Итак, 10 мая мы отправились морем к Черной Горе, именуемой здесь Карадагом. В этом предприятии нам повезло с самого начала, ибо, перебравшись с Монетного двора, мы одновременно нашли себе хозяина дома, владельца судна и проводника.

Все эти качества соединял в себе немолодой уже грек Коста, полный говорливый человек в красной турецкой феске. Домишко его прилепился на склоне горы над самым морем и представлял из себя развалюху из трех комнат, одну из которых, лучшую, с видом на море, он предоставил нам. Зато прекрасен был сад. Феодосия вообще не слишком богата растительностью, унылые склоны гор совершенно безлесны, на улицах кое-где растут чахлые деревца, да за домом городничего разбит регулярный парк, столь бедный, что и парком называть его не хочется.

В саду же у Косты цвел буйно боярышник, горели розовые кусты и персиковые деревья давали порядочную тень. Все дело в том, что из склона горы пробивался источник, и грек легко добывал столь необходимую для поливки воду.

На стене комнаты висел кривой турецкий ятаган, а под ним кожаная сумка со свитком бумаги, на которой аккуратно был переписан рассказ турецкого министра Ресми-эфенди о знаменитом Чесменском бое.

В этом бою с турецкой стороны участвовал сам Коста, поэтому свиток был для него настоящей реликвией. Еще в молодости Коста попал в плен к туркам и, как следствие, оказался на турецкой галере, сожженной при Чесме. Сам Коста, по счастию, уцелел и теперь с удовольствием рассказывал о гибели турецкой эскадры, сгоревшей огромным факелом в Чесменской бухте.

Граф Петр Иванович, который бывал не только в Европе, но и в Стамбуле, владел турецким языком. Он сразу заинтересовался свитком и переводил его не без удовольствия, покатываясь со смеху над странным языком и причудами важного турка. Я, разумеется, не преминул переписать кое-какие места из свитка, ибо, бог знает, может, мы были единственными русскими, которым довелось прочитать измышления турецкого министра.

«Из Путербурка, лежащего на краю моря, называемого Балтык, через Гибралтарский пролив московитянин послал на воды Морей и в Архипелаг несколько мелких военных судов вертеться между островами, в Англии и в других землях нанял несколько кораблей, в Архипелаге нахватал барок и дрововозок и в четыре или пять месяцев составил себе значительный флот из старого хлама. Когда этот флот появился, опытные знатоки моря предсказывали, что первая порядочная буря этот странный флот опрометчивого гяура истолчет в щепки и размечет по морю. Но по закону успехов, предопределенных бичу мусульман, судьбы и ветры благоприятствовали его ничтожному флоту, и с первого нападения уничтожил он наш прекрасный флот, столкнувшись с ним в Чесме, месте, лежащем насупротив острова Хиос».

Эту замечательную победу русских моряков, случившуюся в 1770 году, Ресми-эфенди объясняет на свой лад:

«Но примечательнее всего, что для порядочного флота весьма трудно провести даже одну зиму в Архипелаге. Между тем, при особом покровительстве судьбы, неприятель три года кряду, зимой и летом, шатался по этим опасным водам без малейшего вреда и даже нашел средство запереть Дарданеллы своей дрянной эскадрой, так что ни один наш корабль не мог выйти из пролива. Все это одна из тех редкостей, которые у историков называются „ходисе-и-кюбра“, великим событием, потому что они выходят из порядку натуры судьбы и в три столетия раз случаются».

Ресми-эфенди писал также о разнообразных «хитростях», применяемых «нечестивыми гяурами». Особенный восторг у Петра Ивановича вызвала такая «хитрость» русских: «С пленными мусульманами не употреблять ни жестокостей, ни побоев. Гяур позволяет им жить по своему обычаю и не говорит ничего обидного для их веры, многим даже дает свободу, чтобы они бесполезно его не обременяли».

Весьма красочно изобразил турецкий министр успехи государыни Екатерины, которую упорно именовал «чарыча» вместо царицы, и я не мог не переписать такого места:

«Племя франков, или, как у них говорится, европейцев, чрезвычайно подобострастно к своему женскому полу. Поэтому они так удивительно покорны, послушны и преданы этой чарыче, они почти считают ее святой, около нее толпятся отличнейшие своими способностями и знаменитейшие люди не только московской земли, но и разных других народов, и, полные восторга к чарыче, они все мечутся рвением положить за нее душу свою. Надо сказать и то, что она также претонкая женщина. Чтобы привязать к себе этих людей, она, оказывая являющимся к ней государственным мужам и воеводам более радушия, чем кто-либо им оказывал, осыпая их милостями, отвечая вежливостями, образовала себе множество таких полководцев, как Орлуф (это, без сомнения, герой Чесмы граф Алексей Орлов) или как маршал Румянчуф (Румянцев), тот, что заключил мир с нами. При усердном содействии всех этих людей счастье ее развернулось, и она свободно поплыла по морю успехов до того, что сделалась как бы обновительницей русского царства».

