(ХРОНИКА РУССКОГО)

1836 марта 21. {1} Проживу здесь еще недели с три или с четыре, ибо необходимо кончить переписку в архиве королевском бумаг весьма интересных и привести все в порядок с помощию одного ученого бедного немца, который делает теперь реестры моим приобретениям в Париже и пересматривает списки. У меня времени на это не станет, а он кормит и себя и семейство этим трудом.

Мне самому хотелось бы выехать поскорее. У нас весна, т. е. тепло как летом, и меня уже позывает в даль, но в даль родную: хочется опять подышать родным воздухом и попастись на степях Заволжских. Между ними и Парижем-Дрезден, Веймар, Берлин, Лейпциг и - Москва! А в ней ожидает меня новый исторический труд: сравнение копий здешних актов с теми, кои, надеюсь, позволят пересмотреть в Московском архиве.

Скажи К‹озлову›, что С‹вечиной› передал уже его благодарность, а Шатобриана увижу сегодня и прочту ему его строки. Между тем вот вам верные вести о Шатобриане, успокоительные для тех, которые принимают в нем участие. Он продал часть своих биографических записок обществу, составившемуся (большею частию из легитимистов) для приобретения оных, на следующем основании: "Шатобриан обязывается выдать отныне в четыре года: 1) 4 тома о Веронском конгрессе и о войне испанской (переписка его с Канингом составляет почти целую книгу); 2) обещает, сверх того, 12 томов записок своих, из которых шесть уже готовы и находятся у нотариуса. Книгопродавец с своей стороны обязывается выдать Шатобриану: 1) 157 000 франков наличными, 2) выдавать по 12 000 франков ежегодно в течение четырех лет и 3) по истечении четырех лет 25 000 франков пожизненного ежегодного дохода, которые будут уплачиваться и жене его по смерть ее". M-me Recamier и гр. St.-P подтвердили мне эту сделку. Последний участвует в ней на 48-ю часть и полагает еще быть со временем в значительном выигрыше. Лучшее в этом то, что будущее жены Шатобриана обеспечено. Он, вероятно, не уплатит всего долга своего 157 000 франками, а 12 000 ежегодно в течение 4 лет для него недостаточно, следовательно, он снова наделает долгов, бросая деньги как пыль. (Ему случилось однажды продать карету, чтоб дать обед десяти приятелям). Гр. St.-P сказывал мне, что тот же книжный откупщик предлагал ему 150 000 (!!) за Мильтона и Историю английской словесности, рассрочивая платеж на несколько сроков; Шатобриан задумался; пришел Лавока с 36000 франков чистоганом, и Шатобриан отдал ему труд свой за эту сумму! В этом отношении он вроде Ж‹уковского›, с тою разницею, что он не шарлатанит и не делает расчетов за год вперед своим расходам, в белых разграфованных тетрадках красными чернилами; но в семействе и здешнего поэта "нет сирот!". Он и жена его презирают их в хорошо устроенной обители, как наш везде, от Белева до Дерпта. (Сироты Шатобриана старухи).

Я уже писал вам, что я еженедельно бываю у трех проповедников, недавно прибавил четвертого, Dupanloup, издателя "Фенелона для светских людей" с прекрасным предисловием, который проповедует в St. Roch (приход Тюльерийского дворца, за упразднением de l'Auxerois). Трое из 4 проповедников, коих обыкновенно слышу, восставали против Ламартина, {Примеч. По поводу его последней поэмы "Jocelyn".} каждый по-своему: иезуит Равиньян, Лакордер в одной, но сильной фразе, a Dupauloup сказал примечательную проповедь против _врагов и друзей религии_. Последних почитает опаснее первых, и в сем числе Гюго, коего означил _падающими осенними листьями_ (les feuilles d'automne), Ламартин и прочие пантеисты. И в других церквах восстали на него; один аббат Кёр (который вчера устрашил нас адом и вечными муками, так что я не на шутку призадумался) ни слова не сказал против своего приятеля-поэта и осуждает собратий своих за их рвение "_не по разуму_". Зато Ресегье в стихах, a Aime Martin в прозе называют Ламартина, как Платона, _божественным_! - В салонах, как и в церквах, те же распри; в числе защитников - Шатобриан и m-me Recamier, кои не требуют от поэта строгого православия. "Le National" объявил его прямо _пантеистом_, утверждая, что он никогда иным не был. По моему мнению, Ламартин, как и другие-прочие, сам себе еще точного и определительного отчета отдать не может в своем катехизисе; он, вероятно, почитает себя с такою же основательностию строгим католиком, как и глубоким политиком, а он просто - поэт. В нем ни православия, ни тонкой политики искать не должно, а одной поэзии. И пантеизм его случайный, поэтический: он видит бога в натуре - и боготворит ее, как видимую, осязаемую поэзию.

И что в Спинозы он попал,

Нечаянно случилось!

