БЛАЖЬ
В конце декабря председатель охотничьего коллектива майор Третьяк получил разрешение на отстрел двух лосей, и каждый охотник в части загорелся желанием убить хотя бы одного. Поехали, однако, только четверо, самые заядлые, а у остальных оказались какие-то иные более важные заботы.
Под воскресенье, в третьем часу ночи, с запасом харчей и предвкушением свободы, простора, погони, стрельбы — всего того, что зовется охотой, отправились добытчики на грузовой машине в Урюпинский лес. В кабине с шофером-солдатом сидел полковник Волгин, командир части, надоевший терпеливому Васе указаниями, когда тормозить и куда сворачивать, как будто Вася ехал в первый раз к леснику.
В кузове потряхивались капитан медицинской службы Аверьянов, старшина Носатов и майор Третьяк. Посмеивались довольные, будто кого-то перехитрили, сыпали охотничьи побрехушки, игривые анекдоты и молчали о сегодняшнем дне, боясь спугнуть удачу.
— Да разве важно, убьем или не убьем? — не выдержал и сказал старшина Носатов. — Конечно, пустые воротимся, засмеют, но и это пережить можно. Я как пойду в лес с ружьем, так без единого выстрела могу хоть сутки бродить. Природа, что ли, так действует на меня, — смотрю вокруг и любуюсь.
— Ты, Носатов, художник и натуралист, — определил Аверьянов. — Но глаз и рука у тебя дай боже.
— Это с войны. Вы, доктор, еще в школу, в восьмой, наверное, класс бегали, я уже бил по немцам из снайперской винтовки.
К сторожке деда Ивана Яковлевича подъехали затемно. Невидимый рассвет назревал в окостеневших верхушках. Путь был знакомый, проторенный. Дед выскочил к машине, обрадовался. Бабка засуетилась, полезла в подпол.
Перво-наперво позавтракали. Вытряхнули на стол всю снедь, поставили две бутылки водки. Старик одну тут же спрятал:
— Много. Не охотились еще.
Подзакусили и Васю отослали, приказав явиться обратно к вечеру. Волгин проводил шофера до кабины, и в тусклом окошке они были уже хорошо видны — высокий грузный полковник и маленький Вася, кивающий головой.
Рассвело.
— Ну, скорей же, скорей! — не терпелось Аверьянову. — Что мы чикаемся? Лоси уйдут.
— Найдете, — утешил дед. — Тут недалече, верст пятнадцать, видел я на днях стадо, голов шесть.
— Это пятнадцать километров — недалече?
— А то. Как не попадешь в лося спервоначалу, так и тридцать за ним побежишь.
Во дворе стали на лыжи.
Майор Третьяк, сухощавый, выше среднего роста, всеми помыслами уже мчался по лесу. Серые с просинью глаза его блестели, а улыбка на смуглом красивом лице вспыхивала радостно и открыто. Старшина Носатов сощурился, двигался скупо, расчетливо. Аверьянов возился с креплениями, пыхтел, ругался:
— К чертям собачьим таких охотников! Хорошо, что у нас собак нет. Мы бы их сейчас кормили.
— С собаками ходят на зайца и на пернатую дичь, — объяснил полковник неспешно, а у самого от нетерпения уже ноги зудели, будто сделался вполовину моложе и легче.
— Верно, — подтвердил дед. — Ну зачем на лося собака? И так далеко видать. Корова. Не убьете, не вертайтесь. Ворота замкну.
Охотники разом гаркнули, послали деда куда подальше и двинули со двора. Дед хихикнул, поплевал им вслед.
Широкой тропой перед ними раздвигался лес. На лосей наткнулись внезапно, и часу не шли. Посреди круглой, бугристой полянки, мягко-белой под пасмурным небом, паслись четкие, досягаемые лось и лосиха. Люди ахнули, обрушились выстрелами. Самец упал, забился темным пятном. Самка летела к лесу, за ней бежал Третьяк. Он испытывал ту стадию азарта, когда хочется продлить момент удачи. Неожиданно лосиха повернула голову, будто спрашивала, кто же преследует ее, кто жаждет ее смерти. Движение было жалким, обреченным, почти человеческим. Третьяк вскинул ружье и выстрелил. Вершина елки брызнула снегом и ветками.
— Эх, Евгений Николаевич, что же вы? — крикнул с досадой Аверьянов.
— Промазал, — сказал Третьяк виновато и повернул назад.
Носатов проводил его недоверчивым, сощуренным взглядом.
Лосиху убил доктор, и голова ее по праву бойца принадлежала ему. Он отказывался.
