Клубы порохового дыма от приветственных салютов рассеивались неохотно. Из образовавшейся трудами флотских канониров дымки Его Величество, словно соткавшись из тумана, появился на устеленном ковром трапе и огляделся. Жена-царица на пирсе склонилась в пристойном поклоне. Старший сын в парадном мундире морского офицера смотрит соколом. Дочка-красавица в платье на иноземный манер с обручами под юбкой и пышными рукавами. И младшенький тут — долговязый прыщеватый подросток, разодетый в парчу и бархат. Считай, в сборе вся семья. Только второй сын всё ещё на чужбине превозмогает искусство кораблестроения. Ну да он тоже в порядке.
— А это что за лешие? — взгляд самодержца упал на солдат, что сдерживают толпу.
— То гвардия твоя, государь. Ендрикская, — как и пристало, младший сын отвечает. Он этой земли хозяин, с него и спрос.
— Гвардия моя Ендрикская всегда со мной. После боёв на Бутурлине только одна рота от них осталась, но бойцы прекрасные. Кто их обучал?
Гриша указал рукой на командира гарнизона, а тот, повинуясь жесту, отрекомендовался:
— Поручик Тыртов.
— Что же, полковник, если и эти подготовлены не хуже, могу только порадоваться. Покажете их на учениях?
Ошеломлённый офицер невольно замешкался, и ответить пришлось Грише:
— Послезавтра, государь.
— А завтра у нас что?
— Пушечная пальба.
Царь снова осмотрелся.
— А немного народу здесь живёт.
— Тут только некоторые, остальные ждут вдоль дороги, Чтобы поклониться тебе пристойно, не наступая друг другу на ноги. Экипаж готов, если прикажешь.
Открытая коляска на брусодорожном пути, давно уже подведённом к причалам, ждёт седоков.
— Что же, пусть запрягают, да и поедем уж.
— Не будет лошади, батюшка. Лучшие люди города собственноручно повезут.
— Слыхал я, сынок, про чудачества здешние, но, право, на лошадке мне было бы привычнее.
— Голова городской лошадей в город не пускает, так что все телеги от самой заставы, люди возят. А как про твой приезд услышали, так за право в оглобли встать большой спор был. Ведь, как ни крути, больше чем дюжине человек там никак не поместиться, да и то ноги друг другу отдавят. Ты уж не отказывай им, окажи честь.
Иван Данилович пожал плечами и прошёл к экипажу. Подсадил супругу и дочку, сам забрался.
— Поехали, коли так.
Горожане вытянулись вдоль дороги, но не вплотную. Солдаты, растопырив пустые руки, увещевали их не лезть уж совсем близко. Так что личная гвардия беспрепятственно двигалась по обе стороны, никого не тесня. Поклоны, реверансы, книксены — всяк на свой лад приветствовал царя. Кричали здравицы и просто добрые пожелания. На редкость чинно и без всякой давки. Не собралось толпы, каждого видать и слыхать, даже словечком перекинуться можно. Есть знакомые лица, но и новых много. Не первый раз Его Величество здесь.
— ЧуднО тут у нас, — только и сказал государь, когда на заставе впрягли на положеное место лошадь, рассадили гвардейцев на оснащённые многими лавками тележки, расставленные спереди и сзади, да и поехали.
Гриша не видел папеньку около трёх лет. В последний раз, когда баюшка приезжал сюда, ему было двенадцать. А нынче уж пятнадцать скоро исполнится. Он сильно вытянулся и даже сравнялся с родителем ростом. Но перемена в отце не связана с этим. Раньше этот человек был для него воплощением уверенности и мудрости. Средоточием силы, можно сказать. Теперь же он видит перед собой воплощение любопытства. Терпеливого исследователя, изучающего… что? Или кого?
— Слышал я, женился ты, сынок.
— Да батюшка.
— Когда же избранницу свою мне покажешь?
— Завтра.
— До пальбы из пушек, али опосля?
— Вместе они будут. Пушки и лада моя. Они всё время вместе.
***
Князя и княжну Берестовских представлять не пришлось — знаком с ними царь. На княгиню Любаву глянул приветливо, а вот зятя своего Селима Ахмедыча взором гневным окатил с головы до ног. Слов же не молвил никаких. Удалился в свои покои после обеда и больше не выходил. Царица только изредка заглядывала на кухню за напитками и ужин на подносе самолично мужу отнесла. А потом настало утро.
