Однажды Коля Бурец сказал по секрету, что у него есть две гранаты. Мы с Санькой и пристали к нему: либо отдай, либо продай.

— А зачем в-в-вам? — хитро щурит Коля свои цыганские глаза.

— Рыбу глушить будем, — на ходу придумываю я.

— И-и-и я буду, — не соглашается Коля.

— Мы тебе рогатку отдадим, — щедро обещает Санька.

Бурец немного подумал, почесал затылок и отрезал:

— Н-нет. Мне с-с-самому нужны.

Ну и хитрюга же этот Заяц: тянул из нас жилы, пока целый противогаз за одну гранату не выцыганил. Пришлось отдать, хоть и жаль было. Да без противогаза можно обойтись: газов пока что не пускают. К тому же не такой он был и целый: пару полос на рогатки мы от него отрезали.

Так ведь и граната была не бог весть какая. Правда, с ребристым кожухом, с ручкой, зато без капсюля. И все же, что ни говори, граната есть граната. Боеприпас.

Мы отнесли гранату к Саньке на чердак. Там хранится все наше снаряжение. Патроны еще осенью выкопали и перепрятали в солому.

Санькина мать, тетя Марфешка, не любит, когда мы ходим по чердаку: тогда в хате скрипит старый потолок и в щели меж досками сыплется костра.

— Тихо! — прикладывает Санька палец к губам и первым берется за лестницу. Он лезет осторожно, чтоб не стукнуть, не наделать шума. Вот скрылись за последним венцом его бурки, теперь моя очередь: встану на одну перекладину, прислушаюсь — и дальше.

На чердаке сумеречно, солома припорошена мелким снежком, а под застрехи так целые сугробы намело. И все же здесь не то, что на улице, — не так дует. А возле трубы и совсем хорошо — можно погреть руки, посидеть и пошептаться без лишних свидетелей.

Санька притащил сюда коробку с патронами, и мы, может, в десятый раз любуемся ими, пересчитываем, не стало ли меньше. В партизаны мы пойдем уже скоро. Осталось только найти винтовки. Сперва заглянем в Староселье к моему деду Тимоху, переночуем, отдохнем, разведаем кое-что и — в лес. Если дед спросит, чего мы пришли, скажем, что, мол, хотели узнать, как он поживает.

Свищет в застрехах ветер, шуршит о стены сухим, колючим снегом. Гремит в сенях тетя Марфешка — тащит в хату ступу. Вот хлопнула дверь, и почти тотчас в хате началось:

— Гух-гух, гух-гух…

Ведро, что висит в сенях на стене, мелко дребезжит. Значит, взялась за просо. Теперь и нам можно действовать смелей.

— Давай проверим мешки с сухарями, — говорит Санька. Он долго роется в соломе, чихает от пыли и никак не может их найти.

— Может, не здесь клал? — стою я у него над душой.

— Да здесь же! — злится Санька.

Вдруг он заверещал не своим голосом и с округлившимися от страха глазами отскочил в сторону. Я и сам от неожиданности едва не загремел с чердака в сени.

— Что там?

А Санька весь дрожит:

— Что-то жи-жив-живое…

Меня разобрала злость.

— Тоже мне партизан! — И, как это делал Митька Малах, я сплюнул сквозь зубы. Правда, вышло не очень удачно, слюна повисла на подбородке, но я незаметно вытер ее рукавом и сам решительно полез в тайник.

Санька стоит поодаль, а я осторожно шарю рукой в соломе. Вот попалась под руку лямка от мешка, потянул за нее, и из соломы выскочила серая жирная мышь. Она глянула на меня черными блестящими бусинками, испуганно пискнула и юркнула назад в солому.

На мешки наши было горько смотреть. Дыра на дыре. От сухарей осталась одна труха вперемешку с мышиным пометом. Бумага, в которую были упакованы бинты, тоже пришлась мышам по вкусу. А в Санькином мешке они ухитрились даже устроить себе гнездо. Только пузырьки с йодом и остались в целости.

И тут на глаза нам попался кот. Он сидел за трубой, встопорщив от холода густую серую шерсть, и сладко дремал. Кот был стар, ленив и глух, как пень.

План мести возник сам собой. Мы только посмотрели друг на друга и все поняли без слов. Уж мы покажем этим мышам. Долго будут помнить наши партизанские сухари.

Санька метнулся за трубу, да зацепился сгоряча за резвины, а те потянули за собой целый склад старых, прохудившихся чугунков, которые хранила здесь тетя Марфешка в надежде когда-нибудь их починить. Ну и грохоту было! А кот с ленцой потянулся и неохотно подался в противоположную от Саньки сторону. Хорошо, что я там стоял. Я и схватил его за мягкий, жирный загривок.

Доставленный на место, где мыши учинили свое злодеяние, кот ничего не хочет соображать, он лишь хлопает бесстыжими глазами да поглядывает, как бы это задать стрекача. Мы его и носом в солому тычем, и мешок с мышиным гнездом даем понюхать — хоть бы что.

— Ах, так ты еще царапаться, паразит! — разошелся Санька и дал коту увесистого тумака. А я добавил, и кот заверещал как резаный.

Мы так обозлились на кота, что и не заметили, как взобралась на чердак тетя Марфешка. Подняли глаза — стоит над нами со своим грозным веником в руках. Выхватила она кота у Саньки да этим котом ему по голове, по голове! У нас и языки отняло. Кот наконец вырвался у тети из рук и загремел по лестнице в сени, как нечистая сила. А Санькина мать схватила мешок с мышиным гнездом и снова — Саньке по шее.

Я думал, что хоть меня минует ее гнев. Как бы не так! Обоих она приволокла в хату за уши.

— Так вот где Малашихина чертова кожа! — догадалась наконец она и швырнула на швейную машину наши армейского образца мешки. — Поглядите, люди добрые, что они вытворяют…

И вот мы уже битый час стоим перед нею истуканами, опустив глаза. На наши головы, как из мешка, сыплются разные проклятия и угрозы.

Тетя Марфешка никак не унимается. Обычно она говорит по-нашему, по-подлюбичски, а когда разозлится, тут уже кроет по-своему:

— А такэ дурнэ, а такэ ж лядащэ, — говорит она про Саньку.

И я тоже «дурнэ» и «лядащэ».

— Каб вы сказылыся, хай вам грэц!

Мы ничего не имеем против, лишь бы до веревки не дошло. Санька виновато шмыгает носом. Я рассматриваю свои бурки. На одном из них из свежей дыры торчит клок рыжей ваты. Нужно как-то запихать ее внутрь, не то будут мне дома от бабушки «партизаны»…

А за окном, во дворе, подкрадывается к синице старый Санькин кот. Синица бойкая, ловкая: скок-поскок — и на вишню. Кот только облизнулся. Так тебе и надо, бездельник.

— Гэть видсэля пид тры чарты, скажэнны! — турнула нас из хаты тетя Марфешка, и мы выскочили за порог.