Вольно же легитимистам и ультракатоликам считать на него, как на каменную гору роялизма и православия: от одних юркнул он в камеру, где в некоторых речах его видны здравые начала политической экономии и ум государственный, от других - в мечеть и кувыркается перед Магометом, с коим он очень сдружился во время путешествия своего по святым местам! Не знаю, доходят ли до него все толки салонов и церквей. По субботам у него литературный раут, и я беседую иногда с милой, увядающей от тоски по дочери, женой его: она, кажется, не совсем спокойна на счет православия мужа, ибо для нее "_грех не безделица_". {См. брошюру под сим названием, изданную незабвенным М. И. Невзоровым.} - Кстати о грехе и о вечных муках: вчера, в воскресенье, из Notre-Dame, от Лакордера, зашел я к Успенью слушать Кёра и увлек с собою моего бывшего библейского сослуживца, ‹кн. Мещерского›. Церковь была полна по обыкновению, и мы нашли место только у подножия алтаря. Осмотревшись, я нашел себя в кругу, примечательном по разномыслию. Перед одною и тою же кафедрою, с одной стороны, были палингенезист Баланш с примесью пантеизма; Mignet, историк революции и _глобист_, ныне надевающий ливрею Людовика XIV и почитатель века его; строгий галликанский католик и либерал граф Керголай, племянник известного ультрароялиста; с другой стороны - Росси, итальянский либерал и католик-профессор, но в духе XIX века; барон Экштейн, католик с примесью глубокого германского мистицизма; писатель примечательный Марк Жирарден, проповедующий с кафедры и в "Debats" sur les tendances religieuses de notre siecle. Во всем этом N. N. ex omnibus aliquis! И всех нас поражал проповедник громом слова своего и неизбежностию угроз божиих, доказывал необходимость такого страха для обуздания, для воспитания народов и единиц (индивидуумов). Молчание было глубокое, внимание беспрерывное; проповедь продолжалась полтора часа.

В пятницу слышал я другой раз Dupanloup, в присутствии королевы и дочерей ее. Декламации было более, нежели идей и чувства, но иногда проповедник возносился до крайних пределов духовного мира. Тем смешнее был приходский священник de St. Roch, который после него взошел на ту же кафедру напомнить о посте и молитве субботней и рекомендовать тем, кои захотят рано прийти в церковь, запастись шоколадными дощечками! Я не умел скрыть смеха к соблазну благочестивых. Все сие движение парижской набожности найдете вы в "Dominicale" и в "Univers Religieux". В них же и проповеди Лакордера. "Dominicale" пересмотрите сами для проповедей Лакордера и для других статей, в коих может быть Пушкин найдет покормку и для своей Review-котомки. Сверх того, пошлю вам для прочтения "Акты Исторического конгресса", коих по сию пору вышел первый том; скоро выйдет и второй. Я был раз на этом конгрессе, где мнимый казак читал рассуждение о казацкой литературе и выхвалял мнения своих так называемых соотечественников. В "Актах" есть статьи, довольно любопытные и хорошо написанные. Не худо бы объяснить неказакам, что казаки - _не хозары_ и что хозары не славяне, и что Баян не казацкий Гомер. Впрочем, и в этих статьях не без исторической истины. О книге, продиктованной Маршану Наполеоном, можно сказать: это живая грамота бессмертного. {Это та самая книга, о которой известие помещено во II томе "Современника", стр. 247-266. {2}}

Вечер. Я провел сего дня часа полтора у M-me Recamier и передалей и Шатобриану все, что писал ко мне об них Козлов. {3} В салоне Рекамье встретил я опять Токевиля, коему недавно в нравственном отделении Института предпочли Лукаса, тюремного филантропа. Если бы не нелюбимый Кузень предлагал первого, то, вероятно, перевес был бы на стороне Токевиля, всеми уважаемого; но Кузень произвольно взял его под свое покровительство - и повредил ему. Он много говорил об Америке, где недавно умерла будто бы кормилица Вашингтона: по расчетам оказалось, что кормилица эта могла быть разве только его молочною сестрою. В другом американском царстве умерла стошестидесятилетняя старуха! Если ей и прибавили несколько десятков, то все-таки она была старее того государства, где скончалась.

Третьего дня был в домашнем театре Юлия Кастеляна, где герцогиня d'Abrantes играла Сильвию, a m-me Lafont, по Петербургу и по смычку мужа вам известная, Лизетту в "Les Jeux d'amour et du hasard". Старуха d'Abrantes играла хорошо, но жалка своими претензиями на молодость: она старее своих записок. У m-me Lafont по крайней мере не погасли еще черные глаза и в стане есть необходимая для горничной вострушки гибкость. Я не дослушал первой пьесы и сожалею, что не видал бывшей miss Smithson в 4-й сцене IV акта "Гамлета", который вам посылаю. Сказывают, что она играла прекрасно; а в Лондоне она никогда не нравилась! "Une soiree chez m-me Geoffrin" написан герцогинею d'Abrantes в отмщение врагам Гюго, не избравшим его в Академию. Весь XVIII век на сцене и хватает до XVII. Сама d'Abrantes играла m-me Geoffrin. Вот вам и афишка. Пьеса плохая, как слышно. Я спешил на другие вечеринки, где не нашел того, чего искал. Спектакль Кастеляна в большой моде, и добиваются билетов, как будто бы нет 12 вольных театров, каждый вечер открытых!

И Бальзак видит в Ламартине отступника; он сказал мне: "Il a pris le role de Chatel" (архиепископ французской церкви, оставивший католическую, в которой был попом). {4} "Le National" говорит без обиняков: "М. de Lamartine est pantheiste comme la generation, a laquelle il appartient". Тот же журнал отметил некоторые небрежности в стихах "Жослена" и сделал несколько дельных замечаний на всю позму. Впрочем, есть и справедливая похвала, например: "М. de Lamartine a donne une nouvelle vie a la poesie francaise; il l'a rajeunie et enrichie. Il a trouve une expression harmonieuse a cette grande melancolie philosophique et religieuse qui travaille notre generation. Maitre de la langue, il l'a assouplie avec une verve toute puissante; il l'a etendue en nappes immensts ou chaque vague porte d'eblouissantes couleurs, et chaque flot un reflet". Критики не хочу выписывать.