***
На берегу пустынно. Где-то тут Гришины гвардейцы таятся, но их не вдруг разглядишь. Маскируются. Батюшкины же охоронители в своих шитых серебром голубых мундирах, держатся на виду, но поодаль. Стражи уже столковались между собой кто где и что делает. Земляки, как-никак.
Галера бежит километрах в пяти. Отсюда с возвышенности через установленную на треноге большую зрительную трубу её прекрасно видно. И также видно, как за ней тянется на буксире деревянный щит с нарисованными концентрическими окружностями.
— Это что, жёнка твоя в самую серёдку снаряд собралась влепить?
— Нет, папа. Только вокруг всплески будут, ну, может, попадёт один случайно, — они тут вдвоём и официоз излишен.
Голоса, сообщающие данные для стрельбы, слышны отчетливо, а вот орудия не видно. Вернее, царевич отлично знает, где оно, поэтому способен угадать. Отец же ничего не спрашивает. Он — само терпение.
Выстрел.
Пауза.
Чуть погодя всплеск, и сразу же вслед за ним снова выстрел.
В трубу видно, что второй лёг заметно ближе к цели, и последующая серия продолжала вставать водяными столбами вокруг щита, не задев его, впрочем. Потом корабль-буксировщик принялся разворачиваться на второй заход, чтобы пройти уже на километр ближе.
Снова заговорило орудие, давно выдавшее себя густыми клубами дыма, однако по прежнему невидимое само по себе. На этот раз болванки несколько раз попали в мишень, и следы от пробоин различались отчётливо.
С трёх километров был только один промах, а с двух попадания уверенно ложились в центральную часть щита, что лишь подчеркивалось концентрическими окружностями.
— Довольно, — вдруг остановил демонстрацию батюшка. — Какая тут дистанция? В милях назови.
— Одна. И кабельтов. Ровно два километра.
— Веди меня на батарею.
Прошли на чуть обниженную ровную площадку в сотне шагов правее по берегу. Четырёхметровый ствол, устроившийся в футляре из железных уголков со множеством укосин. Сзади салазки около метра длиной. Солдатики в пятнистой форме только покосились в сторону подошедших. Заняты они нынче. Ящики, бочонок, лёгкий дымок фитиля. Наташка смотрит, ожидая распоряжений. Но государь молчит. Он вообще нынче неразговорчив.
— Работайте по плану, — Гриша не выдержал затянувшейся паузы и махнул рукой.
— На буссолях, данные!
Справа и слева прокричали две цифры. Никем не примеченный плашетист сообщил третью, после чего наводчик что-то подкрутил и, прильнув к прицелу, пошевелил в нём ещё одно место.
"Горизонтальную поправку взял на глазок", — сообразил Гриша.
— ПравИльные, пять влево, — вдруг потребовал прильнувший к окуляру солдатик.
Дюжие хлопцы, сунув ломы под раскоряченные станины, поворотили пушку, как их просили, а потом грянул выстрел. Подождав несколько секунд наводчик, видимо довольный достигнутым результатом, приказал:
— Беглым, — и более не отвлекался от окуляра, только сдвигал горизонтальное колесо.
При каждом выстреле ствол откатывался назад на метр, вышвыривая вперёд себя мощную струю воды. Вперёд — это относительно направления своего движения, а на самом деле — назад в землю между станинами, отчего грязные брызги разлетались во все стороны. Чумазые заряжающие сноровисто руками выводили его обратно, открывали затвор, подносили пенал с зарядом и вталкивали его вслед уже досланному до места заострённому спереди цилиндру снаряда. И ещё в какую-то воронку заливалось ведро воды. Потом наводчика за приделанную к его спине рукоятку отрывали от прицела и давили на рычаг утопления воспламеняющего стержня.
Выстрел.
И снова весь цикл.
И так девять раз.
Потом наводчик дал команду: — Дробь.
Царь, следивший за слаженной работой расчёта, выглядел недовольным, когда всё завершилось, но, переведя взор в сторону мишени, успокоился. Стрелять больше не по чему.
— Простите, госпожа прапорщик, я, кажется, по каркасу угодил ненароком, — наводчик выглядит смущённым.
