Когда я окончательно переехал к Ире, была осень. Ближе к ноябрьским. Хотя снега еще не было, зима в тот год подзадержалась… На 7-е мы всей квартирой, естественно, выпили.
Странно, но на “государственные праздники” коллектив, за исключением, разумеется, Иры, пил хором, ее я еле за стол усадил, а например, Новый год отмечался более или менее приватно… Почему, культурологи?
Молчат, овцы…
Выпили, видимо, сильно, так что я ничего не помнил наутро. То есть помнил до определенного момента, а потом все, будто ток отключили. Помню, что сначала мы все чинно сидели за столом и о чем-то беседовали.
Кажется, Нина рассказывала нам, как у них на работе выдавали праздничные заказы и что профкомша, сука, недодала ей мандарин, несмотря на то, что она очень отличилась на недавних учениях по защите от китайского, кажется, ядерного удара. Показала высокую боеготовность, а ей за это дырку от бублика. У нас так всегда. Вот Георгий Константинович Жуков - живой пример. Спас Россию и от Гитлера, и от
Берии - а его за это послали за Урал, коров пасти… После чего дядя Коля поднял тост за Отца Народов, при котором, что ни говори, а такого бардака все же не было, а девушка Ляля сказала, что все это все равно иллюзия, майя, какая разница - мандарины, шмандарины, заказы, приказы… Ерунда все это - Харе Кришна!.. после чего Ирина собралась было горячо заспорить с ней в духе христианской морали о принципе “возделывай свой сад”, как это - нет разницы?!.. после чего дядя Коля возгласил еще один тост о культе личности, и они все, три бабы, три дуры, хором накинулись на него, жалуясь на тяжесть женской доли при развитом социализме, после чего я пнул Ирку под столом, чтобы она заткнулась.
Нашли тему…
Тут спиртное кончилось, и все увяли.
Но оказалось, что порох в пороховницах еще был, и - пропади все пропадом! - сказала одинокая женщина Нина, сбегала к себе - и принесла бутыль деревенского самогона, отложенную на следующий праздник или черный день, на Первое мая или Новый год, на приезд бой-френда или разлуку с ним - какая разница!..
Самогон прислали родственники из Калининской, ныне Тверской, области…
Напиток оказался крут. Нечерноземье… Хребет российской печали, Русский Щит, Русская Антарктида… Земля Франца-Иосифа. Здесь жухлый почил материк, - сказал Мандельштам, здесь пили и пьют страшно, беспробудно, отчаянно, зло, потому что больше делать здесь нечего, не возделывать же, действительно, “свой сад”! Здесь Россия равна себе и понимаешь тщету любого желания. Это об этих краях сказал Гоголь: хоть три года скачи, никуда не доскачешь. А Тютчев, по-моему, в стихотворении о декабристах, сказал об этом: айсберг!.. На айсберг руку поднимали!..
И ваш покорный слуга хотел бы тоже сказать что-нибудь проникновенное, но что-то ничего не приходит в голову, и он просто укажет:
И я был здесь, Мика и Шурка здесь были…
И кстати, действительно были: помню спуск к реке, луг, покрытый цветущей купавой, жаворонка, огромное небо с белыми облаками, старый “господский” дом на холме, чье-то бывшее имение…
Строил там пионерлагерь, на месте пионерлагеря во время войны был госпиталь, сначала наш, потом немецкий, потом опять наш, а до революции на месте госпиталя была усадьба, вишневый сад, дом с мезонином, дядя Ваня, три сестры.
