Глава первая

Это было в июне 1970 года. Именно тогда мой близкий друг Окано построил в сосновом бору на морском побережье неподалеку от того места, где я родился, великолепный литературный музей, носящий мое имя. Чуть позже он сделал комплект из пяти открыток, мне посвященных, и стал раздавать эти комплекты посетителям музея. На одной из открыток под моей тогдашней фотографией были начертаны слова, помещенные в начале этой главы.

Признаться, впервые увидев эту открытку, я пришел в полное замешательство и подумал, что уж ее-то я вряд ли разрешил бы печатать, если бы со мной сочли нужным посоветоваться…

Разумеется, мне было неловко. К тому же моя писательская жизнь была настолько долгой, что я никак не мог вспомнить, где и когда написал эти слова, а звучали они так, словно были девизом ко всему моему творчеству. Вряд ли я мог написать их мимоходом на предупредительно принесенном кем-то картонном квадрате… Пока я перебирал в памяти возможные варианты, со мной внезапно заговорил Дзиро Мори, имеющий обыкновение возникать в подобных случаях.

— Не мучь себя. Наверняка господин Окано просто решил таким образом подытожить и сформулировать суть всей твоей литературы. Откровенно говоря, я был уверен, что это его собственное изречение, и оно привело меня в восторг.

— Окано-сан — человек искренний, мудрый и чуткий, он никогда бы не стал, не посоветовавшись со мной, употреблять для такой цели им самим выдуманную фразу. Взгляни-ка на лицевую сторону открытки. Видишь, слева, рядом с надписью «почтовая открытка», изображен герб — обведенный кружком колокольчик? Даже такую малость, как использование нашего семейного герба, он счел необходимым заранее согласовать со мной.

— Ну, значит, ты просто где-то это написал, а потом запамятовал. Перечитай на досуге свои старые произведения, наверняка где-нибудь обнаружишь эти слова… А что, когда ты сочиняешь, ты действительно уверен, что следуешь Божественной воле?

— Вовсе нет! Просто пишу что хочу.

— Тогда тебе стоит при случае поразмыслить над тем, в чем суть твоей литературы. Вот будешь искать эти слова и…

В то время мне было вовсе не до размышлений над сутью литературы: полностью поглощенный процессом творчества, я едва успевал черпать из бьющего через край источника своего вдохновения, так что у меня просто не оставалось времени заниматься поисками этих слов, и они как-то незаметно забылись. Между тем при музее было создано Общество друзей Кодзиро Сэридзавы, и его члены, мои читатели, стали несколько раз в месяц собираться на семинары, на которых заслушивали доклады и обменивались мнениями, по их просьбе и я два раза в году, весной и осенью, стал непременно выезжать в Нумадзу и принимать участие в этих сборищах.

На них съезжались читатели из самых разных уголков страны — от северной префектуры Аомори до южного Кюсю, — среди них были и старики и молодежь, и мужчины и женщины, каждый раз собиралось как минимум тридцать человек, иногда же приезжало более ста, так что в расположенном на первом этаже зале музея не хватало специально приготовленных стульев, и некоторым приходилось стоять.

Обычно из Токио в Нумадзу меня отвозила на своей машине дочь, примерно с часу до трех дня я выступал перед собравшимися с докладом на ту или иную литературную тему, потом мне начинали задавать вопросы, я выходил в зал, непосредственно беседовал с присутствующими и в начале пятого возвращался в Токио.

Однажды на очередном сборище Общества друзей, — кажется, это было осенью 1975 или 1976 года, — после того как я закончил свое выступление и начал отвечать на вопросы, поднялся один пожилой человек и сказал:

— Сэнсэй, я прочел все ваши произведения и в одном из них нашел такие слова: «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога». А в другом месте сказано: «Литературе надлежит находить нужное слово для каждого безмолвного требования Бога». Которое из этих двух высказываний более правильно? Если же допустить, что правильны оба, тогда какое вам больше нравится?

У меня было такое ощущение, будто я нежданно-негаданно получил пощечину, но потом я вспомнил день, когда впервые увидел открытки, и успокоился: пожилой джентльмен просто сделал за меня мою работу, отыскав это высказывание в тексте. И я тут же ответил, что считаю правильными обе фразы. Если же говорить о том, которая мне больше по душе, то мне трудно отдать предпочтение той или иной, хотя, пожалуй, теперь я несколько изменил бы вторую фразу, переделав «безмолвное требование Бога» на «требование безмолвного Бога».

— Ведь правда же, эти слова что-то вроде символического стиха, выражающего самую суть вашей литературы? Когда я на них наткнулся, то невольно застонал — с такой ясностью мне вдруг это открылось. И в связи с этим у меня есть к вам просьба: не можете ли вы как-нибудь рассказать нам о Боге?

— Хорошо. Хотя вообще-то я решил для себя, что на собраниях вашего Общества никогда не стану касаться ни политики, ни религии… Но коль скоро многие из вас связаны с политикой и к тому же исповедуют разные религии… Это, конечно, не так-то просто, особенно если учесть, что сам я не являюсь приверженцем никакого вероучения, хотя и не отрицаю существования Бога. Но если вы хотите, я готов как-нибудь побеседовать с вами об этом, только не о Боге с точки зрения религии, а о своем Боге.

— Очень просим вас. Тем более что это поможет нам проникнуть в сокровенные глубины вашего творчества.

Должен сказать, что я вернулся к литературному труду после трехлетнего перерыва и, дописав до этого места, невольно остановился.

Последние три года я чувствовал себя из рук вон плохо: после того как моя жена скончалась от рака, моя прежде вполне упорядоченная жизнь рухнула, я никак не мог оправиться от удара, к тому же испытывал чисто бытовые затруднения, в результате у меня разыгрался радикулит, я с трудом двигался и прервал работу над очередной книгой, несмотря на то что написал уже около двухсот страниц. Телесная слабость влечет за собой душевную, я совершенно пал духом, невольно вспомнил о том, сколько мне лет, остро ощутил близость смерти и стал неожиданно для самого себя думать только о том, как бы поскорее соединиться с женой и обрести покой. Разумеется, я обращался к врачам, прибегал по советам друзей к иглоукалыванию и прижиганиям моксой, но ничто не могло вдохнуть новые силы в мою дряхлую плоть. Тогда я понял, что пора готовиться к смерти. Я всегда жил одним днем и готовить мне особенно было нечего, но все же необходимо было привести в порядок все написанное за пятьдесят лет жизни: отобрать те произведения, которые я хотел бы оставить после себя, а все остальное уничтожить.

Я никогда не перечитывал своих произведений после того, как они выходили в свет, мне казалось, что они уже не принадлежат мне. Когда у меня оказывалось свободное время, я предпочитал тратить его на какое-нибудь другое чтение. Поэтому я даже не помнил точно, сколько мною было написано. Вот уже трижды выходили сборники моих избранных произведений, однако во всех случаях их составлением занималось издательство, а я и не думал ничего читать. Но тут мне пришло в голову, что если какое-нибудь издательство захочет выпустить полное посмертное собрание моих сочинений, то неплохо было бы самому заняться его составлением. Ведь речь идет о том, что останется жить после моей смерти.

Придя к такому решению, я начал с перечитывания рассказов. Некоторые из них вошли в состав разных сборников, другие были напечатаны в журналах, из которых я их и вырезал. Прослышав о том, что я читаю свои старые произведения, мои особенно ретивые читатели прислали мне множество журналов, которые выходили на грубой дешевой бумаге в годы послевоенной разрухи, в них часто публиковались мои рассказы. Всего у меня собралось что-то около трехсот выпусков. Когда я стал читать их по прошествии стольких лет, сразу сделалось ясно, какие хороши, а какие — нет, мне казалось, я читаю написанное кем-то другим. Слабые я только помечал как подлежащие уничтожению, в те же, которые предполагал оставить, вносил исправления и дополнения, испытывая от этой работы радость, совершенно не похожую на ту, которую испытывал в момент их написания. Иногда я натыкался на произведения, о существовании которых успел совершенно позабыть. Иногда мучительно напрягал память, пытаясь вспомнить когда, по какому поводу это было написано.

Среди прочитанных мною рассказов я обнаружил несколько настоящих шедевров, как бы даже и не мною написанных. Я не помнил, как их писал, к тому же они были слишком хороши, мне такое не под силу. Когда я обнаруживал такой рассказ, то читал его не отрываясь, с начала до конца, а потом перечитывал еще несколько раз, думая: «Вот уж воистину, это не мое творение, не иначе как Бог водил моей рукой», — и не мог ничего ни исправить, ни дополнить. Более того, я просто локти себе кусал, досадуя, что не вспомнил об этом рассказе, когда ко мне обращалось парижское издательство с просьбой дать какие-нибудь рассказы для публикации на французском.

Эта работа была тяжелым бременем для дряхлого, больного старика, я затратил на нее много времени и сил, но она омолодила мое сердце и отдалила душу от смерти. Покончив с рассказами, я сразу же взялся за романы…

К сожалению, перечитывание романов обошлось без неожиданных открытий и приятных сюрпризов. Довольно было прочитать четвертую часть романа, чтобы понять, хорош он или плох. Те романы, которые я предполагал включить в полное собрание сочинений, я перечел еще раз особенно внимательно, но вносить туда какие-либо поправки или дополнения было трудновато, поэтому я лишь чуть-чуть откорректировал некоторые термины. Однако их чтение натолкнуло меня на самые разные размышления, пробудив живые воспоминания о том времени, когда они были написаны, о том, что послужило толчком к их написанию. И вот однажды летом, через четыре года после того, как я начал эту работу, — это было лето 1985 года, — я, как обычно, решил уехать из Токио на свою дачу в Каруидзаве, а поскольку ко времени отъезда успел прочесть двенадцать томов эпопеи «Человеческая судьба», то остальные два взял с собой.

Это монументальное произведение, — возможно, потому, что главным героем его был Дзиро Мори, мой сверстник, выросший примерно в таком же, как я, окружении и имевший похожий жизненный опыт, — я читал, испытывая глубокое волнение, словно заново проживая свою жизнь. Одновременно я пришел в ужас и содрогнулся, осознав, к сколь опасным последствиям может привести современная политика.

Японцы действительно достигли экономического благоденствия, сумев преодолеть невзгоды, обрушившиеся на них после поражения в войне, однако в погоне за деньгами, заботясь лишь о личной выгоде, они деградировали духовно, а потому склонны, сами того не замечая, повиноваться воле наиболее влиятельных политиков, пребывая при этом в твердой уверенности, что живут в демократической стране. К примеру, они, не задумываясь, становятся восторженными почитателями премьер-министра, начинавшего свою карьеру во флоте, ибо их завораживают его речи, в которых он задушевно откровенничает с ними о проводимых в стране политических мероприятиях, умело прикрывая националистические притязания правительства красноречием, достойным руководителя секции риторики в старом лицее. И не случится ли так, что эти люди, которые называют себя демократами, пацифистами, решительными противниками войны, не успеют и оглянуться, как окажутся добровольными участниками националистической войны, точно так же, как это произошло когда-то с поколением Дзиро Мори? Это страшно. И не только это. Две великие державы — Америка и Советский Союз, имея большие запасы ядерного оружия, конкурируют между собой, тратя огромные суммы из государственного бюджета на разработку новых видов оружия и на армию, а все цивилизованные страны мира делятся на два лагеря в зависимости от того, на чьей они стороне. Наша страна является союзником Америки, и если вдруг между двумя великими державами начнется война, то, сколько бы мы ни кричали о том, что придерживаемся пацифистских позиций и выступаем против войн, ядерных ударов нам не избежать, и что тогда будет с Японией и японцами? Впрочем, все это общеизвестно…

Однако люди беспечны и, похоже, склонны без всяких на то оснований смотреть на мир через розовые очки: «Да что вы, да быть того не может!» Я стараюсь по мере сил подавлять тревогу, убеждая себя, что стар и дряхл, а потому покину этот мир раньше, чем произойдет что-нибудь подобное, и тем не менее в день своего отъезда в Каруидзаву я, как это ни глупо, записал в дневнике вот такое пятистишие:

Но, может быть, я просто слишком дряхл и малодушен? Не зря же у меня пропало всякое желание ездить в Каруидзаву, где начиная с 1930 года я проводил каждое лето, если только не был за границей. Я стал страшно тяжел на подъем. Когда я покидал горный санаторий в Швейцарии, где лечился от туберкулеза, мой лечащий врач разрешил мне вернуться в Японию только при соблюдении следующего условия: мне предписывалось в течение десяти лет проводить оба летних месяца вдали от моря, в горной местности, находящейся на высоте тысячи метров над уровнем моря. Выполняя это предписание, я выбрал Каруидзаву и год за годом добросовестно ездил туда, испытывая на себе целительное действие природных сил, благодаря чему мне в конце концов удалось избавиться от туберкулеза, болезни, которая считается неизлечимой. Да и позже, как только наступало лето, я, дождавшись, когда у членов моего семейства начнутся летние отпуска, вместе со всеми выезжал из Токио.

Но в этом году я объявил дочери, с которой вместе жил, что на дачу не поеду: во-первых, слишком хлопотно подыскивать человека, который присмотрел бы в наше отсутствие за домом, во-вторых, теперь у нас есть кондиционер, и я вполне могу провести лето в Токио. Но дочь, как только в консерватории, где она преподает, начались летние каникулы, нашла человека, согласившегося присматривать за домом, и, заявив, что сама хочет отдохнуть в горах, насильно усадила меня в машину и повезла на дачу….

— Все-таки насколько здесь чище воздух. Я и забыла, что зелень может быть такой яркой! — радостно воскликнула дочь, когда мы наконец добрались.

Она тут же хлопотливо забегала по комнатам, приводя в порядок дом, стоявший закрытым с прошлого лета, убирала, проветривала матрасы. Мне ничего не оставалось, как вытащить в рощу шезлонг и, устроившись в нем, начать принимать «лесные ванны».

В самом деле воздух был свежий и прозрачный, остро пахнущий листвой, он очищал грудь, пронизывал все тело, а клены, которые я посадил полвека тому назад и которые теперь были в самом расцвете сил и мощно взрывали корнями землю вокруг, на разные голоса подбадривали меня…

Я научился понимать язык деревьев несколько лет тому назад. Называя меня папашей или сэнсэем, клены говорили: «Как хорошо, что и в этом году нам удалось встретиться. Взгляните на наши корни. Видите, мы не желаем сдаваться. И вы должны брать с нас пример. Впитывайте же вместе с нами чистый горный воздух и молодейте телом и душой…»

Когда они впервые заговорили со мной, я перепугался, но одновременно растрогался до слез. Тогда-то я и обнаружил, что могу разговаривать со всеми выращенными мною деревьями, и подумал про себя, что радостей в моей жизни стало на одну больше. С тех пор, приезжая в наш горный домик, я сразу же заводил разговор с деревьями, снова и снова убеждаясь в том, что это не было всего лишь минутным наваждением. Не знаю почему, но когда я пытался заговаривать с другими деревьями, не с теми, которые посадил сам, я не получал никакого ответа. Может быть, все дело в том, что эти я заботливо растил и любил? Говорят, что любовь творит чудеса, может быть, и мои беседы с деревьями тоже чудо, рожденное любовью? Когда я так подумал, мне показалось, что какая-то пелена вдруг спала с моих глаз и ушей…

Вот и на этот раз я два или три дня провел в шезлонге, принимая «лесные ванны» и получая заряд бодрости от разговоров с деревьями, за это время моя плоть и мой дух преисполнились жизненной энергией, и я окреп. Без всякого труда я перечитал и исправил два последних тома «Человеческой судьбы», затем, с удовлетворением переведя дух, решил, что пора снова браться за перо, которое я отложил более трех лет тому назад. Из старых произведений у меня оставались еще восемь томов эссе, и я очень ругал себя за то, что не взял их с собой, опасаясь, что у меня не хватит сил на их переработку. К счастью, в глубине шкафчика завалялись старые рукописи, которые я привез сюда лет пять назад, да так и не прикоснулся к ним. Я извлек их и после четырехлетнего перерыва взялся за работу.

Однако, написав около десятка страниц, я вдруг остановился и не мог продолжать. Мысль о смерти С. болью пронзила душу. «Ах, почему я так и не поговорил с ним о Боге», — подумал я.

Когда какой-то пожилой джентльмен задал мне вопрос о Боге во время беседы с членами Общества друзей, я ничего не знал о нем, даже имя его было мне неизвестно, хотя мы довольно часто встречались на собраниях в музее. Весной того же года самые ретивые мои почитатели, живущие в Токио и его окрестностях, организовали Общество любителей литературы и стали раз в месяц по воскресеньям собираться в культурном центре района Накано и беседовать о моем творчестве. Обычно это происходило с часу до пяти дня. Культурный центр находится в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома, поэтому иногда и я заглядывал туда, возвращаясь в половине четвертого с прогулки.

Собиралось, как правило, человек тридцать-сорок, беседовали они на очень серьезные, интересные темы. Люди на эти встречи приходили самые разные: президенты крупных компаний, директора небольших частных предприятий, молодые служащие, преподаватели лицеев, владельцы магазинов, выпускники университетов, мечтавшие попробовать свои силы в критике, аспиранты-математики из Токийского университета, поэтессы, домохозяйки, студенты обоего пола и пр. Всякий раз я узнавал от них много поучительного и всякий раз в самом конце отвечал на вопросы собравшихся и делился с ними своими впечатлениями. Со временем я подружился с членами общества и не только знал всех по имени, но хорошо представлял себе характер и сферу деятельности каждого, так что стал и сам получать удовольствие от этих встреч. И вот однажды на одно из собраний пришел тот самый пожилой джентльмен, который когда-то задал мне вопрос о Боге.

Тогда-то я и узнал, что его зовут С., что он был служащим высокого ранга, а теперь, уйдя на пенсию, живет обеспеченной и спокойной жизнью в Одаваре. У него нет никаких любимых занятий, к разного рода развлечениям он тоже равнодушен, зато теперь у него достаточно времени для чтения, а читать он любит с молодых лет. Это и еще возможность в любое время путешествовать по всей Японии, пользуясь полученным от государственной железнодорожной компании бессрочным билетом второго класса, делали его, так он сказал, совершенно счастливым. Как-то незаметно у него вошло в привычку перед очередной встречей Общества любителей литературы непременно заходить с каким-нибудь гостинцем ко мне и неторопливо беседовать со мной около получаса. Беседы наши, как правило, сводились в основном к тому, что он очень обстоятельно, будто отчитываясь, рассказывал мне о книгах, прочитанных за прошедший месяц, и делился впечатлениями от недавних поездок, но слушать его было интересно. Он неизменно приносил дыню из лавки Сэнбикия, слишком большую для нашей маленькой семьи из двух человек, при всей нашей любви к дыням, мы могли ее есть два, ну три дня подряд, не более, к тому же дыни очень дороги, если покупать их не в сезон, поэтому каждый раз, когда он приходил, у меня вертелась на языке просьба, чтобы он больше не утруждал себя гостинцами, но я так ни разу и не смог ее произнести, настолько он подавлял меня своей почтительностью.

Очевидно, всю Японию он уже объехал и теперь раза два в год ездил за границу. Как правило, он путешествовал с группой, объясняя это тем, что не знает языков. Изъездив всю Европу, он взялся за Китай. Когда он навещал меня, возвращаясь из очередной поездки, то всегда подробно рассказывал о том, что видел и слышал, стараясь, чтобы у меня возникло ощущение, будто я сам побывал за границей.

Групповой туризм — это, конечно, очень удобно, но мне казалось, что человеку на восьмом десятке уже не по силам дважды в год ездить за границу, и я неоднократно в весьма мягкой форме советовал ему ограничиться одной поездкой, но он только смеялся в ответ: «Возраст поджимает, потом буду жалеть, что упустил время, пока еще мог двигаться…» Он навестил меня осенью на следующий год после того, как я проводил в последний путь жену, я тогда пребывал в настолько расслабленном состоянии, что не мог дойти даже до Общества любителей литературы, хотя до него было всего пятнадцать минут ходьбы от моего дома, и дочь возила меня на машине, возможно, поэтому, когда он сообщил, что скоро отправляется в Малайзию, мне показалось, что его голос звучит не очень-то уверенно, и у меня невольно вырвалось:

— Послушайте, разве вы не понимаете, что вам это не по силам? К тому же эту страну вы прекрасно знаете, ведь именно туда вы ездили по службе во время Тихоокеанской войны и, неожиданно оказавшись в самом эпицентре военных действий, чудом уцелели. Даже если вы поедете один и будете совершенно свободны, все равно это опасно. Или вы совсем не ощущаете усталости, которая должна была накопиться за эти долгие годы? Передохните немного, в конце концов сядьте и опишите свой жизненный путь, чтобы дети и внуки могли потом прочесть, тоже хорошее времяпрепровождение, разве нет?

— Да, жена тоже волнуется, так что, думаю, это будет мое последнее путешествие, — ответил он. — Через три дня пройду медицинское обследование, тогда и посмотрим. Так что не беспокойтесь.

Когда он уходил, я, как обычно, проводил его до выхода, и, когда мы прощались, он вдруг сказал:

— Сэнсэй, можно, я пожму вам руку?

Раньше он никогда не говорил ничего подобного. Поэтому я удивился, но протянул ему правую руку. Его ладонь была холодна, да и сам он выглядел не лучшим образом. Я постоял на крыльце и, пока он не скрылся за воротами, провожал его взглядом.

Не прошло и двух недель, как я совершенно неожиданно получил от его жены телеграмму, извещающую о его смерти. Я просто не мог в это поверить. Дочь связалась с правлением Общества и удостоверилась, что он действительно скончался. Я отправился на похороны, где узнал, что через три дня после нашего с ним разговора он лег на обследование в больницу, там у него обнаружили рак, сразу же оперировали, но спасти его уже не удалось.

Я до сих пор не могу поверить в смерть С. Не потому ли, что так и не удосужился ответить на его вопрос? Быть может, именно надежда все-таки получить ответ и заставляла его заходить — а он делал это раз пятьдесят — ко мне по дороге на очередную встречу членов Общества любителей литературы? Распространено мнение, что старики ездят за границу не потому, что их интересует культура, живопись или архитектура, просто они хотят оказаться в непривычной обстановке, поглазеть, как живут люди в других странах, расслабиться. Наверно, это суждение справедливо и по отношению к нему, но однажды, вернувшись из Франции, он сказал мне одну очень странную вещь:

— В этот раз нас водили в собор Парижской Богоматери. В Европе везде полно великолепных старинных церквей, но до сих пор я видел их только из окна автобуса и считал, что они — символ доренессансного христианства, памятники древней архитектуры, и только. Однако на этот раз, — может быть, так было запланировано, не знаю, — нас высадили у собора Парижской Богоматери и провели внутрь. Это было потрясающе! Величие самого здания можно оценить и из окна автобуса, но когда мы вошли и я увидел множество коленопреклоненных людей, я был потрясен. Я всегда считал, что революция освободила французов от религии. Сэнсэй, а как современные французы относятся к Богу?

Я не принял его вопрос всерьез. Я думал тогда о том, что встреча членов Общества уже началась, и подспудный смысл этого вопроса ускользнул от моего внимания. А ведь застенчивый С. просто хотел таким образом все-таки вытянуть из меня мое мнение о Боге. К сожалению, я так ничего ему и не ответил. Для С. это был, скорее всего, вопрос жизни и смерти, а я отмахнулся от него, решив, что у нас еще будет возможность поговорить…

Да, ведь и позже, когда С. вернулся из путешествия по Северному Китаю, он, подробно рассказав мне о том, какое впечатление произвела на него экскурсия в Храм Неба в Пекине, сказал:

— Когда я поднялся на крышу Храма и увидел совершенно чистое, без единого облачка осеннее небо, я представил себе, как древние китайцы взирали отсюда на небесных богов, и вдруг преисполнился таким благоговением, что готов был упасть на колени, но вовремя вспомнил, что современный Китай — коммунистическая страна, религия там отрицается, да и сам Храм Неба стал просто историческим памятником. А как же древнее Небо, древние боги? Что они теперь для китайцев? — Договорив, он впился в меня глазами.

Несомненно, и тогда он старался всеми силами вытянуть из меня ответ на свой вопрос, а я был столь невнимателен, что не заметил этого.

Мне стыдно. Мне нет никаких оправданий. Он ведь говорил мне, что никогда в своей жизни не читал никакой художественной литературы, кроме моих сочинений, зато мои прочел все полностью и, после того как мы с ним познакомились, относился ко мне с такой искренней любовью. И чем я ему за все это отплатил?

Моя рука до сих пор помнит, как тверда и холодна была его ладонь в тот день, когда мы обменялись рукопожатием, я словно ощущаю на себе пристальный взгляд его печальных глаз, безмолвно и отчаянно взывающих: «Сэнсэй, расскажите же о своем Боге!» А я огорчил этого прекрасного, замечательного читателя, так и не ответив на его последний вопрос, и эту печаль он унес с собой в иной мир. Причем я ведь мог бы ответить ему совсем просто: «Мой бог — это Великая Природа».

Но исправить уже ничего было нельзя, и горечь, которую я испытывал при одной этой мысли, не давала мне писать дальше.

Спустя несколько дней, когда я все так же сидел, задумчиво глядя на пустой л ист бумаги, мне показалось, что откуда-то из-за спины до меня донесся голос С:

— Сэнсэй, пишите же, пишите скорей, не мучьте себя тем, что не ответили мне. Ваши читатели ждут. И я тоже смогу обрести вечный покой, прикоснувшись к тайнам вашего творчества, проникнув в его сокровенный смысл.

Я оглянулся, хотя глупо было ожидать, что я увижу покойного, и в тот же миг будто пелена спала с моих глаз. Да, мой долг перед читателями написать об этом. Мой долг — объяснить им, какого Бога я имел в виду, когда с таким пафосом заявил: «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога». Перечитав полное собрание своих повестей и рассказов, я так и не сумел обнаружить, где это написал, но оставались неперечитанными еще восемь томов эссе, наверное, это оттуда. Раз С. удалось найти эти слова…

Итак, что такое для меня Бог? Подумав, что именно об этом и следует написать, я решительно склонился над листом бумаги, но никак не мог сообразить, с чего начать. Если бы мне удалось найти эссе, в котором я это написал, это наверняка помогло бы мне, но я не взял с собой на дачу ни одного сборника своих эссе. Пока я пребывал в растерянности, неожиданно появился Дзиро Мори.

— Прекрасно! — заявил он. — Похоже, переезд сюда пошел тебе на пользу, говорят, ты уже и за работу взялся? Не прошло и четырех лет! Вернулся к тому, что начал писать во время болезни жены?

— Да нет, то я забросил. Взялся на новое. Как раз мучаюсь над началом, никак не получается.

— Неужели? Жаль, ведь было написано около двухсот страниц. Помню, ты мне давал читать. Первая глава, там где диалог между старой дзельквой и стариком поэтом, просто шедевр. Еще меня поразила другая глава, ну та, о твоем друге, Жаке, который полвека назад мечтал о космическом путешествии… Не стоит ли довести эту работу до конца? Ведь есть уже целых двести страниц. За лето ты бы вполне мог ее закончить. Порадовал бы своих читателей. А то они совсем заждались.

— Нет, я просмотрел рукопись, прежде чем ехать сюда. Нынешние читатели такое читать не станут. А если и прочтут, никакого отклика у них это не встретит.

— Да быть того не может! Нельзя ли объяснить поподробнее?

— Что ж, попробую, только не сейчас… Говорят, нынче летом в Токио страшная жара, а здесь, в горах, дни такие ясные, даже туманов нет, просто замечательно. Ты специально приехал, а я не могу ничем тебя порадовать, мы могли бы прогуляться вдвоем по лесу, но меня радикулит замучил, так что увы… А знаешь, мой брат здесь внизу скучает вдвоем с женой. Он будет рад, если ты его навестишь.

Дзиро Мори заявил, что и сам об этом подумывал, и вскоре по горной тропинке ушел вниз, к дому брата. Но прежде, чем покинуть меня, он, улыбаясь, произнес фразу, которую я до сих пор не могу забыть:

— Возможно, ты и прав. Я считаю ту главу шедевром, но вряд ли все читатели со мной согласятся. Ну, что старик поэт обращался к старой дзелькве, это еще туда-сюда, но вот что она с ним разговаривала и он ее понимал — в это они никогда не поверят. Они наверняка отнесутся скептически к самой идее о возможности диалога между человеком и деревом, им покажется, что автор на старости лет выжил из ума.

 

Глава вторая

Получалось, что я просто должен написать о Боге.

Возможно, читатели действительно скептически пожмут плечами и отвернутся от меня, решив, что я выжил из ума. Тем не менее я все-таки напишу.

Приехав на дачу, я, подбадриваемый деревьями, поставил шезлонг в их тени и прилег отдохнуть. Вот какие мысли пришли мне тогда в голову. Чтобы вернуть жизненные силы моему одряхлевшему и ждущему смерти телу, есть только один способ, тот, которым я уже воспользовался однажды, когда полвека тому назад заболел туберкулезом и проходил курс климатотерапии в высокогорном французском санатории в Отвиле. В то время туберкулез считался смертельной болезнью, методы его лечения еще не были разработаны, эффективные лекарства тоже отсутствовали, бытовало мнение, что есть только один способ избежать летального исхода — пройти курс климатотерапии в высокогорном санатории.

Почти все время, за исключением специально отведенных часов на занятия физкультурой и на сон в палате, я должен был проводить, закутанный в одеяло, на самой примитивной, больше похожей на шезлонг койке в так называемом кюре — помещении для воздушных ванн, представлявшем собой что-то вроде открытого с трех сторон балкончика с навесом, на котором помещалась только сама койка да еще маленькая тумбочка с настольной лампой. Особенно важным считалось время с часу до трех дня, его так и называли «время погружения в природу», в эти часы надо было лежать, не засыпая, ни о чем не думая, полностью отрешившись от окружающего мира и сосредоточив все свои душевные силы на активизации внутренней жизненной энергии. В эти часы санаторий затихал, словно погрузившись на морское дно, весь городок тоже замолкал: не ездили машины, даже собаки переставали лаять, все словно помогали больным бороться с болезнью. Это было весьма мучительное упражнение, требовавшее от человека полной неподвижности — нельзя было ни на что обращать внимания, пусть даже тебя смаривал сон, пусть тебя зимой засыпало снегом..

В мой первый день в санатории его главный врач профессор Д. объяснил мне, что метод тотального погружения в природу в чем-то сродни известной в Японии дзенской практике медитации: человек должен, отбросив посторонние мысли, не погружаясь ни в сон, ни в размышления, направить все силы на привлечение к себе великой энергии, способной поддерживать его жизнь. Я сказал ему, что нельзя заниматься медитацией лежа, следует неподвижно сидеть на коленях с прямой спиной, и показал, как это обычно делается, но доктор, улыбаясь, возразил, что дух дзен остается духом дзен независимо от того, лежишь ты или сидишь, затем, добавив, что впервые имеет дело с пациентом из страны, где практикуют медитацию, а потому с нетерпением ждет результатов, похлопал меня по плечу.

И вот этот-то метод я и стал применять в нашем саду в Каруидзаве, и действительно, не прошло и трех дней, как я взбодрился настолько, что смог сесть за работу.

Потом, не выдержав насмешек вышеупомянутого Дзиро Мори, я забросил работу и, устроившись в саду в шезлонге, начал новый курс лечения…

В том году выдалось на редкость хорошее лето: дни стояли ясные, безоблачные, даже туманы, обычные в горах в это время, отсутствовали. Свежий и чистый воздух, прохладный ветерок, теплые ночи, сверкавшие множеством звезд… Словом, более подходящие условия для принятия дневных и ночных воздушных ванн трудно себе представить. К тому же многие дачи пустовали, вокруг было безлюдно и тихо.

Да, точно, это случилось в одиннадцать часов утра на третий день. Я лежал в рощице рядом с домом, в прогалах между ветвями лиственниц, синело ослепительно чистое небо, помню, меня еще охватил страх, что оно вот-вот поглотит мое бесстрастное, бесчувственное тело, и в этот момент я услышал торжественный голос.

— Для тебя Бог — это та великая сила, которая существует в нашей вселенной, сила, которая приводит в движение мир Великой Природы, подчиняя его непреложным, незыблемым законам, сила, которая создала эту Землю, Солнце и Луну, а на Земле — человека и прочих живых тварей. Ведь ты думаешь именно так? И ты прав. Другого Бога нет. Так почему же ты не хочешь написать об этом Боге?

Я невольно привстал. Голос явно доносился с неба. Я, несомненно, слышал его собственными ушами. Я завертел головой, стараясь угадать, откуда именно он исходил, но слышал только громкое биение своего сердца.

И вдруг, опустив голову, я увидел у самых своих ног скромные лиловые цветочки скабиозы. Это были любимые цветы моего дорогого покойного учителя, Такэо Арисимы, до войны они каждое лето радовали нас бурным цветением, но сразу же после войны американцы, оккупировавшие Японию, стали распылять с воздуха инсектициды, которые действительно уничтожили всех вредных насекомых, но одновременно в нашем саду сначала перестали цвести, а потом как-то незаметно исчезли полевые цветы.

«Неужели теперь, через сорок лет, скабиоза возродилась?» — обрадовался я, одновременно удивляясь тому, что до сих пор не замечал ее, хотя неоднократно лежал на этом месте в шезлонге. Посетовав на слабость своего зрения, я подумал, что, наверное, и слух стал меня подводить. Мне казалось, что я слышу голос Небес, но может быть, это была просто слуховая галлюцинация? Или же на меня снизошло что-то вроде сатори, просветления, являющегося обычно следствием медитации, ведь говорил же когда-то профессор Д., что метод природного лечения — это по существу та же медитация? Когда-то давно, будучи третьекурсником университета, я сдавал государственные экзамены на звание гражданского чиновника высшего разряда и, готовясь к устному экзамену, вместе со своим близким другом Кикути провел четыре недели у себя на родине в храме Хакуина. Тогда настоятель храма много рассказывал нам о медитациях и просветлениях Хакуина. Это были дзенские просветления, и можно ли их было считать голосом Неба?

Я так и не смог прийти ни к какому выводу. Мне, проходившему курс обучения во Франции, исходившему при изучении социологии, экономики и теории денег из положений позитивистской философии, возомнившему себя позитивистом, не так-то просто было признать реальность голоса Неба как результата сатори.

Я писал о том, как тепло встретили меня деревья, когда я приехал на дачу, но на самом-то деле мне потребовалось немало конкретных подтверждений, чтобы убедиться: мои беседы с деревьями — это не досужие выдумки, а реальность.

Семь лет тому назад, закончив писать роман «У врат смерти» и отправив рукопись в издательство, я, будучи в состоянии полного упадка сил — сказывалось долгое умственное напряжение и недостаток движения, — приехал на дачу, и вот тогда-то, выйдя в сад, я тут же услышал, как ко мне обращается самый большой клен, растущий перед балконом.

— Добро пожаловать, сэнсэй, — говорил он, — все уже начали беспокоиться, что вы никогда больше не приедете. Мужайтесь! Берите пример с нас. Ходите осторожней. Зима в этом году была снежная, а весна дождливая, вода вымыла землю, и наши корни вылезли наружу, не споткнитесь. Смотрите, как мы стараемся, как крепко цепляемся за землю корнями! Нам приятно, если вы это увидите….

Пораженный, я опустил глаза вниз и впервые заметил торчащие из земли многочисленные корни. Однако поверить в то, что со мной разговаривал этот огромный клен с развесистой зеленой кроной, я все равно не мог, поэтому, приложив ладони к его толстому стволу, посмотрел вверх, на ветви. Человек может говорить с деревьями, но вот чтобы дерево говорило с человеком… Такого просто быть не может! Да, я когда-то действительно пытался обратиться к дереву, о чем написал такое пятистишие:

Но чтобы дерево заговорило со мной!

Пятьдесят три года тому назад этот клен рос, с трудом удерживаясь на самом краю обрыва и нависая над тропинкой, спускающейся от нашего дома к расположенному ниже по склону горячему источнику. Хозяин источника отдал его мне, и я пересадил его в свой сад. Помню, что старик садовник сказал тогда:

— Сэнсэй, посмотрите, как этот клен рад, что оказался наконец на твердой земле.

Может, клен решил заговорить со мной, желая отблагодарить за заботу? Но этого скорее можно было ожидать от магнолии, которая росла в саду нашего токийского дома и за которой я ухаживал куда более любовно, однако ничего подобного и в помине не было. Эту магнолию вскоре после войны по моей просьбе достал и посадил садовник. Желая как можно быстрее полюбоваться цветами, я заботливо ухаживал за ней, старательно рыхлил землю, подкармливал, и не зря: магнолия на глазах тянулась вверх, крона становилась все пышнее, очень скоро она превратилась в величественное дерево, по-хозяйски раскинулась над садом и зацвела на радость всем великолепными белыми цветами. Даже садовник был в восторге и все твердил, что вот даже дерево помнит добро и отплатило за мою заботу. Может быть, эта магнолия не заговорила со мной потому, что я еще не был готов ее услышать?

Вернувшись осенью в Токио, я, ради эксперимента, вышел в сад, посмотрел вверх, на ветви магнолии, приложил к ее стволу ладони и попробовал с ней заговорить.

— Ведь правда же, такого не бывает, чтобы деревья разговаривали с людьми? — спросил я и вдруг услышал:

— Неужели, сэнсэй, у вас наконец прорезался слух? Вот радость-то!

Пораженный, я опустил руки и застыл в полном недоумении.

— Конечно же деревья умеют говорить! Ведь друг с другом-то мы разговариваем… Правда, нам помогают птицы. Знаете ту старую дзелькву, которая растет в старой усадьбе виконта Н., в углу возле дороги? Она тоже считает себя обязанной вам. Мы тут недавно посоветовались и решили в знак благодарности порадовать вас с супругой — вот этот участок сада, где ничего не растет, будущей весной украсится цветами сурепки. Так что ждите. Думаю, и супруга ваша будет довольна.

— Ты хочешь сказать, что сурепка вырастет в том месте, куда мы до сих пор сбрасывали опавшую листву? Но каким образом деревьям, которые не могут сдвинуться с места, удастся ее посеять?

— А кто сказал, что сеять будем мы? Нет, это завирушки.

— Что? Ты хочешь сказать — это завиральная идея? Зачем тогда морочить мне голову?

— Да нет же, завирушки — это такие птички, не знаете? Чуть больше воробья, с красивыми коричневыми перышками и звонким голосом. Они часто собираются на моих ветвях, неужели вы никогда их не замечали? Старая дзельква из усадьбы виконта Н. поручила им посеять сурепку.

Содержание нашего разговора, в общем-то, не имеет никакого значения, главное, я был вполне удовлетворен результатом эксперимента, ибо мне удалось-таки поговорить с магнолией, однако я по-прежнему недоумевал, не понимая, как это возможно. Впрочем, в конце концов я успокоился, удовольствовавшись довольно произвольным объяснением, что даже дерево способно заговорить, если оно любит и если ему внимать с открытым сердцем. Однако, опасаясь, что, узнав о моих беседах с деревьями, близкие решат, что я заболел, я никому, даже жене, не стал рассказывать об этом.

В том же году, в конце ноября, маленькая зимняя камелия, растущая рядом с магнолией, украсилась махровыми красными цветами, и, когда однажды утром я подошел, чтобы полюбоваться ими, из кроны магнолии послышался голос.

— Сэнсэй, взгляните потом на землю за моим стволом. Она вся покрыта ростками сурепки. Не думайте, что это сорняки, не выдирайте их. Никакого ухода они не требуют, если вы предоставите их самим себе, весной у вас здесь будет полянка сурепки.

И точно, земля за магнолией была густо покрыта какими-то ростками. Следуя ее совету, я не стал их трогать, и на следующий год, в апреле, ростки расползлись по всему пустому участку сада, поднялись больше чем на метр и украсились великолепными желтыми цветами, ярко сверкавшими в солнечных лучах. Даже моя домоседка жена была настолько поражена, что стала часто выходить в сад и подолгу стоять, любуясь зарослями сурепки. Она говорила, что, как ни красива эта сурепка, есть что-то жутковатое в ее неожиданном появлении в нашем саду, где ее никто не сеял, и мои слова о том, что следует относиться к сурепке как к дару небес, не рассеивали ее тревоги, она все равно видела в этих желтых цветах какое-то дурное предзнаменование, и только когда я заявил, что, насколько мне известно, семена посеяли птицы, которых называют завирушками, она сделала большие глаза:

— Ах вот что, значит, это они…

Тут уже я удивился, что ей известно о завирушках.

— Они вроде воробья, только чуть больше, — сказала жена, — и голоса у них такие звонкие. Я однажды увидела стайку на нашей магнолии и бросила им крошек, но они не стали есть… Тут как раз пришел молодой человек из бюро перевозок и сказал: подумать только, даже в Токио залетают завирушки, наверное, потому, что здесь у вас так тихо. От него-то я и узнала, что этих птичек называют завирушками. Ну, раз это они посеяли, волноваться нечего.

Тогда я еще подумал: может, рассказать жене о моем разговоре с магнолией, но в конце концов так и не решился. Когда на следующий день я спустился из своего кабинета в столовую выпить чаю, жена с гордостью сообщила мне, что специально позвонила молодому садовнику и расспросила его о сурепке. А тот объяснил, что, скорее всего, завирушки поклевали где-то семян сурепки, а потом прилетели и устроились на ветвях магнолии, с их пометом семена упали вниз и проросли.

Таким образом вопрос о появлении в нашем саду сурепки разрешился, и с тех пор каждую весну один из его уголков превращался в цветущую полянку, мы даже стали немного роптать, потому что сурепка все время норовила вторгнуться на клумбу с розами, находившуюся рядом с магнолией.

На этом я счел свой эксперимент благополучно завершенным и в пору первого цветения сурепки отправился навестить старую дзелькву из усадьбы виконта Н., приятельницу нашей магнолии. Выйдя из дома и пройдя немного, я увидел огромное дерево, росшее справа за каменной оградой, его развесистая крона нависала над дорогой. Раньше я всегда останавливался неподалеку и, глядя на дзелькву с дороги, заводил с ней безмолвный разговор, но на этот раз она сама окликнула меня и попросила подойти поближе, объяснив, что ворота открыты. Так оно и оказалось. Я подошел к дереву, и оно сказало:

— Можете не благодарить меня за сурепку, я просто попросила завирушек. Мне очень приятно, что цветы вам в радость.

— Как все же странно, что дерево может разговаривать с человеком…

— А почему нет, мы ведь тоже живые. Просто раньше вы были лишены слуха и не слышали меня… Но теперь мы можем беседовать, и это чудесно. Я через птиц переговариваюсь с вашей магнолией и знаю обо всем, что происходит у вас в доме.

Вот в таком духе проходил мой первый разговор с давно знакомой мне старой дзельквой. Надо будет при случае написать о старых деревьях, подумал я тогда и действительно начал писать нечто под названием «Беседы дряхлой дзельквы и старого поэта», однако, прилежно исписав около двухсот страниц, бросил.

Бывшая усадьба виконта Н. занимает участок площадью примерно в восемнадцать-девятнадцать соток. В 1916 году, когда я, поступив в лицей, переехал в Токио, все окрестные холмы были владением барона Окуры. За холмами начиналась возвышенность, обогнув которую справа вы оказывались в парке Касюэн, принадлежавшем семейству Ивасаки, основателю концерна «Мицубиси». Парк славился исключительной красотой азалий. Станция центральной линии железной дороги, которая теперь называется Восточное Накано, тогда имела название Касиваги, это была крошечная станция всего с двумя или тремя служащими, расположенная напротив нынешнего восточного выхода, причем электричка в то время шла только до станции Накано. От находящейся возле станции усадьбы Окуры до входа в парк Касюэн вела довольно узкая дорога, по обочинам которой росли дзельквы, превращавшие ее в прекрасную аллею. У нас, студентов, живущих в общежитии Первого лицея, частенько возникала идея съездить а Храм Философии в Накано, а на обратном пути полакомиться фирменным рисом с каштанами. Обычно мы выезжали в воскресенье после полудня и нарочно, только чтобы пройти по этой прекрасной аллее, выходили на станции Касиваги, откуда было, конечно, гораздо дальше. Тогда еще это был не центр Токио, а токийское предместье. Однажды, уже будучи на третьем курсе лицея, мы снова поехали туда, и — какое разочарование — все дзельквы с левой стороны дороги исчезли, перед станцией, где раньше был только один чайный домик, появилось несколько лавок, дорогу тоже расширили. Когда я учился в университете, часть владений Окуры, примыкавшая к парку Касюэн, была разделена на два отдельных участка, по восемнадцать соток каждый, и продана, на одном участке был построен жилой дом в японском стиле, а на втором возникло величественное европейское здание. Японский дом перешел к министру юстиции, видному политику. Когда я учился на последнем курсе университета, то совершенно случайно по какому-то делу оказался на станции Касиваги и обнаружил, что она переименована в Восточное Накано, что дзельквы с правой стороны от станции тоже исчезли и на их месте возникло несколько лавок, слева же, где раньше были большие огороды, кое-где появились дома. О прошлом напоминали только несколько десятков гигантских дзелькв, уцелевших справа от дороги. Под холмом, на берегу реки Кандагавы, было рисовое поле, рис уже убрали, и по полю, гоняясь за саранчой, бегали ребятишки.

Когда осенью 1929 года я вернулся из Европы, где проходил стажировку, владения Окуры были поделены уже на сорок участков и пущены в продажу, два из них купил мой тесть, чтобы построить для нас дом. И вот спустя несколько лет я вышел на станции Восточное Накано и не узнал окрестностей. От станции начиналось широкое шоссе, справа и слева теснились лавки, старых дзелькв осталось чуть больше десятка: они росли только возле усадьбы министра юстиции и возле соседнего с ним особняка в европейском стиле. Слева вместо огородов возник жилой массив, у подножья холма, там, где прежде были рисовые поля, тоже теснились домишки, успевшие перебраться даже на противоположный берег реки Кандагавы. Видимо, после землетрясения в Канто в 1923 году токийцы из центра стали перебираться в районы вдоль удобной центральной линии железной дороги (к тому времени ее продлили до Китидзёдзи).

Позади нашего дома был сад, примыкавший к старинному парку, разбитому вокруг дома министра, и из выходящих на север комнат второго этажа были как на ладони видны и сам этот сад, и внутренние комнаты министерского особняка, поэтому мы старались по возможности не открывать окон. Однако через несколько лет министр ушел в отставку и продал особняк виконту Н., а поскольку супруга виконта была родной сестрой нынешней императрицы, то наши служанки готовы были целыми днями убираться в комнатах второго этажа, причем они нарочно открывали окна с северной стороны, и мы ничего не могли с этим поделать.

В конце Тихоокеанской войны, точнее — в мае 1945 года, налеты вражеской авиации превратили район Восточного Накано в море огня, погибли все строения и все деревья, за исключением двух домиков возле станции. Пострадали, как я потом обнаружил, и старые дзельквы, их прекрасные зеленые кроны обгорели, и над пепелищем торчали лишь уродливые обугленные дочерна стволы. Года через два по приказу командования оккупационной армии из служащих районных муниципалитетов были созданы отряды по приведению в порядок шоссейных дорог, и все старые дзельквы, которые как раз начали наконец выпускать молодые побеги, из последних сил стремясь возродиться к новой жизни, были вырублены под корень. Только одно дерево, росшее немного в стороне от дороги за каменной оградой усадьбы виконта Н., чудом избежало общей участи.

Спустя некоторое время, якобы по приказу все того же командования оккупационной армии, по частным владениям стали ходить рабочие из районного муниципального управления, которые занимались расчисткой пожарищ и, помимо всего прочего, вырубали обгоревшие деревья. Очевидно, им не захотелось возиться с вырубкой единственной дзельквы, сохранившейся на участке виконта Н., поэтому, вскарабкавшись на нее, они срубили все верхние крупные ветви и, оставив почти голый ствол, удалились. Тогда же были вырублены все деревья и в нашем саду, но поскольку семья, присматривавшая в наше отсутствие за домом, спасалась от непогоды в маленькой, выкопанной на пепелище землянке, бревна пошли на топливо и помогли людям выжить. Среди вырубленных деревьев было несколько лиственниц, которые очень хорошо горели, и все радовались теплу, одно было неприятно — погорельцы, жившие в землянках по соседству, приходили по ночам и растаскивали четырех-пятиметровые стволы.

Через несколько лет нам удалось построить на пожарище новый дом и вернуться в старое жилище. На месте вырубленных дуба и камелии уже росли молодые трехметровые деревья, гордо зеленея яркой листвой. Корни старого дуба дали сразу несколько побегов, и теперь они, прижимаясь друг к другу, тянулись к небу. Я был растроган до слез и попросил старого садовника, который пришел, чтобы привести в порядок наш сад, не трогать эти деревья и ухаживать за ними особенно бережно.

Через некоторое время я вышел прогуляться и снова едва не заплакал, увидев старую дзелькву. От ее корней тянулась вверх молодая поросль, она защищала старый мощный ствол и прикрывала ветвями срубленную макушку, так что дерево, совсем как в старину, радовало взгляд густой яркой листвой. Едва я взглянул на него, у меня невольно вырвалось:

— Как хорошо, что ты не умерло. Спасибо. Теперь и у меня есть силы жить.

Именно тогда я впервые заговорил с дзельквой. С тех пор, проходя мимо, я каждый раз поднимал глаза к ее кроне и молча приветствовал ее. А после того разговора о сурепке, если ворота в усадьбу виконта оказывались открытыми, я обязательно подходил к старому дереву, и мы болтали по-приятельски. Что касается самой усадьбы, то после войны виконт отдал ее в уплату налогов на имущество, и ее продали задешево одному новоявленному богачу, который оставил участок пустовать, очевидно ожидая повышения цен на землю. Узнав, что управляющим назначен живущий напротив торговец рисом, я попросил его открывать для меня ворота каждый раз, когда мне хотелось поговорить со своей приятельницей.

И вот семь лет назад, осенью того года, когда я написал «У врат смерти», я, набравшись за лето сил, вернулся с дачи и, намереваясь снова взяться за работу, стал размышлять, на какую тему писать, но ничего хорошего не придумывалось. Однажды, проходя мимо усадьбы виконта и обнаружив, что ворота открыты, я подошел к старой дзелькве и устремил взгляд на ее верхушку. Вдруг дерево, печально вздохнув, сказало:

— Сэнсэй, похоже, вы не знаете, о чем писать, и это вас мучит. Если так, у меня есть к вам просьба. Не согласились бы вы написать обо мне?

— Что? — У меня перехватило дыхание.

— Видите, какой я стала уродливой после того, как мне обрубили ветви, нависавшие над дорогой? Это все торговец рисом и хозяин парфюмерной лавки. Мол, листья скоро пожелтеют, будут падать на дорогу, возись тогда с ними. Вот они три дня назад и расправились с моими ветками. А еще они говорили, что эта старая развалина никуда не годится, пора с ней кончать. Так что, скорее всего, жить мне осталось немного, поэтому я и решилась просить вас об этом одолжении.

— Но как я могу писать о тебе? Ведь я ничего не знаю о дзельквах.

— Ну, ведь мы тоже живые, мы тоже смертны. Поэтому можем печалиться и радоваться, только людям это невдомек. Мои подруги — а их было около двухсот — умерли слишком рано, их убили люди, убили просто так, из прихоти, и обида их осталась в этом мире. Выжила только я одна и, хотя влачу весьма жалкое существование, считаю своим долгом успокоить их души… К тому же за сто пятьдесят лет моей жизни в этих местах чего только не происходило, я была свидетельницей многих событий. А поскольку я еще и стою на одном месте, то много чего навидалась за эти долгие годы… Мне есть что вам рассказать, а вы запишите. Я давно уже собиралась попросить вас об этом, но все откладывала, а теперь надо спешить, пока не будет слишком поздно. Говорят, здесь собираются строить стоянку для машин, начнут же наверняка с того, что убьют меня. Соглашайтесь, сэнсэй.

Когда тебя так просят, не согласиться невозможно. Поэтому, если только не было дождя, я дважды в день, утром и вечером, под предлогом прогулки выходил из дому с блокнотом в руке, спешил к старой дзелькве и слушал ее рассказы. Писать я решил вечерами и в дождливые дни. Истории, рассказанные старой дзельквой, как уже упоминалось, можно было разделить на три типа: 1) жизнь самой дзельквы и извечная обида ее убитых подруг, 2) история района Восточное Накано — Отиаи, перемены, которые произошли здесь начиная с эпохи Мэйдзи, 3) всякие истории из жизни местных жителей (министра юстиции, виконта Н., хозяина особняка в европейском стиле — профессора, имеющего большую клинику в городе, садовника, который ухаживал за всеми окрестными садами и жил со своей женой-повитухой в старом двухэтажном доме напротив). Все истории были весьма поучительны и интересны, а иногда и забавны.

К примеру, такая. Барон Окура приобрел весь этот холм для своей виллы во время японо-китайской войны, после войны он уехал в Европу, а когда вернулся, тут же распорядился посадить здесь аллею, ибо, не имея ее, якобы стыдно принимать на вилле иностранных гостей. В результате дзелькву, которая до той поры вместе с тремя подругами гордо высилась на опушке лиственного леса Мусасино в центральной части Нижнего Отиаи, за большие деньги насильственным образом разлучили с родным лесом, перевезли сюда и посадили рядом с другими. Возмущению старой дзельквы не было предела, и остальные деревья как могли пытались ее утешить, объясняя, что нет участи более славной, чем представлять величие дома барона Окуры. В самом деле, приезжавшие на виллу важные особы всячески расхваливали деревья, восхищаясь их великолепием. Раньше, когда дзельква беспечно росла в лесу, на нее никто не обращал внимания, поэтому ей стало казаться, что она и впрямь сделала неплохую карьеру. Правда, если говорить об иностранных гостях, то они появились только однажды: прикатили в экипаже, запряженном парой лошадей, посмотрели спектакль театра Но на сцене, сооруженной на берегу пруда, и тут же уехали. Но разные именитые японцы — политики, бизнесмены — приезжали часто, так что у деревьев были все основания гордиться.

Но однажды, то ли в 1916, то ли в 1917 году, группа студентов в фуражках с грязноватыми белыми лентами сошла на станции Касиваги, нарочно чтобы посмотреть на аллею, и вот что сказал один из них (тут в голосе моей старой подруги появились печальные нотки):

— Говорят, эту аллею посадил барон Окура. Старик составил состояние во время японо-китайской войны, сосредоточив в своих руках продовольственные поставки для фронта. Я слышал, будто он нажился, подмешивая мелкие камешки в мясные консервы для армии.

— Как бы голодны ни были солдаты на фронте, неужели они могли есть камни, принимая их за мясо?

— А еще говорят, будто этот старик — настоящий дикарь. Когда после войны он приехал в Париж японским посланником и его пригласили на банкет в Елисейский дворец, он во время торжественной трапезы конфузил своих спутников тем, что оглушительно чихал.

— А что, чихать за столом неприлично?

— Конечно. Говорят, под столом и пукнуть не возбраняется, а вот чихать за столом — это страшное нарушение приличий. Его сопровождающих холодный пот прошиб, а старикану все нипочем: мало того, что чихал, так еще и сморкался на весь зал.

— Наверное, он и эту виллу отгрохал по образцу какого-нибудь замка в парижских предместьях. Да и аллея явно оттуда же. Впрочем, аллея — это неплохо.

— Вот только для французов посадить аллею — почти то же, что собор возвести, и то и другое делается во славу Бога… А когда человек угощает голодных солдат камнями вместо мяса…

От таких разговоров мы в ярость пришли и стали думать и гадать, каким образом выразить этим юнцам свое возмущение. Тут прилетела ворона и объяснила нам, что юноши в грязных фуражках направляются в Храм Философии — такая уж мода у них нынче — и что если мстить, то теперь. Мы попытались попросить голубей, чтобы те нагадили им на фуражки, но, к нашей великой досаде, никто не согласился. «Да, будь мы в лесу, гадюк попросили бы их искусать», — сетовали мы, но увы… С тех самых пор мы стали очень внимательно наблюдать за всеми, кто проходил по аллее.

Воодушевляемый подобными беседами со старой дзельквой, я каждый день увлеченно писал и в конце концов написал больше двухсот страниц, но тут у жены обнаружили рак, и мне стало не до писания. Я был преисполнен решимости бороться вместе женой до победного конца, как если бы эта страшная болезнь поразила меня самого. Туберкулез тоже неизлечимая болезнь, но я на собственном опыте знал, что даже когда медицина оказывается бессильной, человек все-таки может вылечиться, мобилизовав всю свою жизненную энергию, поэтому у меня была надежда, что и жена обязательно поправится, тем более что как ни страшен рак, борьбу с ним ведут лучшие медики мира. Жену положили в специальную больницу, оснащенную лучшим оборудованием, примерно через полгода ее состояние улучшилось, и ее выписали, причем она настолько окрепла, что даже могла сама готовить еду. Раз в месяц она ездила в больницу на обследование, и только. Через восемь месяцев в день рождения внучки, единственного ребенка нашей младшей дочери, которая тогда жила в Швеции, она утром сама позвонила дочери по телефону, чтобы поздравить ее, и очень радовалась, узнав об успехах внучки, которыми дочь очень гордилась: та училась в школе для иностранцев, была очень общительной, по-английски болтала лучше своих английских сверстников, недавно ее перевели в самую продвинутую группу… Примерно через час после этого разговора, когда мы с женой остались наедине, она, тихонько вздохнув, сказала:

— Ну вот, все трудности позади, жалеть мне больше не о чем, осталось только поблагодарить тебя за все… Право же, я прожила счастливую жизнь…

— У тебя еще будет время, чтобы это сказать, — с нарочитой бодростью сказал я, улыбкой скрывая беспокойство.

— Я никогда не отличалась крепким здоровьем, и тебе было со мной нелегко, но все-таки мне удалось прожить значительно дольше, чем отцу и матери, стоит ли жадничать и продолжать цепляться за жизнь?

— Зачем ты так говоришь? Или тебе все равно, что будет со мной?

— Ты и один прекрасно проживешь, за тебя я спокойна.

Я все собирался снова засесть за свою рукопись, но через три дня, когда мы с женой вместе обедали, она вдруг отложила палочки и уронила голову на стол. Я перепугался, засуетился, стал звонить знакомому врачу, жившему по соседству, но ее дыхание прервалось прежде, чем он приехал.

Я не верил, что можно вот так вдруг умереть. Мне говорили, что раковые больные в последний период испытывают особенно жестокие боли, и я не раз с тревогой думал о том, сколько мучений еще у жены впереди, поэтому, даже после того, как врач объявил, что она скончалась, я не мог в это поверить, мне казалось, что она просто разыгрывает меня, притворяясь спящей, я звал ее, но она не открывала глаз… Так спокойно жена отошла в мир иной. Ей было семьдесят девять лет. В тот день у нашего крыльца пышно цвела красная слива.

Провожать человека в вечность — дело обременительное и сложное, но вот все обряды остались позади, жизнь вернулась в обычную колею, и только тогда я осознал, что наполовину умер.

Это было даже не постоянное ощущение пустоты, знакомое всякому, потерявшему человека, с которым прожито бок о бок шестьдесят лет, а нечто большее — мне казалось, будто от меня действительно осталась только половина, и в физическом и в духовном смыслах, мой запас жизненной энергии был полностью исчерпан. Целыми днями я пребывал в рассеянной задумчивости и даже перестал ходить гулять, хотя это было моей многолетней привычкой. Как ни старались дочери затащить меня на концерт или на выставку, я неизменно отказывался, и это при моей-то любви к музыке и живописи! Ну, а о писательской работе и говорить нечего. В таком состоянии я пребывал около трех лет. Придя же в себя, обнаружил, что к общей расслабленности добавились еще и боли в пояснице, мне стало трудно ходить. Обратился к врачу, но он не смог ничем помочь.

Мои близкие наперебой давали мне советы. Каждый спешил рассказать о том, как сам вылечился от радикулита: одному помогли рекомендации тренера по дзюдо, другому — китайское иглоукалывание, третьему — прижигания моксой, четвертому — костоправ. Все настоятельно требовали, чтобы я немедленно следовал их указаниям. Я испробовал на себе все методы, отчасти потому, что был благодарен им за заботу, отчасти потому, что, как всякий позитивист, любил экспериментировать. Эффект был налицо — с каждым днем мне становилось лучше, и когда я выполнил все рекомендации, у меня уже ничего не болело, однако о полном выздоровлении говорить не приходилось, во всяком случае ходить мне было по-прежнему трудно.

Тут я вспомнил, что мне уже восемьдесят девять — возраст немалый, и устыдился: разве можно столь малодушно пренебрегать временем, дарованным на подготовку к смерти?

И решил не откладывая начать эту подготовку с приведения в порядок своих рукописей. Пока я перечитывал рассказы, мне удалось обрести душевный покой, когда же обратился к романам, ко мне, похоже, вернулись и физические силы. Я окреп настолько, что, отправляясь летом на дачу, прихватил с собой даже ту недописанную рукопись в двести страниц.

А причина, наверное, вот в чем: во-первых, перечитывая свои старые произведения, я понял — многие достойны того, чтобы жить после моей смерти, и мне как писателю это доставило большую радость; во-вторых, прочитанное заставило меня вспомнить, как в течение пятидесяти с лишним лет я целыми днями сидел за письменным столом, постоянно подхлестывая себя мыслью о том, что творить — значит жить.

И вот, как только в этом году на даче я закончил перечитывать и править «Человеческую судьбу», я ощутил прилив бодрости, меня охватил писательский зуд, поэтому я достал привезенную с собой рукопись и, решив продолжить работу над ней, начал читать свои беседы с дряхлой старой дзельквой.

Написаны они были неплохо, вот только найдет ли отклик в сердцах молодых читателей история жизни одинокой дзельквы, которая, чудом выжив, стала свидетельницей многих исторических событий? Вряд ли стоит писать о переменах, происшедших за последнее столетие в районе Восточное Накано — Отиаи, и уж вовсе нелепо тратить оставшееся мне драгоценное время на описание всяких пустяковых историй, свидетельницей которых была старая дзельква, при том, что все они, конечно же, весьма трогательны.

В результате долгих раздумий я, воодушевленный словами о том, что именно в этом — дух моей литературы, решил все-таки написать о неизреченной воле Бога, и даже насмешки Дзиро Мори не заставили меня отказаться от этой идеи.

 

Глава третья

Однажды, когда, проходя сеанс полного погружения в природу, я лежал в шезлонге под деревьями в саду нашей дачи, мне послышался какой-то странный голос. Я очень удивился и не на шутку задумался, в результате мной овладело непреодолимое желание проверить экспериментальным путем, действительно ли я слышал этот голос, или он мне просто почудился.

На следующий день я поставил шезлонг на то же самое место и, улегшись, сосредоточился на погружении в природу. Время было то же, что и накануне, да и погода почти такая же: день выдался ясный, над головой простиралось яркое чистое небо. Вокруг не было ни души, тишина стояла удивительная. Вот только мне никак не удавалось добиться состояния полной отрешенности, возможно, потому, что душа моя чего-то напряженно ждала. Изо всех сил стараясь полностью раствориться в природе, достичь предельного душевного умиротворения, я едва не заснул, но тут мне почудилось, что кто-то дважды назвал мое имя, и меня словно пронзило электрическим током.

— Ты почему до сих пор не начал писать о Боге? Бог — тут ты мыслил совершенно верно — Творец Вселенной, Создатель человека и прочих живых тварей на земле. Другого Бога нет. Существует только этот один-единственный Бог. Ты пытался некогда изучать вопрос о взаимоотношениях между этим Богом и Иисусом. Но бросил свои изыскания, так и не сумев прийти к какому-то определенному выводу. Запомни: Бог снизошел с Небес на Иисуса Христа и заставил его выполнить свое земное предназначение. И когда-нибудь эта истина предстанет перед тобой во всей своей очевидности.

Тут голос оборвался, может быть, потому, что я невольно привстал. Я посмотрел вокруг, пытаясь понять, кто произнес эти слова, но никого не увидел. Откуда донесся до меня этот голос — с неба ли, из глубин моего естества? Или он только почудился? Этого я не мог понять.

Действительно ли метод природного лечения сопоставим с техникой медитации дзадзен, как когда-то в Отвиле говорил мне профессор Д.? Известно, что многие знаменитые монахи при помощи дзадзен достигали состояния просветления — сатори, само же сатори обычно определяется как постижение, принятие всем существом человека сокровенного смысла учения дзен. Возможно, для того, чтобы постичь, человек должен сначала услышать нечто, звучащее где-то в глубине его души, причем это «нечто» облечено в словесную форму? То есть услышанное мною не галлюцинация, а что-то вроде сатори, я действительно слышал эти слова внутренним слухом, слухом души…

Тем не менее результат опыта нуждался в подтверждении. И на следующий день я решил повторить его. На этот раз я услышал голос гораздо быстрее, не прошло и полутора часов после того, как я вышел в сад.

— Ты еще и не начал писать? Бог снизошел с Небес не только на Христа. Еще раньше он снисходил на Шакьямуни. И учение Христа, и учение Шакьямуни — это учение единого великого Бога. Сейчас ты, конечно, поймав меня на слове, с важным видом возразишь, что учение Шакьямуни, или буддизм, — это религия, возникшая в результате просветления Шакьямуни, и в ней отсутствует идея Бога. Что касается Иисуса Христа, то тут ты многое уразумел, хотя полного понимания у тебя нет. А во всем, связанном с Шакьямуни, ты полный профан. Но пока это и не важно. Начинай писать, а я по ходу дела стану тебе подробно рассказывать и о том и о другом. Начни с того момента, как ты поверил в Бога. Ты должен поторопиться. Человеку неведомо, когда придет его последний срок. Тебе надо спешить. Понятно?

Тут уж ничего не оставалось, как покориться.

Я больше не мог ссылаться на необходимость новых экспериментов. Надо было продолжать работу над начатой рукописью, другого выхода у меня не было. Даже насмешки Дзиро Мори не могли этому помешать. Я решил последовать совету и начать с рассказа о том, как я поверил в Бога.

А поверил я в Бога еще до того, как закончил начальную школу.

Всем известно, что в трехлетнем возрасте я был брошен родителями: мой отец, будучи адептом учения Тэнри, передал все свое имущество Богу и, отказавшись от вполне благополучного положения в обществе, которое имел, будучи богатым рыбопромышленником, покинул родные края ради того, чтобы стать нищим проповедником. Религиозные воззрения моего отца привели к тому, что мои дед с бабкой и дядья пополнили ряды деревенской бедноты, все богатые родственники тут же порвали с ними, испугавшись, как бы к ним самим не прилипла эта зараза — учение Тэнри. Мои несчастные дед и бабка, на старости лет лишившиеся всего — и положения в обществе, и богатства, к тому же еще и меня навязали им на шею, совсем растерялись и в конце концов, чтобы хоть как-то выжить, решили вместе с малолетним иждивенцем просить приюта в семье своего третьего сына. Дядя по вине моего отца тоже стал одним из беднейших в деревне рыбаков, поэтому принять в свой дом еще троих наверняка было для него непосильным бременем, но ничего другого ему не оставалось. Рядом жили еще двое моих дядьев, но они не приняли нас. И дед с бабкой и дядья должны были ненавидеть отца, потому что именно он довел их до столь жалкого, поистине нищенского существования, но поскольку он был далеко, их ненависть к нему постепенно притупилась и забылась, зато я всегда был под боком, словно бельмо на глазу, и они стали ненавидеть меня. Обычно такой добрый дядя вдруг ни с того ни с сего набрасывался на меня с попреками, начинал кричать, что, мол, если ты чем-то недоволен, вини своего папашу, наше плачевное состояние — дело его рук. Я в таких случаях сразу терялся и плохо соображал. Его семейство тоже относилось ко мне довольно неприязненно, и это больно ранило мое детское сердце, так что очень часто мне хотелось умереть. Я знал, что легко могу умереть, бросившись с обрыва в реку Каногаву, и только своей бабушке я обязан тем, что в конце концов так и не осуществил этого.

Бабушка, возможно, разделяла взгляды моего отца, во всяком случае, в нише своей крошечной комнаты она устроила небольшое святилище и молилась перед ним Богу, каждое утро ставя туда ритуальный столик с подношениями — рисом, солью и овощами, о Боге она всегда рассказывала мне с большой теплотой. По ее словам, Бог хоть и невидим, но находится тут же, рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он не только охраняет каждого человека, но и постоянно дает оценку всем его поступкам, и, когда будет праздноваться тридцатилетний юбилей Тэнри, Он явится людям и, разделив их на хороших и плохих, воздаст каждому по заслугам. «До празднества осталось всего десять лет, поэтому надо набраться терпения» — так утешала и подбадривала она меня. Скорее всего, тогда приверженцы учения Тэнри верили — в дни празднования тридцатилетнего юбилея Бог явится людям в своем истинном обличье.

Когда я учился в начальной школе, началась русско-японская война, и несколько человек из нашей деревни были отправлены на фронт. И вот как-то ночью мать и жена одного такого мобилизованного тайно пришли к бабушке и попросили разрешения помолиться у ее домашнего святилища о благополучии их сына и мужа. Хотя обе раньше не упускали случая назвать учение Тэнри ересью, которой следует бояться как чумы, бабушка помолилась вместе с ними, после чего угостила их чаем, а за чаем повела разговор о великой силе Бога и постаралась как могла уверить несчастных женщин в том, что дорогой их сердцу сын и муж непременно вернется домой невредимый и увенчанный славой. Потом начали приходить матери и жены других солдат, и в конце концов в доме почти каждую ночь стали собираться все родственники мобилизованных, так что в тесной комнатушке не хватало места. Пребывающие в постоянной тревоге женщины не спешили расходиться даже после того, как молитвы за каждого из солдат в отдельности бывали завершены, поэтому приходилось угощать их чаем и сладостями, эту не такую уж и простую обязанность выполняла обычно моя молодая тетушка. Впрочем, ее больше волновало другое: она боялась, что если хоть один солдат погибнет, о нашем доме пойдет дурная молва. Однако бабушка успокаивала ее, уверяя: «Все обойдется, Бог не даст нас в обиду». Она говорила таким тоном, будто лично встречалась с Богом и заручилась Его поддержкой. Когда закончилась война, все мужчины нашей деревни вернулись целыми и невредимыми, не погиб ни один. Это тоже заставило мое детское сердце увериться в реальности существования Бога и обрести покой.

Вернувшиеся с победой, солдаты и их родные радовались, но никто не пришел к нам поблагодарить Бога. Поскольку ходили упорные слухи о том, что один унтер-офицер получил орден Золотого Коршуна, а некоторым солдатам было выплачено крупное единовременное денежное пособие, в дядиной семье поговаривали, что эти люди, наверное, боятся, как бы учение Тэнри не отняло у них деньги. Бабушка и тогда искренне их жалела: несчастные люди, говорила она, они и не подозревают о том, что Бог все видит. Впрочем, рыбацкие жены и потом частенько ночами прибегали к бабушке, особенно когда вдруг налетал западный штормовой ветер и в деревне поднимался переполох — как бы не случилось какой беды с рыбаками, вышедшими на ночной лов…

В то время дядя, выполняя указания деда, пожелавшего, чтобы я стал рыбаком, начал воспитывать меня в соответствующем духе. Даже зимой он не позволял мне надевать хаори, говоря: «Раз ты теперь рыбак…» Гэта мне тоже покупали лишь дважды в году — на Новый год и во время праздника Бон, поэтому даже в школу я шел босиком, только перед самым входом, помыв ноги во рву, надевал гэта. В то время на виллу, расположенную в нашей деревне, часто наведывались члены императорского семейства, и учеников за час до их приезда или отъезда выстраивали на главной улице неподалеку от школы, при этом в переднем ряду обычно гордо стояли те, у кого были фуражки, а за ними жались те, у кого фуражек не было. Я просил бабушку купить мне фуражку, из-за чего навлек на себя гнев деда и в результате был наказан — мне прижгли пальцы моксой. Так я и пошел в начальную школу, не имея даже фуражки. Учился я прекрасно, и мне неизменно поручали представлять свой класс на церемонии окончания учебного года, но поскольку у меня не было хакама, мне так ни разу и не удалось выступить в этой роли. Но меня не огорчала такая нищета. Я верил бабушке, которая говорила, что Бог все видит и непременно наградит меня. Дядя и дед хотели, чтобы я стал рыбаком, но я решил про себя, что непременно поступлю в среднюю школу. И был совершенно спокоен, веря, что Бог в награду за мое прилежание поможет мне в этом.

Существовало и еще одно обстоятельство. В тот день, когда страна провожала в последний путь Хиробуми Ито, старый учитель, который вел в нашей школе младшие классы, положил ладонь мне на голову и ласково сказал: «Вот видишь, князь Ито в детские годы тоже был беден, но прилежно учился и стал в конце концов человеком, которого хоронят за счет государства. Ты тоже имеешь отличные способности, и пусть ты беден, ты должен поступить в среднюю школу, усердно учиться и стать человеком, приносящим пользу своей родине». Потом в деревню провели электричество, и ночи словно бы перестали существовать. Помимо изумления, я испытал еще и острую радость от того, что был теперь свободен от тягостной ежедневной обязанности чистить ламповые стекла. Именно тогда молодой учитель, бывший нашим классным руководителем, рассказал мне, что электрическую лампочку изобрел Эдисон, что это благодаря ему стало светло во всем мире и люди всегда будут ему благодарны. «Вот и ты, — сказал он мне совершенно серьезно, — должен учиться и, выучившись, порадовать мир каким-нибудь изобретением, но для этого тебе обязательно надо попасть в среднюю школу». Все это укрепляло меня в моем тайном решении непременно продолжить свое образование. Я открыл эту тайну только одному человеку — моей доброй, ласковой тетушке, я рассказал ей о своем желании, когда заканчивал шестой класс, она же только молча кивнула в ответ и — уж не знаю, как она исхитрилась это сделать, — справила мне хакама и раздобыла где-то старую фуражку. Вручая мне все это, она сказала:

— А ведь если бы твой отец не помешался на этом своем Тэнри, ты бы запросто поступил в среднюю школу и тебе давно бы уже купили хакама и фуражку.

— Тетя, это все для средней школы? — запрыгал я от радости. — Вот увидишь, я обязательно стану знаменитым человеком и отблагодарю.

Фуражка была старая и немного велика мне, но я подложил внутрь бумагу и все равно носил ее.

Вскоре после этого к моему деду зашел директор школы и долго с жаром убеждал его отдать меня в среднюю школу. Дед позвал меня в комнату и, для начала почтительно поблагодарив директора, принялся подробно рассказывать ему о нынешнем состоянии дел нашей семьи, о неписаных законах деревни, кончил же тем, что все это вместе взятое исключает всякую мысль о моем дальнейшем образовании, и попросил директора пристроить меня учеником где-нибудь в городе, потому что становиться рыбаком я не хочу.

Когда директор ушел, дед позвал бабушку и тетю к очагу и в их присутствии вынес мне следующий приговор:

— Раз ты не желаешь быть рыбаком, я отправлю тебя в город, хотя мне и неловко перед Санкити. Будешь служить в какой-нибудь лавке. Давайте все вместе подумаем, куда бы его лучше определить. Когда ты встанешь там, в городе, на ноги, ты сможешь отблагодарить своего дядю.

— А нельзя мне все-таки пойти учиться в среднюю школу?

— Какая там школа, дурак, разве могут в ней учиться те, кому жрать нечего? Кто тебя возьмет туда без денег?

— А если кто-нибудь заплатит за мое учение, вы мне разрешите ходить в школу?

— Да кто заплатит-то? Директор школы, что ли?

— Бог даст мне денег, чтобы учиться.

— Бо-ог? Бог даст тебе денег? Да Он только отнимает деньги у таких дураков, как ты. Вот твой папаша попался ему на удочку, и мы теперь нищие. Благодари за все своего папашу…

Побоявшись, что он ударит меня своей трубкой — так он разозлился, — я промолчал, но в глубине души был уверен, что Бог обязательно пошлет мне денег на учение, и перед тем, как лечь спать, упал ниц перед бабушкиным святилищем и помолился, чтобы утром на ритуальном столике оказалась пачка ассигнаций.

Утром, едва открыв глаза, я бросился к столику, но никаких денег не обнаружил. Прошла еще неделя, я каждое утро подходил к столику, но ничего не находил, поэтому в конце концов меня стали одолевать сомнения: «А где, собственно. Он находится, этот Бог?» В конце концов сообразив, что Он, очевидно, на небе, я вышел на берег реки Каногавы и, устремив взгляд к небу, стал молиться: «Боже, прошу Тебя, брось мне немного денег!»

На берегу реки у меня ничего не вышло, и я направился к морю, где снова стал молиться. Потом, подумав, что надо максимально приблизиться к небу, поднялся на высившуюся над морем гору Усибусэ и с ее вершины громко воззвал к Богу. Я взывал много раз подряд и, с надеждой глядя в небо, ждал, но оттуда так ничего и не упало.

«Значит, Бога все-таки нет», — подумал я, и эта мысль сокрушила мое детское сердце. Вскоре к деду пришел мой классный руководитель и стал уговаривать его отдать меня в среднюю школу. Дед повторил ему все, что уже говорил директору, и в заключение попросил его пристроить меня учеником в какую-нибудь лавку.

«Раз Бога нет, придется просить у людей», — с отчаянием подумал я. У меня был еще один дядя — член уездного совета, я часто встречал его по дороге в школу. Он всегда останавливал меня и говорил: «Будь молодцом, директор тебя очень хвалит». Иногда он дарил мне что-нибудь вроде вожделенного пенала или цветных карандашей. Его-то я и решил просить о помощи. Он был двоюродным братом отца, и когда-то они дружили, но после того, как отец примкнул к Тэнри, дядя порвал с ним и стал для меня просто дядей из «дома на побережье», с которым наша семья не поддерживала никаких родственных отношений, однако его просторная усадьба была мне хорошо известна. И однажды воскресным утром, потихоньку от деда, я посетил этот «дом на побережье». Я очень спешил, понимая, что если я опоздаю подать документы в школу, то мне уже никто не сможет помочь.

Дядя сразу же вышел ко мне на крыльцо, и я, забыв даже поздороваться, с места в карьер начал говорить, что очень хочу учиться в средней школе, пытался объяснить, зачем это мне нужно, и попросил его заплатить за мое обучение. «Вот и прекрасно, что пришел», — улыбнулся дядя и провел меня в кабинет.

— Я все понял, — сказал он. — Мне нетрудно тебе помочь, но если это станет известно твоему твердолобому деду, он сразу же запретит тебе поступать в школу только потому, что помощь исходит от меня. Поэтому прямо сейчас ты напишешь два письма, в которых изложишь все, что ты мне сказал. Я в свою очередь напишу два ходатайства. У меня есть на примете два человека, которым в свое время твой отец оказал услугу, думаю, они не откажутся помочь. Для начала пошлем им письма по почте.

Усадив меня за стол, он вручил мне ручку и бумагу, а сам, усевшись рядом, принялся что-то писать кистью. После того как все было готово, он прочитал то, что написал я, и, присовокупив к этому написанное им самим, вложил письма в два конверта и наклеил марки.

— На обратном пути опустишь в почтовый ящик. Думаю, ответ придет а течение недели и, надеюсь, окажется благоприятным. Но никому дома не говори, что был у меня. Если твой дед узнает, он разозлится и сорвет все наши планы.

На этом мы распрощались. Адресаты обоих писем были мне неизвестны. Через полторы недели, когда утром я поджидал приятелей у околицы, чтобы вместе идти в школу, старик почтальон вручил мне запечатанный конверт. «Тебе письмо», — сказал он. Я тут же распечатал его и вот что обнаружил внутри: «Отныне в течение пяти лет я буду каждый месяц посылать тебе три иены, так что можешь поступать в среднюю школу». К письму был приложен денежный перевод на три иены. Подпрыгнув от радости, я сказал друзьям, что у меня возникло срочное дело, и тут же со всех ног бросился в школу. Я и не заметил, как пробежал два километра по проселочной дороге. Вбежав в учительскую, я протянул письмо своему классному руководителю и сказал, что теперь смогу учиться в средней школе. «Но ты опоздал, прием заявлений уже закончен», — ответил он. Я громко заревел, из глаз лото-ком хлынули слезы. Услышав мои рыдания, вышел сам директор и, обняв меня за плечи, принялся утешать. «Успокойся, — сказал он, — немедленно пиши заявление, я сам отнесу его в среднюю школу и попрошу за тебя». В результате меня допустили к вступительным экзаменам…

Я боялся, что дедушка запретит мне идти на экзамены и у меня будет масса хлопот, но все обошлось, он ничего не сказал, очевидно подумав, что я все равно провалюсь, потому что не готовился, а провалившись, вынужден буду смириться. Но его надежды не оправдались, я занял на экзаменах третье место и поступил в среднюю школу. Поскольку нам объявили, что результаты будут известны в половине девятого вечера, то я остался в школе их ждать и даже не пошел домой ужинать. Вернулся я только в половине десятого. Домашние ждали меня, собравшись у очага. Они беспокоились, думая, что я не возвращаюсь, потому что провалился, и опасались, как бы я не сотворил чего над собой. Когда я объявил им, что прошел третьим, дедушка сказал:

— Вот, значит, как. Теперь тебе туго придется. Я-то скоро сойду в могилу, так что мне все равно, но для семьи Санкити ты будешь обузой. Раз за тебя согласились платить чужие люди, ты должен кровь из носу, а держать марку до конца. Даже если ты будешь голодать, даже если жизнь покажется невыносимой и захочется умереть, не сдавайся. И запомни: тебе некого винить, кроме собственного отца.

Я увидел слезы в его глазах и понял, что вера отца — это ложь, что нет никакого Бога, который меня защитит. Вместо благодарности к Богу в моей душе возникла благодарность к людям — к дяде, члену уездного совета и к тому человеку, который согласился ежемесячно платить за мое образование, ведь именно они оказались способными на подлинную любовь. В тот день я лишился веры и Бога, зато ощутил небывалую легкость и свободу, впоследствии я всегда стремился своей любовью к людям завоевать их ответную любовь, и это помогло мне прожить полноценной жизнью многие годы…

Дописав до этого места, я устроился в саду под деревьями, чтобы, по обыкновению, провести там два послеобеденных часа, принимая воздушные ванны, и, когда я лежал в шезлонге, в глубинах моего естества зазвучал прежний голос:

— Ежемесячно ты получал три иены на свое образование. Из них две иены ты платил за уроки, а тридцать сэнов отдавал в попечительский совет, то есть на жизнь тебе оставалось всего семьдесят сэнов, и тебе этого вполне хватало. Я все время беспокоился, что пять лет ты не продержишься, что случится что-нибудь трагическое. Однако уже во втором классе ты стал стипендиатом и был освобожден от помесячной платы за обучение, в результате чего получил возможность распоряжаться остающимися у тебя после взноса в попечительский совет двумя иенами семьюдесятью сэнами по своему усмотрению. Из них ты каждый месяц откладывал некоторую сумму, чтобы скопить деньги, необходимые для поступления в лицей, так ведь? Да, ты держался молодцом. Помнишь, как один влиятельный наставник Тэнри принуждал тебя пожертвовать твои мизерные накопления на строительство Центрального храма? Но ты отказался, заявив, что больше не веришь в Бога. Ты всегда был молодцом. Когда ты поступил в Первый лицей, где учиться труднее, чем где бы то ни было, многие люди, начиная с директора средней школы, объединившись, оказали тебе материальную помощь, и таким образом ты получил возможность платить хотя бы за лекции. Ты не должен забывать о той чуткости и любви, которой люди отвечали на твою чуткость и любовь. Студентам Первого лицея полагалось жить в общежитии, за шесть иен в месяц тебя обеспечивали жильем и питанием, но заработать эти шесть иен самому было не так-то и просто. Ты мог подрабатывать только репетиторством, других возможностей у тебя не было, но и репетиторы мало где были нужны, и, несмотря на то, что учителя лицея принимали в тебе участие, тебе не всегда удавалось зарабатывать шесть иен в месяц, и ты часто голодал по многу дней кряду. Ноты и тут устоял. Находились люди, которые презирали тебя за твою бедность. Но ты стойко терпел их насмешки и не опустился до ненависти к ним. И в этом выражалась твоя правда, твоя любовь к людям. И, наверное именно благодаря этой любви, судьба свела тебя с господином И., который стал для тебя настоящим отцом. Ты встретил его, уже поступив в Токийский университет, тогда, будучи не в силах платить двадцать-тридцать иен в месяц за комнату — а общежития в университете не было, — ты принял решение на время оставить учебу и поработать некоторое время учителем, чтобы скопить сумму, необходимую для продолжения образования. Благодаря И. у тебя впервые появилась своя комната, где можно было улечься во весь рост, ты стал каждый день есть настоящую домашнюю еду. И. полюбил тебя так, что представлял старым друзьям как своего побочного сына, да и ты был счастлив, обретя наконец отца, и с тех пор все в твоей жизни складывалось благополучно. Но подумай-ка хорошенько. Ты ведь не заметил одной очень важной вещи…

Впрочем, что я говорю, такой умный человек, как ты, не мог этого не заметить, наверное, ты просто старался об этом не думать. Может быть, это трусость, может быть, малодушие… Ведь все, кто заботился о тебе, пока ты не закончил среднюю школу, были люди глубоко верующие, люди, чистые сердцем, люди, возлюбленные Богом. Именно поэтому верховные служители Тэнри настояли на том, чтобы дом твоего деда был превращен в церковь, и требовали достойных этого статуса пожертвований. Но ведь прихожанами были только братья твоего отца и их родственники, всего несколько семей, они не могли взять на себя все расходы. Особенно это касалось твоего дяди Санкити, его дом был перестроен и превращен в церковь, после чего его семья была вынуждена влачить предельно нищенское существование. С того времени для семьи настали мрачные времена, сначала скончался дед, потом из-за дистрофии потеряла зрение твоя бабушка, которая была милосердна, как сама Каннон. В довершение всего, твоя добрая, словно Богоматерь, тетя умерла родами, оставив сиротами троих детей. Ее место заняла чужая женщина, которая привела в дом своего ребенка. Дом, где всегда можно было отдохнуть душой, превратился в ад. Еда, которую тебе давали, не лезла тебе в горло, и, возможно из-за этого, ты страдал расширением желудка. И вот, пройдя через кромешный ад, в который превратился дом людей глубоко верующих, все имение свое отдавших Богу, ты обрел наконец райское счастье, войдя в семью И., которая не верила ни в Бога, ни в Будду. Неужели ты не удосужился даже сравнить эти две семьи, не потрудился немного пораскинуть мозгами? Слушай же хорошенько.

Бог, который, по твоему мнению, является великой силой, приводящей в движение Вселенную, создал в этом мире людей для того, чтобы они жили в радости и этим радовали его. Семья И., не верившая ни в Бога, ни в Будду, жила жизнью, очень близкой к той, какой желал для людей твой Бог. А домашние твоего деда, несмотря на свою веру, напротив, огорчали Бога, ибо не только не радовались жизни, а попросту превратили ее в ад и влачили жалкое существование. Ясно тебе? Попробуй как-нибудь не спеша поразмыслить над этим. Домашние господина И. жили не в бедности, а в полном достатке, сердцем они тоже были щедры, и ничто не мешало им любить друг друга. И наоборот, домашние твоего деда, только потому что обеднели, ожесточились, разом утратив сердечную доброту и тепло, и в конце концов жизнь их превратилась в ад. Подумай, разве я не прав? Счастье радостной жизни, которой, по замыслу Бога, должны жить все люди, возможно только при одном условии: люди должны избавиться от нищеты как души, так и плоти, согласен? Тебе надо как-нибудь подумать об этом и написать. И еще одно, о чем тебе неплохо было бы подумать, а потом и написать. Разве тебе не кажется, что, когда религия становится общественной структурой, как-то незаметно забывается, что у ее великого Бога есть любящее родительское сердце? Что ж, теперь ты не веришь в Бога и вполне счастлив, а помнишь, как судьба столкнула тебя с Иисусом Христом? Сколько лет назад это было?..

Получив столь ответственное задание, я вернулся в кабинет… А и правда, когда же я впервые столкнулся с Иисусом?..

Окончив университет, я, как и хотел, стал служащим, а еще через три года, то есть через два года после землетрясения в Канто, следуя настоятельному совету господина И., моего названого отца, решил поехать учиться во Францию, и вот тогда-то судьба и свела меня с Иисусом Христом. Собственно говоря, мое знакомство с ним свелось к тому, что накануне отъезда во Францию я купил две биографии Христа в японском переводе и прочел их. Я знал, что вся европейская культура основана на христианстве, поэтому, готовясь к жизни среди французов, поспешил познакомиться с их религией. Да, еще я купил Новый Завет в японском переводе и прочел его, пока плыл на корабле, но он показался мне слишком трудным для понимания. Поэтому я вступил на французскую землю, не особенно разобравшись ни в сути христианства, ни в роли самого Христа.

Но, впервые познакомившись и сблизившись с семьей Реклю, к которому я имел рекомендательное письмо от своих японских друзей, я немного успокоился. Реклю был географом с мировым именем, при этом он считался вольнодумцем и не верил в Бога. Поступив в аспирантуру Сорбонны, я под руководством профессора Симьяна в течение трех лет изучал социальную экономику, особенное внимание уделяя теории денежного обращения. За эти три года я обзавелся множеством друзей, среди них были не только ученые и коллеги по университету, но также литераторы и художники. Со многими я дружил семьями, но ни разу ни в ком не почувствовал ни малейшего налета религиозности. Франция — страна католическая, поэтому наверняка среди людей, с которыми я встречался, были и вполне благочестивые католики, очевидно, общаясь со мной, они просто сознательно избегали всего, связанного с религией. Наши отношения строились прежде всего на взаимном доверии и любви. Мне это было приятно, и я часто думал: «Вот что значит цивилизованные люди, именно с такими и возможна демократия». Трехлетняя парижская жизнь приучила меня к мысли о том, что в центре должен быть не Бог, а человек.

В Париже я занимался не только экономикой. Именно там я с благодарностью понял, как мудр был мой названый отец, настоявший на том, чтобы я поехал учиться за границу. Он был совершенно прав, говоря, что ехать за границу надо именно в молодые годы, когда человек еще ко всему восприимчив, когда его чувства и ум не закостенели. Там, в Париже, во мне словно взыграла молодость, меня пленила французская культура: литература, музыка, театр, живопись, и я потратил на ее освоение немало своего драгоценного времени. Я заметил, что в классической живописи и музыке очень часто воздается хвала Богу и Христу, каждый раз это потрясало меня до глубины души, я понял, что здесь, в этой стране, живо и христианство и Бог, но самому мне так и не удавалось приблизиться к Богу.

Большинство соборов являются материальным воплощением веры воздвигнувших их людей, они прекрасны и величественны настолько, что не оставляют равнодушными даже атеистов, к тому же в их темных залах, к примеру в зале собора Парижской Богоматери, всегда можно увидеть молящихся, но я по-прежнему не испытывал никакого тяготения ни к религии, ни к Богу, только любовался величественной красотой архитектуры, наслаждался духовной музыкой, которую исполняли в соборах в конце года.

Возможно, человек глубоко религиозный объяснил бы это душевной скудостью и презрительно пожал бы плечами: вот бедняга, но думаю, что меня отдаляло от Иисуса и от Бога прежде всего то, что я был тогда вполне счастливым человеком.

И как знать, может, я так и жил бы счастливо до конца дней своих и не узнал бы ничего о Боге, вернись я на родину тогда, когда планировал это сделать, то есть спустя три года, когда заканчивался срок моей стажировки, который я считал вполне достаточным? И, уж конечно, ничто не связывало бы меня тогда с Иисусом…

Да, к сожалению, я потерял много времени.

Может быть, я просто-напросто был слишком безвольным человеком?

 

Глава четвертая

Итак, проучившись три года в аспирантуре Сорбонны под руководством профессора Симьяна и закончив ее, я решил возвращаться на родину.

Но тут профессор посоветовал мне до отъезда получить ученое звание и предложил для диссертации тему, которую я разрабатывал в последнее время: «Изменение ценности денежных знаков». Профессор читал мою работу и одобрил ее, оставалось только напечатать ее на машинке и через полтора месяца сдать устный экзамен. Поразмыслив, я решил задержаться во Франции еще на два-три месяца.

Жена с энтузиазмом поддержала меня, она считала, что докторское звание будет самым лучшим подарком для всех наших близких в Японии и ради этого можно повременить с возвращением, отложив его не только что на два месяца, а и на полгода, если понадобится. Признаться, сам я не так уж серьезно относился к научным званиям, но, желая порадовать жену и названого отца, согласился. Что касается самой диссертации, то после присуждения мне докторского звания ее полагалось издать в виде монографии и разослать по некоторым учреждениям, и тут профессор Симьян снова пришел мне на помощь, пообещав опубликовать мою работу в «Анне сосиоложик», ежегоднике Французского социологического общества, поэтому, печатая рукопись на машинке, я одновременно редактировал ее, уточнял некоторые материалы и статистические данные, вносил кое-какие дополнения и в результате провозился куда дольше, чем планировал.

Всю эту работу я делал в университете, поэтому был вынужден ходить туда каждый день, но рядом всегда был и сам профессор, и мои друзья-коллеги, так что меня это ничуть не тяготило, напротив. Однажды я подхватил грипп, эпидемия которого была в то время в Париже, однако к врачу обращаться не стал, решив, что и так быстро поправлюсь, но как-то вечером, работая в университете, ощутил такое сильное головокружение, что едва не упал. Вызвав такси, я собрался было ехать домой, но профессор, забеспокоившись, позвонил своему другу доктору Безансону, работавшему в Медицинском университете, и, договорившись с ним, тут же отправил меня к нему в сопровождении одного из коллег.

Доктор Безансон обнаружил у меня воспаление легких, он был поражен и заявил, что ходить на работу при температуре за сорок градусов в высшей степени безрассудно, что я напоминаю ему самурая, совершающего харакири, потом связался с больницей, где работал его ученик, профессор С., сам отвез меня туда, и меня тут же госпитализировали. По счастью, больница находилась на той же самой улице Буало, что и дом, где мы снимали квартиру, впрочем, оказавшись в больнице, я почти сразу же потерял сознание и перестал понимать, где я.

Вечером, на миг придя в себя, я обнаружил стоящую возле кровати жену, потом до моего слуха, очевидно откуда-то из противоположного угла комнаты, донесся голос профессора С., я даже разобрал слова: «Положение крайне серьезное…» Из последних сил я попытался по-японски сказать, что человек, который еще утром ходил на работу, не может вот так взять и умереть, но жена не расслышала.

На третий день утром я увидел стоящую у моего изголовья рядом с медсестрой мадам Массе, которая в течение трех лет занималась с моей женой французским. Она первая навестила меня в больнице.

— Мсье, я только что помолилась за вас Богоматери Лурдской. Она творит чудеса. Бог вам непременно поможет.

С этими словами мадам исчезла. Впервые за все проведенные во Франции годы со мной заговорили о Боге. Тут же медсестра вручила мне стаканчик, из которого я обычно пил лекарства, и сказала:

— Это чудотворная лурдская вода. Выпейте так, как если бы это было лекарство.

— Вода? — удивился я, но, не слушая меня и не вдаваясь в дальнейшие объяснения, она заставила меня выпить. Выпив, я снова повторил про себя: «Вода?» И внезапно передо мной возникла картина: вот я маленький мальчик, лежу больной в бедной комнатенке нашего рыбацкого дома и бабушка ласково говорит мне: «Выпей-ка, эта вода от Бога». В течение двух или трех последующих дней медсестра трижды в день поила меня этой лурдской водичкой, а на третий день температура спала до тридцати восьми и пяти и мне объявили, что опасность миновала.

Однако впоследствии никто — ни медсестра, ни мадам Массе — больше не упоминали о лурдской воде. И я решил, что все это мне пригрезилось, когда я метался в жару. Я убедил себя в том, что в цивилизованной Франции, да еще в оснащенной последними достижениями науки больнице не могут поить больного вместо лекарства святой водой, так поступают только бедняки в какой-нибудь дикой, варварской стране.

Недели через две воспаление в легких прошло, но к вечеру неизменно немного поднималась температура. Это встревожило профессора С., и, посоветовавшись с профессором Безансоном, он заставил меня пройти тщательнейшее обследование. Оно продолжалось около месяца, и в результате у меня обнаружили каверну в левом легком. Необходимо было лечиться, причем оба профессора настоятельно рекомендовали мне пройти курс климатотерапии где-нибудь на высокогорном курорте, по их мнению, это было самым эффективным. После обследования меня сразу же выписали из больницы.

Помню, как профессор Безансон лично пришел ко мне в больницу и, без всяких околичностей сообщив, что у меня туберкулез легких, подробно обрисовал мне мое состояние. Он объяснил, что причиной начавшегося процесса в легких является незалеченный сухой плеврит, который был у меня еще в средней школе. По его словам, медицина бессильна против туберкулеза, зато он куда легче, чем какая-либо другая болезнь, излечивается при помощи климатотерапии. Он рассказал мне о профессоре Д., практикующем в высокогорном санатории в Отвиле. Пытаясь ободрить меня, он уверял, что, пройдя курс климатотерапии в клинике профессора Д., я уже через год смогу вернуться к нормальной жизни. Рассказал он мне тогда и о Жаке Шармане, молодом естествоиспытателе, которого в научных кругах почитали гением и которого весной он направил с тем же диагнозом в клинику профессора Д. Он предполагал, что мы подружимся и вместе станем бороться с болезнью, а в этом случае, даже если мне придется провести в клинике год или два, ничего страшного не произойдет. Во-первых, год, потерянный в юности, часто восполняется удлинением срока жизни, так что человек успевает наверстать упущенное, во-вторых, бороться с болезнью бок о бок с Жаком — значит пройти еще одну стажировку, едва ли не более продуктивную, чем первая. В заключение он добавил, что лето мне следует провести в Фонтенбло, там я немного окрепну и осенью отправлюсь в клинику доктора Д., он сам позаботится о том, чтобы меня там приняли, — словом, беспокоиться абсолютно не о чем.

Жена присутствовала при нашем разговоре, и доводы профессора показались ей убедительными. Она легко согласилась с ними отчасти потому, что в Фонтенбло находилась наша полуторагодовалая дочь, отданная на попечение семьи тамошнего врача, и, живя там летом, мы могли каждый день видеться с ней, а отчасти еще и потому, что не отдавала себе отчет в том, насколько серьезно мое состояние. И вот я выписался из больницы, к радости нашей хозяйки, мадам Б., и профессора Бельсора, нашего соседа по пансиону.

Спустя три дня после моего выхода из больницы весь мир заговорил о молодом американском летчике Чарльзе Линдберге, который совершил одиночный перелет через Атлантический океан на одномоторном самолете и приземлился во Франции. В тот день за ужином Бельсор, подливая в мой бокал красного вина, сказал, явно желая меня ободрить:

— А ведь он моложе вас. И тем не менее легко совершил то, что всегда считалось выше человеческих возможностей. Его подвиг открывает перед человечеством новые горизонты. А что такое туберкулез по сравнению с этим? Так, безделица. Можете не беспокоиться, все будет хорошо.

Через две недели после моей выписки из больницы, когда профессор С. счел, что я достаточно окреп и вполне могу выдержать переезд на такси, меня перевезли в гостиницу, расположенную в знаменитом лесу Фонтенбло. «Как здесь хорошо, тихо и даже летом прохладно!» — радовалась жена. Она каждый день навещала нашу дочь, живущую в доме врача всего в двадцати минутах ходьбы от гостиницы, и, готовясь к возвращению семьи в Японию, которое было не за горами, прилежно выслушивала наставления жены врача, касающиеся ухода за маленькими детьми.

С жалостью глядя на жену, я мучился сомнениями: раз я болен неизлечимой болезнью и, скорее всего, очень скоро умру, не лучше ли нам всем уехать в Японию, как только ребенок привыкнет к матери? Ведь даже если я умру по дороге домой, где-нибудь в Индийском океане, жена с ребенком благополучно вернутся на родину, и там их с распростертыми объятиями встретят тесть с тещей, и не только встретят, но и позаботятся об их будущем, ведь это их единственная дочь и пока единственная внучка. Дело в том, что месяца три назад я получил из Японии один из самых солидных общественно-публицистических журналов «Кайдзо», это как раз был номер, специально посвященный теме «Японии грозит гибель от туберкулеза», который на две трети состоял из статей самого устрашающего содержания. В самом деле, очень многие из моих близких друзей, как школьных, так и лицейских, заболели туберкулезом и скончались меньше чем за год. Да что там говорить, если даже медицинские светила такой цивилизованной страны, как Франция, объявили, что перед этой болезнью бессильно искусство врачей и никакие лекарства от нее не помогают! Так разве можно вылечиться, просто лежа в постели где-нибудь в горах? В лучшем случае удастся разве что оттянуть развязку. Да, я настроился на пессимистический лад и, решив, что нет никакого смысла ехать в высокогорный санаторий, рекомендованный профессором Безансоном, начал готовиться к немедленному возвращению в Японию. И тут мне вдруг вспомнились слова профессора:

— Не знаю, что сказали бы ваши японские врачи, но, по-моему, сухой плеврит, который вы перенесли в школьные годы, на самом деле был начальной стадией туберкулеза, и справиться с ним тогда не составляло труда, беда в том, что вы не долечились до конца, поэтому теперь болезнь дала новую вспышку.

Действительно, сдавая экзамены за третий класс, я простудился, у меня долго не проходил кашель и держалась температура, но ведь я жил в таком доме, где не было даже термометра, что же там говорить о врачах или о лекарствах. Вскоре после того, как я перешел в четвертый класс, у нас в школе проводилась очередная диспансеризация, и у меня обнаружили сухой плеврит. После уроков по настоянию школьного врача я отправился в больницу, где он работал, и получил предписание по крайней мере три недели не ходить в школу и соблюдать постельный режим. Доктор дал мне лекарство на десять дней и сказал, что, поскольку у меня дистрофия, все это время я должен есть досыта, причем употреблять самые калорийные продукты, такие как яйца и молоко.

Наш дом, в котором хозяйничала вторая жена дяди, был сущим адом, у меня не было места, где я мог бы лежать днем, есть досыта я тоже не мог: какие там яйца, даже рис мне в горло не лез. Лекарство я тоже принимал тайно, пряча бутылочку в книгах, ибо хорошо представлял себе, какой поднимется крик, если его вдруг обнаружат. К тому же через десять дней лекарство кончилось, а купить новое я себе позволить не мог. В школе меня освободили до начала каникул от занятий по военному искусству и физкультуре, в эти часы я либо просто наблюдал за другими, либо полол сорняки в школьном саду. Похоже, что о моем состоянии сообщили моему попечителю — им был настоятель одной из церквей Тэнри, — и, явившись к нам в дом вместе с настоятелем местного прихода, он долго и нудно разглагольствовал о том, что мне следует немедленно уйти из школы и посвятить себя Богу, став одним из служителей Тэнри. Когда я ответил, что не хочу этого делать, ибо не верю в Бога, он стал угрожать мне, говоря, что моя болезнь — проявление божественного милосердия и что если я, несмотря ни на что, буду продолжать учиться, то умру. Я ответил, что мне все равно — умру я или нет, чем привел в ярость обоих почтенных наставников. После этого жена дяди, тайно радовавшаяся, что наконец-то избавится от лишнего рта, стала обращаться со мной особенно жестоко, не упуская случая пожаловаться соседям на мою тупость и упрямство. Живя в таких условиях и к тому же не пропустив ни одного дня занятий в школе, я тем не менее как-то незаметно выздоровел, температура перестала повышаться, и когда через два с половиной года я поступал в Первый лицей, состояние моего здоровья было признано удовлетворительным, после чего я благополучно забыл о сухом плеврите. И, разумеется, у меня и мысли не было о том, что это начальная стадия туберкулеза…

Получается, прав был профессор, когда говорил, что туберкулез излечивается легче любой другой болезни, причем без всякого медицинского вмешательства, без всяких лекарств. От этой мысли у меня сразу стало легко на душе, и я решил, что все-таки поеду в горный санаторий и попробую пройти там курс климатотерапии.

Жена поддержала меня. Мадам Реклю, с которой она сблизилась настолько, что считала ее своей французской тетушкой, недавно осталась одна с маленькой дочерью Пьеррой: ее мужа пригласили в Шанхайский университет, и он уехал в Китай. Одной ей жить было скучно, и она предложила жене переехать к ней вместе с ребенком на то время, пока я буду в санатории, и жена ничего не имела против. У меня тоже никаких возражений не было, и в начале сентября я один уехал из Фонтенбло в Отвиль.

Отвиль оказался суровой деревушкой в горах на высоте 1800 метров над уровнем моря в департаменте Эн, недалеко от Швейцарии. Французское правительство построило здесь высокогорный санаторий для офицеров и солдат, пострадавших от газовой атаки во время Первой мировой войны, сюда же привозили больных туберкулезом. Главным врачом санатория был доктор Д., близкий друг профессора Безансона, ему удалось достичь больших успехов в лечении туберкулеза, и скоро сюда стали приезжать даже те, кто раньше лечился в швейцарском Давосе или в Лезене. В результате было построено еще два новых санаторных корпуса, а для пациентов, принадлежавших к богатой интеллигенции, возвели нечто вроде роскошного отеля. В этот отель, который назывался «Режина», профессор Безансон и направил меня.

Отель «Режина» находился на вершине небольшого холма, чуть выше самой здравницы. Выйдя из машины, я в первый миг был поражен, увидев монументальное белое здание, похожее скорее на шикарный отель для туристов и абсолютно лишенное мрачности, присущей обычно лечебным заведениям. Вот только вокруг было пустынно. Мне навстречу вышла толстая, как многопудовая бочка, медсестра, без лишних слов подняла меня в лифте на четвертый этаж и показала мне мой номер. Он состоял из спальни, туалетной комнаты, ванной и балкончика для воздушных ванн — кюра. Выйдя на этот балкончик, я остолбенел, пораженный величественной красотой окрестных гор.

Откровенно говоря, когда я ехал сюда, то в глубине души был уверен, что мне предстоит живым лечь в гроб, поэтому, совершенно потрясенный открывшимся взору видом, подумал: уж не попал ли я, часом, в рай?

Да, я понимаю, что мне давно пора переходить от описания своей жизни в санатории к рассказу о Боге…

Через три дня после моего прибытия в отель «Режина» здешний врач, доктор Е., отвез меня к главному врачу национальной здравницы, профессору Д. Тот, ознакомившись с моей историей болезни, присланной из Парижа, и внимательнейшим образом обследовав меня, определил тот распорядок дня, который мне предписывалось соблюдать в дальнейшем. Именно тогда-то он и посоветовал мне относиться к климатотерапии как к дзенской медитации. Затем он дал некоторые указания доктору Е. относительно моей жизни в отеле, распорядившись присоединить меня к группе Жака. Услышав имя Жак, я подумал, уж не тот ли это гениальный молодой ученый, о котором мне говорили еще в Париже, и на обратном пути спросил о том профессора Е. Он подтвердил мою догадку.

По словам профессора Е., этот Жак был двумя годами меня моложе, но, несмотря на это, успел получить ученую степень сразу в двух отраслях — теоретической физике и астрономии, о нем давно уже ходили упорные слухи как о гении, и незадолго до своего приезда в Отвиль он доказал правомерность этих слухов, опубликовав в специальном научном журнале большую статью на такую сложную тему, как теория относительности Эйнштейна. Эта теория, выдвинутая немецким ученым, чрезвычайно трудна для понимания, и многие ученые мира относятся к ней скептически, однако Жак доказал, что по своей значительности она не только должна быть поставлена в один ряд с открытым Ньютоном законом всемирного тяготения, но и вносит в этот закон свои поправки. Словом, он потряс весь научный мир, и его имя было у всех на устах. И тут вдруг оказалось, что он болен туберкулезом. Конечно же общественное мнение было единодушно: его надо спасать; в результате он оказался в Отвиле. Профессор Д., возглавляющий национальную здравницу, охотно принял его, взяв на себя таким образом большую ответственность не только перед французскими научными кругами, но и перед государством. Поэтому он отнесся к молодому ученому с особым вниманием. Понимая, что любые попытки сдерживать его исследовательский пыл могут привести к обратным результатам и оказать неблагоприятное влияние на процесс лечения, он разрешил ему заниматься чем угодно в часы, свободные от сеансов климатотерапии и обязательных прогулок. Поэтому палата Жака была превращена в лабораторию и вход туда был запрещен всем, включая официантов и уборщиц, разрешалось только приносить ученому завтрак. В те часы, когда Жак отсутствовал, производилась быстрая уборка комнаты в присутствии профессора Е. По его словам, следя за уборкой, он осматривал лабораторию с неизменным восхищением.

Необходимость бороться с одной и той же болезнью связала меня с этим Жаком Шарманом, светловолосым добросердечным юношей, мы подружились, и полгода, проведенные вместе, были для меня подарком судьбы, хотя бы уже потому, что он просветил меня относительно Бога. По рекомендации профессора Д. меня определили в его группу. В ней, помимо Жака, были еще двое: Морис Руси и Жан Брудель. На нашем первом совместным ужине я был встречен со студенческим радушием, сразу же почувствовал себя легко и с удовольствием принял участие в общей беседе. За десертом, напустив на себя приличествующую руководителю группы важность, Жак сказал:

— Это твой первый ужин, поэтому я позволю себе нечто вроде совета. Знаешь, как я перепугался, когда мне объявили, что у меня туберкулез? Я был просто в отчаянии, зная, что эта болезнь считается неизлечимой и никаких методов ее лечения нет. И тогда я целиком сосредоточился на изучении этой болезни, точно так же, как раньше сосредотачивался на изучении физики и астрономии. Потом я приехал сюда и прошел курс климатотерапии, после чего осознал, что туберкулез вовсе не смертельная болезнь, более того, от этой болезни вылечиться куда проще, чем от любой другой. И вот что тогда пришло мне в голову. Жизнь большого города, типа Парижа, подобна жизни огромного леса. Простые деревья успешно произрастают в таком лесу, с каждым днем они становятся все выше и прекраснее, даже если почти лишены солнечного света. Но редкие породы или, скажем, саженцы особо ценных пород, обладающие великолепным потенциалом, оказавшись в чаще, как правило, засыхают и умирают из-за недостатка солнечного света и воздуха. Мы с вами как раз и есть эти саженцы. Бог отметил нас своим знаком и перенес в горную местность, где мы получаем достаточно солнечного света и можем дышать чистейшим воздухом, когда же мы окрепнем, он вернет нас на прежнее место, и мы станем гордостью родного леса. Знак, которым метит нас Господь, и есть туберкулез. Это знак божественной любви. А раз так, тебе нечего ни стыдиться своей болезни, ни винить себя в том, что заболел ею.

Я был благодарен ему за эти слова, но так и не уразумел, почему этот гениальный ученый завел разговор о Боге. Когда я поделился с ним своими сомнениями, он ответил:

— Ну, если тебе не нравится Бог, то поставь на его место Будду, ты ведь восточный человек…

И тогда я, неожиданно для самого себя, вдруг выпалил:

— Да нет, просто мне слишком много пришлось страдать из-за Бога, и теперь я считаю эти проблемы пройденным этапом…

— На самом деле тут все гораздо сложнее, я и сам пока еще до конца не разобрался… Поговорим об этом как-нибудь потом, ладно? Единственно, что могу сказать: в это трудное для нас время, когда поставлена на карту наша жизнь, каждый, выбирая свой путь, должен прежде всего сам для себя решить: признавать существование Бога или отрицать его. Иного не дано. И мне кажется, что, если сделать выбор в пользу первого, все решается гораздо легче и проще. Для меня это непреложная истина, а не просто очередная попытка ухватиться за соломинку. Именно потому, что я твердо усвоил для себя эту истину, я не отчаялся, заболев туберкулезом, а вступил с ним в борьбу, прошел курс климатотерапии и сумел избежать смерти. Может быть, ты боишься, что климатотерапия сопряжена с жестокими ограничениями? Что ж, мне в самом деле стоило отчаянных усилий выкарабкаться из пропасти смерти, но все это ничто в сравнении с трудностями, которые возникали у меня, к примеру, при изучении физики или астрономии. Так что не беспокойся, все будет хорошо. Это куда проще, чем твоя экономика. Поверим же в то, что мы избранники Божьи, и будем стойкими. Правда, Морис?

И Морис и Жан весело кивнули ему в ответ, и у меня сразу стало легче на душе.

В тот вечер, вернувшись в палату, я сразу же натянул на себя свитер и, готовый подвергнуться климатотерапии, вышел на балкончик и растянулся в шезлонге. Прямо передо мной в далеком чистом небе мерцали бесчисленные звезды. Я сказал себе, что должен полностью отрешиться от всяких мыслей, однако откуда-то из звездной бездны до меня донеслись слова Жака о Боге, они настойчиво звучали у меня в голове, как я ни старался забыться. В конце концов мое сердце откликнулось на этот зов.

Значит, туберкулез — это знак Божьей любви?

Значит, Бог нарочно перенес меня сюда, в эту горную местность, чтобы я стал гордостью леса, а не оставался неприметным деревцем?

Могу ли я поверить в такую нелепицу? Да и что это за Бог такой, о котором говорил наш гениальный физик?..

В конце концов я стал сурово корить себя: «Ведь даже для жены и дочери я теперь все равно что покойник»…

Я общался с Жаком и двумя его товарищами за обедом и ужином, а также в часы предписанных нам в то время так называемых принудительных прогулок: мы должны были обязательно гулять по полчаса утром и по часу после обеда. Не помню, сколько времени прошло с того нашего первого разговора, но однажды во время утренней прогулки Жак доверительно сказал мне:

— Я давно уже мечтал познакомиться с японцем, но все не получалось. И вот теперь моя мечта осуществилась, более того, мы с тобой стали друзьями по несчастью, нас объединила общая болезнь, я воспринимаю это как подарок судьбы и очень этому рад.

Он подробно рассказал мне, что имел в виду, и я был поражен, ибо речь снова зашла о Боге.

— С двух лет я жил с родителями в Париже, но по происхождению я голландец. Морис с Жаном об этом не знают. Однажды, я учился тогда в третьем классе начальной школы, родители пригласили на субботний ужин одного известного французского ученого. Беседуя с ними за столом, он сказал: «На земном шаре живут разные народы, но только французы и японцы — это нации, избранные Богом. Я пришел к этому твердому убеждению после того, как объехал весь мир и познакомился с людьми разных национальностей». Наверняка он говорил не только об этом, но именно эти его слова как огнем опалили мое детское сердце. Ты не представляешь, как я потом страдал! Ведь я-то голландец, а значит, не являюсь Божьим избранником. Я так горевал, так просил родителей разрешить мне принять французское гражданство… В конце концов мне удалось стать французом. Моя мать была француженкой, я настоял на том, чтобы взять ее фамилию, в результате и фактически и номинально стал настоящим французом.

— Неужели уже с самого раннего детства Бог был отправной точкой всех твоих действий? — не утерпев, спросил я. — И ты никогда не жалел, что сменил гражданство?

— Ну, я с детства отличался основательностью. А что касается этого пресловутого гражданства, то, в конце концов, какая разница, где ты живешь? Вот только в 1914 году, когда началась Первая мировая война, я натерпелся страха. Будь я тремя годами старше, мне бы, наверное, пришлось пожалеть, что я поменял гражданство. Ведь на фронт без всяких разговоров отправляли всех достигших определенного возраста. А я решительный противник войны. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что еще ребенком инстинктивно ощущал присутствие Бога, того Бога, о котором говорил тогда за ужином наш гость, того Бога, каким я представляю Его себе теперь — единого Бога, Творца Вселенной… И еще, с тех давних времен я мечтал увидеть Японию, вторую страну, избранную Богом. Но мне это так и не удалось. Более того, даже с японцами я никогда не встречался… Я прочел о Японии все книги, какие только смог достать, и понял, что у японцев много общего с французами: они так же восприимчивы к цвету, так же четко мыслят… Но мне ни разу не удалось встретиться и поговорить с настоящим японцем. Ты не представляешь себе, как я обрадовался, узнав, что, когда Япония, начиная с шестнадцатого века, проводила политику изоляции, единственной страной, с которой она поддерживала отношения, была Голландия! Я разыскал всю литературу по тому периоду и жадно прочел ее, но так и остался неудовлетворенным. И вот я попал сюда, познакомился с тобой, и наконец осуществилась моя давняя мечта…

А, так, значит, и для него я всего лишь представитель японского народа! Мне было больно это сознавать, поэтому я не стал расспрашивать Жака о Боге и, отгуляв положенные полчаса, расстался с ним, чтобы в одиночестве вернуться в «Режину».

Месяца через полтора после того, как я приехал в высокогорный санаторий, мне продлили утреннюю прогулку до одного часа, и в первое же воскресное утро я решил пойти вместе с тремя приятелями в церковь, послушать мессу, однако когда мы, выйдя из отеля и спустившись вниз по склону, оказались на перекрестке, то не стали почему-то сворачивать к поселку, где находилась церковь, а выбрали другую дорогу, в сторону пастбища. На мой недоуменный вопрос мне объяснили, что они давно уже не ходят на мессу в церковь, что Жак нашел для всей троицы новое место для молитв.

Поднявшись на вершину холма по тропинке, ведущей через пастбище, мы оказались перед огромной скалой, за которой начинался спуск вниз. Местные пастухи называли эту скалу Скалой Чудес. Рядом была небольшая ровная площадка, она-то и стала для Жака и его друзей новым храмом.

— Пастухи говорят, что стоит лучам заходящего солнца коснуться этой скалы, как на ней появляется видный из любого уголка пастбища золотой крест, правда, сам я еще ни разу его не видел. Но посмотри, вон, вдалеке горы, там граница со Швейцарией! А еще дальше — снежные вершины Альп! Ну не чудесно ли, что с такого вроде бы небольшого холма открываются поистине необозримые дали? Здесь я могу с чистым сердцем возносить молитву: «Господи Боже наш, иже еси на Небесех…»

Жак говорил совершенно серьезно, да и в самом деле огромное ярко-синее небо, на котором не было ни облачка, словно готово было принять меня в свои объятия. Я глубоко вздохнул и, как только мои спутники приступили к благоговейной молитве, не желая отставать от них, возвел глаза к небу, однако его пронзительная синева так потрясла меня, что у меня вдруг возник вопрос, которого я никогда не задавал себе прежде: «А, собственно, что это такое, синее небо?»

— Снег здесь выпадает рано, — сказал, обращаясь ко мне, Жак, — очень скоро вокруг будет белым-бело. Говорят, зима — лучшее время для лечения туберкулеза, и в Отвиль съезжаются туберкулезники со всей Франции. Когда выпадет снег, отсюда до самой швейцарской границы будет расстилаться белая равнина, и все захотят молиться здесь, уразумев, что это место сам Господь подготовил для наших молитв.

— Пока вы столь ревностно молились, я пристально вглядывался в небо, — ответил я откровенностью на откровенность, — и был потрясен. Впервые в жизни я задумался о том, что же это такое — синее небо? Лучшего храма я не видел!

— Ты затронул очень важный вопрос. И раз уж ты сам заговорил об этом, я воспользуюсь случаем и расскажу тебе наконец, что, собственно, это такое — необъятное синее небо. Помнится, ты говорил, что Бог для тебя — пройденный этап. Думаю, ты имел в виду религию, но не совсем ловко выразился по-французски. А ежели так, то я могу сказать о себе то же самое.

Тут он взглянул на часы — пора было идти обратно, и мы стали медленно спускаться вниз по склону холма.

— Видишь ли, дело, пожалуй, не в том, что я употребил одно слово вместо другого, а в том, что для меня оба слова — Бог и религия — выражают одно понятие…

— На самом деле это два разных понятия, и объединять их неправомерно. Правда, Морис? — обернулся Жак к одному из своих друзей, католику, и, видимо желая вовлечь его в беседу, продолжал: — Многие французы-католики пренебрегают важнейшими церковными обрядами и даже по воскресеньям не ходят в церковь. Можно сказать, что для них религия — тоже пройденный этап, но никак нельзя назвать их атеистами, которые и знать ничего не желают о Боге.

— Наверное, ты прав. Если человек не ходит на исповедь, можно считать, что религия для него — пройденный этап, — сказал Морис. — И среди послевоенного поколения таких немало. Все же большинство подчиняется некоторым церковным установлениям, как правило, тем, что давно стали привычной частью жизни общества, если же на таких людей обрушивается несчастье, они идут в церковь и там в одиночестве молятся, поэтому они совсем не атеисты.

— Должен тебе признаться, — сказал, поворачиваясь ко мне, Жак, — что в этом нашем храме я молюсь только Господу нашему, который на Небесах, Иисусу же я не молюсь никогда, его я просто игнорирую.

— Как? Что ты хочешь этим сказать? — удивился я.

— Вообще-то католики не отделяют Бога от Иисуса Христа. Для них это очень важно, но для меня Бог такая же неизведанная область, как и для тебя, и мне хотелось, чтобы ты это понял.

— Но тогда что для тебя вера в Бога?

— Видишь ли, я не верю в тех богов, которых предлагает нам та или иная религия, но в существование Бога я верю.

— Это уж совсем непонятно…

Тогда Жак начал просто и ясно излагать мне основные положения физики — науки, которой он занимался. Сначала он подробно рассказал о подчиненном четкому порядку строении материи, о невидимых взору атомах и составляющих эти атомы элементарных частицах (причем многие из слов, которые он употреблял, я слышал впервые), потом перешел к рассказу о космосе, предмете другой своей науки — астрономии. Совершенно доступным языком, так что понял бы любой школьник, он поведал мне о строении звездных систем, о непреложных законах движения Солнца, Луны и Земли, небесных тел, принадлежащих Солнечной системе. Это был новый, совершенно незнакомый мне мир, и я слушал, позабыв обо всем на свете, ловил каждое его слово, даже когда не все понимал. Внезапно, как бы подводя итог всему сказанному, он сказал:

— Понимаешь теперь? Если хорошенько подумать, то становится совершенно ясно, что и упорядоченность структуры разных видов материи, и бесперебойные, непреложные законы движения небесных тел — Солнца, Луны, Земли, все это далеко не случайно, все зависит от энергии какого-то всемогущего существа. Иначе я себе не могу этого объяснить. Эту энергию я и называю Богом, и в этого Бога я верю.

— Вот так. Думаешь, что Жак ученый, а он вдруг оборачивается поэтом, — подтрунивая над приятелем, заметил Морис. — Сейчас ты услышишь о том, что человек очень скоро полетит на Луну.

— И не только полетит, но и высадится на нее. Такой день не за горами. Это вовсе не выдумки и не беспочвенные фантазии.

— Великому ученому положено быть и великим поэтом, — вставил Жан.

— В прежние времена сумасбродами называли тех, кто утверждал, будто люди станут, как птицы, летать по небу. И это было не так давно. Но вот изобрели самолет, и люди действительно стали летать по небу, более того, в этом году какой-то никому не известный молодой американец на маленьком самолете, один, без единой посадки пересек Атлантический океан и приземлился в Париже, разве не так? То есть он совершил то, что недоступно даже птице. Надо верить в знания и возможности человека.

— Жак, неужели ты собираешься совершить посадку вон на той Луне? — И Морис указал на четкий тонкий серп трехдневного месяца в западной части небосклона.

Все тут же повернули головы в ту сторону и, взглянув на месяц, расхохотались. Но Жак, обращаясь ко мне, совершенно серьезно сказал:

— Все французы по натуре своей позитивисты. Именно поэтому во Франции достиг такого развития позитивизм в философии и в экономике. Но меня, пока я изучал астрономию и физику, неотступно преследовало тайное желание вырваться за пределы земного шара, в просторы Вселенной, собственными глазами увидеть оттуда нашу Землю, ощутить, что такое космос, и проверить правильность своих предположений. Вы можете смеяться, но я убежден: еще до того, как люди высадятся на Луну — а это непременно произойдет, — они обязательно побывают в космосе. И это тоже не за горами… Так что я наверняка сумею удовлетворить свое желание. Размышляя об этом, я ощущаю необычайный прилив сил и не верю, что умру от какого-то там туберкулеза. Для того чтобы полететь в космос, необходимо крепкое здоровье. Именно в этом и проявляется мой позитивизм…

Тут мы подошли к отелю, смешались с другими пациентами, возвращавшимися с принудительной прогулки, и вынуждены были прервать нашу беседу.

 

Глава пятая

Вернувшись в отель, я сразу же поспешил к себе, но потом обнаружил, что до обеда оставалось еще полтора часа. Я вышел на балкон и устроился в шезлонге. Эти часы не были специально отведены для сеансов климатотерапии, так что предаваться размышлениям не возбранялось, поэтому я стал обдумывать услышанное от Жака по поводу его научных изысканий и вдруг обратил внимание на одно чрезвычайно важное обстоятельство.

Когда он сказал, что гигантская энергия, которая создала и приводит в движение Вселенную, это и есть Бог, я не сообразил задать ему очень важный вопрос: а какова связь между этой энергией и человеком и — что особенно важно — почему эта энергия порождает у человека особое ощущение, которое можно назвать верой? Ведь без этого, даже признавая существование великой энергии, человек не сможет узреть в ней Бога. Возможно, Морис и Жан не обратили на это внимание потому, что не относились к словам Жака всерьез? Мне стало стыдно своей духовной незрелости.

Морис был родом из Пуатье, города на юге Франции, он был единственным сыном крупнейшего местного финансиста, главы торгово-промышленной палаты, и учился там же, в Пуатье, на последнем курсе экономического факультета. У Жана отец погиб на войне, он жил вдвоем с матерью. Он был племянником великого скульптора Бруделя и заканчивал исторический факультет Парижского университета. Оба юноши отлично учились, но к высказываниям Жака относились не очень серьезно, может быть потому, что были на несколько лет моложе. «А ведь я и сам готов попасть под их влияние», — виновато подумал я, лежа на своем балкончике. И тут же вспомнил, что говорил о Жаке профессор Е., когда мы — это было совсем недавно — ехали с ним в машине, возвращаясь из лечебницы после консультации у профессора Д.:

— Вчера я зашел к нему в комнату, чтобы проконтролировать, как делается уборка, и был немало удивлен. По всему столу были разложены листки с какими-то расчетными таблицами, испещренные бесконечными столбиками цифр. На первый взгляд это были уже готовые таблицы, но несколько точно таких же листков лежали на столике сбоку. Я был поражен, мне стало дурно при одной мысли, что он сам скрупулезно проделал все эти расчеты, поэтому, когда после окончания уборки он вернулся в комнату, я спросил его, неужели он сам делает все, вплоть до черновых вычислений? На что он ответил, что у него просто нет иного выхода, если в расчеты с самого начала вкрадется даже маленькая ошибка, вся работа пойдет насмарку, а об этом и подумать страшно. Поэтому утром он перепроверяет все, сделанное накануне вечером. «Но это же ужасно, — сказал я, неужели нельзя поручить кому-нибудь первоначальные расчеты?» На что он ответил: «В этом случае ошибок будет еще больше. Конечно, жаль времени и сил на такую работу, но я и у себя в университетской лаборатории все считал сам. Разумеется, машины делали бы это точнее и быстрее. Надеюсь, научно-технический прогресс во Франции скоро достигнет такого уровня, что подобные машины будут изобретены, осталось потерпеть совсем немного. Вообще-то с необходимостью производить сложные расчеты с немыслимым количеством цифр сталкиваются во Франции не только ученые, но и промышленники, да и в других областях возникает в том потребность. А потребность порождает изобретение…» И он сразу же сел за работу. Наблюдая за ним изо дня в день, я не могу не восхищаться, но вот что однажды пришло мне в голову. Его называют гением, но, по-моему, любой, кто затрачивает столько сил на изучение какого-то конкретного предмета, может достичь результатов, достойных гения. Интересно, что он имеет в виду, говоря о научно-техническом прогрессе?

И вот о чем я подумал, лежа на своем балкончике. Почему этот молодой естествоиспытатель, поглощенный своими исследованиями, так интересуется проблемой Бога? Или он, подобно мне, с детства страдал по его вине? Или надеется на его помощь, на то, что Бог спасет его от неизлечимой болезни? К тому же я тоже не очень хорошо понимал, что такое научно-технический прогресс, хотя и слышал о нем много раз.

В том году снег выпал рано, даже жители Отвиля были удивлены. Уже накануне днем равнину, простиравшуюся за Скалой Чудес, пересекли большие отары овец: миновав отвильские пастбища, они скрылись где-то на западе, а вскоре за ними вдогонку устремились и несколько десятков коров, причем на шее у каждой висел бубенчик размером с добрый колокол.

Увидев это, толстуха сестра со знанием дела заявила, что теперь надо ждать снега. Я ей не поверил: дни стояли ясные, на небе ни облачка, однако уже на следующее утро, выйдя на балкон, я обнаружил, что вокруг белым-бело. Неужели этот белый, искрящийся на солнце покров и есть снег? Накануне ночью, уже после десяти, на небе сверкали звезды, утром тоже было совершенно ясно, когда же он успел выпасть? Недоумевая, я все стоял и стоял на балконе.

Тут в комнату вошла официантка с моим завтраком.

— Вот наконец-то и снег! — сказала она и с сознанием своего превосходства принялась объяснять: — Это одно из местных чудес. Говорят, что у нас в горах снег не идет, как везде, с неба, в него превращается туман, стелющийся по отрогам гор, он замерзает, капельки воды становятся кристаллами и падают на землю.

И действительно, приглядевшись, можно было увидеть, что все вокруг покрыто бесчисленными кристалликами, красиво сверкающими на солнце. «Эти кристаллы снега наверняка растают на утреннем солнце», — подумал я и, покончив с завтраком, вышел на балкон. К моему удивлению, снег и не думал таять, я даже сумел подобрать несколько снежинок и, положив их на ладонь, внимательно рассмотрел. Может быть, снег не таял потому, что везде, даже на солнце, термометр показывал десять градусов ниже нуля?

Так или иначе, с появлением снега в отеле началось оживление. Пациенты радовались, что настал наконец максимально благоприятный для лечения сезон. Необычный снег выпадал каждое утро, так что на четвертый день достиг более чем пятисантиметровой глубины. И странное дело, когда мы выходили на обязательную прогулку, тропинки не были топкими от тающего снега. Не были они и скользкими от льда. Тем не менее больным было велено снизить темп ходьбы, поэтому нашей компании пришлось отказаться от прогулок к Скале Чудес. Но недели через полторы мы обзавелись валенками, в которых местные жители обычно ходят зимой, и во время послеобеденных прогулок стали все же добираться до скалы. А поскольку идти приходилось медленно, у нас было время, чтобы по дороге не спеша обо всем поговорить.

Однажды, когда вместе со всей нашей компанией я шел по тропе к Скале Чудес, меня глубоко взволновал разительный контраст между белой равниной и темно-голубым небом, и я остановился, вглядываясь в небесную синеву. И тут Жак заговорил со мной:

— Да, помнится, я как-то обещал поговорить с тобой о небе. Знаешь, мне как раз сейчас пришло на ум стихотворение Лонгфелло о дожде, которое я выучил наизусть еще в третьем классе начальной школы. «Пусть льется дождик, ты не унывай, за дождевой завесой светит солнце, чиста небесная лазурь…» Что-то в этом духе. На меня, тогда еще совсем ребенка, произвели глубокое впечатление слова «небесная лазурь». Небесная лазурь — это Небеса, а моя благочестивая матушка часто рассказывала мне о Царствии Небесном, и, глядя на небо, я думал: а ведь там и находится это Царствие, и боялся: а вдруг оно свалится на землю… А со временем мне захотелось побольше узнать о небе, им были заняты все мои мысли, может быть, поэтому я и заинтересовался потом астрономией. Интересно, когда тебе рассказывали о Солнце, Луне, Земле, ты не задумывался о том, что такое небо?

— Это было в первом или втором классе средней школы. Но тогда я вовсе не задумывался о таких вещах. Я был довольно толстокожим ребенком.

— Это не от толстокожести. Просто в таком возрасте душа и ум слишком косные, слишком подчинены здравому смыслу. Да, человек — занятное существо, много лет он пребывает в состоянии косности, а годам этак к тридцати вдруг посмотрит на небо по-новому и расчувствуется…

— Наверное, это потому, что именно в тридцать лет я был ввергнут в пучину смерти и, приготовившись расстаться с жизнью, сумел посмотреть на окружающий мир новыми глазами.

— Одного этого мало для того, чтобы понять, что такое небо. Когда я увлекся астрономией и узнал, что собой представляет небесная лазурь, я был поражен до глубины души… До того я часто говорил о космосе, о Вселенной, но что меня действительно потрясло, так это то, что в космосе существует больше ста миллиардов галактик. Подумай только, сто миллиардов! Это же все равно что бесконечность. И та галактика, в которой мы живем, — всего лишь один из бесчисленных уголков Вселенной. И Солнце — всего лишь одна из более чем ста миллиардов звезд, образующих нашу галактику,! А Земля — всего лишь одна из вращающихся вокруг него планет! Попросту говоря, наша Земля — что-то вроде шарика от пинг-понга, болтающегося в одном из уголков Вселенной. Раньше, глядя на небо, я думал, что синева, которую я вижу, — это синее космическое пространство! Что за нелепость! Космическое пространство — это тьма, пустота… Я понял, что небесная лазурь — это всего лишь окружающая Землю атмосфера. То есть слой воздуха примерно в двадцать километров толщиной, который окружает и защищает Землю. Удивительно, правда? Кажется, это страшно много — двадцать километров, но если диаметр Земли пятнадцать тысяч километров, то что такое эти двадцать километров? Если Земля — шарик от пинг-понга, то атмосфера — не толще слоя белой краски на поверхности этого шарика! Но вот что самое удивительное: именно благодаря существованию этого тончайшего слоя на Земле можем существовать и мы, люди, и другие живые твари… Небесная лазурь — цвет атмосферы, на других планетах Вселенной атмосферы нет, потому и жизни на них тоже нет, космос представляет собой огромную пустыню. А наша Земля — что-то вроде оазиса в этой пустыне. Вот знания, которые дала мне астрономия.

Тут Жак перевел дух и добавил:

— И я хочу сам, собственными глазами, удостовериться в том, верны эти знания или нет. Хочу поэкспериментировать, а для этого мне надо отправиться в космическое путешествие и как следует разглядеть Землю извне.

— Очень уж ты любопытный! — засмеялся Морис.

— Это вовсе не любопытство. Для меня это действительно очень важно. Заодно я хотел бы удостовериться и в существовании Бога.

— А что будет, если, прилетев в космос, ты обнаружишь там Рай и Ад, о которых слышал от деревенского кюре, ведь тогда и астрономия окажется всего лишь детской сказкой? — спросил Жан самым серьезным тоном.

— И пусть. Если я смогу опытным путем подтвердить реальность Рая, это тоже по-своему замечательно.

— Слушай-ка, а в этот твой вожделенный космос нельзя отправиться на самолете? Ведь в наши дни даже Атлантический океан можно перелететь без посадки, — сказал Жан.

— Нет, на самолете нельзя. Человек может жить только в атмосфере, оказавшись за ее пределами, он погибнет. К тому же космос — это полный мрак, пустота и холод, человек там просто-напросто замерзнет.

— И что же, значит, космическое путешествие, о котором ты нам столько твердил, осуществить невозможно? Это просто твоя фантазия? — вставил свое слово Морис.

— Вовсе нет. Скоро благодаря научно-техническому прогрессу существование человека и за пределами атмосферы, в космическом пространстве, станет возможным. Наверняка что-нибудь да придумают.

— Да что это вообще такое — научно-технический прогресс? — спросил Морис.

— Ты хочешь сказать, — перебил его я, — что когда научно-технический прогресс достигнет определенного уровня, то будут изобретены счетные машины, которые смогут оперировать астрономическими цифрами и при этом считать быстрее и точнее, чем человек? Неужели это и в самом деле возможно?

— Да в счетных машинах нет ничего хитрого, их изобрести ничего не стоит. В нашей стране и правительство и университеты игнорируют развитие технологии, заботясь только о технике в самом примитивном значении этого слова. Но вот в Америке разработке и внедрению новых технологий уделяется большое внимание, в ряде университетов даже открыты соответствующие кафедры. Меня поразили их отчеты. Я был в таком восторге, что даже решил взять отпуск на полгода и поехать в какой-нибудь американский университет, посмотреть, что там делается, но, к сожалению, выяснилось, что у меня туберкулез, и вместо Америки я попал сюда. Я и в самом деле возлагаю большие надежды на развитие цивилизации. А уж полеты в космос, несомненно, дело ближайшего будущего. Я уверен, что это произойдет еще при моей жизни, если, конечно, мне удастся выздороветь. — И Жак печально улыбнулся.

— И тогда ты, ликуя, высадишься на Луне? — явно поддразнивая его, сказал Морис. — Гляди-ка! Ты так разошелся, что даже Луна перепугалась. Видишь, месяц только что был и вдруг куда-то спрятался, его и след простыл, несмотря на ясное небо.

Все расхохотались, но мне было не до смеха.

Не знаю, правильно или нетто, что говорил Жак о космосе, но все, что он рассказывал, произвело на меня большое впечатление и оставило глубокий след в моем сердце. Не было ли у него уже тогда представления о том, где, в какой части этого черного пустынного космоса существует его Бог? И не ради ли того, чтобы найти фактическое подтверждение своему предположению, собирался он совершить путешествие в космос? Мне очень хотелось спросить его, какова связь между этим Богом и людьми, на чем она основана. Но я так и не решился и молчал до самого отеля. Поэтому на следующее утро, как только во время обязательной прогулки мы вышли на пологую тропу, которую мои друзья называли Тропой Поэтов, я сказал Жаку, что вчерашний разговор о пустынном космосе наполнил мою душу унынием и холодом, и стал расспрашивать его о Боге. Он удивился, но ответил на все мои вопросы вполне серьезно.

— Я много думал об этом, но поскольку не являюсь специалистом в данной области, то не готов давать кому-либо авторитетные разъяснения. Тем не менее для самого себя я нашел вполне удовлетворительный ответ на этот вопрос. Я уже говорил тебе о том, что Бог — это мощная, гигантская сила, которая создала и приводит в движение Вселенную. Мне кажется, и такого же мнения придерживаются многие известные английские ученые, что эта великая сила — не просто некий материальный объект природного происхождения, нет, она одновременно является носителем определенной морали. Может, именно поэтому ей, этой силе, чего-то не хватало в космической пустыне и она, себе в утешение, создала нашу крошечную, как шарик от пинг-понга. Землю и забросила ее в один из бесчисленных уголков Вселенной? А потом, опять же просто так, для собственного удовольствия, покрыла эту Землю растительностью и населила живыми существами? Представляю себе, как велика была ее радость, когда из этих живых существ через много миллиардов лет сформировалось что-то вроде человека и наконец появилась первая пара — Адам и Ева! А еще через много миллиардов лет потомки этой первой супружеской пары, расплодившись, заполнили всю землю, образовав человечество. Возможно, эта великая сила, Бог, считала людей своими детьми и хотела радоваться их счастью? Однако люди как-то незаметно расселились по разным уголкам Земли, стали жить отдельными сообществами, они живут так уже тысячелетия, за это время пустило многочисленные ростки зло, начались распри и болезни, Бог печалится, видя, что люди несчастны…

— Эй, Жак, я-то думал, ты ученый, когда это ты успел превратиться в сказочника? — пошутил Морис.

— Для меня это не сказки, а истина. Поэтому главное желание моей жизни — побывать в космосе и удостовериться в существовании Бога. Знаешь, Кодзиро, я не очень-то большой знаток восточных религий, но христианство я усвоил от матери и немного в нем разбираюсь. Иисус в нашем примерно возрасте принял Крещение от Иоанна Крестителя, в тот миг на него снизошло нечто в виде голубя, после чего он отправился в пустыню и много дней провел там в молитве… Все, что произошло с ним потом, описано в Евангелии и хорошо известно, но вот что было с ним раньше? Об этом сохранилось мало сведений… Я очень старался выяснить, как жил Иисус до принятия Крещения, но тщетно. Возможно, мое желание побольше узнать об этом объясняется тем, что в момент Крещения ему было столько же лет, сколько сейчас мне, впрочем, и само Крещение представляется мне событием чрезвычайной важности, ведь речь идет о нисхождении на Иисуса Великого Бога… Наверное, Бог был вынужден поступить так, чтобы сделать всех людей счастливыми. И как знать, может быть, еще раньше, много веков назад, Он, желая спасти человечество, точно так же снизошел на Шакьямуни? Я верю, что именно так и было… Так или иначе, Иисус был несчастным незаконнорожденным сыном плотника и с детских лет знал цену страданиям. Занимаясь плотницким ремеслом, претерпевая нужду, он постоянно размышлял о человеческой жизни и человеческом счастье. Может быть, именно поэтому, когда Бог снизошел на него, он с такой готовностью подчинился Его воле и, проведя сорок дней в пустыне за молитвами и размышлениями, начал ревностно претворять эту волю в жизнь? А поскольку был он при этом молод и чист, то сумел подняться выше личных интересов и пожертвовал жизнью ради людей, как истинный Сын Божий. И все это произошло за такой короткий срок… Я до последнего верил, что Бог спасет распятого на кресте Иисуса, и, когда он наконец возопил: «Отче Мой, Отче Мой! Для чего Ты Меня оставил?» — невольно разрыдался. Ведь в тот миг он вдруг снова стал обычным земным, совсем еще молодым человеком… Но я понимаю великий замысел Бога — позволив распять Сына Своего на кресте, Он воскресил его ради спасения всего человечества… Я и теперь не сомневаюсь в реальности воскрешения Христа. Подумайте сами, ведь сколько ни бродил Иисус по городам иудейским, словом и делом проповедуя Божественную волю, он не смог ничего добиться, спасти человечество оказалось не так-то легко. И тогда Бог, чтобы как можно быстрее донести до сознания человечества Свою волю, ради спасения всех людей распял на кресте своего Возлюбленного Сына, Иисуса, а душу его возродил и пустил свободно блуждать по всему земному миру. И вот тому доказательство: распятый на кресте Иисус уже после своего погребения явился в живом обличье именно тому из своих учеников, кто в самом конце от него отрекся, и, явившись, заставил его переродиться духовно. Более того, вся последующая деятельность этого ученика была настолько активной и плодотворной, что казалось, будто у него за спиной все время стоит живой Иисус. И не только это. Если обратиться к ранней истории христианства, то создается совершенно четкое впечатление присутствия живого Иисуса, который продолжает активно действовать, стремительно переносясь из одного места в другое. Но в моей стране говорить о таких вещах почти невозможно. Тебя не только не поймут, на тебя будут коситься как на еретика или умалишенного, а то и деквалифицируют как ученого.

— Но мне все это кажется очень трогательным…

— Наверное, потому, что ты не христианин.

— Да нет, скорее потому, что в свое время я много всего передумал о Боге, но это было давно, и в моей голове не осталось никаких устойчивых представлений. Слушая тебя, я понял, что ты действительно великий ученый. И в своих астрономических изысканиях, и в своих метафизических размышлениях о божественном, о вере ты совершенно свободен от предвзятости и сложившихся понятий, ты с недоверием относишься даже к самому себе и основываешься только на реальных фактах. И какими бы абсурдными, невозможными ни казались бы теперь твои выводы, обязательно придет день, когда будет доказана их справедливость. Я в этом совершенно уверен.

— Спасибо. Знаешь, когда я покину эти горы и вернусь к нормальной жизни, я постараюсь сразу же увидеться со своими однокашниками по лицею, среди них есть прекрасные философы и богословы, и поговорю с ними о Боге, сошедшем на Иисуса, и о Воскресении. Они относятся к предмету своего изучения точно так же, как я к своим естественным наукам, то есть считают, что их изыскания влияют на судьбы человечества, поэтому они должны внимательно меня выслушать. Тогда я смогу удовлетворить и твою любознательность. Именно твоя искренняя заинтересованность пробудила во мне желание узнать об этом побольше. Спасибо тебе.

— Это тебе спасибо. По сути, твое отношение к науке есть не что иное, как отношение к человеческой жизни. Ты заставил меня задуматься о собственной жизни и прийти к выводу, что мне следует быть более уверенным в себе.

— Ну, раз так, надо бы сказать тебе еще кое-что, я давно уже хотел, да все не решался. Но коль скоро мы коснулись этой темы…

— Скажи, конечно, что бы там ни было…

— Это о любви Бога к тебе… А, мы уже пришли. Хорошо, оставим это до послеобеденной прогулки.

В самом деле, пора было возвращаться в отель. Я готов был сразу же подняться к Жаку, так мне не терпелось узнать, о чем он хотел сказать, но, вовремя вспомнив о его научных занятиях, не стал этого делать. За обедом я попытался вернуть разговор в прежнее русло, но Жак никак не прореагировал на мои намеки. Во время послеобеденных сеансов климатотерапии я не находил себе места, и потому мне не удалось достичь обычного состояния полной отрешенности. Услышав звон деревенского колокола, возвещавшего конец процедур, я моментально вскочил и стал поспешно готовиться к прогулке. Натянув на ноги валенки, спустился вниз и стал ждать остальных. Скоро они появились, и, выйдя наружу, мы двинулись вперед по снежной дороге. Только на этот раз мы направились не к Скале Чудес, Жак выбрал пологую Тропу Безмолвия. Говорить начали почти сразу же, может быть потому, что ровная снежная дорога особенно располагала к беседе.

— Вчера я был в клинике у профессора Д., — сказал Жак, — дал ему полный отчет о нашей группе и, возможно забегая вперед, спросил его, сможем ли мы после весеннего таяния снегов вернуться к нормальной жизни. Правда, мне разрешено заниматься научной работой в больничной палате, но, находясь в полной изоляции, вдалеке от своих учителей и коллег, я вынужденно продвигаюсь на ощупь, а зачастую даже топчусь на месте, и это не доставляет мне никакой радости. Боюсь, и на моем состоянии это сказывается не лучшим образом. Поэтому я со всей решительностью заявил, что хотел бы вернуться в университет, как только растает снег.

Я лишился дара речи, ведь это был вовсе не тот разговор, которого я ожидал. Впрочем, остальные тоже никак не прореагировали на слова Жака, только молча вглядывались в его посерьезневшее лицо.

— Профессор сказал, что Морис и Жан, если у них не будет ухудшения, смогут покинуть лечебницу. Похоже, что великий Бог решил вернуть вас обоих в родные леса. Очень этому рад.

— Ну, и что я такого сделал, что твой великий Боже позволяет мне уехать? — как всегда, подколол его Морис.

— Ты принял решение продолжить дело своего отца. И еще, ты честно противостоял смерти, научился принимать близко к сердцу страдания других людей, научился быть благодарным тому, что у тебя есть. И Великий Господь воздал тебе по заслугам.

— Жак, когда это ты сделался проповедником?

— Я вовсе не проповедник. Ты, Жан, тоже оказался достойным человеком. Я слышал от твоей матери, что, попав сюда, ты стал с благодарностью вспоминать своего погибшего на фронте отца. Она говорила, что ты серьезно отнесся и к выбору профессии, чем порадовал дядюшку. Так что и тебе Бог воздал по заслугам. И весной после таяния снега вы оба вернетесь к нормальной жизни и забудете о туберкулезе. Кто меня беспокоит, так это ты, Кодзиро, — сказал он, наконец-то поворачиваясь ко мне. — Ты часто рассказывал мне о своей специальности, экономике. Я почерпнул много нового из наших с тобой бесед, но у меня создалось впечатление, что сам ты не так уж охотно изучаешь эту выбранную тобой науку. Или я не прав? Ты приехал во Францию вместе с женой, одно это говорит о том, что ты, как и Морис, принадлежишь к классу буржуазии. Будет лучше, если ты последуешь его примеру и выберешь профессию, более отвечающую твоему положению в обществе. Зачем тебе мучиться, изучая экономику? Мне кажется, ты вполне можешь пойти по иному пути и получать от жизни больше радости. Скорее всего, именно этого Господь и ждет от тебя…

— Спасибо. Но, похоже, ты плохо знаешь об истинном положении дел в нашей отсталой Японии. Там тоже есть капиталисты, но их число ничтожно, у нас еще не существует такой буржуазии, как у вас. И я оплачиваю свое учение не за счет процентов с капитала… Дело в том, что один филантроп, обнаружив у меня некоторые способности, ассигновал деньги на мои занятия наукой, которая, по его мысли, поможет Японии догнать развитые страны. И сумма, им выделенная, не так уж велика, просто мне повезло: во Франции инфляция, и моих средств вполне хватает на то, чтобы поближе познакомиться с французской культурой, не говоря уже о том, что, заболев, я смог себе позволить поселиться вместе с вами здесь, в отеле «Режина». В этом-то и проявилась милость Бога по отношению ко мне…

— Прости, я не думал… Я знал о твоем отце, но не предполагал, что в Японии…

Объясняя ранее Жаку, почему я выбрал теорию денег в качестве основной темы своих изысканий, я рассказал ему об отце, который, полагая, что иметь состояние — грех, все свое имущество отдал Богу, именно ради того, чтобы выяснить, действительно ли это грех, — сказал я тогда Жаку, — я и выбрал предметом своего изучения деньги, этот символ собственности; теперь мне было стыдно, что я решился заговорить с ним о своей частной жизни, ведь во Франции это не принято…

— Я знаю, ты придерживаешься мнения, что человек должен выбирать ту профессию, которая ему по душе, которая доставляет ему радость, но я-то выбрал экономику из чувства долга перед родиной, я видел в ней что-то вроде своей миссии. Почему же именно в тот момент, когда я, закончив учение, был готов вернуться в Японию, чтобы выполнять там свою миссию, я вдруг заболел туберкулезом? Вот о чем мне хотелось бы спросить твоего великого Господа.

— Да, конечно, ты прав…

— Когда я узнал, что здесь меня могут вылечить от туберкулеза, я успокоился, поняв, что еще смогу вернуться на родину и исполнить свой долг… Но недавно мне сказали, что больным туберкулезом вреден морской воздух, а отсюда следует, что, даже если я полностью выздоровею, сорокапятидневное путешествие по морю до Японии может вполне вызвать рецидив болезни, и теперь я в полном смятении. Мои парижские друзья пытаются ободрить меня, говорят, что мне просто следует остаться во Франции, дают разные советы. В конце концов, за неимением другого выхода я могу жить и здесь, но ведь для этой страны моя экономика — никакая не профессия.

— Ну, раз стал возможным беспосадочный перелет через Атлантику, то в ближайшем будущем наверняка создадут самолеты, способные перелетать через Тихий океан. Так что нечего заранее вешать нос… — заметил Жан.

— Ты как-то говорил, что, когда приехал во Францию, тебя не особенно удивило состояние науки, которую ты избрал своей специальностью, зато восхитила французская культура — музыка, живопись, театр, литература… Особенно музыка, помнишь, ты говорил, что потрясен до глубины души, что тебе открылся новый, прекрасный мир, о существовании которого ты и не подозревал. Возможность жить в этом мире представлялась тебе высшим счастьем. Но, увы, стать музыкантом-исполнителем ты уже не мог по возрасту, а сочинять музыку тебе не позволяло отсутствие абсолютного слуха. Поняв это, ты пришел в отчаяние, но потом обрел утешение в мысли, что уж слушать-то музыку тебе ничто не помешает, ты сможешь наслаждаться ею до самой смерти. Я тогда позавидовал твоей впечатлительности. И в этой связи мне бы хотелось знать: там, в Японии, еще до того, как ты остановил свой выбор на экономике, ты что, никогда не интересовался культурой?

— С музыкой и с театром я не соприкасался, просто не было возможности, что же касается литературы, я с удовольствием читал японских авторов и переводы с русского.

— И у тебя никогда не возникало желания не просто наслаждаться литературой, а самому стать писателем?

— Ну, особого желания у меня не было, но в школе мы писали сочинения, и я тоже что-то писал. И в школе и в лицее учителя обычно хвалили меня, когда же я поступал в университет и надо было выбирать, чем заниматься в будущем, один профессор посоветовал мне поступить на филологический факультет и стать писателем. Я же был настроен решительно и предпочел экономику.

— Ну и зря. Почему же ты не последовал совету этого профессора?

— Считал, что должен приносить пользу обществу. В Японии писатели, как, впрочем, и во Франции, не имеют определенного социального статуса, к тому же если бы я поступил на филологический, то не смог бы платить за свое обучение. Но теперь мне кажется, у меня просто не было способностей. Точно не было.

— Ну ладно, Бог с ним с прошлым. Туберкулез перевернул все твои планы, и тебе следует снова подумать о выборе подходящей профессии. Как, не хочешь попробовать стать писателем?

— Да каким там писателем, для этого нужен талант, которого у меня нет.

— Ну, талант — дело наживное, и не только в литературе. Важно другое — нравится это тебе или нет? Приятно тебе заниматься этим или нет? Вот и все. А ты со школьных времен писал сочинения, и, думаю, тебя хвалили не зря, вероятно, у тебя получалось неплохо и, скорее всего, тебе нравилось их писать. А раз так, твоя склонность к писанию и есть талант, дарованный Богом. Если бы ты продолжал писать, то в конце концов сумел бы создать произведение, которое убедило бы тебя: у тебя есть талант и ты можешь писать. И Бог ждет от тебя именно этого. Именно благодаря тому, что Бог возлюбил тебя, ты заболел туберкулезом и попал сюда, в этот санаторий, в тот самый момент, когда готов был вернуться на родину. Так что не стоит оплакивать судьбу. Решайся и прямо с сегодняшнего дня начинай заниматься любимым делом. Тогда Бог, обрадовавшись, сделает возможным твое возвращение к нормальной жизни и позволит тебе уехать домой. И весной, когда растает снег, мы все вместе покинем эти проклятые горы.

— Спасибо, Жак. Если бы ты уже побывал в космосе и удостоверился в реальном существовании Бога, я бы склонил перед тобой голову и охотно тебе повиновался. Увы… Пусть меня простит твой Бог, но я не воспользуюсь твоим советом…

— Я говорил «великий Бог» для того только, чтобы было понятней… Подумай о законах гигантской Вселенной! Взять хотя бы меня, ведь я следовал им, даже выбирая тему для своих научных работ. Ведь вся Вселенная движется, повинуясь этим законам, не отступая от них ни на йоту. Так почему ты не хочешь верить в существование великой силы, создавшей законы великой природы и проводящей в движение Вселенную? Неужели тебе нужны какие-то вещественные доказательства? Уж настолько-то твоего воображения и твоего разума должно хватить? Как ты не понимаешь, что человек не сможет реализоваться полностью, если не станет следовать этим законам!

— Да, да, спасибо, — ответил я, тронутый горячностью, с какой говорил Жак, но тут в разговор вступил обычно немногословный Жан:

— О таланте часто говорит мой дядюшка. Сидит весь заляпанный глиной у себя в мастерской, а как увидит меня, тут же пристает: «Ну что, ты все еще не решил, что тебе нравится, чему хочешь посвятить жизнь? Ведь все, что вы там изучаете у себя в университете, всякая там история Запада — это нужно только для общего образования. А я вот люблю возиться с глиной, потому стал ремесленником и всю жизнь этим занимаюсь. Никаких таких особых талантов у меня нет, да и не верю я в эти таланты. Ну, сделал несколько вещей, а люди вокруг тут же стали кричать, что, мол, это шедевры, принялись расхваливать меня да льстить, мол, я унаследовал талант Родена, то да се… Смех, да и только! Да нет у меня никакого таланта, просто мне нравится возиться с глиной, вот и все…»

— Да, эти слова, которыми великий Брудель пытался расшевелить своего любимого племянника, можно с таким же правом адресовать и тебе. Пойми, я хочу, чтобы ты выздоровел и мог жить счастливо, потому и предлагаю тебе заняться твоей любимой литературой. Наверное, тебе надоело слушать нотации, но я хочу от тебя только того, чего и Господь хочет.

Тут Жак умолк, а я, взволнованный тем, что обрел настоящего друга, уверенно двинулся вперед по Тропе Безмолвия.

 

Глава шестая

Мне и раньше говорили, что ближе к Рождеству в этих местах часто бывают метели, и точно: примерно на три ясных дня приходился один ненастный. Начавшись, метель продолжалась два, а то и три дня, в таких случаях пациентам запрещали гулять, и те часы, которые обычно отводились под прогулки, они должны были проводить на своих балкончиках, принимая сеансы климатотерапии.

Перед Рождеством жизнь в отеле «Режина» внезапно забила ключом, все пришло в движение.

Появилось много новых лиц: кто-то приехал навестить находившихся здесь на излечении родственников и друзей и провести вместе с ними Рождество, кто-то, раньше и сам бывший пациентом клиники, но давно вернувшийся к нормальной жизни, использовал зимние каникулы, чтобы набраться сил и укрепить здоровье. Таких называли резервистами. Номера с балконами, выходящие на южную сторону, обычно занимали постоянные пациенты, а номера с северной стороны без балконов, как правило, пустовали, но в предрождественскую пору они быстро заполнялись родственниками больных и резервистами. Больные «основного состава» и «резервисты», обедающие в нашем зале А, относились друг к другу с большой симпатией, во всяком случае все мы с удовольствием общались, так что отель переставал быть похожим на лечебницу и становился чем-то вроде дома отдыха. Благодаря легкой беззаботной атмосфере, которая на время устанавливалась в отеле, оставались незамеченными печальные, а порой и трагические события, которые нередко здесь случались.

Бывало, кто-нибудь из больных, уставший от бесконечных метелей и измученный процедурами, которые становились в эти дни действительно тяжким испытанием, бросался вниз с балкона и отправлялся в Царствие Небесное. А кое для кого сам балкончик становился последним пристанищем — как правило, это были люди, приехавшие сюда слишком поздно, когда надежд на выздоровление уже практически не оставалось, их изъеденный туберкулезом организм, какой бы сильной волей они ни обладали, оказывался не способным вести суровую борьбу с болезнью. Таких случаев было особенно много среди больных, столующихся в зале Б. Покойники покидали отель ночью в полном безмолвии, стараясь не нарушать покой тех, кто продолжал бороться с болезнью. Разумеется, от больных, живших в соседних комнатах и обладавших острым слухом, не оставалось тайной, когда кто-нибудь глубокой ночью отправлялся в последний путь, но рассказывать об этом другим было не принято.

Моей соседкой справа была двадцатичетырех-двадцатипятилетняя белокурая красавица парижанка, ее звали Элиза. Иногда мы сталкивались с ней в коридоре, иногда вместе спускались в лифте в столовую, ну и, разумеется, при встрече здоровались. Она всегда была умело подкрашена, в шикарном вечернем наряде, на лице ее играла улыбка, но при одном взгляде на девушку можно было распознать в ней пациентку, столующуюся в зале Б: ее худоба свидетельствовала о том, что болезнь прогрессирует.

Однажды снежным метельным вечером за три дня до Рождества, спускаясь в лифте в столовую, мы с Элизой разговорились, и она рассказала мне о японской девушке по имени Тиэко Хара, которая учится в Парижской консерватории в классе фортепиано профессора Леви. По ее словам, эта Тиэко Хара очень талантлива, ей прочат блестящее будущее и Элиза иногда ходит на ее прослушивания.

После ужина я впервые за долгое время зашел в комнату отдыха и устроился у радиоприемника: по немецкому радиовещанию должны были передавать Девятую симфонию Бетховена, и мне хотелось ее послушать. Я уехал из Японии, когда там еще не было радио, и меня восхищало, что по здешнему огромному радиоприемнику можно ловить передачи из всех стран Европы, но поскольку остальные три члена нашей группы радио презирали, то и я крайне редко бывал в комнате отдыха. Однако в ту ночь я все-таки пошел туда и обнаружил Элизу, которая, в одиночестве сидя возле радиоприемника, слушала Шопена в исполнении Корто. Музыка увлекла и меня, и я присел на кресло в углу. Я уже два года не слушал Корто, поэтому тихонько сидел, наслаждаясь музыкой, но через некоторое время она заговорила со мной:

— Может, вы хотите переключить на что-нибудь другое?

— Нет, я люблю Корто. Правда, пришел я не за этим, меня интересовала скорее немецкая станция.

— Девятая симфония? Я тоже хотела послушать финал… Ничего, если мы подождем, пока он сыграет еще две пьесы?

После того как прозвучали два этюда Шопена, Элиза переключила приемник на немецкую станцию. Как она и рассчитывала, комната сразу наполнилась мощными звуками финала Девятой симфонии. Весь день я провел лицом к лицу со смертью, под свист метели принимая на балконе воздушные ванны, поэтому меня до глубины души потрясло ликующее жизнеутверждающее пение хора, и, когда музыка наконец смолкла, я даже не заметил, что к глазам невольно подступили слезы.

— Мсье, еще нет десяти, давайте поболтаем немного?

Тут, впервые спохватившись, что я не один, я взглянул на женщину.

— Я хотела поблагодарить вас… Нет, я не собираюсь рассказывать вам историю своей жизни… Когда-то я решила посвятить себя музыке и училась играть на фортепиано… Потом мой учитель профессор Леви и мой жених Луи убедили меня приехать сюда и показаться доктору Д. Он сказал, что на два года я должна забыть о фортепиано и о Луи и бороться за свою жизнь… Я тогда подумала, что лучше умереть, чем жить целых два года без музыки и без Луи… Но тут я узнала, что мой сосед, то есть вы, расстался с любимой семьей и в одиночестве самоотверженно борется с болезнью, это заставило меня устыдиться и задуматься… А когда мы сейчас вместе слушали Корто, а потом Девятую, я подумала, что все-таки должна жить, и мне захотелось плакать…

— Конечно, ведь мы оба молоды, у нас еще все впереди!

— На Рождество ко мне, наверное, приедет Луи. Слушая Корто, я подумала: ведь совсем не обязательно становиться пианистом. Достаточно того, что я могу просто слушать эту прекрасную музыку и восхищаться ею. Я решила: пусть я проведу здесь два года или даже три, борясь с болезнью, но я непременно выздоровею и тогда мы сможем пожениться и будем жить вместе в любви и согласии. Когда Луи приедет, я скажу ему об этом, представляю, как он обрадуется! И это все благодаря вам…

С этими словами она нетвердой походкой подошла ко мне и пожала мне руку.

— Ну, раз вы приняли такое решение, в десять часов вам полагается уже крепко спать, — улыбнулся я, и мы медленно пошли к лифту.

Накануне сочельника приехали отец Мориса и мать Жана, они разговаривали с профессором Д. и, узнав, что к Пасхе юноши смогут покинуть лечебницу, на радостях остались поужинать с нами. Они благодарили меня и Жака за дружескую поддержку, вообще складывалось впечатление, что этот ужин с его праздничным угощением, взаимными пожеланиями и поздравлениями был дан в честь полного выздоровления наших товарищей.

Захмелевший от шампанского, которое мне давно уже не приходилось пить, я вместе с друзьями вышел из столовой и направился было к себе, но, проходя мимо зала Б, вдруг вздрогнул и остановился. Сбоку на плетеном стуле, бессильно поникнув, сидела Элиза, старательно накрашенная, в ярко-красном вечернем платье.

— Добрый вечер, — сказала она, подняв на меня глаза, в которых читалась мольба.

— Ваш жених приехал?

— Нет, боюсь, что…

— Завтра сочельник, он обязательно приедет. Бодритесь, — сказал я ей и бросился догонять друзей. Из почтения к отцу Мориса, главе Торгово-промышленной палаты, мы решили после ужина провести некоторое время вместе в комнате отдыха.

Со следующего дня и до двадцать шестого числа отель «Режина» был переполнен приехавшими гостями, повсюду царило праздничное оживление. Все это время Элиза не попадалась мне на глаза, впрочем, я не придал этому особого значения, уверенный, что к ней приехал ее жених, которого она с таким нетерпением ждала. Но в ночь на двадцать седьмое я проснулся от каких-то странных звуков, доносившихся из соседнего номера. Я прислушался и через некоторое время уловил сдавленные рыдания. Потом женский голос произнес:

— Отец, приподнимите-ка ее… Нельзя заставлять доктора еще и этим заниматься…

Затем послышался голос профессора Е.:

— Ничего, я привык. Я провожу вас до машины. Исполню свой последний долг.

Потом прозвучали удаляющиеся по коридору шаги, и кругом снова воцарилась глубокая, как в мире смерти, тишина. Говорят, что в полночь покойники покидают отель и возвращаются домой, неужели Элиза умерла?

Мне невольно вспомнился снежный пейзаж, который был перед моими глазами, когда в тот вечер я до десяти часов лежал на балконе. На темно-синем без единого облачка небе льдинкой висела полная луна, она заливала ровным серебряным светом расстилавшуюся перед взором равнину. Было морозно, около восемнадцати градусов ниже нуля. И вот по этому снежному пространству промчится и исчезнет вдали машина с телом Элизы. Куда она направляется? А ее жених, он тоже с ней в этой машине? Или она там совсем одна и ее везут не домой, а в обитель смерти…

Все эти мысли теснились в моей голове, и сон не шел ко мне. Желая побыстрее заснуть, я, нарушая запрет, достал взятый у Мориса роман Мориака и стал читать его в постели.

На следующее утро балкончик был залит яркими солнечными лучами, будто ничего и не случилось ночью. Высоко поднимая руки, я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и начал свой обычный, подчиненный строгому распорядку день. Когда, покончив с завтраком, я собирался идти на прогулку, в номер вошла слоноподобная медсестра и, поздоровавшись, протянула мне маленькую визитную карточку. Это была карточка Элизы Феврие. На ней изящным почерком было написано:

«Мой дорогой японский сосед, простите…»

— Что это? — спросил я.

— Я нашла это на столике мадемуазель Феврие.

— Что она имела в виду, что значит это «простите»?

— Не знаю… Наверное, она хотела извиниться, что потревожила вас.

— Ее жених приезжал на Рождество?

— Нет… Она уехала к родителям, — сказала сестра и быстро вышла, пряча покрасневшие от слез глаза.

Больше никто не упоминал об Элизе, и эта визитная карточка, на которой было написано «простите», так и осталась для меня тайной.

В тот день, незадолго до полудня, внезапно разыгралась метель. Она продолжалась целых три дня. Не могу сказать, что метель была мне в новинку, однажды зимой, через год после окончания университета, я около трех месяцев проработал в лесном управлении префектуры Акита, и метели там бывали довольно часто: ветер вдруг приносил легкую снежную пыль, она, кружась, проносилась мимо, исчезала, потом, после некоторой передышки, все повторялось сначала, и так несколько раз. Здешние метели оказались совсем другими. За окном не было видно ни земли, ни неба, в темно-синей мгле кружилось, образуя яростные водовороты, бесчисленное множество белых ледяных кристалликов. Они залетали и на балкон.

Стоило мне, устроившись на балконе в шезлонге, приступить к ежедневному сеансу климатотерапии, как одеяло оказывалось занесенным мельчайшими льдинками. Льдинки падали и на лицо и осыпались, только когда я глубоко вздыхал. В какой-то момент мне это надоело, и я накрыл лицо носовым платком, но все равно каким же это было тяжелым испытанием — лежать вот так посреди метели, полностью отрешившись от окружающего, не имея возможности ни думать, ни размышлять, ни спать, ведь дозволялось только одно — дышать. Причем я должен был оставаться в таком положении целых пять часов! Я чувствовал себя монахом, на которого наложили епитимью. Тогда-то я и понял, что не дать себе умереть от туберкулеза — это тяжкий труд…

К вечеру третьего дня после трех часов лежания на балконе я вдруг очнулся и увидел: гроб с моим телом движется по направлению к вершинам далеких Альпийских гор, на которые я всегда смотрел со Скалы Чудес.

— Но я ведь не умер, я еще жив! — отчаянно и беззвучно крикнул я.

Тут гроб достиг вершин и, отделившись от них, поплыл по воздуху дальше. «В загробный мир», — понял я и испугался.

— Я не хочу в загробный мир, мне еще многое надо сделать в этом мире! — закричал я.

Меня попросили перечислить все, что я хотел сделать, но я растерялся и ничего не мог ответить, а перед глазами проходили сцены одна страшней другой…

Не помню, сколько я смотрел на все это. В какой-то миг, поняв, что готов отрешиться от собственного «я», я глубоко вздохнул, и тут же кромешная мгла начала рассеиваться. «А, это, наверное, и было космическое путешествие, о котором мечтает Жак», — понял я и, ободрившись, нашел в себе силы выдержать до конца тяжкое испытание метелью.

Вечером слоноподобная медсестра пришла измерить мне температуру. Жара у меня не было, и она велела мне не ходить сегодня на прогулку, а, приняв ванну, сразу же спускаться в столовую. Затем, приготовив мне ванну, удалилась. Чувствуя себя освеженным и бодрым, я вошел в столовую и был поражен: зал А выглядел иначе, чем всегда. Он был ярко освещен, все радостно приветствовали меня. «Вот он, мир живых», — подумал я. Взволнованный так, будто и в самом деле вернулся из царства мертвых, я сел за стол и сразу же сказал Жаку:

— Жак, знаешь, когда во время вечерней метели я лежал на своем балкончике, то совершил, умозрительно конечно, космическое путешествие.

— И что ты обрел в результате?

— Я сумел отрешиться от своего «я».

— Вряд ли состояние самоотрешенности является результатом твоего космического путешествия, скорее это его предпосылка, непременное условие. Человек, находящийся в плену общепринятых понятий и собственного «я», даже вылетев в космос, не способен увидеть его таким, каков он в действительности.

Морис и Жак иронически улыбались, но я с трудом удержался от слез. Жак всегда стоит на позиции жизни, а я слаб и малодушен и предпочитаю цепляться за смерть. «Если именно теперь я не заставлю себя кардинально перемениться и не стану таким же, как Жак, то никакое лечение в этом горном санатории не поможет мне избавиться от туберкулеза», — подумал я, и эта мысль целиком захватила меня.

— Жак, знаешь, я все-таки решил подчиниться воле твоего великого Бога, а именно — бросить экономику и заняться литературой. Я понял, что если не сделаю этого, то меня никогда не пересадят в мой родной лес как особо ценное дерево.