— Зачем она мне? — И допытывался: — Почему же Третьяк не захотел стрелять в нее?
— Не попал, бывает. Идемте к деду за транспортом, — распорядился полковник.
На просеке встретили в санях Третьяка и деда. Лошадка бежала по глубокому снегу легко, привычно.
Обед был восхитительным. Жареная печенка резко пахла кровью и травой, но доктор торжествовал:
— Это же не поросятина!
Смерклось. Небо опустилось на лес, на крышу сеновала. Частыми хлопьями срывался снег. Домовитыми сумерками наливалась изба. Завивались и вытягивались папиросные дымки.
— Послушать бы сейчас нечто лирическое. Например, про любовь, — пожелал Аверьянов, расстилая на лавке тулуп. — Лирика убаюкивает.
— Когда как, — не согласился Волгин. — Иная так растревожит — и не уснешь. А, Евгений Николаевич? Что вы все молчите? Ну не попали, и черт с ним. Не переживайте.
Третьяк глядел в полусумрак избы, откинувшись к стене.
— Любовь — это крылья жизни, — проговорил он задумчиво. — Я имею в виду настоящую любовь. Не флирт, не шашни, а единственную вечную, — сказал и смущенно умолк, ожидая возражения или насмешки.
Но никто даже не улыбнулся. Полковник сказал свое: «Бывает». Носатов щурился и разглядывал узоры дымков, а доктор нетерпеливо попросил:
— Расскажите!
Старая лесничиха присоединилась:
— Расскажи, сынок, про любовь. Была у тебя такая, с крыльями?
— Была.
— Ох надо же! — покачала бабка сочувственно головой.
— Вы вспомнили о ней там в лесу, на охоте, — сказал утвердительно Носатов. — Потому и выстрелили по ветке.
— Да. Сразу стало страшно убивать.
— Ну поведайте нам! — взмолился доктор.
— Я никогда никому не рассказывал об этом.
— А мы сохраним тайну исповеди, — пообещал Волгин. — Возьмите с нас клятву о неразглашении. Хотите, поклянемся?
— Клянемся! — с готовностью воскликнул доктор, привскакивая. — Исповедь свята.
Третьяк прикурил, и все насторожились — и люди и сумерки. Он затянулся папиросой, продлил затяжку глубоким вздохом и заговорил:
— Восемь лет назад было мне двадцать семь, жене на год больше, дочке шесть, а сын только родился. Служил я, ну не в этом суть дела где. На лето полк выходил из города в лагеря. Офицеры выезжали с семьями, размещались кто как — в палатках, в домишках из фанеры, из горбыля. Местность красивая, лес, река. Берег высокий, а у воды песчаный пляж. Курорт, да и только. Детвора и женщины все дни напролет проводили у речки. Моя семья осталась в городе, я переехал один и поселился с лейтенантом Володей Кирюхиным. Он был холостой и наведывался к девчатам в совхоз. Наша палатка стояла близко от берега, и как стемнеет, так через речку доносится: «Во-ло-дя! При-хо-ди-и!» Меня это забавляло, я посмеивался над Кирюхиным, и вот однажды он мне сказал, что заметил на нашем берегу одну симпатичную незнакомку в красном купальнике, и предположил:
— К кому-нибудь в гости приехала. Раньше ее не было.
— Так приударь, ты ведь не женат.
— Нет, товарищ старший лейтенант, я на той стороне ударяю, а тебе доложил в порядке информации. Какой-то ты пресный, Женька, без искорки. Сын родился, не радуешься. Без жены живешь, не скучаешь. Что ты за мужик?
Я не обиделся на Володьку. Какой есть, такой и есть. Главным в моей жизни была служба.
Дня через два пошел я перед обедом выкупаться. Сел на обрыве поостыть. Лето жаркое, да еще комиссии понаехали. Доставалось нам. Вижу, идет к воде женщина, догадался, что о ней говорил Кирюхин. Были еще две в красном, но взгляд выхватил эту, с непокрытой головой, с пышными каштановыми волосами до плеч. Переплыла незнакомка речку, села на том берегу, и вдруг это алое пятнышко поманило меня неудержимо. Слетел я с обрыва, разделся и бросился в воду. На середине реки мы с ней встретились. Моложе она меня или старше, красивая или нет, я определить не мог. Она показалась мне чудесной. Глаза темные, затененные черными стрелочками, смотрели по-доброму прямо и немного грустно. Я сказал ей что-то, себя, наверное, предложил в компанию. Она не ответила, улыбнулась краешками век и проплыла мимо.
