Повесть

В конце мая сирень цвела и пахла одуряюще-сладко. Безумием болотным пахла, помешательством. Отовсю­ду торчали распустившиеся свежие, конусовидные клыки, почти из каждого куста по дороге. Все норовили меня зацепить — такие пышные, цветистые!.. И белые, и почти темно-красные, и бледно-поганые. Город увяз в приторно-сладком аромате разложения.

Я не утерпел, вышел с пивом на набережную.

А гуляли там какие-то выпускники, молодятина од­на. Бродили все пьяные, особенно девчонки в белых со­ветских передничках и с бантами в косичках. Пороч­ные маленькие ангелята! Я лавировал между ними с бу­тылкой, стараясь не расплескать. Шел поверху, и вокруг меня все были веселые и молодые, и там внизу тоже. Я взял у них немного энергии — из их-то беско­нечного океана.

Через Волгу спешно валила огромная низкая туча, подсвеченная сбоку солнцем. Туча была теплая, как старый матрас, она несла в своем распухшем брюхе долгожданный ливень, и туче этой все радовались и ма­хали ей бутылками.

Выпускники орали песни, ругались и целовались. Один вдруг от полноты чувств бросил пустую бутылку вниз, в своих друзей. Кому-то там стало плохо, а впро­чем, кажется, ничего серьезного, обошлось. «Вы этого никогда не забудете, — думал я, — всегда будете вспо­минать эту роскошную погоду, эту набережную и эту бутылку.»

Две девочки отстали от компании, и одна из них ска­зала другой с оттенком легкого презрения: «Вот если они из деревни, так сразу и видно, что они из деревни.

А если мы с тобой из поселка городского типа, так и видно, что мы из поселка городского типа.» Потом ме­ня обогнали еще мальчик с некрасивой девочкой, они шли, держась за руки, и с воодушевлением распевали «Веселится и ликует весь народ, поезд мчится в чистом поле». А я все думал: «Вы этого никогда не забудете, и встретитесь лет через тридцать-сорок, и будете лю­бить друг друга за эту песню». Я тоже так гулял здесь в свое время...

Но не только я следил за этими ребятками. Какие-то ребята, похоже, следили и за мной. Это обнаружилось не так давно. Я ни разу не видел «топтуна», лишь чувст­вовал его присутствие. И сейчас он был где-то рядом.

И вот я дошел до Стрелки, спустился отлить вниз, в редкие кусты на берегу Которосли. Пошел дождик, за­громыхало. Я двинул к пивному павильону между фон­танами. И меня опять обогнала толпа выпускников. Ко­гда я добрался, то был мокрый уже весь и веселый, хоть сейчас в драку. Взял еще пива, постоял внутри, слушая, как они орут и веселятся...

Молодцы! Давайте, ребята, давайте! Вгрызайтесь в жизнь! Не жалейте клыков! На то они вам и даны! Те­перь ваша очередь! Жрите!..

Некоторые из них выскакивали под ливень, танце­вали на асфальте среди разрывов водяных пуль — и влетали обратно, в смех и восторженные вопли. Ай, хорошо!

Дождь все не унимался. И я пошел в город, нетороп­ливо и с удовольствием. Вот так надо, учитесь!

Вслед мне зааплодировали. Крепкое пиво у меня в бутылке уже через минуты две было, наверное, при­лично разбавлено, такой был сильный ливень. Я шел мокрый до нитки, и молнии хлестали по обе сторо­ны — ив Волгу, и в Которосль — давали мне дорогу. Ничто меня не брало: ни огонь, ни вода. А в голове теснились восторженные мысли. Давно я не был так взволнован...

Я шел по местам боевой славы. Шел и вспоминал. Той осенью, в сентябре, вот здесь недалеко случилось одно происшествие... наваждение какое-то.

Сентябрь, рыжий кот, разлегся на бульварах. Бле­стел теплой шерстью. Ласково щурил разбойные зенки. Нервно поколачивал хвостом, чуя вблизи мышь, но прыгнуть ленился. Дворники в отчаянии схватились за головы — и принялись чесать мягкое брюхо сентября граблями. Но теперь не прогнать! Он, хитрый приблуд­ный котяра, освоился быстро.

