Арт от Оли (принцессочка)

Беснующаяся погода еще пару дней держала всех дома — выбираться на улицу в дождь не хотелось. Когда Алексей и его жена вернулись из Греции, погода наладилась, будто солнце они привезли с собой. Светило оно, как по заказу, ярко, грело тепло. Последние дни отпуска проводили весело. То рыбалка, то шашлыки, то прогулки по городу — кино, парки, развлечения, осмотр достопримечательностей.

Хотя, если быть честной, Марина ехала в Питер не с намерением полюбоваться архитектурой. Она хотела узнать другого Мажарина. Того Серёжку, которого знали и любили родственники. Чтобы добавить это знание к своим чувствам и мыслям. Чтобы эта часть его жизни стала и ее жизнью тоже.

Мажарин стал необычайно заботлив. Нет, таким Сергей был всегда, но теперь его забота приобрела другой характер. Не та она, что с тревогой в глазах, вслушиванием в каждое слово и поиском подвоха. Будто отпустил он Марину и успокоился. Хотя сам всегда рядом — готов подхватить, если оступится. Его сильные руки больше не дадут ей упасть.

Серёжа часто спрашивал, нравится ли ей здесь, уютно ли?

Марине понравился этот город. Как Санкт-Петербург может не понравиться? Разве может быть неуютно в семье, которая с самого первого дня приняла ее как родную. Казалось, она давным-давно знакома с этими людьми. Все, о чем они говорили, было ей понятно. Все, о чем переживали, было ей близко. Переживали они о благополучии стариков, о счастье детей и здоровье близких. Без рвущего глотку пафоса и ненужного геройства.

Крутились они в каждодневной суете, в этих заботах не забывая о главном, — друг о друге.

О своих ощущениях Марина говорила коротко, ограничиваясь скупыми понятными фразами.

Иногда вложить в слова истинный смысл бывает крайне трудно. Для нее это оказалось невозможным. Нужно сказать о простом. О важном. О том, что проникло в каждую клеточку и наполнило все ее существо новым смыслом.

Не описать ощущений, когда монотонный стук дождя рифмуется с ритмом сердца. Не высказать, как запах домашней выпечки будоражит не только аппетит, но и все сознание. А от чая с травами, который заварили лично для тебя, становится горячо не в желудке, а во всем теле. Становится горячо в душе…

— Научите меня печь такие же булочки, — попросила Марина Людмилу Захаровну, решив, что ей обязательно нужен именно этот рецепт именно этих булочек. Она обязательно научится их печь, и у нее дома будет так же сладко пахнуть ванилью.

— Без проблем. Весь секрет в молочной подливке… И, знаешь, я всегда тесто делаю по одному рецепту. И тебя научу…

Или когда ребенок, усевшись на диван, тепло прижимается к твоему боку? Как рассказать, что для нее значит такое доверие?

— Тимоша, давай почитаем? — предложила Марина, зная, что малыш любит слушать сказки.

— Давай! — радостно согласился Тимофей и побежал за любимой книжкой.

Они прочитали несколько сказок, обсудили, кто прав, а кто виноват, кого нужно спасти, а кого наказать. Потом Тимоша улегся в кровать, накрылся одеялом и попросил держать его за руку. Марина сидела у кровати и ждала, пока мальчик заснет, некрепко стискивая тонкую детскую ладошку.

Мажарин ни за что не поймет, отчего в такие моменты ей хотелось плакать. И дело вовсе не в излишней сентиментальности.

А первая в жизни пойманная рыба? До этого Маринка никогда не была на рыбалке.

Отец не увлекался, Егор тоже. Как описать эти чувства словами? Радость, неуверенность, смущение. Легкая боязнь сделать что-то не так и дикий восторг от первого улова. Ну и что, что рыбешка совсем маленькая, и ее пришлось отпустить…

— Давай помогу, — предлагает Мажарин, видя ее мучения.

— Это моя удочка, мой крючок, мой червяк. Я хочу сама, — засмеялась Маринка, насаживая червяка на крючок.

— Лёха, иди сюда! Сейчас Маринка двухметровую рыбину выловит!

— Обязательно выловит! Новичкам везет! — поддержал Алексей.

— А еще дуракам везет, — добавила Марина.

— Давай помогу, а то, когда ты закидываешь удочку, я боюсь.

— Боишься, что я поймаю себя за зад, как Волк из «Ну, погоди!»?

— Именно этого.

— Не подходи, а то за зад я поймаю тебя.

— Звучит двусмысленно.

— Сам напросился, — ухмыльнулась Стэльмах, щурясь от солнца.

Слова — это зыбкая ненадежная оболочка для больших чувств. В них не вложишь музыку ночных сверчков или особенные нотки в голосе любимого мужчины. Когда пара фраз, нет, одно его слово, и кровь бурлит так, будто двух кругов ей мало.

— Девушка, вы хотите познакомиться со мной поближе? — смеясь, спросил Сергей, в очередной поймав Маринкин говорящий взгляд.

Они с Лёшкой распивали пиво в беседке, а Маринка пускала с детьми мыльные пузыри.

