— Мажарин, ты чего прогуливаешь? — спросила Марина, тайно удивившись, откуда у самой силы взялись для этого злого вопроса. — Шестой день сегодня, у тебя еще четыре осталось.

— Я успею, не переживай.

— Что успеешь?

— Ты плачешь?

— Нет.

— Плачешь.

— Рыдаю! — снова рявкнула в трубку. — Навзрыд! Все семь лет!

— Я сейчас приеду.

Сейчас приеду…

А сам всё еще лежал на кровати и смотрел в черный потолок. Черный, потому что в комнате темно. За окном тоже. Везде тьма. Только в душе наконец немного посветлело: всколыхнулось нечто похожее на радость. Не от Маринкиных слез, а от осознания, что она его ждет. Ее голос, уставший и заплаканный, дал ему новый толчок, разогнав застоявшуюся кровь.

Ждет, потому что нужен.

Что-то горячей волной прошло в нем от этого понимания. Что-то давно утерянное и забытое зажгло сердце новым огнем. Не всё еще принял и переварил, но знал, что если не поднимется именно сейчас и не сделает ничего, то позже, когда окончательно придет в себя, пожалеет о промедлении.

* * *

Он еще спрашивает, плакала ли…

Конечно плакала!

Два дня Мажарин не появлялся.

Рыдала!

С ним невыносимо трудно — без него невозможно. Лучше и дальше мучиться, но чтобы он рядом был. Видеть его, слышать.

Марина сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный протяжный звук.

Нужно подняться, привести себя в порядок и убрать бардак в спальне. Снова вещи из шкафа повыбрасывала, придумывала, что надеть, но так и не придумала. Натянула толстовку на голое тело, только трусики под ней.

Сергей, наверное, увидев у нее в шкафу столько мужских шмоток, подумал, что она совсем спятила. Ну да, живя с Мажариным, бывало, носила его толстовки. Это было романтично и символично — завернуться в его кофту, согреться в ней.

Позже специально купила именно такие вещи, большие и свободные, чтобы скрывали ее скованность. Полгода пришлось ходить в пластмассовом корсете, отлитом по телу, а в нем лишнего движения не сделаешь, не до красоты совсем.

Парфюм специально купила, тут сказать нечего. Скучала невыносимо. С огромным трудом переживала разрыв, долго принимая реальность без Мажарина. Хоть что-то было нужно о нем напоминающее, хоть какая-то его частичка, иначе бы не выжила, сошла с ума. Ничего не осталось у нее.

Ни вещей каких-то, ни фото. Запах парфюма — это единственное, что могла найти…

Не спятила она — всего лишь создала мир, в котором чужакам не место. Мир, где она будет чувствовать себя уютно и защищенно, и никто не сможет ее больше обидеть. У нее наконец появился свой дом, который стал крепостью.

Кто-то ищет ярких впечатлений, драйва, кайфа, с катушек слетая от рутины.

Маринка свою рутину обожала. С понедельника по пятницу перебирала бумажки в промышленно-торговой фирме. Одни и те же люди вокруг, скучная работа, однообразные выходные. Ничего нового — значит ничего опасного. Раньше…

Теперь долгожданный отпуск. Свобода с душой в ловушке. Мажарин. Тот человек, которого любила всем сердцем, пропускал через все круги ада.

Не потому, что садист и извращенец, как Харин. Нет. Мажарин возвращал к тем моментам прошлой жизни, которые она давно похоронила. Смогла.

Не о Вене думала — его издевательствах и своих страданиях.

Не о себе все семь лет плакала.

Харин, страшный ублюдок, понял тогда, что она стала равнодушна к его истязаниям (насколько вообще можно стать к этому равнодушной). Не заплачет, не будет умолять о пощаде, всё позволит ему, и ее даже не затошнит. Поэтому он искалечил Мажарина, тем самым продлив ее муки до бесконечности. На следующие семь лет хватило и еще на столько же хватит.

До конца жизни хватит.

Этот урод ведь мог запросто убить Серёжу, но не убил. Не нужна ему эта смерть. Не его он наказывал — он ее наказывал. Потому что она его игрушка. Игрушка нарушила правила, и ее наказали. А Мажарина в живых оставили — на всю жизнь ей напоминание, что она одна во всем виновата.

Не за себя семь лет плакала. За Серёжу. Он ее спас — вытянул тогда из беспросветной глуши, из гнилой трясины, а она его — погубила.

Часто думала, как они могли избежать этой трагедии, но так ничего и не надумала. Расскажи она про Харина, разве Мажарин остался бы в стороне?

