Немцы не стали допытываться, чего я слоняюсь по лугу. Они велели мне идти по дороге, а сами сели на велосипеды и, едва перебирая ногами, поехали следом.

Мне пришлось бежать трусцой. Один из них все время толкает меня колесом, стараясь попасть на босые пятки, и командует:

— Шнелль, шнелль!

Какое там шнелль, если и так уже дышать нечем. Сбегая с пригорка, я неловко ступил в глубокий, заросший травой колесный след и распластался на дороге. Это рассмешило фашистов.

Километрах в двух от Старой Рудни, вблизи крутой песчаной горы, меня остановили. Хотелось упасть на землю и хоть малость отдышаться, но мне велели подыматься на гору. Следом карабкаются немцы, волокут свои велосипеды.

На склоне горы тьма народу — роют окопы. Здесь распоряжается пожилой, в каком-то рыжем обмундировании солдат. Винтовка за спиной, а в руках блестящий железный метр. Он критически оглядывает меня и подводит к куче лопат.

— Лопата. Лопата. Арбайтен. Ферштеен зи? — пытается он объяснить и ведет меня к огромной яме. А те двое расселись на траве, и больше им до меня дела нет.

«Ворона ты, ворона, а не партизан! — кляну я самого себя. — Это же надо так влипнуть!»

Нас в яме четверо. На дне седенький сухощавый старикан и плотная рыжая деваха. Они берут глину лопатами и бросают ее на выступ, похожий на припечек, с которого залезают на печь.

С припечка ее тоже лопатой подает наверх хлопец года на три постарше меня. Мы сразу познакомились: хлопца зовут Максимом.

— Тебя этот тотальник сцапал? — кивает он на немца в рыжем мундире, который все время висит у нас над головами и орет на деваху, чтоб ровнее оскребала стенку.

— А что это за тотальники такие? — любопытствую я.

— Тю-у! Не знает! — удивился Максим.

Тут в беседу вмешивается старикан. Он обтер ладонью пот, оперся на лопату и принимается втолковывать мне:

— Вот не хватает, к примеру, у человека картошки. А голод — не тетка. И начинает он, к примеру, есть ту, что оставлял на семена. Так и здесь: чистят под веник свою Германию.

— Да при чем тут картошка? — недовольный объяснением, подает голос Максим. — Гребут старых и малых, потому что не хватает уже у них солдат. Это и есть тотальная мобилизация.

— Арбайтен, арбайтен! — прервал немец эту дискуссию и сам расселся на свежем песке, выброшенном из ямы.

— А нам, к примеру, не на пожар, — огрызнулся старикан, но тут же взялся за лопату.

Вечером нас пригнали в Старую Рудню. Навстречу по дороге прошло два грузовика, груженных бревнами. Бревна не новые, почерневшие от дождей и ветров, к ним кое-где пристал спрессованный мох.

Старикан ковыляет рядом со мной и вздыхает:

— Вот рушат хаты, зарывают в землю. Видно, зимовать здесь собираются.

В деревне колонна остановилась возле большого гумна. Местным велели выйти завтра на работу и отпустили по домам. А таких, как я, выловленных на разных дорогах, загнали в гумно. Мои попытки доказать, что я тоже староруднянский, окончились скверно: заработал от одного из велосипедистов пинка. Наловчились, черти, как кони брыкаются.

Нас в гумне человек двадцать: женщины, девчата, разговорчивый старикан и несколько хлопцев. Люди, обессиленные за день тяжелой работой, молча попадали кто где стоял. Только старикан, подбивая под бок солому, вздохнул:

— Вот, говорю, попал, как кур в ощип. Третий день уже работаю на черта лысого.

Но никто беседы не поддержал, и старикан обиженно умолк. Каждый думает о своем. О своем думаю и я. Задерживаться на этих окопах мне не резон. Нужно как-то бежать, а как ты убежишь, если ворота закручены проволокой и один из тех велосипедистов пиликает неподалеку на губной гармошке.

«Эх, ворона ты, ворона!»

