Шанрозе. 10 июля/28 июня 1841. Третьего дня собрался я в Академию слушать Сент-Олера и Роже, чтобы оттуда ехать прямо сюда, как вдруг - неожиданная радость! мне приносят три пакета с книгами и журналами из Петербурга и два пакета с письмами из Петербурга и из Москвы. За час перед тем я получил письмо от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия! И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой фразы: "Le bonheur est dans la vertu, qui aime… et dans la science qui eclaire". Но било час пополудни, и я побежал с моими едва раскрытыми сокровищами в Академию, оставив печатный груз моему камердинеру, который должен был меня ожидать у железной дороги.

Я нашел академическую ротонду и боковые ложи почти наполненными. Дипломатический корпус почтил общим присутствием своего собрата; даже Апони с семейством и с нашими петербургскими красавицами. Он и папский нунций видели в академике бывшего посла при дворах их. Были и представители духовенства: наименованный епископ d'Evreux (приходский священник св. Рохуса, Olivier) и прочая сен-жерменская аристократия в блестящих своих представительницах заняла почти все полукружие. Многие, как например Циркур и проч., приехали из окрестностей Парижа, из Версали, Сен-Жермена, St. Cloud. Милое семейство Сент-Олера окружено было его ближними и приятелями: герцогом Деказом, канцлером Пакье и проч. Тут находились все академические знаменитости: Вильмень, РойеКоллар, Кузень, Росси; Гизо подсел к своему новому собрату и подчиненному и старинному приятелю; Моле издалека присматривал за ними и шептался с Р.-Колларом; даже герцог Броглио присоединился к академикам. Под кафедрою оратора - все постигнувший и во всем участвующий Гумбольдт. Виктор Гюго с полуоткрытым, широким лбом вошел не без расчета после других, и публика тихо прожужжала его имя.

На трибуне явились канцлер Академии Скриб, Lebrun и - Роже, председатель: он открыл заседание, и молчание воцарилось. Я не хочу сообщать вам по-прежнему подробных выписок из речей нового бессмертного и его приемщика, кащея-Роже: вероятно, сегодня же выйдут статьи в "Дебатах" Филарета Шаля или Сен-Марк-Жирарденя, коих я заметил в ротонде, а в "Revue des deux mondes" прочтете вы речи вполне. С.-Олер не произвел, конечно, всеобщего энтузиазма, ни громких, повсеместных рукоплесканий, но его слушали с глубоким вниманием, одобряли часто. {1} Оратор начал панегирик Пасторе его биографиею, или, лучше сказать, его послужным списком, ибо жизнь его почти началась службою. В самой первой молодости Пасторе уже был "hornme public" и в важнейших делах государственных. Он родился в 1756 году. Был адвокатом, советником в суде, поэтом… Издал том стихов, перевел Тибулла, написал рассуждение о _Морских законах_ и заслужил три медали за три ученые диссертации; был собеседником и приятелем Бюфона, Даламбера, Лапласа, Шамфора, Делиля, Ласепеда и многих других совоспросников века того, и 25 лет был уже академиком и судьею! "Il fit deux parts de son terns: aux affaires et aux lettres". Он написал примечательную по тому времени книгу: об _Уголовных законах_, под неизбежным влиянием XVIII столетия (sous l'influence des opinions dominantes): но существовавшие злоупотребления выведены в ней с силою и смелостью. Филанжьери, Бекариа, упредившие своих современников в теориях уголовного законодательства и гражданского человеколюбия, ободряли молодого своего сотрудника в запоздалой тогда Франции. Пасторе оправдал их бескорыстную похвалу не только сочинениями, но и поступком: он дал убежище сыну Филанжьери… {2}