Хотел послать "Les cris de Tame" с предисловием Ламене, но оно ничтожно, и _старое по-старому_. Еще появилась книга любопытная и важная для политика и географа-статистика; вышла только первая часть, и много о России в отношении к Турции и к Востоку вообще: "L'Europe et la Turquie de 1829 a 1836". В первой части более о Египте. Она писана двумя французами - de Cadolvene et de Breuvery, кои провели несколько лет в Египте и в Турции, - и во враждебном духе для России. Никогда столько брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года; даже тогда, когда Россия и Турция, ввиду Европы и Азии, сражались на высотах Балкана, менее ими занимались политические компиляторы, нежели теперь. Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку.

О мнимых наблюдениях Гершеля вы конечно уже слышали, и читали шутливое опровержение серьезных шуток. Смешны только те, кои, не смея признаться в невежестве, не знают, как трактовать шутку, шуткой ли или делом.

Начал читать на днях вышедшую "Correspondance inedite de Voltaire avec Frederic II, le president de Brosse etc." {Об этой книге также уже говорено в "Современнике", т. III, стр. 158-169, в статье "Вольтер". {5}} Не хочется оторваться; но для милого дружка чего не оторвешь от себя, кроме сердца, и того, что в нем есть неотрывного.

22 марта. Полночь. Возвратился из театра. M-lle Mars все еще пленяет игрою. В старых пьесах "d'Ecole des vieillards" и "Gageure imprevue" она стариной тряхнула. Удивительно, как много заменяет в ней искусство. Я с 1831 года, т. е. с Лондона, не видал ее. Тальма и она! с другими сравнивать их нельзя. Разве Жорж? Впрочем Французский театр и в падении своем все еще держится хорошими, если и не первоклассными актерами. Я охотно там бываю.

23 марта. Писать в день отправления часто некогда, а заранее как-то не хочется, да и вести теряют свежесть и увядают как цветы. Я живу в церквах столько же, сколько и в архивах и в Сорбонне, более нежели в Ecole de France, и знаюсь с католичками и с католичками более, нежели с шатлистами.

Слышал проповедь аббата Кёра sur le respect humain, в отношении к религии. Ввечеру поздно собрался к Броглио, где хозяйка-протестантка пеняла мне, что я оставил le culte non salarie; я признался, что увлечен Лакордером и его товарищами, но, когда они, после праздника, замолкнут, я снова возвращусь к Гранпьеру, в храмину, где слыхал и сен-симонистов. Я возобновил знакомство с баронессою Сталь, которая недавно приехала из Копета. Я напомнил ей эпоху нашего знакомства - за несколько дней до кончины мужа ее. Я завтракал у них в Копете, и хозяин выводил меня по всем своим владениям, показал свои заведения, все все - кроме того, что мне всего более хотелось видеть: гробницы прадеда и матери его… Вдова его была тогда беременна и родила после смерти мужа. Я обязан ему знакомством с Брумом и Макинтошем в Англии, и он же ввел меня здесь в общество библейское и в другое, где он был главною пружиною в пользу уничтожения торговли неграми. - Книга его об Англии - одна из лучших, но не она переживет автора:

Его переживут его сердечны чувства и биографические записки m-me Recamier (в конце 1830 года сама она позволила мне прочесть отрывок из сих записок), оставившей Францию для изгнанницы Наполеоновой и Швейцарию для того, чтобы успокоить ее насчет сына, страстно ее любившего.

18/30 Марта. Архивы, проповеди, лекции и какая-то лень мешали продолжать отчет парижской жизни; но всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Review, а не журнал. Я сбирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики; но какой интерес могут иметь мои энциклопедические письма чрез три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока. Для Review нужны статьи, а не письма. Через 4 месяца кто вспомнит о "Жослене"? А теперь было бы интересно узнать все, что разные голоса поют о нем. Я хотел сделать эту поэму предметом целого письма и сообщить, вместе с выписками из первоклассных журналов, например из "Semeur" etc., и толки салонов, и нападки проповедников. Поэма объяснила бы Париж и салоны, а салоны объяснили бы поэму и самого Ламартина. Теперь ограничусь доставлением одних журналов и указанием на те стихи, кои наиболее возбудили против поэта-католика, а ныне пантеиста, негодование тех, кои ошиблись в нем и в его катехизисе. Я хотел также передать вам и свежие впечатления, производимые проповедниками, например Лакордером, в последней превосходной и едва ли не существеннейшей его проповеди; но между тем как это письмо пишется в ожидании случая для отправления, вы уже, вероятно, получили прежние его проповеди, а с сим письмом получите и новейшие, и проповедник будет уже в Риме. - В прошедшее воскресенье с проповеди его из Notre-Dame приехал я уже не к Успенью слушать аббата Кёра, но в театр Chaterain (улица сия прозвана Победною с тех пор, как жил в ней Наполеон) слышать и видеть знаменитого импровизатора Праделя, о таланте коего мне рассказывали чудеса. На миниатюрном театре, где я уже недавно слышал итальянского импровизатора, явился Прадель перед публикою и предложил нам задать ему сюжет для трагедии, с одним только ограничением: не касаться политических предметов. Каждый имел право задавать сюжеты, и тот из них, который будет более аплодирован, примет импровизатор для своей трагедии. Предузнать было ему невозможно. Начались крики; перебрали всю древнюю и новую (но не новейшую) историю, чужую и свою, и остановились сначала на двух предметах: St. Mars и Нёloise et Abelard; последний был еще более аплодирован, и Прадель взялся за него и не более как через пять минут начал импровизацию. Он объяснил, что натура этого сюжета требует немногих действующих лиц и что он составит всю трагедию из четырех: Элоизы, Абеляра, дяди ее аббата Фюльберта и его слуги, или наперсника. Он играл все роли с необыкновенным талантом; сначала импровизировал он стихи довольно медленно, но медленное течение речи было и в характере старика Фюльберта, который открыл первую сцену. Переходя с места на место, в разговоре, он нимало не останавливался; иногда повторял те же выражения, иногда те же образы и мысли; но вообще было складно и иногда с проблесками истинной поэзии. Il у avoit deux ou trois vers a retenir, особливо в конце, когда совершилось над Абеляром известное мщение. Я жалею, что не взял с собою карандаша и не записал нескольких стихов. Оператор, наперсник дяди, желая успокоить Элоизу, узнавшую о кровопролитии, говорит ей: "Il vit, madame, mais sans vivre pour vous". И потом a peu pres так: "Et votre amant ne peut plus etre epoux!". Убеждая Элоизу не гоняться для него за славою, Абеляр говорит ей: "Des lauriers les plus beaux les feuilles sont ameres!". Остальное было плавно, хорошо, но нимало не шевелила сердца.