— Оляпка — лопух — прицел обнизил, — недовольный взгляд в сторону планшетиста, — а ты что, не видел куда попадания ложаться? Поправить не мог? Растерзаю. Последним выстрелом понтон утопил, раззява, — а Наталья строга.
— Это, госпожа прапорщик, на последнем заряде перекос в пенале был. Часть пороха выкрошилось мимо. Вот и не долетело чуток, — неожиданно вступился прибойниковый заряжающий. А пенальный показал пустую деревянную трубку.
— Точно. Плохо натёрли воском, вот оно и прихватило с краю.
— Э, княгиня, если вы не заняты сегодня вечером, не заглянете ли на ужин ко мне в терем. Мы с хозяйкой моей Ольгой Фрицевной были бы рады вас принять и угостить по рысскому обычаю. Мужа вашего тоже непременно с собой берите.
Вот это дела! Кажется, папенька вернулся к обычному своему доброму расположению духа, если позволяет себе столь пикантные шутки.
Наталья же, видно сгоряча да в запале, лопухнулась мило и по-девичьи:
— А почему княгиня?
— А потому что княжной можно только родиться. А вот княгиней стать проще, или при замужестве, что, увы, не случилось, или по Высочайшему указу, что только что произошло. Итак княгиня… э-э…
— Вельяминовы мы, — второй раз подряд сплоховала Наташка.
— Это по мужу ты, дочка, Вельяминова, а урождённая?
— Чертознаева.
— Так обязательно пожалуйте к ужину. Сегодня же. И князя своего Чертознаева непременно берите с собой.
Ого!!! А папенька-то совсем расшалился. Ведь знает, кто она. Или это в его огород камушек? Или это он Наташку интригует, проказник?
— А скорострелки смотреть будете?
— Скорострелки? А это что было?
— Дальнобойка.
— Ах дальнобойка! Тогда давайте и скорострелки посмотрим.
***
Батарея из четырёх коротких гладкоствольных пушек вымчала из-за перелеска и развернулась пред строем деревянных щитов. Ездовые заставили лошадей чуть попятиться и придержали их, что на пару секунд отвлекло внимание наблюдателей, поэтому начало стрельбы оказалось неожиданностью. Минуты не прошло, как выпустив по десятку снарядов, орудия снова пришли в движение. Они катились обратно что есть духу за подгоняемыми конями.
— И это всё? — Иван Данилович в недоумении.
— Осмотрим щиты.
— Извольте, воевода, — батюшка, после разговора с Натальей, кажется, постоянно хочет уязвить своего младшего сына. Но не очень-то до него достучишься. Гриша уже спокоен.
Осмотрев повреждения и пересчитав щиты, царь изменил своё отношение к увиденному:
— Пять минут и трети полка нет. Это же просто избиение, а не война.
— Ну так мы к нам гостей не звали.
— Ты действительно вырос, сынок. И в наставлениях больше не нуждаешься, — тон отца изменился. Он уже не шутит. — Опять княжны твоей задумка?
— Нет. Дядя Петя, пушкарь стрелецкий со товарищи постарался. Я его тоже в прапорщики возвёл.
— Что так мало? Нам этих пушек на полях сражений ох как не хватало.
— Ему уважение нужнее жалования. А на острове только Тыртов старше в звании. Его бы, кстати, капитаном, а не полковником пожаловать, потом майором. Три бы раза человеку приятное сделали. Он тебе завтра своих пехотинцев покажет, так ты его сразу в генералы забреешь и увезёшь с собой, а у нас с ним тут ещё не всё сделано.
— Ладно, сынку. Не ругай папку. Сперва покажи, что сам хотел. Потом — что я попрошу. А уж после того разговаривать станем. Ты вот скажи мне неразумному, отчего это в том лесочке деревья словно по шнурочку растут?
— Сорные породы-затенители высадили. А как кроны сплетаться станут — сосну тут утвердим. Когда окрепнет она — тогда лиственный крупномер уберём и в печах истопим, а тут корабельный лес встанет, дерево к дереву.
— Вот уж удивил, так удивил. Лес он, видите ли сажает. Да пока те сосны вырастут, тебя уже на свете не будет.
— Шишек пособираю, с меня и хватит. А внучата ужо сообразят на корабли те хлысты пускать, али на что другое.