— Вот и прекрасно! Что же касается великой силы, то мне бы хотелось добавить к тому, что я уже говорил тебе, еще одно: мне кажется, эта сила представляет собой нечто вроде прародителя человечества, поэтому все люди — ее дети. Я как-то говорил тебе, что очень вовремя принял французское гражданство. Будь я старше на три года, меня бы вопреки моей воле непременно призвали в 1914 году, когда началась война между Францией и Германией. Судя по всему, французы ненавидят немцев и теперь, в мирное время, и это неправильно. Ведь все люди братья и надо помогать друг другу. В противном случае даже наука, к примеру, не сможет развиваться достаточно быстро. Я, поскольку верю в эту великую силу, являюсь последовательным пацифистом. Надеюсь, что и ты им станешь. Так ведь?

Я решительно кивнул. В самом деле, наверное, смерть Элизы заставила меня снова задуматься над проблемой туберкулеза и смерти, о которой в последнее время я начал забывать. Я выполнял все предписания врачей, твердо веря, что туберкулез вылечить нетрудно, достаточно последовательно пройти курс климатотерапии в высокогорном санатории, и тем не менее я все время терзался сомнениями, в моей голове постоянно возникал вопрос: когда же мне наконец станет лучше, когда я поправлюсь настолько, что смогу вернуться в Японию? Положим, мне удастся вернуться к нормальной жизни, но если при этом я буду вынужден навсегда остаться во Франции, это для меня та же смерть, только в иной форме. Когда я задумывался о своей жене и дочери, о том, смогу ли я сам обеспечивать существование своей семьи, то неизбежно приходил к печальному выводу, что моя ранняя смерть разрешила бы все проблемы. Меня тревожила подспудная мысль о том, что долгие годы моей борьбы с болезнью будут настоящим бедствием для моей семьи и для всех моих близких. Эта мысль делала меня слабым и уязвимым, может быть, именно поэтому моя душа сбилась с пути и улетела в космические просторы, когда я неподвижно лежал на своем балконе во время той трехдневной метели?

С тех пор моя жизнь на горном курорте изменилась. Конечно, каждодневное существование по-прежнему подчинялось распорядку, установленному профессором Д., я тщательно следовал всем его предписаниям, и с этой точки зрения никаких особенных перемен не произошло, однако изменилось мое отношение к этому существованию, мое настроение. Теперь, подобно Жаку, я ощущал себя под защитой великой силы и, отбросив прочь сомнения, проживал каждый день обращенный лицом к жизни. Я забросил экономику и был полон решимости профессионально заняться литературой. И если мне не суждено вернуться в Японию, пусть, в этом тоже нет ничего страшного, я стану французом и буду жить во Франции. И я стал упорно учиться писать по-французски.

Впрочем, я и раньше пытался писать по-французски, в чем мне помогала не только болевшая легкой формой туберкулеза мадам Р., которая исправляла мои ошибки, но и Морис. Я был очень благодарен Луи Жуве, любезно предложившему мне писать для журнала «Антракт», который он выпускал с актерами своей труппы. «Ни о чем не беспокойся и лечись, — сказал он, — если ты будешь писать небольшие заметки для каждого номера, этого вполне хватит тебе на жизнь». Конечно же я ухватился за его предложение и стал готовить себя к этой работе. Еще я сдружился с Жозефом Кесселем, авангардным писателем, который часто навещал свою больную туберкулезом жену, жившую в нашем отеле, она-то меня с ним и познакомила. Он очень воодушевил меня предложением написать с ним вместе роман на японскую тему, и я был полон самых радужных надежд… В результате начиная с середины января я радовался каждому дню, перестал реагировать на погоду, будь то метель или солнце, и в часы, свободные от лечебных процедур, часто заходил к Морису, который знакомил меня с французской литературой.

Когда я пришел в его комнату впервые, то был совершенно поражен количеством книг, огромный шкаф был просто набит ими. Там были Полные собрания сочинений Бальзака, Стендаля и других писателей-классиков, романы известных современных писателей.

— Ого! Не знал, что ты занимаешься литературой.

— Я просто люблю читать. Хорошо, когда все книги при тебе и можно прочесть любую.

— Да, но набивать книгами больничную палату только потому, что любишь читать… Наверное, ты собираешься сам заняться сочинительством или писать критические статьи?

— Да нет, это Жак полагает, будто человек должен свое любимое занятие сделать профессией, делом всей своей жизни, но со мной все куда проще, мне суждено унаследовать дело отца.

— Ты хочешь сказать, что у тебя нет профессии? Так, что ли?

— Ты же изучаешь социологию, поэтому должен знать, что во Франции и теперь имеют реальную силу только два класса — буржуазия и пролетариат. Эти два класса существуют совершенно автономно, никак друг с другом не соприкасаясь, между ними проходит четко очерченная граница, которую невозможно преодолеть ни с той, ни с другой стороны, ну, это все равно как Париж, который разделен Сеной на две отдельные части. И в психологическом плане тоже… В общем, если ты буржуа, то не может заниматься чем-то только потому, что тебе это нравится. Эти социальные стереотипы не уничтожила даже война.

— Но тогда зачем было изучать в университете экономику?

— Ну, возможно, для самообразования. Я вообще немного белая ворона, если бы я увлекался всем тем, чем увлекаются люди моего круга — охотой, верховой ездой, ничегонеделанием, — скорее всего, я бы и туберкулезом не заболел. Я всегда ко всему относился слишком серьезно, вот и к литературе тоже… Поскольку ко мне перейдет дело отца, я буду полностью обеспечен, мне не придется думать о пропитании, поэтому я целиком посвящу себя заботам о благосостоянии своего города и его жителей. Это и будет моей профессией, если угодно.

Я был поражен — неужели Морис настолько буржуазен? — и мялся, не решаясь задавать вопросы, от которых за версту разило бы нищетой.

— Я читал твои французские опусы и думаю, что твое стремление к сочинительству вполне оправданно. Вот только длинные вещи тебе следует писать все-таки на родном языке. А по-французски только что-нибудь короткое… К примеру, у Мопассана полно коротких рассказов. Кстати, тебе будет полезно его почитать. Есть еще прекрасный писатель Анатоль Франс, у него тоже есть чему поучиться. А недавно один мой университетский приятель прислал мне большой роман нового писателя, его фамилия Пруст. «В поисках утраченного времени» называется. Признаться, я был приятно поражен. Я пока еще в нем не совсем разобрался, но думаю, он произведет революцию во французской литературе… Вот прочту первый том и дам тебе. Проза у него довольно сложная, но, читая ее, я отчетливо понял, что стиль всегда определяется содержанием. И у меня возникло острое ощущение, что большие и серьезные вещи ты должен писать только на родном языке. Да, этот Пруст — гений.

— Правда? Дай и мне как-нибудь почитать этого гения.

Морис тут же показал мне лежавший у него на столе роскошный большой том. Воспользовавшись случаем, я задал ему вопрос, давно уже мучивший меня:

— Раз уж речь зашла о гениях… Ты веришь в этого Бога, о котором говорит Жак?

— Ну, это вопрос сложный… Я верю в то, что Жак — гений. Иногда мне даже приходит в голову, что когда-нибудь в будущем я буду вспоминать этот год, проведенный рядом с ним, как большую честь для себя и большую удачу и стану благодарить судьбу за то, что заболел туберкулезом и попал сюда. Я позволяю себе подтрунивать над его теориями, но все, что он говорит, навсегда запечатлевается в моей душе, я даже записываю его слова в дневник. Поэтому я, конечно же, принимаю на веру все то, что он говорит о Боге, более того, его рассуждения об Иисусе внесли значительные поправки в мои собственные весьма поверхностные христианские воззрения.

— Вот как… Спасибо.

— Ты как-то говорил, что Бог для тебя дело прошлое, что Он для тебя умер, но подозреваю, что рассуждения Жака возродили Бога и в твоей душе. Я прав? — засмеялся Морис.

Так дни шли за днями, метели бушевали все реже, все чаще светило солнце. Однажды в середине февраля, вечером того дня, когда Жак вернулся с очередной консультации у профессора Д., мы отправились на прогулку и по снежной тропе дошли до Скалы Чудес. Тропинка уже не была ледяной, и идти было легко. По дороге Жак радостно сообщил нам, что профессор Д. дал ему разрешение после таяния снега вернуться в лабораторию.

— Профессор сказал, что я могу покинуть санаторий вскоре после Пасхи. На следующий день после Пасхи а отеле обычно устраивается пышное празднество в честь возвращающихся к нормальной жизни. Сразу после него я и уеду. Он сказал, что Морис и Жан тоже смогут уехать… Я беспокоился о тебе, Кодзиро, поэтому спросил профессора, разрешат ли тебе уехать вместе с нами…

Я испугался, остальные тоже с тревогой посмотрели на Жака. В тот момент его улыбка показалась мне особенно одухотворенной.

— Он сказал, что все решит обследование в конце марта. Но тут же добавил, что его восхищает стоицизм японцев и их физическая выносливость. Это меня обнадежило. Да, все идет к тому, что мы в одно время отпразднуем свое выздоровление и покинем этот санаторий.

Его слова были встречены радостными криками всей нашей компании. В конце концов, оставалось потерпеть еще совсем немного.

В тот день я долго стоял у Скалы Чудес, любуясь расстилавшейся перед нами снежной равниной. Меня приводила в восторг чистота снежного пейзажа. Вдруг я заметил, что Жак стоит, обратив взор к небу и молитвенно сложив руки. Небесная лазурь была так чиста, что делалось просто страшно. Я тихо опустил голову, стоящие рядом со мной Жан и Морис тоже молились. Спустя некоторое время Жак заговорил звонким голосом:

— Помнишь, Кодзиро, мы с тобой как-то разговаривали о небе? О том, что небесная лазурь — это не что иное, как слой атмосферы, окружающий земной шар? Что благодаря этой атмосфере на Земле возникла жизнь? О том, что собой представляет энергия, которая формирует атмосферу? Я решил, что, как только вернусь в лабораторию, сразу же займусь изучением всех этих проблем со своими коллегами. Знаешь, после того, как я приехал сюда, я впервые испытал очень странное ощущение: каждый день, когда я лежу на балконе, мое «я», — можно, наверное, назвать это душой, — так вот моя душа иногда воспаряет к синему небу, к атмосфере. С тобой не случалось ничего подобного?

— Да, помнишь, я как-то в шутку говорил тебе, что путешествовал по космосу? Мне хотелось передать тебе испытанный мной в то мгновение восторг, но я не смог найти слов…

— Вот оно что… Знаешь, я никому об этом не говорил, но несколько лет назад я потерял отца, он погиб во время аварии. Тогда я долго размышлял над тем, куда отправился отец после смерти. И в результате понял: сколько бы мы ни думали, какие бы исследования ни проводили, нам не дано познать загробный мир, единственное, что нам остается, — довериться религии. Тогда я решил забыть о смерти отца, и мне стало легче… Однако здесь со мной стали происходить странные вещи: когда я лежу на своем балконе, мое «я» иногда отделяется от тела и воспаряет высоко в небо. Потом, после процедуры, оно возвращается в тело, и одновременно все мое существо охватывает чувство удивительного умиротворения — меня словно окутывает чья-то любовь, я купаюсь в ней… Сначала я приписывал это действию климатотерапии, но постепенно у меня стали возникать сомнения… Знаешь, когда был жив отец, я не раз пытался вызвать его на серьезный разговор, но он никогда не говорил мне ничего определенного, только тихонько кивал и улыбался, однако я, непонятно почему, всегда успокаивался и тут же легко сам находил ответы на все вопросы… Наверное, это происходило потому, что, окутанный мудрой любовью отца, я жил, постоянно испытывая внутренний подъем, воодушевляясь новыми радостями и новыми надеждами… И тут как-то мне пришло в голову: может, глубочайшее умиротворение, которое я ощущаю после воздушных ванн, связано с тем, что в этот момент отец окутывает меня своей любовью? В тот же миг, словно очнувшись после долгого сна, я вдруг вспомнил, что мать всегда утешала меня, говоря, что Господь призвал отца в Царствие Небесное и что теперь отец продолжает свое существование в атмосфере. Именно тогда я и решил, что после возвращения к нормальной жизни стану заниматься исследованиями атмосферной энергии… Знаете, только что в небе передо мной вдруг возник образ отца, я услышал его голос, вопрошавший: «Жак, ты поделился своей решимостью с друзьями?» Пораженный, я молитвенно сложил руки. Это, вне всяких сомнений, был голос отца. Странные иногда творятся вещи.

— Ничего странного в этом нет. Мы ведь тоже, сами того не сознавая, молились, — совершенно серьезно заметил Морис, а Жан добавил:

— И все-таки замечательная штука эта Скала Чудес! Я просто в восторге!

— Жить прекрасно, правда, Кодзиро? Хотя бы потому, что случаются такие вот превосходящие всякое воображение вещи. Нельзя умирать!

— Да, — ответил я, всем своим нутром ощущая, что полностью с ним согласен, и взглянул на его улыбающееся лицо.

— Что ж, давайте возблагодарим в последний раз нашего великого Бога и вернемся в отель.

Мы помолились, каждый о своем, потом, покинув Скалу Чудес, спустились к подножью холма и по заснеженной дороге пошли обратно к отелю.

— Когда я рассказывал вам о путешествии в космос или на Луну, — тихо заговорил Жак, — вы относились ко мне свысока, считая фантазером. С развитием науки и техники все это, несомненно, станет возможным, но, к сожалению, пока еще трудно точно сказать, когда именно это произойдет. Что же касается исследований, связанных с энергией атмосферы, то здесь наверняка можно получить положительные результаты уже в ближайшем будущем. Я убежден в этом, как и в том, что благодаря таким исследованиям прояснится вопрос о загробном мире, и тут есть у меня одна большая мечта… Когда мой отец погиб в аварии, его тело, согласно воле матери, было погребено на одном из парижских кладбищ. Мать верит, что отец воскреснет в своем прежнем телесном облике, но ведь плоть неизменно становится землей. Так что же, отец после смерти превратился в ничто? Он был человеком широкой души, необыкновенно эрудированным, любил людей и природу, мечтал о мире на земле, невозможно поверить, чтобы вместе с плотью исчезла и его душа, его энергия. И когда я лежал на своем балкончике, мне пришло в голову, что раз мое сознание, мое сердце, моя душа — иными словами, мое невидимое «я» может отделятся от тела и улетать высоко в атмосферу, то точно так же туда могла улететь и душа отца в момент его смерти, а поскольку тела, куда бы она могла вернуться, уже не существовало, она так и осталась в атмосфере… А раз так, уж не в этой ли окружающей землю атмосфере и находится мир, куда люди отправляются после смерти? И чем больше я размышлял, тем более убедительной и замечательной казалась мне эта мысль. В самом деле, ведь все живое, в том числе и человек, существует на земле только за счет атмосферной энергии, так? За то время, пока человек живет на земле, он накапливает энергию многочисленных добродетелей и пороков, которая и составляет его индивидуальность, его «я», его душу. Может быть, в момент смерти эта энергия поднимается в атмосферу и превращается в атмосферную энергию? Вот вам, кстати, и разгадка бессмертия. Для того чтобы пролить свет на все это, я и собираюсь заниматься исследованиями атмосферной энергии. Вы можете забыть о космических путешествиях, но эти мои слова прошу запомнить!

— Это же прекрасно, Жак! — воскликнул я. — В школе я изучал закон сохранения энергии, из него ведь тоже следует, что вот этот я, стоящий здесь перед вами, равно как и моя душа, иначе говоря — вся совокупность моей энергии не может никуда исчезнуть, так почему бы не предположить, что после моей смерти она поднимется к небу, станет энергией атмосферы и, обретя вечную жизнь, одновременно будет питать все живое на земле?.. Если тебе удастся это доказать, люди уже при жизни смогут обрести душевный покой. Это же просто замечательно!

Жак с благодарностью пожал мне руку:

— Именно. Значит, ты понял? Спасибо. Однако я не собираюсь заниматься только этой проблемой, у меня есть еще более далеко идущие планы… И надо же было застрять в этой клинике! Я зря теряю драгоценное время…

— Посмотрите-ка, — окликнул нас Морис, — какой красивый закат!

За горную гряду со стороны департамента Эн опускался огромный огненный шар, под охваченным алым пламенем небом нежно розовела снежная равнина. Мы с Жаком были так взволнованы величием его идей, что и не заметили этой захватывающей дух красоты…

Две недели спустя после очередного обследования профессор Д., как и предсказывал Жак, разрешил мне покинуть Отвиль, как только окончатся весенние торжества.

— Вы славно помедитировали — улыбнулся мне профессор и добавил: — Вы мой первый пациент из Японии, благодаря вам я понял, что представляют собой самураи с их харакири, каковы их стоицизм и физическая выносливость. Благодаря этому стоицизму и этой выносливости вы за короткий срок справились с туберкулезом, надеюсь, они и впредь помогут вам строго соблюдать все мои предписания.

Предписания же эти были таковы.

Помнить, что полностью я не излечился, а посему должен в течение минимум десяти лет каждый день после обеда уделять два часа природному лечению. Период с июня по октябрь мне следует проводить во Франции или в Швейцарии, в местности, расположенной на высоте в 1500 метров над уровнем моря. Изучив климатические условия Японии, профессор пришел к выводу, что с конца ноября по март воздух в окрестностях Токио достаточно сухой, поэтому в конце ноября мне не возбраняется возвращаться на родину на одном из французских судов. Больным туберкулезом строго запрещено дышать морским воздухом, но, учитывая то обстоятельство, что я не имею возможности проводить во Франции весь год, а также принимая во внимание оснащенность французских судов новейшим оборудованием, мне разрешается сорокадневное путешествие морем в каюте первого класса, то есть в условиях, сводящих опасность рецидива болезни практически к нулю. И еще: поскольку летом в Японии влажность воздуха слишком велика, мне следует проводить летние месяцы в удаленных от моря районах на высоте более тысячи метров над уровнем моря.

Внезапно открывшаяся передо мной возможность вернуться в Японию так обрадовала и так взволновала меня, что я не обратил особого внимания на предостережения профессора.

В тот же день за обедом я сообщил своим друзьям о том, что профессор Д. разрешил мне покинуть санаторий. Все закричали от радости, немало удивив людей, сидящих за соседними столиками. Очевидно, через официанта моя радостная новость быстро разнеслась по залу, во всяком случае люди, сидящие за дальними столиками, и те, кто помогал мне с французским, и многие другие стали приветливо кивать мне, поднимая в мою сторону бокалы с вином. Когда после обеда подали десерт, Жак сказал, обращаясь ко всем:

— Это замечательно, что все мы одновременно сможем уехать из клиники. В связи с этим мне хотелось бы посоветоваться с вами вот о чем. Я присутствовал на прошлогоднем праздновании Пасхи и поразился, насколько все это выглядело глупо и нелепо. Что, если нам уехать раньше и встретить Пасху дома? Я поговорю с профессором Д. и с профессором Е. и упрошу их нас отпустить. Конечно, если кто-то из вас захочет справлять Пасху здесь и уехать после нее, то можно и отложить отъезд на несколько дней… Так или иначе, предлагаю до самого конца соблюдать здешние правила и вести регулярный образ жизни, как мы делали это до сих пор.

Конечно же все мы были согласны. И уже со следующего дня приступили к осуществлению своего плана: не отлынивая, старательно лечились, встретили апрель бодрыми и окрепшими, так что оба профессора единодушно согласились удовлетворить просьбу Жака.

За четыре дня до праздника Пасхи мы решили во время вечерней прогулки в последний раз подняться к нашей Скале Чудес, отметив таким образом свое расставание. Снег растаял несколько дней назад, и равнина внизу сразу же покрылась зелеными ростками примул. А в этот день, поднимаясь к скале, мы увидели, что все примулы выпустили нежно-розовые соцветия, игравшие в солнечных лучах.

— Даже примулы поздравляют нас с исцелением, — сказал Жан, и мы решили не идти к скале, как обычно, кружным путем, а пройти прямо через покрытый цветами луг. И невольно подумали разом: «Вот оно. Царствие Небесное, ведь именно так изображают его на картинах». Выйдя на площадку перед Скалой Чудес, мы долго смотрели вокруг.

— Что ж, давайте вознесем благодарственную молитву Великому Богу, — сказал Жак, и все стали молиться, благоговейно сложив руки и воздев глаза к небу. В тот миг я не только осознал, что Бог существует, но и преисполнился твердой уверенности в том, что он, этот Бог, постоянно защищает и охраняет нас.

— Мы поддерживали и вдохновляли друг друга, находясь на грани жизни и смерти, — продолжал Жак, — узы светлой дружбы связали нас, эта дружба будет жить вечно, пока живы мы сами. Однако время, проведенное здесь, прошло для нас впустую, мы растратили драгоценные мгновения нашей юности, и теперь, для того чтобы возместить утраченное, для того чтобы выполнить миссию, возложенную на нас Великим Богом, нам потребуется по крайней мере четверть века. Так давайте же, ради наших общих усилий, проведем это время не сообщаясь друг с другом, а потом через двадцать пять лет снова соберемся здесь и все вместе возблагодарим Бога за то, что Он даровал нам счастливую зрелость. Клянусь перед лицом Господа, что эти двадцать пять лет я посвящу неустанной борьбе за осуществление того, о чем уже говорил вам. Теперь ты, Морис.

— Клянусь, что, выполняя волю Бога, я унаследую дело отца, что не пожалею сил, помогая бедным, что через двадцать пять лет вернусь сюда бодрым и здоровым и приглашу вас всех в свой дом. Теперь ты, Жан.

— Закончив университет, я посвящу себя освобождению женщин и начну с реформы женской одежды. Вместе с несколькими своими школьными друзьями я открою магазин женского платья и буду производить и продавать женскую одежду. Это то дело, которого ждет от меня Господь. Надеюсь, что сумею по крайней мере освободить женщин от корсетов, и через двадцать пять лет вы разделите со мной эту радость. А теперь ты, Кодзиро.

— Я осознал, что Богу угодно сделать меня писателем. В результате я могу теперь вернуться на родину. Надеюсь, что Бог не оставит меня и даст мне достаточно сил для того, чтобы через двадцать пять лет вы смогли прочитать хотя бы одно мое произведение по-французски.

Потом мы все взялись за руки и встали в круг. Жак поднял лицо к небу и по-латыни произнес слова молитвы, прозвучавшей для меня совершенно как церковный гимн. И Морис и Жан, склонив головы, с серьезными лицами слушали его и в конце тихонько подхватили: «Аминь…» Глядя на них, я невольно отметил про себя, что так, наверное, у них принято, однако у меня возникло совершенно отчетливое ощущение, что небеса вбирают в себя похожую на церковный гимн молитву Жака.

Когда он закончил, откуда-то издалека, словно вторя молитве, послышался тихий голос флейты. Все прислушались, и Морис тихо сказал:

— Наверное, пастухи упражняются. Ведь здесь не принято выводить отары овец на пастбища до Пасхи.

Но, посмотрев вниз, мы не увидели никаких пастухов, на французской территории цвели примулы, на швейцарской — пятнами белел снег. С глубоким волнением, понимая, что видим все это в последний раз, мы всматривались в ослепительно-белую гряду Альпийских гор на горизонте, но тут Жак окликнул нас:

— Что ж, наверное, пора спускаться? Закроем врата нашего храма на четверть века. — И зашагал вперед по тропинке.

Я пошел с ним рядом, стараясь не наступать на цветущие примулы, и по дороге спросил его в последний раз:

— Ты не ходишь в собор на мессу, я не раз слышал от тебя самого, что ты отрицаешь религию, до сих пор мне казалось, что все, связанное с религией, для тебя пройденный этап. Но сегодня, услышав, как ты молишься, я с изумлением понял, что на самом деле ты истинный христианин, и испытал какое-то странное волнение.

— Видишь ли, я действительно игнорирую и церковь и религию, стараюсь не иметь с ними ничего общего, но здравый смысл подсказывает мне, что об этом лучше молчать. А ты вправе сам делать вывод, что это — пройденный этап или простое отрицание. Но, как я уже говорил, я не только верю в Великого Бога, сотворившего Вселенную и все живое, но и подчиняюсь Его воле, стараюсь оправдывать те ожидания, которые Он возлагает на человечество и о которых Он поведал миру, снизойдя на Иисуса Христа. Это не имеет никакого отношения к религии и к современному христианству, это касается самой человеческой жизни. И мой отец думал точно так же. Я не раз слышал, как он напевал молитвы, похожие на церковные песнопения, и испытывал при этом явное облегчение, его молитвы как-то незаметно запомнились мне и сегодня вдруг вырвались из моей души наружу. Наверное, это произошло потому, что они мне нравятся. Извини, если ввел тебя в заблуждение.

— Что ты, я благодарен судьбе за то, что она свела меня здесь с тобой, это самая большая удача в моей жизни.

— Я тоже благодарен судьбе за то, что познакомился с тобой. Но в первую очередь мы должны благодарить эту великую силу, ведь так?

Я тогда подумал, что мне очень повезло в жизни, что приехать во Францию учиться стоило хотя бы ради того, чтобы, проведя несколько тяжелых, полных мучительных ограничений месяцев в этом горном санатории, обрести такого друга, как он, и что это тоже не обошлось без помощи того Великого Бога, о котором он говорил, но в тот день я так и не отважился сказать ему это.

 

Глава седьмая

Дописав до этого места, я вышел в рощу и, расположившись под деревьями в шезлонге, стал принимать послеобеденные воздушные ванны. Тут явился Дзиро Мори, который гостил у моего младшего брата в деревне под холмом, и, прочтя мою рукопись, лежавшую на столе, удивленно спросил, почему я до сих пор ничего не писал о гениальном ученом.

Я ответил, что мы с друзьями обменялись клятвой встретиться через четверть века, и если бы я написал о ком-то из них прежде, чем прошел назначенный срок, это можно было бы расценивать как своевольное навязывание им преждевременной встречи, более того — это стало бы еще большим нарушением клятвы, чем сама такая встреча. Не удовлетворившись моим ответом, Дзиро Мори стал снова приставать ко мне, на этот раз его интересовало, почему я решился написать о своих друзьях именно теперь, не потому ли, что положенные двадцать пять лет уже миновали? Дальше — больше: «Если уж писать, — заявил он, — то, во-первых, нужно обязательно написать о том, что ты почувствовал, когда исполнились мечты твоего друга, то есть когда люди вылетели в космос, а потом еще и высадились на Луне, а во-вторых, не лучше ли было написать что-нибудь вроде: прошли двадцать пять лет, и мы, по-прежнему не имея друг от друга никаких вестей, готовы были посчитать друг друга умершими, как вдруг четыре года назад я получил неожиданное известие…»

Он настолько надоел мне своими советами, что я сказал:

— Когда-нибудь напишу и об этом. Сейчас же я пишу о Боге и упомянул Жака только потому, что его понимание Бога оказало на меня определяющее влияние.

После этого я замолчал и, сколько он ни приставал ко мне, не отвечал ему.

Скоро он ушел, очевидно поняв, что ничего больше из меня не вытянет, и я снова отдался целительным силам природы, однако мне так и не удалось достичь состояния полной отрешенности, в голову упорно лезли разные горькие мысли.

Ведь что получалось? Расставаясь со своими друзьями по несчастью, я поклялся им именем Великого Бога стать писателем, однако, уехав накануне Пасхи из горного санатория в Париж, забыл не только о данной им клятве, но и о своей решимости выполнить ее.

В тот день, когда профессор Д. разрешил мне вернуться в Японию, я поспешил поделиться этой новостью как с находившейся в Париже женой, так и с профессорами Симьяном и Безансоном, к которым испытывал чувство глубокой благодарности. Жена сообщила эту радостную весть всем нашим близким друзьям, и тут же была забронирована двухместная каюта первого класса на французском пароходе «Леблан», отплывавшем из Марселя 18 октября.

Когда я зашел в лабораторию поблагодарить профессора Симьяна, он огорошил меня неожиданным предложением — сначала защитить диссертацию и получить ученую степень, а уж потом возвращаться на родину. По его словам, получив сообщение о моем выздоровлении, он рассудил, что мне удастся защититься до конца весны, и, заручившись поддержкой моих коллег, заранее подготовил положенные десять экземпляров моей работы, которую я сдал ему еще до отъезда в санаторий (ее не стали отдавать в типографию, а размножили на гектографе). Конечно, именно тогда мне и надо было ему сказать, что я решил бросить экономику и заняться литературой, но, вспомнив о том, как много он сделал для меня, я совершенно растерялся и принял его предложение.

Разумеется, жена была рада, она считала, что для наших японских родственников лучшего подарка и представить себе невозможно, однако, для того чтобы защититься, потребовались дополнительные усилия с моей стороны, ведь я должен был затвердить свою работу почти наизусть.

Через месяц я успешно защитился, но за несколько дней до защиты у меня стала к вечеру немного подниматься температура, я ощущал сильную усталость, поэтому сразу же после защиты отправился к профессору Безансону и попросил его осмотреть меня. После весьма беглого осмотра он сказал, что получил относительно меня подробнейшие предписания от отвильского профессора Д.

— Профессор настоятельно рекомендует вам уже в июне перебраться куда-нибудь в горы, на высоту тысяча пятьсот метров над уровнем моря, и оставаться там до отъезда в Японию. Как вы смотрите на то, чтобы поехать в Швейцарию, в Лезен, в клинику профессора С.? Там еще более последовательно практикуют метод климатотерапии, чем в Отвиле, так что вы наверняка сможете отплыть в Японию восемнадцатого октября. Профессор С. мой близкий друг, я напишу вам рекомендательное письмо.

Он тут же написал письмо, присовокупил к нему предписания профессора Д. и, улыбаясь, сказал:

— Чем раньше вы уедете, тем лучше. Я сам позвоню туда и попрошу, чтобы вас приняли. Причин для беспокойства нет, но у туберкулезных больных даже после полного исцеления остается в груди что-то вроде надтреснутого сосуда, и с ним надо обращаться с предельной осторожностью, это главное правило. Всякое перенапряжение противопоказано. Разве профессор не говорил вам на прощанье, что нет ничего постыднее для туберкулезного больного, чем довести себя до рецидива?

— Да, мне очень стыдно. Я уеду в Лезен в ближайшее время, — ответил я, и профессор был так добр, что объяснил мне, каким поездом туда лучше ехать.

Когда, уходя, я вытащил кошелек, чтобы расплатиться, профессор остановил меня.

— Или мы не друзья? — сказал он, пожимая мне руку. — Вы отплатите мне тем, что полностью выздоровеете, вернетесь на родину и на собственном примере покажете своим соотечественникам, что туберкулез — болезнь вполне излечимая.

Итак, через три дня я отправился в клинику профессора С. в Лезене. Стыдясь, что снова пополняю собой армию больных, я вдруг с грустью осознал, что на этот раз навеки расстаюсь с Жаком и другими друзьями, с которыми связан прощальной клятвой, и, обратившись к Небу, возопил, что буду верен клятве, данной Богу Жака, и непременно стану писателем. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что, если я не сделаю этого, мне уже никогда не вернуться в Японию.

Придя к такому решению, я завел тетрадь и в минуты недолгих передышек между процедурами стал писать по-японски что-то вроде повести. Даже лежа на своем балкончике — если только это не было время, отведенное для сеансов климатотерапии, — я обращал взгляд к небу и записывал все, что рисовалось моему воображению.

К примеру, я мысленно построил туберкулезную лечебницу на знаменитом швейцарском курорте, в живописнейшем местечке Ко, с видом на озеро Леман и на горы, тянущиеся далеко до французской границы. Эту лечебницу я населил людьми, съехавшимися изо всех уголков Европы. Жизнь этих людей, возникавшая передо мной из пустоты, была легкой и радостной уже потому, что не была реальной, я мог представлять ее себе бесконечно и ничуть не уставал от этого. Все, что казалось мне интересным в этой жизни, я позже в свободные часы записывал 8 свою тетрадь.

Через два месяца, когда набралось уже около ста страниц, я впервые прочел написанное и был поражен, настолько это было прекрасно, я просто не ожидал ничего подобного. Мне даже захотелось перевести написанное на французский и дать почитать Морису — что-то он скажет? Поскольку Морис среди всех моих друзей был единственным представителем буржуазии, я в шутку назвал свой опус «Буржуа».

Потом я снова стал подхлестывать свое воображение, решив написать о парижской жизни, о том, что жизнь парижан не только ярка — еще в Японии мне говорили о Париже как о цветущей столице, — но еще и куда более устойчива, чем жизнь японцев. Скорее японцы представлялись мне оторванными от твердой почвы, витающими в облаках. Поскольку все это было лишь плодом моего воображения, я мог писать о чем угодно, если это казалось мне достаточно интересным, и в конечном счете из-под моего пера возникала самая обычная человеческая жизнь, которая везде тщится казаться важной, а на самом деле полна нелепостей, она то вызывала у меня горькую усмешку, то повергала в глубокую печаль. Я постоянно мысленно призывал к себе Жака, мне так хотелось, чтобы он прочел мною написанное.

«Ты был прав, Жак, — говорил я ему, — твой Бог действительно хотел, чтобы я стал сочинителем. Он словно водит моей рукой, побуждая писать о самых разных вещах…»

Таким образом мне — на этот раз в полном одиночестве, без соратников — удалось полностью подчинить себя курсу климатотерапии в клинике профессора С. Время шло быстро, не успел я оглянуться, как настало первое октября. В тот день после очередного осмотра профессор С. подтвердил, что я могу 18 октября отплыть на пароходе «Леблан» в Японию. Я же, робея, намекнул на свое желание напоследок еще раз съездить в Италию и посетить музей Микеланджело во Флоренции, мне казалось, что теперь, когда я решил стать писателем, это для меня очень важно.

— Ваши жена и дочь сейчас, кажется, в Касси? Пятнадцатого числа вам надо быть там. По словам профессора Д., вы усердно медитировали, а потому заслуживаете поощрения, что ж, я готов исполнить ваше желание, надо только уточнить план поездки… Вот что, приходите-ка завтра ко мне к чаю.

Придя на следующий день в его домик, стоявший позади лечебницы, я понял, что профессор с супругой пригласили меня к чаю, желая отпраздновать мое выздоровление. Прежде чем сесть за стол, профессор, сверившись с расписанием поездов, подробнейшим образом распланировал мое путешествие: девятого числа я должен был выехать из Лезена во Флоренцию, а пятнадцатого вернуться на юг Франции в Касси. Если я обещаю строго следовать этому плану, сказал он, он даст мне разрешение на поездку.

Я со свойственным мне простодушием воспринял его разрешение как поощрение, ниспосланное мне Богом за то, что я поступил согласно Его желанию и стал писателем.

И вот, в полном соответствии с составленным профессором планом, я выехал во Флоренцию, где по какой-то судьбоносной случайности в музее Микеланджело, перед не очень популярной скульптурной группой рабов, встретился с профессором Безансоном, в результате чего имел счастье прогуляться с ним по берегу реки Арно. А в полдень 18 октября я вместе с женой и дочерью отплыл из Марселя на пароходе «Леблан».

Я долго стоял на палубе, провожая взглядом удалявшуюся Францию, и печально думал: вот и пришла пора расставаться с цивилизацией. К тому же у меня щемило сердце при мысли о том, что для троих моих друзей, по-прежнему живущих в «милой Франции — Douce France», я теперь все равно что мертвец. И, обращаясь к ним, я воскликнул про себя: «Жак, Морис, Жан! Я обязательно стану писателем. Мы непременно встретимся спустя полвека, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все мы живы. И ты откроешь мне тайну своего Великого Бога, Жак».

Какими словами выразить тот восторг, который я ощутил, когда утром на тридцать четвертый день пути мы вошли в порт Кобе и я благополучно ступил на японскую землю! Однако в следующий же миг моя радость сменилась глубокой печалью. Жизнь на борту парохода «Леблан» была продолжением жизни во Франции, но, едва выйдя на берег, мы, естественно, оказались лицом к лицу с японской действительностью, которую как нельзя лучше символизировал представший нашим взорам унылый хмурый пейзаж Кобе: в утро нашего возвращения погода была пасмурной, над городом низко нависали темные тучи.

В порту нас встретили родители жены, секретарь фирмы и еще несколько человек. Обнаружив, что я, которого все считали тяжело больным, выгляжу едва ли не лучше, чем в день отплытия, они — это ясно отразилось на их лицах — были донельзя обрадованы и стали, оживленно переговариваясь, осматривать пароход. Вечером того же дня мы уехали в Нагою, где на вокзале нас встретили служащие фирмы, желавшие таким образом продемонстрировать свою преданность моему тестю. В особняке в Оцу собрались многочисленные родственники, знакомые, сослуживцы, в нескольких комнатах до глубокой ночи продолжалось пиршество в честь моего полного исцеления, иначе говоря — в честь триумфальной победы над смертью.

На следующий день я в сопровождении секретаря тестя отправился в Медицинский университет города Нагои, где меня осмотрел известный профессор А. Ознакомившись с письменными заключениями профессора С. из Лезена и профессора Д. из Отвиля, А. внимательно осмотрел меня и пришел в восторг.

— Удивительно, насколько бережно относятся эти французские светила к человеческой жизни, — заявил он, — в Японии вас бы сочли совершенно здоровым, а они предписывают вам еще в течение десяти лет не забывать о «природном лечении».

Очевидно, мнение профессора А. каким-то образом дошло по моего тестя, во всяком случае на следующее утро, по дороге из дома любовницы на фирму, он зашел к нам и, едва закрыв за собой дверь, стал громко звать меня. Столь раннее появление тестя было, очевидно, делом необычным, во всяком случае теща, а вслед за ней и все домочадцы выскочили из своих комнат. Как только тесть увидел меня, он сказал:

— Нам надо обсудить твое будущее. Похоже, ты человек на редкость везучий.

Он попросил меня пройти в кабинет и пригласил туда жену с тещей.

Мой тесть, закончив в 1896 году Императорский университет, тут же открыл адвокатскую практику в Нагое, и до сих пор в европейской комнате его дома, которую называли обычно прихожей, было что-то вроде конторы, там трудились два юриста и один письмоводитель. Тесть был президентом железнодорожной нагойской компании, это было его главным делом, но одновременно он возглавлял и электрическую компанию района Нагоя, то есть играл довольно значительную роль в местной экономике. К тому же в том году по настоянию премьер-министра Хамагути, который был его близким другом еще с лицейских времен, он выставил свою кандидатуру на выборах в парламент от двух округов префектуры Аити и, победив, стал еще и депутатом.

Тесть выдвинул несколько вариантов моего будущего устройства. Во-первых, поскольку у меня было юридическое образование, я мог бы остаться жить в его доме и стать начальником конторы, тогда он передал бы мне все дела, связанные с консультациями по юридическим вопросам крупных фирм Нагои, что не было бы для меня излишне обременительным. В этом случае в будущем я смог бы помогать ему в его работе. Второй вариант — я уезжаю в Токио и либо восстанавливаюсь в своей прежней должности чиновника государственного учреждения, либо устраиваюсь преподавателем в университет, ведь не зря же я получил научную степень. И в том и в другом случае следует посоветоваться с начальником департамента Министерства сельского хозяйства господином Исигуро, который как-то при их встрече дал понять, что готов поручиться за меня. Если я решу жить в Токио, то смогу на первое время поселиться в доме, который тесть снимает в Верхнем Отиаи, с тем чтобы потом переехать в Восточное Накано, где тесть купил землю и где теперь строится новый дом, который будет готов к концу года.

Я слушал разглагольствования тестя, и мне очень хотелось сказать ему, что я собираюсь стать писателем, но, глядя на довольные лица жены и тещи, я не смог вымолвить ни слова. Еще по дороге из Кобе в Нагою на вокзале я купил журнал «Кайдзо» и, обнаружив в нем объявление о конкурсе на лучшее прозаическое произведение, решил попытать счастья. Срок сдачи рукописей истекал через десять дней. Я пытался писать в доме тестя, но обстановка не очень к тому располагала. Я был уверен, что работа пошла бы куда успешнее, окажись я в доме моего названого отца в Токио, поэтому я ответил тогда тестю так:

— Я предпочел бы сначала посоветоваться со своим токийским отцом и только после этого принять окончательное решение. Он ведь тоже ждет меня, и мне хотелось бы выехать в Токио как можно быстрее, хоть прямо завтра.

— Да, мы ведь с ним старинные приятели, только рассорились из-за какой-то ерунды, просто нашла коса на камень. Я сейчас позвоню ему с фирмы и помирюсь с ним, а потом закажу тебе билет на завтра или послезавтра. Представляю, как он обрадуется и как удивится, увидев тебя в полном здравии.

После того как тесть, сев в ожидавшую его машину, уехал на фирму, довольные жена и теща принялись с жаром уговаривать меня принять его предложение и взять на себя адвокатскую практику, с тем чтобы впоследствии унаследовать этот особняк.

В тот же день часа в четыре позвонил тесть и, сообщив, что купил мне билет на завтрашний десятичасовой экспресс и завезет его вместе с посадочным талоном утром перед работой, распорядился, чтобы я позаботился о гостинцах.

На следующее утро, еще не было и восьми, появился тесть, и в доме поднялся настоящий переполох. Присев за стол, за которым я пил кофе с бутербродами, он попросил и ему принести то же самое — интересно ведь попробовать столь необычную еду — и осведомился, подготовил ли я гостинцы. Я засмеялся, заявив, что лучшим гостинцем для отца будет мое возвращение живым и здоровым. Спросив, чокаются ли кофе, он поднял чашку, и этот жест, свидетельствующий о его доброте, растрогал меня. Он сказал, что пошлет со мной секретаря, но когда пришло время отправляться, решил ехать сам и, усадив нас с секретарем в машину, довез до самого вокзала, после чего уехал на фирму, крикнув на прощанье, что И. встретит меня на станции Нумадзу…

В тот миг, когда из окна вагона я увидел покрытую снегом вершину Фудзи, меня охватило молитвенное настроение. Эта гора столько раз появлялась перед моим мысленным взором, когда я лежал на своем балкончике в санатории, столько раз безмолвно подбадривала меня! Стоя у окна вагона, я мысленно обратился к ней: «Спасибо, ведь это благодаря тебе я вернулся здоровым».

Когда поезд подошел к Нумадзу, я увидел на платформе своего токийского отца. Помахав ему рукой, я пошел к выходу, чтобы встретить его, но он, опередив меня, вошел в вагон, положил руки мне на плечи, прижал меня к груди и сказал:

— Ну вот, наконец ты и дома.

— Прости, что доставил тебе столько забот, отец, я так по тебе соскучился… — пробормотал я, с трудом сдерживая слезы, и усадил его рядом с собой.

Отец положил руку мне на колено и долго сидел молча, я тоже молчал, волнение, охватившее меня, не находило выхода в словах. С того самого момента, как поезд отошел от Нагои, я все время размышлял над тем, о чем стану писать для конкурса, в поисках темы перебирал в памяти разные истории, записанные в Лезене, и теперь, сидя рядом с отцом и чувствуя тепло его руки, вдруг почему-то вспомнил о той истории, которую назвал «Буржуа». Слева в окне виднелась окруженная обширной равниной вершина Фудзи, мне показалось это хорошим знаком, и я наконец прервал молчание:

— Послушай-ка, нельзя ли мне пожить недельку у тебя в Адзабу, в моей прежней комнате, если она, конечно, свободна?

— В ней все в том виде, в каком ты ее оставил. А что такое?..

— Мне нужно срочно написать кое-что. Когда я пишу, я вечно в дурном настроении, ни с кем не разговариваю… Попроси матушку, чтобы она не сердилась на меня, пусть считает, что я вернусь только через неделю…

— Похоже, ты ничуть не изменился… Это меня радует… — улыбнулся отец. — Что ж, тогда поспешу расспросить тебя обо всем, прежде чем ты примешь обет молчания.

К сожалению, я не помню содержания нашего тогдашнего разговора. Я думал только о том, что если все в моей комнате осталось как было, то должна сохраниться и стопка бумаги в верхнем ящике книжного шкафа, а раз так, то уже завтра я смогу начать писать.

Дом в Адзабу, расположенный в роще вековых криптомерий в нагорной части улицы Хироо, был в европейском стиле. Отец построил его в год моего окончания университета, решив, что отныне я, как его приемный сын, буду жить вместе с ним, причем жить мы будем по-европейски. Матушка и старая служанка встретили меня с радостью, угощение в тот вечер было японским — они приготовили его специально, чтобы отпраздновать мой приезд, но все остальное в доме было устроено на европейский лад. Моя комната на втором этаже была немного меньше той, которую я снимал в Париже, но в ней было все необходимое, к тому же там было тихо, так что на следующее же утро я приступил к работе. Отыскав в привезенной из Лезена тетради историю под названием «Буржуа», я разложил на столе бумагу и, мысленно призвав Жака, обратился с искренней молитвой к Богу:

— Великий Боже, повинуясь Твоей воле, я впервые беру в руки перо сочинителя. Направляй же меня на этом пути, я исполню все, что Ты пожелаешь.

После этого я начал писать и неожиданно быстро написал девяносто восемь страниц. Дважды перечитав написанное, я, хотя и был преисполнен сомнений, отправил рукопись в журнал и решил обо всем забыть.

После этого я вернулся к самой обычной жизни, если не считать того, что во второй половине дня два часа неизменно проводил в полном покое. В доме моего названого отца царили совсем другие нравы, чем в доме тестя: здесь жили как-то проще, спокойнее, беспечнее, все говорили друг другу то, что думали. Отец после великого землетрясения в Канто отошел от дел и жил в свое удовольствие, большую часть времени отдавая пению баллад в манере школы Киёмото и сочинению трехстиший. Однако его очень удручало, что многие из его бывших управляющих и сослуживцев — людей, которые и мне были хорошо известны, — из-за потрясшего Японию чудовищного кризиса оказались без работы, да и тем, кому удалось где-то пристроиться, тоже жилось несладко.

Когда я зашел в Министерство сельского хозяйства, чтобы засвидетельствовать свое почтение начальнику департамента господину Исигуро, тот поделился со мной своими опасениями относительно моего будущего. По его словам, вернуться на работу в министерство мне вряд ли удастся: в результате введенного кабинетом Хамагути режима строжайшей экономии лицам, временно отстраненным от должности, как правило, отказывают в восстановлении, но он обратился с запросом в университет Тюо и узнал, что там в следующем году планируют создать кафедру теории денежного обращения. Встретился я и с прежними сослуживцами по муниципальному управлению, все они жаловались на кризис и тяжелую жизнь. Я был поражен, узнав о том, что пятеро из них за то время, пока я был за границей, скончались от туберкулеза. Конечно, я постоянно читал газеты, и все, что они говорили, не было для меня новостью, знал я и о крайне бедственном положении в сельских районах Тохоку, и об участившихся случаях продажи девочек оттуда в Токио. Однако слышать все это из уст прежних товарищей было особенно тяжело.

Естественно, я все время сравнивал нынешнюю японскую жизнь с тем, к чему я привык за последние годы во Франции, и невольно думал о том, что, не попади я на учебу в цивилизованную Францию, я давно бы скончался только потому, что в отсталой Японии туберкулез до сих пор считается неизлечимой болезнью. Но отныне мне предстояло жить, приспосабливаясь к японской действительности, и я приготовился предать забвению мою жизнь во Франции, отбросив ее, как случайный сон.

Отец стал расспрашивать меня о планах на будущее, и я откровенно рассказал ему о предложениях тестя, когда же он сказал, что, по его мнению, я должен воспользоваться поддержкой господина Исигуро и поступить на работу в университет Тюо, решительно признался ему в своем желании стать писателем.

— Ты хочешь стать писателем? Но до отъезда во Францию ты не говорил ничего подобного. Это желание возникло у тебя во время учебы? Или ты настолько ослаб духом, пока лежал в больнице?

Видя, как безмерно он поражен, я едва не сказал, что дал клятву Богу, но, подумав, что таким образом только запутаю его, промолчал.

— Конечно, живя в Париже с его прекрасной культурой, можно предаваться подобным мечтам, но у нас в Японии все по-другому. Писательством здесь занимаются либо бездельники, либо отбросы общества. Ну, разумеется, есть и исключения — Нацумэ Сосэки или Мори Оогай… Но это люди исключительных дарований, высочайшей культуры, к тому же им просто повезло. Боюсь, тебе следует взять себя в руки и смириться с суровой японской действительностью. К тому же ты должен бережно относиться к спасенной ценой стольких усилий жизни, а где ты найдешь для этого лучшее место, чем в университете? Имея небольшую нагрузку, скажем, одну лекцию в неделю, ты через два года получишь звание профессора и сможешь выбирать кафедру по своему усмотрению. А о жизни во Франции забудь, как будто она тебе приснилась, как будто это было в другом мире. Подумай, как мы тут волновались, узнав, что твоя жизнь в опасности, что ты можешь умереть. Мы просто не вынесем, если ты станешь губить эту чудом сохраненную жизнь, растрачивая силы на писание романов.

Отец редко говорил со мной таким суровым тоном, и я почувствовал, что слезы подступают к глазам.

— Хорошо, — покорно ответил я, а сидящая рядом со мной матушка кинулась меня утешать:

— Не обижайся, отец знает, что говорит, в молодости он дружил с писателями одной группы, Кэнъюся, кажется, он был свидетелем их мытарств, потому и беспокоится. Ну да ладно, я рада, что ты все понял. Ты ведь едва не умер, отец и твой тесть так беспокоились за тебя, что поссорились, и это после стольких лет дружбы… К счастью, теперь они помирились, но боюсь, что если ты будешь настаивать на своем желании стать писателем… Не хочется и думать о том, что может произойти…

Мог ли я мечтать о занятиях литературой в таких обстоятельствах? Было решено, что с апреля следующего года я начинаю читать лекции по теории денежного обращения в университете Тюо, и я стал готовиться к ним. 3 декабря в Токио приехал тесть, и в нашем доме в Адзабу произошло его окончательное примирение с отцом. В тот же день он показал отцу специально привезенный с собой план дома, строящегося в Восточном Накано, особенно напирая на то, что в доме предусмотрен для меня «кабинет ученого». Они с жаром принялись обсуждать этот план, но мои мысли были далеко.

В марте следующего года в Токио приехала моя жена с дочерью, они поселились в доме тестя в Верхнем Отиаи, и я тоже перебрался туда. Из Верхнего Отиаи было очень удобно ездить в университет на электричке, так что, начав в апреле читать лекции — у меня была одна двухчасовая лекция в неделю, — я совсем не уставал.

Но вот в середине марта журнал «Кайдзо» опубликовал произведения победителей конкурса, и оказалось, что мой рассказ «Буржуа» занял первое место. Мне вручили премию в 1500 иен. Произведения победителей были широко разрекламированы в прессе, во всех книжных магазинах Канды, рядом с университетом Тюо, тоже были расклеены рекламные плакаты, однако в университете никто не обратил внимания на то, что автором рекламируемого произведения является их преподаватель. На следующий день после выхода журнала с сообщением о результатах конкурса тесть приехал в Токио для участия в работе парламента, депутатом которого являлся. По его словам, подчиненные, провожавшие его на вокзале в Нагое, наперебой поздравляли его, считая, очевидно, что появление подобной рекламы уже само по себе является свидетельством моей славы. Едва войдя в дом, он стал радостно поздравлять меня, похоже, он еще не знал, что «Буржуа» — это литературное произведение.

Я был удивлен, увидев в газетах хвалебные отзывы таких строгих критиков, как Масамунэ Хакутё и Киёси Мики, но испытал при этом не столько радость, сколько страх перед будущим. Журнал «Кайдзо» тут же обратился ко мне с просьбой о новом издании, и в июле повесть «Буржуа» вышла отдельной книжкой в серии «Библиотечка новейшей литературы», выпускаемой издательством «Кайдзо». Вскоре после ее выхода заведующий одной из редакций газеты «Асахи» обратился ко мне с неожиданным предложением. Сказав, что моя книга была встречена с восторгом, он попросил меня к середине октября написать какую-нибудь повесть для литературной страницы вечернего выпуска с тем расчетом, что она будет публиковаться с продолжениями в сорока пяти номерах газеты.

Это было первое мое лето после возвращения на родину, и я, следуя совету профессора С. из Лезена, проводил его в Каруидзаве, где после долгих поисков снял домик в местечке Хосино. Снова обратившись к лезенской тетради, я попытался отыскать что-нибудь подходящее для вечернего выпуска газеты среди многочисленных зарисовок на тему «жизнь японцев в Париже». Язык этих беглых набросков был далек от совершенства, я писал, словно переводя с французского, однако, поскольку в одном номере могли опубликовать всего три страницы текста, лаконичность фраз была как нельзя более кстати, да и вообще мне показалось скорее уместным, что повесть, действие которой происходит в Париже, будет написана языком, напоминающим перевод с иностранного. Так что я с удовольствием взялся за работу и очень быстро справился с ней. Уже в начале октября я отправил рукопись новой повести в соответствующую редакцию газеты, дав ей название «В погоне за будущим», которое, по моему мнению, очень подходило для повести с продолжением, публикующейся в вечерних выпусках.

Повесть «В погоне за будущим» газета «Асахи» начала печатать в январе следующего года. Критика отнеслась к ней благосклонно, равно как и к прекрасным смелым иллюстрациям, сделанным долго учившимся живописи в Париже и совсем недавно вернувшимся на родину молодым талантливым художником Кэйдзо Коямой, нам даже предложили продолжить публикацию повести, но нас хватило еще только на пять номеров.

Недели через полторы после первой публикации меня вызвали к ректору университета. Я как раз только что закончил читать лекцию и сидел в профессорской. До этого я несколько раз виделся с главой университетского директората, но встречаться с ректором мне еще не приходилось, и я отправился к нему в некотором недоумении, гадая, что ему могло понадобиться. Войдя к нему в кабинет, я сразу же увидел на столе вчерашний вечерний выпуск газеты «Асахи».

— Автор этой повести твой полный тезка. Это просто совпадение? — без обиняков спросил он.

— Нет, это написал я.

— Что? Ты? Да ты меня в гроб вгонишь! — воскликнул он и, помолчав немного, добавил: — Тебя считают одним из самых перспективных преподавателей и прочат в профессора. Может, бросишь эту писанину?

— Но я думал, раз лучшие профессора нашего университета публикуются в журналах и читают лекции в других учебных заведениях, то не будет ничего зазорного в том, чтобы и мне напечатать свое произведение.

— Другие пишут по специальности!

— А по-моему, куда хуже ради заработка публиковать работы по специальности где попало…

— В нашем университете студентам запрещено читать художественную литературу. Мы всегда говорим им: есть время для чтения — читайте Свод законов. И если вдруг обнаружится, что преподаватель экономического факультета, да еще столь важного предмета, как теория денежного обращения, пишет какую-то там прозу, это не только может дурно повлиять на студентов, но и противоречит самому духу нашего университета.

— А почему в нашем университете запрещено чтение художественной литературы? Во всех европейских странах к ней относятся с большим почтением как к одному из важнейших элементов культуры. Может быть, стоит подумать об изменении духа нашего университета?

— Не желаю с тобой спорить. Однако настоятельно советую тебе бросить заниматься сочинительством.

— Ясно. А если публиковаться под псевдонимом, так, чтобы никто не понял, что это написал я?

— Послушай-ка, у нас в Японии принято считать, что литература и всякие там романы не приносят обществу ничего, кроме вреда. Мне все равно, как ты будешь публиковаться — под псевдонимом или под собственным именем, только я не допущу, чтобы в нашем университете преподавали бунтари! Так что прошу тебя сделать решительный выбор между университетом и литературой. Причем немедленно.

— Что ж, раз так, мне ничего не остается, как выбрать литературу. Только разрешите мне выполнить свой долг перед студентами, до конца курса осталось всего две-три лекции, я дочитаю их, проведу экзамены, а потом уйду.

— Жаль. Попрошу тебя до конца экзаменов оставить наш разговор в тайне. Не хочется волновать студентов, к тому же меня не покидает надежда, что за это время ты успеешь одуматься.

В таких обстоятельствах мне волей-неволей пришлось уйти из университета и начать жить литературным трудом.

Теперь-то, полвека спустя, оглядываясь назад, я с особой остротой ощущаю, что такова была воля Бога, и преисполняюсь благодарностью, но в то время настроение мое нельзя было назвать радужным.

Всего два года прошло с того дня, как я расстался с Жаком и остальными друзьями у Скалы Чудес, но я успел забыть и о них самих, и об их Великом Боге, к тому же мне впервые на собственной шкуре пришлось ощутить, что литератор — это жалкое, презираемое обществом существо.

Во-первых, тесть. Осенью того года он достроил новый большой дом в европейском стиле в Восточном Накано и на втором этаже его оборудовал для меня прекрасный кабинет для научных занятий и отдельную комнату. Теперь он жаловался, что кабинет оказался никому не нужным, и, заявив, что сам будет скупать все мои рукописи, запретил мне публиковать их. Им двигал страх: ведь если станет известно, что муж его единственной законной дочери — литератор, это может помешать другим его дочерям устроить свою судьбу, более того, он предвидел, что от нас с женой отвернутся все родственники, а потому рассудил: лучше уж предоставить зятю возможность вести праздную жизнь, пусть целиком и полностью сосредоточится на своем здоровье, главное — чтобы отказался от мысли стать литератором. Мне вменялось в обязанность присматривать за новым домом, а он брал на себя оплату всех наших расходов — словом, я имел в перспективе жалкое существование сторожа-иждивенца, имеющего свой собственный кабинет и комнату.

Во-вторых, мой названый отец, который всегда так любил меня, называя своим внебрачным сыном. Вспомнив, какова была его реакция, когда я признался, что хочу стать литератором, я не решился даже позвонить ему после выхода в свет моей первой повести, хотя мне ужасно хотелось узнать его мнение. Позже тесть, который встречался с ним довольно часто, рассказал мне, что, узнав о моем уходе из университета, отец огорчился и обозвал меня дураком. В результате, стыдясь собственной неблагодарности, чувствуя себя виноватым перед ним, я совсем перестал к нему ходить. (Спустя много лет я узнал, что мой отец вырезал из газет и журналов все отзывы о моих произведениях и специально переплетал их, добавляя собственные соображения.)

Все мои старые друзья и прежние сослуживцы, узнав, что я стал писателем, разом отвернулись от меня. Родственники тоже стали относиться ко мне неприязненно и пренебрежительно, как к существу совершенно никчемному, еще бы, целых четыре года провел в Европе и докатился до того, что стал сочинителем.

К тому же в Японии существовал так называемый литературный истеблишмент, и все писатели были так или иначе связаны с его авторитетами, а я, даже начав публиковаться, по состоянию здоровья продолжал ограничивать себя во многом, в частности воздерживался от спиртного, поэтому почти ни с кем не общался, что многими было понято превратно: мол, живет в роскошном особняке, совсем загордился, разве такой сноб способен понять чувства простых людей? Ко мне стали относиться с презрением, как к дилетанту, не входящему в число приобщенных к литературе.

Где уж тут было испытывать чувство благодарности к Богу, для Него вообще не оставалось места в моей душе.

К тому же за год до моего ухода из университета Япония начала военные действия в Маньчжурии, пытаясь таким образом найти выход из кризиса, в последующие годы этот политический курс усилился, и военные постепенно захватили всю власть в стране: было создано государство Маньчжоу-го, потом развернулись военные действия в Китае и в конце концов развязалась Тихоокеанская война. Япония осуществляла агрессию против других стран, ее народ постепенно стал рассматриваться не как совокупность отдельных человеческих личностей, а как пушечное мясо. Различные верования, жившие в японском народе, и в первую очередь христианство, беспощадно искоренялись, Бог умер, люди стали поклоняться живому Богу, императору, которому следовало бы оставаться человеком. Даже студенты, отправлявшиеся на фронт, искренне верили, что отдают свою жизнь за этого живого Бога…

А если так, какой смысл во фразе «литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога»? На этом мое перо вдруг застряло на месте, и я никакими силами не мог заставить его сдвинуться.

Вот сколько написал, и опять полный провал. В отчаянии я вышел в окружавшую дом рощу и устроился в шезлонге. Наверное, моему ослабшему организму было не под силу столь длительное творческое напряжение, я чувствовал себя совершенно разбитым и мог только лежать, тяжело вздыхая.

Прошло какое-то время, и вдруг откуда-то из моего нутра донесся странный голос:

— А помнишь старушку из Харимы, Кунико Идэ, ее еще все называли Матушкой? Кажется, она появилась в твоем доме в 1932 году? Она умерла в 1948-м, но пока была жива, все верили, что она является наместницей Бога, возродившейся Основательницей учения Тэнри Мики Накаяма? Подумай-ка, разве она не выполняла эту роль все те трудные годы?

Пораженный, я тем не менее готов был ответить, что в моем понимании Бог — это тот Творец Вселенной, о котором говорил Жак, а Кунико Идэ я никогда не считал Богом. Но тут в моей голове зазвучал новый голос:

— Ты что, совсем забыл? Неужели не помнишь, как твоя жена заболела какой-то тяжелой непонятной болезнью и ты отвез ее к родителям к Нагою, где ее осмотрел профессор А. из медицинского университета? Он обнаружил у нее базедову болезнь и сказал, что если вовремя не сделать операцию, то глаза у нее выкатятся наружу, шея распухнет и она очень быстро умрет от сердечной недостаточности. Требовалась чрезвычайно сложная операция, связанная с надрезом на шее, такие делали только в клинике профессора В. в Кобе. Профессор А. тут же написал рекомендательное письмо к профессору В. Разве ты не помнишь, как растерянные тесть с тещей вдвоем повезли твою жену в Кобе? И как перед самым отъездом шофер тестя посоветовал им сразу же, еще до операции, съездить к Матушке из Харимы, которая живет совсем рядом с Кобе? При этом он рассказал, что весной прошлого года тяжело заболел, речь шла об ампутации правой ноги. Понимая, что, если ему ампутируют ногу, он уже не сможет водить машину, шофер накануне того дня, когда ему предстояло лечь в больницу, плача, простился со всеми сослуживцами, но уже через несколько дней снова вышел на работу и тут же сел за руль. Оказалось, что за день до операции его спасла Матушка из Харимы. Вспомнив об этом, тесть накануне операции повез жену и дочь к Кунико Идэ, жившей тогда в городе Мики. Помнишь?

Здесь голос на время прервался, но потом опять зазвучал:

— Твои тесть с тещей ведь были ревностными почитателями Сутры Лотоса. Помнишь, как, на следующий день после твоего возвращения на родину, в Нагою приехала известная монахиня-заклинательница? Она возжигала в доме курения и, громко распевая Сутру Лотоса, молилась об изгнании духов болезни. Помнишь, ты тогда еще испугался и сбежал в Токио? Ту же монахиню пригласили, когда твоя жена должна была ехать в Кобе, и она в течение трех дней мучила ее своими молитвами и заклинаниями. И вот, недели через полторы, даже меньше, все трое вернулись в Нагою, и твою жену осмотрел доктор А. Несказанно пораженный, он сказал, что никакой операции не требуется. Ты ведь не знал о том, что произошло тогда в доме Кунико Идэ, тебе просто сказали, что все прекрасно. Ну как, хочешь узнать? Матушка уселась перед приехавшими и, плача, обратилась к твоей теще. «Госпожа, — сказала она, — вы столько натерпелись в своей жизни. Вас ведь называли Комати из Сиги, вам едва исполнилось шестнадцать, когда вас насильно выдали замуж за господина адвоката, а он года через три возьми да загуляй, и сколько же страданий выпало вам на долю! Пришлось принять в дом десяток его детей от трех чужих женщин и растить их как собственных. Сколько раз вы готовы были с горя броситься в старый колодец в саду, но каждый раз Бог удерживал вас от этого шага… И доченьку вашу как не пожалеть. Да, милая, ведь вместе с тобой под одной крышей воспитывалось несколько сводных братьев и сестер, и мать, не желая, чтобы они чувствовали себя в чем-то ущемленными, тебя не баловала — наоборот, всегда была строга с тобой. Никогда в жизни ты не ходила в гости или еще куда втроем со своими родителями. Других мужчин, кроме отца, ты не знала и выросла в убеждении, что все остальные мужчины точно такие же, поэтому и мужу своему не доверяешь. А ведь твой отец и твой муж — совершенно разные люди. В отце на девять частей человеческого приходится одна часть божественного, а в муже — наоборот: на одну часть человеческого — девять частей божественного. Ты должна доверять своему мужу. Да, господин А., Бог открыл мне, в чем причина болезни вашей дочери. Попросите у вашей жены прощения за все страдания, которые вы ей причинили, поклянитесь, что не станете ее больше мучить, вступая в связь с другими женщинами. Если же вы этого не сделаете, то через два года умрете от апоплексического удара. Помните, несколько лет назад вы свалились месяца на три, но это было только предупреждение, болезнь затаилась, ведь вы и сейчас подволакиваете правую ногу, верно? Вы поняли меня? Если поняли, то не ходите в больницу, а погуляйте недельку по Киото и Наре, побалуйте жену и дочь, глядишь, барышня и поправится». Потом Матушка вознесла молитву, подула вашей жене в спину и, сказав: «Вы, барышня, не волнуйтесь так из-за денег. Я вам дам много денег», — похлопала ее по спине. Когда же гости собрались уходить. Матушка взяла листок белой бумаги и кистью начертала на нем «1 000 000 иен», после чего сказала: «Такую сумму любой может положить в банк, а потом брать сколько нужно. Спрячьте это поглубже в ящик комода или в кошелек и берегите. Когда будет в том нужда, Бог обязательно пошлет вам необходимую сумму, так что ни о чем не беспокойтесь…» И вот твоя жена выздоровела и уверовала в Матушку из Харимы. Это было осенью 1932 года. С тех пор в течение десяти с лишним лет два раза в году, весной и осенью, Матушка, приезжая в Токио, непременно останавливалась на день-два погостить в вашем доме. Помнится, тогда ты писал, что, оказывая помощь людям, она творит чудеса, доступные только Богу. Значит, ты тоже считал ее наместницей Бога в мире людей. Его посланницей? Так почему же теперь ты говоришь, что она вовсе не была Богом и не знаешь, о чем писать? Похоже, ты просто выжил из ума от старости!

Я невольно вскочил. Приложив ладонь к стволу нашего старого клена, взглянул на небо. И, обращаясь к этому чистому, уже осеннему небу, безмолвно вскричал:

— Я вовсе не имел в виду, что она творит чудеса, доступные только Богу! Я позитивист и как позитивист всего лишь записывал то, что происходило вокруг меня, ни на йоту не отступая от фактов. От самой этой женщины я слышал, что она во исполнение обета, данного Богом, и по поручению живосущей Вероучительницы Мики явилась в мир на празднике тридцатилетия Тэнри и принялась помогать людям. Ее преследовало верховное руководство Тэнри, поэтому ей так и не удалось до конца выполнить свою миссию. В детстве я часто слышал, что на празднике тридцатилетия появится Бог, и очень ждал этого, но мои ожидания были обмануты: мой дед и все члены его семьи скончались в полной нищете, прожив жизнь, полную лишений. Поэтому я не верил в эту женщину и не считал ее посланницей Бога. Начнем с того, что я и в Тэнри-то не верил, просто интересовался всякими необычными явлениями.

Тут, словно желая успокоить меня, клен прошептал:

— Взгляните, сэнсэй, у ваших ног — гадюка. Этим летом сюда никто не приезжал, и природа словно воспрянула духом. Даже в такие места заползают змеи! Посмотрите теперь туда, в чащу. Видите там фазаниху с четырьмя птенцами? А ведь сколько уже лет они здесь не появлялись! Они подают вам знак, что пора возвращаться в Токио. Хватит заниматься всякой писаниной! Отдохните хотя бы денек. Надеюсь, что в будущем году вы приедете сюда совершенно здоровым.

Я тоже на это надеялся. Из-за болей в пояснице я так ослаб, что не мог даже гулять, и уже готовился к смерти, верхом глупости было пытаться что-то еще сочинять. Горько усмехнувшись, я стал собираться к переезду в Токио.

Но в Токио меня ждали удивительные события, перевернувшие вверх дном всю мою жизнь.

 

Глава восьмая

Нынешним летом в Токио было жарко, даже в сентябре солнце продолжало нещадно палить. Я только что вернулся из Каруидзавы и плохо переносил эти последние всплески жары. Писать я, разумеется, не мог, куда там, и в конце концов снова начал готовиться к смерти.

Однажды мне позвонил профессор Кодайра и сказал, что хотел бы со мной встретиться по срочному делу. Это был молодой ученый, который не так давно окончил философский факультет Токийского университета, стажировался в Колумбийском университете, а в настоящее время специализировался по истории религии и преподавал в одном из крупнейших университетов Японии. Вернувшись из Америки, он несколько раз бывал у меня, а лет пять назад, когда у жены обнаружили рак и она, очевидно смирившись с мыслью о смерти, захотела поговорить с ним о Боге, я сам попросил его приехать. Именно тогда я, к величайшему своему удивлению, и узнал, что этот известный ученый возглавлял одну из церквей Тэнри.

Около года жена время от времени встречалась с молодым профессором и беседовала с ним, что помогло ей перейти в иной мир легко, без страданий, со словами благодарности Богу и мне на устах. После этого мы не встречались, все как-то не было случая, поэтому его телефонный звонок чрезвычайно меня взволновал.

Несмотря на свою крайнюю занятость, профессор сумел зайти ко мне уже на следующий день по дороге в университет, где должен был читать лекцию, и тут же заговорил о деле. Люди часто наседают на него, немного волнуясь начал он, донимая разговорами, связанными с религией и верой, далеко не все, что они говорят, заслуживает доверия, но вот недавно к нему обратились по делу, не вызывающему сомнений, к тому же наверняка удастся почерпнуть много поучительного и для себя лично, поэтому он согласился взять на себя роль посредника… После такого предисловия он сказал:

— Живосущая Родительница учения Тэнри поручила мне упросить вас заново написать «Жизнеописание Вероучительницы», она очень настаивает на этом и хочет встретиться с вами. Как вы к этому относитесь?

— Но ведь я давно уже написал «Жизнеописание Вероучительницы»…

— Она хочет, чтобы теперь вы написали о ней как о человеке. Она готова рассказать вам сама все, что потребуется.

— Вот как? Живосущая госпожа Вероучительница?

— Может быть, согласитесь хотя бы встретиться с ней?

Мне ничего не оставалось, как ответить согласием, и профессор быстро откланялся, сказав, что должен бежать на лекцию. На следующее утро в начале десятого профессор Кодайра опять зашел ко мне по дороге в университет. Он очень спешил и пройти в дом отказался, а когда я вышел к нему в прихожую, вручил мне конверт, объяснив, что это письмо от того лица, о котором мы говорили вчера: вечером профессор позвонил ему и сообщил, что я согласился на встречу.

— То лицо, о котором мы говорили? — недоуменно переспросил я.

— Да, это молодой человек двадцати двух лет. Живосущая Родительница всегда с ним.

С этими словами он поспешно удалился. Я вскрыл конверт и прочитал письмо. Оно было написано очень твердым почерком.

Простите за неожиданное письмо. Я позволил себе побеспокоить Вас только потому, что хотел как можно быстрее донести до Вас волю нашей Вероучительницы, полагающей, что настало время передать миру учение о «Священном образце».

Юкинага Ито [17] .

Четыре года тому назад, а именно 6 февраля, в меня внезапно соизволил войти Бог и по Его настоянию я обратился к учению Тэнри. С тех пор я смиренно иду по пути «Священного образца» Вероучительницы. Это письмо продиктовано самой Вероучительницей, написано по ее высочайшей воле. Она явилась мне и поведала, что назрела крайняя необходимость в немедленном написании книги о ней, книги, которая выходила бы за узкие рамки религии, в которой с нуля описывалась бы ее человеческая (женская) жизнь, мне же предлагалось взять на себя миссию посредника. Потому-то я и позволил себе обратиться к Вам через профессора Кодайру.

Внутри конверта оказался еще и листок бумаги с адресом и номером телефона. Прочтя письмо и восстановив в памяти свой разговор с профессором Кодайрой, я задумался, меня одолевали сомнения. На встрече со мной настаивал двадцатидвухлетний юноша по имени Юкинага Ито, но кто будет со мной разговаривать на самом деле? Уж не сама ли живосущая Вероучительница? В беседе с Юкинагой Ито не было никакого смысла, но если встретиться со мной пожелала сама Вероучительница, то как она станет со мной беседовать? Вселившись в тело Ито?.. Или, облаченная в алое кимоно, изволит лично появиться передо мной? Сомнения раздирали меня, но нельзя сказать, чтобы я вовсе не испытывал никакого любопытства. В конце концов я, как и положено позитивисту, который никогда не откажется поэкспериментировать, решился. И в связи с этим вспомнилось мне одно весьма немаловажное для эксперимента обстоятельство.

Вы можете этому не поверить, но пятнадцать лет тому назад, ранним утром 18 апреля 1970 года, я имел честь в собственной спальне беседовать с Вероучительницей Мики Накаяма, облаченной в алое кимоно.

Я точно помню, что это произошло именно 18 апреля, потому что вскоре после этого, в мае, состоялось открытие литературного музея, построенного господином Окано на моей родине в сосновом бору на берегу моря. Я тогда как раз закончил писать четырнадцать томов «Человеческой судьбы», чувствовал себя совершенно разбитым и еще к тому же страдал от астмы, поэтому хотя я и подготовил для нового музея свои рукописи, первые оттиски книг, фотографии, стол, стул и прочие вещи, но из-за крайней усталости не только не испытывал радости, а, наоборот, считал всю эту затею крайне обременительной, да и вообще, виданное ли это дело открывать музей еще при жизни писателя, даже во Франции такого не бывает… И вот в то утро я проснулся оттого, что кто-то вдруг сказал совсем рядом: «Ты должен радоваться!»

Открыв глаза, я увидел, что на стуле у моей кровати сидит какая-то седовласая старуха в алом кимоно и ласково улыбается мне. Я почему-то вдруг подумал, а уж не сама ли это Мики Накаяма, Основательница учения Тэнри? Дело в том, что после войны я целых десять лет в поте лица трудился над «Жизнеописанием Вероучительницы»… Основательница учения, Мики Накаяма, в последние годы жизни провозгласила, что ей наконец удалось стать Вместилищем Бога, в подтверждение этого она облачилась в алое кимоно и стала рассказывать людям о Боге.

Когда я работал над ее жизнеописанием, мне всегда хотелось знать, как она выглядела, эта женщина, которую звали Мики Накаяма, и я потратил немало сил на то, чтобы это выяснить, но поскольку в ее время фотографирование еще не было распространено, мне так и не удалось ничего узнать. Я всячески обхаживал симбасиру учения Тэнри, Сёдзэна Накаяму, и даже добился того, что он стал называть меня своим близким другом, поэтому, когда я обратился к нему с этой просьбой, он после некоторых колебаний согласился помочь. Ночью мы отправились в Центр Тэнри, симбасира и представительница боковой ветви его рода с двух сторон торжественно раздвинули перегородку, за которой помещался портрет Вероучительницы, и тут же упали ниц. Это был поясной портрет в европейском стиле, имени художника я не знаю. Я благоговейно воззрился на него, но, не обнаружив в нем ничего похожего на тот образ Мики Накаяма, который представлялся моему воображению, был изрядно разочарован.

В течение целых десяти лет писать биографию одного человека не так-то просто, мне, во всяком случае, никогда не приходилось делать ничего подобного. После того как значительная часть работы была выполнена, я увлекся тем, что стал вести постоянный диалог со своей героиней, и незаметно в моей душе сложился вполне определенный образ, особенно четко я представлял ее себе в алом кимоно, наверное потому, что такой Вероучительница увиделась мне, когда я заканчивал работу над книгой.

Поэтому когда пятнадцать лет тому назад ранним утром 18 апреля я обнаружил сидящую на стуле у своей кровати старуху в алом, то сразу же понял, что передо мной Мики Накаяма. Старуха ласково заговорила со мной:

— Ты должен радоваться тому, что господин Окано построил для тебя литературный музей, нехорошо все время ворчать, это несправедливо по отношению к нему…

— Да нет, я очень ему благодарен, — мгновенно ответил я, — просто я ведь ничем не смогу отплатить за его заботу и доброту.

— Окано-сан — замечательный человек. Бог-Родитель поддерживает его в его начинаниях и помогает ему достичь успеха. Ты тоже должен радоваться, воспринимая строительство музея как награду, ниспосланную тебе Богом-Родителем.

— Но я ничем не заслуживал такой награды.

— Посуди сам, ведь господин Окано строит для тебя музей совершенно бескорыстно, попробуй рассматривать это как проявление воли Бога. Бог-Родитель желал бы, чтобы и к строительству церквей относились бы так же, но увы… И Бог радуется этому музею — ну чем не церковь — и говорит, что это тебе награда…

— Если Бог хочет наградить меня, могу я обратиться к Нему с просьбой?

— Говори, не стесняйся.

Ну я и сказал. Во-первых, я хочу избавиться от астмы. Во-вторых, две младшие мои дочери — обе они учились во Франции и недавно вернулись на родину — еще не замужем, хотя лет им уже немало, это очень беспокоит их мать, так нельзя ли сделать что-нибудь, чтобы она обрела наконец покой? В-третьих, я прошу помочь моему брату, который моложе меня на два года. Он унаследовал веру отца и возглавляет Великую Восточную Церковь, так вот, с некоторых пор он не может есть ничего твердого и живет только на молоке и яичных желтках, за последний месяц совсем ослаб, у него стали болеть глаза от солнечного света, он не открывает ставней даже днем, но при этом упрямо отказывается обращаться к врачам, и его домашние пребывают в сильнейшей растерянности, ведь случись что, они не смогут даже получить свидетельство о его смерти. Поэтому нельзя ли помочь ему либо побыстрее выздороветь, либо уйти из мира? В-четвертых, моя старшая дочь, двадцать с лишним лет тому назад по совету родителей жены вышедшая замуж за врача из Нагои, страдает бесплодием, а тут еще муж, который имеет обыкновение ездить на работу на мопеде, попал в аварию и повредил себе половые органы, так что даже супружеские отношения меж ними чрезвычайно затруднены, естественно, у нее постоянная депрессия, я предлагал ей развестись с мужем и вернуться домой, но она не соглашается, ей жалко мужа, а жена моя из-за этого страдает…

Старуха в алом ответила по порядку по всем пунктам.

1. Что касается астмы, то это проявление милосердия Бога-Родителя. Не будь у тебя астмы, неизвестно, куда бы тебя занесло, во всяком случае о Боге ты бы не подумал. Но теперь Бог провозглашает со всей определенностью: «Ты долго превозмогал все невзгоды и проявил незаурядное терпение. Приступов астмы у тебя больше не будет. Можешь заниматься чем угодно». 2. Что касается твоих младших дочерей, то у старшей из них нет никакого желания выходить замуж, она хочет посвятить жизнь преподаванию музыки, и Бог-Родитель постарается помочь ей в осуществлении столь достойного желания, так что за нее можно не волноваться. За самую младшую дочь тоже не стоит беспокоиться, Бог-Родитель уже подобрал ей хорошего спутника жизни. 3. Что касается твоего младшего брата, то побыстрей доведи до его сведения — госпожа Родительница знает: на душе у него есть нечто такое, что не дает ему радоваться, и ее это беспокоит. 4. Что касается последней просьбы, то у меня у самой была младшая дочь, ее звали Кокан. Ей пришлось немало мытарств претерпеть по моей вине, и я из кожи вон лезла, чтобы сделать ее счастливой, но по воле Бога она скончалась, пока я сидела в тюрьме и ничем не могла ей помочь.

Тут она заплакала, потом добавила:

— Бог-Родитель говорит, что осуществит все это уже в нынешнем году и ты получишь все доказательства.

— Я понял, — ответил я, и в тот же миг женщина в алом кимоно исчезла.

С ее исчезновением я словно лишился какой-то части себя, у меня возникло ощущение внутренней опустошенности, и некоторое время я сидел как пришибленный. Наконец, опомнившись, взглянул на часы: начало пятого.

Быть может, все это мне приснилось? Нет, я не спал, сидел на кровати, это не могло быть сном. Я хорошо разглядел старуху в алом: ее доброе лицо, прическу, я даже заметил, что у нее совсем не было морщин. Еще я прекрасно помнил, что у нее был теплый, чистый и добрый голос, слова она произносила на старинный манер, к тому же немного по-провинциальному, так обычно говорят в Кансае, где-нибудь в глубинке. Нет, это не могло быть сном.

Но если это не сон, почему она так неожиданно исчезла? Взволнованный, я поднялся и проверил окно в спальне. Ничего необычного. Недоумевая, я раздвинул шторы на окнах, снова улегся в постель и стал обдумывать случившееся. И вдруг вспомнил заключительную часть «Жизнеописания Вероучительницы»…

Хотя Мики на роду было написано прожить в человеческом обличье 115 лет, она по настоянию Великого Бога-Родителя, повелевшего ей открыть двери храма и заняться спасением мира, тихо опочила раньше срока, едва достигнув девяностолетнего возраста. Это произошло 26 января. Никто из ее глупых присных не понял, почему она сократила свой жизненный срок на 25 лет (в своих писаниях она предсказывала это, но, похоже, они не потрудились внимательно их прочесть), они расценили ее уход как предательство, растерялись, предались скорби и в течение недели не удосужились позаботиться о погребальных обрядах. Собравшись вместе, они пытались узнать волю Бога через хонсэки — верховного наместника Идзо Ибури. И в конце концов им было поведано, что Мики сократила свой век на двадцать пять лет и внезапно исчезла из мира потому, что Бог, из жалости к детям своим, пожелал ускорить ее духовное становление, что отныне она станет шествовать по миру, появляясь то там то здесь и помогая людям. С того момента для Мики началась новая жизнь, именно эту новую Мики, наверное, и называют живосущей Родительницей, но о ней мне совсем не хотелось писать, и я отложил перо.

Когда я вспомнил об этом, то сообразил, что, возможно, в моей спальне появилась сама живосущая Родительница.

Утром, когда все мои домочадцы собрались в столовой, я вкратце рассказал им о том, что со мной произошло. Они, так же как и я сам, не являются приверженцами Тэнри, а потому не проявили особенного интереса к моему рассказу, только жена, очевидно вспомнив Кунико Идэ, заявила, что раз Бог собирается предъявить доказательства, то лучше позаботиться о будущем и известить мою сестру, которая возглавляет церковь Тэнри, расположенную неподалеку от нашего дома в Верхнем Отиаи, и тут же сделала это.

Через три дня у меня прекратились приступы астмы, и моя младшая дочь, Рэйко, повезла меня на машине в Нумадзу, потому что устроители музея хотели, чтобы перед открытием я обязательно осмотрел дом. По дороге мы заехали в Великую Восточную Церковь, которая находится в городе Нумадзу, в Ооке, и я передал брату слова живосущей Родительницы.

Брат, совсем исхудавший, лежал в темной комнате с закрытыми ставнями, он был очень обеспокоен тем, что в Великой Церкви перестраивается зал для собраний, в связи с чем и его дом, расположенный на той же территории, планируется скоро снести. Я вдруг понял, что это последняя наша встреча, и у меня сжалось сердце.

— Знаешь, в утро своего дня рождения мне явилась госпожа Родительница и просила передать тебе: она знает, что есть у тебя на душе нечто такое, что мешает тебе радоваться. Положись на нее и не беспокойся.

Брат только молча кивал мне в ответ. У меня было так тяжело на душе, что я поспешил распрощаться с ним, сказал, что заехал по пути в музей и спешу, что он должен взбодриться…

Через месяц состоялась пышная церемония открытия музея. Господин Окано позаботился обо всем, вплоть до мелочей, на открытие были приглашены даже мои не имеющие никакого отношения к литературе родственники и друзья детства. Мне показалось, что среди них был и мой умирающий брат, во всяком случае, в зале сидел очень похожий на него человек в цветных очках, накидке с гербами и черных хакама. Я не поверил собственным глазам и, как только закончилась торжественная часть, поспешил к нему — оказалось, что это действительно мой брат.

— На следующий день после твоего приезда я стал есть кашу, впервые за восемь лет у меня появился аппетит. Все забеспокоились, мол, что-то у него тело отекло, а на самом деле я просто потолстел. А еще говорили, что ты неверующий… Спасибо, признаю свое поражение… — ликовал он, и, озадаченный, я вернулся на свое место. (Брату сейчас 87 лет, он совершенно здоров.)

Вечером на третий день после церемонии открытия моя дочь Фумико, вернувшись из консерватории, сообщила, что ее совершенно неожиданно назначили ассистентом профессора. Пока она была простым преподавателем, ее имели право в любой момент уволить, но теперь ее положение упрочилось, она обрела уверенность в будущем и могла спокойно работать. «Ну точно как говорила та старуха в алом», — радовалась она.

Через несколько дней моя младшая дочь Рэйко при поддержке газеты А. давала концерт в зале Иино. После концерта в ее уборную зашел какой-то юноша с букетом цветов, ему известно, что она не замужем, — сказал он и попросил разрешения встречаться с ней, имея в виду возможное заключение брака. Оказалось, что он заметил ее еще несколько лет назад в Париже, на ужине в резиденции японского посла, он тогда стажировался в Кембридже по дипломатической линии. После банкета он признался жене посла, что хотел бы сделать моей дочери предложение, но та пожурила его, мол, девушка учится играть на фортепиано, отдает этому все силы, не стоит смущать ее покой, и он, смирившись, так и остался холостяком. Оба они были уже взрослые, поэтому ничто не мешало им общаться, он несколько раз приходил в наш дом, и осенью, незадолго до его отъезда в Корею, они поженились и уехали в Сеул вместе. Теперь мы с женой были спокойны за судьбу дочери, ведь, наверное, именно этого мужчину и выбрал для нее Бог-Родитель.

Таким образом, Бог-Родитель исполнил три обещания из четырех, четвертое касалось нашей старшей дочери Марико. Она в конце года приехала к нам, чтобы в кои-то веки вместе встретить Рождество, и все радовались, но тут вдруг у нее случился приступ аппендицита, ее положили в близлежащую больницу и сделали операцию. Операция на слепой кишке считается довольно простой, поэтому никто особенно не волновался, нас попросили подежурить возле больной только одну ночь, а именно 31 декабря, когда приставленная к ней медсестра должна была уехать домой встречать Новый год. Третьего января дочь должны были выписать, поэтому Фумико совершенно спокойно согласилась заменить медсестру. Сестры до одиннадцати часов с удовольствием слушали по радио «Турнир красных и белых», потом решили ложиться, потому что на следующий день надо было рано вставать. Марико в детстве воспитывалась во французской семье и приняла католичество, да и потом, когда мы вернулись в Токио, тоже училась в католической школе. Пожелав сестре спокойной ночи, она сказала: «Знаешь, когда я днем, часа в четыре, задремала, за мной приходил Иисус Христос, правда странно? Разбуди меня завтра в пять, чтобы померить температуру».

Фумико, не придав ее словам особого значения, улеглась рядом на раскладушке. Проснувшись по будильнику в пять часов, она стала будить сестру, чтобы померить ей температуру, но та уже спала вечным сном.

И для нас с женой, и для нашей второй по старшинству замужней дочери Томоко это известие было ужасным ударом, но я тут же вспомнил, как плакала старуха в алом кимоно, рассказывая о смерти своей дочери Кокан, и тихонько подумал про себя: вот что она имела в виду, — а моя сестра, возглавлявшая церковь в Верхнем Отиаи, стала утешать нас.

— Вы не должны горевать, — сказала она, — ведь это результат великой деятельности Бога-Родителя, не зря же Он обещал решить все ваши проблемы уже в этом году и предъявить неоспоримые свидетельства. Марико с детства была простодушна, как ангел, ничего не жалела для людей. Бог наверняка дарует ей новую счастливую жизнь.

Но даже такие поразительные события не поколебали моего неверия. Я только пожалел о том, что уже нет в живых симбасиры Сёдзэна Накаямы — будь он жив, я бы непременно сообщил ему обо всем, что с нами произошло. Ведь Сёдзэн Накаяма был удивительно мудрым человеком, одним из самых мудрых приверженцев Тэнри, к тому же он отличался удивительной широтой взглядов, мне казалось, что все эти факты, во-первых, заставили бы его признать женщину в алом кимоно настоящей живосущей Родительницей, а во-вторых, он как симбасира наверняка сумел бы использовать их на благо учения.

Сам я не имел никакого отношения к Тэнри и со временем, поглощенный своими творческими исканиями, постепенно забыл о происшедшем.

Но на следующий год, осенью, произошло еще одно важное событие. По инициативе японского ПЕН-клуба, председателем которого я был, в Киото проходила Международная конференция японоведов. После успешного завершения пятнадцатидневных заседаний в Токио провели церемонию закрытия, и все иностранные участники разъехались, а в Киото был организован банкет в честь организаторов конференции, на котором я должен был присутствовать. Так вот, за день до моего отъезда в Киото случилось следующее.

Ранним утром я дремал в постели и вдруг ощутил чье-то присутствие. Приподнявшись, увидел, что на стуле рядом с моей кроватью сидит та самая старуха в алом кимоно и ласково улыбается мне.

— Я пришла просить тебя об услуге, — заговорила она, как всегда, добрым и чистым голосом, употребляя характерные для нее старомодные обороты. Я и теперь, через десять лет, прекрасно помню все, что она мне сказала, но, к сожалению, не могу передать дословно.

Речь шла о некоем господине О. из Киото, который в результате тяжелых душевных переживаний утратил уверенность в себе, боялся показываться на людях и вел крайне замкнутый образ жизни, не встречаясь даже со своими прихожанами. Он закончил университет и возглавлял одну из церквей, но в вере, по ее словам, не мог считаться человеком подготовленным. От меня требовалось встретиться с ним в Киото и от имени госпожи Родительницы сообщить то, что будет мне изложено.

Этот О., несмотря на молодость, возглавлял одну из церквей Тэнри. Несколько лет тому назад он занял первое место в конкурсе на лучший рассказ, который проводил популярный журнал «Ёки» («Радостный дух») — орган Тэнри. Я был одним из членов жюри, и впоследствии, приезжая в Токио, он каждый раз навещал меня. В свое время он блестяще закончил филологический факультет Киотоского университета, после чего унаследовал дело отца и стал настоятелем церкви Тэнри в Киото; его родители незадолго до войны, едва поженившись, уехали в Северную Корею миссионерами и, вполне преуспев на этом поприще, после капитуляции Японии вернулись в Киото, где и основали церковь, Я всегда скептически относился к Тэнри и, когда О. приходил ко мне, чаще всего беседовал с ним на общие темы, старательно избегая всяких разговоров, связанных с учением Тэнри. Как-то, придя ко мне в очередной раз, он, к моему величайшему удивлению, заявил, что его жена — лучшая женщина в Японии. Еще он рассказал, что его отец, передав ему церковь в Киото, некоторое время служил в токийской Великой Церкви, но несколько лет назад скончался. Младший брат едва закончив все тот же Киотоский университет, покончил с собой. У О. была и младшая сестра, он как-то привел ее к нам, чтобы познакомить, и она оказалось необыкновенной красавицей, трудно было поверить, что они брат и сестра. Примерно через месяц она ездила в музей в Нумадзу и снова заехала к нам. Она призналась, что переживает трудное время: скоро она должна выйти замуж за человека, которого давно любит и с которым помолвлена, но до сих пор колеблется. Причина же ее колебаний в том, что у нее на спине большое красное родимое пятно и она не решается сказать об этом жениху. «Всего лишь?» — подумал я и предложил ей отправиться к дерматологу и сделать операцию, если ее так волнует это пятно. Более того, я посоветовал ей рассказать обо всем жениху, уверяя, что на его отношение к ней не может повлиять такая ерунда. Однако, наверное, для нее это было слишком серьезно, во всяком случае, вернувшись в Киото, она через четыре дня покончила с собой… Может, именно все это и стало причиной тяжелого душевного состояния О.? — вздохнул я и приготовился выслушать то, что скажет мне женщина в алых одеждах.

Она подробно изложила мне просьбу госпожи Родительницы, но я не считаю возможным рассказывать о том, что именно должен был передать О. Во-первых, это займет слишком много места, а во-вторых, затрагивает частную жизнь родителей О., которых я не знаю. Внимательно выслушав все, что сказала мне старуха в алом, я согласно кивнул, мол, хорошо, передам, и в тот же миг мне стало вдруг так грустно, так больно сжалось сердце от жалости к О., который, рассказывая нам о своей жене, говорил: «Она у меня очень хорошая, лучшая женщина в Японии», что неожиданно для самого себя я произнес:

— Вы говорите, что О. нельзя считать подготовленным в вере, но ведь, при всей его молодости, он глубоко верующий человек и к тому же возглавляет церковь. В вопросах веры вообще трудно разобраться…

— Зачастую и настоятели церквей не выдерживают экзамена. К сожалению… Хорошо бы ему помочь… — Она пристально посмотрела на меня увлажнившимися от слез глазами. Я вздрогнул, а она в тот же миг, словно поняв, что я не разделяю ее чувств, исчезла.

На этот раз я не только уловил сам момент ее исчезновения, но еще отчетливее, чем прежде, видел ее фигуру, лицо, ясно слышал ее голос с такими характерными интонациями. У меня не осталось никаких сомнений. Это был не сон.

На следующий день по делам ПЕН-клуба я отправился в Киото. Накануне я позвонил О., сказал, что у меня есть для него сообщение от госпожи Родительницы, и попросил к двум часам зайти ко мне в гостиницу. Точно в назначенное время он был у меня в номере. Вкратце рассказав о появлении госпожи Родительницы в алом кимоно и добавив, что ее сообщение носит сугубо личный характер, а потому я обещаю тут же вычеркнуть его из памяти, я попросил О. передать все услышанное своей матери. Он пришел в сильнейшее волнение. «Матушка сейчас дома, — сказал он, — мне очень неловко затруднять вас, но не согласились бы вы передать это сообщение в ее присутствии?» Он почти насильно усадил меня в машину и повез в церковь.

Церковь, поразившая меня своим великолепием, находилась на тихой улочке в центре Киото. Меня провели в просторную гостиную на втором этаже. Мать О., которую я до сих пор никогда не видел, оказалась красивой интеллигентной женщиной. Пока я колебался, не зная, должен ли передать сообщение именно ей, О. и его жена — та, что самая лучшая в Японии — уселись рядом, сказав, что тоже хотят послушать. Не притрагиваясь к поданному чаю, я начал добросовестно передавать сообщение госпожи Родительницы, стараясь нигде не ошибиться, от усердия меня даже пот прошиб. Когда я закончил говорить, то увидел, что О. и его жена сидят, низко опустив головы, а матушка закрыла лицо обеими руками. Испугавшись, я промямлил:

— Ну вот и все, что я должен был сказать, — тут же вскочил, быстро, будто спасаясь бегством, спустился по лестнице и выскочил в прихожую. Пока я надевал ботинки, поданные мне каким-то юношей, в прихожую с покрасневшими глазами вышел О. и тут же повез меня в гостиницу.

В машине я со вздохом сказал:

— Ну вот, все уже и забыто, — а сам никак не мог успокоиться. Какой ужасный человек отец О.! Как он мог, выступая перед своей паствой в Корее, говорить о своей прекрасной супруге как о дурной жене, называть ее худшей женщиной в мире! Мне было мучительно жалко О., на глазах которого все это происходило, наверное, именно поэтому он и уверяет теперь всех, что во всей Японии нет женщины лучше его жены.

На следующее утро я на экспрессе возвращался в Токио, О. с женой пришли проводить меня на вокзал. Я уже садился в вагон, когда он тихо сказал мне:

— Спасибо вам, сэнсэй, вы очень помогли мне. И матушка довольна.

Видя, как много О. ездит по стране, выступая в разных церквях, я часто думаю о том, что из него получился-таки прекрасный наставник, что теперь все, связанное с верой, полностью им постигнуто.

Эти два случая произвели на меня тем более глубокое впечатление, что сам я неверующий. Потом госпожа Родительница в алом иногда снилась мне и подбадривала меня, но постепенно перестала сниться.

С тех пор прошло тринадцать лет.

И вот теперь живосущая Вероучительница через профессора Кодайру просит меня о встрече и хочет, чтобы я написал «Жизнеописание Вероучительницы в человеческом обличье».

Трудно представить себе что-нибудь более неожиданное. Сорок лет тому назад я потратил десять лет на «Жизнеописание Вероучительницы», так что же, выходит, сама она недовольна результатом? Я обещал профессору Кодайре встретиться с ней и только в самом конце понял, что речь идет о встрече не лично с живосущей Вероучительницей, а с каким-то двадцатидвухлетним юнцом. Я почувствовал себя разочарованным, но отменить встречу было уже слишком трудно.

Я согласился встретиться с юношей, но никакого интереса к нему не испытывал. Мне просто было любопытно, в какой форме, каким способом он будет передавать мне желания живосущей Родительницы. Словом, я как позитивист был снова готов на эксперимент…

Раз говорят, что юноша видел живосущую Родительницу, неплохо бы расспросить его, как она выглядит, ведь я сам встречался с ней дважды, и у меня сложилось вполне определенное впечатление, почему бы по крайней мере не проверить его правильность? К тому же он якобы говорит ее голосом, так что можно будет выяснить, она ли посещала меня или нет, ведь у нее очень характерная речь и с точки зрения интонаций, и сточки зрения манеры говорить, выбора слов… Я решил провести эти два эксперимента, и встреча с юношей интересовала меня исключительно в этом плане.

Профессор Кодайра, как было условлено, привел его ко мне на следующий день в три часа дня. Я пригласил их в нижнюю гостиную. Профессор и юноша устроились рядом на диване, я же сел с противоположной стороны стола, чтобы удобнее было наблюдать.

Юноша выглядел старше своих лет, я бы дал ему двадцать семь или двадцать восемь. Он оказался настоящим красавцем: высокий, крепкого телосложения, с правильными чертами лица. Одет был довольно небрежно — в затрапезный свитер и линялые синие джинсы. Когда профессор представлял нас друг другу, он произнес несколько положенных учтивых фраз: его голос звучал по-юношески резковато и грубовато. В нем не было абсолютно ничего, что обычно связывается с расхожими представлениями о внешности медиума.

В тот день дочь читала лекции в консерватории, и ее не было дома, чай подала женщина, помогающая нам по хозяйству, юноша с явным удовольствием выпил его, и профессор, как видно желая побыстрее перейти к делу, сказал:

— Ты говорил, что живосущая Родительница хочет о чем-то попросить сэнсэя? Давай же не будем медлить и обратимся к ней.

— А у вас нет японской комнаты? Там было бы лучше…

Я решил провести их в небольшую комнату на том же нижнем этаже, посвященную памяти покойной жены, и попросил подготовить ее: сдвинуть в сторону горшки и вазы с цветами и положить на освободившееся место подушки для сидения.

Юноша, помыв руки, прошел в комнату. Поскольку мне никогда не приходилось участвовать в подобном обряде и я не знал, как себя вести, то решил полностью положиться на профессора и делать все как он.

Профессор сел рядом со мной прямо на пол. Перед нами положили сиденье, юноша сначала сел сбоку от него и, обратившись лицом к западу, четырежды хлопнул в ладоши. Потом он повернулся лицом к нам, сел на сиденье и молитвенно сложил руки перед грудью.

Лицо его стремительно менялось, у нас на глазах он из юноши превратился в старуху — большие глаза ввалились, рот изогнулся в ласковой улыбке, точно так же улыбалась та женщина в алом кимоно. И вот из его улыбающегося рта полился нежный и чистый голос, проникающий прямо в душу. Я узнал его, это был голос той женщины в алом.

— Что ж, прекрасно, вот мы и снова повстречались. Вот только жена твоя скончалась… Но она ушла к Богу со спокойной душой, да, ведь обе барышни, за которых сердечко-то ее болело, пристроены и все у них ладно сложилось… Тебе теперь несладко, ведь один-одинешенек остался, зато никто мешать не станет, когда примешься за дело, возложенное на тебя Богом-Родителем… А «Жизнеописание» твое мне понравилось, просто диву даешься, до каких мелочей ты сумел докопаться… Да, написано прекрасно. Только одно меня там не устраивает…

Слушая, я поражался: все — голос, интонации, манера говорить, выбор слов — было точь-в-точь таким же, как у женщины в алом, то есть у живосущей Родительницы. И не только голос — никто, кроме нее, не знал, что моя покойная жена так беспокоилась о судьбе двух младших дочерей… Я подумал, что мой эксперимент, во всяком случае во второй своей части, вполне удался, более того, я испытал удивительное, совершенно для меня неожиданное волнение, меня била дрожь, так что я с трудом улавливал отдельные слова.

Очевидно, она хотела сообщить мне некоторые подробности, которых недоставало в написанной мной биографии. Кое-что из сказанного ею хорошо известно всем приверженцам учения Тэнри, а именно: на двадцать третий день десятой луны девятого года Тэмпо (1838) Мики заказала службу, желая помочь своему сыну Сюдзи, у которого болели ноги, когда же во время этой службы ей пришлось встать на помост для свершения обрядов, на нее снизошел Бог-Родитель. Снизойдя же, обратился к мужу Дзэмбэю и ко всем собравшимся, причем сказанное Им тогда я услышал из Его собственных уст. Все во мне сжималось при звуках пронзительного, торжественного голоса Бога-Родителя, я внимал исполненным мощи и величия словам и смотрел на лицо юноши, которое в тот миг сделалось страшным, по его лбу градом катился пот…

Я испугался за него, но еще миг — и передо мной снова возникло лицо доброй старухи. Ласково улыбаясь, она продолжила свой рассказ:

— В тот миг, когда я услышала страшное возвестив Бога-Родителя, откуда-то с небес послышался глас, зовущий: «Мики, Мики», — тело мое легкой пушинкой воспарило к небесам, и я так и не узнала, что произошло в моем доме. Потом меня опустили снова на землю, я оказалась в прежней комнате, вокруг — уж не знаю, когда они пришли, — собрались все самые главные родственники, у них были серьезные, озабоченные лица, будто они говорили о чем-то важном, атмосфера в комнате стояла тяжелая. Меня с тревогой спросили, не голодна ли я, ведь вот уже три дня у меня во рту маковой росинки не было, я с удивлением узнала, что нынче двадцать шестое число, и подумала, а где же это я, собственно, провела последние три дня? С того-то все и началось (возникло Учение)…

Из всего вышеизложенного новым для меня было одно — что Мики три дня провела на небе.

Потом Мики поведала мне о том, сколько чисто женских горестей и страданий довелось ей изведать: ведь она вовсе не стала Богом, когда на нее снизошел Бог-Родитель, наоборот, она оставалась человеком, женщиной, и, как ни усердствовала, исполняя открывшуюся ей волю Божью, ей ни на шаг не удавалось приблизиться к Нему. Всего этого, по ее словам, недоставало в моем «Жизнеописании Вероучительницы».

Рассказала мне она и о многом другом, о чем я тоже не написал, а именно, как после сошествия на нее Бога она тридцать шесть лет предавалась аскезе, после чего, уверенная, что готова стать вместилищем Бога, открыто заявила о своей решимости служить Ему, в знак чего начиная с 26 декабря 1877 года стала носить алое кимоно. Она не жалела сил, претворяя на земле волю Бога-Родителя, но в те времена и ее близкие, и верующие, которым она помогла и которые объединились вокруг нее, поклонялись другим богам — либо богу-хранителю домашнего очага Кодзину, либо местным богам-защитникам, Бог-Родитель, Великий Бог-Творец, о котором говорила им Мики, был недоступен их разумению. Они готовы были восхвалять Его только потому, что Его проповедовала Мики, не более. Поэтому хотя она не прекращала неутомимо трудиться во благо Бога в течение тридцати лет — с того момента, как облачилась в алое кимоно, и до того дня, как сокрыла от мира свое живое тело (умерла), — ее глупые присные, заботясь об одном — как бы не вступить в противоречие с весьма неопределенной религиозной политикой нового правительства эпохи Мэйдзи, — погрязали в мелких интригах, не только огорчая Мики своими действиями, но и нанося ощутимый урон учению Бога-Родителя.

Рассказывая об этом, живосущая Мики Накаяма время от времени прерывалась и напоминала, что просит о новой биографии только потому, что этого требует Бог-Родитель: сознавая нависшую над человечеством угрозу, Он жалеет людей, возлюбленных чад своих, и настаивает на том, чтобы им была немедленно оказана помощь. И действительно, бывали минуты, когда я остро ощущал присутствие Бога-Родителя. Когда она начинала говорить о Нем, ее голос приобретал совершенно иные интонации, в ее речи начинали мелькать мудреные слова, смысл которых не сразу доходил до меня, зачастую я вообще переставал улавливать, о чем идет речь… Но в какой-то момент я заметил, что профессор Кодайра записывает ее речи при помощи маленького аппарата на магнитофонную пленку, и успокоился — потом можно будет прослушать еще раз и обдумать все как следует…

В заключение невидимая Мики Накаяма ласковым голосом сказала, что, если мне будет что-нибудь непонятно, я всегда могу обратиться к ней и она все объяснит.

В тот же миг старушечье лицо превратилось в лицо юноши, юноша сошел с сиденья и, дважды хлопнув в ладоши, поклонился нам. Я проводил гостей в прежнюю европейскую гостиную, но оба были чрезвычайно молчаливы и, выпив чаю, сразу же откланялись.

Оставшись один, я почувствовал себя так, будто только что очнулся от сна. Затем я задумался. Что ж, один эксперимент так или иначе закончен, почему бы не решиться на другой? Если я не встречусь с этим человеком еще раз, мне будет трудно поверить в реальность того, что произошло сегодня.

Потом я стал терзаться досадой — зачем я, вовсе не являющийся последователем учения Тэнри, скорее относящийся к нему скептически, создал «Жизнеописание Вероучительницы»? Ведь не сделай я этого, мне не надо было бы теперь обременять себя лишними заботами.

 

Глава девятая

Об истории создания «Вероучительницы» я уже писал раньше, но обстоятельства вынуждают меня снова обратиться к этой теме.

Сколько же лет назад это было? Пожалуй, сорок с небольшим, если мне не изменяет память. В то время отдел культуры Ассоциации помощи трону возглавлял Кунио Кисида, я носил тогда зимнюю одежду, так что, скорее всего, это было в конце 1941-го — начале 1942 года.

Ко мне в сопровождении двух важных особ из Центра Тэнри зашел господин О., руководивший издательскими делами Тэнри, и попросил меня познакомить его с Кисидой. О. на правах моего читателя и до этого дважды бывал в моем доме, я знал его как человека, достойного во всех отношениях, и готов был выполнить его просьбу, но сначала все-таки спросил, какое у него дело к Кисиде.

Оказалось, что руководство Тэнри, желая в это тяжелое время быть полезным родине, хотело получить у начальника отдела культуры указания относительно того, что конкретно они могут сделать. Я удивился, мне казалось верхом глупости стремление религиозной организации служить государству, однако мои гости стали с жаром убеждать меня, что в условиях войны многие религиозные догмы должны быть пересмотрены, иначе трудно даже представить себе, какие гонения могут обрушиться на учение.

Я позвонил Кисиде, и он предложил встретиться у него в приемной, куда я и повел всю троицу. Руководители Тэнри тут же изложили начальнику отдела культуры цель своего визита. Поскольку они пришли по моей рекомендации, то Кисида, сразу же заявив, что будет говорить откровенно, сказал:

— Сам я далек от учения Тэнри, но в нашем доме в течение долгих лет работала одна старая женщина, которая была связана с Тэнри. Наблюдая за ней, за тем, как она ведет себя в повседневной жизни, я преисполнился уважения к вашей религии. И мне кажется, не дело религиозной организации служить государству; в эти трудные времена у нее много других, куда более важных дел, не так ли? Если ваша религия истинна, то решить, что делать, вы можете сами, не обращаясь за советом к Ассоциации помощи трону…

Тут один из руководителей Тэнри, воспользовавшись паузой, сказал с горечью в голосе, что если Тэнри не будет служить государству, то учение подвергнется гонениям, его вообще могут запретить. На это Кисида ответил:

— А разве не лучше подвергнуться гонениям? Ведь если вы преданы вере, которую вам ниспослал Бог, вы должны быть готовы ради нее на любые гонения, пусть вашу религию запрещают, пусть пытаются ее искоренить, истинная вера всегда выстоит и только окрепнет благодаря испытаниям, разве не так? Война не будет продолжаться вечно. Она когда-нибудь закончится. Но религия, ежели она истинна, останется навечно. Мне кажется, вы не должны совершать неугодное Богу только потому, что настали тяжелые времена…

Тогда О., почтительно поклонившись, сказал:

— Вы правы, благодарю вас, — и поднялся с места.

Оба руководителя последовали его примеру, и мы вышли из приемной. Нам хотелось куда-нибудь зайти, но в городе не осталось почти ни одного кафе. Служители Тэнри, очевидно собираясь ехать по каким-то своим делам, побрели к станции, я пошел вместе с ними, поскольку тоже собирался ехать электричкой. Один из моих спутников сказал другому:

— Несмотря на все, сказанное Кисидой, я уверен: случись что, он нам непременно поможет.

А другой, обратившись ко мне, сказал:

— Надо было рассказать Кисиде, что на территории нашего Центра собираются воздвигнуть мемориал Победы, даже уже готов проект. Ведь он сказал, что война долго не продлится.

Пораженный, я воскликнул:

— Мемориал Победы? — потом тихо добавил: — Признаться, я боюсь, как бы мы не проиграли войну. Я редко об этом говорю, но… Конечно же я тоже надеюсь, что мы победим, но, судя по всему, это почти невозможно, по-моему, мы должны готовиться к поражению.

— Но ведь Япония — Священная страна. Мы денно и нощно молим Бога-Родителя, чтобы Он помог нам победить. Все будет хорошо, не волнуйтесь.

Мы уже подошли к станции, поэтому разговор на этом прервался. Если бы кто-нибудь его подслушал, нас бы растерзали за антипатриотические настроения. На станции мы расстались, О. то ли слишком устал, то ли неважно себя чувствовал, на лице его застыло мученическое выражение, и он ничего не сказал мне на прощание.

Через несколько дней я получил от него очень теплое благодарственное письмо, в котором он писал между прочим, что ему было стыдно перед Кисидой и передо мной. После этого, до самого конца войны, мы с ним не виделись, но я получил от него несколько писем. А осенью 1947 года, через два года после окончания войны, меня в моем временном пристанище на улице Мисюку в районе Сэтагая с письмом от Кисиды навестил главный редактор «Вестника Тэнри».

Он хотел, чтобы я написал биографию основоположницы Тэнри для еженедельника «Вестник Тэнри». По его словам, учение Тэнри должно использовать поражение Японии для того, чтобы, устранив вред, нанесенный ошибочным курсом японского правительства в отношении религии, вернуться к истинному учению Основоположницы, а для начала они решили попросить меня, которого считали «самым совестливым, достойным доверия писателем», написать биографию Родительницы. На самом деле обратиться ко мне с этой просьбой собирался сам О., но он был болен и, учитывая тогдашнее состояние транспорта, никак не мог приехать в Токио, за что приносил свои извинения.

Я конечно же отказался: начиная с 1943 года и вплоть до конца войны я не мог публиковаться, поэтому после войны мной овладела жажда творчества, и, почти никуда не выходя, я неустанно трудился в своей каморке на втором этаже. После этого главный редактор «Вестника» в сопровождении разных влиятельных лиц Тэнри приходил ко мне еще два или три раза с такой же просьбой. Но в моем доме негде было даже принять гостей, их усаживали прямо в прихожей, я выходил к ним и, выслушав, неизменно отказывал.

Ранней весной 1948 года вместе с редактором пришел сам О. Он был очень слаб, поэтому я не мог допустить, чтобы он ушел, даже не зайдя в дом. Я отвел его в комнату жены на нижнем этаже, чтобы он смог немного отдохнуть, и он сразу же с жаром стал уговаривать меня писать биографию Основоположницы. В его голосе звучало такое отчаяние, что мне стало ясно: он просто не уйдет, пока я не соглашусь.

Я ответил, что подумаю. Во мне вдруг поднялось что-то вроде гнева — а в самом деле, почему бы не воспользоваться случаем и не попробовать окончательно разобраться в том, что это за религия — Тэнри, из-за которой мне пришлось столько страдать в детстве и о которой я, по существу, почти ничего не знаю? Обрадованный О. распрощался со мной и, поддерживаемый главным редактором, пошел пешком до станции Мисюку, где останавливались электрички, идущие до Тамагавы. Глядя ему вслед, я печально подумал: «Интересно, придет ли время, когда у нас в Японии снова будут такси?»

Примерно через неделю ко мне пришел журналист по имени Н. из «Вестника Тэнри» с сообщением от О. Тот просил меня, прежде чем приступать к работе, заехать как-нибудь в Центр Тэнри, чтобы ознакомиться с разного рода материалами. И вскоре в назначенный О. день я отправился в Центр. Сначала Н. провел меня в комнату О., который радостно приветствовал меня, лежа в постели. Он обсудил с Н. мой распорядок дня, потом мы наскоро позавтракали у него в комнате, и сразу же после завтрака Н. отвел меня в издательство, где я стал подыскивать то, что мне было нужно.

Потом я посетил одного профессора Университета Тэнри, у которого, как мне сказали, было много ценных материалов. Так оно и оказалось, но он отнесся ко мне недружелюбно и ничего не дал. Сказал, что все хранится у симбасиры и обращаться надо к нему. Н. устроил мне встречи еще с несколькими влиятельными лицами Тэнри, но никаких материалов мне так и не удалось получить.

Ночь я провел в доме на тихой улочке в Наре, очевидно, это была чья-то дача, меня встретили там с довоенным радушием, а на следующее утро Н. снова повез меня в Тэнри, где я безуспешно пытался раздобыть какие-нибудь материалы, затем навестил О., по-прежнему лежавшего в постели, пожаловался ему на свое отчаянное положение и стал собираться в обратный путь. О. в ответ на мои жалобы пробормотал, словно про себя:

— Похоже, придется просить симбасиру, другого выхода нет, — однако не изъявил никакой готовности способствовать нашей встрече.

У меня было два пути: либо отказаться от мысли написать биографию, либо самому обращаться к симбасире. Для начала я решил добиться с ним встречи. Пока я из кожи вон лез, стараясь это осуществить, настал март 1949 года. Выяснив, когда симбасира посетит Великую Церковь в Токио, я попросил депутата парламента, который должен был его сопровождать, помочь мне получить аудиенцию. Спустя некоторое время депутат позвонил мне и сказал, чтобы я пришел на следующий день в пять часов, вошел в церковь через задние ворота и прошел в приемную. На следующий день ровно в пять я был на указанном месте и нажимал на кнопку звонка.

Меня провели в небольшую комнату неподалеку от входа. Депутат парламента, которого я видел впервые, оказался спокойным пожилым джентльменом.

— Добро пожаловать, — приветливо сказал он. — Вы взяли на себя нелегкий труд — писать биографию Вероучительницы, да и симбасира, судя по всему, о вас наслышан…

Подбодрив меня этими словами, он вышел. Через двадцать минут перегородки внезапно раздвинулись, в комнату вошел Сёдзэн Накаяма. Войдя, тут же уселся и сказал:

— Мне передали, что ты хотел увидеться со мной. Но прежде всего пообещай ни слова о Кунико Идэ, даже не произноси ее имени. Согласен?

Я имел некоторое представление о Сёдзэне Накаяме по рассказам писателя Ринтаро Такэды, который учился вместе с ним в Третьем лицее, и не мог относиться к нему с тем почтением, какого заслуживал представитель Бога Тэнри. А посему беззаботно ответил:

— Конечно, согласен, — не особенно задумываясь о причинах его отрицательного отношения к Кунико Идэ.

— Говорят, ты собираешься писать о Вероучительнице. Не понимаю, зачем это нужно, ведь мой отец оставил великолепную ее биографию.

Попытавшись объяснить ему, что ко мне с данной просьбой официально обратилась редакция «Вестника Тэнри», я смущенно пробормотал:

— Как вам известно, существует несколько жизнеописаний Христа, написанных в разное время людьми разного вероисповедания. Вы не думаете, что и жизнеописаний Вероучительницы тоже может быть несколько?

— Так ты собираешься писать о Вероучительнице с таким же благоговением, как писал бы о Христе?

— Но ведь иначе бессмысленно и начинать.

— Ну и что тебе нужно от меня?

— Я хотел бы получить у вас какие-нибудь материалы. Ведь, кажется, они есть только у вас.

— Материалы? Вон оно что… Но у меня тоже ничего нет.

— Да? Ну, тогда я просто не знаю, что и делать… Не позволите ли ознакомиться хотя бы с жизнеописанием, составленным вашим отцом, его ведь нет в открытой продаже?

— Но у нас всего один экземпляр, его запрещено выносить за пределы Центра.

Что ж, судя по всему, я оказался в тупике. Я встал, собираясь откланяться, но симбасира неожиданно сказал:

— Мне хотелось бы побеседовать с тобой спокойно, без спешки, подожди здесь, а то там ко мне пришли, — и вышел из комнаты.

Я решил дождаться его. Ждал, ждал, прошло полчаса с лишним — никто не появлялся. Уходить, никому ничего не говоря, было неудобно, поэтому я продолжал сидеть в приемной. Через час мне стало совсем невмоготу, я решил потихоньку уйти и уже поднялся было, как вдруг появился депутат парламента и попросил меня следовать за ним. Пройдя по разным переходам, мы очутились в великолепной, заново обставленной просторной комнате. За столом лицом к входу сидело человек десять, еще столько же восседало с противоположной стороны.

Я остолбенел.

— Знакомься, это сын одного из наших прихожан, — сказал сидящий в центре симбасира, представляя меня своему визави — юноше лет двадцати в японской одежде. Я узнал младшего сына князя Коноэ, два года назад покончившего с собой.

Меня усадили на место с краю, я чувствовал себя не в своей тарелке и очень нервничал. Сменилось несколько блюд, японских и европейских, из напитков подавали саке, европейские вина, пиво. Угощение было роскошное, напоминавшее о довоенных временах, но оно не лезло мне в горло, я вспоминал о вечно голодных токийцах, целыми днями рыщущих по черным рынкам в поисках хоть какой-нибудь пищи. Оглянувшись, я увидел смиренно ожидающих в соседней комнате служителей и служительниц Великой Церкви и, подумав о том, каких неимоверных усилий им стоило обеспечить такое угощение, а главное, в какое замешательство их повергла необходимость накормить еще и меня, все-таки взял в руки палочки, но так и не смог заставить себя съесть хоть кусочек.

Симбасира постоянно обращался к сыну князя Коноэ, возможно желая как-то ободрить его, но остальные явно чувствовали себя неловко. Разумеется, я ни с кем не разговаривал и сидел как на горячих угольях. Так я с трудом вытерпел целый час, потом симбасира, сказав юноше:

— Идите за мной, я вам кое-что покажу, — поднялся с места.

Вместе с юным Коноэ и его телохранителями он исчез в переходе сбоку от гостиной, и тут же за ними последовали депутат парламента и все остальные.

Оставшись в одиночестве, я растерялся, но скоро ко мне подошла пожилая женщина.

— Симбасира просил вам передать, что задерживается… — сказала она и провела меня в прежнюю комнату. Я тут же распрощался и ушел, весь кипя от возмущения.

Выйдя на улицу, я твердо решил: никакой биографии писать не стану. «Хватит! — негодовал я. — К чему продолжать эту абсолютно бессмысленную трату душевных сил и времени?» Вернувшись домой, я сразу же сел писать письма О. и в издательство «Вестника», чтобы сообщить им о своем отказе, и тут увидел на столе бандероль, пришедшую за время моего отсутствия.

Внутри оказался новый номер «Вестника Тэнри», на первой же полосе которого красовалась моя большая фотография и анонс о готовящейся публикации «Жизнеописания Вероучительницы». От подобной наглости я пришел в еще большую ярость.

И тут-то я подумал, что мне вряд ли представится другая возможность докопаться до сути учения Тэнри и рассказать людям правду об этой религии, которой посвятили жизнь мои родители и многие родственники и из-за которой вся наша семья вынуждена была влачить столь жалкое существование. «Ну и пусть у меня нет никаких материалов, постараюсь все же что-нибудь раскопать и напишу» — разозлившись, решил я.

И в тот момент, впервые за двадцать последних лет, я вспомнил о Жаке.

«Дорогой Жак, — мысленно обратился я к нему, — мы расстались, поклявшись встретиться снова через четверть века, осталось всего пять лет, неужели мы и впрямь увидимся? Как раз сейчас я пытаюсь обрести того великого Бога, мысль о котором ты заронил в мою душу. Ты говорил, что этот Бог снизошел на Христа, а я собираюсь выяснить, не снизошел ли Он еще и на японку по имени Мики Накаяма. Помнишь, на той волшебной горе, у Скалы Чудес, ты сказал мне, что если только я брошу экономику и стану заниматься своей любимой литературой, этот великий Бог обязательно избавит меня от туберкулеза и поможет вернуться на родину. Ты много раз говорил мне о том, что литература — это дело, предназначенное мне Великим Богом. И вот я стал литератором. Но до этого дня мне и в голову не приходило, что, занимаясь литературой, я выполняю свое предназначение. Я просто забыл об нашем с тобой разговоре. И только теперь, вспомнив о тебе, я наконец это понял. И именно потому, дорогой Жак, что таково мое предназначение, мне просто необходимо написать о Мики Накаяма, а главное — выяснить, действительно ли снизошел на нее Великий Бог. Если я не сделаю этого, то вряд ли смогу встретиться с тобой через пять лет». И я глубоко вздохнул.

Вот почему, словно подгоняемый Жаком, я начал писать и сумел сдать первую часть «Жизнеописания Вероучительницы» точно в установленный «Вестником Тэнри» срок. У меня получилось что-то вроде введения, в котором я рассказал читателям о своих мытарствах, связанных с поисками материала, и обратился к ним с просьбой о помощи.

Это введение публиковалось с продолжениями в течение четырех с лишним месяцев подряд, и до меня уже начали доходить слухи, что в Центре мной недовольны, мол, когда же наконец я приступлю к биографии Вероучительницы, однако от читателей-прихожан и из некоторых подведомственных церквей я получил множество сочувственных писем и разные интересные материалы.

Тогда-то я впервые и узнал о том, как много среди простых верующих и служителей небольших приходов людей, в сердцах которых живет истинная вера, совсем не такая, как у влиятельных наставников из Центра и профессорской верхушки Тэнри. И я подумал, что, раз мои писания радуют таких людей, я должен продолжать писать, сколько бы времени это ни отняло.

Работая над «Введением» — а на него ушло месяца четыре, — я много и серьезно размышлял о том, действительно ли Бог, сошедший на Мики Накаяма, является тем самым Великим Богом, о котором говорил мне когда-то Жак. Я решил для себя: если ответ окажется отрицательным, ограничусь одним «Введением» и не стану писать дальше, сославшись на то, что мне не удалось найти нужных сведений.

Поэтому, когда я пришел к выводу, что именно Бог — Творец Вселенной сошел на Мики Накаяма, я очень обрадовался. Мне даже захотелось крикнуть неизвестно где находившемуся теперь Жаку: «Эй, послушай, я все-таки буду писать!»

Я начал с описания того дня — 26 октября 1838 года, — когда к Мики пришло божественное наитие. Приступил к работе в 1949 году (месяца и дня не помню), а закончил ее в конце 1957 года. То есть мне понадобилось около десяти лет, чтобы выполнить эту работу, и когда я наконец ее завершил, то был в состоянии полного упадка сил, к тому же мне казалось, что результат не оправдал затраченных усилий, как говорится, «много докуки, да нечего в руки».

Владелец издательства «Кадокава», которому в молодости оказал какую-то услугу прежний настоятель Центральной Великой Церкви, выразил желание непременно опубликовать «Жизнеописание» отдельной книгой, я согласился и стал переделывать рукопись, решив выкинуть «Введение» и дописать начало, в котором рассказывалось бы о том, что предшествовало божественному наитию Мики Накаяма. Я добавил первую главу, в которой описал ее жизнь от рождения (1798) до сорока лет, главу, которая в журнальной версии считалась первой, сделал второй и назвал книгу «Вероучительница». Книга вышла свет, и с тех пор я ни разу ее не перечитывал.

Когда в «Вестнике Тэнри» появилась первая глава, начинавшаяся с рассказа о том, как на Мики Накаяма снизошел Бог, я получил письмо от симбасиры Сёдзэна Накаямы, в котором он очень хвалил меня за такое начало, якобы свидетельствовавшее о моей мудрости. Видимо, он одобрительно отнесся и к продолжению, во всяком случае однажды, весной 1951 года, через два года после начала публикации (я как раз должен был ехать на Международный конгресс ПЕН-клубов, который открывался в Швейцарии, и был весь поглощен сборами), он, настроенный весьма дружески, подъехал на машине к лачуге, в которой я тогда жил.

Я провел его и сопровождающего в небольшую, выгоревшую на солнце комнату на нижнем этаже, мы разговорились и не заметили, как настало время обеда. Жена, растерявшись, поспешно приготовила какие-то булочки, омлет, салат из огурцов и подала все это вместе с черным чаем с сахаром — большой редкостью по тем временам. Симбасира остался очень доволен, говорил, что никогда не ел такого вкусного обеда, и, осыпав жену комплиментами, отбыл восвояси. И тогда и впоследствии он всегда с удовольствием встречался со мной, но стоило мне заговорить с ним о материалах к биографии Основательницы и попросить разрешения воспользоваться ими, как у него портилось настроение и он отвечал мне отказом.

В 1953 году до меня дошел слух, что симбасира загорелся желанием возродить изначальный дух учения Тэнри и теперь самолично занимается составлением «Рукописного жизнеописания Вероучительницы». Когда в очередной раз мы с ним встретились, я спросил у него, правда ли это. Оказалось, что он и в самом деле создал группу из нескольких доверенных лиц, они регулярно собираются и выполняют соответствующую исследовательскую работу. Позже он прислал мне те оттиски на гектографе, которые были переданы членам этой группы для рассмотрения, но ничего ценного я там не обнаружил, во всяком случае для той картины, которая уже сложилась в моей голове, они были не нужны.

Однако именно с того времени симбасира стал с явным интересом беседовать со мной о Вероучительнице и, приезжая в Токио, каждый раз приглашал меня либо в Великую Церковь, либо в ресторан и спрашивал мое мнение по разным вопросам, связанным с верой и с Вероучительницей, а иногда в самое неподходящее для меня время вдруг вызывал в какую-нибудь из церквей Нумадзу или префектуры Канагава.

В ходе всех этих бесед выявился один важный пункт, по которому мы с симбасирой неизменно расходились.

Он настаивал на том, что Вероучительница, Мики Накаяма, была богом с самого своего рождения, я же считал, что она была обычным земным человеком и оставалась оным даже после того, как ее посетило божественное наитие, просто она была идеальным человеком, можно сказать, образцом для подражания, ибо всегда подчиняла свою жизнь воле Бога и старалась сообщать людям о Его намерениях. Так до конца мы и остались каждый при своем мнении.

Когда в 1957 году я закончил писать «Вероучительницу», то как-то сразу утратил интерес к учению Тэнри, но это не повредило моим отношениям с симбасирой — напротив, наша дружба постепенно крепла. Со временем я понял весь трагизм его положения, осознал, сколь безысходно одиночество его души: он занимал центральное место в религии, которая называлась Тэнри, вокруг него группировались многочисленные верующие, перед которыми он должен был исполнять роль наместника Бога на земле — бремя поистине непосильное для отдельного человеческого существа. Кроме того, меня пленяло его человеческое обаяние, и я очень жалел его. Он был человеком чистым и одаренным, но, несмотря на его многочисленные таланты, паства относилась к нему с холодным почтением, как к абсолютному властителю, его сторонились, его не понимали. Иначе говоря, я бессознательно сочувствовал ему, видя в нем хотя качественно и отличную, но в общем такую же жертву религии Тэнри, какой был я сам.

До самой своей смерти он не оставлял попыток обратить меня на путь ортодоксальной веры, но так ничего и не добился. Мои интересы не ограничивались проблемами того или иного вероучения, будь то учение Будды, Христа или Тэнри, я предпочитал искать истину, оставаясь свободным от веры, и пусть этот путь вел к разрушению, мне он казался более достойным. Симбасира, возможно из сострадания, пытался соблазнить меня разными посулами, говорил, что я дряхл и стар, а потому должен думать о будущем, что после моей смерти он возьмет на себя заботы и о моих похоронах, и о благополучии моей семьи, но я каждый раз со всей категоричностью отвечал ему, что хочу быть погребенным как неверующий. Вот такая у нас была дружба.

Однажды ясным майским утром 1967 года он позвонил мне и слабым голосом сказал, что сейчас приедет ко мне проститься и просит угостить его обычной домашней едой. «Проститься?» — переспросил я, но он не ответил. Когда я увидел, как он, еле держась на ногах, опираясь на юношу-служителя, идет от ворот вверх по лестнице, я сразу понял, что дело плохо, и сердце мое болезненно сжалось. Я осторожно провел его в гостиную и усадил отдохнуть. Но он тут же заговорил, задыхаясь. Он сказал, что из-за диабета в тяжелой форме у него резко ухудшилось зрение и ему назначили строгую диету, но сегодня он хочет есть самую обычную еду и этим отметить день нашего прощания.

Угощение было готово: когда он позвонил и сказал, что придет, я вызвал свою младшую сестру, которая возглавляла небольшую церковь поблизости, в Верхнем Отиаи, и они с женой сварили рис с бобами, который симбасира так любил. Но теперь я смотрел на него и ужасался. Я знал, что в Центре Тэнри есть оснащенный по последнему слову техники госпиталь, так называемый «Дом отдохновения», там работают известные врачи, предоставляется специализированное лечение, если уж и там ничего не смогли сделать и организм, с юности закаленный тренировками дзюдо, пришел в такое плачевное состояние, это действительно наш прощальный обед, больше мы не увидимся… И тут меня осенило.

Симбасира — наместник Бога. К тому же он, как и я, скорее всего, верит в то, что на Вероучительницу снизошел великий Бог. А раз так, я могу требовать, чтобы в этот час нашего прощания он откровенно поговорил со мной и покаялся, как подобает истинному приверженцу учения Тэнри. И очень решительно, но ласково я спросил:

— Высокочтимый симбасира, вы никогда не задумывались над тем, для чего Бог-Родитель послал вам эту болезнь, на что Он хочет вам указать таким образом?

— Ну, знаешь, такого мне никто еще не говорил.

— Разумеется, вы ведь симбасира — Столп Истины, и ваши приближенные не посмеют сказать вам ничего подобного, даже если им и придет это в голову. В детстве, когда у меня был понос или я простужался, меня всегда заставляли каяться, чтобы понять, какова воля Бога. Разве это не главная заповедь учения Тэнри?

— Ты первый, кто со мной так говорит.

— Вот как. Для того чтобы написать «Вероучительницу», я около десяти лет общался с Мики Накаяма и, как мне кажется, убедился в правильности этой заповеди.

— Что ты, собственно, имеешь в виду?

— То, что говорю, ничего более. Будь вы простым верующим, вам бы сказали: вы заболели диабетом потому, что совершили неблаговидный поступок, покайтесь перед Богом-Родителем, и Он вам поможет. Так какую же ошибку допустили вы, конкретный человек по имени Сёдзэн Накаяма? Подумайте об этом и покайтесь перед Богом-Родителем. А потом уже как симбасира проанализируйте, нет ли чего-нибудь ложного в учении Тэнри, и снова покайтесь… Вот и все. Разве это не просто?

— Гм-м, — проворчал он.

Наверное, рассердился, подумал я, но все равно продолжил:

— Тяжело быть симбасирой, и я вам сочувствую. Допустим, Бог-Родитель, населяя мир людьми, действительно рассчитывал созерцать их «жизнь в радости», тогда вы как Его наместник должны каждый день положа руку на сердце вопрошать: что полезного могу я сделать сегодня для людей этого мира? И выполнять то, что Бог велит. Я желаю вам долгих лет жизни, а потому скажу со всей откровенностью: поскольку Бог-Родитель определяет срок человеческий в сто пятьдесят лет, сосредоточьте отныне все силы свои на служении Богу, и Он позволит вам до ста пятидесяти лет оставаться в этом мире, выполняя обязанности симбасиры.

— Понятно. Я поразмыслю об этом на досуге.

Довольный тем, что он выслушал мой совет, облеченный в выражения, отвечающие правилам риторики Тэнри, я проводил его в столовую, где угостил столь любимой им простой едой, к которой выставил бутылку доброго французского вина, присланного мне одним из моих старых друзей. Ради такого случая можно было и пренебречь диетой.

После обеда он сказал, что устал сидеть на стуле, поэтому мы перешли в японскую гостиную, из которой открывался вид на сад, и там просидели целых три часа за приятной беседой. Вечером я проводил его с тяжелым сердцем — как знать, может, это и в самом деле наша последняя встреча?

Потом он позвонил мне в начале осени и сказал — голос его звучал очень бодро, — что собирается в Южную Америку, в Чили: какой-то чилийский город стал побратимом города Тэнри и он ехал на празднование этого события. Я удивился и спросил с сомнением в голосе:

— А вам можно ехать? — на что он со смехом ответил:

— Разумеется.

Сначала я немного волновался за него, потом перестал — судя по слухам, он чувствовал себя прекрасно. В конце концов я окончательно успокоился, и тут-то как раз пришло известие, что 14 октября симбасира неожиданно скончался.

Я не поверил, что он умер. Я не хотел в это верить. Я даже не пошел на похороны. Мне хотелось думать, что он жив. Я упорствовал в этой мысли больше года, но потом вдруг как-то разом осознал, что его уже нет в этом мире, и отправился в Тэнри навестить его могилу.

Я долго размышлял: на чем же строилась наша многолетняя дружба с Сёдзэном Накаямой? И в конце концов пришел к следующим выводам. Во-первых, я решился писать «Вероучительницу» только после того, как убедился: великий Бог-Творец, тот самый Бог, о котором говорил мне мой задушевный друг Жак, снизошел на Мики Накаяма. Без этого учение Тэнри оставалось бы для меня всего лишь одной из многих неорелигий, которые быстро, как эпидемия, распространились по постмэйдзийской Японии, и о нем вообще не стоило бы писать серьезно.

Однако, когда я дошел до описания последних лет жизни Мики Накаяма, моя убежденность немного поколебалась. Мне захотелось получить подтверждение своим мыслям, и я решил найти их в самом учении Тэнри: ведь если Великий Бог действительно снизошел на Мики Накаяма, это должно быть там хоть как-то отражено. Поскольку же Сёдзэн Накаяма, будучи симбасирой, являлся наместником Бога, я подумал, что действовать надо именно через него. Понимая, что, только став его другом и завоевав его расположение, смогу достичь своей цели, я постарался сблизиться с ним, дарил ему все, что он хотел, и добился того, что у нас установились вполне доверительные отношения. И в конце концов я сам поверил в нашу дружбу…

В течение года после его смерти я размышлял, вспоминал и вынужден был признать, что никаких подтверждений от него я так и не получил. Поэтому я навестил его могилу, оплакал его, как оплакал бы просто друга, и, решив, что с учением Тэнри покончено, вздохнул свободно и зажил в мире с самим собой.

Все это было в начале зимы 1968 года. С тех пор прошло целых семнадцать лет, я уже готовился достойно и тихо уйти из жизни, как вдруг осенью 1985 года ко мне совершенно неожиданно является Мики Накаяма, которая, как верят последователи учения Тэнри, после смерти занимается Спасением Мира в качестве живосущей Родительницы, и требует от меня новое «Жизнеописание Вероучительницы»!

Это повергло меня в сильнейшее замешательство.

Я ни разу не перечитывал своей книги «Вероучительница», после того как она вышла отдельным изданием, и почти забыл о ней, все материалы, после того как книга была завершена, я отдал своему младшему брату. В памяти сохранились только неприятные воспоминания о том, как, когда я еще был в процессе писания, меня несколько раз вызывали в налоговую инспекцию и, требуя представить сведения о доходах, интересовались моими гонорарами. В первый раз меня с пристрастием допрашивали, не получил ли я какие-то дополнительные деньги, у них в голове не укладывалось, как я мог согласиться на столь мизерный гонорар. Спустя четыре года меня вызвали снова — на этот раз они никак не могли поверить, что за прошедшие четыре года мой гонорар ничуть не увеличился. Со снисходительным презрением меня спрашивали, почему я не требую повышения гонорара, не потому ли, что нахожусь в особых отношениях с руководством Тэнри? Публикуя книгу, директор издательства Кадокава посоветовал мне в предисловии прямо и откровенно написать, что я не являюсь адептом Тэнри. Он предупредил меня, что книгу, написанную одним из прихожан Тэнри, просто не станут читать — столь велика неприязнь к этому учению.

Почему тогда к Тэнри относились с таким предубеждением? И изменилось ли что-нибудь теперь? Сомнения одолевали меня и тут, об этом я писал в предыдущей главе, мне посчастливилось встретиться с живосущей Вероучительницей Микки, и мой первый эксперимент завершился удачно…

Я уже подумывал, не пора ли приступать ко второму эксперименту, как однажды в октябре, ближе к вечеру, ко мне пришел незнакомый господин, который назвался настоятелем одной из церквей Тэнри. Он оказался страстным почитателем моей «Вероучительницы» и сообщил, что когда в течение трех месяцев читал лекции на специальных курсах при Центре Тэнри и знакомил своих слушателей с биографией Вероучительницы, то, стремясь отыскать что-нибудь редкое, обнаружил в одном доме «Портрет госпожи Родительницы в алом кимоно». Портрет этот хранился как семейная реликвия и никогда не выносился наружу, после долгих упрашиваний ему разрешили сделать фотографии, одну из которых он и преподнес мне.

Это был свиток, прекрасно выполненный в традиционной манере, но женщина, на нем изображенная, ничем не походила на ту, которую я видел в своей спальне на втором этаже. И тут мне пришло в голову показать эту фотографию юноше Ито — то есть провести второй эксперимент, и я горячо поблагодарил своего гостя. Примерно через час юноша явился ко мне.

Я с нетерпением ждал его. На этот раз я решил сам записать слова живосущей Родительницы и с этой целью накануне купил магнитофон.

Едва проведя юношу в гостиную, я спросил:

— Говорят, ты постоянно видишь госпожу Родительницу в алом кимоно, скажи, как она выглядит? Я давно хотел тебя спросить об этом. Похожа она на эту фотографию?

Мельком взглянув на фотографию, юноша Ито равнодушно произнес:

— Общее у них только седые волосы и алое кимоно, а в остальном… Но, может, это совсем другая женщина?

— А как выглядит госпожа Родительница?

— У нее лицо чуть полнее и глаза побольше, да и выражение лица более ласковое. К тому же она немного выше ростом… Нет, на этой фотографии явно не она. И вообще госпожа Родительница выглядит внушительнее.

Итак, мой второй эксперимент тоже можно было считать благополучно завершенным. Теперь не мешало бы поближе познакомиться с самим юношей, но это я решил отложить на потом. Тут юноша сказал:

— Сэнсэй, я пришел сегодня, потому что госпожа Родительница хочет поговорить с вами. Могу я пройти в ту комнату? — И, поднявшись, он занялся омовением рук.

Я велел дочери срочно убраться в японской гостиной и подготовил магнитофон к записи. Юноша, как всегда, сел напротив меня и сложил руки перед грудью. Не прошло и минуты, как его лицо изменилось, на нем появилось ласковое выражение и он заговорил голосом Вероучительницы, проникающим до самой глубины души.

Когда-нибудь я подробно напишу, о чем она говорила, сейчас же ограничусь лишь упоминанием о том, что после ее объяснений я понял: мне все-таки придется написать книгу, о которой меня просит Бог-Родитель, иного выхода у меня нет. В довершение всего Вероучительница подробно разъяснила сидевшей за моей спиной дочери, какие надежды она возлагает на нее как на преподавательницу музыки.

На следующий день пришло письмо от моей младшей дочери, которая жила в Канаде, в Торонто. Она писала, что в Торонто провели дискуссию, участвовать в которой пригласили писателей со всего мира, что от Японии приехал Кэндзабуро Оэ, который прочел еще и публичную лекцию, и она была поражена, что он расхваливал мою «Вероучительницу». Возможно, дочь была так удивлена потому, что сама не читала эту книгу, более того, считала, что лучше бы я ее вообще не писал, но мне было очень приятно, что Оэ прочел даже это мое сочинение.

Испытывая благодарность к Оэ, я разыскал «Вероучительницу» и решил ее перечитать.

Я забыл содержание, но, начав читать, порадовался, что успел закончить эту книгу, когда еще мог писать. К тому же мне стало понятно, почему сама Мики так хочет, чтобы я заново написал ее биографию.

В моей книге говорится о страданиях Мики, которая после божественного наития не обрела божественную сущность, а осталась человеком и жила, во всем подчиняясь воле Божьей. Но я и словом не обмолвился о том, как тяжела была ее женская доля, к примеру, как она страдала из-за того, что не могла быть заботливой женой для своего мужа, как мучило ее чувство вины перед своими близкими, которые оказались на грани нищеты, когда она раздала все имущество, как велика была ее жалость и любовь к детям. То есть я не сумел понять главного: Мики была первой женщиной, на которую снизошел великий Бог. Перечитав свою старую книгу, я осознал, почему живосущая Мики устами юноши с такой страстью и с таким напором говорила мне о своих женских страданиях.

Я обратил внимание и еще на одно важное обстоятельство, хотя о нем Мики прямо ничего не говорила. Мне показались поверхностными и недостаточно убедительными собственные размышления: о том, например, как складывались отношения Мики с ее присными, после того как она облачилась в алое кимоно, о нетерпении Бога-Родителя… К тому же я никак не отметил весьма значительного факта: из-за того, что в последние два-три года жизни Мики ее присные стали избегать ее, учение Бога-Родителя приобрело чрезвычайно ограниченный характер. Эту часть следовало переписать заново прежде всего.

Пока я мучительно размышлял над всем этим, мне вдруг пришло в голову, что я не совсем понимаю значение слов «живосущая Вероучительница» — так обычно называют Мики, имея в виду, что, и умерев, она живет и действует в этом мире. Я был поражен. Ведь этот факт едва ли ни самый главный, а я умудрился полностью его проигнорировать в своей «Вероучительнице»!

Может быть, живосущая Вероучительница — это то же самое, что воскресший Христос? Когда я додумался до этого, то невольно, позабыв о своем почтенном возрасте, завопил: «Ну и дурачье!» — имея в виду и руководство Тэнри, и самого себя.

Ведь в Центре Тэнри и теперь есть великолепный Храм Вероучительницы, где она якобы обитает, причем прислужницы не только подносят ей три раза в день роскошное угощение, но даже специально готовят для нее ванну, и все эти нелепые, похожие на детскую игру действия совершаются с самым серьезным видом как нечто чрезвычайно важное! И это при том, что сама живосущая Мики шествует по миру, помогая людям. Что же, там, в Центре, этого не знают? Или не хотят знать? Прискорбно, право.

Тут мне неожиданно вспомнилась моя первая встреча с Сёдзэном Накаямой, тогда он вынудил меня дать обещание, что я никогда ни при каких обстоятельствах не буду упоминать имени Кунико Идэ. Эта Кунико Идэ появилась во время празднования тридцатилетия учения Тэнри и пыталась внести некоторые преобразования в догматы и структуру учения. Она заявила, что пришла в мир по поручению Мики, чтобы осуществить пророчество о явлении Бога в мире, и отныне станет передавать людям волю Божью. Симбасира резко осудил ее и предал гонениям как еретичку.

В то время я не обратил на это никакого внимания. Только сейчас, когда мне сообщила об этом живосущая Мики, я ужаснулся, поняв, каким был глупцом. Стыдно, право!

 

Глава десятая

Впервые живосущая Мики беседовала со мной через юношу Ито 9 октября 1985 года. С тех пор до начала февраля нынешнего года я слышал ее голос двадцать раз и каждый раз записывал его на пленку, чтобы потом можно было прослушать снова. В конце концов я попросил своих близких перенести записанное на пленке на бумагу.

Беседы с Мики многому научили меня, о многом заставили задуматься. Как я уже говорил раньше, в результате двух первых экспериментов я пришел к выводу, что говорила со мной именно живосущая Родительница, иначе говоря — воскресшая Мики, позже я еще раз изучил содержание всех двадцати бесед и убедился окончательно: все, мною услышанное, никак не могло исходить от самого юноши. Считайте это моим третьим экспериментом.

Одна из двадцати бесед была целиком посвящена юноше Ито. Я узнал, почему именно его Мики выбрала на роль посредника между Богом-Родителем, Вероучительницей и людьми и как его готовили, дабы соответствовал он этой роли. Прослушав соответствующее место на пленке, я засыпал юношу вопросами: меня интересовали подробности этой его подготовки и вообще его частная жизнь. Ответы произвели на меня глубокое впечатление. Я понял, почему этот стойкий двадцатидвухлетний юноша выглядел несколько старше своего возраста, и сердце мое преисполнилось к нему сострадания. Он успел измениться даже за те четыре месяца, что приходил ко мне, но, сколько я его ни расспрашивал о трудностях аскетической жизни, мне не удалось выяснить ничего определенного, он сказал только, что самое трудное — смирение.

Впрочем, я не собираюсь писать здесь ни о содержании магнитофонных записей, ни о тех суровых духовных упражнениях, которым подвергали юношу. Прежде всего я должен написать об одном событии в моей жизни, которое Мики заставила меня увидеть в совершенно неожиданном ракурсе.

Однажды, уже после капитуляции Японии, в годы ее оккупации союзными войсками, я вылетел в Швейцарию, чтобы принять участие во Всемирном конгрессе ПЕН-клубов в Лозанне. Самолет, на котором я летел, оказался в аварийной ситуации над Аравийской пустыней и едва не упал на землю. Так вот, по словам Мики, все это произошло согласно замыслу Бога-Родителя.

Когда я писал «Вероучительницу», я был преисполнен уверенности в том, что Бог, снизошедший на Мики Накаяма, и есть тот самый Бог, что когда-то сошел на Иисуса Христа, то есть Бог-Творец мира, которого японцы склонны игнорировать в своих размышлениях. Но я никогда не бывал на Святой земле христианства, и, как поведала мне Родительница, Бог-Родитель просто решил воспользоваться случаем, чтобы показать мне Иерусалим. А поскольку эта идея возникла в моей голове благодаря моему другу Жаку, с которым до войны я вместе лечился в туберкулезном санатории во Франции, то Бог-Родитель, очевидно, хотел, чтобы я посетил еще и Францию и, встретившись там с Жаком, возобновил с ним прежние дружеские отношения, а Он был уверен, что, попав на Святую землю, я непременно вспомню о Жаке.

В тот раз я улетал на конгресс в страшной спешке: «Вероучительницу» продолжали печатать в журнале, и я должен был перед отъездом написать впрок сразу несколько текстов. Я впервые совершал такой перелет и был очень рад, получив билет на одномоторный самолет филиппинской компании, вмещающий 40 пассажиров, ведь японцы, будучи тогда на положении военнопленных, не могли сами выбирать подходящий для себя рейс. И вдруг, пролетая над Аравийской пустыней, самолет стал падать. Конечно же я испугался. На борту было пять японцев: Симпэй Икэдзима из журнала «Бунгэйсюндзю», писатель Тацудзо Исикава с женой, летевшие вместе со мной на конгресс, и член Японской академии искусств Мантаро Кубота. Все мы лишились дара речи и молча готовились к смерти.

Тут в салон вышел командир самолета, скорее всего американец. Обратившись к пассажирам, он объявил, что у самолета неисправен двигатель, в связи с чем возможны следующие варианты: 1) мы совершаем вынужденную посадку в пустыне и ждем помощи; 2) возвращаемся в Индию; 3) летим дальше, пока это возможно, в надежде, что подоспеет помощь. Он хотел, чтобы пассажиры выбрали один из этих трех вариантов, а он поступит так, как решит большинство.

— Неужели в такой ситуации командир самолета не может взять на себя ответственность за принятие решения, а готов подчиниться воле пассажиров? Не иначе как этот американец хочет преподать нам урок демократии, — понимающе заметил Икэдзима и стал опрашивать японцев. Мы сошлись на том, что лучше продолжать полет и ждать помощи. Так мы и сказали командиру. Очевидно, большинство пассажиров было того же мнения, во всяком случае мы полетели дальше. Самолет летел довольно низко на небольшой скорости, и раскинувшаяся прямо под нами пустыня была видна как на ладони, мы различали даже что-то вроде верблюжьих останков. Все дрожали от страха в предчувствии близкой смерти. Жена Исикавы сказала, что хочет написать прощальное письмо оставшимся в Японии детям.

И тут вдалеке в пустыне возникла какая-то еле различимая линия, похожая на складку земной коры, которая тянулась до самого горизонта. Удивившись, я обратился к командиру, и он объяснил мне, что это нефтепровод. Услышав это, я сразу же ощутил, как внезапно спало внутреннее напряжение, до сих пор не дававшее мне дышать.

Когда людям хочется иметь нефть, они способны проложить длиннющий нефтепровод даже по бесконечной смертоносной пустыне. Именно это упорное стремление к покорению природы лежит в основе европейской цивилизации. И если мы, все сорок пассажиров нашего самолета, страстно захотим живыми добраться до Рима и станем молиться об этом — а это ведь куда проще, чем проложить нефтепровод через пустыню, — наше желание непременно исполнится. Всем телом, всей душой я возжелал этого и стал молиться о нашем спасении.

Однако скорость самолета была нестерпимо мала, сколько мы ни летели, впереди простиралась все та же бескрайняя, повергавшая в тоску пустыня, мы потеряли счет времени, майское солнце почти опустилось за линию горизонта, а внизу не просматривалось ничего похожего на аэродром. Когда стало совсем темно, мне показалось, что мы совершили вынужденную посадку, и я снова пришел в отчаяние, но тут раздался голос командира. Он сообщил, что мы приземлились в тель-авивском аэропорту в Израиле…

Мы, японцы, даже не знали о существовании такого государства, Израиль. Нам сказали, что мы приземлились в Тель-Авиве, но вокруг было темно, спустившись вниз по трапу самолета, мы не увидели никаких строений, под еле горевшим фонарем стояли два автобуса, нас посадили туда и повезли в город. Всех японцев, за исключением четы Исикава, высадили у маленькой гостиницы «Пиастр», в которой мы и провели ночь.

И хозяин, и весь обслуживающий персонал гостиницы оказались еврейскими интеллигентами, беженцами из Германии, все они говорили на трех языках и были очень рады принять японцев, которые никогда еще у них не останавливались. Они с воодушевлением рассказывали нам о том, как радовались, когда три года назад сбылась их давняя мечта и на земле их предков вновь возникло государство Израиль, что со всех концов света сюда съезжаются евреи, сбросившие с себя многовековой гнет, и с энтузиазмом строят новое государство. С грустью поведали они нам о сложностях в отношениях с арабскими государствами, не желающими признавать Израиль, особенно с Иорданией, с которой они находятся в состоянии войны, и с гордостью уверяли нас, что скоро построят замечательное государство, перед которым все арабы вынуждены будут склонить голову.

На следующее утро, еще до завтрака, молодой служащий гостиницы повел меня к морю, желая показать, как строится город. На берегу Средиземного моря, на белом песке, как грибы, тянулись вверх современные жилые дома Тель-Авива. На улицах росли явно недавно посаженные деревья, похожие на криптомерии, их называли «еврейские дети», повсюду тянулись прекрасные аллеи, вообще у меня было такое ощущение, что я где-то на Лазурном берегу французского Средиземноморья.

— Если уж всего за два года нам удалось воздвигнуть на этом белом песке такой город, то недалек тот день, когда вся наша родная земля, обращенная арабами в пустыню, превратится в обильный и плодородный край, каким она была прежде, — сказал он, а молодой человек, в недалеком прошлом доцент одного из болгарских университетов, пожав мне руку, добавил:

— Приезжайте лет через десять, посмотрите, какой станет наша земля.

Авиакомпания предложила всем желающим совершить за ее счет экскурсию по святым местам, пока будет ремонтироваться самолет. Разумеется, все японцы с удовольствием откликнулись на это предложение, и таким образом по чистой случайности мне посчастливилось целых два дня провести на Святой земле.

Нам пятерым выделили старый автомобиль и на следующее утро повезли в Святой Иерусалим. Нашим водителем был молодой переселенец из Румынии, экономист по образованию. От Тель-Авива до Иерусалима шестьдесят километров, но сквозь пески и по голым холмам была проложена великолепная дорога. Как мы узнали, основной задачей государства было обеспечить пищей и работой евреев, которых в день приезжало около трех тысяч человек: вдоль дороги там и сям виднелись временные бараки для переселенцев. По словам нашего водителя, евреи, съезжавшиеся сюда со всех уголков земного шара, отдавали молодому государству все, что только имели: кто капитал, кто технические навыки, кто просто труд. Люди делали все, чтобы превратить свою опустошенную арабами родину в прежнюю плодородную землю, землю обетованную. По дороге нам встречались отряды, выполнявшие разную работу: одни копали глубокие колодцы в пустыне, другие везли откуда-то воду — благодаря стараниям этих людей пустыня должна была превратиться в плодородные пахотные земли и пастбища. Причем на них в любой момент могли напасть арабы.

Так или иначе тот день я провел на святой иерусалимской земле и ночевал в пригороде, в доме местного жителя, который именовался «Вертоград». Разумеется, наш водитель провез нас по всем священным местам христианства. Я напряженно пытался вспомнить все, что читал когда-то о жизни Христа. Стояла середина мая, день выдался очень ясный, на небе ни облачка, глядя на низкое неохватное синее небо, я с умилением сердечным думал о том, что когда-то, две тысячи лет назад, под этими небесами жил Иисус Христос. Одно огорчало — куда бы мы ни шли, взгляд постоянно натыкался на израильские патрули — они были и на холме, где Иисус совершал последнюю вечерю, и на холме, где он в последний раз молился Господу, чуть подальше виднелись и арабские солдаты. И Голгофа, и река Иордан оставались арабскими территориями, и попасть туда было невозможно, когда же я выразил желание сфотографировать их хотя бы издалека, меня поспешно остановили, сказав, что арабы начнут стрелять. Иудейские горы, иудейская пустыня, побережье Мертвого моря — места, где проповедовал Иисус Христос, — все это было арабской территорией.

Хозяином «Вертограда», дома, где мы провели ночь, оказался выходец из Франции, его семья, состоящая из пяти человек, числилась на военной службе, все, за исключением жены, были солдатами израильской армии. Они оказались чрезвычайно добродушными и разговорчивыми людьми, до одиннадцати часов ночи мы просидели в гостиной за чаем, разговаривая и слушая радио. Когда послышался колокольный звон, двадцатитрехлетняя Мадлен, невестка хозяина и капитан-лейтенант израильского флота, сказала мне:

— Это звонят на реке Иордан, там, где Иисус принял Крещение от Иоанна Крестителя.

Вечер был жаркий, в распахнутое окно в комнату вплывал тихий колокольный звон. Я слушал его с волнением. Река Иордан находилась далеко отсюда, за горами, но мне вспомнились слова Жака о том, что именно там Иисус принял Крещение от Иоанна Крестителя, в результате чего на него снизошел Бог.

Это случилось со мной в мае 1951 года, с тех пор прошло уже более тридцати четырех лет, и впечатления того времени потускнели в памяти.

Я был вне себя от удивления, я отказывался верить своим ушам, когда Родительница сказала, что неожиданная авария, забросившая меня на Святую землю, произошла в соответствии с замыслом Божьим. Ведь в то время я и думать не думал ни о каком Боге.

Родительница сказала, что авария, забросившая меня на Святую землю, произошла по воле Бога, пожелавшего вновь свести меня со старым другом Жаком.

В самом деле, после закрытия конгресса в Лозанне я отправился в Париж. Если бы не этот конгресс, мне бы ни за что не разрешили выехать за границу, ведь в то время японцы были пленниками союзной армии. Собственно говоря, я согласился участвовать в конгрессе, приняв на себя ответственную миссию представителя японского ПЕН-клуба, только по одной причине: мне очень хотелось снова попасть во Францию.

Во время Второй мировой войны я часто вспоминал своих французских друзей. После японо-китайского конфликта переписываться с иностранцами запретили, и я вынужден был прервать нашу переписку, постепенно письма от них тоже перестали приходить. Я мог только гадать, что чувствовали мои друзья в военные годы, ведь они так часто и с таким жаром говорили о том, что ни в коем случае нельзя допустить развязывания новой войны. Когда же наконец наступило мирное время, я тоже не мог писать им: записная книжка со всеми адресами сгорела во время бомбежки вместе со многими другими вещами. И по прошествии двадцати лет мне так захотелось снова оказаться во Франции, своими глазами увидеть, какие за это время там произошли перемены, появилось ли что-нибудь новое, позволяющее надеяться на будущее развитие цивилизации.

Однако, когда конгресс закончился и я предвкушал скорую встречу с Францией, мне отказали в визе, и это совершенно выбило меня из колеи. Мне пришлось и официальным и частным образом обращаться в самые разные компетентные инстанции в Швейцарии и во Франции, я ходил туда сам, звонил по телефону и все-таки через десять дней добился разрешения въехать во Францию. Вот только, к величайшему моему сожалению, мне не удалось пробыть в Париже так долго, как хотелось бы: когда я покидал Японию, командование оккупационных войск строго ограничило не только время нашего пребывания в Европе, но и сумму денег в долларах, которую мы имели право вывезти.

К счастью, мой старый друг Пьерал, член французского ПЕН-клуба, добился того, чтобы мой роман «Умереть в Париже» был переведен на французский и издан издательством Робера Лафона, поэтому мне удалось задержаться в Париже подольше на том основании, что надо было выбрать переводчика, заключить договор с издательством и прочее. Слух о готовящемся издании привлек внимание известной газеты «Фигаро», ко мне пришел сотрудник отдела науки и искусства, взял у меня интервью и сфотографировал на фоне Сорбонны, моей альма-матер.

Теперь-то, задним числом, я не могу себе простить того, что в ходе интервью не упомянул о Жаке, не сказал о своем желании встретиться с ним. Ведь после того, как интервью было опубликовано, многие мои давние друзья и знакомые написали в редакцию газеты, и я смог возобновить с ними дружеские отношения, но трое моих друзей по горному санаторию так и не откликнулись. Возможно, потому, что в интервью говорилось о том, что после окончании аспирантуры в Сорбонне я некоторое время занимался экономикой, потом стал писателем, кратко пересказывалось содержание моего романа «Умереть в Париже», но о том, что я был болен туберкулезом, не упоминалось вовсе.

До сих пор не могу понять, почему я упустил столь важное обстоятельство, при том, что, не заболей я туберкулезом, я, возможно, никогда и не стал бы писателем. Ведь Жак наверняка появился бы, узнав об этом! Я уверен, он сразу же связался бы со мной, его бы не остановило, что прошло только двадцать три года, тогда как, расставаясь, мы поклялись друг другу встретиться через двадцать пять. И мы смогли бы увидеться и подробно поговорить обо всем, и не только о его научных исследованиях. Я рассказал бы ему о моем посещении Святой земли, а потом перешел бы к рассказу о японской женщине Мики Накаяма, на которую сошел тот самый Великий Бог, о котором он мне говорил когда-то, а он бы рассказал мне о том времени, когда этот Бог сошел на Христа, и о деяниях Христа после Воскресения! Наверняка именно этого хотел Бог, когда заставил наш самолет опуститься посреди пустыни!

Я оказался неблагодарным, нечутким человеком, забывшим о том, кем был для меня Жак. И теперь меня мучают угрызения совести…

Два года спустя, осенью, вышел французский перевод «Умереть в Париже». В том году как раз исполнилось двадцать пять лет с того дня, как мы расстались в отеле «Режина», поклявшись друг другу через полвека непременно встретиться снова. О романе писали во всех парижских газетах, критики хвалили его. Потом роман издали в Швейцарии и в Бельгии. Как бы радовался, узнав об этом, Жак! Интересно, собирались ли они на Пасху в «Режине», как уславливались когда-то? Роман был опубликован после Пасхи, но, может быть, они говорили и обо мне?

У меня не было адреса ни одного из троих, поэтому я отправил письмо хозяину отеля «Режина». Я написал ему, что двадцать пять лет тому назад жил в отеле, и попросил сообщить адреса моих друзей и все, что ему о них известно. Я решил, что, получив ответ, поеду в Париж, чтобы встретиться с ними. Моя дочь Фумико училась в Париже, и я заранее предвкушал, как буду знакомить ее с друзьями. Ответа от хозяина «Режины» все не было. И вот, в конце лета, я получил свое письмо обратно вместе с письмом из отвильской мэрии.

Из этого письма я узнал, что отель «Режина» несколько лет назад закрылся, поскольку теперь во Франции почти нет больных туберкулезом, здание стоит заброшенным и адреса тогдашнего его владельца никто не знает.

Так мне и не удалось узнать адреса своих прежних друзей. Но в то время я был настолько поглощен сочинительством, что сразу же обо всем позабыл и теперь чувствую себя виноватым: в который уже раз проявилась моя слабая сторона — по лености быть непоследовательным в мелочах….

По словам живосущей Мики, Бог-Родитель послал меня на Святую землю в соответствии со Своим замыслом, который (в чрезвычайно кратком изложении) заключается в следующем.

Богу-Творцу понадобилось 999 миллионов лет, чтобы создать на земле человека, в результате его усилий возникла первая пара людей — мужчина и женщина. Можно называть их Адамом и Евой, а можно — на японский манер — Идзанаги и Идзанами. От этой четы пошел на земле весь род человеческий, людей становилось все больше, и казалось, они преуспевали в самых разных областях. Создавая людей. Бог надеялся, что впоследствии будет с удовольствием созерцать, как они живут в радости, с этой целью Он наделил людей начатками мудрости и разнообразных знаний и постарался предоставить им условия для раскрытия своих возможностей. Поэтому преуспеяние рода человеческого — величайшая радость для Бога, но за многие-многие века условия на земле изменились, соответственно изменились и люди, человеческий род перестал быть единым и распался на отдельные нации. И как-то незаметно в человеческом обществе стали намечаться перемены, вовсе не предусмотренные Богом-Родителем, перемены, в результате которых люди утратили способность жить в радости, более того, они вынуждены постоянно страдать от болезней телесных и житейских трудностей, чем очень огорчают Бога. Для Бога-Родителя все люди, вне зависимости от их национальности, чада любимые и желанные, и Он хотел бы уберечь их от всех несчастий. Он хотел бы дать знать людям, каков был Его истинный замысел, научить их жить счастливо, но у Него не было возможности сделать это лично, поэтому Он несколько раз избирал мужчину из какого-нибудь народа и снисходил на него, дабы тот раскрывал людям Его намерения и помогал им. Из этих божественных избранников мне известны только двое — Шакьямуни и Иисус Христос, поэтому Родительница назвала именно их.

Когда Бог-Родитель создавал на земле людей, Он имел совершенно четкие представления относительно их будущего — что за чем и в какие сроки должно свершиться — и действовал в точном соответствии с этими представлениями. Взять хотя бы Иисуса, выбор не случайно пал именно на него, учитывались и его личные качества, и характер времени. Точно так же не случайно в 1838 году Бог впервые сошел на женщину Мики Накаяма, это отвечало Его представлениям о сроках.

Бог-Родитель исходил из идеи, что мужчина — это «вода», а женщина — «огонь»; мужчина — «земля», а женщина — «небо». Создавая первую супружескую пару, Он взял за образец Небо и Землю. Мужчина получил душу отца, а женщина — душу матери. Все прежние Божественные избранники, вплоть до Иисуса, были мужчины, наверное. Бог считал, что раз мужчина — это «вода», «отец» то он сможет более точно, строго, хладнокровно и доходчиво разъяснить людям Его намерения и желания. Так, собственно, и вышло — и Шакьямуни и Иисусу удалось сделать Его учение доступным людям, оно растекалось по земле как вода, образуя океан.

Однако исполнились сроки, и учению стало мало земли, зиждущейся на воде, оно возжелало обрести небо, зиждущееся на огне, и именно для того, чтобы утвердить истину супружеской пары Неба-Земли, Бог-Родитель и снизошел в 1838 году на женщину. Поскольку женщина — это «огонь», это «мать», она бежит строгости, в ее передаче замыслы Божьи обретают теплоту и мягкость, в результате чего возникает опасность, что ее не поймут должным образом и тогда она воспарит в небеса. Как ни огромно море, его можно коснуться, небо же кажется близким, но дотянуться до него никому не под силу. Но именно таким образом обрела полноту идея супружеской четы Неба — Земли, и Бог-Родитель, воспрянув духом, перешел к претворению в жизнь идеалов, пригодных для всего человечества. Мики Накаяма, сократив свой человеческий срок на двадцать пять лет, открыла врата храма и стала действовать как живосущая Мики, стараясь помочь людям, но, поскольку в последние годы жизни она, окутав лаской своей собравшихся под сенью Учения людей, позволила им проповедовать, эти люди, увлеченные идеей лояльности, создали организацию, которая называется Учение Небесной Истины — Тэнри, создав же ее, они сузили и ограничили само Учение и сделали более долгим путь к тому идеалу, о котором помышлял Бог-Родитель.

Поэтому живосущая Мики, выполняя волю Бога-Родителя, до сих пор продолжает усердно трудиться, однако только в этом году мне впервые открылось, что она повторяет путь воскресшего Христа. А ведь Бог-Родитель ожидал, что это произойдет летом того, 1951 года, Он рассчитывал, что после посещения Святой земли я сразу же встречусь в Париже с Жаком и, услышав его подробный рассказ о воскресшем Христе, изменю свое отношение к живосущей Мики и серьезно задумаюсь о Боге-Родителе.

Я же, и не подозревая об этом, до нынешнего года жил совершенно спокойно и упорствовал в своем атеизме.

Более того, в том же году Бог-Родитель нарочно устроил мне встречу с Папой Римским. Да, хотя это не было предусмотрено программой, в конце путешествия по Европе я попал в Рим, где совершенно для себя неожиданно удостоился аудиенции у Папы. По словам Родительницы, это тоже было сделано Богом-Родителем в качестве подготовки к нынешнему, такому важному для меня году.

В то время я был председателем родительского комитета в школе, где училась моя младшая дочь (начальная школа Тамон в районе Сэтагая). Узнав о том, что я собираюсь в Европу, шестиклассники этой школы попросили меня отвезти их рисунки и сочинения главе католической церкви Папе Римскому в благодарность за ту материальную помощь, которую оказывали их школе зарубежные христиане через Азиатский союз Спасения LARA. Накануне моего отъезда все рисунки и сочинения были доставлены мне на дом. Даже не взглянув на них, я сунул их в сумку и уехал. Приехав в Париж и поселившись в гостинице, я как-то в свободный вечер просмотрел эти сорок рисунков и тридцать сочинений и был поражен.

Почти на всех рисунках изображались сгоревшие дома, городские развалины. Одни были сделаны акварелью, другие — цветными карандашами, но все дети в равной степени использовали только мрачные, темные краски, и рисунки ощутимо передавали их боль, их горе. Что касается сочинений, то все они писали о себе, о своей жизни, о том, что их школы и дома сгорели и никто не собирается их восстанавливать, что они голодают, подробно описывали отчаянную борьбу с лишениями и нищетой, которую ведут их родители. В двадцати девяти сочинениях из тридцати содержались жалобы на безрадостную жизнь, и только один ребенок написал о том, как он счастлив, что вся его семья, несмотря ни на что, выжила и дождалась конца войны. Как только у меня выдавалась свободная минутка, я тратил ее на то, чтобы к каждому сочинению приписать его краткое содержание по-французски… И ломал себе голову над тем, каким образом передать все это Папе.

Однажды в мемориальном доме-музее Ромена Роллана я встретился с его вдовой и поделился с ней своими затруднениями. Она сказала, что хочет непременно увидеть рисунки и сочинения, и я в тот же день принес их ей. Кажется, они произвели на нее большое впечатление, во всяком случае, она попросила разрешения передать половину из них в опекаемую ею школу на окраине Парижа, где учатся в основном дети из рабочих семей. Оставшуюся часть мы решили послать бандеролью в резиденцию Папы Римского. В бандероль я вложил написанное по-французски сопроводительное письмо, в котором изложил все обстоятельства. Отправку бандероли взяла на себя вдова Ромена Роллана.

Не прошло и недели, как на адрес госпожи Роллан пришел для меня пакет: шестиклассники той школы на окраине Парижа прислали двадцать своих рисунков. Меня поразило, какие эти рисунки яркие, совсем другие, чем у детей из школы Тамон. Судя по всему, дети, живущие в одном из самых бедных районов Парижа, были куда счастливее своих токийских сверстников, во всяком случае они сумели остаться детьми, их рисунки были лучшим тому свидетельством. Я тут же бандеролью отправил рисунки в Японию. Говорят, они до сих пор хранятся в школе Тамон.

Когда до моего отъезда из Парижа осталось всего несколько дней, я получил письмо от некоего Канаямы, японского дипломата, живущего в резиденции Папы Римского. Я как-то мельком слышал об этом человеке от знакомых парижских японцев, но сам не был с ним знаком. Он служил в японском посольстве в Риме, когда началась Вторая мировая война. Когда все японцы поспешно покидали Италию и возвращались на родину, его жена, особа весьма плодовитая, была в очередной, не знаю уж, в какой именно, раз беременна и ехать никуда не могла. Поскольку Канаяма был католиком, его приютили в резиденции Папы Римского, и он так и остался жить в Риме под защитой самого Папы.

Канаяма писал, что все произведения японских детей благополучно дошли до Папы. Кроме того, он весьма любезно предлагал мне перед отъездом в Японию посетить Рим и просил позвонить ему, как только я поселюсь в гостинице (он назвал маленькую гостиницу возле резиденции Папы Римского).

Я сразу же отправил ему благодарственное письмо, в котором сообщил, что у меня заказаны билеты на самолет, вылетающий из Парижа через три дня, и что я с удовольствием воспользуюсь его любезным предложением провести несколько дней в Риме. И вот через три дня, в одиннадцать часов утра, я уже входил в рекомендованную им гостиницу. Устроившись, я сразу же, как он просил, позвонил ему. Господин Канаяма предложил мне пообедать с ним и сказал, что с удовольствием зашел бы за мной, но не может выйти из дома, поэтому не приду ли я к нему сам, хозяин гостиницы покажет мне дорогу, это меньше чем в двадцати минутах ходьбы. Хозяин гостиницы послал мальчика-слугу меня проводить.