На следующий день в то же самое время я сидел на берегу и ждал ее. Я уже знал и походку, и манеру высоко держать голову. Есть такие, вглядываются во что-то там между землею и небом и не видят у себя под ногами. Заметил ее издали. Она пристроилась на мосточках стирать белье. Постирала, пошла купаться. Я обогнал ее в воде, позвал:
— Плывемте на тот берег!
Она и не взглянула, воротилась обратно. Я отстал. В самом деле, думаю, чего к женщине привязался? Но когда уходила она с реки, я побежал за ней, портупею на ходу застегивал. Догнал уже на тропинке в лесу.
— Что же вы так скоро сегодня? — спросил ее.
Она несла ведро с водой и таз с бельем. Ничего мне не ответила, но взглянула так печально, что я постеснялся предложить свою помощь.
Два других дня я ее не видел. Солнце палило, а мне было пасмурно. Шел в столовую, петлял, плутал между палаток, на каждый домик заглядывался. Сам себя стыжу, отговариваю, зачем тебе это, Третьяк, надо? Уговорил — не надо! А увидел вдруг, и по коленкам кто палкой стукнул. На одно лишь мгновенье остановился, шишка дольше с сосны летит, чем я стоял на месте, а рассмотрел. Моя незнакомка сидела, облокотясь, за столиком возле маленькой палатки, глядела задумчиво и очень уж как-то жалко, будто позабыл ее кто в этом укромном месте поодаль от другого жилья. Не знал я, чей это шатер.
Чуть свет на другой день полетел я на службу, все, что наметил, сделал, все успел — и лишь для того, чтобы часок выкроить, ненаглядную мою на речке подкараулить. А если не придет, так теперь знаю, где найти. Вылетело совсем из головы, что я женат, что отец семейства. Не скажу, чтобы я тяготился семьей, но впервые подумал, что жены и детей могло бы еще и не быть. Сошелся я с Галей курсантом. Она медсестрой работала в нашем училище. Веселая, крепкая, она почему-то выбрала из всех парней меня. Ощущение торжества прошло у меня быстро, и наступило гнетущее чувство вины и желание ее загладить. Но жениться мне ой как не хотелось. Родилась девочка. Я не порывал с Галей, ничего ей не обещал и ждал выпуска. А когда закончил училище, получил назначение, то почти неожиданно для себя повел ее в загс. Я решил, что офицер должен поступать честно. Не жалел я об этом до встречи на реке, а, высматривая красный купальник, оправдывал себя тем, что многие мои ровесники еще в холостяках ходят.
Вот и сидел я на обрыве как коршун. Дождался — она! Ринулся, поплыл за ней к противоположному берегу. Она достигла его раньше и сидела уже на камне. Заробел я вдруг, не знал, как подступиться, и бултыхался у ней перед глазами, фыркал, нырял. Она сжалилась:
— Вылезайте, садитесь вон на тот камень и говорите, как вас зовут.
— Евгений, — ответил я, послушавшись ее.
— А отчество?
— А зачем?
— Вы же взрослый.
— Ну, Николаевич.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь, — ответил и пожалел, что не прибавил.
— Женаты?
— Женат, — выпалил и опять пожалел.
— И дети есть?
— Есть. Двое.
— Отчего же сидите вы здесь со мной? У вас все есть.
Насупился я, молчу. Спохватился, сказал:
— Все-то я выложил вам как первоклассник, а сами вы и не назвались.
— Пожалуйста. Наталья Алексеевна Деркачёва.
Я чуть в воду не свалился. Подполковник Деркачёв был наш новый командир. Прибыл он в конце зимы, жил сначала в гостинице, в военном городке, говорил, что жену привезет, когда получит квартиру. Был он молодой, приглядный. Весной пробежал слушок, что путается наш командир с буфетчицей. Но он всенародно высказал возмущение, сплетню пресекли, и когда стали поговаривать, что машинистка слишком часто бегает в кабинет к командиру и задерживается на работе по ночам, то многие сочли это новой выдумкой.
Сидя на камне перед Натальей Алексеевной, я подумал и о другом, о том, что командир строг, не терпит лодырей, бичует моральных отступников, всегда и всем недоволен, все у него бездельники и разгильдяи.
А Наталья Алексеевна хохочет и спрашивает:
— Чего же вы испугались?
— А как же? Ваш муж — мой командир. Неудобно.
— Значит, если бы мой муж не был вашим командиром, было бы удобно?
Хлопаю я глазами, что ей ответишь? Как с такой разговаривать? А она успокаивает:
— Ничего, Евгений Николаевич, в нашем знакомстве греха нет. Я старше вас, к тому же я учительница, веду начальные классы.