Наш хозяин без конца повествовал о Чесменском бое, делал большие глаза, вскрикивал, хватался за сердце, а в тех местах, где надо было изобразить чью-нибудь гибель, с грохотом валился на пол и раскидывал руки. Я очень жалел, что наша гнедая Чесма не понимает человеческого языка, а то бы она испытала гордость, осознав, какое славное имя носит.

Майское утро было свежим, небо голубым, легкий ветерок влек наше судно по густо-синему морю, и настроение наше было отличным. Большая лодка Косты с треугольным греческим парусом оказалась ходкой, и уже через три часа мы приблизились к горным громадам. Пейзаж берегов был пустынным, дальние холмы поднимались легкой волнистой линией, одна гора казалась совершенно прямой, наподобие длиннейшего стола, другие, ломаясь причудливо, далеко проникали в море, образуя бухты.

Сам Карадаг величественно выступал, замыкая полукруглый акваторий. На берегу его виднелись татарские сакли, скудная растительность, и несколько лодок промышляли рыбной ловлей недалеко от берега.

Наконец мы приблизились к Черной Горе, выступающей в море, и стали ее огибать. Тут перед нашими глазами предстали неожиданные красоты. Очерк Карадага был совершенно необыкновенный. Это не были острые скалы и хаос камней, а нечто словно изваянное из податливого материала. Текущие потоки, ниспадающие мантии, застывшие волны — все это вместе, уходя высоко в небо, создавало суровую, но вместе с тем и мягкую красоту. Краски здесь дымчатые, приглушенные, от желтоватых до бледно-фиолетовых. То здесь, то там виднелись изумрудные рощицы, повисшие на скалах, будто акробаты.

Петр Иванович достал подзорную трубу и начал с восторгом разглядывать этот первозданный хаос. Грек Коста прищелкивал языком и говорил, что такие красоты встречаются только на его родине в Морее.

— А есть тут укромные места? — спросил Осоргин.

— О! — грек воздел руки. А затем указал пальцем вверх: — Там!

— В горах?

— Да, — сказал грек, он понизил голос и сообщил: — Там бывают разбойники.

— Корсары?

Но Коста не знал этого слова, а когда Петр Иванович объяснил, отрицательно замахал руками:

— Нет, нет! Злые разбойники!

Из этого следовало заключить, что морской разбой он считает делом благопристойным, а к разбойникам суши относится с презрением.

Петр Иванович попросил его пристать к берегу, и скоро мы очутились в уютной бухте, из которой рассчитывали забраться наверх, чтобы обозреть просторы обширного Карадага.

Грек отказался с нами идти, сославшись на тех же разбойников, которые могут увести его судно. Он показал подобие тропы, тянущейся наверх, и предупредил, что подняться по ней не легко. И он оказался прав. С великими трудностями, тяжело дыша, взмокшие, мы очутились наверху горного плато. Нас встретил оглушительный гомон птиц и душные ароматы цветущих растений. В Тавриде месяц май — самое живое время года, потом палящее солнце выжигает растительность. Сейчас вокруг стояло настоящее благоухание, травы поднимались по пояс, колыхались гроздья сиреневых, пурпурных, розовых цветов. Стрекотали насекомые, юркали ящерицы, и два ежа деловито прошествовали мимо наших ног, ничуть не страшась незнакомцев.

— Благодать-то какая! — вздохнул Петр Иванович.

Мы осторожно пошли вперед, приближаясь к торчком стоящей скале, похожей на огромный каменный палец.

— Вот уж не знаю, где здесь прячется Митрофан Артамонов, — сказал Осоргин, — да и мыслимо ли поднять на такую высоту плющильную машину?

— Он еще ее не забрал, — напомнил я, — мы же смотрели.

Да, утром по наказу Петра Ивановича я бегал на Монетный двор и убедился, что станки на месте.