Иван Данилович осунулся лицом и более до самого дома не проронил ни слова. Пешком шагали, хотя коляска катила неподалеку. Только гвардейцы изредка попадались на глаза. Эта часть маршрута совсем иначе планировалась, и они были вынуждены импровизировать, прочёсывая местность. Гриша заставлял своих строго вокруг поглядывать, потому что ощущение опасности, возникшее после разговора со старшим братом, крепло в его душе всё более и более. Страх — чувство неприятное. Всегда он в себе это не любил, и боролся, как мог, преодолевая животный ужас. А вот предусмотрительным быть и избегать угроз — это верное поведение, к которому приходится себя приучать. Хотя угроз тех и не видел никто, но разум подсказывает — кому-то он уже может мешать. Значит — должен быть готов.
***
За ужином государь был любезен с Натальей. Спросил о князе Никите — куда девался? А вот на дочку свою смотрел жалостливо и мужа её вовсе не замечал. Селим помалкивал, и движения его были скупы до минимума. Видно, что парень старался вести себя незаметно.
Вечером же, когда пошёл разговор с отцом над картой острова, вот тут-то, делать нечего, пришлось звать нелюбимого зятька и допрашивать его въедливо. Не все тонкости, о которых батюшка спросил, царевичу ведомы.
— Так эта сукновальня твоя? — это, конечно, к сыну вопрос.
— Да папа.
— И сыроварня в Архиповке?
— Ну, казённая, то есть. Это мне без разницы.
— А сало с твоих свинарников прямо на армейские пайки безо всяких денег идёт?
— Таких денег, чтобы руками можно было потрогать, конечно, нигде не видно, но Селим в книгах пересчитывает по ценам городского рынка.
— Они же меняются!
— Да. Про то Тимофей Безродный ему отписывает.
— Тогда, откуда деньги в казне?
— Деньги, это когда купцы что-то казённого производства покупают. А это часто случается, потому что Тимоха им, купцам то есть, прежде всего, на мои хозяйства указывает.
— Жулики вы. Хотя и честные. Так выходит всеми этими денежными потоками зятёк мой руководит?
— Да папа. Такое дело только надёжному человеку поручить можно, а у Агнешки, видишь как чутьё-то бабское сработало. Вот и породнились.
Государь долго пристально смотрел на Селима, и, наконец, выдавил из себя:
— Вот нелюб ты мне, хоть режь. Но любовь — дело бабское. Можешь отцом звать, или папой. Как язык повернётся, так и ладно.
***
Учения провели гвардейцы государя против учебного плутонга из гарнизона крепости. До рукопашной дело не доводили, ограничившись огневым контактом. Пороха пожгли много, осыпали друг друга обугленными пыжами и разошлись довольные забавой так и не "победив" друг друга. Царю понравилось, и "прятки" с убеганиями, которыми пятнистые постоянно смущали серебряно-голубых, раздражения не вызвали. Не стал он гневаться, ни глядя на стрельбу из положения лёжа, ни на постоянное стремление местных воинов укрыться в лесу, и уж тогда обстрелять супротивника из-за укрытия.
— Такие же мудрилы хитрозадые, как и ты, — только и сказал он Грише. — Давай меняться. Плутонг на плутонг. Я тебе гвардейцев своих, а ты мне этих леших.
— Зачем же именно этих? Доученных возьми, любых на выбор. У сегодняшних ещё ни минного дела не было, ни пушкарской науки, ни топографии. Да и писать не все выучены до конца. Опять же рукопашник группой не вполне доволен.
Посмотрел Иван Данилович на сына лукавым глазом. Смолчал. Опять, что ли таинственность на себя напустить решил?
— Ну, что, папа? Завтра поедем мирных жителей проведывать. Одежду тебе уже приготовили простую. Утренней лошадью и тронемся. Я тебя рано разбужу.
— Ряжеными что ли отправимся? Это с гвардейцами-то?
— Не ряжеными, а одетыми пристойно делу, которое затеяно. В парную же не в кафтане ходят, иначе одеваются. И без гвардейцев мы будем, вдвоём. Не шалят ведь на Ендрике.
***
Карета походила на фургон. Лесенка из неё свисала почти до бруса дорожного рядом с возницей, и такая же сзади. Узкий проход вдоль и короткие поперечные лавки, каждая на двоих, по обе стороны. Человек на двадцать седоков. Однако пассажиров было больше — некоторые стояли в проходах, держась за верёвочные концы с узлами, свисающие сверху. Под ногами путались корзины и мешки.