— Начальные? Ну это как раз для меня.
Глянул я на нее пристально, в лицо, в глаза, взглядом обнял всю, стройную, ладную, и понял, что если бы сидела она на высоченной, недосягаемой круче, я в кровь исцарапался бы, изломался бы весь, а добрался бы, чтобы сесть рядом.
Заслонилась она ладонью от моих глаз.
С нашей стороны на нас, конечно, смотрели. Через речку не разглядеть, кто мы такие, но вижу, плывут к нам двое, наши офицеры. Говорю Наталье Алексеевне:
— Надо уходить, чтобы из мухи ЧП не сделали. Плывите вы первая.
— До свидания, рыцарь! Но если муж спросит, с кем я сидела, что мне ответить?
— Со старшим лейтенантом Третьяком, так и скажите.
Поплыла она в одну сторону, я в другую. Эти двое ко мне:
— С кем загорал, Евгений?
— Не знаю.
— И не спросил?
— Мне ж не свататься.
Посмеялись. А я вышел на берег — как моряк-первооткрыватель. Все было новым! Огляделся — день какой необыкновенный! Достал записную книжку, написал «17 июня».
С тех пор каждый день летел я на речку, плыл на тот берег к Наталье Алексеевне. Сидим на наших камнях далеко ото всех и у всех на виду. Она расспрашивает о жене, о детях.
— А у вас почему нет детей?
— Бог не дает, — резко ответила она.
Я о своем семействе мало думал, и угрызения совести меня не мучили. То, что влекло меня к Наталье Алексеевне, казалось мне безгрешным и безымянным. Но Володька, не то осуждая, не то удивляясь, спросил:
— А ты знаешь, что она жена командира?
— Ну и что? Я ее не отбиваю.
— Тогда как это называется?
— А как хочешь. Я перед Деркачёвым ни в чем не виноват, — ответил я, а сам крепко задумался и решил, что этот легкий флирт надо кончать.
Три дня я избегал ее, не видел, старался забыть. В конце третьих суток, ночью, при лунном свете, я нарвал ворох каких-то цветов и бросил у входа палатки Деркачёва. Я не сделал бы этого, но в ту ночь видел сам, как в пристроечку возле штаба, где жила машинистка, юркнула мужская тень, очень напоминавшая мужа Натальи Алексеевны. А после полудня я, свободный от всяких обязательств перед самим собой, сидел на другом берегу на плоском камне и казалось мне, что я встретился наконец с той, по которой всегда тосковал. Я уже знал, каким словом это называется, но никогда еще не говорил его женщинам. Да и кому было говорить?
Наталья Алексеевна шутила, смеялась, а мне было ее жалко, хотелось ее утешить, спрятать от людей.
— Вы голову косынкой покрывали бы, как все женщины, когда купаются, — посоветовал я ей.
— Зачем?
— В глаза бросаетесь. Приметная вы. Или не боитесь, что мужу расскажут?
— Я сама ему уже рассказала. Как познакомилась с вами, как вы удивились, что Деркачиха — это всего-навсего я.
— Что же он?
— Сказал, что с вами водиться можно, что вы парень скромный. Льстит вам такое мнение начальства?
— Еще бы! Заслуживаю. А вы любите мужа, Наташа?
Сердце мое заколотилось…
— Как жизнь, как солнце!
— И он вас — тоже как солнце?
Она вздохнула.
— Вероятно, меньше. Но он дарит мне цветы. Сегодня вернулся со стрельбища на рассвете, а утром я вышла — на пороге сноп цветов. И спросить не успела. Спешил.
— Не спрашивайте его. Это я принес. Хотите, еще принесу?
Брови ее вскинулись, глаза поскучнели, и опять в них не то сожаление, не то мольба.
— Спасибо, вы добрый. Но цветов не надо. И ничего больше не надо. Ничего! — скользнула в воду и уплыла.
— Знаю и сам, что не надо, но не могу отстать от вас!
Она не оглянулась, наверное, не слыхала. Несколько дней я ее не видел, а на командира поглядывал настороженно, ожидая вопроса. Он не переменился ко мне, но однажды наши глаза скрестились искоса, по-волчьи, и я не опустил глаз. Не было за мной вины, чтобы прятать глаза.
Наталью Алексеевну я подкараулил вечером. Было сумрачно на берегу и пустынно, ни одной души. В тучах оранжевая щелка и в реке такая же полоса. Я уже отчаялся дождаться, а тут вот-вот дождик пойдет. Наконец спускается она с ведром по косогору. Подлетел я, схватил за руку, а ведро упало и покатилось. Я за ним бегом. Подхватил уж внизу, у самой воды, а Наташа просит:
— Зачерпните, пожалуйста, подальше. У берега всю взбаламутили за день.
