Трудное для нас с Санькой настало лето, с потом, с мозолями. И радостное. Каждый день с фронта новые вести. Министр не успевает в бригаде, все их пересказывать. И додумались же наши загонять немцев в котлы! Окружат со всех сторон и поддают жару. Бабушка часто у меня спрашивает:

- А правда, что гадов тех снова в этот… в чугун загнали?

- Да не в чугун, а в котел, - снова и снова объясняю я.

- Пускай себе и в котел, - охотно соглашается старая. - Что в лоб, что по лбу…

Ушли наши на запад. Дождался Зезюлька, что и его Могилев взяли. Уехала с луга зенитная батарея. Там теперь шумит-гудит сенокос. Мне дед Николай наладил отцову косу-литовку, а Саньке старый Зезюлька отбил. Петька Смык наточил какую-то ломачину. Не коса у него, а горе, и он еще с нашими ее равняет. Говорит, хоть на нет сточенная, зато легкая.

На луг мы идем вместе с мужчинами. Вернее, они идут с нами: их раз, два - и обчелся, а нас - целый полк. Мужчины идут и курят, а у таких, как мы, табаку нет.

Попросить бы, да смелости не хватает. Петька Смык попросил было, так Министр его на смех поднял:

- Нос не дорос. Ты его утри сперва.

И остальные мужчины загудели шмелями:

- Правильно, Назар.

- Нащелкать бы его по носу!

Правда, кое-как обошлось, Петькин нос остался в целости.

Поблескивают у нас на плечах косы, за плечами висят баночки с песком и дубовые лопаточки-менташки. Менташка - косу точить, а песок - саму менташку подновить, как оботрется. В полном снаряжении идем. И потому нам неохота здороваться с кем попало. Мужчины с бабами, что идут грести сено, поздоровались, а мы на Катю и не глянули. По-моему, и она нас как бы не заметила. Подумаешь, цаца. Грабли взяла и форсит. Пусть косой помашет.

Встали мы с Санькой рядом, подзынькали менташками по косам, поплевали на ладони - эх ты, сила молодецкая! Размахнулся Санька и - в кочку. Так и снес начисто, как бритвой срезал.

Мне кочка попалась посолиднее. Не кочка, а целое городище, как у нас возле Подлюбич. Такую с одного маху не снесешь. Туда-сюда, а коса не идет назад, хоть ты ей, как когда-то отец говорил, сала дай. Старый Зезюлька стоит и смеется, из-под прокуренных усов блестят вставленные еще до войны металлические зубы.

- Что, не отпускает? За пятку ее тяни, холеру!

Нет на свете больше позора для косца, чем бросать косье и нагибаться, чтобы вытащить из кочки косу за пятку. Смеху на весь луг:

- Сюда, хлопцы! Вот ладная горушка, ну-ка, тюкните!

Правда, когда пошел луг поровнее, мы клевать землю перестали. Так новая беда - наседает старый Зезюлька. Того и гляди, по пяткам заденет. Мы уже взмокли, во рту - горечь, ноги млеть начали, дух занимает, а дед хоть бы что. Шах-мах - и кладется у него трава в ровный, высокий прокос. Поглядишь - коса сама бегает. Видно, острая, как змея. Пускай бы нашими вот так попробовал.

Дед попробовал и нашими. И моей, и Санькиной. Просто не те косы. Даже звенят иначе - тонко, со свистом.

- Тут не в косе хитрость, а в руках. Вы пятку прижимайте к земле, - учит он. - Вот так… А вы носом тычете.

К тому времени, когда бригадирша пришла на луг поглядеть, что тут делается, у нас с Санькой в глазах поплыли разноцветные круги. Теперь мне понятно, почему мать на косьбу клала в отцову торбочку и добрый кусок сала и полдесятка яиц. Я бы сейчас волка съел, попадись он мне в этих кустах.