Очень сомнительно.

Из сети путаных мыслей ее вырвал дверной звонок, который в голове прозвучал не мелодичной трелью, а барабанной дробью. Марина вскочила с дивана и сделала несколько коротких ненужных пробежек, разрываясь между ванной и платяным шкафом: умыться или переодеться.

Не сделав ни первого, ни второго, она ринулась в прихожую и встретила Мажарина в чем была. Но тут же шарахнулась от него, будто чего-то испугавшись.

— Чего вырядился, как на праздник?

Он оглядел себя и слегка пожал плечами.

На нем светлые джинсы и белая льняная рубашка с черными пуговицами. Ничего праздничного в этом не видел. Рубашку выбрал без умысла, второпях схватив с вешалки первую, которая попалась под руку.

— Серёжа, с тобой всё в порядке? — попятилась от него в гостиную.

Мажарин странно смотрел на нее, всё еще не сказав ни слова и даже не поздоровавшись.

Что-то изменилось в нем. Не могла понять что.

— Нет, — ответил глухо, когда она уже забыла, о чем спрашивала.

— Что нет?

— Не в порядке, — смотрел и не узнавал ее.

Или наоборот — узнавал? Наконец узнал и увидел в ней свою Маринку. Ту, от которой семь лет назад с ума сошел.

— Мажарин, ты пьян? Ты пьяный за рулем?

— Нет. Я трезвее, чем стекло. Уже.

— Ты пил?

— Было дело, — пошел за ней, завороженно и одержимо всматриваясь в лицо.

И больше ни слова. Кружили по гостиной, присматриваясь и принюхиваясь, словно до этого не виделись и вот только встретились. Он шел за ней, она почему-то отступала, пятясь и не останавливаясь. Наконец присела на диван и тут же вскочила. Сергей притянул ее к себе, резко схватив за руки.

Маринку пронзил болезненный жар — в голове помутнело. От Серёжи сегодня пахло тем парфюмом, что стоял у нее в ванной, но на его горячей коже он звучал совершенно иначе. Не кричал, а окутывал и обволакивал. Глубокий, свежий.

Холодный и мощный, как горная река. Еще эта белая рубашка…

Мажарин прижал ее к себе, крепко обхватив руками за плечи. Марина заупрямилась, пытаясь его оттолкнуть.

— Я знаю, что надо сделать, и тогда всё кончится, — быстро зашептала, закрыв ему рот ладонью. То ли молчать заставляла, то ли не давала себя целовать. — Тебе сразу станет легче… потому что всё кончится. Отпусти.

Ослабив свою хватку, одернул от лица ее руку.

Какие-то доли секунды.

Ее дикий рывок — звон разбитой напольной вазы, которую Маринка сбила, выбегая из гостиной.

Его мысль в голове ослепляющей вспышкой и рев:

— Марина!

Он уже на пороге кухни. Маринка с ножом в руке.

— Стой. Не делай этого, — заговорил холодно, а внутри горело. Будто несколько километров пробежал или вдохнул раскаленный воздух.

Она замерла, но нож от запястья не отняла.

— Я вчера тоже думал: нах*й всё послать или повеситься, — не смотрел на ее руку, боясь потерять взгляд. Точно видел, что сделает это — резанет до самой кости. Потому что глаза… глаза у нее отрешенные, как остывшие. Уставшие. От жизни.

После этих слов она чуть нахмурилась, насторожившись, и Сергей незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой.

— Выбрал первое.

Ее ответом был тоже вздох. Только громкий. Со стоном.

— Теперь ты меня бросить решила? Как тогда? — внешне немного удивился, для нее, но внутри не удивился ничуть.

— Я тебя тогда не бросала.

— Раз тогда не бросала, куда теперь собралась? Меня с собой забирай. Что мне тут без тебя делать? Я без тебя не смогу.

— А как ты без меня до этого жил? Целых семь лет?

— Х*ево. Хорошо бы жил — не пришел, — с каменной уверенностью признался он.

Не сдерживался, говорил действительно спокойно и ровно, потому что, идя к ней, сразу настроился на бесконечное терпение. Знал: легко не будет, придется говорить об одном и том же. Много. Часто. Постоянно об одном и том же, но чтобы ей казалось, что говорят они о разном, а он всего лишь о том, что она ни в чем не виновата.

— Так будет лучше.

— Кому лучше?

— Тебе.

— Мне — нет.

— Ты меня ненавидишь.

— Нет.

— Нет? — переспросила, как ему показалось с надеждой.