Минут через пятнадцать мы подошли к воротам резиденции. Возле них стояли два стража в военной форме. Доведя меня до ворот, мальчик пошел обратно, а я сообщил стражам, что пришел к господину Канаяме. Меня впустили и вежливо объяснили, как дойти до дома Канаямы.

Там меня сразу же провели в столовую. Дети уже поели, помимо меня за столом сидели жена хозяина и путешествующий по Европе профессор естественного факультета Токийского университета. Я засмущался, но хозяйка тут же сказала:

— Не стесняйтесь, у нас, католиков, принято делиться с гостями хлебом, дарованным Господом, разделите же с нами это скромное угощение.

Обстановка за столом действительно была самая дружелюбная и непринужденная, так что я с удовольствием наслаждался обедом и, забыв о смущении, принял участие в беседе. Зная, что японцам запрещено вывозить иностранную валюту за границу, супруги Канаяма настаивали, чтобы я, хотя бы пока я в Риме, обедал и ужинал вместе с ними чем Бог пошлет, я согласился и стал столоваться в их доме, причем за столом вместе со мной каждый раз оказывались разные японцы, то один, то два — супруги привечали всех с неизменным ненавязчивым радушием. «Вот каковы католики в повседневной жизни!» — восхищался я. Жена Канаямы, когда бывала свободна, водила меня по Риму.

Однажды Канаяма спросил, не хочу ли я встретиться с Папой. «Ну, может, не столько встретиться, сколько увидеть его», — тут же поправился он. Разумеется, мне хотелось увидеть Папу вблизи, ведь он был наместником Бога на земле, живым напоминанием о Нем. На следующее утро Канаяма сам приехал за мной на машине. Папа Пий Двенадцатый жил в те дни на своей летней вилле «Кастелло Гундольфо», расположенной на берегу Альбано, озера вулканического происхождения, километрах в сорока к юго-востоку от Рима, так что по дороге туда я имел возможность насладиться прекрасными видами. Вилла напоминала сказочный замок, ее охраняли солдаты-швейцарцы, похожие на кукол в своих красочных костюмах. И комнаты и церемониймейстеры были точь-в-точь как в сказке, во дворе перед домом собралось несколько десятков верующих, съехавшихся сюда со всех концов света. Среди них были и мужчины и женщины, и молодые и старые, все благоговейно ждали появления Папы. Я тоже пристроился за спинами этих людей и, сгорая от любопытства, стал ждать.

Скоро в саду появился роскошно одетый церемониймейстер, подошел к Канаяме и велел нам обоим следовать за ним. Мы вошли в здание и пошли по длинному коридору. Слева тянулись двери, перед каждой почтительно стояли группы людей: сначала больше десяти человек, потом десять, потом чуть меньше десяти и так далее в убывающем порядке — пять, три, два. Все эти люди ждали аудиенции у Папы. «Интересно, к какой группе присоединят нас», — шепнул мне Канаяма, пока мы продвигались вперед по коридору. Когда же позади осталась группа, состоящая из троих человек и мы приблизились к группе из двоих, он заволновался: «Ну и дела, не исключено, что нас удостоят личной аудиенции».

Конечно, я был смущен еще больше, чем он. На мне было не первой свежести дорожное платье, я никак не подготовился к аудиенции и даже не знал, как полагается себя в таких случаях вести, — словом, был донельзя растерян. Так или иначе, нас провели в комнату, следующую после той, перед которой стояли двое. Похоже, нам действительно предстояла личная аудиенция. Я спросил Канаяму, на каком языке мне нужно говорить.

— На английском или на французском — ответил тот, тоже явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Вдруг стена перед нами раздвинулась, в комнату спокойно и величественно вошел Папа, оказавшийся весьма высокого роста, и протянул нам руку.

Привыкший к тому, что рука обычно протягивается для рукопожатия, я пожал ее, но тут же устыдился и испугался своего промаха, увидев, что Канаяма опустился на колени и почтительно прижался губами к кольцу на пальце у Папы. Впрочем, мне удалось тут же вернуть поколебленное было присутствие духа. «Ведь я неверующий, — подумал я, — поэтому могу вести себя так, как привык». Потом мы сели, и началась неторопливая беседа. Если мне не изменяет память. Папа в разговоре коснулся со мной следующих трех моментов.

Во-первых, его интересовало, как пережил японский народ ужасы войны и особенно какие потери он понес после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Признавшись, что подобные разговоры строго запрещены оккупационными властями и что перед отъездом из Японии меня со всей строгостью предупредили, что если я стану с кем-то говорить на эти темы во время своего пребывания за границей, то при возвращении на родину мне будет отказано во въездной визе, я добавил, что, поскольку передо мной сам Папа, ничто не мешает мне откровенно ответить на этот вопрос, после чего поведал ему о страданиях японцев во время войны и в послевоенные годы и особенно подробно остановился на страшном бедствии, постигшем жителей Хиросимы и Нагасаки, рассказав о том, что слышал и видел сам, побывав в тех местах весной 1947 года. Папа слушал меня чрезвычайно внимательно, помаргивая глазами, словно с трудом сдерживал слезы. Потом он сказал:

— Во время войны я постоянно молился за японский народ, которому пришлось претерпеть немало несчастий. Представляю себе, как тяжело живется японцам сейчас, в условиях оккупации, когда они лишены всех свобод. Но потерпите еще немного. Бог непременно поможет вам, воздаст за вашу честность, трудолюбие, усердие и предприимчивость. Я молю Бога и верю: придет день и ваша страна заживет в мире и процветании, совсем иначе, чем она жила до войны.

Второе, что интересовало Папу, был я сам. Еще в самом начале нашей беседы он, к моему величайшему удивлению, сказал, что мое имя ему известно, я решил, что он потрудился заранее навести обо мне справки, и был тронут таким вниманием. По словам Папы, он читал две моих повести (он упомянул «Умереть в Париже», но она еще не была издана на французском, вышло только интервью со мной в газете «Фигаро» две недели назад) и его поразило, что и в той и в другой повести главный герой в конце принимает католичество, причем ощущения этих героев описаны так точно, как может описать только глубоко верующий человек.

— Почему писатель, заставляющий своих героев обратиться к католической вере, сам не принимает святого крещения? — спросил он.

Еще он не мог понять, почему три мои младшие дочери, которые с детства учатся в католической миссионерской школе, так и не стали католичками. Сам я никогда об этом не задумывался, возможно, если бы им предложил принять крещение какой-нибудь патер, которому они доверяют, они, возможно, и стали бы католичками. Однако, когда меня вдруг спросил о том сам Папа, я почему-то затруднился с ответом и выдавил из себя что-то вроде того, что не было на то благоволения Господня… Ничего на это не ответив. Папа взял из рук стоящего рядом служителя четыре медали и протянул их мне:

— Никто из нас не застрахован от бед, иногда они кажутся совершенно непреодолимыми. Если вдруг что-нибудь случится с вашими дочерьми, скажите им, чтобы они терпели и помнили, что Папа всегда молится за них. А это передайте им от меня.

И наконец третье, о чем он говорил со мной, были детские рисунки.

— Мне очень жаль этих добрых и прилежных детей, — сказал он, — я желаю им мужества, скажите им — я молюсь за них и верю, что они станут достойными гражданами мирной страны, и в знак моей благодарности передайте школе мою медаль.

Поблагодарив его, я ответил:

— Все рисунки сделаны прямо с натуры, так выглядит район, где живут эти дети, жаль только, что ни на одном из них не изображено распятие. В тех местах нет католических соборов, и, может быть, поэтому души взрослых до сих пор так же черствы и суровы, как суровы эти пейзажи. Но дети чисты душой, они старались как могли, писали сочинения и рисовали, желая отблагодарить великого человека, может быть, их творения и оскорбляют ваш взор, может быть, они недостойны вашего внимания, но я благодарен вам за то, что вы нашли время взглянуть на них.

Признаться, я был донельзя взволнован.

Вечером хозяин моей гостиницы, узнав, что я удостоился личной аудиенции Папы, стал просить у меня прощения за то, что поместил меня в такую маленькую комнату, и предложил перейти в роскошный номер. Я сказал, что по своим финансовым обстоятельствам предпочитаю более скромную комнату, но он тут же заявил, что цена останется прежней, и насильно переселил меня в роскошные, прямо-таки княжеские апартаменты. Так что два последних своих дня в Риме я провел купаясь в роскоши…

И вот теперь, через тридцать лет, живосущая Мики объяснила мне, что и личную аудиенцию у Папы я получил потому, что таков был замысел Бога-Родителя.

По ее словам, отправив меня в Рим и устроив мне встречу с Папой, Он хотел не только дать мне пищу для размышлений на темы «Вера и религия», «Вера и организация», но и подтолкнуть меня к сопоставлениям, которые помогли бы мне лучше понять роль Центра Тэнри и симбасиры. И теперь, в дни, когда учение Тэнри справляет свой столетний юбилей, Бог-Родитель решил открыть мне Свой замысел…

Еще я услышал от живосущей Мики в тот раз, что существуют определенные сроки (нечто вроде расписания), намеченные Богом-Родителем для того, чтобы уладить дела человечества. В полном соответствии с этими сроками, 18 февраля 1887 года Мики Накаяма сокрыла от мира свой реальный облик (скончалась) и стала трудиться в качестве живосущей Родительницы.

А в дни тридцатилетнего юбилея учения (в 1916 году), согласно предсказанию о пришествии Бога в мир, она, призвав на помощь душу Кунико Идэ, домохозяйки из города Мики префектуры Хёго, развернула деятельность по Спасению Человечества.

В качестве первого шага на этом пути она привела Кунико Идэ в Центр Тэнри, поместила ее в Храм Вероучительницы и начала действовать открыто в человеческом обличье. Но хотя Мики еще при жизни об этом пророчествовала, служители Центра, ведомые «алчностью и гордыней», даже не потрудились удостовериться в намерениях Бога: призвав на помощь грубую мужскую силу, они вышвырнули живосущую Мики вместе с Кунико Идэ из Храма Вероучительницы, избили их, то же, что они проповедовали, объявили ересью.

Изгнанная из Храма Вероучительницы Кунико Идэ переночевала одну ночь в расположенной неподалеку от ворот Центра гостинице, которую содержал внук Мики Накаяма, Кандзиро Фукуи, а на следующее утро вместе с живосущей Мики посетила дом семейства Маэгава, отчий дом Вероучительницы в Саммайдэне. Возможно потому, что Кунико явилась туда в облике живой Мики, ее встретили с радостью, как встретили бы саму Мики. Вечером того же дня Кунико Идэ вернулась в свой дом в городе Мики в Хариме, ее сопровождал бывший ранее служителем Центра Кандзиро Фукуи, ибо он понял, что именно эта женщина является Богом, который, согласно пророчеству, должен был явится миру на тридцатилетием юбилее учения. Он все время неотлучно находился при ней, и, видя, как глубока ее вера, как много добра делает она людям, убедился в том, что она истинно та, за кого себя выдает, и, не возвращаясь в Центр, посвятил свою жизнь служению Кунико Идэ.

Живосущая Мики до самой смерти Кунико Идэ, — а скончалась та через три года после войны на восемьдесят шестом году жизни, — развивала замечательную активность в полном соответствии с замыслом Бога-Родителя и при этом не обзавелась собственным приходом. После смерти Кунико живосущая Мики вернулась в Обитель Зерцала и оставалась там до столетия Тэнри, она помогала истинно верующим, но ограниченность воззрений руководства Тэнри очень часто мешала ей выполнять волю Бога-Родителя.

В 1986 году исполняется сто лет со дня смерти Вероучительницы Мики Накаяма, это год открытия истины, на который Бог-Родитель наметил Великую Уборку, и именно в этом году достигнет зрелости тот, в чьем обличье живосущая Мики возродила душу первого симбасиры, Синноскэ, кого она пестовала с младенчества, подобно тому как Богоматерь Мария пестовала Иисуса. Это и был юноша Ито. Когда ему исполнилось восемнадцать и он должен был поступать в университет, живосущая Мики впервые явилась ему в виде старухи в алом кимоно и посоветовала ехать в Тэнри. Ни сам он, ни его домашние не имели никакого представления об учении Тэнри, но потом выяснилось, что старая подруга матери Ито является настоятельницей одной из малых церквей Тэнри, она-то и отвезла юношу с матерью в Центр Тэнри. Когда он вошел в Храм Вероучительницы, его радостно приветствовала старая женщина в алых одеждах, но когда Ито спросил служителя, можно ли ему поговорить со старушкой, тот посмотрел на него злобно и заявил, что никаких старушек здесь нет. Ито стал упорствовать, говоря: «Да вот же она», дело приняло серьезный оборот, подруга матери встревожилась, отвела юношу в «Дом отдохновения» и попросила врачей освидетельствовать его, но никаких отклонений в его психическом состоянии обнаружено не было, и они вернулись в Токио.

Когда же по возвращении пришли в церковь, чтобы поблагодарить Бога, им неожиданно явилась старуха в алом кимоно. Она вошла в тело юноши, тут же раздался громкий голос: «Этого человека я обретаю на всю жизнь… Как, согласны? Такова воля Бога-Родителя…» — и юноша лишился сознания. Прошло несколько часов, а он все не приходил в себя, домашние его собрались на совет и решили, что должны подчиниться воле Бога. Как только они сказали об этом вслух перед алтарем, юноша мгновенно пришел в себя, его лицо было светлым и ясным, будто он только что проснулся. И вот с тех пор живосущая Мики в алых одеждах пребывает в его теле.

После того как все это случилось, юноша Ито отправился в Центр Тэнри и закончил там трехмесячные курсы, причем все это время живосущая Мики постоянно наставляла его в учении. Потом он прослушал еще один, трехнедельный, курс лекций и получил квалификацию настоятеля церкви, с тех пор он действует исключительно по указаниям живосущей Мики и учится смирять в себе человеческое. Днем он занимается физическим трудом, по вечерам с пяти часов до одиннадцати вместе с другими молодыми людьми моет посуду в китайском ресторанчике в Синдзюку, домой возвращается около полуночи, после чего усердно учится тому, чему велит ему учиться Мики, на сон у него, таким образом, остается около пяти часов. Если к нему обращается человек, страдающий от какой-то болезни, он, согласно указаниям, помогает ему, а раз в месяц, восьмого числа, устроив себе выходной, проводит собрание Общества радостных духом: на втором этаже его дома собираются те, кому он помог, те, кто разделяет его веру. Кроме того, в прошлом (1985) году живосущая Мики вдруг приказала ему: «Раздвинь перегородки в своем доме и займись Спасением Мира». С того дня он, продолжая выполнять суровые духовные упражнения, при каждом удобном случае открыто передает людям слова Бога-Родителя, слова же эти, которые произносят его уста, исходят непосредственно от Родительницы в алом кимоно, живосущей Мики.

Бог, приведя в движение великую Вселенную и создав на Земле, в этом единственном космическом оазисе, человека и животных, любит всех людей как детей своих, желает им счастья; даровав людям начатки мудрости и распланировав их будущее, Он ждал, когда наконец осуществится им задуманное и люди станут жить в радости. Среди Им запланированного — Великая Уборка Мира, которая должна начаться в этом году, поэтому он ждет не дождется, когда юноша Ито достигнет зрелости. Предполагается, что через два года к проведению Великой Уборки присоединятся воскресший Христос и живо-сущий Шакьямуни. Через девять лет, когда юноша Ито, пройдя последовательно все этапы обучения, достигнет возраста Иисуса Христа, в него под прикрытием живосущей Мики вселятся воскресший Христос и живосущий Шакьямуни, сам Бог-Родитель снизойдет на него и приступит к делу Спасения Мира, дабы сделать жизнь всех людей мирной и счастливой. Но, как ни прискорбно, теперешние люди превратились в бездушных скотов, человечество накопило бесконечный запас дьявольского, так называемого атомного, оружия, оно разделилось на два враждебных друг другу лагеря и вот-вот само себя уничтожит. Это вызывает тревогу у Бога-Родителя, потому-то Он и торопится начать дело Спасения Мира раньше, чем пройдут намеченные девять лет, и хочет, чтобы юноша Ито как можно быстрее достиг зрелости…

 

Глава одиннадцатая

Даже мне, человеку вовсе не религиозному, благодаря посредничеству профессора Кодайры довелось приобщиться к непостижимым, таинственным явлениям. Уже ради одного этого, пожалуй, и стоило дожить до таких лет, мирясь с собственной дряхлостью.

Оглядываясь теперь на свою долгую жизнь, я иногда позволяю себе усомниться в том, что в моей жизни все происходило в соответствии с замыслом Бога-Родителя. Но может, это просто свидетельство душевной слабости?

Когда, будучи аспирантом Сорбонны, я прямо в лаборатории профессора Симьяна свалился с воспалением легких и попал в больницу, врачи, сочтя мое состояние угрожающим, посоветовали моей жене срочно телеграфировать в Японию. У меня держалась высокая температура, и мадам Массе специально отправилась в Лурд за чудотворной водой, медсестра стала поить меня лурдской водой как лекарством, и уже на третий день температура спала. Сам я скептически относился к этой воде, а мадам Массе и медсестра, хотя и были ревностными католичками, после того как я пошел на поправку, больше о ней не заговаривали.

Может, этот случай должен был подтолкнуть меня к размышлениям о вере?

Потом в высокогорном санатории в Отвиле я встретился с гениальным Жаком, и он стал для меня чем-то вроде боевого друга, от него я и узнал о великом Боге, Творце Вселенной, и о том, что связывает этого Бога с Иисусом Христом. Теперь у меня нет никаких сомнений в том, что тогда Жак поведал мне об истинном Боге. Более того, я уверен, что его понимание Бога совершенно правильно, ведь все его идеи, над которыми мы насмехались, считая их сумасбродными: и полеты в космос, и высадка на Луну — великолепным образом осуществились.

То же самое можно сказать и о Кунико Идэ, которая появилась в день тридцатилетнего юбилея Тэнри. Я писал о том, что она помогла моей тяжелобольной жене, но самая главная ее заслуга в том, что она или, вернее сказать, многолетнее общение с ней пробудило во мне интерес к Мики, Основательнице учения Тэнри. Ни один из больных, просивших ее о помощи, не был обойден вниманием. И при этом она не произносила нудных проповедей о предопределении, о судьбе, не требовала денежных пожертвований, она просто ласково говорила что-нибудь вроде: «Считай, что твоя жена — это Бог, люби ее и береги», или: «Нечего хныкать и жаловаться мужу, лучше молись Небесам, Бог тебя услышит». Так наставляла она, творила молитву, и больные выздоравливали. Правда, при этом она принимала на себя болезни тех людей, которые обращались к ней за помощью, и страдала сама… Когда к ней за советом заходил хозяин местной рыбной лавки: мол, рыбные палочки плохо продаются, сплошные убытки — она, перечисляя сорта рыб, которые он использовал в качестве исходного сырья, объясняла ему, что в последнее время он злоупотребляет дешевыми сортами и из-за этого ухудшается вкус палочек; продавцу же тэта, который жаловался, что гэта стали плохо продаваться, она говорила: «Ты сколотил состояние, торгуя гэта, но забыл о том, что вкусы людей меняются, может, стоит подыскать какую-нибудь дешевую обувь и заняться ее продажей?» Таким образом, она давала вполне дельные советы людям самых разных профессий. Причем она приходила на выручку не только верующим, а всем, кто к ней обращался: одних исцеляла, другим помогала справиться с житейскими трудностями. Солдатам, уходящим на фронт и просившим ее помочь им вернуться невредимыми, она говорила: «Всех людей, которые встретятся вам там, куда вас посылают, считайте братьями и обращайтесь с ними соответственно. Это первое. А второе — направляя дуло орудия на врага, старайтесь промазать и никого не убить. Если вы будете придерживаться этих двух правил. Бог защитит вас». Помню, однажды, накануне Второй мировой войны, как раз когда решалось, будет ли Япония воевать с Америкой или нет, дипломат А., советник его императорского величества, захотел встретиться с Кунико Идэ, а поскольку их встреча происходила на втором этаже моего дома, я случайно подслушал их разговор, и услышанное произвело на меня глубокое впечатление. «Воевать с Америкой нельзя. Это приведет только к обнищанию народа, мы обязательно проиграем войну. Его величество еще очень молод, придворные не считаются с ним, никто не контролирует неразумные действия самонадеянных военных. Мне жаль его величество, мне жаль наш несчастный народ, — говорила она, заливаясь слезами. — Это говорит вам не деревенская старуха, это слова Бога, и в доказательство я явлю сейчас вам его силу». С этими словами она встала и приложила ладонь правой руки к столбу. Тотчас двухэтажный дом площадью в 70 цубо затрещал и зашатался, люди, находившиеся на первом этаже, перепугались и закричали: «Землетрясение! Спасайся кто может!»

Старуха снова уселась перед дипломатом А. и стала подробно, так, будто сама изучала этот вопрос, рассказывать о том, насколько велика разница между Японией и Америкой в плане боевой мощи, обстоятельно разъяснила ему, что у Японии нет никаких шансов победить. А. восхищенно внимал ей. В заключение Кунико Идэ сказала, что когда произошла реставрация Мэйдзи и Япония стала открытой страной, то именно благодаря Америке она не превратилась в европейскую колонию, чему Бог-Родитель был крайне рад и теперь, по Его мнению, Япония не имеет права забывать о благодарности и вступать в войну с Америкой. Долг А. как советника по дипломатическим делам — убедить его величество отказаться от мысли о войне. В противном случае, добавила она. Бог лишит его разума. Когда я провожал А. до ворот, он сказал мне, что все понял и благодарен. Вскоре после того, как Япония потерпела поражение в войне, А. сошел с ума и умер…

Во время войны Кунико Идэ тоже при каждом удобном случае внушала людям, что необходимо протестовать против продолжения войны и требовать скорейшего примирения. К счастью, ни полицейские, ни жандармы, очень тогда свирепствовавшие, ни разу не арестовали ее. Каждый раз, когда города Японии горели после налетов вражеской авиации, она проводила ночи в молитвах, взывала к Богу, молила Его не выжигать огнем исполненные зла души японцев.

Однажды я спросил ее, кому поклоняется она в своем святилище. И она ответила, улыбнувшись: «Бог — Он как ветер, Он везде, но люди не любят, когда у них нет кумира, на которого можно взирать с благоговением, поэтому я и создала святилище, что же касается божества, которому там поклоняются, там есть сделанная мною надпись „Душа Луны и Солнца“». После капитуляции Японии Кунико стала говорить, что поражение — это и есть победа, что Япония вовсе не проиграла, а выиграла войну. Поражение потерпели только надутые вояки, а народ победил. «Некоторое время будет очень трудно, — говорила она всем, — придется потерпеть, но очень скоро Япония станет богатой и счастливой страной. Постараемся же не утратить к тому времени душевной доброты».

Судя по всему, именно тогда она начала задумываться о смерти, во всяком случае, прибегнув к помощи тех своих подопечных, кто разбирался в законах, она добилась официального разрешения построить синтоистское святилище, которое получило название Асахидзиндзя — Святилище утреннего солнца, ее сын и некоторые ее близкие составили при нем общину, после чего сама она, стараясь никому не причинять хлопот, спокойно вознеслась к небесам. Святилище Асахидзиндзя после ее смерти унаследовал Кандзиро Фукуи…

Может, и с Кунико Идэ я познакомился потому, что такова была воля живосущей Мики?

Потом, в апреле 1970 года, как я уже писал раньше, живосущая Мики в алом кимоно дважды появлялась в моей спальне и я был свидетелем ее живой активности, но все равно не изменил своих взглядов и остался атеистом.

Однако одиннадцать лет тому назад, летом 1959 года, возвращаясь из Франкфурта (Западная Германия), где проходил 30-й конгресс ПЕН-клубов, на который я был приглашен почетным гостем, я заехал во Францию, чтобы провести два месяца летних каникул со своими двумя дочерьми, проходившими стажировку в Париже. Там со мной произошел один занятный случай. И, как мне кажется, снова не обошлось без участия живосущей Мики.

Приехав в Париж, я пошел к своему старому другу Пьералу, который взял на себя труд прочесть корректуру французского перевода «Умереть в Париже», выполненного Аримасой Мори, и неожиданно Лопал на пирушку по случаю выздоровления его жены: несколько дней тому назад она вдруг заболела какой-то странной болезнью — у нее прерывалось дыхание, — и ее тут же положили в больницу, где выяснилось, что у нее дифтерия. Эта болезнь чрезвычайно распространена в неразвитых странах, но в цивилизованной Франции не оказалось соответствующих лекарств, и пока врачи метались, не зная, что делать — то ли заказывать лекарство в Мексике, то ли искать его в Алжире, невестка больной поспешила в Лурд, привезла оттуда чудотворную воду и напоила свекровь, после чего у той нормализовалось дыхание, и она очень скоро выписалась из больницы. Выслушав от домашних Пьерала подробные рассказы о чуде, сотворенном Богоматерью Лурдской, я уехал в Вокрессу, местечко в департаменте Ньевр, где проводили каникулы мои дочери.

В этом Вокрессу находилась вилла профессора Парижской консерватории Дуайяна, который вел у моих дочерей класс фортепиано. Дочери коротали безмятежные дни в тихом отеле, который рекомендовал им профессор, изредка беря у него уроки фортепианной игры. Это было небольшое дачное местечко на берегу Луары, и я, давно забывший, что такое каникулы, наслаждался неожиданным отдыхом. И вот в одно воскресенье мы с дочерьми поехали в центральный город департамента, Невер. Езды туда было меньше часа. Когда мы сошли с поезда, то увидели группу юношей и девушек, похожих на паломников, они направлялись куда-то влево от станции. Мы двинулись за ними и минут через десять достигли ворот большого монастыря. Это был монастырь Святой Бернадетты.

Следуя за толпой паломников, мы подошли к тому месту, где стояла рака святой Бернадетты. Святая выглядела так, будто только что уснула. Паломники благоговейно опустились на колени и начали молиться, а я, будучи неверующим, приблизился к раке и попытался заглянуть в нее. Внутри горели слабые электрические лампочки, освещая погруженную в вечный сон святую. Когда я стоял рядом с ракой, разглядывая молодое лицо Бернадетты, мне вдруг вспомнилась книга, перевод с какого-то европейского языка, которую вскоре после окончания войны прислал мне ныне покойный Тосихико Катаяма. Названия ее я не помню, помню только, что там описывалась жизнь святой Бернадетты, начиная с того дня — примерно полтора века тому назад, — когда глупой маленькой девочке Бернадетте, дочери мельника из деревушки Лурд у подножия Пиренеев, явилась Дева Мария, после чего в Лурде забил источник и стали происходить чудеса. Автор, немец еврейского происхождения, во время войны, спасаясь от нацистов, решил эмигрировать в Америку, но сначала добрался до Лурда и помолился святой Бернадетте, пообещав написать о ней книгу, если ему удастся спастись. Его молитва была услышана, он благополучно эмигрировал и стал автором жизнеописания святой Бернадетты. Так говорилось в предисловии к книге.

Размышляя обо всем этом, я следом за дочерьми пошел к выходу, мы задержались у ворот, чтобы купить в киоске открытки, и тут ко мне обратился немолодой священник.

— Вы японец? — спросил он меня. Потом, сказал, что тут рядом, в монастыре, живет монахиня-японка, которая уже больше двадцати лет не видела своих соотечественников, и потащил нас в этот монастырь. К нам сразу же вышла эта монахиня-японка, на вид ей было около пятидесяти. Как видно, она не смогла сразу вспомнить ни одного японского слова и, возбужденно выражая свою радость по-французски, провела нас в свою келью. Пока мы шли по коридору, нам по пути то и дело попадались монахини, все они говорили ей:

— Вот радость так радость, как замечательно, что сюда приехали ваши соотечественники!

В келье монахиня показала нам свой старый японский паспорт образца 1926 года, она оказалась уроженкой Кансая. Заявив, что у нее больше нет родины, она сказала:

— Я так обрадовалась, когда узнала, что наследный принц женился на простолюдинке, может, теперь и Япония станет демократической, счастливой страной.

До нас в монастыре никогда не бывали японцы, поэтому мать настоятельница тоже захотела увидеться с нами, и мы прошли в ее покои. Это была очень величавая и степенная женщина, она тут же предложила мне присоединиться к группе паломников, которая должна выехать в Лурд, в эту группу входили мэр города Невера, глава городского совета и прочие важные особы.

Мне показалось, что это будет довольно любопытно, я присоединился к паломникам и провел с ними три незабываемых дня. Не стану утомлять вас подробным описанием путешествия, это заняло бы слишком много места, но несколько слов все-таки скажу. К Лурду — небольшому селению в горах рядом с испанской границей — стекаются на специальных поездах паломники со всего света. Члены нашей группы никак не афишировали свои титулы и звания, они вели себя как смиренные слуги Божьи и заботливо ухаживали за больными. Гостиница принадлежала религиозной общине, поэтому мы должны были сами готовить себе пищу, сами убирать за собой. Один раз в день служили мессу под открытым небом, паломники стояли рядами по обочинам дороги, принимая благословение церковнослужителей, больных пропускали вперед. В нашей группе тоже был мальчик лет двенадцати, который не мог ходить, его выдвинули вперед, и, получив благословение, он в тот же миг встал и пошел. Увидев это, вся наша группа разом поднялась и с воодушевлением запела благодарственный гимн. Каждый день устраивались факельные шествия, паломники, распевая гимны каждый на своем языке, поднимались в горы за монастырем и там до глубокой ночи молились, благодаря Господа. Это было поистине впечатляющее зрелище!

Разумеется, я выпил лурдской воды и совершил омовение в лурдском источнике. Только через пять дней я возвратился в Невер, предварительно убедившись в том, что мальчик, который начал ходить, прошел медицинское обследование в местной больнице, где специально для таких случаев была создана врачебная комиссия, и обследование показало, что он действительно совершенно здоров.

Спустя три года, то есть летом 1962 года, я, вместе с Сёхэем Оокой по приглашению Союза советских писателей посетил Советский Союз, и многое из того, что я там увидел, оказалось для меня совершенно неожиданным. Возможно, это тоже произошло по воле живосущей Мики?

Когда сразу же после приезда нас в Союзе писателей спросили, что бы мы хотели посмотреть, я поинтересовался, жив ли в коммунистической России дух великого Достоевского. И на следующий день нас повезли в Лавру, центр русского православия. Поскольку мне говорили, что религия в Советском Союзе под запретом, я был поражен. Мы выехали из Москвы на машине и через два часа оказались в прекрасном храмовом комплексе на вершине холма. Нашей переводчицей была госпожа Львова, преподаватель японского языка из Московского университета. Нас принял высший духовный сан Русской православной церкви и рассказал нам много интересного.

Оказывается, после революции религия была запрещена, но когда во время Второй мировой войны фашистские войска вторглись на территорию Советского Союза и Москве угрожала опасность, правительство обратилось к народу. Оно призвало его дать достойный отпор фашистским захватчикам, а за это обещало снять запрет с религии. Особенный энтузиазм это обещание вызвало у крестьян, они мужественно сражались, и немецкая армия была разгромлена. С тех пор в стране провозглашена свобода религии и вероисповедания, а совсем недавно была официально издана и пущена в продажу Библия, которую раскупили за один день. (Когда он это говорил, переводчица прошептала мне по-японски на ухо, чтобы я попросил у патриарха Библию, как бы для себя. В результате мне подарили на память Библию, и переводчица очень радовалась, оказывается, она давно уже мечтала иметь Библию.) Территория Лавры производила внушительное впечатление, там была даже Духовная семинария, совсем как до революции, и мне предложили ее осмотреть. Потом нас провели в сокровищницу Лавры, где хранились иконы. Там толпился народ и было ужасно душно, особенно плотная толпа стояла перед скульптурным изображением какого-то святого, люди водили руками по статуе, а потом гладили себя по лицу и по груди. «Совсем как у Каннон в Асакусе», — усмехнувшись, заметил Оока. Из сокровищницы мы вышли в парк и некоторое время стояли там, приходя в себя и наслаждаясь красивыми видами и прохладой. Тут мы заметили, что люди толпой идут в каком-то одном направлении. Мы двинулись за ними и увидели небольшой пруд, рядом с которым был источник. Люди благоговейно пили воду из этого источника, наливали ее в принесенные с собой бутылки. К моему удивлению, это оказалась святая вода. Люди с бутылками совершенно серьезно объяснили мне, что собираются отнести воду домой для своих больных.

После этого каждое воскресенье я ходил в церковь в сопровождении своего переводчика, студента японского отделения Института восточных языков при Московском университете. Во время воскресных служб церкви заполнялись людьми до отказа, причем я наблюдал это не только в таких больших городах, как Москва и Ленинград, но и в глухой грузинской деревне. В московских церквях всегда звучало прекрасное пение. Мне хотелось подольше его послушать, но церкви всегда бывали переполнены, к тому же и сесть было негде. Между прочим, мой переводчик относился к собравшимся верующим весьма пренебрежительно, как-то раз он сказал:

— Кажется, в Японии есть пословица: «На женщин и детей трудно сердиться», а в России говорят «На женщин и стариков трудно сердиться». В церковь ходят одни старики и женщины.

Действительно в церкви были в основном старики, но я мягко посоветовал переводчику уточнить у своей преподавательницы, госпожи Львовой, не звучит ли японская пословица немного по-другому, а именно: «С женщинами и детьми трудно ладить»…

Почему я, неверующий, интересовался всем тем, что имеет прямое отношение к религии? Для себя я решил, что здесь не обошлось без влияния профессора Мосса, социолога, чьи лекции я, по совету профессора Симьяна, моего научного руководителя в Сорбонне, слушал в течение года вместе с коллегами по лаборатории. Это были очень интересные лекции. Профессор Мосс изучал разные явления религиозного характера во всех странах мира, как в неразвитых, так и цивилизованных, при этом его интересовала их взаимосвязь с общественным бытием. Возможно, именно его лекции и приучили меня рассматривать религиозные явления вне веры, исключительно как факторы общественной жизни.

Но вот зачем в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов я в течение нескольких лет ходил на лекции по Священному Писанию — этого я и сам не могу понять. Ведь не потому же, что меня привлекла фигура лектора, а им был Аикава, пастор и одновременно доктор медицины, и не потому, что мне посоветовала послушать их моя давняя приятельница Мицуко Абэ. Началось с того, что я из любопытства сходил на две-три лекции, рассчитывая, что они помогут мне в освоении Священного Писания: я читал его много раз, и мне стало казаться, что я делаю это как-то неправильно, что, наверное, существует какой-то особый способ его чтения. А поскольку многие из слушателей жили вдоль Центральной линии железной дороги и им неудобно было каждый раз ездить в центр города, то я через Мицуко Абэ предложил профессору перенести чтение лекций в мой дом в Восточном Накано. Он согласился при том условии, что будет читать трехчасовые лекции раз в месяц во второй половине дня.

Доктор Аикава был высоконравственным пастором, наделенным духом настоящего исследователя, его лекции по Священному Писанию поражали точностью формулировок и разнообразием используемого материала. Читал он их в самых разных районах страны, и слушателей собиралось довольно много. Позже он стал издавать «Духовную библиотечку», в основу которой легли его лекции. Неприятно только, что он навязывал свои брошюры слушателям, а кое-кого заставлял ходить по домам и торговать ими. К тому времени он создал собственную церковь, которую назвал Церковью Обретения Духа, после чего, как показалось мне, человеку неверующему, его лекции утратили прежнюю свою чистоту. Он стал по-другому отвечать на вопросы, которые обычно задавали слушатели после лекций (как правило, они спрашивали его совета по каким-то личным делам), создавалось впечатление, что он перестал быть духовным лицом. Однажды, после смерти вице-президента одной крупной компании, он, недолго думая, посоветовал его вдове, которая была его слушательницей, во избежание конфликтных ситуаций в семье из-за наследства передать весь капитал ему, а уж он сумеет не только сохранить его, но и приумножить, вложив в прибыльное дело. Услышав это, я был поражен: и это говорит пастор, совсем недавно призывавший не думать о завтрашнем дне!

Как-то Аикава специально пожаловал ко мне и потребовал, чтобы я выступил на общем собрании слушателей и откровенно рассказал о своей вере. Я отказался, сославшись на то, что я неверующий, и он удалился, недовольно пробурчав:

— А не кажется ли вам, что вы совершаете святотатство, слушая лекции по Священному Писанию и оставаясь при этом неверующим?

Пожалуй, пора кончать собираться в моем доме, подумал я. Следующая лекция должна была состояться через пять дней. После ее окончания, когда наступило время свободной беседы, пастор обратился ко мне с весьма неожиданным предложением. Он заявил, что причиной моей астмы является заклятие принцессы Яэгаки, куклы театра Бунраку, которая украшает нашу гостиную, и, чтобы избавиться от заклятия, я должен либо лишить куклу души, либо, еще лучше, сжечь ее. По его словам, в куклу вселилась душа ее мастера Мондзюро Киритакэ, вот ее-то и надо изгнать, и он может назвать храм, где мне помогут, но, зная, сколь это обременительно, готов забрать у меня куклу и взять все хлопоты на себя. При этом он смотрел на меня так, будто делает мне великое одолжение. «Все, хватит с меня», — подумал я и сказал:

— Благодарю вас за участие, но эта кукла — наша семейная реликвия, и никакие заклятия не заставят меня сжечь ее… Я ваш давний слушатель и очень вам признателен, но, к сожалению, больше не смогу предоставлять вам помещение для лекций, эта будет последней. Еще раз благодарю вас, надеюсь, что все меня простят.

И я поклонился, не вставая со стула.

На этом с изучением Библии было покончено. Два-три года спустя, когда я проходил по улице Восточного Накано, меня окликнула женщина, которая тоже была слушательницей доктора Аикавы. Я часто встречал эту весьма общительную особу лет пятидесяти, она жила неподалеку, в Верхнем Отиаи, но раньше она неизменно старалась проскользнуть мимо, явно избегая меня. На этот же раз она остановилась и быстро проговорила, улыбаясь:

— А, вы, кажется, все-таки живы.

Дело в том, что, когда я запретил читать лекции у себя дома, Аикава во всеуслышание заявил, что меня настигнет Божья кара и я умру. Эта женщина поверила ему, но, видя меня вполне здоровым, стала сомневаться в пасторе, а тут еще он объявил сына своим наследником по церкви, после чего сделался особенно корыстолюбив и начал донимать прихожан поистине непомерными поборами. Ее муж рассердился, стал требовать, чтобы она порвала с церковью, и она в конце концов его послушалась. На прощанье Аикава и ей пригрозил, что Бог покарает ее и она умрет. Рассказав мне все это, она добавила:

— Сэнсэй, правда ведь лучше, когда каждый верит сам по себе, такая вера мне кажется более искренней. А церковь… Вот ведь даже такой замечательный человек, каким был Аикава-сэнсэй, возгордился и погряз в алчности. Как же я рада видеть вас в полном здравии! Глядя на вас, я и сама укрепляюсь духом. Спасибо.

Поклонившись, она быстро пошла прочь.

А еще года через два однажды холодным вечером мы встретились на той же самой улице, и она бодрым голосом окликнула меня:

— Вы уже знаете? Аикава-сэнсэй скончался. А я, отказавшись от его веры, наоборот чувствую себя прекрасно. Удивительно, правда?

Я с грустью вспомнил о том, сколько подлинной чистоты было в лекциях Аикавы. Да и вообще он был прекрасным, искренним человеком. Но, создав собственную церковь и введя свою жизнь в рамки религиозной организации, он очень изменился сам, да и проповеди его утратили прежнюю чистоту. Решив передать церковь сыну, он все помыслы свои сосредоточил на укреплении ее материальной базы, прихожан же стал рассматривать только как источник церковных доходов, забыв о том, что должен заниматься их душами. То есть из пастора он, сам того не замечая, превратился в корыстолюбивого торговца. Мне его очень жаль.

А разве не такая же опасность подстерегает большинство религиозных организаций в Японии? Может быть, сказывается дурное влияние особой структуры семейных отношений, ведь в большинстве случаев наследование внутри такой организации осуществляется независимо от веры, оно определяется только кровным родством. Даже самые прекрасные храмовые комплексы и синтоистские святилища в конце концов перерождаются в какие-то диковинные коммерческие фирмы и начинают торговать товарами, украшенными ярлыком веры, но не имеющими к истинной вере никакого отношения. Подумав об этом, я помянул добрым словом своего покойного отца: как хорошо, что, отдав все свое имущество Богу и посвятив жизнь учению Тэнри, он не стал пленником ни одной из церковных организаций и никогда не опускался до торговли верой, смиренно отдавая все силы свои Богу и людям…

Итак, вспомнив, сколько раз в своей жизни я, неверующий, сталкивался с явлениями религиозного характера, я пришел к естественному выводу, что все это происходило далеко не случайно, что — и о том мне не раз говорила живосущая Мики — таков был замысел великого Бога-Родителя. А раз так, как мне относиться к тем удивительным явлениям, которые благодаря профессору Кодайре стали частью моей жизни? В самом деле, есть о чем задуматься…

Наверное, мне следует с надеждой смотреть в будущее, ожидая, каким именно образом сбудется через два года пророчество живосущей Мики. Нынешнее состояние моего здоровья таково, что два-то года я обязательно протяну. А там посмотрим… Если получится прожить девять лет, я стану свидетелем Великой Уборки Мира, которую намерен осуществить Бог-Родитель. Остается только надеяться, что мне удастся дожить до этого времени. Правда, мне будет тогда уже почти сто лет…

Что же касается сроков, установленных Богом-Родителем… Недавно живосущая Мики поведала мне, что оставила подробные записи по этому поводу. Я собрался с духом и прочел несколько сотен пятистиший, которые она писала с семидесятилетнего возраста и которые составили цикл, названный «На кончике кисти». Разобрав эти пятистишия, я был поражен, насколько точно она предсказала все, что теперь происходит, и устыдился, что не удосужился прочитать ее записи прежде. Неужели же никто из тех, кто читал ее стихи, ничего не понял? — дивился я, низко склоняя голову перед Родительницей.

Вот почему я настроен теперь довольно оптимистически и надеюсь быть свидетелем грядущих событий, чем бы они ни закончились.

Кстати, по настоянию живосущей Мики я, желая освежить в памяти атмосферу тех дней, когда судьба забросила меня на Святую землю христианства, отыскал и прочел свои тогдашние заметки: сначала я посылал их в газету в качестве репортажей, а потом соединил в книге под названием «Лики Европы». К сожалению, они не дают представления о том, насколько взрывоопасной была тогда ситуация на Святой земле, где все, и враги и союзники, поспешно вооружались и в любой момент могла развязаться война. Однако я хорошо помню, что участники Всемирного конгресса ПЕН-клубов, проходившего тогда в Лозанне, со страхом поговаривали о возможности третьей мировой войны. Особенно хорошо запомнился мне прощальный банкет, который президент Швейцарии устроил для участников конгресса в знаменитом старинном Сьонском замке неподалеку от Монтре. Его приветственная речь произвела на присутствующих глубокое впечатление прежде всего потому, что слишком силен был страх перед новой войной.

Сьонский замок, расположенный на одном из островков Женевского озера, когда-то был тюрьмой, потом его превратили в местную достопримечательность, объект паломничества туристов, но официальных банкетов там никогда не устраивали. Однако на сей раз президент избрал именно его и объяснил почему. Если начнется война, сказал он, то как бы Швейцария ни настаивала на своем нейтралитете, она неминуемо будет вовлечена в эту войну и не исключено, что этот прекрасный замок взлетит на воздух при взрыве атомной бомбы. Поэтому он и решил пригласить сюда литераторов со всего мира, надеясь, что образ Сьонского замка запечатлеется в их сердцах, и если вдруг его сотрут с лица земли, кто-нибудь, кому удастся выжить, возродит его при помощи пера и бумаги.

К счастью, в то время война не началась. Однако в наши дни мир переживает такой кризис, с которым тогдашний не идет ни в какое сравнение. Живосущая Мики велела мне хорошенько над этим поразмыслить. Надеюсь, что в ближайшие девять лет новой войны все же не будет и я смогу трудиться ради мира на земле.

Отложив кисть, я в последний раз попытался восстановить в памяти все, что произошло со мной за прошедшие пять месяцев после того, как профессор Кодайра свел меня с живосущей Мики… Я встречался с ней раз двадцать, и всякий раз она сама приходила ко мне и говорила то, что хотела сказать. Иногда меня подмывало спросить ее о чем-нибудь, но я удерживал себя, опасаясь, что, ввязавшись в диалог с ней, могу забросить начатую книгу. Все, что она рассказала мне, я записал на пленку, а потом перевел на бумагу — пока мне и этого довольно.

Однако в будущем мне хотелось бы встречаться с ней, когда я сам этого пожелаю, задавать ей свои вопросы и получать на них ответы. Может быть, тогда я обрету новое существование, для меня как для писателя начнется новая жизнь. Да, лучшего и желать невозможно. Однажды, это было в прошлом году перед самым Рождеством, живосущая Мики сказала мне, что привела в мой дом воскресшего Иисуса Христа и стоит с ним у двери за моей спиной, но я не посмел обернуться. Мне очень хотелось спросить ее, зачем она привела Христа, но я так и не спросил. И вот, уже после Нового года, в феврале, когда я успел забыть об Иисусе Христе, она неожиданно устроила мне с ним встречу.

Я смотрел в небо, и вдруг Иисус позвал меня: «Кодзиро!» — и минуты три говорил со мной. Это было прекрасно. Почти сразу же после того, как он удалился, Мики привела ко мне Шакьямуни, и с ним тоже я тихо беседовал минуты две-три. От волнения я весь дрожал и впервые заплакал от умиления. Когда оба богоподобных святых удалились, со мной, как всегда, заговорила Мики… Таким образом, я видел собственными глазами наяву и молодого Иисуса, и величественного восьмидесятилетнего Шакьямуни в тот момент, когда он поднялся, вышел из-под священного баньяна и направился к высоким горным вершинам.

Стоит мне вспомнить об этом, и меня начинает одолевать безмерное любопытство. А ведь какой бы получился у нас диалог, если бы я заранее подготовил свои вопросы, думаю я, с какими еще святыми могла бы устроить мне встречу Мики, какие еще эпизоды показать… Это наполняет смыслом мою жизнь и заставляет благодарить судьбу за то, что мне ниспослана такая старость. И если мне удастся все это записать, для меня как для литератора это будет наивысшим счастьем.

Но остается еще одно дело, касающееся моей обыденной жизни: мне нужно разыскать своего старого друга Жака.

Я ищу его с того самого дня, как стала реальностью его мечта о путешествии в космос, но до сих пор ничего о нем не узнал. Когда в июле 1969 года я увидел по телевизору, как «Аполлон-11» совершил посадку на Луне и Армстронг ступил на ее поверхность, мне показалось, что я вижу Жака, на глаза мои навернулись слезы и я потерял дар речи. После этого я постоянно выискивал и читал все написанное по-английски или по-французски людьми, вернувшимися из космоса, и очень радовался, когда была издана книга Такаси Татибана «Вернувшиеся из Космоса». Я еще раз убедился в том, что все рассказы Жака о космосе, которыми он потчевал нас полвека назад в горах Отвиля в часы принудительных прогулок и перед Скалой Чудес, были истинной правдой.

Я хочу встретиться с ним и попросить прощения за то, что мы подтрунивали над ним, считая мечтателем и фантазером, но еще больше мне хочется от всего сердца поблагодарить его. Ведь когда на той волшебной горе я думал о смерти, он заговорил со мной о Великом Боге, вдохнул в меня жизненные силы, дал шанс выжить и стать тем, кем я стал. Мне хочется поделиться с ним радостью, рассказать о том, что сама наша встреча произошла согласно замыслу Бога-Родителя, того единого Бога, о котором он говорил. Что, согласно тому же замыслу, теперь, через пятьдесят лет, мне открылись намерения Бога-Родителя, я узнал, что Он считает возлюбленными чадами своими как все человечество в целом, так и каждого отдельного человека и не жалеет усилий ради мирной и счастливой жизни людей. И еще я хочу непременно пригласить Жака в Японию.

А вот о двоих из нашей тогдашней четверки — о Морисе и Жане — я получил весточку, она настигла меня неожиданно, как гром среди ясного неба. Это было в апреле 1982 года, когда благодаря стараниям завирушек уголок нашего сада за старой магнолией засверкал золотом цветущей сурепки.

Однажды мне позвонили из французского посольства в Токио и сообщили, что получено письмо от бывшего президента Торгово-промышленной палаты города Пуатье, в котором тот просил разыскать в Токио некоего К. С., экономиста по специальности, который, возможно, преподает в каком-то из университетов. Работники посольства послали запросы во все токийские университеты, но ни в одном из них не оказалось профессора с таким именем, и тут одному из японских сотрудников посольства пришло в голову, что, возможно, речь идет обо мне.

Я спросил, как зовут этого бывшего президента, и мне ответили: Морис Русси. Тогда я сказал, что речь и в самом деле идет обо мне, и к вечеру того же дня сотрудник посольства принес адресованное мне письмо Мориса.

Морис писал, что, приехав однажды на какой-то юбилей в свою альма-матер — Университет Пуатье, к своему величайшему удивлению, обнаружил в этом провинциальном университете более десятка японских студентов обоего пола. Он тут же вспомнил обо мне, стал их расспрашивать и узнал, что я очень известный человек, написал много книг, а одна из студенток сказала, что была три года назад на моей лекции и что я выглядел вполне бодро. Морис спросил их, не знают ли они моего адреса, но никто его не знал. Так или иначе ему посоветовали обратиться в посольство, сказав, что такого известного человека, как я, разыскать нетрудно.

Морис писал, что год назад ушел в отставку со своего президентского поста, отдалился от финансовых дел и теперь живет на покое. Мысли его часто обращаются к прошлому, и вот однажды вспомнились ему те давние дни, когда высоко в горах он боролся со смертью, ему захотелось разузнать о тогдашних друзьях, и он поехал в отель «Режина». Но и деревня и отель были в полном запустении, и ему не удалось узнать ни одного адреса. Только через год он все-таки разыскал адрес Жана, тут же поехал к нему в Париж, и они заключили друг друга в объятия. Он выражал свою надежду, что, может быть, на этот раз ему удастся отыскать меня, и осведомлялся о здоровье «милой мадам».

Обрадовавшись, я немедля ответил ему, вкратце описав свою жизнь, прошлую и нынешнюю. От него сразу же пришло еще одно письмо. Обрадованный не менее меня, он рассказывал о своей жизни, поздравлял меня с тем, что я стал писателем, и приглашал провести лето на его вилле в горах. В заключение он сообщил, что тотчас позвонил в Париж Жану и поделился с ним радостной вестью.

Почти в то же время пришло письмо от Жана.

Он писал, что на днях прочел в «Фигаро» большую статью, из которой узнал о том, что японский писатель К. С. получил премию «Командор» за достижения в области культуры. Он сразу подумал обо мне, но, решив, что, возможно, речь идет о моем однофамильце, которых в Японии, очевидно, немало, постеснялся связаться со мной. «Так, значит, ты и в самом деле занялся литературой? — радовался он. — Я почитаю за большую честь, что когда-то в молодости, пусть совсем недолго, был другом такой знаменитости, и ведь мы были даже на „ты“». Еще он писал, что, как и обещал нам при расставании, посвятил себя делу, способствующему раскрепощению женщин, вместе с другом они начали производить женскую одежду и торговать ею, дела у них пошли успешно, сейчас им принадлежат два крупных парижских универмага, а во время войны он был в эвакуации в Мексике, где открыл филиал, который тоже процветает, теперь им руководит его сын, но и сам он проводит в Мексике примерно треть года. «Но все это, конечно, сущая ерунда по сравнению с тем успехом, которого добился ты, — писал он. — Когда соберешься в Париж, сообщи заранее, я буду ждать тебя. Очень хочется тебя видеть. Здорова ли мадам? Я и сейчас помню, какое изящное на ней было кимоно в день нашего прощального банкета».

Вот такие письма я получил, и с тех пор мы с Морисом и Жаном переписываемся. Мы сообща пытаемся разузнать что-нибудь о Жаке и постоянно обмениваемся информацией, но увы…

Жена так ждала, что Морис и Жан приедут в Японию и мы свозим их в мемориальный музей в Нумадзу, покажем Фудзи и разные другие красивые места, но в конце лета у нее обнаружили рак, и в феврале следующего года, в полдень, когда в полном цвету была красная слива в нашем саду, она тихо скончалась. Поэтому мне было не до того, чтобы приглашать к себе старых друзей.

Почему-то я не смог заставить себя сообщить им о смерти жены, и наша переписка стала постепенно сходить на нет, мы писали друг другу все реже и все короче. Но, желая помочь им в поисках Жака, я все-таки подробно описал все свои мытарства, связанные с попытками раздобыть хоть какие-то сведения о нем во время трех своих поездок в Париж после 1959 года. Мне так хотелось, чтобы он наконец нашелся!

В прошлом году, весной, я получил письмо от Мориса. Он писал, что, судя по всему, Жак, всегда ненавидевший войну, еще до начала Второй мировой отказался от французского гражданства и эмигрировал, но куда он направился, установить не удалось. Следующее письмо Мориса огорчило меня еще больше.

Он писал, что болен раком, что лежит в больнице, но не отчаивается. Ведь когда-то ему удалось справиться с туберкулезом, который считался неизлечимой болезнью, и прожить еще полвека. К тому же теперь не то что раньше, самые знаменитые медики мира успешно борются с раком, открывая новые методы лечения, так что очень скоро он выздоровеет и выпишется из больницы.

Я обрадовался, что не написал ему о смерти моей жены от рака, а в начале октября прошлого года от него пришло коротенькое письмо, в котором он извещал меня о своей выписке из больницы — он писал, что впервые после возвращения домой берется за перо. Но в этом году я не получил от него новогоднего поздравления…

 

Глава первая

В начале марта этого (1986) года я сдал только что законченный роман в обычное свое издательство.

Я чувствовал себя старым и больным, а потому, собираясь отправиться на небеса, где ждала меня жена, приводил в порядок все свои земные дела и уже готов был к своему последнему в жизни пути, как вдруг совершенно неожиданно со мной стали твориться чудеса. Мне, неверующему, стал являться Бог и требовать, чтобы я взял в руки перо и написал книгу.

Я никогда не верил, что Бог может таким вот образом обнаруживать себя перед людьми, но некто стал являться мне раз в неделю или в десять дней, возвещать мне волю Бога и говорить: «Пиши книгу», так что игнорировать его я не мог. Поэтому я решил экспериментальным путем, действуя в соответствии с теми правилами социологического эксперимента, которым шестьдесят лет тому назад в сорбоннской аспирантуре меня научил профессор социологии Мосс, установить, подлинный это Бог или нет. В результате полуторамесячного эксперимента мне удалось убедиться в том, что Вероучительница Тэнри, Мики Накаяма, и после смерти занимается спасением людей в качестве живосущей Родительницы и что именно она является мне и передает волю великого Бога-Родителя.

Тогда меня стали одолевать тайные сомнения — действительно ли я должен начать работу над книгой, выполняя данные мне указания? И живосущая Мики, будто только и ждала этого, появилась в нашем доме, пригласила меня в японскую гостиную и, обратившись ко мне уже не в своей обычной ласковой манере, а величественно-строгим тоном, вручила мне так называемый «дар кисти».

Слова, произнесенные ею тогда, даже меня, неверующего, растрогали до глубины души, возможно, потому, что мне, в течение пятнадцати послевоенных лет писавшему книгу под названием «Вероучительница», то есть биографию этой самой Мики Накаяма, была лучше, чем кому-либо, понятна их исключительная важность.

И не только это. Бог-Родитель объявил мне тогда, что возвращает меня на десять лет назад — то есть в следующем году мне исполнится не девяносто лет, как должно было быть, а восемьдесят, и потребовал, чтобы я, хорошенько поразмыслив над тем, кому, кроме Бога, такое по силам, немедленно приступил бы к работе.

Считается, что человеку, принявшему «дар кисти», достаточно взять в руки кисть и сесть за письменный стол: знаки, благодаря чудесной силе Бога-Родителя, будут сами собой появляться на бумаге — об этом мне говорила позже и живо-сущая Мики.

— Ты хорошо изучил мою жизнь, поэтому должен знать: Бог говорил мне: «Возьми в руки кисть», я брала ее, и тут же легко и свободно писались все известные тебе тексты… То же произойдет и с тобой: если ты примешь «дар кисти», тебе достаточно будет взять в руки перо. Бог сам будет водить им. Так что начинай, не медли…

Под таким натиском даже я, неверующий, в конце концов решился — а почему бы не попробовать? Но, сев за стол, обнаружил, что у меня почти не осталось специально заказанной когда-то разграфленной бумаги.

И это при том, что несколько лет назад я закупил пять тысяч листов такой бумаги, из-за чего домашние (главным образом покойная жена) насмехались надо мной: ну ты и жадина. Удивившись — когда же я успел столько исписать? — я сразу позвонил в магазин К., но увы: мне сказали, что хозяин, который был любителем этой совершенно особенной бумаги, три года назад скончался. Тогда я попросил прислать мне образцы бумаги, которая есть в продаже, но мне ответили, что новый хозяин не держит разграфленную бумагу, ибо она не отвечает требованиям времени.

Нынче все постоянно твердят об этих требованиях времени: издательство отказывается издавать художественную литературу якобы потому, что молодежь теперь не читает романов, серьезные книги плохо продаются и т. п., и все же я был поражен. Дочь, пожалев меня, поехала в магазин «Кинокуния» в Синдзюку. «Наверняка там они не такие практичные», — заявила она и действительно привезла мне хорошую бумагу, только очень уж дорогую.

Положив эту бумагу на стол, я попробовал ручку. Моя любимая солидная авторучка «Монблан», очевидно, была теперь для меня тяжеловата, во всяком случае знаки получались неровные. Мне это показалось странным, я изучил пальцы правой руки и обнаружил, что вторая фаланга указательного пальца немного искривлена. Я даже расстроился — неужели за полвека я сумел так повредить себе палец только потому, что пользовался тяжелой авторучкой? И попробовал писать тонкой легкой авторучкой. Но знаки не стали ровнее. Делать нечего — взял шариковую ручку, и дело сразу пошло на лад: как бы быстро я ни писал, строчки получались ровными. Мне всегда казалось, что писать шариковой ручкой на разграфленной бумаге — как-то неприятно, несолидно, что ли, но делать нечего, другие ручки, видно, не для моих старческих пальцев. Так что пришлось писать шариковой. Не очень приятно, зато быстро.

И тут же рядом возникла живосущая Мики и стала подбадривать меня: «Ну же, пиши». С того момента я больше ста дней сидел как пришитый за своим письменным столом и ни разу даже не вышел из дома.

Когда я что-то пишу, то сначала определяю основную тему, а потом начинаю размышлять над содержанием, и все это время — иногда довольно долго — нахожусь в дурном расположении духа, не разговариваю с домашними и только после того, как в моей голове целиком сложится первая глава и примерный сюжет всего произведения, берусь за перо. На этот раз я сел за стол и стал размышлять, а не написать ли мне о том, как в течение пяти лет, начиная с того дня, как слегла жена, я вынашивал замысел книги, которая должна была стать последней? Но начать все не мог.

Тут у меня за спиной возникла живосущая Мики и безмолвно приказала:

«Быстро бери в руки перо и начинай. Пиши — „Глава 1“. Написал? Ну а теперь…» — И она ласково, словно подбадривая трехлетнего малыша, стала объяснять мне, что нужно писать.

Я записывал все, что она мне говорила, и быстро написал несколько страниц. «Ну вот, продолжай в том же духе. Напишешь первую главу, потом перейдешь ко второй, а дальше пойдет как по маслу, в конце концов, это та работа, которую ты делаешь последние пятьдесят или шестьдесят лет. Я уверена, что ты справишься…» Тут ее прерывающийся голос перестал звучать в моих ушах.

За десять дней я закончил первую главу, начал писать вторую и тут вдруг сообразил, что все это время у меня не было по утрам проблем со стулом, хотя обычно я страдал запорами. Сон тоже наладился. Ел и пил я теперь с отменным аппетитом, хотя в течение долгих лет страдал отсутствием оного — у меня находили то расширение, то опущение желудка. Все, что я ел, казалось мне необыкновенно вкусным. Это меня удивляло, и я тихонько радовался, а ведь мог бы умереть, так и не узнав, как это прекрасно — пить и есть с удовольствием.

Не зря, видно, Мики когда-то сказала: если делаешь работу, которая поручена тебе Богом-Родителем, Он берет на себя заботу о твоем теле (то есть помогает тебе избавиться от телесных недугов). А раз так, может, скоро я и гулять смогу сколько захочется, и поясница перестанет болеть — тайно надеялся я. С тех пор как я начал писать, живосущая Мики время от времени (раз в несколько дней) навещала меня, беседовала со мной в японской гостиной, делая подробные и точные замечания, как будто внимательно читала все, мною написанное, после чего минут двадцать-тридцать рассказывала о водительстве Бога-Родителя, о Его милосердии, о Спасении Мира.

К вечеру того дня, когда я уже подумывал, а не обратиться ли мне с просьбой о помощи, уж очень замучили боли в пояснице, ко мне пришла живосущая Мики. Мы устроились друг против друга в японской гостиной, она с ласковой улыбкой сказала:

— Спасибо за труды.

Потом лицо ее приобрело серьезное выражение.

— Что касается твоей поясницы, — заговорила она, — Бог-Родитель сказать изволил, что из милосердия до поры до времени воздержится от помощи… Ты ведь большой любитель музыки, а в последнее время из-за границы то и дело наезжают знаменитые музыканты… Когда б не боль в пояснице, ты бы забросил книгу и каждый день ходил по концертам. И не только это. Ты будешь говорить: «Пойду-ка погуляю, уж очень хорошая погода», — или: «Немного пройдусь, а то засиделся что-то», и твоя работа застопорится. Послушай-ка меня хорошенько. Бог-Родитель говорит, что спешит, что твоя книга должна быть закончена к столетию учения Тэнри. Он хочет, чтобы ты писал даже тогда, когда я с тобой разговариваю. Он очень спешит. А о здоровье своем не беспокойся, даже если ты не станешь гулять, тебе это не повредит. Он о тебе позаботится. Да, кстати, ты каждое утро читаешь газеты, а мог бы и это время использовать для писания. Он и вправду спешит… И очень просил тебя… — После таких наставлений Мики стала рассказывать мне о том, что Бог-Родитель готовится начать Великую Уборку Мира.

Уточнив, когда именно будет отмечаться столетие Тэнри и узнав, что это произойдет 26 января — 18 февраля следующего года, я понял, что крайний срок окончания книги — 18 февраля.

Поэтому я целиком сосредоточился на писании и даже перестал просматривать новые издания и журналы, которые мне приносили каждый месяц, единственное, от чего я не отказался, — это от газет: каждое утро начинал с того, что просматривал три газеты. Я оправдывал себя тем, что такому старику, как я, это просто необходимо, и не только для того, чтобы быть в курсе происходящих в мире событий, но и для того, чтобы оставаться в форме и избежать старения духа. Поэтому, проигнорировав совет не читать газет, я лишь сократил затрачиваемое на них время с двух до полутора часов, после чего тут же садился за работу. Все дни я проводил в своем кабинете, запретив себе вообще выходить из дома, о прогулках, разумеется, и речи не было.

После первого появления в моем доме живосущей Мики (а это произошло 9 октября прошлого, 1985 года) я полностью отказался от ежедневных сеансов иглотерапии и прижиганий моксой, перестал ходить к костоправу и не обращался к врачам. Начал писать я в начале ноября и около ста дней, до празднования столетия, жил как в тюрьме.

Однажды, в середине ноября, Мики, словно я и впрямь был узником, сшила для меня красную хлопчатобумажную куртку хантэн — и приказала надевать ее всегда, когда я работаю в кабинете. Мики сказала, что в этой куртке, точно так же как и в алом кимоно, которое она носила в последние годы своего земного существования, присутствуют две божественные основы — Луна и Солнце, поэтому если носить ее поверх одежды, то не только писание будет спориться, но и никакая простуда не пристанет. Я надел куртку и тут же почувствовал себя вырванным из мира узником в красной робе — отныне, не покидая своего кабинета, я должен прилежно выполнять порученную мне работу.

Иногда, как надзиратель, появлялась Мики в алом кимоно и указывала мне на мои ошибки.

— Все хорошо, — говорила она, — но вот здесь лучше делать акцент не на фактах, а на собственных ощущениях, твои слова должны трогать людские сердца. — Или: — Этот эпизод лучше поместить в конце такой-то главы, это придаст повествованию особую остроту.

Поздняя осень и начало зимы, когда воздух особенно сухой, — мое самое любимое время в Японии, в эту пору я привык часто выходить из дома и теперь, когда мне это было запрещено, чувствовал себя обездоленным, вздыхал, глядя из окна кабинета на чистое небо, и иногда утешался тем, что рассеянно бормотал какое-нибудь неумелое шуточное стихотворение:

Я даже перестал вести дневник, не отвечал на письма и к Новому году никому не отправил поздравлений. Ну чем не узник?

Иногда кто-нибудь приходил ко мне, и я с удовольствием спускался в гостиную на нижнем этаже. Посетителями, как правило, бывали близкие мне люди, они с подозрением вглядывались в меня и говорили:

— Вид у вас вполне здоровый! Это хорошо, а то я уж беспокоился, не заболели ли вы. Хорошо выглядите, даже помолодели.

В таких случаях я терялся и не сразу находил, что ответить.

А некоторые спрашивали:

— Неужели вы до сих пор работаете?

— Такая уж у меня судьба, — деланно вздыхал я, и мне самому становилось себя жаль. — Писать для меня значит жить.

Особенный наплыв посетителей пришелся на первые дни года: видно, многие, не получив от меня новогодних открыток, забеспокоились. Одни (с оттенком сожаления) спрашивали: «Так, значит, вы не больны?» Другие радовались: «Ну и прекрасно, надеюсь и впредь видеть вас в добром здравии!» Кое-кто пытался выведать тайну моего долголетия: «Кажется, в этом году вам будет девяносто? Как вам удалось дожить до таких лет при вашей болезненности?..» А некоторые интересовались моей нынешней работой.

Однако я был крайне немногословен и сдержан в беседе. А о чем, собственно, я мог говорить? О тех удивительных событиях, которые произошли в моей жизни? О беседах с Мики Накаяма, сто лет назад покинувшей этот мир? Об указаниях великого Бога-Родителя? Все это мне, узнику, было запрещено. Да и заговори я об этом, мне бы никто не поверил, на меня наверняка посмотрели бы с жалостью, решив, что я выжил из ума. Поэтому, естественно, я старался молчать, ощущая себя при этом узником Бога.

Так или иначе в течение ста дней я сидел взаперти (только дважды вышел в ближайшую парикмахерскую постричься), усердно писал и в результате за несколько дней до конца празднования столетнего юбилея завершил одиннадцатую главу. И тут мне захотелось, отбросив ручку, закричать, неизвестно к кому обращаясь: «Все, конец!»

Вечером в тот день пришла Мики и ласково сказала:

— Спасибо за труды. Ты прекрасно справился! Бог-Родитель тоже доволен тобой. Теперь пройдись еще раз по тексту с самого начала для окончательной шлифовки и поскорее неси в издательство. И не беспокойся, что книгу не захотят издавать. Зная, что ты человек несмелый, Бог-Родитель все предусмотрел заранее. Все будет в порядке.

Доработка рукописи, внесение в текст последних исправлений — это тоже потребовало от меня немалых усилий. Во-первых, шариковой ручкой я писал недостаточно четко, и мне все время казалось, будто я разбираю чужой текст. Впрочем, он и в самом деле не мог считаться моим, я писал книгу под диктовку Бога, и как я мог вносить в нее какие-то поправки?

Начать с того, что у меня еще не было даже названия для книги. Обычно, когда я приступаю к написанию большого произведения, название его определяется прежде, чем дописана первая глава. А уж к тому времени, как я заканчиваю вторую главу, в моей голове складывается в окончательном виде все произведение, и мне остается только аккуратно перенести его на бумагу, что я и делаю с немалым удовольствием. Поэтому, завершив работу над рукописью, я не испытываю особых затруднений с доработкой, быстро вношу исправления и отправляю ее в издательство.

Однако в данном случае, затратив на редактирование целых две недели, я все еще не был доволен результатом. Тогда, сказав себе, что следует рассматривать рукопись как чужую и что какие-то не удовлетворяющие меня места можно будет исправить в корректуре, я решил связаться с издательством, но тут же вспомнил, что у меня нет еще даже названия. Его не было по вполне понятной причине — ведь я писал, не определив заранее тему, впрочем, от этого не становилось легче.

«Атеист на службе у Бога».

«Затерявшийся во Вселенной и в Божьем мире».

Я писал названия одно за другим и тут же зачеркивал их, в конце концов оставив два вышеприведенных. Понимая, что, если и дальше тянуть со сдачей рукописи, Мики наверняка рассердится, я в начале марта связался наконец с издательством и сообщил своему редактору, что только что закончил работу над большой книгой. С редактором — эта была женщина, ее звали К. — я имел дело последние два года, раньше у меня был другой редактор. В тот же день К. позвонила мне и сказала, что придет ко мне за рукописью завтра в 11 часов утра вместе с моим прежним редактором Т. Назавтра ровно в одиннадцать они были у меня.

Оба давно меня не видели и, похоже, были немало удивлены, обнаружив, что я совсем не одряхлел и прекрасно выгляжу. Я решил, что, прежде чем просить их принять рукопись в работу, я должен откровенно, не заботясь о том, поймут они меня или нет, рассказать о странностях, предшествовавших ее появлению, и о том, как создавался сам текст. Я даже подумал, что при нынешнем плачевном положении издательства такого рода рукописи следует для начала издавать за собственный счет, чтобы посмотреть, какая будет реакция. Откровенно изложив им все эти обстоятельства, я вдруг решил дать им послушать наставления живосущей Мики.

Все беседы с ней, начиная с третьей, я записывал на пленку. У меня накопилось около сорока кассет. Выбрав те, на которых были записаны более короткие беседы, я дал их послушать своим гостям. Оба слушали молча и очень внимательно. Глядя на их серьезные лица, я успокоился, поняв, что они вовсе не собираются надо мной насмехаться. Возможно, это было слишком самонадеянно с моей стороны.

Так или иначе они забрали рукопись и удалились, поблагодарив меня и сказав, что вопрос о ее издании будет решен в ближайшее время. Я проводил их до ворот и потом долго смотрел им вслед, ощущая необыкновенную легкость и наслаждаясь внезапно обретенной свободой: по прежнему опыту я знал, что даже если рукопись решат издавать, это будет не раньше осени…

Погода стояла прекрасная. Подняв глаза к небу, я вздохнул полной грудью и пошел обратно к дому. И тут вдруг услышал:

— Сэнсэй, вот радость-то…

Я оглянулся, но никого не увидел.

— Это я, сэнсэй, ваша дряхлая карга…

Как ни странно, голос доносился из кроны старой сливы, которая росла перед крыльцом.

— Вот радость-то. Вы наконец заметили меня, сэнсэй? До сих пор вы вроде бы считали меня глухонемой. Поздравляю вас с окончанием работы. Я терпела изо всех сил, не давая цветам распуститься прежде, чем вы сможете спокойно вздохнуть. Ах, как я рада! Мне так трудно было сдерживаться, я даже позволила нескольким цветкам расцвести, а тут вы и закончили работу. Видите, уже март, а мои бутоны почти еще не раскрыты.

И в самом деле… Пораженный, я вгляделся в сливу. Я и раньше разговаривал со своими деревьями, с магнолией, скажем, но к этой красной сливе никогда не обращался.

— Да-а… В этом году зима холодная, сливы цветут с запозданием, — наконец выговорил я.

— Сэнсэй, у таких, как я, тоже есть душа и есть чувства. Мы расцветаем, руководствуясь не только климатическими условиями. Помните, четыре года тому назад в начале февраля было так же холодно, как теперь, а я постаралась и к первому числу была уже в полном цвету… Ваша супруга вышла в сад и, подняв глаза к моим ветвям, безмолвно попрощалась со мной: «Какой чудесный аромат… Я счастлива, что увидела твои цветы, теперь я могу уйти со спокойной душой. Спасибо тебе, целых двадцать пять лет ты радовала меня цветами». Но я и тогда не поверила… Она всегда была такой бодрой… Однако прошло всего три дня, и во время обеда она ушла из мира тихо, словно уснула. В тот день я раскрыла все свои цветы и сумела достойно проводить ее. Если бы вы знали, как мне хотелось плакать… Да… А на следующее утро я услышала, как магнолия поет печальную песню, и мои цветы едва не осыпались от горя… Я хорошо помню эту песню:

Это было что-то вроде пятистишия-танка. А через несколько дней я обратилась к магнолии с такой песней:

Сэнсэй, ваше горе стало и нашим горем. Мы из кожи вон лезли, чтобы утешить вас, но вы не обращали на нас никакого внимания. Мы уже начали опасаться, что вы недолго протянете, а прошлой осенью вы вообще перестали выходить в сад. Мы сокрушались, думая, что теперь нам остается только одно — молить вашу супругу позаботиться о вас, но как-то в ноябре магнолии удалось — она ведь высокая — заглянуть в окно вашего кабинета, и она радостно сообщила, что вы сидите за столом и пишете. И потом она каждый день докладывала нам о том, как вы выглядите. Сегодня вы, кажется, завершили свою работу. Примите мои искренние поздравления. Виду вас сегодня вполне бодрый, не то что прежде… Да, ведь прошло уже четыре года, никакая скорбь не может длиться вечно. Ваша супруга, должно быть, тоже радуется, глядя на вас с того света…

Я стоял пораженный, молча вглядываясь в сливу, в старом стволе которой зияло дупло. На сердце у меня потеплело, я быстро пошел к дому, а слива сказала мне вдогонку:

— Сэнсэй, навестите и магнолию. Для нее это будет большой радостью, ведь она так беспокоилась за вас.

Я вошел в японскую гостиную, бывшую когда-то комнатой покойной жены, никого не стесняясь, опустился на пол и, раскинувшись, лег навзничь. Передо мной на стене висела фотография жены. «Вот я и закончил эту каторжную работу» — безмолвно обратился я к ней. И тут мне почему-то живо вспомнился день, когда перед крыльцом посадили старую сливу. Может, ее голос снова долетел до меня из сада?

Да, это было тоже в марте, двадцать девять лет тому назад. Строительство нового дома на пепелище мы смогли наконец начать только через двенадцать лет после окончания войны, и когда он был наполовину готов, к нам в Сэтагаю (мы жили тогда на улице Мисюку) явился наш старый садовник и попросил разрешения заняться садом. Садовника этого нанял еще тесть, когда двадцатью шестью годами раньше купил здесь землю и построил для нас с женой новый дом, и очень ему доверял. Но в тяжелые военные годы мы потеряли с ним связь, сад, превратившийся в пепелище, за десять лет пришел в полное запустение, все фонари были украдены, деревья сгорел и, только камелия с дубом каким-то образом выжили: их оставшиеся после вырубки корни пустили побеги, которые стали быстро тянуться к небу. В течение нескольких лет после пожара в разных уголках сада, радуя взоры прохожих, пышно цвели нарциссы и белые хаги, но однажды и их кто-то выкопал и унес.

Поскольку дом строился заново, следовало, конечно, заняться и садом, но моих средств едва хватало на строительство дома, на сад денег уже не оставалось. Признавшись садовнику в своей несостоятельности, я попросил его ограничиться малым — мне хотелось, чтобы по обе стороны дома, как некогда было задумано тестем, он снова посадил японские краснолистные дубы, что же касается остального, то я считал, что достаточно будет ухаживать за побегами, выпущенными корнями сгоревших деревьев.

Старый садовник обрадовался этому, как он полагал, последнему шансу поработать в саду.

— Еще повезло, — сказал он, — что камень наверху ведущей от главных ворот лестницы — монолит, да еще такой большой, что никому не удалось его вынести.

В мае того года, когда строительство закончилось и мы переехали в новый дом, рядом с ним, как и раньше, росли дубы и сад выглядел прекрасно.

За большим камнем наверху лестницы, как и в прежние времена, росло высокое, причудливой формы дерево. Фонарь с изображением Девы Марии тоже вернулся на свое место, садовник обнаружил его под землей, когда копался в саду. Еще он рассказал, что, обследовав полуразрушенное бомбоубежище, нашел там горшок с сильно разросшейся глицинией, которая была вся в бутонах. С большим трудом он извлек ее оттуда, поделил на две части и высадил в саду.

История красной сливы тоже по-своему замечательна. Хорошо помню, как он пришел ко мне просить за нее:

— Ну не могу я допустить, чтобы у крыльца вашего нового жилища ничего не росло. Вы не представляете, как долго я ломал себе голову, придумывая, что бы там посадить. И вот возникла одна идея. Может, вы позволите мне ее осуществить? Вы ведь знаете усадьбу графа А., она раньше называлась Касюэн? Там был огромный сад, ну просто лес, но во время войны он полностью сгорел и превратился в пустырь. Прошлой осенью усадьбу разделили на отдельные участки и продали разным людям. Тамошний садовник — старый приятель вашего покорного слуги. Однажды он рассказал мне, что от старого сада остались большой черный камень, который лежал у входа в дом, и слива, росшая рядом. И пожаловался, что не знает, как с ними быть, ведь при нынешних обстоятельствах переносить их некуда. Потом, узнав, что вы начали строительство нового дома, снова пришел ко мне и стал просить, чтобы я забрал и сливу и камень для вашего сада, дескать, он готов отдать их бесплатно. В конце концов я перетащил их к себе, при этом мне пришлось посадить эту несчастную старую сливу, куда не попадают солнечные лучи… Пожалуйста, сэнсэй, для меня это дело чести, разрешите перевезти камень и сливу к вашему дому.

Я не возражал, ведь я заранее предоставил садовнику право самому распоряжаться в саду. Единственное, что меня волновало, — это отсутствие необходимых средств, но после некоторых колебаний я решил, что можно не ремонтировать каменную лестницу, пусть остается в поврежденном состоянии и служит напоминанием о военных годах, а высвободившуюся сумму пустить на сад.

С большим трудом усилиями многих людей камень был перенесен из Верхнего Отиаи к нам. Потом у старого садовника возникли разногласия с сыном по поводу старой сливы. Выйдя однажды в сад, я услышал, как сын садовника ворчит: мол, пересаживать дерево — пустая трата сил, оно все равно не примется. Слива и в самом деле была совсем дряхлой, ствол почти полый, торчало лишь несколько тонких веток, но и они выглядели совершенно нежизнеспособными. Старый садовник сказал, что попросил у жены пять го саке и смочил им корни дерева для придания ему сил. Сын тут же поднял его на смех: «Да это как мертвому припарка!» Тогда старый садовник обратился ко мне, словно ища у меня поддержки:

— Сэнсэй, мой парень просто ничего еще не смыслит в этой жизни. А я как взгляну на этот полый дряхлый ствол, сразу же представляю, сколько испытаний выпало на долю этого дерева — оно ведь гораздо старше меня, — и мне хочется продлить его жизнь хотя бы на денек, пусть порадуется солнечному свету. Вот я и говорю парню: поливай сливу, подкармливай, словом, заботься о ней, пока она не зацветет, считай, что это твой сыновний долг. Я-то сам скоро уйду на покой…

Мне хотелось отделаться неопределенной улыбкой, но, взглянув на осунувшееся лицо старого садовника, я ощутил укол в сердце и поспешно сказал:

— По-моему, сад перед салоном пустоват, как вам кажется? Может, посадить туда небольшую магнолию? Там южная сторона, света довольно. Не согласились бы вы подыскать что-нибудь подходящее?

После войны я довольно много писал ради заработка и издавал свои книги с иллюстрациями. Эти иллюстрации чаще всего делал для меня известный художник Коно. Он еще до войны лет десять учился живописи в Париже, а после капитуляции из тех же соображений, что и я, занимался оформлением книг. Так вот, этот художник как-то пожаловался мне, что ему для натюрморта нужны цветы магнолии, а он никак не может их найти. Создается впечатление, сказал он, что в опустошенной, разрушенной Японии больше нет этих белых, исполненных необыкновенного благородства цветов. И мне захотелось посадить у себя в саду магнолию и подарить художнику цветы в знак благодарности… В том же году, осенью, садовник наконец раздобыл магнолию и, довольный, пришел к нам вместе с сыном сажать ее. Я очень хорошо помню его слова, произнесенные многозначительным тоном:

— Знаете, сэнсэй, эта магнолия похожа на нас с вами, она — тоже жертва бессмысленной войны. Война убила ее, но от корней снова поднялись молодые побеги. Сейчас они не достигают и двух метров, но я посажу их с основным корневищем, они быстро вырастут, и магнолия станет старейшиной вашего сада.

— Интересно, когда она зацветет?

— Думаю, лет через пять. Деревья, в отличие от людей, никогда не подводят…

Старый садовник посадил магнолию и дней через десять неожиданно скончался. Так что его слова о магнолии для меня оказались последним заветом, и время доказало их справедливость.

Я долго сидел, унесенный мыслями в те далекие времена, и вдруг вскочил, словно меня ударили. Сердце громко забилось. Я понял, сколь важный смысл содержали обращенные ко мне слова старой сливы — сообщение, которому поначалу я не придал никакого значения.

Оба дерева — и магнолия, и красная слива — главные в в нашем небольшом саду. А я, частенько задушевно беседуя с магнолией, ни разу не удосужился заговорить со сливой, да что там заговорить, я вообще не смотрел в ее сторону. Натерпелась, должно быть, бедняжка, пытаясь привлечь мое внимание! А не замечал я ее потому, что моя душа зашорена, потому что я слишком предвзято сужу о многих вещах. И боюсь, это проявлялось не только по отношению к деревьям, но и по отношению к людям. За свою девяностолетнюю жизнь скольким людям я причинил такую же боль, как этой сливе? Да, мне следовало бы попросить у них у всех прощения, но, увы, прошлого не вернуть…

Долго в полном одиночестве я сидел в комнате покойной жены и плакал, мучаясь от сознания собственной ограниченности и эгоистичности. Служанка уже подала обед, но, видя, в каком я состоянии, долго не решалась меня звать. Потом, уже сидя в столовой с палочками в руке, я продолжал размышлять.

Да, меня вынуждали усердно трудиться в течение четырех месяцев, чтобы сегодня утром я смог сдать рукопись в издательство. Но не было ли это проявлением милосердия и любви Бога-Родителя? Может, Ему важно было не столько заставить меня писать, сколько помочь мне стать великодушным и отзывчивым, избавиться от высокомерия и эгоизма?

В тот день сразу же после обеда я вышел в сад.

— Спасибо тебе за все — сказал я сливе и направился к магнолии. А она, будто только и ждала этого, оживленно заговорила со мной:

— Поздравляю вас, сэнсэй. Просто замечательно, что вы уже закончили работу и снова можете выходить в сад! Я так ждала этого часа и сурепке внизу тоже велела не спешить с цветением.

Я помолчал, глядя на дерево, потом сказал, медленно, с расстановкой произнося слова:

— Мне надо серьезно поговорить с тобой, поэтому слушай внимательно, ладно? В последние несколько лет я по малодушию своему вел себя недостойно, оказался в плену собственных эмоций и заставил вас пережить немало неприятных минут. Теперь я прошу у вас прощения и благодарю вас за все. Знаешь, когда сегодня утром я услышал от сливы стихи, которые ты сочинила, я устыдился и у меня вдруг словно открылись глаза.

— Да нет, сэнсэй, это мне должно быть стыдно. Вы так давно заботитесь о нас, вот я и решила хотя бы стихами выразить вам свою благодарность. В ту печальную ночь, когда вы одиноко стояли в саду, глядя на звезды, я, как это ни дерзко с моей стороны, позволила себе излить в стихах свою скорбь. Простите меня…

— Я не о стихах. Дело в том, что в последние годы я не только сам превратился в жалкое, почти утратившее человеческое подобие существо, но и вас едва не заставил забыть о своей истинной природе, едва не лишил возможности быть полноценными деревьями. Я только сейчас это понял. Разумеется, вы знаете, что живете милостями Великой Природы?

— Ну конечно знаем. Мы живем благодаря силе этой Великой Природы.

— Прекрасно. Раз так, то вот что я вам скажу: в последние несколько лет вы, возможно жалея меня, часто беседовали со мной, и не только беседовали — к примеру, ты попросила завирушек уронить здесь помет с семенами сурепки, чтобы я мог любоваться цветами, а слива произвольно оттягивала время цветения, столь для нее важное. Таким образом вы проявляли неблагодарность по отношению к Великой Природе, шли против ее воли. И может быть, вы сами того не замечаете, но Великая Природа разгневалась и едва не погубила вас.

— Не пугайте меня, сэнсэй.

— Я и не думаю тебя пугать. Посмотри на эти три розовых куста, которые должны цвести круглый год. Больше двадцати лет они действительно цвели круглый год, но уже прошлым летом цветов на них заметно поуменьшилось, а в этом году кусты и вовсе зачахли, сейчас весна, а на них ни одного бутона, да и вообще они того и гляди засохнут. А ты сама? Ведь за последние три-четыре года ты ни разу не порадовала нас своими изысканными белыми цветами, только все тянешься вверх, разве не так? Садовник, который ежегодно осматривает тебя, прошлой осенью был очень обеспокоен твоим состоянием, он сказал, что ты можешь упасть во время урагана или засохнуть. И все это потому, что вы навлекли на себя гнев Великой Природы.

— Не говорите так, это слишком грустно.

— Ты должна выслушать меня до конца. Силу Великой Природы люди называют Богом. Сто дней я трудился над своей книгой, и все это время Бог побуждал меня к духовному совершенствованию, желая, чтобы я прозрел. В результате я понял, что должен, очистив душу от эгоизма и высокомерия, смиренно и неукоснительно выполнять свой человеческий долг. А потому я больше не стану разговаривать с вами, и вы тоже не должны заговаривать со мной.

— Значит, сэнсэй, вы хотите нас бросить?

— Вовсе нет, я делаю это ради вашего же блага. Я хочу, чтобы и вы, точно так же как это буду делать я, следовали воле Великой Природы и выполняли свое предназначение. Понятно? Тогда передай мои слова всем в саду.

Сказав так, я тут же вернулся в свой кабинет на втором этаже и, почувствовав, что очень устал, лег, но заснуть не мог, мне невольно вспоминался тот день, когда магнолия впервые украсилась огромными белыми и такими изысканными цветами.

Когда я, много лет тому назад, сообщил художнику Коно, что посадил в саду магнолию, его жена на следующий же день пришла на нее посмотреть. Тогда магнолия была еще слишком мала, чтобы цвести, она напоминала крепкого, подающего большие надежды подростка. Жена художника долго стояла рядом с деревом, приложив ладони к стволу, и никак не могла наглядеться. «Когда магнолия зацветет, я хотела бы прийти полюбоваться цветами вместе с мужем» — сказала она, и я пообещал, что, когда это произойдет, я приглашу их к нам поужинать.

Магнолию посадили на том месте, где когда-то был кабинет, возможно, пепел от сгоревшей библиотеки стал для нее хорошей подкормкой, во всяком случае росла она очень быстро, так что даже садовник удивлялся, и скоро, распростерши свои крепкие руки-ветки над остальными деревьями, стала смотреть на них свысока, явно ощущая себя старейшиной сада. Вот только желанных цветов все не было. Между тем я бросил писать романы, для которых требовались иллюстрации, и, пересмотрев свои творческие принципы, задумал совершенно иное произведение. По этой причине мы с художником встречались крайне редко, и я успел забыть о тех белых цветах.

Но вот однажды — не помню, в каком это было году, — в конце мая я внезапно обнаружил, что над ярко-зелеными листьями горделиво белеют крупные цветы, и громко закричал, приглашая жену спуститься в сад. Жена тоже обрадовалась и сказала, что надо немедленно пригласить художника с женой, ведь жизнь цветов так коротка. Она тут же позвонила госпоже Коно, но почти сразу же передала трубку мне, сказав, что ничего не может понять. Взяв трубку, я услышал дрожащий старческий голос:

— Это вы, сэнсэй? Знаете, с меня взяли слово ни с кем об этом не говорить, но вам я все-таки скажу… Дело в том, что госпожа скончалась несколько месяцев тому назад, просто мы никому об этом не сообщали… Хозяин? Да, он сейчас дома, но отдыхает… Я, конечно, могу позвать его к телефону, но вы должны пообещать, что не скажете ни слова о госпоже, иначе я не стану передавать ему трубку. Уж простите, но я и в самом деле не могу…

После такого вступления женщина переключила телефон на комнату художника, и я сказал самым беззаботным тоном:

— Представляешь, наша магнолия наконец расцвела! Так что мы тебя ждем. Прислать за тобой кого-нибудь? Когда тебе удобнее прийти?

— Неужели расцвела? Вот здорово! С удовольствием бы на нее взглянул. Но, к сожалению, я не очень хорошо себя чувствую, может, отложим до следующего года? Уж если она цветет в этом году, то наверняка будет цвести и в следующем.

— Ладно, тогда я пришлю тебе цветы. Попрошу молодого садовника их срезать. Очень уж высоко они цветут, мне самому не справиться… Ведь я посадил эту магнолию ради тебя, хотел порадовать тебя цветами. Я пришлю цветы сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром.

— Спасибо… Да-а, жена тоже будет рада.

И он повесил трубку. На следующее утро я отправил к нему садовника с двумя цветками; вернувшись, тот сообщил, что художник очень обрадовался и благодарит, но сам к нему не вышел.

На следующий год магнолия опять расцвела, и на этот раз я сам позвонил художнику. Мне ответил все тот же старческий голос, звучал он очень грустно.

— Господин Коно скончался около месяца тому назад. Я понимаю ваше удивление. Но перед смертью он пожелал, чтобы мы никого не извещали и чтобы в газетах не было некрологов. Он сказал, что это, конечно, эгоистично с его стороны, но таково его последнее желание, и просил, чтобы я извинилась перед всеми.

Я просто не мог этому поверить.

— А его дочь? — спросил я. — Она не могла бы подойти к телефону?

Мне ответили, что барышня еще не вернулась из-за границы, и повесили трубку…

Вспоминая об этом, я ощутил внезапный приступ жалости: ну почему эти двое должны были так рано умереть, ведь оба они гораздо — больше чем на десять лет — моложе меня? Когда художник жил в Париже, у него было много друзей среди французской интеллигенции, на него возлагали большие надежды, его хвалили, считая преемником Фудзиты. И он, и его жена выросли в благополучных преуспевающих семьях, получили прекрасное образование, познакомились и поженились в Париже, но, после того как началась Вторая мировая война, вынуждены были вернуться в Японию. Если бы им было даровано еще несколько лет жизни после того, как остались позади тяжелые годы войны и послевоенной разрухи, они, будучи достаточно обеспеченными людьми, смогли бы снова уехать во Францию, Коно, как некогда Фудзита, полностью сосредоточился бы на живописи и оба жили бы еще долго! Какая печальная судьба! Да, как это ни прискорбно, оба они тоже стали жертвами войны. К тому же Коно, наверное потому, что умер в такое неблагоприятное время, не удостоился даже посмертной выставки, да и имени его уже никто не помнит…

Тогда я впервые подумал о том, что хорошо бы разыскать сохранившиеся работы Коно и устроить его выставку. Если собрать и выставить хотя бы некоторые его картины, вызывавшие восхищение французов своим тонким колоритом, это могло бы доставить радость многим людям, чьи сердца очерствели за военные годы. Но, с другой стороны, оба ведь ушли из мира, заранее позаботившись о том, чтобы об этом никто не узнал, поэтому такая выставка вряд ли сможет успокоить их души…

Серьезно задуматься обо всем этом меня тоже заставила радость освобождения от трудоемкой работы, во всяком случае так я считал тогда, еще не понимая, что именно стодневное подвижничество научило меня смирению, пробудило во мне способность думать о других.

Так или иначе, отправив рукопись в издательство, я принялся просматривать и разбирать скопившиеся в моем кабинете журналы и книги. Эта работа заняла неожиданно много времени, ибо я не столько просматривал, сколько читал — слишком многое невольно привлекало мое внимание. К тому же за эти полгода накопилось много писем, которые я откладывал до окончания работы над рукописью. Решив, что настала пора на них ответить, я взялся их перечитывать, начав с самых важных, и это тоже оказалось тяжким трудом, к тому же я понял, что ответить на все не смогу, у меня просто не хватит сил — ни душевных, ни физических. В конце концов я решил, что, раз уж мне суждено было задержаться в этом мире, я смогу порадовать своих корреспондентов как-нибудь в другое время, и про себя попросил у них прощения…

Тогда же я вспомнил вдруг о том, сколь несовершенна отданная в издательство рукопись, и мне стало не по себе. Раньше со мной такого никогда не случалось, но ведь на этот раз я сдал не свое собственное сочинение, а текст, написанный под диктовку живосущей Мики, и уверенности в нем у меня не было… Каждый раз, когда меня начинали мучить подобные сомнения, я доставал магнитофон и слушал записанные на пленку беседы с Мики…

После того как работа над рукописью была завершена, живосущая Мики продолжала навещать меня раз или два в неделю и по двадцать-тридцать минут беседовала со мной в японской гостиной. Я записывал все наши разговоры на пленку, так что с октября прошлого года у меня скопилось уже около пятидесяти кассет. Эти кассеты я разобрал по датам и аккуратно уложил в большую коробку, поэтому всегда мог выбрать и прослушать любую, какую хотел. Но во время работы над рукописью я слушал их редко: меня все время подгоняли, не давая и минутной передышки.

Но, сдав рукопись, я на досуге стал не спеша прослушивать эти записи одну за другой, соблюдая хронологический порядок. Ласковые речи живосущей Мики неизменно трогали душу, но как ни интересно было их содержание, оно почему-то не задерживалось в памяти, тут же забывалось. Более того, иногда я даже не мог точно уловить смысл ее слов. Возможно, причина была в том, что за долгие годы учения и обретения знаний я привык полагаться не столько на слух, сколько на видимый глазу напечатанный текст. И мне стало казаться, что я смогу понять и усвоить речи Мики только в том случае, если буду не просто прослушивать кассеты, а перенесу все до последнего слова на бумагу и прочту.

Поэтому, собравшись с силами, я попытался сам записывать то, что она говорила, но это оказалось мне не под силу, я продвигался вперед поистине черепашьими темпами. Пожалуй, даже работа над рукописью не было столь трудоемкой. Поняв, что мне не удастся перенести на бумагу содержание всех кассет, я пришел в отчаяние, и у меня невольно вырвался громкий, как всхлип паровоза, вздох.

Услышав его, дочь пожалела меня и сказала, что сама возьмется за эту работу.

Это была моя третья дочь, Фумико, которая жила со мной и вела домашнее хозяйство. Она преподавала в консерватории и была занята там три дня в неделю. В эти три дня приходила подруга моей второй дочери, очень милая женщина, замужняя, но бездетная, она начала помогать нам по хозяйству примерно за год до смерти жены. Я всегда мучился тем, что зажился и теперь доставляю столько хлопот этим двум женщинам, и, когда Мики являлась ко мне для беседы, всегда приглашал в японскую гостиную всех, кто был в доме, чтобы они могли ее послушать.

Надо сказать, что живосущая Мики всегда находила особые и точные слова для каждого из присутствующих, и обе женщины, которые, в отличие от меня, были чисты духом, всегда с волнением слушали ее и жадно воспринимали все ее указания.

К примеру, обращаясь к Фумико, Мики говорила о том, что Бог-Родитель полюбил музыку после того, как претерпел столько мучений, передавая людям звуки и слова, напоминала о ее, Фумико, предназначении, которое заключалось в том, чтобы учить людей музыке, ну и так далее. Слушая ее, дочь радовалась.

— Теперь мне ясно, — говорила она, — почему на Западе многие музыкальные гении, начиная с Баха, посвящали свои произведения Богу.

А дважды Мики красивым сопрано спела положенные на прекрасную мелодию собственные стихи, в которых говорилось о ее горячем желании помочь людям. Оба раза — при том, что и музыка и стихи были разные — тихое мелодичное пение Мики растрогало даже меня, а дочь прослезилась.

Наверное, именно из благодарности к Мики, речи которой оказали такое целительное действие на ее душу, дочь сама вызвалась взять на себя нелегкий труд переноса записанных на пленку бесед на бумагу. Ведь раньше она, как правило, отмахивалась от моих просьб: у нее всегда было полно работы, в те дни, когда ей не надо было идти в консерваторию, она давала уроки на дому и должна была готовиться к ним, чтобы проводить их с максимальной отдачей. Но сейчас, как только выдавалась свободная минута, она садилась за обеденный стол, ставила кассету и, прослушав несколько фраз, записывала их, повторяя про себя. Это была скучная, требующая большого терпения работа, продвигалась она крайне медленно, и в конце концов, не выдержав, я сказал:

— Хватит, не мучайся больше. Лучше я буду по несколько раз подряд слушать пленку. Перестань с этим возиться.

— Нет, я все-таки попробую довести дело до конца, мне и самой интересно, что получится, может быть, лучше пойму.

И она с серьезным видом продолжала выполнять свою монотонную, кропотливую работу. Я решил по возможности не вмешиваться. Не помню, сколько времени все это продолжалось, но вот в один прекрасный день, когда я спустился в столовую к ужину, дочь с довольным видом показала мне тетрадь.

— Вот возьми, кассета от такого-то октября готова, — сказала она.

После ужина я унес тетрадь к себе в кабинет и погрузился в чтение. У дочери всегда был неважный почерк, к тому же она, очевидно, записывала текст, то и дело прерываясь и сосредоточенно вслушиваясь в звучащий на пленке голос, знаки получились совсем мелкими, неровными, совершенно неразборчивыми, я замучился их читать Уж лучше было самому слушать пленку. Но не мог же я ей это сказать, ведь она так старалась! Через два дня я вернул дочери тетрадь.

— Речи госпожи Родительницы при чтении действительно становятся куда понятнее, — сказал я, — но все это совершенно не срочно, можешь не торопиться.

Однако дочь по-прежнему, как только у нее выдавалась свободная минутка, сражалась с кассетами, и мне было больно смотреть, как она мучится с этой нудной работой. Не помню, как долго это продолжалось, но вот однажды утром из издательства позвонила редакторша К. и сказала, что будет у меня в одиннадцать.

Я тут же решил, что рукопись им не подошла и она приедет, чтобы ее вернуть.

К. пришла ровно в одиннадцать. Погода стояла хорошая, я был в саду и видел, как она идет от ворот по каменной лестнице. Мне в глаза сразу бросился большой бумажный пакет с грифом издательства, который оттягивал ей руку. «Это, несомненно, моя трехсотстраничная рукопись», — подумал я и, заранее готовый ко всему, провел ее в салон.

Церемонно приветствовав меня, К. тут же извлекла из пакета рукопись и, бережно положив ее на стол, за которым мы сидели друг против друга, приступила к разъяснениям. В последние годы я стал туговат на ухо, но считал, что вполне могу обойтись без слухового аппарат. Из того, что она говорила своим нежным голоском, я расслышал далеко не все, но мне показалось, что смысл ею сказанного сводился к следующему:

— Я посоветовалась с руководством издательства, и мы решили, что можем планировать издание вашей рукописи на июль. Я принесла вам копию корректуры. Что касается названия, то условно мы назвали книгу «Улыбка Бога».

То есть все вроде бы складывалось для меня благоприятно, но, не веря собственным ушам, я, с трудом преодолевая смущение, торопливо проговорил:

— Простите, я что-то в последнее время стал глуховат… — И, приложив ладонь к левому уху, придвинулся к ней поближе.

Улыбаясь, она любезно принялась объяснять снова. Поняв, что я вовсе не ослышался, а, наоборот, понял все совершенно правильно, я успокоился. На столе передо мной лежала вовсе не моя рукопись, а что-то вроде макета будущей книги, состоящей из двухсот с лишним страниц.

— Что вы скажете о названии «Улыбка Бога»?

Ее вопрос заставил меня очнуться.

— «Улыбка Бога»? Почему бы и нет?.. Знаете, я долго размышлял над названием, но так и не смог придумать ничего подходящего, слишком был сосредоточен на самом себе, пытался понять, почему вообще я начал писать эту книгу. Но если подумать о самом произведении, то «Улыбка Бога» вполне подходит. Давайте остановимся на нем.

— Вот и прекрасно. Нам придется поторопиться, чтобы успеть выпустить книгу к июлю. Когда будет полностью выправлена первая корректура, я принесу ее, чтобы вы посмотрели. А пока оставляю вам дубликат гранок. Прочтите и, если вам захочется внести какие-то кардинальные исправления, как можно быстрее сообщите нам.

С этими словами она решительной походкой удалилась. Я проводил ее до ворот и, воздев руки к безоблачному небу, безмолвно возопил: «Вы слышали? Книга выйдет в свет в июле. Под названием „Улыбка Бога“!»

Потом я пошел назад, к красной сливе. Цветы на ней давно опали, ветви были покрыты зеленой листвой. Старое дерево с полым дуплом ничего мне не сказало. Я подошел к магнолии, но болтливая старейшина сада тоже не удостоила меня взглядом, только величественно вздымала к небу свои ветви, сверкающие мощной листвой. «Ну вот и прекрасно», — удовлетворенно кивнул я и посмотрел вниз — разросшаяся сплошным ковром сурепка тянула вверх увенчанные желтыми цветами стебли и горделиво нежилась в солнечных лучах. Она так разрослась, что захватила даже клумбу с розами и почти заглушила их.

Что ж, придется немного потерпеть, ведь сурепка не цвела с прошлого года, как только она отцветет, надо будет ее выполоть с клумбы. С этой мыслью я вернулся в дом и, сев за стол, на котором были разложены гранки книги, снова порадовался, что она выйдет уже в июле.

За всю свою шестидесятилетнюю писательскую жизнь мне ни разу не доводилось испытывать такую радость. Я объяснял себе это тем, что ведь писал я под диктовку Мики, никакой уверенности в результате у меня не было и теперь, естественно, я чувствую облегчение от сознания выполненного долга.

Госпожа Родительница, живосущая Мики, начиная с октября прошлого года часто приходила ко мне, она ласково беседовала со мной, наставляла меня, подбадривала, иногда бранила, но при этом в ее голосе всегда звучала материнская любовь и ей никогда не изменяло чувство юмора. В те дни, когда она не приходила, я слушал ее речи, записанные на пленку, поэтому голос Мики постоянно звучал в нашем доме, и не только голос, иногда мне вдруг начинало казаться, что Родительница живет вместе с нами.

Поэтому я решил, что мне не надо даже сообщать ей о своей радости, она и без того все прекрасно знает. У меня на душе стало совсем легко, и с умиротворенным сердцем я принялся за чтение гранок своей книги.

Я словно бы читал чужое произведение, ясно видя все его достоинства и недостатки, но в целом впечатление создавалось скорее хорошее, и постепенно я успокоился. Более того, читая, я сам испытывал сердечное волнение, многое поражало меня. Особенно когда я читал о днях, проведенных в санатории во французском городке Отвиле. Я невольно проливал слезы, читая главы, в которых описывалось, как мы, четверо чистых сердцем юношей во главе с гением Жаком, борясь со смертью, серьезно пытались постичь, в чем смысл человеческой жизни.

Именно Жак заставил меня признать существование Бога-Родителя, являющегося силой Великой Природы. Именно благодаря ему я смог поверить, что все происходящее со мной в настоящее время, все эти загадочные явления, имеющие отношение к Богу, — не что иное, как истинная реальность. Более полувека тому назад, когда так уверял нас в том, что в будущем люди полетят в космос, что они высадятся на Луну, мы насмехались над ним, говоря, что никакой он не ученый, просто безрассудный мечтатель, а ведь в наши дни его мечты стали реальностью, в которой не усомнится даже ребенок. И точно так же в недалеком будущем все убедятся в реальности происходящих в моей жизни невероятных событий…

От этих мыслей на душе у меня потеплело, в то же время мне ужасно захотелось, чтобы мою книгу прочел Жак. Я сгорал от желания детально обсудить с ним все связанные с Богом проблемы, которые волновали меня в настоящее время, узнать его мнение…

Целыми днями предавался я подобным размышлениям и в конце концов осознал, что после кончины жены, чуя наступающую на пятки смерть, я позволил себе деградировать как человеческая личность и в результате превратился в жалкого безвольного старика. Взять хотя бы тот факт, что даже Морису и Жану я, без всяких на то оснований, просто по малодушию не стал сообщать о смерти жены и теперь обменивался с ними лишь короткими, ничего не значащими письмами о погоде или новогодними поздравлениями.

Что ж, деревьям в нашем саду я объявил, что работа над этой книгой способствовала моему духовному возрождению. Так почему бы мне не возобновить содержательную, достойную человека переписку со столь дорогими моему сердцу старыми друзьями? Закончив работу над гранками и отослав их в издательство, я напишу обоим подробные письма, напишу именно так, как следует писать возродившейся человеческой личности…

Приняв такое решение, я успокоился и продолжил чтение «Улыбки Бога». Прочитав последние две главы, я понял, что они не удовлетворяют меня.

Очевидно, имеющиеся там недочеты бросились мне в глаза потому, что теперь я гораздо лучше представлял себе, что такое Божий мир, стал лучше понимать, в чем проявляется Его воля. Его милосердие. Но если я начну переписывать эти главы заново, сильно переделывая их, книга вряд ли будет издана в срок. А ведь я должен учитывать желания Бога и Мики Накаяма, которые хотели, чтобы книга была издана как можно быстрее. То есть ни о какой переработке глав не могло идти и речи.

Поэтому, понадеявшись, что читатели и так все поймут, я тут же позвонил редактору, сказал, что они могут продолжать работу над текстом, а сам стал ждать первой корректуры.

 

Глава вторая

Спустя некоторое время К. принесла мне первую корректуру «Улыбки Бога».

Корректор уже внес все исправления и отметил закладками те страницы, где у него возникли вопросы, поэтому с правкой у меня не было никаких трудностей. К. посоветовала мне дать сноски ко всем религиозным терминам, но их оказалось не так уж и много.

В результате я просто внимательно перечитал книгу, оценивая ее как бы со стороны. На это у меня ушло меньше недели, и к назначенному сроку корректура была готова. Я уже собирался отправить ее в издательство, как вдруг мне вспомнилось…

Однажды, когда я работал над книгой, появилась живосущая Мики и велела мне написать об отце. Я не хотел этого делать и ответил, что об отце напишу в другой книге.

— Нет, напиши хотя бы несколько строк, — стала настаивать Мики, — если ты этого не сделаешь, читатели не поймут, что Бог-Родитель подвиг тебя к написанию этой книги, желая воздать должное твоему отцу, чьи заслуги он высоко оценивал.

Но у меня так и не получилось написать об отце, когда же книга была закончена, я вообще об этом забыл. К тому же я полагал, что меня выбрали для столь важной работы исключительно за мои собственные заслуги: не зря же я целых десять лет, не имея доступа ни к каким материалам, за чисто символический гонорар писал биографию Мики Накаяма под названием «Вероучительница»…

Итак, отправив первую корректуру в издательство, я решил, воспользовавшись образовавшимся у меня свободным временем, засесть за письмо Морису, что было для меня не так-то просто, ибо писать его следовало по-французски. Я уже готов был начать, как снова появилась госпожа Родительница. Как только мы устроились в японской гостиной, она сказала:

— Ты хорошо потрудился, спасибо. Значит, книга выйдет в июле? Бог-Родитель тобой доволен, говорит — ты прекрасно справился.

Я почувствовал, что она тоже очень довольна, и сразу же успокоился. Но тут она сказала:

— И все же как трудно бывает с людьми… Впрочем, я и сама такая была в молодые-то годы. Похоже, ты до сих пор в обиде на отца…

Вспомнив, что я и в самом деле так и не написал о нем ни строчки, я тут же ответил:

— Да нет, какие там обиды, все давно забыто.

— Отец бросил тебя и ушел из дома потому, что принял решение посвятить жизнь одному Богу. Он отказался от имущества, положения в обществе, не заботился о своей выгоде… Он прожил жизнь, ежеденно, ежечасно помогая людям. Он никогда не относился к верующим как к своей собственности, не считал их слугами… Забывая о себе, о своих желаниях, смиряя сердце, он все помышления свои отдавал Богу… Он был истинным настоятелем церкви… И я и Бог-Родитель высоко оцениваем его заслуги. Когда ты оказался на чужбине и там занедужил, именно твой бескорыстный отец просил за тебя и Бога-Родителя, и меня. Он говорил: возьмите лучше мою жизнь… И твоя матушка тоже… Да и потом, после того, как оба они переродились (то есть скончались), они все равно постоянно просили за тебя и Бога-Родителя, и меня: «Будьте милостивы к сыну нашему». Вот какова настоящая родительская любовь. Дурно быть таким неблагодарным…

Услышав эти слова, я лишился дара речи и был просто не в состоянии отвечать. Тогда госпожа Родительница сменила тему разговора и обратилась к «Сказанию о Море грязи». 999 990 000 лет тому назад (в древности, которую просто невозможно себе представить), в те времена, когда поверхность земного шара представляла собой море грязи, Бог-Родитель потратил немало сил на то, чтобы создать человека, он терпел неудачу за неудачей, пока наконец не появилась на свет первая пара — мужчина и женщина. По-японски мы можем называть их бог Идзанаги и богиня Идзанами, в Библии же их называют Адамом и Евой.

Затем Бог-Родитель принялся создавать других людей по образцу первой божественной пары и затратил на это нескончаемо долгое время. Создавая людей. Он надеялся что они станут жить в радости. Прежде всего Он научил человека издавать и воспринимать звуки. Потом дал ему речь и наделил его здоровым телом. Заронил в него семена мудрости. Он внимательно следил за желаниями и стремлениями каждого…

Вот так, со «Сказания о Море грязи», госпожа Родительница начала свою проповедь с сотворения Богом-Родителем человечества. Из ее рассказа следовало, что все люди, по самому происхождению своему, независимо от расы и гражданства, являются братьями и сестрами, все они возлюбленные чада Бога-Родителя. Бог даровал людям семена речи и мудрости, от всего своего любящего сердца желая, чтобы первое позволяло им говорить друг другу о любви, а второе — строить всеобщее счастье. Эти два дара даны были человеку в знак того, что он отличен от других тварей земных, что он является идеальным существом, на котором сосредоточены упования Бога-Родителя…

Но прошло бесконечное множество лет, и люди нашли совершенно иное применение языку, данному им для того, чтобы говорить о любви: они стали использовать его для выражения недовольства и ненависти, более того, при помощи языка они научились превращать других людей в своих врагов. А дарованную им мудрость употребили не для устройства на земле счастливой жизни, а для исполнения своих личных желаний, для обретения власти над другими людьми. И еще Бог дал человеку душу, которой нет у других тварей, и надеялся, что душа каждого будет чистой и открытой любви, но, вопреки его ожиданьям, души человеческие покрылись пылью и исполнились злобы. В результате люди деградировали, превратившись в своевольных, неуправляемых животных. И как же печаловался Бог-Родитель, как оплакивал Он детей своих! Дабы вразумить их, заставить опомниться и раскаяться. Он насылал на них болезни, наводнения, землетрясения, извержения вулканов и прочие стихийные бедствия. Но эти бедствия лишь множили его скорбь, унося жизни многих возлюбленных чад его…

Прошло еще много лет, и Бог-Родитель, страдая от безмерной любви к своим чадам, стал выбирать из них самых чистых и великодушных и снисходить на них, дабы сообщали остальным, сколь велика Его любовь к ним, чтобы открывали Его намерения. На протяжении многих веков Он время от времени снисходил на разных лиц мужского пола. Он выбирал именно мужчин, ибо надеялся, что, поскольку им дарована истина Земли и Воды, они станут, подобно Родителю своему, хладнокровно и неукоснительно выполнять возложенную на них роль. И его избранники прекрасно справлялись и передавали людям волю Бога-Родителя, они указывали путь, по которому должно идти, и люди почитали их, называя мудрецами, пророками, святыми, учителями. И Отец человечества, Бог, радовался, и покой нисходил в Его душу… Но люди оказались тварями забывчивыми и эгоистичными, Божий избранник умирал, и через какие-то сто или пятьдесят лет после его смерти то, чему он учил, изглаживалось из их памяти, более того, вокруг учения, им оставленного, разгорались споры, доходило даже до войн. И тогда опечаленный донельзя Бог-Родитель избирал другого мужчину, усердно взращивал его и посылал в мир, дабы передавал людям Его волю для их же спасения.

Последними такими избранниками Божьими были Будда и Иисус Христос.

Прошло около двух тысяч лет с тех пор, как Иисус покинул этот мир, и у Бога-Родителя возникли новые причины для печали. «И что еще человеку надо, ведь, казалось бы, набрался он мудрости, достаточной для счастья всего человечества…» — сетовал Он и впервые решил поручить роль спасителя мира не мужчине, а женщине. Он надеялся, что поскольку именно женщине дарована истина Огня и Неба, в ее речах не будет холодности, исполненные материнской теплоты и ласковости, они увлекут человека в Небо и откроют перед ним путь к счастью. После долгих размышлений о том, кто достоин выполнить эту роль. Бог снизошел на Мики Накаяма, жену человека из деревни Сёясики, что в Ямато. Это произошло 26 октября 1838 года…

Поведав мне это, госпожа Родительница удалилась, а я долго еще не мог прийти в себя.

Судя по всему, она заговорила о силе родительской любви, желая пробудить в моем сердце раскаяние — ведь я так и не добавил в книгу «Улыбка Бога» ни строчки о своей благодарности отцу, — а потом, чтобы я понял, сколь велика любовь Бога-Родителя к человечеству, перешла к рассказу о том, каких мук стоило сотворение человека, и даже затронула «Сказание о Море грязи».

И тут в связи с этим «Сказанием о Море грязи» я вдруг вспомнил, как когда-то в занесенном снегом Отвиле Жак, говоря о будущих полетах в космос, подробно рассказывал мне о крошечной, словно зеленый шарик от пинг-понга. Земле, плавающей в одном из уголков бескрайней и пустой, как сама смерть, Вселенной, о том, как возлюбил эту землю, на которой только и была жизнь, единый Бог, иначе — великая сила, приводящая в движение Вселенную, — с каким упованием Он создал на этой земле человека, какие надежды возлагал на его будущее становление и сколько мучений принял, ожидая, когда надежды Его осуществятся.

Тогда друзья посмеивались над Жаком, называя его фантазером, но ведь его фантазии имели под собой гораздо большую научную подоплеку, чем «Сказание о Море грязи», о котором я услышал от госпожи Родительницы, причем он тоже превозносил родительские чувства единого Бога. Наверное, уже тогда Бог-Родитель через Жака старался убедить меня в реальности своего существования, но я был слишком молод и глуп, мой разум, цеплявшийся за систему сложившихся понятий, оказался не способен воспринять истину. Ах, как же мне хочется встретиться и поговорить с Жаком, и чем быстрее, тем лучше! Одержимый этой идеей, я решил немедленно написать Морису и, поспешно поднявшись в кабинет, сел за письменный стол.

Но, к сожалению, я давно разучился писать по-французски, и мне никак не удавалось выразить на чужом языке все, что хотелось сказать, поэтому, промучившись некоторое время, я отступился от своего намерения. Между тем меня стали одолевать сомнения. «Наверное, госпоже Родительнице неизвестно, что чувствует ребенок, брошенный отцом… — говорил я себе. — Может, именно поэтому она, едва увидев меня, и заговорила о родительской любви?» Что касается последнего, то, сам став отцом и вырастив четырех прекрасных дочерей, я наконец узнал, что это такое.

Каким несчастным чувствует себя брошенный родителями ребенок, знает только тот, кто изведал это на собственном опыте, другим этого не понять. Я никогда ни с кем не делился пережитым в детстве и никогда не писал об этом — зачем проявлять душевную слабость? Впрочем, в последнее время разводы стали привычным явлением, многие дети остаются без родителей. Даже лишившись одного из родителей, ребенок получает душевную травму, какую — окружающим даже представить трудно. И ныне я сожалею, что в свое время не написал ничего о чувствах брошенного ребенка, ведь это могло бы заставить имеющих детей супругов задуматься о своей ответственности перед ними. Но в моем возрасте, наверное, уже поздно обращаться к этой теме.

Я уже рассказывал о том, что, когда мне было три года, отец бросил меня. Он стал приверженцем учения Тэнри, отдал Богу все свое имущество, отказался от всех постов, покинул родину и начал проповедническую жизнь. Мои дед и бабка, семья моего дяди Санкити — все мои близкие родственники стали жертвами решения отца, их постигла поистине незавидная участь: они потеряли все, что имели, и превратились в нищих рыбаков. И дед, и все остальные, не разделявшие религиозных воззрений отца, возненавидели его, видя в нем виновника несчастий семьи, и частенько вымещали обиду на мне, ставшем для всех обузой. Я никогда не видел отца, но, по своему детскому недомыслию, считал его дурным человеком. И вот однажды, когда я учился во втором классе начальной школы, этот дурной человек появился в доме моего деда. По тому, как говорили с ним дед и бабка, я сразу понял, что это мой отец. Они разговаривали часа два, после чего он ушел, так и не сказав мне ни слова. Потом дед и бабка объяснили мне, что отца назначили служителем малой церкви в Нумадзу и он вместе с семьей поселился на ее территории, к деду же приходил с просьбой о пожертвованиях. С тех пор он заходил к нам раз в месяц, сразу же после его ухода дед начинал ворчать:

— Довел нас до такой нищеты — и все ему, видите ли, мало. Ведет себя так, будто мы в долгу перед ним и он явился взыскать этот долг.

— Да нет же, эти деньги — проявление нашей благодарности Богу. Мы должны быть признательны ему за то, что живы и здоровы, — пеняла ему бабка.

Вскоре после того, как отец начал появляться в нашем доме, к нам стал дважды в месяц захаживать мой брат, тремя годами старше меня. К моему удивлению, дед и бабка всегда встречали его радушно, угощали чем могли. Посидев у нас около часа, он уходил, причем бабушка никогда не отпускала его без гостинцев — давала ему либо сушеную рыбу, либо мешочек с рисом, совала несколько завернутых в скрученную бумажку монеток — «купишь себе чего-нибудь». Помню, как я удивился, когда этот брат — сам я учился тогда в пятом классе начальной школы — вдруг явился к нам в форме ученика средней школы. Раньше я почти не разговаривал с ним, но тут с интересом принялся расспрашивать о школьной жизни, брат тоже оживился и охотно отвечал мне. Мои учителя Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй давно уже настоятельно советовали мне, несмотря на нашу бедность, продолжить учебу и поступать в среднюю школу, поэтому я загорелся дерзкой мечтой, что отец согласится оплатить мое обучение.

Когда я учился в пятом классе, во время летних каникул дядя Санкити, заявив, что пора готовить меня к рыбацкому труду, взял меня с собой на дневной лов макрелевого тунца и стал учить всему, что положено: как управляться с веслом, как обращаться с садком, где находятся предназначенные для подкормки мелкие иваси, как ловить рыбу. Целый день мы были в открытом море, меня укачало, и я ужасно мучился. Все потом утешали меня, мол, на второй день будет легче, но меня укачивало все три дня подряд, и на четвертый я так ослаб, что утром не мог подняться с постели. К счастью, с того дня начинался лов полосатых марлин, на который детей обычно не брали, считая, что они только зря путаются под ногами, поэтому дядя перестал таскать меня с собой в море, и я был спасен. Но за эти три дня в моем детском сердце оформилось твердое решение: я ни за что не буду рыбаком. Одновременно я решил просить отца, чтобы он дал мне деньги на учебу.

Легко сказать — просить, ведь, будучи брошенным ребенком и жестоко страдая от этого, я полагал, что не могу рассчитывать на чью бы то ни было помощь и должен всего добиваться сам, поэтому мне ничего не оставалось, как лично обратиться к отцу, ничего не говоря даже деду с бабкой. Где находится отцовская церковь, я знал. Еще во втором классе как-то в начале учебного года к нам зашел старик Ямамото, считавший себя обязанным нашему семейству, и сказал деду с бабкой, что хотел бы взять меня с собой посмотреть на русских военнопленных, которые должны прибыть на станцию Нумадзу. Эти русские военнопленные в то время возбуждали всеобщее любопытство. И вот с несколькими односельчанами я отправился в Нумадзу, и на обратном пути мы дошли до отцовской церкви. Думаю, что военнопленные были только предлогом, необходимым для того, чтобы получить разрешение от деда, на самом-то деле Ямамото просто хотел предоставить мне возможность встретиться с родителями.

Впервые в жизни я прошел по мосту Онари и отправился в Нумадзу. Все мне здесь было внове. На вокзале уже толпились любопытствующие. Мое внимание привлекли поезда, отстав от своих спутников, я остановился у заграждения и стал жадно следить за движением составов. Не помню, сколько я так простоял, пока Ямамото не сказал, что поезд с русскими солдатами уже прибыл. Я пошел туда, где стояли все остальные, и сквозь толпу пробрался вперед. Поскольку я наслушался разговоров о том, как тяжело было японским солдатам воевать против русских, этих медведей в европейском платье, мне было страшновато, но одновременно разбирало любопытство, хотелось посмотреть, как выглядят медведи в плену. Скоро я увидел приближающуюся к нам шеренгу: около тридцати высоких мужчин в военных фуражках и шинелях. Я задохнулся от удивления, рассматривая их: они и впрямь были очень крупного телосложения, но вовсе не медведи. Это были люди.

Позади толпы зевак стояли две расшатанные повозки. К ним-то и направлялись русские пленные, конвоируемые японскими солдатами. Я рассеянно двинулся за ними, больше я их не боялся, поняв, что это и в самом деле люди, а не медведи. Русские стали неторопливо рассаживаться по повозкам, а идущий последним вдруг положил руку мне на голову и, показывая на север, сказал: «Фудзи, Фудзи». Над горой Аситакой сверкала снежная вершина Фудзи. Но я так и не понял, что он хотел сказать, ведь я никогда еще так близко не видел Фудзи.

Прошел слух, что русских повезут к храму у подножья горы Аситаки. Как только повозки тронулись с места, русские солдаты стали махать собравшимся руками. Я испытал невыразимый восторг, поняв, что это не медведи, а люди, мое маленькое сердечко взволнованно билось, и я долго смотрел вслед удалявшимся повозкам. Тут Ямамото сказал, что сейчас поведет меня в одно хорошее место, и особенно настаивал на том, чтобы я не говорил об этом дома. Выйдя из здания вокзала, мы свернули в первый же переулок налево. Пройдя по довольно мрачной улице и миновав развалины замка, вышли к огородам и увидели низкое здание, обнесенное бамбуковой изгородью. Показав на него, Ямамото сказал, что это церковь моего отца.

— Не пойду, — заявил я и пустился бежать назад.

Старик Ямамото, остолбенев от неожиданности, бросился за мной следом, ему удалось догнать меня на центральной улице. В полном молчании мы вернулись домой. Я не стал рассказывать деду с бабкой ни о том, что увидел на вокзале, ни о том, что оказался рядом с отцовской церковью. Я был еще ребенком и не мог выразить словами испытанное в тот день волнение…

Но я хорошо запомнил дорогу до церкви, настолько хорошо, что смог один пройти по ней три года спустя, когда, уже будучи учеником пятого класса, решил встретиться с отцом. Это было 17 сентября. От брата я знал, что отец должен быть в церкви, поскольку на следующий день была намечена ежемесячная служба. В тот день у меня было пять уроков, но когда я рассказал Масуде-сэнсэю, в чем дело, он охотно отпустил меня после третьего урока, заметив, что завтрак, принесенный из дома, я смогу съесть и у отца.

Выйдя из школы, я прошел по тропинке, ведущей через рисовые поля, и оказался возле моста Онари, дальше я около часа шагал, ориентируясь на приметы, сохранившиеся в памяти, и вышел точно к дому за бамбуковой изгородью. На доме была большая вывеска — «Малая церковь Тэнри в Нумадзу». Когда, войдя в просторную прихожую, я спросил:

— Есть тут кто-нибудь? — откуда-то сбоку появился юноша и, взглянув на меня, крикнул в сторону внутренних помещений:

— Сэридзава-сэнсэй!

На крик вышел мой отец в официальном платье и окинул меня подозрительным взором. Я сказал, что пришел с просьбой, тогда отец провел меня в зал и, подведя к алтарю, усадил перед бамбуковой шторой.

— Что ж, пусть Бог будет свидетелем нашего разговора, — сказал он.

До сих пор, хотя с того дня прошло уже около восьмидесяти лет, я отчетливо помню все — все детали церковного убранства, каждое слово, каждый жест отца. Эта встреча горечью отозвалась в моем детском сердце: именно она окончательно убедила меня в моем полном сиротстве.

Усевшись перед отцом, я единым духом выпалил, что мои учителя — и Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй — считают меня умным и прилежным учеником, способным в будущем стать полезным членом общества; приводя в пример разных великих людей, они настоятельно советуют мне, несмотря на стесненное положение семьи, продолжить учебу и поступать в среднюю школу. Однако дед против, поэтому я, зная, что брат учится в средней школе, пришел просить — не согласится ли отец заплатить и за мое обучение? Тогда и учителя будут довольны, и дед не станет возражать…

— Твой дед и твой дядя Санкити хотят, чтобы ты стал рыбаком, — ответил отец. — Это отличная профессия, Бог милостив к рыбакам. Став рыбаком, ты будешь счастлив.

В ответ я поделился с ним своим летним опытом и сказал, что не хочу быть рыбаком.

— Морская болезнь пройдет, как только ты привыкнешь, ничего страшного. Быть рыбаком — прекрасно, ни от кого не зависишь, целый день в море, на воздухе, а если следить за тем, какой дует ветер, то и риска почти никакого.

— Я боюсь моря. Мне неприятен сам его запах. Лучше умереть, чем быть рыбаком. Ну, отец, ведь Итиро вы отправили учиться, почему не хотите платить за меня?

— Итиро помог Бог, иначе он не попал бы в школу.

— Хорошо, я тоже буду молить Бога, чтобы он послал мне денег на ученье. Только попросите деда и дядю Санкити, чтобы они не заставляли меня быть рыбаком.

— Этого я не могу.

— Но почему? Разве вы не мой отец?

— Я не твой отец.

Услышав эти слова, я подхватил узелок со школьными принадлежностями, вскочил, вылетел в прихожую, нацепил гэта и бросился прочь. Мое детское сердце кипело от негодования: значит, у меня и в самом деле нет отца. Не помню, как и куда я шел, очнулся, когда позади осталась Нисидзима, а впереди уже виднелся Ганюдо (рыбацкий поселок, где я родился), и вдруг ощутил страшный голод. Нехорошо, если я вернусь домой, так и не съев завтрак, мелькнуло у меня в голове. Пройдя по тропке через огороды, я вышел на берег реки Каногавы. Вокруг не было ни души. Свесив ноги с каменной ограды, я жадно пожирал завтрак и, сам не понимая почему, плакал. До сих пор помню, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и поднял глаза: на противоположном берегу реки прямо над деревней Дзямацу возвышалась белоснежная вершина Фудзи.

Дед с бабкой так никогда и не узнали о моем визите к отцу. После этого случая ни отец, ни брат долго не показывались в нашем доме. Но однажды, в конце того же года, вернувшись из школы, я застал дома отца. Вопреки обыкновению, бабушка подала подогретое саке, хотя до ужина было еще далеко. Рядом с отцом с сидели дед и тетушка, вид у всех был очень довольный. Оказалось, что несколько дней тому назад отца, по ходатайству настоятеля Восточной Церкви, которой подчинялась малая церковь Нумадзу, назначили одним из главных служителей Восточной Церкви, в его распоряжение предоставили отдельный домик на территории церкви, и он только что переехал туда вместе с семьей. Восточная Церковь находилась в деревне Оока, к северо-востоку от Нумадзу, это было великолепное, роскошнее даже императорской виллы, здание, напоминавшее замок, я раза два бывал там вместе с бабушкой. Все радовались: новое назначение отца, безусловно, было значительным повышением по службе. Как только отец ушел, дедушка сказал:

— Вот дурень. Подумаешь, какая радость — получил дом на территории церкви! Да если бы он не отдал все, что у него было. Богу и не ушел бы из деревни, мы бы все сейчас как сыр в масле катались. Кому нужно его повышение по службе, оно не поможет нам выбраться из нищеты. Глаза б мои на него не глядели!

Раньше, когда дед ругал отца, я всегда чувствовал себя уязвленным, принимая его слова на свой счет, но тут я и глазом не моргнул, будто речь шла о совершенно чужом человеке.

Очевидно, именно с того времени я и стал относиться к отцу как к постороннему, за свою жизнь я несколько раз встречался и с ним и с матерью, но ни разу не получил от них никакой — ни материальной, ни моральной — поддержки, не услышал ни одного доброго слова. Так, шапочные знакомые, не более. Оба прожили жизнь так, как хотели, в этом году мы отметили тридцатилетие со дня смерти отца и пятидесятилетие со дня смерти матери, и в моем сердце нет больше ни обиды, ни негодования, но благодарности к своим родителям я тоже не испытываю. Может, кто-то и назовет меня непочтительным сыном, но мне нечего стыдиться, я глубоко убежден, что выполнил свой сыновний долг: во-первых, прожил жизнь, сумев ничем не запятнать имени своего отца, во-вторых, любил своих детей, стремился помогать им во всем и воспитал их полезными членами общества.

Единственное чувство, которое я ощущаю по отношению к отцу, — это глубокое сожаление.

Однажды ранней зимой, утром, — тогда шел 1923 год, — я, в то время служащий Министерства сельского хозяйства, выехал в префектуру Нара, куда был откомандирован для изучения каких-то вопросов, связанных с арендой. Помню, остановился я тогда в гостинице «Нара» и вот однажды, читая у себя в номере газету, не поверил своим глазам, обнаружив заметку с заголовком: «Страшный пожар в Нумадзу». Там во всех подробностях сообщалось о пожаре, уничтожившем большую часть бывшей деревни Ганюдо, которая после получения Нумадзу статуса города вошла в его состав. Посмотрев на схему сгоревших во время пожара районов, я увидел, что дом, в котором я вырос, тоже входит туда. Мне не было его особенно жалко, к тому времени и мои дед с бабкой, и тетушка, которая всегда была добра ко мне, уже скончались, и я давно там не бывал. Но я вспомнил, что не выполнил своего долга перед дядей Санкити.

Он наверняка не застраховал дом на случай пожара. Накоплений у него тоже, скорее всего, нет, ведь как только в доме возникали лишние деньги, их тут же вымогали служители церкви Тэнри. Я очень сомневался, что ему удастся построить новый дом. Дядя был очень молчалив, он воспитывал меня и заботился обо мне много лет, при этом почти никогда не говорил со мной. Он и с другими не разговаривал, хотя был очень добрым человеком. Но вот однажды — я тогда учился в пятом классе — во время летних каникул он взял меня с собой в море на дневной лов макрелевого тунца, мол, должен ведь я учиться рыбацкому делу. В лодке с нами было еще двое взрослых — другой мой дядя, живший в доме позади нашего, и лодочник, — но, к моему величайшему удивлению, разговаривал со мной один дядя Санкити: он терпеливо объяснял мне, как грести, как обращаться с наживкой… Особенно много он говорил о Фудзи, о том, что, глядя с залива Суруга на облака над вершиной, можно определить, какая погода будет завтра, что теперь он каждый день будет меня учить правильно предсказывать погоду и что вообще у Фудзи можно многому научиться… Наверное, он так ласково разговаривал со мной, потому что надеялся сделать из меня рыбака, а я не только не оправдал его надежд, но и отплатил ему за все заботы черной неблагодарностью…

В тот день, объезжая вместе с местными чиновниками окрестные деревни и вникая в их проблемы, я не мог отделаться от мыслей о пожаре в моей родной деревне. Это был последний день моей командировки, назавтра я собирался заглянуть в музей и ехать обратно в Токио, но, вернувшись после завершения всех дел в гостиницу, передумал — решил покинуть Нару в тот же день вечером, сразу после того, как угощу местных чиновников ужином. На следующее утро, в десять часов, я сошел на станции Нумадзу и поспешил в Ганюдо. В самом деле, сгорело более восьмидесяти процентов домов.

Пожар был всего пять дней тому назад, но территорию успели расчистить — наверное, потому, что рабочих рук оказалось достаточно, — повсюду виднелись брезентовые палатки, в которых люди спасались от непогоды. Увидев меня, дядя Санкити явно был удивлен, но не скрывал своей радости. Я объяснил, что узнал о пожаре, находясь в командировке, и решил заглянуть к нему на обратном пути. Потом, извинившись, что приехал с пустыми руками, накинулся на него с расспросами. Как ни молчалив был дядя, мне удалось из него вытянуть, что сгорели дома многих наших близких — его собственный, двоих других моих дядьев и тети, но никто не пострадал. Он рассказал мне еще, что в городе Нумадзу намечаются в ближайшем будущем новые градостроительные мероприятия, а поскольку деревня Ганюдо теперь тоже в черте города, ей хотят придать подобающий вид, в связи с чем принято решение выплатить субсидии тем, кто будет строиться, причем решение это два дня назад уже начали выполнять. Выслушав рассказ дяди, я твердо сказал:

— Я хочу отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали… Во что обойдется строительство нового дома?

— Городские власти настаивают на том, чтобы люди начинали строиться безотлагательно, каждая семья может получить под низкие проценты ссуду в размере 400 иен на строительство одного дома. Плотники тоже будут работать под надзором городских властей. Так что волноваться не о чем.

— Значит, четырехсот иен должно хватить… Как только я вернусь в Токио, я тут же вышлю вам деньги. Используйте их на строительство. Ну вот, теперь моя душа спокойна. Я хотел бы навестить остальных, но с пустыми руками… К тому же мне нужно немедленно возвращаться в министерство, так что извинитесь перед всеми.

И я тут же, словно спасаясь бегством, уехал. По дороге я стал мучительно соображать, где взять деньги: 400 иен — это пять моих месячных жалований, достаточных накоплений у меня тоже не было. В конце концов я решил, что попрошу недостающую часть в долг у своего названого отца, он наверняка не откажет, и на этом успокоился. Приехав домой в Адзабу, я проверил, сколько денег у меня на счете, оказалось, всего 210 иен.

Когда в тот день меня позвали к ужину, я спустился в столовую, прихватив с собой сберегательную книжку. Отец любил неторопливо побеседовать со мной после ужина, я решил воспользоваться случаем и рассказал ему о пожаре в Нумадзу, о своем детстве, о том, что считаю себя обязанным послать дяде Санкити деньги на строительство нового дома. Потом я показал ему свою сберегательную книжку и попросил его добавить к имеющейся сумме еще двести иен, которые я ему потом верну.

— Двести иен? Это за право считать тебя своим сыном? Мне кажется, ты продешевил.

Понимая, что отец, как всегда, шутит, я тем не менее ответил ему вполне серьезно:

— Нет, эти деньги я прошу у вас в долг. Каждый месяц я стану отдавать вам половину своего жалованья и за пять месяцев все верну. Не могли бы вы помочь мне на этих условиях?

— Ладно. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше. Завтра, когда ты уйдешь на службу, я пошлю твоему дяде нужную сумму, так что напиши письмо. Твою сберкнижку я пока оставлю у себя.

Таким образом, сразу же согласившись помочь мне, он сказал, улыбнувшись:

— Что у тебя за характер такой, вечно беспокоишься по пустякам! Весь в меня.

И на следующий день от моего имени отослал дяде срочным денежным переводом 400 иен.

Спустя три дня поздно вечером мне позвонили из Нумадзу. За все то время, пока я жил в Токио, мне еще ни разу не звонили оттуда, поэтому я взял трубку, одолеваемый самыми нехорошими предчувствиями. Звонила старшая дочь дяди Санкити. Я знал, что, окончив начальную школу, она устроилась работать телефонисткой на телефонную станцию Нумадзу.

— В эти часы нам разрешают пользоваться телефоном… — сказала она. — Простите, отец не может написать благодарственного письма, он просил поблагодарить вас по телефону… Все так рады, что теперь у нас будет новый дом.

— Вот и прекрасно.

— И еще… Отец, правда, не велел говорить об этом, но… Он сказал, что Бог рассердится, если мы примем столько денег, поэтому сто иен из полученной суммы пожертвовал церкви. Якобы тогда строительство нового дома не будет считаться грехом.

— И кто убедил его сделать это пожертвование?

— Дядюшка из Ооки. Но вы об этом никому не говорите. А то меня будут ругать.

— Ладно. Спасибо. Передавай всем привет. — С этими словами я повесил трубку. У меня вдруг разом опустились руки.

Дядюшка из Ооки — это ведь мой так называемый родной отец. Пусть прекрасна его вера, пусть похвальны искренность и чистота помышлений, к Богу обращенных, но неужели он никогда не сознавал, что принес в жертву своей вере многих близких ему людей? Дед, бабушка, тетя — все эти добрые и мягкосердечные люди, став жертвами его веры, вынуждены были влачить жалкое существование — я сам был тому свидетелем еще в детстве. Более того, и сам я, едва успев родиться, сразу же стал такой жертвой. Интересно, отцу когда-нибудь приходило это в голову?

Сам я впервые задумался над этим, познакомившись со своим названым отцом, человеком вполне благополучным и неверующим. Впрочем, и теперь, когда мне уже девяносто, когда меня опекают непосредственно живосущая Родительница и Бог-Родитель, подвижническая жизнь отца, несомненно заслуживающая восхищения, вызывает у меня большие сомнения. Возможно, тут-то и проявляется моя сыновняя непочтительность.

Наверное, я все-таки должен написать о том, что чувствует ребенок, брошенный родителями.

Мне кажется, такие дети, будучи очень независимыми, инстинктивно понимают: я должен быть сильным, иначе мне не выжить. И постепенно в их характере формируются черты, которые отпугивают окружающих, воспринимаются ими как проявление упрямства или заносчивости. А на самом деле они чаще всего трусливы, подобострастны и склонны к попрошайничеству. Их можно назвать духовными дистрофиками. Я говорю так, анализируя самого себя с высоты своих девяноста лет, и надеюсь, вы мне поверите.

В юности, не говоря уже о детских годах, я ничего этого не сознавал и доставлял окружающим много неприятностей, теперь при мысли об этом я краснею от стыда. Но тогда мне все время казалось, что меня унижают, что ко мне относятся предвзято, и я отвечал на это нарочитой грубостью или презрением. Да, я вел себя просто ужасно.

И вот, когда я, со всеми своими болезненными вывертами, с психологией нищего, только-только поступил в университет, меня принял к себе в дом мой отец из Адзабу, он дал мне еду и жилье, помог ощутить себя членом нормальной семьи, помог стать вполне достойным человеком. Я бы даже сказал — он был великодушен, как Бог. Теперь я могу дать этому только одно объяснение: Бог сжалился над несчастным, брошенным родителями ребенком и попросил за него моего названого отца.

Этот отец поддерживал меня все время, пока я учился в университете, благодаря ему я впервые узнал, что такое родительская любовь. Своим старым друзьям и знакомым он представлял меня как своего побочного сына. Более того, он назвал меня так, знакомя и с маркизом Набэсимой, главой старинного клана Сага. Когда я закончил университет, он сказал, что всегда будет считать меня сыном, и построил новый великолепный особняк в европейском стиле, в котором мы и стали жить единой семьей, водой не разольешь.

Более того, отец предложил ввести меня в свою семейную книгу в качестве приемного сына. Признаться, меня это предложение очень растрогало, однако же, будучи человеком застенчивым и одновременно мнительным, я позволил себе грубо пренебречь страстным желанием отца, заявил, что не придаю значения всяким формальностям вроде семейной книги, что нас связывают сердечные узы, что я и так всегда буду ему преданным сыном… Дурость, конечно. Отец не стал принимать мой отказ близко к сердцу, поняв, что это очередное проявление душевной ущербности ребенка, брошенного родителями, и всегда вел себя так, как и должно вести себя настоящему отцу.

Узнав о том, что я влюбился и был отвергнут, он, несмотря на чрезвычайно тяжелое экономическое положение, которое сложилось в стране после Большого землетрясения, предложил мне поехать на стажировку за границу. Одновременно он женил меня на дочери своего старого друга, с которой вскоре мы и уехали в Европу, причем стараниями отца расходы на мою стажировку были поделены пополам между двумя семьями. Однако сознание собственной ущербности долго не оставляло меня, из-за него я и сам тайно страдал, и мучил окружающих.

Теперь я расскажу о том, как мне удалось преодолеть это сознание и ощутить себя нормальным человеком, мне стыдно писать об этом, но я хочу хоть таким образом выразить свою признательность названому отцу и попросить у него прощения, к тому же мне хочется поблагодарить Бога-Родителя за все, что Он для меня сделал.

В «Улыбке Бога» я уже писал о том, что в июне 1951 года был делегирован от Японии на открывшийся в Лозанне Всемирный конгресс ПЕН-клубов, куда и отправился вместе с Тацудзо Исикавой и Симпэем Икэдзимой из журнала «Бунгэйсюндзю», что самолет, на котором мы летели, попал в аварийную ситуацию над Аравийской пустыней, а четырьмя днями позже мы вылетели из Тель-Авива на английском самолете и в тот же день поздно вечером приземлились в Лондоне.

Когда мы вылетали из Токио, с нами вместе совершенно случайно оказался член Японской академии искусств Мантаро Кубота, летевший в Швецию на заседание Всемирного театрального общества. Он был в полной растерянности, ибо заседание должно было открыться два дня назад.

В Лондоне мы оказались накануне заключения мирного договора, с японцами там обращались как со смертельными врагами, кое-кто из летевших с нами англичан сомневался, удастся ли нам вообще устроиться в гостинице, и в самом деле уже на таможне нас как представителей враждебного государства досматривали особенно придирчиво, и только когда настала очередь последнего из нас, а им был Мантаро Кубота, таможенник, взглянув на свисающий с его шеи картонный плакатик, улыбнулся и пропустил его сразу же, ничего не проверяя. Видя наше удивление, сэнсэй гордо показал нам висящую у него на груди картонку.

На ней было написано по-английски: «Мой отец, Мантаро Кубота, член Японской академии искусств, ратует за развитие культуры во всем мире. Несмотря на преклонные годы, он летит в Швецию для участия в заседании Всемирного театрального общества. Отец совсем не понимает по-английски, поэтому заранее прошу у вас прощения за доставленное беспокойство. Сын, профессор университета О., И.».

Мы только молча переглянулись.

Мы были уже готовы заночевать в лондонском аэропорту, но, пройдя таможню, увидели юношу-японца. Это был К., ученик Куботы-сэнсэя, стажер от NHK в лондонской радиовещательной компании. Он проводил нас в заранее забронированную гостиницу и, объяснив, что нам предоставили номера исключительно по ходатайству лондонской радиовещательной компании, просил примириться с тем, что они очень тесные и неудобные. Супруги Исикава получили отдельный номер, нас же, троих мужчин, поселили вместе. Было уже около одиннадцати, и К. сразу же удалился, сказав, что зайдет за Куботой завтра в шесть часов утра. Мы едва держались на ногах от усталости, а поскольку при номере не была даже данной, то сразу же улеглись на три стоявшие в ряд кровати. Я оказался посередине, правую кровать занял сэнсэй, левую — Икэдзима.

Мне никак не удавалось заснуть, очевидно, заметив это, сэнсэй окликнул меня:

— Простите, я никак не могу закрыть сумку…

Я поднялся с постели и увидел, что он в темном углу рядом с кроватью возится с большой кожаной сумкой, пытаясь утрамбовать сложенные в нее вещи. Я раскрыл сумку, переложил вещи поаккуратнее, и сумка легко закрылась. Смущенно пробормотав:

— Чтобы завтра утром не задерживать… — сэнсэй повесил на спинку кровати пиджак и брюки и прямо в белой сорочке нырнул под одеяло.

Я снова лег, но тут же вспомнил о своем отце из Адзабу, и сон окончательно покинул меня. Ведь отец в последний раз ездил в Европу примерно в том же возрасте, что и Кубота, наверное, он испытывал те же неудобства. Как я ни старался заснуть, в голове теснились мысли одна нелепее другой, и сон не шел ко мне. Передо мной постепенно — словно разворачивался свиток — всплывали события тех лет, когда отец порвал со мной отношения…

Эпизод первый. Я возвращаюсь со стажировки из Франции, и отец сам приезжает из Токио в Нумадзу, чтобы забрать меня, больного туберкулезом — болезнью, из-за которой все меня избегают, к себе, в Адзабу. Я поселяюсь в комнате, где до этого провел несколько лет, и наконец-то обретаю душевный покой, искренне радуясь тому, что смог благополучно добраться до Японии. Несколько дней я живу там, окруженный любовью и заботами отца и матери, и постепенно начинаю замечать, что в их отношениях что-то изменилось. Видя мое удивление, матушка, улыбаясь, признается:

— Узнав, что ты болен, отец вернулся ко мне, и я наконец обрела покой… Он расстался с той женщиной, обеспечив ее, разумеется. Все это время мы вдвоем молились о твоем выздоровлении…

Эпизод второй. Спустя полмесяца я по настоянию отца иду с благодарственным визитом к своему благодетелю Тадаацу Исигуро, начальнику департамента в министерстве сельского хозяйства. Тот, озабоченный моим будущим, — ведь вернуться на прежнее место в министерстве я не могу, поскольку кабинет Хамагути проводит политику сокращения штатов, — предлагает мне со следующего года начать читать курс лекций по теории денежного обращения в Университете Тюо. Вернувшись домой, я сообщаю об этом отцу.

— Ну, спешить нечего, — говорит он, — но это предложение тоже можно принять во внимание как один из вариантов. А ты-то сам что думаешь по этому поводу?

Вспомнив, что мне удалось благополучно вернуться в Японию благодаря помощи великого Бога, о котором мне с таким жаром говорил Жак и которому я поклялся стать писателем, я, недолго думая, говорю:

— Может быть, мне стать писателем?

— Как это писателем? — сердится отец. — Что за глупые шутки! Мы столько пережили, так волновались за тебя, пока ты наконец не вернулся живым, а ты…

Он впервые в жизни говорил со мной так резко. Я не нашелся, что ответить. Через несколько дней меня посетил ректор Университета Тюо и, расточая мне любезности, сказал, что в будущем видит меня профессором экономического факультета, а для начала предложил начиная с апреля следующего года раз в неделю читать лекции по теории денежного обращения, обещав, что из остальных предметов я смогу сам выбрать то, что мне по душе. Подробно рассказав о положении дел на экономическом факультете, он обрисовал финансовые возможности университета и заявил, что там меня ждет блестящее будущее.

Я ответил, что должен хорошенько подумать, прежде чем дать ответ, и вечером рассказал обо всем отцу. На четвертый день после завтрака он спросил меня, ответил ли я уже ректору. Я снова откровенно признался ему в том, что имею твердое намерение в будущем посвятить себя творчеству. Не успел я договорить, как у отца глаза выкатились из орбит и он закричал:

— Дурак!

Пораженный тем, как исказилось его лицо, я молча смотрел на него.

— Немедленно иди в университет и скажи, что ты принимаешь их предложение.

С этими словами он встал из-за стола, перешел в гостиную и сел у очага. Я последовал за ним и молча уселся рядом. Спустя некоторое время отец заговорил, глядя прямо перед собой:

— Ты, наверное, забыл о том, что чудом остался жив? Если бы ты это помнил, то не стал бы растрачивать свою драгоценную жизнь на всякие пустяки вроде литературы. Я по много раз перечитывал письма, которые ты присылал мне из санатория, и хорошо знаю, как вы — ты и твои друзья — старались выжить, как, отрешившись от мира, доверили свою плоть силе Великой Природы… Ты писал, что именно эта сила дает жизнь растениям и людям… Я скептик по своей натуре, но ты убедил меня и заставил понять, что и в нашем саду деревья растут благодаря силе Великой Природы. Обращаясь к этой силе, я молил ее помочь тебе выжить, я рассчитывал, что она прислушается к моим молитвам. Ничего другого мне просто не оставалось. Я, неверующий, выходил в сад и, воздев глаза к небу, молился! В тот миг, когда я впервые увидел твое пышущее здоровьем лицо в окне поезда на станции Нумадзу, я подумал: «Да, все-таки это Бог помог нам», — и от волнения не мог выговорить ни слова… Подумай хорошенько о своем будущем. Разве ты не понимаешь, что как раз теперь, когда ты стоишь на распутье, выбирая, по какой дороге пойти, Великая Природа протянула тебе, еще не до конца одолевшему болезнь, руку помощи: ведь если ты всего раз в неделю станешь читать лекции по тому предмету, который до сих пор изучал, это будет прекрасным началом для научной карьеры… Вчера, когда я зашел в министерство поблагодарить Исигуро, он тоже очень обрадовался, по его словам, в Университете Тюо очень сильный экономический факультет, его профессора активно сотрудничают с Императорским университетом… Он сказал, что теперь можно не беспокоиться о твоем будущем. И разве всем этим ты не обязан той самой силе Великой Природы, к которой вы обращали свои мольбы там, в высокогорном санатории? Непростительно, если ты, вернувшись в Японию, об этом забыл.

Я то и дело порывался сказать: «Хорошо, я все понял», в конце концов мне это удалось, и я ушел к себе.

Смирившись, я согласился начиная со следующего учебного года раз в неделю читать лекции в Университете Тюо. Пока я готовился к этим лекциям, продолжая одновременно бороться с болезнью, в доме царили мир и спокойствие, никаких конфликтов не возникало. Меня удивили заметные перемены, которые произошли в отце за то время, пока я был на стажировке за границей, они касались не только его духовного мира, но и отношения к повседневной жизни. Я все пытался тайком выяснить, почему он так изменился, и в конце концов убедился в том, что матушка была права: причиной всему был его страх за мета, своего единственного сына, который где-то на чужбине заболел неизлечимой болезнью. Устыдившись собственной неблагодарности, я решил покориться обстоятельствам и распростился с мечтой стать писателем…

Эпизод третий. Мой тесть при поддержке своего близкого друга премьер-министра Хамагути стал депутатом парламента от района, примыкающего к железной дороге, собственности той компании, президентом которой он был, и, поскольку дела требовали его присутствия в Токио, обзавелся жильем в Восточном Накано. Узнав о том, что мы возвращаемся из-за границы, он надумал приобрести участок земли на одном из холмов Восточного Накано и построить для нас новый дом. Начав читать лекции в Университете Тюо, я поселился в доме тестя в Восточном Накано, откуда было удобнее ездить на работу. Жена со старшей дочерью тоже переехали в Токио. К тому времени отец помирился с тестем, около года все жили в мире и согласии, но потом разразился скандал.

Я начал публиковать в вечерних выпусках газеты «Асахи» повесть с продолжением, которая называлась «В погоне за будущим», об этом узнало университетское руководство, и у меня начались неприятности. Через десять дней после первой публикации меня вызвал к себе ректор и потребовал немедленно прекратить публикацию повести, он объяснил свое требование тем, что по уставу нашего университета студентам запрещается читать художественную литературу, поэтому тот факт, что один из ведущих преподавателей, читающий лекции по теории денежного обращения, опубликовал повесть, является просто вопиющим. Мы долго беседовали с ним, но в конце концов он поставил меня перед выбором: либо литература, либо преподавание в университете, причем я должен решить это не сходя с места, поскольку пора распределять нагрузку на следующий учебный год. Как ни странно, но в тот моменту меня почему-то возникла смутная мысль, что, возможно, это Бог Жака указывает мне путь. Мне живо вспомнилось, как я приехал из Отвиля в Париж и радовался, что мне разрешили вернуться морем в Японию. Тогда профессор Симьян посоветовал мне получить ученое звание. «Ведь осталось сдать только устный экзамен», — сказал он. Жена отнеслась к этому предложению с энтузиазмом, она уверяла меня, что это будет лучшим подарком для всех наших близких, и в конце концов я, хоть и относился к получению ученого звания скептически, полагая, что для занятий литературой оно совершенно ни к чему, не устоял перед искушением и задержался в Париже еще на месяц, в результате у меня начался рецидив болезни, и меня тут же отправили в Швейцарию, в Лезен, для усиленного лечения. Вспомнив все это, я решил, что не должен отступать от пути, намеченного Богом Жака, и ответил ректору так:

— Я выбираю литературу. Сразу же после окончания экзаменов я подам прошение об отставке.

После этого я тут же откланялся.

Сев в электричку, я глубоко задумался. В позапрошлом году, осенью, едва вернувшись на родину, я на вокзале в Кобе купил журнал «Кайдзо», и мне на глаза совершенно случайно попалось объявление о конкурсе на лучшее прозаическое произведение. Поселившись в Адзабу, я, желая успеть к указанному сроку, всего за несколько дней написал повесть и отправил ее в журнал. Отцу я ничего не сказал, да и сам вскоре забыл об этом. И вдруг моя повесть получила первую премию и была опубликована в пятом номере журнала! Меня хвалили известные критики, но больше всего при моей постоянной бедности меня порадовала сумма премии, которую я получил, — 1500 иен, это было почти в двадцать раз больше моей последней месячной зарплаты в министерстве. Потом в том же журнале «Кайдзо» опубликовали следующее мое произведение — рассказ в сорок страниц, на него обратил внимание заведующий одного из отделов газеты «Асахи» и предложил мне написать повесть, предполагая печатать ее с продолжением в сорока пяти вечерних выпусках газеты. В указанный срок я сдал эту повесть в редакцию газеты, и неожиданно получилось так, что ее стали печатать после повести Ясунари Кавабаты. Разумеется, я должен был счесть это промыслом Божьим, не иначе. Литература — это судьба, которую выбрал для меня Бог, и я должен отважно продвигаться вперед по предназначенному мне пути, даже если мне грозит гибель.

Я был полон решимости, и только мысль об отце из Адзабу, о тесте, о семье омрачала мою душу. Дома у нас тогда царила ужасная суматоха: через три дня мы с женой должны были переезжать в новое жилище, построенное на купленном тестем участке, по этому случаю тесть с тещей заранее приехали в столицу, тесть сам занимался устройством сада и руководил садовниками. Он не уехал из Токио и после нашего переезда, самолично ездил в универмаги, выбирал недостающую мебель и прочее Так что у меня просто не было возможности откровенно поговорить со своими домашними. Отцу из Адзабу я тоже решил рассказать обо всем после того, как газета начнет публикацию моей повести. Я был очень благодарен тестю, который специально позаботился о том, чтобы в новом доме на втором этаже для меня оборудовали просторный кабинет и личную комнату для отдыха, необходимую мне по состоянию здоровья. Обе комнаты выходили на юг и были изолированы от комнат остальных членов семьи…

В тот день, когда газета начала публикацию повести, тесть как раз приехал в Токио, где предполагал провести довольно долгое время, занимаясь подготовкой к парламентской сессии. На следующий день я посетил заведующего отделом газеты, чтобы поблагодарить его, и получил гонорар за первые десять отрывков. Подивившись величине суммы, я вернулся домой и вручил деньги жене. Она обрадовалась, и я тут же как бы между прочим признался, что ушел из университета.

— Что ж, твоей университетской зарплаты не хватало даже на транспортные расходы, — легкомысленно ответила она. — Писать — прекрасная работа, если за нее платят такие деньги.

Через несколько дней она сказала:

— Знаешь, твой отец из Адзабу вроде бы сказал моему, что ты вовремя ушел из университета. Дескать, если бы ты продолжал преподавать, то при твоем характере наверняка подхватил бы эту «красную заразу», которая нагоняет на всех такой страх. Мне кажется, отец немного успокоился.

Услышав это, я в тот же день захотел увидеться с отцом и тут же позвонил ему, чтобы узнать, когда он свободен. Отец был дома, но к телефону не подошел, в конце концов подошла матушка и со смехом сказала:

— Отец говорит, что ты заболел туберкулезом души и он не желает тебя видеть. Отказывает тебе от дома. Но он так любит тебя, что наверняка не выдержит и месяца и сам тебе позвонит. Если ты проявишь твердость и сделаешь вид, что рассердился, он сам станет просить у тебя прощения. Думаю, тебе лучше выдержать характер. Посмотрим, кто быстрее сдастся.

Я решил послушаться матушки и стал ждать, пока отец сам позвонит. Но прошла неделя, прошел месяц, а он все не звонил. Моя повесть пользовалась успехом, отклики были самые положительные, мне предложили удлинить ее, насколько я захочу; обрадовавшись, я позвонил отцу, мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью, но он не подошел к телефону. Я написал ему, но он не ответил. Я знал, что жена несколько раз ходила в Адзабу, но она ничего не рассказывала мне об отце. Поняв, что мне и в самом деле отказали от дома, я покорился и, стараясь трудиться как можно усерднее, чтобы оправдать себя в глазах отца, стал смиренно ждать, когда он наконец смягчится и простит меня.

И вот через девять лет отец вдруг звонит мне и весьма дружеским тоном спрашивает, не могу ли я прийти в студию на третьем этаже здания Кайё неподалеку от Гиндзы. У меня слезы навернулись на глаза и подкосились ноги: значит, он простил меня, наконец-то простил через столько лет! Вскочив, я тут же бросаюсь к зданию Кайё…

Эпизод четвертый. За эти долгие девять лет я на своей шкуре испытал, что значит быть писателем в Японии, к ним относятся с презрением, считают бездельниками, людьми «вне закона». Тесть и другие родственники не хотели иметь со мной дела, и это огорчало жену и тещу. Да еще в том году Япония, поддавшись чванливым военным и политикам, начала агрессию против Китая, ввела войска в Маньчжурию. Но я не буду здесь этого касаться…

Итак, я бросаюсь в Кайё. Это четырехэтажный бетонный доходный дом, построенный в 1914 году предшественником отца. Он не пострадал во время Большого землетрясения в Канто, и в том году, когда я вернулся в Японию, отец устроил в одной из комнат третьего этажа контору, которую стал называть студией. Влетев в эту студию, я останавливаюсь как вкопанный. Первое, что бросается мне в глаза, — моя собственная большая фотография в рамке, которая висит на стене прекрасно обставленной просторной комнаты.

— Садись сюда, — говорит отец, поднимаясь мне навстречу. Сев на диванчик, он указывает мне на место справа от себя.

Я был так взволнован, увидев его, сильно поседевшего за эти годы, что лишился дара речи. Меня спасло то, что я сидел сбоку и мог не смотреть ему в глаза.

— Знаешь, у меня есть блудный сын. Наверное, ты о нем не слышал. Он решил против моей воли стать писателем, совсем обнищал, подрабатывал сторожем в чужих домах… Ну я подумал, что, наверное, его и оттуда скоро выгонят и он захочет вернуться. А поскольку в мой дом в Адзабу он ни ногой, я подготовил эту комнату и стал ждать здесь возвращения блудного сына. Отцы ведь все такие глупцы… Все эти долгие годы пять дней в неделю я приходил сюда часа на два, думал о своем блудном сыне и молился невидимой силе… Ну а потом понял, что этот блудный сын так никогда и не вернется, и решил позвать тебя… Спасибо, что пришел! Гиндза рядом, если будешь в этих краях, заглядывай, порадуешь меня вместо моего блудного сына. После того как он заявил, что будет писателем, я тоже поднатужился и стал изучать хайку под руководством Кёси-сэнсэя… Примерно раз в неделю показываю ему с десяток трехстиший и выслушиваю его замечания. Хайку писать и то тяжкий труд, слишком уж глубокий смысл в них должен быть заключен, теперь я наконец понял, как нелегко приходится моему негодяю…

Я догадался, что отец прочел мой перевод рассказа Андре Жида «Возвращение блудного сына», который я сделал для полного собрания сочинений писателя. В книжном шкафу, стоящем в углу студии, рядом с роскошным изданием полного собрания «Приключений Шерлока Холмса» Конан Дойля, которое он бережно хранил, — он говорил, что, когда в юности работал в Лондоне, это был его любимый писатель, — стояли мои книги. Не обращая внимания на то, что отец продолжает говорить, я, словно зачарованный, подошел к шкафу: на нижних полках лежали старые журналы, в которых публиковались когда-то мои романы с продолжением…

— Выдвинь-ка вон тот ящик. Там подшивки вырезок со статьями о твоих произведениях и со всякими сплетнями, которые писали о тебе в газетах и журналах… Думал порадовать своего блудного сына, поднять его дух, когда он вернется… Да, все отцы — такие дураки.

Я стою перед отцом, низко опустив голову.

— Простите меня, — говорю я.

— Тебе не за что просить прощения, — тут же отвечает он и, улыбаясь, кладет руку мне на плечо, потом, притянув к себе, продолжает: — Вот и на этот раз тебе удалось вернуться живым и невредимым… Мне все казалось, будто ты снова в высокогорном санатории. Я перечитывал твои старые письма, полученные из Отвиля, и был полон решимости ждать долго, ведь туберкулез души — болезнь, от которой быстро не излечиваются… Я понял, что тебя склонил к литературе Великий Бог Жака. Когда туберкулез поразил твои легкие, я молился, чтобы Бог поддержал тебя. А теперь, вдруг подумав: «Да какого черта!» — решил ради тебя заняться собственным совершенствованием… «Раз Бог Жака действительно Великий Бог, — думал я, — он сжалится надо мной и поможет тебе…» Да, много времени мне потребовалось… Знаешь, в июле прошлого года я прочел твою книгу «Записки Любви и Смерти» и подумал, что ты сможешь стать писателем ничем не хуже Конан Дойля, хотя вы, конечно, совсем разные… Ну, разумеется, меня мучили сомнения, но потом я дважды прочел твой новый, только что законченный роман «Возвращение к жизни» и укрепился в своем мнении. Я поверил, что и на этот раз ты вернешься живым и невредимым, и сразу же позвонил тебе. Когда я услышал твой радостный голос: «Отец, я сейчас приеду», у меня возникло ощущение, что ты действительно исцелился от туберкулеза души.

Он обнимает меня за плечи и тихо говорит:

— Как насчет того, чтобы пойти куда-нибудь и вдвоем отметить твое полное выздоровление?

В ту первую ночь в бедном номере лондонского отеля я лежал между Куботой-сэнсэем и Икэдзимой и, несмотря на крайнюю усталость, не мог уснуть, все думал и думал о своем покойном отце.

Мое полное выздоровление мы отметили на втором этаже ресторана «Фугэцудо», это было в июне 1940 года. А в ноябре следующего года он по приглашению одного из самых близких своих друзей-однокашников, бывшего посла Японии в Австралии, на три месяца отправился в туристическую поездку по Европе на английском теплоходе. Мы отговаривали его, но он, заявив, что, если начнется мировая война, в Европу попасть будет уже невозможно, смело отправился в путь. И незадолго до возвращения в Японию поехал один в Швейцарию и погиб там в автомобильной катастрофе…

До его отъезда в Европу я часто встречался с ним в студии здания Кайё, мы вместе обедали. Много и с удовольствием беседовали, словно инстинктивно предвидя близость вечной разлуки. Меня всегда потрясала сила отцовской любви, его великодушие, и в ту ночь, в Лондоне, у меня в ушах почему-то неотвязно звучали слова отца, которые он сказал мне во время одной из таких встреч.

— Я атеист, но Бог Жака — эта великая космическая сила — помог нам обоим, показав, что Он истинно существует. Я просто не знаю, как Его благодарить. Хорошо бы при случае спросить об этом у Жака.

— Мы договорились встретиться четверть века спустя, осталось ждать еще двенадцать лет. Да Бог и не рассчитывает на нашу благодарность.

— Твой тесть рассказывал мне, как ты ему заявил однажды, что, когда Япония станет высокоразвитой страной, такой же, как западные, писателей будут все уважать, и он, тесть, сможет тобой гордиться… Он просто кипел от негодования!

— Я иногда пытаюсь высказывать свои сокровенные мысли, облекая их в подобие шутки, но тесть шуток не понимает.

— Я ему ответил тогда, что уже и сейчас тобой горжусь.

Однажды я спросил отца, чем бы я мог порадовать его, мне хотелось хоть как-то отблагодарить за все, что он для меня сделал.

— Глупости. Я счастлив уже оттого, что ты есть, — ответил он. — Мы с тобой долго не виделись, сначала у тебя был туберкулез легких, потом — туберкулез души, но сознание того, что ты есть на этом свете, всегда давало мне силы жить. Мне не нужно никакой другой благодарности, кроме возможности видеть тебя в добром здравии.

И еще добавил, улыбнувшись:

— Я старше тебя, а потому, скорее всего, уйду раньше. Если ты к тому моменту будешь жив, то о твоем будущем можно не беспокоиться. И если ты хочешь сделать что-нибудь для меня, если тебе хочется как-то выразить свою сыновнюю благодарность, то в тот момент, когда я закрою глаза, возьми меня за руку. Тогда я смогу спокойно отправиться в Царствие Небесное.

Отец погиб в аварии, и мне так и не удалось выполнить его просьбу, но когда конгресс в Лозанне закончится, я обязательно поеду в Церматт и своими глазами увижу место аварии…

Я думал об этом то ли во сне, то ли наяву, и вдруг чей-то голос позвал меня из темноты. Когда он произнес мое имя в третий раз, я приподнялся на постели. И услышал еле внятный шепот:

— Простите, вы не возьмете меня за руку? Я никак не могу уснуть.

Догадавшись, что это голос отца, я двинулся по направлению к нему. Голос раздавался с постели Куботы-сэнсэя, но спросонья я не различил его лица, увидел только лежащие поверх одеяла руки. Присев рядом с кроватью, я взял их в свои и легонько пожал.

— Прошу вас, я не могу заснуть, если кто-нибудь не возьмет меня за руку… — прозвучал тихий голос, но я не ответил, просто внушил себе, что держу за руку отца, и отдался приятным воспоминаниям. Мне казалось, что иначе это выглядит глупо. В результате мне удалось справиться с желанием немедленно вернуться в свою постель, и спустя некоторое время я услышал легкое похрапывание. Приподняв одеяло, я прикрыл им руки сэнсэя — похрапывание не прекратилось.

На ощупь добравшись до собственной кровати, я упал на нее и натянул на себя одеяло. Тут же крепко уснул и не просыпался до самого утра. Когда я открыл глаза, в комнате было светло и обе постели были пусты. Икэдзиму я обнаружил в туалетной комнате.

— Уснул как мертвый. Доброе утро, — окликнул я его.

— Погода прекрасная. Так приятно умыться! — бодро ответил он.

Закончив умываться, Икэдзима начал стирать носки. Я удивился, что он сам занимается стиркой, и одновременно меня это восхитило. Подойдя к соседней раковине, я стал умываться.

— Перед самым окончанием войны мне выпало полгода солдатской жизни, вот тогда я и приобрел привычку стирать сам. Единственное, что я привез с фронта, — смущенно сказал Икэдзима. — Когда я был студентом, один наш профессор, вернувшийся из путешествия за границу, утверждал, что за границей всегда надо иметь с собой много пар носков. Якобы, переезжая из одной гостиницы в другую, использованные носки он просто выбрасывал. Но для бедняка из потерпевшей поражение страны это слишком большая роскошь… Здесь висит объявление: «Просьба не стирать, чтобы не засорялись трубы», значит, не мне одному пришло это в голову.

С этими словами Икэдзима хорошенько отжал носки.

— Если я оставлю их здесь сушиться, — добавил он, — горничная будет ругаться, повешу-ка я их в шкаф, там есть место. Носить грязные, пропотевшие носки вредно для здоровья, лучше и тебе последовать моему примеру… — С этими словами он ушел в комнату.

Я послушался его совета и тоже постирал носки.

Скоро нам принесли завтрак на двоих и сервировали его за столом в середине комнаты. Завтрак был такой же легкий, как во Франции. Хлеб оказался невкусным, зато был омлет. Набив рот хлебом, я вдруг заметил отсутствие Куботы-сэнсэя.

— А когда ушел сэнсэй? — спросил я. — У него все в порядке?

— Примерно в половине седьмого пришел К. и потихоньку его увел. Противный старикашка. Вечно пресмыкается перед сильными мира сего, во время войны поддерживал армейских… Да хоть бы вчера вечером — нет бы подумать о том, что и другие устали и спать хотят, все-то ему что-нибудь нужно — то закрой сумку, то подержи его за руку… Черт знает что такое!

— Тебя он тоже разбудил?

— Еще бы! Но я никогда не ожидал от тебя такого терпения и доброты. Старик этого не заслуживает. — И Икэдзима усмехнулся.

— Знаешь, я ведь непочтительный сын и теперь, после смерти отца, не могу отказать, когда старые люди меня о чем-то просят…

— Мне говорили, что у старика были постоянные проблемы с женщинами именно из-за этой его привычки, он всегда требовал, чтобы, когда он засыпает, женщина обязательно держала его за руку. Теперь ясно, что это вовсе не пустые слухи… А К. еще радовался, что получил разрешение от лондонской радиовещательной компании и теперь сможет всюду сопровождать нашего великого сэнсэя и служить ему переводчиком. Интересно, как он заговорит вечером, когда узнает, что ему придется взять на себя роль женщины и держать старика за руку.

Я вдруг рассердился на себя за то, что, едва освободившись от «Улыбки Бога», погряз в своем прошлом, хотя меня ждали непрочитанные книги и журналы. Боюсь, что это тоже проявление старческого маразма… Впрочем, может быть, Бог-Родитель хочет таким образом натолкнуть меня на какую-то мысль?

За четыре недели, проведенные за границей в то сложное время, когда Япония была оккупирована союзными войсками, мы — Икэдзима, Исикава и я — очень сдружились. Хорошо помню, как Икэдзима говорил мне наставительным тоном:

— Береги силы. Ты должен заботиться о своем здоровье и жить долго. Для твоих читателей очень важно, что ты, при всей своей болезненности, до сих пор жив, это восхищает их, укрепляет их дух — словом, действует на них так же, как твои книги.

Помню, услышав тогда его слова, я ощутил прилив новых сил: «Ну, если это укрепляет чей-то дух, я просто обязан жить». То есть в то время я уже избавился от своего сиротского сознания и обрел душевный покой. Этим я тоже обязан своему великодушному отцу…

Я кое-как скриплю, и в этом году мне исполнится девяносто лет, а здоровяк Икэдзима, который к тому же был моложе меня на десять с лишним лет, скончался в одночасье лет десять тому назад. Сколько раз потом я с чувством невосполнимой утраты вспоминал его и думал: «Ах, вот был бы он жив…» Но, может быть, он так спокойно ушел в мир иной именно потому, что успел полностью самоосуществиться, стал директором издательства и исполнил в мире ту роль, которая была ему предназначена?