Разделся, зашел далеко, зачерпнул, несу на плече, а она на косогоре сидит, колени юбкой обтянула и посмеивается:
— Поостыли?
— Нет, — отвечаю, — не остыл и не остыну.
Махнула рукой, дескать, полно врать, и говорит:
— В вашем возрасте это бывает. Блажь! Ничего, пройдет.
Я свое:
— Не пройдет!
— Да зачем я вам? Жена есть.
— То-то и оно. Не было бы, я по-другому разговаривал бы.
— Поставьте ведро на траву и окунитесь еще разочек.
Окунулся. Она говорит:
— Мне тридцать два года. Вы знаете?
— Новость какая. Да хоть сорок, — заявляю я из воды.
Не успел я одеться, ушла она — и не догнал. Но с того дня стали мы вечерами встречаться. Как стемнеет, идет она по воду, а я вдоль речки вышагиваю, наберу ей воды и несу. Пока идем, беседуем, так, кое о чем. Мне все едино, лишь бы слышать ее голос и как она смеется.
Август кончился. Злюсь я на себя, сколько времени провел, а чего добился? И сам себе говорю, что ничего мне от нее не надо, только видеть бы каждый день. А она со мной шуточки шутит или как? Спросить ее? А как спросишь? Вдруг совсем потеряешь? И решил, пусть все идет как есть. Не все ли равно, что у нее на уме, была бы рядом, и ладно. Но спустя неделю не сдержался, взял ее за плечи, смотрю в глаза, выкладываю:
— Я для вас мальчик? Играете со мной? Другой на моем месте знаете как поступил бы? А я боюсь пальцем дотронуться. Как щенок перед вами хожу. Исчезаю, когда прикажете. Скажите, что не прав, что самую капельку вы меня любите!
До чего же хотелось услышать от нее это слово, и оно могло расколоть судьбу мою надвое.
— Мужа я люблю, — ответила она глухо, обреченно.
Руки мои разжались, отступил я на шаг:
— А сюда зачем ходите? Развлекаться? Мальчика дразнить?
Она головой покачала, смотрит, как в омут:
— Глупый. Вы перешли мне тропинку однажды. Помните? Портупею застегивали, бежали на службу, как на свидание. Взглянули на меня. Я вслед вам долго смотрела и думала: вот прошел красивый парень и кому-то счастье в своих глазах пронес. Мне такого не принесут.
— Наташа! — шепотом заорал я. — Это же я о тебе думал!
— Постойте, — отстранилась она. — Слушайте все. Три года назад мне изменил муж. Было это для меня как конец света. А до этого времени — пять лет — я верила, что наше супружество — хрустальный дворец. Обрушился он, разбился, и не во что стало верить. И когда я поняла, что не умею ни разлюбить и ни простить, то пообещала мужу отплатить тем же. Моя измена уравняет нас, и жить мне станет легче. Обещания своего я не выполнила. Но вот встретила вас и испугалась. За вас. Вы имеете все: молодость, детей, жену. Неужели же захотите стать орудием мести?
— Орудие! — ухмыльнулся я. — Что-то деревянное или железное, равнодушное. А я живой! И вы нужны мне. Вы! Но я не понимаю вас. Нельзя любить человека, который наплевал в душу. Вы не любите его. Удивляетесь? Возможно, в своих рассуждениях вы найдете другое слово, но это не любовь. Он не достоин. Вы меня любите. Меня! Насмешил? Иначе вы не ходили бы сюда. Но вы боитесь раскрыть свое чувство. Не верите себе самой. И мне. Но я подожду. Я терпеливый.
Однако терпения у меня не хватило. После того разговора не видел я Наталью Алексеевну дней десять, находился в городе по делам. Жена рада, сына мне расхваливает, да какой он понятливый, да какой веселый. Дочка от колен не отходит, я счастлив снаружи, доволен, как и положено, а душа в клочья изорвалась. Не чаю, когда же закончится растреклятый ремонт казармы, чтобы мне в лагерь вернуться. Возвратился наконец и с ходу узнал, что Деркачёв отбыл в инспекторскую командировку. Значит, Наташа одна!
Бегом бежал я через лес, свистел и дурачился, как леший. Сентябрь уже прошелся по деревьям, осень пылала и золотилась, а теплынь стояла — как летом. Пахло грибами, первым прелым листом, и на душе сладко щемило. Лишь стемнело, закружил я у знакомой мне палатки. Удерживал себя, хлестал обидными словами и летел бесповоротно, неудержимо, словно мотылек на огонь, но жар был во мне самом.
