Когда зима встречается с летом, это называется сретенье. Так нам бабушка говорила. Нужно, чтобы в этот день петух воды из-под стрехи напился. Тогда хорошо. Тогда на какой-то там праздник вол наестся травы. У нас, правда, вола нет, зато есть корова. Она траву тоже любит.
Окна уже оттаяли, сбросили лохматые снежные шубы, и в хате светло от солнца. Его лучи заглядывают в ведро с водой, и по потолку бегают пугливые зайчики.
Глыжка с самого утра прилип к окну. Ему очень охота увидеть, напьется петух из-под стрехи или нет. Ему наскучила зима.
Осточертела зима и мне. Я долго валялся после болезни на печи, а потом, когда встал на ноги, все равно не мог выйти на улицу — нечего было надеть. Кожушок забрал Неумыка для Германии. Правда, Германия получила шиш, а не кожушок. Его отремонтировали, обшили сверху материей. В нем теперь катается на коньках Рыжий — Неумыкин выродок. А Сова красуется в бабушкином платке. Говорят, в воскресенье в церковь приходила: поверх теплый платок, а под ним — гарусный.
Я тоже сижу рядышком с Глыжкой и с восторгом смотрю на улицу. Там радуются солнцу воробьи, скачут, весело перекликаются: жив-жив!
Подставив солнцу бок, греется корова. Она от удовольствия прижмуривает глаза и что-то жует. В оттаявшем мусоре роются наши три не съеденные немцами курицы и петух. Черный, обмороженный гребешок у него, должно быть, болит, но он держится гоголем, расхаживает важно, как полицай, и все повышает голос на кур, все время к ним придирается. А вот идти пить воду под стреху он и не думает.
Зато напилась рябая.
— Баб, а если кулица? — кричит от окна Глыжка.
Бабушка сидит под полом, перебирает картошку. На Глыжкин голос она высунула голову в серой сетке паутины.
— Что курица?
— Если кулица напьёчча, будет вол тлаву есть?
Бабушка на секунду задумалась, а потом уверенно сказала:
— Будет!
И снова скрылась под полом. Ей некогда с нами точить лясы — нужно картошку перебрать: что варить, что на семена.
Под кроватью из щели в полу пробился на свет бледный росток. Я давно его заметил. Сперва показался синеватый зубок, крепкий и налитой, полный силы, которую дала ему мать-картофелина, полный надежды, что пустит корни в землю, что будут лить на него теплые дожди, что будет светить над ним солнце. Но росток поторопился. Нет над ним неба, а лишь доски кровати, оплетенные паутиной, не льют дожди, нет и солнца. Росток не хочет с этим мириться, он тянется и тянется вверх вопреки судьбе. Но с судьбой не сладишь. Он побелел, стал хилым и вялым — у картофелины уже не хватает соку. Не сегодня-завтра ее нащупает бабушкина рука, оборвет ломкий стебелек, белые мягкие корешки. Картофелину положат в чугун и сварят, а росток выбросят вместе с мусором…
Мы тоже подросли с Глыжкой за зиму. Глыжка исхудал, лицо у него зеленое, плечи заострились и лопатки тоже. А я, по мнению бабушки, так и вовсе дошел до ручки. Горе да болезнь никого не красят.
Сегодня на улице весна звенит сосульками из-под стрех, солнце слепит глаза, и бабушка разрешила побыть немного на дворе. Я надел ее стеганку, выскочил за порог и помчался к Саньке. Вон сколько мы не виделись — с прошлой недели, когда он заходил меня проведать и принес кучу новостей.
В Санькиной хате уже месяц живут трое немцев. Мать и самого Саньку они выгнали в пристройку, а в хату натаскали каких-то ящиков с радиолампами. Во дворе немцы поставили длинную жердь и на самом ее верху укрепили проволоку с каким-то обручем. Второй конец проволоки провели в хату.
— Так это же радио, — смекнул я.
Теперь немцы по очереди дежурят в наушниках возле самого большого ящика, над которым установлена какая-то чертовина в виде рамки из толстой проволоки. Немец медленно поворачивает эту чертовину то в одну сторону, то в другую, а ящик пищит, словно в нем битком набито крыс и мышей. Этот писк и слушает немец да что-то в тетрадь записывает.
Все это Санька своими глазами видел через щель в двери, и он думает, что это та самая штука, с помощью которой находят, откуда говорят по радио партизаны. Так и старшие хлопцы считают: например, Костя Буслик из седьмого класса. Больше того, Санька показал мне черную, скорее всего перегоревшую радиолампу. Правда, он божился, что лампа целехонькая, что он стащил ее из-под самого носа у фашистов.
И вот мы с Санькой сидим на кухне возле печи, через открытую дверь наблюдаем, что делается в горнице. Верно, ничего Санька не выдумал. Ящик пищит, мигает лампочками, а длинноносый, с прилизанными русыми волосами радист без мундира, в исподней рубашке курит сигареты и крутит раму.
