Летит над лугом на паутине бабье лето. Отцветают в траве последние цветы. Солнце припекает, как в июле. А Санька ничего этого и видеть не хочет, всю дорогу он клянет свою норовистую козу.

Перед самой деревней на болоте, в густых зарослях лозы, мы наткнулись на незнакомого человека. Он вышел навстречу нам из-за куста так неожиданно, что бежать было поздно. Первым, что бросилось нам в глаза, была перевязанная окровавленной тряпкой рука. Присмотрелись хорошенько — парень лет восемнадцати, оборванный, усталый, грязный и худой.

— Вы из этого села? — спросил он.

— Из этого, — настороженно ответил Санька.

— Немцы есть?

Мы с Санькой переглянулись: чего это он про немцев спрашивает? И вообще, кто он такой?

— Не знаем. Мы коров на Плесах пасем, — объяснил я незнакомому.

— А хлеба у вас не найдется?

Парень окинул нас голодными глазами и, сообразив, должно быть, что этого вопроса можно было не задавать, вздохнул и присел на кочку.

Освоившись немного, мы осмелели, и Санька спросил:

— А ты кто такой?

— А никто, — ответил парень. — Принесите лучше хлеба. Да посмотрите, есть ли немцы в деревне.

— Ты, может, партизан? — допытывался Санька.

— Может быть, — пожал плечами парень и приказал: — А ну, быстрей!

— А нас возьмешь с собой? — торгуется мой друг.

Парень критически оглядел нас с головы до ног и отрезал:

— Без оружия не берем. — Потом припугнул: — Ну!

Мы пустились со всех ног выполнять его поручение. Наконец-то мы повстречали настоящего партизана! Теперь только не упустить случая и попроситься в отряд. Надо сделать что-нибудь такое, чтобы показать, что мы боевые, геройские хлопцы. Тогда нас примут без разговоров, не посмотрят, что нам нет еще и по тринадцати.

Немцев в деревне — почти в каждом дворе. Только нашу хату обошли. Зато у Саньки остановился офицер. Тетю Марфешку прогнали в сени, но в сенях по ночам холодно, и она спит у соседей.

Мы обежали все улицы, ткнулись носом во все дворы, в переулки. Санька насчитал десять грузовиков, а я — двенадцать и две легковые машины. Санька сбегал и к полевой кухне, где солдаты получали обед. Правда, там его заметил повар и сразу же запряг — заставил таскать воду. Саньке это не понравилось. Он принес два ведра и, стоило только немцу отвернуться, дал деру.

Домой он пришел за полдень. Коза спокойно стояла в сараюшке и ела траву. В сенях никого не было. Зато, едва Санька сунул нос в горницу, оттуда раздалось:

— Цурик!

Должно быть, этот офицер — важная птица, если под окнами во дворе все время топчется часовой, а в горницу не то что Саньке и его матери не велено заходить — сами немцы заходят с опаской.

Что делается за запертой дверью, не может увидеть никто. Никто, кроме Саньки. Дощатая перегородка когда-то была оклеена разноцветной бумагой и старыми газетами. Клей, сваренный из муки, пришелся по вкусу мышам. Теперь стена ободрана не хуже, чем Санькины штаны.

В одной из досок, как раз напротив печи, был прежде небольшой смолистый сучок. В свое время Санька выколупал в сучке углубление, накрошил в него серы от спичек, заткнул гвоздем да по гвоздю с плеча — обухом! Хотел, чтоб выстрелило. Но выстрела не получилось. Сучок вместе с гвоздем вылетел в горницу, и в стене осталась хорошая, гладкая, круглая дырочка. Через нее видно все на свете.

Сперва за перегородкой ничего интересного не было. Здоровенный офицер с широкой красной шеей, собранной над воротом в гармошку, рассматривает карту. Второй, сухой, как палка, перетянутая ремнем, стоит рядом и делает вид, что его карта тоже интересует. Сначала они мирно между собой лопотали, потом толстошеему что-то не понравилось, и он заорал, брызгая слюной. Чем дальше, тем пуще его разбирало. Наконец он грохнул по столу кулаком, и сухой немец вылетел за дверь, красный, как вареный рак.

«Ух и злющий же», — подумал Санька. У него уже затекли ноги и онемела спина — очень неудобно сидеть, согнувшись крюком.

По полу протопали кованые сапоги: это солдат понес во двор белый эмалированный тазик и полотенце. Начальник, стащив с себя мундир, тоже направился во двор — будет умываться.

На столе рядом с толстой кожаной сумкой поблескивает черной, холодной сталью пистолет. У Саньки екнуло сердце. Вот оно, оружие.

«Взять, взять, взять, — застучала кровь в висках, — А если поймают? — на какой-то миг заколебался Санька. Но ведь без оружия в партизаны не берут.

Все произошло в течение одной минуты. Санька проворно выскочил из-за мешка с просом, на цыпочках подбежал к двери и взялся за ручку. С печи спрыгнул кот, которого мать принесла взамен повешенного радистом Паулем. Спрыгнул, будто кованый конь. Санька невольно вздрогнул.

Никто никогда не слышал, чтоб эта дверь скрипела. А тут, когда нужно было прошмыгнуть тихонько, она зарычала, как старые немазанные ворота. Прямо в груди похолодело.

Три быстрых шага — и пистолет в руках. Куда его? С пистолетом на глазах у немцев не проскочишь. Он так оттянул карман, что штаны нужно поддерживать руками. Как загнанный заяц, Санька оглянулся на дверь, на окна. Во дворе маячат каска и штык. Окно на огород приоткрыто. За ним — дощатый забор, яблоня и высокая, густая картофельная ботва.

— Ш-ш-шу! — прошелестела ботва, и пистолет исчез в желтых уже листьях.

Санька покосился на дверь.

— Ш-ш-шу! — полетела вслед за пистолетом и полевая офицерская сумка.

В сенях Санька спрятался за ступу и притих. Сердце бьется, как пойманный воробей. Даже в пот бросило. Даже дышать перестал. А немец фыркает во дворе.

«Чистоплюй!» — со злостью подумал Санька.

Глянцевые хромовые сапоги проскрипели в двух шагах от него. Толстошеий фашист, освежившись, был в отличном настроении. Он на ходу вытирал свои гладкие розовые щеки и мурлыкал веселую песенку.

Едва хлопнула дверь, Санька выскочил из-за ступы, но на пороге столкнулся с солдатом и вышиб у него из рук эмалированный тазик. Немец выругался и дал нашему командиру пинка кованым сапогом. Тот кубарем скатился с крыльца и растянулся прямо под ногами у часового, который заржал так, словно его щекотали под мышками. В свою очередь он дал Саньке добавки и крикнул вслед:

— Рус, рус!

У нас во дворе Санька никак не мог отдышаться.

— Пойдем, когда хорошенько стемнеет, — сказал он мне. — Нужно забрать пистолет и сумку.

Разумеется, ни мой друг, ни я никому и не заикнулись о том, кто нас ждет в лозняке на болоте и куда мы собираемся. В таких случаях лучше держать язык за зубами.