Наталья Алексеевна разговаривала с соседкой, сидели они на лавочке за столиком, а в самодельной печке под сосной догорали красненькие угольки. Я ушел. Побродил по берегу и вернулся, когда уж совсем стемнело. Брезент Наташиной палатки светился, и на нем, на большом экране, двигалась ее тень. Мои воровские шаги были неслышными, но силуэт дрогнул, испуганный голос спросил:
— Кто там?
— Выйдите на минуточку, Наталья Алексеевна! — позвал я тихо.
— Что за глупости, Женя? Уже поздно. Завтра увидимся. Уходите.
— Выйдите, прошу вас!
Непрочная полотняная дверь с пуговичками вместо замка жгла мне ладонь.
— Уходите, Евгений Николаевич. Утром я приду на речку, обещаю вам.
— А почему не сейчас? Боитесь меня? Все лето улыбались, обнадеживали, а теперь гоните? — говорил я совсем не то, что хотел ей сказать.
Вместо нежных слов в душе всплыло свирепое раздражение. Я шагнул в палатку. На короткий миг меня сковал гневный взгляд хозяйки. Она ужаснулась:
— Как вы посмели?
Спасением была бы ее улыбка, но она не улыбалась. Мою огромную черную тень мог увидеть всякий, я нагнулся к столу и дунул на свечку. Наташа в легком халатике метнулась мимо моих рук к треугольнику двери. Я выскочил за ней, догнал и не понимал, почему она вырывается.
— Не бойся меня, Наташа! Посидим на скамеечке, — шептал я.
— Отпустите! Вот вы какой, оказывается!
— Да не такой я, Наташа, не такой! Давай поговорим спокойно, сядем и подумаем, как жить мне дальше.
Она рвалась от меня, ненавидящая, несгибаемая, а я жаждал подчинить ее себе и удивлялся, откуда в ней столько ненависти. За что ей меня ненавидеть? Я хотел лишь, чтобы она смирилась, затихла, согрелась в моих руках.
Прошел час — может быть, больше или меньше. Луна зарывалась высоко в тучах, и временами густая темень покрывала лес.
— Если и правда я необходима тебе, так отчего же не пришел днем? Зачем же ночью, тайком руки мне ломаешь? — дошли до меня ее слова.
Очнулся я, застонал. Что же это я делаю? Кто я есть? А она вывернулась, прошелестела и пропала в непроглядной тьме. Я на корточки сел и траву щупал, чтобы отыскать ее следы. Запах земли ударил в голову, лунный свет разлился по лесу, и я увидел ее. Она прижалась к сосне, застывшая и неслышная. Царапала мне лицо, давила горло, и будто молитву шептала:
— Митя! Помоги мне! Митя!
Она звала мужа! Ошеломленный, я отпустил ее. Она ему молилась, как богу! Мне стало жаль эту нежную женщину и сделалось стыдно за себя и за все наше мужское отродье, за то что мучаем, топчем и лжем. Но в огне, что не переставал жечь меня, сгорела и эта минутная жалость.
— Я сейчас закричу! — погрозилась она. — Прибегут соседи, знаете, что вам будет?
Разжал я руки, отступил, разрешил:
— Кричите, наивная женщина. Что мне будет? Да ничего. Самое большее, переведут в другой полк. А себе вы испортите всю жизнь. Вам никто не поверит, если я скажу, что вы сами меня пригласили.
Она задохнулась и не нашла слов. Подбежала к своему жилищу, перегнулась в двери, схватила — и пошла на меня с топором!
— Убирайся, негодяй! Ударю!
— Бейте! — подставил я грудь. — Бейте! Все равно не жизнь у меня, а мука с тех пор, как вас встретил.
Широкое лезвие тупо поблестело в лунном свете надо мной и застыло. Она заплакала, не опуская руки. Я отнял топор, забросил и сказал:
— Нужны мне ваши истерики. — А хотел-то сказать что-нибудь нежное, чтобы перестала она меня ненавидеть.
Привлек ее к себе, ослабевшую, беззащитную, а она на моем плече плакала горько, обидно и тихонечко звала Митю.
Я взял ее лицо в ладони, поцеловал слезы на губах и пошел прочь, не разбирая дороги, грохоча по кустам сапогами.
