10 мая/28 апреля 1839. St. Beuve уехал в Неаполь к весне в гости, У Рекамье нового чтения не было; но о тебе справлялись. В камере суматоха по-прежнему. В книжных лавках кое-что новое, например брошюра Ламене; {9} сатира m. Barthelemy "Sur la coalition". Это не Мери и Бартелеми, {10} а только их соименник. Поэт-хлебник Ребуль издает здесь "Le dernier jour", но сам в Ниме, где он как лилия

В пустыне расцветает,

И в хлебне закисает!

11 мая/29 апреля. Вчера спросила меня Рекамье: "Видели ли вы мой новый кабинет?" - и повела меня в ту комнату, где была некогда ее спальня и ее приемная и где в первый раз я видел ее. Так как доктора запретили ей жить в малой комнатке, то она перешла в те покои, где ты бывал у нее, а из прежнего кабинета-спальни сделала библиотеку и музей дружбы и лучших воспоминаний жизни своей. В одной стене сделан шкаф, уставленный книгами; стена, которую занимала картина Жерара (Коринна), заставлена мебелями, и на ней портреты: Шатобриана, добродетельного Комис-Жордана, герцога Матвея Монморанси; на простенке близ камина портрет m-me Stahl вместе с портретом герцогини Броглио в детском возрасте (и гения, и ангела не стало!). Другой силуэт матери лежал на столе: m-me Stahl, но еще в пудре. Этот портрет подарен Рекамье герцогом Матвеем Монморанси. Тут же вид дачи, принадлежавшей Шатобриану, близ Sceaux; вид древнего исторического замка Chaumont, где m-me Stahl провела часть своего изгнания из Парижа во время грозного и для нее Наполеона, с избранными друзьями и с m-me Recamier; вид замка Coppet на Женевском озере. Хозяйка рассказывала мне жизнь свою и подвела к столику, на коем лежала рукопись в несшитых листах… Как прекрасно устроила она вечер жизни своей! Все ее житейское искусство - в душе ее, в любви к изящному, которую она умела уберечь во всех искушениях жизни - c'est le soir d'un beau jour! Эта жизнь прошла и проходит не в одних наслаждениях ума, но и сердца - в благодеяниях. И вчера хлопотала она о бедных затворниках _братства молчания_, у коих отнимают собственность - весь приют их. Давно я не был так растроган, как в эти незабвенные минуты: мне хотелось удержать в памяти эту милую улыбку, с которой она подавала мне руку свою, "cesourire serieux d'amour et de grace, qui exprime a la fois la confiance et la pitie pour les peines de lepreuve, pour les ennuis d'un exil qui doit finir; presage doux et serein, ou se lit, des a present, la ceititude de nos esperances infinies, la grandeur de nos destinees definitives" (Баланш о ней). И вот еще несколько строк Баланша о ней же: "Cette femme, dont je veux taire ici le nom, que je veux laisser voilee comme fit le Dante, est douee de toutes les sympathies. genereuses de ce tems. Elle a visite, avec le petit nombre, le lieu qu'habitent les intelligences: c'est dans ces lieux de paix immuable, d'inalterable securite, qu'elle a contracte de nobles amities, ces amities qui ont rempli la vie, qui, nees sous d'immortels auspices, sont egalement a l'abri du tems et de la mort, comme de toutes les vicissitudes humaines". Я бы желал, чтобы Ste Beuve написал Рекамье биографию. Кстати о нем. Я купил сегодня IV и V часть его "Critiques et portraits"; первые три давно уже в Симбирске. В них собраны все его статьи биографические и литературные, в разных Revues напечатанные, за исключением двух последних - "Sur les recueillemens poetiques" Ламартина и о нашем графе (Хаvier) Мейстере, коего Ste Beuve узнал здесь лично.

Я кончил день вечеринкой (едва ли не последней?) у английского посла. Посетителей было более обыкновенного, ибо полагают, что Гранвиль, с переменою английского министерства, должен будет удалиться от дел. Тут был и богатырь коалиции, крошка Тьер. Меня уверяли, что Моле и Тьер более получаса друг с другом беседовали в этот вечер. Я нашел здесь и знаменитого Бовринга, некогда сближавшего народы литературою, теперь сближающего их либеральной системой торговли.