Бригада шабашников выкладывала бетонными плитами дорожки, земляные тропинки в разросшемся без присмотра парке, кто-то дал деньги на пионерлагерь, деньги ушли в бетонные плиты. Под одной из тропинок наткнулись на братскую могилу, местные сказали - немцы, кто-то сказал - наши, было неважно, было страшно, кости лежали вперемешку, неглубоко, без обелиска, без памятника, брошенные второпях, брошенные за ненужностью, забытые, будто люди, от которых они остались, были песком, камнями или лесным мусором…
А вокруг был рай. Рай земной. Зацветала черемуха, аромат ее холодными волнами несся по вечерам над землей, я выходил на берег с книгой, садился, но не читал, смотрел на открывающийся простор, воображал себя барином. Потомки настоящего барина пили дешевое пиво в вечном и чужом Париже, в столице мираНью-Йорке, в душном Буэнос-Айресе, платили по историческим счетам за либеральную дурь, за сто лет чувства вины перед народом, за банальную, банальнейшую историю, к чему опять рассказывать? Но все силюсь разглядеть, что там, в этих повторяющихся, как станции троллейбусного маршрута, прописных истинах, избитых сюжетах - поступь истории?
Барин в девятьсот восьмом сбежал с цыганами; барыня, обидевшись на цыган, дала денег в партийную кассу РСДРП, завела любовника-студента, студент потом метнулся в эсеры, сгинул в 22-м в Ярославле; имение разграбили, впрочем, еще в 18-м, барыня уехала в 19-м, остатки купленного ею для народа трактора до сих пор валялись, превращаясь в камень, на пологом берегу.
Солнце садилось, на земле выступала роса, я вдыхал аромат черемухи, история казалась сном, из дома, где нас поселили, доносились звуки радиоприемника…
Впрочем, я, как говорят в романах, отвлекся. Итак, одинокая женщина Нина, 7 ноября 1988 года, самогон из Калининской губернии.
А я уже упоминал, что вообще-то, как говаривали раньше, видал виды. Кроме тверской шабашки ходил в геологические партии рабочим, бывал на Дальнем Востоке, на Камчатке, сиживал с удочкой на берегу великой сибирской реки Лены, подрабатывал грузчиком на овощной базе в Орехово, в тяжелые времена пил даже огуречный лосьон, но тут забалдел только от самого запаха.
Сделано было на совесть. Я испытал сложную смесь ощущений опиумного кайфа и дурноты, замешанных на сильных позывах к рвоте. Захотелось кого-нибудь убить. Бессмысленность любого сопротивления стала очевидной. И в этом аду послышался звук трубы:
- Попробуем! - сказал дядя Коля.
Я попробовал вежливо отказаться. Ира отворачивалась-отворачивалась, потом отсела к окну под форточку - чтобы легче дышалось…
Дядя Коля налил себе рюмочку, - самогон медленно, жирно, как нефть, лился из бутыли, - деликатно отставив мизинец, залпом опрокинул ее и, отдышавшись, сказал Нине:
- Щ-щербет…
После чего одинокая женщина Нина разлила напиток по бокалам. Оглядела нас безумно, как перед атакой кавалерист, строго сказала:
- Вздрогнем! - выпила первой и взвизгнула…
Отказываться уже не приходилось. Я держался, как альпинист за страховку, за Иркину руку, но после четвертой или пятой рюмки наступил провал в памяти. Это не было ни борьбой, ни отступлением сознания… Оно просто отключилось. Не знаю, в каких мирах я странствовал, и о том, что там было, - ничего не помню. Проснувшись днем 8 ноября (голова была налита свинцом, а глаза хотелось попросить кого-нибудь открыть, как у Гоголя), я выпил три стакана воды и бутылку пива и осторожно спросил у Иры, что было вчера.
Душа томилась смутным ощущением вины. По поджатым Иркиным губам и односложным ответам, я понял, что она томилась не напрасно.
Каксказала странная девушка Ляля, встреченная мной по дороге в туалет: что-то было, какая-то маята,но какая точно - не помню, так как сразу отрубилась после этого Нинкиного самогона, будто закидалась циклодолом.