Тронулись, однако. Государь с любопытством осматривал разношёрстную публику. Два солдатика в полной справе, старушки с узлами, семейство с орущим младенцем, плотницкая артель с большим котлом и ящиками, из которых наискосок торчат рукоятки инструментов. Сквозь сплошные холщовые стенки ничего не видать, однако свет проникает через широкую щель под самой крышей.
— Сидай, Данилыч! — мужичок освободил место на ближней лавке, встав с неё и обмахнув деревянную поверхность шапкой. — Ты царь у нас. Неловко мне при тебе сидеть, — смущённо добавил он, встретившись взглядом с государем.
— Спасибо, тебе, добрый человек, — в папиных глазах появились весёлые искорки.
Ехали молча. Обычные для таких поездок дорожные беседы не велись — присутствие монарха смущало всех.
— Гришь, ты бы сказал Кондратию, чтоб он хоть окошки в стенках провертел, а то ж тоска так ехать, белого свету не видючи, — наконец нарушила монотонный рокот колёс женщина с шевелящимся мешком под ногами.
Царевич достал из сумы книжечку и записал в неё про окна. — Передам непременно.
— И ещё скажи, чтобы жерди вдоль прохода под крышей пустил. Держаться за них ловчее, — встрял мужик, ухватившийся за верёвку. Видно, что нетрезвый, но пока на ногах.
Записал и про жердь.
— И, слушай, крючьев пускай по стенам набьёт, а то котомку пристроить негде, — вступил в разговор третий путешественник.
— Тогда как раз котомками все окна и завесятся, — возразил четвёртый.
Народ словно обрёл дар речи, пошли разговоры про косьбу и Миньку с Туясовникова, что ложки режет — загляденье. Чем кто кормит кур, про масло из горчицы… батюшка перестал скучать, но ни во что не встревал. Гриша его строго предупредил, что если только поддержит разговор, так его тут же научат, как царством править.
На остановках звенели монетки, которыми расплачивались с возницей. Одни сходили, другие садились. Не все теперь знали о том, что Его Величество следует этим же рейсом, поскольку новые пассажиры не видели гвардейцев, сопровождавших высокую особу до остановки, а узнать в лицо монарха могли далеко не все. Стало просторней — по мере удаления от города меньше народу садилось, а больше выходило. А бежал экипаж шустро. К обеду были на Очистных Казармах, где поспели к столу. Царевича тут вообще держали за своего, а отказать в угощении государю — это было бы как-то неправильно.
Потом перешли на северную ветку и пристроились попутчиками на воз, идущий дальше, чем им было нужно. Возница взял с них столько же, сколько и на обычной рейсовой "лошади", то есть сущие пустяки.
К станице вышли пешком мимо засеянных пшеницей полей.
— Здравствовать, тебе, Иван Данилович! Привет, Грицко! — казака этого зовут Пырка, они с царевичем знакомы давненько.
— И тебе не болеть. А ведь я как раз тебя искал.
— Если про самострелы, так через неделю, как клей до конца схватится, так и начну отстреливать. Я ж отписывал Тыртову.
— Ведаю о том. А только инструктора просят рыбаки из Плисовой бухты. Только не какого-нибудь, а чтобы до девок не шибко охочий был.
— Ух ты, как интересно. Это ж мои сыны в очередь выстроятся, как о таком проведают. Ладно. Пойдём вечерять. Тебе Гриш, как всегда, на сеновале место готово. А тебе государь, хош на печке, а хош и в кровати.
— Тоже на сеновал пойду, — вдруг решил Иван Данилович.
***
— Вообще-то мы приезжали на пшеницу посмотреть, — объяснил Гриша, когда они утром возвращались к брусовке. От предложенных казаками коней отказались, чтобы поговорить по дороге.
— Не лукавь со старшими, сынок. Ты мне как люди живут, показываешь. Что думают, на что надеются. Позже к этому вернёмся. А пшеница так и не вызреет. Проверяли уже.
— Новый сорт от урман привезли.
— Тогда, может и вызреет. Пробовать-то надо. Дальше-то на запад, как я понимаю?
— К купцу Селивану Кучину на коптильню. Говорят, шумят у него.
— Так стрельцов надо посылать.