Я был в академии и не зевал! Я не помню, чтобы с тех пор, как принимали в академию Ройе-Колара, ротонда института когда-либо была так наполнена, как сегодня: в центре и в боковых ложах не оставалось ни одного праздного места, даже и на bancs reserves, кои сберегаются обыкновенно для семейств членов института или для министров. Когда все места на скамьях были заняты, принуждены были прибегнуть к стульям и к табуретам, коими заставили все промежутки, оставляемые обыкновенно для спасающихся заблаговременно от академической скуки. Я пришел с моим товарищем, без билета, полагая, что собрание отделения нравственных и политических наук будет в обыкновенной зале института. К счастию, привратник почтил во мне усердие, с коим я посещаю академические собрания, и впустил нас. Приятели и приятельницы оратора, сослуживцы его по министерству иностранных дел, депутаты, канцлер Пакье, юные отрасли фамилии Талейрана, сослуживцы и домочадцы его, между коими и безвласый Монтеран, блестящие толпы здешней аристократии и, наконец, многие англичане в безмолвии ожидали появления членов пяти академий. Старший Дюпень, экс-президент камеры депутатов и временный председатель академии нравственных и политических наук, Росси, вице-президент, и Mignet, бессменный секретарь оной, в шитых кафтанах aux palmes vertes, заняли места свои, и за ними высыпали в амфитеатр все прочие члены; из числа первых всегда являются на местах своих старшие по летам и в списке академическом: между ними граф Лакюе, бывший долго министром военной администрации при Наполеоне и автор многих важных учреждений по части управления воинского, и особенно конскрипции, снабжения и продовольствия войск; Симеон, бывший долго министром эфемерного Вестфальского королевства, во время Иеронима. Обыкновенно являлся с ними и Маре, герцог Бассано; но он лежит теперь на смертном одре и не слышит, как товарищ его по академии осуждает на бессмертие товарища его в ряду деятельных сподвижников Наполеона… Немногих из членов пяти академий недоставало; в этом числе были знаменитости первоклассные: Гизо, Ройе-Колар, Тьер, Ламартин. Их увлекала другая обязанность - выбор секретарей в камеру депутатов.

Ровно в два часа председатель Дюпень открыл заседание обнародованием наград, назначаемых по программам, предложенным академиею. Но так как по двум главным задачам, кои были предложены в конкурсе к 1839 году, из шести диссертаций ни одной не присуждено предположенной награды, то академия снова предлагает их к разрешению. Первую из сих задач "Examen critique de la philosophic allemande" трудно решить ученым Франции, ибо предмет оной не обратил еще достаточно их внимание - и кто из них углублялся в системы германской философии? Едва две или три книги зарейнских мыслителей переведены на французский: Кант невполне, Танеман, недавно Штраус - и сии переводы не выдержат строгой критики по своей неточности, особенно в философической терминологии. Прежде Дежерандо и Виллярс несколько познакомили соотечественников с немецкою философиею; Порталис, министр духовных дел Наполеона и отец нынешнего экс-министра и пера Франции, воспользовался удалением своим из революционной тогда Франции и написал несколько страниц о немецкой литературе тогда, когда философия занимала в ней первое место; и потом Кузень, по внушению коего академия, вероятно, задала сии вопросы, справляется иногда об успехах немецкой философии, заглядывает на досуге от камерных прений и от жарких состязаний университетского совета в Брукера и Канта и пишет предисловия для чужих переводов с немецкого. Но я забыл упомянуть о лучшем знатоке немецкой философической литературы во Франции - о Штапфере из Швейцарии. Он здесь укоренился. Его биографические статьи о Лейбнице, о Канте и о других дают лучшее понятие о сих корифеях германской мыслящей деятельности, нежели все краткие очерки различных систем в книге Танемана и даже в путевых записках Кузеня о беседах его с гейдельбергскими и берлинскими мудрецами (см. "Revue Franchise" прошедшего года). Вот подробное означение программы: "Examen critique de la philosophic allemande. Faire connaitre par des analyses etendues les principaux systemes qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu'a nos jours (безделица!). S'attacher surtout au systeme de Kant qui est le principe de tous les autres. Apprecier la philosophic allemande; discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes qu'elle emploie, les resultats auxquels elle est parvenue. Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui s'y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, peut legitimement subsister, sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne". Я вижу в сей задаче, особливо в последней половине оной, всего Кузеня, робко теряющегося в генерализациях, в неопределительных выражениях неясной мысли, в смутной, эклектической голове его образовавшейся, для которой немецкая философия более, нежели когда-либо, "темна вода во облацех". Упомянув уже особенно о Канте, вопрос обращается снова к общей оценке немецкой философии, и к началам, на коих она основана, и к методам, ею употребляемым, и проч. Но у каждого оригинального философа своя метода, хотя и не всегда свои начала. Кант и Якоби, Фихте и Шеллинг имеют каждый свою методу, хотя все они входят в исторический и логический состав немецкой философии. В заключение вопрос становится еще затруднительнее своею неопределительностию и, должно сказать, смелостию требования. "Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui sy rencontrent" и проч. Но немецкая, или, если хотите, истинная, философия объемлет весь мир, духовный и вещественный, во взаимном отношении человека к тому и другому: психология, от земли возносящая человека к небу, и философия природы, рассматривающая природу в коренных началах ее, коими связует она человека с природой, чтобы снова первого сблизить с первоначальным его источником, возвратить его к океану жизни:

Al mar…

Dove dei lunghi errori

Spera di reposa…

Сии две главные части или отрасли общей философии (не национальной, т. е. не германской, не французской, не шотландской) имели каждая свою методу; каждая из них в своих подразделениях, как например в философии права и проч., имела свои результаты, обогатившие область ума и ведения; каждая следовала особым, частным законам развития умственной деятельности - и какой Бэкон или Аристотель новейших времен определит и взвесит сущность того, что останется, уцелеет из умственной лаборатории всей Германии, в самую деятельную эпоху мыслящих сил ее ("Се qui pourra, en derniere analyse, legitimement subsister du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne")? Лучшее, существеннейшее приобретение от сего движения умов, от сих напряжений души и сердца, от сих духовных возношений к источнику жизни и света - лучшее благо заключается в самой сей умственной, душевной и духовной деятельности.

Другой вопрос, заданный академиею по завещанию епископа Грегуара (Gregoire), был следующий: "Les nations avancent beaucoup plus en lumieres, en connaissances qu'en morale pratique: rechercher les causes et les remedes de cette inegalite dans leurs progres". Вот задача для истинной, прагматической истории человечества; вопрос, достойный занимать Гердеров и Кантов, Гегелей и Шеллингов. В точности самого факта сомневаться, по несчастию, невозможно. Науки уже в самой древности имели своих Аристотелей, но нравственная философия Аристотеля несла печать и пятно века. После средних веков просиял свет наук; успехи умственного просвещения определили также нравственное возрождение народов. Мы имели уже Бэконов и Декартов, Лейбницев и Филанжиери, но ни общественные установления, ни нравственность частной жизни не отвечали той степени, которой достиг гений науки во всех отраслях европейского просвещения. Давно ли начали помышлять об улучшении тюрем, об уничтожении лотерей, домов разврата, публичных игр и проч.? Здравые теории давно были угаданы гением, но давно ли начали приводить их в действо? Две диссертации были одобрены и заслужили награду по равной части. Одна из них написана дамой Bayle-Mouillard. Она доказывает, что человек совершенствуется скорее и вернее, безошибочнее в порядке идей (idees), нежели в порядке нравственных чувств (sentimens), законы, по коим действует ум в области наук, открываются легче, нежели законы, коими совершенствуется нравственность, общественная и частная. Для уравнения успехов в ходе наук и нравственности г-жа Bayle-Mouillard предлагает три средства: "Le sentiment religieux qu'il faut developper par une education morale et non pas seulement par Г instruction; 1 education des femmes, qui, en developpant leur intelligence, les rend propres a concourir a l'oeuvre de la civilisation, enfin elle demande que le grand principe du respect de la vie humaine cesse de n'avoir que des applications imparfaites". Состязатель сей дамы в разрешении вопроса, m-r Rapet полагает также в воспитании, и особенно в нравственном улучшении низших классов, главное средство уравнения успехов ума с успехами нравственного просвещения.