Исикава тоже в прошлом, 1985 году покинул этот мир, написав все, что он хотел написать, и не успев изведать мук болезни. В то время я сам готовился к смерти и, узнав о его кончине из газет, отправился к нему домой для последнего прощания. Шатаясь и испытывая сильнейшую боль, я с трудом одолел десять метров от машины до дома. Меня провели в комнату справа от прихожей, туда, где стоял гроб. Рядом с ним была только жена покойного, Ёсико.

— Он умер не мучаясь. Подойдите к нему, — тихо сказала она, и я сразу же прошел к гробу.

Посмотрев на друга, тихо спящего вечным сном, я неожиданно для себя самого сказал:

— Исикава-кун, скоро и я последую за тобой. Там и наговоримся.

Поспешно сложив руки перед грудью, поклонился и тут же отошел к вдове, чтобы выразить ей свои соболезнования…

Исикава был моложе меня на восемь лет, обладал завидным здоровьем, даже занимался гольфом. Но поскольку он уже выполнил свою миссию, причем выполнил ее прекрасно, ему была дарована тихая кончина.

«А я дотянул до девяноста и теперь не вылезаю из болезней и доставляю окружающим одни заботы… — невольно вздохнул я. — Причина, наверное, в том, что я, будучи слишком слабым и безвольным, еще не выполнил предназначенной мне роли. И не успел отблагодарить многих людей, которым обязан». Я приуныл было, но тут же подумал, что, если я буду продолжать в том же духе, госпожа Родительница наверняка рассердится…

Как я ни слаб, жить все равно прекрасно. Деревья в саду улыбаются мне и разговаривают со мной, небо над головой постоянно меняет цвет, по нему плывут облака… Все они говорят мне о радости жизни и подбадривают меня. Может, когда-нибудь мне и удастся отблагодарить природу за ее милости…

 

Глава третья

В тот день ближе к вечеру меня опять навестила живосущая Родительница и, как только мы прошли с ней в японскую гостиную, принялась ругать меня:

— Почему ты до сих пор мешкаешь? Бог-Родитель требует, чтобы ты немедленно начинал писать следующую книгу.

До меня никак не доходило, о чем, собственно, речь. Я наконец-то одолел «Улыбку Бога», расслабился, и мне было вовсе не до того, чтобы думать о новой книге. Между тем госпожа Родительница говорила так, будто я обещал Богу-Родителю ее написать. Мне это показалось странным, но она стояла на своем.

— Ты что-то забывчив стал. Мы столько об этом говорили, а ты уже и не помнишь. Сразу забываешь, если что не по тебе, нехорошо, — улыбаясь, сказала она и объяснила, что, когда я работал над «Улыбкой Бога», Бог-Родитель велел мне написать еще две книги, она сразу же передала мне Его желание и я якобы согласился.

Я прекрасно помнил, что во время работы госпожа Родительница часто навещала меня, подбадривала, делала свои замечания, сообщала о намерениях Бога-Родителя, а иногда Бог-Родитель обращался ко мне лично. Но что я пообещал написать еще два произведения… Работа над «Улыбкой Бога» отнимала у меня много душевных сил, возможно, в моей памяти просто не зафиксировались разговоры, непосредственно с ней не связанные? «Что ж, потом прослушаю кассету и уточню», — подумал я.

Однако госпожа Родительница с жаром продолжала говорить о любви Бога-Родителя к людям, возлюбленным чадам своим, о том, что ради их счастья Он не жалеет усилий, но слишком многое огорчает Его. Человеческие знания достигли высокого уровня развития, и никаких материальных затруднений люди не испытывают, души их огрубели от алчности и гордыни, они стали хуже животных, поэтому на земле не прекращаются распри, более того, один неверный шаг — и человечество окажется на краю гибели. И как же печалуется из-за этого Бог-Родитель! Он принял решение произвести Великую Уборку Мира, но, понимая, что она неизбежно обернется бедствиями для многих людей, денно и нощно размышляет о том, как по возможности эти бедствия сократить, как помочь возлюбленным чадам своим…

Обстоятельно рассказав о родительских чувствах Бога, госпожа Родительница удалилась.

Я тут же решил проверить, действительно ли я дал Богу-Родителю обещание написать две новые книги. Достал записи своих бесед с госпожой Родительницей и стал их слушать, распределив по датам. Но на прослушивание одной кассеты уходило более тридцати минут, поэтому я осилил только несколько и пришел в отчаяние. Поняв, что без дочери мне не справиться, я решил дождаться ее, а тут мне пришла в голову мысль, что, перед тем как приступать к работе над второй книгой, следовало бы написать Морису письмо по поводу Жака, и я поспешил к письменному столу. Но увы… Я утратил навык писать по-французски, и мысли никак не складывались в слова. В результате вышло что-то позорно нескладное…

Дорогой мой друг Морис!

Твой Кодзиро.

Как я обрадовался, узнав, что ты уже в добром здравии. Это прекрасно! Поскольку ты теперь здоров, я решил, что должен написать тебе длинное письмо.

Весна 1986 года.

Пять лет тому назад, весной, ты приглашал нас с женой в гости. Я тогда плохо себя чувствовал и путешествие во Францию было мне не по силам, поэтому я решил, что будет лучше, если, наоборот, ты, как более здоровый, навестишь нас в Токио. Мы обсудили это с женой, и я написал тебе письмо, в котором спрашивал, когда тебе удобно приехать. Ты ответил, что следующей весной. А вскоре после этого у моей жены обнаружили рак языка. Ее сразу же положили в больницу и провели курс лечения, в результате через три месяца она смогла вернуться домой… Другие органы затронуты не были, чувствовала она себя хорошо, и мы радовались, что весной увидимся с вами. Но тут от тебя пришла новогодняя открытка, в которой ты сообщал о своих планах на следующий год и писал, что от поездки весной в Токио вынужден отказаться. Жена очень расстроилась. А ранней весной она подхватила простуду и, возможно из-за нее, однажды прямо во время обеда скончалась. Ей было семьдесят девять.

Ни тебе, ни Жану я не сообщил о смерти жены. Мне хотелось думать, что она жива. Все это время я не писал тебе потому, что и сам готовился к смерти, собираясь как можно быстрее последовать за женой, ведь я тоже очень стар, у меня не осталось больше ни душевных, ни физических сил. Надеюсь, ты простишь меня.

Но прошлой осенью я был чудесным образом спасен, меня спас Бог Жака, та могучая сила, приводящая в движение Великую Природу, тот самый Бог, которому мы четверо молились тогда в Отвиле перед Скалой Чудес. И ты представляешь; я совершенно выздоровел, написал об этом Боге большую книгу, которая называется «Улыбка Бога», и книга эта должна выйти в июле! Можешь ты в это поверить? В девяносто лет я смог написать большую книгу! Хоть ты и не читаешь по-японски, я обязательно тебе ее подарю, надеюсь, что и ты порадуешься за меня.

Неужели о Жаке до сих пор ничего не известно?

Ведь у Жака только мать француженка, а отец — голландец, так что он мог бы считаться голландцем, но, по его словам, однажды, когда он был еще ребенком, какой-то французский ученый, которого его родители пригласили на ужин, заявил за столом, что только французы и японцы — богоизбранные нации. Это произвело на него такое впечатление, что он упросил родителей записать его французом. По его словам, он никогда не говорил об этом вам с Жаном. Шарман — фамилия его матери. Фамилии его отца я по глупости не спросил, поэтому его настоящего имени не знаю.

В каком-то из своих писем Жан писал: «Непостижимо, что мы не можем найти человека, который был самым достойным кандидатом на Нобелевскую премию». Это навело меня на мысль поискать среди лауреатов Нобелевской премии по естественным наукам, и я попросил прислать мне данные на всех Жаков. Получив список и просмотрев его, я не нашел в нем никого, о ком, даже не зная фамилии, можно было бы с уверенностью сказать, что это наш Жак.

Тут я вспомнил, что, рассказывая мне о своем решении принять французское подданство, он добавил, что, скорее всего, лет через пять об этом пожалеет. Потому что шла Первая мировая война и через пять лет его могли призвать во французскую армию и отправить на фронт, а он противник всяких войн и убежденный пацифист.

Поэтому легко представить, что во время Второй мировой войны он, не желая быть призванным в армию, решил снова стать голландцем или, если осуществить это не удалось, эмигрировал в Америку или в Советский Союз, чтобы там заниматься наукой ради будущего цивилизации. Но никаких возможностей проверить это у меня, к сожалению, нет.

Не могу себе простить, что не посетил Пуатье ни летом 1959 года, когда после конгресса во Франкфурте провел во Франции три месяца каникул с учившимися там дочерьми, ни в 1962 году, когда, возвращаясь из Советского Союза, куда ездил по приглашению Союза писателей, задержался на два месяца в Париже. Правда, я потерял твой адрес, но ведь если бы я поехал в Пуатье и попытался тебя найти, мне удалось бы это без всякого труда, ведь ты был президентом Торгово-промышленной палаты!

Когда в 1959 году я так и не сумел найти Жака, у меня опустились руки, я решил, что, скорее всего, и с тобой встретиться не удастся. Кстати, мне вспомнился один эпизод, связанный с тем временем, когда я пытался установить голландскую фамилию Жака… Однажды вечером, рассказывая мне о гибели своего отца, он сказал, что на его похоронах был тот самый ученый, который в дни его детства произнес за ужином столь поразившую его фразу. Он спросил у матери, как его имя, и та ему сказала, что это Андре Берсоль — однокашник его отца по Высшему педагогическому институту. Кажется, он был академиком, но ничего особенного как ученый собой не представлял. Так, во всяком случае, говорил мне Жак.

Этот Андре Берсоль любил японцев, и мы с женой, за те два года, что жили в Париже, однажды снимали комнату в доме, который, можно сказать, принадлежал его семье. Он много рассказывал мне о литературе, о Бальзаке к примеру, хотя это никак не было связано с его специальностью. И вот, решив, что уж он-то может рассказать мне об отце Жака, я набрался смелости и отправился на улицу Буало, дом 48. Милый трехэтажный особняк совсем не изменился с тех пор, как мы там жили, и я уже обрадовался было, но, как оказалось, преждевременно: дом принадлежал другим людям, на мой звонок вышла приветливая дама, которая сказала, что не знает не только нового адреса профессора Берсоля и его жены Бонгран, но и вообще ничего о них сообщить не может.

Я совсем приуныл, но тут вспомнил о переплетной мастерской, услугами которой пользовались когда-то и профессор и я, и направился туда. Там тоже было все как и прежде, только хозяин превратился в сгорбленного, белого как лунь старика. Меня он узнал и обрадовался мне: «А, мсье японец, — приветствовал он меня, — рад видеть вас в добром здравии». И тут же заговорил о прошлом. От него я узнал, что профессор Берсоль, до войны известный своими германофильскими настроениями, после войны впал в немилость и вскоре скончался. Таким образом все нити, ведущие к Жаку, оказались оборванными.

Я был бы счастлив, если бы сведения, мною здесь изложенные, хоть как-то помогли вам с Жаном в поисках Жака.

Если бы он нашелся, я, если, конечно, состояние моего здоровья не ухудшится, тут же отправлюсь во Францию, чтобы встретиться с вами. Я хочу рассказать вам о том, что та могучая сила Великой Природы, которой мы молились в нашем храме у Скалы Чудес, тот единственный Бог, о котором говорил нам Жак, вовсе не является чем-то умозрительным, как тогда нам казалось, нет, он в самом деле существует и делает все, чтобы своей любовью спасти человечество. И еще о том, как, начиная с прошлой осени, этот Великий Бог стал периодически являться мне через одно из Своих вместилищ. Он поведал мне о Своих намерениях, о подстерегающей человечество опасности и поощрил меня к написанию книги, объяснив, что и она является одним из звеньев осуществления Его замысла.

Интересно, что ответит на это Жак? Впрочем, я уверен, что он обрадуется. Я иногда с грустью думаю о том, что, встреться я с этим великим Богом четырьмя годами раньше, моя жена не умерла бы так рано, она смогла бы прожить еще много лет. С другой стороны, я уверен, что ты выздоровел именно потому, что я просил Бога ниспослать тебе здоровье.

Я слишком плохо владею французским, чтобы в этом письме выразить открывшуюся мне истину о Боге Жака. Если бы мы могли, как в старину, встретиться вчетвером и наговориться вволю, я думаю, мне удалось бы убедить и вас… Так что мне остается лишь ждать того момента, когда мы встретимся либо во Франции, либо в Японии. Заранее радуюсь этой встрече.

Я дописал письмо, но мне все казалось, что в нем чего-то не хватает, и я медлил, не решаясь запечатать конверт.

Может, мне следовало написать Морису о том, что рассказал о профессоре Берсоле старый хозяин переплетной мастерской? Моя память сохранила его рассказ о последних, таких трагических годах профессора, и мне кажется, он может пролить свет на судьбу Жака.

Когда я спросил старика, не знает ли он нового адреса профессора Берсоля, тот ответил со слезами на глазах:

— Ах, бедный профессор, мало того, что ему пришлось пережить в годы войны, его еще и обвинили в пособничестве нацистам, когда Париж был наконец освобожден и все ликовали по этому поводу. Его называли предателем родины и всячески поносили.

— Профессор был пособником нацистов? — удивленно воскликнул я.

— Но вам ведь, наверное, тоже известна его идефикс? После Первой мировой войны профессор стал считать, что Франция может рассчитывать на мирное развитие только в том случае, если установит дружеские отношения с Германией. Он говорил, что нельзя немцев обзывать колбасниками, что Германия — наш великий сосед, страна замечательных культурных традиций, что мы должны уважать друг друга… Должно быть, во время последней войны его идеи были превратно истолкованы, во всяком случае его объявили предателем родины…

— И это несмотря на то, что он был традиционалистом и патриотом…

— Да, и он очень страдал. Он надеялся, что постепенно страсти улягутся и люди поймут, как заблуждались относительно него… Но, к сожалению, так и не дождался, скончался, убитый горем… Его жена продала дом… Профессор был одним из Бессмертных (так называют во Франции академиков), и на этом доме полагалось бы установить мемориальную доску, но никто с этим не торопится, по-видимому, заблуждения на его счет не рассеялись до сих пор. Да, все это так печально…

Я с грустью подумал тогда, что, наверное, профессор Берсоль более чем кто-либо порадовался бы, узнав, что я стал писателем. Мне удалось получить у старика переплетчика адрес вдовы профессора, мадам Бонгран, которая жила где-то в департаменте Эн, в глухой провинции, и я счел это большой удачей. В тот же день я написал ей письмо. Вкратце рассказав о том, как прожил эти полвека, я сообщил, что стал писателем и хотел бы через издательство Робера Лафона прислать ей во французском переводе мои романы «Умереть в Париже» и «Потомок Самурая». На самом-то деле меня интересовала прежде всего голландская фамилия Жака. «Если Вы знаете голландскую фамилию профессора Шармана, старинного друга Вашего супруга еще по Высшему педагогическому институту, сообщите ее мне, пожалуйста», — писал я. Вдова ответила сразу, но написала, что ничего не знает о профессоре Шармане…

Переписывать письмо Морису мне показалось затруднительным, и я его отправил как есть. Потом решил по порядку прослушать кассеты с записями бесед госпожи Родительницы.

Тогда-то их неожиданно услышала моя вторая дочь Томоко, и страшно заинтересовалась. Она была замужем за врачом, глухим ко всему, что казалось ему «ненаучным», особенно же отрицательно он относился ко всему, связанному с религией, поэтому она тоже не проявляла никакого интереса к моим занятиям, хотя, пока я писал «Улыбку Бога», непременно раз в неделю навещала меня. Но, впервые услышав речи госпожи Родительницы, она была поражена, и прежде всего тем, что они показались ей буквальным повторением речей Матушки (Кунико Идэ), которая во времена ее детства непременно дважды в год гостила в нашем доме.

После того как работа над книгой была завершена, госпожа Родительница в своих беседах стала постоянно касаться темы милосердия Великого Бога-Родителя, его намерения спасти мир, и именно это слышала дочь от Кунико Идэ. Она даже взяла у меня несколько предыдущих кассет, сказав, что хотела бы прослушать их дома.

На одной из этих кассет были записаны слова госпожи Родительницы о том, что во время празднования тридцатилетия учения Тэнри, согласно обету, данному Богом-Родителем, роль Его наместницы, которую ранее исполняла Мики Накаяма, была передана Кунико Идэ, но погрязшее в алчности и гордыне руководство Центра Тэнри отказалось ее признать, поэтому осуществление замысла Бога-Родителя отложилось на неопределенное время.

Слушание кассет все больше увлекало Томоко, и она часто приходила ко мне, чтобы взять новые. Ей хотелось послушать саму госпожу Родительницу, но я никогда не знал заранее, когда та появится в моем доме, она всегда приходила неожиданно. Увидев, что ее младшая сестра Фумико переносит содержание кассет на бумагу, она заявила, что для этой цели лучше использовать электронную пишущую машинку, помогла ее купить и научила сестру печатать. После этого Фумико в свободные от лекций дни вытаскивала машинку, ставила на обеденный стол и стучала на ней, как на обычной пишущей машинке. Записанный таким образом текст ничем не отличался от напечатанного типографским способом, и я читал его без всякого труда.

Прошло около трех месяцев с того дня, как Томоко впервые услышала голос госпожи Родительницы, и я вдруг заметил, что она изменилась. В ее отношении к окружающим, в выражении ее лица появилась какая-то особая мягкость, она перестала постоянно брюзжать и ворчать на всех. Она не делилась со мной своими соображениями о Боге-Родителе и госпоже Родительнице, но как-то спросила: «Не хочешь почитать „Жизнь Иисуса“ и „Рождение Христа“ Сюсаку Эндо? Очень интересно». Однажды вечером, когда Томоко, зайдя к нам, унесла с собой распечатанный на машинке текст двух кассет, Фумико рассказала мне чрезвычайно любопытную историю о полученном от сестры «забавном амулете».

По ее словам, сестра подарила ей красивый мешочек, в котором была бумажка в пятьдесят сэнов, и сказала, что хочет поделиться с ней амулетом, полученным от Матушки (Кунико Идэ) в 1944 году, когда поздней осенью та гостила у нас в доме. Якобы, давая Томоко амулет. Матушка сказала:

— В будущем у тебя могут быть периоды безденежья. Но ты не бойся. Бог хранит тебя, Он не допустит, чтобы ты страдала из-за денег. Будь же всегда весела. И бережно храни этот амулет как знак Божьей милости…

Дочь благоговейно положила амулет — мешочек с четырьмя купюрами по пятьдесят сэнов — в кошелек и с ним никогда не расставалась. Недавно две купюры она решила отдать сестрам. Еще она сказала, что поскольку теперь может непосредственно слушать речи Бога-Родителя, о котором ей рассказывала Матушка, ей уже не нужен этот амулет. Но вот с поясом, который Матушка подарила ей вместе с амулетом, она никогда не расстанется, всегда будет бережно хранить его. В то время Томоко училась в третьем классе женской гимназии и каждый день подвергалась опасности, ибо, выполняя трудовую повинность, работала на военном заводе, да и вообще в любой момент могла попасть под бомбежку, вот Матушка и дала ей этот пояс, на котором было написано «Вселюдная сила», сказав при этом, что, пока пояс на ней, ей нечего бояться, Бог-Родитель защитит ее. Дочери действительно удалось избежать многих бед, поэтому она считала пояс самым ценным, что у нее есть.

Я очень хорошо помню тот вечер, но о том, что дочь получила от Матушки амулет, слышал впервые. Помню, тогда после ужина и ванны мы устроили Матушку отдохнуть в комнате на втором этаже. Поскольку с ней были только двое ее спутников и мой старший брат, а постоянные просители, жаждущие исцеления или помощи в семейных делах, на этот раз отсутствовали, я тоже поднялся на второй этаж, желая задать Матушке несколько вопросов. Меня интересовало, когда закончится война, будут ли воздушные налеты и прочее.

— Бог пребывает в печали… Если японцы не избавятся от своей гордыни, особенно если от нее, да еще от алчности не избавятся высшие военные чины, война будет продолжаться. Посмотрите, как они издеваются над живущими в Японии корейцами, забыв о том, что все люди братья. А налеты… Наверное, они будут… Но может, хоть они заставят японцев смягчиться. Ведь если их сердца смягчатся, то и все тревоги останутся позади…

Так отвечала мне Матушка, а потом вдруг засобиралась в дорогу. Она не слушала своих спутников, которые пытались остановить ее, говоря, что в такое время поезда из Токио не ходят. Переодевшись, она стала собирать вещи.

— Машин сейчас нет, но от станции Восточное Накано можно электричкой доехать до Токийского вокзала, — сказала она и поспешно покинула наш дом.

Матушка знает, что делает, подумал я и проводил ее до станции Восточное Накано, а брат поехал с ней до вокзала. Вернувшись домой, он тут же позвонил мне и сообщил, что они приехали на вокзал буквально за несколько минут до отправления поезда особого назначения и для Матушки нашлось свободное место. Это показалось мне чудом. А в полночь я вскочил с постели от сигнала воздушной тревоги — в ту ночь был совершен первый воздушный налет на западные районы Токио. На следующее утро я узнал, что на линии Токайдо остановлено движение поездов…

Но мне никак не удавалось вспомнить, когда именно в тот вечер Матушка подарила дочери амулет и сказала ей напутственные слова. Расставшись с ней на станции Восточное Накано, я ее больше не видел. Время от времени приходили письма от ее спутников, они писали, что из-за постоянных бомбардировок, которым с той ночи подвергались все крупные города Японии, старая Матушка больше не ездит в Токио, а осенью, через два года после окончания войны, она вознеслась на Небеса…

Из тех же писем я узнал, что во время воздушных налетов Матушка, забывая о сне, ночи напролет молилась о спасении японцев, живущих в больших городах. А в ту ночь, когда император объявил о капитуляции, она сказала:

— Ну вот и конец войне. Говорят, побеждает проигравший. И это правда, для японцев нынешнее поражение равносильно победе. Япония порадует Бога, став новой страной, эти жалкие людишки, так называемые сильные мира сего, которые всегда были наверху и кичились этим, окажутся внизу, а попираемые ими страдальцы возвысятся.

Из писем я узнал и о ее последних днях. Матушка прожила долгую жизнь Божьей посланницы, когда же ей исполнилось восемьдесят пять, она стала поговаривать: «Очень уж я притомилась, скорее бы Бог забрал меня к себе» — и отказывалась от пищи.

Я хотел навестить ее, но так и не смог, и только получив телеграмму, извещавшую о ее смерти, сумел, несмотря на транспортные трудности, которые испытывала в то время страна, добраться до ее родного дома, который находился 8 на улице Такаги города Мики префектуры Хёго. Я приехал утром в день похорон и увидел толпы людей — среди них были не только местные жители, многие приехали из Токио и других городов, все, кому она помогала, захотели проститься с ней. Некоторых я знал в лицо. Я хотел было подойти к гробу для последнего прощания, но один из ее близких остановил меня и тихонько прошептал мне на ухо, попросив, чтобы я больше никому этого не говорил:

— Мы надеялись, что Матушка после смерти воскреснет, ведь она — воплощение госпожи Родительницы, но, увы, чуда не произошло… Да еще эта жара… Тление так исказило ее черты, что лучше не смотреть.

Многие из моих знакомых тоже ждали чуда и теперь недовольно перешептывались. Особенно же их разочаровало то, что похоронные обряды были проведены жителями города в соответствии с местными правилами, то есть по буддийскому канону со всей мыслимой пышностью, а они надеялись, что ее будут хоронить по божественному канону, более подобающему госпоже Родительнице.

Однако я тогда подумал, что глупо было ожидать какого-то чуда. Матушка на протяжении долгих лет исполняла многотрудную роль посредницы между Богом и людьми, совершенно естественно, что, достигнув восьмидесяти пяти лет, она упокоилась с миром. Разумеется, я никогда не забуду эту женщину, общение с ней было для меня чудесным даром судьбы, но при жизни Матушка сама была против всяких учений, она просто помогала тем, кто нуждался в ее помощи, говоря при этом: единственное, что нужно, — всем сердцем принимать любовь Бога. Поэтому я посчитал, что уход Матушки поставил точку на наших с ней отношениях, и, как только кончились погребальные обряды, вернулся в Токио…

И впоследствии никогда не навещал ее могилу, хотя иногда вспоминал о ней.

Через два дня после того, как я оправил Морису письмо, под вечер ко мне за очередной кассетой зашла Томоко, которая в тот день была в городе. Ее удивило, сказала она, что на прослушанной ею кассете живосущая Родительница как раз рассказывала о Матушке из Харимы (Кунико Идэ). Оказывается, душа дочери Мики Накаяма, которую звали О-Хару и которая была замужем за Содзиро Кадзимото, кузнецом из деревни Итиномото, после смерти переселилась в Кунико Идэ, и та тоже вышла замуж за кузнеца, жившего в городе Мики провинции Харима. Только, в отличие от Содзиро, обладавшего тяжелым нравом, муж Кунико Идэ оказался человеком весьма добродушным. Бог-Родитель, выполняя свое обещание явиться в мир в год празднования тридцатилетия учения Тэнри, направил в Тэнри Кунико Идэ, которая должна была сменить Мики и взять на себя роль посредницы между ним и людьми, но, к сожалению, руководители Тэнри, чьи души были омрачены гордыней, изгнали Кунико Идэ из Храма Вероучительницы, да и потом долго еще преследовали ее…

Тут и я вспомнил, что такая кассета действительно была. Когда я писал «Вероучительницу», мне стало известно о печальной судьбе, постигшей О-Хару. С мужем Кунико Идэ я тоже встречался и знал, какой это добродушный человек. От живо-сущей Мики я узнал о том, сколько мучений выпало на долю Кунико Идэ, после того как на нее снизошел Бог. Я хотел рассказать об этом дочери, но она перевела разговор на другое: в ту ночь, когда Матушка из Харимы в последний раз приезжала к нам, она случайно подслушала ее разговор с матерью. Детская незамутненная память сохранила весь этот разговор до последнего слова. Матушка говорила тогда, что негоже огорчаться из-за того, что все четверо наших детей — девочки и нет ни одного мальчика, во всех подробностях она предрекла будущее каждой дочери и сказала в заключение, что мы должны быть благодарны Богу-Родителю за то, что он столь милостив к нам. И еще дочь добавила:

— Теперь, через сорок лет, ясно, что у всех нас судьба сложилась именно так, как она предрекла тогда. Как странно, правда? Ведь когда мама попала в больницу, она все время твердила: вот если бы Матушка была жива, никакой больницы не понадобилось бы, она легко бы меня вылечила… Я все время думаю — как бы мама радовалась, появись нынешняя госпожа Родительница четырьмя годами раньше…

Вскоре после того, как Томоко отправилась домой, из консерватории — немного раньше обычного — вернулась Фумико. Женщина, помогающая нам по хозяйству, еще не ушла, и дочь сразу же уселась за пишущую машинку. И когда вечером я спустился в столовую, она гордо протянула мне две отпечатанные страницы.

— Запись от двадцать четвертого декабря одна из самых коротких, мне удалось справиться с ней еще до ужина, — сказала она и добавила: — Знаешь, Родительница действительно говорила, что ты должен написать вторую и третью книгу.

Пораженный, я прямо за ужином пробежал глазами отпечатанный текст. Содержание его было не таким мудреным, как обычно, к тому же читать четкий шрифт не составляло труда, так что я все хорошо понял. Прочитав, что нынешняя работа должна быть закончена к 18 февраля, я вздохнул с облегчением, но дальше речь шла о второй и третьей книгах, которые «должны стать средоточием твоей жизни, в них должен запечатлеться весь тобою пройденный путь. Именно таким образом ты докажешь Богу-Родителю свою сыновнюю преданность, и если другому человеку понадобится лет девять, чтобы написать их, у тебя уйдет на это всего три года. Да, с помощью Бога ты сумеешь написать их за три года».

24 декабря я как раз был поглощен работой над первой книгой, меня не покидала уверенность, что она близка к завершению, должно быть, я слушал госпожу Родительницу вполуха, во всяком случае эти ее слова стерлись в памяти. Дочь тоже ничего не помнила, хотя в то время у нее были каникулы и она наверняка слушала Родительницу вместе со мной. Странно, что меня не испугал столь ответственный заказ на вторую и третью книгу, я и не подумал отказаться, более того — не задал ни единого вопроса… «Да, — с горечью подумал я, — госпожа Родительница имеет полное право упрекать меня, я действительно тут же забываю все, что не по мне…»

Когда на следующий день к вечеру пришла госпожа Родительница, я провел ее в обычную комнату.

Я хотел сразу же сообщить ей о том, что вчера прочел текст нашего разговора от 24 декабря, но госпожа Родительница весело заговорила:

— С 1838 года прошло без малого сто пятьдесят лет. Я часто перебираю в памяти все, что произошло за это время… Право же, вы, люди, — странные существа. Когда вам открывают истину в первый раз, вы не понимаете ничего, на второй раз тоже не понимаете, на третий понемногу начинаете разуметь что к чему, на четвертый задумываетесь: «Ну-у…» на пятый говорите: «А что, может, и в самом деле…» Видно, так уж вы устроены…

Затем, подробно, шаг за шагом, проследив все изменения, происшедшие в жизни людей за эти сто пятьдесят лет, напомнив, какого материального благополучия достигло за это время человечество, каких успехов добилась медицина, насколько легче стало людям жить, госпожа Родительница посетовала, что люди при этом не испытывают никакой благодарности за дарованную им счастливую жизнь, наоборот, они утратили прежнюю душевную чистоту, погрязли в алчности и гордыне, дух соперничества раздирает их сердца, они превратились в существа, низшие даже по сравнению с животными. Потом она говорила о милосердной любви Бога-Родителя, о том, как скорбит он об оскудении человеческой души и, ведомый желанием спасти возлюбленных чад своих, готовится приступить к Великой Уборке Мира. В заключение она подробно объяснила, как должен вести себя при этом каждый человек, как должны измениться его помышления, что ему следует делать, дабы исцелить свою душу…

Тут я вдруг отключился и перестал слушать, подумав, что лучше потом не спеша прослушаю кассету. Но в тот же самый миг раздался глас:

— Кодзиро! Слушай внимательно, что я скажу тебе! — и я, испугавшись, поспешил сосредоточиться. — Существует обет, который Бог дал задолго до твоего рождения. Он выражен в твоем имени — «подчиняя себе свет, делать добро». Помни об этом… И еще: я часто говорила тебе о Боге, об истине, и Бог обнаруживал свое присутствие… Ты связан с Богом…

Затем мне было поведано, что сам Бог заставил меня встать на тот путь, по которому должно идти, на путь, ведущий к Богу. И все, что происходило и происходит в моей жизни, служит тому подтверждением: и то, что я встретился с Кунико Идэ, которая явила себя миру в дни празднования тридцатилетия учения Тэнри, и то, что десять лет работал над биографией Мики Накаяма, которая взяла на себя священный труд помощи людям, и то, что встречался с самой живосущей Мики, и те события, в которые я оказался вовлеченным теперь, и даже то, что в в чужой стране я молился Богу, отцу всего сущего… А в заключение я услышал следующее:

— Иисус, который благословил тебя тогда, в чужой стране, тоже связан со мной. Это трудно понять, но попробую объяснить. Помнишь, тебе приходило в голову: «Я не верю в Тэнри, так почему бы мне не принять чужеземную веру?» Так вот, в священных книгах той страны есть человек, который исполнял твою роль. Он был любимейшим учеником Иисуса, одного из сыновей моих. И ты принял и несешь в себе его истину. Имя сему человеку Иоанн. Истину его храни в своем сердце. Вот главное, что хочу тебе сказать. Сей Иоанн потрудился изрядно, стараясь поведать людям истину о Боге. И для того чтобы ты, прияв эту истину, взял на себя его роль, тебе было дано даже его имя. Ибо Иоанн — это тот, кто учит свету, тот, кто открывает свет. Он пришел в мир, чтобы свидетельствовать о свете, дабы все уверовали через него. Таков Иоанн. И ты приял и несешь в мир его истину. Истину всего, о чем говорится в священных книгах. Прочти же их. И даже теперь, в этом таком непростом мире, «Святое благовествование от Иоанна» имеет очень важное значение, ибо преисполнено веры. Иоанн написал три книги. «Святое благовествование», «Послания» и «Откровение». Тебе тоже надо их написать. Это обет, существовавший еще до твоего рождения, это твое предназначение. Сначала ты порадовал Бога, написав «Улыбку Бога», теперь хорошенько поразмысли над тем, какие Послания ты получил от Бога, и принимайся за вторую книгу…

Я слушал только до этого момента, потом устал и перестал вникать в слова госпожи Родительницы.

Хотя я и не христианин, но я читал и «Святое благовествование от Иоанна», и его «Послания» и «Апокалипсис». И не только читал. В течение нескольких лет я слушал лекции по Библии. Это было лет через десять после окончания войны, их читал небольшой группе интересующихся один врач, бывший одновременно пастором. Тогда эти три книги произвели на всех нас глубочайшее впечатление. Мицуко Абэ, по совету которой я начал ходить на эти лекции, стала прекрасной писательницей, а впоследствии получила — что было не так-то просто — пасторский сан и в настоящее время имеет приход в церкви Идзумитамагава. Она каждый месяц присылает мне свой журнал «Идзуми». В этом журнале и теперь постоянно публикуются ее комментарии к «Посланиям» Иоанна, и я с удовольствием их читаю, восхищаясь глубиной веры и литературным талантом госпожи Абэ. Кроме того, эти комментарии всегда побуждают меня к размышлениям.

Откровенно говоря, если бы встал вопрос о принятии мной какой-либо веры, я, скорее всего, выбрал бы католичество. Когда в Отвиле Жак поведал нам, что Сила Великой Природы, приводящая в движение Вселенную, и является единственным Богом, у меня создалось впечатление, что для него, не говоря уже о Морисе, этот Бог был тем самым Богом Отцом, о котором говорил Иисус, поэтому, когда они начинали молиться в нашем природном храме перед Скалой Чудес, я всегда следовал их примеру и, вознося молитвы, обращался к Иисусу Христу…

Вот почему, когда госпожа Родительница посоветовала мне написать свою вторую книгу, отталкиваясь от истины, поведанной Иоанном, и взяв за образец его второе сочинение — «Послания», я не ощутил ничего, кроме страха. В сердце моем не было мужества, сколько ни подбадривала меня госпожа Родительница, говоря, что мне сразу же станет ясно, что значат в моем случае «Послания», если я еще несколько раз внимательно прослушаю кассеты с записями речей госпожи Родительницы и хорошенько поразмыслю над тем, что она говорила о любви Бога-Родителя к людям, о Его сетованиях по поводу оскудения души человеческой, о Его замыслах относительно будущего человечества.

«Послания» Иоанна — это послания святого, беспредельно верующего в Христа. В них заключены религиозные откровения человека, всю жизнь свою посвятившего Христу.

А я? Разве я в равной степени верую в того Бога-Родителя, о котором говорит мне госпожа Родительница? Я сознаю, что она указывает мне путь, по которому я должен идти, и в целом ее слова о Боге-Родителе не вызывают у меня сомнений, но понимаю я далеко не все, возможно, потому, что мне не хватает религиозных знаний и я недостаточно осведомлен в древней истории. Я отдаю себе отчет в том, сколь это непростительно, но я вовсе не уверен в том, что, прослушав кассеты с речами госпожи Родительницы, сумею извлечь из них обращенные ко мне Послания Бога-Родителя. Впрочем, даже если бы такая уверенность у меня была, я ведь не ревностный поборник веры, каким был Иоанн, я просто прозаик, обративший свой взор к Богу. И было бы большой дерзостью равнять себя с ним.

Работу литератора может выполнять только человек, в полной мере обладающий всеми человеческими качествами, только тот, кто сам является носителем столь ненавистной Богу-Родителю пыли, загрязняющей людские сердца, более того, по роду своей деятельности он постоянно с этой пылью соприкасается, и она неизбежно оседает в его собственном сердце. Поэтому я не считаю себя достойным миссии, которую по доброте своей хочет возложить на меня Бог-Родитель. Госпожа Родительница подбадривает меня, по ее словам, к девяноста годам в моем сердце не осталось ни алчности, ни гордыни, одна только благодарность за дарованную Богом долгую жизнь. Но боюсь, что стоит мне взять в руки перо и сесть за письменный стол, как все те привычки, которые сформировались у меня за шестьдесят лет писательской жизни, возьмут надо мной верх и, несмотря на все свои благие намерения, я тут же, сам того не желая, превращусь в литератора. И вновь окажусь во власти дум, которые одолевали меня все шестьдесят лет и которые неизменно были связаны с моими читателями.

И уж конечно я не смогу создать ничего даже отдаленно похожего на ту чистую религиозную исповедь, которую написал Иоанн. Даже если вдруг представить себе, что сердце мое проникнется такой же верой в Бога-Родителя…

Вот почему я был близок к тому, чтобы погрузиться в пучину отчаяния.

 

Глава четвертая

В один из таких дней в моем кабинете после долгого перерыва внезапно появился небезызвестный Дзиро Мори.

— Вроде бы ты закончил новую книгу, — сказал он, — а особой бодрости в тебе я не вижу. — Затем добавил не без иронии: — Уж не жалеешь ли ты о том, что написал книгу по просьбе Мики Накаяма, основательницы учения Тэнри? Помнится, ты писал в романе «У врат смерти»… Кажется, в том эпизоде, где ты узнаешь о смерти симбасиры… «В тот миг я почувствовал облегчение — все связи мои с учением Тэнри были разорваны». Что-то вроде этого… Я уже обрадовался было, а тут не прошло и восьми лет — я не ошибаюсь? — а госпожа Вероучительница велит тебе писать новую книгу. Сочувствую. Прямо роковая связь какая-то. И что же издательство? Небось отказались печатать, мол, кризис, то да се…

— Книга выйдет в июле, а я как раз собираюсь приступать ко второй.

— Вот это да! Уж не хочешь ли ты сказать, что эта живосущая Мики, или как ее там, все-таки уломала тебя и ты из кожи вон лезешь, готовясь достойно встретить столетие Тэнри? Кстати, я тут недавно прочел любопытную книгу. Она называется «Учение Тэнри, возрождайся!», есть там еще и подзаголовок — «Ради обновленного учения Тэнри — назад к заветам Вероучительницы Мики Накаяма». Не желаешь ознакомиться? Получишь удовольствие. Там очень хорошо описано разложение верхушки Тэнри, надеюсь, и у тебя наконец откроются глаза. Я тебе оставлю эту книгу.

— Ну конечно, ты ведь не слушал бесед живосущей Родительницы… С тех пор как она начала появляться в нашем доме, ты у нас не показывался. Боялся, что ли? Она не имеет никакого отношения к современному Тэнри. Она шествует по миру ради Спасения Человечества, выполняя волю Бога-Родителя. Ты ведь прекрасно знаешь, что еще до своей смерти в 1887 году Мики выступала против создания ограниченно-узкой религиозной организации, чего-то вроде секты, она сокрушалась, видя, что ее приспешники избрали путь лояльности и пытаются добиться официального статуса Тэнри в качестве одного из ответвлений синтоизма, она сознательно сократила свой жизненный срок на двадцать пять лет и покинула этот мир ради того, чтобы действовать в нем как живосущая Мики. Она разговаривала со мной уже сорок с лишним раз, причем все, что она говорила, записано на пленку. И я очень хочу, чтобы ты прослушал эти записи с начала до конца. Если ты очень занят и слушать все тебе не по силам, то, может быть, ты согласишься прослушать хотя бы те десять записей, которые относятся к празднованию столетия Тэнри, а потом расскажешь мне о своих впечатлениях? Ведь только тогда ты сам сможешь судить, обманывают меня или нет.

— Как? Значит, ты все еще на распутье? Ну и дурак же ты!

— Вовсе нет. Мы с тобой до сих пор всегда были откровенны друг с другом и всегда друг друга понимали, вот и теперь я хочу, чтобы ты все знал. Но пересказывать очень долго, поэтому я предпочел бы, чтобы ты сам послушал беседы живо-сущей госпожи Родительницы. Мне очень хочется узнать твое мнение.

— Ладно, — сказал он и поднялся, собираясь уходить.

Вместе мы спустились на нижний этаж, и я передал ему десять кассет, записанных с середины января до конца марта, вместе с напечатанным на машинке текстом.

— Да, едва не забыл. Эту книгу с критикой Тэнри можешь унести, она мне не нужна.

С этими словами я поднялся в кабинет, взял со стола книгу и отдал ему.

Расставшись с Дзиро Мори, я вернулся в кабинет, но засесть за работу удалось не сразу. Я не мог сосредоточиться, голова была как в тумане, меня преследовали мысли о заметке, которую утром я прочел в газете. Там рассказывалось о том, как в одной из деревень префектуры Сайтама ученик начальной школы, шестиклассник, покончил с собой, повесившись в амбаре своего дома, и приводились мнения специалистов. В последнее время самоубийства среди школьников средних и младших классов стали распространенным явлением, что вызывало беспокойство в обществе. Многие видели основную причину в участившихся случаях жестокости и насилия в школах, а также в неспособности многих детей учиться, считая и то и другое следствием бедственного положения, в котором оказалось школьное образование, но мне казалось, что причина в другом — просто люди разучились с уважением относиться к жизни. Однако посетившая меня два дня назад госпожа Родительница сказала нечто неожиданное:

— Тебе выпало счастье дожить до девяноста лет, и ты должен этому радоваться. А ведь два раза ты сам хотел уйти из жизни. Однажды — когда учился в начальной школе, а второй раз — когда заболел во время своей заграничной стажировки. Не забывай об этом. Ты дважды заставил Бога-Родителя страдать.

Эти слова, сказанные как бы мимоходом, без всякой связи с предыдущим и последующим, почему-то обеспокоили меня. Действительно, я дважды пытался покончить с собой, но я стыдился этого и никому об этом не рассказывал и, уж тем более, не писал. Вездесущему и всезнающему Богу-Родителю это обстоятельство, разумеется, хорошо известно, вот только почему он решил напомнить мне об этом теперь через живо-сущую Родительницу? Я не мог этого понять и потому заволновался. Может, она имела в виду, что и тогда Бог-Родитель спас меня?…

Это произошло, когда я учился в пятом классе начальной школы.

В то время обязательным было четырехлетнее образование, пятый класс школы считался первым классом начальной школы второй ступени, за него надо было платить. Когда я заканчивал четвертый класс, директор школы и мой классный руководитель Масуда-сэнсэй дважды приходили к деду и советовали ему отдать меня в школу второй ступени. На том, чтобы мне разрешили продолжить учение, настояла бабушка. «Пусть у него и нет отца, — сказала она, — но пятнадцать сэнов в месяц — не такая уж большая сумма». Большинство моих одноклассников, живших в том же рыбацком поселке, после четвертого класса ушли из школы и сделались рыбаками. Поэтому в первом классе школы второй ступени количество учащихся резко сократилось, наши отношения с учителями стали более теплыми, и учиться было очень приятно. В следующем году ввели обязательное шестилетнее образование, так что платить за шестой класс было не надо, однако никто из тех, кто покинул школу после четвертого класса, не вернулся в нее. Домашние, радуясь, что больше не надо платить за мои уроки, приписывали это кто обстановке, сложившейся в стране после окончания русско-японской войны, кто помощи, ниспосланной Богом, а я по-детски радовался тому, что могу теперь спокойно учиться, не чувствуя себя обязанным никому из родственников.

Впрочем, хотя я и продолжал учиться, дядя в свободное от занятий время заставлял меня помогать ему мыть лодку или чинить снасти — он считал, что я должен привыкать к рыбацкому труду, тем более что мои бывшие одноклассники сразу же после четвертого класса наравне со взрослыми стали каждый день выходить в море. В мае того года в моем ограниченном детском мирке произошла настоящая революция — к нам в деревню провели электричество.

До того времени ни в нашей деревне, ни в соседней, где находилась императорская вилла, не было электрического света, вечерами в домах зажигались керосиновые лампы, но на улице было темно, и дети очень боялись привидений. Чистить ламповые стекла вменялось в обязанность нам, детям, обладателям маленьких рук, я тоже начиная с третьего класса ежедневно занимался этим. Стоило неловко повернуть руку, как тонкое стекло трескалось. Дед в таких случаях сердился и называл меня безруким. Потом по потолку протянули электрические провода, объявив, что вместо керосиновых ламп теперь будут электрические, но только через полгода, когда все уже успели забыть об этом, они наконец зажглись. В нашем доме была только одна электрическая лампочка, она висела над жаровней, у которой обычно собирались все домашние, и была такой яркой, что все только диву давались: ночью вдруг стало светло, совсем как днем. По всей деревне установили столбы с электрическими лампами, люди, обрадовавшись, что можно всюду ходить без фонаря, не страшась темноты, до поздней ночи бродили по улице, веселье царило такое же, как в день триумфального завершения русско-японской войны.

Придя на следующий день в школу, я тут же сказал своему классному руководителю:

— Знаете, учитель, к нам в дом провели электричество, теперь никакая ночь не страшна.

— К нам в дом тоже провели. Помнишь, я когда-то рассказывал вам, как Эдисон изобрел электрическую лампу? Видишь, благодаря ему теперь и мы, японцы, стали счастливее. А ведь Эдисон вырос в бедной семье. Но он любил учиться, и голова у него была светлая. В этом ты на него похож. Вот вырастешь и станешь таким, как Эдисон.

— Да.

— Но для этого ты должен поставить перед собой цель перейти в среднюю школу и уже сейчас начать уговаривать своих близких позволить тебе сделать это. Не волнуйся, кто-нибудь обязательно согласится за тебя платить. В мире еще много чего нужно изобрести и открыть ради блага всего человечества. Понял?

Слова Масуды-сэнсэя воспламенили мое сердце. Я вспомнил, что и Сугияма-сэнсэй, бывший моим классным руководителем в четвертом классе, часто, желая меня подбодрить, говорил мне примерно то же самое…

— Я ведь и сам из бедной крестьянской семьи, мои родные живут с той стороны горы Кануки в деревне Оохира. Несмотря ни на что, я решил продолжать учиться и поступил в среднюю школу в Нумадзу. Мне каждый день приходилось переходить через гору, чтобы попасть в школу. Потом я решил уехать в Токио и держать экзамен в университет, а чтобы скопить деньги на учение, целый год работал учителем. Ты тоже должен закончить среднюю школу. Тебе нельзя становиться рыбаком.

— Почему мне нельзя становиться рыбаком?

— Это очень тяжелая и опасная работа. Тебе надоест всю жизнь заниматься одним и тем же. К тому же сколько бы ты ни трудился, жить в этой деревне легче не станет. Такие умные мальчики, как ты, должны жить ради других людей, ради того, чтобы способствовать развитию цивилизации на благо всего человечества. А для этого ты должен заниматься наукой, поэтому тебе во что бы то ни стало следует поступать в среднюю школу. Понял? Что касается платы за обучение, то кто-нибудь наверняка об этом позаботится, не волнуйся.

Молодой учитель Сугияма неизменно говорил со мной об этом, когда мы оказывались вдвоем. И когда я перешел в школу второй ступени, он очень обрадовался:

— Ну вот, а там и средняя школа не за горами, — а потом сказал: — Твоим классным руководителем теперь будет Масуда-сэнсэй. Он преподавал у вас в третьем классе и хорошо тебя знает, поэтому советуйся с ним всегда и во всем, как если бы он был твоим отцом. Я же и в этом году буду вести четвертый класс, а в июле уеду в Токио поступать в Высшее технологическое училище. Надеюсь, что с сентября снова стану студентом.

Он разговаривал со мной так тепло, так дружески, будто был моим старшим братом.

Поэтому слова, сказанные мне Масудой-сэнсэем на следующий день после того, как в нашу деревню провели электричество, легли на уже подготовленную почву и укрепили меня в мысли обязательно поступать в среднюю школу.

Однако, когда наступили летние каникулы, дедушка, решив-таки сделать из меня рыбака, велел дяде Санкити брать меня с собой в море, хочу я этого или нет. Он сказал, что все мои бывшие одноклассники, закончившие четыре класса, уже стали прекрасными рыбаками и если я не буду выходить в море хотя бы во время каникул, то мне их никогда не догнать, более того, меня могут обвинить в нарушении местных обычаев. Поэтому в первый же день каникул меня разбудили затемно, мы с дядей Санкити дошли до берега Каногавы, где стояла его лодка, и вместе вышли в море.

С нами в лодке было еще трое: мой второй дядя, живший в доме позади нашего, и двое соседей-рыбаков. Взрослые сели на весла и вывели лодку в залив Суруга. Примерно часа через полтора мы оказались во внутренней бухте, где закупили мелких рыбешек для приманки макрелевого тунца, а еще через час, миновав побережье Сэмбон, выплыли в открытое море и начали искать косяки тунца, определяя их местонахождение по мелкой ряби на поверхности воды. Рядом плавало еще десятка два лодок из нашей же деревни, все они занимались одним и тем же, и когда кому-то удавалось отыскать косяк, остальные, обгоняя друг друга, спешили пристроиться поближе и тоже начинали ловить.

Как только лодка вышла из устья Каногавы, мне велели стоять рядом с дядей Санкити и работать одним с ним веслом, когда же мы наткнулись на косяк и взрослые забросили удилища, я должен был сачком доставать живцов из закрепленного на носу лодки садка, перекладывать их в кадку и подтаскивать рыбакам. Потом дядя передал мне удилище и сказал:

— Теперь и ты попробуй!

Я нацеплял на крючок живца и забрасывал удилище в море. Оно сразу тяжелело в моих руках, и когда без чьего бы то ни было напоминания я вытягивал его, живой тунец падал в лодку и начинал биться. Взрослые рыбаки то и дело сосредоточенно вытягивали удочки, потом, снова нацепив на крючок живца, забрасывали их в море. Прошло, наверное, около часа, и настил весь покрылся рыбой, так что некуда было ступить. Скоро — может быть, потому, что весь косяк оказался выловленным — утренний лов закончился.

Все лодки, в том числе и наша, двинулись к побережью Сэмбон. Пока оба дяди работали веслами, молодые рыбаки сбрасывали рыбу с настилов на днище лодки и обмывали настилы в море. Затем расстелили на корме тонкую циновку и установили навес от солнца. К тому времени мы приблизились к берегу метров на пятьсот и, так же как и все остальные, стали на якорь. Парни-лодочники тут же вытянули со дна несколько рыбин и принялись делать из них намасу. Настало время обеда.

Все выставили на расстеленную на корме циновку взятые с собой коробки с рисом и, нахваливая только что приготовленное намасу, принялись за еду. Но я ни к чему даже не притронулся. За час до этого меня уже раза два или три вырвало, так что все, что я съел на завтрак, оказалось в море, и я чувствовал себя ужасно. Скорчившись, я кое-как устроился под навесом, но вокруг так воняло рыбой, что я не мог дышать. Взрослые, наевшись до отвала, залезли под узкий навес и улеглись там вповалку, чтобы немного вздремнуть.

— Тебя укачало? — спросил меня дядя Санкити. — Ты просто еще не привык к морю. Поспи немного, тебе наверняка станет лучше. Вытянись, ляг как следует.

Я послушно вытянулся, но меня опять затошнило от запаха рыбы, и я не мог спокойно лежать. И тут я вспомнил, как недели три назад, когда во время урока естествознания я, помогая Масуде-сэнсэю, нагревал мензурку с жидкостью на спиртовке, она вдруг взорвалась и мне поранило указательный палец на правой руке. Сэнсэй тут же обработал рану и забинтовал палец, но боль была очень сильной. Тогда сэнсэй сказал:

— Забудь, что у тебя болит палец, думай о чем-нибудь другом, и тебе сразу станет легче.

Я стал сосредоточенно о чем-то думать, и боль действительно прошла. Вспомнив об этом теперь, я стал соображать, о чем бы таком мне подумать…

Дома от дяди Санкити я никогда не слышал ни слова, он был молчуном, и я избегал его, но сегодня, когда мы вместе работали веслом, мне показалось, что он что-то напевает вполголоса. Когда же, запасшись во внутренней бухте живцом для подкормки, мы выплыли в море, он вдруг заговорил со мной:

— Глянь-ка на Фудзи! Она сегодня такая спокойная и так хорошо видна, прямо как на ладони… Только внизу слева облака, но совсем чуть-чуть… Она дает нам знать, что сегодня день будет тихий и ясный. А облака означают, что, когда мы будем возвращаться, подует южный ветер, и можно будет отложить весла и просто поднять парус… Ты тоже многому научишься от Фудзи, когда станешь выходить в море. Ну, перво-наперво — погода… Я благодаря ей ни разу за всю свою жизнь не попадал в шторм в открытом море, и лодка у меня никогда не переворачивалась… Вот и ты гляди внимательно на Фудзи и примечай, запоминай, чему она тебя учит. Ну и я, конечно, что могу расскажу… Посмотри-ка, какая она большая и красивая, если смотреть с моря, правда?

Фудзи я видел каждый день, но никогда не любовался ею. Я вообще не обращал внимание на пейзажи вокруг. А тут впервые поднял глаза и взглянул на Фудзи. Отсюда, с моря, ее вершина, поднимающаяся над соснами, была величественно прекрасна. И эта Фудзи учит дядю Санкити угадывать погоду? Вот чудеса!

— А во время ночного лова она тоже говорит, что надо делать? — спросил я.

— Конечно. Во время вечернего лова я всегда, прежде чем сесть в лодку, смотрю на Фудзи с берега реки. Тогда она прямо над Дзямацу и уж так хороша — загляденье. Ты, может, не замечал, что по вечерам вся деревня собирается на берегу реки? Поболтать, а заодно обсудить предсказания Фудзи… Во время ночного лова надо глядеть в оба, а то и до беды недалеко: стоит зазеваться и проглядеть, к примеру, куда отклоняется пламя лампы на корме… Вот твой второй дядя, он в таких делах дока, как скажет «кончай, пора к берегу», тут, даже если полный штиль, я прекращаю лов и скорее назад. И ведь обязательно, едва успеем добраться до устья, откуда ни возьмись — ветер, дождь, волны огромные… Опоздавшие, случалось, и переворачивались у самого устья. Наши деревенские говорят, что жителей Крайнего дома (так называли наш дом) Бог бережет, и когда наша лодка прекращает лов, все тоже спешат к берегу, считается, что иначе можно попасть в беду. И в последнее время у нас в море действительно стало меньше несчастных случаев во время ночного лова… Может, и впрямь нас Бог бережет, но думаю, просто твой дядя знает секрет, как угадывать предсказания Фудзи по пламени огня в лампе…

Я и сейчас не перестаю удивляться. Когда мне было лет шесть, дядя Санкити с женой и годовалым младенцем переехал в дом деда для того, чтобы присматривать за престарелыми родителями. Потом у него родились еще две девочки, но дома я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть слово. И ни разу не видел, чтобы он разговаривал с женой или со своим сыном Тисаку. Он всегда молчал, всегда много работал и всегда был в хорошем расположении духа. И в то лето после пятого класса, когда, впервые взяв меня с собой в море, он стал разговаривать со мной как со взрослым, я был поражен до глубины души и с удовольствием ловил каждое его слово. Увидев, что меня одолела морская болезнь, он тоже не ругал меня, а, наоборот, ласково утешал, советовал прилечь отдохнуть, все, мол, и пройдет. Дед бы обязательно стал браниться. «Дурак, — набросился бы он на меня, — ни одной волны, а ты уже раскис. Вот возьму сейчас и выброшу в море». Мою детскую душу очень занимал вопрос, почему это дядя становится таким разговорчивым в море, а на суше все время молчит? Это было выше моего понимания. В конце концов я пришел к выводу, что таков, вероятно, местный обычай… Через час я поднял голову и, посмотрев на Фудзи, глубоко вздохнул. Она зеленела еще ярче, чем утром, легкие облака и те исчезли. «Интересно, что хочет сказать мне Фудзи теперь?» — серьезно подумал я, глядя на гору. Да, именно с того момента Фудзи стала то ли Учителем моим, то ли другом и оставалась им всю мою жизнь, но в то время я еще не осознавал этого, я слишком плохо себя чувствовал.

Спустя некоторое время лежавший рядом со мной дядя Санкити поднял голову.

— Что, так и не полегчало? — спросил он. — Может, искупаешься? Поплавал бы вокруг лодки. Не бойся, я тебя подстрахую. Искупаешься — и станет полегче.

Я вгляделся в море и испугался: оно было таким глубоким — дна не видать.

— Да нет, ничего, — сказал я дяде, а сам вспомнил слова Сугиямы-сэнсэя: «Море страшное, не иди в рыбаки».

Тут спавшие под навесом взрослые проснулись. Убрав навес, они подняли якорь, и мы снова поплыли в открытое море. Все остальные лодки тоже снялись с якоря. Начинался послеобеденный лов.

Я работал веслом вместе с дядей Санкити. После полудня ветер сменился на южный, на море поднялось волнение, погода испортилась, к тому же мы далеко не сразу обнаружили косяк. Но вот лов начался, я стал подтаскивать рыбакам кадки с живцом, однако из-за плохого состояния двигался медленно, и меня все время бранили. Потом дядя передал мне удилище, но меня мучили сильные приступы тошноты, и я, не поднимаясь с корточек, то и дело перегибался через борт. Рядом бились пойманные рыбешки, я был на грани отчаяния. Не помню, сколько это продолжалось.

Когда я наконец пришел в себя, рыбаки уже начали сбрасывать рыбу с настилов. Дядья установили мачту и подняли белый парус. С трудом я дополз до дяди Санкити, который сидел на корме у штурвала, уселся рядом с ним на корточки и закрыл глаза. «Умру так умру», — подумалось мне.

— Ну вот и Каногава, — вдруг услышал я голос дяди и, подняв голову, прямо перед собой увидел скалу Фудо.

Спустив парус, рыбаки снова сели на весла. Я понимал, что должен грести вместе с дядей, но у меня не было сил подняться на ноги. Скоро мы причалили к берегу, на свое обычное место. Стремясь убежать от преследовавшей меня рыбной вони, я подхватил снасти и пошел к дому. Войдя, бросил снасти на веранде, ползком добрался до комнаты и тут же рухнул на пол.

На следующее утро дядя чуть свет снова потащил меня в море. Перед выходом из дома я до отвала наелся вкусной рисовой каши с маринованными сливами, которую приготовила тетя, но не успели мы, выйдя из устья Каногавы, достичь внутренней бухты, как содержимое моего желудка оказалось в море. Этот день был буквальным повторением вчерашнего, но я был так плох, что не мог не только помогать, но и вообще двигаться, так и просидел весь бесконечно долгий мучительный день, сжавшись в комок. К счастью, никто не обращал на меня внимания, наверное, все решили, что мне прежде всего надо научиться переносить качку.

На третий день у меня уже не было сил подняться с постели, но дед страшно рассердился.

— Сегодня тебя не будет укачивать, — сказал он, вытащил меня из постели и заставил сесть в лодку.

Я снова греб вместе с дядей Санкити. Когда мы вышли в море, дядя посмотрел на Фудзи и пробормотал про себя:

— Похоже, после полудня надо ждать южного ветра… — но я не обратил на это внимания, меня не тошнило, и я был этому очень рад. Но когда начался утренний лов и я, в полубессознательном состоянии, таскал кадки с приманкой, мне вдруг стало плохо, и меня вырвало. Однако, пока рыба ловилась, работы было столько, что голова шла кругом, и я из последних сил, как во сне, подтаскивал рыбакам приманку. Меня несколько раз вырвало, в конце концов я уже не мог терпеть, удрал на корму и скорчился там. В лодке невыносимо пахло рыбой, я был на грани отчаяния. Закрыв глаза, я напряженно ждал, чего — не знаю… Теперь мне кажется, я ждал, пока все это кончится, но тогда у меня было такое ощущение, будто я жду смерти, будто она все ближе и ближе.

Очнулся я, услышав голос второго дяди:

— Ну вот, можно и пообедать.

Я подумал, что мы в море возле побережья Сэмбон. Лодку сильно качало, обычного тента на корме не было. Недоумевая, я поднял голову — побережья не было видно. Казалось, мы в открытом океане. Вокруг бушевали волны. Дядя медленно работал веслом, один из рыбаков поспешно заглатывал еду, вообще в лодке было что-то не так. Меня тут же затошнило, и я снова скрючился. Потом я узнал, что вслед за макрелевым тунцом появился косяк полосатых марлин, пригнанный южным ветром. Их ожидали только через две недели, и многие лодки, не припасшие гарпунов, поспешили к берегу, намереваясь приготовить все необходимое и выйти в море на следующий день. Рядом с нами качалось только несколько суденышек.

Марлин не ловят на удочку: дождавшись, пока рыбина покажется на поверхности, подплывают к ней метров на десять, после чего рыбак, стоящий на носу, вонзает в нее длинный — около трех метров — гарпун с дубовой рукояткой. Мой второй дядя считался одним из лучших гарпунщиков поселка, об этом было известно даже мне.

Вскоре раздались крики:

— Вон они, вон! Видите плавники?

Все зашумели, лодка закачалась, потом раздался отчаянный крик, лодка вдруг сильно накренилась, и меня, скрючившегося на корме, чуть не выбросило в море. Бессознательно я цеплялся за борт, меня захлестывали пенящиеся волны, было очень страшно. Дядя Санкити, до сих пор сидевший на веслах совсем рядом, ушел куда-то в носовую часть лодки, оттуда доносился его громкий голос. Лодку сильно кренило то на один бок, то на другой, она то продвигалась вперед, то замирала на месте, ее накрывали волны, и меня несколько раз едва не смыло в море. Я ничего не имел против, во всяком случае наступил бы конец моим мучениям, но ведь говорят: «У моряка под ногами ад», а умирать в аду мне очень уж не хотелось, и я стал отчаянно всем своим детским сердцем молиться Богу. Я был голоден и слишком измучен, а потому в конце концов задремал, но меня разбудили какие-то странные звуки — сначала что-то большое сильно ударило по борту и кто-то пронзительно вскрикнул. Потом все засмеялись. Я задрожал от страха. Оказалось, что рыбаки с огромным трудом втянули в лодку пронзенную гарпуном двухметровую марлину. Необыкновенная удача! Тут же, подняв парус, поплыли назад, лодка, подгоняемая сильным южным ветром, в один миг домчалась до устья Каногавы. Все это время я был словно без сознания и ничего не знал до тех пор, пока не оказался на берегу.

Голодный, я лег спать, решив, что завтра ни за что не пойду в море и пусть делают что хотят. С того дня дядя со своими подручными переключился на лов полосатых марлин, были взяты еще два рыбака, меня же, чтобы не путался под ногами, брать не стали, и я почувствовал себя спасенным.

Каждое утро я неторопливо завтракал. После трехдневного голодания еда казалась мне необыкновенно вкусной. Потом шел к старой плакучей иве, которая росла перед нашим домом, становился под ней и, топая ногами, кричал, вкладывая в слова весь пыл своего детского сердца:

— Человек — наземное животное! На море страшно, человеку там не место. Я никогда не стану рыбаком!

Скоро, к моей величайшей радости, началась вторая четверть. Твердо решив, что не стану рыбаком, я предпочитал как можно меньше бывать дома, зато в школе чувствовал себя как в раю, всегда улыбающийся Масуда-сэнсэй был мне просто отцом родным. В первый же день учитель сказал нашему классу:

— Сугияма-сэнсэй успешно сдал экзамены и будет теперь изучать электротехнику.

Я еле удержался, чтобы не закричать: «Ура!»

Через три дня на первом уроке появился и сам Сугияма, он пришел, чтобы проститься с нашим классом. Он сказал, что сегодня же уезжает в Нумадзу, а оттуда — в Токио. Масуда-сэнсэй, вызвав учеников, собирающихся поступать в среднюю школу, поручил им проводить Сугияму-сэнсэя до моста Онари. Среди этих пяти оказался и я.

Я очень удивился, но, думаю, еще больше удивились остальные четверо. Все они ходили в школу в красивых одеждах, рядом с ними я, одетый в отрепья, в соломенных сандалиях, выглядел как дикарь. К тому же явно было, что я недоедаю.

Когда мы вышли на дорогу, идущую через поля, Сугияма-сэнсэй тихонько, так, чтобы не слышали другие, сказал:

— Я уже говорил, что тебе надо обязательно поступать в среднюю школу. Повторяю это еще раз. Тогда перед тобой, как и передо мной теперь, откроется дорога в один из токийских университетов. Масуда-сэнсэй говорил мне, что его старший сын прилежно учился в Токио и этим летом успешно сдал государственные экзамены. Теперь он сможет стать государственным служащим и работать на благо родины. Разумеется, Масуда-сэнсэй очень этому рад. Он сказал, что ты должен брать пример именно с таких людей…

Слушая его, я молча кивал в ответ.

К третьему уроку мы вернулись в школу. С того дня у меня завязались дружеские отношения с этими четырьмя одноклассниками. Особенно я сблизился с Сэйдзи Камбэ, сыном нашего школьного врача, полковника пехотных войск, он часто давал мне читать книги из своей библиотеки. Обычно я брал у него книжку утром, читал на переменах, а после занятий возвращал. Однажды он дал мне детский журнал. Такой журнал я держал в руках впервые, все мне было в новинку, жадно — кто бы мог подумать, что бывают такие интересные вещи, — я читал страницу за страницей, ничего не пропуская. Я не успел прочесть весь журнал до конца занятий, но Камбэ разрешил взять его с собой. Обрадовавшись, я сунул журнал в свой узелок вместе с учебниками и пошел домой.

Однако дед запрещал мне дома даже открывать книгу. Я и учебники никогда не вытаскивал, боялся. Но тут не утерпел, уж очень мне хотелось прочесть этот журнал. В тот день была моя очередь топить баню. Круглая бадья, в которой мы мылись, помещалась за домом рядом с кладовкой, дед появлялся там только когда купался, а в остальные часы почти никогда туда не заглядывал. Сообразив это, я взял с собой журнал и, присматривая за огнем в топке, стал читать. И так увлекся, что забыл обо всем на свете. Вода в бадье давно закипела, а я все сидел на корточках перед топкой и делал вид, будто продолжаю топить.

И вдруг прямо у меня над головой грянул громовой голос деда:

— Это еще что такое? Нашел где читать!

Дед вырвал журнал у меня из рук и швырнул его в топку.

— Но он ведь не мой! — Плача, я попытался выхватить журнал из огня, но поздно — пламя уже охватило его целиком.

— Я выбью из тебя дурь! — закричал дед, размахивая коромыслом и надвигаясь на меня. — В море от тебя никакого толку, только все хнычешь да валяешься целыми днями. Ну погоди, ты у меня станешь настоящим рыбаком!

Он так рассвирепел, что я испугался, выскочил из дома и бросился к реке. Нырнул в бамбуковые заросли, потом выбежал на идущую вдоль берега мощенную каменными плитами дорогу и помчался по ней. Одна из плит на несколько метров вдавалась в реку. Здесь он меня не догонит, подумал я и сжался в комок у самой воды. Мне казалось, что я просто не смогу жить теперь, после того как дед сжег ценный журнал, принадлежавший моему близкому другу. Под каменной плитой бурлила, завиваясь в воронки, вода.

Перед моими глазами возникло лицо моего одноклассника, который в том же году холодным февральским днем покончил с собой, бросившись в реку именно здесь. Весь класс долго не мог успокоиться, обсуждая, почему он это сделал: то ли хотел помочь таким образом своей бедной многодетной семье — как-никак одним ртом меньше, — то ли не нашел другого способа выполнить сыновний долг, о котором так много говорили нам на уроках этики, и тем порадовать отца… А теперь я оказался на той же самой плите.

Родители меня бросили, а для деда я только обуза, нахлебник. Быть рыбаком я не хочу. Поступить в среднюю школу мне не удастся, несмотря на советы учителей. И дед, и все остальные будут только рады, если я брошусь в реку… И, собравшись с духом, я прыгнул в бурлящую воду.

В тот же миг раздался громкий голос:

— Стой! — и кто-то удержал меня, схватив сзади за одежду. Я еще раз попытался прыгнуть, но снова услышал крик:

— Стой! — на этот раз он звучал прямо передо мной.

Это кричала Фудзи — ее ярко-красная вершина смотрела на меня из-за деревни Дзямацу на противоположном берегу реки. «Дурак, ну умрешь ты, и что? Надо уметь хотеть, и тогда Бог поможет тебе…» Я сжался в комок на каменной плите и зарыдал, уткнувшись в нее носом.

Теперь мне девяносто лет и от госпожи Родительницы я знаю, что это Бог-Родитель спас меня тогда, схватив за шиворот, но в тот момент я этого не знал, думал, что просто смалодушничал, так и не решившись броситься в реку, и плакал от стыда, терзавшего мое детское сердце. Не помню, сколько времени я тогда проплакал. Слезы как-то незаметно иссякли, на душе стало легко, и я поднялся на ноги.

На противоположной стороне реки над красивой рощей у деревни Дзямацу алела вершина Фудзи — она как будто улыбалась мне. «Да, прав был дядя, Фудзи — и вправду наш Учитель», — подумал я и навострил слух.

— Вот видишь, как хорошо, что ты жив! — послышался голос Фудзи. — А что тебе говорил Масуда-сэнсэй? Вспомни-ка о Сугияме-сэнсэе…

Тут по небу с запада на север стала разливаться алая краска, скоро все оно, вплоть до реки Каногавы, окрасилось алым. Мне, ребенку, показалось, что Фудзи таким образом подбадривает меня, я совсем развеселился и двинулся по каменной дороге в обратный путь. Дойдя до того места, где обычно стояла на причале лодка дяди, я увидел и его самого, идущего мне навстречу.

— Мы беспокоились. Дед больше не сердится, пойдем домой ужинать, — сказал он.

Придя на следующий день в школу, я сразу же пошел в учительскую и рассказал Масуде-сэнсэю о том, что случилось с журналом Камбэ.

— Не волнуйся, — сказал он и после первого урока подозвал к себе нас с Камбэ.

— Камбэ, — сказал он, — Сэридзава вчера читал твой журнал на берегу реки и по неосторожности уронил его в реку. Я куплю тебе такой же журнал, прости его.

— Не нужен мне этот журнал, — ответил Камбэ, — это ведь старый номер. Я сейчас читаю новый, а когда закончу, могу дать его Сэридзаве.

— Сэридзава, смотри больше у реки не читай!

— Слушаюсь…

Я едва не плакал от радости.

Такова история моего неудавшегося самоубийства. С того дня я стал каждый день здороваться с Фудзи. Иногда она бывала белой, иногда — черной, иногда — окутанной облаками, иногда — красной. Ноу нее всегда находилось для меня несколько ласковых, ободряющих слов.

В те времена, то есть в эпоху Мэйдзи, и в деревнях, и в рыбацких поселках жили в основном нищие многодетные семьи, в некоторых было больше десяти детей. Выжить было трудно и бездетным супругам, поэтому дети считались обузой, нахлебниками. Еще в начальной школе я не раз слышал от своих друзей разговоры о том, что когда кто-то из детей в их семье заболевал, его никогда не показывали врачу. Даже когда у малыша поднималась температура или начинался кровавый понос, его просто укладывали в постель и оставляли на произвол судьбы, ничего не давая есть, мол, пусть прочистится желудок. Через три-четыре дня ребенок умирал. Многие родители радовались, что сумели избавиться от лишнего рта. Никто не задумывался о том, что человеческую жизнь надо ценить, дорожить ею. Может быть, именно поэтому и дети с такой легкостью бросались в бурлящий поток?

С тех пор прошло всего семьдесят лет, но уровень материального благополучия вырос настолько, что ни в городах, ни в сельской местности не найдешь ребенка, который голодал бы или ходил в школу босиком. Теперь, пожалуй, больше детей, страдающих от ожирения.

На днях я побывал на старинной императорской вилле в Нумадзу и случайно подслушал разговор одной супружеской пары. Это были уже старые люди, очевидно живущие где-то неподалеку в деревне. Они стояли, разглядывая через окно комнату, в которой император жил в детские годы.

— Глянь-ка, — не без гордости сказал один из супругов, — и это комната принца! Да она беднее нашей гостиной. И мебель у нас куда лучше.

Я тогда еще раз подумал о том, что эти слова как нельзя лучше свидетельствуют о возросшем уровне благосостояния простого народа.

В настоящее время Япония считается одной из самых богатых стран мира, многие полагают японцев счастливыми людьми, поскольку они не испытывают никаких материальных затруднений. Но при этом сами японцы утратили душевную широту и способность любить, они мечтают только о богатстве и власти, они оскудели духовно, и многие из них хуже животных. Они не задумываются о том, сколь благословенным, редкостным даром является жизнь. Дети таких людей духовно обездолены и достойны жалости не менее, чем их сверстники, жившие семьдесят или восемьдесят лет тому назад, причем очень часто этого не замечают даже сами родители. Наверное поэтому среди современных детей так много самоубийц…

Сколько раз я слышал от госпожи Вероучительницы, как это огорчает и удручает Бога-Родителя, любящего людей, как чад своих, но мог только сам сокрушаться и сетовать на свое бессилие. Я недостоин ее откровений.

 

Глава пятая

В то время я пребывал в некоторой растерянности: госпожа Родительница настаивала, чтобы я немедленно приступал к работе над второй книгой, которая должна была стать чем-то вроде «Посланий» Иоанна; по ее словам, Бог-Родитель, исходя из того, что святой апостол Иоанн посвятил Господу нашему Иисусу Христу три своих известных сочинения, ждал от меня еще двух книг помимо «Улыбки Бога».

Я совсем пал духом: ведь у меня не было ни способностей, ни специальных знаний для того, чтобы написать произведение столь же возвышенное, как «Послания», представлявшие собой что-то вроде религиозной исповеди Иоанна или декларации его религиозных убеждений.

Но на следующий день ко мне неожиданно явилась госпожа Родительница. Наверное, я был действительно очень угнетен, во всяком случае, выйдя ей навстречу, растерялся и замешкался, однако она сама, не дожидаясь приглашения, быстро прошла в японскую гостиную и села. Я устроился напротив, гадая, за что она станет распекать меня сегодня, и готовый ко всему. Не притронувшись к поданному чаю, госпожа Родительница сразу начала говорить:

— Ты и впрямь серьезно подошел к делу; Богу-Родителю по душе такая основательность. Но разве ты утруждаешь себя столь долгими размышлениями, когда тебе, скажем, надо написать письмо? Нет, ты сразу садишься и пишешь: «Дорогой… Простите, что давно Вам не писал. Как Вы поживаете?..» Больше ничего и не надобно. Не стоит испытывать такой трепет перед «Посланиями» святого апостола Иоанна. Да, молодо — зелено…

Она говорила улыбаясь, словно мягко подтрунивая надо мной, поэтому я постепенно расслабился и почувствовал, что готов выслушать все, что она мне скажет.

По ее словам, Бог-Родитель, предлагая мне взять за образец «Послания» святого апостола Иоанна, имел в виду лишь одно: от меня не требуется никаких сложных рассуждений или умозаключений, достаточно, не особо напрягаясь, писать обо всем, чему я сам был свидетелем.

А именно, я мог, используя форму послания, повести непринужденный рассказ о тех многочисленных случаях из своей жизни, когда Бог-Родитель приходил ко мне на помощь, ведь таких случаев за девяносто лет накопилось предостаточно, причем значение многих я смог оценить только теперь. От меня требовалось всего лишь убедить читателей в великой любви Бога-Родителя к людям. Наверное, в моей жизни было немало и такого, чего я стыжусь и о чем мне не хотелось бы рассказывать, но теперь, когда мне девяносто, я должен собраться с духом и выложить все начистоту, чтобы таким образом избавиться от пыли, скопившейся в моей душе…

Она многое еще говорила, ноя уже и так успокоился, сообразив, что, если от меня действительно требуется только это, я смогу начать писать прямо сегодня. Довольная, госпожа Родительница удалилась.

В тот же день я заперся в своем кабинете и приступил к работе, но не прошло и двух часов, как ко мне совершенно бесцеремонно ввалился небезызвестный вам Дзиро Мори.

— Я заходил к тебе пару дней назад, но ты был явно не в духе и настроен слишком сурово, поэтому я просто отдал кассеты и взял другие — с первой по пятую… Сегодня я пришел их вернуть, мне сказали, ты работаешь, и я решил к тебе заглянуть. Очень рад за тебя.

— Ну и что ты думаешь по поводу услышанного? Ты и теперь станешь утверждать, что я позволяю Тэнри себя обманывать?

— Удивительно, ничего не скажешь. Сначала я прочел текст, но не все понял, поэтому стал слушать кассеты. Те, что были записаны в дни празднования столетия. Я слушал их снова и снова одну за другой и иногда даже не мог удержаться от слез…

— А разве там речь шла о чем-то грустном?

— Да нет, ничего грустного вроде бы и не было. И все же удивительно… Разумеется, мне и раньше случалось слышать — ну, там, Бог-Родитель, госпожа Родительница… Но обычно я либо просто игнорировал их, либо отрицал их существование, а тут физически ощутил их живое присутствие, каждое их слово, каждая фраза проникали прямо в душу, поражая своей истинностью. До сих пор я ничего подобного не испытывал. Текст, записанный на бумаге, воспринимается как нечто отвлеченное, хотя вроде бы со всем соглашаешься, а вот когда раз за разом слушаешь саму пленку, сердцем чувствуешь звучание голоса, интонации, ритм речи… Теперь и до меня дошла грандиозность идей Бога-Родителя и я осознал, сколь велика материнская любовь живосущей Мики к людям.

— Это просто замечательно, рад это слышать.

— Там еще говорится о Великой Уборке земного шара, которую Бог-Родитель затеял ради Спасения всего Человечества, находящегося на краю гибели, и о том, что он рассчитывает на твою помощь и поручает тебе написать книгу. Причем оба — и Бог-Родитель, и госпожа Родительница — постоянно дают тебе указания относительно того, как именно это надо делать, так ведь? Это тоже поразительно. Сочувствую, небось тебе нелегко приходится.

— Значит, ты уже не думаешь, что я пишу книгу потому, что поддался влиянию Тэнри?

— Когда слушаешь речи живосущей Мики, не говоря уже о Боге-Родителе, то ощущаешь всю ограниченность учения Тэнри. Скажи, а ты не боишься, что книга «Улыбка Бога», написанная тобой в соответствии с указаниями этих двух великих существ, не оправдает тех ожиданий, которые на нее возлагались?

— Конечно боюсь. Но что я могу? Разве что стыдиться собственного бессилия и чувствовать себя виноватым.

— Мне почему-то до сих пор присылают из Центра «Вестник Тэнри», я на досуге его почитываю. Там сообщалось о пышном праздновании столетия, на которое собрались толпы людей. И вот что меня поразило: ведь живосущая Мики посетила тебя на следующий день, 27 января… Прослушав запись за тот день, я впервые понял, что проведение таких празднеств действительно имеет большое значение. Особенно столетие Тэнри. Это удивительно! Госпожа Родительница так подробно обо всем рассказала, я был просто в восторге, но при этом сердце больно сжималось, ведь она говорила таким печальным голосом, с такими грустными интонациями! У меня даже возникло подозрение, что она не совсем довольна праздничными мероприятиями в Центре, о которых писал «Вестник». А потом у нее вырвались совсем уж не соответствующие случаю слова. Примерно так она сказала: «Да-а, вчера, 26 числа, праздновали столетие. В Центре говорят, что праздничные мероприятия продолжатся до 18 февраля, хотя само столетие уже позади. Негоже предаваться праздничному разгулу. Лучше бы подумали о том, как добиться, чтобы все ступившие на наш путь, все в мире живущие люди достигли духовной зрелости, только так и можно выполнить свой долг перед Родителем. А они, позабыв об этом, пьют, едят и веселятся, ну куда это годится? Им бы осмыслить свои действия и встать на праведный путь — вот для чего нужен праздник. А в Центре знай себе твердят: ах, еще не пора, еще повеселимся, праздник получился на славу… Нехорошо это… На празднование столетия нельзя тратить более одного дня, ведь впереди столько еще дел!..» Она довольно долго об этом говорила, помнишь?

— Да, помню.

— Когда я ее слушал, мне невольно вспомнилось, к каким жестоким методам прибегал Центр, вымогая пожертвования с подчиненных ему церквей, чтобы оплатить всю эту шумную попойку по случаю столетия… В книге «Учение Тэнри, возрождайся!» описаны все подробности. Двое настоятелей покончили с собой, потому что не могли собрать достаточно денег, а один, ради того чтобы набрать требуемую сумму, пошел на ограбление банка, но в последний момент струсил и был схвачен полицией. Там приводятся названия церквей, имена, настоятелей, так что скорее всего это правда… Госпоже Родительнице есть на что сетовать.

Не зная, что ему ответить, я молча смотрел на него.

— На днях, — продолжал он, — «Вестник Тэнри» опубликовал прекрасную статью одного из ведущих наставников Центра, обращенную к верующим. Она привела меня в полный восторг. Там говорилось и о живосущей Родительнице… О том, что ради Спасения Человечества она на двадцать пять лет сократила срок своей жизни, распахнула двери святилища и покинула мир, а потом, провозгласив через Верховного наместника — хонсэки: «Я никуда и не собираюсь уходить, я остаюсь здесь», явила истинные признаки того, что продолжает свою деятельность в Центре, и благоговение верующих переходило в религиозный экстаз. Там еще говорилось, что, хотя живосущую Родительницу, как это ни прискорбно, теперь нельзя услышать, она осталась с нами, она живет и действует, помогая нам, и это может почувствовать каждый, ступивший на путь веры, надо только верить и поддерживать друг друга… Дня за два до того, как я прочитал эту статью, я слушал запись от 4 февраля, сделанную в твоем доме, поэтому слова живосущей Мики, приведенные в «Вестнике», поразили меня как гром среди ясного неба. Ты, наверное, помнишь, что она говорила 4 февраля? Я имею в виду слова: «Я никуда и не собираюсь уходить».

— Помню. Она тогда пришла, села и тут же сказала: «Разве вы не видите, я и не собираюсь никуда уходить, я остаюсь здесь… Родительница исчезла, лик ее сокрыт, ее трудно обнаружить. Ради спасения детей я распахнула двери святилища и вышла в мир, чтобы все в нем уладить. Нет, я никуда не собираюсь уходить…» — так она говорила, я тоже был потрясен, услышав это. Конечно же я помню.

— Я стал слушать дальше и был возмущен до глубины души. «Трудно сказать, когда именно это началось… В Центре Тэнри соорудили Храм Вероучительницы и решили поклоняться там живосущей Родительнице, на самом же деле они заточили ее там, как в узилище… Ежедневно туда присылали людей, чтобы те прислуживали ей, как если бы она была жива, причем эти люди не только трижды в день подавали ей еду, но даже готовили для нее ванну. Но все это только видимость, истинная же Родительница оказалась в заточении, словно в Небесном Гроте, она не могла оттуда выбраться, не могла прийти на помощь возлюбленным чадам своим и только вздыхала да печалилась… Представьте себе ее горе, ведь она рассталась со своим земным обликом, чтобы, незримым духом витая по миру, помогать детям своим, а ее заточили в Небесном Гроте! И вот, когда подошла столетняя годовщина, истина, содержащаяся в замысле Бога-Родителя, растворила двери святилища, и освобожденная живосущая Родительница вышла в мир, дабы все в нем уладить, она обрела наконец возможность лететь куда угодно, где угодно спасать детей своих. И, поспешив разделить эту радость с милыми ее сердцу детьми, она воззвала: „Я и не собираюсь никуда уходить, я остаюсь здесь!“» Да, я был потрясен!

— Этот ликующий возглас — «Я и не собираюсь никуда уходить!» — при всей его краткости взволновал меня, как финальный пассаж прекрасной арии.

— А когда два дня спустя я прочел «Вестник Тэнри», меня вот что удивило: почему эти шишки из Центра все время нудят и брюзжат, жалуясь, что лишены возможности слушать голос живосущей Родительницы? Ведь к тебе-то она заходит довольно часто и говорит с тобой… Почему же ее не могут слушать в Центре? Сначала я подумал, что они просто не способны ее услышать, но потом мне пришло в голову, что, скорее всего, она там еще и не появлялась… А ведь если бы Родительница появилась в Центре и стала бы вести там речи, подобные тем, что записаны на твоих кассетах, представляешь, как возрадовались бы все верующие? И как это помогло бы ее «возлюбленным чадам»?.. Вот к чему я пришел в своих размышлениях.

— Значит, ты не зря прослушал кассеты.

— Пожалуй. Но этого мало. В результате мне захотелось побольше узнать о тебе. Во-первых, почему это живосущая Родительница является именно тебе? Для начала я решил прослушать все пленки, с первой до последней. На днях я заходил сюда, взял несколько кассет, внимательно их прослушал. И у меня возникли некоторые сомнения, причем довольно основательные, ну да ладно, об этом как-нибудь в другой раз. — С этими словами он поднялся.

— Ну вот! Заинтриговал и уходишь. Давай выкладывай все!

— Но ты ведь работаешь. Если я и дальше буду тебя отвлекать, госпожа Родительница заругается. Тебе ведь и так от нее достается за недостаток усердия.

И, посмеиваясь, он удалился. Ну и мерзкий же тип!

Но вообще-то он прав, живосущая Мики и в самом деле постоянно подгоняет меня: «Если можешь выкроить свободную минутку для прогулки, лучше используй ее для работы. Пиши!» Так что, как только Дзиро Мори удалился, я послушно склонился над письменным столом.

Некоторое время я сидел, бездумно набрасывая на листке бумаги что-то вроде таких вот пятистиший:

Это помогло мне собраться с мыслями, и я взялся за свою вторую книгу. Прошло несколько дней, работа спорилась, и я уже вздохнул с облегчением, как ко мне в кабинет снова ввалился Дзиро Мори.

— Ничего, что я так рано? — спросил он. — А то я чувствовал себя виноватым, думал, ты сердишься, ведь в прошлый раз я заинтриговал тебя и ушел.

— Нечего было уходить, раз чувствовал себя виноватым.

— Но ты же весь в работе, разве нет? Я буду краток. Итак, я прослушал несколько кассет, начиная с первой. И вот что обнаружил: на этих кассетах записи сделаны с большими промежутками. Дней десять, а то и пятнадцать. А вот после празднования столетия промежутки сократились — самое большое неделя, а то и дня три. Это ведь промежутки между посещениями живосущей Родительницы? Получается, что сначала она навещала тебя гораздо реже. Почему? Вот в чем вопрос. Впрочем, сегодня я хотел бы поговорить о другом… После прослушивания кассет мне стало ясно, почему Родительница начала посещать тебя — ты написал ее биографию «Вероучительница», и сделал это неплохо, но ей хотелось, чтобы ты написал о ней как о простой женщине. И первая и вторая записи — только об этом. А в третей она говорит об этом уже вскользь, зато уделяет большое внимание рассказу о Боге-Родителе. Во время четвертого посещения сообщает тебе о замысле Бога-Родителя помочь миру, о том, что ее собственные действия отныне будут подчинены той же цели, а поскольку предприятие это чрезвычайно трудное, она просит, чтобы ты помогал ей. Так? И — ни слова о своей биографии. Более того, начиная с пятого посещения она как бы вообще о ней забывает. И еще: если в четвертый свой приход она произносит весьма странно звучащее слово «предприятие», то после пятого посещения вовсе перестает его использовать. Возможно, она хочет объяснить, что оно означает, потому и заводит разговор о грандиозных намерениях Бога-Родителя, о его глубокой милосердной любви к людям, которых он считает чадами своими… Потом рассказывает, как огорчен Бог-Родитель, видя, что человечество в опасности, как велико Его желание спасти мир, ради чего Он собирается осуществить Великую Уборку. Так? И вот о чем я хочу тебя спросить в этой связи… Ты что, не будешь переписывать «Вероучительницу»?

— Да нет, похоже, в этом больше нет необходимости. Вместо этого я написал «Улыбку Бога».

— А почему? Разве она пришла к тебе не для того, чтобы попросить тебя переписать ее биографию? Почему за какой-то месяц ее планы так переменились? Ты не догадываешься?

— Нет. Мне самому казалось это странным, я все ждал, что она вернется к разговору о биографии, и мучился, ведь мне вовсе не хотелось ее писать… Но потом я понял, что могу этого не делать, и успокоился. Как-то я спросил ее об этом, но она только рассмеялась в ответ.

— Может, расскажешь поподробнее?

— Позже я поразился необыкновенной предусмотрительности живосущей Родительницы… — улыбаясь, начал я…

Как я уже подробно рассказывал в «Улыбке Бога», мои встречи с Родительницей начались с того, что профессор Кодайра настоятельно попросил меня увидеться с одним молодым человеком. Скорее всего. Родительница побоялась, что я откажусь встречаться с ней, если мне не скажут о ее настойчивом желании внести изменения в ее биографию.

Дело в том, что в те годы в Японии появилось множество людей, которых якобы посетило божественное наитие, они называли себя то пророками, то вероучителями, всеми правдами и неправдами проникали ко мне в дом и изрядно докучали, потому-то, наверное, госпожа Родительница и изобрела этот предлог с переделкой текста «Вероучительницы», опасаясь, что иначе я не захочу встретиться с ней, несмотря на просьбы профессора Кодайры.

В самом деле, за последние двадцать лет мне приходилось довольно часто встречаться с людьми, называющими себя пророками или носителями Бога. Первой была Сюндзю Окумура, носительница Бога, провозгласившая себя преемницей Кунико Идэ.

Мой старший брат и после смерти Кунико Идэ остался ее приверженцем, причем настолько ревностным, что каждый месяц совершал паломничество в святилище Кунико Идэ Асахидзиндзя, которое находится в городе Мики префектуры Хёго. Он-то и познакомил меня с госпожой Окумура, заявив, что она является Второй Родительницей из святилища Асахи.

Эта женщина сначала жила в Нагое, потом переехала в Токио и стала бывать у нас в доме. Желая проверить, истинно ли она испытала божественное наитие, я в течение полугода изучал ее доступными мне методами и, в конце концов установив, что она мошенница, сообщил об этом брату и отказал ей от дома. Эта женщина тоже оперировала именем Бога, и масштаб действий ее был настолько велик, что попасться на ее удочку было нетрудно. Подробности я опускаю, хотя, возможно, эта история заслуживает и более подробного изложения. Так или иначе, мне казалось, что я окончательно порвал с ней.

Однако спустя несколько месяцев к нам в дом пришли двое мужчин весьма солидного вида, сказали, что занимаются бумажным производством в городе Фудзи префектуры Сидзуока и хотели бы со мной поговорить. Оказалось, что госпожа Окумура, сняв у одного из них комнату, взялась за организацию в их городе нового религиозного движения. В результате она выманила у нескольких средних и мелких производителей бумаги большую сумму денег и внезапно исчезла в неизвестном направлении. Так вот, эти люди хотели узнать, где она может сейчас находиться.

А несколько дней назад из-за этой госпожи Окумура в доме моего брата в Верхнем Отиаи случился большой переполох. Неожиданно к ним явился ростовщик и сказал, что должен наложить секвестр на их участок земли. Оказалось, что брат, тайно от своих домашних, передал документ, подтверждающий право собственности на землю, госпоже Окумура, которая тут же заложила его ростовщику, взяла под заклад деньги и по истечении срока не вернула их. Невестка и племянницы остолбенели от ужаса и не знали, что делать. В результате был созван семейный совет с участием мужей племянниц. Меня тоже на него пригласили. Брат сидел с отсутствующим видом, куда делась эта женщина, он не знал и, судя по всему, ничего предпринимать не собирался, возмущенные племянницы и их мужья твердили, что больше не могут доверять брату и вообще отказываются от его веры. В конце концов было решено, что старшая племянница и ее муж вступят в переговоры с ростовщиком.

К счастью, ростовщик оказался новичком, его убедили страстные речи племянницы и ее мужа, доцента университета, он понял, что владельцы земли сами являются жертвами обмана, и, проникшись к ним сочувствием, согласился на уступки, но поскольку он уже подписал контракт с земельной компанией на продажу земли, то единственное, что он мог сделать, — это отдать владельцам земли ту часть ее стоимости, которая осталась после вычета суммы, выданной под залог, и процентов. На эти деньги можно было взять в аренду участок земли где-нибудь по линии Одакю и построить там дом для родителей. Обрадованные, они стали подыскивать подходящий участок, одновременно им удалось договориться с ростовщиком, чтобы он упросил земельную компанию не отбирать у них землю до тех пор, пока они не выстроят новый дом и не переедут в него.

Я с сочувствием, даже с восхищением следил за тем, как молодые племянницы и их мужья улаживали все деловые формальности, как мужественно, как самоотверженно, не жалея сил, вели они переговоры, и одновременно меня возмущало слюнтяйство брата, этого интеллигента, закончившего Императорский университет еще в эпоху Тайсё. Я воспринял это и как урок для себя — страшно было подумать, что и я могу стать таким. Через два месяца после этих событий я ездил в город на заседание ПЕН-клуба, и когда на обратном пути, около трех часов, подъехал к Токийскому вокзалу, то не поверил своим глазам — к входу в привокзальную гостиницу направлялась госпожа Окумура собственной персоной! Я бросился за ней. Она вошла в гостиницу.

Протянув портье свою визитную карточку и услышав в ответ: «А, господин писатель…» я стал расспрашивать его, сколько дней собирается прожить в их отеле госпожа Окумура и до какого часа ее обычно можно застать в номере. Оказалось, что номер она забронировала еще на три дня, что днем она, как правило, куда-то уходит, но всегда возвращается примерно в это же время и через час, дождавшись своих деловых партнеров, снова уходит уже вместе с ними. Я сказал, что обязательно зайду ее навестить, может быть, прямо завтра, и попросил портье ничего не говорить ей, чтобы мой приход был для нее приятным сюрпризом. После этого я сразу же сел на электричку и вернулся в Восточное Накано. Там я разыскал визитные карточки бумажных промышленников из Фудзи и, позвонив им, сообщил о том, что я узнал от портье. Они очень обрадовались.

— Вот здорово! А она не сбежит, пока мы доберемся до Токио?

— Думаю, что нет. Она же ни о чем не подозревает.

— Мы постараемся выехать как можно быстрее.

Сказав, что я тоже буду в гостинице в три с минутами, я повесил трубку и тут же позвонил брату в Верхнее Отиаи. Поделившись полученными сведениями и с ним, я попросил его приехать ко мне в два часа, чтобы вместе отправиться в город. И вот на следующий день около трех мы были на месте. От вчерашнего портье мы узнали, что госпожа Окумура еще не вернулась, но просила передать, если кто к ней придет, чтобы ждали ее в номере.

Номер оказался большим и весьма комфортабельным. Войдя, мы устроились на диване, стоящем справа у стены, и стали ждать. На противоположной стене, рядом с кроватью, висел свиток с портретом преподобного Нитирэна, под ним на столике была благоговейно разложена Сутра Лотоса. Это позволяло предположить, что хозяйка номера имеет отношение к очень популярному в последнее время религиозному обществу Сокагаккай. Не прошло и десяти минут, как в комнату вошла госпожа Окумура. Увидев нас, она явно растерялась.

— А, это вы, господа, как вы узнали… — засмеялась она, пытаясь скрыть смущение.

— Вот вы и попались наконец, — невозмутимо сказал я.

— Простите, что не предупредила вас, но я так занята… Нам было дано откровение свыше, что общество Сокагаккай нуждается в радикальных переменах, и мы приступили к реформам, но они требуют огромных вложений капитала, поэтому, повинуясь воле небес, мы организовали совместное предприятие с филиппинскими предпринимателями, и я вынуждена все время мотаться по разным местам, а сейчас ко мне должен прийти один японский предприниматель, согласившийся сотрудничать с нами…

Видя, что она готова говорить еще долго, я прервал ее:

— Тогда не вернете ли вы моему брату бумаги на владение землей?

Тут я стал делать знаки брату, чтоб он поскорее включился в разговор, но он молчал, и это выводило меня из терпения.

— Ах, это… Но ведь я, кажется, давным-давно их вам вернула? — сказала она, повернувшись к брату.

— Но разве вы не отдали их ростовщику? — наконец выдавил из себя брат. — Под залог, чтобы получить деньги? К нам недавно пришли отбирать участок, и домашние подняли шум…

— Постойте-ка… Но ведь я наверняка вернула вам бумаги… — Она на минуту прикрыла глаза и продолжила: — Ах да, вспомнила. Мне было дано откровение свыше, и, когда потребовался капитал для нынешнего предприятия, я взяла деньги под залог. Да, именно так все и было. Благодаря этим деньгам нам и удалось основать предприятие… — Она готова была продолжать, но я не выдержал и прервал ее:

— А вы знаете, что в результате брата с семьей выставили из дома? Зять брата полон решимости подать на вас в суд. Раз уж вы ворочаете такими крупными делами, то сначала встретьтесь с ним и уладьте все недоразумения. Поскольку ваше предприятие, судя по всему, процветает, вам это будет нетрудно, не так ли?

— Подождите еще немного. Наше предприятие только-только возникло, у нас очень много работы… Меньше чем через год я куплю прекрасный дом в самом центре Токио и поселю там семью вашего брата. Да, кстати, иногда я и у вашей жены брала деньги на транспортные расходы, я их тоже верну, причем верну в десятикратном, даже стократном размере. Хотите, я тут же дам вам долговую расписку? Мы можем указать там сумму во сто раз превышающую мой долг…

Услышав эти слова, я просто затрясся от ярости, но в этот момент в комнату вошел какой-то господин, на вид лет пятидесяти с небольшим. Увидев нас, он явно удивился, но госпожа Окумура совершенно спокойно принялась нас знакомить, причем выяснилось, что этот господин как раз и был ее партнером по нынешнему предприятию. Его звали Мацуки, он был хорошо одет и прекрасно держался, оказалось, что его отец познакомился с родителями госпожи Окумура еще до войны, когда они имели собственное дело на Филиппинах, потому-то он и согласился сотрудничать с ней. Он объяснил, что все предприниматели, которым помогал на Филиппинах отец этой женщины, преуспев после войны, поддерживали с ней деловые отношения, что месяц назад они побывали с инспекцией в Токио и остались весьма удовлетворены тем, как ведутся дела, поэтому можно ожидать, что новое начинание госпожи Окумура окажется весьма успешным.

Все это нас мало интересовало, мы порывались приступить к серьезным переговорам с этой женщиной, но тут в комнату вошли четверо мужчин — трое энергичных бумажных фабрикантов из Фудзи со своим адвокатом. Вид у них был весьма грозный. Между тем сидеть в комнате было больше негде. Пришлось и нам встать. Я почувствовал, как у меня спирает дыхание от волнения — семеро крупных мужчин ворвались в комнату женщины, чем все это может кончиться? Но тут брат сказал мне:

— Давай уйдем. Подождем, пока госпожа Окумура проявит добрую волю. Если же этого не произойдет, то и все ее разглагольствования о нынешнем предприятии не более чем пустое бахвальство.

Попрощавшись с господином Мацуки, мы вышли из комнаты. Мацуки пошел нас проводить и предложил подвезти на машине до дома, но мы отказались, сказав, что ехать на электричке удобнее. Тогда он пригласил нас пойти выпить где-нибудь поблизости чаю, но мы опять отказались и сразу же сели на поезд, отходящий от Токийского вокзала. В поезде было пусто. Мы сели рядом, и брат сказал:

— Помню, как мы покупали этот участок. Когда мы с трудом соорудили себе хибарку на пожарище, пришел хозяин и попросил нас выкупить землю за любые деньги, объяснив, что иначе ему придется платить поземельный налог… Ты тогда дал нам необходимую сумму… Конечно же, я должен был записать участок на твое имя, ведь у меня не было никакой надежды вернуть тебе эти деньги. А я записал его на свое…

— Ну, так даже лучше, ведь, записав землю на мое имя, ты вынудил бы меня ежегодно платить налог.

— Сам ты, может быть, и не имеешь ничего против, но твоя жена наверняка недовольна… Из-за этой земли моя душа покрылась толстым слоем пыли. Я не жалею о том, что со мной произошло, наоборот, чувствую себя очистившимся. А о госпоже Окумура пора и забыть.

— Лучше скажи, сколько лет прошло со дня кончины Матушки из Харимы? Или теперь ее вера для тебя пройденный этап?

— Вера не может быть пройденным этапом… В последнее время я имел возможность убедиться, что Матушка живет во мне, и обрел душевный покой.

Тут мы оба замолчали и до самого возвращения домой не сказали друг другу ни слова. А через несколько дней от госпожи Окумура пришла долговая расписка на десять миллионов иен. На ней не было даже обратного адреса. Я хотел было, не показывая жене, выбросить ее в мусорную корзину, но потом сунул в коробку, где держал всякие материалы для будущих писаний, — конечно, это никому не нужный клочок бумаги, но все же…

Спустя еще два месяца мне позвонили из полицейского управления Миты. Оказалось, что госпожу Окумура задержали по подозрению в мошенничестве и вот уже более двух недель идет следствие. От одного из потерпевших стало известно, что я тоже пострадал от мошенницы, в связи с чем мне предлагалось явиться в управление Миты. Я отказался, заявив, что не имею к ней никаких претензий. Но меня настоятельно попросили прийти и встретиться с ней: она якобы хочет принести мне свои извинения, а полицейские рассчитывают, что после разговора со мной она, может быть, сознается и в других преступлениях, в которых ее подозревают. Мне как писателю любопытно было бы посмотреть, как выглядит теперь, в следственном изоляторе, эта пятидесятилетняя женщина, всегда такая самоуверенная, с замашками аристократки, однако я все-таки решил не ходить, подумав, что лучше держаться от нее подальше.

Эта женщина была не единственной, за последние несколько лет немало подобных ей «пророчиц» нарушали мой покой. К примеру, однажды ко мне в дом вместе с только что уволившейся учительницей начальной школы явилась пожилая — ей было около шестидесяти — стройная дама из Аити и заявила, что она преемница Вероучительницы Тэнри. Обе дамы были прекрасно одеты, к тому же они сказали, что пришли ко мне по делам Тэнри, поэтому мои домашние, решив, что они заранее договорились со мной о встрече, по неосмотрительности провели их в гостиную. Волей-неволей пришлось выйти к ним.

Не успел я сесть, как старая дама принялась с жаром рассказывать мне о том, как ее посетило божественное наитие, слова лились из ее уст бесконечным потоком, и конца им не предвиделось. Говорила она о том, как помогает людям, о своих писаниях, внушенных ей Богом и записанных прямо с Его слов, о том, что Бог велел ей отправиться в Центр, где через два года ее поместят в Храм Вероучительницы… Дама разложила на столе объемистые копии своих боговнушенных писаний и требовала, чтобы я их непременно прочел. Поскольку особого интереса к учению Тэнри я не испытывал, то слушал ее вполуха, но писания ее мне пришлось-таки просмотреть. Они были написаны, как и произведения самой Вероучительницы, в стихотворной форме. Я прочел несколько пятистиший, но по ним невозможно было судить, действительно ли это слова Бога. Тут спутница старой дамы принялась толковать тексты, и я, с трудом сдерживаясь, ждал, когда она наконец закончит. В течение целого часа я сидел, молча слушая разглагольствования дам и ожидал, когда же они уйдут. Сам я при этом не произнес ни слова. В конце концов они переглянулись, и одна решительно сказала:

— Мы хотели бы знать, сэнсэй, что вы об этом думаете?

— Я об этом ничего не думаю. Я вообще не интересуюсь вопросами религии… Разумеется, я слушал вас, но в голове у меня почти ничего не осталось. Так что попрошу вас уйти.

С этими словами я встал со стула. Дамы завязали в узелок многочисленные копии боговнушенного сочинения и удалились. Виду них был при этом весьма озадаченный.

На следующий день ближе к полудню они снова пришли и стали умолять, чтобы я поговорил с ними хотя бы на крыльце. Несмотря на все просьбы домашних, они не желали уходить, и мне в конце концов пришлось выйти к ним. Старая дама с весьма решительным видом сказала:

— Сегодня я пришла потому, что Бог-Родитель хочет говорить с вами.

— Но ведь, если я не ошибаюсь, вас через два года поместят в Храм Вероучительницы? Так? Вот я и подожду до того времени. — И я захлопнул входную дверь у них перед носом.

Больше эта пророчица никогда не стучала в мои ворота.

Но не прошло и двух месяцев, как ко мне явилась еще одна дама весьма аристократического вида, лет этак около семидесяти. Она пришла из города Комаки вместе с двумя молодыми домохозяйками. Эта особа долго досаждала моим домашним просьбами о встрече со мной, она уверяла, что ей дано было божественное откровение и теперь она помогает людям и проходит курс духовного совершенствования, готовясь стать преемницей Вероучительницы Тэнри… В конце концов я вышел к ней на крыльцо.

— Месяца два назад, — сказал я этой аристократической особе, — ко мне приходила дама — чуть моложе вас — откуда-то из Аити. Она тоже утверждала, будто является преемницей Вероучительницы, и довела меня до белого каления своими рассказами. Поймите же, я не интересуюсь такими вещами.

Одна из домохозяек испуганно спросила:

— Та женщина уже приходила к вам? Она ученица нашей госпожи Вероучительницы и много помогала людям, но примерно год назад вдруг стала говорить всем, что ей якобы было дано откровение свыше, чем поставила нас в затруднительное положение. Она обманщица. Прошу вас, сэнсэй, впустите госпожу Вероучительницу в дом и послушайте, что она вам скажет.

— Меня это не интересует. Прошу вас удалиться! — сказал я и тут же захлопнул дверь.

Было много и других случаев, связанных с учением Тэнри, но я позволю себе коснуться только еще одного.

Несколько лет тому назад настоятель одного местного прихода, находящегося неподалеку от города Тэнри, прислал мне научную статью, в которой разбирались основные постулаты учения Тэнри. После этого я стал получать от него подобные работы ежегодно. Исследования были выполнены на очень высоком уровне, и я в свободное время с удовольствием их просматривал. Имя автора нигде не указывалось, создавалось впечатление, что эти статьи — результат коллективного творчества. Постепенно я пришел к выводу, что существует некая центральная фигура, некий пророк, по указаниям или под влиянием которого и пишутся эти работы, а настоятель местного прихода — один из тех, кто оказывает ему поддержку. Я пытался установить личность этого пророка, занимался этим довольно долго, но так ничего и не добился. Зато выяснил, что многие молодые интеллигенты, являющиеся адептами Тэнри, скооперировавшись, планируют в будущем коренным образом реорганизовать учение, пока же, проявляя осмотрительность, поджидают подходящего случая, чтобы начать действовать: поскольку большая их часть и в настоящее время организационно связана с Тэнри, они не могут не понимать, что задача эта не из легких. Это было примерно полтора года тому назад, потом я потерял к Тэнри всякий интерес и даже не открывал присылаемые мне издания…

И вне Тэнри появляется на диво много всяких деятелей, которые называют себя пророками, вероучителями, заявляют, что их посетило божественное наитие. Интересно, почему именно теперь, в преддверии двадцать первого века, да еще в Японии, одной из крупнейших экономических держав мира, люди не могут устоять перед соблазном столь примитивных религиозных воззрений?

Позволю себе привести пример. Я знаю одну женщину, лет пятидесяти с небольшим, очень интеллигентную, она является моей давней почитательницей. Года два тому назад она начала регулярно дважды в месяц приходить ко мне, якобы для того только, чтобы справиться о моем самочувствии. Не проходя в гостиную, она устраивалась на стуле возле входной двери и после пятнадцатиминутной легкой и остроумной беседы, сводящейся в основном к тому, как ей приятно видеть меня в добром здравии, уходила. Перед тем как уйти, она непременно оставляла мне какой-нибудь журнал и говорила: «Взгляните, когда будет свободная минутка». Иногда я действительно просматривал эти журналы. Там было много весьма достойных статей, как правило, религиозного содержания. Однажды она оставила какую-то толстую роскошную книгу большого формата, и я сразу же открыл ее. Это оказался юбилейный номер журнала, принадлежащего одной синтоистской секте. На первой странице были помещены портреты — два или три — патриарха секты — господина лет семидесяти весьма внушительного телосложения. Учение, которое он начал пропагандировать сразу после окончания войны, быстро распространилось и завоевало множество сторонников, в результате он купил в Идзу большой участок земли площадью в 50 тысяч цубо и развернул там грандиозное строительство: помимо огромного храмового здания там возводились административные корпуса, жилые помещения для самого патриарха и для прочих руководителей секты, гостиничные корпуса для прихожан и прочее. В журнале было много фотографий, запечатлевших процесс строительства этого своеобразного религиозного городка. Я читал об этом с интересом, потому что участок земли, на котором велись строительные работы, находился неподалеку от моих родных мест, но столь активная деятельность по распространению новых религий не вызывала у меня ничего, кроме страха.

Придя в следующий раз, женщина рассказала мне, что этот патриарх в скором времени перебирается в Идзу, а до этого хотел бы непременно встретиться со мной, и стала просить, чтобы я его принял, она-де сама приведет его ко мне. Она была весьма настойчива, утверждала, что, переехав в Идзу, патриарх непременно захочет посетить мой литературный музей, что она сама поведет его туда, что патриарх очень интересуется моим творчеством… Я отказал ей, объяснив, что не интересуюсь новыми религиями. После этого она перестала приходить ко мне, и что стало с этой неосинтоистской организацией, я не знаю…

Раз уж все эти провозвестники, пророки, патриархи с таким постоянством появлялись даже у меня, человека, не имеющего никакого отношения к религии, представляю, как докучали они профессору Кодайре, который был специалистом по сравнительному религиоведению и одновременно настоятелем церкви.

В самом деле, когда профессор впервые пришел ко мне, чтобы поговорить о живосущей Родительнице, он сразу же сказал:

— Ко мне приходит множество самых разных людей, они рассказывают самые разные истории, но что касается этого случая, то тут я досконально изучил все обстоятельства, обмана здесь нет. Пожалуйста, встретьтесь с ним.

Его слова не убедили меня, встречаться с человеком, которого он рекомендовал, мне все равно не хотелось. Тогда-то профессор и сообщил, что живосущая госпожа Родительница хочет встретиться со мной, автором «Вероучительницы», чтобы лично просить о новой книге, в которой она будет изображена «простой женщиной».

«Что ж, раз так, попробую…» — наконец решился я. Вот из чего я исходил при этом.

Когда я начал писать «Вероучительницу», то постоянно сталкивался с трудностями, ставившими меня в тупик. В конце концов мне пришло в голову — а может, Бог, снизошедший на Мики Накаяма, жену помещика из Ямато, и есть та могучая сила Великой Природы, о которой говорил мне Жак перед Скалой Чудес в Отвиле?

Ведь там, перед Скалой Чудес, мы столько раз молились этому Богу. Более того, именно по Его воле я бросил свои исследования в социальной экономике и избрал поприще литератора. К тому же я тайно верил: все, что я пишу, внушает мне этот великий Бог. И посчитал, что сумею отблагодарить Его за все, если напишу биографию Мики Накаяма, биографию женщины, на которую Он снизошел и которая передает теперь людям Его волю. Вот почему, несмотря на доставлявшую мне столько мучений нехватку материалов, несмотря на мизерный гонорар, я около десяти лет работал над биографией.

Однако когда я дошел до описания последних лет жизни Родительницы, то сблизился с симбасирой Тэнри, Сёдзэном Накаямой, мы стали обмениваться своими соображениями относительно Вероучительницы, и в результате в мою душу закрались большие сомнения, я потерял уверенность в себе. А что, если Бог, который снизошел на Мики Накаяма, вовсе не является той могучей Силой Великой Природы, о которой говорил мне Жак?

Эти колебания и послужили причиной того, что конец биографии получился у меня какой-то скомканный. Более того, закончив писать «Вероучительницу», я уже ни в чем не был уверен и даже не стал ее перечитывать. Ведь если мои сомнения оправданны, я не только обманул всех читателей этой книги, но и провинился перед великим Богом. Эти мысли тяжким бременем легли на мою душу.

И вот спустя тридцать лет живосущая Родительница выразила желание встретиться со мной, дабы лично просить о новой биографии. Я подумал, что не стоит упускать возможность выяснить, прав ли я был в своих сомнениях…

Подробно рассказав все это Дзиро Мори, я добавил в заключение:

— Все, что последовало за этой встречей, описано в «Улыбке Бога», можешь потом прочесть. А когда живосущая Родительница попросила меня написать свою биографию, изобразив ее простой женщиной, я был очень смущен.

— Она ведь видит людей насквозь — страшно, наверное?

— Не столько страшно, сколько неловко. В день нашей первой беседы я сразу же позвонил в издательство «Дзэмбонся», которое публиковало «Вероучительницу», и попросил уничтожить матрицы книги. На следующий день ко мне явился насмерть перепуганный директор издательства и вручил чек на четыреста тысяч иен, сказав, что это гонорар за дополнительные тиражи, которые они трижды печатали в последние два года… Раньше они никогда не ставили меня в известность о дополнительных тиражах… Я подумал тогда: а может, госпожа Родительница пожалела меня и проявила милость — ведь я уже больше четырех лет ничего не писал и, соответственно, не получал никаких гонораров. И молча принял чек.

— Да, люди не заслуживают той чуткости и той любви, с которой относится к ним госпожа Родительница. Я очень хорошо почувствовал это, слушая кассету.

С этими словами он встал и, заявив, что хочет как можно быстрее прочесть «Улыбку Бога», вышел из моего кабинета.

 

Глава шестая

Однажды в сезон дождей удручающе хмурым утром мне позвонили из Канады, из Торонто.

Звонил муж моей младшей дочери, Рэйко, он сообщил, что внезапно получил из министерства разрешение на выезд в Японию со всей семьей, так что через три дня они будут в Токио. Слышно было неважно, и мне показалось, что я неправильно его понял. К тому же я еще и глуховат немного, поэтому поспешил передать трубку Фумико. А сам стал с нетерпением ждать конца разговора — неужели Рэйко действительно приедет с семьей в Токио? Минуты три спустя Фумико, сказав:

— С тобой хочет поговорить Дзюри, — и передала мне трубку.

— Дедушка? Как твое здоровье? У нас летние каникулы, уже десять дней. Сначала мы хотели всей семьей провести их на море, где-нибудь в Америке, на западном побережье, но папа был очень занят на работе, получалось, что больше четырех дней не выйдет, а тут вдруг ему разрешили слетать в Токио. Вот здорово! Скоро увидимся!

— Да… А ты не передашь трубку маме?

— Мама говорит, что не может подойти, она собирает вещи. Никто ведь не ожидал… Она говорит, что скоро мы увидимся и спокойно обо всем поговорим. Ну, пока! — Не успела она это сказать, как нас разъединили.

Фумико объяснила мне, что муж Рэйко, в связи с открытием прямого рейса японской авиакомпании в Канаду, неожиданно получил в подарок бесплатный билет до Токио и обратно. Он отказался было, но авиакомпания запросила министерство, и выяснилось, что там готовы опустить его на десять дней, тем более что в Японии сейчас проходят объединенные выборы в обе палаты парламента и он может выполнять свой служебный долг на родине. В результате мужу Рэйко были вручены бесплатные билеты для всей семьи. Потому-то они в такой спешке и вылетают в Токио.

Это было как сон. На следующий день на мое имя пришло письмо из министерства, в котором сообщалось о времени прибытия дочери с зятем в аэропорт Нарита, а также указывался день и время их возвращения в Торонто. Таким образом их приезд был делом решенным, что порадовало и меня и Фумико.

— Вот странно… Насколько я помню, живосущая Родительница совсем недавно говорила об этом… Что Бог-Родитель благодарен за «Улыбку Бога» и собирается наградить тебя, устроив встречу с живущей за границей дочерью, — с некоторым удивлением сказала дочь.

До этого Рэйко получала разрешение посетить родину только один раз — по случаю кончины матери. В день похорон она одна прилетела в Токио и через три дня улетела обратно в Швецию, где работал тогда ее муж. Спустя полгода ее мужа перевели в Южную Америку, в Каракас, и по дороге к месту службы они всей семьей заехали в Токио и провели с нами около недели. Тогда-то я и сообщил супругам о последнем желании покойной жены.

Жена во время болезни, очевидно, все время думала, что будет после ее смерти. Однажды, с нарочито беззаботным видом, улыбаясь, она обратилась ко мне со словами, которые можно считать ее последней волей.

— Муж Томоко — единственный сын и наследник, — сказала она, — Фумико не замужем, поэтому мы не можем оставить этот дом ей. Муж Рэйко как второй сын не считается в своем семействе прямым наследником, так что мы имеем полное право, даже не оформляя его как приемного сына, завещать ему наш дом, ты согласен? Он дипломат и в Японии бывает редко, во время его отсутствия за домом станет присматривать Фумико, а когда зять с семьей будут в Японии, она может жить в студии. Мне бы хотелось, чтобы дом перешел именно к семье Рэйко.

Сам-то я часто и думал и говорил домашним о том, что незачем кому-то завещать наш дом по наследству, достаточно, что в нем жило одно поколение нашей семьи, но, учитывая болезненное состояние и настроение жены, поспешил перевести разговор в шутку.

— Ну что ж… Вот сама им об этом и скажешь, когда приедут в следующий раз. То-то они посмеются! Ну что мы можем им передать? Ни происхождения, которым стоит гордиться, ни состояния…

— И все же где им еще жить, как не в этом доме? К тому же они возьмут на себя заботу о наших душах…

— Есть о чем беспокоиться! Как будто для этого обязательно наследовать дом!.. — засмеялся я.

Дней через десять после этого разговора жена скончалась, спокойно, будто уснула.

Прослужив два года посланником в Каракасе, зять получил новое назначение — генеральным консулом в Торонто. Они с Рэйко не были в Японии уже три года и теперь очень радовались, да и мы с Фумико тоже…

Моя младшая дочь, Рэйко, росла очень добрым ребенком. Первые три дочери рождались с разницей в три года, но после третьей дочери у жены случился выкидыш, поэтому четвертая была младше предыдущей на целых шесть лет, а поскольку она к тому же оказалась последним ребенком, мать любила ее больше всех остальных. Три старшие дочери выросли еще до войны, мы жили тогда в токийском доме тестя, и при нас всегда были какие-нибудь молодые девицы — служанка, приехавшая с родины жены, дочери служащих тестя, которых нас просили приютить под тем предлогом, что им надо приобрести хорошие манеры. Все три старшие дочери с младших классов учились в городской миссионерской школе, куда ездили на электричке, до пятого класса их обычно провожал и встречал кто-нибудь из этих девиц, так что мы не знали никаких забот.

Другое дело Рэйко. За год до ее поступления в начальную школу наш токийский дом был разрушен, и, хотя война закончилась в августе, мы смогли вернуться из эвакуации только к концу года, подыскав себе маленький, чудом уцелевший во время пожаров домик на улице Мисюку в районе Сэтагая. Школа, куда Рэйко поступила весной следующего года, стояла на полувыжженной земле. Служанки у нас к тому времени уже целых два года не было, и девочка, видя, как тяжело приходится матери, старалась не доставлять ей лишних забот. Когда она училась в начальной школе, большая часть ее одноклассников была из семей, пострадавших во время войны, она видела, как тяжело им живется, как они голодают, поэтому мужественно старалась никого не обременять и все делать сама. Я тайно восхищался ею. Уровень преподавания в ее школе оставлял желать лучшего, но, к счастью, меня попросили возглавить родительский совет, поэтому я часто встречался с директором и учителями, которых настойчиво побуждал применять новые, так называемые демократические методы обучения, а также, заручившись поддержкой влиятельных членов нашего совета, обращался к городским и районным властям с просьбами об оснащении классов более совершенным оборудованием.

Три старшие дочери и после переезда на улицу Мисюку продолжали посещать миссионерскую школу: старшая училась в классе старшей ступени, вторая — средней, а третья — младшей. Ездить туда приходилось на электричке с двумя пересадками. Я хотел отдать в эту школу и Рэйко, но, подумав о том хаосе, который воцарился на транспорте после войны, решил, что она не сможет туда ездить, и отдал ее в близлежащую начальную школу.

Но, перейдя в пятый класс, она по детской своей несмышлености стала обижаться — почему только ее одну отдали в самую захудалую школу? Узнав, что Рэйко пыталась выяснить у старшей сестры, не приемная ли она дочь, я решил принять срочные меры, чтобы девочка не чувствовала себя уязвленной.

Во-первых, я попросил известного музыканта Ясукаву давать ей частные уроки музыки — игрой на фортепиано Рэйко занималась и раньше: как только она поступила в первый класс, я купил для нее рояль, с трудом помещавшийся в нашем тесном жилище, и нанял учителя. Я сам водил ее на уроки к Ясукаве-сэнсэю, а на обратном пути всегда радовал какими-нибудь сладостями. Во-вторых, когда ей пришло время переходить в женский лицей, я решил подобрать для нее что-нибудь получше. Как раз когда я ломал голову над тем, какой лицей выбрать, мой бывший однокашник и близкий друг Ёсисигэ Абэ был назначен директором института для знати «Гакусюин». Я пошел к нему посоветоваться, и он стал уговаривать меня отдать дочь в его институт, поскольку он оснащен прекрасным оборудованием, преподают там весьма квалифицированные специалисты, и после войны институт стал более открытым, во всяком случае туда принимают детей не только из аристократических семей, но и из среды интеллигенции. В конце концов он убедил меня написать туда заявление. Дочь сдала приемные экзамены, и ее зачислили на отделение средней ступени женского отделения института. Она была очень довольна, тем более что добираться до этого института оказалось даже удобнее, чем до тех, в которых учились ее сестры. И все шесть лет, вплоть до окончания отделения высшей ступени, она жила хоть и бедной, но счастливой студенческой жизнью.

Закончив институт, дочь сказала, что хотела бы поехать учиться во Францию. Два года назад туда уехала учиться пению Фумико, и Рэйко все это время лелеяла тайную мечту последовать примеру сестры. Перейдя на третий курс отделения высшей ступени, она даже начала заниматься французским со студентом факультета французской литературы Токийского университета, который в свободное от занятий время подрабатывал репетиторством. Однако в то время положение на валютном рынке в Японии оставляло желать лучшего, и частные поездки за границу для учебы были запрещены. Фумико разрешили поехать только потому, что в 1953 году парижское издательство Робера Лафона издало мой роман «Умереть в Париже», за который мне причитался кое-какой гонорар во франках, и директор издательства подписал бумагу, что берет на себя все расходы на обучение моей дочери.

Возможно, на тех же условиях японское правительство и дало бы разрешение на выезд моей младшей дочери. Однако в тот период мое финансовое положение не позволяло прибегнуть к такому варианту. В начале осени в Токио должен был открыться Всемирный конгресс ПЕН-клубов, решение о его проведении было принято уже два года тому назад, тогда же стало известно, что на конгресс приедут мои старинные французские друзья, и прежде всего Пьерал, который столько сил потратил на перевод и издание повести «Умереть в Париже». По настоянию жены, которой очень хотелось, чтобы Пьерал непременно остановился у нас, мы начали работы по восстановлению нашего старого дома, сгоревшего во время войны. К тому же жена пожелала иметь дом, в котором можно было бы жить, не боясь пожара и не прибегая к услугам домработницы, поэтому в результате долгих мучительных размышлений мы решили строить двухэтажное бетонное здание в европейском стиле. Строительство было завершено незадолго до того, как Рэйко закончила институт. Спустя двенадцать лет мы вернулись наконец на старое пепелище и устроились в новом доме, но после оплаты строительных работу меня не осталось ни гроша сбережений. Словом, трудно было выбрать более неподходящий момент для обучения дочери за границей. К тому же обе старшие дочери — Марико и Томоко — к тому времени уже вышли замуж, в доме оставалась только самая младшая, Рэйко, и я полагал, что жена будет против ее отъезда.

Однако жена, обычно склонная все преувеличивать и проявлять излишнюю нервозность, когда речь шла о каких-то тратах, на этот раз сказала:

— Учиться надо пока молод помоги ей уехать. В конце концов, деньги на учебу можно и занять. Ну, будем жить, затянув пояс потуже, как в послевоенные годы, ничего страшного…

Услышав эти слова, я кивнул, а про себя удивился: неужели жена, за тридцать лет нашей с ней жизни одолевшая немало вершин, наконец приблизилась к моему идеалу? Помня собственное прошлое, я готов был идти на любые жертвы, только бы помочь дочери, мечтающей учиться. И конечно, я хотел, чтобы она поехала за границу. А поскольку жена сама выразила готовность мириться с трудностями, которые наверняка возникнут, если обе наши дочери будут учиться в Европе, я с радостью поддержал ее. Проделав те же формальности, что и в случае с Фумико, мы получили разрешение на выезд Рэйко за границу для учебы. Затем, обратившись в свой банк, попросили ссуду и снабдили дочь некоторым количеством купленных на черном рынке долларов. Она вылетела во Францию вместе с Пьералом, возвращавшимся домой после окончания Всемирного конгресса ПЕН-клубов.

Рэйко, девочка очень добрая, до самого отъезда ласкалась к матери, старалась ей помочь чем могла, сама занималась сбором вещей и подготовкой к отъезду, к тому же она обошлась тем, что у нее имелось, и не стала покупать ничего нового.

Приехав в Париж, она поселилась в том же женском общежитии, где жила ее старшая сестра, и, следуя примеру последней, стала регулярно, раз в неделю, писать домой письма, в которых подробно описывала свою жизнь. Я тоже раз в неделю писал обеим длинные письма, даже если близился срок сдачи рукописи и я был завален работой. Обе жили в Париже весьма скромной жизнью, вдалеке от столичного блеска, время от времени кто-нибудь из моих старых друзей приглашал их на обед или на ужин, и это скрашивало их существование. В доме одного из этих друзей, врача и поэта Ноэля, росли две дочери, примерно одного возраста с моими, поэтому девушек постоянно приглашали туда погостить на конец недели, поручали им какие-нибудь домашние дела, по воскресеньям брали с собой на пикник — словом, обращались с ними как с членами семьи. В письмах супруги Ноэль заверяли, что видят во мне скорее родственника, чем друга, и я был спокоен, зная, что мои дочери обрели в Париже семью. Думаю, что именно поэтому они сумели преодолеть девическую ранимость, которую раньше склонны были проявлять по любому поводу, и с воодушевлением учились…

Посылая дочерей за границу, я рассчитывал самое большое на два-три года, но Фумико прожила там шесть лет, а Рэйко — целых семь. Конечно, все это время мы раз в неделю писали друг другу, обмениваясь подробными отчетами о свой жизни, но для родителей так долго, шесть или семь лет, не видеть своих детей — поистине мучительное испытание. Особенно страдала жена, как-то исхитрявшаяся теперь управляться с домашними делами одна: ее жизнь превратилась в почти невыносимую череду дней, полных беспокойства и тоски по живущим вдалеке дочерям.

Когда я вспоминаю теперь о том времени, то невольно прихожу к мысли, что нас охранял, нам помогал тогда великий Бог, и благоговейно склоняю голову…

Заработать дочерям на учебу я мог только своим пером, поэтому целыми днями сидел за письменным столом, почти не выходя из своего кабинета. К тому же — очевидно, сказывалась усталость, накопившаяся за послевоенные, полные лишений годы, — я стал страдать приступами астмы, болезнь постепенно приняла хроническую форму, я очень мучился при любых перепадах погоды, ослаб физически, но, несмотря на это, жил полной жизнью и продолжал работать.

Меня дважды приглашали почетным гостем на проходившие в Западной Европе всемирные конгрессы, кроме того, я посетил Советский Союз по официальному приглашению Союза советских писателей и каждый раз на обратном пути заезжал в Париж и проводил с дочерьми летние каникулы. Когда имелось официальное приглашение, то японское правительство, несмотря на трудности с валютой, разрешало обмен иен на доллары и вывоз за границу суммы, необходимой для оплаты проживания и транспортных расходов, так что при определенной экономии можно было провести за границей довольно долгое время. Японское лето — самый неблагоприятный период для астматиков, а вот во Франции у меня не было ни одного приступа, я совершенно выздоровел и забыл, что такое астма.

Впервые я заехал в Париж, возвращаясь из Западной Германии, из Франкфурта, это было ранним летом, младшая дочь училась во Франции уже второй год. Учитывая определенные трудности с переводом денег, я собирался предложить ей как можно быстрее вернуться домой. Даже если и удавалось купить на токийском черном рынке некоторое количество долларов (что само по себе было очень и очень непросто), передать их можно было только с оказией, а в те годы мало кто из японцев ездил во Францию. Однажды, когда ко мне пришел сын моего знакомого американского писателя, приехавший в Японию на стажировку, я решился обратиться к нему с просьбой о помощи. «Нельзя ли, — спросил его я, — сделать так, чтобы я оплатил в иенах ваше пребывание в Японии, а вы бы попросили родителей выслать из Америки соответствующую сумму в долларах моим дочерям в Париж?» Он сразу же согласился, сказав, что это замечательная идея, но когда дошло до дела, оказалось, что это невозможно. Примерно тогда же я узнал из газет о том, сколь успешно осуществляется экспорт в страны Западной Европы приправы адзи-но мото и, вспомнив, что мой однокашник по Первому лицею является директором фирмы, занимающейся этим, тут же позвонил ему и попросил совета относительно пересылки денег. Он охотно согласился навести справки, но, связавшись со мной через некоторое время, сообщил, что, к его величайшему сожалению, сделать ничего нельзя, так как начальство проявляет в этом вопросе большую строгость. В экстренных случаях я как-то выкручивался, прибегая к помощи либо своих старых парижских друзей, либо директора издательства, которое публиковало мои произведения, но не мог же я обременять их своими просьбами бесконечно…

Однако, встретившись после долгого перерыва с дочерьми в Париже, я так и не смог поделиться с ними мыслями, которые в последнее время неотступно сверлили мне голову. Их лица светились такой надеждой, они с таким энтузиазмом рассказывали мне о своих занятиях, что я просто не решился… И это при том, что обе жили более чем скромно, скромнее даже студенток токийских университетов.

Остановился я тогда в гостинице французского ПЕН-клуба. Она находилась в 16-м департаменте, в весьма респектабельном, тихом и очень удобно расположенном квартале, мне бесплатно предоставили первоклассную комнату с ежедневным завтраком. Обосновавшись там, я начал свою парижскую жизнь. Рядом находилось отделение банка «Лионский кредит», и я каждый день заходил туда и понемногу менял имеющиеся у меня жалкие доллары на франки: следя за колебаниями валютного курса, я нарочно выбирал дни, когда франк дешевел, и менял позорно маленькие суммы в один или два доллара. Когда я пришел в банк в третий раз, произошло такое, что и во сне не может присниться…

Теперь-то я понимаю — это великий Бог протянул мне руку помощи, и не устаю благодарить его…

В тот день Рэйко зашла за мной в гостиницу, мы должны были, заглянув по дороге в банк, встретиться с Фумико, чтобы вместе идти к японскому генеральному консулу.

Служащая банка, которая меняла доллары на франки, взглянув на протянутые мною два доллара, попросила:

— Подождите минуту, — и удалилась.

Вернувшись, она сказала:

— Директор нашего отделения хочет вас видеть, пройдемте, — и почти насильно повлекла меня в служебные помещения. Удивленная дочь последовала за нами.

Нас привели в тихую приемную. К нам вышел директор, господин лет пятидесяти. Мы обменялись рукопожатием, после чего он попросил нас сесть и начал говорить. Сначала я подумал, что неправильно его понял, настолько неправдоподобно было то, что он сказал. Растерявшись, я молча смотрел на него. Тогда директор, медленно выговаривая слова, изложил суть дела еще раз.

Оказалось, что, прочтя два моих романа, он пришел в восторг и стал моим тайным почитателем, увидев же меня среди клиентов своего банка, счел это большой честью для себя. Возможно, все, что он говорил, было только искусной лестью, пусть так, главное было не в этом — он предложил мне завести в их банке чековую книжку! Смысл его слов дошел до меня далеко не сразу, я думал, что меня разыгрывают. Он заявил, что банк гарантирует выплату любой суммы в пределах миллиона франков, и, очевидно, ждал, что я отвечу ему какой-нибудь милой шуткой, но я, будучи человеком грубым и прямолинейным, а к тому же еще и лишенным чувства юмора, принялся с излишней, быть может, въедливостью и педантичностью объяснять, что сложившаяся в настоящее время на валютном рынке в Японии обстановка не позволяет мне вложить в банк сумму, способную обеспечивать чеки.

Директор выслушал меня молча, потом снова заговорил, старательно подбирая слова. Он сказал, что ему хорошо известно, какие трудности переживает в настоящее время японский валютный рынок, точно так же, как известны и все прочие обстоятельства, о которых я ему рассказал. Но поскольку Япония, перестав бряцать оружием, стала проводить политику мира, то наверняка в ближайшем будущем ей удастся, реализовав все свои экономические ресурсы, добиться и улучшения ситуации на валютном рынке, а как только это произойдет, японцы смогут свободно переводить деньги за границу. А до тех пор он готов обеспечивать мне условия для беспрепятственного и полноценного освоения французской культуры. Только эта мысль и заставила его сделать мне подобное предложение. В мое отсутствие чековой книжкой будут пользоваться мои дочери. Сама чековая книжка уже готова. О сумме основного вклада я могу не беспокоиться, к тому же издательство теперь получит возможность переводить на мой счет причитающиеся мне гонорары. Все необходимые бумаги уже подготовлены, мне достаточно поставить на них свою подпись, после чего я сразу же смогу пользоваться чековой книжкой. Иными словами, уже сегодня я стану богачом, имеющим на счете миллион франков.

Мне казалось, что я во власти какого-то наваждения. Пока я колебался, не решаясь поверить тому, что мне говорят, директор, улыбаясь, сказал:

— Дать вам день на размышления? Есть некоторые пункты, которые требуют особого внимания, поэтому ознакомьтесь с бумагами не торопясь, а я буду ждать вас здесь завтра в первой половине дня. Тогда мы и заключим официальный договор. Если вы с чем-то не согласны, вы можете просто вернуть бумаги. — Затем он передал мне чековую книжку, обменялся с нами сердечным рукопожатием, сказал: — Что ж, до завтра, — и проводил нас до двери.

Вместе с присоединившейся к нам по дороге Фумико мы отправились в японское консульство, где встретились с генеральным консулом. Сначала я поблагодарил его за заботу, потом мы стали беседовать на разные темы, и между прочим, отчасти желая удостовериться, а не стал ли я действительно жертвой наваждения, я рассказал ему о своем разговоре с директором отделения банка. Консул не удержался от удивленного восклицания:

— Неужели это правда? Такое возможно только во Франции, где привыкли уважать культуру! Мне рассказывали, что такую чековую книжку очень хотел получить глава парижского отделения Японского телеграфного агентства. Он положил на свой счет основательную сумму и полгода тому назад подал в банк соответствующее заявление. Так вот, он до сих пор не получил разрешения, они выясняют всю его подноготную. А ваш директор поставил на вас миллион франков! Правда, на счет будут поступать ваши многочисленные гонорары, так что ему нечего беспокоиться, и все же…

— Гонорары мои ничтожны, ведь во Франции платят не за напечатанный тираж, как это делают в Японии, а за реализованный: раз в полгода они подсчитывают, какая часть тиража распродана, и платят только за нее. К тому же мне причитается ничтожная сумма от стоимости издания, всего шесть процентов. Япония ведь еще не вступила в Международную конвенцию по авторскому праву, наши права никто не защищает, так что ни на какие гонорары рассчитывать не приходится.

— Значит, этот ваш директор, изучив все обстоятельства, решился на столь рискованный шаг исключительно из уважения к вам! Разве это не прекрасно? Вы должны с благодарностью принять его любезное предложение. Тогда вам больше не надо будет мучиться с высылкой денег для оплаты расходов на обучение ваших дочерей. А там, глядишь, японское правительство ослабит контроль за переводом денег за границу… Так что вашему замечательному директору нечего волноваться.

Последовав совету, данному консулом, я на следующее утро вместе с Рэйко отправился к директору банка и заключил с ним официальный договор. Причем директор предупредил меня, что, пока я нахожусь во Франции, книжкой должен пользоваться я, а в мое отсутствие книжка переходит в распоряжение моей младшей дочери, банк будут выдавать наличные по чекам с ее подписью.

В результате, дочери могли учиться во Франции столько, сколько хотели, а я мог проводить вместе с ними каникулы каждый раз, когда предоставлялась возможность.

Вернувшись в Японию, я рассказал о любезности, оказанной мне директором отделения банка «Лионский кредит», старым приятелям, связанным с банковским делом, в том числе своему университетскому другу, возглавлявшему крупный банк, и все в один голос сказали, что отказываются этому верить. Некоторые даже издевались надо мной, говоря, что директор, который дал мне, не имевшему ни гроша на счете, чековую книжку, гарантирующую выплату миллиона франков, либо просто безумец, либо мошенник, которого очень скоро схватят за руку, а заодно привлекут к ответственности и меня. Разумеется, если подходить к случившемуся с обычными мерками, может показаться, что такого действительно не бывает. Но ведь было же, и только поэтому мне и моим дочерям удалось избежать многих трудностей. И объяснение возможно только одно: нам помог Бог. Но почему же тогда, живя в Париже, я не подумал о Жаке, почему не вспомнил о его Великом Боге?

Теперь, с высоты своих лет, я часто думаю о том, каким, в сущности, забывчивым, неблагодарным, скверным человеком я был.

Буквально накануне возвращения Фумико со стажировки я был приглашен в Советский Союз и, поскольку советское правительство оплатило мне обратный билет через Францию, смог заехать в Париж. Неделей раньше по случаю скорого отъезда Фумико мой старинный друг Андре Шамсон и его жена организовали памятный концерт, на котором Фумико пела, а Рэйко играла на рояле. Этот концерт с большим успехом прошел в одном из самых престижных столичных залов. Когда я приехал в Париж, мои друзья, не говоря уже о самих дочерях, только о нем и говорили.

Фумико, заранее наметив, чем она будет заниматься по возвращении на родину, поступила в Сорбонну на отделение вокала и закончила его с отличием. Однако, собираясь преподавать пение, она одновременно планировала и концертную деятельность, а поскольку ей лучше всего удавались песни и сольные партии в ораториях, она решила специализироваться именно в этом и некоторое время провела в Италии и Германии.

Ей повезло: вернувшись в Японию, она тут же получила место в консерватории, где должна была читать лекции три раза в неделю, что очень ее устраивало, ибо у нее оставалось достаточно времени, чтобы совершенствоваться самой.

Рэйко, когда я, возвращаясь из Советского Союза, заехал в Париж, квартировала в доме одной адмиральской вдовы, которая тут же предложила мне занять соседнюю комнату, чтобы я мог некоторое время пожить рядом с дочерью. Вдова жила в двухэтажном особняке с большим садом в прекрасном районе всего в пяти домах от последнего жилища философа Бергсона. Дочь радовалась, что в любое время без всяких нареканий может играть на рояле в большой комнате на втором этаже. Мне предоставили небольшую комнату по соседству, завтракали мы по-домашнему вместе со всей семьей в восемь часов утра. Обед дочь готовила сама, а ужинать мы ходили куда-нибудь в город. Я прожил тогда рядом с дочерью около месяца и всегда вспоминаю это время с большим удовольствием.

Именно тогда я узнал совершенно неожиданную для себя вещь. Рэйко всегда была очень доброй девочкой, но в Японии ее никто не считал красивой. А вот французам она почему-то казалась прекрасной феей. Дочь рассказала мне, что два года назад один очень известный французский кинорежиссер умолял ее сняться в своем фильме в главной женской роли, но она отказалась, ибо была сосредоточена на музыке. Он и потом по крайней мере раз в год неизменно возвращался к этому разговору, причем некоторые мои друзья считали, что сниматься в кино для нее куда более подходящее занятие, чем музыка. Кроме того, у Рэйко возникли покровители в высшем обществе. К примеру, жена старого генерала сухопутных войск. Эта дама и меня как-то пригласила на чашку чая, и я провел вечер в ее доме не без пользы для себя. Или госпожа Б., весьма известная в высшем свете особа. Она была патронессой Чикколини, о котором все тогда говорили как о гениальном пианисте, и велела ему, хотя он никогда не брал учеников, руководить занятиями моей дочери, при этом сказала нам, что о вознаграждении мы можем не беспокоиться. Однажды, проводив к нему дочь, я присутствовал на уроке, после которого минут тридцать беседовал с Чикколини на разные темы и остался от него в восторге: юный гений был сведущ не только в музыке, что естественно, он оказался широко образованным, высококультурным человеком. Еще одной покровительницей дочери была госпожа Р., жена одного из крупнейших французских финансистов. Она имела неподалеку от Парижа виллу, правильнее даже сказать — замок, и Рэйко часто гостила там. В парке, разбитом вокруг виллы, было что-то вроде маленького театра, в конце недели там устраивались представления для гостей виллы, для чего из Парижа приглашались небольшие театральные труппы или отдельные исполнители.

Однако Рэйко претила роскошь, она была очень скромна и даже одежду покупала не в Париже, а обходилась теми вещами, которые ей присылали из Японии. Я не понимал, что может пленять французов в такой провинциалке, но ее любили все — и однокурсники, и мои друзья, наверное, их привлекало ее доброе сердце. Однажды, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей философа Бергсона, который по определенным дням был открыт для посетителей, дочь задумчиво сказала:

— Я приехала во Францию, едва закончив лицей, и ничего не знаю о Японии. Вот освоюсь во Франции, потом вернусь в Японию и стану изучать ее, мне кажется, что только после этого я смогу, приехав сюда снова, по-настоящему начать жить музыкой.

Тогда мысли мои были заняты другим, и я не придал особого значения ее словам. Взволновало же меня вот что: в годы учения в Сорбонне я дружил с Луи Рено, родственником Бергсона, и однажды он пригласил меня сходить вместе с ним к философу, который в те времена был всеобщим кумиром. Когда мы пришли, нас провели в тихий кабинет на втором этаже, Великий Учитель стал неторопливо беседовать с нами о разных разностях, и я восхищенно внимал ему. Вдруг в комнату вошла девушка лет двадцати, она держала большой лист бумаги, очевидно какой-то рисунок. Молча пожав руку Луи, она показала учителю рисунок и издала какой-то странный звук, будто возникший откуда-то из ее макушки. Я едва не подпрыгнул от удивления. Глядя на рисунок, учитель неторопливо сделал несколько замечаний, потом похвалил: «Молодец, сегодня уже гораздо лучше». Девушка, улыбнувшись, вышла.

Учитель тут же объяснил мне, в чем дело. Девушка — его единственная дочь, она немая, потому-то он и предложил ей заниматься живописью. По его словам, общение с дочерью очень многому его научило. Он понял, что и говорить и писать надо так, как если бы его слушатели и читатели были немые… «В результате мои самые мудреные философские размышления становятся доступными многим, и за это я очень благодарен своей дочери», — сказал учитель в заключение.

Этот рассказ потряс меня, тогда совсем еще юношу. И вот тридцать семь лет спустя я вместе с дочерью снова прихожу в этот дом — и что же? Та самая прекрасная двадцатилетняя девушка, теперь уже пожилая дама, ведет по комнатам группу посетителей и дает разъяснения, медленно и раздельно произнося французские фразы! Все, что она говорила, было вполне понятно, хотя голос ее и звучал странно, будто шел откуда-то из макушки. В кабинете за прошедшие годы абсолютно ничего не изменилось. Все было таким же, как тогда, начиная от ручки и чернильницы и кончая маленькой мраморной статуэткой, прижимающей разложенные на столе рукописи… Сердце мое невольно сжалось, и я попробовал заговорить с женщиной:

— Около сорока лет тому назад я дважды бывал в этом кабинете со своим другом Луи Рено, и ваш отец рассказывал нам о том, что есть человеческая жизнь.

Вглядевшись в мое лицо, женщина сказала:

— Я помню вас. Вы ведь тот серьезный студент из Японии. Отец много говорил о вас… Да, бедный Луи, он погиб на войне…

И тут же продолжила вести экскурсию.

Меня поразило и взволновало то, что эта пожилая женщина, которую я знал когда-то немой девушкой, может разговаривать, как все обычные люди, и прекрасно справляется с ролью экскурсовода. Я снова восхитился силой отцовской любви, которая помогла философу вырастить такую дочь, и одновременно с теплым чувством подумал о том, что философия Бергсона — это вовсе не некие отвлеченные идеи, это живая наука, способная реально влиять на человеческую жизнь. Потому-то я и пропустил мимо ушей слова Рэйко, не заметив, что она хочет поделиться со мной самыми сокровенными своими планами.

Однако, вероятно в соответствии с этими планами, она и вернулась в Японию после семилетней стажировки за границей. Примечательно, что она никому не привезла парижских сувениров. Лишь вернула мне бесчисленные письма, которые я писал ей раз в неделю. Распределила их по датам, уложила в красивую шкатулку и вернула со словами:

— Я перечитывала эти письма много раз — и когда чувствовала себя одинокой, и когда была счастлива, они всегда поддерживали и воодушевляли меня, заключенная в них теплота отцовской любви навечно запечатлелась в моей душе…

В ответ и я вернул ей письма, которые получал от нее раз в неделю, точно так же разложив их по датам и связав в несколько пачек. Вернул со словами:

— Мне было так приятно читать их, будто я сам учился с тобой за границей. Спасибо тебе…

А она спросила:

— Можно, я их сожгу? Я вернулась на родину, чтобы подготовиться к новой жизни, эти письма будут только мешать мне, напоминая о прошлом.

— Они твои, ты вольна делать с ними все, что угодно — ответил я, и она тут же пошла в сад и сожгла письма.

Тогда-то я и вспомнил, что она говорила мне, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей Бергсона, и долго размышлял о том, чем было продиктовано это ее решение.

Дочь взялась за основательное изучение Японии, причем не ограничилась только чтением книг. Естественно, она каждый день подолгу упражнялась в игре на рояле, выступала, если ее просили, с концертами, то есть все время была чем-то занята. Она постоянно помогала матери на кухне и с удовольствием болтала с родителями. После того как обе младшие дочери вернулись, в доме словно стало светлее, глаза жены сияли от радости, «вот оно — семейное счастье», — повторяла она.

Но, наверное, ко всякому счастью со временем привыкаешь, оно быстро становится чем-то обыденным, и человек начинает сам выискивать причины для беспокойства — так или иначе, Фумико, на правах старшей сестры вдруг озаботившись будущим младшей, стала настаивать, чтобы та пошла работать в консерваторию преподавателем по классу фортепиано, и очень встревожилась, когда Рэйко ответила категорическим отказом; мать в свою очередь беспокоило, не останутся ли обе младшие дочери на всю жизнь старыми девами, ведь лет им было уже немало, а они по-прежнему жили в родительском доме и настроены были, судя по всему, довольно беспечно.

— Ты поспрашивал бы у своих знакомых, — часто говорила она мне, — может, найдутся какие-нибудь подходящие женихи. Не относятся ли к нашим девочкам с предубеждением из-за того, что они учились за границей? Все-таки, наверное, нельзя было их отпускать, ведь обе давно уже вышли из брачного возраста.

В таких случаях я обычно напускал на себя беззаботный вид и успокаивал ее:

— Обе они стали прекрасными независимыми женщинами, так что беспокоиться нечего. Они вполне смогут сами о себе позаботиться. А что касается брачного возраста, то все это чушь. Для человека, вступающего в брак в пятьдесят лет, это и есть брачный возраст. Успокойся и не вмешивайся, пусть каждая идет своим путем.

Сам я после войны много лет — особенно когда дочери учились за границей — работал не щадя себя, постоянно подстегивая свой слабый от рождения и подорванный возникшей в военные и послевоенные годы дистрофией организм. В довершение всего года через три после окончания войны я стал страдать от приступов астмы, которая постепенно перешла в хроническую форму и доставляла мне немало мучений. Однако, думая о дочерях, проходящих стажировку за границей, я не позволял себе расслабиться. К счастью, за все это время я ни разу не слег. Мне и самому это кажется чудом.

Сейчас-то я понимаю, что меня, конечно же, поддерживала сила Великой Природы.

Однако, когда дочери вернулись домой, я — может быть, оттого, что тревоги остались наконец позади, — позволил себе расслабиться и тут же остро ощутил, сколь велика степень моего физического истощения. С большим трудом продолжал работу над романом-эпопеей «Человеческая судьба», который начал, движимый желанием покончить с журналистикой, и больше ни за что не брался. Весной 1970 года один из моих близких друзей выстроил в сосновом бору возле деревни, где я родился, литературный музей моего имени и готовился к его открытию, я же, будучи при последнем издыхании, впервые начал ощущать свой возраст — шутка ли, семьдесят три года. Но вот ранним утром 18 апреля, за три недели до своего дня рождения, в моей комнате появилась живосущая Родительница в алом кимоно…

Это подробно описано мной в восьмой главе «Улыбки Бога».

Потом я слышал самые разные отзывы читателей. К примеру, один из молодых критиков весьма дружелюбно сказал мне:

— Явление вроде мистическое, а описано как нечто совершенно обыденное. Хотелось бы понять замысел автора. Впрочем, я в восхищении, потому-то и спрашиваю.

Тогда я не понял, что он имеет в виду. Смысл его вопроса дошел до меня значительно позже, и я растерялся.

Все дело в том, что в то утро я, давно уже порвавший всякие связи с учением Тэнри, не осознал, что пришедшая ко мне старуха в алом является живосущей Родительницей. А если и осознал, то не поверил сам себе. Так зачем же я вступил с ней в беседу? Думаю, люди творческие меня поймут. К примеру, великий Бальзак, мой учитель на поприще литературы, в «Человеческой комедии» всерьез собирался просить знаменитого врача, им же самим и созданного, диагностировать болезнь, которой страдал в преклонные годы. Вот и я воспринял появление старой дамы в алом как нечто совершенно естественное, она была для меня всего лишь героиней «Вероучительницы», произведения, на которое я затратил столько времени и сил. Потому-то мне и удалось вступить с ней в непринужденный разговор и, более того, дословно его запомнить. Осознай я тогда, что передо мной живосущая Родительница, что она пришла передать мне слова Бога-Родителя, я бы ни за что не смог говорить с ней так…

Может быть, это и огорчило живосущую Родительницу, кто знает, во всяком случае, появившись у меня во второй раз, она дала мне поручение, которое непременно должно было натолкнуть меня на мысль, что она является посланницей Бога-Родителя. А я, атеист, с самого начала утвердившийся в мысли, что она — героиня моего произведения, без всяких колебаний согласился выполнить ее просьбу, приступил к ее осуществлению, и на этом наше общение закончилось.

С тех пор прошло целых шестнадцать лет, и вот в нынешнем (1986) году, когда учение Тэнри праздновало свое столетие, в тот самый день, когда закончились юбилейные торжества, живосущая Родительница снова посетила меня и беседовала со мной. Среди всего прочего она говорила о моих душевных метаниях и сокрушалась, что я не поверил тогда, что она-то и есть живосущая Родительница, поверь я в это, она являлась бы мне еще неоднократно и смогла бы указать, каким образом я могу помочь Богу-Родителю спасти мир, и в этом случае к столетию Тэнри и в Японии, и во всем мире жизнь стала бы светлее и лучше…

Я покорно склонил перед ней голову. Вот таким неверующим человеком я был. Много десятков лет я жил, веря только в одну истину: «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога». Этим Богом была та Сила Великой Природы, о которой Жак говорил мне в Отвиле, в этого Бога я верил, но верил совершенно отвлеченно, не более того. Я и знать не знал то, что хорошо знаю теперь, а именно что этот единый Бог, иначе Сила Великой Природы, является Богом-Родителем, что он денно и нощно печется обо всех живущих на земле людях, видя в них возлюбленных чад своих. Не зная этого, я не способен был верить. А ведь, обладай я большим смирением и благочестием, я постиг бы истину уже тогда, когда живосущая Родительница во второй раз оказала мне честь своим появлением! Да, я сожалею об этом теперь и чувствую себя виноватым.

 

Глава седьмая

Как я уже упоминал в «Улыбке Бога», моя младшая дочь Рэйко вышла замуж за человека, которого выбрал для нее Бог.

Брак, независимо оттого, как он начинался, является тяжкой работой, на выполнение которой уходит целая жизнь: двое — мужчина и женщина, выросшие в разной среде и имеющие разный жизненный опыт, живя вместе, совместными усилиями создают произведение, название которому семья.

И Рэйко, и ее жених были вполне самостоятельными, прекрасно образованными людьми, поэтому, когда они начали встречаться, я дал им полную свободу, ограничившись напутствием:

— Если один из вас вдруг поймет, что не хочет этого брака, пусть немедленно сообщит об этом другому, после чего вы перестаете встречаться. Постарайтесь определиться с этим как можно быстрее.

Лето того года я, как обычно, провел на нашей даче в Каруидзаве. Рэйко жила там со мной и заботилась обо мне вместо матери. Как-то ее жених по своим министерским делам был командирован в Синано, а на обратном пути заехал к нам и провел с нами два дня. После его отъезда дочь призналась мне:

— Единственная загвоздка в том, что жена дипломата не имеет права выступать в концертах, но, в конце концов, я ведь занимаюсь музыкой главным образом для того, чтобы жизнь моя стала богаче… Даже не давая концертов, я смогу доставлять удовольствие своим домочадцам и друзьям… Словом, я выбираю замужество. Он говорит, что скоро будет решен вопрос с его назначением и надо сыграть свадьбу до его отъезда из страны…

Это было осенью 1970 года. Жених дочери получил должность секретаря японского посольства в Сеуле. Поскольку они решили пожениться до отъезда, я сказал им прямо:

— Мы с матерью плохо разбираемся в житейских делах, поэтому денег на свадебные расходы дадим, но вмешиваться ни во что не станем. Придется вам самим всем заниматься, поступайте так, как считаете нужным.

В результате молодые сами решили, где состоится церемония, кто будет приглашен, и, торжественно справив свадьбу в отеле «Окура», где, как мне потом сказали, почти невозможно заранее заказать зал, отбыли в Сеул. Узнав, что послом в Сеуле недавно стал Канаяма, я понял, что могу не волноваться ни за дочь, ни за ее супруга.

Супруги Канаяма лет двадцать тому назад радушно принимали меня в Риме. Помню, как меня восхитило тогда, что, будучи католиками, они последовательно претворяли в повседневную жизнь свои религиозные убеждения. С тех пор я всегда относился к Канаяме с тайным уважением и очень обрадовался, узнав, что зять будет служить под его началом, мне казалось это редкой удачей, я надеялся, что молодые многому научатся у посла и его супруги, особенно в плане отношения к жизни. Разумеется, я послал письмо господину Канаяме с просьбой позаботиться о дочери с зятем…

Вечером, после того как мы проводили дочь с мужем в Сеул, жена вдруг сказала за ужином:

— Когда Рэйко была совсем еще крошкой. Матушка (Кунико Идэ) часто говорила мне: «Воспитанию этой девочки вы должны уделять особое вниманием, у нее редкий дар — легко сходиться с людьми, когда она вырастет, то будет разъезжать по всему свету». Сегодня мне вдруг с такой отчетливостью вспомнились ее слова, и я подумала: «А ведь она была права». Раз она так сказала, значит, Бог, защитит нашу дочь, и нам не стоит о ней беспокоиться.

Раньше я всегда скептически относился к вере жены, основанной на примитивном стремлении к собственному благу, но в тот вечер решил пропустить ее слова мимо ушей, подумав, что, в конце концов, ничего плохого в этом нет.

Выйдя замуж, Рэйко продолжала писать нам письма так же часто, как во время заграничной стажировки. Только теперь она в основном излагала факты, избегая описания собственных чувств и впечатлений. Но я не беспокоился, видя в этом проявление ее сердечной доброты и понимая, что у нее теперь совершенно иная жизнь.

Прошло около двух месяцев. Дочь получила предложение от Сеульской консерватории временно заменить преподавателя по классу фортепиано, уезжавшего в долгосрочный отпуск к себе на родину, в Европу. Сперва она отказалась, помня о том, что, выходя замуж, обещала мужу не выступать больше с публичными концертами. Тогда посол Канаяма обратился к ее мужу. Необходимо принять это предложение, сказал он, ведь и преподавание музыки, и концертная деятельность служат пропагандой японской культуры, а следовательно, способствуют налаживанию культурных связей между двумя странами. Поскольку таково было желание посла, зять уговорил дочь принять предложение. И она обрадовалась, втайне надеясь, что это заставит ее мужа в будущем изменить свое отношение к музыке.

В консерватории дочь встретилась с уезжающим в отпуск преподавателем, и тот обрисовал ей круг ее обязанностей. Рэйко предстояло вести нескольких пианистов старшего курса, то есть она должна была ездить в консерваторию раз в неделю. Потом преподаватель представил дочь студентам и подробно рассказал, какие пьесы в настоящее время они разучивают и что именно им предстоит освоить за время его отсутствия. Кроме того, он попросил Рэйко выступить с фортепьянным концертом либо Моцарта, либо Шопена на очередном выступлении консерваторского оркестра.

Консерваторское начальство пожелало, чтобы дочь проводила занятия по вторникам, причем вела бы две смены — утреннюю и дневную. Предполагалось, что с каждым учеником она будет заниматься по сорок — пятьдесят минут, очередность они определяли сами и сообщали ей утром до занятий. В первый день, когда она пришла в класс, ее уже ждали ученики, назначенные на утро. После того как была установлена очередность занятий, дочь предложила студентам, назначенным на более поздние часы, позаниматься пока самостоятельно или пойти на другие уроки, но все заявили, что хотят послушать, и остались в классе. Начав урок, она увидела сквозь стеклянную дверь студенток, которые слушали, стоя в коридоре. Тронутая их энтузиазмом, дочь открыла дверь и пригласила их войти. Утренние занятия кончились вскоре после полудня. На машине, присланной за ней мужем, она быстро съездила домой и, наскоро пообедав, вернулась в консерваторию. Во время дневных занятий тоже было много слушателей, домой дочь вернулась около шести, очень уставшая, но с ощущением полноценно прожитого дня.

Очевидно было: она сможет уверенно вести урок только в том случае, если будет упражняться больше старшекурсников и овладеет в совершенстве всеми пьесами, которые они разучивают, поэтому каждый день, совсем как в годы студенчества, Рэйко садилась к роялю. Всю работу по дому она переложила на домработницу, пожилую кореянку, доставшуюся супругам в наследство от прежнего секретаря посольства, который поручился за ее надежность. Все восемь месяцев занятий прошли вполне гладко, за это время дочь еще и успешно выступила на майском концерте консерваторского оркестра с фортепьянным концертом Шопена. Вернувшийся из отпуска профессор-европеец был в восторге, превозносил ее заслуги и очень благодарил за все, что она сумела сделать за время его отсутствия. Но кое-что из сказанного им показалось дочери странным.

— Знаете, что говорят студенты? Они спросили меня: «Неужели она действительно японка? Такая добрая и мягкая, совсем как кореянка, только что по-корейски не говорит…»

Рэйко переспросила, сомневаясь, правильно ли поняла профессора, и была донельзя удивлена. Оказывается, во время ее уроков студенты толпились в аудитории и в коридоре вовсе не из любви к музыке, просто они считали, что все японцы злые, и готовы были прийти на помощь тому, над кем станет издеваться новая преподавательница. Но, видя, как ласково обращается она со студентами, ожидавшие в конце концов попадали под ее обаяние. В результате все единодушно решили: эта ангелоподобная японка просто исключение из правил, но в целом японцы все равно злые.

Неожиданные слова профессора на многое открыли моей дочери глаза. Она вдруг поняла, почему муж так нервничал и с такой подчеркнутой деликатностью обращался с домработницей-кореянкой. Почему они, как и все прочие сотрудники японского посольства, жили в американском сеттльменте, располагавшемся на холме в пригороде Сеула, и только там чувствовали себя в безопасности. Символом этой безопасности был американский солдат, стоявший у пропускного пункта и досматривающий всех входящих и выходящих…

Об этом она написала мне в письме, а в другом письме, которое пришло в тот день, когда мы с женой как раз вспоминали, что исполнился год с тех пор, как новобрачные уехали в Сеул, дочь сообщила, что беременна и что ее осматривал гинеколог-американец. Это сообщение повергло жену в панику; понимая, что сама не сможет поехать в Сеул, когда дочери придет время рожать, она заявила, что та должна приехать рожать в Японию, но я указал ей на следующие строки письма:

«Из книги отца „Вероучительница“ мне очень хорошо запомнилось, что говорила о родах Мики Накаяма своим близким, какие практические советы давала и как помогала претворять их в жизнь. Я рассказала об этом американскому гинекологу, и он подтвердил, что все, сказанное Мики, совершенно верно, роды — это не болезнь, а естественное явление. Но когда женщина рожает впервые, ей лучше лечь в больницу, как только начнутся схватки. Если роды пройдут нормально, через два дня можно будет выписаться… Его разъяснения успокоили меня, и я решила полностью довериться ему, так что ни о чем не беспокойтесь…»

Я и не знал, что дочь читала «Вероучительницу», ведь она была неверующей и не являлась сторонницей учения Тэнри. Ее решение на собственном опыте испытать правильность указаний Мики Накаяма относительно родов было выше моего понимания.

На следующий месяц (ноябрь) было намечено открытие Международной конференции японоведов в Киото, инициатором которого был возглавляемый мной японский ПЕН-клуб. Через международный ПЕН-клуб я подбирал участников для этой конференции. В середине октября я получил весьма сердечное послание от председателя южнокорейского ПЕН-клуба, в котором он писал, что получил уведомление от правительства об отказе участвовать в конференции, и просил, чтобы в Корею срочно приехал полномочный представитель японского ПЕН-клуба, встретился бы с представителями правительства и убедил их дать свое согласие на участие в конференции, разъяснив при этом, что, поскольку ее подготовку осуществляет ПЕН-клуб, Северная Корея, не имеющая своего отделения ПЕН-клуба, не будет приглашена, даже если там и существуют японисты. Совет японского ПЕН-клуба тоже рекомендовал мне ехать в Сеул, поэтому, подумав, что заодно навещу дочь и зятя, я в конце концов решился на эту поездку, хотя особого желания двигаться с места у меня не было: совсем недавно, в мае, я ездил с аналогичной целью во Францию и Советский Союз.

В сеульском аэропорту меня встретили дочь с зятем. Беременности ее заметно не было. Радуясь встрече, я хотел было передать сумку стоявшему за заграждением зятю и выйти, но меня остановил таможенник и заявил, что у меня есть журнал, запрещенный для ввоза в страну. Речь шла о еженедельнике «Асахи», который мне сунул кто-то из членов клуба, пришедших в аэропорт Ханэда меня проводить, — мол, журнал только что вышел, прочтете в самолете и выбросите. Однако я так и не успел его просмотреть, рассеянно скрутил в трубку и держал в руке, когда выходил из самолета в Сеуле. Оказалось, что в этом еженедельнике была статья, порочащая Южную Корею, и только что, утром, его запретила цензура, поэтому меня подвергли строжайшему досмотру, желая узнать, нет ли у меня таких журналов и в сумке…

«Да, несладко жить в Корее», — подумал я и проникся сочувствием к дочери с зятем. Я почувствовал себя в безопасности, только оказавшись в их квартире в доме на территории американского сеттльмента.

Что касается официальной цели моего визита в Корею, то благодаря содействию зятя я на следующее же утро получил аудиенцию у одного из высокопоставленных корейских чиновников и за какой-то час сумел уладить дело. Провожая меня, чиновник пожал мне руку, улыбнулся и сказал:

— В Корее нет ни одного специалиста по Японии, но вся интеллигенция настроена по отношению к японской культуре чрезвычайно критически. Не знаю, понравится ли вам, если члены нашего ПЕН-клуба на вашей конференции будут ругать японскую культуру?

Покончив с основным своим делом, я должен был сразу же возвращаться домой, но по разным причинам задержался еще дня на четыре и все эти дни жил у дочери. Как-то, когда мы остались с ней наедине, я сказал ей, что мать беспокоится из-за ее беременности и очень просит ее рожать в Японии. Дочь засмеялась и рассказала мне забавную историю. Оказывается, когда она вернулась из Парижа, поставив перед собой цель — лучше узнать Японию, то прежде всего обратилась за советом к профессору А., преподававшему у них в училище философию. Профессор рекомендовал ей для прочтения четыре книги, одной из которых была «Вероучительница», причем профессор сказал, что эту книгу можно рассматривать просто как описание одной женской судьбы. Рэйко внимательно ознакомилась со всеми четырьмя произведениями, нашла в них много для себя поучительного, но довольно быстро о них забыла. И только поняв, что беременна, внезапно вспомнила прочитанное. Героиня «Вероучительницы» была женой мирного землевладельца из провинции Ямато, но, испытав в сорокалетием возрасте божественное наитие, стала, повинуясь указаниям Бога, служить людям, бросила дои, семью, земельные владения и опустилась на самое дно нищеты. Люди презирали ее, одни говорили, что ее заморочили лисы, другие называли помешанной. Когда через пятнадцать или шестнадцать лет ее замужняя дочь, согласно тогдашнему обычаю, вернулась рожать в отчий дом, то обнаружила на его месте жалкую лачугу, где негде было даже лечь. Вероучительница заставляла дочь до самых схваток работать без всяких поблажек, утверждая, что роды — это не болезнь, а признак великолепного здоровья и надо не бояться, а радоваться. А на следующий день после родов не только не разрешила ей лечь, но еще и заставила стирать… Именно поэтому ее стали называть покровительницей рожениц…

Вот почему моя дочь была совершенно спокойна, она считала, что роды — это не болезнь, а естественное явление, и только по настоянию волновавшегося за нее мужа показалась известному американскому профессору Д. из клиники акушерства и гинекологии, которого рекомендовал начальник мужа. После тщательного осмотра профессор Д. успокоил супругов, сказав, что беременность протекает нормально, что роды — это не болезнь, а обычное физиологическое явление, поэтому, при отсутствии патологии, можно не менять привычного образа жизни. Достаточно раз в месяц приходить к нему на осмотр. По его словам, рожать ей предстояло в конце января, до этого времени можно жить обычной жизнью, и только когда начнутся схватки, следует лечь в больницу. Если не будет никаких осложнений, уже на следующий день ее выпишут. Вот тут-то дочь и рассказала профессору, каких взглядов на роды придерживалась госпожа Вероучительница, и призналась, что всегда считала их суеверием, но он, улыбаясь, успокоил ее, сказав, что его предписания основаны на результатах новейших медицинских исследований, поэтому никаких причин для тревоги нет.

В общем, дочь вовсе не собиралась ехать в Японию рожать и попросила меня убедить мать не беспокоиться за нее. Еще она сказала, что обо всем необходимом для грудного младенца позаботятся в клинике профессора Д., поэтому присылать из Японии ничего не нужно.

23 января следующего года часов в десять утра из Сеула позвонил зять и сообщил, что около восьми часов утра у дочери начались схватки, поэтому они сразу же отправились в клинику Д. и профессор, осмотрев ее, сказал, что роды начнутся вечером, но волноваться нечего, потому что никакой патологии нет, после чего зять уехал, оставив дочь в клинике.

Мы, конечно, очень волновались, но в два часа снова позвонил зять и сказал, что вскоре после полудня родилась девочка. Роды были легкими, и мать и ребенок чувствуют себя прекрасно, профессор Д. всем доволен, так что никаких оснований для беспокойства нет.

— В Англии считается, что ребенок, родившийся в воскресенье, станет отрадой родителей, — бодро добавил он, — сегодня как раз воскресенье, наверное, именно поэтому мне и удалось так быстро до вас дозвониться.

— Значит, зять говорит, ребенок, родившийся в воскресенье, станет отрадой родителей? Он долго учился в Оксфорде, потому и верит английским поговоркам, — явно успокоившись, заметила жена.

Через два дня, во вторник, позвонила сама дочь:

— Сегодня утром нас выписали из клиники, и муж со спокойным сердцем отправился на службу… Профессор Д. ручается, что у меня все в порядке, уже с воскресного ужина я ем обычную еду, не беспокойтесь. Несколько дней ко мне будет приходить медсестра из клиники, чтобы купать ребенка. Да и наша домработница вырастила четверых, так что мы прекрасно справимся, не волнуйтесь. По всем вопросам, связанным с уходом за ребенком, мне будут давать подробные инструкции в клинике. К тому же девочка очень спокойная, с ней никаких хлопот…

Жена была так удивлена, что не сразу сообразила передать трубку мне, хотя я и стоял рядом, а тем временем связь прервалась.

— Ну вот, только она сказала: «Как там отец, здоров?» — и я собралась передать трубку тебе, как она отсоединилась. Все-то у нее ветер в голове…

И, смеясь, жена начала пересказывать мне разговор с дочерью.

Да, уже тринадцать лет прошло с того дня. С тех пор, разговаривая с дочерью и зятем, мы никогда не затрагивали вопросов веры и религии.

Характер работы зятя был таков, что они часто и подолгу жили за границей, но дочь писала нам примерно раз в десять дней, и ни разу в ее письмах не было и намека на беспокойство, недовольство, она никогда не жаловалась. И никогда не обременяла нас своими просьбами. Мне казалось, что она старается мужественно переносить все житейские тяготы. Но вот что странно: примерно с января нынешнего года я часто и довольно подробно писал дочери о том, что, с тех пор как услышал голос Бога-Родителя и начал писать «Улыбку Бога», у меня удивительным образом появился аппетит и я почувствовал себя совершенно здоровым, однако она никак на это не реагировала.

Потом Бог-Родитель, пожелав наградить меня за «Улыбку Бога», устроил мне встречу с семьей дочери в Японии: они с мужем и дочерью — нашей внучкой — приехали к нам в шумные дни единых выборов в парламент. Им предстояло пробыть в Японии совсем недолго, поэтому они ни одного дня не могли полностью провести с нами, с утра уходили по каким-то своим делам и почти не бывали дома. Мне очень хотелось, чтобы хотя бы дочь смогла встретиться с живосущей Родительницей, но я предоставил все естественному ходу событий. И вот, за два дня до их отъезда, к вечеру, примерно через час после того, как дочь с внучкой вернулись из магазинов, куда ходили за покупками, появилась живосущая Родительница, и мы все вместе слушали ее речи.