Но впоследствии канцлер de la Restauration изменил первоначальным теориям своим, коими отличался как депутат города Парижа. История, сохранив для потомства смелый поступок его, когда Пасторе, в страшную годину политического искушения, в бурном национальном собрании, сел подле Лудовика XVI, заметит в нем какой-то _политический дуализм_, объясняемый, но не всегда извиняемый _духом времени_. Пасторе укрылся на время от бури в тихие объятия муз и природы в Италии. В Венеции, во Флоренции занялся он греческим и армянским языками, собирая материалы для своей "Истории законодательства". Он возвратился в Париж в 1800 году, но без всякой симпатии к Наполеону. "Il voulait servir dans des emplois qui ne compromettraient pas ses principes". Четыре года на профессорской кафедре преподавал он Пуфендорфа, Гроция и объяснял трагедии Корнеля ("Le grand Conde trouvait aussi dans Corneille d'utiles lecons!"). Пасторе нашел себе достойную подругу в m-lle Piscatory. (Вдова его - тетка известному депутату, посланному недавно в Грецию. Я сожалею, что ни один из ораторов не напомнил при сем случае публике, что г-жа Пасторе по добродетелям христианской жизни своей заслуживает не только благодарность Франции, но и самой Англии, подающей Европе пример в своих филантропических институтах: я когда-то уже писал к вам, что первая _мысль-чувство_ о приютах для малолетних (les salles d'asyle) пришла не англичанам, а молодой француженке, г-же Пасторе: она из Парижа, во время революции с площади Лудовика XV, где и теперь живет, перенесла мысль сию в Лондон, сперва безуспешно привила ее к английской почве, возвратилась с нею в Париж; завела и здесь, сначала с малым успехом, приюты, ныне процветающие почти во всех европейских государствах и в нашей благословенной России). {3}

Пасторе продолжал профессорствовать и ничего не требовать от Наполеона, но император сделал его сенатором. Потом он служил Лудвигу XVIII avec preference et devouement. Louis XVIII et Charles X l'apprecierent. Он был возведен в достоинство пера, вице-канцлера и в 1826 году - канцлера Франции. En 1830 il refusa de suivre une nouvelle fortune, и скончался в сентябре прошлого года. Смерть застала его над 11-ю частию его "Истории законодательства", из коей Сент-Олер прочел нам несколько красноречивых строк. {4} В заключение дипломат-академик, определив значение и цель политики "conduire sans violence les peuples", упрекнул Наполеону за нелюбовь его к так называемым идеологам, намекнул на некоторых из своих товарищей по Академии и по дипломации, и в министерстве. {Sur ces bancs… je reconnais, dans les premiers personnages de l'etat, plusieurs des chefs de notre litterature. Ce n'est plus comme au terns du cardinal de Richelieu, votre illustre fondateur, par une adoption courtoise, ou a titre de protecteurs que les ministres entrent a lacademie. Des titres litteraires serieux leur en ouvrent lentree…".} Гизо, Моле, Кузень, Вильмень, казалось, потупили глаза в землю. Сент-Олер напомнил прелестный аполог Шиллера о поэте: "Где был ты?". {Ou done etais-tu, mon favori, спросил Юпитер поэта, quand les, honneurs et les tresors furent distribues par mes ministres? - Helas! repond le poete; j'etais aupres de toi, e'est la cause de ma misere!" Telle ne sera point, parmi nous, votre condition, poetes, orateurs, philosophes, qui savez instruire et emouvoir le peuple, dans les chaires, au forum, au theatre etc…".} У многих дам навернулись слезы, когда он, сказав несколько слов о себе, о тихом семейственном счастии после бурной политической жизни, кончил приветствием и благодарностию Академии, qui lui apparut comme l'arc-en-ciel pendant Forage. Он применил к ней слова Тертулиана: "Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle". Это были последние слова оратора. {Il me sembla que vous veniez d'assurer le bonheur du reste de ma vie. L'academie m'apparui comme l'arc-en-ciel pendant l'orage; je la parai de tout le charme de l'activite et du repos, de la gloire et des affections douces. Je le savais, Messieurs, dans cette illustre compagnie, ou tous les systemes politiques, philosophiques et litteraires sont representee par leurs chefs les plus eminens, vous apportez des convictions puissantes (?), des principes inebranlables (!) et cependant la plus intime cordialite preside touiours a vos debats. (!!) Personne ici ne rencontre d'adversaires, et s'il est permis, sans blaspheme, de rappeler avec votre devise la pensee de Tertullien, j'oserai dire de l'Academie. "Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle".}