Дюпень, желая, чтобы отчет его не имел всей сухости программы (la secheresse du programme), обратил особенное внимание на вопросы, на которые получила академия наиболее диссертаций.

После Дюпеня сошел на кафедру Mignet, бессменный секретарь академии нравственных и политических наук, директор архива иностранных дел, друг Тьера и вместе с ним некогда последователь политических доктрин Манюэля, изгнанного из камеры депутатов во время ресторации, {Ресторация - реставрация. - Ред.} историк французской революции и войны за испанское наследство, обрабатывающий свое сочинение по оригинальным актам дипломатического архива: он пишет теперь историю реформации, для коей собирает материалы из архивов, не исключая и Ватиканского, еще более, нежели из библиотек; жаль, что язык Лютера и Меланхтона "_не додан ему_".

Наружность Mignet привлекательная; в чертах лица приметны следы размышления; глаза выражают ум и проницательность; открытый, большой лоб и кудреватые длинные волосы; в самом академическом костюме можно было узнать щеголя _хорошего общества_ - un fashionable. Все устремили внимание на оратора. Он читал голосом ясным и внятным, изредка оживлялся жаром истинного красноречия. Чтение продолжалось два часа, но не утомило нимало слушателей; оно не раз прерываемо было рукоплесканиями, но не довольно громкими: казалось, что одобрение было не единодушное и что не все разделяли с оратором главные мнения его о Талейране; ироническая улыбка легитимиста Брифо могла ли отразиться на смугло-мрачном лице Лаканаля, его товарища по институту? На других лицах выражалась какая-то недоверчивость к искренности убеждения самого панегириста. Иные, может быть, не без досады, так как другие с явным удовольствием слушали забавно-легкие слова оратора о знаменитом дипломате. Одним не нравилась хула его на Талейрана за восстание против Наполеона на Венском конгрессе, после торжественного побега его с Эльбы. Энтузиасты Наполеона, как например Биньон, не разделяли, казалось, мнения Минье о влиянии советов Талейрана на его политические предначертания. Поспешаю сообщить вам несколько строк из панегирика, кои более других поразили меня. Отрывки оного прочтете вы в журналах, а вполне в "Revue des Deux Mondes" и, вероятно, в "Монитере".

Минье назвал Талейрана "последним великим представителем XVIII века, остроумцем, который беседовал с Вольтером, знаменитым государственным деятелем, который принял столь значительное участие в делах первой революции, другом Сиеса, душеприказчиком Мирабо, советником Наполеона в течение первых восьми лет его могущества, законченным дипломатом, который неоднократно принимал участие в дележе государств".

Умерший за год пред сим, 84 лет, Талейран, отрасль одного из знатнейших родов Франции, старший сын в семействе, "был брошен в одном из пригородов Парижа на попечение небрежной кормилицы". Хромая нога привела его к церкви. Он воспитан и обучался в духовном училище св. Сульпиция и в Сорбонне, "не ночевав со дня рождения ни одного раза под кровлей отчего дома". Сиротство его и одиночество, при многочисленной и знатной фамилии, решили участь его на всю жизнь, образовали его характер: "… он сам образовал его. С юных лет он размышлял и научился сдерживать свои чувства, которые он не мог выразить и излить кому-либо. Он был умен, он стал образован; он был смел, он стал сдержан; он был пылок, он стал холоден; он был сильным, он стал ловким". В большом свете Талейран "с самого начала добился репутации человека, с которым следует считаться и который, будучи знатного происхождения, обладая огромным спокойствием, большим умом, очарованием, которое пленяло, лукавством, которое пугало, пылкостью, которая сдерживалась достаточной осторожностью и чрезвычайной ловкостью, необходимо должен был занять выдающееся положение в обществе".