Вообще любопытно видеть раз усилие ума и памяти, ибо память более воображения снабжает импровизатора стихами и полустишиями; но в другой раз вряд ли я променяю проповедь на импровизированную трагедию. Зритель страдает вместе с автором-актером, следуя за его усилиями и угадывая труд и заботы его в приискании мысли, рифмы, выражения, сцены. Этот страх за импровизатора мешает наслаждению. Нет, трагедии, в тиши кабинета, на досуге и при верном вдохновении писанные, предпочтительнее. Пытка для таланта не есть наслаждение и для зрителя. Мне пришло на мысль сравнить этого рода импровизацию с обедами a la fortune du pot: я предпочитаю те, на кои зовут за неделю печатными билетами.

В этот же день, едва ли не в первый раз, давали на одном из театров драму Абеляра и Элоизы, в которой более отступлено от исторической истины, чем в импровизации Праделя. Каноник Фюльберт не думал мешать тайной связи двух любовников - наставника и ученицы, его племянницы, не хотел и мстить первому, когда оказался первый плод уроков его - младенец Астролаб. Дядюшка желал обвенчать их, но Элоиза не согласилась, предпочитая славу ученого Абеляра своему счастию; она хотела остаться другом, не женою его. Вот a peu pres слова ее:"Dulcius mihi semper extitit amicale vocabulum, aut si non indigneris, concubinae vel scorti"… Прадель не раз повторял в стихах эту мысль, не раз напомнил об этом самоотвержении Элоизы. По истории, Элоиза уступила настояниям дядюшки и Абеляра, вышла за него, но под условием тайны. Абеляр свез ее au Couvent d'Argenteuil, но она не постриглась, а только приняла костюм монашеский. Фюльберт и его сродники, полагая, что она постриглась, возгорели мщением: "Puisque Heloise ne peut plus etre la femme d'Adelard, celui-ci n'a plus besoin d'etre homme", - и мщение совершилось! Вот быль, которая сделала Абеляра баснею народов и баснею для Элоизы!6

Но возвратимся к Праделю. После трагедии Прадель предложил зрителям задать boutsrimes, поставив правилом, чтобы одно слово выражало предмет отвлеченный, intellectuel, другое материальный; для первого предложили sinistre, для другого, материальный - ministre! Шутка отвержена Праделем. Он начал импровизации катренами, а кончил 12-стишиями; переменял слова du haut en bas, перемешивал их и с неимоверною быстротою придумывал стихи для рифм; заключил пением куплетов на данные сюжеты, без малейшего приготовления. Академик Роже знавал Праделя в тюрьме, где он за долги содержался; оттуда позволяли ему заглядывать в свет, и он собирал деньги блистательными импровизациями - одною из лучших почитают элегию на смерть Тальмы, страниц в шесть.

31 марта. Вчера, для великой среды католиков, слушал я нового для меня проповедника в церкви St. Germain des-Pres, Гривеля, aumonier de la Chambre des Pairs. Он проповедовал, в пользу общества "des amis de l'eniance", о религиозном воспитании. Православные журналы расхвалили его, и я, поверив им, отправился на проповедь, но слышал одни безжизненные фразы и риторское пустословие, наполненное текстами св. писания, св. Бернарда, Фенелона и даже - Монтескье! Но с сим последним поступил он по-иезуитски, прибавив одно слово к тексту и тем изменив чистый смысл оригинала. Я не помню в точности фразы, но вы ее угадаете: "Религия, необходимая для будущей жизни, и в этой служит нам лучшим утешением"; проповедник прибавил: "la religion catholique" (как будто нам шизматикам наша и ни на что не годится!). Я почти вслух отвечал ему: "Il n'y a pas de catholique dans Montesquieu".