Небо посветлело. Я просидел на берегу, пока совсем не рассвело, и все думал, думал до ломоты во лбу, будто ушибся о каменную стену. Во мне бушевало негодование на эту несправедливость. Бессонная ночь выжала меня, принизила, и когда я утром шел в расположение батальона, то на широкой открытой всем взорам линейке почувствовал себя крохотным, незаметным и ненужным, оттого что я не нужен единственной женщине. Я проводил занятия, бегал, курил, смеялся, а тот маленький человек во мне все эти часы непрерывно, безутешно бился в отчаянии головой.
Часов в пять я потащился к реке. Наталья Алексеевна сидела на обрыве сжавшись, обхватив колени. Я сел поодаль, близко не смел. Она взглянула с ужасом. Поздоровался, она не ответила, я спросил:
— За что ненавидите? Я же ничего не хотел. Ей-богу, ничего!
Она молча показала свои руки. Тонкие запястья были перехвачены синими браслетами, следами моих рук. Стыд ударил мне в голову и выбил все, чем я перед собой оправдывался.
— Я не хотел, не хотел! Выслушайте меня!
— Уходите. Ненавижу!
Я готов был выть, кататься, рвать зубами траву.
— Что мне делать? Научите! Был бы свободен, говорил бы не с вами, а с вашим мужем.
— Забавно. И просили бы у моего мужа моей руки?
— И просил бы!
— И, как вы думаете, он отдал бы?
— Отдал!
— Но ведь я не пошла бы.
— Пошла бы! Уговорил бы, нашел что сказать.
— Все блажите, Евгений Николаевич.
— Эта блажь, как вы называете, подарена мне на годы. Еще пригожусь вам своей блажью. Вспомните, позовете когда-нибудь. Теперь прошу вас об одном: видеться с вами, хотя бы издали.
Поднялся, как избитый, и ушел. Она провожала меня удивленным взглядом.
В начале октября лагерь свернули. До отъезда виделся я с ней мимоходом раза три и думал с тоской, что в городе совсем не увижу. Остановил ее на тропинке и сказал:
— Как же нам быть-то? Мне необходимо видеть вас, не проживу я без этого. Приходите в пятницу к театру. Я буду стоять там с шести до семи. Каждую пятницу стану вас ждать.
— И не лень вам будет?
— А мне по пути. У нас на подготовительных курсах в академию занятия с семи. Там близко.
Четыре пятницы торчал я возле колонн, выучил все афиши. На пятую она пришла. До поздней ночи ходили мы с ней по пустой и мокрой набережной. Моросил дождь, дул ветер, а для меня погода не имела значения. Я был счастлив. Наталья Алексеевна молчала, и я не смел говорить, жалость к ней не давала. В полку разразился скандал, машинистка ходила на сносях и бесстыдно хвалилась, что зачала от Деркачёва.
— Женя, я звала вас прошлой ночью. Мне было одиноко и страшно. Вы слышали?
— Слышал, — ответил я, и это не было ложью, потому что не было ни дня, ни ночи, чтобы я о ней не думал. Злился на нее и на себя за то, что не имею права помочь ей, защитить ее. Не захотела она дать мне такого права.
Расстались мы на трамвайной остановке, и я не боялся, что нас кто-нибудь увидит.
Через несколько дней лейтенант Кирюхин сказал, что жена Деркачёва уехала, и муж не знает куда. А его перевели со строгим выговором и понижением в должности в другую часть, в другой город.
Ту зиму я готовился в академию, занимался много, тянулся изо всех сил. Мне казалось, что если поступлю, то обязательно доставлю этим радость Наташе. Я ждал от нее писем, видел во сне конверт, надписанный ее рукой, а наяву и не знал, какой у нее почерк. В семье моей было, как говорится, нормально. Жена хлопотала, дети росли, я служил благополучно. Но иногда ночью, когда семейство уляжется, а я сижу один, одолевая науки, тоска вдруг застелет глаза, сердце сожмется в горошину и будто слышу я издалека милый голос. Уткнусь я лбом в кулаки, губы кусаю, чтобы не отозваться.
Приняли меня на заочный, и некогда стало вспоминать тот осенний дождливый вечер, когда увез ее от меня трамвай. Но я ее не забыл, была Наташа запрятана глубоко в моей душе и прочно; казалось, и живу-то я на свете для встречи с ней.
Подполковник Деркачёв снова служил в нашем военном округе. Кто-то из офицеров рассказывал, что он вымолил прощение у жены, и она вернулась к нему. Я злился на Наташу, но был рад, что теперь знаю, где она есть. Прошло два года, и мы увиделись. Ездил я по служебным делам и, сделав большой крюк, заехал в тот город. Было это перед Новым годом. Снег валил такой же, как сейчас. Стоял я у подъезда школы, караулил учительницу третьего «Б». Вышла она со стайкой ребятишек, меня не заметила. Я шел сзади, видел сквозь снегопад серый воротник и серую шапочку, слышал Наташу и доволен был этим.