Кто знавал Талейрана, кто видал его и в дипломатическом кругу и в избранном обществе коротких приятелей, тот узнает его в сем портрете. Его можно дополнить характеристикой времени и самого Талейрана, начертанной Минье в заключении его исторического панегирика: "С ним исчез сильный ум, один из самых блестящих последних представителей былого французского духа, последнее громкое имя. Господин де Талейран был кое-чем обязан своему происхождению, но еще более самому себе. Благодаря своему имени он рано вступил на путь почестей, но оставался долгое время на этом пути лишь благодаря своему собственному умению, так как в нашу чрезвычайно смутную эпоху, в эпоху обширной конкуренции возвышались не благодаря воспоминаниям о предках, не благодаря им удерживались на высоте и снова на эту высоту возвращались, будучи однажды свергнуты. С юных лет честолюбие прокладывало ему дорогу и вдохновляло его устремления; он привык подчинять требования нравственности политической пользе". (Приговор или только эпиграмма? Но, конечно, не похвала). "Он действовал по расчетам своего ума. Он стал уступчив по отношению к неодолимой воле, легко примирялся с чрезвычайными обстоятельствами. Он полюбил силу не так, как любит силу слабость, которая в ней нуждается, но потому, что он умел эту силу разгадать и ловко использовать ее для своих целей. Он служил различным властям, но он не привязывался к ним; он им служил без преданности, он держался в стороне; его большой заслугой было то, что он заранее предвидел желания общества и после терпеливого выжидания твердо действовал. Так как он в совершенстве владел собой и был уверен в точности своих решений, он любил выжидать, чтобы лучше воспользоваться случаем, считая, что естественный ход событий породит лучшие условия, чем ум сумеет их изобрести или воля их создать. В подобные моменты его деятельность и влияние на других были как у великих людей, а потом он снова возвращался к беззаботности обыкновенных людей. В течение столь многочисленных революций и столь различных поворотов счастья он никому не причинил зла. Своих противников он карал лишь остротами. Он был связан с людьми узами долголетней дружбы, и все те, кто его окружал, были привлечены его любезностью, были привязаны к нему благодаря его доброте. Он проявлял исключительно тонкое чутье во всех своих суждениях; он любил рассказывать, и его рассказы были столь же приятны, сколько его остроты знамениты. Это лицо, которое не изменили события, этот взгляд, который оставался ясным, несмотря на повороты фортуны, оживлялись, когда он говорил о прекрасных днях XVIII века. Господин де Талейран искренне любил свою родину и навсегда сохранил привязанность к идеям своей юности ("Уважение перед мечтами своей юности!", Шиллер) и к своим принципам, которые у него пережили все превратности событий и судьбы".

Эту характеристику заключил Минье чем-то похожим на собственное мнение: "Так объяснял он изменения в своем поведении. Однако какие бы услуги ни оказывал человек своей стране, всегда подчиняя свои поступки обстоятельствам, лучше руководиться одним побуждением и благородно служить одному делу в истории".

Прибавлю несколько строк из Минье о Талейране и его времени. Рассказывая, что в американскую войну аббат Талейран вооружил на свой счет корсара против англичан, Минье характеризует дух времени: "То, что аббат вооружил на свой счет корсара, живописует это странное время, когда двор рукоплескал шуткам Бомарше, направленным против знати". Мне очень понравилось то, что Минье сказал о той эпохе, к которой принадлежал Талейран, "когда энтузиазм, вызванный исполнением надежд, не позволяет сожалеть о том, что потеряли". "В этой эпохе среди окружавших его людей господин де Талейран принадлежал к школе, учителем которой был Вольтер". Талейран-епископ (Оттонский, 1788) "вступил в Генеральные штаты". "Он поставил свое умение на службу революции, как Сиес - свою мысль, Мирабо - свое красноречие, Байи - свою добродетель, Лафайет - свой рыцарский характер и т. д.". Он представил в законодательную ассамблею примечательный рапорт о народном воспитании, коего недостатки, неразлучные с духом того времени, слегка выставлены Минье, проект об установлении единства в весе и в мере; восставал против лотерей и содействовал к приведению в действо многих правительственных мер, особливо по части финансов - для сего подружился он с Паншо, одним из крупнейших финансистов того времени, "единственным человеком во Франции, - по словам Мирабо, - который умел заставить курицу нести золотые яйца, не зарезав ее". Епископ Талейран предложил продажу духовных имений - и вместе с тем улучшение участи бедного, низшего класса духовенства.