Вечер провел я в театре au Gymnase. Давали три пьесы, из коих две для меня новые, и я давно так не смеялся. В "Chut" вы видите на сцене Потемкина, поляка Станислава и действие в Эрмитаже. Скриб хотел изобразить Потемкина и двор Екатерины, но без клеветы и без невероятностей не обошлось, как и везде, где дело идет о русских и о России. Портрет Потемкина набросан в нескольких чертах довольно удачно и особенно в контрастах, из коих был составлен нравственный и политический его характер: смесь азиатской пышности, азиатских замашек, с европейскою утонченностию XVIII века (не далее). Костюмы двора Екатерины также верны, как и анекдоты о ней. Потемкин в усах, в треугольной шляпе! Нигде не виден "_великолепный князь Тавриды_!". Историческая истина только в _шароварах_ кн. Потемкина, кои, говорят, он сам нашивал и надел на всю армию. После "Chut" давали "Gamin de Paris". Эту пьесу надобно видеть в Париже, познакомившись с парижскими гражданами: это badaud низшего класса, известный только в Париже, и он верно списан с оригинала, а еще вернее и превосходно представлен на театре. Le gamin de Paris, всегдашний житель парижских улиц и бульваров, участвующий во всех сшибках, во всех сценах парижских, повеса с добрым сердцем, веселого остроумия и нрава, подшучивающий над смешными оригиналами, но спасающий от беды других по первому движению сердца; добрый сын, нежный брат, готовый принести себя на жертву семейству. Он вступается за сестру, обольщенную знатным баричем; но вступается _по-своему_, с чувством оскорбленного брата; сохраняет уважение к отцу обольстителя, подагрику-генералу из эпохи Наполеоновой, который пленен его благородным и братским поступком, обвиняет сына, срывает с него незаслуженный крест, к досаде тетки его, и, в досаду ее чванству, женит полувлюбленного раскаявшегося сына на бедной дочери своего сослуживца. Резвость, шалости и шутки du gamin de Paris, и особенно его парижские прибаутки, смешили нас; но в сценах чувствительных почти все ложи плакали; везде платки утирали слезы, так что иногда плач был слышим и партер оборачивался на плачущих. Я по сию пору редко ходил в театр, за недосугом. - Сегодня проглянуло солнце, но Longchamps, {7} вчера начавшийся, еще не оживился.

Не удалось быть на проповеди Лакордера a l'Hospice de S-te Therese Шатобриана. Лакордер в первый раз проповедовал перед такой блистательной и многочисленной дамской публикой. В Notre-Dame - дамы за загородкой или на хорах и в малом числе в сравнении с мужчинами; у св. Терезы оне занимали всю церковь, и Лакордер едва не смутился. Мне передали только один комплимент его Шатобриану, a peu pres в сих словах: "Il est beau de commencer par le Genie du Christianisme et finir par l'Hospice de Ste Therese". Службу отправлял парижский архиепископ.

На сих днях послал я Шатобриану статью Чанинга, американского писателя-проповедника, о Мильтоне, превосходную и оригинальную. Долга не мог я отыскать книги его в Париже и не знаю, успеет ли Шатобриан прочесть ее прежде издания перевода Мильтона. Хотя англичане, особливо строгие методисты, и обвиняют Чанинга в социнианизме, {8} но в суждении Мильтона - христианина и поэта он беспристрастен. Чанинг называет его "the subliment of men". Говоря о слепоте Мильтона: "But though sightless, he lived in light". Мильтон начинал терять зрение, когда сочинял "_Защиту английского народа_"; его предварили, что он совсем лишится зрения, если будет продолжать писать эту "_Защиту_"; но патриот Мильтон предпочел пользу народа зрению - и лишился его. Чанинг рассматривает его во всех отношениях. Я уверен, что и для Шатобриана Ansichten его будут новыми. Чанинг писал о Наполеоне и судил его с новой же точки зрения. Третьего дня указал я Шатобриану другую книгу: три части "Путешествия в Иерусалим" траписта Жерамба. {Этот трапист был в Москве в 1809 или в 1810 году и разъезжал тогда по вечеринкам, балам и обедам в черном гусарском мундире _с мертвою головою_, из серебра выделанною, на груди. Его полюбили за оригинальность, веселость и остроумие.} Не знаю, найдет ли Шатобриан в этой книге много нового, но, кажется, что святые места все еще привлекают его внимание, ибо он тотчас записал книгу Жерамба. Я видел автора уже после его путешествия, в Берне, у знаменитой Иды Бонштетена, дочери m-me Brun и супруги австрийского посла Бомбеля. Он жил в трактире подле меня, спал на голом полу, постился везде и носил какой-то труженический пояс для умерщвления плоти, но любезничал в салоне Иды и балагурил по-прежнему. Не знаю, возвратился ли он к трапистам? Во Франции два монастыря его ордена, как сказывал мне Шатобриан, и процветают святостию своих отшельников.

Скоро выйдет последняя часть лекций Вильменя, лучше первых, как слышно, отделанная и содержащая, между прочим, пребывание Вольтера в Англии и влияние, которое английские и шотландские философы имели на него в то время, с новыми подробностями и документами. "Григорий VII" Вильменев давно оболванен, но не может еще явиться скоро в публику, и биограф образует его по тем впечатлениям, кои он сам получает, обогащаясь новыми материалами, кои открывает во всемирной истории этого папы.

Толки о прежнем и новом министерстве продолжаются; но сколько я и сам ни жалел сначала о некоторых министрах, по личной старинной связи с ними, сколько ни находил я в них

