V. ИНОСТРАННАЯ ПЕРЕПИСКА

(ИЗВЛЕЧЕНИЕ)

О Карамзине и молчании о нем литературы нашей; об ответе на немецкую рецензию на него написанную. О записках Босвеля о Джонсоне и возможности составить подобные записки о Карамзине. О покойном короле саксонском; черты из характера его и жизни. О некоторых членах королевского саксонского дома. Об издаваемых Мартенсом дипломатических актах. Об издании переписки Гете с

Шиллером и переписки Якоби. О Линднере.

Дрезден. 1827.

Ты прав: негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. Журналисты наши, исчислив кратко, впрочем не безошибочно, труды его и лета жизни, возвестив России, что наставника, дееписателя, мудреца ее не стало, исполнили долг современных некрологов; но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве. Конечно, в числе особенностей нашей словесности можно поставить и судьбу ее преобразователя, единственного, полного представителя не нашего, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, с познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству. И сей великий сын России, любивший судьбу ее, и в первом мерцании нашей славы воинской, при Игоре и Святославе, и в годину искушения, при Ольговичах и татарах, и во время внутренних преобразований, при Годунове и Петре, и в блестящий век Екатерины и Александра, и, наконец, умиравший с любовью в сердце и с верою в будущее постепенное возрождение империи, - Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, на других бессмертных его заслуг, оказанных России и языку ее. По сию пору один государь, представитель народной благодарности, указал Карамзину место его в храме славы. Между тем как во Франции часть населения Парижа подвиглась на погребение генерала-оратора (Фуа); в Англии, в журналах оппозиции и министерских, ежедневно извещают публику (письмо сие писано во время болезни Каннинга) об успехах выздоровления министра - у нас, кто по сию пору прервал гробовое молчание о Карамзине? Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами ума и души, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие. {1}

Ты обвинял меня в бездействии в самое то время, когда я собирался послать в немецкие ученые ведомости написанное мною возражение на одну рецензию, в "Лейпцигской ученой газете" напечатанную, в которой Карамзина хвалили за его историю и хулили за чужие ошибки. {2} Жалею о Карамзине и о друзьях славы его, что не им, а мне досталось защищать его. Уступил бы им охотно в этом и остался бы при единственном сокровище, которого у меня, как у Карамзина славы, никто не отнимет, остался бы при моей любви к его памяти, при моей к нему благодарности, при воспоминании о последней, тихой минуте его жизни.

Мое письмо было пространнее, но, перечитав его в тишине сердца, выключил я из него все выпалки на лужницких старцев {3} и все, Карамзина недостойное. Да живет память его и в каждом движении нашего сердца и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему, как не жизнию, его достойною, как не чувствами, подобными тем, кои сам питал он и к друзьям и к недругам, ненавидя порок, но любя и прощая всех. {Дрезденский корреспондент обещает прислать в "Телеграф" и немецкую рецензию и ответ свой, который, вероятно, теперь уже напечатан в немецких ведомостях. Кажется, часть замечаний критических рецензента падает на сказания Карамзина о Винете. Но дело в том, что Карамзин не мог знать сомнения немецких критиков об историческом бытии Винеты, ибо сии сомнения возникли в 1816 г., когда Карамзин печатал свою "Историю". Прежде никто не сомневался в существовании Винеты, и Иоанн Миллер блистательно описал ее падение и поглощение развалин ее волнами морскими. {4} Изд.}

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ ДРУГИХ ПИСЕМ)

Париж.

Знаете ли вы книгу Босвеля (Bosswell) о Джонсоне? Это весьма известная книга и, конечно, лучшая из всех биографий. Босвел был несколько лет приятелем Джонсона и записывал все, что он говорил о различных предметах, так что книга представляет теперь, кроме множества весьма умных, замечательных рассуждений, разговоров, кроме полного изображения характера Джонсона, также и характер времени, в которое он жил. Эту книгу желал бы я дать теперь в руки всем приятелям Карамзина. Едва ли кто вел постоянный журнал разговоров его. Но многое может быть сохранено: один вспомнит одно, другой другое. Я не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине, достойное Карамзина. Биографии порядочной никто у нас написать не в состоянии; да и что лучше такой Босвелевской, живой биографии? {5}

____________________

Лейпциг. 5 мая.