После этих слов девушка Ляля куда-то бесследно исчезла, причем так быстро, что я усомнился в реальности нашей встречи в пустынном коммунальном коридоре…
Встреченный позднее на улице дядя Коля - он шел сдавать бутылки, а я, подлизываясь, выгуливал Ирину болонку Псюшу - милое, безвредное существо, вроде тополиной моли, тихо прожило у Иры несколько лет, потом неожиданно и решительно сбежало во время течки, - на мои попытки что-либо узнать отвечал пожатием плеч, туманными улыбками и односложными восклицаниями:
- А кто ж его знает!.. - дальше шли идиоматические выражения. - Мы праздновали октябрьскую годовщину, - неизменно повторял он в конце.
Я решил махнуть рукой. Ну, покуролесил немного, подумал я. Не страшно. Выпили же. Будем считать, что это была моя “прописка” у Иры. Меня несколько нервировало отсутствие четвертого свидетеля, Нины Александровны, но я решил, что у нее дежурство на гособъекте, и успокоился.
На следующий день я, уже в совершенно благодушном настроении, возвращался по ноябрьскому холоду с работы домой. Поднявшись на наш этаж и даже, кажется, что-то про себя напевая, я вошел в квартиру и в коридоре сразу столкнулся с Ниной.
- Здравствуйте, - улыбнувшись как можно шире, сказал я. По-моему в тот момент я даже забыл о позавчерашнем праздновании и странных, двусмысленных улыбках дяди Коли.
- Чтоб ты сдох, - сухо отвечала Нина Александровна.
Знаете, я ужасно растерялся. Все-таки повторяю, я в коммунальной квартире до того не жил.
- Не понял, - сказал я.
- Не понял?.. - переспросила Нина Александровна и подойдя ко мне, неожиданно распахнула халат. На огромной груди ее не было бюстгальтера. Я попятился.
- В чем дело? - пролепетал я, одновременно по звукам, доносившимся из глубины квартиры, пытаясь понять, дома ли Ира.
- В чем дело?! - еще больше удивилась Нина и потянувшись (сердце мое упало куда-то вниз и там, внизу, затрепетало и забилось) включила в полутемном коридоре еще одну лампочку. Я попытался отвести глаза и не смог.
Это провокация! Сейчас войдет Ирка - и я погиб, - вспыхнула и сразу потускнела, угасла отчаянная мысль в моей бедной голове. И вдруг… вдруг я увидел… Вся грудь Нины Александровны, от гигантских ее сосков до безумных закруглений, уходящих в пьяную тень, к животу, была в укусах и темных следах, в просторечьи именуемых “засосами”.
- Видишь теперь? - грозно спросила Нина.
И тут до меня дошло. Вот она, причина Иркиной вчерашней сухости и двусмысленных улыбок дяди Коли…
- Щербет!.. - воскликнул я примерно так же, как герой известной повести Александра Сергеевича Пушкина “Пиковая дама” воскликнул “старуха!..”.
Было бы рядом светское общество или примитивные гости, меня можно было бы подхватывать на руки, так как голова моя закружилась. Но поскольку мы были в коридоре одни, я устоял. Я боялся Нины Александровны.
- Щербе-ет… - передразнила меня она, и голос ее немного потеплел. Видимо, мой неподдельный испуг тронул ее большое сердце.
- Еле отбилась от тебя на праздники, так лез. Интеллигенция… Она добавила еще несколько крепких слов, но по глазам ее я понял, что меня простили…
Окрыленный, я побежал к Ире. Какие формы - думал я, - какие формы, но это же сосуд… то есть огонь… в котором пустота…
- Эй, - окликнула меня Нина. Я остановился. - Ты это, - сказала она, едва заметно улыбаясь, - захочешь чего, приходи. Не стесняйся.
- Как?!. - спросил я, попятившись.
- Да вот так, - отвечала Нина. - Запросто…
Если я вам еще не надоел с цитатами, то по этому поводу мне сейчас вспоминается удивительное четверостишие Николая Степановича Гумилева, вот только название стихотворения, сейчас, увы, никак не вспомню.