Царей и царств земных ограду, не могу, однако же, не признать, что они ошиблись в форме, которую избрали в гумановском деле. Доктринеры дали промах, говоря по-русски. Им надлежало бы немедленно удалить товарища не заодно с ними или не в один шаг пошедшего, и предоставить самой камере решить вопрос: "est-ce clair?". Это взбесило многих, и Берье в ту же минуту сказал, что ответом камеры на этот вопрос будет отставка министров. Тогда бы камера сделала то же, что и теперь: согласилась бы с министерством, и кредит его от сей неудачи гумановского предложения еще более бы усилился. Оно бы могло прожить еще года два и не прежде как с новою камерою уступить место новой генерации, благоприятствующей более, нежели старая камера, _партии движения_; между тем усилия, подвиги министерства не пропали бы для Франции, умы созрели бы более для беспрестанно развивающегося нового порядка вещей. Тьер, вероятно, воспользуется их ошибкою и сделается мало-помалу представителем уже не отжившей век свой _доктрины_, но новой, возникающей из оппозиции партии, которая принимает прошедшее _прошедшим_, не желая, однако ж, оставаться _неподвижною_ и еще менее - возвращаться к старому. Тьеру это легче, нежели другим: он дал более ручательств новой генерации своим прошедшим и в его биографии нет ни похода в Ган (Gand), как у Гизо, ни в гербе его нет герцогской короны - он выходец из нового мира, ученик Манюэля, и "История революции" написана им по его началам. - Я бы предпочел _для себя_ политический характер Гизо, предпочел бы и талант его; но превосходная речь его в ответ Пажесу, которою восхищалась и сама оппозиция, от которой едва мог собраться с духом Odillon Barrot, чтобы отвечать ему, - эта самая речь была панихидою для _доктрины_! Она разорвала последнюю связь между новым и старым министерством. Гизо признан превосходным оратором, редким министром просвещения, даже честным человеком, - и Гизо вряд ли уже возвратится в министерские палаты; между тем как Тьера, коего вы знаете по брошюре ЛёвеВеймара, более или менее основательной (я не сужу его, а только ссылаюсь на молву), Тьера примут в спутники, если не в корифеи, и молодые депутаты, коим суждено возобновить дряхлеющую с каждым днем камеру. Доктринеры с каждым днем теряют в ней свое прежнее влияние; уже одни _чиновники_, кои волею и неволею были им некоторою опорою, мало-помалу будут приставать к новому министерству и ослаблять старое, которое скажет, наконец, с поэтом: "Und einer nach dem andern wich"!

Министерство просвещения, конечно, потеряет в Гизо знаменитого, блестящего представителя не только французской учености, но и европейского всеобщего просвещения. Он редкое явление во Франции: Гизо не чужды ни одна из словесностей, ни одна из цивилизаций, коими Европа сделалась Европою. Он знает немцев и их общие идеи, их теории; он историк Англии; он оратор и министр Франции, он выписал для нее из Италии Росси, зная, что ей нужна первая государственная наука нашего времени - политическая экономия, нужна и философия права, которой шарлатан Лерминье французов не научит; Гизо, наконец, дал новую жизнь тлевшим французским хартиям - он учредил исторические общества, кои уже дали плод свой в короткое время их существования. Но, несмотря на все сии неоспоримые достоинства, Гизо отжил век министерский, и Пеле (третий министр просвещения протестантского исповедания, ибо Кювье, по части управления университетом, был также почти министром) - Пеле, которого ни науки не знают, ни он их, - будет по необходимости продолжать Гизо, ибо, к счастию, сущность и сила управления сею частию не в министре, а в совете его, который остается в прежней своей деятельности и из прежних членов: Вильменя, Кузеня, Дюбуа, и проч. и проч. - Вот вам главная мысль моя о здешней передряге, я почерпнул ее из журналов, из соображения разных мнений и из дел и действующих лиц, коих вижу с утра до вечера. Это мнение согласно со многими в главном, особливо с теми, кои по своему положению могут оставаться беспристрастными зрителями государственных и политических изменений, здесь совершающихся. Конечно, и Гизо еще не без надежды (il a aussi des chances en sa laveur). Ламартин, недавно встретив его после речи его, сказал ему а реи pres так: "Cette generation vcus appartient, et vous lui appartiendrez encore 10 ans; mais apres ce sera au parti social (коей он себя почитает корифеем) a mener la barque". Тьер, недавно встретив Ламаотина и депутата Janvier (коего также причисляют к сей же новой партии), поклонился им, приветствуя: "Je salue le parti social". Доктринеры усаживались на канапе: le parti social n'aura besoin que d'une causeuse. Ламартин почитает себя глубоким политиком, и Талейран, подшучивая над ним, уверял его, qu'il etoit encore un plus profond politique que grand poete, но что он взойдет на политический горизонт не прежде как чрез 30 лет, что теперь его еще немногие постигают, и т. д. Ламартину все льстят; недавно Гизо уверял его, что он может прочесть ему наизусть из каждой страницы "Жослена" по десятку стихов. Всего-навсего Ламартин получил до 8000 стихов похвальных, по издании поэмы своей. Все сии панегирики могут повредить только совершенству, отделке стихов, может быть и таланту его, но, конечно, не сердцу и не благородному его характеру. Уверяют, что он сбирается весною, вместе с Берье, в Петербург. Четыре молодые легитимиста точно едут, в числе их Labouillerie (сын бывшего интенданта дворца) и Фалу, умный и молодой литератор, он будет и в Москве.

1 апреля 1836. Вчера был у меня Гейнрихс, издатель "Коммерческого архива". Я показывал ему русскую "Коммерческую газету"; подарил ему английские приложения и предлагал и самую газету. Гейнрихс постарается приискать кого-нибудь для перевода любопытнейших сведений, а между тем просит присылать к нему хоть в литеральном переводе на французском или хотя на немецком статьи из вашего журнала, кои могут иметь общий интерес для европейской или всемирной торговли. Он с благодарностию помещать их будет. Я, кажется, писал из Лондона, что Mac'Culloch, профессор политической экономии в Лондонском университете и известный писатель, издал коммерческий и мануфактурный лексикон, коего вышло уже два издания. Он желал, чтобы он сделался и в России известен. Ныне вышел перевод его на французском "Dictionnaire du commerce et des marchandises, par Mac'Culloch". Оригинал в одном толстом и мелкопечатнсм томе, из коего выйдут, вероятно, четыре на французском. Его можно назвать коммерческою энциклопедией) во Франции, где со времен Савари начались подобные лексиконы; лучшей книги и полнейшей по сей части еще не было. Не желая шарлатанствовать по такой сухой материи, посылаю газетную статью о сем лексиконе. Она может пригодиться вам и познакомит вас с полезною книгою. Mac'Culloch издал уже, вероятно, статистику Англии, по официальным материалам, и она вам могла бы очень пригодиться.