Старик Роже извинялся, что по болезни не может сам прочесть своей речи, и поручил чтение канцлеру академии Скрибу. Он исполнил это поручение со всем талантом комического автора, наставника актеров и водевилистов. Роже начал речь свою неизбежным панегириком новому товарищу, а за него и его предку, в V колене, {"Vous ramenez aujourd'hui sur la liste de Tacademie le nom d'un de ces hommes Ingenieux, qui, dans un siecle plein d'elegance et d'urbanite, se fit remarquer par les agremens de l'esprit comme par l'amenite du caractere, et, qui sans avoir jamais eu rien a d emeler avec l'envie. sans avoir jamais pretendu a la renommee das grands ecrivains du siecle de Louis XIV, au milieu desquels s'ecoulerent ses longues annees, eut pour tant le secret plutot que l'art d'arriver porte par eux-memes, et presque sans le savoir, a la posterite".} un de ces hommes ingenieux, qui eut le secret, plutot que lart d'arriver a la posterite, par quatre charmans vers a la Duchesse de Maine. Сам Вольтер вписал его имя в "Храм вкуса". "Теперь мы в другой эпохе", - сказал Роже. Он бросил какой-то неверный взгляд на новую литературу, коей представитель, Гюго, исподлобья на него косился (Роже был одним из упорнейших противников принятию его в Академию). Речь его, как долговременного собеседника знаменитостей литературных прошедшего и настоящего века, наполнена любопытными анекдотами и замысловатыми словцами. Он принадлежит к ветеранам классицизма и аттицизма XVIII столетия. Он вздыхает по прошедшем, ибо оно доставило ему его настоящее. Попал ли бы он теперь в Академию? Сомневаюсь. Написав давно забытого "Адвоката", {5} он давно почиет на лаврах своих. За несколько лет пред сим напомнил о нем его приятель изданием двух томиков литературных отрывков: кто из нынешних фельетонистов не мог бы предъявить основательнейших прав на академическое бессмертие? Сен-Марк-Жирардень, братья Нетманы, Филарет Шаль, даже баловень публики и гроза театров, легкомысленный и легко пишущий Жюль-Жанень; не говоря уже о Сен-Беве, о Патене, об Ампере и Баланше…

Как верный представитель галликанского благочестия, Роже, похвалив Сент-Олера за его классическую любезность и за его старинную lirbanite (ancienne urbanite), напомнил, что Сент-Олер заслужил уважение св. отца, как дипломат и человек. (Я приехал в первый раз в Рим во время его посольства и не забуду завтрака на развалинах Саллустиевой виллы, Сент-Олеру принадлежавшей). Роже рассказал также и о благородном поступке Сент-Олера в поручительстве его за роялиста Ривьера (Riviere) в 1804 году, и под конец коснулся слегка его "Истории Фронды", на сих днях вновь напечатанной. {6} Я радовался счастием его милого семейства. M-me St. Aulaire оставила Вену, чтобы хлопотать здесь за мужа, и избавила его от кандидатских визитов.

Лучшие комплименты Роже памяти Пасторе состояли в анекдотах из благотворительной жизни его; но и он и Сент-Олер забыли или не хотели напомнить нам, что Пасторе-будущий канцлер de la Restauration, сочинил известную надпись над парижским Пантеоном: "Aux grands hommes - la patrie reconnaissante". (Едва ли в комитете, рассматривающем предварительно речи академиков, не отсоветовали упомянуть о сем?). Странная участь Пантеона и в Риме и в Париже, заметил, кажется. Ампер в салоне Рекамье: там служит он памятником раболепства (Агриппы к Августу), здесь воздвигнут сей храм _всем богам_ тогда, когда ни одного не оставалось во Франции! Марата выкинули из Пантеона; Мирабо куда-то скрыли. Вольтер и Руссо, кажется, еще под его сводами; Наполеон присудил его вечному покою безмолвных членов Совета.

____________________

Я уже купил для тебя перевод Альфиеровых записок de Latour, моего приятеля. {7} Он учитель принца Montpensier, живет во дворце, любим королевой, которая поручает ему добрые дела, и, несмотря на это, все его любят, и даже журналисты не ругают ни прозы, ни стихов его, коих он издал томик. Без меня кто-то заходил ко мне сказать, что он едет в Петербург и через час опять зайдет: оттого и сажусь все заготовить, хотя и не кончил ничего. Все тихо в Париже, и я не обязан являться в большое общество, ибо нет его. Я совершенно согласен с тобою за Суме, но только ты не отдаешь справедливости поэзии в некоторых отрывках. {8} Он точно поэт и в вымыслах, и в языке! Я прочту завтра твою французскую выходку на него Шатобриану и Баланшу у Рекамье. {При письме нашего парижского корреспондента получена биография Бальзака, принадлежавшая Собранию жизнеописаний знаменитых современников французских Как любопытную новость, мы сообщаем ее читателям "Современника". - Ред.}