Талейран - дипломат в Англии, изгнан оттуда Робеспьером и Питтом; Талейран - в Америке, откуда снова усилиями поэта Шенье призван во Францию, в институт и к новому блестящему поприщу: Талейран - министр иностранных дел. Скоро новый метеор на горизонте Италии привлек его внимание. "Народу, который не хочет прозябать в равнодушии, нужна вера во что-либо или в кого-либо. Так как в идеи перестали верить, то господин де Талейран понял, что в скором времени будут верить в людей. Он угадал предмет нового обожания в этом молодом генерале, уже окруженного ореолом бранной славы…" и проч. Скоро Талейран представил _юного героя_ директории и, в предчувствии его могущества, сказал о нем: "Я не только не боюсь того, что хотелось бы назвать его честолюбием, я чувствую, что нам придется в скором времени, может быть, взывать к этому честолюбию".

Талейран участвует в заключении конкордата с папою и зато получает от него "разрешение, которое за десять лет до того он дал сам себе, - вернуться к мирскому образу жизни". Я уже упомянул о степени участия Талейрана в ошибке Наполеона касательно герцога д'Энгиенского: степень сию определить трудно. Минье осуждает в нем министра иностранных дел, согласившегося нарушить народное право на счет слабого. Наполеон - император. Наполеон громит Австрийскую империю. "Тогда, считая успех обеспеченным, Талейран предложил императору план договора с Австрией и обширную реорганизацию Европы. Этот план до сих пор неизвестен".

Талейран принимал тогда только четыре главные государства в уважение: Францию, Австрию, Англию и Россию. Пруссию, по его мнению, только на минуту гений великого Фридриха воззвал на ту же степень. Талейран желал разорвать союз Австрии с Россиею, России с Англией и сие политическое междоусобие первых государств европейских основать на политическом интересе, на противоположных выгодах, на размежевании владений каждого. Подробности сего плана прочтете у Минье: само собою разумеется, что русские, "сжатые среди пустынь, обратят свои беспокойные усилия по направлению к южной Азии". Может быть, приведение в действо сего плана основало бы на некоторое время на иных началах владычество Наполеона в Европе, но устоял ли бы Наполеон и в союзе с Австрией против духа времени, сокрушающего и здания веков и Наполеонов, как дуновение легкого ветра - карточные домики! Наполеон не принял сего проекта и продолжал тешиться над Францией и над Европою - по-своему. Он сокрушил Римскую империю, создал Рейнскую конфедерацию. "Он создавал лишь недовольных". Талейран остался министром недолго после Тильзитского мира и добровольно отказался от портфеля в 1807 году.

В следующей параллели, казалось, не соглашались с Минье приверженцы или энтузиасты Наполеона: "Великий дух Наполеона и здравый смысл господина де Талейрана, казалось, были созданы друг для друга. Все, что было изобретательного, плодотворного, смелого, пылкого у первого, нуждалось в четкости, холодности, обоснованности и точности второго. Один был гений действия, другой был гениален в советах. Один замышлял все великое, другой избегал всего опасного, и созидательный порыв первого был счастливо обуздан осмотрительной осторожностью второго. Господин де Талейран умел сдерживать императора в тех случаях, когда гнев или страсть могли толкнуть последнего на поспешные меры; господин де Талейран давал императору возможность, став более спокойным, проявить себя более ловким. Поэтому он говорил правдиво, но допускал преувеличение в форме выражения: "Император потерял с того дня, когда он смог делать на четверть часа раньше то, чего я добивался от него, чтобы он сделал на четверть часа позже". Потеря подобного советчика должна была стать несчастьем для императора, а впоследствии она превратилась в опасность".