Регулярно ли вы читаете "la Gazette de France" и знаете ли статьи литературные Нитманов братьев, кои прежде работали для "Quotidienne"? Примечательнейшие о Боссюете (Bossuet Sermonnaire) в двух номерах, о Тьере как историке и ораторе и недавно о философе Лерминье. Все писаны прекрасно и дельно, хотя энтузиазм ко двору Людовика XIV в статьях о Боссюете и подлежит некоторым отметкам, но он справедлив к веку его в литературном отношении. "Le XVII-me siecle, ce paradis perdu de la litterature", в который он "глазами французской газеты заглядывает" из недр нынешнего литературного хаоса. Он защищает Боссюета за его проповедь, произнесенную "pour la profession de m-me la Valine", которую и г-жа Севинье признавала недостойною гения Боссюета. Сии статьи примечательны и тем, что они доказывают, сколько еще здесь симпатии в умах и в сердцах не только высшего класса, но и в литераторах-roturiers, к прошедшему и как еще и теперь ослеплены писатели и даже историки блеском двора, столь чуждым нашему времени. Подумаешь, что они хотят уверить, как будто бы религия христианская сама получила какой-то новый блеск от того, что Людовик грешный ее исповедовал с великолепным двсром своим; как будто бы раскаяние одной из его любовниц действовало на гений, на вдохновение Боссюета! Если в самом деле так, то тем хуже для оратора-христианина. Вот что панегирик Боссюета-_проповедника_ (Sermonnaire) говорит по случаю пострижения ла Вальер: "Эта прекрасная дама, на лице которой была написана столь мягкая грусть и на котором отразилось глубокое раскаяние, иногда примешивала к нашим играм (в дни детства, проведенных на развалинах монастыря Шайо) меланхолические мысли. Дети, которые редко понимают идеи, прекрасно понимают чувства, а чувств было так много выражено на этом лице, облагороженном слезами, на котором были видны слезы умиротворения и скорби и на котором любовь к мужчине уступала место любви к богу. Позднее, когда мы стали умнее, мадам де ла Вальер всегда казалась нам изящным олицетворением двора Людовика XIV, где были слабости, но не было рассудочной аморальности и где время от времени проявлялись суровые черты христианства среди радостей и блеска света как бы для того, чтобы напомнить, что этот век принадлежит христианству, так же как и это общество. Герцогиня Луиза де ла Вальер и монахиня-кармелитка Луиза де ла Мизерикорд - вот два имени и две судьбы в одной жизни; они воплощают эпоху и все общество. Вознесясь среди роскоши и удовольствий, каждая из этих жизней шла на склоне лет к раскаянию и покаянию. Например, княгиня Палатинская, герцог де Ларошфуко, маркиз де Севинье отдавали дань религии и морали путем громогласного возвращения на путь истины. И сам великий король, тот, слава и судьба которого вознеслись так высоко, что он счел Европу своим пьедесталом и солнце - своей эмблемой (какой христианин!), не имея возможности удалением в монастырь попрать свою гордость в суровости монашеского образа жизни, с высоты своего трона смиренно подчинялся руке божьей " при превратностях судьбы искал в уединении и в размышлении утоление своей скорби".

Боссюету нужны были знатные грешники. Вспомните, для кого и перед кем проповедовал Иисус Христос, кого он навещал, кого исцелял, кто были друзья его, братья его, - и с сими воспоминаниями о друге бедного Лазаря прочтите следующие строки, кои так понравились читателям de la "Gazette de France": "В присутствии этой королевы, перед которой за много лет до того Боссюет в этом же самом месте произнес проповедь при пострижении в монахини м-ль де Буйон, в то время когда Мария Тереза в первый раз появилась в своей столице, облеченная блеском королевской власти и изяществом молодости, сегодня превосходный проповедник собирался ввести на путь монашеской жизни жертву не менее знаменитую, чем м-ль де Буйон, ту, чье легкомыслие в течение столь долгого времени наполняло горечью сердце ее королевы и благодаря которой прекрасная и благородная корона Франции, возложенная Анной Австрийской на голову королевы, стала терновым венцом. Величественная и прекрасная картина, достойная взоров этого общества, картина, над которой витала огромная тень Людовика XIV, чье отсутствие говорило само за себя".

Ла Вальер оправдала Боссюета 36-летнею жизнию в монастырском покаянии. "Таким образом, теснимая со всех сторон, она может дышать только устремляясь к небу". Боссюетовское выражение! Он писал о ней: "Я говорю, а она действует. Я произношу речи, а она творит!". Заключу словами Нитмана, после обращения Боссюета к ла Вальер назвавшего ее сестрою: "Как чудесна религия, по мановению которой почитают тех, кто унижает себя, а добродетель говорит раскаянию: сестра моя".