— Это Рауль, — шепотом познакомил меня Санька с немцем.
Второй, в очках, толстый, с налитыми салом щеками, расселся за столом и обедает. На столе кусок сала, с десяток яиц и кирпич немецкого хлеба, обернутый в прозрачную бумагу.
— А это Пауль, — представил толстяка Санька. — Жрет, как корова, и веселый, гад! Все ему шуточки.
Пауль, как кот, мурлычет себе под нос набитым ртом какую-то песенку и подмигивает нам. Правда, весельчак. Вот он берет со стола яйцо, расколупывает пальцем и выливает в рот:
— Оп!
При этом он снова подмигивает нам маленьким, припухшим глазом, берет второе яйцо и снова:
— Оп!
По-моему, он даже забыл укусить хлеба. Разве так яйца едят? Мы с Санькой при случае с одним можем умолоть по ломтю хлеба. А можем и хлеб без яйца. Только бабушка выдает по мерке. Прикинет на глаз, отрежет к борщу, и больше не проси.
А Пауль:
— Оп!
С печи спрыгнул ленивый Санькин кот. Он потянулся, зевнул во всю свою кошачью пасть и, задрав хвост восклицательным знаком, направился к Паулю. Обойдя раз-другой вокруг стола, кот словно бы нехотя мяукнул и стал тереться о немецкие сапоги. Пауль не отшвырнул кота, а заглянул под стол и заулыбался.
— О! — обрадовался он. — Руски кошка. Гутэн таг! Здрастуй. Руски кошка хотел кушат?
И он бросил на пол кусочек сала. Санька вздохнул. У них совсем худо с едой. У нас хоть картошки хватит до щавля, а тетя Марфешка уже сейчас по родичам ходит: кто ячменя полведра даст, кто пуд картошки. Она теперь не шьет. Немцы не велят. Им не слышно, как пиликает в наушниках, когда на кухне строчит машина.
— Чтоб его черви ели, — сказал Санька не то про немца, не то про кота и снова вздохнул. Дома матери нет, и когда тот обед будет, неизвестно.
— Вот, паразит, оплетает, — кивнул я на кота.
— Больно мне нужен их смердючий шпек! — с брезгливостью отозвался Санька и даже скривился.
А коту хоть бы хны: уминает за милую душу и только урчит от удовольствия. Наевшись, Пауль откинулся на спинку стула, сыто икает, следит за котом, за нами, дымит сигаретой и все время скалит зубы. Верно, что-то смешное затеял.
Наконец кот сладко облизнулся, понюхал доски пола, немножко еще посидел и, увидев, что ничего больше не высидишь, собрался в обратную дорогу — на печь. Но Пауль и не думал отпускать его просто так. Он решил быть великодушным до конца.
— Руски кошка карашо кушаль. Руски кошка давать айн цигарет!
И началась шумная возня. Кот вырывается, жалобно мяукает, а толстый Пауль ржет во всю глотку, сует ему в рот сигарету и одним глазом подмигивает нам. Вот, мол, какой я шутник!
Наконец прилизанный Рауль, сидевший с наушниками за аппаратом, не выдержал, что-то зло буркнул и показал себе на уши.
Видно, из-за шума ему плохо было слышно, как пищит ящик.
Пауль вышел в кухню, снова сует коту сигарету. Тот крутится юлой, отворачивает морду — не хочет курить. В конце концов, изловчившись, он царапнул немца за руку.
Пауль перестал хохотать. В глазах его вспыхнули злые огоньки. Но лишь на один миг — вспыхнули и потухли. Его толстые, масляные губы снова расплылись в улыбке. Фашист подмигнул нам с Санькой и сказал не то в шутку, не то серьезно:
— Руски кошка ист партизан…
Кот заверещал, будто с него живьем сдирали шкуру, рванулся из последних сил, еще царапнул немца и молнией сиганул за трубу: Пауль прижег ему горящей сигаретой нос.
— Партизан капут! — доложил нам после этого фашист и, разглядывая свою руку, пошел в горницу. В кухне остался неприятный запах паленой кошачьей шерсти.
Мне уже пора домой, да уж больно интересно, что будет дальше, какой еще номер отмочит Пауль. Видно по всему, что история с котом не кончилась. Пауль подошел к ящику и стал перебирать тонкие разноцветные проволочки, шнурки, пробовать их руками на прочность. Мы с Санькой тревожно переглянулись. Что он собирается делать? Хочет связать кота, а может… повесить?