Детвора долго не отставала от учительницы, наконец Наташа осталась одна, перешла улицу и свернула в сквер, безлюдный, засыпанный снегом. Лишь неширокие дорожки расчищены были на аллейках. Я перемахнул решетку и пошел навстречу… Наташа замерла, качнулась и упала бы, если бы я не подхватил ее. Лицо сделалось белым как снег, на ресницах бахрома снежная, а губы мне улыбаются и руки в моих ладонях дрожат. Еле выговорил я:
— Видишь, не проходит моя блажь.
У нее на щеках то ли слезы, то ли следы снежинок. Прошептала:
— Спасибо. Наверное, поэтому я и жива.
Мой поезд отправлялся вечером, и почти до отхода его были мы в этом сквере. Что больше: говорили или молчали — не помню. Прощаясь, Наташа заплакала. Мы уходили в разные стороны, каждый в свою судьбу, а по справедливости она должна была быть у нас одна на двоих. Больше мы не виделись…
Домой охотники ехали молча. Лежали все вчетвером плечо к плечу в кузове на охапках сена, из которого не выветрился запах лета, смотрели в небо, а оно глядело на них яркими звездами. Снег давно перестал.
— Весь высыпался, — прервал молчание Носатов. — Все вытрясло небесное решето.
Старшине никто не ответил, не поддержал разговора о погоде. Доктор и полковник думали все еще о рассказанном Третьяком, но сам он уже жалел об этом и ругал себя в душе за откровенность. Он не поверил сочувствию в голосе Аверьянова, когда тот не вытерпел и поинтересовался:
— Дальше что же? Будете вы искать встречи с Натальей Алексеевной или прошла ваша блажь? А, Евгений Николаевич?
Третьяку хотелось ответить какой-нибудь резкостью. Он недовольно вздохнул, стараясь придумать что-либо вежливое, но тут его выручил Носатов:
— Зря мы убили лосиху. Одного лося хватило бы. Зато разрешение осталось бы целым на один отстрел. Съездили бы после Нового года еще разок.
— Тебе лишь бы выбраться на природу. Не хватает ее на стрельбище, на танкодроме, — сказал Аверьянов, услыхавший в словах старшины упрек. — На то и охота, чтобы попадать. А ты, Носатов, в свободный какой-нибудь день становись на лыжи и кати, любуйся природой без ружья.
— Нет, доктор, не скажите, — вступился Волгин. — С ружьем целенаправленней, с ружьем не просто прогулка по лесу.
— В компании всегда веселей, — признался Носатов. — Люблю я хорошую компанию на охоте, а особенно после, когда душевное расскажет кто-нибудь про жизнь, про любовь. Слушать люблю.
Третьяк боялся, что вот сейчас начнут обсуждать то, что от него услыхали, и прошептал:
— Ох я и болван.
— Не раскаивайтесь, — сказал ему тихо Волгин, лежащий рядом. — Мы все завидуем вам. — А громко пообещал: — Эх, друзья, расскажу и я в другой раз одну милую историю из собственной жизни.
— А правда ли, товарищ полковник, ходят слухи, что вы собираетесь переезжать на новое место? — спросил Носатов.
— Неужели? — удивился Аверьянов. — А я и не слыхал.
— Да, меня переводят в штаб округа. Уеду от вас весной.
Новость огорчила всех. Хороший командир — это и для каждого подчиненного хорошая служба.
— Кто же прибудет вместо вас? Не знаете еще? — спросил Третьяк.
— Знаю, — ответил Волгин и, помедлив, будто виновато, сообщил: — Полковник Деркачёв.
— Как! Тот самый? — воскликнул доктор. — Вы слышите, Евгений Николаевич?
Он не ответил, потому что в груди вдруг не хватило воздуха, и он подумал, что близкая встреча с Наташей заставила его сегодня говорить о ней.
— Вот и встретитесь, — проговорил доброжелательно Носатов, словно бы для него самого была важна и приятна эта встреча.
— Нет, — сказал Волгин и снова помедлил. — Она не приедет. Деркачёвы развелись в прошлом году. Он сам мне об этом говорил. У него теперь новая жена.
Звезды на небе закружились на мгновенье хороводом и остановившись вопросительно глядели на Третьяка.
— Жалко, — произнес, сожалея, Носатов. — Жалко, что не увидитесь вы с ней, товарищ майор…
1964