Глянула Нинка на нашу с Санькой работу и поморщилась. Ей, видите ли, не чисто; ей кажется, что вся молодая, мягкая поросль остается у нас под ногами, а под прокосом и вовсе нетронутая трава. Она считает, что мы не косим, а…

- А что ж мы делаем? - не выдержал я.

- Только траву переводите.

Она поставила нас отдельно от мужчин на Лысом Рогу. Название этому месту придумано в самую точку. Трава здесь реденькая и ровно вокруг, как на току. Если б и хотел, не за что зацепиться косе. Тут уж мы себя показали!

Известное дело, не отстали мы от других и позднее, когда косцам привезли на луг в железной бочке затирку. Была она из непросеянной муки, зато густая и чем-то приправленная. Санька так приналег, что думал - пуп развяжется.

Мало-помалу косить мы все же научились. Потом возили рожь, и возы у нас получались не хуже, может быть, Зезюлькиных. Редко бывало, чтоб развалился в дороге. Разве что веревка развяжется и гнёт съедет.

Не успели мы с Санькой оглядеться, как уже и школа на носу. А у нас ни одной книжки, ни одной тетрадки.

Правда, если я захочу, бабушка может мне пожертвовать трубку обоев, что завалялась у нее еще с «до войны». А тетрадей она мне не нашила и книг не напечатала. Недосуг было.

Когда и по скольку будут платить на трудодни, никому неизвестно. Да бабушка нам советует не больно-то на ту оплату разевать рты. Лучше как-нибудь иначе расстараться денег и купить что нужно для школы.

Пустились мы с Санькой в торговлю. День по лугу ползаем, день на базаре щавель продаем. Чуть свет прибегаем в город, раскладываем свой товар, и Санька начинает бойко зазывать покупателей:

Люди смеются и весело у нас покупают.

Моя бабушка говорит, что на базаре два дурня: один хочет дорого продать, а второй - дешево купить. Сперва мы с Санькой не ходили в тех дураках, что хотят дорого продать, не торговались за какую-нибудь лишнюю горсть. Мало тебе - на, бери еще. Только деньги выкладывай. Остальные торговцы щавелем начали на нас коситься, особенно женщины. Цену им сбиваем. У нас люди берут, а у них не хотят. Они уж и водой свой щавель сбрызнут, чтоб не такой вялый был, а возле них все равно очереди нет.

Вот тут одна женщина возьми нас и подучи. Мы, мол, продавать не умеем: мешки приносим большие, а выручка - курам на смех. А нужно делать так: класть поменьше, да взбивать, чтоб казалось, что много. Позарились мы с Санькой на большую выручку. Сидели-сидели - нет покупателей. Плюнул Санька на эту хитрость и снова взялся торговать по-своему:

Один седой, старичок с палочкой сказал, что из этого хлопца при старом режиме вышел бы большой человек. Купец первой гильдии.

В первый же день нашей торговли, продав щавель, мы пошли прицениваться к тетрадям. А на базаре чего-чего только нет, прямо глаза разбегаются: решета, гармоники, зажигалки из винтовочных гильз, огурцы, веревки, соль, жженые гвозди, шинели из английского сукна, картофельные оладьи-драники с постным маслом - всего не перечесть. Кричит, спорит базар, божится, толкается, плачет, смеется - голова идет кругом.

Сидит у ворот слепой инвалид, лицо в синих крапинках пороха. На нем линялая гимнастерка. На тротуаре шапка с рублями. Инвалид так растягивает гармошку, что, кажется, вот-вот лопнут цветастые меха.

Мы с Санькой вздохнули, бросили, как и все, в шапку по рублю, пошли дальше. По другую сторону ворот, под забором, примостился красноносый бородатый дядька. В покрашенном зеленом ящичке перед ним сидит морская свинка, на ящичке - стопка билетов из тетради по арифметике. Тетради, должно быть, не хватило, пошла в ход и обложка с таблицей умножения. На тех билетиках написана судьба: кому встреча, кому расставание, кому богатство - кому что суждено.

- Подходи, хлопцы! - обрадовался дядька, заметив нас. - Пять рублей - и бери свое счастье!