— Нет.

Люблю…

Хотел сказать. Сказал бы. Но, ё*вашумать, не так же! Они и так с Маринкой по горло в крови, что ж и первое признание кровью марать? По-другому хотел. Чтобы на этот раз всё по-другому…

— Я другое чувствую. Совсем. Ты же дашь мне возможность сказать, что именно я чувствую? Тогда не успел. Куда ты без меня собралась? Мне сейчас плохо. Хочешь, чтобы стало еще хуже?

— Нет.

— Я там был. По небу погулял, бога, правда, не видел, может, оно и хорошо. Нет там ничего интересного, на земле лучше. Положи нож, Мариша.

— Я тебя не бросала. Никогда бы не бросила. Никогда в жизни, — произнесла с твердым отчаянием. — Он меня не отпустил. Я просто не смогла вернуться. Тогда всё было из-за тебя и ради тебя.

— Я знаю. Это должно было быть наше время. Наши семь лет. Мы бы не расстались, правда?

Марина кивнула. Потом замотала головой.

— Нет, не расстались, — прошептала, объясняя, что пыталась подтвердить своими жестами.

— Я знаю. Так и жили бы вместе. Заботились друг о друге, — слегка улыбнулся, будто что-то представив. Какой-то возможный эпизод из их несостоявшейся жизни. — Не ругались. Или ругались? — как будто задумался. — Ругались, — сказал с уверенностью. — Я бы тебя ревновал к каждому столбу. Точно ругались бы.

Она не ответила. Страдальчески поморщилась, вглядываясь в его тихую улыбку и стараясь вникнуть в слова, казавшиеся непонятными и нереальными. Но вот лицо разгладилось, губы еле заметно дрогнули, взгляд потеплел.

— Поженились. Ты бы вышла за меня, Мариша?

Ее ожившие глаза наполнились слезами:

— Не вышла бы, бегом побежала…

— Ребенка бы родили, да? Может даже двоих. За семь лет одного бы точно родили.

Подняв свободную руку, Марина закрыла себе рот: боялась, что сейчас в голос разрыдается.

Даже не мечтала о таком: о семье, о детях от него.

Сначала не успела, а потом уже нельзя было.

— Кого ты хочешь? Мальчика или девочку? — продолжал Серёжа.

— Ты больше не уйдешь? — в ответ спросила.

— Нет. Видишь, как много мы не успели. А ты куда-то собралась… Так мальчика или девочку?

Сглотнув ком в горле, зажмурилась, пытаясь сдержать слезы.

Господи, как страшно заглядывать в свои мечты, которые даже от себя прятала, не то что от Мажарина…

— Мальчика, наверное… А ты бы говорил: «Маринка, ты мне из пацана бабу не делай», да?

Потому что я бы его нежила и баловала… Говорил бы, да?

— Говорил бы. Я обязательно тебе именно так и скажу, если ты пацана нашего будешь сильно баловать.

Марина заплакала и вздрогнула, но не от слез: все-таки случайно порезалась. С самого начала нож неловко взяла, указательным пальцем соскользнув на лезвие. Забывшись, сжала его, вот и царапнула кожу.

Отбросив нож, сделала шаг к Мажарину, но снова отступила. Просветлевшим взглядом посмотрела ему в лицо и выдохнула:

— А ты всё знаешь…

— Знаю. Раздевайся, — попросил мягко, но настойчиво.

Стэльмах хотела бы отшутиться, что сегодня у нее болит голова и вообще она не очень сексуальна после неудачной попытки вскрыть вены, но понимала, что сейчас разговор совсем не о сексе.

— Разденься, — подтвердил ее мысли, — я хочу на тебя посмотреть.

— Тебе не понравится. Там ничего красивого, — сжала пораненную руку в кулак и спрятала за спину.

— Конечно. Мне никогда не нравилось, когда кто-то обижал мою Маришу.

— Твоей Мариши больше нет. Они ее убили.

— Нет. Им это не под силу.

Облизнув губы, она чуть скривилась: то ли от соленых слез, то ли от своих мыслей. Но осталась на месте.

— Иди ко мне, девочка моя любимая, иди. — И сам стоял, не шелохнувшись, будто боясь лишним движением напугать ее.

— Я не могу, — качнула головой.

— Я помогу тебе. Иди ко мне, Мариша моя. Так бывает, я знаю, когда кажется, что всё кончилось и ничего уже не будет. И сил уже нет… Я всё это знаю. Надо сделать последний рывок, один шаг… а потом будет хорошо, Мариша…