В тот раз она говорила как никогда долго, возвышенно и туманно. Дочь не сказала мне ни слова о своих впечатлениях и ни о чем не спросила, однако я подумал, что она может взять с собой в Канаду кассету с записью и там слушать ее сколько угодно. Еще я был благодарен Родительнице за то, что в конце она сказала: «Мы живем в эпоху, когда международные отношения очень усложнились, и трудно сказать, какие опасности подстерегают нас в будущем, но надо стараться доверять людям и не терять уверенности, поскольку Бог-Родитель обязательно придет на помощь».

Дочь с семейством мирно уехала в Канаду в тот день, когда начался подсчет голосов.

Дней через десять после их отъезда утром пришла К. из издательства и принесла десять экземпляров только что вышедшей книги «Улыбка Бога». По ее словам, книга должна была поступить в продажу 21 числа. Меня очень порадовало оформление. В тот же день к вечеру ко мне пришла моя дочь Томоко со своей старшей дочерью (моей внучкой) и ее трехлетним сыном (моим правнуком).

Эта моя внучка после окончания Парижской консерватории осталась в Париже и какое-то время занималась там изучением теории музыки, потом устроилась на преподавательскую работу, которую совмещала с концертной деятельностью, затем вышла замуж за француза и родила ребенка. Ее отец целых два года противился этому браку, он крайне отрицательно относится к интернациональным бракам вообще, но однажды по пути в Испанию на Международную конференцию Медицинского общества заехал в Париж, познакомился там с женихом дочери и, вполне удовлетворившись его человеческими качествами и положением в обществе, дал согласие на их брак, поэтому в том же году во время отпуска молодые приехали в Токио и справили свадьбу в кругу близких родственников. Это произошло за два года до смерти моей жены, она очень радовалась, что наша старшая внучка выходит замуж, и с большим удовольствием болтала с ее мужем на том языке, на котором говорила около полувека тому назад в Париже и который успела основательно подзабыть. Впоследствии молодожены взяли за правило раз в год или в два проводить отпуск в Токио, и Томоко перестроила свой дом таким образом, чтобы молодые могли жить в нем независимо в течение одного-двух месяцев. Вот и в этом году у них до конца августа был отпуск, поэтому в середине июля они приехали в Токио вместе с ребенком. В тот день внучка впервые после приезда пришла меня навестить.

Фумико как раз была дома, и давно не видевшиеся женщины набросились друг на друга с расспросами. Они проболтали около часа, и тут внезапно появилась живосущая Родительница. Мы, как всегда, провели ее в японскую гостиную.

Устроившись на своем обычном месте. Родительница знаком руки подозвала внучку и, усадив ее с ребенком перед собой, принялась ласково беседовать с ней.

— Бог-Родитель всегда говорит о том, что люди — Его дети, поэтому все они братья и сестры… Нет ни иностранцев, ни соотечественников, да… Твой муж — прекрасный человек. Он с удовольствием занимается тем делом, которое сам избрал. Он не себялюбец и не высокомерен, никогда не ноет и не донимает тебя жалобами, верно? Бог-Родитель все-о видит. Ты же занимаешься музыкой, которую Бог любит более всего на свете, и, отдавая занятиям всю душу, сумела снискать любовь и уважение окружающих… В этом смысле хорошо, что ты живешь не в Токио, а в Париже. Кроме того, вы оба уважительно относитесь к работе друг друга и живете в радости. Это настоящее счастье. Возможно, скоро в мире воцарится хаос и вам придется пострадать, да… Но Бог-Родитель будет рядом, он защитит детей своих, поэтому ничего не бойтесь… К тому же твой дед по просьбе Бога-Родителя написал великолепную книгу, которая поможет спастись многим. Бог-Родитель доволен его работой и считает ее большой заслугой… А за заслуги воздается и детям и внукам, в этом тоже вам повезло. Ничего не бойтесь, только не забывайте благодарить Родителя за милости, где бы вы ни находились… Спасибо.

Живосущая Родительница всегда говорила, обращаясь непосредственно к тому, кто сидит перед ней, находила для каждого самые точные и подходящие слова. И тот день не был исключением. Слова, обращенные к вернувшейся из Парижа внучке, настолько растрогали нас, что, когда она заговорила о других, мы слушали невнимательно.

Когда госпожа Родительница удалилась, женщины стали поспешно собираться: скоро должен был вернуться домой муж внучки, отправившийся за покупками в город. Перед уходом Томоко попросила у меня «Улыбку Бога».

Итак, увидев великолепное издание «Улыбки Бога», я вдруг встревожился: как примут книгу читатели? Раньше со мной такого никогда не бывало. Выходит, я все-таки не был уверен, что книга мне удалась.

Однако вечером 21 июля, в тот день, когда «Улыбка Бога» появилась на прилавках книжных магазинов, меня навестила живосущая Родительница и, едва усевшись, стала меня поздравлять.

— Этот день мы будем отныне считать важной вехой, — сказала она, — знаменательно, что сегодня 21 июля, день истинного числа.

Пояснив, что она имеет в виду под истинным числом. Родительница сказала:

— Послушай-ка, сегодня и вправду очень радостный день — и для меня, и для тебя, и для Бога-Родителя. Надобно все хорошенько обдумать.

Потом она подозвала пришедшего вместе с ней юношу по фамилии Ямасита и, усадив меня рядом с собой, попросила сфотографировать нас вдвоем:

— Пусть эта фотография останется у тебя как знак моей любви…

После того как нас сфотографировали, я вернулся на свое место напротив Родительницы. И она тут же с большим воодушевлением заговорила:

— Да, нам удалось-таки добраться до этого дня, хотя много всего произошло с 9 октября прошлого года… Но главное — впереди. Многое, многое предстоит установить. Определить намерения… — улыбаясь, говорила она. — Ведь при всей сложности наших судеб у нас с тобой много общего. В молодые годы я тоже роптала и была недовольна своими родителями. Потом я вышла замуж и была недовольна мужем и детьми. Тебе это знакомо, правда? Ты тоже был недоволен детьми и выходил из себя, когда они с тобой спорили… О, эти чувства хорошо мне известны, в бытность мою обычной женщиной я частенько испытывала их. А начиная с 26 октября 1838 года еще и постоянно противилась замыслам Бога-Родителя, даже в пруд пыталась броситься… А потом всерьез стала размышлять, как жить дальше. Надумала очиститься от пыли и сумела снять с души своей двадцать один ее слой. И теперь цифре 21 уделяю особое внимание, да. А потому все начинания надобно приурочивать к этому дню… Сегодня, Кодзиро, ты наконец полностью очистился от пыли. И для той работы, к которой ты приступишь теперь, от тебя потребуется одно — внимать речам Бога.

Потом, рассказав о великом замысле Бога-Родителя, о «Сказании о Море грязи», посвященном Сотворению Человечества, о беспредельной любви Бога-Родителя к людям, о Его милосердии, она поведала мне, что должны делать люди, чтобы жить счастливо, отвечая таким образом на любовь Бога-Родителя. Все сказанное ею очень важно, но боюсь, если записывать все подряд, получится слишком длинно, поэтому я позволю себе отложить это до другого раза. Здесь же помещу только слова, сказанные мне в заключение:

— Прежде чем стать вместилищем Бога, я трудилась не щадя себя, даже если мне хотелось жаловаться, даже если я чувствовала себя измученной и силы покидали меня. И впрямь в те годы я была ну совсем как ты. Однако сейчас, вспоминая то время, я понимаю, что именно тогда и пустили корни те свойства моей души, которые помогли мне встать на истинный путь и пройти по нему до конца… Корни — в них много силы. И стойкость их велика… Без этой стойкости я не сумела бы проложить путь. Ежели нет стойкости духа — успеха не жди… Будь же и ты стойким, принимайся за работу. Мне бы не удалось пройти по своему пути до конца, если бы я не была стойкой… Ну а тебя сам Бог-Родитель соизволил наделить стойкостью духа. Это большая милость, это прекрасно… Возьми же себя в руки, взбодрись…

Проводив Родительницу, я некоторое время сидел задумавшись, мысли мои блуждали где-то далеко. Родительница говорила очень просто, то и дело посмеиваясь, но она открыла мне высшую истину, а я по рассеянности не сразу это уразумел.

После нашей первой встречи 9 октября прошлого года Родительница приходила так часто, что я сбился со счета, сама же она говорила, что стала для меня кем-то вроде любимой тетушки, но только теперь я совершенно отчетливо понял, зачем она приходила. После того как она велела мне взяться за работу, я лишился даже ежедневных утренних и вечерних прогулок, которые давно уже вошли у меня в привычку. «Есть время — пиши» — таков был ее строгий наказ. Я выходил из дома только в парикмахерскую, когда надо было подстричься, если я позволял себе немного прогуляться по саду, меня начинали бранить, называя лентяем. Когда у меня разыгрался радикулит, я часто просил помочь мне избавиться от болей в пояснице, но Родительница всякий раз сердилась — мол, не беспокойся, Бог охраняет твою жизнь, а радикулиту своему ты должен быть благодарен, и впрямь, не будь его, ты бы небось отправился на концерт какого-нибудь заезжего музыканта или, устав от писания, пошел бы проветриться или еще куда-нибудь и в конце концов совсем бы разленился. Она еще и посмеивалась надо мной: «Ну ты и лентяй!» Более того. Родительница часто порицала меня за забывчивость, она говорила, что я не выполняю обещанного, что все сказанное сразу же улетучивается из моей памяти.

Признаться, я был втайне этим недоволен. Еще бы, с детства мне, наоборот, ставили в вину излишнее прилежание, лентяем меня никто никогда не называл. После того как я стал писателем, многие порицали меня за излишнюю серьезность, неумение развлекаться, дескать, это может повредить моим произведениям. Память же у меня всегда была прекрасная, до сих пор меня за нее только хвалили, никто не подтрунивал над моей забывчивостью. Однако сегодняшние слова госпожи Родительницы заставили меня глубоко задуматься: я понял, почему в течение последних нескольких месяцев меня постоянно подстегивали…

С того дня, когда госпожу Родительницу, Мики Накаяма, посетило божественное наитие, и до того дня, когда она облачилась в алое кимоно, преисполнившись уверенности в том, что теперь истинно сможет стать ясиро — вместилищем Бога, прошло более тридцати шести лет. Я хорошо знал, сколько испытаний выпало за это время на ее долю. Однако сегодня я впервые из ее собственных уст услышал о том, как, не щадя себя, она старалась очиститься от пыли, загрязнявшей ее душу, как в конце концов ей удалось снять с себя двадцать один слой пыли и душа ее напрямик устремилась к Богу. Более того, при первой же встрече она сказала, что с точки зрения высшей истины очень важно, что книга поступила в продажу именно сегодня, в этот благословенный день, но я по невнимательности пропустил это мимо ушей. Может быть, она надеялась, что я сумею связать двадцать первое число с очищением души от двадцати одного слоя пыли? Потому и сказала, ко мне обращаясь:

— Сегодня, Кодзиро, твоя душа наконец полностью очистилась от пыли. — И добавила, глядя мне прямо в глаза: — Итак, с этого дня, с двадцать первого числа, ты должен приступить к работе, смысл же ее в том, чтобы при помощи своей кисти передавать миру слова Бога.

Конечно же мне следовало обратить на это внимание! Проводив Родительницу, я вдруг понял, что она имела в виду, и буквально остолбенел. 9 октября прошлого года я впервые встретился с Родительницей и она рассказала мне о Боге-Родителе — тот день для меня значил то же, что день божественного наития для Мики Накаяма. И с того дня вплоть до сегодняшнего, то есть в течение примерно девяти месяцев, живосущая Родительница, можно сказать, не отходила от меня ни на шаг, она не только рассказывала мне о Боге-Родителе, но и всячески подстегивала меня, заставляя продолжать работу: иногда подбадривала, иногда осыпала похвалами, иногда бранила. Все эти месяцы она, не отпуская меня ни на шаг из дома, постоянно торопила меня, заставляя работать над книгой и в те часы, когда я прерывался, чтобы поесть, и в те, когда она рассказывала мне о Боге. «Пиши!» — постоянно твердила она. И я каждый день садился за письменный стол и брал в руки ручку. Иногда мне делалось страшно: если и дальше так пойдет, я просто умру.

И вот она говорит, что я очистил свою душу от двадцати одного слоя пыли и готов начать новую жизнь… Не значит ли это, что, согласно замыслу Бога, тот срок духовного совершенствования, который для Мики Накаяма был равен тридцати шести годам, для меня обернулся девятью месяцами? Пожалуй, это так, и тому есть доказательство: Бог-Родитель делал все, чтобы вдохнуть в меня силы, время от времени он сам являлся мне и говорил со мной, более того, он призвал ко мне Иисуса, которому я поклонялся в юности, и Будду. Это великая милость с его стороны, а я ничего не понял. Каким же я был дураком! А к тому моменту, когда я дописал свою книгу, я не мог разогнуть спину, еле волочил ноги, без палки был не в состоянии выйти даже в сад, и что же? Теперь у меня отменный аппетит, я прекрасно сплю и чувствую себя совершенно здоровым. Не потому ли, что Бог посчитал удовлетворительным состояние моей души, очистившейся от двадцати одного слоя пыли?..

Осознав это, я устыдился и возблагодарил Родительницу, ведь бранные слова, которыми она осыпала меня все это время: лентяй, забывчивый, беспамятный, гулена — были для меня все равно что легкие удары хлыста, нанесенные любящей рукой…

Когда же я вспомнил о том, как обрадовались и Бог-Родитель, и живосущая Родительница, узнав о том, что моя книга «Улыбка Бога» вышла и поступила в продажу, мне стало мучительно стыдно. Ведь я не выполнил слишком многого из того, о чем просил меня Бог-Родитель. К примеру, не написал ни слова о своей благодарности родителям, хотя Он до последнего постоянно напоминал мне об этом…

Дня два или три у меня все валилось из рук. На третий день к вечеру ко мне в кабинет внезапно заявился уже известный вам Дзиро Мори.

— Ну что, вышла наконец твоя долгожданная книга, — бесцеремонно обратился он ко мне. — Я, конечно, тут же ее прочел.

Я молча смотрел на него.

— Помнится, ты собирался начать книгу с диалога между дряхлеющей дзельквой и поэтом? Хорошо, что потом ты все переиначил. Во-первых, эта книга могла быть написана только тобой, и никем иным. Прекрасно передано, как несчастный сирота, выросший в хворого и неверующего мужчину, смог дожить до девяноста лет благодаря милосердной любви Бога-Родителя, все эти годы не выпускавшего из объятий возлюбленное чадо свое. Одновременно читателей подталкивают к мысли, что точно так же и все они могут рассчитывать на поддержку и любовь Великого Бога-Родителя… Описания всяких невероятных с точки зрения здравого смысла явлений, вроде говорящих деревьев и гласа, взывающего с небес, возможно, благодаря твоему девяностолетнему опыту и особому дару слова, не производят впечатления чего-то исключительного, они воспринимаются вполне естественно и сразу же находят отклик в сердце, ну просто прекрасно! Да, это точно книга о вере, тут не может быть никаких сомнений!

— Вот как… Боюсь, что ты просто прослушал много кассет с более поздними записями живосущей Родительницы, в результате у тебя сложилось определенное представление о вере, которое и помогло тебе ориентироваться в книге. Меня беспокоит скорее литературная сторона.

— Литературная? Ну, во-первых, меня потрясло, с какой молодой энергией все это написано. Там много фактов, о которых ты уже писал раньше, но на это просто не обращаешь внимания, я так увлекся, просто оторваться не мог… Словом, и с литературной точки зрения книга замечательная. Причем прекрасен не только стиль, но и композиция… Так что можешь не волноваться.

— Когда так говоришь ты, от кого обычно доброго слова не дождешься, я, наоборот, начинаю бояться каких-нибудь подвохов…

— Глупо об этом спрашивать, но все же спрошу… Ведь ты описываешь реальные события, не вымышленные?

— Разумеется. Это-то и лишает меня уверенности. Ведь, когда, приступая к воплощению своего замысла, ты вынужден основываться только на фактах, заранее отказываясь от всякого вымысла, невольно чувствуешь себя слишком скованным…

— Ты меня успокоил. А то, помнишь, ты там описываешь свою жизнь в отвильском санатории?.. Я был просто в восторге от этих трех глав, прочел их на одном дыхании — о том, как вы вчетвером боролись с болезнью, как, оказавшись перед лицом смерти, бросили ей вызов своей дружбой, и особенно о тех истинах, которые открыл вам гениальный Жак. Эти три главы — лучшее, что есть во всей книге, я был просто потрясен… Но знаешь, когда я дочитал всю книгу до конца и потом, немного придя в себя, стал вспоминать эти главы, то вдруг решил, что ты все это выдумал. Они, конечно, хороши, но слишком уж искусно выстроены.

— В каком смысле? Объясни, пожалуйста. Разумеется, там нет ничего выдуманного, и все же…

— В своей первой повести «Буржуа» и в нескольких других произведениях ты тоже описываешь высокогорный санаторий, но нигде нет таких ярких образов четырех друзей… И мне непонятно, почему, если это, как ты утверждаешь, не вымысел, а реальные факты, ты не использовал эти столь впечатляющие факты в более ранних своих работах?

— Свою первую повесть я написал около шестидесяти лет тому назад, другие произведения о санатории тоже были написаны еще до войны. Тогда я думал, что, если напишу о моих друзьях, читатели сочтут это просто нелепой выдумкой, плодом разыгравшегося воображения и мне не удастся найти отклик в их душах… А теперь, когда мечта Жака о космических путешествиях стала реальностью, я решился написать об этом, строго придерживаясь фактов, мне кажется, что нынешние читатели смогут принять и идею Жака о едином Боге — великой силе, приводящей в движение Вселенную. Правда, те довоенные произведения, в которых описывается жизнь в высокогорном санатории, тоже не являются голым вымыслом, они основаны на реальных событиях, на моем собственном жизненном опыте.

— Ясно. В связи с этим мне вспомнилась одна вещь. Один мой друг, молодой дипломат, горячий поклонник твоей первой повести «Буржуа», еще до войны служил в посольстве Японии 8 Берлине. Так вот, однажды летом он поехал в отпуск в Швейцарию, в Ко, то есть туда, где разворачивались события, описанные в «Буржуа». Ко действительно оказалось весьма живописным местечком. И тропа, по которой гулял герой, и отель — все было точь-в-точь как в повести, но самого главного, то есть санатория, он не нашел. Удивившись, он стал расспрашивать в гостинице, но ему ответили: «Санаторий? Откуда здесь взяться санаторию? Наш город — город для здоровых, разве вы не заметили везде табличек, предупреждающих о том, что больного туберкулезом не примут ни в одном отеле?» Мой молодой друг написал тебе в связи с этим письмо и получил от тебя ответ, который до сих пор является предметом его гордости. Оказывается, ты тоже видел в Ко соответствующие таблички и это так возмутило тебя, что когда ты писал «Буржуа», то нарочно выбрал местом действия Ко, с превеликим удовольствием превратив живописнейший чистенький городок в высокогорный курорт, разместив там санаторий и различные связанные с ним лечебные учреждения… Прочтя твой ответ, мой друг пришел в еще больший восторг. «Что может быть прекраснее писательских фантазий? — заявил он. — Я совершенно не жалею, что, прочтя этот шедевр, попался на удочку автора и специально поехал в Ко». Вот почему, когда я дочитал до конца твою книгу, у меня, при всем моем восхищении, словно осталась какая-то заноза в сердце, хотя, в сущности, мне ведь совершенно все равно — было ли то, о чем ты рассказываешь в главах, посвященных жизни в санатории и твоим друзьям, в действительности, или ты все это выдумал. Почему это меня так мучило? Там в самом конце у тебя появляется живосущая Родительница и начинает рассказывать о Боге-Родителе. И ты явно хочешь подтолкнуть читателя к мысли, что этот Бог-Родитель и тот единый Бог, о котором рассказывал Жак, то есть Сила Великой Природы, приводящая в движение Вселенную, одно и то же. Мне показалось, что ты придумал своих друзей только для того, чтобы навязать читателю соответствующий вывод, и это меня раздосадовало. Но если там нет выдумки, я должен заново все обдумать.

— Те главы я написал по одной-единственной причине: мне захотелось воспользоваться последней возможностью и изобразить во всех деталях столь важный для меня эпизод из моей жизни, о котором я шестьдесят лет молчал. Я сам считаю, что эти главы мне удались, и я рад, что они подтолкнули тебя к тому выводу, о котором ты говоришь.

— Что ж, раз сам автор утверждает, будто все это реальные факты, я не вправе сомневаться. Но не лучше ли было в таком случае обеспокоиться судьбой своих друзей сразу же после того эпизода, где ты узнаешь о существовании Бога-Родителя? Таким образом у читателей возникло бы ощущение достоверности описываемых событий.

— Но ведь я написал о том, что попросил Жана и Мориса отыскать Жака. Или тебе этого мало?

— Помнишь эпизод, когда накануне своего отъезда из отвильского санатория вы вчетвером идете к Скале Чудес, чтобы помолиться в последний раз перед разлукой? Он написан так трогательно, что даже я прослезился. Так вот, тогда Жак, наверное, молился собственному Богу, остальные двое, будучи католиками, естественно, молились Господу Иисусу, а вот ты, неверующий, — кому молился ты? Ты пишешь, будто присоединился к их благоговейной молитве. И если это правда, то впоследствии, когда Родительница рассказала тебе о Боге-Родителе, ты должен был вспомнить тот случай и понять, что тогда ты совершенно неосознанно молился Богу-Родителю, ощущая себя защищенным его любовью… Мне кажется, такой писатель, как ты, обязан был написать еще и главу о своей благодарности Богу-Родителю.

— Вот как?

— Кстати, еще кое-что меня задело. Не слишком ли определенно ты пишешь о юноше Ито, ведь читатели могут принять его за медиума? Не исключено, что люди, лишенные всякой душевной подготовки, проявят любопытство и захотят встретиться с ним. В результате у юноши может возникнуть иллюзия собственной значительности и, как следствие, нравственная деградация… Ведь в наши дни даже достигшие совершеннолетия студенты — что дети малые.

— Ну, думаю, об этом позаботится сама Родительница, — засмеялся я.

— Я пришел поздравить тебя с выходом книги, извини, что вмешиваюсь не в свое дело, извини… — С этими словами он вышел из кабинета.

Так или иначе, от него я услышал первые отзывы о своей книге. Через два дня я получил от моего близкого друга О. пространное и теплое письмо, в котором он расхвалил мою книгу, оно меня очень тронуло. Одновременно я получил письмо от своего молодого друга Р. (профессора, преподающего историю религии в университете Т.), который писал, что находится под глубоким впечатлением от книги, и привел многочисленные отзывы других читателей.

Благодаря этим двум письмам мое беспокойство по поводу «Улыбки Бога» немного улеглось, я решил предоставить эту книгу читателям и забыть о ней. И стал собираться с силами, чтобы начать новую книгу, в которой хотел просить прощения у Бога-Родителя и госпожи Родительницы.

 

Глава восьмая

Нынешнее лето мне тоже удалось провести на даче в Каруидзаве.

Сначала нам никак не удавалось найти человека, который в наше отсутствие мог бы присмотреть за токийским домом, и мы уже готовы были, оснастив дом кондиционерами, промучиться все лето в Токио, но тут надежный человек наконец нашелся, и ранним утром 1 августа дочь загрузила меня вместе с вещами в машину, и после весьма утомительного пути я оказался наконец на даче.

К счастью, погода в горах стояла прекрасная. Дача стараниями служащих местного управления к нашему приезду была открыта и убрана. Я сразу же вышел в сад. Деревья безмолвно приветствовали меня. Раньше я с удовольствием беседовал со своими любимыми деревьями, с каждым в отдельности, но теперь должен был отказаться от этой привычки — ведь с деревьями из токийского сада я решил больше не разговаривать, — поэтому, собравшись с духом, подошел к старому клену, который рос перед моим кабинетом, и, приложив ладонь к его толстому стволу, сказал:

— Не передашь ли ты всем моим друзьям на холме, что благодаря помощи великого Бога я выздоровел и это лето тоже проведу здесь, вместе с вами. Надеюсь Божьей милостью прожить еще несколько лет, так что, не волнуйтесь, в ближайшее время я вас не покину. Потеряв жену, я года три или четыре был в подавленном состоянии, совсем сдал, лишился жизненных сил и заставлял вас беспокоиться. Простите. Наверное, я стал неврастеником, во всяком случае что-то во мне надломилось, и только услышав ваши озабоченные голоса, я сумел взбодриться. Я повел себя как эгоист, но эти странные беседы с вами стали для меня единственной отрадой, я не мог от них отказаться. Отвернувшись от великого милосердного Бога, который призывает нас дорожить жизнью, я не только торопил собственный конец, но и вам едва не причинил непоправимый вред, оторвав от благодати Великой Природы. Весной я осознал свою ошибку… Деревьям из своего токийского сада я уже все объяснил и перестал разговаривать с ними. И совсем уже было зачахшие магнолия и старая слива сразу же ожили… Вот почему я прошу тебя, сообщи об этом всем здешним деревьям. Скажи им, что я снова чувствую себя полноценным человеком и, ради нашего общего долголетия, больше не буду беседовать с вами… Скажи им, чтобы они не волновались, я люблю растения, и мы сможем общаться так, как мы делали это раньше, не прибегая к словам, наши сердца по-прежнему будут открыты друг для друга…

Пока я разговаривал с кленом, дочь вытащила в сад шезлонг, поставила его под лиственницей и позвала меня.

— Как хорошо, что нам все-таки удалось сюда приехать, правда? Здесь такой воздух… Я успела забыть о том, что зелень может быть такой яркой и свежей… Всем своим существом я ощущаю прилив сил… Полежи в шезлонге, отдохни. А я, пока погода хорошая, просушу постели и приведу дом в порядок.

Я направился к шезлонгу. Казалось, весь сад зарос сорняками, но, приглядевшись, я заметил множество покрытых бутонами кустиков скабиозы. Безвестные сорняки тоже раскрыли мелкие цветочки, а в глубине сада, в зарослях мелкого бамбука, белели лилии. Кроме того, здесь росли лиственницы, березы, кизил, рисовое дерево — они тянули ветви к небу, словно хором пели гимн жизни. Такого волнения я никогда не испытывал в своем токийском саду, мне вдруг пришло в голову, что, может, все эти подрезки ветвей и удобрения, — за большие деньги я нанимал садовника, и он дважды в год приводил сад в порядок, — наоборот, лишают деревья жизненных сил? Тут я услышал голос старой лиственницы:

— Сэнсэй, я слышала, что вы сказали старому клену, и очень рада. И знаете еще что?.. Помните, два года тому назад, в конце лета, пришел человек из местного управления и спилил мою старшую подругу, заявив, что, если начнется тайфун, она упадет? При этом он не стал забирать дерево — якобы покупателя на древесину теперь не найти, — а бросил его прямо в саду, предварительно раскромсав великолепный прямой ствол на части, как если бы это была редька дайкон. Представляете, как тяжело мне было смотреть каждый день на останки старой подруги? К счастью, в этом году благодаря Силе Великой Природы растущий под обрывом плющ протянул сюда бесчисленные побеги и прикрыл останки листьями. Когда настанет пора вам возвращаться в Токио, здесь все покроется его цветами… И у меня к вам просьба. Когда в следующий раз придут эти люди из управления и скажут, что хотят меня спилить, потому что в тайфун я могу упасть, откажите им, пожалуйста. Мы, деревья, благодаря милости Великой Природы совместными усилиями создали на этом холме маленький рай, ваш дом тоже находится под нашей защитой, так что никакой тайфун вам не страшен. Мы как раз радовались, узнав, что Сила все той же Великой Природы помогла и вам исцелиться. Знаете, сэнсэй, я прожила такую же долгую жизнь, как и вы, я повидала и мир и людей… Люди, право же, странные существа, казалось бы, они должны радоваться, что в последнее время жить действительно стало легче, но, верно, слишком велика их алчность… Когда спилили мою подругу, то накануне двое работников приехали на собственной машине, чтобы прикинуть, что да как. Потом приехали еще несколько человек на грузовике и привезли электропилу. Если бы они стали валить дерево сразу же, через час все было бы закончено… Но нет, они разожгли в углу сада костер, стали что-то выяснять, пили чай, ели принесенный с собой обед, потом в три часа их пригласили выпить чаю в дом, так что за день они ничего не успели и сказали, что придут на следующий день. В результате они провозились еще почти полдня. И вам пришлось оплачивать два дня работы нескольких человек…

— Хорошо, не волнуйся, я все понял, я не дам тебя спилить. Я хочу, чтобы ты стала старейшиной этого сада…

Тут я испугался, что разговор слишком затянулся, и, оборвав его на полуслове, откинулся на спинку шезлонга.

Может быть, я слишком устал? Когда я вытянул ноги, из моего нутра невольно вырвался глубокий вздох. Сквозь высокие кроны деревьев виднелось чистое голубое небо, оно придвинулось ко мне совсем близко. Да, это было в прошлом году… Тогда впервые после долгого перерыва я решил снова испытать на себе практиковавшийся в высокогорном отвильском санатории метод погружения в природу. Но только я устроился здесь, в этом шезлонге, как вдруг услышал голос Бога… В этом году я завален работой, у меня совершенно нет времени прибегать к природному лечению, а живосущая Родительница вряд ли сюда доберется. Поэтому я заранее решил, что, приехав на дачу, стану дважды в день гулять с палкой по роще, чтобы укрепить ослабевшие ноги, а иногда буду отдаваться целительным силам природы и слушать, что скажет мне Бог-Родитель о своих намерениях.

Все время, пока я так сидел, погруженный в глубокую задумчивость, старая лиственница что-то шептала над моей головой, но я ее не слушал.

На следующий день после обеда, только я поставил шезлонг возле лиственницы и начал сеанс погружения в природу, ко мне вдруг пришел мой старый друг Макото Каваиси.

Он прекрасно был осведомлен обо всех моих обстоятельствах, поэтому, едва услышав о том, что я пошел с шезлонгом в сад, попросил дочь вынести из столовой запасной стул и, подойдя с ним к моему шезлонгу, уселся рядом и сказал:

— Я подумал, что вы уже здесь, и решил заглянуть. Как хорошо, что вы приехали! Я здесь уже три дня, меня с внуком пригласил один родственник, у него дача рядом, чуть выше, в западном округе, а одному ему скучно. Я на днях прочел «Улыбку Бога», и мне захотелось побыстрей с вами увидеться.

Если не ошибаюсь, он лет на пятнадцать моложе меня. Года через четыре после того, как я опубликовал свое первое произведение, он, тогда второкурсник университета, пришел ко мне вместе с О., специалистом по английской литературе и моим старинным другом. Сказал, что хочет писать прозу и стихи. Потом он два-три раза в месяц навещал меня уже один. Приносил мне свои стихи и рассказы. Среди стихов было много прекрасной, очень чистой лирики. Что касается рассказов, то они скорее напоминали стихи в прозе. Я делился с ним своими впечатлениями, но никогда не критиковал.

Когда он закончил университет, его как призывника вызвали для медицинского освидетельствования, все были уверены, что он пройдет по первому разряду, но ему дали только третий разряд и освободили от воинской повинности. Его отец, полагая, что он будет служить в армии, разрешил ему три года не устраиваться на работу, поэтому он остался на кафедре в университете. Все три года он дважды в неделю навещал меня. В то время я жил в качестве сторожа в доме тестя и скорее боролся с болезнью, чем занимался творчеством, так что по возможности встречался со всеми, желающими меня видеть. Каваиси собирался заниматься английской литературой, поэтому научить его я не мог ничему, однако мне не было с ним скучно, поскольку он изучал французский язык, интересовался французской социологией, позитивизмом и историей цивилизации. За эти три года у него трижды были летние каникулы, и он, как правило, две-три недели проводил в гостинице в Куцукакэ, откуда каждый день заходил ко мне на дачу. Через три года по рекомендации научного руководителя его взяли преподавателем в университет К. Я полагал, что там он и останется, тем более что он собирался жениться.

Его невестой стала неоднократно бывавшая у меня в доме Ёсико Накано, она тогда только что закончила Женский токийский университет. В те времена ко мне часто то вдвоем, то втроем заходили студенты обоего пола. В конце концов мне это надоело, я перезнакомил всех, кто сталкивался у меня в кабинете, и стал беседовать со всеми одновременно. Ёсико Накано к тому времени уже года три была моей постоянной посетительницей. Когда Каваиси сказал мне, что она его невеста, я был поражен. До сих пор Ёсико — а о нем и говорить нечего — ни разу не спрашивала меня, что я думаю о ее избраннике. В августе того же года, когда на территории отцовской усадьбы было закончено строительство нового флигеля, они поженились, но я тогда был на даче и на свадьбе не присутствовал. Года четыре спустя умер отец Каваиси, а сам он ушел из университета К. и стал заниматься самостоятельными исследованиями.

За весь долгий период нашего общения он ни разу не рассказывал мне о своей частной жизни. Что для того времени было довольно странно. Всегда одетый в строгий аккуратный костюм, за что многие презрительно называли его снобом, он жил словно закованный в панцирь, никого не подпуская к себе, его внутренний мир, его частная жизнь оставались для всех тайной. Я ничего не мог узнать о нем и от Ёсико, которая после замужества перестала посещать меня. Мне, человеку грубому, выросшему в деревне, он казался излишне церемонным, и я даже немного сочувствовал Ёсико. Поэтому однажды решительно сказал ему:

— Мы так давно знакомы, пора перейти к более дружеским отношениям и стать на «ты». И тебе так будет проще.

Но он, смущенно улыбнувшись, ответил:

— Знаете, я ведь коренной эдосец, церемонность у меня в крови, наверное, мне надо родиться заново, чтобы избавиться от нее…

Потом О., который нас с ним и познакомил, рассказал мне, что отец Каваиси, сын крупного провинциального землевладельца, был когда-то полковником интендантской службы. Выйдя в отставку, он, предвидя будущее развитие Токио, купил большой участок пахотной земли в предместье на территории современного района Синагава, преобразовал эту землю, сделав ее пригодной для жилищного строительства, и стал сдавать в аренду, как отдельные участки земли, так и выстроенные на некоторых участках дома. Он весьма преуспел в этом и сделался очень состоятельным человеком. Каваиси был его старшим сыном, с самого детства его воспитывали в большой строгости. Был у него еще и младший брат, но его по окончании начальной школы отправили учиться в военную школу, рассчитывая, что в будущем он поступит в Высшее военное училище, но началась японо-китайская война, и он, дослужившись к тому времени до лейтенанта, погиб на севере Китая. Каваиси остался единственным наследником, и после смерти отца к нему перешло все состояние. Он тут же ушел в отставку, рассудив, что глупо продолжать тянуть профессорскую лямку за столь мизерное жалованье, и, обретя давно желанную свободу, стал активно самоутверждаться. Он сочинял стихи, писал рассказы и атаковал издательства, пытаясь их пристроить, но без особого успеха. Это продолжалось около двух лет. И вот однажды Каваиси, хотя он и не был специалистом, предложили написать статью по истории цивилизации для одного экономического журнала. Он написал ее без особого труда и принес в редакцию. Статью опубликовали в ближайшем номере, как он и просил, под псевдонимом. Первое начинание оказалось успешным, и теперь он печатает аналогичные статьи под тем же псевдонимом во многих общественно-публицистических и экономических журналах, при этом отрицает свое авторство. Многие, и О. в том числе, завидуют ему, говоря: «Он, конечно, сноб, но очень уж удачливый человек».

Удачливость Каваиси проявилась и в том, что даже во время Тихоокеанской войны он пострадал меньше других — уцелела и его собственная усадьба, и все дома, которые он сдавал внаем. А это было действительно большим везением, если учесть, что почти все токийцы, во всяком случае большая их часть, во время воздушных налетов потеряли все свое имущество и в отчаянии бродили по обращенному в пепелище городу, пытаясь как-то выжить, впрочем, я не знаю, в самом ли деле он жил счастливо в то ужасное время: я не встречался с ним и писем от него тоже не получал.

После того как сгорел наш дом, я уехал из Токио и поселился на нашей даче в Хосино, но в год окончания войны, поздней осенью, мне наконец повезло, и я сумел подыскать и снять чудом уцелевший дом на улице Мисюку в районе Сэтагая. Я переехал туда и в этой жалкой лачуге начал заниматься сочинительством. И вот однажды, весной следующего года, жена, вернувшись из города, куда она ходила за покупками, поднялась в мой кабинет на втором этаже и сказала:

— Ты знаешь, я встретила Каваиси-сан, он рассматривал табличку на наших воротах, но когда я попыталась с ним заговорить, сконфузился, пробормотал что-то насчет своего вида и заспешил прочь. Сказал, что зайдет попозже. Какой он все-таки сноб! Надо и нам принарядиться… — И она спустилась вниз.

Я давно не видел Каваиси и ждал его с нетерпением, но прошло часа два или три, а его все не было. Я решил, что жена обозналась, и, перестав ждать, погрузился в работу. Но тут ко мне в кабинет снова заглянула жена:

— Это был точно Каваиси-сан. Отутюженные брюки, фетровая шляпа, начищенные до блеска ботинки. Таких японцев в нашем районе не увидишь… Наверное, ему стыдно встречаться с людьми, живущими в таком захолустье. Он, кажется, говорил что-то об эдоской церемонности? Я знаю, многие наши старые знакомые меня жалеют, мол, живет без служанки, возится в грязи, как жена какого-нибудь бедняка. А по мне так гораздо приятнее быть бедной и жить среди простых людей. Да… Раз уж нам в дом провели телефон, ты бы хоть позвонил ему вечером, что ли?

— Я звонил, но он не подошел к телефону, якобы потому, что еще с довоенных времен телефон положено использовать только для служебных надобностей.

— Да? А я и не знала. Может, так принято в токийском высшем свете?

— Кто его знает. Скорее всего, это просто очередная его причуда.

Через три дня от него пришло письмо. Очень короткое. Он поздравлял меня с возвращением в Токио и возобновлением творческой деятельности. В течение последующих десяти лет он со свойственной ему педантичностью присылал мне коротенькие, но очень теплые послания, связанные со сменой времен года и прочими подобными обстоятельствами, но ни разу не зашел ко мне. Весной 1957 года я наконец построил новый дом на месте сгоревшего и, переехав туда, сразу же послал всем своим знакомым открытки, уведомляя о переезде. Первым, кто навестил меня в новом доме, был Каваиси. Мы не виделись с ним двенадцать или тринадцать лет.

Пройдя в салон на нижнем этаже, он, кажется, был смущен, увидев самую простую мебель, но стоило нам сесть за стол, как он тут же заговорил так, будто мы расстались только вчера: ни словом не обмолвившись о тревогах военных лет, о долгих послевоенных трудностях, он стал неторопливо рассказывать о том, какое впечатление произвели на него мои последние произведения, совсем как бывало в те дни, когда он сидел на стуле в углу моего просторного кабинета на втором этаже старого, сгоревшего дома. Затем, тоже как бывало в прежние времена, сверкая глазами, принялся делиться со мной своими наблюдениями и соображениями, рассказывал о переменах, происходящих в жизни общества, об увиденном на улицах города, высказывал свое мнение по вопросам, которые я затрагивал в своих произведениях… Такие его рассказы, поскольку я почти не выходил из своего кабинета, всегда воодушевляли меня, поражая свежестью и новизной впечатлений, они словно очищали мою душу, стирая скопившуюся в ней пыль. Однако, закончив говорить, он каждый раз поспешно удалялся, как будто стыдясь того, что рассказал.

Не был исключением и тот день: проговорив около часа, он торопливо откланялся, и я пошел проводить его до станции Восточное Накано. По дороге он сожалел, что этот район, хотя его и восстановили, утратил былое очарование. Сам он, похожий на довоенного джентльмена, только что вернувшегося из Англии, выглядел довольно забавно на фоне разрушенных пожарами улиц. После этого он стал довольно часто навещать меня. Иногда заходил без предварительного телефонного звонка, говоря, что вот пошел прогуляться по Гиндзе и по дороге решил заглянуть. Так он приходил несколько раз в год и каждый раз, проговорив около часа, бодро удалялся. Правда, в последние несколько лет он, жалуясь на больные ноги, стал появляться у меня всего дважды в год — весной и осенью, будто только ради того, чтобы отдать дань приличиям. За долгие годы общения я узнал кое-что и о его частной жизни.

Я узнал, что его единственный сын, окончив экономический факультет Токийского университета, получил от своего профессора предложение остаться в университете, но, отказавшись, устроился на службу в банк и теперь дослужился до начальника отделения, что у него крепкая, дружная семья, что он счастлив, вот только плата за землю и за дом стала в последнее время неоправданно высокой. Году в 1962-м, когда Каваиси стал жаловаться, что произведения нынешних молодых писателей невозможно читать, настолько они проникнуты духом разрушения, я решился спросить:

— А ты сам не хочешь тряхнуть стариной и написать что-нибудь, стихи или прозу? Уж теперь их примут где угодно. Молодых авторов издательства просто рвут друг у друга из рук.

— Вы знаете, сэнсэй, война лишила меня всякого вдохновения.

— Тогда чем ты вообще занимаешься? Каким образом используешь накопленные знания? Прости, что я сую нос не в свое дело, но я часто об этом думаю…

— Да ничем, что заслуживало бы вашего внимания. Занимаюсь доступной мне интеллектуальной работой, если удастся чего-нибудь добиться, сразу же приду к вам сообщить об этом и поблагодарить.

Сконфузившись, он поднялся и, пробормотав:

— Я как-нибудь пришлю к вам Ёсико, скажите ей, чтобы она снова начала писать, — поспешно удалился.

Но Ёсико так и не пришла ко мне. А в прошлом (1985) году, в июле, она скончалась. Я получил от него две открытки, в которых он просил прощения, что не может навестить меня, ибо находится в трауре.

Мы не виделись с Каваиси год и восемь месяцев, но 2 августа он появился на даче в Хосино и сказал, что прочел «Улыбку Бога». Это была наша первая встреча после смерти его любимой жены. И тем не менее он, в присущей ему манере, сразу перешел к делу:

— Сэнсэй, читая главы, посвященные Отвилю, я просто рыдал от восторга, забыв, сколько мне лет… Я только один раз слышал от вас о вашем гениальном друге, это было сразу после того, как я закончил университет… Вы рассказывали, как этот гениальный ученый-естествоиспытатель, веря в существование Великого Бога, приводящего в движение Вселенную, и считая, что найти подтверждение его существованию можно, только поднявшись над Землей и вылетев в космос, все свое время и силы отдает науке. Вы тогда говорили, что дружба с этим гениальным ученым и те полгода, которые вы вместе с ним провели в санатории, сражаясь со страшной болезнью, оказали на вашу судьбу влияние большее, чем три года учения в Сорбонне. Вы даже утверждали, что именно это время и было для вас настоящей школой.

— Вот как, я рассказывал вам тогда о Жаке? Не помню. Мне казалось, я никому о нем не говорил.

— Ваш рассказ поразил меня до глубины души, я был так взволнован, что упросил отца разрешить мне остаться еще на три года в университете и, отойдя от узких проблем, связанных с английской литературой, занялся самообразованием… Кстати, помните, что вы мне ответили, когда я спросил вас, почему бы вам не написать роман об этом гениальном ученом и вообще о друзьях вашей молодости?

— Нет, не помню…

— Из всего вами сказанного самое большое впечатление на меня произвели ваши слова о небе. О том, что синее небо, которое мы видим, — это, с одной стороны, атмосфера, окутывающая землю, а с другой — что-то вроде лона великого Бога, именно там накапливается энергия, обеспечивающая жизнь всех земных тварей. Когда человек умирает, его душа, став сгустком энергии, вобравшим в себя все, что свершил он за свою земную жизнь — все доброе, все дурное, — воспаряет в атмосферу и возвращается в лоно Бога. За пределами атмосферы простирается холодное, как смерть, космическое пространство, там нет жизни, даже Луна, которая находится ближе всего к Земле, — это просто мертвый шар… Потому-то ваш гениальный ученый и полагал, что для развития науки, равно как и для доказательства существования Бога, следует вылететь в космос и провести ряд самых разных исследований: изучить земную атмосферу, подняться над ней, высадиться на Луне… Ведь он всегда говорил именно об этом… А раз даже близкие друзья склонны были посмеиваться над ним, что толку писать об этом в Японии? Вряд ли найдутся сочувствующие… Вот как вы ответили тогда на мой вопрос… С тех пор прошло много лет, многое изменилось, я и сам забыл об этом разговоре, но тут — не помню точно, когда — увидел по телевизору, как американские астронавты высадились на Луну. Подпрыгнув от удивления, я тут же вспомнил ваш рассказ о гениальном ученом, и мне захотелось немедленно увидеться с вами. Я подумал, что вы с удовольствием поговорите со мной… Но потом мне пришло в голову: может, эта история — просто плод вашего воображения?.. Правда, вы часто жалуетесь на отсутствие оного, но вы же прекрасный писатель. Придуманное вами в 1942–1943 годах через сорок лет стало реальностью, я был просто в восторге, когда это обнаружил… Ну а сейчас я прочел «Улыбку Бога» и понял: никакой это не плод вашего воображения, а реальная действительность. Эти три главы об Отвиле — просто шедевр, они написаны с таким мастерством и так убедительно! Даже такой атеист, как я, готов принять этого Бога Великой Природы, которого проповедует ваш гениальный Жак. Когда я это читал… Вы ведь столько раз говорили, что не исповедуете никакой религии, что учение Тэнри для вас — пройденный этап… Но когда вы провозглашаете: «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога», я понимаю, что речь идет именно о том Боге, о котором говорил ваш гениальный ученый. Именно благодаря этим трем главам я с великим любопытством и без всякого недоверия к автору прочитал о том, как профессор Кодайра познакомил вас с живосущей Мики Накаяма, Вероучительницей Тэнри, о том, что за этим последовало, а также последнюю главу.

— Рад, что тебе понравилось…

— Вы приняли предложение профессора Кодайры именно потому, что верите в Бога Великой Природы, о котором говорил Жак?

— На самом деле мне вовсе не хотелось ни с кем встречаться, в прошлом году я чувствовал себя из рук вон плохо, и меня не занимали никакие вопросы, связанные с Богом или религией… Просто речь шла о том, что в написанной мной книге «Вероучительница» были замечены кое-какие недочеты, предполагалось, что я могу их исправить, поэтому я как писатель не мог отказаться от этой встречи.

— Но ведь об этих недочетах все как-то незаметно забыли, будто их и не было.

— Да, живосущая Родительница посетила меня в третий раз за год до столетия со дня ее кончины, а еще через год должны были праздновать стопятидесятилетний юбилей со дня основания учения, к этой дате Бог-Родитель приурочил начало деятельности по Спасению Мира, и меня попросили помочь ему. Вот и все, к разговору о «Вероучительнице» мы больше не возвращались.

— А этот Бог-Родитель, что же, он и есть бог Тэнри, Властитель Небесной Истины?

— Он называет себя просто Богом-Родителем.

— Вы с ним встречались?

— Да, два или три раза. Во время первой встречи я был поражен Его величием и Его голосом. И вот что Он сказал: земному шару грозит гибель. И хотя гибель земного шара означает и гибель человечества, люди не делают ничего, чтобы избежать опасности. Все живущие на земном шаре люди — любимые чада Бога, и Он, стараясь помочь им, время от времени насылает на них стихийные бедствия, дабы предостеречь их, однако они не замечают Его предостережений. Но вот настал определенный им срок, и Бог-Родитель сам приступает к делу Спасения Мира и начать его планируете Великой Уборки… Он послал на землю живосущую Мики, чтобы она помогла Ему в этом, и Сам руководит ее действиями. «Кодзиро, не поможешь ли и ты Богу-Родителю в Его начинании?..» — такими словами Он закончил, и я был поражен! Тут же живосущая Родительница принялась растолковывать мне замысел Бога-Родителя и разъяснять, какая именно опасность грозит человечеству…

— И вы сразу поверили, что это именно Бог-Родитель?

— Нет, не поверил. Думаю, и ты бы не поверил, тут мы с тобой похожи. Когда я сталкиваюсь с чем-то новым, всегда начинаю прежде всего сомневаться и пытаюсь проверить, правда это или нет. Так что… Конечно же я усомнился.

— Но в результате все-таки поверили?

— Надо было бы, наверное, сразу же перестать мучить себя сомнениями… Живосущая Родительница каждый день приходила ко мне и убеждала меня в реальности Его существования, так что мне некуда было деваться. Ведь подлинность Родительницы я к тому времени уже признал. Разумеется, сомнения у меня были, но я сталкивался с одним фактом, с другим, пытался как мог проверять их достоверность…

— Вы говорите, что Бог-Родитель попросил вас помочь Ему спасать мир, но на какую именно помощь Он рассчитывал?

— Он попросил меня послужить Ему своим пером.

— Вот как? Значит, так и возникла «Улыбка Бога»?

— Ну, все это не так просто. Прежде чем я решился прийти на помощь Богу, я многое пережил и многое передумал, но в конце концов все-таки согласился писать. В тот же самый миг Бог-Родитель и живосущая Родительница взяли меня под строгий контроль — наверное, именно так до войны полиция контролировала японских марксистов, заставляя их писать произведения, в которых они отрекались от своих убеждений, — несколько месяцев подряд мне не давали ни шагу ступить из дома и принуждали писать беспрерывно, причем я должен был писать не столько прозу, сколько что-то вроде религиозной проповеди. Но я ведь писатель, а не религиозный деятель. В конце концов я сдался и решил: как напишется, так и ладно.

— Мне очень хочется узнать, с какими трудностями вы столкнулись, но все-таки прежде всего я хотел бы спросить вот о чем… Ведь госпожа Родительница, она же живосущая Мики Накаяма, — это Основательница учения Тэнри, так? Я слышал, что последователи Тэнри в конце января — начале февраля этого года очень пышно справляли ее столетие. И до меня дошли кое-какие нелицеприятные слухи о том, что проведение юбилейных торжеств обернулось большими финансовыми затруднениями для многих верующих, не говоря уже о настоятелях небольших церквей… Если госпожа Вероучительница в самом деле помогает Богу-Родителю спасать мир, то было бы естественно начать с последователей Тэнри. А что получается на самом деле? Часто говорят о том, что Центр Тэнри, несмотря на великолепные здания и сооружения, вовсе не является религиозным центром с точки зрения веры. Интересно, что по этому поводу думает Вероучительница?

— Она и сама очень недовольна нынешним курсом Тэнри.

— И что же, она старается воздействовать на руководителей Тэнри, чтобы они изменили курс? Это ведь очень просто, достаточно убедить симбасиру и двух-трех его приближенных. По-моему, в Тэнри именно так все и делается?

— Ну, если бы вдруг живосущая Родительница попыталась встретиться с симбасирой, ее сразу же объявили бы сумасшедшей и заточили в больницу Тэнри, так называемый «Дом отдохновения».

— Да? Но ведь Вероучительница говорит обычно через этого юношу, как его там, наверное, именно его и потащили бы в психиатрическую лечебницу?

— Если бы госпожа Родительница предстала вдруг перед симбасирой или перед кем-нибудь из его приближенных и обратилась бы к ним со своими задушевными речами, как это она дважды сделала весной 1970 года в моем кабинете на втором этаже, никто не поверил бы, что она Вероучительница, ее сочли бы умалишенной старухой и прогнали бы прочь. В догматах учения говорится что-то о деятельности живосущей Родительницы, но если при жизни Верховного наместника — хонсэки — об этом еще упоминали, то теперь в это никто не верит… К тому же никто не знает, как она выглядит, какой у нее голос, как она говорит…

— Значит, Вероучительница не будет заниматься Тэнри?

— Ну, начнем с того, что живосущая Родительница вообще не придает значения всяким там религиям.

— Получается, что нынешняя Вероучительница воздействует на неверующих, помогает им, но не стремится сделать их адептами Тэнри?

— Пожалуй.

— Но тогда она уже не может считаться Вероучительницей Тэнри. И если она действует в качестве живосущей Мики Накаяма, помогая Богу-Родителю спасать мир, то выходит, что этот так называемый Бог-Родитель вовсе не является богом Тэнри, то есть Властелином Небесной Истины?

— Мне тоже поначалу это было не совсем понятно, но живосущая Родительница полгода не жалея сил растолковывала мне что к чему, в результате многое прояснилось. Дело в том, что на самом деле Бог — един для всей Вселенной, другого нет. Поскольку Он является отцом человечества, то Его называют Богом-Родителем… Никакого бога Тэнри не существует. Я слегка коснулся этого вопроса в «Улыбке Бога». После того как Бог-Родитель создал на земле человека, Он на протяжении долгого исторического периода, из любви и сострадания к людям, чадам Своим, время от времени нисходил на кого-то из них и через этих посредников сообщал людям о Своих замыслах. Самые известные и близкие к нам — Будда и Иисус, а Мики Накаяма, жена землевладельца из Ямато, была последней. Бог снизошел на нее в 1838 году, то есть сто лет тому назад. Он старался говорить языком, доступным тогдашним японцам, особенно жителям Ямато, языком, приближенным к их уровню знаний и мышления. Сначала, когда Бог-Родитель снизошел на Мики, Он назвал себя Небесным сёгуном, потом стал именоваться Лунно-Солнечным Богом, а когда возникло учение Тэнри, превратился в Властителя Небесной Истины — Тэнри о-но микото. Так что действиями живосущей Родительницы руководит тот же Бог-Родитель, что существовал и до ее смерти.

— Знаете, когда я читал вашу книгу и понял, что этот Бог-Родитель и есть та самая великая сила, которая приводит в движение Вселенную и о которой полвека назад с таким жаром говорил гениальный ученый Жак, у меня было чувство, будто я поддался наваждению, оказался замороченным вашим литературным талантом… Истина одна — это я уяснил себе четко, но если так, то живосущую Мики нельзя считать Вероучительницей Тэнри?

— Она и сама недавно мне говорила, что не является основательницей одного учения, поскольку, подобно Богу-Родителю, питает в сердце своем любовь ко всем людям, более того, старается углублять и расширять эту любовь, чтобы стать матерью всему человечеству, матерью всего сущего.

— И значит, Тэнри она забросила?

— Госпожа Родительница сказала, что пока не собирается бросать Тэнри: ведь, хотя его руководство совершенно разложилось, погрязнув в алчности и гордыне, многие простые прихожане по-прежнему хранят верность заветам Бога-Родителя… И когда-нибудь будут Им спасены…

— Короче говоря, получается, что живосущая Мики Накаяма — это не Вероучительница Тэнри, а Мать Человечества? Ладно, теперь мне более или менее понятно, почему вы, человек, так пострадавший из-за Тэнри, так критиковавший Тэнри и в конце концов заявивший, что Тэнри для него пройденный этап, вдруг, на девяносто первом году жизни, так увлеклись живосущей Вероучительницей…

— Ну, причина скорее в том, что благодаря живосущей Родительнице я наконец понял: Бог-Родитель и есть та самая Сила Великой Природы, приводящая в движение Вселенную, о которой мне некогда говорил Жак… Да, я критиковал Тэнри, но, судя по тому, что ты говоришь, критиковал недостаточно. Пожалуй, стоит опубликовать новую критическую работу о Тэнри, пусть честные приверженцы этого учения и молодежь узнают о том, что в современном его виде, с верхушкой, отравленной ядом алчности и гордыни, учение Тэнри перестало быть религиозной организацией, отвечающей замыслу Бога-Родителя. Хотя это дело непростое и весьма обременительное…

— Да, вам не позавидуешь… А что теперь изменилось в организационном плане?

— Говоря обобщенно, возникло что-то вроде империи Тэнри… Учение Тэнри подменили учением Накаяма… Да, пожалуй, именно так.

— А когда произошли столь революционные преобразования?

— Видишь ли, я близко сошелся со вторым симбасирой Сёдзэном Накаямой, он тогда был уже в весьма преклонном возрасте… Как я писал в «Улыбке Бога», Сёдзэн был высокоодаренным человеком, но, являясь наместником Бога, не мог полностью реализовать себя. Я считал его жертвой учения Тэнри, на этой почве мы с ним и сдружились, ведь я тоже был такой жертвой. Если говорить об алчности, то у него была страсть к коллекционированию, он собирал старые рукописи, произведения искусства, разные материалы, все, что имело культурную ценность. Для своей коллекции он построил библиотеку, музей и даже обзавелся специальным хранилищем. И уж конечно материалы, связанные с учением Тэнри и Вероучительницей, симбасира разыскивал особенно рьяно, не пропускал даже лавок старьевщиков. Поскольку он занимался собирательством в основном после капитуляции, в тяжелые годы послевоенной разрухи, то ему удавалось без особого труда удовлетворить свою страсть, причем все средства, необходимые для покупки нужных ему раритетов, насильственным образом взимались с настоятелей церквей в виде пожертвований… В нем велика была и жажда власти, но он старался не обнаруживать ее передо мной… Поскольку, снизойдя в 1938 году на Вероучительницу, Бог-Родитель провозгласил себя Небесным сёгуном, симбасира, естественно, смекнул, что, являясь наместником Бога, может считаться Земным сёгуном. Это подхлестнуло его стремление к власти, и он попытался создать что-то вроде сёгуната Тэнри, в чем тоже не было ничего удивительного. Дому Земного сёгуна непосредственно подчинялись большие церкви, ну, вроде как даймё. Эти церкви, вокруг которых в свою очередь объединялись подведомственные им церкви и местные приходы, представляли собой опасность для дома сёгуна, особенно те из них, которые владели большим имуществом, поэтому он дал некоторым малым церквям статус независимости, переведя их таким образом в разряд больших и обеспечив безопасность дома сёгуна. К тому же он провел ряд мероприятий, в результате которых Центр получил право на владение землей больших церквей со всеми находящимися на ней строениями. Поскольку прихожане верили, что слово симбасиры равно Божьему слову, управлять ими было нетрудно, им просто объяснили, что в течение двадцати пяти лет после своей смерти живосущая Мики продолжала действовать и в определенное время ее речи можно было слышать через Верховного наместника — хонсэки, но после того, как Верховный наместник скончался, живосущая Вероучительница затворилась в Храме Вероучительницы, и никаких посредников, никаких пророков, передающих ее слова, больше появляться не будет. В результате единственным представителем Бога на земле, так сказать. Земным сёгуном, становился симбасира. Все материалы, которые вступали в противоречие с этим утверждением, были изъяты и засекречены. Этого показалось недостаточно, и руководство во главе с симбасирой составило биографию Вероучительницы, из которой явствовало, что она с самого рождения имела божественную сущность. Более того, они создали и распространили среди прихожан догмат веры, в который включили только те собственноручные записи Вероучительницы, которые удовлетворяли их целям. Таким образом подменили учение Тэнри учением Накаямы, при помощи которого симбасира правил своими подданными еще с большим успехом, чем это делали токугавские сёгуны. А сами эти подданные — то есть простые прихожане и настоятели малых церквей — были не только лишены всякой свободы духа, но еще и жестоко эксплуатировались, то есть их положение было даже хуже, чем положение народа, мыкающего горе под гнетом токугавских даймё.

— И вы, будучи близким другом симбасиры, открыто критиковали все это? Что же тогда сталось с вашей дружбой?

— В последнее время я много думал об этом. Видишь ли, это была не совсем обычная дружба. Сёдзэном владело тайное желание приобщить меня к Тэнри. Что касается меня, то, поскольку и мои родители, и многие мои родственники являлись адептами Тэнри, я отчасти рассчитывал на то, что, если симбасира сможет стать истинным наместником Бога на земле, все они спасутся… Да, это была странная дружба. Он всегда звонил мне сам, когда ему было удобно, и я шел к нему — тогда у меня было относительно много свободного времени. Мы часто уединялись в церкви, беседовали о Вероучительнице, о догматах учения, спорили… О нем говорили, что он падок на женщин, но я ничего такого не замечал. Правда, был один странный случай… Однажды он пригласил меня прийти к половине четвертого в одну токийскую церковь, я тут же вышел из дома и в три часа уже был там. Меня провели в гостиную, где симбасира отдыхал после дневной трапезы; когда я вошел, он лежал, положив голову на колени молодой женщине, в которой с первого же взгляда можно было признать гейшу, и она чистила ему уши. Мне стало неловко, а он, не поднимаясь, заговорил со мной: «А, Сэридзава-кун, садись сюда. Прочел твою „Вероучительницу“». Я сердито отвернулся, чтобы он понял: сейчас не самое лучшее время, чтобы говорить о Вероучительнице, потом, буркнув: «Об этом поговорим после», вышел из гостиной и отправился восвояси… Помню, он еще изо всех сил уговаривал меня устроить святилище Тэнри в моем доме, обещая взять все расходы на себя. Но я провел его по комнатам, уверяя, что у меня в доме нет места для святилища, и так и не согласился стать одним из его прихожан. В этом смысле дружба со мной ничего ему не принесла. Я же скорее потерял, чем обрел. Он звонил мне в любое время, требовал, чтобы я немедленно шел к нему, вел со мной беседы на самые разные темы — думаю, это помогало ему снять психологический стресс, ведь тогда, вопреки воле Бога-Родителя, он как раз был в процессе создания сёгуната Тэнри. Для меня же это было пустой тратой времени… Да, помню, как-то я рассказал ему, что, хотя наш дом и сгорел во время войны, книгохранилище не пострадало. Вскоре он вместе с господином Ю. из букинистического отдела магазина «Марудзэн» приехал на машине в мою жалкую лачугу на улице Мисюку и потребовал, чтобы я немедленно отвез его в книгохранилище и показал книги. Я повез их туда, открыл хранилище, и симбасира стал сам отбирать для себя старые книги. Он попросил отдать ему все ценные старинные издания, которые я собрал за годы своей стажировки во Франции, и приказал Ю. оценить их, потом велел отправить книги в библиотеку Тэнри и сказал, что деньги будут мне высланы позже. Спустя полторы недели Ю. прислал мне список взятых у меня книг, указав цену каждой. Там оказалось семьсот двадцать томов чрезвычайно дорогих изданий, поэтому общая сумма была колоссальной. Когда жена ее увидела, она обрадовалась, подумав, что на эти деньги мы сможем построить дом взамен сгоревшего, но прошел месяц, потом второй, а никаких денег от Тэнри не поступало. Я позвонил Ю., и он сказал, что все книги были доставлены на место и помещены в библиотеку, что касается денег, то они давно уже должны были быть переведены мне из Центра. Но сколько мы ни ждали, денег так и не было. «Говорят, Тэнри вымогает деньги у своих прихожан, но что-то я не слышала, чтобы деньги кому-то посылались. Наверное, нас просто приравняли к прихожанам», — печально вздохнула жена и распростилась с мечтой о новом доме, я же, пытаясь ее утешить, сказал: «Будем считать, что хранилище тоже сгорело». (Публикуя эти сведения, я решил их перепроверить и действительно нашел в своих бумагах список книг, составленный 26 ноября 1960 года букинистом «Марудзэна» Ю.) Потому-то я и говорю, что дружба с симбасирой принесла мне одни убытки, однако когда незадолго до смерти он пришел ко мне проститься и провел у меня целый день (я писал об этом в «Улыбке Бога»), мы с ним очень хорошо поговорили, и можно считать, что мы в расчете. У меня такое чувство, будто симбасира до сих пор живет во мне… Теперь-то я понимаю, что мы сблизились с ним в соответствии с замыслом Бога. К сожалению, я не оправдал Его ожиданий, ведь я не обратил внимания на то, что симбасира всеми силами пытается преобразовать учение Тэнри в учение Накаямы. И в этом моя вина перед Богом.

— А когда будут опубликованы эти критические заметки?

— Думаю, года через два или три, ведь помимо того, что я сейчас пишу, Бог-Родитель приказал мне написать еще две книги. Но возможно, к тому времени надобность в таких заметках отпадет.

Тут Каваиси поднялся и сказал:

— У меня такое чувство, будто ваша книга «Улыбка Бога» вдохнула в меня новую жизнь. Именно поэтому я набрался мужества и пришел к вам после такого большого перерыва. Я чувствую свою душу очистившейся и обновленной. Можно мне еще прийти к вам, пока я здесь?

— Конечно! Приходи хоть каждый день. Мы уже в таком возрасте, когда наши близкие один за другим отправляются к тому берегу…

Тут я тоже встал, собираясь проводить его до полдороги и заодно прогуляться, но почувствовал такую слабость в ногах, что еле добрел до ворот, опираясь на палку. Глядя ему вслед, я вдруг подумал: «Наверное, он хотел что-то мне рассказать, но не решился перебить меня…» Такой печальной показалась мне удаляющаяся фигура Каваиси.

 

Глава девятая

На следующее утро Каваиси, с которым мы долго беседовали накануне, снова постучал в ворота — я только что закончил завтракать и собирался навести порядок в прихожей, одновременно служившей мне кабинетом.

— Вчера я так спешил высказать вам свое восхищение по поводу «Улыбки Бога», что не сказал самого главного… Я всю ночь не мог уснуть и вот решился побеспокоить вас в столь ранний час, — сказал он.

Я сразу провел его в так называемый кабинет. Мы устроились на плетеных стульях друг против друга, но он казался смущенным и никак не мог начать.

— Наверное, в саду нам будет лучше, — в конце концов сказал я, и мы, каждый со своим стулом, вышли из дома и подошли к старому клену. Погода стояла тихая и ясная, в саду действительно было куда приятнее, чем в доме. Приложив ладонь к стволу клена и обменявшись с ним безмолвным приветствием, я сел на стул. Каваиси, очевидно заметивший мой жест, тут же сказал:

— Кстати, сэнсэй… Вчера мне хотелось поговорить с вами о любви… Вернее, не столько поговорить, сколько покаяться… Видите ли, я трижды перечитывал «Улыбку Бога» и только на третий раз понял, что это книга о великой любви Бога-Родителя к людям.

— Ну, откровенно говоря, о великой любви Бога-Родителя я еще только собираюсь писать… Это очень сложная тема. Живосущая Родительница часто указывает мне, что и как я должен писать. Но если я буду выполнять все ее требования, получится проповедь, к которой я как автор не имею никакого отношения. Поэтому в данный момент я в тупике и не чаю, как из него выбраться.

— В «Улыбке Бога» вы открыто об этом не писали, но чуткий читатель умеет читать между строк, не так ли?.. Ваш герой, от лица которого ведется повествование, в три года был брошен родителями, жил в совершенно диких условиях, умирал от дистрофии, чудом выжил. К тому же он мечтал поступить в среднюю школу, а это для него было столь же невозможно, как летать по небу без крыльев, но тут произошло новое чудо — каждый месяц кто-то стал присылать ему три иены, эти деньги словно свалились на него с неба, и он, не помня себя от счастья, поступил-таки в среднюю школу. Когда он, не пожелав стать рыбаком, сделал выбор в пользу школы, люди, у которых он жил, начали обращаться с ним как с нахлебником, они кормили его очень скудно, при этом еще и оговаривая, и он все время ходил голодным. Из тех трех иен, которые он получал ежемесячно, две иены он платил за уроки, тридцать сэнов составляли его взнос в школьный совет, остальные семьдесят шли на собственные нужды. Продержаться на эту сумму, продолжая учиться в средней школе, не представлялось возможным, и он уже был в отчаянии, но во второй класс он перешел с такими высокими оценками, что его как особенно перспективного ученика освободили от платы за уроки, в результате у него на руках оставалось уже две иены 70 сэнов, что дало ему возможность учиться дальше… Закончив среднюю школу, он тут же был принят в начальную школу учителем без звания, из десяти иен своего жалованья каждый месяц откладывал небольшую сумму и в июле уехал в Токио сдавать экзамены в Первый лицей. В сентябре он уволился из школы и переехал в Токио, где лет шесть перебивался кое-как, с трудом сводя концы с концами, учился сначала в вожделенном Первом лицее, потом в Токийском Императорском университете, после окончания которого избрал для себя стезю государственного чиновника, решив, что таким образом сможет принести больше пользы обществу. Через три года получил высший ранг, перед ним открылись большие перспективы, но он, усомнившись в карьере чиновника, бросил все и отправился во Францию учиться… Когда я читал эту книгу, в которой причудливый жизненный путь героя вырисовывался с такой естественной убедительностью, меня охватила смутная тревога…

— Думаю, только ты это и смог вычитать, поскольку сам собирался стать писателем.

— Да нет, вы можете спросить у кого угодно. А когда нашему герою, блестяще проучившемуся в Париже три года, пришла пора отправляться на родину, он внезапно заболевает туберкулезом. В те времена туберкулез считался смертельной болезнью, не было никаких методов лечения, никаких лекарств, способных справиться с ним, поэтому нашего героя посылают в высокогорный санаторий, где ему предстоит пройти курс климатотерапии. Там судьба сводит его с тремя молодыми людьми, товарищами по несчастью, и один из них, Жак, астрофизик, рассказывает ему о существовании великой силы, приводящей в движение Вселенную, причем толкует эту силу как того самого Бога, которого проповедовал Иисус Христос. Жак подбадривает героя, говоря, что туберкулез был ниспослан ему Богом как величайшая милость и его следует принимать с радостью, советует ему бросить экономику и стать писателем, ибо таково желание Бога. Герой, ощущая близость смерти, готов доверить свою судьбу этому великому Богу, но рассуждения Жака кажутся ему слишком умозрительными, лишенными реального смысла, он близок к отчаянию… Так или иначе, болезнь благодаря курсу климатотерапии отступает, состояние героя улучшается настолько, что он возвращается в Японию, вернувшись же, совершенно случайно становится писателем, а там — тяжелые годы войны, капитуляция… В прошлом году он сталкивается со странным явлением, ему открывается, что сила Великой Природы, которую проповедовал Жак, есть не что иное, как Бог-Родитель, творец всего живого на земле, в том числе и человека, причем сам Бог является ему, чтобы сказать о Своих родительских чувствах. Более того. Он требует от девяностолетнего героя, находящегося на пороге смерти, чтобы тот начал писать книгу… Когда я дочитал до этого места, я вдруг понял: ну, конечно же наш герой, начиная с его сиротского детства и вплоть до сего дня, находился под защитой любви Бога-Родителя, и эта мысль принесла мне какое-то странное облегчение…

— Просто мы с тобой дружим уже много лет, и ты невольно путаешь меня с героем.

— Нет, это не так. Перечитав книгу дважды, я понял, сколь велика любовь Бога-Родителя к людям, сколь велико желание заслонить их от бед, точно так же, как Он заслонил героя вашей книги. Меня восхитила сила отеческой любви Бога, которого человечество на протяжении всей своей истории неоднократно повергало в печаль. Однако когда я перечитал книгу в третий раз, я испытал такое потрясение, будто меня скинули с вершины горы. Мне показалось, что скорлупа моего «я» вдруг треснула и из нее вылупилось мое истинное человеческое «я». Я понял, что был виноват перед вами, и из глаз моих брызнули слезы… Целых пятьдесят лет мы общались, а я вас не знал. Это непростительно, я стыжусь себя… Вчера я пришел, чтобы сказать об этом, но как-то не получилось…

— Как понять, что ты меня не знал?

— Помните, когда меня признали негодным к военной службе, отец предложил мне в течение трех лет не устраиваться на работу, а остаться в университете и заниматься тем, чем мне хочется? Тогда вы посоветовали мне поехать на год за границу, мол, это будет мне полезно, раз я хочу в будущем стать поэтом или писателем, а поскольку я занимаюсь английской литературой, то лучше всего поехать в Англию. Вы еще сказали тогда, что чем больше я усвою, тем лучше, и посоветовали избегать японцев и активно общаться с англичанами. И предупредили меня, что нельзя замыкаться в тесной скорлупе своего «я».

— Неужели я это говорил? Это было весьма безответственно с моей стороны… Не помню, кажется, отец не разрешил тебе тогда ехать за границу?

— Нет, я просто не стал ему ничего говорить. Это была непростительная глупость с моей стороны. Тогда я придерживался убеждения, что самое ценное для поэта или прозаика — собственная индивидуальность. Мысль о стажировке за границей пугала меня… Это было проявление душевной трусости… Я это понял в тот миг, когда меня словно сбросили с вершины горы… Из-за этой дурацкой идеи о ценности собственной индивидуальности я замкнулся в своей скорлупе, да еще мнил себя настоящим эдосцем. Я был просто жалким снобом. Думал только о себе, не мог поставить себя на место другого… Не знал, что такое истинная любовь… Словом, премерзкая личность! А вы, несмотря на то что я был совершенно чужим вам человеком, к тому же человеком, вас не ценившим, не способным любить, возились со мной целых полвека! Поняв это, я не смог удержать слез, я был так благодарен вам, чувствовал себя таким виноватым… И пусть поздно, но я все-таки хочу сказать, как я вам благодарен, и попросить прощения… Вчера я как-то не решился…

Я был поражен, ибо никогда раньше он не говорил о своих чувствах.

— Ладно, это я должен тебя благодарить, ведь на протяжении пятидесяти лет ты дарил меня, совершенно чужого тебе человека, своим обществом…

— До сих пор я считал постыдным обсуждать с кем-то свои личные дела и никогда не обращался к вам за советом… Я был таким дураком, все время упрекал отца, вылепившего меня по своему образу и подобию: он считал, что человек должен держаться за свой капитал, каким бы малым он ни был, и жить в своем узком мирке, думая только о собственных удовольствиях. Возможно, если бы у отца не было капитала и я сам зарабатывал бы себе на жизнь, я вырос бы совсем другим человеком… Любой, даже самый маленький капитал оказывает отрицательное воздействие на человеческую жизнь. С этой точки зрения вам можно только позавидовать.

— Боюсь, ты не прав. Дело не в капитале, а в людях, которые не могут использовать его таким образом, чтобы он положительно воздействовал на их жизнь. И не нужно винить отца. Наоборот, ты должен видеть его положительные стороны и быть ему благодарным. У меня ни разу не возникало и мысли, что мое сиротство пошло мне на пользу, что оно обеспечило мне свободу. Напротив, я всегда мечтал иметь отца, который платил бы за мое обучение, тогда я смог бы заняться высшей математикой, которую очень любил… Но лучше забыть об этом и прожить немногие оставшиеся нам с тобой годы, наслаждаясь новой дружбой, раз уж ты стал совсем другим — прямодушным и открытым человеком… Это замечательно, ради одного этого и стоило писать «Улыбку Бога»…

С этими словами я встал со стула и, подняв глаза к небу, глубоко вздохнул. Он тоже встал и, подойдя ко мне, продолжил:

— Вчера ночью мне вдруг пришло в голову, что и для сына своего я совершенно чужой человек, я перепугался, кинулся звонить в Токио, он был очень удивлен, но когда я стал ему говорить, что чувствую себя виноватым перед вами, он обрадовался… И сказал, что тоже прочел вашу книгу, что его сначала удивило, потом восхитило ваше умение разговаривать с деревьями, что все это благодаря любви… Еще он сказал — жаль, мама не дожила, она была бы рада… И я почувствовал такое искреннее и глубокое раскаяние…

Потрясенный тем, что он так открыто говорит о своих чувствах, я снова уселся на стул и приготовился внимательно слушать.

В результате я впервые узнал подробности его супружеской жизни, и мне стало мучительно жаль Ёсико, которую я помнил жизнерадостной и очень талантливой девушкой. Выйдя замуж за Каваиси, она года через два поставила крест на литературе и стала просто невесткой в семье мужа. Как-то она сказала ему, что теперь он должен писать за них обоих. До замужества она всегда показывала Каваиси свои стихи и прозу и живо интересовалась его работой, но, выйдя замуж, словно забыла об этом. Иногда она что-то читала, но никогда не обсуждала с ним прочитанного. Он думал, что она стесняется его родителей и старается приноровиться к царящей в их доме атмосфере, но после смерти отца, а затем и матери ее поведение не изменилось.

Сейчас он вспомнил об этом и, по его словам, содрогнулся. Скорее всего, спустя два года после того, как они поженились по любви, она поняла, что за человек ее муж, — поняла, что он живет в скорлупе своего «я» и всегда будет для нее чужим. Очевидно, она испытала жестокое разочарование, но не стала настаивать на разводе только по одной причине — решив, что так принято в семье, ведь свекор вел себя точно так же. После смерти родителей мужа Ёсико стала хозяйкой в доме, Каваиси тоже ушел со службы. Неожиданно он обнаружил, что жена давно уже занимается хайку под руководством Такахама Кёси. Хайку так хайку, решил он и сделал вид, будто ничего не замечает, но спустя некоторое время как бы невзначай спросил:

— Не хочешь выпустить сборник?

На ее лице отобразилось минутное замешательство.

— Сборник? — переспросила она. — Это ты о хайку? Мои хайку всегда будут далеки от той литературы, которой занимаешься ты, поэтому глупо говорить о сборнике. Уж лучше издай свой сборник стихов, его и я смогу оценить…

Сказав так, она смутилась и удалилась на кухню.

Супруги отдалились друг от друга, став совсем чужими, не расстались они, наверное, только из-за потрясений, которые переживала в ту пору страна: началась война с Китаем, потом она переросла в Тихоокеанскую войну. Долгая мучительная война наконец закончилась капитуляцией Японии, их усадьба и принадлежавшие семье доходные дома чудом уцелели в превратившемся в пепелище Токио, жизнь вроде бы вошла в свою колею, но уже на следующий год произошло совершенно удивительное, из ряда вон выходящее событие. Ёсико, готовившаяся вот-вот справить сорокалетие, родила первенца, мальчика. Для нее началась новая жизнь, она чувствовала себя совершенно счастливой, но Каваиси еще больше замкнулся в себе, и они по-прежнему почти не общались.

Как ни любил он ребенка, ему казалось неприличным открыто показывать это, и он всегда держал дистанцию, мальчик же относился к отцу с почтением, но никогда не заговаривал с ним первый. Когда сын поступил на экономический факультет Токийского университета, Ёсико посоветовала ему на год прервать учебу и отправиться на стажировку в Колумбийский университет. После окончания Токийского университета он поступил на работу в один из крупнейших банков и несколько лет назад по протекции директора банка женился на дочери одного из его руководителей, молодожены отремонтировали флигель, построенный еще к свадьбе самого Каваиси его отцом, и теперь живут там. Все, что касалось сына, решалось им самим и Ёсико, Каваиси же только ставили в известность о принятом решении. Оглядываясь теперь на долгую жизнь, которую они прожили вместе, Каваиси не мог вспомнить ни одной супружеской ссоры, ни одной перебранки с сыном, однако ему никогда и в голову не приходило, что в семье он является чем-то вроде живого идола — его почитают, но держатся от него на расстоянии.

И вот в прошлом году Ёсико умерла, и он, оставшись один, совсем потерялся, впервые остро ощутив собственное одиночество. Тут-то как раз он и прочел «Улыбку Бога».

Рассказав мне обо всем этом, он в заключение добавил:

— Может, вы и сами не осознаете, какая сила заключена в вашей книге. Я прочел ее трижды и был потрясен, поняв, сколь велика любовь Бога-Родителя к людям. В тот же миг распалась скорлупа, в которой до сих пряталось мое «я», из бесчувственной деревяшки я превратился в живого человека. Сын в конце нашего с ним разговора по телефону со слезами в голосе сказал: «Спасибо, отец. Ты и в самом деле, оказывается, такой, каким рисовался моему воображению. До сих пор я держался от тебя на почтительном расстоянии, ты был моим кумиром, но с кумиром ведь не поговоришь запросто… Прости. Теперь ты стал для меня живым человеком. Представляю, как обрадуется Юрико! Знаешь, пожалуй, мы приедем к тебе, как только мне удастся взять отпуск. Отметим это событие всей семьей. Так что жди. Родители Юрико тоже будут рады, а то они беспокоились…» Наверное, нам удалось так поговорить, потому что мы говорили по телефону, а не лицом к лицу… Вилла, где я сейчас живу, принадлежит родителям невестки. Они очень любят внука — он сейчас в третьем классе начальной школы — и всегда просят, чтобы его привозили к ним на каникулы, вот невестка и упросила меня отвезти им ребенка. Сам я не собирался оставаться, но родители Юрико почти насильно задержали меня, мол, я могу располагаться во флигеле и жить там, пока внук не запросится домой. Я поселился во флигеле, и они заботливо ухаживают за мной, держа при этом дистанцию. Мне никто не докучает, и это меня радует: я могу, оставаясь один на один с Великой Природой, предаваться чтению и размышлениям. Простите, что выплеснул на вас все это, но вы ведь когда-то сами меня просили перейти на «ты», вот я и расслабился… Но мне пора, я ведь у вас с самого утра. Спасибо вам за все…

С этими словами он отправился домой, а я, проводив его до опушки рощи, стоял там, пока его фигура не скрылась вдали. Мной тоже владело какое-то странное волнение.

По существу Каваиси признался мне, что в семьдесят с лишним лет пережил духовное перерождение. То, что случилось с ним, было похоже на чудо. Возможно, одной из причин было одиночество, в котором он вдруг оказался после смерти жены, в течение сорока семи лет бывшей спутницей его жизни, но сам он говорил, что решающую роль тут сыграла моя книга «Улыбка Бога».

Как это страшно, ведь получается, что книга может оказывать на читателя действие, о котором сам автор и помыслить не мог! Мне казалось, что я всегда исходил из убеждения, что «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога», но может статься, я, сам того не ведая, создал произведения, которые могут направить читателей по дурному пути?.. Терзаемый такими мыслями, я провожал взглядом Каваиси, но, как только его фигура скрылась из виду, в моих ушах грянул безмолвный голос Бога:

— Литература всегда оказывает на людей сильное впечатление. Читатели ждут твоей второй книги. Не ленись же, скорее принимайся за работу.

Разумеется, при моей нынешней жизни на даче мне только и оставалось, что писать эту вторую книгу, выполняя поручение Бога-Родителя, других занятий у меня не было. Но если «Улыбку Бога» я писал почти не отрываясь, облаченный, как узник, в красную куртку, под постоянным контролем, следуя точным указаниям, то с этой, второй книгой все было по-другому. Правда, живосущая Родительница время от времени появлялась и говорила, что именно я должен написать, приводила соответствующие примеры, и вроде бы ничего сложного не требовалось, но меня мучили сомнения: если я буду писать так, как она просит, получится не литературное произведением проповедь, вот я и медлил, не решаясь взяться за кисть.

Тут пришло уведомление от издательства, что они готовятся выпустить «Улыбку Бога» вторым изданием. Да, при том, что якобы на серьезную литературу в последнее время нет никакого спроса, получить на тринадцатый день после выхода книги уведомление о том, что готовится второе издание… Меня, автора, это и удивило и обрадовало. Окрыленный, я взялся наконец за вторую книгу. Засел в своем кабинете, большую часть времени стал проводить за письменным столом.

Однажды ко мне на дачу вдруг явилась живосущая Родительница.

Я ее не ждал и растерялся, Родительница же, пройдя в комнату, сразу заговорила:

— Послушай, что я тебе скажу. Я все вспоминаю, сколько человеческих жизней унесла эта ужасная война, сколько человек погибло под обжигающим дождем… Как раз в этом месяце, августе, много произошло такого, что невозможно предать забвению. Бог-Родитель и впрямь полон решимости помочь детям Своим, мысль о том, какие муки мученические испытывали они в том страшном пекле, причиняет Ему невыносимые страдания. И почему люди таковы? Почему, распаленные алчностью, они так стремятся к войнам? Этим они сокрушают сердце Бога-Родителя. В те знойные августовские дни Он содрогался от жалости, глядя, как Его возлюбленные чада гибнут под огненной пылью, как страшный жар опаляет их тела, но, как Он ни старался, помочь им было невозможно, и сердце Его обливалось кровью. Он делал все, чтобы спасти хотя бы на одного человека больше, чтобы продлить жизнь детям своим, но увы…

Она в мельчайших деталях рассказала о тех трагических днях, когда на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы. Я слушал ее, пав ниц, а она все говорила и говорила. О том, сколько там было маленьких славных невинных детей, которые, сгорая заживо, до последнего просили: «Воды, воды, пить…» Но даже если вода находилась, они уже не могли ее проглотить. Затем задыхающимся голосом она сказала:

— Такое не должно повториться. Мы не должны допустить новой войны, — и ее слова вонзились мне прямо в сердце.

Тут Родительница вдруг поднялась на ноги и со словами:

— Давай-ка поболтаем здесь о том о сем, — вышла на веранду и села, повернувшись лицом к саду.

Я последовал за ней. Показав пальцем на деревья в саду, она сказала:

— Видишь, как они нежатся на солнышке и вид у них такой довольный… Смотри-ка, в каком добром здравии пребывают все эти деревья — и клен, и лиственница, и береза, и дикая шелковица, — они живут в согласии, помогая друг другу. Все они благодарны Богу-Родителю за то, что им дарована жизнь, они воспринимают ее как благодать небес. Взгляни, как прекрасны эти цветы — лилии, цветущие под кленом, цветы скабиозы вон там, напротив, красненькие цветочки горицвета в зарослях низкорослого бамбука, мелкие безымянные цветочки у самого дома… Их никто не сажал, они возникли сами собой, они в полной мере реализуют возможности, данные им природой, и благодарны ей. Посмотришь на них — и душа радуется. Они являют нам истину природы, великого естества, услаждая взор Бога-Родителя. Бог-Родитель желает, чтобы и люди прекратили воевать друг с другом, чтобы возлюбили друг друга, чтобы сердца их исполнились милосердия. Им все будет по плечу, если полюбят друг друга. Они смогут все, доверяя и помогая друг другу, и не смогут ничего, ненавидя друг друга…

Затем, опершись рукой о столб веранды и глядя в небо, она сказала:

— Ты стыдишься этого дома, дескать, мал он и беден, но вот уже пятьдесят с лишним лет он стоит здесь, крепкий и надежный. И все это потому, что его не коснулся огонь войны. Он помнит все, что с тобой случилось за эти пятьдесят лет, негоже его стыдится. Помнишь, в год так называемого японо-китайского конфликта ты прервал лечение и целый месяц провел в Китае, ездил и на север и на юг, осматривал места военных действий, навещал солдат, а когда вернулся на родину, то в этом самом доме обратился к председателю палаты представителей с просьбой? Помнишь, о чем ты его просил? Чтобы он всеми силами постарался добиться конца этой страшной войны, которая сводит людей с ума… Это тоже было в августе. Этот дом помнит, как председатель палаты рассказал тебе об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму, — ему сообщил об этом секретарь какой-то важной особы. Впрочем, даже сильным мира сего не было известно, что это атомная бомба, им сообщили только, что после ослепительной вспышки света раздался ужасный взрыв, в результате которого заживо сгорело около ста тысяч хиросимцев… И тогда ты сказал тестю, что политики должны были пойти на все, чтобы прекратить войну, даже если для этого надо было капитулировать на день раньше. Все это ведомо Богу-Родителю. Он ведь не делит людей на врагов и своих, для Него все они возлюбленные чада. Потому-то Он и против войн, потому-то Он постоянно носится по полям сражений, стараясь уменьшить число убитых хоть на одного человека… Вот и сейчас Он утруждает Себя, делая все возможное, чтобы на так называемом Среднем Востоке не вспыхнул пожар войны. Я была там, помогала Ему — вот уж где настоящий ад на земле! Он тщится спасти жизнь возлюбленным чадам Своим и нынче, во время ирано-иракского конфликта, я тоже помогаю Ему, я только что вернулась оттуда, твердя: «И раны, саднящие раны Ирака, Ирана, зачем эти раны, зачем», и сразу поспешила к тебе… Хотелось бы, чтобы ты и об этом написал… Пойми, войны недопустимы. Подумай о глубокой любви и милосердии Бога-Родителя… И люди и страны должны искренне любить друг друга, помогать друг другу, делать так, чтобы жить в этом мире становилось лучше. Сколько ни говори о мире, сам по себе он не настанет. Мы должны отказаться от оружия и жить как братья, помогая друг другу, общими усилиями построить прочный мир, который не рухнет в угоду чьим-то эгоистическим желаниям и жажде власти… Так ему и скажи, говорил Он. Понимаешь? Ты должен собраться с силами и работать не покладая рук, чтобы как можно быстрее донести до людей Его мысли…

В тот же день живосущая Родительница удалилась. Она совершила столь долгий и трудный путь только ради того, чтобы убедить меня в том, сколь важна моя миссия… Окрыленный этой мыслью, я решил ускорить работу над второй книгой…

Через несколько дней к вечеру меня навестил все тот же Каваиси, на этот раз с сыном и невесткой.

Я только что завершил поздний обед и отдыхал, лежа в саду в шезлонге. Погода стояла прекрасная, не было ни дождей, ни туманов, дочь с раннего утра вынесла из дома столик и стул и, устроившись в одном из самых живописных уголков сада, перепечатывала на машинке накопившиеся записи бесед с живосущей Родительницей. Увидев гостей, она решила, что лучше принять их в саду, а не в тесном кабинете, отнесла пишущую машинку на веранду и провела их в сад к своему столику. Я тоже поспешил туда.

Сын Каваиси представился, сообщив, что его, как и отца, зовут Макото, а жену — Юрико, он производил очень приятное впечатление, в чертах его лица и в манерах ощущалась удивительная чистота и мягкость. Улыбаясь, я сказал стоящему рядом отцу:

— Ну и скрытный же ты человек — до сих пор прятать от меня такого замечательного сына!

— Простите, но ведь я и сам до вчерашнего вечера не подозревал, какой у меня сын, — смущенно улыбнулся Каваиси. — Это было для меня настоящим открытием, поэтому я и позволил себе привести его к вам.

— Сэнсэй, не ругайте отца. Открытие сделал не он, а я — вчера вечером, к величайшей своей радости, я узнал, каков на самом деле мой отец, — широко улыбнулся Каваиси-младший. — И этому мы обязаны вам, сэнсэй. Большое вам спасибо. — И он низко поклонился мне.

— Прошу прощения, сорвалось с языка… Рад, что и я пригодился… Думаю, в такой день лучше оставаться в саду. Садитесь, рассказывайте, что в мире новенького, просветите меня, старика.

Усадив гостей, я уже серьезно спросил сидящего напротив меня Каваиси-младшего:

— Значит, ты прочел «Улыбку Бога»? Ну и что ты об этом думаешь?

— Когда я учился в третьем классе, мама рекомендовала мне прочесть ваши книги, и с тех пор я ваш преданный поклонник. До прошлого года я всегда делился своими впечатлениями с мамой… — Тут он перевел взгляд на отца и продолжил: — Знаете, когда нас с Юрико познакомили, она призналась, что является вашей горячей поклонницей, мы разговорились о ваших книгах, а пока говорили, я понял, что другой спутницы жизни мне не нужно… Мама тоже была очень рада и приняла ее как родную дочь… С тех пор мы втроем обсуждали каждую вашу новую книгу, и это было такое счастье… А в последней меня просто потрясло то место, где герой разговаривает с деревьями. Я потом столько всего передумал…

— Тебе должно было показаться, что я просто выжил из ума от старости… Когда я писал, я заранее был к этому готов.

— Вовсе нет. Лейтмотив всех ваших произведений — любовь. Вот и эти деревья, ведь вы столько лет заботливо растили их, правда? Вы питали их своей любовью… Даже не имеющие души деревья заговорят, если в течение долгих лет дарить им свою любовь… Вы открыли мне эту истину, я даже прослезился, когда понял это… Знаете, в нашем доме придерживались старинных правил, отец никогда не показывал своих чувств семье и даже со мной никогда не заговаривал, точь-в-точь как старая сосна из вашего сада. Мама всегда говорила, что отец — замечательный человек, на нем держится весь дом и, конечно же, он любит и меня, и всю семью…. И в какой-то момент — кажется, я тогда уже учился в лицее — я решил для себя, что отец — что-то вроде живого Будды, и стал почитать его издалека, не решаясь приблизиться. И при этом чувствовал себя таким одиноким! И когда я прочел этот эпизод с деревьями, мне показалось, что меня, как в дзен, ударили палкой по голове… Около двадцати лет я был вашим верным поклонником и не усвоил главного — любви, которая лежит в основе всех ваших книг! Мне стало обидно за свою глупость и нечуткость. В самом деле, если я настоящий читатель сэнсэя, подумал я со слезами раскаяния, я должен был последовать его примеру и обратиться к старой сосне нашего дома — к нашему живому Будде — со словами любви… Ведь и он, должно быть, чувствует себя одиноким… А через несколько дней поздно вечером меня вдруг позвали к телефону, сказали, что это отец. Я не знал, что и думать… Ведь до сих пор он никогда мне не звонил. Дальше — больше: отец стал говорить со мной совсем как обычный человек, это было так неожиданно, что я разрыдался от радости. В тот вечер мы с женой долго разговаривали об отце. Потом мне наконец удалось взять отпуск, вчера мы приехали сюда, чтобы с родителями жены отпраздновать рождение новых отца и сына… И все это благодаря вашей книге. Спасибо вам большое, сэнсэй…

С этими словами Макото встал и низко мне поклонился. Я не мог вымолвить ни слова, а Каваиси сказал:

— Ты бы еще поблагодарил сэнсэя за то, что он в течение долгих лет общался с этим живым идолом.

Он хотел еще что-то добавить, но Макото перебил его:

— Можно, я скажу о втором своем впечатлении от вашей книги?

— Разумеется, скажи.

— Меня поразили главы, в которых вы описываете свою жизнь в высокогорном санатории. Ваша прекрасная проза захватила меня, и я всей душой поверил всему, что там написано. Главы в самом деле замечательные… Потом я сообразил, вы ведь жили в этом санатории начиная с осени 1928 года и до праздника Пасхи следующего, 1929 года, так? И один из ваших тогдашних товарищей по несчастью, гениальный астрофизик Жак, часто делился с вами своими научными размышлениями относительно космоса и земной атмосферы и с жаром говорил о том, как ему хочется совершить космическое путешествие, чтобы проверить все свои догадки. Благодаря вашему мастерству я, совершенно не задумываясь, принимал все на веру, но ведь вы сами и остальные двое только смеялись, слушая, как Жак говорит о высадке на Луну, вы считали его фантазером. В наши дни космические полеты стали реальностью и лунные экспедиции тоже, то есть, читая эту главу, я уже знал, что все догадки вашего друга подтвердились. Американский «Аполлон-11» доставил космонавтов на Луну в июле 1969 года, то есть приблизительно сорок лет спустя после того, как Жак говорил об этом… Тут я вспомнил, что года три-четыре тому назад Такаси Татибана опубликовал в журнале «Тюокорон» цикл весьма любопытных интервью «Вернувшиеся из Космоса», а позже то же самое издательство выпустило эти интервью отдельным изданием. Я купил книгу и снова прочел все интервью с большим интересом. Мне хотелось бы знать: когда вы писали свою книгу, вы использовали их в качестве справочного материала?

— Нет, я их вообще не читал. Как называется книга?

— «Вернувшиеся из Космоса». Я привезу ее отцу, чтобы он прочел. Если у вас будет время, просмотрите хотя бы то место, где говорится об атмосфере.

— «Вернувшиеся из Космоса»? Автор Такаси Татибана? С возрастом становится все труднее запоминать имена и фамилии.

— И все-таки этот Жак — истинный гений! За сорок лет он предсказал высадку на Луну и пришел к научным выводам, правильность которых подтвердилась только в наши дни, когда стали возможными космические полеты… Поэтому даже я, атеист, мог без всяких возражений воспринимать его пылкие рассуждения о Боге, о том, что Сила Великой Природы, приводящая в движение Вселенную, и есть тот самый Бог, которого проповедовал Иисус Христос. Правда, для меня вопрос о Боге является делом будущего… Сэнсэй, Жак говорил, что его отец погиб в автокатастрофе. Что его тело было погребено и покоится в земле, душа же — то есть энергия всего передуманного и содеянного им в течение жизни — в момент смерти отделилась от тела и воспарила в небеса. Небеса же — иногда мы называем их небесным сводом — просто часть космического пространства, что-то вроде зеленовато-голубого кольца вокруг Земли. Душа воспаряет к небесам и в виде сгустка энергии принимается Богом, Силой Великой Природы. Небесную лазурь, окружающую Землю, Жак называл атмосферой. Атмосфера имеется только у Земли, у других планет ее нет. Именно потому, что в атмосфере содержатся сгустки энергии (души), на Земле (и только на ней) существуют травы, деревья, живые твари, люди. И Жак хотел вылететь в космос именно для того, чтобы убедиться в существовании атмосферы… Сначала я не придал этому большого значения, посчитав просто одной из теорий, но когда прочел «Вернувшихся из Космоса», меня словно снова ударили по голове дзенской палкой, и я прозрел… Ведь многие космонавты, вернувшиеся из космоса на Землю, говорят о существовании зеленовато-голубого воздушного кольца вокруг Земли… Более того, по их словам, за его пределами начинается черный и холодный мир смерти. Причем хоть сколько-нибудь религиозно настроенные космонавты говорят о том, что, побывав в космосе, убедились: именно эта прекрасная зеленовато-голубая атмосфера и является тем раем, о котором рассказывал Иисус Христос, раем, где в объятиях великого Бога покоятся души праведников, которые желают счастья живущим на Земле и охраняют их… Это заставило меня особенно остро ощутить величие Жака. Еще я понял, что мама, которая была прекрасным человеком, тоже поднялась в эту атмосферу и Бог принял ее в свое лоно. И эта мысль принесла мне душевный покой. Когда подумаешь, что все мы после смерти сможем улететь туда, смерть уже не кажется такой Страшной… Мы не так давно говорили об этом с женой. Наверное, мама и теперь смотрит на нас оттуда и радуется, видя, что я пришел поблагодарить вас… И за это тоже большое вам спасибо.

— Значит, в книге «Вернувшиеся из Космоса» есть доказательства правильности рассуждений Жака?

— Я пришлю вам книгу из Токио. Когда у вас будет свободная минутка, прочтите хотя бы то место, где говорится об атмосфере. Прости, отец, что я все время говорю один. Но я так рад, что наконец увидел человека, о котором так часто слышал от мамы. Простите, что утомил вас, сэнсэй, но мне очень хотелось поблагодарить вас…

Я слушал его с большим удовольствием, но тут Каваиси серьезно сказал:

— Простите, что мы отняли у вас столько времени и утомили пустой болтовней. Сын никогда не говорил в присутствии отца, поэтому расслабился и позволил себе быть излишне многословным. Да и я тоже впервые слышу, как он говорит, поэтому невольно заслушался… Оба мы забылись и утратили способность разумно мыслить. Простите нас. Позволите нам еще раз навестить вас, прежде чем сын уедет в Токио? Обещаем вести себя более разумно.

Он стал торопить сына и невестку, и они быстро распрощались. Я проводил их до ворот и подумал, что с радостью снова встретился бы с ними.

 

Глава десятая

С тех пор я каждый день сидел, склонившись над письменным столом. Мысль о живосущей Родительнице, которая не сочла за труд добраться и до моей дачи, не давала мне лениться.

Погода, к счастью, стояла прекрасная, к тому же готовившиеся к экзаменам школьники еще оставались в Токио, и вокруг было тихо, мне ничто не мешало, и работа спорилась. Дважды в день, утром и вечером, я, чтобы немного размяться, опираясь на палку, выходил из дома и совершал прогулку до смотровой площадки и обратно, а на следующий день после визита живосущей Мики решил еще и возобновить сеансы природолечения, которые были мне прописаны когда-то в высокогорном санатории: каждый день после позднего обеда выходил в сад и полтора часа лежал в шезлонге под деревьями, полностью отрешившись от своих мыслей и пополняя запас жизненных сил…

В тот день, когда, закончив очередной сеанс, я поднялся с шезлонга, то увидел, что к дому подъехала шикарная иномарка и остановилась рядом со старенькой машиной дочери.

Из иномарки вышли Каваиси и его невестка Юрико, я направился было к ним, и тут из машины появился Каваиси-младший.

— В прошлый раз, — сказал он, — ваша дочь посоветовала нам оставлять машину здесь, но боюсь, получилось неловко, я всех переполошил…

Разумеется, я, как и раньше, провел их к столику, стоявшему под старым кленом.

Из дома выскочила дочь, чтобы поздороваться с гостями. Юрико отвела ее в сторонку и, что-то передавая, сказала:

— Свекровь рассказывала мне, что когда-то в молодости часто бывала у вас и ваша матушка угощала ее гомокудзуси. Она очень этим гордилась и научила меня готовить это блюдо, теперь оно стало фирменным блюдом нашей семьи. Мы сегодня уезжаем, вот я и поспешила сразу же после обеда приготовить его к ужину… Может, вы отведаете его вечером? Мне было бы очень приятно, да и свекровь наверняка порадуется.

— Завтра сыну надо выходить на работу, — сказал мне Каваиси, — и я решил вместе с ними уехать в Токио. Вот и пришел, чтобы попрощаться. Это лето для меня было очень счастливым, ведь я трижды виделся с вами…

— Что же, вы прямо сейчас уезжаете? — спросил я у Каваиси-младшего.

— Нет, хотелось бы еще поговорить с вами, хотя мы и понимаем, что вам не до нас.

— Да нет, что ты. Когда сидишь целыми днями за работой, один на даче, невольно испытываешь недостаток общения, я с радостью побеседую с вами.

— Понимаете, — сказал Каваиси-старший, — я решил так скоропалительно вернуться в Токио потому, что собираюсь разобрать стихи Ёсико. Вчера сын сказал, что у него была идея к годовщине смерти матери за свой счет издать сборник ее хайку и положить его на домашний алтарь у ее поминальной таблички, но, к сожалению, ему не удалось ее осуществить. А поскольку я бережно сохранил все стихи Ёсико… Как раз недавно я сокрушался, что их никто не читал… Вот и решил сначала прочесть их сам — это будет для меня новая встреча с Ёсико, — а потом, выбрав лучшие, составить сборник… Сын с женой встретили мое решение с радостью, думаю, и сама Ёсико довольна. Мне так досадно, что до сих пор я по собственной глупости был живым идолом… Не знаю, как и благодарить вас за то, что вы помогли мне стать человеком.

— Нет, в этом виноваты прежде всего мы, нам и благодарить сэнсэя, — вмешался сын.

— И еще одно, сэнсэй, — продолжал Каваиси, — я больше не буду писать статьи под псевдонимами, хватит. Я решил тряхнуть стариной, вспомнить студенческие годы, когда профессор О. познакомил меня с вами, и снова заняться литературой. Может, мне удастся что-нибудь написать. Конечно, поэтический дух, который жил во мне в те времена, несколько ослаб, но ведь не обязательно писать стихи или романы, правда? Я попытаюсь вернуть душевную чистоту тех дней и попробую свои силы в эссе или в чем-нибудь вроде… Не знаю, что из этого получится, но ведь попытка не пытка… Знаете, редакция журнала, публиковавшего мои статьи, неоднократно просила у меня разрешение выпустить их отдельной книгой, но я каждый раз отказывал им, а примерно год назад главный редактор журнала снова обратился ко мне с просьбой, заявив, что собрал все мои статьи и даже придумал для будущей книги название… Ну а поскольку они твердо намерены выпустить ее, я вполне могу прекратить публикацию новых статей в журнале… Если мне удастся написать что-нибудь стоящее, я, как бывало в прежние времена, принесу рукопись вам. Помните, сэнсэй, однажды я принес вам рукопись и вы сказали: начать писать книгу — все равно что решиться взойти на алтарь? Тогда я не понял, что именно вы имеете в виду, но теперь во мне есть эта решимость, я готов по-настоящему заняться творчеством.

— Неужели я действительно так говорил? Наверное, ты усмехнулся, подумав про себя: «Вот сноб!»

— Сэнсэй, а ведь я даже не знаю отцовского псевдонима. Неужели он и от вас его скрывает? — поинтересовался Каваиси-младший.

— Да, в этом смысле твой отец и для меня всегда оставался книгой за семью печатями.

— Ужасный человек, да? Надеюсь, вы все-таки простите его.

— Ну уж что касается псевдонима, то прошу вас и в будущем считать меня книгой за семью печатями, — сказал Каваиси, и все расхохотались.

Тут Каваиси-младший с серьезным видом спросил:

— Сэнсэй, а вам удалось разыскать Жака?

— Нет, пока никаких сведений о нем нет.

— Но неужели его невозможно найти? Ведь он же гений, будь он жив, он наверняка бы уже получил Нобелевскую премию!

— Это так, но, видишь ли, Жак, как я уже писал в «Улыбке Бога», был крайним пацифистом, возможно, он снова принял голландское гражданство, поскольку Франция участвовала во Второй мировой войне… А может, эмигрировал в Америку… К сожалению, никто из нас троих не знает его голландской фамилии, и все наши старания отыскать его ни к чему не привели.

— Но он был болен туберкулезом, может быть, он умер молодым?

— Я об этом тоже думал, но он был из нас самым крепким, а раз мы все трое живы, трудно себе представить, что у него вдруг начался рецидив болезни и он скончался.

— Если бы он эмигрировал в Америку, вы бы его уже обнаружили. Вы не думаете, что он мог эмигрировать в Советский Союз?

— Это мне тоже приходило в голову… Но летом 1962 года я был там по приглашению Союза советских писателей и провел в стране около месяца, об этом писали газеты, если бы он был там, то наверняка бы объявился…

— Но в Советском Союзе отсутствует элементарная свобода, может быть, ему просто не удалось объявиться?

— Может быть и так. Если он эмигрировал в Советский Союз, его организм, подточенный туберкулезом, мог просто не выдержать тамошнего холодного климата. Вот чего я боюсь…

— Так или иначе, не будь Второй мировой войны, этот гениальный ученый сумел бы полностью реализоваться в своей любимой Франции и внести вклад в развитие человечества… И вы смогли бы, как договаривались, через двадцать пять лет снова встретиться… Это, получается, в 1954 году? Как раз за год до этого в Париже вышел французский перевод вашего романа «Умереть в Париже», ведь так? Большая радость для ваших старых друзей, всех троих, особенно для Жака, который вправе гордиться тем, что ему все-таки удалось убедить вас стать литератором.

— Иногда мне кажется — ищи я его тогда так же основательно, как я делаю это теперь, я, возможно, и нашел бы его… Мне стыдно, что я оказался недостаточно верным другом, я постоянно прошу за это прощения у Бога, о котором рассказал мне Жак.

— Нет, сэнсэй, все это из-за войны. Войны — действительно страшная вещь. И не только потому, что они всегда связаны с массовым истреблением людьми друг друга, они влекут за собой бесчисленное множество несчастий, которые даже предугадать невозможно. Поэтому люди должны решительно отказаться от войн.

— Ты совершенно прав. Ведь все простые люди их ненавидят. Взять хотя бы Вторую мировую. Народ жил спокойно, ни о чем не подозревая, а правители между тем, переоценив свою силу и влияние, напали на соседнюю страну, а там, дальше — больше, втянулись в военные действия и с другими странами. Народ же, обманутый красивыми лозунгами, пошел на поводу у правителей… В последнее время мне невольно вспоминаются те годы, и я тревожусь за судьбу Японии… Хотя мы вроде бы отказались от вооружения и приняли мирную конституцию, с каждым годом в бюджете все больше урезаются расходы на благосостояние людей и увеличиваются расходы на вооружение. Премьер-министр пытается убедить народ в своей правоте, вуалируя свои истинные намерения красивыми пустыми фразами, достойными члена секции риторики Первого лицея, когда же народ поймет наконец что к чему, мы можем оказаться вовлеченными в войну с Америкой. Вот чего я боюсь. К тому же эта война будет ядерной.

— Ядерная война означает гибель человечества. Поэтому на нее никто никогда не решится. Я верю в человеческую мудрость.

— Мне бы тоже хотелось в нее верить, но, как ни печально, эта мудрость не может положить конец гонке ядерных вооружений. Ну да ладно, что толку о том толковать. Лучше придумай способ, как найти Жака.

Тут молчавший до сих пор Каваиси-старший решил, что ему пора вмешаться:

— Ты, кажется, хотел задать сэнсэю всего один вопрос и сразу же ехать в Токио…

— Получается, что Бог-Родитель, в которого вы сейчас верите, это тот самый единый Бог, о котором говорил вам Жак, а именно Сила Великой Природы, так? Этот Бог не сам вам является, а, как правило, от Его лица, в качестве Его посланника, с вами говорит некто, кого можно назвать духом Мики Накаяма, или, если использовать ваше собственное определение, живосущей Родительницей. Впрочем, кажется, в некоторых случаях Бог-Родитель обращается к вам лично… Мне хотелось бы знать, когда госпожа Родительница приходит, чтобы говорить с вами?

— Трудно сказать. Она приходит совершенно неожиданно, если хочет мне что-то сказать… И никогда не предупреждает меня о своем приходе заранее… Но приход ее всегда оказывается кстати, не было случая, чтобы я из-за него как-то пострадал… Впервые она явилась ко мне десять месяцев тому назад и с тех пор приходила больше шестидесяти раз.

— Шестьдесят раз? И она вам не надоела?

— Нет, с каждым разом содержание бесед становится все глубже и шире… В конце концов даже я поверил в Бога-Родителя. Я всегда с нетерпением жду ее и радуюсь ее приходу.

— В связи с этим я хочу спросить вас вот о чем. Из «Улыбки Бога» я понял, что Бог-Родитель из любви к людям, возлюбленным чадам своим, не жалея себя, постоянно витает над миром, готовя почву для того, чтобы начать Великую Уборку, а вслед за тем приступить к Спасению Мира, в этом Ему помогает и живосущая Родительница. Так вот, не можете ли вы мне растолковать, в чем заключается Спасение Мира? Не спрашивали ли вы об этом госпожу Родительницу?

— Ну, откровенно говоря, у меня и так слишком много вопросов к ней. Но когда я ее слушаю, меня охватывает такой восторг, что мне не до вопросов. Невозможно задавать вопросы собеседнику, перед которым испытываешь благоговейный трепет, обычно я жду, когда Бог-Родитель сам осведомится, не хочу ли я что-нибудь спросить. Впрочем, Родительница часто касается темы Спасения Мира, и мне, в общем-то, этого довольно… Вот вам пример. Однажды, не помню когда именно, Родительница рассказала мне об одной южной стране. О том, что правительство ее полностью коррумпировано, погрязло в алчности и гордыне, люди, находящиеся у власти, злоупотребляя своим положением, присвоили все богатства страны и простые люди живут в полной нищете. Бог-Родитель очень жалеет их. Он просто не в силах смотреть на их страдания. Одна женщина, жительница этой страны, больше года молилась Богу, прося Его спасти всех этих несчастных, хотя бы ценой ее собственной жизни. Бог-Родитель пришел к выводу, что помочь этим бедным детям своим Он может только одним способом — тех, кто находится наверху, сбросить вниз, а тех, кто внизу, возвысить, но это означает революцию. Если же произойдет революция, жизнь многих Его детей окажется в опасности. Бог-Родитель всегда делает все возможное, чтобы не допустить ни одной жертвы, и Родительница собиралась отправиться в эту южную страну, чтобы помогать Ему. «Поэтому, — сказала она, — мы теперь некоторое время не увидимся…» Через восемь дней, поздно вечером, она снова явилась и, как всегда, спокойно беседуя со мной, среди всего прочего мельком сказала, что любовь Бога-Родителя к Своим возлюбленным чадам воистину велика и в той южной стране удалось обойтись без единой жертвы…. А на следующее утро я обнаружил в газете большую статью о филиппинской революции и чуть не закричал от удивления.

— Вот как, неплохая оценка коррумпированной политики президента Маркоса! Помню, как поразила нас степень разложения Маркоса и его клики, когда после его бегства на Гаваи по телевизору показывали покинутый им дворец. Президент Акино, как и большинство филиппинцев, католичка, значит, она молилась больше года и ее молитвы дошли до сердца Бога-Родителя? Революция свершилась без единой капли крови, конечно же, таков был замысел милосердного Бога-Родителя. Не известны ли вам подробности? Что именно предпринял Бог-Родитель для того, чтобы обеспечить столь успешный исход революции?

— Не знаю. Я всегда призывал себя к сдержанности, мне казалось, я должен принимать к сведению то, что мне говорят, и не проявлять излишнего любопытства. Да, вот еще… В апреле, не помню, какого числа, Родительница вдруг сказала: «Знаешь, есть одна холодная страна на севере, над которой развевается красное знамя? Там с гордостью говорят о том, что благодаря прекрасному руководству все простые люди счастливы и в стране царят мир и спокойствие… Кстати, в других странах тоже кое-кто этому верит, на деле же народ этой страны несчастен, ибо верховная власть там абсолютна и простые люди даже дышать свободно не могут… Но они терпеливы… Руководители этой страны, ни на что невзирая, вошли в сговор со многими соседними странами Восточной Европы и пытаются навязать им свой красный курс, более того, они стараются переманить на свою сторону и западных соседей в надежде и у них внедрить собственные устои. Это очень беспокоит Бога-Родителя, который любит все человечество, все люди для Него — возлюбленные чада… К тому же эта страна одержима идеей освоения ядерного оружия, Америка же, стоящая во главе западных держав, старается не отстать от нее и тоже наращивает темпы ядерного вооружения. Если противники не одумаются, человечество окажется на краю гибели. Опасаясь этого, Бог-Родитель решил сначала заняться красной страной. Но медлил, боясь страшного взрыва, чреватого гибелью и страданиями многих людей. Однако в конце концов, придя к выводу, что это неизбежно, Он решил принять на себя бедствия, готовые обрушиться на Его возлюбленных чад, и пострадать вместе с ними. Я должна помочь Ему, поэтому некоторое время не смогу навещать тебя». Потом, в некотором замешательстве, она добавила: «В таких случаях в красных странах принято обходиться без огласки, но на этот раз им ничего не удастся скрыть — ветер отнесет облака дыма в западные страны…» И вот через несколько дней из газет я узнал об аварии на советской атомной станции в Чернобыле и сразу понял, что речь шла именно об этом. На следующий день Родительница снова пришла и, как ни в чем не бывало, принялась беседовать со мной, голос у нее был очень усталый, она с жаром говорила о любви Бога-Родителя к людям…

— Значит, авария в Чернобыле была частью Великой Уборки, которую проводит Бог-Родитель ради Спасения Мира? — спросил, тяжело вздохнув, явно взволнованный Каваиси-старший.

Я хотел было рассказать ему о своей последней беседе с Родительницей, когда она пришла ко мне, только что вернувшись из Средней Азии, из Ирана и Ирака, где была вместе с Богом-Родителем и где, по ее словам, просто ад кромешный.

Но я не смог ничего ему сказать: мне вдруг вспомнился рассказ живосущей Родительницы о тех страшных днях, когда на Хиросиму и Нагасаки сбросили атомную бомбу, вспомнилось, как она содрогалась от рыданий, жалея бесчисленных детей своих, сгоревших заживо, а я, слушая ее, даже не удосужился задать себе вопрос, почему она мне все это рассказывает именно теперь, и просто принял ее слова к сведению.

— Сэнсэй, но раз Бог-Родитель сам проявляет такое беспокойство по поводу атомной бомбы, может, нам не стоит опасаться новых войн? — вдруг спросил Каваиси-младший почти одновременно с отцом, который сказал:

— Сегодняшний разговор убедил нас в том, что Бог-Родитель осуществляет Великую Уборку ради Спасения Мира, а Родительница помогает ему в этом… Так что на один вопрос мы уже получили ответ… Знаете, сэнсэй, когда после долгого перерыва мы встретились с вами в этом саду, я поразился вашей молодости. И это при том, что вам тогда уже исполнилось девяносто. Ведь вы живете творческой жизнью около шестидесяти лет, не так ли? Все эти годы вы без устали писали, причем из-под вашего пера выходила настоящая литература, а не дешевое чтиво. И вот когда, казалось бы, вы написали уже все, что хотели, и можете отдохнуть, вы беретесь за книгу «Улыбка Бога», а едва закончив ее и издав, снова, как в молодые годы, отдаетесь творчеству, и глаза ваши блестят от воодушевления… Это поразительно. Вы пишете, руководствуясь указаниями Бога, и этот наш разговор окончательно убедил меня в том, что вы тоже помогаете Ему в деле Спасения Мира… Я убедился еще и в правильности слов Жака о том, что любимое дело — это талант, дарованный человеку Богом, и если он всю жизнь занимается этим делом, то выполняет свое предназначение… То есть я тоже признал существование великого Бога-Родителя. К сожалению, это случилось поздновато, но ведь лучше поздно, чем никогда… Я моложе вас, к тому же на старости лет обрел такого замечательного сына… Теперь я тоже стану писать по-настоящему серьезные книги, чтобы исполнить роль, уготованную мне Богом. Пусть никто не станет читать мною написанного, но я преисполнен решимости взойти на алтарь и буду до самой смерти писать свои эссе, которые никто, кроме меня, не напишет…

— И правильно сделаешь… — ответил я, а сам смотрел на деревья: воздев зеленые ветки к чистому небу, они славили благодатную Великую Природу. Снизу им вторили цветы: дикие горицветы, лиловая скабиоза, белые лилии… И даже те незаметные безымянные цветочки под ногами… «Может быть, этот маленький садик тоже является частицей рая на земле…» — задумался я, и вдруг мои размышления прервал голос Каваиси-младшего:

— У вас в саду так прохладно. Наверное, потому, что он на вершине холма, который выдается вперед, как полуостров.

— Да, в этом смысле нам повезло.

Тут Юрико, до этого времени молчавшая, робко спросила:

— Сэнсэй, простите, но… эта мозоль на вашем правом указательном пальце, она от ручки?

— А? — И я стал разглядывать свои указательные пальцы — и левый и правый. В самом деле, на правом вторая фаланга была немного искривлена, выгнута вправо.

— Ты считаешь, это от ручки? Раньше я пользовался толстой авторучкой «Монблан», а когда, после трехлетнего перерыва, сел писать «Улыбку Бога», обнаружил, что мне трудно писать старой авторучкой. Я не знал, что и думать, а потом заметил, что у меня просто искривлен палец. Выходит, от ручки?

— Это драгоценное свидетельство ваших шестидесятилетних трудов… Можно взглянуть? Жаль, что нельзя рассказать свекрови о нашей встрече… Представляю, как бы она радовалась!

— Да, я тоже подумал о том, как бы счастлива была Ёсико, окажись она здесь с нами. Ах, если бы она задержалась в мире еще на год!

— Но, отец, мама, как доказал гениальный Жак, пребывает сейчас на небесах, в атмосфере, она покоится в объятиях Бога Великой Природы и оттуда смотрит на нас и радуется. Так что не надо грустить…

— Но в это я все-таки еще не могу поверить.

— Простите, что вмешиваюсь, — решила вставить словечко моя дочь, которая, обслужив гостей, тихо сидела в сторонке на стуле, — госпожа Родительница как-то сказала мне в нашем токийском доме, что хотя моя мать и находится теперь в мире Бога-Родителя, она вместе с нами слушает ее слова и радуется. Мама охраняет и меня, и наш дом, надо бережно хранить в душе память о ней, но предаваться скорби нельзя… Знаете, я часто чувствую ее присутствие, хотя и не вижу. Вы тоже должны в это верить.

Я молча слушал их, переводя растроганный взгляд с одного на другого. Мне хотелось хоть на миг продлить эти драгоценные минуты. «Как прекрасно, — думал я, — когда родные и близкие сидят вот так, в окружении благодатной Великой Природы и ласково, любовно беседуют… Ведь, наверное, это и есть одна из форм той идеальной „жизни в радости“, к которой всегда призывает живосущая Родительница…» И мне показалось, что среди сидящих в саду явственно различимы лица Ёсико и моей жены.

 

Глава одиннадцатая

Этим летом не было ни дождей, ни туманов, дни стояли прекрасные, и жить на даче было одно удовольствие. Я целыми днями сидел за письменным столом и радовался, что мне никто не мешает: живущие по соседству друзья до сих пор не приехали.

Я с головой ушел в работу над второй книгой, у меня не было времени даже на то, чтобы просмотреть «Вернувшихся из Космоса» — книгу, которую специально для меня прислал из Токио Каваиси-младший. Мне часто звонили со всякими нелепыми просьбами, вроде: «Я прочел вашу „Улыбку Бога“, не можете ли вы дать мне адрес и телефон юноши Ито, о котором говорится в книге».

Звонили отовсюду — из Токио, из Сэндая, из Кансая, с Сикоку… Звонили совершенно неизвестные мне люди, все они говорили, что номер телефона дачи им дали в моем токийском доме. Я всем отвечал одно и то же:

— У меня нет под рукой телефонной книжки, первого сентября я вернусь в Токио, так что звоните числа третьего по токийскому номеру. — И тут же опускал трубку.

Дочь сказала, что она знает и адрес, и номер телефона Ито, но все равно я отвечал всем именно так. Ведь звонившие хотели встретиться не с Ито, а с живосущей Родительницей, а откуда мне было знать, хочет ли она встречаться с ними. Мне казалось, что сначала я должен спросить об этом у нее самой, к тому же меня мучили сомнения — не поступил ли я опрометчиво, указав в «Улыбке Бога» имя Ито?

Дело в том, что в последнее время живосущая Родительница часто просила меня за него.

— Ясиро (то есть Ито), — говорила она, — еще беспомощен, как ребенок, у него слишком много недостатков. Я все время призываю его к тому, чтобы он совершенствовался, развивая в себе смирение духа, и жду, пока он повзрослеет. Прошу тебя опекать его, последи, чтобы он не падал духом и одновременно не допускал в сердце гордыни.

Вот я и боялся, что, если вдруг его начнут одолевать читатели, его юное сердце может не устоять перед искушением и он невольно много возомнит о себе. Потому-то я решил без согласия Родительницы никому не давать его адрес.

На следующий день во время обеда дочь сказала мне:

— Такая хорошая стоит погода, жалко возвращаться в Токио… Может, предупредим сторожа и задержимся здесь еще на несколько дней?

— Но мы обещали, что вернемся через месяц, у него могут быть свои планы… Давай все-таки вернемся первого.

— Но остается всего шесть дней.

— Целых шесть дней. Надо их прожить неторопливо, радуясь каждому.

— Но первого числа дороги всегда перегружены, придется выезжать очень рано, ты к этому готов?

— Конечно готов. Ведь мы на машине, встанем и сразу поедем.

Я был настроен столь беспечно, потому что и вправду чувствовал себя прекрасно, по саду гулял без палки, что касается книги, то я рассчитывал завершить работу над ней до конца года, ведь уже начата была пятая глава. Поэтому я не волновался, полагая, что и живосущая Родительница будет мною довольна.

Сразу после обеда я вышел в сад и, устроившись в шезлонге под лиственницей, приступил к очередному сеансу погружения в природу. Но мне никак не удавалось сосредоточиться, я все время невольно возвращался мыслями к названию новой книги, обдумывая, какой вариант предпочесть — «Замысел Бога» или «Милосердие Бога»…

Не знаю, сколько прошло времени, может быть, я неожиданно задремал, но вдруг очнулся, к великому своему удивлению услышав, что меня кто-то зовет по-французски.

— Дорогой мой друг, Кодзиро! Я так долго искал тебя, мне так хотелось с тобой поговорить! И вот наконец нашел. Какая радость! Сколько же лет мы не виделись? Ты постарел. Но я за тебя спокоен — ты стал прекрасным писателем и до сих пор вдохновенно творишь!

— Жак? Я тоже тебя искал. Но говори помедленнее, я плохо понимаю по-французски. И вообще, где ты? — спросил я и попытался привстать, но тело меня не слушалось.

— Где? Но разве ты не помнишь, что я тебе говорил тогда, у Скалы Чудес? Ты признал существование Бога, великой силы, приводящей в движение Вселенную — в последнее время ты называешь его Великим Богом-Родителем… Более того, после долгих колебаний ты наконец решил жить, повинуясь указаниям этого Бога. Просто замечательно! Ведь я часто говорил тебе там, в Отвиле, в нашем храме… Сила Великой Природы, уготовив тебе судьбу писателя, нарочно сделала так, чтобы ты заболел туберкулезом и попал в санаторий, поэтому ты должен набраться мужества и заняться литературой… Но ты пропускал мои слова мимо ушей и все только смеялся надо мной. «Улыбка Бога» — это первое произведение, которое ты написал, ведомый любовью Бога, Силы Великой Природы. И теперь я за тебя спокоен…

— Ах, Жак, как я рад тебя видеть! Но где ты пропадал столько лет?

— Разве я не здесь, с тобой? Разве ты меня не слышишь? Я тоже ждал нашей встречи. Ты ведь хотел поговорить со мной о своих произведениях, правда? Так что тебя смущает теперь?.. Тогда, в Отвиле, я рассказывал вам о полетах в космос, а Морис и Жан знай насмехались надо мной, называя фантазером… Но человек — замечательное творение. Люди занимались наукой, не жалели сил и вот высадились-таки на Луну. И Морис и Жан были прекрасными, бескорыстными друзьями. Я рад, что их жизнь сложилась удачно.

— И Морис и Жан так упорно тебя разыскивали. Где же ты был?

— Как тебе сказать… Впрочем, теперь-то ты, наверное, поймешь… Я в лоне Великого Бога, под защитой Его любви. Он направляет мои действия, а я усердно совершенствуюсь, дабы в будущем помогать Ему в сложном деле Спасения Мира.

— Значит… — произнес я, и тут вдруг мне удалось приподняться. Я хотел сказать: «Значит, ты умер?» — но не смог произнести ни слова. Внезапно голос, говорящий со мной по-французски, замолк, и сколько я ни вертел головой, Жака не увидел.

Я поднялся, но, разумеется, в саду никого не было. Значит, он действительно умер? Сердце громко стучало в груди, я вышел из-под лиственницы и сразу же направился к смотровой площадке.

Над головой простиралось чистое — ни облачка — небо. К этому небосводу, к этой зеленовато-голубой атмосфере воспаряют души умерших, превращаясь в сгустки энергии, воспаряют, чтобы их приняла к себе Сила Великой Природы. Да, это так. Вспоминая то, что Жак говорил мне тогда, в нашем храме перед Скалой Чудес, я, подняв глаза к небу, безмолвно звал: «Жак, Жак», по щекам моим струились слезы, но его не было нигде, в полуденном небе царил мертвый покой…

Неужели Жак все-таки умер? При этой мысли я как-то разом обессилел и почувствовал, что не в состоянии продолжать работу. Я сидел за письменным столом, но писать не мог, меня неотвязно преследовали воспоминания о днях, проведенных в Отвиле.

На следующее утро я, как обычно, уединился в кабинете, но работа не шла, в конце концов я решил выйти в сад и полежать в шезлонге под деревом, отдавшись целительным силам природы, — как знать, может, мне снова удастся услышать голос Жака.

Но как я ни старался вызвать его, Жак не появлялся. Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг у ворот раздался гудок автомобиля — большая редкость в наших местах, — и послышался голос почтальона.

Не успел я подняться, как появилась дочь с полученной почтой.

— Представляешь, как замечательно, из издательства сообщают, что они собираются выпустить книгу третьим изданием, — сказала она и протянула мне письма. Мой взгляд сразу выхватил из них одно с иностранной маркой.

Оно оказалось от Мориса. Взяв только его, я вернулся к шезлонгу и снова улегся. Поспешно вскрыв конверт, извлек из него письмо. Оно было написано по-французски, причем почти скорописью, знаки сливались, я разбирал их с трудом, а поскольку я был очень взволнован, меня это невольно раздосадовало…

Дорогой друг!

Твой отвильский друг Морис.

Невозможно поверить, что красивой, нежной мадам больше нет, что вот уже четыре года, как она покинула тебя! И все же тебе удалось не только превозмочь горе, вызванное этой утратой, но и обрести присутствие духа и в девяносто лет написать большую книгу! Право же, мое сердце с трудом вмещает печаль и радость, которые я испытал, прочитав твое письмо…

Когда дочь с мужем приезжала на каникулы навестить меня, я показал им твое письмо, желая разделить с ними свое горе и свою радость. Однако они, кажется, неправильно меня поняли, во всяком случае, они заявили, что возьмут на себя поиски Жака, тем более что у них сейчас каникулы.

Молодежь вообще народ деловой, зять, как-то связанный с журналистикой, в тот же день начал собирать предварительные сведения о Жаке, для чего задал мне кучу вопросов, в конце концов мне пришлось отыскать письма Жака, а также твои и Жана и показать ему… На следующий день зять заявил, что розыски лучше начать с того университета, который Жак закончил, для чего оба уехали в Париж… Через две с лишним недели они вернулись и вот что мне сообщили. О друг мой, прошу тебя, не отчаивайся!

Им удалось разыскать четырех оставшихся в живых сокурсников Жака по естественному факультету, они два или три раза встретились с этими людьми и задали им ряд вопросов, однако те явно попытались уклониться от ответа. Все четверо утверждали, что Жак был гением, что он был пацифистом, но о его жизни после войны никто ничего не знал. Один из них, правда, сказал, что Жак, кажется, собирался переселиться в Голландию, но удалось ли ему это или нет, неизвестно. На вопрос, не мог ли Жак эмигрировать в Америку или в Советский Союз, все четверо тоже ответили весьма уклончиво, в том духе, что, мол, они не исключают такой возможности, когда же зять попытался узнать о судьбе сочинений Жака, ему ответили, что в настоящее время их издание не планируется…

Дочь с мужем были близки к отчаянию, но тут услышали от одного из однокурсников Жака, что у него был задушевный друг, теолог Г., с которым они когда-то учились вместе в лицее. Мои разыскали этого теолога в каком-то санатории в Нормандии и поехали к нему. «Жак Шарман? — сказал Г. — К сожалению, в мае 1940 года он погиб в автокатастрофе». После чего он как-то занервничал, стал подробно рассказывать о своей юности, сетуя на то, что ему недостает такого собеседника, как Жак, который имел весьма своеобразный взгляд на религию и на Бога. В результате зятю так и не удалось расспросить его подробнее об обстоятельствах гибели Жака, а на вопрос, где его могила, Г. ответил, что, поскольку Жак не признавал могил, считая, что тело после смерти все равно превращается в землю, его останки кремировали и урну с пеплом погребли в могиле отца. Он рассказал им.

где они могут найти эту могилу, после чего дочь с мужем сразу же вернулись в Париж, пошли на кладбище Монпарнас, посетили могилу, в которой погребли прах Жака, и, окончательно удостоверившись в его смерти, вернулись ко мне. Еще зять печально добавил: «Все, с кем мы имели дело, в заключение вздыхали и говорили как-то загадочно… Мол, жаль, что из-за войны Жаку не удалось в полной мере реализоваться, для науки это большая потеря… То есть его гибель во время аварии остается под вопросом, но, к сожалению, теперь трудно пролить свет на все обстоятельства… Да, войны всегда оставляют после себя длинный страшный след, их ни в коем случае нельзя допускать…»

Зять дружит с учениками хорошо тебе известного профессора Бельсора, и, когда он был в Париже, кто-то из них рассказал ему о печальной судьбе их учителя. Да, кстати, он встречался и со стариком переплетчиком, которого ты тоже знаешь… Оказывается, профессор, всегда слывший традиционалистом и истинным патриотом, после войны был облыжно обвинен в сотрудничестве с нацистами и заклеймен предателем родины, ему до сих пор не вернули даже звания академика… А поскольку Жак был пацифистом, да еще и натурализованным французом, то даже если он погиб в результате какого-то страшного недоразумения, друзья скорее всего предпочтут об этом помалкивать. Да, война — это действительно ужасно, отвратительно.

Ах, мой дорогой друг, все же мы не должны скорбеть

о Жаке. Ведь скоро мы и сами воспарим к небесной лазури, к атмосфере, в которую он так верил, и встретимся с ним…

Я тоже очень ослаб и каждый день радуюсь только одному — что еще жив. В последнее время я стал тайком задумываться о том, что смерть является спасением для наделенного плотью человека. Желаю тебе тихой старости, а мадам пусть покоится с миром… Да, кстати, Жан, кажется, по-прежнему в Мехико, но я стараюсь не огорчать его печальными вестями…

Сколько раз я ни читал это письмо, до меня не доходил его смысл. Только одно я твердо понял, и печаль пронзила все мое существо: Жак умер, причем умер давно, в мае 1940 года.

Что происходило в мае 1940 года? Около часа я терзался, размышляя об этом, но так ничего и не вспомнил. Подумав, что в кабинете должны быть какие-нибудь справочники, вернулся в кабинет. В шкафу нашелся справочник «Современная Япония, сводные хронологические таблицы». Взглянув на перечень событий, происходивших в мире в мае — июне 1940 года, я ужаснулся.

1 мая. Гитлер отдает приказ начать наступление на Западном фронте.

10 мая. Внезапное вторжение немецких войск в Северную Францию, Нидерланды, Бельгию, Люксембург.

13 мая. Королева и правительство Нидерландов переезжают в Лондон и учреждают «правительство в изгнании».

14 мая. Капитуляция армии Нидерландов.

14 мая. Прорыв немецкими войсками линии Мажино в окрестностях Седана.

17 мая. Немецкие войска оккупируют Брюссель.

27 мая. Начало эвакуации в Великобританию английских войск, блокированных в районе Дункерка.

28 мая. Король Бельгии Леопольд Третий подписывает капитуляцию.

11 июня. Правительство Франции переезжает из Парижа в Тур.

13 июня. Французская армия оставляет Париж.

14 июня. Немецкие войска без боя берут Париж.

Я не помнил, когда именно Франция объявила о вступлении в войну с Германией, поэтому решил заодно заглянуть и в предыдущий, 1939 год, в результате чего установил, что Франция вместе с Англией до последнего предпринимали разнообразные шаги, не желая вступать в войну, но когда 1 сентября немецкие сухопутные и воздушные войска вторглись на территорию союзной Польши, в обеих странах была объявлена мобилизация, одновременно было выдвинуто требование о выводе немецких войск из Польши, а поскольку Германия проигнорировала это требование, 3 сентября Франция и Англия объявили о своем вступлении в войну…

Судя по всему, Жак не случайно погиб в автокатастрофе именно в мае, уж не существовало ли какой-то связи между его гибелью и вторжением 10 мая немецкой армии в Нидерланды? Нетрудно было представить, как страдал Жак, будучи пацифистом и человеком исключительно совестливым, какими мучительными были для него эти десять месяцев, начиная с 3 сентября предыдущего года, когда Франция объявила войну Германии… И что же это была за автокатастрофа, о которой никто не смог рассказать ничего определенного?

Занятый этими мыслями, я никак не мог сосредоточиться на работе. На следующий день, подхлестывая себя словами: «Смотри, дождешься, что Бог-Родитель рассердится…», я сел за письменный стол, но не смог написать и трех строк. После обеда я решил принять сеанс погружения в природу и полежать под деревьями в саду, чтобы избавиться от мыслей о смерти Жака. В конце концов мне удалось достичь состояния полной отрешенности, и вдруг — не помню, сколько прошло времени, — я услышал голос Жака:

— О, Кодзиро! Я должен еще раз поговорить с тобой. Знаю, ты уже получил письмо от Мориса, так что тебе больше не надо разыскивать меня, одной заботой меньше. Теперь я за тебя спокоен. Побыстрее приступай к своей новой работе. Бог просит тебя поторопиться…

Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить. Но даже если ты и узнаешь всю правду, что толку? Единственное, что я могу сказать совершенно определенно, — нет ничего нелепее и страшнее войны. Довольно, если ты еще раз в этом убедился…

Недавно я понял, что встреча с тобой была самым большим счастьем в моей земной жизни. В результате своих скромных исследований в области естественных наук я пришел к выводу, что единственным Богом является Сила Великой Природы, которая приводит в движение Вселенную, и этим своим выводом поделился с тобой, помнишь? Однако тебе понадобилось полвека для того, чтобы ценой жестоких страданий признать в конце концов существование Великого Бога-Родителя. Одновременно ты вспомнил обо мне, и тебе впервые открылось, что твой Великий Бог-Родитель и есть тот единый Бог, Сила Великой Природы, о котором говорил тебе я. В результате ты хотя и против своей воли, но все же повиновался указаниям этого Бога и принялся за работу… Знаешь, Бог-Родитель доволен твоей первой книгой — «Улыбка Бога»…

Бог, в равной степени любя все человечество, с прошлого года — ибо настал намеченный срок — приступил к Спасению Мира, и первым его шагом на этом пути стала Великая Уборка. Без нее человечеству угрожает опасность вымирания, наш земной шар превратится в мертвую планету. Ты должен это понять. В деле Спасения Мира Богу, помимо твоей живосущей Родительницы, станет всеми силами помогать и воскресший Иисус Христос, тот самый Иисус Христос, которому Морис и прочие молились в нашем храме у Скалы Чудес. Ты понял это? Мы с тобой, как ни малы наши возможности, тоже помогаем Богу, я — на Небесах, ты — на Земле.

Многие люди превозносили меня, называя гением, и невольно по молодости лет я много возомнил о себе, сделался заносчивым и высокомерным, хотя всегда считал, что занимаюсь наукой просто из любви к ней. А ты проявлял похвальное смирение. Теперь я все это осознал.

Ах, почему я не следовал твоему примеру! Высокомерие всегда ужасно, даже если оно невольное. Будь я так же скромен, как ты, я бы и теперь занимался своей любимой наукой там, на Земле! И сделал бы все для того, чтобы человечество не использовало так нелепо, для военных нужд, знания, обретенные в результате успешного освоения космоса! Ибо нет ничего ненавистнее войны для великого Бога, любящего все живое на земле — и людей и животных…

О мой друг! Бог торопит тебя, желая, чтобы ты завершил свою работу как можно быстрее. Ибо Он хочет, чтобы люди поскорее узнали о Его любви к ним. Понимаешь? Ведь и ты и я — мы оба — Его сподручные, и мы готовы в меру сил своих, пусть даже ничтожно малых, помогать Ему в деле Спасения Мира. С этой точки зрения нас с тобой связывают теперь узы куда более крепкие, чем когда-то в Отвиле, узы любви и общего предназначения. Верь в это! Обрети душевный покой и постарайся выполнить свое предназначение. Ты понял меня, Кодзиро?

Я лежал в шезлонге, не в силах пошевельнуться. Голос Жака, с его специфическим французским выговором, наполнил все мое существо, и даже после того, как он замолк, отдельные слова снова и снова звучали в душе, в груди моей потеплело, и слезы подступили к глазам, но это не были слезы печали. Я был охвачен поистине невероятным волнением.

В ту ночь мне приснился какой-то нелепый сон. Будто бы я вдруг обнаружил, где скрывается Жак. Маленький сельский домишко, в котором не было никого, кроме экономки-голландки. Она приготовила мне ванну, мол, японцы любят купаться. Жак предупредил меня, чтобы я не сливал воду, в стране постоянная нехватка воды, после меня и он в кои-то веки примет ванну. В окне ванной комнаты виднелась далекая мельница. Медленно, испытывая необыкновенное блаженство, я погрузился в теплую воду и вдруг вздрогнул от страха — где-то совсем рядом прогремел оглушительный выстрел. Перепуганный, наспех накинув на плечи полотенце, я открыл дверь. В соседней комнате на полу весь в крови лежал Жак.

В следующий миг пуля, влетевшая с улицы, впилась мне в бедро, и я тоже упал. Я умру, если буду так лежать, подумал я и попытался встать, но тело не слушалось меня. В ужасных мучениях корчился я на полу, но тут наконец проснулся и почувствовал резкую боль в пояснице…

В то утро я никак не мог подняться с постели и только перед самым завтраком с трудом дополз до столовой. Дочь ахнула, увидев меня.

— Здесь, в горах, уже ощущается осень, — сказала она, — вчера вечером сильно похолодало, вот у тебя и разыгрался радикулит.

Но я-то был уверен, что это Бог наказал меня, видя, что, предавшись скорби по Жаку, я совсем забросил работу. Тем не менее я не стал садиться за стол, а решил отправиться к источнику под холмом, чтобы перед возвращением в Токио как следует прогреть поясницу. Дочь довезла меня на машине до горячих источников Хосино, а до купальни я добрался сам, опираясь на палку, вид у меня при этом был довольно плачевный. Опустившись в горячую воду, я тут же вспомнил о предостережении, полученном от доктора Утимуры.

Профессор Утимура был сыном знаменитого Кандзо Утимуры и моим однокурсником по Первому лицею. Будучи прекрасным бейсболистом (питчером), он каждый год обеспечивал своей команде победу в соревнованиях с командами университетов Васэда и Кэйо, благодаря ему бейсбольная команда Первого лицея переживала золотые времена. Поступив в университет, он выбрал медицинский факультет и сделался знаменитым врачом. Последние пять лет, с тех пор как я стал проводить лето в Каруидзаве, мы с ним время от времени встречались на горячих источниках — его дача была неподалеку — и, нагишом сидя в воде, дружески беседовали. И вот несколько лет назад в конце августа он сказал мне, что вообще-то горячие ванны, конечно, хороши, но нам, старикам, нельзя подолгу сидеть в воде, это может даже привести к летальному исходу, и посоветовал мне оставаться в ванне только до первого пота. Сам-то он не просидел в воде и пятнадцати минут, но, несмотря на это, вернувшись в начале сентября в Токио, неожиданно скончался.

И вот теперь, когда я, медленно погрузившись в горячую воду, блаженствовал, согревая больную поясницу, мне вдруг вспомнились его слова. А главный врач лечебницы всегда говорил: как ни сильны боли в пояснице, они не смертельны. «Что ж, если долгое сидение в воде может стоить мне жизни, я уж лучше потерплю», — подумал я и поспешно выбрался из ванны.

Как ни слаб я был, с жизнью мне еще не хотелось расставаться, и я перестал ездить на горячие источники. А 1 сентября рано утром мы с дочерью на машине выехали в Токио. Из-за своего радикулита я не смог даже на прощанье сказать несколько ласковых слов своим друзьям-деревьям — старому клену и лиственнице.

К полудню мы добрались до дома. Обрадованный сторож помог нам распаковать привезенные вещи и тут же ушел, хотя мы и уговаривали его остаться пообедать. Я боялся, что, просидев несколько часов подряд в нашей старой машине, почувствую себя совсем плохо, но как только мы оказались дома, мне неожиданно стало легче. Тем не менее после немудреного обеда я поднялся в свою спальню на втором этаже и вытянулся на кровати, чтобы немного отдохнуть.

Через два часа меня позвала дочь.

— Пожаловала госпожа Родительница, — сказала она.

Готовый к тому, что меня будут распекать за леность, я спустился вниз. Родительница, как всегда, ждала меня в японской гостиной.

— С возвращением… С твоей поясницей все теперь будет в порядке. Ясиро взял себе половину твоей хвори, со вчерашнего вечера у него прихватило поясницу, да так, что и подняться не может… «Улыбка Бога» хорошо продается, и Бог доволен… Работа над второй книгой тоже продвигается, надеюсь, к декабрю ты ее закончишь… Подойди-ка сюда.

Я придвинулся к ней, так что наши колени соприкоснулись.

Родительница дунула мне на голову и на плечи, потом на грудь и на живот и сказала:

— Ну вот, Бог-Родитель вдохнул в тебя жизнь. Отныне работа будет спориться… Не сомневаюсь, что вторая книга будет готова в декабре. А с января приступишь к работе над третьей… У тебя есть ко мне вопросы?

— Многие из тех, кто прочитал «Улыбку Бога», звонят и просят дать им адрес и телефон Ито. Можно это делать?

— Да, все хотят внимать речам Бога… Можешь сообщить им… Ни о чем не беспокойся, это говорю тебе я, не ясиро. Многие пожелают и тебя наведать, принимай их, они твои братья и сестры…

После этого Родительница дала мне разные конкретные наставления по поводу второй книги, над которой я работал, затем приветливо распрощалась со мной и ушла.

В тот вечер мне дважды звонили по телефону, говорили, что прочли «Улыбку Бога», и просили дать адрес юноши Ито. Я без всяких колебаний давал его всем, кто просил.

На следующий день было много звонков от неизвестных читателей, все они просили о встрече. Я подумал, что если буду встречаться со всеми, то не успею закончить вторую книгу до конца года, но потом вспомнил слова Родительницы и, решив пожертвовать ежедневным послеобеденным отдыхом, стал отвечать всем, что если они придут в эти часы, я готов их принять. Еще приносили множество писем, которые по той же причине я не мог оставлять непрочитанными.

Заваленный всеми этими делами, не говоря уже о работе над книгой, которую я торопился выполнить к сроку, я не замечал, как проходят дни, не заметил даже, что стало настолько прохладно, что в саду облетели цветы с белых хаги. Примерно раз в пять дней меня навещала живосущая Родительница. Она приходила без предупреждения, проводила со мной не больше часа, наставляла меня и уходила. Пришла она и в тот день, когда из издательства было получено радостное известие — готовится к выходу в свет четвертое издание «Улыбки Бога». Перед уходом она сказала, что сегодня знаменательный день — исполнился ровно год с того дня, как я начал слушать ее речи, ибо профессор Кодайра познакомил меня с ясиро именно 9 октября. Было бы хорошо, если бы я пригласил сегодня к ужину профессора с супругой, она с удовольствием составит нам компанию.

У дочери в тот день не было лекций в консерватории, поэтому с самого утра она принялась готовить угощение. В шесть часов пришел профессор Кодайра с супругой. Живосущая Родительница появилась около семи, и мы уже готовы были садиться за стол, но она сказала, что сначала хочет говорить с нами, и прошла в японскую гостиную. С каждым она разговаривала примерно по часу.

Из того, что она говорила, я понял, что Бог-Родитель готовится приступить к Спасению Мира, ибо исполнились сроки, и в качестве первого шага предпринять Великую Уборку, а поскольку живосущая Родительница начала помогать ему 9 октября прошлого года, то сегодняшний день является для нее весьма важной датой, ибо знаменует окончание первого года ее деятельности и вступление во второй. Поэтому она поблагодарила каждого за труды и потребовала, чтобы и следующий год мы встретили в полной боевой готовности. Особенно это касалось профессора Кодайры, которому предстояло расширить свою религиозную деятельность. Когда она закончила говорить, все пошли к столу.

Праздничное угощение уже было готово. Сняв алое кимоно. Родительница тут же исчезла, вместо нее с нами за стол сел молчаливый юноша Ито, однако все ощущали живое присутствие престарелой Родительницы, у всех в ушах звучали ее речи, как всегда ласковые, добродушные, остроумные. Потому-то и первый тост был поднят за годовщину ее деятельности, следующий же подняли за супругу профессора Кодайры, у которой как раз был день рождения, о чем и поведала нам Родительница. Это было очень веселое застолье. Рядом со мной сидела госпожа Кодайра, которая была так взволнована добротой Родительницы — ведь та не только знала, когда у нее день рождения, что само по себе было удивительно, но и решила отметить его вместе со столь знаменательной для нее самой датой, — что, смущаясь, стала рассказывать мне о своей молодости, о том, как, заболев во время войны туберкулезом, решила посвятить жизнь религии…

Итак, после публикации моей книги «Улыбка Бога» ко мне стало приходить множество людей, искавших со мной встречи, со всех концов страны потоком шли письма и разнообразные брошюры, все это удивляло меня, но, пожалуй, еще более удивительным было другое: встречаясь с этими людьми, просматривая присланные письма и брошюры, я убеждался в том, сколь широко распространены в народе самые разные суеверия, возможно проистекающие из настоятельного желания современных японцев опереться на помощь свыше.

После капитуляции в разоренной Японии, как грибы после дождя, стали возникать новые секты, о которых раньше никто никогда и не слыхивал. Подхваченные волной необычных для Японии демократических настроений, они, эти секты, очень легко добивались юридической самостоятельности и пользовались протекцией правительства в плане налогообложения. Возможно поэтому центральные управления всех этих сект, сумев укрепиться экономически, собирали вокруг себя множество приверженцев. Большинство продолжают свою религиозную деятельность и в наши дни. Все это было мне хорошо известно.

Однако люди, с которыми я встречался и которые писали мне письма, не принадлежали ни к одной из этих новых сект, то, во что они верили, можно было смело отнести к разряду суеверий. Что касается писем и брошюр, то с ними никаких трудностей не возникало — убедившись после беглого просмотра, что речь идет о суеверии, я просто бросал их в корзину для мусора. Но вот с посетителями было сложнее: поскольку за них просила сама живосущая Родительница, я все-таки считал своим долгом тратить час после обеда на то, чтобы их выслушивать. Не помню, скольких я таким образом принял, были среди них и мужчины и женщины, но все они говорили одно и то же. Сначала рассказывали о своей вере, потом начинали просить, чтобы я поддержал их, став членом их религиозной общины. Некоторые из таких общин насчитывали несколько тысяч или даже десятков тысяч членов и уже имели статус юридического лица. Я всем отказывал, говоря, что меня не интересуют религиозные организации, и, как правило, через час мне удавалось их выпроводить, но все они уходили с обиженным видом. Это было забавно, хотя я и жалел их.

Нынче в Японии существует множество лжепророков, лжеясновидцев, лженаместников Божьих, при этом все они создают религиозные организации, стараясь собрать в свое стадо заблудших овечек. Как обратить всех этих японцев к истинной вере сегодня, когда Бог-Родитель из милосердной любви к людям приступил к Спасению Мира? Что я мог делать? Только молиться, глядя на безоблачное синее небо и вдыхая осенний воздух.

Естественно, очень много писем было от сторонников Тэнри, пожелавших высказать свое мнение об «Улыбке Бога», иногда они и сами приходили, желая поговорить со мной. Это были очень серьезные люди, настоящие энтузиасты своей веры. Теоретически все они знали о живосущей Родительнице, но никому из них не приходилось ни встречаться, ни беседовать с ней. Поэтому всем желающим я давал адрес юноши Ито. Что меня особенно удивило, так это существование многочисленных объединений, в которые входили люди, верящие в учение Тэнри, но позволявшие себе сомневаться в правильности нынешнего курса Центра. Все эти объединения активно занимались религиозной деятельностью, во главе каждого стоял человек, провозгласивший себя пророком. Как правило, либо сам он, либо кто-нибудь из ревностных его последователей присылали мне свои манифесты в сопровождении длинных писем.

Я внимательно читал и письма и манифесты. Письма по содержанию мало чем отличались от всех остальных, что касается пророков, то они внушали мне большие сомнения. Манифесты же я читал потому, что в них, как правило, излагались или толковались положения рукописей самой Вероучительницы. Были среди них интересные, были — не очень, но из большинства я все-таки извлекал для себя какую-то пользу, поэтому приведу названия некоторых объединений, глядишь, пригодятся в будущем. «Пристанище Бога Тэнри» из города Комаки, «Общество Фуруно» и «Истинное общество Адзума» из Йокогамы, «Путь к истокам огня, истинному учению», «Путь к Центру мира — Дзиба, Столица Дракона Тэнри» из города Тэнри…

Ситуация, сложившаяся в религиозной жизни современной Японии, свидетельствует о том, что люди, живя в экономически благоприятных условиях и материально вроде бы вполне обеспеченные, влачат полуживотное существование, испытывая постоянный духовный голод, они объяты тревогой, их мучит предчувствие конца света. Поэтому я понимаю, почему Бог-Родитель счел, что пора приступать к Спасению Мира, и остро ощущаю всю глубину Его отчаяния, всю печаль Его родительского сердца, ведь Ему не так-то просто было принять решение о необходимости прежде всего провести Великую Уборку…

Итак, кому-то может показаться, что госпожа Родительница, пришедшая на помощь Богу в тот момент, когда он приступил к делу Спасения Мира, — это Мики Накаяма, Основательница учения Тэнри. Особенно же обрадуются сторонники учения Тэнри, полагая, что теперь-то они наконец встретятся со своей Вероучительницей. Бесспорно, живосущая Родительница и Мики Накаяма — это одно и то же лицо: после того как сто лет назад, сократив свой земной век на двадцать пять лет, Вероучительница вознеслась на небо, она, выполняя волю Бога-Родителя, проходила курс сурового духовного совершенствования, в результате которого ей был ниспослан дар материнской любви, любви, существующей со времен Сотворения Богом Человека. И теперь, когда Бог-Родитель приступает к Спасению Мира, она старается помогать ему как Мать всего Человечества, старается спасать людей своей материнской любовью. Разумеется, она помогает и последователям учения Тэнри, но не только им, на этот раз она явилась в мир, чтобы в равной степени помогать всем людям, поэтому правильнее считать ее не Вероучительницей Тэнри, а Матерью человечества, Матерью всего сущего. Родительница и сама несколько раз просила меня написать об этом…

С того знаменательного дня, 9 октября, у меня ни минуты свободной не стало. Число посетителей все увеличивалось. И хотя я планировал уделять им час после обеда, на самом деле мне далеко не всегда удавалось уложиться в это время, иногда кто-нибудь застревал у меня на три, а то и на четыре часа. Постоянно приходили манифесты разных объединений, которые я должен был читать. Кроме того, вторую книгу необходимо было закончить до конца года, поэтому над рукописью приходилось корпеть целыми днями, а начиная с ноября живосущая Родительница стала высказывать свои соображения уже по поводу третьей книги, работу над которой мне предписывалось начать в январе. Первую книгу я писал как узник, все действия мои строго контролировались, мне было запрещено выходить из дома, теперь же я вроде бы был предоставлен самому себе, однако и в самые погожие дни не позволял себе пройтись по саду, не говоря уже о более далеких прогулках. Целыми днями я сидел за письменным столом, мне казалось, дни мелькали едва ли не быстрее часов, но это не раздражало меня и не мучило, я только посмеивался над собой — мол, старикам всегда кажется, что время летит все быстрее.

Своим хорошим настроением я был обязан прежде всего живосущей Родительнице, которая появлялась по крайней мере дважды в неделю, впрочем, думаю, что и беседы с некоторыми посетителями влияли на меня благотворно: многие прихожане Тэнри, прочитав «Улыбку Бога», приходили поблагодарить Родительницу, когда-то выручившую их из беды. Для того чтобы записать все их рассказы, не хватит бумаги, приведу здесь только самые типичные…

Одна женщина рассказала, что ее старая мать, больная раком легких, долго лежала в больнице, ожидая смерти, но после того, как Родительница поговорила с ней, быстро пошла на поправку и выписалась из больницы. Когда же ее выписывали, лечащий врач показал ей два рентгеновских снимка, один сделанный, когда она была больна, другой — когда выздоровела. Он не скрывал своего удивления и говорил, что произошло настоящее чудо. Снимки ей подарили на память, женщина показала их мне и, не помня себя от радости, долго и нудно благодарила меня. Было много и других случаев исцелений…

У одной пожилой супружеской пары создалась очень тяжелая обстановка в семье, и хотя они, будучи прихожанами Тэнри, жертвовали церкви крупные суммы, после чего выслушивали всякие мудреные рассуждения о предопределении и о том, как его избежать, обстановка в доме становилось все хуже. Однажды их дочь — тихая скромная девушка — послушала речи Родительницы и была растрогана до слез, она решилась поговорить с родителями и стала умолять их смягчиться друг к другу. Родители, давно уже заметившие, что в последнее время дочь стала особенно ласковой, выслушали ее молча. В течение месяца девушка слушала речи Родительницы и каждый раз пересказывала их родителям. Спустя какое-то время старший брат девушки, который и был причиной семейных несчастий, ко всеобщему удивлению, был объявлен невиновным и отпущен на свободу, отношения между супругами наладились, и семья зажила счастливо. И они пришли поблагодарить меня.

Однажды ко мне вместе с женой и пятилетней дочерью пришел Ё., музыкант, играющий на сямисэне. Войдя в прихожую, он сказал, что они не будут даже входить в дом, только поблагодарят меня, потому что моя книга «Улыбка Бога» очень им помогла. Я почти насильно провел их в гостиную. Как-то один мой молодой читатель, называющий себя моим учеником, исследователь театра Кабуки, А., рассказывал мне о молодом гениальном музыканте Ё., и мне хотелось узнать, тот ли это Ё. или просто его однофамилец. На Ё. был сидевший немного мешковато европейский костюм, достаточно было взглянуть на его светлое, одухотворенное лицо, чтобы понять: молодой человек занимается искусством. Его жена принялась снова благодарить меня. А Ё. рассказал следующее. Услышав как-то, что жена идет благодарить Родительницу за помощь, он решил отправиться вместе с ней. Родительница, облаченная в алое кимоно, попросила Ё. приблизиться и сказала: «Ты музыкант, избранный Богом-Родителем. Не думай больше о доме, о семье, все силы отдавай музыке. Мы ждем от тебя многого. Ты должен стать музыкантом на радость Богу-Родителю… Сейчас ты в сомнениях… Знаешь, по-моему, плектром лучше пользоваться вот так… Ты не находишь?» И она показала ему несколько приемов.

Дело в том, что вот уже несколько месяцев Ё. мучился с плектром, ему казалось, что он уперся в стену и не в состоянии двигаться дальше. Объяснения Родительницы поразили его до глубины души, вернувшись домой, он сразу же взял сямисэн и стал снова и снова повторять показанные ему приемы. Вскоре стена перед ним рухнула, струны стали звучать совершенно иначе, он так обрадовался, что весь вечер не выпускал инструмент из рук. Он не помнил себя от радости — у него было такое чувство, словно темная ночь сменилась рассветом, перед ним открылись новые горизонты… Когда он мне это рассказывал, с лица его не сходило удивленное выражение, он будто бы хотел спросить: «А госпожа Родительница училась играть на сямисэне?..»

Глядя на его красивое улыбающееся лицо, я ощутил вдруг небывалую легкость и подумал, что как-нибудь, улучив момент, когда Родительница будет в благодушном расположении духа, спрошу ее, где она училась играть на сямисэне…

И еще — все люди, которым помогла Родительница, непременно спрашивали меня: «Да, госпожа Родительница говорила, что благодарить ее не надо, и все же, — как ее отблагодарить?» Что я мог им ответить? Только одно: «И Бог-Родитель, и госпожа Родительница очень радуются, когда человек избавляется от бед, и никакой особой благодарности им не нужно, просто не забывайте о пережитом вами душевном волнении».

 

Глава двенадцатая

После того как 9 октября мы отпраздновали вторую годовщину появления госпожи Родительницы в моем доме, она стала навещать меня довольно часто. Обычно она приходит два раза в неделю, иногда даже два дня подряд, и каждый раз беседует со мной около получаса.

Содержание ее бесед немного изменилось по сравнению с предыдущим годом, кажется, что теперь она решила понемногу и систематически знакомить меня с замыслами Бога-Родителя. Если обобщить все сказанное Родительницей, получится что-то вроде так называемого догмата, но поскольку все, что она говорит, записывается на пленку, я предпочту оставить эту работу на будущее — либо сам займусь ею позже, когда у меня возникнет свободное время, либо кто-нибудь другой когда-нибудь сделает ее за меня.

Иногда она делится со мной «новостями Спасения Мира», а иногда — чего никогда не делала раньше — просит меня за ясиро. По ее словам, хотя Бог-Родитель и делает все, чтобы ускорить духовное становление ясиро, тот все еще слишком молод и беспомощен, в душе он — совершенное дитя, а потому не всегда слушается Родительницу, наставляющую его на путь истинный, так что мне вменяется в обязанность постоянно присматривать за ним, как если бы я был его опекуном. Особенно важно следить за тем, чтобы он держался скромно, не позволяя гордыне обуять себя. Родительница просила иногда бранить его. Иными словами, я должен был руководить им, помогая ему достичь человеческой зрелости…

Сам-то я видел, как изменился — и внешне, и по манерам своим — юноша Ито, как за один год он будто повзрослел лет на пять, ясно было, что он постоянно работает над собой и очень продвинулся за это время в своем духовном развитии, но, очевидно, в глазах Бога-Родителя, желавшего видеть в нем идеальную человеческую личность, он еще не достиг совершенства, его формирование, наверное, шло недостаточно быстрыми темпами. Но можно ли выдержать такую гонку? Я втайне сочувствовал юноше, которому приходится быть вместилищем Бога, но, с другой стороны, могу ли я проявлять излишнюю снисходительность, коль скоро мне поручено следить за его развитием?

И еще одно. В этом году, в отличие от предыдущего, госпожа Родительница, закончив свои наставления, иногда говорила:

— Ну а теперь поболтаем о том о сем. Если у тебя есть ко мне вопросы, спрашивай, отвечу на любые. Можешь считать, что к тебе заглянула кумушка-соседка.

Госпожа Родительница приходит к нам довольно часто, говорит ласково, с юмором, у нее характерный и очень приятный южный выговор, постепенно мы стали относиться к ней не столько с благоговением, как к Божьей посланнице, сколько с искренней симпатией, как к близкому человеку, с которым приятно поговорить по душам, более того, и мне и дочери все время чудится ее ласковый голос, иногда у нас даже возникает ощущение, будто Родительница живет вместе с нами. Несмотря на это, когда она впервые попросила: «Давай поболтаем о том о сем», я сконфузился, мне было неловко запросто говорить с ней на разные житейские темы.

Но на второй раз, решив, что нельзя упускать такой редкой возможности, я отважился-таки спросить, изменились ли японцы за сто лет со дня ее перерождения (смерти) до нового появления в этом мире, а если изменились, то в какую именно сторону? Что она по этому поводу думает? В какой части Вселенной обитает Бог-Родитель? Каким именно образом спасает Он каждого отдельно взятого человека? В каких отношениях с Богом-Родителем находятся японские боги-ками, ведь в Японии поклоняются множеству разных богов? А иногда я отваживался даже пожаловаться ей на то, как тяжело быть человеком, обремененным плотью.

— По вашим словам, — говорил я, — души человеческие проживают-проходят сквозь три временных этапа, три мира — прошлый, настоящий, будущий, поэтому говорят не о смерти человека, а о его перерождении в новом мире. Но каким был прошлый мир для меня, человека, наделенного плотью? Когда мне говорят, что я являюсь чьим-то перерождением, у меня нет никаких оснований в это верить, ибо у меня не сохранилось никаких воспоминаний о прошлом существовании. Даже если я и поверю, что плоть на время предоставляется мне Богом, то получается, что, возвращая Ему эту плоть, я умираю как отдельная человеческая личность, невозможно представить себе, что моя душа и потом продолжает жить…

Порой живосущая Родительница сочувственно улыбалась в ответ — неужели ты не понимаешь таких вещей? — но при этом обстоятельно мне все разъясняла, заставляя снова и снова убеждаться в ее правоте. Ее ответы я не буду здесь приводить, оставлю их будущим исследователям замыслов Божьих и основных догматов учения. Но я считаю, что мне и с этой точки зрения очень повезло в жизни, и я искренне благодарен за это Родительнице…

В этом году я трудился без устали всю осень и всю зиму, а между тем в Токио то и дело приезжали зарубежные знаменитости, оркестры, оперные театры, и на многие концерты мне очень хотелось пойти. Поскольку недавно мне стало известно, что и Бог-Родитель, и Родительница тоже очень любят музыку, я лелеял надежду, что мне хоть разок разрешат выбраться из дома, но стоило мне заикнуться об этом, как меня сурово отчитали, мол, ежели у меня есть время ходить по концертам, то мне лучше употребить его для работы над своей второй книгой, ибо чем быстрее я напишу ее, тем лучше…

Раз так, я решил отказаться и от публичной лекции, которую каждый год читал в литературном музее в Нумадзу, куда ради такого случая специально съезжались члены Общества друзей Кодзиро Сэридзавы. В этом году она была намечена на воскресенье 9 ноября. Мне, привыкшему целыми днями, не выходя даже на прогулку, корпеть за письменным столом, вовсе не улыбалась перспектива три часа трястись в старенькой машине моей дочери, потом в течение четырех часов читать лекцию перед несколькими десятками членов Общества и отвечать на их вопросы, затем те же три часа трястись обратно в Токио… К тому же я бы вернулся таким разбитым, что весь следующий день не смог бы написать и строчки, а если учесть, что день накануне поездки я должен был посвятить подготовке к лекции, то получалось, что завершение работы над книгой откладывалось на целых три дня. Но когда я собрался послать в музей извещение об отмене лекции, госпожа Родительница заявила:

— Все уже настроились слушать тебя и ждут, так что изволь ехать.

И вот 9 ноября я выехал в Нумадзу, причем — возможно, чувствуя себя уязвленным: ведь на концерты-то мне ходить запретили — решил не особо напрягаться и подготовиться к лекции в машине за время пути, поэтому накануне весь день просидел за письменным столом.

С утра было пасмурно, казалось, того и гляди польет дождь. Без десяти десять мы вышли из дома и сели в машину. Дочь, очевидно заметившая, что я не в настроении, сказала:

— Раз такая погода, поедем-ка лучше по скоростной магистрали Токио — Нагоя, там движение меньше.

Я ничего не ответил, только уныло подумал, что сегодня и Фудзи, наверное, не покажется…

Дело в том, что, отправляясь дважды в году, весной и осенью, к себе на родину, в литературный музей, я всегда лелеял в душе тайную надежду встретиться с Фудзи. Я ездил туда уже шестнадцать или семнадцать лет подряд, и до сих пор мне неизменно везло с погодой, так что желание мое всегда осуществлялось. Весной даже в погожие дни возле вершины часто клубились облака, но Фудзи все равно обязательно показывалась мне хоть на миг и говорила со мной. А осенью небо всегда было чистым, и она встречала меня в самом хорошем расположении духа. И вот, сидя в машине, я размышлял, а не лучше ли будет, если сегодня вместо обычной лекции по литературе я поведу с собравшимися непринужденный разговор на тему «Мой Учитель — Фудзи»…

Летом того года, когда я перешел в пятый класс начальной школы, мне сказали, что я должен учиться на рыбака, впервые посадили в лодку и вывезли в залив Суруга. Тогда мой дядя, рыбак, ласково сказал мне: «Взгляни-ка на Фудзи» — и объяснил: «Фудзи — наш Учитель, она всегда говорит нам, рыбакам, какая будет погода». Наверное, именно в тот момент я впервые увидел Фудзи по-настоящему. И не столько потому, что с моря она была видна во всем своем величии, сколько потому, что у меня наконец открылись глаза на красоту природы, которую до сих пор я просто не видел, словно был слепым.

А осенью того же года Фудзи спасла мне жизнь. Я тогда хотел покончить с собой, бросившись в реку Каногаву. Дело было под вечер, дул пронизывающий западный ветер, Фудзи, сделавшись вдруг ярко-алой, закричала: «Глупец! Никогда не теряй надежды!» — и, обхватив меня сзади, не дала упасть. С того дня она стала для меня чем-то вроде матери, единственным близким мне существом, у которого всегда найдется для меня ласковое словечко.

Чудом мне удалось поступить в среднюю школу, и следующие пять лет Фудзи каждый день старалась вселить в меня бодрость. С разных мест она выглядела совершенно по-разному. Могла быть зеленой, белой, черной, она то возвышалась над облаками, то пряталась за ними и не желала никому показываться. Но всегда она была для меня самым дорогим, самым родным существом, стоило только прислушаться — и я слышал ее голос, она говорила со мной, подбадривала меня.

Потом я уехал в Токио и жил там около десяти лет, сначала учился в Первом лицее и в Токийском университете, потом работал в министерстве. На родине, где я испытал столько унижений, я бывал редко, откровенно говоря, я вообще бы туда не ездил, если бы не желание встретиться с Фудзи. Потом я уехал учиться в Европу и, сосредоточенный на своих занятиях, совершенно забыл о ней. Но когда я заболел туберкулезом и боролся с болезнью в санатории в предгорьях Альп, у моего изголовья вдруг совершенно неожиданно появилась Фудзи, стала утешать меня и подбадривать, говорила: «Терпи!» Не помню, сколько еще раз она появлялась потом…

Я остался жив и вернулся в Японию. Когда я на поезде ехал из Кобе в Токио, то впервые после своего возвращения увидел в окне Фудзи на фоне вечернего неба. Она плакала от радости, приветствуя меня, и я разразился рыданиями, немало удивив остальных пассажиров.

И вот теперь, через пятьдесят с лишним лет, я подумал, а почему бы мне не рассказать на сегодняшней встрече именно об этом — о том, что я считаю Фудзи своим наставником, своим отцом…

Наверное, некоторые не поверят в то, что можно разговаривать с бессловесной горой. Но ведь в «Улыбке Бога» я писал о том, что беседую с деревьями из своего сада, и многие читатели охотно приняли это на веру. Если человеку, который терпеть не может животных, вдруг придет в голову блажь ласково позвать кошку или собаку, те сразу же убегут, смерив его недоверчивым взглядом, но те, кто постоянно возится с какими-нибудь животными, говорят, что собаки и кошки куда отзывчивее на ласку, чем люди. Вы скажете, это потому, что собаки и кошки способны чувствовать, но ведь деревья тоже существуют благодаря милости Великой Природы, значит, и они способны чувствовать и отвечать на нашу любовь. А уж о людях и говорить нечего, они не только умеют чувствовать, но еще и обладают даром речи, можно себе представить, как счастливо бы они зажили, если, отказавшись от эгоистических желаний, устремились бы к истинному…

Однако вот что интересно: в последнее время всех, приезжающих ко мне с родины, я расспрашиваю о Фудзи, и у меня создалось впечатление, что никто на нее не смотрит. Возможно, при нынешнем уровне развития метеорологической службы людям просто нет нужды определять погоду по движению облаков вокруг вершины? А может, даже прекрасная, величественная Фудзи становится обыденностью, если живешь рядом и видишь ее каждый день, поэтому никому просто в голову не приходит беседовать с нею? Разве в жизни современных японцев такое не происходит сплошь и рядом? Возьмем, к примеру, семью: муж и жена, родители и дети не часто ведут задушевные, искренние разговоры, создается впечатление, что видеть друг друга каждый день вошло у них в привычку и они просто потеряли интерес друг к другу. И разве из-за этого не происходит взаимное отчуждение, ведущее к разрушению семьи, разве не в этом причина многих несчастий?..

К тому времени, когда в своих размышлениях я дошел до этого пункта, мы миновали Хаконэ и въехали в Готэмбу. Величественная Фудзи всегда приветствовала меня, когда я подъезжал к этому месту, но сегодня ее закрывали плотные черные тучи, она сердилась и не желала показываться, очевидно решив наказать меня за то, что я с такой неохотой ехал сегодня в музей.

«Знаешь, у людей есть собственные, только им доступные удовольствия, вот мне, к примеру, очень хотелось бы послушать зарубежных музыкантов!» — улыбнулся я и прикрыл глаза. Скоро мы въехали в Нумадзу. Дочь прежде всего поехала на кладбище, к могиле матери. Я-то был уверен, что моей покойной жены нет в этой могиле, но из уважения к чувствам дочери вместе с ней вышел из машины и послушно постоял рядом.