— Тут несколько бухт, — сказал Осоргин, — сейчас мы с тобою пройдем по гребню и высмотрим сверху. Какие-то знаки пристанища быть должны.

Удивителен и величествен вид моря с большой высоты, необъятен его простор, и оттуда, из глубины, прилетают ветерки, доносится приглушенный шум, и ослепительные блики вспыхивают на колеблющейся поверхности вод. Хочется глубоко дышать, хочется вскинуть руки и прыгнуть с высоты, но не упасть, а взлететь и плавно понестись туда, в нескончаемую даль, где кроется неведомое чудо.

Мы миновали скалу, похожую на палец, осмотрели пещеру у ее подножья, спугнули бурого зайца, сиганувшего от нас в можжевеловый куст, и приблизились к ущелью, образованному двумя выступающими скалами.

— Осторожнее, Митя, — сказал Петр Иванович, — держись за куст.

Я схватился за крепкий ствол боярышника и заглянул в бездну, которая уходила отвесно к самому морю. То, что увидел, поразило меня красотой. На бирюзовой воде меж красных отвесов, прямо под ногами, уменьшенная высотой до размеров дамской туфельки, колебалась ослепительно белая яхта с двумя мачтами и красными балками надстроек. Тотчас вознесся оттуда нежный звук скрипки, кто-то играл под ярким полосатым тентом…

В Феодосию мы возвращались под впечатлением той яркой картинки, которая привиделась с Черной Горы. Больше разглядеть ничего не удалось, хоть Петр Иванович и приставлял к глазам подзорную трубу. Звуки скрипки умолкли, яхта оставалась неподвижной, а спуститься к ней по отвесным скалам не было никакой возможности. Когда же спустя час мы добрались до своего суденышка и попросили грека обогнуть скалу, никакой яхты в бухте уже не было, перспективу берега закрывали другие скалы, а Коста объявил, что гоняться за призраками не наряжался…

— Чудо, — бормотал задумчиво Петр Иванович, — это она, она…

В городе нас ожидала другая внезапная встреча. Едва мы выкарабкались на берег и осмотрелись, как мимо прошел человек с опущенной головой и застывшим взглядом.

— Матвей! — изумленно окликнул граф.

Человек было остановился, а потом быстро зашагал дальше. Коста привязал свою лодку и пошел в гору. Мы двинулись вслед за ним. Случайно оглянувшись, я заметил, что человек догоняет. Я тронул Петра Ивановича за руку. Мы остановились.

— Да, это я, барин, — сказал подошедший. Я тотчас узнал в нем того каторжника, с которым граф разговаривал в Херсоне.

— Зачем же ты в здешних местах? — спросил Петр Иванович.

— Бежал, — коротко и хмуро ответил Матвей.

Петр Иванович огляделся.

— Иди за мной, — сказал он и двинулся к дому.

Косту Петр Иванович ничего объяснять не стал, а просто провел Матвея в свою комнату.

— Ну, рассказывай, — произнес он.

— А что рассказывать? — возразил Матвей. — Перекусить бы маленько.

Хозяин принес нам сыру, лепешек и кувшин молодого вина. Матвей ел неспешно, с достоинством, время от времени бросая на графа внимательный взгляд.

— Зачем ты бежал? — спросил Осоргин.

— Не утерпел, — ответил Матвей, — как вас увидал, так прошлое вспомнил.

— Что ж думаешь дале?

— Не знаю. — Матвей вытер рот. — Надо опеку искать.

— Да о какой опеке ты говоришь, братец? Разве я тебя спрячу? Тут не смоленский лес.

— Вас я в грех не введу, — промолвил Матвей, — однако, думается, пригреют меня.

— Да кто же?

— А неужель не слыхали?

— О ком? — спросил недоуменно Петр Иванович.

— Сказывали мне, что она здесь.

— Она? Кто же она? — спрашивал в недоумении Петр Иванович.

Матвей замолчал.

— Да говори, говори! — торопил его Осоргин.

— Долго сказывать.

— Я послушаю.

— Смешное дело, барин, ведь все вокруг вас вертелось, а вы и не знали.

— Да что ты загадки мне делаешь! — воскликнул Осоргин. — Докладывай тут же!

— Чтоб все понять, издалека надо, — заметил Матвей.

— Ну, заморил! Время у нас в достатке. Или не хочешь, чтоб Митя слушал?

— Отчего, — усмехнулся Матвей, — пусть внимает.

— Тогда говори! — приказал Осоргин.