Мальчишки, радостно визжа, бегали за ними по всему двору.

— Дима, Дим, — позвала старшего, — на, тут немножко осталось, поиграйте сами, я отдохну.

Ничего не могла с собой поделать — смотрела на Мажарина с обожанием. Любила до сумасшествия, до дрожи и даже не собиралась этого скрывать.

Ни перед Алексеем, ни перед его женой. За свою любовь Маринке было не стыдно.

— Я тебе не по карману, мальчик. — Присела рядом с Серёжкой на скамью и отхлебнула из его кружки.

Мажарин сгреб ее в объятия и куснул в плечо.

— Зато по зубам. Ты же не любишь пиво, — видя, что Марина увлеклась, приложившись к его напитку.

— Я не люблю пиво, — кивнула Марина и сделала еще глоток. — Фу, какая гадость, — скривившись, засмеялась.

— Снова брачные игры начинаются? — поддержала Маринкин смех Яна, Лёшкина жена.

— Так мы познакомились.

— Да? Отшила она тебя? — спросил брат.

— Отшила, — подтвердил Мажарин.

— Конечно, — ухмыльнулась Маринка, — ты был такой наглый, я бы сказала, сверх всякой меры наглый.

— Наверное, ты ему сильно понравилась, — предположил Алексей.

Сергей кивнул, иронично блеснув глазами:

— Понравилась.

— И дальше что? Расскажите? — загорелась интересом Яна, чуть придвинувшись к столу.

— Дальше мы упились текилы, и я все-таки решила познакомиться с ним поближе.

— А потом она решила, что я ей не подхожу, и пошла искать вариант получше, бросив меня на целых семь лет, — подхватил за Мариной Сергей.

— Угу, за семь лет никого получше я так и не нашла, пришлось вернуться к Мажарину.

Умиляясь рассказанной истории, Лёшка и Яна весело захохотали.

— За свое плохое поведение у Мажарина я уже вымолила прощение, завтра пойду у Бога вымаливать. Вы по магазинам, а мы с тетей Людой в церковь.

— Ты, главное, не перестарайся, а то еще с великого усердия в монашки пострижешься, — сказал Алексей, своей шуткой снова вызвав всеобщий смех.

Смеялся Мажарин, не представляющий Марину монашкой.

Смеялась Марина, представив себя монашкой.

Смеялась Яна, от всей души симпатизируя девушке Сергея. Скромная она, порядочная, загадочно-красивая, наверное, именно такую он искал всю жизнь.

* * *

На следующий день Марина и Людмила Захаровна пошли в церковь, хотя накануне были в Петропавловской крепости и, собственно, в Петропавловском соборе тоже.

— Там до Бога далеко, — то ли пошутила, то ли серьезно сказала тетя Люда.

Марина на это лишь улыбнулась, не решаясь что-то говорить: очень нервничала. Составить женщине компанию она согласилась не из вежливости или праздного любопытства. Ей самой нужна эта встреча с Богом. Она ему задолжала. Тогда, семь лет назад, Мариша проклинала Харина, но горячо благодарила Господа за то, что у нее был Мажарин. Пришло время сказать спасибо за то, что Мажарин у нее есть.

Он ведь теперь рядом. Навсегда. Судьба все-таки соединила их ломаные линии в одну. Как они встретились и встречались, как любили, ненавидели, страдали. Как спаслись и спасли друг друга… Кого благодарить за это, если не провидение.

Добираться решили своим ходом. Поехали на метро, вышли на станции «Политехническая».

— Пойдем помедленнее, — попросила женщина и подхватила Марину под руку. — Не люблю в такие минуты спешить. Вот и дождик нам дорожку помыл…

Сегодня снова дождь, но какой-то неуверенный. Словно боялся он спугнуть высыпавших на улицу людей.

До церкви рукой подать — ее от метро видно. Эти считанные метры шли не спеша, смотрели себе под ноги, на большие влажные плиты, в которых отражались дрожащие силуэты прохожих, и о чем-то о своем думали.

С тем, что в Петропавловском соборе до Бога далеко, Марина была согласна.

Это, конечно, монументальное и выдающееся сооружение.

Неотъемлемый символ города — визитная карточка. Но туда приходишь точно в музей — полюбоваться необыкновенной красоты внутренним убранством, посмотреть на мраморные усыпальницы императоров, — но сосредоточиться на своих мыслях там невозможно. Марина не смогла. Кто-то ахает, потрясенный красотой, кто-то фотографирует, кто-то переговаривается, тут же делясь бурными впечатлениями.

Разве не за этим приходят в храм? Чтобы поразмышлять о тех вещах, о которых не говорят даже самым близким. Разве не этого ищут? В многолюдье — уединения. Когда такой далекий Бог становится тем самым Близким, которому, не таясь, можно рассказать все.

Последние шаги до дверей маленького храма дались Марине с трудом, и возникло неудобное ощущение, что она делает что-то неправильное. Оно от внутренней неловкости: забыла, как креститься. Рука словно каменная. Может, не место ей тут, среди истинно верующих, если пальцы сложить не могла да молитвы ни одной наизусть не знала.