Встреча в музее была намечена на час, мы опоздали минуты на три. У ворот уже стояло несколько человек, очевидно, они вышли, чтобы встретить нас. Отчасти желая оправдать свое нежелание ехать, я уверял себя, что мало кто приедет в такую плохую погоду, но зал подвального этажа с трудом вмещал собравшихся.

Мне стало неловко. Даже не передохнув — жаль было времени, — я прошел в зал, чтобы начать читать свою «литературную лекцию». Хотя я совсем не готовился к ней, но с бесцеремонностью, свойственной старости, с серьезным видом сел за стол и с таким же серьезным видом проговорил без малого два часа. После чего почти час отвечал на вопросы и беседовал с аудиторией. Перед моим взором одно за другим возникали сосредоточенные лица собравшихся — их было то ли восемь, то ли девять десятков. Господин такой-то из Курумэ, господин такой-то из Окаямы, господин такой-то из Сикоку, такие-то из Кансая, такие-то из Нагои… Они приехали сюда издалека, несмотря на то что в последнее время резко возросла плата за проезд… Я чувствовал себя не столько растроганным, сколько виноватым и никак не мог перестать говорить.

Потом я наконец вернулся в комнату отдыха, но и туда то и дело заходил кто-нибудь из членов Общества, одни спешили поделиться местными новостями, другие хотели получить совет по каким-то своим делам, некоторые просили автограф… В общем, передохнуть мне так и не удалось. Спустя некоторое время мы вышли на улицу, чтобы сфотографироваться у входа в музей. Сперва фотографировались все вместе, потом — отдельными группами, и конца этому не было видно. Все это время вокруг меня звучал хор голосов: ах, как мы рады видеть вас в добром здравии, да, просто глазам невозможно поверить… Кивая направо и налево, я приветствовал взглядом сосны в роще перед музеем, не пропуская ни одной, старался сказать хоть несколько слов особо застенчивым членам Общества…

Вскоре дочь объявила, что машина готова, и меня наконец отпустили. Собравшиеся долго махали руками нам вслед, но в конце концов мы выехали на шоссе, я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Может быть, из-за крайней усталости, меня стали одолевать всякие глупые и малодушные мысли — как нехорошо, что я не успел бросить прощальный взгляд на гору Кануки; надо было подняться на второй этаж и посмотреть на море; я даже не зашел в сосновую рощу и не вдохнул запах хвои; даже Фудзи и то не удалось увидеть… Поглощенный этими мыслями, я не заметил, как мы оказались на скоростной магистрали.

Не помню, сколько прошло времени, но вдруг мне показалось, что за окном что-то светится. Удивленный, я выглянул наружу: раздвинув завесу черных туч, на меня смотрела Фудзи, ее нежное розовое лицо улыбалось.

Ну вот, наконец-то и встретились, подумал я, прижав лицо к стеклу, и тут Фудзи сказала: «Добро пожаловать. Все очень рады. Пусть ты и ослаб, но выглядишь прекрасно… Ни за что не дашь девяноста… На вид тебе не больше восьмидесяти. Будешь так держаться — и до ста доживешь…» И тут же задернула занавес из туч. Я тоже улыбнулся в ответ: она разговаривала со мной как с ребенком.

В самом деле, хорошо, что мы все-таки поехали, подумал я, и настроение у меня улучшилось. Но тут — мы как раз проезжали Готэмбу — я вдруг сообразил, что попал в довольно нелепую ситуацию, и растерялся.

Дело в том, что перед выездом из музея я из-за всей суеты и спешки забыл сходить в уборную. Старые люди всегда должны помнить, что у них частое мочеиспускание.

А я последний раз был в уборной в половине первого и теперь, как только у меня улучшилось настроение, почувствовал, что мой мочевой пузырь переполнен. На скоростной магистрали искать уборную бессмысленно, оставалось только терпеть, но это было выше моих сил, я чувствовал, что еще немного — и я больше не смогу сдерживаться. Я поискал глазами, нет ли в машине какого-нибудь сосуда, в который можно было бы справить нужду, но ничего подходящего не обнаружил. Я уже думал обратиться к дочери, но тут вдруг меня пронзила мысль, что это мне наказание от Бога за то, что я позволил себе выехать в дурном расположении духа. «Ладно, — решил я, как ни глупо это было, — раз так, буду терпеть до конца, померяюсь силами с Богом и покажу, на что я способен»…

Однако терпеть с каждым мигом становилось труднее, скоро мне стало совсем невмоготу, я испытывал ужасные мучения. Тут я сообразил, что притупить чувствительность и облегчить боль можно, прибегнув к методу полного погружения в природу, который я применял когда-то, борясь с болезнью в высокогорном санатории. Правда, в машине нельзя было лечь, но можно было закрыть глаза, постараться ни о чем не думать, глубоко дышать, расслабиться, так чтобы тело, словно пережив временную смерть, вернулось к жизни…

Я хорошо помнил, что, если удается полностью отрешиться от своего «я», физическая боль исчезает, поэтому старался как только мог. Очевидно, из-за усталости я очень быстро стал задремывать. Понимая, что если я засну, то могу обмочиться во сне, я сказал себе, что нельзя допускать такого позора, что мне следует впасть в состояние мнимой смерти, а не сна, и вступил в мучительную схватку с самим собой. Это была долгая, долгая борьба, больше похожая на пытку. Когда я очнулся, мне показалось, что мой мочевой пузырь вот-вот взорвется, но к, счастью, мы уже съехали со скоростной магистрали и въехали в Токио.

— Хорошо бы найти где-нибудь туалет, — сказал я, обращаясь к сидящей впереди дочери.

— Скоро Сибуя. Зайдем в магазин «Кинокуния». Я тоже едва терплю, — отозвалась она.

Скоро мы остановились у магазина и, оставив в подземном гараже машину, на лифте поднялись на третий этаж. Там нас провели в туалет, но я впал в состояние полного беспамятства и ничего не понимал. Только когда передо мной оказался белый унитаз и из меня хлынула моча, я испытал ни с чем не сравнимое блаженство, мне казалось, что моча извергается из всего моего тела. «Вот я и одержал победу над Богом», — подумал я и рассмеялся.

Выйдя из уборной, я увидел, что весь просторный третий этаж сверкает электрическими лампами, на прилавках разложены какие-то иностранные товары. «Вот тебе и японский магазин», — удивился я. Потом мы спустились вниз и на машине выехали в город. По сияющим огнями улицам текли толпы молчаливых людей, мне показалось, что я попал за границу, и я с удовольствием смотрел в окно. Вскоре мы проехали мимо синтоистского святилища, повернули налево и оказались на аллее, которая живо напомнила мне какой-то парижский бульвар. И тут у меня возникла очень странная мысль.

— А способен ли Бог, лишенный зримого облика, понимать такие вот ничтожные печали и радости наделенного плотью человека? Право же, как человек ни жалок…

Моя книга подходит к концу, в заключение я хочу рассказать о том, как был поражен и напуган, когда через восемнадцать дней после моей поездки в музей, а именно 27 ноября, ко мне явился Бог-Родитель. В то утро мне принесли уведомление из издательства о том, что готовится к выпуску седьмое издание «Улыбки Бога»….

Во второй половине дня, немного раньше обычного, к нам пришла госпожа Родительница и устроилась в японской гостиной. Поскольку дома не было никого, кроме меня и дочери, мы сразу же сели перед Родительницей и приготовились ее слушать. Она заговорила необычно суровым тоном:

— Нынче у нас и впрямь не простой день, да. По старому календарю сегодня 26 октября, именно в этот день на меня снизошел Бог. Внемлите же мне, внемлите! Божий глас с небес раздается, слышите? Могучий глас повсюду звучит, по всему разносится миру… Отныне мы должны устремиться желаниям Бога навстречу… То, что сегодня я собираюсь поведать, может показаться хорошо знакомым, однако разговор у нас с вами пойдет особый. О том, что ждет впереди, да… Знайте, душа Неба никогда еще не была так близка к священному вместилищу — ясиро. И сегодня должно мне в алое облачиться, в лиловое облачиться, чтобы достойно встретить Бога-Родителя. Подайте же одежды мои…

Несмотря на свою тугоухость, я прекрасно слышал этот голос, звучавший то ли откуда-то с потолка, то ли из соседней комнаты и заполнявший собой все пространство. На мгновение я растерялся, но, поскольку сказано было: «Подайте же одежды мои», встал, чтобы принести хранящееся у нас в доме лиловое кимоно.

Как-то в сентябре госпожа Родительница попросила женщину, которая помогает нам по хозяйству, сшить для юноши Ито лиловое кимоно. Об этой женщине я уже говорил как-то, она подруга моей дочери Томоко, детей у нее нет, и в последние несколько лет она приходит к нам три раза в неделю. Когда в эти дни у нас появляется Родительница, она вместе с нами слушает ее. Родительница же, угадав, что та прекрасная швея, заказала ей лиловое кимоно. Подруга дочери быстро сшила великолепное кимоно и преподнесла его Родительнице. Нота сказала:

— Это кимоно должно надевать тогда лишь, когда в ясиро станет вселяться душа Бога-Родителя. Ясиро пока еще все равно что дитя малое, беспомощное, он не достиг человеческой зрелости, не годится ему надевать это кимоно. Мы торопим его, желая, чтобы он повзрослел как можно быстрее, отсутствие у него должной твердости нас огорчает. Ты ведь его опекун, прошу тебя, храни кимоно у себя…

И вот я принес лиловое кимоно в японскую гостиную, ясиро накинул его поверх алого и аккуратно завязал мужской пояс. В тот же миг выражение его лица изменилось: из дряхлой старухи он превратился в царственного вида молодого мужчину лет около тридцати. Молча сев на прежнее место, он молитвенно сложил руки. К нашему величайшему изумлению, раздался голос Бога-Родителя, он шел словно откуда-то с потолка.

— Итак, вот вы здесь, муж и жена — божественная чета. Внемлите, внемлите, нам предстоит все хорошо обдумать. И ты, Мики, и ты, Гии — Дзэмбэй, божественная чета Идзанами и Идзанаги, внемлите же речам моим. Готовы? Трудно увязать все, что было ранее, воедино и облачить в парчовое кимоно… Но слушайте, слушайте, вы оба должны как следует все обдумать, прежде чем принять этого человека как Небесное вместилище — ясиро. О, Мики и Гии, вы должны взрастить его, ничего не упустив. Готовы ли вы к этому? Мики, жду твоего ответа. Хорошенько подумай… Сможешь ли ты взрастить ясиро так, чтобы стал он истинным вместилищем Небес? Отвечай же, жду твоего ответа…

Бог-Родитель долго еще говорил в таком духе, а Мики отвечала ему. Потом Он снова заговорил, и на этот раз Ему отвечал муж Мики, Дзэмбэй.

Содержание весьма продолжительной беседы трех столпов было столь необычно, что я только диву давался, но поскольку беседа полностью записана на пленку, я решил предоставить ее изучение будущим исследователям божественных догматов и ограничиться здесь основными положениями.

Бог-Родитель поручал воспитание ясиро — юноши Ито — двум столпам — Мики и Дзэмбэю. Поскольку ясиро принимает в себя Его душу. Бог-Родитель намеревался по достижении им человеческой зрелости облачить его в лиловое парчовое кимоно и поручить ему дело Спасения Мира. И на Небесах «все ждут не дождутся этого дня». И вот лиловое парчовое кимоно уже готово, но ясиро, возможно по вине обоих столпов, недостаточно усердно взращивавших его, остается слабым, как дитя малое, он так и не достиг человеческой зрелости, а посему не может принять в себя душу Бога и заниматься делом Спасения Мира. Более того, если оба столпа не приложат поистине титанических усилий, ясиро может пойти вспять в своем развитии. По этой причине Бог-Родитель, нарочно выбрав этот день, 26 октября (именно в этот день в 1838 году супруги Мики Накаяма и Дзэмбэй Накаяма были приняты им в качестве вместилищ — ясиро), велел облачить юношу Ито в лиловое кимоно и принялся со всей строгостью распекать супругов, призывая их отнестись с большим вниманием к его воспитанию. Они должны поторопиться, сказал Он, ибо в мире воцарился беспорядок, положение все ухудшается и даже день промедления смерти подобен. При этом Бог-Родитель придавал большое значение тому, что сегодня исполнилось сто пятьдесят лет со дня Его снисхождения на Мики Накаяма.

Супруги Накаяма пали ниц перед Богом-Родителем и стали просить у него прощения, они говорили, что усердно занимаются воспитанием ясиро, но, поскольку сами еще далеки от совершенства, им не удается достичь быстрого и убедительного результата, пусть Бог-Родитель смилуется над ними и подождет еще немного — они будут в поте лица работать над собой и сосредоточат все помыслы на воспитании ясиро. Их речи растрогали меня до слез.

В конце Бог-Родитель воззвал ко мне.

— О Кодзиро! — сказал Он. — Будьте же вы с дочерью свидетелями моего нетерпения, ибо слышали вы, что говорил Я и что отвечали Мне оба столпа.

На этом его речи прервались.

В тот же миг лицо ясиро мучительно исказилось, по лбу потекли струйки пота, он встал, снял лиловое кимоно, положил его слева от себя и снова сел, на этот раз уже в прежнем алом облачении. Перед нами снова возникла старая женщина, и в комнате зазвучал ласковый голос госпожи Родительницы. Она говорила долго, речи ее произвели на нас глубокое впечатление, но я предпочту и эту запись оставить будущим исследователям, а сам остановлюсь только на нескольких, особенно заинтересовавших меня моментах.

Некоторые считают, что госпожа Родительница от рождения была Богом (так говорится в учении Тэнри), но это ошибочное представление, она была дочерью крестьянина из Ямато. После того как на нее снизошел Бог, она, повинуясь Божественной воле, сосредоточила все свои помыслы на том, чтобы приблизиться к Богу, но это было не так-то просто и стоило ей поистине жестоких мучений. Когда она облачилась в алое кимоно, люди подумали — вот свидетельство того, что она, вместив Луну и Солнце, стала Богом. Однако даже в таком почтенном возрасте невозможно в полной мере обрести божественную сущность, и ей оставалось уповать на одно — кимоно, пока она его носит, избавляет ее от человеческой сущности. Даже переродившись (то есть скончавшись) и став духом, она не сумела обрести божественной сущности, за что Бог-Родитель, чему мы только что были свидетелями, частенько бранит ее, а она все свои усилия направляет на то, чтобы вместить Его душу…

Далее. Многие считают, что ее муж Дзэмбэй был распутник и вообще злой человек, поэтому ей очень повезло, что она так рано переродилась и приняла иное обличье. Многие из почитателей Родительницы не знают даже его имени. А между тем этот Дзэмбэй, землевладелец из Ямато, вовсе не был ни безнравственным, ни злым человеком. После того как на его жену снизошел Бог, он старался вместе с ней выполнять Божью волю и претерпел на этом пути немало мучений. После его перерождения Бог обучал его точно так же, как и госпожу Родительницу, супруги всегда были вместе и не жалели усилий, стремясь обрести божественную сущность, в результате Родительница в качестве Матери человечества. Матери всего сущего теперь помогает Богу-Родителю в деле Спасения Мира.

Она специально рассказала мне все это, чтобы когда-нибудь я об этом написал.

Затем она попросила меня поразмыслить о том обстоятельстве, что Иисус Христос, в которого я верил в дни своей молодости, был всего лишь плотником, причем не очень умелым.

— Знаешь ли ты, — спросила она меня, — как страдал, в какой тревоге пребывал отец Иисуса, этот честный плотник, когда его сын стал вместилищем Бога и люди стали обращаться с ним как с помешанным или слабоумным? Отец его был прекрасным плотником. А между тем в наши дни никто из верующих христиан знать не знает об этом отце, более того, все уверены, что у Иисуса вообще не было земного отца, что он родился от святой Девы Марии и Бога, что он сын Божий…

Потом, помолчав, вздохнула:

— Да, нелегкая это доля — стать вместилищем Бога…

Вскоре госпожа Родительница удалилась, а ясиро, переодевшись в рабочую одежду, превратился в юношу Ито. Поскольку на его лице сохранилось страдальческое выражение и он отказался даже от чая, я, неожиданно для себя самого, вдруг спросил:

— Неужели действительно так тяжело облачаться в лиловое кимоно? Скажи, куда именно спускается Бог-Родитель?

Он приложил ладонь к верхней части груди и ответил неопределенно:

— Он задерживается вот здесь и дальше не проходит, мне становится очень тяжело, я не могу дышать. Но это потому, что я еще не достиг зрелости.

Когда я спросил его, где находились госпожа Родительница и Дзэмбэй, когда беседовали с Богом-Родителем, он удивился:

— А разве вы их не видели? Они оба сидели справа от меня.

Затем сказал, что опаздывает на работу, и тут же ушел.

В результате мне пришлось снова принять на хранение лиловое кимоно. Сколько еще мне придется быть его главным хранителем? Остается ждать дня, когда ясиро, усовершенствовав дух свой, достигнет человеческой зрелости…

И вот я погрузился в размышления. Почему, спрашивал я себя, за сравнительно короткий период, начиная с 9 октября прошлого года. Родительница посетила меня целых сто пятьдесят раз и так много мне поведала? А иногда сам Бог-Родитель удостаивал меня, недостойного, своим посещением… Как все это объяснить?.. Меня стали мучить сомнения, я постоянно перебирал в памяти все, что произошло со мной за последнее время.

Сначала я пришел было к выводу, что Родительница старалась меня, неверующего, приобщить к своей вере, но потом мне пришло в голову вот что: подобно многим людям, занимающимся умственным трудом, я никогда ничего не принимаю на веру, любое утверждение всегда подвергаю сомнению. И если в результате мучительных размышлений не могу найти никаких позитивных доказательств в пользу этого утверждения, то вовсе отказываюсь его признать. И это не является моим пороком или постыдным недостатком. Просто такой ход мыслей естественен для человека, наделенного плотью. И госпожа Родительница, и Бог-Родитель прекрасно это понимают, а потому, желая направить мои мысли по правильному руслу, всегда предоставляют мне бесконечно разнообразный реальный материал для обдумывания.

В результате вот что я совершенно твердо себе уяснил и принял.

Во-первых, тот единый Бог — Сила Великой Природы, приводящая в движение Вселенную, о котором некогда мне говорил мой друг Жак, действительно существует, Он-то и есть Бог-Родитель.

Во-вторых, этот Бог, желая обрести утешение в пустынном мертвом мире, который зовется космосом, из всех многочисленных планет выбрал Землю. И хотя эта планета представляла собой море грязи, Он создал на ней жизнь и породил человека. Спустя миллиарды лет Земля превратилась в прекрасную зеленую планету, и Он радовался, предвкушая, как будет наблюдать счастливую, полную радости жизнь людей, чад Своих.

В третьих, за многие-многие века человеческий разум достиг высокой степени развития, но одновременно люди стали ставить превыше всего заботу о собственной выгоде, начались раздоры, и люди сделались очень несчастны. Бог-Родитель опечалился и, желая спасти человечество, избрал одного из многих чад Своих и снизошел на него. Он открыл ему, сколь велика любовь и милосердие Бога-Родителя, указал путь, по которому должно идти человечеству, и поручил передать все эти знания людям, а Сам стал ждать, когда люди снова заживут счастливо. Потом на протяжении многих веков Он неоднократно избирал то одного, то другого из Своих сыновей и снисходил на них, а 26 октября 1838 года впервые избрал женщину и снизошел на Мики Накаяма, жену помещика из Ямато.

В-четвертых, в настоящее время Бог-Родитель торопится спасти мир, он заручился поддержкой госпожи Родительницы, живосущей Мики Накаяма, и денно и нощно шествует по миру, делает же Он это ради того, чтобы Земля, эта зеленая планета, являющаяся Его утешением в бескрайней Вселенной, единственная планета, на которой существует жизнь, не превратилась бы в такую же мертвую, как и все остальные, потому только, что злой разум людей, на ней живущих, толкает ее к неминуемой гибели. И вот, назначив сроки — сто лет со дня смерти Мики Накаяма (исполнилось в прошлом году) и сто пятьдесят лет со дня сошествия на нее Бога (исполнилось в прошлом году), Бог-Родитель, движимый желанием спасти милое его сердцу человечество, приступил к Великой Уборке Мира. У меня нет никаких сомнений в том, что это Он вместе с госпожой Родительницей осуществил Великую Уборку в странах Ближнего Востока, где жизнь из-за бесконечных распрей превратилась в сущий ад. Это можно считать начальным этапом Великой Уборки, а следующими были — революция на Филиппинах, в стране, правители которой совершенно деградировали и разложились (слова Родительницы), и авария на советской атомной электростанции в Чернобыле, о которой я догадался прежде, чем она произошла. И во всех этих случаях Бог-Родитель очень заботился о том, чтобы обойтись без лишних жертв и сохранить жизнь как можно большему числу возлюбленных чад Своих.

И все же мне как человеку, наделенному плотью, не дано объять разумом невидимый мир Бога, мир духов, мир, куда человек попадает после смерти. Сколько я ни расспрашивал об этом живосущую Родительницу, слишком многое из того, что она мне рассказывала, выше моего понимания. Я уже было отчаялся, но в последнее время у меня появилась надежда.

Мой дорогой друг Жак сумел дважды явиться мне, дабы сообщить: вознесшись к небесам, он пребывает в лоне Великого Бога и, как ни скромны его силы, делает все возможное, чтобы помочь Богу спасти мир. Он радовался, что нашел меня. Однако меня слишком потрясла весть о его кончине, поэтому я старался гнать от себя мысли о Жаке…

Да, Жак знал все об интеллектуальных потребностях современных людей, об их чувственных печалях и радостях. Поэтому он понимал, в какие сомнения, в какую тревогу повергала меня мысль о неведомом мире — о том мире, который Бог-Родитель называет истинным. Он бы, наверное, ответил на любой мой вопрос, он все бы мне разъяснил… Но я не понял этого, и он больше не является ко мне.

Вот я и дописал эту книгу, пришло время приниматься за следующую, но прежде, чем начать подготовку к ней, я хотел бы увидеть Жака. Мне просто необходимо с ним увидеться. И я должен вызвать его, а не ждать, пока он явится сам. Если я снова прибегну к тому методу природного лечения, который мы вместе практиковали в высокогорном санатории, он наверняка появится. И если правда то, что он говорил мне, когда приходил во второй раз, он непременно откроет мне истинный облик незримого мира духов, все еще недоступный пониманию девяностолетнего старца, и дарует мне мужество, чтобы я смог до конца выполнить свое предназначение…

И с этой верой в сердце я готов подчиниться приказу Бога-Родителя и приступить к написанию своей третьей книги.

 

Глава первая

В тот день, когда я сидел в гостиной на нижнем этаже и рассматривал утреннюю почту, внезапно вошел Дзиро Мори и спросил:

— Что случилось? Ты вроде бы чем-то озабочен.

— Да нет, ничего, — ответил я и предпринял попытку удалиться вместе с почтой в кабинет, дабы таким образом избавиться от его назойливых расспросов, но замешкался — видно, слаб стал после смерти жены, — снова сел и положил перед ним письмо с иностранной маркой.

— Что это? Никак твое письмо к Жану Бруделю? Почему его вернули? А, смотри-ка, здесь какая-то приписка… «Адресат выбыл, его местонахождение неизвестно».

Вот и я как раз недоумевал по этому поводу. Он в этом году не прислал новогоднего поздравления, я уж не знал, что и думать, и вот, пожалуйста, вернулись назад мое письмо и новогодняя открытка, отосланные два месяца тому назад…

— Может, ты перепутал номер дома? Говорят, в Париже не доставляют почту, если указан неверный адрес.

— Да нет, все точно… Меня беспокоит, что он не прислал мне обычного поздравления… В нашем возрасте сразу возникает мысль — не умер ли…

— Разумеется, возникает. А почему, ты думаешь, перед Новым годом я так настаивал, чтобы ты не забыл отправить поздравления? Ведь в прошлом-то ты никому не написал. Ты тогда отмахнулся, мол, тебе не до того, надо писать книгу. Помнишь? Думаешь, твои друзья и читатели не волнуются, когда не получают от тебя новогодних поздравлений, ведь они знают, что ты уже стар и слаб? Сейчас-то ты ведь ничем не занят? Бог-Родитель не торопит тебя с третьей книгой, почему бы тебе не написать хотя бы тем, кто прислал поздравления тебе? Это ведь вовсе не сложно, текст можно отпечатать на принтере, потом нанять кого-нибудь из студентов и попросить написать адреса на конвертах. На такую малость способен каждый. А пока ты будешь все обдумывать да осуществлять, глядишь, и от Бруделя придет письмо.

Ну вот, началось, до чего же он любит совать нос не в свое дело! Я погрузился в угрюмое молчание, он тоже некоторое время молча смотрел на меня, словно пытаясь угадать, согласен я или нет, потом опять взялся за свое:

— А от Мориса Русси пришло поздравление? Если бы с Бруделем что-нибудь случилось, он известил бы тебя. Так что волноваться пока нечего.

Я не стал отвечать, в тот момент мысли мои были заняты совсем другим.

Старея, начинаешь обращать внимание на совершенно нелепые вещи… Вот вам пример. Я совершенно уверен, что человек появляется на свет не один (я не говорю о близнецах, это особый случай), а вместе с неким незримым существом, которое на протяжении всей жизни следует за ним неотступно, как тень, с чем-то вроде своего второго «я». Это второе «я» бесплотно и недоступно взору, поэтому его редко кто замечает, человек взрослеет, и оно, словно близнец, взрослеет вместе с ним. Дети в большинстве своем счастливы и эгоцентричны, поэтому не обращают внимания на это второе «я», впрочем, и взрослые по причине постоянной занятости обычно не ощущают его присутствия, тем более что оно, это второе «я», не имеет видимого обличья.

Но меня в трехлетнем возрасте бросили родители, я был одиноким, несчастным ребенком и, возможно поэтому, довольно рано заметил, что со мной рядом кто-то есть.

Как-то осенью, когда я учился в пятом классе начальной школы, я предпринял попытку покончить с собой, бросившись в реку Каногаву, и в тот миг, когда уже готов был это сделать, меня остановила полыхавшая алым светом Фудзи — она громко закричала с противоположного берега реки, осыпала меня бранью, я заплакал и отказался от своего намерения. После этого (как я уже писал в предыдущей книге) каждый раз, когда я обращал взор к Фудзи, она безмолвно подбадривала меня, а иногда, когда я бывал один, я слышал ее, или очень похожий на ее, голос — он поддерживал меня, внушал мне уверенность в своих силах. Мне, ребенку, это казалось более чем странным. Когда в шестом классе начальной школы на уроках этики я познакомился с понятием «совесть», мне впервые пришло в голову: наверняка это был голос совести — и на этом я успокоился. Но в третьем и четвертом классах средней школы у меня опять возникли большие сомнения по этому поводу. Ведь то, что мы называем совестью, является как бы частицей души, а значит, находится внутри человека, поэтому «голос совести» не может доноситься откуда-то извне, он должен звучать в душе и отвечать на вопросы, которые задает себе человек, анализируя свои действия. Но тот голос, который подбадривает и распекает меня начиная с отроческих лет, звучит вовсе не внутри меня, он определенно доносится откуда-то извне. Кому он принадлежит, я не знаю, потому что не вижу то существо, которое со мной разговаривает. Интересно, чей он? Или мне просто кажется, что я слышу чей-то голос?.. Такие вопросы мучили меня с детства, но у нас в школе не было учителя, который отнесся бы к моим сомнениям серьезно и помог бы их разрешить. Сам же я с ними справиться не мог, и они лишь добавляли страданий, которых в моей жизни и без того было немало.

Едва став пятиклассником, я впервые услышал слово «неврастения» и самостоятельно пришел к выводу, что все мои сомнения, скорее всего, являются просто следствием этой самой неврастении. Я знал, что, поступая в среднюю школу, нарушаю существовавшее в нашей деревне неписаное правило, согласно которому все мальчики после окончании начальной школы должны стать рыбаками, и был готов к тому, чтобы подвергнуться остракизму со стороны жителей деревни. После того как воспитывавший меня дядя женился вторично, его новая жена стала относиться ко мне не просто как к дармоеду, а как к неисправимому бездельнику, на которого никакой управы нет, я стеснялся попросить добавки и всегда ходил голодным, в результате у меня началось что-то вроде дистрофии, и я посчитал, что в моем положении совершенно естественно иметь неврастению, при которой человек слышит разные голоса. Никому из взрослых я о своем состоянии не рассказывал, и правильно делал. Если бы мои домашние об этом узнали, они сочли бы это большой удачей и наверняка тут же попытались бы избавиться от нахлебника, — рассказали бы обо всем кому-нибудь из наставников Тэнри, а уж тот объявил бы, что причиной всех моих бед является школа, куда я хожу вопреки воле Бога, в результате меня насильно отправили бы в церковь.

После окончания средней школы я поступил в Первый лицей и стал жить в Токио в студенческом общежитии на Хонго. В прежние времена, когда возможностей подработать в свободное от учебы время у студентов не было, жить в Токио, не имея почти никаких средств, было непросто, но люди тогда были добрее, всегда находился кто-нибудь, готовый предоставить ученику Первого лицея посильную работу: можно было заниматься репетиторством или переводами, это вовсе не казалось унизительным, и, так или иначе, мне всегда удавалось заработать шесть иен в месяц, чтобы заплатить за общежитие и за лекции.

Меня поселили в десятом северном корпусе общежития. Новичков, поступивших на разные факультеты — юридический, экономический, филологический, технологический, физико-математический, медицинский — было около десяти, мы все жили в одной комнате. На первом этаже находились европейские комнаты для занятий, на втором — довольно просторные спальни в японском стиле, обедали мы в установленные часы в общей большой столовой, за специально отведенным для нашего корпуса столом. Я чувствовал себя как в раю уже потому, что теперь у меня всегда было место, где я мог заниматься сколько душе угодно, и место, где я мог спать, вытянувшись во весь рост и никому не мешая. И не только это. Некоторые студенты постоянно ворчали, недовольные едой: то мясо жесткое, то невкусно, но я только диву давался: неужели в Токио все едят такую еду? — у меня был отменный аппетит, и я без всякого стеснения стучал по крышке своего бочонка для риса, прося добавки. Я вел себя словно дикарь, вдруг перенесенный из какого-нибудь первобытного края в одну из самых цивилизованных столиц мира, но, к счастью, у меня не развился комплекс неполноценности: семеро из моих соседей по комнате были выходцами из глухой провинции — они приехали в Токио, закончив с отличием среднюю школу, — поэтому и выговор и манеры у них были самые что ни на есть провинциальные. Может быть, я преувеличиваю, но я словно впервые ощутил, какое это счастье — жить, впервые дышал полной грудью.

Довольно быстро я освоился в Первом лицее. В те времена многие юноши, живущие в нашем общежитии, имели привычку после того, как в помещении погасят свет, выходить на спортивную площадку и перед сном некоторое время медитировать. Это было очень модно. Я тоже иногда этим занимался. И заметил, что во время таких медитаций снова слышу прежний голос. К примеру, он говорил:

— Правда, хороший концерт был сегодня в музыкальном училище в Уэно, куда тебя пригласил М.? Западная музыка взволновала тебя до глубины души, ты ведь и не подозревал, что в мире существует подобная красота? Ну, может, ты и не все понял, но эта музыка возвысила твой дух, правда? Ты и раньше с удовольствием ходил на выставки группы «Содося», смотрел спектакли Кабуки, затерявшись в толпе безбилетных зрителей, многое тебя изумляло, но все-таки такого волнения, как сегодня, ты еще не испытывал. Вбирай же в душу все новое, это поможет тебе быстрее достичь зрелости и стать вполне самостоятельным цивилизованным человеком… Знаешь, в человеческой жизни есть свои радости…

Или же:

— Ты все жалуешься, что в Первом лицее трудно учиться… Конечно, скучно целыми днями зубрить французскую грамматику, будто на каких-то низкопробных курсах иностранных языков! Но ты не падай духом, постарайся посмотреть на это с другой стороны. Ведь ты учишь французский язык с азов, и если придира учитель не будет каждый день брюзжать и вбивать в тебя необходимые знания, если тебя не станут загружать настолько, что даже в уборной тебе приходится зубрить спряжение глаголов, то тебе никогда не овладеть французской культурой. Так что, выходит, надо терпеть…

И тут я задумался: ведь теперь я питаюсь нормально и никакой неврастении у меня нет, значит, и голос этот никак с ней не связан? Наверняка такое бывает со всеми. В самом деле, ведь многие студенты после того, как погасят свет, идут на спортплощадку и там в одиночестве медитируют. Может, и они в эти часы слышат такие голоса и получают от них заряд бодрости? Наверное, ничего из ряда вон выходящего тут нет, самое обычное явление, потому-то никто об этом и не говорит. Так что беспокоиться не стоит, пусть голос подбадривает меня и дальше. Приняв такое решение, я успокоился.

Я был уже на втором курсе, когда, незадолго до весенних каникул, меня вызвал в учительскую наш учитель французского, Такэси Исикава. Он был известен своей крайней строгостью, благодаря которой навсегда остался в памяти своих учеников. Робея, я вошел в учительскую, и учитель тут же без всяких предисловий сказал:

— Говорят, ты на каникулы остаешься в общежитии? Вот возьми, почитай на досуге. Вы уже усвоили основы грамматики, теперь надо как можно больше читать со словарем. Одних школьных занятий маловато, чтобы как следует освоить язык.

— Вы хотите сказать… эту книгу? — Я перевел взгляд на лежавшую на столе учителя толстенную французскую книгу в бумажной обложке.

— Автор этой книги, Ален, в настоящее время является кумиром французских студентов и вообще интеллигентной части молодежи. Все только и ждут, когда у него выйдет что-нибудь новенькое, и буквально рвут друг у друга из рук. На первый взгляд может показаться, что он пишет сложно, но содержание должно тебя заинтересовать, поэтому ты наверняка все поймешь. Постарайся читать хотя бы по десять строк в день. Посмотрим, сколько страниц тебе удастся одолеть до окончания лицея. — С этими словами учитель вручил мне книгу. В ней было целых двести пятьдесят страниц.

На весенние каникулы я остался в Токио, надеясь подзаработать, и по-прежнему жил в общежитии. Жизнь там текла своим чередом, ибо далеко не все студенты разъехались по домам. К счастью, библиотеку не закрыли. Там было полным-полно интересных книг, а в пустынном читальном зале было светло и тихо. Я каждый день приходил туда и читал по десять строк из книги Алена. На каждую строку приходилось примерно по пять-шесть незнакомых слов, к тому же иногда трудно бывало уследить за ходом мысли автора, и я с трудом продирался сквозь текст, постоянно обращаясь к словарям и грамматическим справочникам. Точное название книги вылетело у меня из головы, кажется, это был сборник эссе. (Эта борьба с текстом была не напрасной, позже, читая «О счастье» того же Алена, я уже не испытывал никаких затруднений.) Когда к середине первого семестра третьего курса я добрался наконец до восьмидесятой страницы, то едва не закричал от радости. Вот что было там написано:

«Человек никогда не бывает одиноким. Всякий, кто попробует, исполнившись смирения, проанализировать свои действия, наверняка убедится, что рядом с ним всегда существует некто, кого можно считать его двойником. Этот некто невидим, но он всегда стоит у нас за спиной, не отстает от нас ни на шаг, он проходит вместе с нами все этапы духовного становления, он бесцеремонно критикует нас, дает советы, подбадривает и помогает нам раскрыться как личность. Попробуйте сами заговорить с ним, и вы поймете, что с ним вполне можно беседовать. А когда вы научитесь с ним беседовать, он станет вашим сердечным другом, наставником, вы сможете без всякого стеснения говорить с ним обо всем на свете, он сделает вашу жизнь неизмеримо богаче и счастливее. Он станет для вас самым близким существом на свете и останется таковым до конца ваших дней, гораздо более близким, чем мог бы быть настоящий близнец, вышедший с вами из одной утробы и выросший с вами бок о бок. К сожалению, люди очень часто по рассеянности просто не замечают присутствия рядом с собой таких двойников».

Вот оно что, значит, голос, который я слышал, принадлежал такому двойнику! — возликовал я.

Мне хотелось рассказать об этом Исикаве-сэнсэю и поблагодарить его за книгу, но я так и не решился заговорить с ним: в аудитории он неизменно бывал холоден с нами и мы его боялись. К тому же, когда я перешел на третий курс, в стране была проведена реформа в области образования: если раньше вступительные экзамены в Первый лицей и в Императорский университет проходили в сентябре, то теперь их перенесли на апрель, в результате третий, выпускной курс мы должны были закончить всего за два триместра, соответственно и программа, рассчитанная на три триместра, была втиснута в два. Мы с трудом справлялись с такой нагрузкой, а уж на уроках французского Исикава-сэнсэй просто свирепствовал, пытаясь вдолбить в наши головы как можно больше материала.

Но к середине второго триместра стало наконец ясно, что мы сумеем благополучно закончить Первый лицей, и перед всеми встал вопрос о поступлении в Императорский университет. Что касается самого университета, то его тоже коснулись реформы, там был образован новый экономический факультет, который отделился от юридического и стал самостоятельным. Когда пришла пора подавать заявление в университет, я после долгих размышлений решил сдавать экзамены на экономический. Заявление я подал в учебную часть Первого лицея.

На следующий день Исикава-сэнсэй вызвал меня в учительскую. Я подумал, что речь, наверное, пойдет о книге Алена, и взял ее с собой, но учитель даже не взглянул на нее.

— Ты что, и впрямь хочешь поступать на экономический? — торопливо проговорил он, едва я вошел. — Послушай, брось ты этот экономический и поступай на отделение французской литературы. Знаешь, до сих пор я, наоборот, всегда отговаривал тех, кто, закончив четвертое отделение (юридическое с французским языком), хотел поступать на факультет французской литературы, настоятельно советовал им поступать на юридический. Я исходил при этом из личного опыта. Мне не так уж приятно об этом рассказывать, но поскольку это ни для кого не является тайной, то почему бы и не рассказать? Когда я закончил Первый лицей. Министерство образования сразу же направило меня на учебу во Францию, желая поощрить за отличные успехи, и вот, вместо того чтобы поступать в Императорский университет, я уехал в Париж и в течение четырех лет изучал там французскую литературу, а когда вернулся, мне пришлось сразу же стать преподавателем французского языка в нашем лицее… Да, сколько уже воды утекло с тех пор… Я много думал о том, какая судьба ждет тех моих учеников, которые после окончания лицея поступят на факультет французской литературы, и постепенно пришел к выводу, что они принесут большую пользу и обществу и государству, если будут осваивать юриспруденцию, да и их собственная жизнь наверняка сложится куда удачнее… Может, конечно, я, как все старики, лез не в свое дело, но многие меня потом благодарили… Но в твоем случае я поступлю как раз наоборот. Настоятельно советую тебе идти на факультет французской литературы, а не на экономический.

Тронутый тем, что учитель говорил со мной так серьезно, я откровенно рассказал ему обо всех своих обстоятельствах и постарался как мог объяснить, почему я собираюсь поступать именно на экономический. Он молча выслушал меня, а потом сказал:

— Да, я все понял. Делай как знаешь. Но в будущем, когда твоя деятельность на благо общества заведет тебя в тупик, вспомни о нашем с тобой разговоре. Я ведь не говорю тебе, чтобы ты непременно специализировался по французской литературе. Я просто реально оцениваю твои возможности, в которых убедился, прочитав все твои письменные работы, все сочинения, которые ты сдавал преподавателю словесности. Мне хотелось, чтобы ты пошел по пути, который помог бы тебе максимально реализовать их. Поэтому, если когда-нибудь ты окажешься в жизненном тупике, наберись мужества, измени свою жизнь и вступи на путь, который поможет твоим талантам раскрыться. Надеюсь, что доживу до этого момента.

Растроганный до глубины души, я низко поклонился ему, затем, вспомнив про принесенную книгу, со словами благодарности положил ее на стол.

— Что ты, я ведь тебе ее подарил. Если уже прочел, сдай букинисту, а на вырученные деньги выпей кофе, что ли… — улыбаясь, сказал учитель и, протянув мне книгу, похлопал меня по плечу.

Признаться, в то время я как раз лишился места репетитора, и мне не хватало денег для того, чтобы платить за еду, поэтому я перестал ходить в столовую и уже два дня ничего не ел. Поэтому, простившись с учителем, я тут же пошел к букинисту на Хонго и расстался с этой столь для меня памятной книгой Алена. Книга оказалась довольно редкой, и мне дали за нее много денег. Я тут же заплатил за еду и уже вечером смог наесться в столовой до отвала. Что было довольно глупо с моей стороны, потому что после еды мне, чтобы растрястись, пришлось часа два гулять в одиночестве по закоулкам Нэдзу.

Через десять с лишним лет после того разговора я благодаря счастливой случайности действительно последовал совету учителя и занялся сочинительством (стал писателем).

Говорят, «десять лет — вечность», и в самом деле те десять с небольшим лет оказались для меня долгими, как целая жизнь, они стали той школой, в которой я день за днем приобретал ценнейший жизненный опыт.

Я поступил-таки на экономический факультет Императорского университета и уже на втором курсе удостоился особого внимания профессора Итои. Он обещал после окончания университета сделать меня своим ассистентом, а потом и преемником, но вскоре отправился на стажировку во Францию, где примерно через год заболел и скончался. Еще учась в университете, я решил сдать государственный экзамен на звание чиновника высшего разряда и, к счастью, успешно его выдержал. Поздравляя меня, тогдашний министр финансов дал мне дружеский совет — устраиваться на работу в Министерство финансов или в Японский банк, мол, тогда мое будущее будет обеспечено. Но я имел твердое намерение стать чиновником по сельскохозяйственным делам, мне хотелось иметь возможность решать конфликты, связанные с арендой земли — в то время это была одна из труднейших социальных проблем, — и помогать арендаторам. После того как в течение трех лет я в качестве чиновника Министерства сельского хозяйства и лесоводства усердно трудился над разработкой закона о земельной аренде, я понял, что государственные служащие не могут оказывать никакого влияния на управление государством, и усомнился в правильности выбранного пути. Одновременно я воспылал желанием побольше узнать о жизни развитых западноевропейских стран. Мой «токийский отец» настоятельно советовал мне как можно быстрее поехать на стажировку за границу, он считал, что надо ловить момент, что еще несколько лет — и у меня не будет никакого шанса сделать это, к тому же он обещал, что, несмотря на трудности, связанные с недавним землетрясением, возьмет на себя все расходы. Я обратился за советом к своему начальнику по министерству, господину Исигуро, и тот тоже поддержал меня, сказав, что и сам в молодости с аналогичной целью ездил на стажировку в Англию, и даже взялся похлопотать о том, чтобы мне предоставили двухгодичный отпуск. К тому времени я уже года два был помолвлен с дочерью старинного друга моего отца, его сокурсника по Императорскому университету. Узнав о том, что я решил стажироваться за границей, будущий тесть сказал, что хотел бы отправить туда свою дочь, студентку третьего курса английского училища Цуда, и попросил меня сопровождать ее. Для этого нам пришлось срочно вступить в брак, но ни на брачную церемонию, ни на свадебный банкет времени уже не оставалось, в конце концов, заручившись поддержкой министра иностранных дел, соученика моего отца и тестя, мы добились того, что нам буквально накануне отъезда сделали в паспортах отметку о браке, тот же министр дал нам рекомендательное письмо к японскому послу во Франции, после чего мы в большой спешке покинули Японию. Потом я проучился во Франции три года и, как раз когда пришла пора возвращаться на родину, заболел туберкулезом…

Все это прекрасно известно моим читателям, я привожу здесь все эти факты только в качестве попытки самоанализа.

Что послужило причиной моей болезни? Я всегда был уверен, что заболел туберкулезом потому, что в детстве страдал дистрофией, к которой добавился еще и незалеченный сухой плеврит, и только дожив до девяноста лет, впервые понял, что причина была в состоянии моей души. Когда я чего-то хотел, к чему-то стремился, я, никого не слушая и не принимая во внимание ничьих советов, шел напролом к намеченной цели и, как правило, добивался успеха. Я понял это, проанализировав один за другим некоторые факты своей биографии, более того, мне стало ясно и другое — как-то незаметно я преисполнился самонадеянной веры в то, что для меня нет ничего невозможного. Не очень-то приятное открытие!

Анализируя свое прошлое, я осознал, что в годы, проведенные за границей, моя отвратительная самонадеянность достигла своего пика. Главной целью моей заграничной стажировки было изучение сельскохозяйственной политики и социальной структуры Франции. Второй целью было исполнение посмертной воли моего благодетеля, профессора Итои: я должен был продолжить то, что он наметил, но не успел сделать, а именно — заняться изучением экономики на основе позитивистских методов школы Дюркгейма. Для того чтобы достичь удовлетворительных результатов в изучении сельскохозяйственной политики и социальной структуры, мне не понадобилось и года, но я был очарован и французской цивилизацией, и французской культурой во всех ее проявлениях, стал большим ценителем литературы, музыки, живописи и театра, более того — был принят в тамошнее общество и обзавелся широким кругом знакомых. Помню, как один из них, Луи Жуве, когда я заговорил с ним о том, что три года моей стажировки подходят к концу и мне предстоит вернуться в Японию, очень удивился и сказал:

— Что? Ты был здесь только три года? А у меня такое чувство, будто мы знакомы лет десять! Неужели всего три года? За эти три года ты прожил по крайней мере пять, так хорошо ты здесь освоился Это поразительно! Только японцы на такое способны. Да, ваша пресловутая готовность к харакири…

Последние слова он произнес, явно подтрунивая, что позволило мне оставить их без внимания…

Что касается второй цели, то профессор Сорбонны Симьян, опекавший в свое время профессора Итои, принял меня к себе на кафедру и взял на себя труд руководить моими изысканиями в области теории денежного обращения, которой занимался Итои. Он познакомил меня с профессорами Бугре и Фоконнэ, социологами школы Дюркгейма, так что я смог участвовать и в работе их кафедр. Спустя три года я представил профессору Симьяну докторскую диссертацию на тему «Динамика количества и стоимости денег», а для профессоров-социологов написал небольшую статью в издаваемый ими известный журнал «Анне сосиоложик», в результате чего после возвращения на родину удостоился чести считаться членом редакции этого журнала от Японии…

Словом, я полностью выполнил обе стоящие передо мной задачи и очень этим гордился. Как сказал Луи Жуве, я сумел за эти три года сделать столько, сколько другой не сделал бы и за пять, это льстило моему самолюбию и внушало тайную уверенность в своих силах. На самом деле мне просто повезло: стоимость японских денег в то время была сравнительно высока, один доллар равнялся двум иенам, а Франция переживала период послевоенной инфляции, и курс франка упал очень низко, покупательная способность одной иены равнялась ста, а то и двумстам франками. В результате мне, бедному студенту, удалось проникнуть в самые разные круги общества и преуспеть в том, что всегда считалось невозможным, а именно купить время за деньги, и, как ни стыдно в этом сознаваться, это тешило мое тщеславие.

Но теперь, оглядываясь назад с высоты своих девяноста лет, я понимаю, что всеми своими успехами я был обязан еще и дурным свойствам моего характера: поставив перед собой какую-то цель, я всегда шел к ней напролом, ничего вокруг не замечая, абсолютно ни с чем и ни с кем не считаясь. Я вел себя как последний эгоист, забывая даже о своей юной жене. Я был беспечен и самодоволен, считая, что добиваюсь своей цели не только ради себя, но и ради всех окружающих, поэтому все должны радоваться моим успехам. И конечно же Бог-Родитель — Сила Великой Природы — просто не мог до бесконечности оставаться безучастным, глядя на такого самонадеянного, неисправимого эгоиста. Он выбрал момент, когда я, будучи на верху блаженства, собирался уезжать на родину, и ударил меня в грудь кулаком смертельной болезни, которая зовется туберкулезом…

Я был в полном отчаянии и по совету своего врача уехал в высокогорный французский санаторий, в полной уверенности, что так и останусь там, на горе смерти, после чего, пройдя долгий мучительный путь, который, скорее всего, и был испытанием, ниспосланным мне Богом-Родителем, снова оказался в Токио и совершенно неожиданно стал писателем. Но об этом я подробно и откровенно написал в своей книге «Улыбка Бога», нет нужды снова на этом останавливаться.

Только об одном я там не написал, а именно о том, что в те дни, когда в вечерних выпусках газеты «Асахи» публиковалась моя повесть «В погоне за будущим», со мной вдруг заговорил мой двойник, изрядно меня этим напугав.

— Помнишь, заболев туберкулезом, ты все гадал, за что тебе послано такое наказание? Теперь-то ясно — таков был замысел Бога. Ведь самая подходящая для тебя работа — сочинительство. Конечно, писательский путь нелегок, но это работа, дарованная тебе Богом, и ты не должен от нее отступаться. Недаром первая же твоя повесть «Буржуа» имела такой успех, она навсегда останется в истории литературы…

Голос, произносивший эти слова, звучал где-то рядом, и я застыл от изумления, подумав, уж не Жак ли это, но вроде бы никаких оснований для его появления не было… Между тем голос продолжал звучать: подробно разбирая повесть «В погоне за будущим», он порицал меня за стремление к оригинальности, которая, по его мнению, придавала произведению некоторую легковесность, и требовал, чтобы я направил все усилия на то, чтобы выработать свой собственный стиль…

Тут-то я и подумал, уж не двойник ли это мой, о котором я успел позабыть. Дело в том, что, перейдя на третий курс университета, я вдруг заметил, что перестал слышать голос. В то время мои планы на будущее изменились, я решил, не дожидаясь окончания университета, сдавать государственный экзамен на звание чиновника высшего разряда, поэтому, продолжая учиться на экономическом факультете, должен был за короткое время изучить все японские законы — задача нелегкая даже для студента юридического факультета, так что я скорее радовался, что никто не шепчет мне в ухо, во всяком случае мне было как-то спокойнее. В течение целых десяти лет, самых для меня тяжелых, я не слышал никаких голосов. Но вот, когда публикация моей повести в вечерних выпусках «Асахи» подходила к концу и уже появились положительные отзывы, а я, воспользовавшись временной передышкой, обдумывал содержание нового, заказанного мне рассказа, я снова услышал этот голос, ласково подбадривающий меня. Он был приятен слуху, не докучал мне пространными рассуждениями, а, совсем как в лицейские годы, отвечал на мои мысли, находя для этого самые точные слова. Слушая его, я снова почувствовал себя молодым, будто вернулся в те далекие времена. А спустя четыре дня ко мне зашел мой старый друг М., мы учились вместе в Первом лицее, только он — на инженерном отделении, и в общежитии жили в одной комнате. Он привел даму, которую представил как младшую сестру своего друга.

Эта дама рассказала, что ее муж, Хироацу Такада, поэт и скульптор, который уже много лет учится во Франции, недавно, узнав, что она оказалась буквально на грани нищеты, прислал ей несколько своих скульптур. Она пытается их продать, но в стране кризис, и найти покупателей трудно, вот она и пришла ко мне — может, я смогу ей помочь и что-нибудь купить — и принесла с собой одну из его работ. Тут она извлекла из узелка бронзовый бюст и поставила его на стол.

Это был довольно внушительный бюст какого-то неизвестного мне француза.

— Это бюст Алена, — тихо сказала женщина, — муж очень чтит его. Он особенно ценит эту свою работу, вот я и принесла ее вам, подумав, что, может, вам она понравится.

— Неужели Алена?.. — невольно воскликнул я и, обуреваемый несказанным волнением, подошел к бюсту и положил руку на бронзовую голову.

— А вы не встречались с Такадой в Париже? — спросила женщина.

— Нет. Когда я уезжал во Францию, один из моих более опытных в этом плане друзей настоятельно советовал мне не общаться с японцами, он считал, что только в этом случае можно добиться успеха… Вот я и не встречался ни с кем… Но сейчас, глядя на эту скульптуру, я жалею, что не виделся в Париже с вашим мужем. Скажите, за сколько вы уступили бы мне этот бюст?

— Мне очень неловко, но если бы вы могли заплатить двести иен…

Я очень хотел иметь этот бюст, ведь это был Ален, меня не волновало, хорош он или плох и приемлемая ли цена двести иен. Я пообещал, что завтра к десяти часам утра приготовлю деньги, и мои гости тут же удалились, довольные. На следующий день я передал двести иен М., а он вдруг неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, Такада вовсе не желает возвращаться на родину, взять к себе жену он не может, ибо недостаточно обеспечен, поэтому, несмотря на то что у них дочь, он давно уже объявил об официальном расторжении их брака, а в качестве откупа прислал ей несколько своих работ. Словом, их брак можно считать официально расторгнутым, но вот превратить его скульптуры в деньги оказалось очень непросто, и брат госпожи Такада мобилизовал всех своих друзей на поиски покупателей. Теперь, когда я купил бюст Алена, М. считает свой долг перед старым другом выполненным. Рассказав все это, он, довольный, удалился.

Я перенес тяжелый бюст Алена в свой кабинет, водрузил на письменный стол и долго сидел, в него вглядываясь. Почему-то мне было очень грустно.

Может быть, оттого, что я совсем забыл об Алене, некогда поразившем мое воображение своей теорией двойников? За все три года, что я учился в Париже, я ни разу о нем не вспомнил. Даже имя его никогда не упоминалось во время моих бесед с друзьями. Я так часто — не перечесть — бывал в книжных лавках и у букинистов, но его произведения ни разу не попадались мне на глаза. Мне стало стыдно за свою ограниченность, за вошедшее в привычку свойство моментально терять интерес ко всему, не имеющему отношения к моей цели, и я горько пожалел о том, что у меня не возникло желания хоть раз встретиться с Аленом в Париже…

С того самого дня, работая, я всегда ощущал на себе неодобрительный взгляд Алена и мучился угрызениями совести: ведь я оказался неблагодарным учеником и за все эти годы ни разу не удосужился засвидетельствовать свое почтение Такэси Исикаве, своему учителю, который столько сделал для меня и от которого я впервые узнал об Алене.

И вот спустя три или четыре месяца ко мне с письмом от Исикавы-сэнсэя пришли два студента Первого лицея. Он поздравлял меня с тем, что я стал писателем, и просил выступить на симпозиуме, который он собирается организовать для студентов франко-юридического отделения Первого лицея.

Чтобы не напрягать легкие, я старался как можно меньше говорить, поэтому, узнав, что говорить придется больше часа, тут же решил отказаться, но голос зашептал мне в ухо:

— Соглашайся, ведь это твой шанс отблагодарить учителя.

И, прислушавшись к совету двойника, я принял приглашение.

Приняв же, заволновался — о чем говорить? Но голос тут же подсказал:

— Ни о чем не беспокойся. Тебе и готовиться не надо. Начни с рассказа о теории двойников Алена, а закончи словами благодарности в адрес Исикавы-сэнсэя.

В назначенный день за мной заехал студент Первого лицея, член организационного комитета, и вот, после более чем десятилетнего перерыва, я вновь переступил порог своей альма-матер. По дороге мы проходили мимо лавки того букиниста на Хонго, которому я когда-то продал сборник эссе Алена, я зашел туда и принялся с бьющимся от волнения сердцем искать — не стоит ли до сих пор на полке моя книга, но, разумеется, ее не было. Я ужасно расстроился, ведь как хорошо было бы показать ее слушателям и сказать: «Вот она, эта книга». В объединенной аудитории собралось около ста студентов, к моему удивлению, пришел и сам Исикава-сэнсэй.

— Я тоже хочу послушать, — сказал он, на ходу кивнув мне так, будто мы виделись каждый день.

В один миг он стал для меня прежним грозным учителем, и, смешавшись, я не смог даже толком поздороваться с ним.

Уже стоя на сцене, я засомневался было, стоит ли говорить то, что я собирался сказать, в присутствии Исикавы-сэнсэя, но голос жарко зашептал мне в ухо: «Давай, давай, говори, не робей». Он придал мне уверенности, и я начал с рассказа о том, как был одинок когда-то. Единственным утешением в этом моем одиночестве, говорил я, был для меня мой невидимый двойник, о существовании которого я узнал позже, читая эссе Алена. Рассказывая о теории двойников Алена и о том восторге, который я испытал, познакомившись с ней, я вдруг поймал себя на мысли, что студентам, наверное, все это нисколько не интересно.

И тут мой взгляд невольно остановился на Исикаве-сэнсэе, который сидел прямо передо мной и кивал мне.

Неожиданно для себя самого я поведал собравшимся о том, как в бытность мою второкурсником Первого лицея Исикава-сэнсэй перед весенними каникулами дал мне книгу Алена и велел читать по десять строк в день. Потом честно рассказал о нашем страхе перед учителем — об этом я уже писал выше, — и о том, как, закончив лицей, я пришел возвращать ему книгу, из которой успел прочесть две трети, и как он ласково сказал мне: «Эту книгу я тебе подарил, если она тебе больше не нужна, продай ее букинисту и купи себе кофе, что ли…» Я даже признался, что у меня как раз не было денег и я целых два дня ничего не ел, не сумев вовремя заплатить за питание в общежитии. Рассказал я и о том, что тут же понес книгу букинисту и на вырученные деньги смог наконец поужинать. Потом я добавил:

— В то время я не оценил доброты учителя, мне казалось невероятным, что наш грозный наставник, которого все мы так боялись, мог заметить, что ученик голоден. Но семь лет спустя, когда я приехал во Францию и стал заниматься под руководством профессора Симьяна, кто-то из коллег спросил меня, где я учил французский язык. Я удивился такому вопросу, но мне объяснили, что все поражены тем, как хорошо я понимаю профессора, лекции которого славятся мудреностью. Смеясь, я ответил, что своим французским я обязан тому, что еще в Токио, в лицее, меня целых три года школил учитель, перед которым мы все тряслись и которого называли Чертом. Возможно, мои слова случайно услышал профессор Симьян, во всяком случае, когда спустя полгода я впервые сдал ему небольшую работу, он, давая ей оценку в присутствии других учеников, с присущим ему юмором так отозвался о ней: «Эта работа не только хороша по содержанию, она еще и написана очень правильным языком, хорошим слогом. Ваш Черт, несомненно, был прекрасным учителем французского. Надеюсь, что уж теперь-то вы его оценили… Хотел бы и я быть таким Чертом для всех вас…» В тот вечер, возвращаясь домой, я подумал, что хорошо бы написать письмо Исикаве-сэнсэю, но так и не сделал этого… Потом я оказался на самом дне бездны, имя которой «смерть», и, пока выбирался из нее, стал писателем. Совсем недавно я вспомнил слова Исикавы-сэнсэя, сказанные мне от всей души в тот день, когда мы прощались: «Когда ты окажешься в жизненном тупике и словно упрешься в стену, брось все и займись творчеством. Я буду ждать…» — и понял, что он был для меня не только прекрасным учителем французского, ему я обязан всем в своей жизни. Еще я осознал, каким оказался неблагодарным учеником. И пришел сюда сегодня, чтобы попросить прощения у своего учителя…

С этими словами я сошел с трибуны, приблизился к сидевшему в переднем ряду учителю и, низко поклонившись ему, сказал:

— Сэнсэй, я и в самом деле очень виноват перед вами, простите меня.

Исикава-сэнсэй молча встал и положил руки мне на плечи, а студенты громко захлопали в ладоши. На этом симпозиум закончился, и я вздохнул с облегчением.

Так или иначе, именно двойник помог мне порадовать моего дорогого учителя. Это произошло в 1932 году, мне было тогда тридцать шесть лет. С тех пор в течение тридцати лет, то есть до 1961 года, когда в шестидесятипятилетнем возрасте я принял решение покончить с журналистикой, я все время писал.

Это были очень трудные годы, впрочем, моим читателям хорошо известно об этом, так что я позволю себе коснуться здесь только одного момента, до сих пор тщательно скрываемого, — все это время меня поддерживал, помогал мне выжить мой двойник.

После того как я стал публиковаться, мне пришлось еще около десяти лет вести смертельную борьбу с туберкулезом, и это лишало меня возможности вращаться в так называемых литературных кругах. У меня не было ни коллег, ни друзей по литературе, я был совершенно один, но рядом со мной всегда был мой двойник: он критиковал мои произведения, давал мне советы, подбадривал меня, и я не ощущал одиночества. В тяжелые бесконечные годы войны я потерял все свое имущество, мой дом сгорел, когда самолеты В-12 бомбардировали Токио, потом война наконец закончилась, но легче не стало: потянулись ужасные голодные годы послевоенной разрухи, а у меня на руках были четыре дочери.

Судьба оказалась к нам благосклонна, нам удалось снять небольшой домик в районе Сэтагая на улице Мисюку, но за время эвакуации мы проели все свое небогатое имущество, и жизнь шестерых членов моей семьи зависела только от моего пера, тем более что родственники жены после смерти ее отца заявили, что не желают иметь никакого дела с нищим литератором. Я окопался в тесной темной каморке на втором этаже снятого нами дома, разложил на столе бумагу и стал вспахивать ее своим пером, словно батрак, я работал, не отличая дня от ночи и почти не выходя из дома. Конечно, такой образ жизни не замедлил сказаться на моем здоровье: сначала у меня испортился желудок, потом начались приступы астмы, постепенно принявшие хронический характер, в конце концов я ослабел так, что казалось, смерть моя совсем близка, и тем не менее пера из рук не выпускал. Так продолжалось много лет, к счастью, я все же остался жив и продолжал вспахивать свое бумажное поле. Во многом благодаря тому, что рядом со мной постоянно был мой двойник, он подбадривал, поддерживал меня, помогал мне возделывать свой участок.

Работа пером похожа на работу землепашца: если несколько лет подряд природные условия благоприятствуют, земля тучнеет и начинает радовать хорошими урожаями, — так и мне в конце концов удалось вырваться из нищеты и достигнуть относительной материальной обеспеченности. Благодарный своему единственному помощнику я, тем не менее, постоянно задумывался: а что, собственно, он такое, этот мой двойник? Иногда я приходил к выводу, что это моя совесть, иногда мне казалось, что это некое отдельное от меня существо, наделенное собственным характером, а в конце концов я подумал: уж не проявление ли это любви моего настоящего отца, той любви, которой когда-то мне так не хватало? — и проникся к этому двойнику особенной нежностью.

Но вот утром того дня, когда мне исполнилось шестьдесят, двойник неожиданно сказал:

— Говорят, человеческий срок — пятьдесят лет, а тебе удалось дожить до шестидесятилетия. Настало время серьезно подумать о смерти.

Я думал о смерти каждый день, поэтому удивился и не смог ничего ответить, но вечером он снова заговорил:

— Видишь, тебе удалось построить такой дом, какой хотелось твоей жене, хотя для этого и пришлось воспользоваться банковским кредитом. Две старшие дочери уже пристроены, обе младшие учатся за границей, как они того хотели. Твоя жена, которая росла избалованной барышней, поверив в тебя, сумела смирить свое сердце настолько, что стала скромной и покорной тебе женщиной. Чего тебе еще желать, зачем жить? Разве не достойна порицания подобная алчность?

Этот голос отличался от того, который звучал в моих ушах в течение последних тридцати лет, он был суров, холоден, к тому же тон был более официальный, поэтому я не нашел в себе сил ответить. В тот же вечер, едва я улегся в постель, голос снова заговорил со мной. На этот раз он звучал немного насмешливо.

— Ты что, все еще испытываешь нежную привязанность к журналистике? Тебе следует решительно покончить с ней и начать новую жизнь. Продолжая жить так, как ты живешь, ты не только лишаешь себя возможности самореализации, но и обрекаешь на гибель очень важного человека. Что скажешь? Разве сейчас не самое подходящее время, чтобы умереть, освободив для него жизненное пространство?

— Но что это за важный человек?

— И ты еще спрашиваешь? Не ожидал, что ты до такой степени туп.

Тут он засмеялся и больше не сказал ни слова.

В ту ночь я не мог заснуть: слова двойника не выходили у меня из головы. Мне и самому случалось задумываться о том, что, выполняя заказы, которыми заваливают меня разные газеты и журналы, я лишаю себя возможности писать то, что мне действительно хотелось бы написать, поэтому я очень хорошо понял, что имел в виду голос. Но вот что это за важный человек, которого я якобы обрекаю на смерть? Сколько я ни ломал голову, никак не мог сообразить. Пока я мучительно боролся с бессонницей, вот что вдруг пришло мне на ум. После войны я раза три ездил в Европу на разные международные конференции и обычно после окончания официальной программы месяца два проводил во Франции. Тогда двойник ни разу не обнаруживал своего присутствия. И ни разу не ответил мне, когда я сам обращался к нему за советом. Может, это потому, что в Европе у меня никогда не бывало приступов астмы и я прекрасно себя чувствовал? Но ведь в Токио он разговаривал со мной, когда я был вполне здоров, так что, наверное, дело вовсе не в этом. Что же, выходит, он бросил меня и не поехал со мной за границу? Но в таком случае он никакой не двойник, а совершенно отдельная от меня личность?

Я окончательно запутался, и вдруг откуда-то сверху раздался голос:

— Да, я совершенно отдельная личность. Меня зовут Дзиро Мори. Я надеялся, что ты догадаешься об этом раньше, но тебе надо было дожить до шестидесяти, чтобы наконец прозреть. Ну и глуп же ты, не ожидал от тебя такого!

От неожиданности я подскочил на кровати, но в комнате никого не было.

После нескольких дней размышлений я решил отказаться от всех заказов и, покончив с журналистикой, целиком сосредоточиться на давно уже начатом произведении. А для того чтобы умереть самому и освободить жизненное пространство для некоей личности, именующей себя Дзиро Мори, я решил написать первый в Японии монументальный роман-эпопею, в котором он стал бы главным героем. Я подумал, что ему и самому будет приятно выступить в этой роли, поэтому он примется помогать мне с большим, чем раньше, энтузиазмом, и общими усилиями мы напишем книгу без особого труда.

Книгу я назвал «Человеческая судьба» и сразу же приступил к работе, начав со школьных лет своего героя. Иногда, нуждаясь в совете, я пытался разыскать его, напрягал слух, озирался по сторонам, но он не подавал никаких признаков жизни. Полагая, что Дзиро Мори сконфужен столь пристальным вниманием к своей персоне, я смирился и решил ждать, пока он сам не соизволит заговорить со мной.

«Человеческую судьбу» я начал писать в шестьдесят четыре года, а закончил, написав четырнадцать томов, в семьдесят один, и за все это время он ни разу не подал мне никакого знака, ни разу не обнаружил своего присутствия. Более того, он и потом много лет не заговаривал со мной.

В конце концов я понял: объявив мне, считавшему его своим двойником, что он вовсе никакой не двойник, а отдельная личность, он тем самым заявил о своей готовности умереть. Вынудив меня умереть для журналистики, которая долгое время была смыслом моего существования, он умер вместе со мной — мы словно совершили самоубийство по сговору, заколов друг друга кинжалами. Придя к этому выводу, я испытал облегчение, и как-то незаметно сами собой прекратились тяжелые приступы астмы, так долго мучившие меня…

Да, чудные дела творятся, когда человек, приготовившись к смерти, неожиданно остается в этом мире и живет, полностью отрешившись от эгоистических желаний и низменных чувств.

Мне говорили, что мой новый роман нигде не примут, но одно издательство все-таки согласилось его опубликовать и выиграло: роман получил хорошие отзывы и быстро разошелся. Когда вышли первые шесть томов, я получил премию министра образования, а после выхода двенадцатого тома — премию Академии искусств, чуть позже меня избрали в члены этой академии. Все эти почести для меня, ощущавшего себя покойником, были лишь тяжким бременем, однако благодаря гонорарам я получил возможность прожить последние годы своей жизни, ни в чем не испытывая нужды.

Сколько лет прошло с того времени, не помню, но однажды, года через два после смерти жены, я сидел днем в кабинете, и вдруг ко мне без всякого стука ворвался человечек лет эдак шестидесяти и, остановившись перед столом, заявил:

— Не будь размазней! Нельзя так легко сдаваться, даже если потерял жену. Когда человек остается один, для него начинается новая жизнь. Мужайся! Ты должен показать своим читателям, что еще способен жить достойно, и таким образом отблагодарить их за все, у тебя просто нет другого выхода.

— Ну и нахал! А ну убирайся отсюда! Да кто ты такой, в самом деле?

— Я, конечно, могу и убраться, но ты, однако, забывчив. Я — Дзиро Мори.

Пораженный, я вскочил:

— Но где ты?

— Как где? Здесь, разве ты не видишь? Ну и рожа у тебя! А, вот оно что, тебя удивляет, что я совсем не постарел? Я такой же, каким был, когда мы расстались, все так же кручусь как белка в колесе, где тут помнить о возрасте. Ты теперь тоже остался один, и тебя ждет новая жизнь. Так что бодрись. Ладно, я к тебе еще загляну…

С этими словами он удалился. И с того дня он стал иногда навещать меня…

Вот и в тот день тоже, когда я, получив утреннюю почту, с недоумением разглядывал вернувшееся ко мне — «адресат выбыл» — собственное новогоднее поздравление, отправленное Жану, он неожиданно явился и, как всегда, принялся совать нос не в свое дело. Меня это раздражало, поэтому, отдав ему письмо, я погрузился в размышления о том, как давно мы с ним знакомы и что, собственно, нас связывает, но тут он вдруг спросил:

— А от Мориса в последнее время были письма? Если мсье Брудель вдруг скончался, почему Морис не сообщил тебе об этом? Как он себя чувствует в последнее время, лучше?

«Вот привязался!» — подумал я, но все же принес письмо от Мориса — оно пришло накануне и лежало на домашнем алтаре рядом с поминальной табличкой жены — и молча вручил ему.

Он принялся читать письмо, бормоча себе под нос:

— Я не очень-то хорошо понимаю французский рукописный текст… Как ты можешь читать такие каракули? И вдруг завопил: — Что? Ну и дела! Оказывается, этот ваш гениальный Жак был евреем… Морис пишет, что не очень-то этому верит, и просит тебя сообщить ему, если тебе что-нибудь об этом известно, ну, может, Жак тебе говорил, что он еврей… Так что же? Неужели ваш Жак действительно был евреем?

До чего ж беспардонный тип! Я и сам толком ничего не знал и давно уже терялся в догадках, размышляя об этом.

 

Глава вторая

Был ли Жак евреем? И не говорил ли он со мной об этом, когда мы вместе были в Отвиле?

Такие вопросы задавал мне Морис в своем письме. При этом он явно намекал на то, что и невозможность выяснить истинные обстоятельства гибели Жака, и нежелание предавать огласке сделанные им гениальные научные открытия — все это, вероятно, связано именно с его еврейским происхождением.

Но Жак никогда не говорил мне ничего подобного. Я вообще не помню, чтобы у нас в санатории кто-нибудь произносил вслух слова «еврейский», «еврей».

Более того, я жил в Европе с июля 1925 года по октябрь 1929-го — в основном во Франции, но бывал и в других странах — и за все это время ни разу не слышал слова «еврей». Я чувствовал себя во Франции как рыба в воде, у меня была масса знакомых, я общался со своими коллегами по университету, с их семьями, со многими учеными, художниками, и у меня сложилось впечатление, что во Франции, так же, впрочем, как и в Японии, слова «еврейский», «еврей» не входят в число общеупотребительных. Почему же Мориса так интересует вопрос о происхождении Жака?

Наверное, мне следовало просто написать ему — нет, Жак никогда не говорил мне ничего подобного, но почему-то мне казалось, что таким ответом не обойтись, и у меня долго было тяжело на душе.

Я впервые задумался над проблемой еврейства во время Второй мировой войны, когда в газетах стали появляться заметки о том, как жестоко нацисты обращаются с евреями, какому подвергают их остракизму. Но я считал, что это издержки военного времени, что нацисты в силу своей бесчеловечной жестокости подвергают остракизму всех живущих в Германии инородцев, я тогда совершенно ничего не знал об истории евреев, о том, какому унижению они подвергались во всех европейских странах в течение веков, сколько претерпели мучений.

Поздней весной 1951 года, то есть в то время, когда Япония после окончания Второй мировой войны была оккупирована союзными войсками, я, вместе с писателем Тацудзо Исикавой, его женой и Симпэем Икэдзимой, позже возглавившим журнал «Бунгэйсюндзю», отправился в Лозанну на проходивший там всемирный конгресс ПЕН-клубов. Филиппинский самолет, на котором мы вылетели из Ханэды, попал в аварийную ситуацию над Аравийской пустыней — что-то случилось с мотором, и самолет едва не рухнул на землю. Чудом избежав гибели, мы в конце концов совершили вынужденную посадку на аэродроме в предместье Тель-Авива. (Об этом я писал в «Улыбке Бога».)

Ни я, ни Тацудзо Исикава, ни даже такой блестящий журналист, как Икэдзима, никогда раньше не слышали этих названий: Израиль, Тель-Авив. Мы только перешептывались, спрашивая друг у друга — куда нас, собственно, занесло? В ту ночь нам пришлось заночевать в Тель-Авиве, в гостинице «Пиастр», там я впервые и узнал о том, что изгнанные из родной земли и в течение многих веков страдавшие под игом чужих народов евреи после войны вернулись на землю своих предков и основали государство Израиль, которое было признано всем миром.

Наша гостиница принадлежала четырем еврейским интеллигентам, которые, спасаясь от преследований нацистов, эмигрировали в Румынию, а потом, после образования государства Израиль, переехали сюда и основали совместное предприятие. Нас они встретили очень приветливо, ведь, по их словам, Япония была единственной из всех цивилизованных стран, где евреи не подвергались гонениям. Мы многое узнали от этих людей.

Один из них, молодой человек лет тридцати — когда-то он был студентом технологического университета, а теперь работал в гостинице официантом и шофером, — взялся показать нам местные достопримечательности. Он рассказал нам о том, что некогда здесь были богатейшие плодородные земли с фруктовыми садами и пасеками, земли, которые Бог даровал народу иудейскому, но потом их захватили дикие арабские племена и за несколько веков превратили в бесплодную пустыню. Теперь же эти земли наконец возвращены евреям, и, задавшись целью возродить их, евреи, жившие до этого в разных странах мира, съезжаются на землю своих предков, причем каждый привозит то, что может привезти, — кто капиталы, кто знания и умения, здесь они усердно трудятся, отдавая все силы восстановлению своей родины.

Вечером, после ужина, этот молодой человек, сказав что у него образовалось свободное время, пригласил нас прогуляться по городу, и мы с Икэдзимой воспользовались его приглашением. Он говорил, что на этой земле будет создан второй Лазурный Берег (знаменитый французский курорт на Средиземном море), однако посаженные вдоль дороги деревья (они напоминали криптомерии, а он называл их «еврейские дети») были совсем еще чахлыми и с трудом тянули вверх свои тонкие ветки. Тенистых аллей из них пока не получалось. Прямо в пустыне среди белых песков стояли новые современные здания. Кое-где виднелись и кафе во французском стиле, и наш гид пригласил нас зайти в одно из них — большое, стоявшее на самом побережье.

Мы сели за столик с видом на море. Из внутренних помещений доносилась классическая музыка. Шел уже одиннадцатый час, но было светло, как днем, с моря дул легкий прохладный ветерок, и мы чувствовали себя легко и свободно. Скоро принесли горячий кофе. Это был самый настоящий кофе, какого я давно уже не пил. Икэдзима, сделав глоток, блаженно застонал и, взглянув на меня, тихонько сказал:

— Лет десять не пил ничего подобного. Чудо! Как замечательно, что наступил мир!

Я согласно кивнул.

Через некоторое время к нам подошла сидевшая за соседним столиком пожилая супружеская пара.

— Простите, вы японцы? — спросили они на ломаном японском языке и, получив подтверждение, расцвели улыбками.

— До войны мы три года жили в Кобе, — рассказали супруги, — для нас это были спокойные и счастливые годы, поэтому мы никогда не забываем вашу страну. Вот уж не ожидали увидеть японцев у себя на родине, ведь это такая даль… Мы хорошо знаем, какие добросердечные люди японцы…

Тут супруги переглянулись, и я решился спросить:

— А в Японии с вами обращались как с евреями?

— Нет. Правда, нас называли иностранцами, но все были с нами очень любезны, никакой еврейской проблемы как бы не существовало. Говорят, многие ваши города были разрушены во время воздушных налетов… Как же вы, при вашей душевной тонкости, должно быть, страдали! Но японский народ трудолюбив, вы непременно восстановите свою родину. Надеюсь, у вас найдется время познакомиться с нашей страной, и вы увидите, как мы стараемся возродить эту опустошенную за многие века землю, наши сородичи съезжаются сюда со всего мира и трудятся не жалея сил. Верю, близок день, когда и Япония и Израиль превратятся в рай земной, как того желал Господь, когда народы наших стран заживут мирно и счастливо.

Тепло распрощавшись с нами и пожав нам руки, они удалились.

Мы тоже решили вернуться в гостиницу, хотя в кафе было еще многолюдно: на следующий день у нас была намечена поездка в Иерусалим, древнюю столицу Израиля.

Когда наутро мы спустились в ресторан, молодой официант принес нам «Эко-д-Израэль», ежедневную газету на французском языке, и предложил прочесть заметку о евреях, накануне прибывших на пароходе в порт Хайфа.

Нас глубоко взволновали две фотографии. На первой — в порт входит пароход, битком набитый пассажирами, на палубе, обнявшись, стоят евреи — старые, молодые, мужчины, женщины, — не отрывая глаз от берегов своей родины, они плачут. На второй — те же люди, только уже сошедшие на берег, целуют землю, обливая ее слезами.

Официант объяснил, что каждый день в страну приезжает не меньше тысячи евреев, поэтому главная задача сейчас — обеспечить всех едой, жильем и работой.

Мы видели палаточные городки в пустыне возле аэродрома, такие же городки то и дело попадались нам на глаза, пока мы ехали из Тель-Авива в Иерусалим.

Расстояние между Тель-Авивом и Иерусалимом — около шестидесяти километров, и, к нашему удивлению, между городами уже была проложена прекрасная автомобильная трасса, хотя государству Израиль не исполнилось и трех лет. Над нами сияло южное темно-синее небо, впереди, насколько хватало взгляда, сверкали на солнце пески, и никакой воды вокруг. При этом, едва отъехав от Тель-Авива, мы увидели на расстилающейся за ним равнине зеленые поля. Наш водитель объяснил, что те из репатриантов, кто не имеет никакой профессии, обустраиваются на пустынных участках земли и, пытаясь их озеленить, все силы отдают сельскохозяйственным работам. По мере того как мы удалялись от Тель-Авива, поля становились все более чахлыми, но, по словам все того же водителя, причина была только в том, что эти места были заселены позже, со временем даже самая скудная земля превратится в прекрасные поля.

В пустыне, как известно, воды не бывает. Из окна машины мы видели множество людей, занимавшихся работами по озеленению: одни копали глубокие колодцы, другие откуда-то издалека возили воду. Но когда наша машина достигла холмистой местности, за которой начинался Иерусалим, мы увидели вокруг сплошную пустыню, нигде не было ни деревца, ни травинки. Но нам сказали, что евреи селятся и в таких местах, они превращают их в пастбища, сажают деревья. Наш водитель несколько раз повторил:

— Вы приезжайте к нам года через два. На этих холмах зазеленеют рощи, а внизу, на равнинных землях, заколосятся поля, зацветут луга. У нас здесь будет рай, на радость Богу.

Тем временем мы прибыли в Иерусалим. Наш водитель был последователем иудаизма, но, понимая, что нас интересуют в основном христианские святыни, сказал, что проведет нас по всем знаменитым местам, чему мы были очень рады.

Признаться, я никогда и думать не думал, что попаду на Святую землю христианства. Это было настолько для меня неожиданно, что, оказавшись в Иерусалиме, я втайне подумал: а может, наш самолет не зря совершил вынужденную посадку, это было милостью Божьей?

Сначала водитель показал нам город, провел по местам, связанным с жизнью Иисуса Христа, и рассказал о каждом. Однако на меня все эти святыни не произвели особого впечатления. Наверное, потому, что я, к стыду своему, не знал как следует ни истории народа иудейского, ни того, что город Иерусалим был духовным оплотом иудеев, в христианстве я тоже не очень хорошо разбирался и о жизни Христа имел весьма обрывочные сведения.

Но когда я взошел на холм, место последнего моления Иисуса, и поднял глаза к низкому, чистому — нигде ни облачка — синему небу, мне вдруг подумалось: «Кажется, Иисус молился здесь ночью? Значит, над ним тоже нависало это низкое чистое небо, сверкающее бесчисленными звездами!» Растроганный, я окинул взглядом окрестности. И вдруг увидел, что на невысоком холме, отделенном от нашего небольшой ровной площадкой, стоят, направив на нас дула своих ружей, солдаты, в которых с первого взгляда можно было признать арабов. Испуганный водитель предупредил нас:

— Не смотрите в ту сторону. А то они могут начать стрелять…

Мы удивились, но тут заметили нескольких израильских солдат на нашем холме.

— И знаменитая Голгофа, и река Иордан находятся на территории, оккупированной арабами. Как ни печально, им принадлежат и деревни, в которых Иисус проповедовал и творил чудеса, и многое другое. Но мы обязательно вернем их себе, и очень скоро…

Взглянув на возмущенного водителя, я вспомнил, что везде — и в христианских святынях, и на мирных улицах Иерусалима — нам попадались на глаза израильские патрули. Остро ощутив, что Израиль находится в состоянии войны, я вдруг подумал, что, пожалуй, время для знакомства со Святой землей еще не настало.

В ту ночь мы ночевали в частной гостинице под названием «Вертоград» на окраине Иерусалима. Это был тихий приятный дом, что-то вроде семейного пансиона, которым владела семья из четырех человек. Хозяева сказали, что приехали сюда, бежав из коммунистической Румынии, но сначала я принял их за евреев французского происхождения, так хорошо они говорили по-французски. Их сын, Жозеф, был электротехником по специальности, но каждое утро брал ружье и шел охранять границу, а на ночь возвращался домой. У юной дочери, которую звали Мадлен, муж был медиком, в настоящее время он служил на флоте корабельным врачом, поэтому она жила с родителями.

Нас приняли как старинных друзей только потому, что мы были японцами, а Япония — единственная в цивилизованном мире страна, где не устраивалось гонений на евреев. Вечером, после ужина, прихватив с собой привезенные из Японии сладости, мы прошли в просторную гостиную и долго беседовали с хозяевами. Ночь выдалась душная, но сквозь большие, открытые настежь окна в комнату проникал ветерок, так что дышать было можно, и мы просидели там за полночь. Хозяева оказались людьми весьма словоохотливыми, и, хотя время от времени отрывались от беседы, чтобы послушать по радио новости из Англии, Франции и Германии, мне удалось кое-что узнать у них о многотрудной истории еврейского народа и об их нынешней жизни. Услышанное поразило меня.

Евреи были первым народом, избранным монотеистическим Богом. Бог даровал им самую плодородную землю, чтобы они жили на ней, так возникло государство Израиль. Израильтяне были приверженцами иудаизма, они построили на Иерусалимском холме храм и молились в нем. На соседних с ними землях жили мусульмане-арабы, и однажды их войска вторглись на территорию Израиля, началась война, в которой Израиль потерпел поражение, его земли были оккупированы, жителей захватывали в плен, продавали в рабство, они пытались спастись бегством, и многим удавалось найти убежище в других странах.

Так случилось, что еврейский народ потерял свою землю и был обречен на долгие, мучительные скитания.

Но почему за долгие — невозможно даже вообразить себе, сколь долгие, — века евреи не сумели ассимилироваться в странах, куда забросила их судьба, почему они так нигде и не обрели покоя?

Взять, к примеру, одуванчики. Сто лет назад начали развиваться отношения между Японией и Америкой, все это время мельчайшие семена американских одуванчиков на плечах путешественников, с их вещами переносились в Японию, прорастали на японской земле и расцветали рядом со своими японскими собратьями, иногда даже вытесняя их. Они прекрасно прижились на нашей почве, в моем крошечном садике и то можно почти круглый год любоваться их прелестными желтыми и белыми венчиками.

А если так, то, казалось бы, и замечательный, избранный Богом еврейский народ за десять с лишним веков тоже должен был ассимилироваться в тех странах, куда забросила его судьба, и не только ассимилироваться, но и преуспеть — раскрыть свои многочисленные таланты и сделаться гордостью этих стран. Однако хозяева «Вертограда» опровергли все мои доводы.

По их словам, евреи свято верили в свою богоизбранность, были ревностными приверженцами иудаизма, а свойственное им трудолюбие и высокоразвитый интеллект помогали им преодолевать любые трудности и выживать в самых тяжелых условиях. Проданным в рабство удалось вырваться на волю и переправиться в другие страны, покинувшие родину осели там, где ничто не мешало их благополучию, однако при этом все они верили, что когда-нибудь непременно обретут утраченную землю, вернутся в Израиль, в этот рай земной, дарованный Богом еврейскому народу. И эта вера сплачивала их, где бы они ни жили, они ощущали себя частицами единого государства Израиль, мечту о котором свято хранили в сердцах…

Сначала люди, среди которых они жили, завидовали им, потом эта зависть переросла в ненависть, и евреев стали жестоко преследовать. Чем более жестоким гонениям они подвергались, тем сильнее воспламенялись их сердца желанием вернуться на землю своих отцов, но это было невозможно: на их родине жили мусульмане-арабы, превратившие некогда плодородную землю в пустыню…

В середине нашего века началась Вторая мировая война, и развязавшие ее немецкие нацисты для начала собрали всех живущих в Германии евреев и подвергли их массовому истреблению. Более того, массовое истребление евреев неукоснительно проводилось во всех странах, куда вступали немецкие войска. Людей уничтожали исключительно по причине их принадлежности к определенной расе. В результате евреи бежали из европейских стран, гражданами которых были в течение многих лет, и пытались найти пристанище в местах, казавшихся им более безопасными, некоторые перебирались в Америку или Советский Союз, другие пытались укрыться в Палестине, на земле своих предков, давно уже являвшейся им в мечтах.

К счастью, нацистская Германия потерпела сокрушительное поражение, мировая война закончилась, был подписан договор о мире, а в 1948 году за евреями было официально признано право основать государство Израиль. И разбросанные по всему миру евреи стали возвращаться на землю предков, на землю своих упований. Земля же эта, за то время, пока на ней жили арабы, превратилась в бесплодную пустыню. Объединившись, евреи ценой поистине нечеловеческих усилий стали возрождать ее, но арабы всячески мешали им, и в разных районах то и дело вспыхивали конфликты. Богатые американские евреи помогали своим сородичам, предоставляя им финансовую помощь, поставляя технику и даже оружие…

Израиль находится в окружении многих сильных арабских государств, которые занимают обширную территорию от Аравийского полуострова до восточного Средиземноморья, одиночные конфликты между арабами и евреями постепенно переросли в постоянные военные действия. Но за два года до того, как мы попали в Иерусалим, наконец наступило перемирие. Оно стало возможным благодаря королю Абдулле, правителю могущественного арабского государства Иордания, который, будучи человеком мудрым и к тому же англофилом, сумел убедить остальных арабских правителей признать суверенность Израиля. Однако арабские националисты злодейски убили тех, кто согласился подписать договор о перемирии, и в настоящее время в живых остался один Абдулла…

К тому же многие живущие в Израиле евреи возмущены тем, что большая часть земли их предков все еще находится в руках у арабов, и только ждут случая вернуть эти территории силой оружия, поэтому, несмотря на объявленное перемирие, израильтяне все равно продолжают находится в состоянии войны.

Вот что рассказали мне хозяева «Вертограда».

Слушая их, я вдруг вспомнил французский фильм, который в прошлом году видел в Токио, он назывался «Любовница Манон». Это была трагическая история о евреях, бежавших из Европы, о том, как они пробирались в Израиль, как в пустыне на них напали арабы и поубивали всех по очереди. Меня тогда удивил этот фильм, я подумал, что незачем было выдумывать и показывать такие ужасы. Но получается, это никакой не вымысел, а самая что ни на есть реальная действительность.

Тут до нашего слуха донесся негромкий и мелодичный колокольный звон. Лица присутствующих приобрели благоговейное выражение.

— Это с реки Иордан, — тихо проговорил Жозеф.

Я вспомнил, что именно на реке Иордан Иисус принял Святое Крещение, во время которого на него снизошел Дух Святой, и мне захотелось увидеть эту реку.

— Река Иордан находится по ту сторону гор, на арабской территории… Наш Бог каждый день в полночь благословляет евреев колокольным звоном, вселяя в их сердца радость и надежду. «Очень скоро и эта земля вернется к первенцу Бога, народу иудейскому, — слышится в этом звоне, — и настанет мир… А теперь спите спокойно, ибо Господь хранит вас…» Для нас этот колокольный звон является сигналом, заслышав его, мы ложимся спать. Что ж, всем спокойной ночи… — сказал Жозеф, и мы разошлись по комнатам.

На следующее утро около семи мы покинули «Вертоград». Нас проводил Жозеф, облаченный в военную форму. Мы долго жали друг другу руки. Такое теплое прощание — редкость даже для меня, долго прожившего за границей. Обратно в аэропорт мы ехали другой, более короткой дорогой. За окном мелькали унылые улицы, сожженные автостоянки, искореженные остовы машин, повсюду стояли вооруженные солдаты. Наша машина мчалась вперед как ветер.

— Утром здесь еще можно проехать, а вообще-то дорога опасная, — время от времени говорил водитель, и кровь стыла у нас в жилах.

Перемирие на поверку оказалось самой настоящей войной, ничего удивительного, что израильтяне всегда начеку.

Спустя несколько дней мы уже были в Швейцарии, в Лозанне, где открылся Всемирный конгресс ПЕН-клубов. Через полторы недели заседания закончились, и мы, пленники союзных войск, выполнив ряд необходимых формальностей и получив особое разрешение, смогли уехать из Швейцарии во Францию. Около двух месяцев я провел в Париже, разыскивая своих старых друзей.

Признаться, меня до глубины души поразили те факты, связанные с историей еврейского народа, которые я неожиданно узнал в Израиле, и мне очень хотелось выяснить, как относятся к ним собравшиеся со всего мира литераторы и мои французские друзья. Однако, когда я пытался поднять эти вопросы во время дискуссий, никто из членов ПЕН-клуба не проявил к ним ни малейшего интереса.

Мои французские друзья тоже ограничивались весьма лаконичными ответами, судя по всему, судьба евреев их не особенно волновала. Одни молча кивали, — не исключено, впрочем, что им просто не хотелось лишний раз растравлять душу, вспоминая о том позорном историческом факте, что все народы Европы в течение многих веков презирали евреев и жестоко с ними обращались, — а некоторые принимались меня утешать: мол, все еврейские проблемы закончились вместе с недавней войной. Ни одного человека не тронули мои рассказы об увиденном в Израиле — никого не волновало, что еврейский народ со всего мира съехался на землю своих предков и старается на совершенно пустом месте создать богатое, процветающее государство…

Вернувшись в Японию, я очень быстро забыл о еврейской проблеме.

Это было в 1951 году, то есть тридцать шесть лет тому назад. Неудивительно поэтому, что, получив от Мориса письмо, в котором тот спрашивал меня, не был ли Жак евреем, я потерял покой. Ведь за эти тридцать шесть лет слово «еврей» ни разу не попалось мне на глаза, ни разу не коснулось слуха.

Разумеется, я, как человек деятельный, не мог просто сидеть, тупо глядя на это письмо, и предаваться пустым раздумьям.

Едва сдав в издательство рукопись своей второй книги «Милосердие Бога», с которой так торопил меня Бог-Родитель, я стал со страхом думать о том, что меня тут же заставят писать третью, но на сей раз Бог-Родитель пожелал, чтобы я прежде всего поближе познакомился с двумя великими личностями Востока и Запада, о которых Он мне уже говорил ранее, то есть с Шакьямуни и с Иисусом. И добавил, что поскольку я так интересуюсь западной культурой, то будет лучше, если я начну с Иисуса, а потом по ходу дела займусь и Магометом.

Поэтому я начал со сбора литературы и скупил все, что нашлось в книжных лавках, начиная от Нового и Старого Заветов — жалея свои старые глаза, я нарочно выбрал те, что были набраны крупным шрифтом, — и кончая «Библейскими легендами» и «Евангельскими легендами» Митико Инукаи, «Жизнью Иисуса» и «Рождением Христа» Сюсаку Эндо, «Библейскими легендами» Пирл Бак и прочим. Что касается магометанства, то никакой литературы, кроме «Жизни Мухаммада», написанной французом Эмилем Дерменгемом и изданной еще до войны в переводе Киёто Фуруно, я не обнаружил, да и та книга давно стала библиографической редкостью, так что пришлось нанять студента и отправить его в поход по букинистическим магазинам.

А сам я тем временем приступил к освоению горы книг, выросшей у меня на столе, и начал со Старого Завета и «Библейских легенд».

«Библейские легенды» оказались выдающимся произведением, автор затратил двадцать лет на их написание, но книга насчитывала больше пятисот страниц, к тому же она была маленького формата, да еще и текст набран в две колонки, так что чтение оказалось для меня серьезным испытанием. Но книга настолько захватила меня, что я забыл о своих больных глазах и целыми днями, как пришитый, сидел за письменным столом. Она произвела на меня столь большое впечатление, что я даже подумал — прочти я ее в молодости, наверняка захотел бы стать католиком.

Поразило меня еще и другое. В этом году, беседуя со мной, Бог-Родитель время от времени поминал Авраама и Моисея, но я по рассеянности пропускал его слова мимо ушей и вспомнил о них только сейчас, когда прочел о том, что именно на Авраама, сына народа израильского. Бог снизошел в первый раз, что потом он снизошел на Моисея и тот повел за собой израильтян, которые стенали в неволе, принуждаемые египтянами к тяжелым работам, о том, как долго они шли и в конце концов вернулись на земли израильские, причем это было не сухое изложение точных исторических фактов, а взволнованный рассказ о великой любви Бога-Родителя к людям, о его заботе о них. Мне казалось, что завеса наконец спала с глаз моих, я целыми днями читал эту книгу, не в силах от нее оторваться.

Беспокойство, в которое повергло меня письмо Мориса, мешало мне сосредоточиться на чтении, поэтому я поспешил написать ему ответ, надеясь, что туман моих сомнений рассеется…

Мой дорогой Морис,

Твой Кодзиро.

я с удовольствием прочел твое письмо, написанное таким уверенным почерком. Сначала отвечу на твой вопрос.

Жак вовсе не был евреем! Он никогда не говорил мне об этом и, как тебе хорошо известно, никогда не посещал синагоги, а был благочестивым католиком. Он сам пожелал стать французом и гордился тем, что он француз. Будь он евреем, он, при его искренности, наверняка упомянул бы об этом, рассказывая мне об обстоятельствах своей натурализации во Франции.

Ты говоришь, что именно из-за того, что он был евреем, замалчиваются теперь его научные открытия, но не кажется ли тебе, что к Жаку просто отнеслись предвзято, точно так же предвзято, как к профессору Бельсору, этому патриоту, которому до сих пор отказывают в почетном звании «бессмертного», ошибочно посчитав его пособником нацистов?

Вспомни, ведь, когда мы жили там, в горах, для нас не существовало даже самого слова «еврей». Человечество должно идти вперед, люди должны любить друг друга без всяких ограничений, и предрассудки относительно евреев должны быть отброшены.

Друг мой, не говори, что ты должен поскорее уйти к Жаку, не огорчай меня проявлением такого малодушия. Когда, совсем упав духом, я ждал смерти, мне явился Бог-Родитель, эта космическая сила, о которой говорил когда-то Жак, и сказал: «О, Кодзиро, знак света в твоем имени заставляет меня вспомнить об Иоанне. Иоанн на закате дней своих написал три книги, и ты тоже должен написать три книги, славящие Бога». После этого он непременно раз в неделю присылал ко мне своего посланца и подстегивал меня, заставляя писать. В июле прошлого года я выпустил первую книгу, а вторая должна выйти в июле нынешнего. Они написаны по-японски, но я все равно пошлю их тебе, чтобы ты их увидел. Дописав свою первую книгу, я почувствовал себя совершенно здоровым, мне уже девяносто один, а я бодр, словно семидесятилетний. В этом году я должен завершить работу над третьей книгой, надеюсь, что тогда великий Бог-Родитель в качестве награды разрешит мне следующей весной съездить на мою вторую родину, во Францию. Тогда я вновь увижу тебя и милые моему сердцу пейзажи и мы вволю наговоримся. Заранее радуясь встрече, постараюсь написать третью книгу как можно быстрее. И ты тоже жди этого дня.

Жан теперь, кажется, в Мексике? Мне хотелось бы как-нибудь написать ему туда, но я не знаю его адреса. Буду очень признателен тебе, если ты мне его сообщишь.

Давай же проживать каждый день в радости, сохраняя душевную бодрость и веря в то, что наш запас жизненной энергии достаточно велик. До встречи будущей весной.

«Ну, теперь-то наверняка разрешится загадка вернувшегося письма», — подумал я и поспешил отправить свое послание, после чего вновь принялся за чтение.

И вот однажды, я тогда как раз закончил читать «Библейские легенды» и собирался приступить к «Евангельским легендам», ко мне пришла женщина с письмом от моего старого друга. Друг просил дать ей рекомендацию в японский ПЕН-клуб. По его словам, она была более чем достойна стать его членом, ибо не только долго училась в Америке и прекрасно владеет иностранными языками, но еще и написала ряд работ по разным проблемам духовной культуры.

Я встретился с ней, она оказалась ровесницей моей второй дочери, была прекрасно образована, умна, и — большая редкость для японки — с ней вполне можно было беседовать на равных. Словом, я рассудил, что она сможет активно участвовать в работе Всемирных конгрессов ПЕН-клуба. Я сказал, что сегодня же запрошу из японского ПЕН-клуба анкету-заявление о приеме в члены и, заполнив графу «рекомендация», отправлю ей вместе с письменной просьбой к председателю клуба, она должна будет заполнить все остальные графы и отослать анкету в канцелярию ПЕН-клуба.

Как только мы обо всем договорились, она сразу же ушла, явно не желая меня утомлять. Я оценил про себя ее деликатность, впрочем, уходя, она оставила мне две свои книги, сказав, что почтет за честь, если я пролистаю их в свободное время.

Я тут же позвонил в канцелярию ПЕН-клуба, попросил, чтобы мне прислали анкету, и, решив, что сделал для женщины все, что мог, поднялся в кабинет. Собираясь засунуть подаренные ею книги куда-нибудь подальше в шкаф, я взглянул на названия и был несказанно удивлен: «Распятые евреи» «Роль евреев в искусстве». Да что же это такое?

В результате я не стал засовывать в шкаф «Распятых евреев», а положил книгу на стол, решив просмотреть ее при случае, тем более что как раз приступал к чтению «Евангельских легенд». Я подумал, что под «распятым» она имела в виду Иисуса, но, заглянув в книгу, понял, что в ней излагалась история «крестных мук» всего еврейского народа, а поскольку там было много ссылок на «Библейские легенды», я невольно заинтересовался. Тут как раз ко мне зашел Каваиси-младший (см. о нем в «Улыбке Бога»), который был с инспекцией в расположенном неподалеку от нашего дома филиале своей фирмы и управился с делами быстрее, чем предполагал.

— Сэнсэй, как ваша третья книга? Продвигается? Сколько вы уже написали? Мы с отцом часто говорим о вас…

— Я, собственно, еще и не начинал писать. Сейчас занимаюсь некоторыми изысканиями, выполняя волю Бога-Родителя, но все время отвлекаюсь то на одно, то на другое, вот вдруг занялся проблемами еврейства.

И я вкратце рассказал ему о событиях последних дней, начиная с письма Мориса и кончая «Распятыми евреями».

— Вот оно что… В последнее время еврейский вопрос постоянно будоражит наши финансовые круги… Удивительно, что и вы оказались втянутым…

— А почему, собственно, он всех будоражит?

— Так вы не в курсе? Недавно директор Института проблем Среднего Востока, Масаёси Уно выпустил книгу, которая называется «Поймешь евреев — постигнешь мир», там он развивает идею о сионистском заговоре. Говорят, этой книгой заинтересовались все, вплоть до руководства Японского банка, и она вышла тиражом в пятьсот тысяч экземпляров. Ее читают все финансисты… Кроме того, вышли и другие работы того же плана, связанные с евреями, к примеру «Протоколы Сионских мудрецов. Читая между строк» или «Чудесная сила Торы, карающая мир». Говорят, на них сейчас большой спрос. Вы, наверное, не обратили внимания, в последнем номере «Бунгэйсюндзю» была статья профессора Колумбийского университета Хьюберта Пассина «Сионистский заговор — это вам не шутка».

— Вот оно что, а я и не знал… Значит, и «Распятые евреи» тоже из их числа…

— Автор ведь некая Котани? Я читал эту книгу, она совсем иного плана. Это серьезное историческое исследование. Котани как раз против теории о сионистском заговоре. Знаете, отец, прочитав книгу Уно и сопоставив ее с выступлением премьер-министра «об интеллектуальном уровне», впал в уныние, у него возникло ощущение, что Япония незаметно скатывается к такому же критическому положению, в каком была перед войной. Так что, сэнсэй, поскорее пишите свою третью книгу, а потом, освободившись от обязательств перед Богом-Родителем, сосредоточьте свое внимание и на этой проблеме. Вы должны это сделать ради Японии…

С этими словами Макото поднялся, низко поклонился мне и стал поспешно прощаться. Я, пребывая в некоторой рассеянности, проводил его до ворот, у которых ждала служебная машина, и он уехал…

Я не сразу вернулся в дом. Окружавшие сад краснолистные дубки, да и все остальные деревья, сверкая молодой листвой, что-то приветливо мне шептали, но, не глядя на них, я присел на камень рядом с дзельквой и стал смотреть на небо. После разговора с Каваиси-младшим в душе осталась неясная тревога, и я погрузился в размышления о ее причинах…

Стараясь предотвратить старение мозга, я каждый день тратил по два часа на чтение трех основных газет. И, несмотря на это, не знал, что еврейский вопрос так волнует общественность.

Интересно, чем это объясняется? Неужели я так отстал от жизни общества, так оторвался от реальной действительности? И то сказать, я же безвылазно сижу в своем кабинете, хотя каждый день и читаю газеты…

Последние два года я общался только с Богом-Родителем и с госпожой Родительницей. И хоть не видел их собственными глазами, но, претворяя в жизнь все, что они велели, жил, ощущая себя причастным тому Истинному миру, о котором поведал мне Бог-Родитель. Я разговаривал с ними раз в три дня, иногда каждый день, и эти существа, принадлежащие незримому высшему миру, воспринимались мной такими же близкими, как если бы жили в нашем Мире явлений. В конце февраля ко мне пришла госпожа Родительница, вот примерное содержание того, что она сказала.

Бог-Родитель рад, что старания Его самого и Родительницы не пропали даром, что все, что они говорили мне, было мною воспринято, в результате я сумел возвыситься духом и за короткий срок дорасти до непосредственного диалога с Богом-Родителем, а это дано далеко не всем, большинству и десяти лет бывает мало, наверное, тут сыграл свою роль мой девяностолетний духовный опыт. Поэтому написание третьей книги Бог-Родитель оставляет на мое собственное усмотрение, я свободен писать обо всем, что сочту нужным, когда же работа над книгой будет завершена, это не значит, что мое предназначение исчерпано, мне будет обеспечен достаточно длительный жизненный срок, чтобы написать четвертую и пятую книги…

Эти слова взволновали меня — наверное, потому, что, услышав их, я испытал определенное облегчение и смог впервые за последнее время расслабиться…

Оглянувшись назад, я понял, что хотели донести до моего сознания Бог-Родитель и живосущая Родительница в последние два года. Первое: ради чего Бог-Родитель, приводящий в движение Вселенную, создал на земле человека и каких мук это ему стоило. Об этом сохранились кое-какие, хотя и далеко не полные, сведения в «Сказании о Море грязи» и в «Хронике сотворения мира». Второе: родившись с душой, дарованной ему Богом-Родителем, и с плотью, полученной во временное пользование от того же Бога-Родителя, человек живет на лоне природы, когда же полученная от Бога-Родителя плоть износится, он отбрасывает ее, покидает землю и возвращается в лоно Бога-Родителя. Потом, повинуясь воле Бога-Родителя, человек либо получает в свое распоряжение новую плоть и возвращается на землю, либо остается в мире Бога-Родителя и проходит курс духовного совершенствования под Его началом. И в том и в другом случае человек не умирает, его уход с земли означает лишь новое перерождение, переход к новому этапу существования. Мир, который находится в космосе и представляет собой лоно Бога-Родителя, называется Истинным миром, он не подвержен уничтожению, тогда как мир людей на земле, который называется Миром явлений, непрочен и по сравнению с Истинным миром мимолетен. Третье: каким образом человек, живущий в Мире явлений, может соответствовать желаниям Бога-Родителя?.. Именно по этой причине, именно ради того, чтобы указать путь, по которому должно идти человечество, госпожа Родительница, посланница Бога-Родителя, так часто и посещала меня в последние два года, она полагала, что это особенно важно теперь, когда Бог-Родитель, желая защитить Землю и все живое на ней от угрозы уничтожения, явился в Мир явлений и ревностно занимается Спасением Человечества.

В результате я всей душой уверовал в истинность того, о чем говорят мне Бог-Родитель и госпожа Родительница, и осуществил то, что было ими намечено. Бог-Родитель расценил это как свидетельство моего духовного роста — по его словам, я сумел дорасти до непосредственного диалога с Ним, я же смиренно принял Его оценку. И то ли потому, что я наконец обрел некоторое успокоение, то ли потому, что позволил себе немного расслабиться, — так или иначе в мою голову стали время от времени закрадываться сомнения. «Да, я человек, — думал я, — в отличие от богов, обитающих в не подверженном уничтожению Истинном мире, я наделен плотью и живу в непрочном Мире явлений. Все этот так, но способны ли бессмертные понять горести человека, наделенного плотью?»

Поймав себя на сомнениях такого рода, я тут же устыдился, решив, что, скорее всего, они свидетельствуют о недостатке у меня веры… Но вслед за этим возникла мысль: а не было ли письмо Мориса, в котором он спрашивал, не еврей ли Жак, указанием свыше?

И не потому ли, что я игнорировал это указание, ко мне прислали Каваиси-младшего? Может быть, ему было поручено напомнить мне о миссии, которая возложена на меня, на человека, наделенного плотью и живущего в Мире явлений?

Две предыдущие книги, «Улыбка Бога» и «Милосердие Бога», меня вынудили написать, я писал их, будучи как бы узником Бога, поэтому не могу считать их в полной мере своими произведениями. К тому же мои читатели ведь не принадлежат Истинному миру, они живут здесь, в Мире явлений. А вот о третьей книге мне было сказано, что ее я могу писать по своему усмотрению, так, как мне захочется, более того, предполагалось, что, закончив третью книгу, я не остановлюсь, а буду писать четвертую и пятую…

Когда я впервые встретился с Богом-Родителем, Он велел мне написать три книги, как это сделал Иоанн, поэтому я надеялся, что после окончания третьей книги Бог-Родитель примет меня в свое лоно, в Истинный мир, где я обрету желанный покой. И вот мне говорят, чтобы я писал четвертую, а там и пятую книгу, то есть выполнял работу, которая вынуждает меня оставаться в Мире явлений, и я недоумевал, не понимая, каковы истинные намерения Бога-Родителя…

Огорченный тем, что человечеству грозит гибель, Бог-Родитель возымел желание спасти мир и, ведомый этим желанием, спустя миллионы лет Сам снизошел с Небес, приступил к Великой Уборке и будет действовать на Земле до того дня, пока Его возлюбленные чада, люди, не смогут жить в мире и радости.

Я же, открыв для себя существование Истинного мира, непозволительно отстранился от Мира явлений и ухитрился не обратить никакого внимания даже на еврейский вопрос, хотя каждый день усердно читал газеты. Более того, может, я был недостаточно внимателен и когда мне рассказывали, как Бог-Родитель, охваченный тревогой, занимается Спасением Мира? Как, должно быть, печалится Бог-Родитель обо мне, недостойном…

Когда, состарившись, я покорно ждал смерти, Бог-Родитель принудил меня написать две книги, и я писал их, не соблюдая никакого режима, все время опасаясь, что вот-вот протяну ноги, а на самом деле за это время, наоборот, исцелился от всех болезней. Как следует это понимать? Разве при всей непрочности Мира явлений я не могу жить в нем, причем жить полнокровной жизнью, радуясь каждому прожитому дню? К тому же в этом Мире явлений в настоящее время существует множество неразрешимых проблем, и сам Бог-Родитель занимается его Великой Уборкой. Или я был настолько невнимателен, что жил, этого не осознавая?..

Теперь мне все ясно. Почему мне удалось почти шестьдесят лет заниматься писательским трудом? Не потому ли, что, оказываясь в жизненном тупике, я каждый раз пытался уразуметь, чего хочет от меня Бог, к какому решению Он меня подталкивает, и видел смысл своего существования в одном — претворять в слова Его неизреченную волю?.. Может, мне и впредь велят делать то же самое? И именно в этом заключается моя помощь Богу-Родителю в деле Великой Уборки и Спасения Мира?..

Почти прокричав про себя эти слова, я вскочил.

— Вот и чудесно, — раздался рядом тихий голос.

Из травы на меня смотрели какие-то безымянные цветочки: белые, желтые, алые…

— Взгляните на нас — пусть люди нас и не замечают, но благодаря милостям Великой Природы мы цветем и радуемся жизни. Все деревья в вашем саду сверкают свежей зеленью, по утрам прилетают птицы, они щебечут о счастье, и мы вместе с деревьями вторим им, сливая голоса свои в общий хор благодарности Богу. Потому-то мы и готовы терпеть, когда люди нас топчут…

Приглядевшись, я понял, откуда взялись здесь эти красные цветочки: десять лет назад жена посадила в саду гвоздику, года через два она засохла, и ее удалили, но, очевидно, она успела уронить в землю семена, и теперь совсем одичавшие растения мужественно пытаются расцвести. Я почувствовал, что к глазам подступили слезы.

Помнится, месяца два назад, разговаривая с госпожой Родительницей, я сказал, что хотел бы увидеть Бога. Она рассмеялась:

— Мне тебя жаль! — потом добавила: — Да… в далекой древности то же самое сказал Моисей, и ему ответили: если Бог явится тебе, ты все равно не сможешь открыть глаз, так ослепительно Его сияние… Скоро настанет весна, Кодзиро, и тогда ты сможешь увидеть Бога, он будет повсюду.

Теперь мне вспомнились ее слова, и, растроганный до глубины души, я смотрел на неприметные цветочки, видя в них знак присутствия Бога. Потом я вспомнил, что она сказала под конец: «Когда засохший куст украсится цветами, эти цветы и есть Бог», — и поспешил туда, где росли розы.

Дело в том, что несколько лет назад завирушки посеяли в нашем саду сурепку, и каждый год в середине марта небольшая полянка от дзельквы до трех розовых кустов покрывалась прекрасными желтыми цветами, о которых шла слава по всей округе. К сожалению, сурепка слишком разрослась, и розовые кусты, больше двадцати лет радовавшие нас крупными цветами, совсем зачахли и словно забыли о том, что умеют цвести. В этом году я, желая спасти их, попросил садовника выполоть сурепку, пока она не начала цвести. И вот, подойдя к розам сегодня, увидел на двух из них с десяток нежно-розовых цветков, правда, они были гораздо мельче прежних.

— Радуйтесь, сэнсэй. Благодаря свету, теплу и влаге, дарованным нам природой, мы наконец возродились. И раскрыли несколько цветков, пусть и совсем невзрачных… Нам хотелось хоть так отблагодарить Великую Природу… Взгляните, как она рада. А чайная роза такая гордячка! Может быть, потому что носит имя английской королевы?.. Нет, вы только послушайте ее… «Благодарить природу? Вот дуры, да разве можно цвести, не получая никаких удобрений?» И что же? Вид у нее и в этом году довольно-таки жалкий. Но вы ее не ругайте, похоже, она раскаивается…

В самом деле, куст чайных роз был по-прежнему чахлым и — ни единого бутона, только листья.

Молча расстался я с розами и вернулся в свой кабинет. У меня было такое чувство, будто со мной говорили не розы, а сам Бог. Скромность и самонадеянность стали причиной, соответственно, счастья и несчастья… А ведь я и сам частенько забываю о скромности…

Что касается еврейского вопроса, то Жак наверняка захочет поговорить со мной на эту тему, надо просто запастись терпением.

 

Глава третья

Следуя указаниям Бога, я накупил всяких книг по христианству и сложил их стопкой на своем письменном столе. Читать я начал с Ветхого Завета, и немало дней прошло, пока эта стопка книг окончательно растаяла….

Обе книги Митико Инукаи — и «Библейские легенды» и «Евангельские легенды» — были изданы малым форматом, в них оказалось более пятисот страниц набранного в две колонки текста, так что к тому времени, как вся стопка книг, лежавшая на столе, была прочитана, мои старые глаза пришли в весьма плачевное состояние. Но я ни о чем не жалел.

Раньше я мало интересовался Ветхим Заветом, полагая, что это мир, целиком и полностью построенный на выдуманных кем-то легендах и сказаниях, не имеющий никакого отношения к действительности. Но теперь благодаря углубленному чтению у меня словно впервые открылись глаза.

Я понял, что мир Ветхого Завета по своим природным условиям мало чем отличался от нынешних стран Среднего и Ближнего Востока, в основном населенных арабами: те же пустынные земли, которые природа словно обошла своими милостями. Что политическая ситуация во времена Ветхого Завета была так же сложна, как в современных странах Среднего и Ближнего Востока: раздробленные мелкие царства боролись друг с другом за власть. Что Ветхий Завет — это история долгих мытарств еврейского народа, который был избран Богом и в сложных политических обстоятельствах пытался выжить и выполнить свою миссию избранника Божьего.

А следовательно, как это ни удивительно, можно считать, что те короткие три дня, которые я по воле случая провел в 1951 года в Израиле, я прожил в мире Ветхого Завета.

Что касается Евангелия и христианства, то здесь я во всем разобрался и все понял. Настолько, что, появись Иисус Христос в японской гостиной моего дома теперь, я бы охотно ответил на его вопросы и, думаю, он остался бы мною доволен, не то что раньше — был случай, когда Он вдруг появился и приветливо заговорил со мной, а я, остолбенев от изумления, ни слова не смог сказать Ему в ответ.

В Новом Завете говорится о том, что, согласно обету, данному Богом, в Вифлееме иудейском родился Спаситель, Христос, но поскольку до той поры люди считали, что Господь (Бог) может быть явлен только в облике царя или правителя, то, когда Он появился в облике простого плотника, они не только не поверили, что он Господь, но еще и убили Его, распяв на кресте. Убившие тоже были евреями. После смерти Христа Его немногочисленные ученики стали распространять Его Учение и благовествовать о Нем, но, к примеру, одного из них, Павла, его же соплеменники, иудеи, обличали и подвергали гонениям за то, что он, обращаясь с проповедью к иноплеменникам из Греции, Азии, других стран и многие муки при этом принимая, проявлял якобы непочтительное отношение к законам иудейским. Твердо держась своей веры, Павел был великодушен и терпим к людям, но эту терпимость иудеи сочли приспособленчеством и возненавидели Павла. Много мук претерпев за веру, окончил он свою жизнь, но пока был жив, время от времени посылал верующим разных земель послания, в которых излагал основы своей веры. Все послания его исполнены пламенной мощи, способной вдохнуть жизнь в души тех, кто прочтет их с должным вниманием. И таких вдохновенных людей в мире Нового Завета было немало, поэтому чтение его оказалось не только неутомительным, но в высшей степени увлекательным.

Особенно мне было интересно впервые встретиться в мире Нового Завета с Иоанном, Светом надежды, ведь года полтора назад, явившись мне, Бог-Родитель сказал: «О, Кодзиро, Иоанн Света был в прежнем рождении пристанищем твоей души, он написал для Бога три книги, и столько же книг должен написать теперь для Него ты». Позже и живосущая Родительница неоднократно напоминала мне об этом, в результате я написал две книги, но до сих пор ничего не знал об Иоанне. Более того, я совершенно не ощущал себя им в новом рождении.

Однако, начав читать Новый Завет, я узнал, что тот Иоанн, который там фигурирует, в юности был рыбаком. Предпочтя рыбной ловле науки, он стал учеником Иисуса и вместе с ним скитался по разным землям. Возможно, он последовал за Иисусом потому, что тот не принадлежал к сильным мира сего, а был городским плотником и отличался душевной простотой. Меня поразило сходство этого периода его жизни с моей, и я проникся к нему дружескими чувствами. Однако его дальнейшая жизнь вызывает у меня такое благоговение, что я могу только восхищенно взирать на него снизу вверх: когда Иисуса распинали, Иоанн, жалея Мать Его, Марию, был тут же, рядом, и разделил с ней муки Христовы, а после смерти Христа стал вместо Него заботиться о Его Матери и старался как мог распространять Учение Христа, благовествуя людям.

Посвятив жизнь свою проповедничеству, Иоанн в возрасте восьмидесяти четырех лет, то есть в 94 году, проповедовал в большом городе на берегу Эгейского моря, Ефесе, но был схвачен по указу римского императора Тита Флавия Домитиануса и заточен в темницу на острове Патмос. Темница та была глубокой пещерой, куда не проникали солнечные лучи, там вечно царила кромешная тьма, с потолка и стен сочилась вода, ее капли падали на тело Иогжна, скованное цепью по рукам и ногам. Ему ничего не оставалось, как только ждать срока казни, он мог лишь гадать: пошлют ли его в Рим и отдадут на съедение львам в Колизее или сожгут на костре?

Сокрушаясь о том, что умрет, так и не дописав то, что должен был написать, Иоанн, воспрянув духом и испуская сиянье, воззвал к Богу из своей пещеры. Он молил продлить ему жизнь, дать возможность написать то, что должно, ради будущего человечества: во-первых — Святое Благовествование о Господе, Иисусе Христе, во-вторых — Послания к друзьям своим об этом Благовествовании, а в-третьих… Тут обращенное к небесам лицо его залилось слезами и он забился в рыданиях. Я тоже не мог сдержать рыданий: в ту ночь Иоанн услышал, как перешептывались совершавшие обход надзиратели, и понял, что завтра его поведут на казнь.

Однако в тот день (18 сентября 96 года) римский император был злодейски убит, а новый правитель полностью изменил политический курс государства, в результате восьмидесятишестилетнего Иоанна помиловали и выпустили из темницы. Он был совсем слаб, с трудом держался на ногах, но, подняв к синему небу источавшее сияние лицо, вознес хвалу Богу, он был преисполнен решимости тут же начать писать….

Прочтя об этом, я устыдился. Я все время что-то писал, это было делом моей жизни, так почему же, работая над этими тремя книгами, я не радовался, а все время сетовал на то, что меня вынуждают писать? Неблагодарный я, безвольный человек.

Итак, с западными святыми я разобрался и теперь, согласно указанию Бога-Родителя, должен был взяться за Магомета. Поэтому я отправил своего студента по букинистическим магазинам на поиски «Жизни Мухаммада» Эмиля Дерменгема, но ни в одном из токийских магазинов этой книги не было. Я попросил его навести справки о новых изданиях по магометанству, но ничего подходящего не нашлось. Я был в растерянности, но тут сообразил, что переводчиком «Жизни Мухаммада» был мой старинный друг Киёто Фуруно.

Когда я вернулся из Франции, он потребовал, чтобы я написал статью для журнала, который выпускало недавно организованное им научное общество — туда вошли молодые ученые, собиравшиеся заниматься проблемами французской социологии. Делать было нечего, я написал статью о социологических методах школы Дюркгейма, назвав ее «Позитивистские методы в социологии», это была моя единственная и довольно слабая работа по социологическим проблемам. Но он остался доволен. Однако вскоре я начал публиковать свою прозу и, естественно, отдалился и от социологического общества, и от него самого. Спустя несколько лет по инициативе японского правительства в Токио проводилась Международная конференция по статистике, на которую от Франции был приглашен мой учитель профессор Симьян.

Поскольку в Японии сочинители не в чести, то, опасаясь, что на профессора, бывшего официальным гостем правительства, станут коситься, если выяснится, что его ученик — писатель, я решил не напоминать ему о себе, пока не закончится официальная часть конференции. Но вдруг ко мне пришел Фуруно и насильно потащил меня туда, где проходила конференция, якобы официальные устроители просят меня прийти, потому что меня разыскивает профессор Симьян.

Профессор Симьян очень мне обрадовался, он был в восторге оттого, что его ученик стал писателем, по его словам, это для него большая честь, мы стали рассказывать друг другу о том, как прожили эти годы, и он попросил меня переводить лекцию, которую ему предстояло на днях читать в Императорском университете. Из чувства долга я согласился, так вот и получилось, что благодаря приезду в Японию моего дорогого учителя наши дружеские отношения с Фуруно возобновились и стали даже еще доверительнее. Он попросил дать ему что-нибудь почитать из мною написанного, и я преподнес ему только что законченную повесть «Возвращение к жизни», в которой я отдавал дань французским литературным традициям. Вскоре я получил от него благодарственное письмо, он писал, что выходит его перевод «Жизни Мухаммада» и он тут же мне его пришлет. Наведя справки, я уточнил, что повесть «Возвращение к жизни» вышла весной 1940 года, а значит, и «Жизнь Мухаммада», скорее всего, была опубликована в 40-м году, но вот прислал он мне ее или нет, я не помнил. А даже если и прислал, я, наверное, сунул ее куда-нибудь в книгохранилище, ведь в то время проблемы религии меня не интересовали. Книгохранилище уцелело во время войны, но года через два после капитуляции ко мне — я жил тогда в районе Сэтагая — вместе со служащим «Марудзэна» приехал симбасира Тэнри, Сёдзэн Накаяма, и попросил показать сохранившиеся книги. Я отвез его на пепелище и открыл уцелевшее книгохранилище. Тогда он забрал у меня много книг, в основном религиозного содержания, наверняка и эта была среди них. На всякий случай я поднялся на второй этаж хранилища, куда давно уже не заглядывал, и попробовал поискать книгу там.

И нашел ее — она завалилась под полку. «Жизнь Мухаммада» Эмиля Дерменгема в переводе Киёто Фуруно. Малый формат, пятьсот страниц. Я уединился в кабинете, исполненный решимости ее прочесть, но перевод оказался из рук вон плох и малопонятен, за три дня я одолел только пятьдесят страниц и пришел в отчаяние. Тут появилась госпожа Родительница и сказала, что этого достаточно, больше можно не читать.

— Конечно, тебе придется в будущем столкнуться с проблемами, связанными с исламом, но хватит и того, что ты уже прочел, можешь более не утруждать себя. Лучше переходи к Шакьямуни. Ты никогда не интересовался этой великой личностью и ничего о нем не знаешь… Советую для начала обратить внимание на то, в каких разных условиях жили вероучители Востока и Запада. И на того и на другого в свое время снизошел Бог, Он вел их за собой, но руководил их действиями по-разному, приноравливая их к местным условиям. Я хочу, чтобы ты хорошенько об этом поразмыслил, только тогда ты сможешь понять и оценить милосердие Бога и проникнуть в его замысел.

Произнеся эти многозначительные слова, она удалилась, и я вздохнул с облегчением, почувствовав себя освобожденным от Магомета, но предо мной тут же встала новая, не менее сложная проблема — Шакьямуни.

Что касается буддизма, то у меня есть юный друг, буддолог по специальности, профессор университета Т., Саэгуса. Он присылает мне каждую опубликованную им книгу, и я их непременно просматриваю, но они слишком трудны для понимания и только заставляют меня устыдиться собственного невежества. Правда, последняя его книга, «Идеи буддизма», написанная в форме бесед, оказалась сравнительно доступной и вполне убедительной, но там не было подробного описания жизни Шакьямуни.

Поэтому, когда госпожа Родительница велела мне заняться изучением буддизма, я тут же обратился к Саэгусе: какую книгу он советует мне прочитать, чтобы ознакомиться с биографией Шакьямуни. Саэгуса, недолго думая, назвал «Гаутаму Будду» Хадзимэ Накамуры. Я сразу же купил эту книгу. Она оказалась прекрасно изданной, вот только опять малого формата, к тому же в ней было шестьсот страниц. Положив увесистый том перед собой, я печально вздохнул.

Когда в ноябре 1972 года в Киото открылась Международная конференция японоведов, созванная по инициативе возглавляемого мной японского ПЕН-клуба, Хадзимэ Накамура был приглашен туда в качестве одного из докладчиков, тогда-то я и познакомился с ним, мы провели вместе целый день, и он меня сразу очаровал. Я даже позавидовал Саэгусе, учителем которого, как выяснилось, он был. Поэтому я был полон воодушевления и решимости прочесть его огромную книгу: она интересовала меня не только подробностями из жизни Шакьямуни, мне хотелось узнать, проявляется ли в сочинениях Накамуры его удивительное человеческое обаяние.

Итак, прибравшись на своем письменном столе, я раскрыл объемистый том Хадзимэ Накамуры «Гаутама Будда» и погрузился в чтение. Многолетний труд этого великого ученого казался мне недоступной вершиной, я заранее был готов к тому, что забраться на нее будет нелегко, понадобится собрать всю свою волю в кулак. Поэтому для начала я внимательно прочел «Предисловие» и «Пояснения», рассчитывая, что они укажут мне путь к вершине.

В конце концов я вышел на тропу и приступил к чтению основной части, которой тоже было предпослано небольшое введение — что-то вроде дорожного указателя, подсказывающего, в каком направлении надо двигаться, осваивая текст. Сперва я испугался, решив, что это еще одно свидетельство того, сколь сложен и труден для понимания лежащий передо мной труд, но, ознакомившись с «дорожным указателем», едва не закричал от радости: «Ну конечно же, так мог написать только Накамура!»

В книге не было педантичного анализа жизненного пути Шакьямуни — центральной фигуры буддизма, профессор Накамура просто делился с читателями своими размышлениями о том, какую жизнь прожил и чему учил людей Гаутама Будда, реально существовавшее историческое лицо, которому многие поклонялись как Учителю человечества. Иными словами, целью автора было выявить человеческую сущность Будды. Сопоставляя разноязычные древние источники, рисовавшие традиционный образ Шакьямуни, и обобщая имеющиеся в них сведения, он, отбрасывая устоявшиеся стереотипы, делал собственный вывод — как в каждом конкретном случае вел себя человек, которого называли Будда.

Я был удивлен, поняв, что он применяет метод, аналогичный тому социологическому методу, которому меня учили когда-то в Сорбонне, и одновременно испытал облегчение. К тому же читать оказалось очень легко: профессор избегал малопонятных научных терминов, писал ясно и просто, в каждой строчке проглядывало обаяние его личности.

Разумеется, я сразу же успокоился, подумав, что подниматься на такую вершину, какой бы неприступной она ни казалась, будет легко и приятно. К тому же Будда и интересовал меня прежде всего как человек, мне хотелось узнать две вещи: какие конкретно обстоятельства предшествовали его Просветлению и в чем оно выражалось. У меня возникло чувство, будто Накамура написал свой труд именно для меня, и я был ему искренне благодарен…

Я не стану рассказывать здесь об этой книге. Благодаря ей я узнал, что Будда был старшим сыном царя племени шакьев, которое жило на территории современного Непала, в предгорьях Гималаев, что родился он на восьмой день четвертого месяца 624 года до н. э., то есть — и это меня поразило — на шесть с лишним веков раньше Иисуса.

Собирая сведения о Будде, я ни на минуту не забывал об Иисусе и невольно сравнивал их. Мне казалось, что Будда, который проповедовал, сидя под деревом бодхи в окружении своих учеников и последователей, который благополучно дожил до восьмидесяти лет, а потом спокойно отошел в мир иной, был куда более удачливым наставником, чем Христос, простой плотник, в тридцатилетием возрасте распятый на кресте.

Но вот как описывается в конце книги смерть Будды:

«Будда как реально существовавшее историческое лицо даже на смертном одре своем не проповедовал буддизм. Он наставлял на путь истины, по которому должны идти все мыслящие, все верующие люди. Особую религию, которую называют буддизм, создали жившие значительно позже авторы сутр».

Причем это обстоятельство скорее огорчает, чем радует профессора, он считает, что ничего хорошего оно Будде не принесло. Меня это удивило, но я был полностью с ним согласен.

Прочитав книгу Накамуры, я впервые узнал о природных условиях и обычаях северных и центральных районов Индии в то время, когда там жил Будда, то есть ни много ни мало — 2600 лет тому назад, познакомился с особенностями общественной жизни и историей племен, населявших те земли, и поразился тому, в каких несоизмеримо более выгодных условиях жил Будда по сравнению с Иисусом.

Родина Иисуса, Израиль, и окружавшие ее земли представляли собой безводную пустыню, то есть природные условия там были чрезвычайно неблагоприятны. Эту территорию занимали раздробленные мелкие царства, и существование их отнюдь не было мирным. Иудейский народ, веря в свою богоизбранность, ценой долгих мучительных усилий создал Царство иудейское с центром в городе Иерусалиме, но его захватили римские войска, и народ долго жил под их игом, терпя беды и лишения. В те далекие времена появлялось много пророков, возвещавших приход Спасителя и воодушевлявших народ иудейский… Кажется, что читаешь легенды первобытных народов.

Совсем другое впечатление производит Индия того времени, когда там жил Шакьямуни. Автор словно описывает Индию наших дней, все примерно то же — природа, обычаи, национальный состав, общественный строй, исторические факты. Природные условия в тогдашней Индии были весьма благоприятны, почвы — плодородны, на них выращивалось множество сельскохозяйственных культур, и прежде всего рис, люди жили в достатке, не испытывая особых трудностей. Более того, на территории было много рек, облегчавших сношения между отдельными районами страны, поэтому, хотя Индия и была разделена на множество отдельных царств, их столицы представляли собой большие процветающие города с хорошо развитой торговлей и промышленностью. Внутри каждого племени строго соблюдалась кастовость (система наследственного сословного деления), но над царским родом стояли еще и служители веры в виде брахманов, аскетов, отшельников, в результате складывалась довольно сложная и своеобразная среда обитания. Народ в массе своей был настроен довольно мирно, царства не нападали друг на друга.

Шакьямуни происходил из племени шакьев, которое, смешавшись с племенами ариев и аборигенами, образовало свое маленькое государство. В народе были сильны либерально-демократические настроения, поэтому царству Кошала, под властью которого находилось большинство соседних территорий, так и не удалось подчинить себе шакьев.

Когда я дописал до этого места, перо мое внезапно замерло в воздухе, утратив способность двигаться.

Я начал изучать Иисуса и Шакьямуни по настоянию живо-сущей Родительницы, сообщившей мне, что такова воля Бога-Родителя, я истязал свою старую плоть, пытаясь осилить гору литературы, не жалея сил своих, шаг за шагом продвигался к вершине и смог справиться с этим только потому, что это касалось меня лично…

Дело в том, что в позапрошлом (1986) году 13 февраля в пять часов дня в моей японской гостиной совершенно неожиданно, буквально как гром среди ясного неба, появился Иисус Христос. Я сразу понял, кто передо мной, — голос, слова не оставляли места для сомнений, во всяком случае, они были именно такими, как рисовалось моему воображению. Как только Иисус начал говорить, кровь застыла у меня в жилах.

Шестьдесят лет тому назад, когда я сражался с туберкулезом в высокогорном санатории в Отвиле, у подножия французских Альп, однажды утром в середине февраля главный врач объявил мне, что к Пасхе мне разрешат вернуться к нормальному образу жизни. И я решил, что во время послеобеденного моциона вместе со своими друзьями-соратниками Жаком, Морисом и Жаном непременно поднимусь сквозь снега к вершине холма, который мы называли «нашим храмом», чтобы вознести хвалу Богу. Трое моих друзей несколько дней тому назад уже получили такое же разрешение, мы радовались тому, что полностью исцелились, и естественно было поблагодарить за это Бога.

Мне было за что Его благодарить: в «Улыбке Бога» я уже писал о том, как от одного из своих друзей, гениального ученого Жака, узнал о существовании единственного Бога — великой силы, которая сотворила Вселенную и приводит ее в движение, как, выполняя волю этого Бога, я преисполнился решимости бросить занятия экономикой и стать писателем, в результате чего сумел преодолеть смертельную болезнь. Под бескрайним синим небом чистым светом сверкала снежная равнина. Я, старательно подражая друзьям, стал молиться Богу.

Когда мы закончили молиться, я вдруг спросил Жака: «В Евангелии говорится о том, что когда Иисуса распяли на кресте, Он возопил, обращаясь к Богу: „Боже мой, для чего Ты меня оставил?“ Как ты считаешь, в тот миг Иисус был человеком?»

Жак не ответил, но когда мы шли от нашего храма вниз по заснеженному склону, он неожиданно сказал: «Поскольку ты еще очень мало знаешь об Иисусе Христе, тебе не стоит с такой решительностью брать под сомнение какие-то обстоятельства и задавать столь категорические вопросы».

И вот 13 февраля позапрошлого года Иисус, появившись в моей японской гостиной, ответил на вопрос, который я задал шестьдесят лет тому назад!

— Ты был вправе задать такой вопрос. Но… Дело в том, что автор святого Благовествования забыл добавить то, что я сказал вслед за тем…

Откровенно говоря, в тот миг я чувствовал себя так, будто меня вдруг сбросили с неба на землю, в моей голове все перемешалось, и я был просто не в состоянии воспринимать слова Иисуса.

А сказал он вот что:

— Я просто хотел поведать людям о пути любви и истины, указанном великим Богом, а люди претворили слова мои в вероучение, назвав его христианством. Более того, главным в этом учении они сделали поклонение идолам, в таком виде оно и распространилось по всему миру. Появились люди, использующие его в своих эгоистических целях, чтобы достичь власти над другими людьми, дошло даже до того, что они стали воевать друг с другом. И какие же несчастья это принесло людям, живущим в Мире явлений!.. Прошло около двух тысячелетий с того дня, как я отдал жизнь свою ради этих людей, но для Истинного мира это совсем немного. Исполнились сроки, определенные еще в «Хронике Сотворения мира», и Бог-Родитель приступает к делу Спасения Мира с целью оградить от неминуемой беды и землю, и всех земных тварей. И его первым шагом будет Великая Уборка, к которой он приступит в следующем году… Земле и человечеству грозит гибель. И я, воскресший Иисус, тоже пришел в дольний мир. Мир явлений, и тружусь, помогая Богу-Родителю в деле Спасения Мира… О, Кодзиро, ты живешь в Мире явлений, так устреми все силы души своей на помощь Богу в его многотрудном деле…

Я слушал Его остолбенев и пришел в себя, только услышав из Его уст свое имя, но ответить так и не успел — Иисус исчез.

Совсем растерявшись, я не знал, что и думать, я ощущал себя совсем одиноким, заброшенным по воле случая в беспредельное пространство, но вдруг меня позвал совсем другой, старческий голос.

— О, Кодзиро, ты того не разумеешь, но мне-то это хорошо известно. Живосущая Родительница, являющаяся в настоящее время Матерью Человечества, та самая, биографию которой ты некогда написал и которая направляет теперь твои действия, — не кто иной, как Майя, любимая мать моя. Она рано покинула этот мир ради Истинного, но и оттуда постоянно поддерживала меня и помогла мне достичь духовного совершенства… В дни своей юности ты часто смотрел на родное море, вздымал взор к небесам и молил Бога, чтобы Он помог тебе поступить в столичный университет. Я тоже в молодости, когда жил во дворце отца своего у подножья Гималайских гор, предавался подобным мечтам и немало сил потратил на их осуществление. Когда мне исполнилось двадцать девять, я бежал из дворца, надел монашеское платье и начал подвижническую жизнь. Через семь лет я удостоился откровения великого Бога, после чего в течение сорока четырех лет сам шел по пути истины и наставлял на этот путь других. После моей смерти мое учение было названо буддизмом, истины, которые я проповедовал, распространились по Китаю и Японии, но на родине моей, в Индии, они, как это ни печально, были преданы забвению, отвергнутые отшельниками и аскетами… И вот теперь, когда Бог-Родитель решил приступить к Спасению Мира, дабы предотвратить гибель, грозящую земле и всему человечеству, я тоже, желая оказать Ему посильную помощь, явился в Мир явлений и собираюсь вместе с любимой матерью своей принимать участие в начинании Бога…

Дослушав до этого места, я вдруг сообразил — уж не сам ли это Шакьямуни, — но как раз в этот миг голос замолк. Минут пять я стоял в полном замешательстве, но тут, как обычно, появилась живосущая Родительница и повелела:

— О, Кодзиро, подойди-ка ко мне…

Кажется, она стала мне объяснять, почему мне явились Иисус и Шакьямуни, но, откровенно говоря, смысл ее слов доходил до меня с большим трудом. Только потом, несколько раз прослушав запись, я наконец все понял.

В мире, с какой стороны ни посмотри, царит полный хаос, положение просто отчаянное. Во всех странах люди, стоящие у власти, погрязли в личных амбициях и обуяны жаждой власти, поэтому простой народ не может жить в радости, как того хочет Бог, он терпит лишения и страдает. Кроме того, могущественные державы, якобы заботясь о собственной безопасности, участвуют в гонке ядерного вооружения, создавая угрозу всему миру, ведь по чистой случайности земля может превратиться в мертвую планету и все живое на ней, и в первую очередь люди, будет уничтожено. И никакие мудрецы, никакие ученые ничем тут не могут помочь, они в полном отчаянии и говорят только о конце света. Но нельзя поддаваться печали и ненависти. Нужно радоваться.

И беспокоиться ни о чем не следует: Бог-Родитель из любви к чадам Своим снизошел в дольний мир, Мир явлений, ради его Спасения, более того, он привел с собой Иисуса и Шакьямуни, чтобы они помогали ему. Мир изменится. Он наполнится светом, и все дети Его смогут жить в радости… Потерпите еще лет десять… В знак того, что это будет, тебе явились Иисус и Шакьямуни…

Явление Иисуса и Шакьямуни заставило меня задуматься об Истинном мире и Мире явлений, то есть о том, что давно уже волновало меня, однако я решил пока этим не заниматься, мне очень хотелось проверить, действительно ли учения, которые проповедовали Иисус и Шакьямуни, были внушены им тем Богом, о котором рассказывал мне Жак, — Творцом Вселенной, Великой Силой, приводящей Вселенную в движение?

Поэтому, «сражаясь» с литературой по христианству, я прежде всего обратил внимание на то место в Евангелии, где Иисус принимает Святое Крещение от Иоанна Крестителя на реке Иордан. Там говорится, что Иисус увидел, как открылись Небеса, и увидел нисходящего, как голубь, Духа Божия, спускающегося на Него…

В то время Иисусу было тридцать лет. Говорят, Он был плотником и, несмотря на возраст, еще не имел жены. Вероятно, Его не удовлетворяла судьба простого ремесленника. Его душа жаждала чего-то большего, и, стремясь утолить эту жажду. Он усердно изучал древние книги, которые в народе иудейском передавались из поколения в поколение. Но вот прослышал Он, что Иоанн, о котором все говорят, будто бы он и есть тот Спаситель, которого ждет народ иудейский, крестит людей на реке Иордан, и направился туда.

Встреча с Иоанном вызвала странное волнение в его сердце, да и сам Иоанн, совершая над Ним обряд крещения, испытал такое же волнение. И, крестившись от Иоанна, почувствовал Иисус, что снизошла на него какая-то великая неведомая сила в виде белого голубя. Покинув берег реки Иордан, Иисус сразу же один удалился в пустыню и там постился сорок дней и сорок ночей и неустанно молился, борясь с искушением дьявольским…

Дочитав до этого места, я вспомнил Вероучительницу Тэнри, Мики Накаяма, биографию которой некогда написал, и невольно стал сравнивать ее с Иисусом.

Ведь и на Мики Накаяма совершенно неожиданно снизошел Бог-Родитель, но она не поняла значение этого события, только с того времени стал в душе у нее звучать голос Бога, она перестала заниматься домашними делами, хотя и была хозяйкой богатого дома, и, пытаясь заглушить в себе этот голос, каждый день с утра уединялась в кладовой, возжигала там благовония и молилась Будде. Продолжалось же это три года.

Наверное, и Иисус, удалившись в пустыню, постоянно слышал в душе голос сошедшего на Него Бога. Он не столько даже молился, сколько в тишине внимал гласу Божьему, вел с Богом беседу и запечатлевал в душе своей Его указания.

Проследив за дальнейшими действиями Иисуса, я обрел уверенность в том, что на него снизошел именно тот великий Бог, о котором говорил Жак. Он начал учить людей, как идти по пути, указанному Богом, Его слова взволновали многих, у Него появились ученики, многие даже признали в Нем того самого Спасителя, которого столько веков ждал народ иудейский. Но это продолжалось недолго, очень скоро у Него отняли жизнь, распяв, как преступника, на кресте.

О том, как жил Иисус в тот короткий, но поистине прекрасный период своей жизни, я узнал из Евангелия и из других Писаний, в те годы Он был целиком и полностью подобен Богу, и даже такой атеист, как я, готов был, зарыдав, упасть к Его ногам.

Бог снизошел на Иисуса в тридцать лет, Ему хватило всего нескольких лет, чтобы выполнить свое предназначение. И это обстоятельство кажется мне очень значительным, особенно если сопоставить его с моими размышлениями о Мики Накаяма и с тем, что в последнее время Бог-Родитель говорит мне о ясиро…

На Мики Бог снизошел в октябре 1838 года, ей было тогда сорок лет, но уверенность в своих силах и решимость, следуя указаниям Божьим, идти по пути истины она обрела только в конце 1874 года, когда ей исполнилось семьдесят шесть лет и она облачилась в алое кимоно… То есть после того, как на Мики Накаяма снизошел Бог, она еще тридцать с лишним лет занималась духовным совершенствованием, причем делала это в полном одиночестве, претерпевая всяческие лишения.

Что касается ясиро, то, когда Бог-Родитель в соответствии с назначенными сроками планировал приступить к Спасению Мира, дабы предотвратить смертельную опасность, грозящую земле и человечеству, Он долго размышлял, как создать человека, на которого можно было бы снизойти и обрести в его лице себе замену, и наконец, перебрав разные национальности, выбрал японскую женщину и даровал ей душу, имеющую кармическую связь с Богом, в результате она зачала и родила ребенка, причем Матери всего сущего, Мики Накаяма, было поручено опекать этого ребенка с младенчества. Это и был ясиро, юноша Ито, которому в этом году исполнилось двадцать три года. Подошел срок, установленный Богом-Родителем для Спасения Мира, но ясиро слишком слаб духом и не может вершить Божье дело. Живосущая Родительница не жалея сил обучает его, но он, как ни искренне его стремление к совершенству, совсем еще дитя, ему трудно отказаться от всех своих желаний. Поскольку сосуд этот уже достаточно велик, чтобы наполнить его всеми возможными добродетелями, мне, перевалившему через девятый десяток, была поручена роль опекуна. Мне вменяется в обязанность, вооружившись всем своим жизненным опытом, руководить юношей, помогая ему стать совершенным человеком, бранить и наставлять его, словно собственного внука. Бог-Родитель много раз напоминал мне об этом. Надо сказать, что я тайно восхищаюсь этим двадцатидвухлетним молодым человеком, за те полтора с лишним года, что мы с ним общаемся, он значительно продвинулся по пути духовного совершенствования. Он совсем не похож на современных молодых людей и ведет себя безукоризненно. Каждый раз, когда Бог-Родитель говорит мне о нем, я остро ощущаю, какая великая ответственность лежит на человеке, играющем роль вместилища Бога, как сложны принятые им на себя обязательства, и сочувствую юноше. Одновременно я восхищаюсь Иисусом, ведь Он-то в тридцать лет, приняв крещение от Иоанна на реке Иордан, сразу же стал великолепным вместилищем.

Когда Иисус отправился на берег реки Иордан, Он, скорее всего, уже знал, что является сосудом, который Бог избрал своим вместилищем. Мне же хочется узнать, как Он жил до этого момента, каким человеком был, каков был Его духовный мир, но увы — об этом Иисусе не сохранилось почти никаких сведений.

Но вернемся к Шакьямуни. Читая книгу профессора Накамуры «Гаутама Будда», я хотел найти в ней подтверждение — действительно ли человек, явившийся мне 13 февраля позапрошлого года, является Шакьямуни? Можно ли расценивать слова, обращенные тогда ко мне, как слова самого Шакьямуни, должен ли я считать их неким наставлением? Особенно же я надеялся на то, что профессор поможет мне разобраться, истинны ли слова, сказанные тогда Шакьямуни о Боге-Родителе, ведь здравый смысл подсказывал мне, что Шакьямуни достиг Просветления собственными силами, а вовсе не в результате божественного наития…

Забегая вперед, скажу, что книга профессора полностью оправдала мои ожидания. Более того, прочитав ее, я понял: тот факт, что ко мне запросто заходят в гости Бог-Родитель и Его посланцы, дают мне указания и беседуют со мной, ни в коем случае нельзя считать проявлением старческого маразма — таков замысел Божий.

Что касается Шакьямуни, то он, несмотря на свое высокое рождение и возможность иметь все, что пожелаешь — он родился в царской семье и должен был унаследовать престол, у него были жена и сын, перед ним открывалось будущее, полное наслаждений и почестей, — так вот, несмотря на все это, он в двадцатидевятилетнем возрасте, по словам профессора Накамуры, «охваченный идеей обрести истину и разрешить проблему человеческой жизни, покинул дворец и стал отшельником». В течение семи последующих лет Шакьямуни вел суровую, аскетическую жизнь: бродил по Индии, кормился подаянием, встречался с известными мудрецами, аскетами, отшельниками, набирался мудрости, медитировал в тени деревьев, а временами боролся с дьявольским искушением. И профессор в своей книге воссоздал его жизнь за эти семь лет так подробно, будто сам всюду шел за ним по пятам.

Вот что он пишет об отказе Будды от мирской жизни, одновременно знакомя читателей с обычаями тогдашней Индии.

«Будда смог принять такое решение и непоколебимо следовать ему по той причине, что его уход от мира вовсе не означал, что отныне он будет жалким изгоем. Отказавшись от любимых жены и сына ради отшельнической жизни, он действовал в полном соответствии с обычаями, существовавшими тогда в Индии в среде подвижников. К примеру, в наши дни есть люди, которые, желая заниматься наукой или совершенствоваться в каком-нибудь мастерстве, отдаляются от семьи и большую часть времени проводят в столице или за границей. В сущности, Будда поступил примерно так же».

Прочтя эти строки, я живо вспомнил слова, сказанные мне Шакьямуни, и едва не закричал: «А ведь это и в самом деле был Шакьямуни!»

Не зря он сказал тогда, что у нас с ним много общего — он ушел из родного дворца, чтобы стать отшельником, а я покинул родную деревню ради того, чтобы поступить в университет. А потом для него, как и для меня, начались годы ученичества — целых семь лет подвижнической жизни. Тут меня стало снедать сильнейшее любопытство: а что же сталось с ним, когда годы ученичества закончились?

Что обрел он за семь лет ученичества? Профессор, приводя богатейший материал, делится с читателями своими выводами. По его словам, после семи лет ученичества Шакьямуни отказался от аскетической жизни, которую вел, ибо, не желая «связывать себя никакими принципами и догмами, стремился к тому, чтобы увидеть реального человека в его истинном обличье и обрести душевный покой, доверившись судьбе». Он и не помышлял о том, чтобы наставлять людей на путь истинный.

И что же, выполнив все свои желания, Шакьямуни вернулся к жене и сыну?

Отнюдь. После окончания периода ученичества он отправился в местечко Бодх-гая и там, сидя под баньяном, достиг Просветления. Этот момент обрисован профессором так же убедительно, с привлечением обширных сведений из разных источников. Однако, читая это место, я вдруг задумался.

У Шакьямуни ни после окончания срока ученичества, ни непосредственно после достижения Просветления не возникало мысли о том, что его долг — спасать страждущих. Согласно легенде, он решил наставлять людей на путь истинный позже, следуя воле одного из верховных богов, Творца Вселенной Брахмы, при этом буддизм как учение пришел к отрицанию существования Бога-Творца, авторитет Будды, авторитет учения ставится его последователями выше авторитета богов, и всякая связь Шакьямуни с Брахмой отрицается.

«Верховный Бог, Творец Вселенной»… Да ведь это то же самое, что «единый Бог, великая сила, создавшая Вселенную», о котором говорил Жак! То есть речь снова идет о Боге-Родителе, причем Шакьямуни, посетив меня в феврале прошлого года, признал, что, когда ему было тридцать шесть лет, на него снизошел Бог, после чего в течение сорока четырех лет он наставлял людей на путь истины, следуя указаниям Бога-Родителя.

Поняв это, я испытал некоторое облегчение, одновременно у меня пробудился еще больший интерес к книге Накамуры, и я с увлечением продолжил чтение…

Таким образом, мне стало ясно, почему Бог-Родитель приказал мне изучить деяния Иисуса и Шакьямуни — Он хотел убедить меня в том, что и христианство и буддизм в основе своей представляют собой одно и то же, а именно учение Бога-Родителя.

 

Глава четвертая

Я уже писал о том, что посредине третьей главы перо мое вдруг замерло и я вынужден был прерваться.

Впрочем, я не слишком пострадал, ибо у меня появилось время для чтения литературы по буддизму. Но иногда я все же задавал себе вопрос: а что, собственно, мешает мне писать?

Мешали мне сомнения. Возникли они вскоре после того, как я с радостью убедился: на Шакьямуни действительно снизошел единый Бог, являющийся Творцом Вселенной (Брахма).

В Индии еще до буддизма был распространен брахманизм, люди веровали в разнообразных богов, носивших различные имена; связанные с этими богами мудрецы, аскеты, отшельники почитались людьми выше царей. Так вот — есть ли связь между этими богами и великим Богом-Родителем, снизошедшим на Шакьямуни? Или все эти боги не более чем объекты того или иного суеверия?

И речь идет не только о Шакьямуни. До Иисуса Христа в мире тоже появлялись ведомые Богом великие личности, которые называли себя пророками, одним из них был, к примеру, Иоанн Креститель, ведь именно от него Иисус принял Крещение, в результате которого на него снизошел Великий Бог-Родитель, да и сам Иоанн действовал так, будто направляем был то ли ангелом, то ли Духом Святым, во всяком случае, несмотря на свою трагическую кончину, — он прожил жизнь, достойную истинно верующего. И вот в чем вопрос: существует ли связь между этим то ли ангелом, то ли Духом Святым и Господом Богом Иисуса — то есть Великим Богом-Родителем?

На такие вопросы трудно ответить самому. Каждый раз, когда я об этом задумываюсь, мне вспоминаются рассуждения живосущей Родительницы на тему мира Божьего и мира человеческого. И хотя я не собираюсь сейчас заниматься этой проблемой, мои мысли то и дело возвращаются к ней, мне кажется, что без изысканий в этой области трудно разрешить мучающие меня сомнения.

Дело в том, что Божий мир был равен для меня миру загробному и до сих пор я его просто игнорировал. Будучи от рождения человеком слабым и болезненным, я всю жизнь ощущал на плечах бремя смерти, так что абстрагироваться от мыслей о ней было весьма затруднительно, с другой стороны, сознавая, что моя жизнь, скорее всего, окажется короткой, я постарался сосредоточить на этой жизни все силы своего духа, и в результате для мыслей о смерти у меня не оставалось свободного времени.

Однако, как я уже писал в «Улыбке Бога», когда я лечился от туберкулеза в высокогорном санатории у подножия Альп, меня поразили размышления моего друга Жака о душе, которыми он поделился со мной, рассказывая о смерти своего отца.

Он был убежден, что все достоинства его отца как отдельной человеческой личности — его эрудиция, его научные достижения — являются своего рода энергией, а потому, подчиняясь закону сохранения энергии, просто не могли исчезнуть в момент его смерти. Он часто говорил мне, что его давно занимает вопрос о том, где теперь находится эта совокупность отцовской энергии, иначе говоря — душа отца.

Будучи еще и астрономом, Жак рассказывал мне о том, что Вселенная изначально мертва, жизнь существует только на одной планете, на Земле. И — что самое странное — только Земля окутана воздухом и водным паром, только на ней, благодаря солнечному теплу, может существовать жизнь, а на других планетах нет ни воздуха, ни пара, и жизни там быть не может.

Земля окутана мощным слоем атмосферы примерно в двадцать-тридцать километров толщиной. Но уже на высоте в несколько километров воздух становится разреженным, и ничто живое существовать там не может. Безоблачное небо очень красиво, эта небесная лазурь — цвет земной атмосферы, состоящей из воздуха и водного пара, они-то и являются источником жизни. Когда человек испускает дух, его душа, являющаяся совокупностью всей его внутренней энергии, отделяется от тела и поднимается в атмосферу. Скорее всего, там, в атмосфере, и располагается мир душ, или, иными словами, Божий мир.

Жак всегда с жаром говорил о том, что еще при его жизни непременно станут возможными космические путешествия и он сможет заняться изучением земной атмосферы, понаблюдать за Землей из космоса, высадиться на Луну — и в результате убедиться в реальности существования мира душ. Божьего мира.

Когда Жак начинал рассуждать о космических путешествиях, мы трое всегда подтрунивали над ним, говоря: «Наш великий ученый еще и великий поэт!» — но должен признаться, его слова произвели тогда на меня глубокое впечатление.

И вот прошло уже полвека, человечество достигло такого уровня развития, что полеты в космос, высадка на Луну стали реальностью, их даже показывают по телевидению, и я каждый раз удивляюсь тому, что все, о чем говорил нам Жак, получило свое подтверждение. Когда же я прочел, что пишут люди, побывавшие в космосе, и узнал, что некоторые из них, убедившись в существовании Бога и Божьего мира, о котором размышлял когда-то Жак, испытали столь сильное потрясение, что, вернувшись на землю, отказались от своей профессии и стали проповедниками, я снова поразился величию своего друга и одновременно пожалел о том, что сам-то я до сих пор так и не поверил в существование Божьего мира…

Однако поскольку я не мог опытным путем доказать существование Бога и Божьего мира, то так и продолжал жить, считая, что они не существуют.

Примерно полтора года тому назад я, к своему величайшему удивлению, встретился с Вероучительницей Тэнри, Мики Накаяма, скончавшейся сто лет тому назад, и с тех пор она навещает меня примерно раз в неделю и беседует со мной на разные темы, а иногда мне является даже сам великий Бог-Родитель. Казалось бы, пора было отбросить сомнения в существовании Бога и Божьего мира, тем более что постоянное сообщение между Миром явлений и Истинным миром стало для меня обыденной реальностью, но, увы, то ли по своей непроходимой тупости, то ли из духа противоречия, я так до конца и не поверил, что после смерти моя душа вознесется в Божий мир и приникнет клону Бога-Родителя.

Может быть, именно поэтому в последнее время госпожа Родительница, приходя в мой дом, каждый раз заводит разговор об Истинном мире.

— Истинный мир и Мир явлений представляют собой единое целое, они как день и ночь, как две стороны одной медали, оба они — лоно великого Бога-Родителя. Получив от Бога во временное пользование тело, человек рождается в Мире явлений и проживает там свою человеческую жизнь. Пока он живет как человек, полученное им от Бога тело болеет, стареет, умирает. Человек возвращает его, оно превращается в землю, а душа человека воспаряет в Истинный мир, в лоно Бога-Родителя….

— Жизнь в Мире явлений есть постоянный процесс духовного совершенствования, направленный на то, чтобы сбылись чаяния Бога, продиктованные родительской любовью к людям. Став же душой и вернувшись в лоно Бога, человек продолжает совершенствоваться, но уже в Истинном мире…

— Великий Бог знает о том, как учатся все Его дети и в том и в другом мире, поэтому для каждого, вернувшегося в виде души в Его лоно. Он выбирает свой особенный путь — либо оставляя при себе, либо возвращая в Мир явлений для дальнейшего совершенствования. Когда он возвращает душу человека в Мир явлений, та рождается заново, обретая новую плоть. Те же, кого Он оставляет при себе, продолжают жить в Истинном мире. Поэтому у человека нет смерти, есть только «перерождение».

— Что касается духовного совершенствования в Истинном мире, то, к примеру, Мики Накаяма, покинув земной мир 26 января 1887 года, переселилась в Божий мир и там продолжала неустанно совершенствоваться. Она с трудом преодолевала каждую новую ступень, ей потребовалось около ста лет на то, чтобы подняться до последней, двенадцатой. И это удалось ей только благодаря постоянной поддержке ее мужа, Дзэмбэя. В результате к назначенному сроку, а именно к столетнему юбилею, она обрела возможность вот так, в качестве живосущей Мики Накаяма, помогать Богу в Мире явлений.

В моих ушах до сих пор звучат слова Мики, которые она сказала в заключение:

— Последователи учения Тэнри считают, что Дзэмбэй был дурным мужем, и до сих пор предпочитают не упоминать о нем, будто его вообще не существовало… Но на самом-то деле он вовсе не был таким уж безнравственным человеком, хотя, как у всякого землевладельца того времени, у него, разумеется, были свои недостатки. После того как Бог-Родитель снизошел на меня, я уже не могла по-настоящему выполнять роль хозяйки дома, но Дзэмбэй проявлял терпимость и всегда помогал мне. Боюсь, что скорее я была дурной женой, да, ведь сколько раз я бросалась в реку, пытаясь покончить с собой… Без помощи мужа я вряд ли смогла бы жить так, как велел мне Бог-Родитель. Когда я перешла в Истинный мир, Дзэмбэй уже поджидал меня там и теперь во всем помогает мне. Да, он и поныне моя опора… Но, право же, чудная вещь эти вероучения. Многие из прихожан Тэнри и слыхом не слыхивали о Дзэмбэе, кое-кто полагает даже, что у меня вообще никогда не было мужа. Право, чудная вещь эти вероучения… Вот и христиане верят в то, что Иисус — сын Божий, что у него нет отца, но, оказавшись в Истинном мире, я увидела, как поддерживает и воодушевляет Иисуса Его отец, плотник Иосиф, я не устаю восхищаться его добротой…

Рассказав мне все это, госпожа Родительница спросила, нет ли у меня вопросов. И, вспомнив о Жаке, я сказал:

— Один мой друг, астроном, утверждал, что над землей есть зеленовато-голубой воздушный слой толщиной двадцать-тридцать километров, он окутывает землю и его называют атмосферой. Души людей после смерти поднимаются туда, и атмосфера принимает их в свое лоно. Что же, именно там и находится Истинный мир?

Не сказав прямо ни да, ни нет, госпожа Родительница ответила, улыбаясь:

— Говоришь, зеленовато-голубой слой?.. Сама-то атмосфера не имеет цвета, но за ее пределами начинается космический мрак, может быть, поэтому человеку она и кажется зеленовато-голубой. Возможно, она отражает зелень Земли… Ведь из всего живого на Земле только растения искренне признательны Богу за Его отеческую заботу. Любая травинка, любое дерево, последний сорняк — все они с благодарностью принимают милости Великой Природы и — каждый в свое время, — соблюдая заведенный порядок, с радостью выпускают ростки, раскрывают цветы, завязывают плоды. Свою радость все растения на земле выражают зеленым цветом, так они благодарят Бога… Вот этот цвет и отражается…

В результате я стал воспринимать оба мира — Истинный мир и Мир явлений — как нечто совершенно естественное, убедился в существовании Бога-Родителя и признал величие его деятельности. Но ведь до того, как Бог-Родитель снизошел на Шакьямуни и Иисуса, и в Индии, и в Земле иудейской существовали разные боги. В древнегреческой и римской цивилизациях боги играли очень важную роль. У нас в Японии тоже многие до сих пор верят в существование мириад богов. И я стал сосредоточенно размышлять о том, были ли все эти боги порождением человеческой мысли, или же они как-то связаны с Истинным миром, а значит, и с Великим Богом-Родителем.

Тут-то перо и замерло в моей руке. Только я сел за стол, положил перед собой лист бумаги и взял в руки ручку, как пальцы на моей правой руке вдруг отяжелели и утратили подвижность, будто кто-то приказал мне: «Не пиши!»

Я не стал из-за этого волноваться. Не могу писать — значит, не могу, зато теперь у меня достаточно времени, чтобы не спеша прочесть все книги по буддизму, громоздящиеся на моем столе, я могу смотреть сквозь окно кабинета на небо и, отдаваясь своим мыслям, воспарять к нему на крыльях своего воображения. Это было приятно, и я даже скорее радовался тому, что так получилось.

Но вот 28 мая в половине пятого дня ко мне вдруг пришла госпожа Родительница. Она всегда появлялась неожиданно, обычно я не знал заранее, когда она придет, но не удивлялся, а радостно приветствовал ее, но в тот день почему-то испугался — уж не случилось ли чего.

Мне было известно, что по тем числам месяца, в которых есть восьмерка, Родительница бывает в доме ясиро, в течение трех часов она принимает там посетителей, рассказывая каждому об истинном пути, и нигде больше в эти дни не появляется. А тут вдруг пожаловала ко мне именно двадцать восьмого числа, причем довольно поздно. Разумеется, я предположил, что это неспроста. И растерялся: в тот день со мной была только дочь, но и она, уверенная, что госпожа Родительница сегодня не появится, с самого обеда занималась у себя в студии.

Я проводил гостью в обычную гостиную, она села на красную подушку, и тут же ее лицо, обычно такое доброе, стало на глазах меняться, превращаясь в лицо мужчины лет пятидесяти. Голос тоже был мужским:

— Итак, Кодзиро, слушай внимательно. Я Небесный сёгун. Небесный сёгун, у меня и голос другой, не такой, как у Бога-Родителя. Я Небесный сёгун. Небесный сёгун, этого человека пожелавший сделать своим ясиро. Слушай же внимательно, я — Небесный сёгун, слушай внимательно, что скажет тебе Небесный сёгун, запоминай хорошенько… Итак, прежде всего…

Остолбенев, я плохо понимал, что он говорит…

Небесный сёгун? Помнится, когда Бог-Родитель впервые снизошел на Вероучительницу Накаяма Мики, Он провозгласил: «Я — Небесный сёгун!» Возможно, Он нарочно назвался именно так: крестьяне провинции Ямато эпохи Токугава были незнакомы с понятием Бог-Родитель, вот Он и решил, что если назовется Небесным сёгуном, то есть к слову «сёгун», обозначающему высшего правителя на земле, присоединит определение «небесный», домашние землевладельца Дзэмбэя Накаямы поймут, что речь идет о великом Боге. Поэтому для меня Небесный сёгун был равен Богу-Родителю.

После того как ко мне стала заходить госпожа Родительница, Бог-Родитель несколько раз появлялся вместе с ней, в таких случаях, усевшись на свое место, она обычно сообщала: «Сейчас появится Бог-Родитель». И минуты через три по дому разносился какой-то скрип, доброе лицо госпожи Родительницы меняло свое выражение, превращалось в строгое лицо зрелого мужчины, и этот мужчина начинал говорить. Говорил он внушительным, звучным голосом, использовал много старинных слов, фразы были короткие, наделенные какой-то особой мощью: каждая сразу врезалась в память.

Но мой сегодняшний гость, назвавшийся Небесным сёгуном, явился без всякого предупреждения, и появление его не предварялось никакими звуками. Да и в лице не чувствовалось того величия, каким было отмечено лицо Бога-Родителя, голос звучал тоньше и тише, словарь тоже был совсем другой, смешанный: он использовал и современный токийский диалект, и говор префектуры Ямато, в речи его часто мелькали архаизмы.

Меня все время сверлила мысль: а кто, собственно, такой этот Небесный сёгун? — поэтому я слушал чрезвычайно невнимательно, не вдумываясь в смысл, и только иногда вдруг опоминался и, нервно вздрагивая, заставлял себя сосредоточиться. Говорил он минут тридцать. Речь наверняка шла о вещах весьма важных, я нервничал, успокаивая себя тем, что потом непременно прослушаю запись, но тут меня окликнула Родительница:

— Благодарю. А теперь подойди поближе.

Услышав ее ласковый голос, я машинально подался вперед и сел напротив. Она, с обычной доброй улыбкой взглянув на меня, сразу же заговорила:

— Видишь, как получилось, я-то сегодня собиралась говорить с тобой сама, а потом подумала — почему бы тебе не послушать того, кто случайно, действительно случайно здесь оказался… Да, все это, конечно, интересно, но если начать разбираться, то слишком уж этот Небесный сёгун замысловато выражается, то по-старинному говорит, то по-современному… Это он нарочно. Зачем? А затем якобы, чтобы преодолеть временные границы. Когда Бог-Родитель входит в человека — это очень важный момент, это очень непросто, тяжко быть сосудом, Его вмещающим… Вот Небесные сёгуны и становятся связующим звеном. Разные способы используя, входят они в человека, отсюда, верно, и возникли эти «мириады богов». Это необычно, но ведь когда ты говоришь о Христе, о христианстве, ты же используешь слова «Дух святой», «ангелы»… Небесный сёгун — примерно то же самое… Ну, так вот…

И Родительница объяснила мне, что хотел сказать Небесный сёгун. Судя по ее словам, он коснулся двух чрезвычайно важных моментов. Во-первых, отношений, существующих в Божьем мире между Богом-Родителем и душами (людьми), ему подвластными. Во-вторых, вопроса о том, как в ближайшем будущем изменится Мир явлений, испытав на себе воздействие Бога-Родителя.

Вот вкратце основной смысл ею сказанного.

Мир, как уже неоднократно говорилось, представляет собой нерасторжимое единство двух разных миров — Истинного мира и Мира явлений. Истинный мир — это Божий мир, Мир явлений — человеческий. Человек, заимствуя на время у Бога-Родителя тело, живет на земле в окружении природы. Жизнь, хотя сами люди этого и не замечают, представляет собой процесс постоянного обучения и совершенствования, который осуществляется в соответствии с замыслом Бога. Каждый человек постоянно переходит с одной ступени на другую, с низшей — на высшую: детский сад, начальная школа, средняя, лицей и т. д. Это и есть человеческая жизнь. Когда человек проходит полный курс обучения, тело становится ненужным и человек возвращает его, душа же его переселяется в Истинный мир.

Пока человек живет в человеческом мире, он, сам того не осознавая, пребывает на лоне Великой Природы Бога-Родителя, когда же душа переселяется в Божий мир, Бог-Родитель принимает ее в свое лоно. И там, уже осознанно, она проходит курс духовного совершенствования, поднимаясь с одной ступени на другую.

Когда-то, в самом начале, Бог-Родитель, являющийся единственным богом Вселенной, создал на земле жизнь и человека. Возлюбив людей отеческой любовью. Он хотел, чтобы люди тешили Его, живя в радости. Ему все известно о душах, вернувшихся в Божий мир. Вот почему некоторые души Он не оставляет в мире Божьем, а отправляет в Мир явлений, дабы они проходили курс духовного совершенствования в человеческом обличье. Для такой души Он заранее подбирает подходящих родителей и делает так, чтобы они зачали ребенка. Кроме того, душам, которые успешно прошли курс обучения в Божьем мире и снискали Его одобрение, Бог-Родитель велит выполнять свои поручения….

Бог-Родитель не только неустанно изливает на людей, Своих детей на Земле, милосердие и отеческую любовь. Он делает все возможное, дабы защитить возвращающихся в Божий мир. В этом Богу-Родителю помогают души людей, родившихся в результате Его мучительных усилий при сотворении мира, числом девятьсот миллионов девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять. К ним примыкают и те, кого Он избрал в Божьем мире. Кроме того, существует еще десять Небесных сёгунов, они служат Богу-Родителю посланцами в особо важных случаях. Из этих десяти мне известны имена троих: Будда, Христос, Мики Накаяма. Мики Накаяма — единственный Небесный сёгун в женском обличье, она имеет высший ранг, является в качестве Матери всего сущего, правой рукой Бога-Родителя и помогает ему в деле Спасения Мира.

За долгие века существования человечества Богу-Родителю, наблюдавшему за тем, как живут на земле люди, нередко случалось испытывать тревогу и недоверие. У Него возникало желание снизойти на кого-нибудь из людей, дабы поведать им о том, как правильно жить, по какому идти пути, но на какой народ ни обращал Он свой взор, человека, способного стать для Него достойным сосудом, не находилось, и Он печалился. В таких случаях он отправлял в Мир явлений лучшую из душ, помогающих ему в Истинном мире, поручив ей открыть людям свои намерения.

И хотя могущества у этих душ было с мизинец Бога-Родителя, на Земле у разных народов они стали почитаться богами и получили особые имена. Бог Аполлон, к примеру, или Будда, или мириады богов-ками…

Прошло много долгих веков, и примерно три тысячелетия тому назад Бог-Родитель перестал посылать на землю души в качестве своих помощников, а решил присвоить тем душам, которым он более всего доверял, звание Небесных сёгунов и внедрять их в избранные им народы.

Первоначальный замысел Бога-Родителя состоял в том, чтобы Самому снисходить на того или иного человека, лично передавать ему свои отеческие помыслы, наставлять его на истинный путь и таким образом спасать человечество, однако человека, способного стать достойным для Него сосудом, все не находилось, поэтому Бог-Родитель решил сначала посылать к своему избраннику Небесного сёгуна, дабы тот руководил им и воспитывал его, когда же сосуд оказывался в достаточной степени подготовлен, входил в него Сам и, используя как вместилище — ясиро, приступал к Спасению Человечества…

Одним из таких людей и был Шакьямуни, о котором я только что прочел.

При чрезвычайно благоприятных природных условиях население Восточной Индии томилось в оковах наследственной кастовой системы, оно было разделено на четыре касты: брахманы, кшатрии, бихкшу и шудры, принадлежность к касте определяла все — профессию, браки, обычаи, поэтому люди из низших слоев общества чувствовали себя обездоленными, вот Бог-Родитель и хотел довести до сведения индийцев, что все они — Его дети, что все они — братья, и, таким образом, сделать их счастливыми. Он и раньше направлял с этой целью в Индию души из Истинного мира, но они, пытаясь воздействовать на людей, принадлежавших к высшим кастам, сами попадали под их влияние и были ими использованы в своих целях, что неимоверно огорчало Бога-Родителя.