Нет, мы с Санькой и так свое счастье знаем. Пусть другой кто-нибудь, а мы поглядим. Вот девушка подбежала, протянула, дурья башка, свою пятерку. Красноносый постучал пальцем по ящичку, и оттуда через круглое отверстие выскочила свинка: шустренькая, гладенькая, глазки хитрые, как у хозяина. Хозяин сунул ей под нос пятерку, свинка оглядела ее, понюхала, будто проверила, верно ли заплачено, и зубами вытащила один билетик. Тот самый, на котором таблица умножения. Девушка так и расцвела.

На замусоленной, многими руками захватанной бумажке, как курицей нацарапано химическим карандашом: «Жених к тибе приедить».

А какой-то старушке посчастливилось и того больше. Сама она прочесть не могла, Саньку попросила. Тот и прочитал: «Твой милай тибя дажыдаицца».

- Тьфу ты! - разозлилась старуха. - Только людей дурачишь, кабан откормленный. Мила-ай… На том свете, может, и дожидается.

Мы с Санькой купили у толстой торговки по дранику, по пятерке враз проглотили и не наелись. Если и дальше так шиковать будем, тетрадей нам не купить: всего по десятке осталось. Пересчитали свои деньги - пошли дальше.

- Хлопцы, давайте сюда!

Оглянулись - городской верзила-парень в кепке с пуговкой на макушке пальцем нас к себе манит.

- Купите самовар. Даром отдаю - две тысячи. Смотрите, какая полуда.

- А зачем он нам? - растерялся Санька.

Глаза у парня бегают туда-сюда.

- Чай будете греть, турки. Вы на медали посмотрите. Видите, сколько тут выбито медалей? Во - Париж, Вена, Брюссель. Царский самовар.

Ни Париж, ни Вена на нас не произвели впечатления. Тогда парень схватил меня за рукав.

- Давайте угадаю, какого года у вас деньги. Угадаю - мне отдадите, не угадаю - я вам столько же. Ну? Думаете, легко угадать? Выиграете как пить дать.

Едва мы избавились от него.

Тетради продавала одна-единственная женщина, да и у той было их всего с десяток. Полистали мы их, погладили ладонью бумагу - ничего себе, гладенькая. А приценились - так и ахнули. Десять рублей штука. Санька попробовал торговаться. Он будто бы видел, что здесь, недалеко, продают по пять рублей.

- Это где же? - заинтересовалась женщина.

- А вон там, - показал Санька в толпу.

- Ну так идите туда и купите! - посоветовала она.

Должно быть, таких умников она уже видела и до нас.

Подумали-подумали мы с Санькой и решили в самом деле поискать тетрадей подешевле. Не нужна нам такая уж гладкая бумага, сойдет и пошершавее, лишь бы цена так не кусалась.

Шумит базар, спорит, клянется. Все толкаются, и мы толкаемся, лезем туда, где люднее. Смотрим - под забором мужчины что-то такое интересное окружили. Не иначе, на дармовщину люди нарвались. Да нет, под забором на мостовой снова инвалиды. Двое, безногие оба. Костыли рядом лежат. Здесь идет игра на деньги.

Один, рыжеватый, держит в руках три карты. У всех на виду он кладет их одну на другую - нужно вытащить туза. Подошел какой-то дядька, вытащил и получил пятерку. Вытащил снова - и снова получил. Тут и другие захотели. Но теперь, кто ни брался, на туза напасть не мог: то он оказывался снизу, когда все видели, как его клали наверх, то сверху, когда все были убеждены, что он внизу.

- Ну и ловок, шельма! - восхищаются картежником зрители и весело хохочут, когда очередной охотник до пятерок растерянно разводит руками.

Рядом играют в «веревочку». Товарищ картежника, бойкий, похожий на цыгана мужчина, привычными движениями раскладывает на мостовой тонкий шнурок, крутит хитрые петли, словно вяжет кружево. Тот, кто хочет выиграть, должен ткнуть пальцем в эти петли, после чего инвалид дернет шнурок за оба конца. Зацепился шнурок за палец, попал ты в центр петли - бери деньги. Проскользнул шнурок мимо - выкладывай десятку. Здесь на мелочи не размениваются.