Другая статья того же автора и в той же газете - о Лерминье. Она также мне очень понравилась беспристрастием и основательностию критика, но критик мог бы смелее нападать на того, кто сам осмелился сказать Паскалю: "Vous vous trompez, Pascal", - находить ошибки в Кювье и поправлять Боссюета! - Нитман, критикуя Лерминье, associe a tout moment son nom a celui de Bacon, de Bossuet, de Leibnitz et le prend trop au serieux. И они так же, как и Лерминье, краткими статьями просвещали век свой и потомство. Лерминье объявляет, что хочет следовать примеру Бэкона и Лейбница, собирает все разнородные, в разных журналах рассеянные статьи свои о Пиндаре, о двухкопеечной энциклопедии, об эфемерных явлениях эфемерной литературы - и ставит их в категорию "Опытов" Бэкона, мелких творений Лейбница и полемики Боссюета! Я желал бы, чтоб критик к сильным замечаниям своим присоединил на- смешку, которая вернее разочаровала бы молодую толпу, стекающуюся au College de France на пустословие экс-сен-симониста. Вот как отвечает критик на гордую фразу болтуна-профессора в его предисловии (я чувствую, что склонен работать таким же образом, как Лейбниц и Бэкон): "Бэкон и Лейбниц действительно опубликовали в течение своей жизни большое количество, коротких и содержательных произведений, в которых они давали пример проникновенного разрешения проблем своей эпохи; и к этому высокому примеру профессор Коллеж де Франс мог бы добавить пример Боссюета, этого писателя, столь меткого, громогласные реплики которого не давали заблуждению развиться, едва оставляя ему время для возникновения. Как Бэкон и Лейбниц, Боссюет трактовал вопросы по мере того, как они возникали, кратко, но решительно. Это было периодической прессой той эпохи. Так как эпоха скорее была склонна к философии и религии, нежели к политике, то в философской и религиозной областях были сосредоточены непрерывная деятельность, потребность, в быстрых сообщениях, пылкая полемика, словом, все то, что породило газеты, эти книги дня, творимые ежедневно. Какими потрясающими журналистами предстоят перед нами Боссюет, Лейбниц и Бэкон! Однако эти превосходные журналисты, конечно, не стали бы прибавлять после того, как события совершились, к своим рассуждениям, отражающим умственную потребность данного момента и являющихся продуктом обстоятельств, обширных предисловий, цель которых заставить поверить, что эти статуэтки мысли образуют одну статую и что за этими разрозненными произведениями скрывается общая идея… Почему было не объявить попросту, что речь шла о переиздании различных статей литературного, критического и философского характера уже опубликованных авторов в периодических изданиях? На каких читателей рассчитывает господин Лерминье, если он пытается убедить кого-то, что рассуждение о Пиндаре и статья о господине де Ламенне были вдохновлены одной и той же мыслию и что размышления о христианстве и портрет Саллюстия являются различными сторонами одной и той же картины?".

Критик переходит потом к его особенным мнениям о главных вопросах истории и философии и превосходно разбирает его сен-симонистские бредни о христианстве. Вот прекрасные слова Нитмана, к коим он после применяет мнимую философию Лерминье: "Для нас философским единством является христианство. Христианство - это социальная философия, другой, на наш взгляд, не имеется. Мы скажем более: христианство - это само общество. В течение 18 веков эта великая душа нового времени проникла во все части огромного тела, которым она владеет. Произошло не только крещение людей, но и крещение идей. Когда какая-либо непокорная мысль поднимает голову, посмотрите на нее внимательно и вы увидите на ее лбу стертый знак креста. Вокруг этого бесконечного центра вращаются нравы, законы, умы новых времен, и будьте уверены, что если захотят поджечь этот огромный собор, в котором находится человечество в течение стольких столетий, то окажется, что поджигатели зажгли свои факелы от светильников, горящих на алтаре! Эти размышления отлично подходят к господину Лерминье".

Как это справедливо! Как это верно отражается во всей истории! Разве сен-симонисты не христианству обязаны тем, что в них было не нелепого? Разве не оно воспитало, образовало всех и каждого: философов и народ, врагов и друзей своих? Далее критик приводит слова Лерминье, где он уступает христианству века прошедшие, "но отнимает у него верховную власть над живущими и, предоставляя ему царствовать над мертвецами, отводит ему вместо трона могилу".

Он ставит его после Вольтера и Дидеро и сравнивает с отступником Юлианом, "пытавшимся мирным путем задушить христианство в сфере интеллекта, без резкостей, без пыток, после того испытания огнем и мечом, во время которого Нероны и Диоклетианы узнали, что христианство противостоит львам на арене цирка, тиранам Рима, пламени костров и пыткам палачей". Он называет Лерминье "Юлианом философствования". Повторяю, много чести. Я не хочу выписывать; но прочтите Лерминье там, где он перечит св. Павлу, который советовал женщинам молчание: "Мы не скажем (как апостол Павел) женщинам, чтобы они молчали, но скажем, чтобы они говорили". По моему мнению, можно было бы весьма кстати сказать Лерминье то, что апостол Павел говорил женщинам.

Вечер 2 апреля. Вчера был я два раза у Успенья, поутру и ввечеру, но поутру не дослушал проповеди Кёра от тесноты и духоты, а ввечеру не Кёр проповедовал, а другой, и очень плохо, да и публика не развлекала меня, ибо аристократки к вечерней службе не приехали, а выслали свою дворню, - и я ушел бродить по городу, набрел на концерт Мюссе, куда народ валил со всех сторон, пеший и экипажный, вероятно оттого, что шесть больших и лучших театров закрыты, а именно: Opera, Theatre Fr, Opera-Comique, Vaudeville, Varietes, Gymnase - и в Palais Royal вместо театра драматический концерт; только в четырех играют: Porte St. Martin, Gaite, Ambigu и в театре Comte; в цирке - grand manege. Все полно. Но и церкви полны, и не одними женщинами? - Нельзя сказать, чтоб народ парижский был теперь "parcus deorum cultor et infrequens!".

Сегодня я зачитался в новых английских Reviews и не попал ни к одной проповеди, зато прочел прекрасную статью о парижских проповедниках.