Однако в 595 году до н. э. Бог-Родитель остановил свой взор на Шакьямуни из племени шакьев, живущего в Непале у подножия Гималайских гор.

Великий Бог-Родитель приказал Небесному сёгуну отправиться в Мир явлений, увести этого человека из дворца, в котором он жил, и, говоря современным языком, направить его на учебу — либо за границу, либо в один из лучших столичных университетов, когда же тот, удовлетворенный полученными знаниями, закончит свое образование, сообщить ему о том, что он стал сосудом, способным вместить Бога-Родителя…

Словно желая подтвердить правильность того, что изложено в книге профессора Накамуры, Небесный сёгун детально рассказал о действиях Шакьямуни после того, как он, сёгун, спустился в его дворец. В книгах о Шакьямуни, конечно, не говорится ни слова ни о Боге-Родителе, ни о Небесном сёгуне, все ученые пишут о том, что после окончания семилетнего периода ученичества Шакьямуни достиг Просветления под баньяном в местечке Бодх-гая. После чего в течение семи дней он находился в состоянии самадхи, а выйдя из него, покинул свое место под деревом и почти сразу же поразил воображение одного гордого брахмана, поведав ему об истине. До тех пор Шакьямуни и не думал спасать людей, только после Просветления решил встать на путь проповедничества. Так, во всяком случае, пишут все ученые.

Однако на самом деле, когда подошел к концу период семилетнего ученичества и Шакьямуни, ощущая свободу студента, только что закончившего университет, блаженно сидел под баньяном и мечтал о том, как вернется домой к жене и сыну, Бог-Родитель, воспользовавшись им как сосудом, достойным выступить в роли вместилища, снизошел на него, поведал о помыслах Божьих, о праведной человеческой жизни, об истинном пути. В течение семи дней денно и нощно беседовали они, и Бог открывал ему истину, а Небесный сёгун все время был рядом, поддерживая и воодушевляя Шакьямуни. В конце концов Шакьямуни, повинуясь воле Бога-Родителя, принял решение наставлять людей на истинный путь.

Было ему тогда тридцать шесть лет, и в течение последующих сорока четырех лет до того момента, как в восьмидесятилетием возрасте он вознесся на небеса, Шакьямуни занимался проповедничеством. Все это время он говорил людям только об истинном пути и ни в коем случае не обращал их в какую-то свою веру, однако после смерти его сделали патриархом вероучения, которое называется буддизм. Можно себе представить, какой неожиданностью это было и для Бога-Родителя, и для Шакьямуни.

Через пятьсот с лишним лет после смерти Шакьямуни подошел срок Богу-Родителю заняться Спасением людей в западных странах. До сих пор, помогая какому-то народу, Он всегда избирал для роли вместилища одного из власть имущих, но на этот раз выбор его пал на простолюдина. Наметив для этой цели плотника по имени Иисус, живущего в провинциальном галилейском городе Назарете, Он послал Небесного сёгуна, чтобы тот установил, достаточно ли совершенен уже этот человек, может ли он стать священным сосудом.

И Небесный сёгун тотчас переместился из Истинного мира в Назарет.

Город же этот отличался отвратительным климатом с резкими перепадами температур в течение дня, жить там было нелегко: помимо туберкулеза, там свирепствовали такие болезни, как малярия, дизентерия и прочие. Иисус бродил по Назарету и окрестным деревням в поисках работы. Он был так беден, что даже не мог жениться, после смерти отца своего, Иосифа, он должен был содержать мать и младших братьев. Он был скромным тружеником, на собственной шкуре испытавшим, что такое нищета, болезни, лишения.

Подобно прочим жителям Галилеи, он с детства посещал иудаистский молельный дом, где изучал книги, входящие в состав Ветхого Завета. Возможно, поэтому в сердце этого несчастного, никому не интересного человека и возникла добрая и наивная мечта: а нельзя ли избавить людей от страданий?

Небесный сёгун решил, что наивная душа этого неприметного плотника вполне готова к тому, чтобы стать вместилищем Бога-Родителя. В то время все говорили об Иоанне, который проповедовал в пустыне Иудейской, имея одежду из шкур и пояс кожаный на чреслах своих. Ходили упорные слухи о том, что это и есть Спаситель, о котором говорится в Писании и которого народ иудейский ждал столько лет.

Небесный сёгун знал об этом человеке еще в Истинном мире. Знал он и о том, что Иоанн, юноша из рода первосвященников-левитов (то есть принадлежавший к высшему обществу), по зову посланца Бога-Родителя удалился в пустыню Иудейскую, простирающуюся к югу от священного града Иерусалима. И о том, что, когда все уже забыли о нем и, не имея от него никаких вестей, полагали его умершим, он вдруг явился миру и провозгласил: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное». Знал он и о том, что проповеди Иоанна тронули фарисеев галилейских и они издалека поспешили на реку Иордан, где совершал он особый обряд Крещения, со всех земель стекались они к нему и многие стали его учениками, создав общину. Все это знал Небесный сёгун.

Поэтому он приник к спине Иисуса и стал без слов склонять его к тому, чтобы этот сострадательный человек, решительно оставив мать свою и родных своих, направился бы к реке Иордан и там принял Крещение от Иоанна. Ибо Небесный сёгун замыслил, что именно в тот важный момент, когда Иисус будет принимать Крещение, на него и снизойдет Бог-Родитель, дабы использовать его как Свое вместилище.

Вскоре Иисус, ожесточив Свое сердце, решил оставить мать и родных своих ради того, чтобы послушать проповедь Иоанна. И один пустился в путь к реке Иордан. Перед ним расстилалась бескрайняя, бесплодная Иорданская долина, он шел по ней к югу. Идти одному по пустыне Иудейской, которая сулила смерть, даже ему оказалось не по силам, но он смог все же выдержать этот мучительный путь, потому что шел, думая о Боге, об истории народа иудейского. Через три дня он прибыл в старый город Иерихон и, выйдя оттуда на берег протекавшей неподалеку реки Иордан, смог встретиться с Иоанном.

Смешавшись с толпой людей, стекавшихся отовсюду, он издалека благоговейно взирал на суровую фигуру Иоанна и, взволнованный его речами, с радостью принял от него Крещение.

Начиная с этого момента жизнь Иисуса досконально описана и в Евангелии, и в других книгах. Но нигде не говорится ни слова о Небесном сёгуне, который неотступно следовал за Иисусом и вдохновлял его, начиная с того дня, как он покинул Назарет, и кончая тем мгновением, когда он испустил дух на кресте. Это естественно, ибо никому в Мире явлений Небесный сёгун не был виден, но, к сожалению, именно поэтому повествование часто грешит неточностями.

К примеру, везде говорится о том, что, приняв Крещение, Иисус тут же отправился в близлежащие горы и там в течение сорока дней предавался посту и молитве, объясняют же это тем, что Он боролся с дьявольским искушением, причем в некоторых источниках указывается, что молился Он согласно правилам, принятым в общине Иоанновой, а в Евангелии упоминается что когда Иисус принимал Крещение, Дух Святой в виде голубя снизошел на Него. На самом же деле на него снизошел Великий Бог-Родитель и повлек его за собой в пустыню, где в течение сорока дней и сорока ночей рассказывал ему о своих намерениях, вел с ним диалог, так что у него просто не было времени ни на еду, ни на отдых. Считается, что Иисус боролся с дьявольским искушением, но на самом деле дьяволом для него были соблазны плоти, естественные для человека, живущего в Мире явлений.

В результате суровых духовных упражнений, которые продолжались сорок дней и сорок ночей, Иисусу открылось, что все люди являются возлюбленными чадами Бога-Родителя, что все они, если отбросить изобретенные ими самими различия — национальные, классовые, общественные, имущественные, — братья, что самое большое желание Бога-Родителя заключается в том, чтобы люди любили друг друга, что это и есть истинный путь и что Он, Иисус, должен передать людям благую весть о любви, ибо она — залог счастья всего человечества и мира на Земле.

Благодаря переданной Иисусом людям благой вести о любви народы западных стран — хотя на это и потребовались века — создали цивилизацию, в основу которой, как и задумал Бог-Родитель, легли любовь, равенство всех людей и вера в единого Бога-Отца…

Прошло тысяча восемьсот лет — для Истинного мира срок небольшой — с тех пор, как Иисус вернулся в Истинный мир, и Бог-Родитель послал Небесного сёгуна в Страну восходящего солнца. Предполагалось ввести туда в качестве Столпа Веры — симбасиры — того, кто является вместилищем Бога-Родителя, и поручить ему действовать, выполняя Его волю, ибо, согласно установленным срокам, спасение Земли и всего на ней живого от гибели должно начаться по прошествии еще ста пятидесяти лет. Пока же Бог-Родитель поручил Небесному сёгуну выбрать одну из женщин Земли и, сделав ее вместилищем, воспитать как Мать Человечества. Это было как раз в 1838 году.

Улучив момент. Небесный сёгун снизошел на сорокалетнюю Мики Накаяма, жену Дзэмбэя Накаямы, мелкого землевладельца из деревни Сёясики провинции Ямато. Обратившись к ее семейству, он объявил, что Бог-Родитель пожелал забрать Мики к себе, и в течение трех дней ждал их ответа. В доме Накаямы собрались все родственники и после долгого обсуждения решили согласиться, рассудив, что в противном случае и Мики лишится жизни, и дому грозит гибель.

Получив такой ответ, Бог-Родитель снизошел на Мики и открыл ей свои помыслы. И эта женщина, жена мелкого землевладельца, всегда отличавшаяся трудолюбием, в одно мгновение стала другим человеком. Она заперлась в кладовой и целыми днями молилась, возжигая курения. Помимо сына у нее было еще три малолетних дочери, но она совсем перестала замечать их, да и прочие домашние дела забросила. Так продолжалось три года.

Эти три года были для нее тем же, чем для Иисуса — сорок дней, проведенных в пустыне, через три года она преисполнилась решимости следовать воле Бога-Родителя и вышла из кладовой. Раздав для начала свои личные вещи, она взялась за домашнюю утварь. И закончила тем, что избавилась даже от земли, передав ее другим людям. По миру пошли пересуды: одни говорили, что она повредилась в уме, другие — что в нее вселились бесы. Собрались родственники и стали изгонять из нее бесов, для чего привязали ее к стволу дерева в саду и долго мучили, окуривая дымом. Ничего не добившись, они порвали с ней всякие отношения, приняв меры к тому, чтобы в дальнейшем не иметь с ней ничего общего. Она же терзалась, чувствуя себя виноватой и перед предками рода Накаяма, и перед мужем. Сколько раз пыталась она покончить с собой, бросившись в пруд рядом с домом, ибо у нее возникла твердая убежденность в том, что только ее смерть спасет род Накаяма. Но каждый раз Бог-Родитель удерживал ее, не давая осуществить задуманное. Она возвращалась домой с тяжелым сердцем, а дома ее ждал обеспокоенный муж, который всегда старался ее утешить.

Желая показать людям, что она вовсе не безумна, Мики, продолжая раздавать милостыню бедным, с разрешения Бога стала в своем доме обучать шитью деревенских девушек, а сыну поручила заниматься с ними каллиграфией. В результате в доме воцарились мир и покой, ей даже удалось пристроить двух старших дочерей, но, на двадцать пятый год после того, как на нее снизошло откровение, скончался ее муж. И тут же, словно она дожидалась этого, Мики распродала все свое имущество, начиная с дома, и, без всякого сожаления потратив полученные деньги на тех, кто нуждался в помощи, вместе с сыном и незамужней дочерью опустилась на самое дно нищеты. Не имея еды, довольствуясь одной водой, она говорила всем о том, какую радость испытывает, живя милостями Великой Природы, и подбадривала бедняков, говоря, что скоро Лунно-Солнечный бог все уладит и настанут светлые времена… Но об этом периоде жизни Вероучительницы Тэнри Мики Накаяма известно всем, и рассказанное Небесным сёгуном нисколько не удивило меня.

Однако потом он добавил то, что было для меня новостью.

Оказывается, Бог-Родитель, задумав, в соответствии с назначенными сроками, приступить к Спасению Мира через полтора века после своего нисхождения на Мики Накаяма, начал с того, что подробно разъяснил ей, как идти по пути милосердного Бога, после чего ей предстояло определить Столп Истины — симбасиру, дабы, помогая Богу-Родителю, тот взял бы на себя приготовления к Спасению Мира. Выбрать человека на роль симбасиры оказалось делом нелегким, но Мики Накаяма, которой было тогда восемьдесят два года, приняла в качестве наследника своего внука, четырнадцатилетнего Синноскэ, третьего сына семейства Кадзимото. Желая в будущем сделать мальчика симбасирой, она воспитывала его при себе и потратила немало сил на его обучение. Однако примерно с того же времени ее сын Сюдзи и прочие близкие ей люди начали создавать религиозную организацию Тэнри, добиваясь того, чтобы новое правительство Мэйдзи признало веру Мики. Сама Мики Накаяма всегда была против этого.

Когда Мики было восемьдесят три, Сюдзи скончался, и его единомышленники на время отказались от намерения добиться официального признания учения, но уже в следующем году Мики вызвали в полицейское управление Нара и заключили в тюрьму. Через некоторое время ее выпустили, но это стало повторяться регулярно. Не в силах смотреть на страдания Мики, близкие, вопреки ее воле, тайно начали активную деятельность, целью которой была легализация Тэнри как одного из синтоистских учений.

Их действия огорчали Мики, ибо она считала, что они только мешают Богу-Родителю приступить к Спасению Мира, и в конце концов, выполняя Его волю, решила сократить срок своей земной жизни на двадцать пять лет, расстаться со своим смертным телом и, уйдя из жизни, наставлять людей на путь в качестве живосущей Родительницы. Тогда же Бог-Родитель и Мики наметили: сделать Синноскэ первым Столпом Истины — симбасирой, поручив Идзо Ибури помогать ему в качестве Верховного наместника — хонсэки, когда же будет праздноваться тридцатая годовщина со дня смерти Мики, послать «Божественного представителя», чтобы он помогал симбасире. Благодаря всем этим действиям можно будет в назначенное время приступить к Спасению Мира.

После смерти Мики некоторое время стараниями симбасиры и Идзо Ибури люди благополучно продвигались по пути, намеченному Богом-Родителем, но когда, вопреки воле Мики, была создана религиозная организация Тэнри, это спутало все Его планы. Симбасира, которому отводилась чрезвычайно важная роль, по молодости лет и духовной незрелости попал в зависимость от организационной структуры Тэнри, в результате в его сознании произошла подмена: миссию главы религиозной организации он стал отождествлять с миссией Столпа Истины — симбасиры. По этой причине божественные откровения, которые давались через хонсэки, нередко им игнорировались, его больше занимало собственное положение религиозного деятеля и строительство святилища. Вслед за ним и верующие стали считать симбасиру представителем Бога, а пожертвования на строительство святилища расценивались ими как проявление истинной веры. Только очень немногие, узнав о намерениях Бога через хонсэки, сумели приблизиться к истинной вере, но число таких людей было ничтожно.

Многие прихожане верили, что во время празднования тридцатой годовщины им явится Бог. Незадолго до этой годовщины скончался хонсэки, но его смерть была воспринята как предвестие явления Бога, поэтому почти никто о нем не скорбел. С огромным энтузиазмом встретили верующие весть о завершении строительства Центрального святилища, ведь теперь, по их мнению, все было готово к празднованию тридцатилетней годовщины. «Вот все и готово, осталось ждать явления Бога», — радовались они.

Но в день тридцатой годовщины Бог им не явился. Вернее, никто не заметил Его явления.

Здесь Небесный сёгун сделал паузу, словно переводя дух, и продолжил.

Бог-Родитель и Мики были к этому готовы, они специально обучили Кунико Идэ и поместили ее вместо Мики в только что выстроенный Храм Вероучительницы. Они полагали, что она придет на смену Мики и станет передавать людям слова Бога, но служители Центрального святилища, сочтя ее сумасшедшей, поволокли вон из храма. Там, где ее волокли, остались ясно различимые следы от ее тела, их попытались стереть, но не смогли, так что пришлось заново перестилать пол.

А ведь Бог-Родитель и живосущая Мики долго мучились, прежде чем остановить свой выбор на сорокалетней Кунико Идэ! Она была женой кузнеца из города Мики провинции Харима, поэтому им казалось, что Синноскэ, который сам был из семьи кузнеца, сразу же поймет, в чем дело. Около десяти лет живосущая Мики неотступно была при Кунико Идэ и обучала ее всему, что надо знать в Истинном мире. Кунико Идэ, выдержав суровые испытания, оказалась прекрасным сосудом, смогла заменить Мики и передавать людям волю Бога. Более того, она воспитала симбасиру так, как того желал Бог-Родитель, надеясь сделать его не оплотом религии, которая называется Тэнри, а оплотом Спасения Мира.

И все их усилия оказались тщетными из-за действий Центра Тэнри! Тогда Бог-Родитель решил изменить свой первоначальный замысел и забрал к себе Синноскэ (заставил его переродиться). Душу Синноскэ он предполагал возродить в Мире явлений и к назначенному сроку воспитать как вместилище — ясиро.

Тут Небесный сёгун глубоко вздохнул: «Бедная Мики Накаяма!» — и продолжил.

Мики Накаяма вознеслась на Небеса в девяносто лет, ее душа, попав в Истинный мир и припав к лону Бога-Родителя, не только не обрела покоя, напротив, для нее начался многотрудный период учения и духовного совершенствования. Сократив свой жизненный срок на двадцать пять лет, она должна была воздействовать на людей, живущих в Мире явлений, в качестве живосущей Мики. Поскольку же ко времени тридцатой годовщины после ее смерти планы Бога-Родителя из-за ошибочного курса Тэнри переменились, ей пришлось подвергнуться новому обучению, чтобы к столетней годовщине стать Матерью Человечества. Бог-Родитель решил, что душа Синноскэ должна возродиться сыном японской женщины, к тому же с самого рождения он должен будет находится под опекой Матери Человечества. Естественно, что лучшей кандидатурой для этой роли была Вероучительница, японка Мики Накаяма, но, чтобы стать достойной этой миссии, она должна была пройти курс суровых духовных упражнений и, одолевая ступень за ступенью, подняться до верхней — двенадцатой. Тех, кто сумел достичь этой вершины, за всю историю человечества наберется не более десятка, но ей к семидесятой годовщине удалось закончить курс обучения, подняться до двенадцатой ступени и стать Матерью Человечества. И все это не только благодаря ее собственным усилиям, но еще и благодаря помощи мужа, дожидавшегося ее в Истинном мире. Более того, она стала первой женщиной, причисленной к лику десяти Небесных сёгунов, помощников Бога-Родителя. И вот теперь, предвосхищая начало назначенного Богом-Родителем Спасения Мира, живосущая Мики находится здесь, в Мире явлений, она опекает симбасиру, которому уготовано столь важное будущее, и прилагает все силы к тому, чтобы он успешно прошел курс обучения…

Тут Небесный сёгун возвысил голос и, провозгласив: «О, Кодзиро!» — продолжил:

— Все, что я говорил тебе до сих пор, ты, наверное, уже слышал где-то и раньше. Слушай же внимательно то, что я скажу тебе сейчас! Впрочем, и Бог-Родитель, и Мики Накаяма нередко говорили тебе об этом, вот только ты не усвоил ничего из сказанного ими. Потому что видишь все в черном свете, ведь ты пессимист по натуре. Внемли мне и успокой свое сердце. Внемли мне! Этот разговор должен остаться в тайне. Я открою тебе, в каком порядке будет осуществлять Бог-Родитель Спасение Мира. Внемли же!

Далее он подробно рассказал мне о том, в какие годы какие спасательные мероприятия намерен провести Бог-Родитель. Я слушал его, и мрак в моем сердце постепенно рассеивался, но только я попытался запечатлеть услышанное на бумаге, как перо замерло в моей руке, отказываясь мне повиноваться. «Наверное, это потому, что Небесный сёгун просил меня сохранить все сказанное им в тайне», — подумал я, и тут в дверь постучали, и в кабинет вошел Дзиро Мори. Я встал из-за стола.

— Ну как, небось совсем замучился? Я заходил каждый день, но не решался тебя беспокоить. Что, от твоих французских друзей еще нет ответа, ни от Мориса, ни от Жана? Наверное, им стыдно стало, что ни с того ни с сего объявили гениального Жака евреем, вот и не решаются писать. Не стоит волноваться по этому поводу.

— А может, они не отвечают, потому что оба скончались? Вот что меня беспокоит. Такой уж у меня возраст, близкие уходят один за другим. Да и сам я совсем уже слаб…

— Какое там слаб! Завалил себя книгами по буддизму, жизнеописаниями Шакьямуни… О человеке, который может столько читать, беспокоиться нечего, ему до смерти далеко. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что ничем тебе не помогал… Когда я приходил сюда месяц назад, ты был так занят, что я ушел восвояси, правда, прежде попросил распечатку записей на кассете. Прочтя их, я вдруг понял, что могу сделать, и стал переписывать каждую беседу, переводя текст на современный язык. Мне попалась та часть, где Бог-Родитель формулирует свое замечательное учение. Я так обрадовался, что могу хоть что-то для тебя сделать… И теперь тружусь не жалея сил…

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, когда ты написал «Улыбку Бога», а потом, меньше чем через год, еще и «Милосердие Бога», то у некоторых твоих читателей сложилось ложное впечатление, что ты попался на удочку какого-то новомодного учения. Вот я и хочу, чтобы все познакомились с учением Бога-Родителя, в которого ты веришь, и поняли, что это никакое не суеверие.

— Да ты что? Это просто глупо! Пусть себе думают что хотят!

— Может быть, ты и прав, но мне эта работа кажется полезной, во всяком случае я открываю для себя много нового и поучительного. Пока я успел переписать около тридцати кассет, когда будут готовы пятьдесят, покажу их профессору Кодайре и послушаю, что он скажет. Там ведь двести с лишним кассет, если все их перевести на современный язык и собрать в книгу, ее можно будет опубликовать вслед за третьей, той, которую ты пишешь сейчас, разве не так? Меня это весьма воодушевляет.

— Ну, это уже не моя работа. Возможно, в будущем специалисты вроде профессора Кодайры соберут особую группу и, изучив эти записи, сделают из них книгу. Я отдам в их распоряжение все кассеты, которые у меня к тому времени будут, так что не беспокойся.

— То есть ты хочешь сказать, что не станешь публиковать это как свою работу?

— Разумеется. Это не в моей компетенции…

— Вот как… В таком случае я побыстрее подберу тексты и попрошу профессора Кодайру опубликовать их где-нибудь, как новое учение Бога-Родителя в изложении живосущей Родительницы. Уж он-то наверняка не откажется… В последнее время многие честные проповедники терзаются сомнениями в правильности учения Тэнри, они будут просто в восторге. Представь себе, как они обрадуются, узнав, что живосущая Родительница действительно существует и действует, что это никакая не ложь…

— Ты, мне кажется, забыл, что Родительница теперь — Мать Человечества, что ее больше нельзя считать Вероучительницей Тэнри?

— Какая разница, раз она Мать Человечества, значит, прихожане Тэнри — ее любимые дети. Их спасением она и собирается заняться прежде всего… Признайся-ка, ты до сих пор обижен на Тэнри? Это лишний раз доказывает незрелость твоей души.

И, презрительно усмехаясь, он покинул мой кабинет.

Некоторое время после его ухода я стоял у окна и смотрел на небо. Сезон дождей еще не начался, но небо хмурилось, затянутое серыми тучами. Я вгляделся, и вдруг оно словно треснуло и в тучах сверкнула небесная лазурь. Откуда-то с востока летел самолетик. Еще миг — и он исчез в голубой трещине. Куда он летел? Тут я вдруг подумал: наверное, Небесный сёгун уже вернулся в атмосферу к Богу-Родителю… Взволнованный этой мыслью, открыл окно и снова вгляделся в бескрайнее небо.

Я и не заметил, что старая дзельква уже раскрыла свой первый белый цветок и, торжествуя, зовет меня:

— Взгляните-ка, сэнсэй…

 

Глава пятая

У живого человека, обремененного плотью, с возрастом начинает возникать все больше и больше непонятных другим переживаний, связанных с его собственным телом. Это совершенно естественное явление, ибо старение плоти влечет за собой ее одряхление, тут уж ничего не поделаешь, приходится смириться.

Слабеют зрение и слух, плохо слушаются ноги и поясница, человек делается неповоротливым, у него возникает масса сложностей в повседневной жизни, самое простое вроде бы дело ставит его в тупик. А к девяноста годам положение становится просто катастрофическим, и тут уж приходится признать, что человек воистину несчастное существо.

Что касается меня, то я, несмотря на всю свою дряхлость и слабость, повинуясь странному и неожиданному приказу Бога-Родителя — Силы Великой Природы, около двух лет — с восьмидесяти девяти до девяносто одного года — провел, затворившись в кабинете и почти не выходя из дома: сначала сочинял книгу, которую требовал от меня Бог-Родитель, потом, по Его же указанию, проработал гору литературы. В результате к тому времени, как вся эта гора литературы была наконец прочитана и одновременно подошла к концу работа над четвертой главой третьей книги, я ощутил несказанное облегчение. Открыл окно кабинета и, подняв взор к небесам, глубоко вздохнул. В этот момент я вдруг сделал для себя открытие, немало меня взволновавшее.

Я ощутил, что плоть моя сдала чрезвычайно: глаза стали быстро уставать, слух притупился, поясница болит, ходить мне трудно, ноги не слушаются, того и гляди совсем свалюсь, и это при том, что, пока я сидел в своем кабинете, никуда из него не выходя, дух мой был бодр, как у пятидесятилетнего, и работал я, не зная устали. Короче говоря, я впервые осознал, сколь горестно бремя плоти, и это лишило меня покоя.

Я и раньше жаловался Богу-Родителю — мол, ноги совсем ослабли из-за того, что мне не разрешают гулять, но Он неизменно успокаивал меня: «Не волнуйся, вот закончишь книгу, и все с твоей поясницей будет в порядке». Состояние глаз было вполне терпимым, правда, к прежней моей близорукости добавилась старческая дальнозоркость, и без очков я обходиться не мог, но все же мелкий шрифт словаря разбирал без лупы, хотя, разумеется, очень уставал. Слух тоже оставлял желать лучшего, но я предпочитал не обращать на это особого внимания, решив, что, когда станет совсем уж невмоготу, можно будет, по примеру некоторых моих старых друзей, воспользоваться слуховым аппаратом.

Таким образом получается, что я впервые осознал, сколь горестно бремя плоти, после того как совершенно бессознательно сравнил себя с людьми, попавшими в Божий мир. Говорят, что все люди — чада Божьи, но ведь сам-то Бог-Родитель лишен плоти, бестелесны и души, обитающие в Истинном мире и помогающие Ему. Не следует ли отсюда, что, имея определенные намерения относительно людей и оказывая на них воздействие из Божьего мира, они абсолютно не способны при этом понять переживаний человека, обремененного плотью? Вот такие возникли у меня сомнения. И эти сомнения, честно говоря, были для меня очень существенны…

Как раз в те дни ко мне зашла Котани, чтобы поблагодарить — ее недавно приняли в ПЕН-клуб.

Мне хотелось поговорить с этой ученой дамой о том, почему в еврейском вопросе она стоит на стороне евреев, поэтому я провел ее в гостиную на нижнем этаже и принялся неторопливо расспрашивать. Но, увы, беседа о таких сложных вещах оказалась для меня невозможной: как ни напрягал я слух, мне почти ничего не удавалось разобрать, в конце концов я вынужден был признаться, что совсем оглох, и извиниться перед ней. Госпожа Котани сказала, что через три дня идет на консультацию к специалисту по ушным болезням, и любезно предложила мне пойти вместе с ней.

Я отказался, сказав, что никуда не выхожу и что именно по этой причине никак не могу подобрать для себя слуховой аппарат. Госпожа Котани обещала посоветоваться со своим близким другом, который давно уже пользуется слуховым аппаратом, и поискать магазин, который доставит аппарат прямо мне на дом. Спустя несколько дней от нее пришло весьма любезное письмо.

Она писала, что начать пользоваться слуховым аппаратом можно и без специального обследования, что в настоящее время такие аппараты настолько усовершенствовались, что достаточно будет инструкций служащего, и сообщала, услугами какого магазина, по ее мнению, лучше воспользоваться. По ее словам, на этом магазине она остановилась, посоветовавшись со многими людьми и все тщательно взвесив, так что я могу, ни о чем не беспокоясь, сразу же позвонить туда и сослаться на нее. Тут же был указан и номер телефона магазина. В тот день со мной была дочь, я попросил ее позвонить в магазин, и вскоре оттуда с образцами товаров пришел молодой служащий.

Он показал мне слуховые аппараты двух типов, сказав, что это новейшие модели, самые надежные и имеющие самый большой спрос, потом объяснил, как они устроены, какие имеют функции и как ими пользоваться. Один аппарат был немецкого производства, другой — японского, фирмы «Сони», они совершенно не отличались друг от друга ни по внешнему виду, ни по устройству. Вот только немецкий показался мне чуть больше, очевидно, потому, что был рассчитан на немцев. Потом он объяснил мне, как пользоваться аппаратом, и я воткнул крошечное устройство себе в ухо. Аппаратик оказался очень удобным, его совершенно не было видно, а я слышал все, что мне говорили. Я потренировался, вставляя себе в уши то один, то другой аппарат, и, в конце концов остановившись на «Сони», решил для начала купить только один, для правого уха. Служащий предупредил, что аппарат следует периодически чистить, и, вытащив необходимые для этого приспособления, стал показывать мне, как это делать, но у меня, при моей неловкости, ничего не получалось, поэтому дочь решила взять чистку аппарата на себя.

Когда я узнал, что такой аппарат стоит сто тысяч иен, во мне на миг проснулся скряга: да стоит ли выбрасывать такие деньги? Но потом я все-таки решился — в конце концов, это не так дорого, если учесть, что с ним я смогу со всеми разговаривать. Молодой служащий обрадовался, просил меня непременно звонить, если возникнут трудности, и с тем откланялся.

На следующий день ко мне в два часа должна была прийти молодая сотрудница одного издательства. Поскольку мне было сказано, что при первом использовании аппарат следует вставлять в ухо заранее, я уже без пятнадцати два вставил его в правое ухо и стал ждать. Журналистка — очень изящная особа — вошла в нижнюю гостиную ровно в два. Обычно я незаметно прикладывал ладонь к уху и изо всех сил напрягался, стараясь уловить, что мне говорят, при этом часто попадал впросак и очень от этого страдал, однако на этот раз, к великой своей радости, я слушал и отвечал без всякого напряжения. Моя собеседница, не заметив слухового аппарата, кажется, была поражена, но беседой со мной явно осталась довольна, ей удалось обсудить со мной все, что она хотела.

Тихонько посмеиваясь: «Благодарить надо аппарат», — я проводил гостью, потом извлек аппарат из уха и тут же почувствовал сверлящую боль в затылке. Откровенно говоря, все те двадцать минут, пока я благодушно беседовал с гостьей, у меня было какое-то неприятное ощущение в правой части головы: там будто что-то шуршало. Я позвонил в магазин и попросил служащего разъяснить причину такого эффекта, но он ответил, что сейчас занят и освободиться часа через два.

Не прошло и двух часов, как неожиданно явилась госпожа Родительница. Дочь, обрадовавшись, проводила ее в гостиную, и мы вместе стали слушать ее речи. Родительница начала говорить о взаимоотношениях между природой и человеком, но, не закончив, вдруг позвала:

— Кодзиро! — и вот что сказала: — Из-за своей глухоты ты чувствуешь себя ущербным, но таково желание Бога-Родителя. Он не хочет, чтобы ты прислушивался к окружающему шуму и никчемная пыль светских разговоров осаждалась в твоей душе. В этом проявляется Его милосердие, и ты должен радоваться. В наши дни люди, как правило, говорят о вульгарных, недостойных вещах. Тебе незачем их слушать. Лучше жди, когда зазвучит голос Бога. В твоем положении глупо использовать какие-то слуховые аппараты, загрязняя сердце и заставляя стареть мозг…

Ее слова поразили меня в самое сердце. Родительница говорила на старинном наречии, и я разбирал далеко не все, но самое главное понял, детали же можно восстановить потом, прослушав запись. Так или иначе, она, несомненно, запрещала мне пользоваться слуховым аппаратом и велела жить просто и естественно, без всяких затей. В результате я лишь единожды воспользовался слуховым аппаратом, а потом спрятал его в ящик письменного стола и больше не доставал.

Спустя некоторое время из Канады приехала моя четвертая дочь, Рэйко, с мужем, дочерью и огромным количеством вещей.

Ее муж служил генеральным консулом в Канаде, и не так давно из министерства было получено негласное сообщение о том, что его собираются назначить послом в Африку, в Судан. Судя по всему, зятя это не слишком обрадовало, у него были другие планы на будущее. Так или иначе, он позвонил мне и спросил, не могу ли я, пока приказ официально еще не подписан, обратиться к А. с просьбой походатайствовать за него перед господином Ё. из отдела кадров министерства. Я понимал, что обращаться к А. бессмысленно, но все-таки решил выполнить просьбу зятя, тем более что причины для беспокойства у него действительно были: Судан находится вблизи экватора и отличается весьма неблагоприятными природными условиями, так что взять с собой жену и ребенка он бы не смог. Я сразу же позвонил А. и попросил его замолвить за зятя словечко в министерстве, но все оказалось не так просто, началась волокита, и мы пришли в замешательство, не зная, что еще предпринять.

Как раз в эти дни меня посетила госпожа Родительница, и я стал просить ее за зятя. И она, будто ждала этого, тут же взволнованно сказала:

— A-а, вы о назначении в Судан. Этот пост выбрал для вашего зятя Бог-Родитель. В Судане сейчас много голодающих, — стала она рассказывать, — бесчисленное множество умирающих от голода детей, и все они нуждаются в помощи. Бог-Родитель желает, чтобы на помощь им пришла богатая Япония. Если ваш зять станет послом, он направит все силы на решение этой проблемы и сможет выполнить настоятельное желание Бога-Родителя. И тогда его будущее, его карьера обеспечены.

Госпожа Родительница по приказу Бога-Родителя тоже отправилась в Судан и все досконально изучила: хоть эта страна действительно находится вблизи экватора и там жаркий и неблагоприятный для здоровья климат, оснований для беспокойства нет, сказала она, вашей дочери тоже надобно отправиться в Судан вслед за мужем, пусть следует за ним повсюду, как нитка за иголкой, она должна проявить смирение, научиться понимать чувства обездоленных и с радостью заняться их спасением. Бог-Родитель и Родительница всегда будут стоять у них за спиной, оберегая их, так что волноваться не стоит. Как бы им ни было трудно, пусть потерпят, года через два Бог-Родитель сделает так, чтобы вашего зятя перевели туда, куда он хочет… Конечно, им будет тяжело так надолго расставаться с ребенком, но к тому времени, когда они снова встретятся, их дочь станет прекрасной взрослой девушкой, нужно только набраться терпения…

Мне же предлагалось взять себя в руки, перестать расстраиваться, со старческой готовностью веря всяким никчемным речам, долетающим до моего слуха, радоваться будущему счастью дочери и зятя, поддерживать их и желать скорейшего отправления в Судан.

Услышав о своей готовности верить никчемным речам, долетающим до моего слуха, я невольно вздрогнул. Когда я купил слуховой аппарат, госпожа Родительница предупредила, что меня специально сделали тугоухим, чтобы я не слышал окружающего шума, причем глухота моя, казалось, прогрессировала с каждым днем. Поверив, что она действительно дана мне, чтобы предохранять от никчемных речей, я перестал беспокоиться за дочь с зятем и решил предоставить их судьбу воле Бога-Родителя.

И вот дня через три дочь с мужем прибыли к нам с огромным багажом. Наша встреча была как-то скомкана, мы даже толком ничего не сказали друг другу. Может быть, потому, что новое назначение их не радовало, а может, они просто заметили, что я глуховат…

Позже я узнал, что зять с семьей вернулся в Токио по распоряжению министерства, что скоро будет подписан официальный приказ о его назначении послом в Судан, куда он должен будет выехать в течение месяца. Пока же зять каждый день ходил в присутствие, где его вводили в круг новых обязанностей, и одновременно проходил тщательное медицинское обследование, с тем чтобы если вдруг обнаружится какая-нибудь болезнь, успеть ее вылечить до отъезда, который намечен на 3 августа. Рэйко должна будет присоединиться к нему в начале сентября: ей предстоит устроить дочь в первый класс американской школы высшей ступени и пробыть с ней какое-то время, пока ее жизнь не войдет в колею. Зять каждый день, позавтракав со мной, отправлялся на службу, а когда возвращался, мы вместе ужинали. При этом мы, как правило, почти не разговаривали, и меня не оставляло неприятное ощущение, что я сажусь за стол с совершенно чужим человеком. Да и с дочерью мы больше не вели прежних задушевных бесед: как только у нее выдавалась свободная минутка, она начинала разбирать и укладывать вещи, которые им предстояло взять с собой. Эти вещи обычно раскладывались по всему нижнему этажу, от прихожей до гостиной, так что ступить было негде…

Все это огорчало меня, и я никак не мог сосредоточиться на своей важной, заказанной Богом работе. Иногда, решив, что так больше продолжаться не может, я заставлял себя сесть за письменный стол и пытался обрести душевное равновесие, но перо не повиновалось мне. В какой-то момент я понял: привести себя в порядок я могу лишь одним способом — прибегнув к процедурам, которые принимал когда-то в высокогорном санатории, то есть отдавшись целительным силам природы. Я вытащил в сад шезлонг и улегся под дзельквой, но сосредоточиться не удалось — мешал шум строительства, которое велось в доме напротив. Пришлось перейти в кабинет на втором этаже. Я лег на кровать, но она мало подходила для этой цели, ибо не имела должного наклона. В конце концов, исхитрившись, я кое-как устроился на ней и молча пролежал около двух часов. Подобные процедуры я повторял два-три дня подряд, и они возымели действие, мне удалось обрести душевное равновесие и успокоиться.

На четвертый день, когда я достиг наконец состояния полной отрешенности, меня вдруг вырвал из него голос Жака:

— Ах, мон шери, наконец-то мне удалось с тобой увидеться.

Я попытался привстать, но голос остановил меня:

— Не надо, не надо, не вставай, если ты встанешь, я не смогу с тобой говорить… Морис поднял шум из-за сущего пустяка и взволновал тебя. Думаю, твой ответ, что я не еврей, убедил его и он успокоился. Но, коль скоро еврейский вопрос вообще существует, мысли Мориса будут обращаться к нему и впредь. Поэтому я хочу, чтобы ты как-нибудь с ним поговорил.

— А ты сам не можешь поговорить с ним? Я думаю, ему будет приятнее.

— К сожалению, такое невозможно. Его душа еще не готова к этому, да и слух у него не тот… Я могу говорить только с тобой. Попав в лоно Бога Великой Природы, я сумел оценить тебя по достоинству… Тебя же с раннего детства оберегал Бог-Родитель Великой Природы, ведь так? И теперь ты живешь подвижнической жизнью в Мире явлений, оказывая помощь Богу-Родителю. Вот потому-то с тобой я могу говорить. То, что в Отвиле я встретил тебя, — это великая милость Бога-Родителя, это счастье всей моей жизни…

— Что ты говоришь, Жак? Ведь, даже дожив до преклонных лет, я не перестал быть атеистом и постоянно чувствую себя виноватым перед Богом-Родителем. Скорее я должен благодарить судьбу за нашу встречу в Отвиле. Ведь именно ты рассказал мне тогда о Боге-Родителе Великой Природы. Только благодаря тебе я потом и познакомился с Богом-Родителем.

— Не будем больше об этом… Лучше вернемся к еврейской проблеме. Так вот, я не еврей. Но на родине моего отца, в Голландии, евреев было еще больше, чем во Франции. В частности среди школьных друзей отца. Да и среди друзей моего детства тоже. Я хорошо представляю себе их жизненный уклад, их устои. Наверное, поэтому французы, узнав о том, что в годы войны я, пытаясь эмигрировать в Америку, выехал в Голландию и был там убит, сочли меня евреем. Ничего удивительного. И мне не в чем упрекать Мориса.

— Но что, собственно, произошло? Я ведь ничего не знаю. Расскажи обо всем поподробнее, Жак!

— Ладно… Ты знаешь, что я стал французом из любви к Франции. Я ее любил до самого конца, считал, что там все лучшее в мире — природа, люди, культура. Ты мне веришь?

— Конечно…

— После того как в мою Францию вторглись немецкие нацисты, я не жалел сил, чтобы защитить ее. Я работал в тылу, в лаборатории, вместе с коллегами проводил исследования, необходимые для того, чтобы побыстрее выгнать полчища варваров с нашей родной земли. Да… Однако, как это ни печально, пришло время и мне отправляться на передовую. Но, как тебе известно, я пацифист и не могу участвовать в военных сражениях. После мучительных размышлений я решил эмигрировать в Америку. Это тогда тоже было непросто, но я узнал, что эмиграция возможна через Голландию. Вот я и отправился в когда-то покинутую мной Голландию, чтобы ждать там благоприятного момента. А через три дня в Голландию вошли фашистские войска, и я, не способный оказать никакого сопротивления, был убит вражеской пулей.

— Вот, значит, как было дело… А я ведь верил, что ты живешь где-нибудь в эмиграции… Да, ужасно. Это выше сил человеческих… — И я невольно заплакал.

— Сейчас-то я понимаю, каким был дураком. Мне надо было тогда, получив приказ о мобилизации, немедленно отправляться на фронт. А там, даже оказавшись один на один с врагом, не убивать его, а стрелять в воздух. И даже если бы меня убили, я бы, пролив кровь за любимую Францию, смог мирно уснуть в ее земле… К тому же если бы я стрелял в воздух, а не целился во врага, возможно, и вражеские пули в меня бы не попали… Таков ведь закон Великой Природы….

Я молча слушал его, не в силах вымолвить ни слова.

— В то роковое время, когда любимая страна нуждалась в защите, бегство (не важно по какой причине, оправдание ведь всегда можно найти) расценивалось как подлое предательство, считалось, что на это способны только евреи — таково было общее мнение, и я не могу никого винить…

— Бедный Жак… Пувр Жак…

— Морис сокрушался, что именно поэтому мои труды так и остались неопубликованными. Ты не можешь ему передать, что ничто из мною сделанного не пропало? Мои работы еще при жизни были встречены с пониманием и моими коллегами, и моими последователями, они использовали все мои выводы в собственных исследованиях. И я очень им за это признателен. Так и скажи Морису.

— Ладно. Просто замечательно! Как я рад! Я всегда верил, что твои гениальные труды не пропадут даром. И все же, Жак, где ты теперь обитаешь?

— А разве я не здесь? Вот же я, говорю с тобой.

— Да нет. Твоя плоть умерла, но сам-то ты, твоя душа где? В Истинном мире? И чем ты там занимаешься?

— Вот что тебя интересует?.. Это очень серьезный разговор, Кодзиро, а мне пора возвращаться. Я снова приду к тебе, может быть, даже завтра… Тогда и поговорим.

При этих его словах мне удалось приподняться. Но Жака нигде не было. Словно пытаясь догнать его, я распахнул окно и вышел на балкон. Над головой нависало затянутое серыми тучами небо. И что же, преодолев эту облачную преграду, он исчез, растворился в небесном мире? Я долго стоял, вглядываясь в небо. Голос Жака еще звучал в душе, странно, что его самого не было видно…

Не обращая никакого внимания на дзелькву, которая прямо перед моим окном раскрыла три прекрасных белых цветка и явно пыталась заговорить со мной, я вернулся в комнату, сел за стол и попробовал припомнить все, что рассказал мне Жак. Он говорил о простых, вполне очевидных вещах… Я решил сразу же написать письмо Морису, ведь Жак просил меня сообщить ему о нашем разговоре.

Я уже взял ручку, но тут меня одолели сомнения: «А поверит ли мне Морис, если я напишу ему, что душа Жака не во сне, а наяву явилась ко мне из загробного мира и говорила со мной? Не решит ли он, что я просто повредился в уме?» Мне надо было написать так, чтобы Морис поверил — мой разговор с душой Жака был реальностью, по-японски я мог так написать, но вот по-французски это было слишком трудно. И моя рука, сжимавшая ручку, застыла над листом бумаги.

Вспомнив, что Жак, покидая меня, пообещал прийти завтра и поговорить со мной, я с утра лег в постель и постарался достичь состояния полной отрешенности, но Жак так и не появился. В начале третьего я повторил попытку, но его не было. На следующий день мои усилия тоже не увенчались успехом.

Придя в отчаяние, я стал гадать, почему он не приходит, и наконец понял. Хотя я и делал все, чтобы достичь состояния отрешенности, его вряд ли можно было считать полным, ведь я все время напряженно ждал появления Жака. Поэтому после обеда, приступив к процедурам, я начал с того, что постарался изгнать из своего сердца все мысли о Жаке и достичь состояния покоя и полной отрешенности. И вот, проведя в этом состоянии целых два часа, я очнулся, услышав голос Жака:

— Друг мой, вот я и здесь. Это Жак. Узнаешь?

— Конечно узнаю. Я ждал тебя.

— Ты, кается, основательно подзабыл французский, мне трудновато с тобой говорить. Хочешь, я перейду на японский?

Последнюю фразу, к моему величайшему изумлению, он произнес по-японски.

— Не надо, не поднимайся! Я понимаю твое удивление, но у нас в Истинном мире, к счастью, не существует разделения на языки. Да, можно и так сказать. Каждый говорит на своем языке, но и для тех, кто слушает, он звучит как родной. Когда я, француз, говорю по-французски, японцы воспринимают мою речь как японскую. Тут у нас полная свобода, никаких языковых барьеров!

— Поразительно!

— Ты живешь в Мире явлений и обременен плотью, поэтому я боялся, что законы и обычаи Истинного мира у вас не действуют. Но ты по воле Бога-Родителя Великой Природы уже начал проходить курс обучения, к тому же уже имеешь некоторое представление об Истинном мире и Мире явлений… С этого момента, с соизволения Бога-Родителя, то, что я говорю, будет звучать для тебя по-японски. Мы должны быть благодарны за это Богу-Родителю. Ну как, ты понимаешь меня?

— Не устаю поражаться… Ты говоришь по-японски безукоризненно.

— Вот и прекрасно. Поскольку твой французский теперь далеко не так хорош, как в прежние времена, я до сего дня избегал говорить с тобой о важных вещах.

— Мне стыдно. Но я рад, что мы можем говорить по-японски… Такого я и вообразить не мог… А о чем ты избегал со мной говорить?

— Честно говоря, там, где я нахожусь, это уже не имеет значения… Я имею в виду проблему еврейства. Ты теперь знаешь, что меня лично она не касается, но хорошо бы докопаться до причин, почему цивилизованные люди просто так, без всяких на то оснований, питают антипатию к евреям и подвергают их остракизму. Я уже говорил тебе, что у меня было много знакомых евреев. Я с детства невольно наблюдал за ними и должен сказать, что они ничем не отличаются от французов. Это прекрасная, замечательная раса. Единственное их отличие в том, что они исповедуют иудаизм. Поэтому я хочу, чтобы и ты, и Морис, живущие в мире обычных людей, постарались освободить человечество от предвзятого взгляда на евреев.

— А, вот в чем дело… В последнее время я много думал об этом.

— Что касается иудаизма… В сущности и иудаизм и христианство — учения, полученные от одного и того же Небесного отца, они различаются только обрядами. Помню, как я удивился однажды в раннем детстве, когда, играя со своими еврейскими друзьями, заметил на их половых органах странные шрамы. Я стал приставать к отцу с расспросами и узнал, что по законам иудаизма новорожденному через несколько дней после рождения делают обрезание. Меня это поразило. Возможно, в иудаизме есть и другие обряды, которые католикам могут показаться дикими. Не исключено, что именно этим и объясняется их антипатия по отношению к евреям… По-моему, евреям следует отказаться от этого странного обычая. Боюсь только, что это не просто, ведь религия есть религия, в любой можно найти нечто иррациональное, порой, как это ни нелепо, верующие готовы ценой собственной жизни защищать самые бесчеловечные обряды. Мне кажется, сейчас важно направить усилия на решение двух проблем: во-первых, надо искоренить предвзятое отношение к евреям, во-вторых, пересмотреть все мировые религии, так чтобы они отвечали требованиям Великой Природы и помогли обеспечить человечеству счастливую жизнь. По-моему, в настоящее время это самое главное… Наверное, я придаю этому такое значение еще и потому, что так до конца и не выполнил свое земное предназначение… Впрочем, теперь уж ничего не изменишь…

— Жак, ты знаешь, в последнее время я тоже стал сознавать чрезвычайную важность этих проблем. Вот закончу работу, порученную мне Богом-Родителем, и займусь их основательным изучением, — вдруг сказал я, охваченный какой-то странной грустью.

— Вот как? Это вполне в твоем духе… Спасибо… Знаешь, здесь, в лоне Бога, я усердно учусь и достиг уже второй ступени. Когда мне удастся подняться еще на одну-две ступени, я, ежели будет на то соизволение Бога-Родителя, передам все знания, накопленные мною по этим двум проблемам, всю энергию в Мир явлений, надеюсь, это поможет людям найти верное решение. Вот тогда мы с тобой сможем объединить свои усилия. С нетерпением жду этого момента.

Понимая, что он готов оставить меня, я быстро сказал, чтобы его задержать:

— Жак, у меня к тебе просьба. Ты не можешь мне рассказать поподробнее о своих духовных упражнениях?

— Ну… Начинать придется с рассказа об Истинном мире, а это займет довольно много времени. К тому же здесь не самое подходящее место для такого разговора. Иногда ты уезжаешь отдохнуть на лоно Великой Природы… Вот там, если представится возможность, мы об этом и поговорим… Сегодня же я расскажу очень коротко о самом главном, чтобы ты не чувствовал себя неудовлетворенным. А то, боюсь, работа, порученная тебе Богом-Родителем, еще долго не сдвинется с места… Так вот, учиться в Истинном мире тоже весьма нелегко. Поднимаешься от ступени к степени, примерно так же, как в мире людей: из начальной школы — в среднюю, потом лицей, университет и так далее. На каждой ступени к человеку приставлен ангел — его личный наставник… В процессе обучения человек прежде всего избавляется от пыли, грязи — всего дурного, что накопилось в его душе за время жизни в телесном обличье, и возвращает душу свою к тому состоянию, в каком она была дарована ему Великой Природой… То есть, если говорить языком мира людей, ты словно постоянно моешься в ванной… Не помню уже, сколько лет мне потребовалось, чтобы одолеть первую ступень… Когда я перешел на вторую, наставник похвалил меня за то, что я довольно быстро превзошел все премудрости первой ступени… Послушай-ка, но ведь рядом с тобой все время находится великая Мать всего сущего, госпожа Родительница, она пестует и поддерживает тебя, как возлюбленное чадо свое… Ну конечно же, тебе надо именно ее расспросить об Истинном мире! Этот мир гораздо сложнее человеческого, там все кипит жизнью, и для такого новичка, как я, в нем еще слишком много непонятного…

— Почему же новичок, ведь ты ушел в этот мир давно, не помню, сколько десятков лет тому назад…

— В Истинном мире иная скорость времени. Мне кажется, будто я пробыл там всего несколько дней. Слушай же внимательно, что я сейчас тебе скажу. Ты, хотя и существуешь еще в телесном обличье, уже замечен Богом Великой Природы и помогаешь ему на земле в Его великом начинании. Это самая большая честь, какая может выпасть на долю человека. Ты должен всегда помнить об этом. Тебе ведь известно, что Бог-Родитель с прошлого года приступил к Великой Уборке Земли, ибо исполнились сроки, намеченные Им миллиарды лет тому назад. И в этом начинании Ему с великим энтузиазмом помогают бесчисленные души, и среди них первая — живосущая Родительница, которая вместе с Богом-Родителем постоянно шествует по Земле, добираясь до самых дальних ее уголков. Несмотря на свою крайнюю занятость. Родительница, выполняя волю Бога-Родителя, неотлучно находится рядом с тобой, она наставляет, воодушевляет тебя и блюдет твои дни. Ты и сам это прекрасно знаешь и тем не менее продолжаешь обманываться, легкомысленно считая себя безбожником! Ты говоришь себе, что ты позитивист, а поскольку Бог-Родитель и госпожа Родительница незримы и их нельзя коснуться, то ты не можешь поверить в их существование, так ведь? На самом деле ты совсем другой. Нельзя допускать, чтобы скромность, которая всегда была твоим достоинством, делала тебя слабым и порождала душевные колебания! Поклянись мне, что ты прямо сейчас обретешь уверенность в себе, поверишь в существование Бога-Родителя и станешь активно помогать ему в Его начинании. Ты и представить себе не можешь, какую поистине неоценимую поддержку ты оказываешь мне тем, что помогаешь на Земле Богу-Родителю. Ну так как?

— Да мне и клясться не нужно, я уже года два тому назад поверил в Бога-Родителя и охотно выполняю все, о чем Он меня просит. Просто по своему слабодушию я не решаюсь заявлять об этом во всеуслышание. Впредь я буду внимательнее, не беспокойся.

— Вот он, тот Кодзиро, в которого я всегда верил! Желаю тебе не сдаваться, жить долго и еще много лет успешно претворять в слова душу Великой Природы! Пока ты жив, и я ощущаю свою связь с миром людей. Я надеюсь на тебя. Будем вместе держаться до конца!

В этот миг я приподнялся, но Жака нигде не было. Я еще не обрел свободу движений, но чувствовал, что глаза мои увлажнились и по щеке скатилась слезинка.

При мысли о том, что, как это ни невероятно, я разговаривал с Жаком по-японски, у меня голова пошла кругом, я долго не мог прийти в себя. Пытаясь успокоиться, я попробовал мысленно повторить все, что рассказал мне Жак. Ничего мудреного вроде бы он не сказал, но я изо всех сил старался понять, что именно он хотел сообщить мне, какой истинный смысл вкладывал в свои слова.

Что касается еврейской проблемы, важность которой он подчеркивал, то я серьезно заинтересовался ею после того, как сначала получил письмо от Мориса, а потом познакомился с госпожой Котани… Может, он хотел дать мне понять, что этой проблемой непременно нужно заняться, если хочешь счастья всему человечеству?.. Вторая проблема, проблема религий, тоже очень интересовала меня, тем более что и госпожа Родительница часто затрагивала ее в последнее время. Вот, к примеру, что она сказала мне несколько дней тому назад.

В наши дни религии стали чем-то вроде университета или приходской школы, в которой людей учат, как правильно жить. Их родоначальники — Иисус, Шакьямуни, Мики Накаяма и прочие, все, кого называют вероучителями, получили в свое время откровение Великой Природы, они были избраны, чтобы передать людям весть о любви к ним Бога и наставить их на истинный путь. Они ни в коем случае не создавали объектов для поклонения. Как только вероучитель уходил из мира, все наиболее влиятельные верующие объединялись в организацию, которая и закладывала фундамент той или иной религии. Как только религия оформлялась организационно, центр тяжести переносился на поддержку и развитие самой организационной структуры, не имевшей никакого отношения к вере. Люди, возглавившие религиозную организацию, вне зависимости оттого, была ли в их сердцах вера или нет, руководили верующими в качестве представителей Бога, причем более всего их заботило расширение и развитие самой организации, в результате на первый план выходили их эгоистические интересы и стремление к власти, и они начинали вести себя совершенно бесстыдно. Желая покрасоваться своей властью и своей религией, они создали идолы, ставшие объектом религиозного поклонения, для этих идолов один за другим воздвигались соперничающие друг с другом в пышности кумирни, церкви, храмы. В наши дни во всех уголках мира существуют и сохраняют свое влияние роскошные здания, статуи и прочие идолы, ставшие символами той или иной религии — некоторые появились почти сразу же после ее возникновения, другие — спустя века, все они убедительно свидетельствуют о том, что религии по-прежнему процветают. Но очень часто во главе различных конфессий стоят безнравственные люди, которые равнодушны к указаниям великого Бога и стремятся только к власти и к удовлетворению собственных желаний. Таким образом, вероучения, кичащиеся своими помпезными постройками и своими идолами, не имеют ничего общего с истинной верой, как я уже говорила ранее, они превратились в нечто вроде учебных заведений, где людей обучают тому, как они должны жить. Но даже в самых престижных тебя мало чему научат, уровень в большинстве заведений примерно как в приходской школе… Нетрудно представить, как страдает, глядя на это, Бог-Родитель. Но среди обучающихся в этих заведениях верующих есть истинные дети Бога, чьи сердца открыты Ему, которые стремятся к Богу всеми силами души. И из любви и сострадания к этим чадам своим Бог-Родитель, хотя и исполнились сроки, все не начинает Великую Уборку религий, все откладывает ее…

Так что я и без объяснений Жака знал, сколь важна проблема религий. Но тогда для чего он мне все это сказал? Я погрузился в размышления, но вдруг, подскочив, воскликнул про себя:

«Понял! Он пытался подтолкнуть меня к мысли о том, что я еще не обладаю той душевной простотой, тем смирением, о которых неоднократно говорил мне Бог-Родитель! И именно поэтому не всегда покорно выполняю указания Бога, оправдывая себя то собственным безбожием, то позитивизмом…»

Осознав это, я уселся за стол и положил перед собой бумагу. Спустя некоторое время пришла дочь и сказала, что пожаловала госпожа Родительница. Но я еще не был душевно готов к встрече с ней…

Когда я наконец спустился, госпожа Родительница уже беседовала в гостиной с обеими моими дочерьми. Я тихонько сел позади. Госпожа Родительница говорила, обращаясь к моей младшей дочери, Рэйко. Возможно, потому, что до сих пор ей не случалось разговаривать с Рэйко, ее голос звучал ласковее и теплее обыкновенного, он был полон всепоглощающей любви…

Кажется, она говорила ей о долге жены, о том, что этот долг повелевает ей непременно ехать вместе с мужем, в какое бы неблагоприятное по климатическим условиям место его ни послали, что она должна быть опорой для мужа и во всем помогать ему… Потом она сказала, что назначение ее мужа в Судан — замысел Бога-Родителя, что Он будет ограждать их от всех несчастий, поэтому оснований для беспокойства нет, они могут отправляться к месту назначения без всякой опаски, что сама она, госпожа Родительница, постоянно будет стоять у них за спиной, защищая их и помогая им…

Я слушал госпожу Родительницу, как завороженный, растроганный силой любви, звучащей в ее словах, и вдруг она позвала меня:

— Кодзиро, подойди ближе!

Я приблизился.

— Бог доволен тобой, за эти два года ты усвоил столько, сколько другой человек не усвоил бы за десять, а то и за двадцать лет… В результате тебе понемногу стало открываться, что такое Истинный мир. Но это лишь начало, ты все еще только стоишь у врат. Об Истинном мире не расскажешь ни за пять, ни за десять дней, настолько он сложен и огромен. Умом человеческим не охватить. Я буду рассказывать о нем понемногу, по мере необходимости, тебе не стоит проявлять нетерпение и пытаться понять все сразу…

Услышав это, я вспомнил, как расспрашивал Жака об Истинном мире, и удивился про себя: неужели госпожа Родительница уже успела об этом проведать? Она между тем заговорила о другом:

— Вы, люди, в последнее время стали на диво неприветливы. Встав утром, угрюмо занимаетесь каждый своим делом, наскоро запихнув в себя завтрак, принимаетесь за работу. Ни одного ласкового слова от вас не услышишь… А ведь — и я не раз об этом говорила — Бог подарил язык только людям, Своим возлюбленным чадам, дабы говорили они друг другу о любви и познали счастье… Досадно, что вы не используете Его дара, забываете о нем… И это в первую очередь касается японцев. Я что-то не замечала, чтобы муж с женой или родители с детьми говорили о любви… Знаю, знаю, вы считаете — зачем говорить об этом, когда и без того все понятно? Чаще всего рот открывают только для того, чтобы пожаловаться или чтобы высказать друг другу свое недовольство: все, что скопилось в душе, разом выплескивается наружу, человек уже не в силах остановиться, он совершенно не думает о чувствах собеседника и больно ранит его душу… В последнее время только и видишь вокруг сплошные несчастья — разводы, разрыв отношений между родителями и детьми… Чаще всего даже оснований-то никаких серьезных нет, так, пустяки — просто люди забыли, как пользоваться языком. Да, это очень огорчает Бога…

Ты вот в молодости жил на Западе, во Франции. И видел, как бережно там относятся к языку люди, как умело им пользуются… Я уже не говорю о взаимном дружелюбии, помнишь, какие задушевные беседы велись за столом? А когда хозяйка приглашала к обеду гостей? Она, конечно же, заботилась об угощении, но не только о нем, она заранее старательно обдумывала, что бы такое рассказать, как развеселить гостей, какую тему поднять, чтобы вовлечь всех в разговор… Помнишь, как ты мучился в первое время, когда тебя куда-нибудь приглашали? Не знал, о чем и как говорить… А ведь если человек ест молча, значит, ему не нравится угощение, такого больше и не пригласят в дом. Кроме того, тебе часто приходилось быть свидетелем жарких споров между друзьями, супругами, родителями с детьми. Помнишь, как ты боялся, что перепалка между друзьями закончится их окончательным разрывом? Но получалось иначе: спор лишь открывал в собеседниках новые достоинства, спорящие в какой-то момент разражались смехом и их дружба становилась еще крепче. Ты неоднократно бывал тому свидетелем. То же самое в отношениях между супругами и в отношениях между родителями и детьми… Право же, жители той страны полностью оправдали ожидания Бога, которые Он возлагал на людей, наделяя их даром речи. Он ими доволен. Как знать, не потому ли этой стране удалось создать такую замечательную культуру? Что скажешь?

— В Японии считается, что молчание — золото и говорить во время еды — неприлично. Везде свои обычаи. Это совершенно новая проблема, — невольно вставил я.

— Ну, теперь мир стал так тесен, что люди могут жить все вместе, ощущая себя детьми Бога. Какая разница, в какой стране ты живешь, от дурных обычаев надобно избавляться всем. Японцы хранят верность правилу «молчание — золото» и поэтому придают большое значение обходным путям. Возьми, к примеру, те случаи, когда крупные бизнесмены заключают соглашения о совместной работе с иностранцами… Иностранцы обо всем говорят открыто, а японцы свои истинные намерения держат при себе, стараясь быть предельно лаконичными… Это приводит к недоразумениям, возникают разные неприятные инциденты… Да ты, наверное, и сам знаешь… Молчание — золото? Да нет, это тяжкое бремя, тяжелее железного лома… Послушай-ка, Кодзиро, я так долго говорила об этом потому, что у меня к тебе просьба… Прошу тебя, если рядом с тобой окажутся люди, которые молчат, будто язык проглотили, старайся сам заговаривать с ними. Они ведь, может быть, молчат потому, что считают тебя глухим и не решаются обратиться к тебе, даже когда им хочется, а ежели ты заговоришь с ними сам, будут только рады: «А, значит, сэнсэй вовсе и не так уж плохо слышит». В результате ты сможешь поделиться с ними опытом своей долгой жизни, и это им будет на пользу. Когда видишь человека, настолько поглощенного собственными неприятностями, что у него окаменело сердце, не молчи сам как каменный, пытайся его разговорить, не жалей ради этого ласковых слов. Тогда этот человек постепенно забудет о своих неприятностях и сам станет стремиться к общению с тобой…

Я невольно опустил голову.

С того дня, как семья дочери со всем своим многочисленным скарбом свалилась мне на голову, зять, замкнувшись в себе, не произносил ни слова, он словно вдруг окаменел, и общаться с ним было очень трудно, в результате я и сам невольно окаменел и не мог заставить себя заговорить с ним. Я, конечно, догадывался, что он чувствует себя потерянным, нервничает из-за своего нового назначения, но не мог снять с его души это бремя, не мог никак его утешить — и только молча страдал, сокрушаясь о собственном бессилии.

Не в силах смотреть на это, госпожа Родительница нарочно пришла ко мне, со свойственным ей тактом долго говорила о разных посторонних вещах, стараясь незаметно подвести меня к этой важной мысли: я должен стремиться к душевной простоте.

Но ведь и Великий Бог-Родитель совсем недавно присылал сюда Жака, чтобы дать мне точно такой же совет! При этой мысли я устыдился, ощущая себя нерадивым учеником, недостойным такого внимания.

Около месяца тому назад Бог-Родитель, стараясь поднять мой дух, похвалил меня, сказав, что мне удалось всего за два года пройти то, на что обычно человеку требуется десять, а то и двадцать лет, а я, как это ни печально, до сих пор не могу достичь душевной простоты и смирения. И я твердо решил, что отныне стану покорно следовать всем указаниям Бога-Родителя…

 

Глава шестая

На следующий же день я пожелал зятю доброго утра. Он, ничего не ответив, скрылся в туалетной комнате. Еще раньше, когда я спустился из своей спальни — она же кабинет — в расположенную на нижнем этаже туалетную комнату, то увидел, что дочь, как всегда, уже хлопочет в смежной со столовой кухне.

— С раннего утра на ногах… Пожалела бы себя, — обратился я к ней.

Дочь повернулась ко мне и что-то тихо ответила, но я не расслышал из-за своей тугоухости. Тем не менее на душе у меня стало легче, и я прошел в туалетную комнату. Когда я закончил умываться, до завтрака еще оставалось время, поэтому я уселся в плетеное кресло, стоявшее в том углу столовой, из которого открывался вид на сад, и развернул утренний выпуск газеты. Вскоре появился зять, и мы сели завтракать. К тому времени из студии пришла Фумико и стала помогать сестре на кухне, внучка тоже спустилась со второго этажа и села за стол.

Зять сидит обычно рядом со мной, напротив него Рэйко, справа от нее внучка, а с торца стола слева от меня — Фумико. Такой порядок установился как-то сам собой. Когда мы жили вдвоем с Фумико, то на французский манер ограничивались самым легким завтраком: кофе с молоком, хлеб с сыром или джемом, иногда овощи или фрукты, но после приезда младшей дочери с семейством на завтрак стали подавать еще и какое-нибудь вкусное европейское блюдо из мяса или яиц.

За завтраком зять всегда читает «Японскую экономическую газету». Иногда он обменивается несколькими фразами с сидящей напротив женой — наверное, обсуждает с ней свои планы на день, но поскольку он говорит очень тихо, я обычно ничего не слышу и участвовать в разговоре не могу. Обычно я обращаюсь с ничего не значащими словами к сидящей напротив меня пятнадцатилетней внучке, и она охотно отвечает мне, отчего я испытываю некоторое облегчение.

Зять ест очень быстро, и я, как ни тороплюсь, все равно отстаю от него на несколько минут, однако он всегда ждет, пока я закончу, и только минуты через три после того, как я доем завтрак, отрывается от газеты, молча встает, опираясь обеими руками о стол, и уходит к себе на второй этаж. Это служит сигналом к тому, что завтрак закончен, и я, прополоскав рот, устраиваюсь на плетеном кресле в углу столовой с тремя газетами — своей дневной нормой. Однако после разговора с госпожой Родительницей я уже не замыкаюсь в себе, мое сердце исполнено покоя и уверенности, согрето желанием как можно быстрее расшевелить этого каменного истукана, моего зятя.

Прошло несколько дней.

Однажды меня пришел навестить прежний «каменный истукан» Макото Каваиси. Гостиная была забита вещами, поэтому я вынужден был провести его в столовую, и мы устроились в углу на плетеных креслах друг против друга. Внезапно вспомнив, кем был еще год назад этот человек, я почувствовал, что меня разбирает смех. И вместо обычных учтивых фраз о здоровье и прочем довольно бесцеремонно сказал:

— Рад тебя видеть. А то я уже начал было беспокоиться, не забыл ли ты о том, что стал человеком и не превратился ли снова в замшелого каменного истукана, каким был еще год назад.

— Я просто боялся, что вы заняты… Простите. — И он тоже засмеялся. — Ну уж нет, для того, кто из истукана стал человеком, обратного хода нет.

— Ну и прекрасно… Значит, не все еще потеряно…

— А? Что вы имеете в виду?

— Прости, это я о своем. Если у человека вдруг каменеет сердце, его не так уж и трудно оживить. Как тебе кажется? — Сказав это, я засмеялся.

Каваиси явно растерялся, но тут же взял себя в руки и церемонно сказал:

— Рад видеть вас в добром здравии… Вы не выглядите утомленным даже теперь, работая над столь сложной книгой… Прекрасно! Простите, что мой сын отрывает вас от работы…

— У тебя замечательный сын. Он часто заходит, когда по работе оказывается где-нибудь поблизости, и просвещает меня. Я всегда мечтал о таком сыне. В последнее время мне даже стало казаться, что Макото — мой сын, просто живет отдельно. Так что я всегда ему рад… Беседы с ним развлекают меня и взбадривают. Спасибо тебе за него…

— Сын, побывав у вас, вечером обычно подробнейшим образом рассказывает мне и невестке, о чем вы с ним говорили, и я каждый раз про себя благодарю вас… Недавно я взял у вас несколько записанных с пленки текстов бесед с госпожой Родительницей, мы их читаем с огромным удовольствием… Вам спасибо за то, что моя вера стала более твердой…

— Макото, приходя сюда, каждый раз рассказывает о тебе… И радуется: «Удивительно, как человек переменился…» В связи с этим я хотел бы кое о чем тебя спросить.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Ты как-то говорил, что впервые по-человечески заговорил с сыном после того, как, прочитав «Улыбку Бога», испытал душевное потрясение… Но ведь никакое, даже самое сильное потрясение не может длиться вечно… Особенно если человек, подобно тебе, большую часть жизни прожил одиноко, замкнуто и это наложило отпечаток на его привычки… Отказаться от себя прежнего только в результате однажды пережитого душевного потрясения, на мой взгляд, чрезвычайно трудно… Так вот, мне интересно знать, каким образом ты поддерживаешь это душевное состояние? Ведь тебе вроде бы удалось сохранить его, без малого год прошел с того времени, как ты прочел книгу, а твой сын не нарадуется тому, что обрел настоящего отца? Или есть какие-то другие, неизвестные мне причины? Ведь наверняка ты об этом и сам задумывался.

— А, вот вы о чем? Конечно же задумывался, и довольно часто. Сначала я думал, что мне просто повезло с сыном. А недавно наконец понял. Все дело в словах…

— Что? В словах?

— Да. В словах. В словах, которые мы произносим. До недавнего времени я не отдавал себе отчета в том, что слова словам рознь. Одно дело — слова, которые мы произносим, разговаривая с другими людьми, и совсем другое — слова как символы разных абстрактных понятий. Раньше я придавал значение только этой второй их функции… Еще в молодые годы я ощущал, какую важную роль играют слова в нашей жизни, и когда впервые прочитал Евангелие и обнаружил фразу «В начале было Слово», то страшно обрадовался, найдя в ней подтверждение собственным мыслям. Примерно в то же время я пришел к убеждению, что самое главное — соблюдать первозданную чистоту слов, не осквернять ее. Я стал писать стихи и прозу и постоянно обременял вас, обращаясь к вам за советом…

— И стихи были хороши, и проза прекрасна, впрочем, ее скорее можно было бы назвать стихами в прозе…

— Вы всегда были ко мне снисходительны, всегда хвалили меня… Даже давали рекомендательные письма к разным издателям… Но, увы, мои рукописи неизменно возвращались обратно, их не принимало ни одно издательство. Я продолжал писать и снова рассылал рукописи по издательствам. Их снова возвращали. Так продолжалось довольно долго, я это старательно скрывал от вас. Но однажды меня пригласил к себе главный редактор издательства А. Я пришел к нему, и он сказал, что прочел все мои произведения и они ему очень понравились. Но опубликовать их, к величайшему своему сожалению, он не может, потому что в настоящее время чистая лирика не пользуется спросом. Когда-нибудь мои стихи найдут своего читателя, но пока следует запастись терпением… Это, конечно, трудно, поэтому у него есть ко мне предложение. Как я отнесусь к тому, чтобы писать статьи на разные темы? О темах он позаботится сам, снабдит меня всеми необходимыми материалами, я же должен буду просто запечатлевать на бумаге свои размышления на заданную тему и раз в две недели представлять в издательство около тридцати страниц текста. Я, как последний дурак, вскочил с места и хотел уйти. Он с трудом удержал меня и стал уговаривать не отказываться сразу, а попробовать, хотя бы ради того, чтобы чем-нибудь занять себя. А как только возникнет возможность публиковать мои стихи, он сразу же это сделает на собственный страх и риск. Его уговоры на меня не подействовали, я просто трясся от ярости и в конце концов, сказав, что подумаю, откланялся…

Несколько дней я пребывал в отвратительном настроении, негодуя и возмущаясь, а потом вдруг решил, а почему бы не написать статейку, по крайней мере дам выход гневу… И уселся за письменный стол. Ну и написал страниц тридцать текста. Мне казалось, что я писал не сам, а моей рукой кто-то водил, мне осталось только выправить текст, поэтому вместо своей подписи я поставил под статьей два кружка и в таком виде отправил редактору.

— Эти кружки — твой псевдоним?

— Редактор тоже так спросил, а я ему на это ответил: «Поскольку статью писал не Макото Каваиси, псевдонимом это считать нельзя. Это настоящее имя автора». Тогда он переспросил: «Но ведь это написали вы?» — на что я ответил: «Кисть в руках держал действительно я, но текст написал не Макото Каваиси, так что если вас не устраивает автор с таким именем, можете выбросить рукопись в мусорную корзину.

Прочтите ее, и если она вам не подойдет, не возвращайте мне, а просто выбросьте». — «Ладно», — сказал он, и я сразу же ушел из редакции, решив предать все случившееся забвению. Спустя некоторое время мне прислали общественно-публицистический журнал, который выпускало это издательство, и я обнаружил там статью, под которой вместо подписи стояли два кружка. Я прочел статью как чужую, особого впечатления она на меня не произвела, и я быстро о ней забыл, но спустя некоторое время мне прислали срочное письмо с просьбой немедленно явиться к главному редактору издательства. «Почему бы не пойти?» — подумал я.

«Зная, что вы страшный педант и вообще человек тяжелый, я решил с вами посоветоваться, — сказал мне главный редактор. — Во-первых, на чей адрес прикажете посылать гонорар? Во-вторых, статья вызвала весьма одобрительные отклики, и мы на редакционном совете решили привлечь ее автора к активному сотрудничеству с нашим журналом. В ближайшее время я хочу заказать ему статью на новую тему и сейчас как раз ее обдумываю. В связи с этим, поскольку вы говорили, что будто бы ОО — не ваш псевдоним, я хочу определиться на будущее… В частности, мне хотелось бы знать, каким образом наше издательство должно связываться и вести переговоры с этим ОО?» — «Вы можете вести все переговоры со мной, — ответил я, — я буду представлять его интересы. Но обещайте держать их в тайне. Я хочу прожить жизнь, оставаясь поэтом Макото Каваиси. Раскрытие этой тайны для Макото Каваиси равносильно самоубийству. Ясно?» — «Ясно. Значит, все дела ОО мы можем вести через вас?» — «Да, я буду его доверенным лицом. Все ваши пожелания я непременно доведу до сведения ОО. И на всякий случай: если Макото Каваиси покончит с собой, то и ОО умрет вместе с ним». Вот так и получилось, что в течение многих лет я писал от чужого имени все эти дурацкие статьи. Я старательно скрывал свое авторство, продолжая мнить себя поэтом, и без зазрения совести обращался к вам за советами. Мне стыдно. После того как я стал нормальным живым человеком, я постоянно испытываю угрызения совести и говорю себе, что должен просить у вас прощения. Потому-то я и позволил себе отвлечься от нашего важного разговора… Мне хотелось попросить прощения за прошлое и поблагодарить вас за то, что в течение стольких лет вы были моим наставником…

Не вставая со стула, он склонил голову и сказал:

— Большое вам спасибо.

— Не за что. Скорее я должен благодарить тебя. Твои стихи со временем приобрели особенную пронзительность, у тебя выработался прекрасный литературный вкус, ты стал тонко разбираться во всех общественных явлениях, и всякий раз, когда ты приходил, я узнавал много нового, ты меня вдохновлял…

— Сэнсэй, я хотел бы еще сказать о слове…

— Да, это действительно очень важно.

— Полтора года тому назад под впечатлением «Улыбки Бога» я словно переродился на радость сыну и невестке. Но самое главное — я поверил в существование Великого Бога-Родителя. Мы стали часто говорить о Нем, нам доставляло удовольствие, обращаясь к вашим книгам, ощущать в них Его живое присутствие. Однажды, уже не помню когда, сын рассказал якобы услышанную от вас историю Сотворения Мира Богом-Родителем. Что когда — миллиарды лет тому назад — Бог-Родитель сотворил жизнь на Земле, Он даровал язык только людям, как возлюбленным чадам своим. Он хотел, чтобы они шептали друг другу слова любви, чтобы напоминали друг другу и себе самим о том, что счастливы. Услышав это, я вспомнил, как сказано в Евангелии: «В начале было Слово» — и понял, что и там речь идет именно о живом слове! Это открытие поразило меня, как гром среди ясного неба.

А я-то всегда признавал за истинные только слова, зафиксированные на бумаге! Я забыл о живом языке, на котором люди говорят друг с другом. А ведь именно его и даровал нам Бог-Родитель. Письменный же язык возник много позже, через десятки тысячелетий после появления на Земле людей. Сначала были изобретены знаки, потом, по прошествии еще многих лет, они стали сплетаться в тексты, в результате чего возник новый язык, отличный от изначально подаренного людям Богом-Родителем. И глупо было с моей стороны признавать настоящим только письменный язык.

Спустя несколько дней сын рассказал мне, что был у вас и вы говорили с ним о том, что печалит Бога-Родителя. А печалит Его то, что в последнее время японцы, возможно, потому, что слишком заняты, а может, потому, что сердца их очерствели, почти не разговаривают друг с другом — это касается и супружеских пар, и родителей с детьми. Несчастные живут как бессловесные животные: то ли, поглощенные работой, они забыли слова любви, то ли считают, что о любви можно и не говорить, мол, и так понятно… Если они и открывают иногда рот, чтобы что-то сказать, с их уст, как правило, срываются жалобы или упреки. К тому же, поскольку обычно они не говорят друг с другом, невысказанные мысли накапливаются в душе, и стоит одной жалобе вырваться, удержать их уже невозможно, все обиды разом выплескиваются наружу, человек забывает о чувствах собеседника и больно ранит его душу… Когда я это услышал, сердце мое готово было разорваться.

После разговора с сыном я вернулся в свою комнату и, увидев там фотографию Ёсико, разрыдался. Мы прожили с ней сорок с лишним лет, а я никогда не говорил ей о своей любви. И при этом не слышал от нее ни слова жалобы, ни слова упрека… Как же она, бедная, страдала! Я попробовал разобраться, почему все так сложилось в нашей жизни, и понял, что во всем виноват я сам: я был бесчувственным сухарем, высокомерным болваном. Почему-то мне нравилось считать, что я выше всяких житейских дел. Я был вполне доволен собой, но сердце мое окаменело. В конце концов мне удалось снова стать человеком, но Ёсико так и не увидела этого. Проживи она хотя бы на год дольше, как бы она радовалась! Пока я терзался, мучимый раскаянием, мне вдруг показалось, что я слышу голос Ёсико: «Я и так радуюсь, не мучь себя понапрасну! Я знаю, что ты стал наконец человеком, и очень этому рада. Жаль только, что тебе не удалось избавиться от своего упрямства, ведь ты никогда не заговариваешь ни с кем первый — ни с сыном, ни с невесткой, ни с внуком… Раз уж ты поверил в существование великого Бога-Родителя и стал человеком, обрети душевную простоту, беззаботность, наслаждайся каждым прожитым днем и будь счастлив…»

Я и в самом деле никогда не обращался к своим домашним первый, но, начиная со следующего же дня, стал желать им доброго утра. Даже внуку, не говоря уже о сыне с невесткой… При этом я вовсе не рассчитывал на какой-то результат, но спустя какое-то время невестка, улыбаясь, сказала: «Знаете, мы совсем перестали вас стесняться и чувствуем себя так легко!»

Внук мой учится в пятом классе начальной школы, несколько дней назад невестка ходила в школу на родительское собрание, и классный руководитель, который уже два года ведет их класс, сказал ей, что в последнее время ребенок очень изменился. Молчаливый и пассивный раньше, он в конце четвертого класса вдруг сделался активным и предприимчивым, учиться тоже стал гораздо лучше и теперь — один из первых учеников в классе. Учитель спросил, не догадывается ли она, что могло послужить причиной подобных изменений. Невестка не только что догадывалась, она знала наверняка, но, побоявшись, что учитель не поймет ее, обманула его, сказав, что ребенку просто перестали делать дома замечания…

Вот вам и решение проблемы слова. В результате я и мои домашние стали жить в радости, той идеальной жизнью, какую предначертал для нас Бог-Родитель. Мы живем счастливо, наслаждаясь каждым днем. И все это благодаря вам, — важно добавил Каваиси.

«Как же так, — подумал я не без некоторой досады, — ведь госпожа Родительница призвала меня к тому, чтобы я первым заговаривал с людьми, всего несколько дней назад!» Потом, желая придать разговору более непринужденный характер, улыбнулся и спросил:

— Послушай-ка, может, ты все-таки признаешься наконец? Откроешь тайну своего псевдонима? И не надо мне всяких там ОО, скажи членораздельно, под каким именем ты публиковался?

— Я уже говорил вам, что, поскольку все эти статейки писал не Макото Каваиси, это не мой псевдоним и не моя тайна. Прошу меня извинить.

— Но ведь на самом деле ручку держал в руке ты?

— Мне трудно ответить на этот вопрос. Как бы это объяснить попроще… Внутри меня, человека по имени Макото Каваиси, жил каменный истукан по имени ОО, он-то и писал эти статьи. Но поскольку теперь этот истукан исчез, автор статей тоже прекратил свое существование…

— Ну и что же, получается, это вовсе не твой двойник? Иначе вряд ли ты столь пренебрежительно именовал бы его каменным истуканом…

— Двойник?

— Да. Разве ты не слышал о теории двойников Алена? Я тебе никогда о ней не рассказывал?

— Нет, я ничего об этом не знаю.

— Вот как? Когда-нибудь расскажу… Впрочем, вот вкратце основные положения этой теории: любой достаточно разумный для того, чтобы анализировать собственные действия, человек в какой-то момент осознает: внутри него существует какое-то не видимое ему существо, как бы его второе «я». Это «я» оценивает действия человека, дает ему советы, вдохновляет его на те или иные поступки. Счастлив тот, кто может прожить жизнь, постоянно ощущая поддержку этого второго «я»… Не помню точно, когда именно, но уже довольно давно я с удивлением обнаружил, что часто слышу чей-то голос. Он то нашептывает мне что-нибудь в ухо, то звучит внутри меня, предостерегая или подбадривая… Когда я учился в средней школе, на занятиях этики мне объяснили, что это голос моей совести, и с того времени я стал внимательнее прислушиваться к нему… А на третьем курсе Первого лицея я прочел книгу Алена о двойниках и понял: то, что я раньше считал совестью, — это некая вполне обособленная личность, еще один «я». И я долго пребывал в уверенности, что мне предстоит прожить жизнь бок о бок с этим незримым индивидуумом… А когда мне исполнилось шестьдесят пять, этот мой двойник вдруг заявил, что его зовут Дзиро Мори, и стал навязывать мне свое мнение по самым разным вопросам.

Я, конечно, был поражен, но потом решил, что этот Дзиро Мори просто хочет таким образом высказать мне свое недовольство — ведь я ничем не отплатил ему за помощь, которую он оказывал мне в течение долгих лет… Тогда, желая отблагодарить его, я сделал его главным героем эпопеи «Человеческая судьба», на написание которой затратил целых десять лет… Судя по всему, это его удовлетворило, во всяком случае после того, как я приступил к работе над эпопеей, он перестал появляться и в течение многих лет не заговаривал со мной, в результате я почувствовал себя независимым и исполнился бодрости и уверенности в своих силах… Однако в последние годы этот Дзиро Мори вдруг стал являться мне снова, причем уже в человеческом обличье. Он разговаривает со мной, сует нос во все мои дела. Занятно, правда? Может, и этот твой двойник, которого ты называешь ОО, очень для тебя важное существо? Он может рассердится, сочтя тебя неблагодарным. Ведь ты относишься к нему с явным пренебрежением, не открываешь его настоящего имени даже своим домашним и мне, все ОО, да ОО…

— Сэнсэй, спасибо, что вы мне это рассказали… Я ведь познакомился с вами через три года после того, как было опубликовано ваше первое произведение, меня привел к вам мой учитель. С тех пор, за исключением нескольких послевоенных лет, я постоянно общаюсь с вами и вижу, как вы живете. Я читаю все ваши книги, как только они выходят в свет. Мой сын и невестка тоже ваши горячие поклонники, они прочли все, что вы написали, и мы часто беседуем с ними о вашем творчестве, ну и, разумеется, о ваших последних произведениях тоже, пытаемся докопаться до сути, но до сих пор так и не пришли к определенному выводу. И то, что вы мне сейчас рассказали, проливает свет на многое… Представляю, как обрадуется сын…

— На что проливает свет?

— На многое. Попробую кратко это сформулировать. Вы ведь с рождения находитесь то ли под защитой Бога, то ли в его власти, не знаю, как правильнее выразиться. А этот ваш двойник, хотя он и называет себя Дзиро Мори, с обычной человеческой точки зрения просто-напросто ваш ангел-хранитель.

— Ангел-хранитель? Ерунда! Ты же знаешь, что я неверующий.

— А моим двойником был дьявол.

— Никакого дьявола не существует!

— Дослушайте же меня до конца. Этот мой двойник ОО еще в раннем детстве изгнал меня, Макото Каваиси, из моего собственного тела, нагло завладел им, меня же превратил в бесстрастного сухаря, каменного истукана. Это из-за него я так мучил Ёсико и сына. Он виноват в том, что стихи, которым я посвятил всю свою жизнь, такие холодные, словно высеченные из камня. Неудивительно, что они не находили отклика в чужих душах. Страшно подумать, что я мог прожить жизнь, так ничего и не поняв! И вот, года полтора назад я узнал от вас о Боге-Родителе, и — словно рассеялись наконец чары — каменный истукан ОО покинул мое тело. К великой радости моих близких, я стал тем, кем был рожден, человеком по имени Макото Каваиси. Более того, я ясно понял, что стихи, которыми я так гордился прежде, ужасная чушь, и научился писать по-новому… Конечно же это был дьявол, иначе как еще можно объяснить то, что со мной произошло?

— Говоришь, дьявол? Я и не думал, что он существует.

— Но почему он завладел моей душой и целых семьдесят лет мучил меня? Что послужило тому причиной? В последнее время меня очень занимает этот вопрос, на который пока я не нахожу ответа. Может, это наказание за грехи отца или кого-нибудь из моих предков?

— Даже если это и был дьявол, то, изгнав его из твоего тела, Бог-Родитель наверняка позаботился о том, чтобы очистить тебя от всех прошлых грехов, так что не мучь себя понапрасну. Просто благодари Бога, ведь Он радуется, видя, как счастливо ты теперь проживаешь каждый день. И не вздумай говорить сыну о всяких там глупостях вроде того, что в твоих бедах повинен дьявол. Ясно?

— Вы так считаете? Прекрасно. Если дьявол полностью изгнан… Жаль, что я не догадался прийти к вам раньше. Но я стеснялся, полагал, вы заняты… Честно говоря, я пришел сегодня, чтобы преподнести вам вот это… А в результате услышал от вас столько поучительного…

С этими словами он вытащил из портфеля книгу и положил ее на стол.

Книга была небольшого формата, страниц в сто толщиной, на красивой обложке было написано «Узкая лестница. Сборник стихов». Ниже стояли имена — Ёсико Каваиси и Макото Каваиси. Взглянув на книгу, я удивился — Ёсико скончалась в позапрошлом году, о каком же соавторстве могла идти речь?

— Спасибо. Кто мог ожидать, что ты выпустишь сборник стихов в соавторстве с Ёсико! Большой сюрприз для всех, кто тебя знает, сразу ясно, что с тобой произошло что-то совершенно необыкновенное, можно даже сказать, революция. Так или иначе, книга получилась очень красивая, — прочувствованно сказал я, беря в руки книгу.

— Стыдно в этом признаваться, но — я уже говорил вам об этом прошлым летом в Каруидзаве — после смерти Ёсико я узнал, что она довольно долго тайком от меня занималась хайку под руководством Кёси. У меня возникла идея к третьей годовщине ее смерти сделать сборник ее хайку и раздать всем близким… Я достал ее стихи, которые бережно сохранила невестка, и стал их читать. Я и не предполагал, что их так много! Большая часть была опубликована в «Хототогису». Ёсико вырезала их и наклеивала на листы бумаги, с обратной стороны подробно записывая время публикации, собственные соображения и отзывы учителей. Я обнаружил целых тридцать подшивок по сто листов в каждой. Начав читать с первой, я попытался отобрать около ста пятидесяти хайку для памятного сборника, но стихов оказалось так много, что я пришел в смятение… Меня мучило раскаяние, что я не издал ни одного томика при ее жизни, хотя вполне мог это сделать, я чувствовал себя виноватым перед Ёсико… Потом подумал — что за мелочность, почему надо выбрать именно 150 стихотворений? — и в конце концов окончательно запутался, но тут как раз пришла невестка и сказала совершенно неожиданную для меня вещь…

Оказывается, когда после смерти Ёсико она приводила в порядок ее комнату, то в глубине шкафчика обнаружила около тридцати университетских тетрадок. Вспомнив, что Ёсико как-то полушутя сказала: «После моей смерти сожги их», невестка хотела было так и сделать, но сначала решила просмотреть тетрадки. Пробежав глазами по строчкам, она была потрясена — у нее возникло ощущение, что Ёсико внезапно заговорила с ней. Сжигать тетради ей расхотелось, и, не зная, как быть, она решила посоветоваться со мной…

Я тут же попросил невестку перенести тетради в мою комнату. Оказалось, это что-то вроде дневника, куда Ёсико записывала свои мысли и чувства. Начав читать, я, как и невестка, оказался во власти странного ощущения, будто слышу голос Ёсико. «Что же это, — подумал я, — получается, Ёсико жива и говорит со мной, зачем тогда выбирать какие-то жалкие сто пятьдесят хайку к третьей годовщине ее смерти? Это просто глупо… Ведь в моем сердце она так и осталась живой, а теперь я стану читать эти тетради, и мы сможем делиться друг с другом самым сокровенным, подбадривать друг друга…» Эта мысль заставила меня окончательно воспрянуть духом…

Я долго думал, каким образом можно воплотить в жизнь то, что мне внезапно открылось… Став нормальным живым человеком, я отказался от своих холодных, бесстрастных стихов, на которые вотще затратил столько лет и столько сил, и решил писать стихи в свободном стиле, стихи, непосредственно взывающие к сердцам людей. Я действительно написал некоторое количество таких стихов, и мне показалось, что Ёсико они бы понравились… Я подумал: будь Ёсико жива, мы могли бы выпустить с ней общий сборник… Но вот как это осуществить теперь?..

В конце концов я понял, что надо выбрать какую-нибудь тему и, уже исходя из нее, подбирать стихи. Для начала я сделал этот сборник, постаравшись успеть к третьей годовщине смерти Ёсико. Я уверен, что в ближайшие годы мне удастся выпустить еще несколько таких сборников, ведь благодаря этим тридцати студенческим тетрадям Ёсико будет всегда жить рядом и помогать мне. Кто-то может посмеяться надо мной, но именно сейчас мне впервые открылось, какая это радость — жить поэзией.

— Вот оно что… Я хорошо тебя понимаю и разделяю твою радость.

— Ну если вы ее разделяете, то и Ёсико наверняка будет рада.

— Название «Узкая лестница» — это какой-то символ?

— Взгляните на эту вот страницу, — сказал Каваиси и раскрыл передо мной книгу.

На указанной им странице было три коротких стихотворения, по форме напоминавших танка.

Далее начинались обстоятельные разъяснения по поводу атмосферы, в целом это был прекрасно написанный текст, проникнутый трепетной любовью к жене.

— Это не совсем танка, конечно, ну и ладно. Остальное вы просмотрите как-нибудь на досуге.

— Я все внимательно прочту. Мне будет очень приятно познакомиться с первой книгой человека, с которым я общаюсь вот уже полвека и на которого возлагал такие надежды. И мне очень интересно узнать, какие стихи писала Ёсико, которую в молодости все считали чрезвычайно талантливой. Рад, что издательство А. согласилось издать эту книгу. Оно всегда специализировалось на первоклассной высоконравственной литературе. А каков тираж?

— Я ведь знаю, какие книги выпускает э¥о издательство, а потому попросил их издать книгу за мой счет. Обычно они этого не делают, но тут директор издательства вошел в мое положение и издал книгу тиражом 250 экземпляров. Я обещал выкупить все, что не будет распродано, более того, они согласились в течение последующих пяти лет выпустить еще пять подобных сборников, по одному в год. Само издательство разослало десяток с лишним экземпляров критикам и еще разным нужным людям, а остальное выкупил я и преподнес своим друзьям… В будущем я собираюсь поступать так же. Теперь душа моя совершенно спокойна.

— Вот как, — только и сказал я. Дело в том, что, пока он говорил, я открыл книгу и сразу заинтересовался вступлением, в котором рассказывалось об авторах. Оно было написано с тонким юмором, прекрасным слогом. Я стал читать и отвлекся от нашей беседы.

— Не уделите ли мне еще немного времени? — окликнул меня Каваиси, и, вздрогнув, я поднял глаза.

Выражение его лица было очень серьезным, мне стало неловко, что я начал читать книгу прямо в его присутствии, я закрыл ее и, сознавая значительность момента, сказал:

— Ну конечно. Ведь мы так давно не виделись…

— Не расскажете ли вы мне об Истинном мире?

— Об Истинном мире? Это трудновато… Я и сам пока стою у порога и мало что знаю… Госпожа Родительница просила меня набраться терпения, мол, она будет рассказывать мне о нем по мере надобности… Но почему ты вдруг заговорил об Истинном мире?

— Причина проста. Ведь Истинный мир — это загробный мир, мир смерти. Мне хочется узнать, как живется там Ёсико. Я думаю, что и вы заинтересовались этим миром потому, что захотели узнать о загробной жизни вашей жены. Я прав?

— Нет, не прав. Когда умерла моя жена, я был уверен, что она просто сбросила с себя плоть, как ветхую одежду, воспарила к небесам и, принятая в лоно Великого Бога-Родителя, тихо уснула. Именно так я понимал смерть.

— Да? И что же вы, совсем не вспоминаете свою жену?

— Вспоминаю, конечно, но я никогда не задумывался о том, как ей живется в загробном мире.

— Но почему тогда вы стали размышлять о загробном, иначе говоря — об Истинном мире?

— Ну, это долго рассказывать… Я уже писал в «Улыбке Бога» о том, как совершенно случайно убедился в существовании Великого Бога-Родителя и живосущей Родительницы. После этого, как описано в моей следующей книге, «Милосердие Бога», я около полутора лет жил, повинуясь указаниям Бога-Родителя. Какими бы невыполнимыми они мне ни казались, я знал, что это указания Бога, и следовал им без всяких сомнений. Когда, закончив вторую книгу, я вздохнул с облегчением, мне было велено изучить жизнь Христа и Шакьямуни, я завалил свой стол соответствующей литературой и принялся за чтение. И тут стал всерьез размышлять над вопросами, давно уже волновавшими меня…

Может быть, будучи сам бестелесным. Бог не способен понять радости и горести обремененного плотью человека? Может, именно поэтому Он и предъявляет человеку непосильные требования? Это было первым, в чем я позволил себе усомниться, но сколько я ни ломал голову, мне не удавалось разрешить мои сомнения… И тут как-то вечером ко мне явилась госпожа Родительница и, ласково обратившись ко мне: «Кодзиро! Наконец-то ты одолел первую ступень…» — впервые попробовала ответить на мои вопросы. Вот примерно что она сказала.

Мир, в котором живут люди, обремененные плотью, — это Мир явлений. Мир бестелесного Бога называется Истинным миром. Эти два мира составляют единое целое, они как две стороны одной медали. Человек, получив от Бога-Родителя тело, живет в Мире явлений, но когда его плоть ветшает, он возвращает ее и перемещается в Истинный мир. Это мы называем смертью, но на самом-то деле душа человека, попав в Истинный мир, обретает новую жизнь в лоне Бога-Родителя, начинается же эта жизнь с очищения от пыли, которая накопилась, пока человек жил в Мире явлений. Некоторым душам, по мнению Бога-Родителя, лучше снова стать людьми и жить в Мире явлений, для таких Он подбирает достойную супружескую пару и посылает ей эту душу в виде младенца. Другие души (людей) Он предпочитает оставить в Истинном мире, дабы они помогали Ему, такие проходят период духовного совершенствования, не покидая лона Бога-Родителя. Скажем, живосущая госпожа Родительница, скончавшись в 1887 году и принятая Богом-Родителем в свое лоно, сразу же начала проходить курс обучения в Истинном мире, это было очень трудно, и только благодаря поддержке своего покойного мужа Дзэмбэя она через сто лет достигла наконец высшей, двенадцатой ступени и удостоилась звания Матери всего сущего. Затем, когда исторические условия оказались максимально благоприятными и исполнились сроки, она появилась в Мире явлений и теперь шествует по нему, помогая Богу осуществлять Великую Уборку Земли, целью которой является Спасение Человечества…

— Вот оно что… Значит, и Ёсико теперь проходит обучение в Истинном мире… Интересно, чему именно ее учат?

— Я бы тоже хотел это знать, пока я мало что понимаю. Недавно меня дважды посещала душа Жака… Среди всего прочего он рассказал и о том, чему обучают в Истинном мире. Судя по его словам, в том мире все устроено примерно так же, как в человеческом, там есть нечто вроде детского сада, начальной школы, средней школы, лицея, университета, аспирантуры… Сам он, по его словам, пока добрался до второй ступени. На каждой ступени все ученики имеют своего собственного наставника. Ангела. На начальной ступени проводится нечто вроде омовений, во время которых с тебя смывается пыль, скопившаяся за время твоего пребывания в человеческом мире. Это весьма приятно… Когда я спросил, а что, собственно, он изучает, Жак ответил, что продолжает заниматься теми же науками, какими занимался на земле, — физикой и астрономией, его предопределение состоит якобы в том, чтобы способствовать развитию этих наук… Потом он сказал, что задания ученикам даются чрезвычайно сложные, и посоветовал мне расспросить об этом мою земную наставницу, живосущую Родительницу… Это были его последние слова, потом он исчез… А через два дня меня посетила госпожа Родительница. Она обычно приходит, когда хочет о чем-то поговорить со мной. В последнее время, закончив говорить, она всегда спрашивала, нет ли у меня к ней вопросов. Я думал, она имеет в виду, все ли мне ясно из ею сказанного, и, не желая показаться излишне въедливым, неизменно отвечал, что вопросов у меня нет. Но в тот день я рассказал ей, что меня посетила душа Жака, и спросил, правда ли все, что он мне рассказывал об обучении в Истинном мире.

«Все это правда, — сказала она. — Но знаешь. Истинный мир велик и сложен, шести дней и то не хватит, чтобы рассказать о нем… К тому же ты не сможешь всего уразуметь, поэтому я стану рассказывать тебе обо всем понемногу, когда сочту это целесообразным, наберись же терпения… И вот еще что… Последние полтора года ты жил, подчиняясь указаниям Бога-Родителя, то есть, сам того не замечая, обучался тому, чему обычно обучают в Истинном мире… Ты проявил большое терпение. И Бог-Родитель доволен тобой… Ты ни разу не спросил ничего о своей жене. А значит, сумел почувствовать, что такое Истинный мир… Твою жену принял в свое лоно Бог-Родитель, она счастлива и охраняет свою семью, оставшуюся на земле. Твоя жена очень помогает мне, вот и сегодня она со мной рядом и радуется, видя всех в добром здравии… Кодзиро, у тебя скромная, прекрасная жена… Помнишь, как она изменилась в военные годы, стала совершенно другим человеком, и с тех пор никогда не носила драгоценностей, хоть они у нее и были, никогда не прикасалась к красивым платьям. Она хранила покой твоего дома, ты никогда не слышал от нее ни слова жалобы, ни слова упрека. Жена твоя радушно принимала всех, кто приходил в дом, помогала всем, нуждающимся в совете и помощи… Она была человеком большой душевной простоты и всегда радовала Бога. И за ее добродетели Бог помогает твоей семье, ограждает вас от бед…»

Поскольку госпожа Родительница заговорила совсем о другом, я больше не спрашивал ее об Истинном мире. Но потом, размышляя над ее словами, я наконец понял. Чему, к примеру, учится в том мире твоя Ёсико…

— Чему же? Вы не расскажете мне об этом?

— Я знаю Ёсико со студенческой скамьи. Знаю о ее поэтическом даре, ее таланте… Вернувшись в лоно Бога-Родителя, она, конечно, учится быть достойной женщиной, но не только. Если верить тому, что говорил Жак, ее предназначение в том, чтобы своим поэтическим даром способствовать развитию поэзии, наверняка ее обучение связано именно с этим. Успехи, достигнутые Ёсико в Истинном мире, оказывают воздействие и на дольний мир. Мир явлений. Вот ты, к примеру, почувствовал это на себе, разве не так?

— Да-а..

— К тому же я не думаю, что твое превращение из каменного истукана в живого человека связано только с «Улыбкой Бога»: сам посуди, с какой стати сухарь, к которому никто и приблизиться не смел, вдруг на восьмом десятке становится человеком! Как ни крути, а без вмешательства и помощи Ёсико оттуда, из Божьего мира, не обошлось.

— Да, конечно же вы правы, теперь я это понимаю.

— Ну, а если понимаешь, то, наверное, сам можешь представить, как живется Ёсико в Истинном мире. Думаю, пока тебе придется удовлетвориться этим. А подробности узнаешь позже.

— Спасибо, теперь я могу надеяться, что когда-нибудь, пройдя такую же подготовку, как вы, смогу говорить с Ёсико. Но боюсь, что слишком задержал вас и вы устали… — С этими словами Каваиси встал.

Я, чего давно уже не делал, пошел проводить его до ворот. Когда я возвращался, меня окликнула старая слива:

— Рада, что вы так бодры, сэнсэй. А то агапантус расцвел несколько дней назад и все ждет, когда вы на него посмотрите. Поговорите с ним.

— Что еще за агапантус?

— Вы что, забыли? Агапантус, который всегда предвещает сезон дождей, высоко вздымая руки и раскрывая лиловые цветы…

— А, действительно… — И я двинулся в сторону дзельквы. Рядом с ней тянулись к небу высокие, около полуметра, растения, на каждом стебле красовалось по одному лиловому цветку.

— Знаете сэнсэй, ведь когда мы цветем, вы всегда в Каруидзаве, и все здесь издеваются над нами, мол, незачем так стараться. Но в этом году в доме дорогие гости, да и вы тоже, наверное, не уедете, поэтому нам велено цвести во всю силу, вот мы и стараемся, очень хочется порадовать вас. Посмотрите-ка, видите, и около студии цветут наши сородичи, да так пышно!

— Да, да, — кивнул я и, глядя на украшенные лиловыми цветами высокие цветы, подумал: «А, собственно, кто и когда посадил здесь эти заморские растения?» Но вспомнить так и не смог. Какой же я неблагодарный, сразу забываю тех, кто оказал мне услугу, покаянно вздохнул я…

— Гляньте, рядом с нашими сородичами у студии цветут и белые лилии, они в этом году постарались раскрыться пораньше. Пойдите поговорите с ними тоже, — настойчиво просили меня заморские цветы.

 

Глава седьмая

Однажды, спустившись в столовую ужинать, на полке в углу я заметил какой-то странный листок бумаги. На этой полке, расположенной в том месте, где в большинстве домов находится буддийский алтарь, у нас стоят фотографии скончавшихся родственников и просто близких людей, перед ними мы каждый день ставим божью воду и приношения, они словно бы разделяют с нами трапезу. Так вот, перед этими фотографиями торчал листок довольно плотной бумаги. Невзначай взглянув на него, я увидел, что это приказ о назначении зятя послом в Судан. В прежние времена мне случалось получать подобные приказы от Министерства сельского хозяйства, но этот показался мне особенно значительным и по качеству бумаги, и по содержанию — сразу видно, посол, представитель государства.

Во время ужина я заговорил с сидящим справа от меня зятем:

— Ты получил сегодня приказ о назначении?

— Да, не позже чем через месяц я должен выехать в Судан, а до этого пройти медицинское освидетельствование и выполнить еще кучу всяких формальностей.

— Что ж, наверное, мы должны тебя поздравить.

Про себя я очень радовался тому, что сумел обменяться с ним хотя бы парой слов.

— Медицинского обследования можно не бояться, ведь ты вроде бы здоров?

— Ну об этом никто не знает лучше самого человека…

На этом разговор оборвался. Но это были первые слова, которыми мы обменялись после его возвращения из-за границы. И я вздохнул с облегчением — значит, он все-таки не безнадежен.

Зять был заядлым курильщиком и любил покрасоваться, гордо попыхивая сигарой, но сегодня изменил своей привычке, я даже подумал, что он бросил курить. Более того, он всегда заботился о том, чтобы к ужину подавали крепкие европейские спиртные напитки, да еще открывал бутылку сухого вина, но сегодня, подливая вино нам, сам выпил всего один бокал. Создавалось впечатление, что он сознательно себя ограничивает.

А еще через два дня к ужину не были поданы даже маленькие бокалы для вина. Дочь объяснила, что днем муж проходил обследование и ему запретили употреблять алкоголь. Сев за стол, я обратился к зятю:

— Ты, кажется, был сегодня на обследовании?

— У меня нелады с печенью, мне пригрозили постельным режимом. Впрочем, если действительно было бы что-нибудь серьезное, меня отправили бы назад на машине «скорой помощи», а они разрешили мне ехать в переполненной электричке… Но к предписаниям врача все же следует прислушаться…

Наверное, не стоило в его присутствии распивать со старшей дочерью бутылочку холодного пива, но был такой жаркий вечер, что я не смог удержаться.

Я полагал, что следующий день зять проведет в постели, но он в обычное время спустился в столовую. Мясного блюда к завтраку на этот раз не подали, ограничившись овощным салатом и фруктами, но зять ел с аппетитом, а в половине десятого, как всегда на электричке, поехал в министерство.

После обеда меня посетила госпожа Родительница. Я сообщил, что у зятя нелады с печенью, и попросил ее помочь.

Госпожа Родительница сказала, что, если он собрался с духом и готов ехать в Судан, все его болезни, какими бы они ни были тяжелыми, пройдут за одну ночь, будто их и не бывало, так что оснований для беспокойства нет никаких, и тут же стала ласково подбадривать сидящую рядом со мной младшую дочь. В результате я перестал волноваться за супругов и, вверившись Богу, укрепился в решимости выполнять свой собственный долг.

После этого я стал делать вид, что не обращаю на молодых никакого внимания. Однажды младшая дочь, призвав меня и сестру, поделилась с нами своими планами и надеждами.

Зять вылетает в Судан 3 августа, а она, дождавшись, пока дочь начнет ходить в новую для нее американскую школу — занятия там начинаются 5 сентября, — присоединится к нему 11 сентября. То есть я в любое время могу ехать на дачу в Каруидзаву и оставаться там до осени, они с внучкой присмотрят за домом. К тому же, раз уж им все равно придется провести лето в Токио, она может заняться ремонтом дома, ведь со времени его строительства прошло уже тридцать лет, фасад заметно обветшал, да и внутри нужны кое-какие переделки, к примеру, не мешало бы перестлать полы в ванной и в книгохранилище.

Дом действительно давно следовало покрасить, пол в книгохранилище тоже нуждался в ремонте, меня это беспокоило еще со времени болезни жены, но все никак руки не доходили. Рэйко после долгого отсутствия все эти изъяны, должно быть, сразу бросились в глаза. Она тут же позвонила в фирму, которая в свое время занималась строительством дома, и скоро пришел хорошо знакомый нам инженер.

Он сразу согласился с тем, что ремонт необходим, тогда, по его словам, дом простоит еще лет сорок, а то и пятьдесят, поскольку фундамент у него вполне надежный. Дочь высказала кое-какие свои пожелания, в частности, она хотела немного расширить ванную комнату, раз уж все равно надо было ее ремонтировать. После того как были обсуждены все детали, инженер откланялся, пообещав составить и прислать смету. Через два дня нам доставили подробную смету всех работ. Ознакомившись с ней сама, Рэйко пожелала узнать мнение сестры. Они долго обсуждали, не слишком ли размахнулись с переделками: ведь планировалось расширить ванную комнату, совместить её с умывальной, оборудовать душ и выделить место для стиральной машины.

В таких случаях я предпочитал не вмешиваться, просто давал деньги, но не принимал участия в обсуждениях, предоставляя дочерям полную свободу. В конце концов со строительной фирмой был подписан контракт о проведении ремонтных работ с условием, что все будет закончено до моего возвращения.

К тому времени я наконец закончил изучать литературу по темам, предложенным мне Богом-Родителем, и приступил к написанию новой книги, которая должна была соответствовать третьему, последнему сочинению Иоанна Богослова. Как раз закончился сезон дождей, и стало жарко, обычно я спасался от токийской жары на даче, но в этом году из-за дочки с зятем не успел вовремя уехать. К тому же наконец вышла моя книга «Милосердие Бога», рукопись которой я сдал в издательство в конце прошлого года, в связи с этим у меня возникли всякие хлопоты: надо было разослать книгу разным людям и прочее, поэтому мне пришлось задержаться в Токио.

Да и уехать один я не мог, меня всегда сопровождала дочь, которая брала на себя готовку еды и все остальные домашние заботы. Консерватория, где она преподавала, ежегодно в конце июля организовывала недельные летние курсы, поэтому обычно ей приходилось просить кого-нибудь пожить в это время со мной на даче. В этом году курсы кончались двадцать девятого июля, и она предложила, раз уж мы все равно задержались, вместе выехать в Каруидзаву тридцать первого. Я согласился, что так будет лучше всего.

Уверенности в успехе «Милосердия Бога» у меня не было. Я готовился к худшему и заранее оправдывал себя тем, что книга создана по воле Бога, а я, по существу, только записывал то, что Он мне диктовал. Однако госпожа Родительница нарочно пришла меня поздравить, она очень радовалась, и особенно тому, что книга вышла именно двадцать первого числа, в столь памятный для нее день, по ее словам, Бог-Родитель был тоже доволен, поэтому я просто не знал, куда деться от смущения.

Ориентируясь на общепринятое мнение, что на чистую литературу нет спроса, я был готов к тому, что издательство выпустит книгу малым тиражом, но первое издание вышло даже большим тиражом, чем моя предыдущая книга — «Улыбка Бога». Скоро меня известили, что первое издание было мгновенно раскуплено и издательство готово приступить к выпуску второго, причем одновременно предполагалось начать печатать дополнительный тираж «Улыбки Бога». Так что я был рад за издательство и редакторов, которые работали над книгой.

Я получил много писем: читатели, которым я вполне доверял, спешили поделиться со мной своими впечатлениями. Кроме того, на страницах ведущих газет, обычно скупых на похвалу, появились хвалебные отзывы. Мне постоянно звонили незнакомые мне люди. И все хотели знать:

— Этот юноша Ито, о котором вы пишете, вымышленное лицо?

— Нет, это реально существующий человек, — отвечал я.

— Вот здорово, тогда дайте нам его адрес.

Таких читателей оказалось порядочно, и в связи с этим у меня возникло опасение, которое должно было бы возникнуть значительно раньше. Мне следовало заранее подумать о том, что всем моим читателям необходима определенная духовная подготовка — ведь им предстояло не просто встретиться с неким человеком по имени Ито, а слушать речи госпожи Родительницы. Одновременно я понял, что допустил некоторые просчеты в своем собственном отношении к Ито: я обращался с ним как с человеком, исполняющим чрезвычайно трудную роль, ведь в моем сознании обычный двадцатитрехлетний юноша и посланец госпожи Родительницы и Бога-Родителя представляли собой единое целое.

Госпожа Родительница часто просила меня:

— Ясиро (юноша Ито) еще совсем дитя, ему не хватает подготовки, на многолюдных сборищах он может растеряться, поэтому я хочу, чтобы ты стал его опекуном, наставлял его и бранил, если надо.

Так вот когда она сказала мне это в четвертый раз, юноша Ито вдруг засобирался уходить, сказал, что ему пора на работу, потом озабоченно добавил:

— Сэнсэй, поговорите со мной как опекун.

Откровенно говоря, я ничего о нем не знал кроме того, что рассказал профессор Кодайра, когда впервые привел его ко мне. Этот юноша не слишком был мне интересен, поэтому я ни о чем его не расспрашивал. Я знал его адрес и номер телефона, поскольку они были указаны в его визитной карточке, но никогда не навещал его и плохо представлял себе, как он живет. По случайно им оброненным словам я знал, что в последнее время госпожа Родительница освободила его от дневной физической работы, что это время он тратит теперь на духовные упражнения, а по вечерам по-прежнему трудится, приходит домой всегда около двенадцати, после чего еще два-три часа занимается, поэтому на сон ему остается всего три-четыре часа, но благодаря заботам Бога он вполне бодр и на здоровье не жалуется.

Поэтому, когда он попросил меня поговорить с ним, я растерялся и начал говорить о том, сколь важной представляется мне его будущая миссия. Стал приводить примеры из прошлого, сказал, что ему с рождения выпала такая же судьба, как Иисусу Христу, который посвятил свою жизнь Богу и человечеству, и что он должен всегда помнить об этом и готовить себя к тому, чтобы выполнить свое важное предназначение, что его долг учиться, что он должен гордиться своей судьбой, ибо за сотни лет только один человек удостаивается чести стать избранником Божьим и Бог снисходит на него ради Спасения Человечества, что он должен жить, свято выполняя свой долг… Ничего другого сказать я ему не мог.

Когда госпожа Родительница обратилась ко мне с просьбой стать юноше Ито опекуном, почаще бранить его и поддерживать своими наставлениями, она особенно подчеркивала, что мои усилия должны быть направлены на совершенствование именно человеческих качеств юноши. Тогда я впервые и услышал от нее слова «постарайся помочь ему стать прекрасным человеком», но не придал им особого значения. Однако, вспомнив об этом теперь, понял, что госпожа Родительница проводила четкую грань между ясиро и молодым человеком двадцати трех лет, а поскольку обучением Ито как ясиро постоянно занимались она сама и Бог-Родитель, то от меня, скорее всего, требовалось, чтобы я, с высоты своего девяностолетнего опыта, способствовал формированию его человеческих качеств…

Осознав это, я понял, как глупо с моей стороны было не видеть человека в этом юноше, но ведь я не знал о нем ровным счетом ничего, и, хотя много раз встречался с ним в моем доме, он оставался для меня просто серьезным юношей, который выглядел чуть старше своего возраста, абсолютно ничего я не знал ни о его семье, ни о том, какое он получил воспитание. И я терялся, не понимая, каким образом я мог бы побольше узнать о нем как о человеке.

Помимо этого я впервые почувствовал большую ответственность и перед читателями, которые звонили мне и говорили: раз юноша Ито не вымышленный персонаж, нельзя ли получить его адрес? То ли они испытывали какие-то жизненные затруднения и хотели послушать речи госпожи Родительницы, то ли ждали, исполнится ли Божественное откровение, о котором идет речь в моей книге? И в том и в другом случае мне не хотелось обманывать их ожидания.

Это ужасно. Если бы я, как Иоанн, был одержим своей верой, я бы не волновался, но ведь я писатель. А потому не мог не ощущать огромной ответственности перед своими читателями.

Одновременно на мне лежала ответственность за юношу Ито. Ведь я был его опекуном и госпожа Родительница лично просила меня за него. Я обязан был воспитать его достойным человеком, таким, каким хотел его видеть Бог-Родитель, и сделать все, чтобы он мог оказывать максимально активную помощь в деле Спасения Мира.

Так ничего для себя и не решив, я уехал на дачу в Каруидзаву.

Накануне, 30 июля, утро выдалось очень бурным, метеорологическая служба объявила о резком ухудшении погоды, предупредив, что следует соблюдать особую осторожность в восточной части района Токай и в районе Канто: к северу двигался сильный тайфун № 9, предполагалось, что к полуночи он достигнет этих районов и там разразится страшный ураган с ливнем, скорость ветра будет достигать 40 метров в секунду.

Я смотрел из окна кабинета на черное небо, думая о том, что нам с дочерью наверняка не удастся выехать завтра в Каруидзаву, какое там, вряд ли мы вообще сможем отправиться туда в ближайшее время. Как раз в эту минуту по радио после трехчасовых новостей передали предупреждение о том, что сегодня ночью по южным районам Канто и Нагано пронесется ураган и пройдут сильные ливневые дожди, не исключена опасность наводнения.

Когда я это услышал, мной овладело шаловливое настроение, мне захотелось испытать судьбу.

Я знал, что такого рода бури — часть Великой Уборки Мира, их направление и все прочее определяется самим Богом-Родителем. С тех пор как я уверовал в Его существование, я вот уже год и десять месяцев действую согласно Его воле, мне ни разу и в голову не пришло ослушаться. Как-то Бог-Родитель сказал мне, что, если я вдруг окажусь в затруднительном положении, мне достаточно просто воззвать к Нему, обратив взор к небу. Поэтому, стоя у окна кабинета, я поднял глаза к затянутому черными тучами небу и возопил про себя:

«Господи Боже, сделай так, чтобы тайфун, который движется к Канто, изменил бы свое направление и повернул к восточным морям. Я очень прошу тебя, дай мне возможность завтра благополучно перебраться на дачу, где, выполняя твое поручение, я буду писать свою третью книгу».

Я трижды повторил эти слова — то ли молитву, то ли просьбу. Мне было весело. В конце концов, я редко обращался к Богу с просьбами, так, может, Он согласится мне помочь? Тут меня позвали к ужину, я спустился в столовую и увидел, что на столе стоят четыре небольших бокала. Дочь шепнула мне, что зять заранее позаботился о том, чтобы охладили бутылку белого вина.

Сев за стол, зять попросил принести вино, откупорил бутылку и, разлив по четырем бокалам, сказал:

— Давайте выпьем на прощанье, ведь завтра вы переезжаете на дачу.

— А тебе можно?

— Сегодня прямо из министерства я отправился в поликлинику на Тораномон, там меня обследовали и сказали, что печень в порядке, так что рюмка-другая вина мне не повредит.

— Прекрасно! Пью за твое здоровье, теперь за него можно не волноваться, — сказал я, поднимая бокал.

Казалось, сказано было всего несколько слов, но настроение у меня заметно поднялось, и мне почему-то очень захотелось завтра поехать на дачу.

— Если не будет тайфуна, я разбужу тебя завтра в четыре утра, и мы сразу же, не завтракая, выедем, так что ложись пораньше, — предупредила меня дочь и ушла к себе в студию.

Я поднялся в спальню, но заснуть не мог, в двенадцать часов включил приемник на малую громкость и прямо в постели стал слушать. Последнее, что я услышал перед тем, как задремать, было: «Скорость тайфуна значительно снизилась, о направлении пока нельзя сказать ничего определенного».

Проснулся я оттого, что внезапно стало светло, и тут же услышал голос дочери:

— Уже четыре. Тайфун неожиданно изменил направление, он переместился над морем на восток. Мы выезжаем, как и планировали, в половине пятого.

Все вещи мы спустили вниз накануне вечером, еще до того, как лечь спать. Помня, что должен сразу же, прямо в домашней одежде, не завтракая, садиться в машину, я, еще не вполне проснувшись, поднялся с постели и, даже не успев порадоваться тому, что тайфун так и не обрушился на берег, тихонько спустился вниз.

В столовой ярко горели лампы, за столом с краю сидела младшая дочь, еще в халате.

— Муж услышал, что вы спускаетесь. Я с вечера приготовила холодный кофе с молоком, может, выпьете?

— Тогда я, пожалуй, прополощу рот, — сказал я и, наскоро сделав это, залпом выпил большую кружку холодного кофе.

Какое наслаждение! Ну просто нектар! Он проник в мою душу и в мою плоть, и у меня невольно вырвалось:

— Ах, как вкусно!

— Счастливого вам пути!

— А тебе счастливо оставаться, смотри не особенно перетруждайся.

Младшая дочь проводила меня до гаража. Старшая тем временем уже завела мотор и ждала меня в машине. Мы выехали еще до половины пятого. На душе у меня было спокойно — впервые после того, как Рэйко вернулась домой, она говорила со мной так ласково.

Шоссе было пустынно, очевидно, все испугались тайфуна. Грузовиков попадалось немного, и дочь радовалась. Она все время предлагала мне устроиться поудобнее и поспать. Но мне было не до сна.

Тайфун неожиданно изменил направление, ни ветра, ни дождя, к счастью, не было, солнце тоже не припекало — самая подходящая погода для путешествия на машине. Неужели Бог-Родитель действительно внял моей сумасбродной просьбе и отвел тайфун к востоку, подальше от суши? «Не проси невозможного!» — с раннего детства слышал я эти слова… А вчера… Мне так хотелось, чтобы Он помог мне хоть на этот раз, ведь я ни разу не шел против Его воли… Я всю душу вложил в свою мольбу… И что же? Он в самом деле внял мне и сделал наше путешествие таким приятным и безопасным! Мало сказать, что а был Ему благодарен, я терзался угрызениями совести, не зная, как молить Его о прощении…

Мы прибыли на нашу дачу около семи. Обычно дорога занимает больше трех часов, но сегодня шоссе было пустым, и мы благополучно добрались за два часа пятнадцать минут.

Въехав во двор, мы вышли из машины, и тут же деревья радостно зашумели: «Наконец-то вы приехали, сэнсэй!», «Вы прекрасно выглядите!», «Ура!» «Вот здорово!». Скоро выглянуло солнце, и его слабые лучи заскользили по ветвям. Я глубоко вздохнул и подумал: «Какой прекрасный воздух здесь, в горах…»

И дом и сад, возможно, потому, что в этом году мы приехали немного позже, были в полном порядке, работники из управления Хосино постарались на славу. К восьми часам мы, как и в Токио, покончили с завтраком, и дочь попросила меня побыть в саду, пока она разберет вещи и расставит их по местам. Я надел шерстяной свитер и вытащил в сад шезлонг. Прикрывшись сверху еще и одеялом, собрался было немного вздремнуть, но тут меня стал настойчиво звать клен, старейшина сада. Я подошел к нему, и он, словно отчитываясь предо мной от лица всех остальных деревьев, заговорил:

— Сэнсэй, мы очень волновались, что вас так долго не было. Мы очень рады, что вы здоровы. Знаете, работники из управления, приводя сад в порядок, выпололи всю скабиозу, решив, что это сорная трава… Сколько мы ни кричали: это скабиоза, любимое растение хозяина! — все было напрасно, эти бессердечные люди нас просто не слышали… Нам очень жаль. Зато горицвет почти не пострадал.

— Вот как, ну что ж, ничего не поделаешь.

— И вот еще что. Магнолия, которая растет около крыльца, упрямо твердит, что именно она является старейшиной вашего сада, и всех изводит своими придирками. Она говорит, что был когда-то очень знаменитый писатель, Рохан. Так вот, у него в саду росла магнолия, и, когда вы пятьдесят семь лет тому назад строили здесь дом, садовник попросил у этого писателя отросток магнолии и посадил его здесь. Это правда?..

— Много времени прошло, я уже и не помню…

— И будто бы — во всяком случае, так утверждает магнолия — Рохан в качестве напутствия сказал ей, что она и в Каруидзаве должна вести себя с достоинством и помнить о своем благородном происхождении. И добавил, что если ее новый хозяин станет заботливо ухаживать за ней, его непременно ждет успех. Поэтому она считает, что вы прославились исключительно благодаря ей, а значит, она и является старейшиной сада…

— Вот как? Неужели и здесь, в таком маленьком саду, ведется борьба за власть? Вам не смешно?

— Нисколько не смешно. Она ведет себя просто отвратительно. Выросла неизвестно где, здесь, на высоте тысячи метров над уровнем моря, ей удалось выжить только потому, что в вашем саду много света… При этом она совершенно не знакома с местными обычаями и все время несет вздор. Перед всеми задирает нос, ни с кем не водится… В мире деревьев не должно быть никакой борьбы за власть. Она здесь вообще чужая.

— Ты говоришь «чужая», но разве ежегодно — кажется, это бывает в мае? — она не покрывается прекрасными лиловыми цветами? Мне говорили об этом в прошлом году молодые с дачи Ямамото. Несколько лет назад они случайно приехали сюда, как раз когда магнолия цвела, и пришли в такой восторг, что теперь каждый год приезжают сюда именно в мае.

— Вот я и говорю, что она чужая. И лиственницы и клены в это время еще спят, а она уже цветет и целыми днями веселится, всем мешая, из-за нее мы недосыпаем. Как-то на днях она хвасталась своими цветами, ну я ей и выдал. «Ты бы лучше, говорю, зацвела, когда сэнсэй сюда приезжает». И знаете, что она ответила? «Ты, говорит, гордишься своими красными листьями, а сам ни разу не порадовал ими сэнсэя, так что нечего задаваться». И тогда я вдруг брякнул: «А вот посмотришь, этим летом, когда сэнсэй приедет, я покажусь ему в красных листьях…»

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?..

— Конечно отдаю. Вы ведь пробудете здесь весь август? Я непременно покажу вам свои красные листья. В отличие от этой выскочки, я всегда преподношу вам истинное. Но простите, что оскверняю ваш слух своими недостойными речами. Там, перед верандой, расцвели лилии, взгляните на них. Они расцвели в этом году на две недели раньше обычного, и мы все заволновались, уж не означает ли это, что погода испортится… Но простодушная лилия-мать сказала: «Сэнсэй все не едет, вот мы и постарались расцвести пораньше, чтобы привлечь его своим ароматом». Тогда мы успокоились Представляю, как они обрадуются. Пойдите к ним.

Я подошел к веранде.

В этой части сада всегда было много солнца, поэтому мы сушили там кухонную утварь, постельные принадлежности. За небольшой ровной лужайкой было что-то вроде насыпи, на которой росли клены и еще какие-то деревья, мимо них шла дорога к подножию холма. Еще в прошлом году я с удивлением увидел на границе между лужайкой и насыпью две лилии, увенчанные прекрасными цветами. В этом году их оказалось уже четыре, причем стебли их сильно вытянулись, достигнув полуметра, все они были в бутонах и тихонько покачивались. Рядом с ними я обнаружил выводок еще из трех лилий, тоже тянувших к небу длинные стебли, украшенные бутонами. На насыпи среди сорной травы горделиво возвышались еще несколько лилий, одни были в бутонах, другие сверкали белоснежными цветами.

Кто же их здесь посадил? А может, они сами выросли из занесенных откуда-то семян? Некоторое время я стоял, любуясь красотой цветов и вдыхая их чудный аромат, потом окликнул дочь, возившуюся в доме.

— Посмотри, какие здесь лилии! Постарайся не затоптать их, когда будешь сушить белье.

Дочь на редкость быстро управилась с вещами и, как обычно, к часу дня приготовила обед. Так что мне удалось после обеда часа полтора полежать в шезлонге под деревьями. В начале четвертого я прошел в кабинет, где уже был наведен порядок, и сел за письменный стол перед стопкой бумаги. Здесь, в горах, голова обрела особую ясность, и я с облегчением подумал, что смогу сразу же продолжить работу над третьей книгой.

Внезапно раздался какой-то странный звук за окном, хотя на улице не было даже самого легкого ветерка. Испугавшись, я посмотрел в сторону окна.

— Вот и прекрасно! — послышался строгий мужской голос.

Я открыл окно, но за ним никого не было. Я сел в кресло поглубже. Голос не мог принадлежать дереву. Говорил действительно мужчина. Это было понятно даже такому глухому старику, как я.

Месяца три тому назад я, последовав совету окружающих, купил слуховой аппарат, но госпожа Родительница сказала мне тогда: «Откажись от слухового аппарата. Тебе нарочно ухудшили слух, чтобы ты мог слышать только голос Бога».

Поэтому я не стал пользоваться купленным за большие деньги слуховым аппаратом, но, несмотря на это, прекрасно слышал все, что мне говорила госпожа Родительница своим тихим ласковым голосом. Что касается голоса Бога, то я надеялся, что когда-нибудь действительно услышу его, причем услышу не из уст ясиро, а непосредственно из уст самого Бога-Родителя.

До сих пор Бог-Родитель всегда говорил со мной через ясиро: госпожа Родительница вдруг, прервавшись на полуслове, сообщала: «Сейчас с тобой будет говорить Бог». Через две-три минуты по комнатам проносился какой-то шум, потом из уст ясиро начинал звучать величавый голос Бога-Родителя. Поскольку такое случалось неоднократно, мне казалось, я знаю, как говорит Бог. Простые слова, точные короткие фразы. Уж не Бог ли только что сказал за окном: «Вот и прекрасно!»? И вдруг я понял, чей это был голос. Небесного сёгуна. Я слышал его вечером 28 мая в своей спальне. Чем больше я размышлял, тем яснее мне становилось, что эту короткую фразу произнес Небесный сёгун, и я невольно вскочил со стула.

Мне стало очень не по себе, по телу пробежала мелкая дрожь. Я всегда оправдывал свое неверие, утверждая, что я позитивист. Возможно, Бог-Родитель знал это, а потому нарочно прислал ко мне Небесного сёгуна? Судя по всему, он хотел, чтобы я кое в чем удостоверился.

Во-первых, в том, что без всякого слухового аппарата прекрасно слышу голос Бога-Родителя. Во-вторых, в том, что моя просьба относительно штормового предупреждения прошлой ночью была действительно Им услышана. Первое я принял с радостью и благодарностью, второе наполнило мое сердце стыдом: нельзя было проявлять такую самонадеянность. Я встал и пошел на смотровую площадку, желая принести Богу свои извинения. К этой площадке от нашего дома вела лесная тропа, не более ста метров длиной, но мне с моими слабыми ногами потребовалось немало времени, чтобы дойти до цели. С площадки открывался прекрасный вид, в хорошую погоду можно даже было увидеть на юге гряду Японских Альп. Обратив взор к затянутому облаками небу, я громко закричал, сложив на груди руки:

— Благодарю тебя, Боже! Прости меня!

В эти несколько слов я постарался вместить все чувства, кипевшие в тот момент в моей груди. Некоторое время я стоял на площадке с молитвенно сложенными руками.

Потом вернулся в кабинет, уселся в плетеное кресло и вдруг ощутил неимоверную слабость. Наверное, не надо было забывать о том, что я почти не спал прошлой ночью, а потом еще и проделал такой утомительный путь… Как бы молод я ни был духом, все же мне уже девяносто один, мое тело стало дряхлым, как и положено в такие годы… Мысли о том, сколь печальна участь обремененного плотью человека, снова нахлынули на меня.

Примерно в половине пятого зашла дочь, сообщила, что закончила с наведением порядка в доме, и предложила поехать на источники Хосино смыть токийскую пыль. Еще три года назад мы ходили туда пешком по дороге, ведущей вниз по склону холма, но вот уже года два, как такое путешествие сделалось мне не по силам, и приходилось ездить на источник на машине дальним окольным путем. В конце концов мне это надоело, и я перестал туда ездить вовсе. Однако в тот день я с радостью согласился поехать на источник. Мне так хотелось смыть покрывавшую меня токийскую пыль…

Садясь в машину, дочь спросила:

— Заедем по дороге в управление?

Я давно уже не наносил визитов вежливости начальнику управления, ведающего нашими дачами, да и вообще в последнее время изменил свой образ жизни и не проявлял инициативы в отношениях с людьми. Заводя двигатель, дочь сказала:

— В управлении мы купим билеты на источник… О.-сан из дачи напротив говорит, в этом году разовый билет стал стоить две тысячи иен, а абонемент для местных дачников, который в прошлом году стоил три тысячи иен, в этом стоит уже пять тысяч, к тому же действителен он не на одиннадцать посещений, а всего на шесть. Молодой хозяин ввел новые правила, он ведет дела на американский манер, более рационально…

— На американский манер? Значит, с этого года я уже не смогу пользоваться бесплатным талоном, который мне несколько лет назад преподнес прежний хозяин?

— Я положила твою бирку в сумочку для купальных принадлежностей. Думаю, что тебе следует показать ее, если возникнут какие-то вопросы… Если окажется, что она уже не годится, скажи, что на обратном пути я отдам им абонементную книжечку.

Управление находится у входа на территорию гостиницы. В небольшой конторе сидели двое или трое служащих, но, как только мы вошли, из внутреннего помещения тут же появился начальник и, почтительно поздоровавшись со мной, спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Просто хочу поблагодарить вас за хлопоты. Спасибо, что следили за домом в наше отсутствие, — только и мог выговорить я. Меня поразило, что этот человек, бывший, насколько мне известно, на десять с лишним лет моложе меня, так постарел — лицо его покрылось морщинами, спина согнулась.

— Вы, как всегда, в прекрасной форме, это замечательно. После того как скончался прежний хозяин, я перешел в разряд старшего поколения Хосино, но, глядя на вас, говорю себе, что еще молод, и это придает мне бодрости… Желаю вам хорошего отдыха и крепкого здоровья…

Дочь купила абонементную книжечку на шесть талонов и, снова посадив меня в машину, довезла до входа в гостиницу. Сама она сперва ставила машину на стоянку, а потом шла в купальню через вход для посетителей. Как только машина остановилась у дверей отеля, нам навстречу выбежал приветливый молодой служащий. Я вышел из машины, одной рукой опираясь на палку, а в другой держа небольшой узелок с вещами, и тут же протянул ему свою бирку.

— Вот, собираюсь и в этом году воспользоваться вашими ваннами… — сказал я, а он, вежливо поклонившись, ответил:

— Проходите, проходите, мы всегда вам рады…

Похоже, что мой бесплатный талон был действителен и в этом году.

На источнике Хосино три купальни. Та, которая существует еще с начала века, называется «Утренняя звезда», она находится в старом здании. Хотя после войны эту купальню расширили, она сохранила свой традиционно японский вид. Вторая купальня называется «Солнце». Ее построил лет десять тому назад нынешний владелец, когда, вернувшись из Америки со стажировки, приступил к управлению источниками под руководством отца. Это роскошная купальня, в ее устройстве ощущается американское влияние. Третья, и последняя купальня носит название «Ручеек». Ее построили в прошлом году, уже после смерти прежнего владельца, в чисто американском стиле. Я больше люблю японскую купальню «Утренняя звезда», в «Солнце» и в «Ручейке» я бывал лишь однажды, когда их только-только открыли.

Но на этот раз, пройдя в «Утреннюю звезду», я обнаружил кое-какие новшества и здесь: раздевалку переоборудовали по американскому образцу, дабы она соответствовала индивидуалистическим стремлениям современных клиентов, отчего там сразу стало тесно и неудобно. Горячая вода была в изобилии, она била ключом, переливалась через борт ванны, но в купальне не было ни души. Я обрадовался, что смогу без всяких помех смыть с себя накопившуюся за последнее время пыль, окунулся в ванну подходящей мне температуры и долго лежал, не слыша ничего, кроме тихого журчания вскипающей воды…

Вдруг мне вспомнилось, как в молодые годы, то есть около полувека тому назад, я лежал здесь же в горячей воде и беседовал с Кандзо Утимурой. Не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили… Мой собеседник давно скончался, но я очень живо помню его лицо, голый торс. Тут же мне вспомнилось и другое — как частенько в этой купальне я, обнаженный, слушал рассказы Торахико Тэрады о Нацумэ Сосэки. Перед моими глазами вереницей прошли обнаженные тела всех великих людей, с которыми мне посчастливилось здесь беседовать: художники Араи Кампо и Кундзо Минами, музыкант Рютаро Хирота, бывший ректор университета Кэйо Коидзуми и многие, многие другие…

Наверное, это потому, подумал я, что в последнее время я так много размышляю о печалях человека, обремененного плотью. Но разве не жутко, когда перед глазами девяностолетнего старца вдруг один за другим встают давно позабытые покойники? И тут меня пронзил страх: рядом никого нет, случись со мной что — мне и помочь некому.

В ушах зазвучали слова, сказанные когда-то мне в назидание моим старым другом, доктором медицины Утимурой: «Старым людям нельзя слишком долго оставаться в ванне, это сокращает срок их жизни», — и я поспешно вылез. Доктор дня через три после того, как произнес эти слова, вернулся в Токио и в одночасье скончался, я воспринял их как завет…

Поскольку я уже смыл с себя токийскую пыль, то решил уходить и, желая ополоснуться чистой водой, повернул кран, но воды не было. Повернул другой кран, но воды не было и там. Кранов было несколько, но ни один не работал. Может быть, с американской рациональной точки зрения, чистая вода после ванны была не нужна и ее просто отключили? Работал только тот кран, из которого текла ключевая вода. Приуныв, я вернулся в переделанную на американский манер раздевалку, где даже сесть и то было негде.

В конце концов я оделся и вышел из купальни: в комнате ожидания на стуле сидела моя дочь, поджидая меня.

— Ну как вода?

— Я там был совершенно один… Странное ощущение… Как-то грустно одному в купальне.

— В женском отделении тоже не было никого, кроме меня. Посиди тут, отдохни немного, я сейчас подгоню машину к входу.

С этими словами дочь встала и вышла. Прикинув, когда она сможет подъехать, я через некоторое время, тяжело опираясь на палку, тоже двинулся к выходу. Ко мне подбежал молодой директор и вывел меня на крыльцо.

— Машина сейчас будет, — сказал он, вместе со мной подошел к машине, открыл передо мной дверцу, потом, когда я сел, закрыл ее со словами: — Осторожно, руки, — и почтительно поклонился. Пока я размышлял, соответствует ли его поведение американскому стилю, машина уже выехала из Хосино.

Вечером я рано лег, но спал очень хорошо. Со следующего дня началась наша обычная дачная жизнь.

Я был в прекрасном настроении — чувствовал себя совершенно здоровым, у меня был отменный аппетит, ясная голова, я был уверен, что смогу регулярно читать и работать. Более того, в этом году мне, наверное, удастся даже несколько раз прогуляться по лесной тропе к смотровой площадке — хорошее упражнение для ног. Работа над третьей книгой, заказанной мне Богом-Родителем, таким образом, будет идти по плану, и у госпожи Родительницы не будет причин для беспокойства, радовался я. Второго числа во время ужина, сообразив, что завтра зять покидает Японию, и прикинув, когда он, закончив ужин, перейдет к десерту, я позвонил на токийскую квартиру. И в нашем токийском доме, и на даче телефоны стоят в столовой. К телефону подошел зять.

— Ты ведь завтра должен вылетать?

— Да, сегодня я получил от врача результаты последних анализов, он сказал мне, что с моей печенью, в общем, все в порядке.

Будь он моим сыном, я бы сказал: «Стоило столько волноваться из-за тебя, дурака…» Но поскольку он все же был мне зятем, я сдержался и сказал:

— Прекрасно, значит, теперь ты можешь спокойно ехать.

Он говорил еще что-то вроде того, что прочел мою последнюю книгу, но я, по своей старческой глуховатости, уже мало что слышал, впрочем, мне было достаточно узнать, что все проблемы, так мучившие нас последний месяц, наконец разрешены.

Положив трубку, я сразу сказал дочери:

— Зятю сегодня сказали окончательно, что из-за печени можно не беспокоиться.

— Значит, все идет так, как говорила госпожа Родительница: «Как только он примет решение ехать, все его болезни пройдут за одну ночь, как не бывало…» — ответила она с явным облегчением. — Прекрасно! Теперь и сестра успокоится, поверив в существование госпожи Родительницы и в действенность ее советов.

 

Глава восьмая

Дачная жизнь, как обычно, была очень насыщенной, я смог полностью сосредоточиться на работе. Здесь, в отличие от Токио, меня ничто не отвлекало и не нервировало, это во-первых, а во-вторых, у меня, как правило, было прекрасное самочувствие.

Размеренный ритм моей жизни нарушали только визиты госпожи Родительницы, этим летом она была у меня на даче целых три раза.

В прошлом году она появлялась 6 и 15 августа, в эти же дни она посетила меня и теперь. В прошлом году она постаралась добраться до нашей дачи именно 6 августа, в этот памятный и горестный день первой в истории человечества атомной бомбардировки, чтобы в подробностях поведать мне о том, как в одно мгновение погибло великое множество возлюбленных чад Божьих, будто бы разом низринутых в ад…

Она рассказала мне, что сама была там и как могла старалась помогать людям, оказавшимся на грани смерти, — старым и молодым, мужчинам и женщинам, прижимала к груди всех этих несчастных, обожженных, израненных настолько, что невозможно было отличить мужчину от женщины, бормотавших в беспамятстве: «Воды, воды», была с ними до самого конца, обнимала обгоревшие тела девушек-студенток, которые звали: «Мама, мама», и шептала им, провожая в последний путь: «Я здесь, с тобой, не бойся…» Каждого из живых мертвецов, которыми были завалены улицы, она проводила словами материнской любви. Слушая ее, я не мог сдержать рыданий.

В результате взрыва атомной бомбы в Хиросиме, продолжала она, в адских мучениях погибло двести тысяч безвинных людей. Одно это убеждает: нет ничего страшнее войны и допустить ее нельзя. Однако в настоящее время на военных складах и Востока и Запада хранится великое множество бомб, готовых к действию, бомб куда более мощных, чем та, которая упала на Хиросиму. Если вдруг, паче чаяния, великие державы окажутся втянутыми в войну, то вполне возможна такая ситуация, когда по чистой случайности будет применено атомное оружие. А это грозит полным уничтожением и людей, и всего живого на земле. Можно представить себе, как печалуется Бог-Родитель…

Бог-Родитель надеялся, что мировые религии, осознав грозящую человечеству опасность, постараются направить его к созданию мира без войн, к уничтожению ядерного оружия. Именно это и оправдывает их существование, именно это и является их миссией на земле, но современные религии забыли о своей важной миссии, они превратились в нечто вроде учебных заведений, в организации, преследующие свои корыстные цели, заботящиеся лишь о том, чтобы сохранить свою исторически сложившуюся структуру. Поэтому Бог-Родитель и решил сам приступить к Спасению Мира и готов начать с его Великой Уборки, так что очень скоро мир будет освобожден от угрозы ядерных войн…

Далее госпожа Родительница поделилась со мной своими соображениями о мировых религиях и сказала, что Бог-Родитель просит меня заниматься изучением современных вероучений, дабы подготовиться к тому дню, когда надо будет переходить к действиям по их преобразованию. Вечером она покинула наш домик в горах.

В этом году 6 августа госпожа Родительница появилась у нас утром и сказала, что нарочно снова посетила нас в день атомной бомбардировки, но в этом году ее лицо уже не было таким мрачным, в ее чертах сквозило даже некоторое умиротворение.

В моем японском кабинете она переоделась в алое кимоно, села на большое алое сиденье спиной к письменному столу и, усадив перед собой дочь и меня, обратилась к нам примерно с такими словами.

Желая избавить мир от ядерной опасности, Бог-Родитель неоднократно бывал в Америке и в северной красной стране. Каждый раз госпожа Родительница сопровождала его и помогала ему, поэтому она хорошо знает, как трудно заставить человека изменить свои чувства и мысли. Но Богу-Родителю удалось достичь многого, в течение ближайших пятидесяти дней обе эти столь неподатливые державы впервые подпишут договор, который станет первым шагом на пути к отказу от ядерного оружия. А раз так, можно больше не беспокоиться о том, что человечество погибнет в результате ядерного взрыва. Потому-то сегодня и здесь, в горах, такая прекрасная погода. Тем не менее есть страны, которые, как это ни глупо, до сих пор находятся в состоянии войны.

Госпожа Родительница неоднократно сопровождала Бога-Родителя, когда он наведывался в эти страны, они пытались установить там мир, но несчастные люди, живущие в настоящем аду, их не слушают. Она сказала, что хотела бы как-нибудь взять меня с собой, чтобы показать мне этот ад на земле, и выразила надежду, что придет день и упрямо рвущиеся к власти правители этих стран поймут, сколь нелепо вести войну, которая никому не приносит пользы, и прекратят воевать, сказав войне нет.

В тот же день после обеда, перед тем как уехать в Токио, она снова все в том же моем кабинете переоделась в алое кимоно и обратилась ко мне:

— Ты перечитал гору всякой литературы об Иисусе и Шакьямуни. Бог доволен тобой… Он велел читать тебе эти книги, рассчитывая, что описанные там реальные факты убедят тебя: и на Иисуса и на Шакьямуни, на каждого в свое время, снизошел Великий Бог-Родитель, а потому все мировые учения в сущности — одно и то же. Я когда-то уже говорила тебе о том, что Бог-Родитель снизошел на обоих, но тогда ты не поверил мне…

— Я стыжусь своей недоверчивости. Но я уже говорил, что без реальных фактов ничему не могу поверить…

— Тебе нечего стыдиться… Позитивизм — это прекрасный научный метод, который ты усвоил еще в молодости, когда учился на Западе… Но об этом мы поговорим подробнее как-нибудь в другой раз. Тогда ты расскажешь мне, как и чему тебя учили… Позитивизм вовсе не является причиной твоего неверия, поэтому стыдиться тебе нечего. Благодаря ему ты узнал об Иисусе и Шакьямуни гораздо больше, чем того ожидал Бог-Родитель, ты познакомился с жизнью этих двух великих личностей и открыл для себя много нового. Все узнанное тобой является чрезвычайно ценным материалом, который углубит твое представление о религии и окажется особенно полезным в те дни, когда Бог-Родитель начнет Великую Уборку мировых религий… Да… Но об этом мы тоже поговорим как-нибудь позже. Теперь же мне хотелось узнать вот что: когда ты занимался изучением Шакьямуни и Иисуса Христа, не задумывался ли ты о том, что этих двух великих людей связывают с Богом-Родителем особые отношения?.. О том, что далеко не всякий человек мог бы оказаться на их месте?.. Разумеется, все люди — дети Бога-Родителя, и тому доказательство — богоданный дух, заключенный в груди каждого человека. И потому каждый человек, достигнув определенного духовного совершенства, может услышать глас Бога-Родителя. Иными словами, все люди имеют в груди своей вместилище — ясиро… Кодзиро! И ты, и твоя дочь — вы тоже можете стать вместилищами Бога-Родителя, если только достигнете духовного совершенства. Когда-нибудь мы поговорим и об этом, а пока радуйся жизни и мужайся…

Поведав нам все это, госпожа Родительница вечером 6 августа отбыла в Токио.

15 августа, после обеда, она снова появилась у нас на даче.

В прошлом году она тоже навещала меня вечером 15 августа.

— Это знаменательный день, — сказала она, — сегодня Япония, обессилев, вынуждена была прекратить войну, которую упорно вела много лет. Поэтому я пришла к тебе именно сегодня.

Потом госпожа Родительница вышла на веранду и принялась внимательно разглядывать сад.

Ей вынесли сиденье, настроившись на нем, она некоторое время смотрела на деревья. Потом встала, приложила ладони к столбу, ее взгляд то обращался к потолку, то скользил по комнатам, в которых из-за летней жары были раздвинуты перегородки. И вдруг она позвала меня:

— Кодзиро! Сколько же лет прошло с тех пор, как построили этот дом? Пятьдесят пять? Да… Как разрослись за это время деревья! Все эти годы ты холил их и лелеял, и они всегда готовы перекинуться с тобой словечком… Чего еще желать? Эти голоса природы и надобно считать голосом Бога. Каждое дерево радуется, когда ты ему отвечаешь…

Кодзиро, ты считаешь этот дом старой развалюхой, но разве это не твой любимый дом, который в течение пятидесяти пяти лет хранил покой и твой, и твоих домашних? Тебе никогда не хотелось его поблагодарить? Раз ты разговариваешь с деревьями, тебе следовало поговорить и с домом… Ты пренебрежительно называешь его развалюхой, но он ведь еще крепкий, все в нем на своем месте, он бодрится как может… В течение пятидесяти пяти лет — в том числе и во время мучительно долгой войны — этот дом заботился о тебе, хранил твоих близких…

Мне ничего не оставалось, как признать себя виноватым.

В тот вечер после ужина, уже в десятом часу, когда мы собирались предложить госпоже Родительнице отправиться на покой, она облачилась в алое платье и, пройдя в кабинет, сказала, что хочет говорить со мной. Мы слушали ее вместе с дочерью, она впервые говорила с нами так поздно вечером. Но голос ее звучал, как всегда, ласково.

— Вот ты все говоришь — «развалюха», а эта развалюха между тем рассказала мне много интересного. Ты ведь знаешь, что на соседней даче жил председатель палаты представителей? Твой младший брат Такэо был еще женат на его дочери. Незадолго до капитуляции, кажется в марте, обе ваши семьи, уехав из Токио, поселились здесь и по-соседски делили друг с другом горести и радости… Помнится, двумя годами раньше твоего брата призвали в армию и рядовым солдатом отправили на Окинаву. Его тесть был прекрасным, честным человеком — большая редкость среди политиков. Целых два года ты призывал его прекратить войну как можно быстрее, даже ценой поражения. Он же неизменно отвечал: «Я-то прекрасно все понимаю, но попробуй кому-нибудь об этом скажи…» Да, война — это отвратительно… Солдаты, посланные на Окинаву, почти все пали на полях сражений, сама же Окинава была оккупирована Америкой, огласке это не предавалось, но люди, стоящие у власти, все знали, и как же беспокоился председатель палаты за судьбу твоего брата! Ты тоже волновался, тем более что невестка с двумя малолетними детьми жила тут же, рядом… Однако твоему брату повезло, незадолго до того, как американцы вторглись на Окинаву, он был послан на Тайвань, кажется репортером, и остался жив. Помнишь, как все рыдали от радости, узнав об этом? Бог спас твоего брата в награду за благородство его тестя и за праведность ваших родителей…

Войны обычно вспыхивают, когда в верхних эшелонах власти начинается моральное разложение, чем дольше тянется война, тем больше — и духовно и физически — страдает простой народ и тем в большей роскоши погрязают сильные мира сего, они деградируют духовно, и в конце концов процесс становится неуправляемым… За примером далеко ходить не надо — доказательства, и весьма убедительные, были предъявлены тебе здесь, в этом горном жилище, за три месяца до знаменательного дня капитуляции… Тогда горячие источники Хосино выглядели совсем не так, как сейчас, стояла одна лишь маленькая деревенская гостиница. Помнишь, как однажды прошел слух, что из гостиницы всех выставили и весь второй этаж предоставлен в распоряжение какой-то важной дамы? А со следующего дня для местных дачников были установлены строгие ограничения — им разрешалось пользоваться купальней только с часа до трех дня… Разумеется, в эти два часа купальни были переполнены местными жителями, и все перемывали косточки важной гостье… — Тут госпожа Родительница засмеялась…

Это и в самом деле была довольно странная история. Забыть ее невозможно при всем желании. Та важная дама имела при себе секретаря и слугу, и тут же пошли слухи, что она — любовница какого-то видного политика. Во всяком случае, так мне рассказала жена, вернувшись из купальни. В те годы в стране не хватало продовольствия, люди, уехавшие из Токио и поселившиеся на дачах, переставали получать продовольственный паек. Чтобы не умереть с голода, приходилось ходить по окрестным деревням и менять одежду на продукты питания, а между тем дачницы, возвращаясь из купальни, рассказывали, что с гостиничной кухни постоянно доносились совершенно нестерпимые запахи еды, которую готовили для позднего обеда дамы со второго этажа. Принюхиваясь, они определяли: «Сегодня у нее к обеду бифштекс» — или: «Сегодня жареная курица»… В один прекрасный день выяснилось, что женщина эта — любовница князя Коноэ: всеведущие местные кумушки рассказали, что накануне, вызвав всеобщий переполох, перед гостиницей остановилась машина (причем работающая на бензине — большая редкость, ведь в те дни основным видом топлива был древесный уголь), из нее показалась высокая фигура князя Коноэ, который быстро прошел в гостиницу.

С тех пор единственной темой разговора для людей, как и я, пережидающих трудные времена на своих дачах в Хосино, стала любовница князя. Говорили, что ей лет тридцать пять — тридцать шесть и она очень хороша собой, что ей к лицу европейское платье, что у нее надменный вид, что иногда она прогуливается с кем-нибудь по роще, судачили о том, кто ее навещает и что ей привозят. А все, кто к ней приезжал — и мужчины и женщины, — были одеты совсем не по военному времени: вместо простых шаровар они носили короткие юбки или спортивные брюки, в каких обычно играют в гольф, на голове у них были панамы. Еще говорили, что в гостиницу то и дело затаскивают ящики с фруктами, что часто приезжает машина, доставляющая армейский спецпаек, что однажды все были поражены, увидев в купальне кусок довоенного мыла, а потом выяснилось, что его забыла любовница князя…

Почти все тогдашние дачники были погорельцами, их токийские дома еще до мая сгорели во время воздушных налетов, кроме того, все мужчины, и я в том числе, должны были выполнять трудовую повинность: каждое утро мы садились в идущий в сторону Токио поезд, выходили через две остановки и рыли окопы у подножия окрестных холмов, потом нас на вечерней электричке довозили до станции Куцукакэ и там распускали. Нам сказали, что лица, отказавшиеся подчиняться, будут обвинены в антипатриотических настроениях и изгнаны из района эвакуации. Местные школьники почти не ходили на занятия, а собирали на плоскогорье какие-то травы, якобы служащие сырьем для волокна, необходимого для военных нужд, а девочки постарше каждый день ездили в женскую школу в Коморо, откуда их в организованном порядке отправляли на заводы. К тому же из-за недостатка продуктов все были постоянно голодны и уставали так, что просто валились с ног…

И вот в то время, когда все жили в таком аду, тут же, рядом, точно такие же японцы блаженствовали в раю, они не знали, что такое голод, и ни в чем себе не отказывали. Естественно, что, глядя на это, люди только диву давались и не могли удержаться от пересудов. Особенно всех возмущало, что это любовница именно князя Коноэ. Невольно возникал вопрос: как можно такое допускать?

Князья Коноэ веками прислуживали императорскому семейству и были связаны с ним теснее других старинных родов. Тогдашний глава рода был интеллигентным молодым человеком, окончившим один из лучших университетов страны, он не участвовал в политических играх, слыл либералом, а после маньчжурских событий на него с надеждой смотрел весь народ.

Еще до начала маньчжурских событий японские военные стали все чаще и чаще вмешиваться в государственные дела, парламентская политика игнорировалась, у многих будущее Японии вызывало тревогу и страх, и, словно идя навстречу их пожеланиям, в июне 1937 года князь был назначен премьер-министром. Я вовсе не собираюсь затрагивать здесь вопрос о политических установках и влиянии князя Коноэ, скажу только, что вся интеллигенция возлагала на него большие надежды, полагая, что он поддержит совсем еще юного императора, устранит из его окружения рвущихся к власти военных, возродит парламентскую политику, основы которой были заложены конституцией Мэйдзи, и поведет страну по мирному курсу.

Не прошло и месяца, как все эти надежды оказались преданными. Не знаю, в какой именно области специализировался князь Коноэ в Киотоском университете, но, судя по всему, в своих политических воззрениях он был верен старым, сформировавшимся еще в эпоху Хэйан монархическим взглядам, и народа, с его правом на свободное волеизъявление, для него будто вовсе не существовало, в результате, как это ни печально, он требовал, чтобы императору поклонялись как живому богу, и имел при этом превратное представление буквально обо всех областях реальной жизни страны — о политике, экономике, дипломатии, армии. Кроме того, возможно — по своей аристократической изнеженности, он не умел ни в чем себя ограничивать, не умел отвечать за свои решения и жертвовать своими интересами. Сталкиваясь с малейшим препятствием, он, словно ребенок, говорил: «Ну и ладно» — и, устранившись, со стороны наблюдал за тем, кто продолжает начатое им дело… Именно этот человек и должен был нести ответственность за все те страшные несчастья, которые выпали на долю Японии и японскому народу, начиная с маньчжурских событий и вплоть до поражения в войне на Тихом океане. (Если кто особенно заинтересуется этим вопросом, советую заглянуть в «Сводные хронологические таблицы по истории современной Японии», период с июня 1940 года до 15 августа 1945 года, там всего двадцать три страницы. В них вы найдете массу фактов, куда более захватывающих, нежели любой исторический роман, фактов, весьма показательных для Японии и чрезвычайно поучительных, поскольку из них следует, как можно впредь избежать подобных ошибок.)

Итак, в один прекрасный день, это было в середине июля того самого 1945 года, я, отлынивая от принудительного труда в городе, занимался тем, что подкармливал фекалиями тыквы, посаженные между деревьями в саду, и вдруг увидел, что по лиственничной аллее перед нашим домом в сторону смотровой площадки прошел секретарь князя Коноэ. Так как площадка совместными усилиями нескольких соседних домов была распахана под огород, я ожидал, что секретарь сразу же вернется. Однако обратно он прошел только через полчаса. Из чего я заключил, что он заходил к нашему соседу, председателю палаты.

В то время я крайне редко бывал на горячих источниках Хосино и видел этого секретаря мельком и только однажды: он сидел в плетеном кресле на веранде второго этажа и со скучающим видом разглядывал окрестности. Помню, я еще подумал тогда с некоторым презрением: «А, это и есть секретарь князя Коноэ, тоже мне политик, только и способен, что сторожить хозяйскую любовницу». И, увидев важного господина, проходившего по аллее перед домом, я усомнился: «Может, это вовсе и не он?» И решил уточнить у жены.

— Конечно же это он, сторож княжеской любовницы. Он и дня три тому назад заходил к соседям и провел у них около получаса.

— Значит, я не ошибся… А соседи тебе ничего не говорили?

— Нет.

Я тут же направился к соседям и, поднявшись на веранду позади дома, позвал:

— Хозяин дома?

Меня пригласили войти, но поскольку я только что возился с фекалиями, то постеснялся входить в дом и остался на веранде. Скоро вышел хозяин, и я спросил его, нет ли каких-нибудь новостей.

В то время в нашей дачной местности газет было не достать, мы довольствовались сообщениями по радио, поэтому старого председателя палаты не особенно удивило мое внезапное появление.

— Вот возился в саду и подумал: погода отменная, ветра совсем нет, наверняка сегодня опять будет очередной налет… Сразу возникла дурацкая мысль — а какой город на сей раз? Ведь вроде бы ни одного уже не осталось… Знаете, что мне все это напоминает? Драку, которую без всякого повода затеяли со старшеклассниками трое малолеток-задир, причем двое тут же сдались, а третий упорствует, вот его-то и отделают так, что он уже не оправится… На месте этого задиры я сдался бы сразу… — попытался пошутить я.

Хозяин принес сиденье и уселся на веранде, явно готовый к неторопливому разговору. Поэтому я спросил без обиняков:

— Кажется, к вам давеча заходил секретарь князя Коноэ? Нет ли каких утешительных новостей?

Председатель ответил не сразу. Только после того, как его жена принесла нам чай и мы выпили его, он, улыбаясь, сказал:

— Да, все точно как с этими задирами. Надеюсь, вы будете держать язык за зубами… Дело в том, что наш главный задира наконец решил сдаться и обратился за посредничеством к одному из старшеклассников, который с его противниками накоротке. Побоялся, видно, что, если он сдастся сам, его просто забьют до смерти…

— Правда? Но это же прекрасно!

— Прекрасно-то прекрасно, но дело в том, что старшеклассник, к которому обратился за помощью наш сорванец, ему отказал…

— Да? Жаль!.. А как будет выглядеть эта история в приложении к японской действительности?

Поскольку хозяин молчал, я снова спросил:

— Старшеклассник, отказавший в посредничестве, — это что, Швейцария?

— Советский Союз.

— Как Советский Союз? Нельзя ли подробнее?

— Подробностей я и сам не знаю. Говорят, что вроде бы десятого числа на совещании в присутствии его величества было решено послать в Советский Союз князя Коноэ, чтобы он просил о посредничества в выходе Японии из войны. Это решение было тут же доведено до сведения советской стороны, и через три дня пришел отказ.

— Что же, князь Коноэ лишился доверия и в Советском Союзе?

— Трудно сказать, в чем тут дело…

— Но ведь если говорить не о капитуляции, а просто о посредничестве в выходе из войны, то нам кто угодно откажет… Почему нельзя было поставить вопрос о капитуляции?

— Такого понятия, как капитуляция, для армии не существует. И на этом совещании все военные были решительно против.

Я вдруг заметил, что глаза старого политика увлажнились. «Наверное, он думает о его величестве», — догадался я и поспешно откланялся. «Значит, надо готовиться к тому, что войска противника оккупируют всю Японию» — от этой мысли на сердце у меня стало совсем тяжело. Больше я не решался ходить к соседу, даже если и замечал, что мимо нашего дома проходил секретарь князя Коноэ. Но вот однажды… По-моему, это было 10 августа… Я видел, как мимо наших ворот в сторону Хосино прошел секретарь, и тут же меня позвали к соседям.

Старый председатель ждал меня в гостиной, лицо его было страдальчески искажено.

— У меня только что был секретарь князя Коноэ, — сразу же заговорил он, — есть секретная информация о том, что шестого числа на Хиросиму сбросили бомбу и взрыв был необыкновенной мощности. Это какая-то страшная химическая бомба, которую совсем недавно изобрели американцы, говорят, что от одного взрыва полностью сгорела Хиросима и все двести тысяч ее жителей получили страшные ожоги и скончались в ужасных мучениях, седьмого числа американские самолеты разбрасывали по всей стране пропагандистские листовки. Мол, если вы немедленно не сдадитесь, такие же бомбы будут сброшены на все крупные города Японии. Вчера они сбросили бомбу на Нагасаки. Один взрыв — и полгорода как не бывало. Тут и военные перепугались: ведь если такую бомбу сбросят на Токио, они не смогут обеспечить безопасность его величества. Говорят, что императорскую семью предполагается перевезти в тайное подземное убежище, которое специально подготовлено в горах Синано. А поскольку неприятелю известно, что здесь, в Каруидзаве, живут в эвакуации некоторые члены императорского семейства и вообще многие важные особы, то они не преминут сбросить эту свою страшную бомбу и сюда, поэтому князь Коноэ решил переехать в другое место, понадежнее. И этот его секретарь пришел сегодня специально, чтобы посоветовать и мне уехать отсюда куда-нибудь подальше в провинцию.

Я на минуту утратил дар речи. Но сидеть друг против друга и молчать было невыносимо, поэтому в конце концов я заговорил:

— Четыре дня назад, когда я был на принудительных работах — мы рыли траншеи в горах, — офицер, надзиравший за нами, бахвалился: мол, потерпите еще немного, как только войска противника начнут бои на территории Японии, наша пехота мигом разобьет их в пух и прах, у нас в тайных местах спрятаны и только поджидают своего часа три тысячи самолетов вместе с бесстрашными пилотами… Не успеют вражеские войска высадиться на японский берег, как мы их победим. Неужели эти вояки считают, что такими разговорами можно обмануть народ?

— Так как, вы будете переезжать?

— Нет.

— Жаль. А я подумал, может, вы возьмете с собой мою дочь с детьми… Мы-то с женой старые люди, нам уже все равно, но я никогда себе не прощу, если Такэо, вернувшись, станет винить меня в том, что я не перевез его жену и детей в безопасное место…

— Мне вообще кажется, что японская армия капитулирует раньше, чем на такую маленькую деревню будет сброшена эта страшная бомба. В конце концов, вояки, которые заправляют сейчас в Японии, как бы упрямы они ни были, все же воины, в крайнем случае они сдадутся, спасут таким образом народ, а сами сделают себе харакири. Поэтому вряд ли стоит спешить с переездом.

Ответив так, я вдруг вспомнил, как в начале марта, за три дня до воздушного налета на район Ситамати, председатель позвонил мне и сказал, что у него есть ко мне предложение. Он собирается эвакуировать на дачу в горах дочь и внуков, так вот не думаю ли я отправить туда же жену и двух младших дочерей? Если да, то он может отвезти сразу всех шестерых, и, пока к ним не присоединятся остальные члены семьи, они поживут все вместе в моем доме. Моя жена, как всегда в трудных случаях, обратилась за советом к Матушке из Харимы (Кунико Идэ). Она дозванивалась полдня, и в конце концов ей удалось соединиться с Матушкой. И та посоветовала ей немедленно покинуть Токио. Потом Матушка подозвала к телефону меня и очень тепло поговорила со мной. Вот что она сказала: «Для того чтобы заставить опомниться лживых и криводушных правителей Японии, на все крупные города страны будут совершены воздушные налеты и они будут сожжены. Бог-Родитель сокрушается, видя, какие несчастья выпадают на долю возлюбленных чад Его, но закрывает на это глаза, видя в происходящем нечто вроде небольшой порки, которая заставит людей смирить гордыню и снова обрести душевную простоту. Поэтому, что бы с вами ни случилось, какие бы беды и лишения на вас ни обрушились, пусть даже вы останетесь без гроша, вам надо прежде всего дорожить жизнью и все силы свои направить на то, чтобы выжить. Бог-Родитель непременно придет вам на помощь и сделает вас счастливыми. Помните, побеждает проигравший. Вам нет нужды волноваться, я всегда молю за вас Бога-Родителя. Даже если Японию ждет поражение в войне, вы должны с честью выдержать это испытание и постараться дожить до того дня, когда вы сможете сказать: „Никогда еще Япония не была такой счастливой страной…“» Я тут же передал ее слова жене, но председателю палаты ничего не сказал, побоявшись, что все, связанное с верой, будет превратно им истолковано…

На следующий день рано утром любовница князя Коноэ со своими присными поспешно покинула гостиницу на горячем источнике. А еще через три дня, в полдень, по радио передали императорский манифест об окончании войны.

В тот раз, это было 16 числа, госпожа Родительница отбыла в Токио после обеда. Утром она облачилась в алое кимоно и сказала нам с дочерью:

— Мне жаль, что вчера вечером я заставила вас вспомнить те трагические тяжелые дни, но все японцы должны время от времени вспоминать о них, дабы правильно оценивать настоящее. Тогда никому и в голову не могло прийти, что всего через какие-нибудь двадцать-тридцать лет настанет такое счастливое время. Оно настало благодаря тому, что все вы самоотверженно трудились, теперь Япония считается одной из самых богатых стран мира, все японцы живут в достатке и никто не голодает.

— Однако в последнее время, — сказала она далее, — я, сопровождая Бога-Родителя, бываю во многих странах, и то, что я вижу там, наводит меня на размышления.

Вот один из выводов, к которым пришла госпожа Родительница.

— Люди, стоящие наверху, причем это относится к любой области — политике, экономике, — обладают определенной властью, иначе они просто не могут действовать. Но, долго находясь у власти, они забывают, что они тоже люди, утрачивают душевную простоту, у них возникает ложное представление о том, что быть у власти — это основное свойство их личности. Преисполненные сознанием собственной значительности, они цепляются за свое место, не желая уступать его другим. И даже если в конечном счете все-таки уступают его, человечность и душевная простота не возвращаются к ним, они и потом стремятся демонстрировать свою принадлежность к власть имущим. Может быть, у японцев просто такие дурные наклонности, но боюсь, именно это может в будущем ввергнуть Японию в пучину бедствий. Все люди, какие бы посты они ни занимали, остаются детьми Бога — Отца Великой Природы, они должны беречь свою душевную простоту и стараться жить, во всем помогая друг другу…

А вот второй вывод.

— Говорят, что Япония превратилась в богатую страну, но стали ли люди богаче духовно, сделались ли они счастливее? Не произошло ли обратное — духовное оскудение, связанное с чрезмерной приверженностью к материальным благам? Да и вообще, когда говорят о том, что какая-то страна стала богаче, обычно имеют в виду только увеличение капиталов, а это вовсе не значит, что у простых людей стало больше денег. Где-то в стране собраны бессмысленно большие денежные суммы, их перемещение, обусловленное различными обстоятельствами, является силой, приводящей в движение общество. Это страшно, потому что заставляет людей слепо верить во власть денег. К счастью, после поражения в войне Япония отказалась от вооружения и сделала мир основой своей государственной политики, что и привело ее к процветанию, однако установка на мирное развитие очень быстро стала всего лишь прикрытием. И не стоит ли снова обратиться к тому, начавшемуся с маньчжурских событий периоду в истории Японии и хорошенько его проанализировать? Может, это поможет избежать ошибок, которые совершили тогда власть имущие, опиравшиеся в управлении страной на силу денег, а перед началом войны еще и на военную мощь?..

Слушая то, что говорила нам госпожа Родительница, я еще острее обычного ощутил недоверие к политике, которая проводилась в стране в последнее время.

— Япония является свободной демократической страной, имеющей мирную конституцию, но в течение долгих лет парламентская политика определяется только одной партией — либерально-демократической. Естественно, что государственными делами заправляет председатель этой партии, являющийся одновременно премьер-министром. Более того, уже много лет в стране существует положение, при котором премьером, наделенным полномочиями, равными тем, какие имел до войны император, назначается исключительно председатель либерально-демократической партии, и невозможно даже представить себе, что на смену этой партии придет одна из оппозиционных. Разумеется, за это время возникла тоталитарная политическая структура, при которой одна партия сохраняет за собой монопольное право на управление государством. При этом политическая власть сосредотачивает в своих руках уже не военную мощь, как это было до войны, а колоссальные денежные ресурсы, именно в этом и таится серьезная опасность. Настали времена, когда только и слышишь: «Деньги, деньги», люди слепо верят во власть этих самых денег, даже в избрании так называемых народных представителей — депутатов парламента — решающую роль играют все те же деньги. Пока тлетворное влияние власти денег распространяется на внутригосударственные дела, на это еще можно закрыть глаза, нынче, однако, японцы начинают вступать в сложные экономические отношения с другими странами, прежде всего с Америкой, да и с европейскими державами тоже. Боюсь, нам грозит опасность в скором времени остаться в изоляции, точно так же, как это было до войны…

Тут госпожа Родительница окликнула меня по имени. Я испуганно вздрогнул: задумавшись, я прослушал, что она говорила. Госпожа Родительница продолжила:

— В какую сторону ни посмотришь, везде одна и та же картина: во главе всех соседних государств — на юге, на севере, на востоке, на западе — стоят люди, которые руководствуются только узколичными интересами и соображениями и не испытывают друг к другу ничего, кроме злобы. Эта картина свидетельствует о подспудном стремлении привести мир в состояние хаоса… Именно стремление к хаосу и можно назвать невидимой войной… Люди ненавидят друг друга и, хотя это не всегда заметно, воюют друг с другом даже в экономике, даже культурные связи осуществляются неверными методами, идеи, логика — все рушится… Это и должен исправить Бог-Родитель, это и должна исправить Природа… Что значит исправить? Вот, к примеру, человек произвольно, искусственным образом хочет остановить то, что движется, он заставляет реки течь вспять, в результате сельскохозяйственные угодья и леса перестают получать питание. Тогда Природа, чтобы обеспечить растения водой, устраивает разные стихийные бедствия… Разумеется, это оборачивается несчастьем для человека, но если задуматься о причинах бедствий, станет ясно: все произошло именно потому, что человек не думал ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний… Если сегодня, в этот знаменательный день конца войны, окинуть взглядом землю, что мы увидим? Мир захвачен водоворотом несчастий и скрытых войн. Не знаю, удастся ли тебе уловить все это своим чистым взглядом и передать людям…

В прошлом году, сказав это. Родительница вскоре удалилась.