Людмила Захаровна, уверенно осенив себя крестным знамением, ступила в храм. Марина поправила на голове шелковый платок, повторила за женщиной жест и вошла следом. Господь ее услышит и поймет, а остальное неважно. Никто не узнает ее мыслей и не сможет уличить в чем-то неблаговидном. Она решила для себя, что обратиться к Богу может каждый, и неважно, умеешь ты креститься, или нет, знаешь молитвы, или нет.

Ведь вера внутри, разве не так? Если условности важнее, чем душа, то к черту такую веру.

Внутри было немноголюдно. Убранство отличалось скромностью и строгостью, но атмосфера располагала именно к тому, за чем они сюда пришли.

Атмосфера располагала к разговору с Богом.

Марина отстала от тети Люды, осмотрелась, вдохнула воздух пропитанный запахом плавленого воска и ладана. У старушки-помощницы купила несколько тонких желтых свечей. Старушка оказалась очень приветливой, вежливо поговорила с ней, подсказала, как поставить «за упокой».

Поблагодарив ее, Стэльмах подошла к столику с Распятием.

Первые две свечи поставила за родителей. Воскресила в памяти образ усопших отца и матери, почтила их память, перекрестившись и произнеся заветные слова. На душе было легко и чисто, зла на отца и мать она никогда не держала.

Когда же попыталась зажечь следующую свечку, будто что-то холодное коснулось затылка. Все внутри взбунтовалось. Сама с собой Марина вступила в короткую минутную войну. И свеча почему-то не зажигалась. Огонек заплясал, точно уклоняясь от тонкого фитилька. Точно задувал его кто.

Зажегся еле-еле, с треском и дымком, как будто тоже — нехотя.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Егора… — шептала Марина, и слезы бежали по ее лицу.

Со стороны, наверное, она выглядела, как безутешно страдающая, оплакивающая какую-то свою тяжелую потерю. Женщина, ссутулившаяся в праведном акте скорбного покаяния.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Вениамина… — шептала, ставя свечу в подсвечник, и слезы бежали еще сильнее.

Слезы протеста, слезы смирения. Больные, горькие, горячие.

— Забери их у меня, Господи, забери, — молила, глядя на горящие свечи и почти ничего перед собой не видя. — Они — твои, забери их у меня…

Вокруг люди. Вокруг тлеющие огарками свечей молитвы. Люди — чужие друг другу, но в этом месте ставшие чуть-чуть близкими. Одинаково похожие растерянными взглядами, извиняющимися глазами, в которых оживала боль — кем-то понятая и прощенная. Сутулыми жестами похожие, сквозь которые явственно проступала душа.

— Дай мне жить спокойно… забери… — шептала Марина, сжигая собственную душу в божественном огне, — забери, я их прощаю, только забери… дай мне жить спокойно, Господи… я их прощаю, только забери их у меня…

Не жалея себя, она распахивала грудь, отдавая и отпуская все то, что захлопнула в себе.

Чтобы больше не страдать, не болеть, не жалеть. Вырваться из тленной оболочки мученицы, стать вне времени, вне добра и зла, вне суждений.

Чтобы сбросить с себя ожерелье обид, которое столько лет не давало ей свободно дышать. Вытолкнуть из себя окаменелую горечь, которая безжалостно давила ее к земле.

Потому что, пока она сходила с ума, борясь с искаженностью собственного разума и боясь мечтать, мир жил. Мир жил, рос, цвел. Жизнь шла.

Весна меняла зиму, лето меняло весну. После заката наступал рассвет. А она сжирала себя в страхе и ожидании того, что никогда не наступит.

— Давай не будем спешить, — снова попросила Людмила Захаровна, когда они вышли из церкви.

— Конечно, — согласилась Марина.

Они немного прошлись и присели на лавочку. После душноватого, пропахшего ладаном храма, воздух на улице показался кристально чистым. Да и Марина чувствовала себя странно. Голой. Обнаженной до прозрачности, так что тонкий ветерок продувал насквозь.

— Совсем ты расстроилась… — Людмила Захаровна ободряюще приобняла Марину за плечи.

Маринка вздохнув, отерла щеки ладонями.

— Просто у меня, кроме Серёжи, никого нет. Совсем никого. Родители умерли. Брат… тоже…

— Как это нет? А мы? Нас вон сколько. Я с Семёнычем, Лёшка с Янкой, дети. Телефоны теперь знаешь. Звони. Мало ли. Может, поговорить захочется. Или на Серёгу пожаловаться.

Марина скованно засмеялась. Да, телефонов в ее телефонной книжке прибавилось. Вроде все вместе сейчас, все рядом. А сотовый не замолкал. То дядя Женя не мог жене дозвониться, набирал Марину. То Лёшка что-то в магазине покупал, спрашивал, что Маринка хочет.

— Конечно. Буду звонить, — пообещала она. Шепотом. Мешал ком в горле.

Но это был уже не ком из горечи и слез, обид и боли.

Дышать ей мешал сгусток надежд, счастья и неудержимой жажды жизни.