IV. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА {*}

{* Извлечение.}

Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов, известных под его именем. О странных закладах.

10 марта 1827 г.

Сию минуту прочел я в "Morning-Chronicle", от 27 февраля, статью, которую желал бы целиком перевесть, но не успею: выписываю существенное. Наконец, Вальтер Скотт объявил себя автором своих сочинений, единственным (total and undivided author). В статье "Утренней хроники" "Interesting theatrical Dinner" ("Любопытный театральный обед") под особым заглавием "Public avowal by Sir Walter Scott of being author of the Waverley Novels" ("Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов Веверлея") заключается разгадка долгой тайны. Известие сие взято сокращенным образом из эдинбургской газеты, но и в сокращении оно занимает полторы колонны длинной английской газеты. Все происходило за первым годичным обедом Эдинбургского театрального фонда (т. е., вероятно, суммы, на которую содержится Эдинбургский театр). Вальтер Скотт председательствовал за обедом, то есть был Chairman, который обыкновенно для возглашения тостов выбирается на весь обед. Это называется: _быть на кафедре_ (to be in the chair). Когда сняли скатерть и осталось на столе одно вино, за _полною чашею_, так, как предложил Вальтер Скотт, восхвалил он драматическое искусство. По словам его, оно было первым наслаждением его детства, и любовь к сему искусству росла вместе с ним; даже и на закате жизни ничто так не веселит его, как простая повесть хорошо рассказанная (and even in the decline of life, nothing amused so much as when a common tale is well told). В. Скотт пробежал вкратце в речи своей историю драматического искусства у древнейших и новейших народов, осуждал века, в которые оно было презираемо и в гонении, даже и от законодателей; но это, по его мнению, было тогда же, когда и духовенству запрещено было жениться, а мирянам читать Библию. Далее упомянул он о каждой блистательной для театра эпохе, в особенности и о том, чем и кем каждая отличалась, и кончил тостом за theatrical fund. Гости (convives) отвечали троекратным и трижды повторенным криком: "With three times three" (трижды три). Когда присутствовавший за сим же обедом лорд Мидаубанк (Meadowbank), желая отплатить В. Скотту за тост в честь театральной компании, провозгласил здоровье _of the great unknown (великого неизвестного_, как обыкновенно В. Скотта называют), он сказал в речи своей, между прочим, что он предлагает тост "могущественного волшебника, Минстреля нашей отчизны (_в сию минуту восклицания и английское: ура! огласили всю залу_), который вызвал из гроба не привидения протекших столетий, но существенности (the mighty magician, the minstrel of our Country, who had conjured not the fantoms of departed ages, but realities), того, который ныне предстоит обличенный пред глазами и любовью его отчизны (now stands revealed before the eyes and affections of his country)". Вальтер Скотт отвечал ему и, между прочим, сказал, "что он судебным образом допрошен перед своим отечеством и может быть почитаем за _обвиняемого_, который призван в тяжбе перед лордом Мидаубанком; но он уверен, что каждый беспристрастный суд присяжных разрешил бы его _вердиктом_ (определением судебным) _о недоказанности_. Он не полагает нужным входить в изъяснение причин своего долгого молчания. Может быть, поступал он таким образом из одного своенравия. Однако же он обязан сказать ныне, что достоинство его творений (если есть в них достоинство) и погрешности оных должны быть безраздельно приписаны ему одному (_долгие и громкие рукоплескания_). Он пугается, мысля о том, что сделал. _Я не смею оглянуться на это_ (вероятно, это цитат из Шекспира). Он слишком далеко зашел в признании своем и знает, что оно будет доведено до сведения публики. Открывая себя за автора, он хочет тем сказать, что он автор цельный и нераздельный. За исключением цитатов, нет в его творениях ни одного слова, которое не принадлежало бы ему собственно или не было ему надоумлено чтением. (Не was now before the bar ot his country, and might he unterstood to be on trial before Lord Meadowbank as an offender; yet he was sure, that every impartial jury would bring in a verdict of not proven. He did not now think it necessary to enter into the reasons of his long silence. Perhaps he might have acted from caprice; he had now to say, however, that the merits of these works, if they had any, and their faults, were entirely imputable to himself (long and loud cheering). He was afraid to think on what he had done. "Look orit again I dare not". He had thus far unbosomed himself and he knew that it would be reported to the public. He meant, when he said that he was the author, that he was total and undivided author. With the exception of quotations, there was not a single word that was not derived from himself, or suggested in the course of his reading).

Лорд Мидаубанк в исчислении заслуг В. Скотта сказал: "Что ему предоставлено было творениями своими дать имя бессмертное отечеству. Он более сделал для него, проливая свет на его летописи, прославляя деяния его воинов и государственных мужей, чем кто бы ни был из живших некогда или рожденных на отечественной земле. Он раскрыл особенные красоты своего отечества перед глазами иностранцев" ("It has been left for him, by his writings, to give his country an imperishable name. He had done more for his country, by illuminating its annals, by illustrating the deeds of its warriors and statesmen, than any man, that ever existed, or was produced, within its territory. He has opened up the peculiar beauties of this country to the eyes of foreigners").

После тостов, 1-го в честь королю и 2-го герцогу Кларанскому, The Chairman Walter Scott предложил тост оплакиваемому Йоркскому герцогу, желая, чтобы в память его выпито было в торжественном молчании (which he wished to be drank in solemn silence): "он уделял досуг свой театру". Тут уже предложил он жентлеманам налить _полные чаши_ и стал говорить о театре. Подобие сей речи можно разве найти в прологе Шиллера, напечатанном перед Валленштейном: Об искусстве мимики, и в предисловии Тальмы к "Запискам о Лекене". {1} Теперь Вальтера Скотта провозгласили и будут называть _The great Known_ (Великий Известный).

Переходя от дела к безделью, скажу, что обычаи английские и здесь в чести. Два странные заклада занимают нашу публику. Один из здешних модников бился об заклад, что проедет час по улицам в санях (NB, у нас лето или весна), но пробил. Другой, первый дрезденский Fashionable (лондонский модник), бился на 100 луидоров, что один месяц и один день будет ходить всюду в розовом платье, в розовых сапогах и в розовой шляпе, или какого другого цвета, по назначению противной стороны. Он будет на всех вечеринках и у себя принимать всех в этом наряде. Что сказали бы в Петербурге или Москве, если бы кто вздумал пуститься на такую проказу?