В этом году госпожа Родительница опять посетила нас 15 августа. Я рассчитывал, что на этот раз она поможет мне с ногами — в последнее время мне стало трудно добираться даже до смотровой площадки, которая находится меньше чем в ста метрах от нашего дома…

 

Глава девятая

В этом году госпожа Родительница опять посетила нас 15 августа и, проведя у нас два дня, отправилась в Токио. За эти два дня она беседовала со мной трижды.

Госпожа Родительница и раньше в разговоре со мной всякий раз выбирала тему, которая служила для меня прекрасной духовной пищей, слушая ее речи, я всегда испытывал волнение, ее слова глубоко врезались мне в душу, однако в последние полгода я заметил, что, акцентируя мое внимание на определенных проблемах, она старается расширять их и постепенно внедрять в мое сознание, словно поднимаясь со мной вверх по лестнице, от одной ступеньки к другой.

Она знает, что я получил некоторое представление об Истинном мире и Мире явлений, уже в полной мере вкусив горести человека, наделенного плотью, поэтому, руководствуясь материнской любовью, стремится по возможности подправить это мое представление и углубить его, то есть дать мне возможность, оставаясь самым обычным человеком, пройти тот курс духовного совершенствования, который проходят в Истинном мире.

В беседах со мной она старается использовать вполне доступные слова и термины, и все же их содержание порой оказывается для меня слишком сложным. Позже я обязательно прослушиваю записи ее бесед, затем читаю их, перенесенные на бумагу, и многое кажется мне убедительным, иногда у меня даже возникает мысль, что мой долг — упорядочить все эти записи по темам и опубликовать их, как только представится передышка. Но пока что осе силы уходят на то, чтобы продвигаться вперед в своих духовных занятиях.

15 августа речи госпожи Родительницы были примерно того же рода. Закончив говорить, она впервые за долгое время спросила, нет ли у меня вопросов, но мне было не до вопросов. Я не нашел в себе душевных сил даже на то, чтобы попросить ее помочь мне с ногами, которые настолько ослабели, что я не мог пройти и ста метров до смотровой площадки.

Однако во время второй нашей беседы, которая состоялась на следующий день, госпожа Родительница удивила меня тем, что, спустившись с красного сиденья, которое, как всегда, было приготовлено для нее, ласковым тоном сказала:

— Сегодня я спущусь с небес на землю и буду говорить о простых вещах, так что можешь не особо напрягаться… Так вот, в нашем мире стоит сделать хоть шаг — тут же вздымаются тучи пыли и оседают на тебе. А ты ведь у нас человек аккуратный, горстку пыли увидишь — и уже недоволен, сразу теряешь душевное равновесие… Вот Бог и стреножил тебя, чтобы ты не ходил туда-сюда, а с превеликим усердием выполнял все, что Он соизволит тебе поручить. Будь ты совершенно здоров, будь ты в состоянии запросто пройти пару километров, увидел бы тучи пыли и стал мучиться, ломать голову над тем, что с этим делать… Вот тебе и дано сил ровно столько, чтобы ты мог совсем немного передвигаться. Бог, видишь ли, следит за твоим состоянием (контролируя твои телесные недомогания), поскольку тебе надобно побольше хорошего видеть, слышать только хорошее, говорить о хорошем… Да и я давно уже прошу Бога: надо бы как-то его удержать, чтобы пыли не набрался… Ноги твои в полном порядке, просто когда ты идешь. Бог виснет на твоей пояснице, цепляется за ноги, предоставь Ему это делать и успокойся. И слух Он нарочно тебе притупил, чтобы ты не слушал, что говорят дурные люди, в их словах слишком много пыли… Так что все от Бога…

Потом госпожа Родительница подробно рассказала мне о том, что, когда — еще при ее жизни в этом мире — стала она стареть, Бог-Родитель не давал ей и на кухню выходить — мол, тогда на нее ляжет слишком много пыли. Он обеими руками закрывал ее уши, строго-настрого запрещая слушать речи недовольных людей. А все потому, что она стала вместилищем Лунно-Солнечного Бога и ей вменялось в обязанность передавать людям Его слова. Вот и моя миссия состоит теперь в том, чтобы посредством своих писаний передавать людям волю Бога, поэтому, закончив три обещанные Богу книги, я стану писать четвертую и пятую книги, и так далее. Затем госпожа Родительница напомнила мне разные случаи, связанные с публикацией моих прошлых книг, наверное, хотела добиться полного понимания с моей стороны, чтобы я окончательно уяснил себе, почему именно я своими книгами призван передавать людям Божью волю.

Она напомнила мне о письме, которое я получил недавно от одного из своих читателей. Когда-то в юности он был на грани отчаяния и собирался покончить с собой, но, прочитав одно из моих произведений, воспрянул духом и решил продолжать жить. Более того, вдохновленный прочитанным, он целых двадцать лет трудился не покладая рук, и теперь у него есть любимая работа, в которой он добился больших успехов, прекрасная семья, двое детей и он вполне счастлив. Он писал, что хотел бы увидеться со мной и лично выразить свою признательность, ибо считает меня своим благодетелем, которому жизнью обязан. Еще она напомнила мне о письме от одной христианки, для которой моя эпопея «Человеческая судьба» стала «руководством по жизни», неким священным писанием вместо малопонятной Библии. И таких людей, как она, было немало.

Разумеется, я никогда не рассказывал госпоже Родительнице об этих письмах, но она, кажется, прекрасно знает даже имена всех моих корреспондентов. Если даже те книги, которые я написал, еще не зная Бога, помогли многим людям выжить, сказала она, то теперь, когда я познал Бога, мне наверняка легко удастся выполнить возложенную на меня миссию — писать новые и новые книги.

Кроме того, госпожа Родительница напомнила мне о том, как в конце Тихоокеанской войны, когда на фронт стали отправлять студентов и даже школьников и многие из моих читателей-студентов перед отъездом приходили ко мне проститься, я, напутствуя их, говорил, чтобы они не торопились умирать. Однако, к великому огорчению госпожи Родительницы, после капитуляции живыми вернулись далеко не все. Трое из этих невернувшихся — один был из Нумадзу, второй — из Фукуоки (его родители жили в Маньчжурии), третий — из Нагано — хотели стать писателями. Так что я должен жить долго еще и ради того, чтобы, вспоминая все, что они мне рассказывали тогда, претворять в жизнь их замыслы, чтобы выразить печаль, снедавшую их сердца, то есть я обязан писать теперь еще и за них троих. Вот почему мне лучше бы держаться в стороне от жизни современного общества, где я могу покрыться пылью, так что больные ноги для меня — благо и милосердие Божье.

Услышав вдруг, через сорок с лишним лет, имена этих погибших на фронте юношей — Минору Вада, Сусуму Касима, Сэйдзо Ивами, — я почувствовал, как слезы подступают к глазам…

Во время третьей нашей беседы госпожа Родительница тоже вдруг сошла с сиденья и сказала:

— Ну, сегодня ни о чем мудреном говорить не станем, просто поболтаем о том о сем, представь, что я твоя соседка.

Мы беседовали довольно долго, ее ласковые слова проникали глубоко в сердце.

Тем летом, когда мне исполнилось четыре года, однажды утром я проснулся в комнате дедушки с бабушкой во флигеле и, обнаружив, что под москитной сеткой нет ни того, ни другого, испугался и по переходам побежал в главный дом. Там не оказалось никого — ни отца, ни матери, ни братьев. Плача, я стал искать их и обнаружил дедушку с бабушкой, которые, понурившись, сидели перед домашним святилищем.

В то утро я узнал, что родители, решив посвятить жизнь учению Тэнри, ушли из дома, оставив меня сиротой. По словам госпожи Родительницы, именно в то утро она впервые и обратила на меня внимание. И решила заменить мне мать: ее попросил об этом Иисус, Он сказал, что я являюсь перерождением Иоанна, посланного, чтобы свидетельствовать о свете… Однажды, когда я учился в начальной школе, дед сжег журнал, который мне дал почитать приятель, и мне показалось, что я не могу больше жить. Вспомнив, что совсем недавно один из моих одноклассников покончил с собой, бросившись в реку Каногаву — бедняга считал, что таким образом выполняет свой сыновний долг, ведь если он умрет, одним ртом в доме станет меньше, — я выбежал на берег реки на то же самое место и хотел уже броситься в воду, но тут кто-то словно схватил меня сзади за плечи, и я услышал сердитый голос: «Не смей умирать! Посмотри, как сердится Фудзи, как она покраснела от гнева!» И это была госпожа Родительница… С тех пор Фудзи всегда поддерживала меня в трудные минуты, поднимая мой дух, и все это тоже благодаря госпоже Родительнице…. Она помогла мне поступить в среднюю школу — именно благодаря ей в моей жизни появился некий морской офицер, который согласился ежемесячно переводить мне три иены… А когда, закончив среднюю школу, я решил держать экзамены в Первый лицей, директор нашей школы, обеспокоенный состоянием моего здоровья — я был явным дистрофиком, и он боялся, что меня забракует медицинская комиссия, — обратился к Уэмацу, богачу из Харамати, который был попечителем нашей школы, и попросил его на четыре месяца до начала вступительных экзаменов взять меня к себе в дом гувернером при его старшем сыне Сигэо, учившемся тогда в третьем классе. Я впервые получил в свое распоряжение сравнительно большую комнату, где не только мог заниматься, когда мне заблагорассудится, но и спать не скрючившись, а вытянувшись во весь рост. Питался я тоже вместе со всеми, помню, как я удивлялся: «Неужели они всегда едят та кую еду?» Постепенно я окреп и вылечился от дистрофии, благодаря чему смог поступить в Первый лицей, а мать Сигэо вместе с причитающимся мне гонораром подарила мне зимнее кимоно и куртку хаори. Еще она сказала, что на каникулы я всегда могу приезжать к ним, как к себе домой, и все домашние пришли попрощаться со мной, радуясь моему успеху. И все это тоже благодаря госпоже Родительнице, которая выбрала эту женщину, чтобы та на время стала мне матерью…

Я уехал в Токио, где сначала учился в Первом лицее, потом в Императорском университете. Для меня, не имевшего за душой ни гроша, это были воистину тяжелые времена. Тогда студенты не имели возможности подрабатывать, и я постоянно обращался за помощью к разным людям — иногда мне удавалось получить место репетитора, иногда мне давали что-нибудь перевести, иногда кому-то удавалось выхлопотать для меня стипендию. Очень часто я по несколько дней ничего не ел, много раз мне приходилось пропускать занятия, чтобы заработать хоть немного денег. В конце концов жизнь свела меня с отцом из Адзабу, но к помощи скольких добрых людей я вынужден был прибегнуть, пока этого не произошло! И все это тоже благодаря госпоже Родительнице…

Напомнив мне об этом, госпожа Родительница сказала:

— Вот ты часто думаешь о том, что лишен чувства сыновней признательности, поскольку родители бросили тебя в раннем детстве. А почему бы не считать родителями людей, которые так тебе помогали?

Ее слова заставили меня задуматься. В самом деле, меня всю жизнь окружали люди, которых я любил куда больше, чем родных отца и мать, люди, которые много сделали для меня, которых я никогда не забуду, и никого из них я так и не отблагодарил.

— Да, ты обязан исполнить свой сыновний долг и отблагодарить всех этих людей… — продолжала госпожа Родительница. — И у тебя есть только одна возможность это сделать — жить еще долго и написать много прекрасных книг им на радость. Потому-то Бог и держит тебя за ноги и насылает на тебя болезни телесные, чтобы ты не мог ходить повсюду, собирая мирскую пыль… И, как я уже говорила, тебе придется писать еще и за тех троих студентов, что погибли на войне… Говорят, срок человеческий — сто пятнадцать лет, но тебе, если ты будешь писать книги, радующие Бога, будет дарована жизнь и в сто пятьдесят, и даже в двести лет… Постарайся же не простудиться, в горах становится прохладно… Я буду приходить к тебе каждый вечер и ложиться с тобой рядом, так что ни о чем не беспокойся…

И с этими ласковыми словами госпожа Родительница удалилась.

Как только я проводил ее, у меня возникло ощущение, что в ее речах есть некое противоречие. Чтобы писать книги, передающие людям Божью волю, говорила она, надо жить долго. А чтобы жить долго, я должен, дабы не покрыться пылью, избегать всякого общения с внешним миром. На первый взгляд вроде бы все логично, но чем дольше я думал, тем более неубедительным и противоречивым мне это казалось…

Еще раньше госпожа Родительница говорила, что человек живет, получив плоть свою от Бога, и неизбежно покрывается пылью. Даже нежилую комнату надо убирать каждый день, иначе в ней скапливается пыль, точно так же и человек — каждый вечер перед сном он, анализируя и оценивая свои поступки, должен очищаться от осевшей на нем пыли, тогда на следующее утро он встречает день свежим и счастливым, словно родившимся заново. Пыль — есть нечто неотделимое от человеческой жизни. Ее следует удалять, счищать со своей души, если этим пренебрегать, то возникают разные телесные заболевания и житейские трудности, но при этом самой пыли можно не опасаться.

В наши дни в мире царит беспорядок, в нем скопилось слишком много пыли, якобы именно поэтому Бог нарочно сделал ноги мои слабыми, чтобы я не мог выходить и принимать на себя эту пыль и в результате прожил бы дольше. Но, значит, Он полагает, будто я не способен очистить себя от этой пыли? Что в моем возрасте такое невозможно?

Госпожа Родительница говорила, что, когда она состарилась, Бог-Родитель не разрешал ей выходить на кухню, мол, там она наберется пыли. Когда я писал ее биографию, я обратил на это особое внимание и прекрасно знаю все подробности. Более того, многое мне показалось странным, и я долго ломал голову, не в силах понять, что послужило причиной этого запрета. И вот к какому пришел выводу.

На склоне лет госпожа Родительница, полностью подчинив себя воле Бога-Родителя, старалась помогать людям, наставляя их на праведный путь, однако ее близкие, вопреки воле Бога, создали религиозную организацию, которую назвали учение Тэнри, и всеми правдами и неправдами добивались того, чтобы правительство признало эту организацию как одно из ответвлений Синто. Сначала они советовались с Родительницей, но поскольку она всегда выражала свое несогласие, стали действовать тайно, помимо нее, не посвящая ее в свои дела. С того времени Бог-Родитель и начал закрывать уши Родительницы, Он не пускал ее даже в кухню, дабы она не набралась пыли. При этом близкие Родительницы обращались с ней как с умершей. Вот она и решила ради того, чтобы продолжать двигаться по истинному пути и помогать людям, сократить свой жизненный срок на двадцать пять лет, уйти из мира и действовать в качестве живосущей Родительницы.

В моем же случае желание Бога-Родителя состоит якобы в том, чтобы я, ради долгих лет жизни и возможности писать, старался не соприкасаться с пылью, то есть с миром. Иными словами, Бог велит мне — из дома ни шагу, сиди в своем кабинете и пиши.

И около двух лет я действительно жил именно так — сидел в своем кабинете и писал, но при этом авторство возникшего за это время текста вызывает большие сомнения. Мне было велено написать для Бога три книги, точно так же, как это сделал мой предшественник, Иоанн, который был послан свидетельствовать о Свете и перерождением которого я являюсь — ведь недаром имя мое расшифровывается как Усмиряющий Светом. Но эти книги не могут считаться моими, ведь в них все, начиная от основной идеи и кончая мельчайшими деталями, подсказано Богом-Родителем, то есть я был всего лишь его рукой, водившей пером по бумаге.

Когда госпожа Родительница впервые обратилась ко мне с требованием написать эти книги, я по-настоящему ничего не знал о христианстве и не верил в историю с Иоанном. Почти на полгода меня заперли в кабинет, облачив, как узника, в красную куртку, запретили выходить куда бы то ни было — ни на прогулки, ни по делам — и заставили писать. Пока я писал, меня время от времени посещала госпожа Родительница. Надзирая за мной, она одновременно рассказывала мне о Боге-Родителе и о вере, более того, мне являлись и сам Бог-Родитель, и Иисус, и Будда, они просвещали меня, неверующего, в результате я уверовал в Бога-Родителя и справился с порученной мне работой.

Но, разумеется, я не верил, что являюсь восприемником (перерождением) Иоанна. И вовсе не потому, что ничего не знал о христианстве и об Иоанне. В марте этого года я, выполняя приказ Бога-Родителя, многое узнал и о том и о другом, но вовсе не чувствовал Иоанна своим предшественником.

Однако 17 августа, покидая мой дом в Каруидзаве, госпожа Родительница впервые сообщила мне, что, когда в четыре года я был брошен родителями и остался сиротой, Иисус обратился к ней с просьбой заменить мне мать и опекать меня, ибо я являюсь восприемником Иоанна. Я знал о том, что с того момента, как Иисуса распяли на кресте, Иоанн заботился о Богоматери Марии, как преданный сын, он разделил вместе с ней крестные муки Иисуса, и не только, — посвятив жизнь Его вере, он до конца дней своих проповедовал Его учение. Поэтому слова Родительницы растрогали меня, но в душе осталось сомнение, и, наверное почувствовав это. Родительница сказала:

— Я родилась в деревне Саммайдэн провинции Ямато в крестьянской семье, моими родителями были Хансити Маэкава и Кину, но еще раньше, более двух тысячелетий тому назад, я была матерью Будды, госпожой Майей. Тогда я умерла молодой, и Будда много страдал из-за меня, но потом я была еще и Марией, матерью Иисуса. И Иисус и Будда — мои дети… И теперь, когда исполнились сроки и Бог-Родитель приступает к Спасению Мира, я как Мать Человечества всегда нахожусь рядом с Ним и помогаю Ему…

Услышав эти слова, я весь подобрался: мне вспомнилось вдруг, как Иисус и Будда появились в моей комнате и обстоятельно беседовали со мной.

Они говорили о том, что Бог-Родитель в 1838 году снизошел на Мики Накаяма, а через сто пятьдесят лет в заранее назначенный срок он появится в нашем дольнем мире и приступит к его. Мира, Спасению. Он появится в нашем мире и приступит к его Спасению потому, что в противном случае Человечество и вообще все живое на Земле погибнет и она превратится в мертвую планету. Именно поэтому, именно для того, чтобы помогать Богу-Родителю как подобает Матери Человечества, живосущая Родительница, Мики Накаяма, явилась в дольний мир, как и было намечено, накануне столетней годовщины со дня своей смерти и теперь, шествуя по миру, подготавливает его к появлению Бога-Родителя. Когда Бог-Родитель приступит к Спасению Мира, Иисус и Будда спустятся в Мир явлений и станут помогать Ему и матери своей, госпоже Родительнице.

И теперь, размышляя обо всем этом, я согласился с тем, что раз японка Мики Накаяма когда-то была индианкой, госпожой Майей, а потом еврейкой, Богоматерью Марией, то и я, японец, когда-то был Иоанном (может, до этого и после этого я был еще кем-то и жил в каких-то других странах), и что, когда говорят: все люди, независимо от того, в какой стране они родились, братья и сестры, ибо все они — дети Бога-Родителя, — это вполне естественно, потому что Бог многие-многие века заботится о каждом человеке, как о дитяти Своем. И согласился я с этим потому, что получил некоторое — еще далеко не полное — представление о Божьем мире (Истинном мире) и человеческом мире (Мире явлений).

Вот почему у меня возникла уверенность, что я обязательно доведу до конца работу над тремя книгами, автором которых мне пришлось стать из-за моей связи с Иоанном, причем отныне буду писать с удовольствием, чего не было раньше. И вот теперь госпожа Родительница говорит, чтобы, завершив эти три книги, я не останавливался, писал еще, сколько напишется… Это меня смущает и повергает в сомнения.

Госпожа Родительница с жаром убеждала меня полностью отстраниться от мира, вообще не выходить из дома, дабы не оседала на мне мирская пыль. Ведь, чтобы выполнить намеченное, я должен жить долго. Именно в таких условиях я создал все книги, связанные с Иоанном. Однако это стало возможным потому лишь, что, как неоднократно уже говорилось, не я был их непосредственным автором.

Но ведь если я пишу что-нибудь свое, то прежде всего выбираю тему, а для этого обращаюсь к жизни общества, к реальной действительности, они-то и подсказывают мне, о чем писать. В процессе работы я должен постоянно анализировать то, что выходит из-под моего пера, размышлять, как это соотносится с мыслями и чувствами реально существующих людей. Поэтому я никак не могу полностью абстрагироваться от мира (от общества), какая бы пыль надо мной ни нависала, как бы эта пыль ни сокращала срок моей жизни. И говорить мне: «Пиши, никуда не выходя из своего кабинета, избегай всяких соприкосновений с миром» — все равно что сказать: «Не пиши!»

Поэтому даже в те дни, когда я, как каторжный, писал «Улыбку Бога», я, изнывая от желания соприкоснуться с реальной жизнью общества, удовлетворял его единственно дозволенным мне способом, а именно по утрам и вечерам от корки до корки прочитывал три газеты. (При этом мне неоднократно делали замечания: мол, если у тебя есть время читать газеты, ты лучше трать его на то, чтобы побыстрее написать книгу.) Но газеты, сколько и как внимательно их ни читай, не дают ощущения личного участия в реальной жизни общества, к тому же в них зачастую игнорируется то, что на самом деле очень важно. Как я уже писал, мне, к примеру, не было ничего известно о том, что японские финансовые круги так озабочены еврейской проблемой, пока мне не рассказал об этом Каваиси-младший. Тогда-то я и решил не отрываться от реальности, даже если это сократит срок, моей жизни, но пришлось отложить это решение до окончания работы над третьей книгой.

Однако госпожа Родительница с любовью и нежностью стала убеждать меня поберечься.

Поскольку Бог-Родитель, желая, чтобы я написал еще много книг, готов продлить срок моей жизни, то я — при условии, что буду заниматься любимым делом и избегать общения с миром, дабы не подвергать себя воздействию пыли, — наверняка доживу до полного человеческого возраста, то есть до ста пятидесяти лет, более того, Бог-Родитель с удовольствием дарует мне и двести лет жизни. Какая же это радость для нее, госпожи Родительницы, для ее материнского сердца!.. В этих ее словах звучала такая беззаветная любовь, какой я еще не знал, хотя и прожил в этом мире уже девяносто один год. «Вот она какова, материнская любовь», — думал я, вспоминая эти ее слова, и каждый раз чувствовал себя растроганным, глаза мои увлажнялись, благодарность переполняла сердце и я готов был отступиться от своего намерения, понимая, что просто не имею права предать ее ожидания.

Тем не менее, проведя в мучительных раздумьях два-три дня, я все-таки решил поступить по-своему.

Моим жизненным кредо всегда было «Жить — значит писать». Я должен писать до конца, и ради этого мне следует жить в реальном мире, невзирая ни на какую пыль. Это первое.

В этом году подошел срок Богу-Родителю спуститься на Землю и самому заняться Спасением Мира — этот срок был определен еще во времена сотворения человечества, — и Бог уже с прошлого года в сопровождении Родительницы шествует по миру, осуществляя Великую Уборку. Он задумал спасти человечество и все живое от полного уничтожения, а Землю — от опасности стать мертвой планетой. Он хочет, чтобы людям, возлюбленным чадам Его, открылись Его желания и они зажили бы счастливо. Для того чтобы помочь Богу-Родителю и госпоже Родительнице в деле Спасения Мира, на Земле должны появиться Иисус и Будда. И поскольку мне говорят: «Пиши, чтобы помочь Богу», — я не могу отстраниться от мира единственно из страха перед пылью, которая может укоротить мой жизненный срок. Это второе.

Что касается пыли, то нет никакого смысла ее бояться — ведь сколько бы ее ни скапливалось, она не причинит вреда, если не будешь лениться ее счищать. Если же они полагают, что я не смогу очищать себя от пыли потому, что слишком стар, то мне ведь и так недолго осталось, я стою у самого порога смерти. И теперь, когда я узнал об Истинном мире и о Мире явлений, я готов умереть в любую минуту, более того, зная, что мир смерти — это земля вечного блаженства, где люди покоятся, приникнув к лону Бога-Родителя, я буду только рад побыстрее оказаться в Истинном мире и уже оттуда участвовать в Спасении Мира. Это третье.

Поэтому я принял решение: сообщу о своем намерении богоданному духу (совести), в душе моей пребывающему, и откровенно расскажу обо всем госпоже Родительнице, когда она появится у меня в следующий раз, при этом попрошу у нее прощения за то, что собираюсь поступить вопреки ее воле.

Как только я принял это решение, со мной стали происходить странные вещи.

Ежедневно в час ночи меня будила госпожа Родительница, и я, не вставая с постели, до половины пятого беседовал с ней. Еще семнадцатого числа, уходя от меня, она сказала: «В горах скоро станет холодно, но ты не волнуйся, я стану ложиться рядом с тобой, чтобы ты не простудился». И она действительно проводила со мной каждую ночь, поднявшись же, расталкивала меня, говорила со мной, заставляла отвечать на вопросы. Часов в пять она удалялась, а я дремал до семи часов, затем вставал. Ложился я каждый день в одиннадцать, так что по-настоящему крепко спал не более двух часов, и вставать в семь мне было очень тяжело. В результате днем я все время клевал носом.

Поднимаясь с постели утром двадцать третьего числа, я вдруг подумал: «А о чем, собственно, мы сегодня говорили?» Вроде бы о чем-то ожесточенно спорили, но о чем именно, не помню. Беседа, которую мы вели за день до этого, двадцать второго числа, тоже произвела на меня глубокое впечатление, но содержание ее помнится очень смутно. Поскольку записывать на магнитофон эти ночные беседы невозможно, надо бы днем восстанавливать их в памяти и хотя бы вкратце записывать главное. Интересно, зачем она каждую ночь будит меня, говорит со мной целых три часа, да еще принуждает к диалогу? Что, это такой способ обучения?.. Мне очень захотелось встретиться с Каваиси и обсудить с ним свои сомнения.

Но Каваиси этим летом не приехал на дачу родителей своей невестки: в конце июля его сын с семьей уехал в Америку, фирма командировала его на три года в Нью-Йорк, где он должен был служить в банке и одновременно стажироваться по проблемам международного финансирования.

Однако часов в десять к нам неожиданно пожаловала госпожа Родительница.

Я удивился и обрадовался. Несомненно, она пришла потому, что проведала о моем решении. Я собирался рассказать ей обо всем и был готов к любым упрекам. Поэтому, когда ее неизменный спутник юноша Ито зашел в мой кабинет поздороваться, я тут же, хотя мы никогда не вели с ним задушевных разговоров, выложил ему все, о чем хотел говорить с Каваиси — и о своем принятом в результате мучительных раздумий решении, и о том, как я намереваюсь его осуществить.

И в то же мгновение раздался голос госпожи Родительницы.

— Что ж, побеседуем, — сказала она, облачилась в алое кимоно и, сев на алое сиденье в моем кабинете, сразу же заговорила: — Находясь внутри сего отрока, я услышала твой голос и возрадовалась — ну наконец-то он решился…

Какие там упреки — она не только не стала меня бранить, а, наоборот, по меньшей мере в течение часа говорила мне о том, как порадовало ее мое решение, пыталась укрепить мой дух, передавала указания Бога-Родителя. Не помня себя от радости, я даже толком не слышал, что она говорила.

Только потом, несколько раз прослушав запись этой беседы, я все понял, но здесь приведу лишь некоторые положения.

— В современных религиях, если разобраться, нет ничего, кроме догм и канонов, им они прикрываются, оправдывая свое бездействие, существуют лишь красивые обряды, к участию в которых привлекается множество людей, и это достойно сожаления. Но многие религиозным трактатам предпочитают книги, в которых человек свидетельствует о прожитой им самим жизни, повествует о своих сомнениях и страданиях. Бог и так и эдак старался объяснить тебе, что ты должен превыше всего ценить свои реальные деяния, и ты наконец прозрел…

— В последние два года ты постоянно просил, чтобы я сделала тебя здоровым, чтобы укрепила твои ноги… Знаешь, до сих пор все люди, которых считали великими, которых почитали праведниками, страдали от одиночества, у каждого были свои горести, но они умели из всего извлекать уроки и совершенствоваться духом, так и рождается великая личность, праведник… Ведь сколько ни тверди о своих недугах, сколько ни проси, чтобы тебя исцелили, на самом деле важно только одно — зачем, ради чего ты хочешь исцелиться… Одного желания быть здоровым мало для рождения личности. И мы так старались, чтобы ты это осознал, чтобы ты это понял. И когда сегодня из нутра ясиро я услышала твой голос, я так обрадовалась — ах, как хорошо, не зря я сегодня сюда пришла! Это же прекрасно, что ты обрел наконец желание укрепить свою плоть ради того, чтобы передавать людям то, что должен им передать. А иначе что толку в твоем исцелении?..

— Вот ты на днях меня спрашивал: неужели человек, живя, неизбежно поднимает вокруг себя пыль? Что же, он просто не может существовать, не поднимая пыли?.. Я тогда тебе рассказала о пыли все, что знала, ведь, шествуя по миру, я вижу, сколько в нем скопилось этой самой пыли, просто дышать нечем: здесь и жажда денег, и жажда власти, и тщеславие, и высокомерие, и злоба, и ненависть… Потому-то, прежде чем приступить к Спасению Мира, Бог-Родитель и вынужден провести Великую Уборку. Вот я и говорила тебе, чтобы ты, дабы не соприкасаться с мирской пылью, держался от мира подальше и писал бы свои книги, сидя в тиши своего кабинета. Но ты, в результате мучительных раздумий, все-таки решился… Бог-Родитель и я, мы шествуем по миру, окутанному пылью, и тот, кто хочет оказать нам хоть самую маленькую, хоть с булавочную головку, помощь, не может запираться в кабинете под тем предлогом, что боится пыли… Даже если станешь задыхаться от нее, ты должен идти к людям, разделять их страдания и запечатлевать на бумаге свои мысли о возлюбленных чадах Божьих. Это и будут твои произведения. Других ты писать не можешь. Да, впрочем, ты ведь уже решил, что станешь делать это даже вопреки моим наставлениям, продиктованным любовью к тебе, не обращая внимания на мои упреки…

— Я не только не сержусь, напротив, я очень рада, что ты наконец-то это осознал. И теперь Бог понемногу будет укреплять твою плоть, чтобы ты мог работать, так что не волнуйся… Ноги твои тоже постепенно окрепнут. Ведь мы давно уже ждем момента, когда ты наконец решишься… Видишь ли, Бог никогда не станет настаивать — мол, в одном случае поступай так, а в другом — этак. Он делает все, чтобы ты прозрел сам и сам все понял, и Он очень рад тому, что это наконец свершилось. Спасая мир, Бог старается здесь, в Мире явлений, возродить чувства и мысли, свойственные Истинному миру, изменить человеческие души… И далеко не всякий может писать об этом, как бы он ни усердствовал. Ты всегда говорил, что своими писаниями стараешься выразить неизреченную волю Бога. Кроме того, теперь ты наконец получил некоторое представление об Истинном мире и Мире явлений. Поэтому только ты и сумеешь спокойно написать о многотрудном деле Спасения Мира. И отныне гуляй сколько хочешь, только старайся не уставать и не перенапрягаться, Бог поддержит тебя и даст тебе силы…

Потом госпожа Родительница подробно рассказала мне, как будет осуществляться Спасение Мира, она говорила очень долго, и понять ее было не так-то легко. Но я больше не волновался: мое решение было правильным, и госпожа Родительница обрадовалась, узнав о нем.

Она и в самом деле удалилась очень довольная и веселая. Когда я провожал ее, она сказала:

— Ну, теперь можешь спать спокойно, не стану тебя так рано будить.

Я с облегчением вздохнул.

Однако вот что произошло той же ночью: я лег около одиннадцати и сначала никак не мог заснуть, потом все-таки задремал, и тут же раздался строгий мужской голос:

— Проснись, Кодзиро, пора приступать к учению, скорее просыпайся!

Он повторил эти слова еще и еще раз, я слышал их в полусне.

Не вставая с постели, я протянул руку, пытаясь нашарить наручные часы и карманный фонарик. Увидев, что часы показывают половину второго, попытался снова заснуть, но тут же зазвучал прежний голос:

— Пора приступать к учению. Проснись! Можешь не вставать с постели, но проснись!

С трудом разлепив глаза, я увидел у своего изголовья Небесного сёгуна, он говорил со мной и требовал, чтобы я отвечал ему. Беседа проходила примерно так же, как и в последние четыре дня, только сёгун насильно извлек из моей души все накопившиеся там сомнения и вопросы относительно Бога — о многих я и сам не подозревал — и начал выговаривать мне и разъяснять. Я должен был выдержать целый ряд тяжелых испытаний: меня будто призвали на судилище и подвергли пыткам.

Было около пяти, когда все закончилось и голос Небесного сёгуна замолк. Побоявшись, что если снова не засну, то буду весь день ощущать себя совершенно разбитым, я заставил себя задремать и проснулся от голоса будившей меня дочери:

— Уже семь.

Все утро — во время одевания и умывания, во время завтрака, во время прогулки до площадки, предпринятой мною ради тренировки ног, — я пытался вспомнить, о чем говорил со мной Небесный сёгун, каким пыткам и почему подвергали меня на судилище, но не мог вспомнить абсолютно ничего, даже самого основного, словно никакого разговора и не было вовсе. В результате я весь день был молчалив, словно на кого-то сердился, и даже когда уселся за стол и попытался сосредоточиться на работе над этой книгой, никак не мог вернуть утраченное душевное равновесие, меня сверлила мысль, что, если я сразу же не запишу то, что говорил мне Небесный сёгун, все это навсегда улетучится из памяти.

На следующее утро все повторилось. И точно так же я ничего не мог вспомнить. На пятое утро, примерно через час после того, как Небесный сёгун начал говорить, я решительно сказал:

— Может, вы уже уйдете? Дайте мне спокойно отдохнуть.

Сёгун ответил так:

— Здесь холодно, и, чтобы ты не простудился, госпожа Родительница, Мать всего сущего, спит рядом с тобой. Представь, что тебе поют колыбельную… Тебе станет легче…

И тут же подверг меня обычным пыткам.

Приходилось смириться с тем, что это утреннее «учение» будет продолжаться все время, пока я живу на даче. Когда в тот же день после обеда я с тяжелым сердцем вышел в сад, то вдруг подумал, что единственный способ избавиться от мучительных утренних упражнений — уехать с дачи. И тут меня окликнул старый клен:

— Сэнсэй, лето выдалось погожее, и вы очень окрепли. Вам ничто не мешает уехать прямо сейчас. Взгляните, я нарочно заставил покраснеть листья на одной ветке, чтобы достойно проводить вас…

К моему величайшему удивлению, я обнаружил, что одна тонкая ветка действительно была покрыта ярко-красными листьями, которыми клен явно гордился.

— Собственно говоря, как же… — У меня перехватило дыхание.

— Я сделал это, чтобы показать, кто в этом саду старейшина. Теперь уж всем придется придержать язык. Пораньше уезжайте и побыстрее возвращайтесь сюда в будущем году.

— Что ж, наверное, я должен последовать совету старейшины сада… — улыбнулся я и глубоко вздохнул.

Вернувшись в дом, я сказал дочери, читавшей в гостиной, что хотел бы вернуться в город первого сентября. Она была против.

По ее мнению, чем дольше мы здесь пробудем, тем лучше: погода стоит прекрасная и, судя по всему, не испортится числа до десятого сентября, мы, конечно, уедем раньше, потому что младшая дочь, которая присматривает за домом, десятого как раз вылетает в Судан, но выезжать первого неразумно — многие возвращаются в город после летних каникул, дороги будут забиты, лучше подождать хотя бы до третьего…

— Раз я за первое, а ты за третье, давай примем компромиссное решение и уедем второго.

— Второе — день Успения Будды, в этот день лучше не садиться за руль…

— Неужели ты придаешь значение таким предрассудкам?

В результате мы сошлись на том, что возвращаемся в Токио второго, хотя дочь явно была недовольна. И вот через два дня, утром тридцать первого числа, только я закрыл глаза, собираясь уснуть после обычных своих дебатов с Небесным сёгуном, как вдруг раздался громкий голос…

— О, Кодзиро, ты успешно одолел первую ступень курсов духовного совершенствования для обитателей Истинного мира. Ты был хорошим учеником. Теперь тебе не страшна никакая пыль. Прекрасно! Бог-Родитель доволен тобой.

Я невольно приподнялся на постели, но в комнате никого не было. Тогда я лег на спину, но уснуть уже не смог.

И тут я понял: вообще-то, чтобы воплотить задуманное в действительность, я должен был переродиться. Меня же еще в этом мире начали обучать тому, чему обучают обычно обитателей Истинного мира, и я сумел подняться на первую ступень. И все это благодаря материнской любви госпожи Родительницы, которая охраняла и поддерживала меня….

Чем дольше я размышлял над этим, тем большая меня охватывала радость. Теперь я заживу самой обычной жизнью. Закончу работу над этой, третьей, книгой и буду писать все, что захочу. Госпожа Родительница говорила, что этим я выполню свой долг перед людьми, которым стольким обязан и которых до сих пор не удосужился отблагодарить, и помогу Богу-Родителю спасти мир. И для меня нет большей радости, ведь моим жизненным кредо всегда было «Писать — значит жить». Мне хотелось вознести хвалу небесам. Я не только не испытывал сонливости, напротив, был готов немедленно вскочить с постели, и не сделал этого только потому, что боялся разбудить дочь.

И тут перед моим мысленным взором невольно возникли милые лица тех, кто начиная с детских лет заботился обо мне, кто поддерживал меня и материально и духовно. Хотя я и пренебрег долгом благодарности, мой овладело настойчивое желание увидеться с этими людьми.

Весь день я был в прекрасном расположении духа. На следующий день — это было первое сентября — я крепко проспал до половины пятого и был разбужен госпожой Родительницей.

— Кодзиро, твоя дочь, что сейчас присматривает за токийским домом, улетает в Судан десятого. Вам лучше побыстрее вернуться в Токио…

— Мы собираемся ехать завтра. Хотя дочь склоняется к третьему, она опасается выезжать в день Успения Будды.

— День Успения тут ни при чем. Просто она хочет, чтобы ты лишний день отдохнул, раз погода такая хорошая… Она у тебя заботливая. Но, может, завтра погода испортится…

Больше она ничего не сказала. В то утро я встал рано, чувствуя себя очень бодрым. И за завтраком сказал дочери:

— Давай все-таки уедем завтра. Можно ведь не обращать внимания на Успение Будды, это предрассудки.

— У меня все готово для завтрашнего отъезда, но погода такая хорошая, хочется еще хоть на денек задержаться…

— Бог может послать нам плохую погоду…

— Сегодня утром сказали, что завтра тоже будет ясно. Такая погода простоит еще несколько дней.

— Ну, если погода будет хорошая, задержимся еще на денек.

Однако на следующий день с утра небо было затянуто тучами. Сообщили, что во второй половине дня возможны грозы и что в ближайшие дни погода не улучшится. Разумеется, я возрадовался, и часам к десяти, покончив с последними приготовлениями, мы выехали в Токио. Дочь почему-то всю дорогу дулась…

 

Глава десятая

Наш токийский дом, куда мы наконец водворились после месячного отсутствия, изменился и внутри и снаружи. Пока нас не было, младшая дочь переоборудовала ванную комнату и впервые после того, как дом был построен, перекрасила фасад — за тридцать лет он изрядно обветшал, все внутренние помещения, начиная с гостиной, тоже были переделаны и приведены в порядок.

Это было, конечно, прекрасно, но, увидев, что в моем кабинете тоже наведен порядок — и на большом письменном столе, и в книжном шкафу, и в комоде, — я едва не лишился дара речи. Обычно в моем кабинете убирались раз в неделю, но я не разрешал никому притрагиваться к вещам, лежавшим на письменном столе и на других поверхностях. Возможно, кому-то может показаться, что в кабинете царит беспорядок, но для меня это единственно приемлемое и удобное расположение вещей.

На следующий день после нашего возвращения в Токио я стал искать книгу «Современная Япония. Сводные хронологические таблицы» — мне надо было уточнить одну дату для рукописи, над которой я работал на даче, но на обычном месте книги не оказалось. После долгих поисков я обнаружил ее в книжном шкафу, она стояла рядом с литературой по статистике. Должно быть, дочери показалось, что для этого роскошного издания самое лучшее место в шкафу, где стоят все ценные книги. На книжном шкафу раньше всегда лежали тетради с вырезками из моих старых произведений, дневники, подборки вырезанных из разных изданий критических заметок, альбомы с фотографиями и прочее. Теперь вместо них стояло около десятка бумажных пакетов, на каждом из которых было написано, что в нем находится.

Более того, когда я открыл стоящий в моем кабинете комод, намереваясь положить прибывший вчера галстук в специальное отделение для галстуков, я просто оторопел. Все мои старые галстуки, которыми я пользовался в последние двадцать или тридцать лет, были тщательно выглажены и аккуратно разложены!

И ведь я не мог даже высказать недовольство по поводу таких преобразований. Мой зять уже месяц как был в Судане, но я до сих пор не получил от него ни одного письма, дочь тоже ничего о нем не рассказывала. В какой-то момент, решив, что отсутствие вестей — это добрая весть, я перестал беспокоиться. Но когда на следующее утро после нашего возвращения в Токио мы сели завтракать, я спросил дочь:

— Как там Б. в Судане? Здоров?

— Судя по всему, у него страшно много работы… Кстати, он пишет, что к ним из Японии приехал повар, очень серьезный и приятный человек, это сразу решило массу проблем, теперь я могу не беспокоиться хотя бы о том, как он питается.

— А о жаре и вообще о климате он ничего не пишет?

— Ну, его еще до отъезда предупреждали, что там отвратительный климат, наверное, он не хочет лишний раз об этом напоминать.

Дочь вроде бы не особенно волновалась за мужа, поэтому я вздохнул с облегчением. В последующие дни она была очень занята и с утра до вечера отсутствовала: то наносила прощальные визиты, то ходила по магазинам, покупая вещи, которые следовало взять с собой. 5 сентября внучка, как и было запланировано, начала посещать высшее отделение американской школы, и, убедившись, что она учится с удовольствием, дочь одиннадцатого числа со спокойным сердцем отправилась в Судан.

Зная, что у нее всегда глаза на мокром месте, я беспокоился, как она перенесет прощание с внучкой, но когда в день отъезда за ней пришла служебная машина, дома не было ни внучки, ни моей старшей дочери — первая была в школе, вторая — в консерватории, так что я один проводил дочь до ворот, мы наспех распрощались и машина медленно отъехала.

В июне и июле она несколько раз слушала беседы госпожи Родительницы, еще два раза она слушала их в сентябре, уже после того, как я перебрался в Токио. Я ничего не знаю ни о ее отношении к вере, ни о том, какое впечатление на нее произвели речи Родительницы, она со мной никогда об этом не говорит. Но госпожа Родительница всегда бывала с ней особенно ласкова, она часто заводила разговор о смысле супружеской жизни, напоминала о том, как важна поддержка жены для мужа, вынужденного по долгу службы находиться на чужбине да еще в таких тяжелых условиях… Там, в раскаленной пустыне, говорила госпожа Родительница, живет в страшной нищете множество людей, и если дочери удастся протянуть руку помощи этим несчастным и хоть как-то облегчить их участь, она порадует Бога, и не только, — тем самым она поможет мужу в выполнении его многотрудной миссии посла. Поскольку же миссия эта избрана для него Богом, оснований для беспокойства нет. Бог сам позаботится об их безопасности. Понятное дело, тяжело жить вдали от своего ребенка, но волноваться за девочку не стоит — к тому времени, как они снова встретятся, та, всем на радость, станет взрослой прекрасной девушкой. И сама она, госпожа Родительница, будет постоянно рядом, и если вдруг случится какая беда, довольно будет мысленно обратиться к ней, и уже через две минуты она придет на помощь… Наверняка эти речи тронули сердце дочери. И я надеялся, что она уехала в Судан, где ждал ее муж, со спокойным сердцем, воспрянувшая духом…

В тот же день, когда мы ужинали, из аэропорта Нарита вдруг позвонила дочь.

— Самолет скоро вылетит. Папа, не волнуйся за меня, я скоро приеду в отпуск.

— Ты тоже за нас не волнуйся. Будь здорова.

И я тут же передал трубку внучке. Сказав несколько слов, она передала трубку моей старшей дочери. Та тоже сказала несколько слов и положила трубку. Мы продолжили ужин, и внучка сказала спокойно:

— Вечно мама волнуется…

Все заулыбались, в этот миг каждый в душе прощался с Рэйко…

Решив посмотреть, что это за страна такая, Судан, я разложил на столе карту мира, но, очевидно, она была слишком старая, я не смог найти на ней названия страны, можно было лишь приблизительно догадаться о том, где она находится. Я не помнил даже, как называется столица. Из Библии я знал о тяжелом пути, который проделал народ иудейский, когда, ведомый Моисеем, пробирался через такие же раскаленные пустыни из Египта к Красному морю. Однако, читая об этом, я не придавал значения природным и климатическим условиям.

На следующий день я разбирал журналы, присланные мне из разных издательств, и обнаружил среди них женский журнал «Фудзинкорон». Обычно я не распечатываю этот журнал, а отдаю Томоко, когда она заходит меня навестить, она же отправляет его по почте своей старшей дочери, моей внучке, которая учится в Париже музыке. Но в тот день я по рассеянности распечатал конверт и проглядел содержание. Мне бросилась в глаза статья о помощи беженцам в Судане, написанная Митико Инукаи. Причем это явно было продолжение, потому что под названием статьи стояла цифра «4». Я едва не подпрыгнул от удивления.

В статье описывалось поистине бедственное положение несчастных беженцев из Эфиопии: десятки тысяч людей, страдающих от голода и болезней, живут в настоящем аду. Будучи изгнанными из страны, они, словно голодные животные, сбиваются в стаи, перебираются через горы и, добравшись до плоской раскаленной пустыни, занимающей южную часть Судана, оседают там. Автор статьи подробно рассказывала о своих мытарствах в Южном Судане, куда она, несмотря на преклонные годы, отправилась помогать беженцам по поручению какой-то благотворительной организации.

Не впадая в ложную сентиментальность, Митико Инукаи точно и четко излагала факты, но сквозь эти факты проступало ее человеколюбие, ее чуткость и доброта. Статья восхитила меня, но одновременно ужаснула: я не мог без волнения читать о многочисленных бедствиях, возникающих из-за суровых природных условий этой страны, которая представляет собой раскаленную, абсолютно голую пустыню, из-за ее ужасного климата с сорокаградусной жарой, не дающей дышать.

Если бы я прочитал эту статью до отъезда дочери, я вряд ли провожал бы ее с таким спокойным сердцем, но не зря говорят — «в неведении счастье». К тому же это была уже четвертая статья на эту тему, значит, заметки о бедственном положении в Судане публиковались в трех предыдущих номерах, и если бы дочь или зять прочли их три месяца тому назад, последние дни их пребывания на родине были бы отравлены, не иначе сам Бог позаботился о том, чтобы им не попался на глаза этот журнал.

Мне захотелось побольше узнать о Судане, но возможностей все не предоставлялось.

Однажды вечером, вернувшись из школы, внучка сказала:

— Знаете, послезавтра по телевизору в десять вечера будет передача о Судане… Может, посмотрим вместе?

— Конечно посмотрим. Послезавтра вечером? Интересно… — ответил я.

С тех пор как уехала дочь, внучка никогда не заговаривала о родителях, старательно избегая всего, с ними связанного. Она мужественно старалась не унывать, каждое утро в семь часов бодро отправлялась на электричке в школу, около четырех часов возвращалась, старательно делала уроки, за ужином и после него, помогая убирать со стола, оживленно рассказывала, что нового в школе.

Поэтому мы с дочерью старались при ней не говорить ничего ни о ее родителях, ни о Судане.

Рэйко давно уже должна была добраться до Судана, но мы не получали от нее никаких вестей. Телефонная связь с посольством в Судане отсутствовала, письма тоже сначала приходили в отдел кадров Министерства иностранных дел, а уже оттуда их отправляли простой почтой по указанным адресам, так получалось и быстрее и надежнее. Мы тоже посылали письма на адрес Министерства иностранных дел «для передачи», их отправляли в Судан вместе со служебной почтой. Я всегда удивлялся — как же неудобно! — к тому же это лишний раз доказывало, сколь неразвитой страной был Судан, и можно было представить себе, каково там живется дочери с зятем, даже при том, что зять занимает столь высокое положение.

Поэтому мы очень обрадовались, узнав, что одна из частных телекомпаний сделала передачу о Судане. Обычно мы не смотрим телевизор в десять часов, но в тот вечер заранее уселись перед телевизором и стали ждать.

Наконец передача началась, она входила в цикл «Железные дороги мира», и речь шла только о суданской государственной железной дороге, о положении в стране не рассказывали ничего. Однако мы смотрели, затаив дыхание. Сначала показали вокзал в Хартуме, столице Судана, откуда отправлялся поезд. Интересно, каково население этого города? Пустынная вокзальная площадь, ни одного европейского здания… Такой вокзал мог быть в каком-нибудь японском провинциальном городишке с населением в двадцать-тридцать тысяч.

Среди пассажиров — исключительно суданцев — не было ни одной женщины, ни одного ребенка. Состав из четырех-пяти вагонов тянул паровоз, работающий на каменном угле. Пассажиры первого класса могли сидеть или лежать на вагонных полках, пассажиры второго — сидели впритирку друг к другу на узких скамьях. На крышах вагонов вповалку лежали безбилетники. При том, что температура даже в помещении не опускалась ниже сорока градусов, на этих крышах под прямыми лучами палящего солнца можно было изжариться, и тем не менее они были забиты до отказа. Возможно, в этом проявлялась забота правительства о людях: идти под тем же палящим солнцем по пустыне еще хуже.

Вот поезд отправился с хартумского вокзала, и, несмотря на то что шел он с малой скоростью, не прошло и пяти минут, как он оказался в пустыне. Вокруг — никаких следов человеческого жилья, ни единого деревца, только желтый песок, залитый лучами палящего солнца. По этой-то песчаной равнине и ехал поезд, ехал удручающе медленно, отдуваясь и вздыхая.

Мы изнывали от любопытства — какой будет следующая станция? — но поезд все ехал и ехал по мертвым пескам, нигде не останавливаясь. Уже совсем под вечер он наконец остановился, но вряд ли это место можно было назвать станцией: ни строений, ни людей. Однако пассажиры в полном молчании медленно вышли из вагонов, спустились с крыш.

Я внимательно вглядывался в экран, силясь понять, куда они пойдут, но никто никуда не пошел, все группками устроились тут же возле состава: кто уселся на корточки, кто улегся прямо на землю. Диктор объяснил, что поезд будет стоять до утра, судя по всему, пассажиры собирались провести ночь, лежа прямо на земле. Возможно, впрочем, здесь было удобнее, чем в вагоне или на крыше.

Не показали и не сказали ни единого слова о том, что ели эти люди целый день. Может, что-то и снималось, но создатели фильма, удрученные представшим их взорам зрелищем, просто не использовали снятые материалы? Пассажирами были взрослые мужчины, но все они еле двигались, почти не говорили, на их лицах застыло тупое безразличие, скорее всего, голод и жара лишили их последних сил, как физических, так и душевных. Настала ночь, но света в поезде не было, пассажиры Лежали на земле рядом с ним в своих темных жалких лохмотьях, и если бы на помощь зрителям не пришел трехдневный месяц, засиявший в бескрайнем, без единого облачка, небе, рассмотреть ничего было бы нельзя.

На следующий день ранним утром черные группы людей молча вернулись в вагоны и на крыши, и поезд торжественно тронулся с места. Точно так же, как и вчера, он ехал весь день по пустыне, точно так же остановился вечером, и пассажиры снова провели ночь на земле у состава. Совершенно так же начался и третий день… Мне показалось, что все, мною увиденное, — символ жизни суданского народа, обреченного на жалкое существование самими природными условиями страны, я вспомнил честную и беспристрастную статью Инукаи Мити ко, и сердце мое снова сжалось от сострадания к нескольким десяткам тысяч беженцев из Эфиопии, которые, с трудом добравшись до южной части этой нищенской страны и осев там, ждали помощи.

Судя по тому, что говорили по телевизору, в самом Судане несметное количество бедняков, как же правительство управляется с этими беженцами? В самом деле, почти все пассажиры этого поезда голодны, измождены, у них явно нет сил даже говорить, так куда же все они едут? Наверное, при жаре в сорок градусов они страдают от жажды, но я не видел, чтобы кто-нибудь пил. Поразительная выносливость! — подумал я и невольно налил себе чаю. Но вдруг справа показалось море. Оно было такого же желтого цвета, как и пустыня, но все же это была вода, и я вздохнул с облегчением. «Еще через час, к вечеру, поезд наконец прибыл к месту назначения, в порт», — раздался голос диктора, и на экране возникло изображение конечного пункта этой железнодорожной линии. На станции, которая производила весьма унылое впечатление, пассажиры молча вышли из поезда. Куда они пойдут теперь? Но на этом передача закончилась.

Мы были ошеломлены. Вдруг внучка сказала:

— Они всегда все выдумывают на этом телевидении. И про Судан тоже выдумали, нарочно, чтобы зрителей поразить. Ведь Судан был английской колонией, а потом обрел независимость, правда? Совсем как Канада, она ведь тоже была сначала английской колонией, а потом получила независимость и вполне процветает. Если показать по телевизору девственные леса на севере Канады и сказать, что это Канада, никто же не станет принимать это всерьез.

Скорее всего, она сказала так потому, что еще три месяца назад ее отец был генеральным консулом в Канаде, они жили там всей семьей и были счастливы… Так или иначе, мне захотелось ее утешить.

— Наверное, ты права, — сказал я. — Они ведь преследовали одну цель — показать суданские железные дороги, а если говорить о самой стране, то по этой передаче, конечно же, трудно судить о тамошней жизни. Можно только восхищаться мужеством суданцев, сумевших проложить такую длинную железнодорожную линию через пустыню. У всех пассажиров очень спокойные, мирные лица, если все суданцы таковы, можно не бояться террористических актов.

— Это уж точно. — И, добавив: — Мне завтра рано вставать, спокойной ночи, — внучка бодро поднялась к себе в комнату.

На следующее утро перед самым рассветом я проснулся оттого, что меня кто-то звал:

— Кодзиро, вставай…

Я тут же открыл глаза, но никого не увидел.

— Слушай внимательно. Начиная с сегодняшнего утра ты будешь ежедневно восстанавливать в памяти все знания, полученные на даче, и запечатлевать их в своем сердце.

Я узнал голос. Он принадлежал тому, кто называл себя Небесным сёгуном. Я хотел ответить, но не смог.

Поспешно встав, я раздвинул шторы, потом снова лег в постель и стал размышлять, пытаясь ответить на вопрос: чего ради надо было будить меня в такую рань?

Небесный сёгун наверняка имел в виду то, что происходило со мной в течение десяти дней до нашего отъезда в Токио: каждый день госпожа Родительница или Небесный сёгун будили меня в час ночи и до четырех я слушал их наставления, беседовал с ними, иногда вступал в ожесточенную полемику, совершенно забыв, кто передо мной, сердился, весь покрываясь потом от возбуждения. Это было весьма мучительно. Потом, уже днем, я пытался записать хотя бы главное из того, о чем шла речь ночью, но, как правило, ничего не мог вспомнить. И так повторялось каждый день. Казалось бы, я должен был все помнить, ведь хотя я и лежал в постели, но не спал и живо реагировал на то, что мне говорили, однако, к моему великому удивлению, как я ни старался, мне ничего не удавалось восстановить в памяти.

В последнюю ночь мне сказали, что госпожа Родительница, опасаясь, не простужусь ли я, все это время, ведомая материнской любовью, ложилась рядом и пела мне колыбельные песни. Тогда я почувствовал облегчение, решив, что могу и не вспоминать, чему меня учили по ночам. Более того, возвратившись в Токио, я трижды встречался с госпожой Родительницей, но она ни словом не обмолвилась о моих упражнениях. В конце концов, решив, что все уже позади, я успокоился и забыл о них.

И вот теперь Небесный сёгун говорит мне такое… Интересно, зачем? Сколько я ни ломал себе голову, ответить на этот вопрос не мог. Утром того же дня я достал кассету, на которой было записано то, что Небесный сёгун некогда говорил мне, и прослушал ее. Он говорил много, но я не обнаружил ничего, что подтолкнуло бы меня к разгадке. Только лишний раз убедился, что голос, услышанный мною сегодня утром, действительно принадлежит Небесному сёгуну….

В результате я решил проигнорировать его указание и сосредоточиться на писании обещанной Богу книги. Сев за письменный стол, я увлеченно работал часа три или четыре, как вдруг непонятно почему в памяти всплыл вопрос, заданный мне однажды госпожой Родительницей: «И чему тебя, собственно, учили в университете той западной страны?» Я отложил перо.

Помнится, она спросила меня об этом, словно желая упрекнуть в незнании каких-то простых вещей. Когда же это было? Я уже решил отыскать кассету и послушать, но тут сообразил, что в тот раз она пришла просто поговорить и ни в чем меня не упрекала, и тут же вспомнил — да это же было на даче, во время моих ночных занятий!

Но когда именно? Помню, что тогда я очень рассердился и ответил кратко:

— Экономике.

А она снова спросила:

— Что же, тебе не хватило экономических знаний, полученных в лучшем японском университете?

Мне это надоело, и, желая изменить тему разговора, я сказал:

— Однажды мой научный руководитель в парижском университете профессор С. спросил меня: «Ты просматриваешь в газете биржевые сводки?» — «Нет», — ответил я. «И ты считаешь себя экономистом? — сказал он. — Спроси любого из твоих коллег по кафедре, любого из твоих однокурсников, все они каждый день с большим интересом читают эти сводки».

Я и не спрашивая никого прекрасно об этом знал. Каждый день, едва войдя в аудиторию, французские студенты, да и студентки тоже, тут же начинали увлеченно обсуждать последние новости с рынка ценных бумаг — повысились ли в цене швейцарские акции, упали ли акции французского банка и т. д. … Сначала я этому удивлялся, но вскоре понял, в чем тут причина. Дело в том, что после Первой мировой войны во Франции, как и во многих других странах, двери университетов открылись для женщин, обучение стало совместным, а студентки, как правило, были выгодными невестами. Многие студенты тоже являлись богатыми наследниками, а поскольку заводить романы, по требованиям французской морали, полагалось с теми, чье имущественное положение не ниже твоего собственного, близкие друзья, независимо от их пола, никогда не скрывали друг от друга размеров своего состояния. Причем состояние жениха, как и приданое невесты, исчислялось обычно в ценных бумагах. А следовательно, колебания цен на акции воспринимались ими как колебания собственной значимости, потому-то все так живо и обсуждали каждый день изменения, происходящие на рынке ценных бумаг. Поняв это, я был поражен. Только тогда до моего сознания дошло, что именно это и называется капитализмом, о котором раньше я знал лишь понаслышке, что Франция — капиталистическая страна. Но госпоже Родительнице я рассказал о другом:

— А как-то этот профессор спросил меня: «О чем ты прежде всего думаешь, когда тебе случается потратить тысячу франков?» Я не сразу понял, что он имеет в виду, и затруднился с ответом. Тогда профессор сказал: «В настоящее время годовой доход составляет пять процентов, вот и скажи теперь, каков должен быть начальный капитал, чтобы за год получить тысячу франков?» Подсчитав в уме, я ответил: «Двадцать тысяч франков». — «То-то и оно, — тут же сказал профессор, — все французы, изучающие экономику, тратя тысячу франков, всегда бессознательно помнят о том, что тратят годовой доход с капитала в двадцать тысяч франков… Не знаю, какую сумму переводят на твое обучение, но тебе не мешает задуматься, какую часть капитала вынужден при этом извлекать из оборота твой отец». Я просто остолбенел, услышав эти слова. Если бы мой тесть и мой отец из Адзабу задумывались о каком-то там начальном капитале, они бы, наверное, просто не смогли послать нас за границу.

И тут госпожа Родительница сказала:

— Да, эти западные ученые молодцы! В японском университете ты каждый день как одержимый конспектировал лекции. Потом вызубривал свои конспекты наизусть и на экзаменах слово в слово излагал вызубренное. Этого было довольно, чтобы закончить университет. Писать конспекты — единственное, чему вас научили. Ваши учителя представляются мне собранием роскошных томов с малопонятным содержанием, какие можно найти на полке столь же роскошного книжного магазина. Потому и говорят, что в японский университет поступить трудно, но коль скоро ты туда поступил, закончить его можно, не особенно напрягаясь. В западной стране лекции проходили так же?

В парижском университете студенты на лекциях тоже что-то записывали, но никто не конспектировал их слово в слово. Лекции следовало не запоминать (или, правильнее сказать, зазубривать), как это принято в японских университетах, а понимать. Взять хотя бы профессора С. То ли потому, что его предмет был весьма сложен, то ли потому, что на его лекциях присутствовало обычно около тридцати студентов, он, закончив очередной раздел, на следующем же занятии вызывал кого-нибудь из студентов и просил его вкратце пересказать основные положения этого раздела, при этом другие студенты могли задавать вопросы и высказывать свое мнение, после чего профессор делал замечания. Поэтому каждый день после лекции надо было осмыслить услышанное, сделать собственные выводы и именно их-то и записать.

Да и многое другое было совсем не похоже на Токийский Императорский университет. Например, незадолго до того, как я закончил университет, в Японии получила большое распространение марксистская теория, которая не только в корне меняла подход к экономической науке, но и претендовала на то, чтобы изменить всю политическую и социальную структуру общества, теория эта пользовалась большой популярностью в студенческой среде. Однако когда спустя четыре года я попал в парижский университет, то там никаким марксизмом и не пахло, словно его и не существовало вовсе. Помню, я тогда еще подумал: «Чего же еще ожидать в такой типично буржуазной стране, как Франция».

Однажды, когда у меня вдруг возникло «окно» между занятиями, я решил сходить на лекцию по истории экономической мысли, хотя это и не имело никакого отношения к моей теме.

Потом я еще несколько раз посетил эти лекции вольнослушателем, меня заинтересовало, что читавший курс профессор трактовал марксизм не как истину в последней инстанции, а всего лишь как одну из теорий. После третьей лекции лектор сказал нам, что завтра вечером будет выступать на собрании одного рабочего профсоюза с докладом о рабочих и марксизме и все желающие могут к восьми часам прийти в здание А.

На следующий день, поужинав пораньше, я отправился в здание А. К своему удивлению, я встретил там Анри, который тоже ходил на лекции к профессору С. и с которым я был сравнительно близок. Он писал дипломную работу на тему «Изменения в заработной плате рабочих в период с Французской революции до наших дней», поэтому в том, что он посещает собрания рабочих профсоюзов, не было ничего странного, однако он сказал мне тогда вещь для меня совершенно неожиданную. Оказывается, профессор С. раз в месяц посещал вечерние собрания, проводимые парижскими рабочими организациями, участвовал в дебатах и в дружеских беседах. На эти собрания ходили и некоторые его студенты. Анри предложил и мне как-нибудь сходить туда, считая, что это очень полезно и интересно.

Ни профессор С., ни профессор, читавший лекции по истории экономической мысли, не были марксистами, но их интересовало профсоюзное рабочее движение, опирающееся на марксистское положение о том, что экономические ценности создаются трудом, и они охотно общались с рабочими и их лидерами. Получив разрешение профессора С., я стал бывать на этих собраниях и, наблюдая за тем, как относится к рабочим наш профессор, этот лучший статистик Франции, ведущий специалист по политэкономии и теории денежного обращения, был восхищен его человечностью и еще раз убедился в том, что наука во Франции зиждется на уважении к человеку.

Разумеется, я не стал подробно рассказывать об этом госпоже Родительнице, ограничившись кратким ответом на ее вопрос, и вдруг она сказала:

— Я очень рада, что в той стране тебе удалось получить новое университетское образование. Благодаря ему ты смог стать самостоятельно мыслящим человеком. Вот ты все время твердишь, что ты позитивист, что ты неверующий… Но подумай сам, ведь позитивизм не имеет никакого отношения к вере. Позитивизм — это способ мировосприятия, метод исследования. В той западной стране все позитивисты, начиная от ученых и кончая простыми людьми, но это не мешает им оставаться католиками. Каждый создал себя как личность, следуя зову своего сердца, зову души, полученной в дар от Бога, именно поэтому им и удалось много сотен лет назад совершить великую революцию. Но о достоинствах жителей той страны тебе как-нибудь расскажет Бог, а я на этом умолкаю… Знаешь, Кодзиро, если ты такой позитивист, то выслушай то, что скажет тебе Бог, потом проверь его слова своими позитивистскими методами, а уж если в результате ты придешь к выводу, что верить в это не стоит, скажи об этом честно и открыто, объяви во всеуслышанье — да, я неверующий и т. д. Неужели ты настолько лишен чувства собственного достоинства, что станешь твердить о своем неверии, просто подлаживаясь под общественное мнение?..

Я довольно резко ответил тогда Родительнице, и мы начали спорить, но что именно я ей ответил, о чем мы спорили — этого мне в тот день вспомнить не удалось, словно у меня вдруг разом отшибло память. И я сел за работу.

На следующий день я, как всегда, после обеда около трех часов работал, потом встал из-за стола, собираясь устроить себе передышку и немного прогуляться, и тут вдруг мне вспомнилось, как я обрушился на госпожу Родительницу.

— По вашим словам, вы — Мать Человечества, а ведь сто лет тому назад вы немало потрудились как Вероучительница Тэнри. Между тем именно из-за Тэнри я столько страдал, мне не разрешали учиться в средней школе, ибо это якобы противоречит Божьей воле. А когда у меня начался плеврит, настоятель одной из церквей Тэнри, важный такой человек, заявил — это потому, что ты идешь против Божьей воли и продолжаешь учиться, он стращал меня, говорил: «Ты умрешь, если не уйдешь из школы»… Когда же я спросил его, кто ему это сказал, знаете, что он мне ответил? «Госпожа Вероучительница». — «Ваша госпожа Вероучительница — обманщица! — заявил я. — Это Бог помог мне, не имеющему никаких средств, поступить в среднюю школу! И я никогда ее не брошу! А в учение вашей фальшивой Вероучительницы я больше не верю!» С этими словами я выбежал на берег Каногавы и обратил свой взор к Фудзи…. Я все никак не умирал, и, наверное, это привело в замешательство важных наставников из Тэнри, во всяком случае, они перестали со мной разговаривать и только бросали на меня косые взгляды, если я попадался им на глаза. Разве человеку нельзя учиться?

— Я ничего подобного не говорила, — улыбнулась в ответ госпожа Родительница…

Когда же это было и где? — попытался сообразить я и сразу же вспомнил. На даче во время наших ночных занятий. Но вот что послужило толчком к этому разговору?.. Зато я прекрасно помню, о чем мы говорили потом.

— От наставников Тэнри я слышал: «Госпожа Вероучительница говорит: с образованными людьми, учеными можно и подождать… Это значит — людей, получивших образование, спасать не будут». Отсюда вывод: учиться чему-то — дурно…

— Я говорила, что с образованными людьми, учеными можно и подождать, вовсе не потому, что хотела их принизить… Просто Бог-Родитель полагает, что такие люди достаточно сильны и могут спасти себя сами, поэтому в данный момент основное внимание должно быть сосредоточено на спасении простых людей. В науках и учении нет ничего плохого, более того. Бог сам даровал людям мудрость и всегда поощряет тех, кто учится…

— То-то и оно. Именно этого и желает Бог-Родитель. Так почему же в те времена последователи Тэнри считали учебу и науки своим главным врагом? Вот ведь теперь при Центре есть даже университет, о школах я уж и не говорю… Не потому ли, что учение изначально против просвещения? Хотя, что и говорить, в современную эпоху развитие науки чревато страшными открытиями, такими, к примеру, как атомная бомба… Но ведь Бог-Родитель даровал людям разум, движимый надеждой, что это поможет им сделать свою жизнь счастливой, и, понимая это, они действительно усердно учились, придумывали разные новые машины, пускали в ход свою изобретательность и в результате создали новую цивилизацию. Разумеется, кое-какие открытия, вроде, например, атомной энергии, оказались очень опасными, способными привести человечество к гибели, но если не использовать их в военных целях, то они не так уж и страшны, то есть можно сказать, что в общем развитие науки делает человека счастливее, потому и Бог-Родитель не может быть против…

Госпожа Родительница молчала, и я, не боясь показаться слишком назойливым, продолжил:

— Прекрасный тому пример — медицина. В современном цивилизованном мире медицина настолько продвинулась вперед, что теперь поддается лечению множество болезней, ранее считавшихся неизлечимыми; кроме того, возникла система медицинского страхования: заболев, человек может смело обращаться к врачу, не опасаясь, что ему не хватит денег на лечение; отпала нужда платить огромные суммы наставникам Тэнри, стращавшим людей дурной причинностью. Может быть, именно потому они и настроены против просвещения? И это еще не все. Людей, получивших помощь от Тэнри, пытаются уговорить отстраниться от участия в общественной жизни и посвятить себя спасению других. А ежели они не соглашаются, им начинают грозить Божьей карой, которая якобы не замедлит на них обрушиться. Мало того, если кто-нибудь из молодежи, причем не только дети церковнослужителей, но и дети простых прихожан, получает университетское образование, то на них — якобы потому, что участвовать в общественной жизни противно воле Бога, — тут же налагают послушание, то есть заставляют убираться в церквях или служить мальчиками на побегушках, иначе говоря, специально подготовленный ценный человеческий материал расходуется впустую…

Госпожа Родительница по-прежнему молчала, и я продолжал дальше:

— А тех, у кого закончился срок послушания, и тех, кому была оказана помощь, вынуждают заниматься спасением других и проповедовать учение, ибо такова якобы Божья воля. В таких случаях люди, следуя примеру Вероучительницы, прежде всего отказываются от своего имущества, становятся бедняками и только после этого начинают помогать другим. При этом иногда возникают ситуации, когда эти люди сами оказываются в плачевном состоянии, и им вовсе не до того, чтобы помогать другим, какое там, им самим требуется материальная и моральная помощь. И что же, в Тэнри об этом ничего не известно? Выходит, Бог считает, что его возлюбленным чадам приличествует быть бедными, что быть богатым дурно? Ну, а если так, получается, что он выступает против цивилизации, верно? Ведь для того, чтобы учиться, совершенствуя разум, полученный в дар от Бога, человек, во-первых, не должен быть стеснен в средствах, во-вторых, ему нужно специальное оборудование и свободное время для исследований. Бедняк ничего этого позволить себе не может. Есть люди, которые направляют дарованные Богом таланты на освоение областей, не требующих подобных материальных затрат, они, разумеется, вносят посильный вклад в развитие цивилизации и культуры, но даже им не удается до конца реализовать себя, если они бедны. Так может ли бедность Вероучительницы служить для них образцом, не ошибочен ли такой путь? Ведь на самом деле вся верхушка Тэнри, все настоятели церквей богаты, они живут в роскоши. Получается, что только истинно верующие следуют примеру госпожи Родительницы и живут в бедности, но, возможно, их поддерживает надежда, что в будущем они заживут не хуже своих наставников…

Тут я обратил внимание, что госпожа Родительница тоже что-то говорит, и прислушался.

— Да, ты ведь еще в детстве много страдал из-за наставников Тэнри. Мне жаль тебя… Но ведь ни Бог, ни я не проповедовали бедность. Это делало, причем исключительно по собственному произволу, руководство Тэнри, делало ради сохранения организации… Бог жалел тебя и постоянно ограждал от бед… Бог только радуется тому, что в современном мире медицина достигла таких высот, что врачебная помощь стала доступна всем его возлюбленным чадам. В результате люди могут не просто верить в божественную благость, а двигаться по пути истинного учения. Но перед некоторыми болезнями медицина по-прежнему бессильна, к тому же возникают новые, диковинные… В конце концов, люди силой своего разума научатся лечить и их, пока же им непременно поможет Бог, их Отец, надо только уповать на Него и идти по указанному Им пути. Причина болезни — душа, говорит Бог, чтобы исцелиться, довольно изменить душу. Слушай же, что Он говорит тебе, и у тебя откроются глаза. Истинно говорю тебе, ты спасешься…

Пока я это вспоминал, в моей памяти слово за словом живо всплыло все, что говорила в то раннее утро госпожа Родительница о цивилизации, и я постараюсь записать ее слова как можно точнее.

— Разум милостиво дарован человеку Богом. Что же такое разум? Люди стали называть разумом способность человека при каждом соприкосновении с природой открывать для себя действующие внутри нее силы, принимать их как данное, находить им практическое применение. Да, что бы человек ни создавал, он всегда учится у природы: взаимодействуя с ней, он видит, как надо поступать, как и что удобнее использовать. Знания, полученные человеком от природы, и есть цивилизация. Природа научила его всему: к примеру, какие силы надобно применять для передвижения предметов, или взять вот это освещение, тут важно было уразуметь, что за чем делать, чтобы возник свет. Коль скоро (и поскольку) природа есть внешнее проявление Бога, то человек следует истине только тогда, когда без всяких затей, по-простому пользуется тем, чему научила его первозданная природа. Но бывает, он эту простоту утрачивает, забывает о ней — к примеру, когда какие-то предметы становятся в его руках орудием для нападения. Простота заключается в использовании простых, естественных материалов. Вот и цивилизацию следует создавать так, как подсказывает природа, только тогда и возможна истинная простота…

Госпожа Родительница говорила правильные и самоочевидные вещи, поэтому я, валяя дурака, спросил о том, что и так было совершенно понятно:

— Вот вы все говорите о природе, но не так-то просто дать ей определение… В девственной природе, оставленной нетронутой с давних времен, много неприятного… Например, в первобытных лесах живут вредные насекомые и микробы, человек, там оказавшийся, может пострадать и заболеть, люди, живущие в неосвоенных районах, умирают от страшных болезней. Поэтому такие земли осваивают и делают пригодными для жизни, там возводят сооружения, обеспечивающие безопасность человека, делают тамошнюю природу безопасной. Поэтому, когда говорят: берегите природу или учитесь у природы — какую, собственно, природу имеют в виду? Дать ей определение не так-то просто, верно?

Госпожа Родительница некоторое время недоуменно смотрела на меня, мол: «Ну и глупость ты сморозил», потом снова заговорила, как будто желая уточнить, что именно я имел в виду:

— Бывали времена, когда жители той западной страны, где ты учился, считали, что цивилизация невозможна без борьбы человека с природой. То были люди независимые духом, крепко стоявшие на ногах, они действительно долгое время боролись с природой и создали великолепную цивилизацию. Но, будучи действительно великими людьми, они в конце концов поняли: если бороться с природой и разрушать ее, то и цивилизация, которую они с таким трудом создали, неизбежно погибнет… Тогда они стали сотрудничать с природой… И теперь считается, что цивилизация невозможна без сотрудничества с природой… Но наша страна. Страна восходящего солнца, к сожалению, придерживается иного мнения. Ее жители, даже не удосужившись разобраться, что же такое истинная цивилизация, ведут борьбу с природой, более того — разрушают ее в угоду человеческим желаниям… Взять хотя бы гольф… Это ведь спорт европейцев, но в западных странах в последнее время уразумели: площадки для гольфа разрушают природу. Поэтому их закрывают, возвращая те места, где они были, в прежнее состояние… А у нас в Японии, где и так места мало, площадки для гольфа буквально на каждом шагу. И ведь они предназначены вовсе не для всеобщего развлечения, ими пользуется жалкая горстка людей, принадлежащих к так называемой элите. В последнее время возникла особая категория коммерсантов, делающих на гольфе большие деньги, и газеты каждый день им рукоплещут, расписывая, к кому из этих коммерсантов — а их не больше сотни — престижнее обращаться, кто сколько заработал… И никому это не кажется странным… Тебя разве не печалит это безумие, ведущее к духовной деградации?..

Когда я дошел в своих воспоминаниях до этого места, мне сообщили, что к нам пожаловала госпожа Родительница. Я поспешно спустился на нижний этаж в гостиную.

Госпожа Родительница, облаченная в алое кимоно, уже ждала меня там.

Сразу же заговорив, она продолжила развивать тему взаимоотношений Истинного мира с Миром явлений — основную тему уже трех, если не более, ее бесед. В тот день она коснулась довольно сложного вопроса, а именно — говорила о том, что человек, живя в Мире явлений, одновременно приобретает непосредственный опыт жизни в Истинном мире. Я напряженно следил за ходом ее мыслей, пытаясь понять, что она хочет сказать, и очень быстро устал, но тут услышал, как она ласково зовет меня по имени.

— Ты очень беспокоишься за дочь, которая уехала в Судан, ведь от нее до сих пор нет вестей. Знаешь, Бог свел ее с хорошими людьми, она среди друзей и всем довольна, так что не волнуйся…

Это было так неожиданно, что я буквально остолбенел.

— За дочь я вполне спокоен, ведь я просил за нее и Бога-Родителя, и вас… Спасибо, — ответил я и втайне устыдился, что оказался недостаточно внимательным и потерял нить разговора.

— Скоро ты получишь добрую весть… — сказала Родительница и добавила: — Ты недавно мучительно размышлял о том, что такое природа. Я ведь много раз говорила тебе об этом во время наших бесед, и ты все хорошо понял, так что не надо мучиться сомнениями… Если они все-таки возникли, прослушай запись наших бесед, и тебе все станет ясно… Выходя в сад, ты порой разговариваешь с деревьями и цветами. Растения — это и есть природа, и сам ты часть ее, и одежда, которую ты носишь, и этот дом — тоже часть природы… Потому-то ты и можешь говорить с растениями. Времена года сменяют друг друга, и растения — каждое в свой срок — украшаются цветами, завязывают плоды, оставляют семена другим эпохам и уходят… Они учат нас законам правильного миропорядка… Поэтому я давеча и сказала тебе, что Бог — это и есть природа, первозданная природа… Словом, прослушаешь запись и все поймешь. Успокойся же. Спасибо, что выслушал меня.

С этими словами госпожа Родительница удалилась.

На следующий день от дочери из Судана пришло срочное письмо. Письма из Судана сначала поступали в Министерство иностранных дел, и уже оттуда их доставляли нам, но это письмо пришло по обычной международной почте прямо из Судана. Заволновавшись, я тут же хотел вскрыть его, но поскольку оно было адресовано внучке, пришлось ждать, пока она вернется из школы. Она пришла в половине пятого и, схватив письмо, сразу же поднялась в свою комнату. Не прошло и получаса, как она спустилась вниз с криком:

— Папа приедет в следующем месяце!.. Президент Судана или еще кто-то там из его лидеров прибудет с визитом в Японию, и папа вместе с ним. — Потом, спохватившись, добавила: — Ах да, тут и для тебя, дедушка, есть записка. — И протянула мне листок бумаги.

Записка была адресована мне и Фумико. Сначала ее прочла дочь, потом передала мне. Это было первое письмо от Рэйко. Она более или менее подробно писала о том, какие ужасные в Судане природные и климатические условия, в каком запущенном состоянии резиденция посла, о том, что в Хартуме нет магазинов, что там совершенно негде гулять, но никакого отчаяния в ее письме не ощущалось, мой взгляд тут же выхватил следующие строки: «Когда я нанесла визит вежливости супруге французского посла, та очень обрадовалась, узнав, что я говорю по-французски, задержала меня, мы долго с ней беседовали, за разговором забыли, что это наша первая встреча, и — наверное, нашли друг в друге родственные души — расстались близкими друзьями… Она сказала, что раз в неделю собирает у себя друзей, и просила меня обязательно заходить. Я, конечно же, воспользовалась ее приглашением и получила большое удовольствие. В тот день у нее было четыре гостьи, все француженки, они отнеслись ко мне очень доброжелательно, сказали, что, поскольку жить в большом городе столь нецивилизованной страны нелегко, мы должны по-женски помогать друг другу, дали мне массу полезных советов, мало того, мы договорились, что постараемся радоваться жизни и не обращать внимания на каждодневные трудности. Все это для меня — настоящий оазис в пустыне. Сразу стало легче на душе — ведь теперь я смогу каждую неделю встречаться с ними и, что особенно важно в этих ужасных условиях, рассчитывать на их советы и дружескую поддержку во всех случаях жизни».

— Помнишь, — тут же сказала мне дочь, — вчера госпожа Родительница просила нас не волноваться, мол, она нашла для Рэйко хороших друзей. Наверное, она имела в виду именно жену французского посла… И все же странно…

Я не смог ничего сказать ей в ответ.

 

Глава одиннадцатая

Однажды утром я проснулся слишком рано, чтобы вставать, да и за окном было еще совсем темно, поэтому, лежа в постели, я стал обдумывать название для книги, которую писал.

Это была третья книга из тех, которые я, вслед за Иоанном Богословом, должен был написать по приказу Бога-Родителя. Иоанн назвал свое третье сочинение «Откровение», и мне хотелось подобрать что-нибудь в том же духе. Первую книгу я назвал «Улыбка Бога», вторую — «Милосердие Бога», название третьей тоже должно было содержать слово «Бог» или «Божественный». Сначала я подумал, не назвать ли мне ее «Божественное откровение».

Я несколько раз повторил про себя: «Божественное откровение», «Божественное откровение»… Нет, не то. Тут я вспомнил, что один из китайских переводчиков Нового Завета слово «откровение» перевел как «наитие». Я об этом где-то читал. Может, назвать книгу «Божественное наитие»? Но ведь я довожу до сведения людей всего лишь часть Божьего замысла, так, может, лучше назвать ее «Замысел Бога»?..

И в этот самый миг над головой раздался голос:

— Кодзиро! Это самое подходящее название. Но ты забыл нечто очень важное.

Я сразу же узнал голос Небесного сёгуна и, не вставая с постели, стал размышлять, о чем же таком важном я мог забыть.

— Разве я не приказал тебе восстановить в памяти наши предрассветные занятия там, в горах? А ты, по недомыслию своему, вспоминаешь только то, что тебе самому приятно, а главное упускаешь из виду. Ведь речь шла об аде, помнишь? Немедленно вспоминай! Можешь пока не вставать. На этом твое обучение закончится. Быстрее же!

И я тут же вспомнил…

Это было в то утро, когда мы беседовали с госпожой Родительницей об Истинном мире.

— В течение многих веков, — поведала мне она, — религия от имени Бога запугивает людей: мол, будьте осмотрительны в своих действиях, ибо в загробной жизни есть Рай и есть Ад, на самом же деле ни Рая, ни Ада не существует, ибо в тот миг, когда человек умирает, Бог-Родитель принимает его в лоно свое.

Пораженный, я накинулся на нее с упреками: ну не жестоко ли это было и со стороны религий, и со стороны Бога?

В ответ она сказала, что и Рай и Ад существуют не в Истинном мире, а здесь, на Земле, в Мире явлений и, добавив: «Сейчас я покажу тебе этот Ад», — велела следовать за ней…

Не знаю каким образом, но я мгновенно пронесся по полям сражений в Иране и Ираке, потом по всем странам Ближнего Востока и во всех подробностях увидел те беды и несчастья, которые приносит людям война. Это действительно был Ад. За все время госпожа Родительница не сказала мне ни слова.

В какой-то момент я оказался в большой мечети. Сотни иранцев сидели на полу и, обратив взоры к Мекке, с нарочитым усердием возносили безмолвные молитвы Аллаху. «Нечто подобное я видел как-то по телевизору», — подумал я и, как ни странно, растрогался. Но госпожа Родительница молча повлекла меня прочь.

«Интересно, куда теперь?» — подумал я, и вдруг мы снова оказались в мечети, совершенно такой же, как и предыдущая. Несметные толпы совершенно таких же мужчин, точно так же обратив взоры к Мекке, возносили молитвы Аллаху.

— Мы в Ираке, — сказала госпожа Родительница.

Некоторое время я недоуменно взирал вокруг, но скоро она опять повлекла меня прочь. За порогом мечети расстилалась пустыня.

— Видишь, иракцы и иранцы очень похожи, их невозможно отличить друг от друга, — сказала она. — Просто они живут в двух разных странах и только на этом основании, как ты видел, ведут между собой кровопролитную братоубийственную войну. При этом и те и другие собираются в своих мечетях и с превеликим усердием молятся одному и тому же Аллаху. Но и те и другие молятся не о мире. И те и другие молят Аллаха об одном — чтобы он помог им доказать свою верность Корану и разделаться с врагами, ибо эти враги повинны в том-то и в том-то и за это должны быть наказаны. Именно это и есть настоящий Ад. Думаю, ты с этим согласишься…

В тот самый миг раздался голос Небесного сёгуна:

— Кодзиро! Обрати-ка внимание вот на что. Помнишь, когда Бог приказал тебе заняться изучением религий Запада и Востока, Он добавил, что как-нибудь при случае ты должен заняться и магометанством. Ты с превеликим трудом отыскал книгу Дерменгема «Жизнь Мухаммада» и погрузился в ее чтение. Не успел ты ее дочитать, как тебе сказали: «Этого довольно». Обрадовавшись, что тебя освободили от весьма нудной книги, ты даже не стал спрашивать почему. Теперь я открою тебе причину. Слушай же меня внимательно. В тот момент ты осознал, что Аллах — это и есть Бог-Родитель. А именно к этой мысли и хотел подвести тебя Бог. Учение же Магомета, зафиксированное в Коране, не является учением Бога-Родителя. И Бог только ждал удобного случая, чтобы это тебе сообщить. И теперь как раз такой случай. Из книги «Жизнь Мухаммада» тебе известно, как тяжело жилось арабам — неблагоприятные природные условия, сложная политическая обстановка… Ты знаешь и о том, что христианство там не привилось… Желая помочь арабам — ведь они тоже Его дети, — Бог вознамерился снизойти на Магомета, человека, который, выйдя из самых низов, стал главой небольшой общины и к тому же интересовался христианством. Для начала он послал к нему Небесного сёгуна. Небесный сёгун снизошел на Магомета и принялся усердно приобщать его к учению Бога. Сначала Магомет принял это учение, но потом в нем пробудились низменные желания, и он решил использовать поведанное ему учение для укрепления собственной власти. Небесный сёгун пришел к выводу, что Магомет не может служить вместилищем Бога, и довел это до сведения Бога-Родителя. И тот отказался от мысли снисходить на Магомета. Коран не содержит учения Бога-Родителя. Эта книга — воплощение воли самого Магомета. Понятно? И последствия ты только что видел собственными глазами…

На этом Небесный сёгун закончил, когда же я очнулся, пустыни уже не было, я лежал в своей спальне на даче в Каруидзаве и беседовал с госпожой Родительницей.

— Ну вот ты и побывал в страшном Аду. А вспомни, как ты сам жил во время Тихоокеанской войны, чем не Ад? Конечно же Ад ужасен. Но ведь в миниатюре ты видишь его рядом с собой постоянно, в самые, казалось бы, мирные, счастливые дни. Люди то и дело ссорятся, в семьях возникают раздоры, не ладят супруги… Печально, право! Не знаю, сколько миллиардов лет прошло с тех пор, как Бог создал человека, но, наверное, человеку пора повзрослеть и перестать огорчать Бога, Отца своего. Разум, дарованный когда-то человеку Богом, достиг высокого уровня развития, люди — все и каждый — встали на ноги и обрели самостоятельность, казалось бы, они должны жить теперь в радости, как было задумано Богом-Родителем, но, увы… Как же должен страдать, видя это, Бог-Родитель! И вот теперь, впервые после того, как был создан человек, Он сам приступает к Спасению Мира и старается создать рай в человеческих душах… Это тот путь, по которому я веду людей. Тут нет ничего мудреного. Все, что требуется, — изменить душевный настрой. И тогда этот мир станет Раем…

О, Кодзиро! Ты упрекаешь меня и Бога — мол, мы много веков подряд обманывали людей, говоря, что Рай и Ад существуют в загробной жизни. Но, подумай сам, ведь Бог-Родитель не говорил об этом ни слова… После того как Бог создал человека, люди миллиарды лет жили на земле в блаженном единении с природой. Им — и это отличает их от животных — был дарован язык, в душах посеяны семена разума, поэтому они жили в радости. По прошествии многих веков семена разума проросли, ростки окрепли и люди начали прибегать к разным уловкам, чтобы улучшить свою жизнь. В результате — на это тоже потребовалось немало времени — образ их жизни стал меняться. Люди объединились в племена, была изобретена письменность, создана цивилизация… Постепенно люди отделились от природы, их жизнь на первый взгляд стала более безопасной, но, поскольку менялись и их души, от той спокойной, радостной жизни, какой они жили прежде, не осталось и следа. В сердцах пустили ростки семена корыстолюбия, между людьми стали возникать распри, они перестали доверять друг другу… Именно с того времени человек утратил Рай (жизнь в радости), дарованный ему Богом здесь, на Земле, и низвергся во Ад…

Кодзиро! Ты понял меня? И Рай и Ад принадлежат миру людей, а вовсе не загробному миру. Можно даже сказать, что человек сам, в угоду своему корыстолюбию, создал в этом мире Ад, тогда как раньше и наш дольний мир, и мир иной в равной степени были обителью блаженства. Раем. И как же огорчает это Бога, как печалуется Он, взирая на возлюбленных чад своих! Ведь Он создал на Земле людей, желая смотреть на их радостную, райскую жизнь, а они, эти люди, проигнорировали сей чудесный дар и сами обрекли себя на адские муки… Желая помочь возлюбленным чадам Своим, Бог время от времени выбирал лучшее из человеческих племен, населявших земной шар, и посылал к его вождям ангелов, дабы те открывали им волю Божью и помогали перестроить людские души… На это потребовались века, тысячи веков… Перестроить души людские никак не удавалось, а вожди стали говорить совершенно нелепые вещи. Нарочно сгущая краски, они рассказывали людям о Рае и Аде и при этом утверждали, что все те, кому за время жизни в этом мире удастся исцелить душу и возлюбить ближних своих, после смерти попадут в Рай, а те, кому это не удастся, — в Ад. Нашлись, конечно, люди, посчитавшие, что лучше постараться достичь духовного совершенства при жизни, чем после смерти оказаться в страшном Аду, но Ад на земле так и не исчез. И тогда, три тысячи лет тому назад, как тебе известно. Бог сам решил прийти на помощь человечеству, снизойдя сначала на Шакьямуни, а потом и на Иисуса. Теперь-то тебе понятно, Кодзиро? Бог никогда не учил, что Ад и Рай существуют в загробной жизни… Более того, Он и не помышлял ни об Аде, ни о Рае. Он помышлял только об одном — чтобы люди жили в радости… А они, эти люди, чем дальше продвигались по пути прогресса, тем в больший ад загоняли себя и довели мир до того, что теперь не только им самим, но и всему живому грозит вымирание, Земля вот-вот превратится в мертвую планету, и тогда уже ничего нельзя будет исправить. Не в силах спокойно на это смотреть, Бог-Родитель с прошлого года впервые начал сам наведываться в разные уголки мира, делая все возможное, чтобы спасти человечество. Люди об этом не знают. И ты по моей просьбе помогаешь Богу спасать мир…

Тут внезапно раздался голос Небесного сёгуна, и госпожа Родительница исчезла.

— Кодзиро! На этом твое обучение заканчивается. Отныне ты должен все силы направить на написание третьей книги. Бог-Родитель ждет. Он уже подготовил для тебя следующее задание. А я должен предупредить тебя вот о чем: тебе было позволено присутствовать на службах в двух мечетях — иранской и иракской. После чего в твоей душе зародились большие сомнения. Поэтому, как только у тебя возникнет свободное время, ты должен будешь вернуться к изучению мусульманства. Ты должен докопаться до истины и понять, что Коран не является книгой, дарованной людям Богом. Уже поэтому тебе следует как можно быстрее закончить третью книгу, которую ты пишешь по приказанию Бога. Понятно?

Я встал с кровати. И к обычному своему времени неторопливо спустился вниз.

Что ж, меня не надо было просить побыстрее заканчивать третью книгу, я и сам хотел этого. Поэтому все дни я проводил за письменным столом перед стопкой бумаги, не выходя, даже чтобы немного размяться.

До восьмой главы дело спорилось, но как только я приступил к девятой, работа застопорилась, каждый день стал для меня мучительным испытанием. В разгар этой борьбы с самим собой ко мне однажды под вечер пришла госпожа Родительница.

— Тебе следует встречаться со всеми, кто к тебе приходит, — сказала она, — и с открытым сердцем выслушивать их. Считай их всех своими братьями и сестрами. Таким образом ты и им поможешь, и для себя найдешь в их историях массу поучительного…

Нечто подобное я уже раза два слышал от госпожи Родительницы и раньше, но, ухватившись за ее же собственные слова: «Не трать время на прогулки, лучше пиши», отказывал всем незнакомым людям, которые приходили в дом без всякой определенной цели только потому, что им почему-то вдруг захотелось пообщаться со мной. К тому же, перевалив за девятый десяток, я ощущал себя безобразным дряхлым стариком, и у меня не было никакого желания показываться чужим людям.

Но когда тебе говорят об одном и том же в третий, а потом и в четвертый раз, остается лишь повиноваться. Когда однажды, тяготясь своей глухотой, я воспользовался слуховым аппаратом, Бог сказал мне: «Не прислушивайся к окружающему шуму, берегись пыли», и я повиновался ему, но, может, рассказы незнакомых мне посетителей это вовсе не шум? В конце концов я решил, что смогу выделить для них время после обеда, но не более получаса.

Однако через полчаса почти никто не уходил. Кое-кто сидел у меня по часу, а то и по два. Иногда посетителей оказывалось сразу двое, в такие дни мне почти не удавалось работать над книгой. Но я старался не проявлять недовольства, убеждая себя, что это тоже часть моего обучения. Зато когда у меня была возможность писать, я все силы отдавал творчеству, дорожа каждой минутой.

И вот в такое время в Токио появился мой зять: он сопровождал правительственную делегацию из Судана, впервые прибывшую с визитом к какому-то ответственному лицу из японского правительства. Зять приехал за два дня до прибытия делегации, чтобы подготовить все для ее встречи, все пять дней, пока делегация находилась в Японии, он жил вместе с ее членами в гостинице, затем, проводив их в обратный путь, остался еще на день, чтобы урегулировать все дела. Так что с нами он провел всего три дня. Да и в эти дни он постоянно уходил в присутствие, и мы встречались только два раза в день за столом.

Во время этих разговоров я сразу заметил, что зять, бывший до отъезда в Судан каменным истуканом, превратился в человека. Когда дочь спросила его, как там сестра, он с готовностью принялся рассказывать:

— Да ничего, справляется кое-как. Там очень уж пыльно, сколько ни убирай в доме, пыль все равно оседает, и у жены просто руки опускаются. Других дел у нее почти нет, но выходить из дома, в общем-то, некуда: магазинов нет, гулять негде. Впрочем, всем необходимым она обеспечена, так что забот никаких… Зато она подружилась с супругой французского посла, и та часто приглашает ее к себе. Жена всегда радуется, это для нее отдушина…

Вот и все, что он ответил, а о неблагоприятных для жизни природных условиях, о жаре, которые так беспокоили его до отъезда в Судан, не сказал ни слова. Тогда я рассказал ему об увиденной по телевизору передаче про суданскую железную дорогу, о статье Митико Инукаи, посвященной проблеме помощи скопившимся на юге Судана голодающим беженцам из Эфиопии, и спросил его, действительно ли это такое ужасное место.

— Конечно, в стране, где повсюду пустыня и где температура поднимается до сорока, а то и до пятидесяти градусов, жить тяжело, но ведь люди живут, — сказал он. — Я просмотрел статью Инукаи в последнем номере журнала здесь, в Токио. Дело в том, что южная часть Судана весьма богата полезными ископаемыми, японские торговые фирмы очень не прочь начать там разработки, но пока это им не удается, у них связаны руки из-за того, что туда стекаются беженцы из Эфиопии… Раньше госпожа Инукаи оказывала продовольственную помощь голодающим суданцам в северо-восточных районах Судана. На первый взгляд это очень просто — накормить людей, но там ведь ничего нельзя достать — ни транспортных средств, ни прочего, ничего того, что в цивилизованной стране не представляло бы никаких трудностей. Ей самой приходилось заботиться обо всем — о грузовиках, шоферах, я уже не говорю о бензине. Она все доставляла в Судан сама… К тому же, чтобы пустить привезенные продукты в дело — ну, там, сварить из них кашу или суп, — нужны печи, топливо, вода, а достать это не так-то просто. Ей пришлось буквально из ничего все организовывать самой, что стоило просто нечеловеческих усилий… Но об этих трудностях она не пишет…

Я воспринял его слова как намек на их собственные житейские трудности и больше уже ни о чем не расспрашивал. Однако, судя по всему, зять чувствовал себя прекрасно, а ведь именно состояние его здоровья так беспокоило нас накануне его отъезда, он не казался утомленным, за столом ел за обе щеки, что бы ни подавалось, выпивал по два бокала вина, ранее ему запрещенного из-за печени.

Когда, накануне отъезда зятя в Судан, врачи предписали ему полный покой, я тайком от него решил спросить совета у госпожи Родительницы, и она мне сказала, что если он с радостью примет нынешнее назначение, то за одну ночь выздоровеет. Я не стал передавать ему эти слова, зная, что он человек неверующий, и теперь тихо радовался, видя его в добром здравии. К тому же, судя по его бодрому виду, он вполне был доволен своим нынешним положением, и у меня отлегло от сердца. И еще одно меня радовало, хотя я никому и не говорил об этом: мне казалось, я вижу перед собой доказательство того, что Бог обязательно поможет человеку, повинующемуся Его воле, вне зависимости от того, верит этот человек или нет.

Благополучно справившись со своими обязанностями, зять в бодром состоянии духа вернулся на бесплодную суданскую землю.

Уже потом, когда он уехал, я вдруг вспомнил то, что он мне рассказывал, и мысли мои невольно устремились к далекой стране близ экватора. Мне не давал покоя тот факт, что японские торговые компании в поисках сырья добрались уже до Южного Судана с его бесплодными незаселенными пустынями. Интересно, что почувствовали эти японцы, узнав, что именно там, где они готовились приступить к разработке наконец-то обнаруженного месторождения, собрались сотни тысяч умирающих от голода беженцев из соседней Эфиопии и беженцы эти, осев на бесплодной равнине, молча ждут, когда их спасут от смерти? И там же японка, судя по всему уже очень немолодая, Митико Инукаи ради спасения голодающих беженцев из Эфиопии одна борется с трудностями, превосходившими всякое воображение. Зять узнал о ее доброй воле… А поскольку все это происходило в стране, где он служит, то, естественно, затронуло и его сердце, и, наверное, он, как и любой другой японец на его месте, ощутил на себе бремя новой миссии…

В один из дней, когда я предавался таким мыслям, вскоре после обеда ко мне пожаловала госпожа Родительница.

— Спасибо, что ты каждый день с таким усердием работаешь над третьей книгой, — обратилась она ко мне. — Помнится, ты собирался написать в ней о ясиро, но я тебя остановила… И сегодня хочу объяснить почему…

Вот вкратце то, что она сказала. В последнее время восьмого, восемнадцатого и двадцать восьмого числа все больше людей собираются в доме ясиро, то есть юноши Ито, причем люди это самые разные: одни искренне хотят встать на истинный путь, других влечет к нему простое любопытство, третьи приходят прощупать — нельзя ли использовать юношу Ито в интересах собственной веры, четвертые являются шпионами какой-нибудь религиозной организации… Если я напишу о ясиро в своей третьей книге, число приходящих к нему людей, естественно, возрастет, а это чревато неприятными последствиями.

Прежде всего не исключено, что он, будучи человеком недостаточно зрелым, возомнит о себе слишком много. Возможно, усилится влияние на него других религиозных организаций, и ему придется бороться с искушением. Те же посетители, которые настроены серьезно и действительно хотят обрести истину, могут начать превозносить его пуще прежнего: ведь раз известный писатель так пишет о нем в своей нашумевшей книге, значит, он действительно великий человек… В любом случае последствия будут только негативные, так что писать о нем не стоит.

Откровенно говоря, я никогда не испытывал особого интереса к юноше Ито. Меня интересовала только госпожа Родительница, а юношу Ито я воспринимал исключительно в качестве ее посланника, не более. И когда я писал «Улыбку Бога», то даже не подумал изменить его настоящее имя, мне казалось, что это совершенно не важно.

Некоторые из тех, кто прочел «Улыбку Бога», присылали мне потом письма с просьбой сообщить им адрес юноши Ито, когда же я опубликовал вторую книгу, «Милосердие Бога», число таких читателей резко возросло, и я растерялся.

С самого начала я взял за правило не отвечать на письма читателей, поэтому и теперь никак не реагировал на подобные просьбы. Я был слишком поглощен работой над книгой, которую писал по поручению Бога, и дорожил своим временем настолько, что не позволял себе отвлекаться даже на важные для меня деловые письма. К тому же я и сам не знал его адреса. Между тем в последнее время число людей, которые, желая узнать адрес Ито, звонили мне по телефону, все увеличивалось, и я не знал, что им отвечать.

При этом я стал получать письма и от весьма серьезных читателей, которые хотели знать, реальная ли личность юноша Ито или плод моего писательского воображения. «Если он всего лишь вымышленный персонаж, — писали они, — то это сводит на нет то глубокое волнение, которое мы испытали, прочитав „Милосердие Бога“, а если он реально существующее лицо, то нельзя ли получить его адрес?» И я считал их просьбы вполне обоснованными.

Поэтому при очередной встрече я спросил госпожу Родительницу, могу ли я сообщать своим читателям адрес Ито. Она ласково ответила мне, что да, могу. И когда в тот день она закончила говорить и Ито стал поспешно собираться на свою ночную работу, я попросил, чтобы он на листке бумаге записал для меня свой адрес и номер телефона, этот листок я прикрепил рядом с телефоном.

Потом я отыскал все те письма, авторы которых интересовались адресом Ито, и ответил на них. Сообщая адрес, я каждый раз добавлял: «Родительницу можно послушать только по тем числам месяца, в которых присутствует восьмерка».

Судя по всему, кое-кто из моих давних читателей, желая послушать речи Родительницы, стал приходить в указанные дни в дом Ито, моя дочь, когда у нее не было занятий в консерватории, тоже заходила туда и потом рассказывала мне, как все происходило. Узнав о том, что у дома, в котором и десять-то человек с трудом могли разместиться, собиралось по тридцать, по пятьдесят, а то и по сто человек и людям приходилось ждать своей очереди на улице, я испытал неизъяснимое чувство ответственности за все происходящее. Тогда-то я и подумал, что, поскольку третья книга будет последней, которую я пишу по указанию Бога, я должен хоть немного написать в ней об Ито.

О нем время от времени рассказывала мне госпожа Родительница, она называла его вместилищем — ясиро. Как правило, разговоры об Ито всегда сводились к сетованиям на то, что он недостаточно еще подготовлен для своей миссии. Однажды она попросила меня стать опекуном юноши Ито и постоянно наставлять его, дабы способствовать развитию его человеческих качеств. Но и после этого я не особенно интересовался им как отдельной личностью, полагая, что его формирование связано исключительно с ролью вместилища Бога. Правда, года два я встречался с ним по меньшей мере раз в неделю как с посланником госпожи Родительницы, и, хотя мы никогда не беседовали на житейские темы, я невольно наблюдал за его манерами, за его поведением и постепенно проникся к нему симпатией, он казался мне человеком основательным, все помыслы которого сосредоточены на исполнении своего долга…

Но если уж писать о нем, то следовало познакомиться с его частной жизнью, между тем я не решался прямо расспрашивать его самого и некоторое время пребывал в растерянности, не зная, как выяснить то, что меня интересует.

И вот как-то раз ко мне зашел мой старый читатель, господин А., и повел разговор о юноше Ито. А. был членом Общества друзей Кодзиро Сэридзавы, и в последние лет десять мы встречались с ним раз в месяц на собраниях этого общества. Свое появление он объяснил тем, что у него были какие-то дела рядом с моим домом, вот он и решил по дороге зайти поприветствовать меня, но у меня создалось впечатление, что на самом-то деле он пришел нарочно, чтобы поговорить со мной об Ито.

Оказалось, что по воле случая А. возглавлял небольшое предприятие в Кавагути, городе, где жил Ито, и последние полгода трижды в месяц непременно заходил к нему послушать речи госпожи Родительницы. Рядом с домом А. жила пожилая супружеская чета по фамилии Ито, он давно поддерживал с ней добрососедские отношения и только совсем недавно узнал, что имеет дело с дедом и бабушкой юноши. Они-то и рассказали о его детстве.

Госпожа Родительница часто говорит мне: ничто в мире не происходит случайно, наверное, и этого А. ко мне прислал Бог, так или иначе то, что я от него услышал, потрясло меня.

Отец юноши Ито был очень богатым человеком, он владел обширными пастбищами в префектуре Тиба и жил в огромном особняке, садом которому служил парк Коракуэн, где теперь находится стадион, принадлежащий профессиональной бейсбольной команде «Кёдзин». Однажды он поручился за своего друга, большого любителя женщин, и тот обманул его, в результате отец Ито обанкротился, потерял усадьбу и все пастбища, переехал в Кавагути и открыл там оптовую торговлю мясом, поскольку на его пастбищах паслись в свое время большие стада коров. Сам Ито учился тогда в пятом классе начальной школы. Только дела отца пошли на лад, как у него случилось кровоизлияние в мозг, он попал в больницу и, проведя на больничной койке несколько лет, в прошлом году скончался. Тогда же, по приказу госпожи Родительницы, юноша Ито закрыл магазин и переехал в бедный дом, состоящий из двух небольших комнат, в котором и живет сейчас…

Госпожа Родительница окончательно запретила мне писать о юноше Ито на следующий день после того, как А. подробно рассказал мне о его жизненных обстоятельствах. И я, радовавшийся тому, что наконец-то у меня есть о чем писать, был совершенно обескуражен.

Тогда госпожа Родительница и сказала то, о чем я уже написал выше, потом, очевидно подозревая, что я был недостаточно внимателен, добавила:

— Послушай, Кодзиро! Даже среди тех, кто внимает речам Бога с чистым сердцем, искренне желая встать на праведный путь, находятся люди, которые завидуют Ито, мол, он избранник Божий и в будущем станет посредником между Богом и людьми… Да… А ведь все люди, хотя сами они того, скорее всего, не осознают, рождаясь, получают от Бога-Родителя душу, то есть у каждого внутри есть собственное вместилище… И каждому предназначен свой путь… Я хочу, чтобы ты это понял… Дабы исполнить свое божественное предназначение, человек должен учиться, совершенствоваться, и на этом пути ему приходится последовательно проходить разные этапы: детский сад, начальную школу, среднюю школу, лицей, университет, аспирантуру…

Понять, в чем твое предназначение, несложно: достаточно выбрать дело себе по душе… Обрати внимание: тот, кто погружен в мудреные науки, с удовольствием занимается исследованиями, даже если они вроде бы и не приносят сиюминутной пользы… Взирая на таких людей. Бог спокоен… Они могут быть неверующими и просто каждый день с удовольствием заниматься любимой работой, тем временем во вместилище, которое они имеют внутри, накапливается Божья благодать, в результате человек меняется к лучшему и может прекрасно справляться с ролью посланца Бога… А исследования его естественным образом приносят пользу всем людям…

Так вот, это дитя, Ито, чтобы исполнять миссию, возложенную на него Богом, должен учиться и совершенствоваться, переходя от ступени к ступени, начиная с детского сада и кончая аспирантурой. Думаю, сейчас он еще в детском саду или в первом классе начальной школы. Самое трудное у него впереди. Ведь ему нельзя жениться, нельзя заводить семью. Нельзя иметь детей… Уже одно это — тяжкое испытание для человека. Что касается занятий, учения — здесь все равны, от каждого требуется самоотверженность… Но ведь Ито к тому же должен еще и всех детей в мире считать своими, а это требует изначальной выдержки… Так что завидовать ему не стоит…

Высказав это, Родительница посмотрела мне прямо в глаза, но я не нашел, что ответить. Тогда она, очевидно решив сменить тему, продолжила:

— Тебя что-то смущает? Или ты не веришь, что внутри каждого человека есть душа (вместилище), дарованная ему Богом-Родителем, и что каждый в меру подготовленности своей души может обрести способность через это вместилище слышать голос Бога? Помнится, в первой главе этой книги ты пишешь о двойниках… О, я была просто в восторге, подумала: ну вот, я не ошиблась в нем… Прекрасная идея! Меня и впрямь восхитило, что западные ученые так толкуют благодать Божью… И ты, написав о двойниках, не веришь, что у людей внутри есть дарованное Богом вместилище? Да не может такого быть! Может, обсудишь это как-нибудь на днях с самим двойником?.. А это дитя, Ито, говорит иногда забавные вещи… — Тут она улыбнулась. — Как-то он мне сказал: «Если Бог действительно всемогущ, зачем ему для Спасения Мира так мучиться — носиться по всему свету и стараться изменить людские души? Не лучше ли разом переделать все человечество и заставить его жить в радости?» Да, так действительно было бы проще, но в этом случае радость будет ложной, позолота со временем сотрется, в сердцах людей снова проснется корыстолюбие, им станет не до того, чтобы радоваться жизни. Потому-то Бог-Родитель не жалея времени и трудится столь усердно — он хочет, чтобы люди прозрели все до единого, чтобы все они, став самостоятельными и полноценными человеческими личностями, смогли жить в радости и в мире, бескорыстно помогая друг другу… Но это дитя нетерпеливо, все-то ему хочется побыстрее… Да, он забавный… А однажды он мне вот что сказал: «Госпожа Родительница, если вы через мои уста станете говорить с людьми, пытаясь повлиять на их души, это мало что даст. Вот если бы Бог снизошел на симбасиру Тэнри или на Папу Римского и через них обратился бы к людям, тогда бы все верующие разом духовно переродились и Богу-Родителю удалось бы скорее спасти мир. Говорят, что верующих католиков в мире пятьсот миллионов. Это же здорово, если все пятьсот миллионов спасутся!..» Многие задают мне подобные вопросы… Да… Может, последователи Тэнри и обрадуются, если Бог снизойдет на симбасиру, но как быть с остальными японцами? Ведь все большее их число отворачивается от Тэнри, и получается, что они не будут спасены. То же самое в случае с Папой… Ведь исторически сложилось так, что внутри христианства возникли разные направления и их противостояние повлекло за собой религиозные войны. Да и в наши дни многие враждуют между собой только потому, что исповедуют разные вероучения… А Бог-Родитель, как ты уже знаешь, всех людей равно считает своими чадами, поэтому он хочет спасти всех до единого. Он не навязывает людям ни религии, ни веры. Он просто хочет вернуть их души к первоначальному состоянию. Это не так уж и трудно… И не стоит волноваться, что пока Его усилия «мало что дают». Бог-Родитель впервые, через миллиарды лет после того, как создал человека. Сам спустился на Землю, Он шествует по миру и трудится, не жалея сил. И за последние полтора года тебе было предъявлено немало тому свидетельств. Вспомни-ка!

Революция в одной из южных стран, взрыв атомной электростанции в красной стране на севере… Да, да, еще и извержение вулкана Михараяма… Ведь Бог-Родитель каждый раз заранее делился с тобой своими замыслами и своими опасениями… А в конце этого года Бог собирается сделать рождественский подарок всем людям, всем детям своим. У твердолобого коммуняки из красной страны и твердолобого фигляра из Америки впервые за десять лет откроются наконец глаза, они пожмут друг другу руки и положат начало процессу отказа от ядерного оружия… И говорить о том, что усилия Бога мало что дают, — это просто детский лепет. Впрочем, даже наше дитя больше этого не говорит…

Да, дитя наконец перешло в начальную школу, но впереди у него еще средняя школа, лицей, университет, аспирантура… Трудно сказать, когда он сможет стать настоящим посланником Божьим. И я и Бог терпеливо ждем этого момента. Он сам тоже старается, но пока его старания мало что дают. Прошу тебя, надзирай за ним и поддерживай его…

После этого госпожа Родительница удалилась, Ито тоже поспешил уйти, сказав, что опаздывает на работу, я проводил его до двери и спросил:

— Это правда, что перед твоим домом был парк Коракуэн?

— Да, но я там жил только до пятого класса начальной школы.

— И что, действительно у вас было двадцать комнат?

— Вообще-то я не считал, но комнат было много, хотя не могу сказать, что я чувствовал себя в этом доме свободно, скорее напротив.

С этими словами он почтительно поклонился мне и поспешно вышел на темную улицу. Я сразу же вернулся в кабинет и сел за письменный стол, но никак не мог начать писать. Все думал, как тяжело ему, наверное, учиться…

Мне вспомнилось, как год тому назад, примерно в это же время, в ноябре, в день, когда произошло извержение вулкана Михараяма, госпожа Родительница показала мне, как занимается с ним.

Стоял дождливый холодный день. Я сидел перед письменным столом, на котором горой громоздилась религиозная литература, и озабоченно размышлял, с какой именно книги начать, когда снизу вдруг донесся какой-то шум. Я встревожился было, но тут же услышал голос дочери, которая с утра в своей студии занималась с учениками, и успокоился. Но когда часа в три я спустился вниз, то обнаружил, что перегородка, за которой находится японская гостиная, почему-то задвинута, хотя вроде бы там никого не было. Мне это показалось странным, поэтому, чуть отодвинув перегородку, я заглянул внутрь: в гостиной была разложена постель и на ней кто-то спал. Вглядевшись, я узнал юношу Ито. Он был очень бледен. Увидев меня, он хотел было встать, но голова его бессильно упала на подушку, он не мог произнести ни слова.

— Что с тобой? Позвать врача?

— Да нет, ничего. Позвольте мне полежать здесь немного.

Я тихонько задвинул перегородку и вернулся на второй этаж, но меня это так взволновало, что я долго не мог успокоиться. В начале пятого у дочери закончились занятия, она пришла ко мне в кабинет и рассказала о том, что произошло. Вид у нее был встревоженный.

У юноши Ито возникло какое-то дело, которым он планировал заняться до работы, поэтому он вышел из дома утром, однако, когда он уже сел в электричку, госпожа Родительница приказала ему ехать ко мне. Он вышел на станции Восточное Накано, но тут почувствовал себя плохо, лег на скамью на платформе и пролежал там около двух часов. Потом, видя, что лучше ему не становится, встал и под дождем кое-как добрался до нашего дома. Когда дочь спросила, что у него болит, он ответил, что у него словно разом иссякли все силы, и попросил разрешения прилечь отдохнуть. Она разложила ему постель, он сразу же упал на нее и мгновенно заснул. Дочь беспокоилась, правильно ли она сделала, что не вызвала врача.

Вдвоем с ней мы прошли в гостиную. Ито лежал с закрытыми глазами. Предложили вызвать врача — отказался. Предложили измерить температуру — нет ли жара, — тоже отказался. Предложили выпить чего-нибудь горячего — опять отказ. Мы молча смотрели на него.

Внезапно он с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел в уборную. Мы ждали его, надеясь, что ему станет хоть немного легче, если его пронесет. Однако, вывалившись из уборной, он прошел в гостиную и, опершись обеими руками на спинку стула, некоторое время стоял, тяжело дыша. Не в силах смотреть на его мучения, дочь погладила его по спине.

— Госпожа Родительница хочет немедленно говорить с вами, — сказал он и, пошатываясь, прошел в японскую гостиную.

Тут я догадался, что он ходил в уборную только для того, чтобы, как всегда, омыть там руки. Дочь между тем поспешно свернула постель и пристроила ее в углу. Он снял рабочий комбинезон и, облачившись в алое кимоно, сел на алое сиденье. Мы, все еще встревоженные, сели перед ним. На его мучительно побледневшем лице, как всегда, проступили мягкие старушечьи черты, и он заговорил. Мы услышали обычный ласковый голос госпожи Родительницы:

— Прости, что доставила тебе столько забот, Кодзиро. Но мне хотелось, чтобы ты хоть раз увидел, как происходит обучение ясиро. Прости, что побеспокоила тебя…. Бог-Родитель со вчерашнего дня тяжко трудится, стараясь хоть немного облегчить участь детей Своих, живущих на острове, тут неподалеку. Их там около десяти тысяч, и всем грозит смертельная опасность… Я сразу же бросилась на подмогу и не щадила себя… Да, я только что оттуда, мне удалось благополучно удалить с острова всех жителей, никто не пострадал, и теперь я за них спокойна. Наше дитя, ясиро, приняло на себя муки мученические, которые напоследок обрушились на тех людей, потому-то ему и было так плохо. Но это для него просто один из уроков, ничего особенного… Когда Бог-Родитель и я шествуем по миру, стараясь помочь своим детям, это дитя принимает на себя каждое несчастье, с которым мы сталкиваемся, и очень страдает: у него отнимаются руки, болят ноги, еда не лезет в горло… Но это тоже один из его уроков, только он никому не может о том рассказать, вот и молчит, стиснув зубы… Что касается сегодняшнего… Мне хотелось, чтобы ты, ради будущего, увидел, как проходит его обучение… Ему, бедному, стыдно перед тобой…

Кодзиро! Эти его уроки в сущности такая малость… Помнишь, я говорила тебе — все люди живут в этом мире, выполняя какую-то миссию, возложенную на них Богом, и до тех пор, пока эта миссия не будет выполнена, человек должен терпеть, подавлять собственные желания и постоянно учиться… И верит он или не верит — это не имеет ровно никакого значения, работа, которую он выполняет — можешь взять кого угодно из тех, кто неуклонно движется вперед по любимой, избранной им самим стезе, — всегда приносит пользу людям и миру, он истинно выполняет свое божественное предназначение… В твоем окружении немало таких людей. А ведь если бы им еще в молодости открылось, в чем их миссия, они бы усердно учились и благодаря уверенности в себе и радости от сознания выполняемого долга гораздо быстрее достигли бы успеха… Но увы… Вот ты, к примеру, сейчас выполняешь свое божественное предназначение, но ведь через какую долгую чреду испытаний ты прошел, прежде чем встал на этот путь! В конце концов ты постиг, что «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога», но ведь сколько ты блуждал, не видя Бога… Люди, осваивающие ту или иную специальность, всегда проходят через период ученичества, и рядом с теми трудностями, которые им приходится преодолевать, уроки нашего Ито — просто детские игрушки… Поэтому ты как его опекун должен постоянно поддерживать его, чтобы он прилежно учился и как можно быстрее стал зрелой личностью… Спасибо тебе. Сегодня в семь часов включи телевизор. И не сердись на меня… — Улыбнувшись напоследок, госпожа Родительница исчезла.

Юноша Ито, сняв с себя алые одежды и надев рабочий комбинезон, сказал, что ему пора на работу. Он по-прежнему выглядел совершенно больным, и мы как могли пытались его удержать, но он заявил, что таков приказ госпожи Родительницы и что он вполне сможет работать, надо только дойти до магазина. Раз так, сказала дочь, она отвезет его на машине, но он и слышать об этом не хотел. Тогда дочь решила хотя бы проводить его до станции, и они под зонтом ушли в дождливую ночь.

В тот вечер ровно в семь я включил телевизор. Тут же возникло изображение острова Оосима. Гора Михараяма извергала в небо языки пламени. Увидев эту впечатляющую картину, я мгновенно забыл обо всем.

Еще в середине ноября госпожа Родительница сказала мне, что Бог-Родитель собирается порадовать своих детей рождественским подарком. А восьмого декабря главы государств США и Советского Союза подписали Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности.

В тот день все газеты посвятили целые полосы этому событию, выражая свою радость и подчеркивая его значение. «Исторический шаг, за которым с волнением следит все пятимиллиардное население земного шара. Пусть это и капля в море, зато первая попытка сократить ядерное вооружение» (газета «Асахи»). Телевидение радовало зрителей, показывая ликующие толпы на улицах столицы Америки, Вашингтона.

Там перед Белым домом стояла величественная, сверкающая тысячами огней рождественская ель, ее окружали другие символы праздника Рождества, Нового года, мира. Площадь, несмотря на ночное время, наводнена людьми, все взгляды устремлены к Белому дому. Вот оттуда с торжественными лицами появляются президент Рейган и Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Горбачев и на глазах у ликующей толпы впервые за десять с лишним лет обмениваются рукопожатием.

Я вглядывался в лица этих людей, играющих такую важную роль в судьбах мира, и мне вспомнились слова госпожи Родительницы: «У твердолобого комму няни из красной страны и твердолобого фигляра из Америки впервые за десять лет откроются наконец глаза, они пожмут друг другу руки и положат начало процессу отказа от ядерного оружия…»

Мучительные усилия Бога-Родителя по Спасению Мира начали приносить плоды. Ему удалось-таки смягчить сердца твердолобых руководителей. Как же должны радоваться и Бог-Родитель, и госпожа Родительница! Подумав, что нынешний год наверняка закончится мирно, я вздохнул с облегчением.

 

Глава двенадцатая

После того как половина декабря этого (1987) года осталась позади, я остро ощутил, что мне нужно побыстрее приступать к двенадцатой главе, чтобы завершить наконец работу над моими тремя книгами. Пока мне никак не удавалось сдвинуть ее с места. Поэтому я решил внимательно перечитать все предыдущие главы, заодно внося в них необходимые поправки, глядишь, тогда напишется и заключительная, двенадцатая глава. Решив так, я тут же приступил к чтению. Одновременно я прослушивал записи бесед с госпожой Родительницей, сверяясь с собственными заметками, сделанными по ходу этих бесед, — ведь я всегда отмечал в блокноте, о чем она просит меня написать…

А спустя несколько дней, вечером 20 декабря, ко мне явилась госпожа Родительница и завела разговор, очень меня взволновавший. В тот день у меня в гостях были профессор Кодайра с супругой, наверняка госпожа Родительница знала об этом, потому и пришла.

Госпожа Родительница говорила с каждым в отдельности: с четой Кодайра, со мной и с обеими моими дочерьми — Фумико и случайно зашедшей к нам в тот день Томоко. Сначала она пригласила в гостиную профессора с супругой и подробно рассказав им о том, какие мероприятия по Спасению Мира намерен осуществить ради Своих детей на земле Бог-Родитель в следующем году, передала им Его просьбу о содействии и подробно разъяснила профессору и его жене, в чем конкретно должна заключаться их помощь. Она говорила истово, страстно, четко обрисовала, к каким идеалам стремится Бог-Родитель, так что даже мы с дочерьми, бывшие при этом вроде бы сторонними наблюдателями, испытали глубокое волнение, ее пространные речи врезались в наши души, как будто были обращены непосредственно к каждому. Да иначе и быть не могло — такой светлой радостью были пронизаны ее слова.

Поговорив с супругами Кодайра, она обратилась с задушевными словами к моим дочерям и ко мне, каждого удостоив отдельной беседы. Потом, уже совершенно другим тоном, окинув взором всех перед ней сидящих, заговорила о том, как Бог-Родитель создал на Земле человека.

Ссылаясь на такие исторические документы, как «Хроника Сотворения мира» или «Сказание о Море грязи», она подробно остановилась на наиболее важных начальных этапах. И вот таким образом возникший человек, сказала она далее, пройдя длиннейший путь в миллиарды лет, создал в конце концов современное человеческое общество и живет в нем. Все эти бесконечные годы Бог-Родитель, любя и жалея всех людей, как детей Своих, косвенным образом помогал им, но ни разу до сих пор не показывался в Мире явлений сам. И только теперь, видя, что чадам его грозит опасность полного уничтожения, он решил сам сойти в Мир явлений и наметил для этого следующий (1988) год. Поэтому два года назад госпожа Родительница, следуя воле Бога-Родителя, явилась в наш мир в качестве Матери Человечества и теперь пребывает в нем, занимаясь подготовкой к Его пришествию. Да и сам Бог-Родитель в нынешнем году время от времени дает о себе знать, направляя ход Великой Уборки. В будущем же месяце исполняются сроки, тогда Бог-Родитель уже въяве снизойдет в дольний мир и займется Спасением всего Человечества, всех детей Своих, так что можно не волноваться, человечество не исчезнет с лица земли. Госпожа Родительница говорила страстно, призывая всех радоваться, а потом ласковым голосом добавила: она просит всех людей отбросить суетные помыслы и в радости проживать каждый день, все должны помнить, что они друг другу братья, и помогать друг другу. И не надо ничего бояться, ибо она. Родительница, всегда рядом, всегда оградит от бед. Если же вдруг кому-то из людей будет грозить опасность, она сама пойдет за него и в огонь и в воду… Ее речи были так трогательны, что супруга профессора Кодайры от избытка чувств ничком упала на пол и зарыдала. Ее рыдания заставили меня очнуться от мыслей по поводу сказанного лично мне и поднять глаза на госпожу Родительницу: она дивным сопрано славила Бога.

Признаться, меня так поразили обращенные ко мне взволнованные речи госпожи Родительницы — я был следующим после четы Кодайра, — что у меня просто голова пошла кругом, и я не слишком внимательно слушал то, что она говорила потом.

Вот что вкратце она сказала: Бог-Родитель ждет, что я в скором времени закончу третью книгу и тут же приступлю к написанию четвертой, пятой и шестой. Он сделает меня пятидесятилетним, чтобы я смог создать еще десятки томов, в которых в любой приемлемой для себя форме — это могут быть рассказы, стихи, эссе — буду передавать Его волю людям. «Ты понял?» — спросила она в заключение.

Эти ее слова: «Закончишь третью книгу и приступай к написанию четвертой, пятой, шестой…» — поразили меня в самое сердце.

Дело в том, что когда я, ради того чтобы написать двенадцатую главу, перечитал всю рукопись с самого начала, а потом прослушал записи своих бесед с госпожой Родительницей, стараясь понять, каким ей представляется содержание книги, у меня снова возникли большие сомнения. Мне вдруг стало казаться, что книга, мною написанная, не имеет никакого отношения ни к Иоанну, ни к тому, о чем просил меня Бог, что, вопреки ожиданиям, это просто мое очередное произведение, автором которого я сам и являюсь. Пораженный, я перечитал предыдущие две книги — «Улыбку Бога» и «Милосердие Бога», еще больше утвердился в своих сомнениях и окончательно растерялся.

В моей душе впервые зародилось страшное подозрение: не был ли я слишком самонадеян, полагая, что два с лишним года писал под диктовку Бога? Может, на самом деле я просто сочинял собственные произведения, отдавая дань многолетней привычке? Но тогда слова «закончив третью книгу, приступай к четвертой и пятой» означают, что Бог признал за мной авторство двух предыдущих книг и относится к ним вполне положительно.

Однако ждал-то он от меня совсем другого. Это мне стало совершенно ясно, когда я перечитал рукопись. Мне следовало писать так, чтобы главным героем обеих книг был Бог. И тогда сразу же отчетливо определились бы две темы. Я же, обманув ожидания Бога, сделал главным героем самого себя и написал что-то вроде исповедального романа.

Чувствуя свою вину перед Богом, я молча терзался. Поэтому, когда двадцатого декабря госпожа Родительница сказала мне: «Побыстрее пиши третью, четвертую, пятую книги», я, придя в полное смятение, думал только о том, как вымолить прощение у Бога, и дальше уже почти не мог слушать, только рыдания госпожи Кодайра заставили меня очнуться. Потом сразу же зазвучало сопрано госпожи Родительницы, и слезы подступили к моим глазам, ее светлая ликующая песнь тронула меня до глубины души. Госпожа Родительница словно делилась с нами своим материнским счастьем: в январе следующего года Бог-Родитель снизойдет наконец в Мир явлений и все люди, все возлюбленные чада Его смогут жить в радости…

Незадолго до этого один из моих читателей с Кюсю (его фамилия Ямаока), с которым я поддерживал дружеские отношения, прислал моей дочери небольшую брошюру под названием «Свет Това», с просьбой, чтобы я как-нибудь в свободную минуту просмотрел ее. Господин Ямаока был неизменным участником моих встреч с читателями, которые проводились дважды в год — весной и осенью — в литературном музее в Нумадзу, но он был очень застенчив, обращался ко мне лично крайне редко, как правило, ограничиваясь несколькими словами, зато внимательно выслушивал мои разглагольствования на литературные темы и, довольный, возвращался к себе на Кюсю. От него часто приходили очень добрые пространные письма, но, опять же робея, он адресовал их моей дочери с тем, чтобы она пересказывала мне основное их содержание.

И вот, решив устроить себе небольшую передышку — все последние дни были очень напряженными, — я открыл его брошюру.

На первой странице стояло: «Песни общества Това», и я подумал было, что речь идет об активной религиозной организации города Курумэ, но когда я благоговейно перевернул страницу, оказалось, что брошюру издает сообщество верующих, во главе которого стоит некий наставник из города Сакаи. Этот почтенный человек организовал научно-спиритуалистическое общество и привлекал к себе верующих тем, что на практике, посредством физических опытов, доказывал существование мира духов. Вечером 23 декабря 1980 года на собрании общества Това он произвел фурор, осуществив один такой эксперимент прямо в присутствии своих сподвижников.

Брошюра «Свет Това», которую прислал мне Ямаока, была документальной записью этого эксперимента. Прочитанное поразило меня крайне. В брошюре во всех подробностях описывалась лаборатория, в которой проводился эксперимент, использованные приборы, приспособления и прочее. Перед началом эксперимента его участники, связав веревкой по рукам и ногам наставника из Сакаи, так чтобы он не мог шевельнуться, посадили его на стул, стоящий внутри небольшой будки, сооруженной в углу зала. Затем его крепко-накрепко прикрутили к стулу. Как только все было готово, в комнате погасили свет и поставили пластинку с записью пьесы для японской цитры — кото «Весеннее море». Ведущий и человек, который при помощи карманного фонарика следил за состоянием наставника внутри будки, ежеминутно шепотом сообщали присутствующим о том, какие изменения происходят в зале. Вскоре разные предметы, стоящие на столе в углу зала: микрофон, кукла, карманный фонарик — стали один за другим подниматься в воздух, откуда-то послышались голоса, возникли световые сигналы, сам стол пришел в движение…

Дочитав до этого места, я вспомнил аналогичные эксперименты, свидетелем которых был несколько раз в 1942–1943 годах, то есть пятьдесят лет тому назад.

Моим другом по Первому лицею был Хидэто Ода, поэт и философ. По окончании Первого лицея он, будучи страстным поклонником профессора Нисиды, поступил на философский факультет Киотоского университета. Еще в бытность свою студентом он за свой счет выпустил сборник стихов и вообще подавал большие надежды, но потом мы потеряли друг друга из виду. Я уехал учиться в Европу, заболел там туберкулезом, вернулся на родину, стал писателем, и вот года два спустя Ода внезапно пришел ко мне с неожиданным предложением. Он попросил меня стать членом общества «Цветок хризантемы», созданного им недавно вместе с несколькими единомышленниками, его, как выяснилось, очень интересует мир духов, причем интересует настолько, что он решил посвятить жизнь научным исследованиям в этой области, и общество было создано именно с этой целью. В моей финансовой поддержке он не нуждался, сам был достаточно богат, ему просто хотелось обрести еще одного единомышленника, который бы увлекся разработкой этой новой темы в науке. Я стал членом общества «Цветок хризантемы» и присутствовал на его заседаниях.

Эксперименты, которые тогда проводились, ничем не отличались от того, что описывался в отчете общества Това. Только вместо наставника в будку помещался мужчина-медиум… Впервые став свидетелем подобного эксперимента, я был поражен возникающими в ходе его чудесными явлениями, но уже на второй и тем более на третий раз невольно почувствовал разочарование, мне показалось, что для исследования мира духов таких экспериментов недостаточно. После третьего сеанса Ода заявил, что медиум утратил свою силу, и сосредоточился то ли на поисках нового медиума, то ли на его взращивании, во всяком случае следующий, четвертый, эксперимент состоялся только спустя полгода, я присутствовал на нем, но у меня возникло ощущение, что ничего нового я уже не узнаю, и всякий интерес к подобным занятиям у меня пропал. Мне вообще представлялось невозможным научное изучение мира духов, сущность которого непостижима, все эти эксперименты напоминали фокусы и никакого доверия не вызывали.

Позже мне время от времени присылали отчеты о деятельности общества «Цветок хризантемы», судя по ним. Ода перестал проводить прежние однотипные эксперименты и приступил к новым исследованиям, но никакого продвижения вперед я не усмотрел и потерял всякий интерес к его деятельности. А десять лет тому назад я получил от него последний отчет: узнав о том, что на Филиппинах чудесным образом осуществляют бескровное хирургическое вмешательство. Ода с остальными членами общества специально отправился туда, чтобы понаблюдать эти операции, и вернулся окончательно разочарованный. Больше никаких вестей от него не было. Я до сих пор сокрушаюсь о том, что он зарыл в землю свой недюжинный поэтический дар…

Интересно, ради чего этот Ямаока прислал мне запись эксперимента, проводившегося обществом Това? Чудеса, да и только! Однако, пробегая глазами перечень разнообразных странных явлений, я вдруг задержался на одном описании: «…внутри будки что-то заскрипело, красные лампочки на потолке замигали, и возникли какие-то знаки. Но разобрать можно было только — сэнсэй, сэнсэй, а дальше шло что-то непонятное. „Никто не может прочесть?“ — спросил ведущий, обращаясь к присутствующим. И тут кто-то прочел: „Ямаока, Ямаока“. — „Да, вроде бы Ямаока, Акико Ямаока“, — сказал другой. И еще один подтвердил: „Точно, там написано Акико Ямаока“. Тогда ведущий спросил: „Кимико Ямаока, что вы на это скажете?“ И одна из присутствующих женщин, Кимико Ямаока, срывающимся голосом пробормотала: „Это мама, мама, она умерла в мае… Мама, милая, спасибо…“ — „Видите, на потолке возник большой круг“, — обратился к присутствующим ведущий. Большой круг, образованный кружащимися лампочками, двигался вправо и влево, будто выражая радость. Все восторженно захлопали и хором закричали: „О, какое счастье! Смотрите, смотрите!“»

Тут я так удивился, что перестал читать. Эта Акико Ямаока была женой господина Ямаоки, она скончалась в мае 1980 года. Кимико Ямаока — их дочь. Получается, обе они — члены общества Това? Сам Ямаока — благочестивый христианин. Может быть, он не знал, что его жена и дочь являются членами общества Това? Во всяком случае, он никогда мне об этом не говорил.

Брошюра была опубликована в июле 1984 года. Интересно, почему Ямаока решил прислать ее мне спустя четыре года?

Когда его жена скончалась, я отправил ему телеграмму с соболезнованиями, и, когда потом мы встретились в литературном музее, он поблагодарил меня, сказав несколько скупых слов о своей жене, после чего мы никогда не говорили с ним о смерти. Правда, я не особенно за него волновался, ибо знал, что его опекает другой мой читатель из Одавары — его звали Сато, и он был ровесником Ямаоки. Этот Сато после встреч в литературном музее всегда приглашал его в короткую — дня на два, на три — поездку по району Канто. Но дело в том, что Сато тоже умер несколько лет тому назад. Наверняка после его кончины Ямаока страдал от одиночества, постоянно возвращаясь мыслями к смерти и к покойной жене. Может быть, его дочь, Кимико, беспокоясь за него и желая его утешить, призналась ему, что давно уже тайно посещает собрания общества Това, рассказала, что душа ее матери радуется, обитая в мире духов, и как доказательство показала ему этот отчет?

Возможно, Ямаока, увидев, что речь идет о «физическом эксперименте», проникся доверием к спиритическому сеансу и прочел брошюру? Может, у него стало легче на душе, когда он узнал, что душа его покойной жены радуется, что радость ее воплотилась в знаках, начертанных в воздухе как бы ее рукой? И он решил прислать брошюру мне, подумав, что, если я ее прочту, для меня тоже приоткроется завеса над неведомым миром смерти, над миром духов?.. Я очень живо представил себе все это, и мне захотелось тут же броситься к нему и объяснить, что дух его жены вовсе не болтается неизвестно где, рассказать о настоящем загробном мире, о Божьем мире… Я бы наверняка сделал это, когда бы не был так далеко от него…

Все люди получают тело от Бога и живут в земном мире. Когда же это тело стареет, когда его начинают снедать недуги и оно больше не может функционировать, человек возвращает его, а сам воспаряет к небу, где великий Бог принимает его в Свое лоно. Бог-Родитель, любя каждого из детей Своих, прежде всего очищает вернувшегося в Его лоно от пыли Мира явлений, после чего решает — оставить ли его в Божьем мире, где он будет выполнять Его поручения, или же снова отослать в явленный мир, иначе Мир явлений, где он будет жить как человек. Первые проходят специальный курс обучения в Божьем мире, постепенно переходя со ступени на ступень — от детского сада до аспирантуры, для вторых Бог подбирает в земном мире подходящих родителей, от которых они снова рождаются…

Вот вкратце то, что я часто слышал и от госпожи Родительницы, и от духа покойного Жака о смерти и о Божьем мире. Я и верил им, и не верил, но однажды утром, в середине сентября нынешнего года, меня в половине второго ночи разбудил Небесный сёгун, он повлек меня за собой в Божий мир, и я смог своими глазами увидеть его.

Я так и не понял, каким именно образом Небесный сёгун препроводил меня в тот мир. По дороге он рассказывал мне о десяти Небесных сёгунах, находящихся в услужении у Бога-Родителя, о сонмах ангелов, и как-то незаметно мы оказались на месте. Когда я прибыл в Божий мир — или правильнее называть его миром смерти? — мое внимание прежде всего привлекла безмятежность всех обитателей этого бескрайнего светлого пространства. Откуда-то доносилась тихая прекрасная музыка. Я невольно заслушался.

Тут Небесный сёгун, окликнув меня, сказал:

— Смотри, я пригласил сюда твоего друга, единственного твоего наставника в Мире явлений, — и в тот же миг перед моим взором возник улыбающийся Жак.

До сих пор Жак много раз являлся мне и рассказывал об Истинном мире; увидев, что именно он встречает меня, я обрадовался и невольно кинулся к нему, раскрыв объятия, но он с невозмутимым видом сказал:

— Друг мой, Кодзиро, насколько мне известно, для того чтобы попасть сюда, в Истинный мир, не покидая при этом Мира явлений, человек должен одолеть курс обучения, который мало кому по силам. Я восхищен твоим прилежанием, но хочу, чтобы ты понял: всем, что сейчас с тобой происходит, ты обязан милосердной любви Бога. Бог сжалился над тобой, видя, что ты как истинный позитивист не веришь Ему на слово. Теперь ты на собственном опыте узнаешь, что такое Истинный мир, и надеюсь, в будущем без всяких сомнений станешь принимать то, что говорит тебе Мать всего сущего, госпожа Родительница, верь, она передает тебе слова Бога-Родителя.

Потом он неторопливо добавил:

— Ты, кажется, хотел на собственном опыте убедиться в том, что умершие воспаряют в небо, что Бог-Родитель принимает их в свое лоно и они проходят курс духовного совершенствования? Я намеревался показать тебе, как происходит обучение одного из твоих друзей — некоего Сато из Одавары, но поскольку он совсем недавно закончил начальный курс и перешел на первую ступень, не стоит ему мешать. Однако я узнал, что совсем недавно в лоно Бога-Родителя вернулся твой старинный друг Кадзуо Накатани. Пойдем же к нему.

С этими словами он, сделав мне знак следовать за ним, пересек обширное пространство и подвел меня к гигантскому прекрасному строению.

Кадзуо Накатани — мой друг по Первому лицею. Остается только гадать, что привлекло этого отпрыска почтенного семейства, выросшего в фешенебельном районе Токио, ко мне, дикарю, родившемуся в рыбацком поселке, но факт остается фактом — вскоре после поступления в Первый лицей он стал моим близким другом и оставался им всю свою жизнь. Получив пост директора банка «Мицубиси», он ушел в отставку, заявив, что нельзя служить до самой смерти, надо и молодым дать возможность продвигаться по службе, поселился в Камакуре и жил там в свое удовольствие, занимаясь любимым делом — выращиванием карликовых деревьев (бонсаем). В прошлом году он скончался. Рассказу о нашей дружбе с ним я мог бы посвятить целую главу, впрочем, и главы было бы мало, так или иначе, возможность встретиться с ним после смерти чрезвычайно меня взволновала.

И я действительно увидел его в одном из уголков этого здания. Он, обнаженный, что меня немало удивило, радостно пригласил меня в купальню и сразу же заговорил со мной:

— Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть! Я из земного мира сразу же попал сюда и теперь под руководством своего ангела прохожу очищение — смываю с себя пыль, которой набрался в Мире явлений. Здесь тихо и спокойно, я счастлив… Какой я был дурак, что боялся смерти!

— А мне странно видеть тебя в Божьем мире, ведь ты всегда утверждал, что нет ни Бога, ни Будды. Ну и как, тяжко тебе приходится?

— Я никогда не осознавал себя живым человеком. Сыном великого Отца. И только отделившись от собственной плоти, вернулся наконец домой, в теплое Родительское лоно. А под присмотром любящего отца самое суровое учение не только не в тягость, а наоборот — в радость. Да ты и сам видишь — сижу вот так целыми днями в купальне, будто на горячих источниках. Ангел, ко мне приставленный, очень добр. Он многому учит меня, а иногда даже сообщает, как там дела у моих домашних на Земле… Я хочу поскорее закончить этот этап учения и перейти к другому, где меня будут готовить к роли служителя великого Бога… Знаешь, мне жаль, что я не слушал твоих советов и был таким заядлым курильщиком, все твердил — ну, хоть это-то удовольствие я могу себе позволить… И теперь эта пыль никак не смывается, даже в горячем источнике… Ты живешь в Мире явлений, так прошу тебя, расскажи людям о нашем мире, напиши о нем так, как только ты один и умеешь, пусть они не боятся смерти…

Тут Жак шепнул мне:

— Ведь ты именно это хотел знать — каково бывает после смерти? Самое главное ты увидел. Теперь пойдем туда, где прохожу свою подготовку я. А то у Небесного сёгуна мало времени…

И он тут же повлек меня прочь от Накатани, так что я даже не успел с ним проститься.

Жак показал мне, где учится он сам. Когда-то и его дух, и госпожа Родительница говорили мне, что для подготовки служителей Бога в Истинном мире, точно так же как и в Мире явлений, существуют детский сад, начальная школа, средняя школа, лицей, университет, аспирантура. Теперь я собственными глазами убедился, что это действительно так.

Жак уже раньше говорил мне, что закончил первую и вторую ступень обучения и сейчас находится на третьей, но он не сказал, соответствует ли эта ступень третьему году детского сада или он уже перешел в начальную школу, поэтому я не знал, куда он меня привел — в детский сад или в начальную школу, — но все равно масштабы увиденного меня ошеломили.

Мы устроились в углу просторного помещения, заняв места по обе стороны от Небесного сёгуна, и Жак рассказал мне, что учился сначала на первой, потом на второй ступени, что у него был личный Ангел-наставник, на каждой ступени свой, что изучал он те же науки, что и в Мире явлений, начиная с физики и кончая астрономией. Потом его сменил Небесный сёгун.

Он сказал, что Истинный мир и Мир явлений — это как две стороны одной медали, между ними существует очень тесная и очень значительная связь, люди, живущие в Мире явлений, ничего не знают об этой связи, и это незнание влечет за собой разнообразные несчастья. Приведя конкретные примеры этих несчастий, сёгун пояснил, как люди с ними справляются. Он говорил очень сложно, и хотя кое-что я уже слышал от госпожи Родительницы, все равно многое было выше моего разумения.

К тому же Небесный сёгун не просто говорил, он извлекал из меня дух и вбивал в него свои слова, он словно ножом вырезал на моем теле каждое слово, причиняя мне нестерпимую боль. Впрочем, может, это был всего лишь один из методов обучения? Так или иначе, он говорил до тех пор, пока окончательно не истерзал этой болью и дух мой, и плоть. Боль была невыносимая, я с трудом удерживался от рыданий, но все же сумел вытерпеть до конца. Жак спокойно наблюдал все это и не замолвил за меня ни словечка. Потом Небесный сёгун сказал:

— Кодзиро! Ты реально ощутил себя в Истинном мире и изведал то, что тебе полагалось изведать. Таков был особый замысел Бога-Родителя — чтобы ты лично испытал все это. И Он доволен. Вряд ли отныне ты будешь сомневаться в словах Матери всего сущего, госпожи Родительницы.

— Я недостоин такого внимания…

— Тебе очень повезло, — прошептал мне Жак, — что именно этот Небесный сёгун был избран тебе в наставники из десяти других.

Тут Небесный сёгун объявил, вставая:

— Что ж, прекрасно, теперь мы проводим тебя в Мир явлений.

Жак, решительно кивнув, тоже поднялся. И вот мы уже стоим у входа в величественное здание. Жак молча склонил голову. Откуда-то донеслась тихая прекрасная музыка.

— Закрой глаза, — приказал мне сёгун. Я повиновался. Меня провожали Жак и музыка… Открыв глаза, я увидел, что лежу в собственной постели. Часы у изголовья показывали половину четвертого. Сёгун разбудил меня в половине второго, значит, все путешествие длилось два часа.

«Придется заснуть и спать до семи», — занервничал я, но какое там заснуть! Все увиденное и услышанное снова нахлынуло на меня, воспоминания о пережитом были до боли отчетливы, и я пролежал без сна до того времени, когда обычно вставал. Мне стало понятно, что этот Небесный сёгун, несколько месяцев тому назад всполошивший меня своим появлением, был одним из доверенных служителей Бога-Родителя, что Бог-Родитель нарочно прислал его из сочувствия ко мне. И я совсем растерялся, не зная, как благодарить за это Бога-Родителя.

Вечером того же дня меня навестила госпожа Родительница. В доме были только мы с дочерью. Пройдя в обычную гостиную, Родительница сказала:

— Подойдите поближе! — и заговорила более ласковым, чем обычно, голосом: — Твоя жена была очень хорошим человеком. Теперь она помогает Богу и мне. Она и сегодня здесь, со мной… Ты этого и не замечаешь, верно? Ты мог бы это ощутить, но тебе еще недостает подготовки… Она радуется, что вы все счастливы. И за дочерей больше не волнуется… Кодзиро, сейчас и ты сможешь ощутить…

Мы с дочерью были поражены, когда госпожа Родительница вдруг заговорила о моей покойной жене, до сих пор мы никогда не разговаривали о ней, никогда не задавали никаких вопросов. При мысли, что дух жены действительно находится сейчас в этой комнате, я взволновался и на некоторое время перестал слушать. Когда же пришел в себя, то понял, что речь шла о двойниках, о которых я писал в первой главе. Точно я не запомнил, но говорила она примерно следующее:

— Каждый человек, даже если он этого и не осознает, — дитя Божье, он живет, пользуясь телом, заимствованным у Бога. Внутри этого тела заключена душа, у каждого своя собственная, но одновременно каждый человек, незаметно для себя самого, носит в себе часть Божьего духа. Таким образом, человек живет, имея внутри себя как бы две души — свою и Божью, однако многие по невнимательности не замечают присутствия в себе богоданного духа, они убеждены, что другой души, кроме собственной, у них нет. Но люди мудрые, взрослея, начинают время от времени слышать внутри себя какой-то голос, отличный от голоса их собственной души, и это их настораживает. Они начинают гадать, что это за голос, потом чаще всего успокаиваются, решив: «А, это, наверное, и есть так называемый голос совести». Эта совесть и является духом Бога, соседствующим с человеческой душой, и западные ученые очень мудро и прозорливо объясняют это явление, выдвигая теорию двойников…

Голос совести простые люди воспринимают как голос какого-то высшего могущественного существа, находящегося за пределами их собственной души или духа. Разумеется, совесть — порождение Истинного мира, это действительно голос высшего существа, требующий от человека знаний и добродетелей, немыслимых в Мире явлений. Поэтому человек, взрослея, начинает слепо подчиняться своей совести и не пытается преодолеть ее, подняться над ней. Однако Бог-Родитель не зря вдохнул в людей Свой дух, Он желал, чтобы человек мог подняться над своей совестью. Подняться над совестью означает — приблизиться к Богу, стать Его вместилищем, Его наместником на земле…

В теории двойников говорится об этом совершенно определенно. Когда ты, еще не отдавая себе в том отчета, вступил в противоборство с совестью, то дал своему невидимому противнику имя Дзиро Мори. Что и говорить, так, конечно же, удобнее. Когда читаешь твою книгу, постепенно начинаешь понимать, каким образом человек может подняться над совестью, преодолеть ее, это очень интересно. В последнее время этот Дзиро Мори как-то бессмысленно суетится, и тебе кажется, что ты одержал над ним верх, но на самом деле до этого еще далеко. Когда ты действительно поднимешься над совестью, Дзиро Мори исчезнет, будто его и не бывало, а ты станешь вспоминать о нем с благодарностью…

Госпожа Родительница снова окликнула меня по имени и продолжила:

— До сих пор ты проявлял достаточное усердие, и Бог тобой доволен, отныне ты должен стремиться к тому, чтобы подняться вверх над совестью… Ты будешь помогать Богу своим писательским трудом и одновременно делать все, чтобы в будущем стать Его вместилищем…

Закончив говорить, госпожа Родительница удалилась. Я вернулся в гостиную и долго сидел там один, обдумывая все, что произошло за день. Во-первых, мне позволили самому взглянуть на Истинный мир. Во-вторых, очевидно, узнав об этом, меня навестила госпожа Родительница и весьма обстоятельно разъяснила мне, в чем суть духовного совершенствования. При этом она нарочно привела с собой мою жену, но я не смог еще этого ощутить… Отчетливо осознав, что это был день, чрезвычайно важный для моего будущего, я внутренне подобрался. Тут пришла дочь и, глубоко вздохнув, проговорила:

— Она сказала, что мама довольна… У меня сразу стало легче на сердце…

Оглядываясь назад, я вижу, что не менее важным для меня было и 20 декабря, тот день, когда ко мне пришли супруги Кодайра и мы вместе слушали госпожу Родительницу.

Я уже вскользь упоминал о том, что тогда сказала мне госпожа Родительница. Автором книг «Улыбка Бога» и «Милосердие Бога», которые, как я полагал, писались мною под диктовку Бога и стоили мне стольких мучений, равно как и автором последней книги «Замысел Бога», одиннадцать глав которой уже готовы, является вовсе не Бог, а я сам. Исходя из этого, последнюю, двенадцатую главу «Замысла Бога» я должен завершить как можно быстрее, стараясь не отклоняться от темы и не пытаясь угадать, чего хочет от меня Бог, после чего я должен приступить к написанию четвертой книги, затем Бог ждет от меня пятой, шестой и седьмой книг, их создание является моей миссией…

Услышав это, я испытал такой шок, как если бы земля вдруг разверзлась под моими ногами. Мне словно внезапно объявили, что я потерпел полное фиаско с моими тремя книгами, которые воспринимались мною как перст судьбы, как часть особого замысла Бога, связывающего меня с автором «Откровений», святым Иоанном Богословом, причем объявили в тот самый момент, когда я был близок к завершению. Но потом на смену шоку пришло чувство освобождения…

Дело в том, что с того момента, как я дошел до последней, двенадцатой главы и понял, что писать больше не могу, прошло уже больше месяца, а я все мучился, не в силах сдвинуться с места. Я перечитывал предыдущие одиннадцать глав, вносил в текст исправления, изучал магнитофонные записи и отпечатанные на бумаге беседы Родительницы, в которых она обращала мое внимание на то, как и что писать, и в конце концов впал в глубокую задумчивость. Мне было ясно, что при краткости каждого отдельного пожелания Родительницы число этих пожеланий достаточно велико и для того, чтобы их выполнить в полной мере, одной главы просто не хватит. Пока я терзался раздумьями, меня вдруг начали одолевать сомнения.

Может быть, героем трех моих книг, связанных с Иоанном Богословом, должен был стать не я, а Бог? Может, я должен был написать о существовании единого Бога-Родителя, о том, что все люди на земле являются его детьми, о смерти и загробном мире, о Божьем мире? Я внимательно перечитал рукопись третьей книги, а также две предыдущие, и у меня сложилось впечатление, что все эти книги вовсе не внушены Богом, подобно писаниям Иоанна, это просто мой собственный исповедальный роман. А раз так, то я потерпел полное фиаско.

Вот почему слова госпожи Родительницы, сказанные вечером 20 числа, ввергли меня в мрачную бездну отчаяния, однако, когда она обратилась ко мне с настоятельной просьбой: «В последней главе можешь писать все, что угодно, только дописывай ее побыстрее, после чего немедленно приступай к написанию четвертой, а потом и пятой книги…», передо мной словно блеснул яркий луч света. Значит, нет ничего страшного в том, что три книги, созданные по образцу Иоанновых, написаны как мое собственное произведение. Потому-то Родительница и говорит: «… немедленно приступай к написанию следующих книг — четвертой, пятой…» В основу каждой из этих книг ляжет то, о чем она давно уже просила меня написать…

У меня возникла уверенность, что мне вполне по плечу написать еще много книг, и я тут же ощутил радость освобождения от этих трех, связанных с Иоанном, которые вот уже три года лежали на мне тяжким грузом. Возможно, госпоже Родительнице передалось мое настроение, во всяком случае, уходя, она напомнила:

— Кодзиро! Наведываясь в разные уголки мира, я всюду встречаю людей, которым твои книги спасли жизнь. Таких — тьма-тьмущая. Бог тоже радуется, видя, какую силу имеет твое перо, ведь вот уже пятьдесят лет ты открываешь людям истину… Пиши же и дальше, напиши десятки, сотни книг, передавая волю Бога… Бог говорит, что будет охранять тебя, давать тебе силы, он сделает тебя моложе. Бодрись же… Спасибо за труды…

Почувствовав себя спасенным, я облегченно вздохнул и на следующий же день позволил себе роскошь сходить к зубному врачу: несколько дней тому назад у меня вывалился коренной зуб, нижний слева, и это доставляло мне немалое неудобство во время еды. Все мои зубы, и сверху и снизу, вставные, этот, выпавший, был единственным своим. Однако, когда я явился к врачу, весьма легкомысленно полагая, что его как-нибудь вставят, мне посоветовали сделать заново всю челюсть, поскольку ей уже десять с лишним лет. Если я буду приходить ежедневно, сказали мне, то до 30 декабря они закончат. К врачу и обратно меня должна была возить дочь, то есть хлопот предстояло немало, но, подумав, что с книгой можно не торопиться, я решил последовать совету врача.

Вечером 24 декабря нам прислали в подарок великолепный рождественский кекс, и, решив пораньше отпраздновать сочельник, дочь пригласила свою старшую сестру и подругу, которая помогала нам по дому. Все уже было готово к ужину, и тут вдруг появилась госпожа Родительница. Она пригласила нас четверых в японскую гостиную и, сказав:

— Ну, а теперь, устраивайтесь все передо мной и сделайте руки вот так… — сложила ладони ковшиком, будто собиралась черпать воду. Потом, подув каждому в ладони, тихо сказала: — Это вам от меня в подарок, сладкая роса радости, небесная роса, еще ее называют — живая вода, истина небесной росы… В моем дыхании — и тебе (повернувшись ко мне) сие ведомо — истина бескорыстия, сладкая роса бескорыстия, божественный нектар… Сердцам, принимающим с благодарностью любой дар небес, будет дана способность довольствоваться каждым днем…

В такой примерно манере она взволнованно поведала о том, почему каждому из нас сделала такой подарок, а потом добавила, что будет вместе с нами встречать Рождество.

И это было воистину чудесное Рождество, радостное для всех нас. Госпожа Родительница много и прекрасно говорила в тот вечер, я не могу пересказать здесь все, упомяну только об одном — воодушевляя меня, она сказала:

— Чтобы ты мог написать еще много книг, Бог-Родитель с радостью сделает тебя моложе, считай, что тебе не девяносто, а всего пятьдесят лет, ничего не бойся, бодрись…

На следующий день, 25 декабря, я все время думал о том, что никогда в жизни не было у меня такого мирного и радостного Рождества. 26 декабря мне предстояло идти к зубному врачу, но с самого утра я был не в настроении, чувствовал себя совершенно разбитым. Лечить зубы — не самое приятное занятие, скорее всего, и мое дурное настроение объясняется тем, что я на сегодня записан к врачу, подумал я и, посмеиваясь над своим малодушием, попросил дочь отвезти меня в клинику.

Обычно, входя в кабинет, я забираюсь на зубоврачебное кресло и, растянувшись в нем, предоставляю врачу делать с собой все, что он считает нужным, а сам уношусь мыслями к своей работе, погружаюсь в размышления о том, какое название выбрать для следующей, четвертой книги, раз двенадцатая глава скоро будет написана. Так было и в тот раз. Как только врач отпускает меня, я иду в канцелярию, откуда звоню дочери, чтобы приехала за мной. Затем, расплатившись, жду ее. В тот день мне показалось, что на улице тепло, поэтому я вышел заранее и ждал машину на улице. Вернувшись домой, поднялся в кабинет и уселся за стол, однако почувствовал себя неважно. Измерил пульс — 100, хотя обычно у меня бывает 65–70. Вытащив из ящика стола градусник, я впервые за последние три года сунул его себе под мышку. 40 градусов.

Но с такой температурой я просто не мог бы оставаться на ногах! Подумав, что давно не употреблявшийся градусник вышел из строя, я потряс его, чтобы опустился ртутный столбик, но сколько я ни тряс, все было бесполезно, только на десятый раз он наконец опустился, и я снова сунул градусник под мышку. Нет, все-таки 40. В тот вечер я ограничился тем, что не стал принимать ванну и лег пораньше. На следующий день приема у врача не было, и я немного расслабился. Вот только болела голова. Завтракал и обедал я без аппетита. После обеда сел за письменный стол, но поскольку двенадцатая глава по-прежнему не двигалась, на всякий случай снова измерил температуру. Опять 40. Наверное, все-таки что-то не в порядке с градусником, подумал я и попросил у дочери ее градусник, но он тоже показал 40 градусов. Дочь всполошилась и хотела было звонить сестре, но я запретил ей делать это. Муж Томоко — доктор медицины, он работает в крупной клинике, и в таких случаях мы всегда обращаемся к нему за советом, но на этот раз я остановил дочь, со смехом сказав, что, наверное, и ее градусник от старости вышел из строя, ведь будь у меня действительно сорок градусов, я лежал бы пластом.

Возможно, этой высокой температурой Бог хотел указать мне на что-то, но вот на что?

Сколько я ни ломал себе голову, перебирая в памяти события последних двух месяцев, мне казалось, что я нигде не допустил оплошности, не сделал ничего такого, что Бог мог бы поставить мне в вину. Вот только навязчиво всплывали в памяти слова госпожи Родительницы, сказанные мне 24 декабря, когда мы встречали Рождество, — что Бог омолодит меня, даровав мне, перешагнувшему за девятый десяток, тело пятидесятилетнего.

Даже если тебе за девяносто, духом помолодеть ничего не стоит, легко можно вообразить себя не только пятидесятилетним, но и тридцатилетним, но вот с телом справиться гораздо труднее, ведь безобразная дряхлость, из-за которой я стыжусь показываться людям на глаза, никуда не денется, к тому же меня постоянно мучают разнообразные боли, неведомые тем, кто не дожил до столь преклонного возраста, избавиться от них при всем старании не так-то легко… Впрочем, раз мое тело одолжено мне Богом и раз его владелец, то есть Бог, говорит, что сделает его пятидесятилетним, остается только верить Ему…

На этой мысли я успокоился, а может, именно этого-то и нельзя было делать…

На следующий день, вернувшись от врача, я снова почувствовал себя плохо, но, подумав, что наши градусники все равно неисправные, не стал мерить температуру. Однако дочь заставила меня сделать это, воспользовавшись тем, что среди новогодних подарков, присланных утром Союзом медицинского страхования, был очень удобный электронный градусник. Он показал 41,2.

— Подумаешь, температура, — заявил я. — Все равно, пока я не доделаю до конца работу, порученную мне Богом, я не умру.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась дочь.

В таком состоянии я оставался все время, пока мне делали зубы, то есть до тридцатого декабря, температура у меня каждый день поднималась до сорока. Когда обе искусственные челюсти были готовы, врач примерил их, потом снова вынул, снова вставил, и так несколько раз. В конце концов, сказав: «Ну вот, так вроде бы хорошо», он поднял меня с кресла и, ласково опустив руку мне на плечо, добавил, что если мне неудобно будет жевать, я могу прийти к нему завтра же утром. Меня не оставляло ощущение, будто во рту торчит какой-то инородный предмет, так что мне было не до жевания, я только все время твердил себе: «Терпение, терпение, все будет хорошо, я привыкну». Как только мы вернулись домой, дочь тут же протянула мне градусник. Он показал 40,5.

Назавтра был последний день года, дочь затеяла большую уборку и с самого утра суетилась и хлопотала по дому. Я всегда говорю: «Для меня что праздники, что будни — все едино», к тому же температура опустилась до 38,6, настроение было прекрасное, поэтому, покончив с завтраком, я тут же уселся за письменный стол и не позволил дочери убираться в кабинете. Что касается новогоднего угощения и прочего, то, поскольку мы с Фумико остались дома вдвоем — внучке уехала на каникулы, — а наши знакомые всегда присылают нам из деревни моти, я заранее сказал, что ничего другою нам для встречи Нового года не нужно, но утром тридцать первого дочь стала нудить: «Ведь Новый год бывает раз в году…», чем выбила меня из колеи. После обеда пришла моя вторая дочь, Томоко, чтобы поделиться с нами полученными от кого-то домашними новогодними яствами, а сразу же вслед за ней совершенно неожиданно появилась госпожа Родительница. Мы растерялись.

Госпожа Родительница прошла в обычную гостиную, и, как это частенько бывало, сказав: «Считайте, что к вам зашла поболтать кумушка-соседка», принялась дружески беседовать с нами.

— Я тоже хлопочу повсюду, совсем с ног сбилась. Сегодня занималась большой уборкой в мире, чистила везде, наводила порядок… Теперь едва на ногах держусь… Но я рада, что мы перевалили через этот год и что мне удалось без особого труда побывать везде… И все это благодаря доброму попечению Бога-Родителя… А теперь я хочу сказать тебе несколько слов, Кодзиро…

Услышав свое имя, я удивился и принял серьезный вид. Девяностолетнему старцу довольно самой легкой простуды, чтобы слечь, а уж если у него температура за сорок, то обычно, пролежав пластом несколько дней, он так, не открывая глаз, и отправляется к праотцам. У меня же несколько дней подряд держалась высокая температура, и, несмотря на это, я не слег, а провел эти дни на ногах, ел, выходил на улицу. Более того, раньше даже при небольшом жаре, я немедленно впадал в панику, требовал врача, лекарств, покорно укладывался в постель, ни с кем не общался. На этот же раз, несмотря на столь высокую температуру, я жил самой обычной жизнью, и тем не менее со мной ничего особенного не случилось.

— Как ты думаешь, почему? — спросила меня госпожа Родительница и тут же сама ответила: — Так ведь Бог вернул тебе молодость. Это он сделал не просто так, а с умыслом, пожелал в этом году напоследок преподать тебе еще один урок, не считай, что это из-за пыли… Вот почему ты ощущаешь себя молодым… Да тебе и в самом деле не больше пятидесяти… Совсем юнец… Сделав это, Бог показал величие свое. И тебе не о чем волноваться… Отныне все беды, тебе грозящие, я стану принимать на себя, а ты живи и ни о чем не тужи… Работай знай, пиши свои книги…

Затем госпожа Родительница обратилась к дочери и, ласково поблагодарив ее за все труды и заботы в прошлом году, сказала, что, желая вознаградить ее, принесла новогодней лапши, которую потом мы можем приготовить и мирно проводить старый год. Новый же год будет полон радости. С этими словами она овеяла нас своим дыханием.

— Да, я заранее позаботилась о том, чтобы все вычистить, уж вы не беспокойтесь… И ты, Кодзиро, сегодня вечером в ванной смоешь всю пыль, скопившуюся на тебе за год, и встретишь Божий год чистым…

С этими словами она удалилась.

В тот вечер мы с дочерью с благодарностью отведали подаренной нам новогодней лапши. Мы ели молча, дочь, очевидно, тоже перебирала в памяти все, сказанное госпожой Родительницей. А у меня из головы не выходили слова, обращенные ко мне.

Оказывается, когда у меня была температура 40, госпожа Родительница постоянно находилась рядом со мной. При такой температуре человеку обычно уже не до того, чтобы обращаться к врачам, ему остается только молить о помощи Бога. Но я ни о чем не просил Бога, а, перебарывая себя, каждый день ходил к зубному врачу и выполнял все его указания. И смог выдержать до конца — доказательство того, что Бог даровал мне поистине нечеловеческую силу.

— Ты скептик, — сказала Родительница, — поэтому многое я стараюсь растолковывать на наглядном примере, наглядное-то оно доходчивее… Так вот, то, что мы зовем Богом, есть природа, дух, являющийся подоплекой нашей силы. И, глядя на тебя, немудрено убедиться: коль скоро человеку дарован сей дух, сила его возрастает многократно, он способен вынести многие испытания, не боясь ни болезней, ни житейских трудностей. Тебе уже были предъявлены доказательства, и в будущем, когда ты примешься выполнять Его поручения. Бог предъявит тебе еще и другие. Я же всегда буду рядом и стану помогать тебе, представь же, что у тебя миллионы, миллиарды единомышленников, и воспрянь духом…

Тут дочь тихо проговорила:

— Право же, такого подарка и ожидать было невозможно… Ведь госпожа Родительница привела с собой маму. Эта лапша и суп… Так готовила их только мама.

— Правда?

— Да. Родительница сказала, что тебе сегодня можно принять ванну, — обратилась ко мне дочь. — Но давай-ка сначала измерим температуру… — И она принесла электронный термометр. 36, 2.

— Позже полежу в ванне в свое удовольствие, — весело сказал я. — Смою всю пыль прошлого года и с чистой душой встречу Новый Божий год…

А про себя подумал: «Поскольку Бог даровал мне телесную силу, то лучше и вовсе не думать о своем возрасте. Каждое утро, начиная с завтрашнего, стану просыпаться с чувством, будто только что появился на свет. Чтобы каждый день радовал меня новыми открытиями и новыми успехами. А с приходом ночи стану умирать, вверяя себя природе. Таким образом за день я смогу проживать целую жизнь…»

3 января 1988 года теплым ясным утром госпожа Родительница порадовала нас с дочерью, придя поздравить с Новым годом. Бодрым голосом она пожелала нам счастливого Божьего года, поделилась своими планами и надеждами. После чего попросила нас сесть поближе.

— Кодзиро, я заберу с собой всю грязь, — сказала она, — это будет моим новогодним подарком. Тебе станет легче жить, так не обременяй же себя ненужными размышлениями, желаю тебе радостей и крепкого здоровья в новом году. Слышишь? Я заберу с собою всю грязь — вот мой новогодний подарок… Постепенно ты освободишься от телесных недугов, станешь таким же здоровым, каким был прежде, и все тебе будет по силам… Закаляй же и впредь дух свой, смотри на то, что приятно взору, слушай то, что приятно слуху… Наблюдай, как живут люди, и создавай на радость потомкам новые книги… Словом, от всей души — прекрасного Нового года. — С этими словами она удалилась.

Поскольку мне предстоит сразу же перейти к написанию четвертой книги, может, следует поставить здесь точку?

Я заново перечитал рукопись, и меня обеспокоило, что в ней много раз говорится о намерениях Бога, о его целях. Я стал кое-что убирать, кое-что исправлять и тут же получил нагоняй от госпожи Родительницы. Она велела мне не особенно усердствовать в вычеркивании, ибо некоторая многословность изложения отвечает желаниям Бога, который хочет, чтобы текст врезался в память людей. Поскольку эта книга написана мною по воле Бога и является «сочинением о Боге», я повиновался этому последнему ее указанию.

Прошу прощения у читателей, прочитавших все три мои книги о Боге, начиная с «Улыбки Бога», за то, что столь значительное произведение, героем которого следовало сделать Бога, я написал в жанре исповедального романа, сделав главным героем самого себя. Это тоже отвечает великому замыслу Бога, к тому же, когда я закончил писать двенадцатую главу этой книги, мне было приказано писать о Боге и дальше, сначала четвертую книгу, а за ней и другие. Причем писать мне позволено в любой, угодной мне, форме — это могут быть стихи, рассказы, эссе или романы, все равно. Главное — пока живу, я должен писать, передавая весть о намерениях Бога Его возлюбленным чадам, таково мое предназначение, такова моя помощь в деле Спасения Мира.

В мае этого года мне исполнится девяносто два, но Бог соизволил наделить меня физической силой пятидесятилетнего, и, пока жив, я стану, не жалея сил, следовать его воле, так что ждите — «Книги о Боге», возможно, под другими названиями, будут выходить и дальше, и вслед за четвертым последует еще много томов.

На этом я наконец ставлю точку, заканчивая столь важный для меня том «Замысел Бога», и мысли мои устремляются к новой, четвертой книге: глядя в окно, я с удовольствием даю волю своему воображению. На чистом февральском небе ни облачка, солнце сверкает, словно благословляя меня, и заливает своим теплым светом все вокруг — деревья в саду, мой кабинет…