Каллист принял Алексия весьма холодно. Он даже предсмертного письма Феогноста не удосужился прочесть. Отложил свиток в сторону, а сам, капнув на ладонь пахучего масла, принялся втирать его в кожу.

– У нас не принято ставить в митрополиты местных выдвиженцев, – заявил патриарх. – Они слишком подвержены интересам властителей, в то время как должны защищать только веру.

– Но не лучше ли иметь митрополита, который действует в согласии с мирской властью? – попытался возразить Алексий.

Каллист осмотрел руки и, найдя их недостаточно гладкими, капнул из пузырька ещё. Благовоние показалось викарию уж очень резким, похожим на полынь. Запах сбивал с мысли.

– Слишком часто случалось так, что государь начинает указывать церкви, – ответил патриарх. – Это вредит делу. Великому делу.

В самой Византии ровно так и было, но Алексий не стал попрекать владыку здешней политикой. Он искал разумную основу для разговора.

– У нас сейчас сложная пора. Страна раздроблена. Новому человеку будет непросто сразу разобраться во всём. Без языка, без знания людей и обычаев он потеряет много времени, прежде чем сможет действовать…

– Вот и не нужно действовать, – патриарх усмехнулся. – Пусть митрополит занимается тем, чем должен. Знание людей вызовет предпочтения, а это только мешают пастырю.

Каллист закупорил пузырёк.

– Ступай, – сказал он Алексию. – Мы ещё подумаем, но я полагаю, спешить с решением не стоит.

***

Три дня, прошедшие с памятного пиршества, преобразили Скомороха. Сытость прошла, а саднящие синяки и раны остались. Напрочь забыв о викарии, о мести, новгородец теперь думал только о том, как выжить. Без гроша за душой, без языка и знакомств это было непросто.

Все попытки заработать на прокорм в портах и на торгах, едва не заканчивались новыми избиениями. Таких как он, в городе обитали целые толпы, а принимать в свои ряды лишний рот никто не спешил.

Скоморох бродил бесцельно по городу, ещё прислушиваясь по привычке к разговорам, но уже утратив всякую надежду на выход. Он бродил только потому, что остаться лежать в логове для него означало сдаться и умереть. А желание выжить осталось единственным, что крепило сознание.

Возле Ипподрома его внимание привлёк неряшливо одетый человек. Он собрал вокруг себя десятка два горожан и что-то вещал им. Мимы и лицедеи встречались на улицах Константинополя часто, но этот явно говорил о чём-то серьёзном, хотя и отпускал иногда шутки, вызывая людской смех.

Даже плохо понимая по-гречески, новгородец догадался – свой брат скоморох народ баламутит. Пожалуй, стоило попытать счастья и сойтись с ним поближе.

Он дождался конца представления, а когда народ стал расходиться, вдруг кувыркнулся под ноги лицедею. В голову не пришло ничего иного, как напеть смешную частушку про жадного попа, которой он в своё время развлекал Калику. Человек, собираясь уже уходить, остановился. Прищурил глаз и слушал чужой напев, не понимая, очевидно, ни слова, но улавливая настроение.

Затем лицедей что-то спросил. Скоморох пожал плечами в ответ.

– Русь, – пояснил он на всякий случай. – Русин, словен.

Тот кивнул, хлопнув легонько по спине, и рукой предложил следовать за собой.

Лицедей что-то рассказывал по пути. Скоморох тупо переставлял ноги, лишённый сил даже на то, чтобы попытаться понять провожатого или хотя бы возрадоваться собственной удаче. Да удаче, ибо куда бы ни привёл его новый знакомец, там вряд ли будет хуже. Возможно ему предстоит отрабатывать хлеб, возможно трудиться до изнеможения – это ли печаль?

Они покинули старый город и скоро оказались возле большого, но заброшенного дома. Развалины скрывались в глубине сада, точь-в-точь такого, в каком ночевал всё это время сам Скоморох. Крыльцо с известняковыми колоннами оказалось наглухо заколоченным, всё вокруг заросло высокой травой. Лицедей отошёл вдоль стены в сторону, где, откинув доску, показал спутнику лаз.

Через дыру они попали в просторное помещение с множеством дверей, занавесок, лестниц. Какие-то люди ходили туда-сюда, собирались кучками, разговаривали на полудюжине языков. Провожатый переговорил с одним, с другим, немного поругался, показывая на гостя. Затем, смачно плюнув, потащил новгородца за рукав вверх по одной из лестниц.