Вчера получено здесь известие о кончине короля саксонского. Здесь начинается ярмарка: все в движении, все гуляет и толкует о торговле по-прежнему. Читают манифест нового короля Антония и отходят, отлагая до другого времени в этой сфере деятельности торговой и промышленной, почтить память усопшего, 54 года управлявшего мудро Саксониею, и в дурное время семилетней войны ее сохранившего, и утраты 1814 года перенесшего с христианскою твердостью. {6} Старший из королей был примером царственной мудрости. Несмотря на строгий католицизм свой, он духом и делом наблюдал терпимость и его _лебединою песнью_ было постановление о правах взаимных католического и протестантского исповеданий, изданное в прошедшем лете, как бы в предчувствии близкой смерти. Сей государственный акт обеспечивает протестантов в правах их, коих равенство с правами католиков утверждено окончательно Венским конгрессом. Прежде протестанты имели гораздо более прав, и католическая придворная церковь, несмотря на исповедание королем католической религии, не имела колоколов до 1807 или 1808 года. Сей акт, в прошедшем месяце изданный, может быть почитаем постановлением, единственным в своем роде в европейских законодательствах. Вероятно, и другие государства последуют оному. Честь королю и венец бессмертия в том мире, и честь министру его графу Эйнзиделю и моему безногому приятелю редактору Титману! Покойный король, во все время долголетнего царствования своего, держался мудрой осторожности, терпимости и строгой экономии государственной. В самом законодательстве, чувствуя нужды в исправлении, в пополнении онаго, поступал он с большою усмотрительностью. Понукал законодателей и поручал рассмотрение новых проектов людям испытанного благоразумия и просвещенным. Стюбель и Титман, два легиста, трудящиеся над проектами уголовных законов, весьма несовершенных и устаревших в Саксонии, уверяли меня, что нельзя быть благоразумнее, благонамереннее и более готовым на все доброе и полезное, как был король. Ave sancta anima! Девизом его были невинность и надежда, и символом надежды в невинности избрал он два цвета для герба государственного: белый в зеленом. Говорят, что непосредственный по закону наследник короля Антония, второй брат короля умершего, Максимилиан откажется от престола в пользу сына своего Фридриха. Мы познакомились с обоими сыновьями его, Фридрихом и Иоанном, и обедали у сего последнего в Дрездене: оба нам очень понравились умом и образованностью своею. Оба служат в важных государственных местах и деятельно; занятия государственной службы не мешают им заниматься литературою, искусствами, сочинять стихи. Супруга Иоанна, милая, умная женщина, сестра умного короля баварского. Престол не без надежды, ибо братья очень дружны. Я знал профессора, который занимался с ними юриспруденциею и прошел полный курс оной.

Здесь печатаются у Брокгаузена два тома Мартенса (молодого) актов дипломатических: Causes celebres du droit des gens, redigees par le Baron Charles de Martens. Я видел их в листах в типографии Брокгаузена и нашел то, что ожидал, то есть редкое и любопытное собрание актов дипломатических дяди его Мартенса, бывшего профессора в Геттингене и раштадского негоциатора. {7} В этой книге будет много замечательного и относительно до России, например: акты о Матвееве в Лондоне. {8}

Переписка Гете с Шиллером, объявленная в Лейпцигском каталоге, {9} еще не вышла, а переписка германского Платона, Якоби (в двух частях), с первыми литераторами и философами Германии слишком толста для посылки. Выберу из нее письмо для журнала: много прелестных. Вся жизнь, нравственная и умственная, немцев отражается в сих двух томах. {10}

Я познакомился с Линднером. Это истинный мудрец в христианстве, человек глубокого ума и глубоких сведений, с простотою евангельскою, не скрывает света, но действует, им озаряемый, как педагог и профессор. Зато некоторые из здешних книжников ему и недоброжелательствуют: его лишили кафедры в гимназии. Улыбка его значительная, и вся физиогномия выражает добродушие с глубокомыслием и тонкою проницательностию. Ясность в идеях и в выражении оных необыкновенная: оттого и дети его любят и понимают и профессоры (разумеется, беспристрастные) находят глубокомысленным. Это человек по моему сердцу: скромен, но говорит охотно и свободно.