В Эрфурте все еще Талейран, но уже в качестве обер-камергера, "принимал при императорском дворе". В Эрфурте Наполеон изъявил Талейрану сожаление о том, что они расстались, фразою: "Нам не следовало бы расставаться". За Гишпанию Наполеон разгневался на своего обер-камергера и лишил его сего звания. "Талейран стал еще более порицать". В нашествии на Россию Талейран предвидел и расчислил последствия… Минье показывает, каким образом Талейран приведен был к необходимости принять на себя роль, игранную им в 1814 году. Оратор увлекается действиями Наполеона, славным его падением: "Звезда, перед тем как исчезнуть, излучала великолепный свет. Наполеон отрекся от власти".

Здесь начинается для Талейрана новое поприще. Национальная гвардия не выпустила его из Парижа; волею или неволею, он остался в столице: "Он был там самым главным деятелем и единственным крупным чиновником в тот момент, когда силой оружия там появились иностранные победители. Талейран всегда умел применяться к обстоятельствам".

Талейран - снова министр иностранных дел - на конгрессе Венском. "Он создавал теорию для каждого обстоятельства. Эта теория руководила им". Минье осуждает Талейрана за то, что он предпочел удержать короля Саксонии в его уменьшенном государстве - составлению для него нового государства на левом берегу Рейна. "Не лучше ли было бы, - говорит Минье, - расположить между Саарой и Рейном, в нескольких переходах от нашей столицы, маленькое государство, а не большое?".

Явление Наполеона во Францию снова соединило единодушием, одною, всем общею мыслию - снова восстановить Европу против честолюбивого завоевателя: "Наполеон был поставлен вне закона в Европе". Бурбоны опять на троне праотцов. Талейран снова советник их, но ненадолго. Он восставал сильно против нашествия на Гишпанию в 1823 году. "Господин де Талейран присоединился к новому строю 1830 года. Будучи назначен послом в Англию, он как бы снова вернулся к тем великим поползновениям, которые привели его в Англию в 1792 г. Он содействовал сближению Франции и Англии, и заключил дипломатическое свое поприще трактатом четверного союза (quadruple alliance). Он оставил себе промежуток между делами и смертью. Единственное событие, которое отметило этот последний период его жизни, было похвальное слово графу Рейнгард. Он пожелал закончить существование, наполненное событиями и революционными треволнениями, в мирном святилище науки". {11} Я вам описывал прошлого года это собрание академии в самый день ораторства Талейрана. Два месяца спустя, Талейран угас, наполнив более полувека - "поп segnibus annis, sed actis", несмотря на природную лень свою.

По окончании заседания Mignet прочел в академической библиотеке некоторые любопытные акты, коих я не нашел в печатном панегирике, в числе оных и письмо Наполеона, после Шатильонского конгресса. {12}

Я был еще в частном заседании Академии наук и слышал жаркий спор академиков о высших и важнейших вопросах государственного хозяйства; два раза посетил выставку произведений французской промышленности; но скажем еще слова два о книжной промышленности. Завтра выйдут в свет две примечательные книги; одна в прозе - "Ирландия", соч. Бомона, {13} друга и спутника Токевиля; другая в стихах - поэма "Le dernier homme", соч. хлебника Ребуля, коей небольшой отрывок напечатан сегодня в "Quotidienne". Токевиль приготовил также к печати новое произведение; но, опасаясь, чтобы книга его не повредила действию, которое должно произвести сочинение друга его, и не отвлекла от него внимание публики и журналистов, он остановил обнародование собственного произведения. Я бы мог рассказать вам прекрасную черту Ребуля, и не одну, а две, но боюсь оскорбить смирение поэта. По сию пору публика знает Ребуля только по его собранию мелких стихотворений "Poesies", par Jean Reboul, 1836, по письму Ламартина о стихах его и по предисловию к оным Александра Дюма "Une visite a Nismes". Все читали с восхищением "L'ange et l'enfant" и поверили похвалам Ламартина. Ангел призывает младенца от земли в свое небо:

La terre est indigne de toi.

La, jamais entiere allegresse;

L'ame у souffre de ses plaisirs;

Les cris de joie ont leur tristesse,

Et les voluptes Jeurs soupirs.