Комната, в которую они поднялись, была обставлена дорогой, хотя и пришедшей в негодность, утварью. Столик с подломленной ножкой покосился, словно тонущее судно; кресло, лишённое половины дощечек, торчало посреди разрухи скелетом. К стене прислонена была кровать, но её, видимо, затащили сюда позже, ибо помещение никак не походило на спальню. Скорее всего, здесь когда-то работал писарь богатого вельможи, а возможно учитель – наставник хозяйских детей…

Всюду лежала пыль. Заколоченное снаружи окно пропускало немного света, что придавало пыльному покрову особую древность.

Человек знаками предложил Скомороху ждать, а сам вышел. Впрочем, скоро он вернулся с кувшином воды и миской, источающей запах мяса. Затем исчез вновь и уже надолго.

Новгородец жадно проглотил варёную баранину. Долго пил из кувшина.

Жизнь снова заиграла красками. Силы возвращались. Будущее представлялось по крайней мере сытым. Если же его заставят работать сверх меры, он всегда может сбежать. Вот только подучит малость язык и обзаведётся знакомыми.

Прошёл час или чуть больше. Скоморох успел немного вздремнуть. Его спаситель вернулся с седым стариком.

– Кто ты, откуда, чего ищешь здесь? – присаживаясь рядом, спросил старик по-русски, хотя и не без усилия подбирая слова.

Скоморох назвался скоморохом. Сперва он собирался наврать, поведав спасителям что-нибудь жалостливое. Про крушение корабля и долгие годы рабства у нечестивых, про счастливый побег и мытарства по чужим краям. Но потом решил выложить всё, как есть. Он рассказал печальную повесть о кончине владыки и о своём деле, которое завело так далеко от дома. Поделился навязчивым замыслом отомстить московскому викарию.

Старик переводил на греческий. Лицедей кивал, казалась, весьма удовлетворённо. Потом что-то сказал.

– Его зовут Трифон, – перевёл старик. – Он взял ответственность за тебя перед братьями, так что не подводи его. Меня же можешь называть Дедом. Настоящее имя я и сам давно позабыл.

Хозяева развалин ещё переговорили по-гречески, после чего Трифон ушёл, а старик предложил:

– Ты можешь остаться с нами. На день, на два, сколько захочешь.

– С кем, с вами? – тут же спросил новгородец. – И зачем я вам? Кто все эти люди? Что делают они в заброшенном доме?

– Здесь собираются недовольные властью, – ответил старик. – Тайное братство.

– Тайное братство? – Скоморох удивился.

– Ну, пожалуй, братство – это сильно сказано, – признал Дед. – Тайное общество, союз вольных людей, в котором есть место всякому, у кого свои счёты с властью. Вот как у тебя, например.

Старик, задумавшись, откусил заусенец.

– Один из императорских чиновников презрительно назвал нас сумконошами. Так мы и называем себя теперь. Нищие. Сумконоши. Оборванцы. Нас предпочитают не замечать. А зря.

– И что, все нищие? – Скоморох почуял, что оказался близок к силе, которая способна помочь и ему.

– Разные люди собрались, – ответил дед. – Нищих как раз немного. Здесь и бывшие вельможи, и военные, и монахи, и торговцы. Одни присоединились на время, дабы переждать опалу, а затем вновь попытать удачу при дворе. Других волнуют утраченные имения, вернув которые, они тут же забудут о смуте. Кто-то разорился от поборов и решил мстить. Кого-то обидели латиняне, других агаряне. Здесь есть и такие, кто раньше едва терпел друг друга. Но нынче былые споры оставлены, обиды забыты, пусть и на время.

А есть и те, для кого в борьбе весь смысл жизни. Они отрицают земную власть как таковую и не ищут среди правителей меньшего зла, но не желают и бежать от мира, подобно пустынникам.

– А ты сам?

– А вот я действительно сумконоша, – улыбнулся старик. – Политика волнует меня в ничтожной степени. Подобных мне власть обычно не трогает, и пустить по миру нищего трудновато. Ну, выставят иной раз из города, ну двинут по шее, так нас в дверь, а мы в окно. Так что лично у меня никаких счётов с верхами. Мне просто нравится быть при деле, иметь какую-то цель, помимо каждодневного набивания утробы.

***

Алексий предпринял ещё несколько попыток убедить патриарха. С каждым разом ожидания под дверью становились продолжительнее, приёмы короче, а отказ твёрже. Намёк на возможные крупные пожертвования как храмам, так и имперской казне ни к чему не привёл.