В это время прилизанный немец снял наушники и позвал Пауля. Он ткнул пальцем в свои ручные часы и что-то сказал. Пауль показал свои часы и огрызнулся. Они стали спорить. Откуда ни возьмись, появился третий немец, заспанный и злой. Зевнув так, что во рту у него что-то хрустнуло, он грубо прикрикнул на Пауля и Рауля, и те, как нашалившие мальчишки, виновато умолкли, вытянули руки по швам.
— Курт, — шепнул мне Санька. — Ух, и злющий — как волкодав.
В его облике, правда, есть что-то от волкодава. Особенно нижняя челюсть. Я подумал, что в ней будет, верно, с полпуда. Она отвисает под собственной тяжестью, и чтобы закрыть пасть, волкодаву нужна, должно быть, немалая сила.
Нарычавшись вдоволь, Курт-волкодав натянул мундир, и они с прилизанным вышли во двор. По дороге ощупали нас с Санькой глазами, но ничего не сказали.
— На добычу, — уверенно заявил Санька. — Каждый день ходят по хатам. Пока яиц полные каски не наберут — не вернутся.
Возле аппаратуры остался один Пауль. Но не успела затвориться дверь, как он тоже снял наушники и подался во двор. Тут Санька потянул меня за рукав:
— Айда, посмотрим!
Он по-хозяйски пощелкал какими-то кнопочками на аппарате. Щелк — лампочки погасли, щелк — загорелись.
— А это вот батареи. Возьмись пальцем.
Я взялся. Легонько дернуло. А потом Санька схватил наушники, послушал сам и дал послушать мне. Ничего не разберешь — только пипикает.
У стены, на подставке, сколоченной из досок, — три винтовки. Разумеется, их тоже нужно осмотреть. В конце концов, должны же мы знать оружие врага — это не помешает. Я схватил первую, что попалась под руку, и повернул затвор. Из задней его части выглянула какая-то круглая штуковина. Я поставил рукоятку затвора на место, а штуковина так и торчит, не прячется. Ну, теперь все, теперь нам капут. Попробовали запихнуть пальцами — не поддается.
— Нужно нажать на спуск, — сказал я Саньке.
— А если там патрон? — испугался он.
Если там патрон — бабахнет выстрел. Тогда и вовсе наши дела дрянь.
Может, мы как-нибудь и вышли бы из трудного положения, загнали бы ту штуковину на место, да в это время заскрипело крыльцо. Нас как корова языком слизала.
Открывается дверь, а мы с Санькой уже сидим в кухне на прежнем месте, и вид у нас самый невинный. Погляди на нас Пауль, он увидел бы мирных людей, которым дела нет ни до каких винтовок, которые и не думают идти в партизаны. Но он даже головы не повернул в нашу сторону. Жалобно заскрипел под его грузной тушей пол. Пауль подходит к подставке, берет ту самую винтовку, которую мы только что рассматривали с Санькой, наводит ее на нас и неторопливо начинает приближаться. Он сверлит меня узенькими, заплывшими глазками, а по налитым жиром щекам ходят злобные желваки. Я не отвожу взгляда от его лютых глаз и думаю: снова шутит или нет? Черный зрачок дула все ближе и ближе. На спусковом крючке толстый палец, на пальце белый блестящий перстень. Сейчас палец вздрогнет — и эта железяка плюнет в меня огнем.
Мы с Санькой словно примерзли к теплым кирпичам печи, сидим, не дышим.
Немец приставил винтовку прямо мне к носу, стоит и молчит. Молчу и я, гляжу, как бык из-под обуха. И вдруг:
— П-пу!
Нет, это был не выстрел. Это Пауль гаркнул во всю силу своей луженой глотки. Я подскочил как ошпаренный, а Пауль едва не катается по полу. Ха-ха-ха-ха! Трясется жирное брюхо. Гы-гы-гы-гы!
Лицо красное, как бурак, щеки налились кровью.
— Аха-ха-ха-ха! От смеху на глазах — слезы.
— Ихи-хи-хи-хи!
Верно Санька говорил — веселый, гад, все ему шуточки, Санька сидит рядом белый как полотно, и на носу у него выступили капельки пота. У меня, должно быть, вид тоже не больно геройский, и поэтому немец все не унимается:
— Ого-го-го-го!
Успокоившись немного, он принялся читать нам мораль:
— Руски кнабе никс карош. Руски кнабе ист партизан. Партизан — пу!
…Я иду домой и думаю о том, что видел и что пережил в Санькиной хате. Конечно, этот Пауль малость того, как говорится, хлопнутый из-за угла мешком, а в мешке колун был. Даже есть по-человечески не умеет: по целому яйцу выливает в рот и хлеба забывает укусить.
А кота Санькиного он все-таки повесил. Взял назавтра тонкую гибкую проволоку, сделал петлю и удушил «руски кошка» на суку березы под окном. Всем трем радистам было очень смешно.
Кот, свесив голову набок и оскалив тонкие острые зубы, целый день болтался на холодном ветру.