Но в пьесе, посвященной Шатобриану "Sainte-Helene, ou anatheme et gloire", еще более поэзии; вдохновение сильнее и возвышеннее: один голос славит, другой карает Наполеона. {14}

24/12 мая 1839. Третьего дня спасся от итальянской поэмы импровизатора Редальди, читанной в салоне нашей милой соотечественницы, а вчера выслушал целую трагедию у Рекамье, читанную автором, маркизом Кюстином. Сюжет из истории итальянской: отцеубийца Ченчи. Трагедия сия уже играна a la porte de St. Martin, но автор несколько переделал ее, в четыре акта, и, по возвращении своем из России, куда скоро сбирается, намерен представить ее на собственном театре, и Рахель берется играть главную роль Ченчи, но нет Тальмы для отца ее. Трагедия писана хорошими, иногда сильными стихами. Четвертый или последний акт наполнен трагическими сценами, и в первый раз на сцене французской является папа: желая спасти душу, а может быть, и жизнь дочери-отцеубийцы, он дает ей аудиенцию в саду Ватикана. Разговор их наполнен превосходными сентенциями и des vers a retenir. По окончании чтения, Шатобриан советовал автору скрыть от папы истинную причину отцеубийства, не заставлять дочь оправдывать себя виною отца, и тем еще более возвысить характер ее. Ампер соглашался с Шатобрианом. Но как согласить сию перемену с участием, которое принимает кардинал, дядя Ченчи, знающий об ужасном преступлении отца ее и умоляющий папу простить невольное преступление? Молчание кардинала было бы противно всякому правдоподобию. {15}

В числе слушателей была и Delphine Girardin, урожденная Gay, поэткрасавица, теперь супруга исключенного из камеры депутатов журналиста. Несчастие мужа послужило ей вдохновением: мы читали в журналах стихи ее если не в честь, то _за честь_ мужа. Я простился с Рекамье, исполненный нежнейших чувств благодарности за лучшие минуты парижской жизни моей, за эту улыбку, которую выразить умел только Канова и Баланш.

Сию минуту приносят ко мне "Le djernier jour", poeme en 10 chants, par J. Reboul, accompagne de notes et suivi d'une lamentation a la ville de Nismes. Читаю предисловие автора; в последних строках его выражена главная мысль поэмы: "Nous ne sommes ni prophete, ni inspire du ciel: seulemeut, le soir, nous avons vu l'honzon en feu, et nous avons dit que la journee du lendemain serait brulante". В прологе два голоса перекликаются, голос неба и поэта, ему повинующегося:

Sinistre precurseur d'immenses funerailles,

Vous voulez que je crie autour de nos murailles:

Jerusalem, malheur a toi!

Malheur a toi, malheur, o. cite de scandale!

Je redirai malheur! jusqu'a l'heure fatale

Ou je dirai malheur a moi!

В первой песни призвание к ангелу разрушения:

Toi qui fis un appel aux vastes oceans

Afin d'ensevelir la terre des geans,

Et sur les plus hauts monts, balangant les abymes,

Trouvas des chatimens a la taille des crimes!

25/13 мая. Так как я успел послать экземпляр "Последнего дня", то более и не выписываю. Читайте сами.

Второй час пополуночи того же дня. Сейчас возвратился с блестящего английского бала: празднован день рождения королевы. Все посетители и посетительницы были с букетом розовым, по желанию посольши. Никогда такого многолюдного съезда не бывало. Средний дворик с садиком был устроен палаткой, меблирован, освещен и усажен цветниками благоухающими. Музыка в двух местах гремела. Дамы сияли бриллиантами; принцесса Дория унизана была нитями и филограммами из крупных бриллиантов: один Мальтийский кавалер не уступал ей в сиянии алмазном. Грек-красавец с Ионийских островов, облитый серебром, вальсировал неудачно, но пленял всех бледностию и красотою. Моле опять более получаса шептался с Тьером: уверяют, что последний отказывается на время от политики и возвращается в храм истории - писать деяния Наполеона за 500 тысяч франков, кои предлагает ему книгопродавец. {16}

На бале опять всех занимала телеграфическая весть о возгоревшейся войне между Турцией и Египтом: завтра министерство будет просить усиления бюджета, или сумм, назначаемых на морские силы. Жуанвильский принц просится на войну. Надеются утушить пламя. {17}