Бормочет что-то сквозь сон рыжая деваха; посвистывает рядом со мной носом, подложив под голову пучок соломы, Максим. Одному мне не спится и не лежится. Ломоть хлеба, захваченный из дому, я съел, еще когда шел болотом, на баланду, которую дают немцы на окопах, опоздал, и теперь отчаянно хочется есть.

Густые сумерки окутали землю. В гумне и совсем ничего не видно. Осторожно, чтобы на кого-нибудь не наступить, я пробираюсь в дальний угол, стараюсь в щели меж бревнами разглядеть, что делается снаружи. Где там, темно.

Невзначай напоролся ногой на что-то острое. Пощупал — железный зуб, под ногами валяется борона. Стал обходить — споткнулся и полетел на твердый, как камень, глиняный ток.

— Тихо ты, обормот! — зло прошипел над моим ухом кто-то из тьмы, а потом позвал: — Иди сюда. Да смотри, тут какой-то хлам свален…

Оказывается, и Максим не спит, шарит по гумну.

— Можно подкоп сделать, да долгая песня, — шепчет он. — Давай лучше крышу драть. Прошлой ночью я пробовал — одному несподручно. И главное — потише. Тут одна бабуся есть. Страх боится смерти. Услышит — гвалт поднимет.

Максим выгнул дугой спину, уперся руками в стену и скомандовал:

— Лезь…

Стоять у Максима на плечах неудобно. Они ходят все время, ерзают, как кочка под ногами на зыбком болоте. Потому дергать солому приходится одной рукой, а второй держаться за обрешетину. Крыша сделана на совесть, покрыта, как говорится, под гребенку, надежно увязана. Потянул раз, потянул второй — посыпалась труха, в глаза угодила. А тут еще Максим пошатнулся, исчезла под ногами опора, хрустнула под рукой гнилая жердь — и я загремел вниз. В темноте ударился обо что-то твердое затылком и вскрикнул от боли.

— А боженька ты мой! — заголосила та самая бабуся. — Да нас же всех перебьют и спалят из-за этих хлопцев!..

Заворочалось на соломе еще несколько человек.

— От сопляки! — простуженно просипел кто-то из мужчин.

— Рус! Рус! — с угрозой прикрикнул за воротами немец.

Уже за полночь, когда все уснули, мы снова взялись за крышу.

На этот раз притащили борону и с замиранием сердца прислонили ее зубьями к стене. Опять посыпалась на голову труха.

— Ты перевясло ищи! — советует Максим, поддерживая меня снизу. Теперь я действую двумя руками, и дело идет спорнее. Стоило вытащить первый клок соломы, а второй уже легче. Дерну один раз и замру. Слушаем, далеко ли немец. Далеко — еще раз. Близко — ждем, пока зайдет за угол. Его губная гармошка теперь наш союзник.

Кое-как удалось проделать небольшую дырку. Дождавшись, когда часовой отошел от ворот, я ухватился за обрешетину и подтянулся насколько мог на руках. Нет, так не выйдет. Болтаю в воздухе ногами, хочу достать стену, чтоб оттолкнуться. Хорошо, что снизу подсадил Максим.

Ночь дохнула мне в лицо первым морозцем. Крыша взялась инеем. Раздумывать некогда. Снизу подгоняет Максим:

— Давай…

И я, затаив дыхание, прыгнул в неведомую и страшную тьму. Или пан, или пропал.

Вскочив на ноги, я побежал вдоль огородов, потом перелез через один штакетник, через другой, поцарапал руки о колючую проволоку. Собаки подняли отчаянный лай. Сначала гавкнула одна — на ближнем дворе, ей отозвалась на соседней улице, и пошла перекличка на разные голоса. Ноги сами вынесли меня за околицу. Я мешком скатился с горы и помчался куда глаза глядят — по кустам, по болоту, по кочкам, по колючей осоке.

Где-то за спиной грохнул выстрел, потом второй. В ночной тишине они гулко прокатились по болоту до самого леса и оттуда эхом вернулись назад.

«По Максиму», — догадался я и прибавил ходу. Чавкает под ногами вода, все глубже и глубже погружаются кочки, а дальше и совсем не пройти. Пришлось повернуть в обход.