— Нет пап. Стрельцы — они от супостата. А тут свои. Рассудить просят.
***
Рейсовая "лошадь" пришла вовремя и до места довезла быстро. В посёлке бузы видать не было, однако народ смотрел мрачновато. Государь присел в тенёчке и не стал ни в чём участвовать, всем видом своим показывая, что затею сыновнюю не одобряет.
Царевич же поговорил с несколькими мужиками, в избы зашёл, потом побывал в конторе хозяина. Когда вернулся — пора было снова двигаться дальше.
— Уйдут от него работники, — пояснил сын по дороге к полотну брусовки. — Дурак он потому что. Индюк надутый. Поделом.
Подробностями государь не поинтересовался.
***
Заночевали снова у казаков на крайней западной заставе. Тут за ужином разговоры крутились вокруг системы знаков, которыми обмениваются сторожевые вышки. Гриша про флажковую азбуку вспоминал, которой на флоте пользуются. Кончилось тем, что пообещал разузнать всё и отписать.
А потом снова двинулись на юг вдоль западного побережья. "Лошадь" продвигалась быстро, и пассажиров ней было совсем мало.
— Тут беглые вокруг живут, — пояснил Гриша. — Да обходчики путевые ещё на своих кордонах. Они и торг ведут с местными. Вроде факторий у них при заставах. Чтобы жители тутошние не шибко в город ездили, плата за проезд втрое против обычной взвинчена, и цены в станционных лавках изрядные. Это мы так налог с населения берём. Ну не драться же с ними.
— То есть лавки эти опять твои, — скорее констатировал, чем спросил отец.
— Да.
— Тпру! — это уже возница. — Садись, не задерживай, — кому-то невидимому снаружи.
Крестьянин вошел, и сразу к Грише:
— Григорий Иванович, здравствуй, — начал он от самой двери. — И тебе государь, здравия, — вдруг спохватился этот недотёпа, посмотрев на спутника того, к кому обратился. — Татьба тут у нас, однако. Лиходеи у меня двух коров свели, а патрульные твои по следу идти не хотят.
— Сами-то, почему не переняли?
— У них кулаки, что кувалды. Вилы отобрали и Ёсипу зуб выбили, а Фёклу нос своротили.
— Из наших, что ль, тати, если не порезали вас, как баранов?
— Не ведаю. Речи их не слышал никто, а по одёже — так ни на что не похоже. В черном с ног до головы, штанов от рубахи не отличишь. И голова в черной же тряпице, только для глаз дырки.
— И я таких не ведаю, а патрульным-то что за корысть добро ваше отбивать? Когда б разбойники те убили кого, ну тогда по злобе бы вступились.
— Дык торгуем с ними, угощаем.
— За угощение они не доносят никуда, что прячетесь. Торг с прибылью для своего кошеля ведут. А кормят их и поят другие крестьяне, что оброк в казну несут. Вот за тех и вступаются служивые.
— И что делать теперь, батюшка воевода? У кого заступничества просить, — а сам, шельмец, на царя глазом косит.
— Ты не смотри на меня, беглый. Воевода тут хозяин, — батюшка мигом обозначил свою позицию.
— Тех коров, что свели, оплачь и забудь. А коли в другой раз защиты хочешь, в город ступай к дьяку людского приказа. Он тебя запишет куда следует, потом оброчный дьяк сам приедет и обложит и тебя, и всех, кого увидит, как положено. А уж только после этого защиты проси. Хоть ясным днём, хоть тёмной ночью. Ну, ступай. Ехать нам надо.
***
С дороги сошли через два перегона. И снова пешочком отправились к заповедному лесу.
— Коварен ты, сынок. Лукав и обмана исполнен. Будет из тебя толк.
Осёдланные лошади и гвардейцы при них ждали в условленном месте. К ночи были в тереме. Поели на кухне вместе с солдатами — для стражников тут питание налажено круглые сутки. А будить челядь и устраивать переполох по поводу прибытия хозяев Гриша отсоветовал. Государь не стал перечить сыну, только глянул лукаво и взялся за ложку.
Перед тем, как идти к себе, отец ухмыльнулся и пробормотал:
— Вот и познакомились, сынок. Сильно ты изменился.
Царевич кивнул на прощание. Тревожно ему как-то от папенькиной покладистости. Что то будет?