Причины упрямства Каллиста стали известны неделей позже.

– В городе объявился Роман, присланный Ольгердом для поставления в русские митрополиты, – доложил Кантарь на одном из советов. – По слухам, он уже добился расположения патриарха. Мало того, Каллист обещал оставить за ним киевский титул.

– Роман? – удивился Василий. – У Ольгерда уже есть один митрополит. Феодорит, кажется. Почто ему два митрополита?

Алексий молчал. Тёр лоб, пытаясь разобраться в новой напасти.

– Феодорита в Тырнове поставили, – пояснил Щербатый печатнику. – А здешний вселенский патриарх с болгарским уже года два как враждует. Так что хитрый Ольгерд, желая заручиться поддержкой Константинополя, с лёгкостью отказался от прежнего ставленника. А здесь наобещал, небось, что все русские земли от ордынского верховенства избавит. Вот патриарх и клюнул.

– Значит Каллист отказался от прежних обещаний оставить русскую митрополию единой, – не столько спросил, сколько подытожил Алексий. – Проклятье! Теперь понятно, почему он темнит.

– Похоже на то, – согласился Кантарь.

Появление соперника заставило викария крепко задуматься.

Итак, Каллист тянул время и, возможно, набивал цену. Ольгерд вряд ли даст больше, нет у него такого благодатного источника, как ордынский выход. Но зато литовский князь может многое посулить. Например, освободить древний Киев от власти нечестивых агарян, Киев, по которому пока что и называлась вся русская митрополия. В таком случае это будет выглядеть уже не подкупом, а хитроумной политической игрой, что для честолюбивого Каллиста имеет значение.

– Ну что за страна… – устало произнёс Алексий.

– Уже и купить никого нельзя! – поддакнул с улыбкой Кантарь. – От серебра рожи воротят.

Священник взглядом пресёк веселье монаха. Сейчас ему не до смеха, он всерьёз разозлился. Не привык жить чужой волей. На Руси считал себя без малого властелином, а здешней самодовольной властью низведён до обычного просителя, от которого каждый чиновник отмахивается, словно от надоедливой мухи.

– Не хотелось давить на патриарха через василевса, – произнёс Алексий. – Но всё же придётся.

Он взглянул на Щербатого.

– Это не так просто, – Михаил обхватил бородку ладонью, точь-в-точь как это делают последователи Мухаммеда, проверяя, достаточной ли она длины. – Допустим, сам Иоанн на нашей стороне. Но ведь к нему ещё нужно подобраться с дарами и просьбами. А во дворце не протолкнуться от местных просителей. На чужака в лучшем случае не обратят внимания, а в худшем вытолкают взашей.

– Это не ответ, – нахмурился Алексий. – Это отговорка.

– Нет смысла рыть землю так близко к трону, – пояснил Гречин. – Там решаются иные дела: как почище вылизать багрянородную задницу, как умаслить евнуха или кого-то из ближних людей.

– Но где-то дела решаются? – Алексий поторопил собеседника с выводами.

– В банях, в монастырях и храмах, на ипподроме… – ответил тот. – Где угодно, хотя бы и в публичных домах. Но только не во дворце.

– Н-да, – протянул Кантарь. – А в… баню, как я понимаю, так запросто не напросишься?

– Вот именно.

Подумав, Щербатый предложил викарию:

– Пожалуй, будет не лишним для начала познакомить тебя с послами.

– С послами? – удивился тот.

Михаил кивнул.

– Это один из самых пахучих котлов здешней политики. Церковными делами там, конечно, занимаются мало, но всё ведь взаимосвязано. А другого способа подобраться к василевсу я, честно признать, не вижу.

– Через кого-нибудь из высших сановников, – возразил Василий.

– Да, но там мы упрёмся в ту же беду. Получить доступ к ним немногим проще, чем к императору. Так что всё одно придётся начинать с самых низов.

Вообще-то сам император по духу куда ближе к нам, чем его окружение. Как и московские князья, он предпочитает иметь дело с нечестивцами, нежели уступать в вопросах веры латинянам.

– Но он хотя бы не выплачивает дань Орхану, – заметил Кантарь.

– Что с того? Зато он отдал все земли по ту сторону пролива. Трапезунд платит дань туркам, хотя и имеет христианскую власть. Всё это вопрос времени. Беда в том, что многие сановники, позволяя василевсу вести дела, как тому заблагорассудится, вовсе не разделяют его убеждений. А нам-то нужно будет прорываться сквозь них.