- Эй, давай, не зевай! - приглашает веревочник охочих попытать счастья. - Греби деньгу лопатой. Выиграешь - не радуйся, проиграешь - не горюй! Последний в жизни шанс, последний сеанс, и лавочка закрывается!

У нас с Санькой глаз острый, мы все его штучки видим. Сперва положил кружком, потом змеей набросал. Если ткнуть пальцем посередке - точь-в-точь угадаешь. У меня сердце так и ёкнуло. А что если… Тогда и без всякого щавеля, мы купим себе тетради, а если повезет, то и Глыжке гостинец. Баранки я в одном месте приметил - глаз не оторвать.

- Ну, хлопцы, смелее! - подбодрил нас инвалид.

А подношу палец к веревочке, и, кажется, затихает вся базарная площадь, только из-за спины слышится шепот:

- Облапошит он этого хлопца…

Кого облапошит? Меня? Инвалид дернул за веревочку - и петля обвилась вокруг моего пальца. А они говорят - облапошит. Как бы не так, не на тех, брат, нарвался.

- Молодец! - похвалил меня веревочник и достал из кармана новенькую, еще хрустящую десятку. А мы-то, дурни, ползаем по лугу день-деньской да тащим на себе тяжелые мешки за столько верст, когда тут деньги на земле валяются.

- Оставьте вы это, ребята, - предостерегла нас незнакомая женщина.

- Не слушайте ее, - как-то почти по-приятельски сказал нам инвалид. - Много она понимает.

Да мы и без его уговоров ни за что бы не бросили игру. Санька тоже выиграл, зато мне в другой раз не повезло. И ведь так присматривался, так следил за той веревочкой, а она шмыг - и нет десятки. Потом и Санька проворонил. Когда мы ткнули пальцами еще по разу, у нас остались только пустые мешки из-под щавля.

- Больше нет денег? - спросил инвалид.

- Не-ету, - вздохнул, как кузнечный мех, Санька.

- Ну и ступайте своей дорогой. В другой раз умнее будете.

А мы стоим и глазами хлопаем. Аж плакать охота. Вот тебе и тетради, вот тебе и баранки. Дурни мы, дурни, каких еще свет не видел. Верно бабушка говорит, что бить нас с Санькой некому.

Напарник веревочника чем-то напоминает Санькиного отца - дядю Ивана. Широколицый, шея, как дубовый комель, жилистая, жидкие рыжеватые волосы на голове. Виски посеребрены. За нашей игрой он не следил, у самого отбоя от охотников не было. А тут бросил карты в шапку вместе со скомканными пятерками, троячками, рублями и тихо сказал:

- Игнат, отдай ты им деньги… Сам видишь, что за богатеи.

- Пусть не лезут, коль в кармане пусто, - заупрямился чернявый. - А они бы отдали, если б выиграли?

Мы стоим и молчим, повесив головы. Санька красный, как вареный рак, да и у меня огнем горят щеки. Теперь я не хочу и тех баранок.

- Вот видишь? - прищелкнул языком веревочник. - Не отдали бы.

- Все равно верни! - прямо побелел наш заступник, потом сказал дрожащим голосом: - Может, твои где-нибудь вот так ходят, - и схватился за костыль.

- Тьфу ты, припадочный, - выругался веревочник, и наши скомканные десятки полетели нам под ноги. - Марш отсюда, босота!

Нас не пришлось уговаривать. Дай бог ноги подальше от той дармовщины, скорей отдали тетке свои деньги, схватили по тетрадке и - домой. Хорошо еще, что так обошлось.

- Ну и дурни, - сказала бабушка про инвалидов. - Я вам не вернула бы ни копья, чтоб не гонялись за легким хлебом. Нашлись мне асессоры - без мозолей десятки грести.