В погожие дни солнца в прозрачном осеннем возду­хе становилось словно вдвое больше, чем он мог впи­тать, чем мог нести в себе, но свет не был жалящим. Свет переходил на лица людей, тонул в глазах, мягко оттенял складки одежды. Над городом иногда повисала легкая горьковатая дымка; по утрам тонкий морозец жадно прилегал к земле инеем, и на траву словно пада­ла прозрачная тюлевая занавесь. Осень в России при­вычна; в России, мне кажется, всегда осень.

В хорошие сентябрьские дни нужно выбираться из своей норы куда-нибудь на природу, в лес или хоть просто на улицу: проветрить остатки мозгов, посмот­реть на женщин, которые снова становятся загадочны­ми. По первому холодку они надевают длинные пальто с невозможным разрезом; если проследить вверх по стройной ноге, по загорелому чулку, где заканчивается этот разрез — испарятся и остатки мозга.

Да и сам ты уже не прочь как-то согреть, утеплить душу. Распугивая моль, вытаскиваешь из шкафа роди­мый толстый свитер. Надеваешь; становишься в нем огромным, сильным и мужественным, словно таежный лесоруб. Но вот странно — хочется в этом свитере си­деть не на поваленной сосне возле воткнутого топора, а где-нибудь в кафе среди хороших знакомых и гово­рить о высоком, пить что-нибудь согревающее (вроде кофе с коньяком — или просто водку, в конце концов) — а на улице дует ветер, несет, завивая, городскую пыль, и ты несешь уже какую-то чепуху, например, о литера­туре... Славно!

—  Заходите, — сказал следователь. — Садитесь.

— Прямо вот так сразу?

—  Что? A-а. Юмор. Понимаю. Минуту... Так, я го­тов. Разговор у нас с вами, товарищ Волков, будет серьезный и долгий. Вот сюда, пожалуйста. Удобно?

—  Нет.

Он слегка набычился. Ему было лет сорок, уже по­мятый жизнью, обкатанный, в чем только не обвалян­ный. Мелкий чиновник периода бездарных реформ

— Вы знаете, зачем вас вызвали?

Он уставил мне в переносицу свои узкие татарские маслины.

— Понятия не имею. Мне прислали обычную повест­ку без объяснений, и вот я пришел.

—  Сначала поговорим о том, чем вы занимаетесь, где работаете. Очертим круг ваших интересов.

Тем прекрасным сентябрем я работал в газете; я был корреспондентом, я что-то писал там, и это что-то пе­чаталось, и все это мне нравилось, но было слишком хлопотно, слишком ненадежно... Одно только и утеше­ние — сентябрь, свобода, красота.

Стас, поэт, зарабатывающий на жизнь корреспонденциями, как-то сказал, что я плохо выгляжу, и лучше всего нам было бы пойти прогуляться, тем более что по­года прекрасная, до реки рукой подать, а деньги — он сунул руку в карман — деньги как раз есть. Я подумал: какого, в самом деле!.. И пошли мы.

Взяли бутылку водки, пол буханки черного хлеба и немного колбасы. Добрались до Волжской набереж­ной, потом спустились к самой воде и сели на скамейку. Я порезал хлеб и колбасу, а Стас в это время разлил по первой.

—  Если подъедет водная милиция на катере, пока­зывай свое удостоверение, — учил меня Стас. — Эти га­зетчиков уважают, мы всегда о них только хорошее пи­шем — кого спасли, кого выловили. Я знаком с их гене­ралом, если чего, отобьемся.

— Бы журналист?

—Да. Я работаю в областной газете, пишу статьи..

—Хорошо пишете?

— Говорят, неплохо... Да вы можете взять подшив­ка, полюбопытствовать.

— Зачем? Верю. О милиции тоже пишете?

—  Пишу. Делаю репортажи из зала суда, пытаюсь вести и собственные расследования... Криминал меня очень привлекает... как объект изучения. Чисто ака­демического.

—  О деле Симакова - это ведь ваша статья «Нож в спину»?

— Да, моя статья. Она же была подписана: Алек­сандр Волков.

— Разные бывают Волковы.. Я расследовал это дело.

О, подумалось мне, тут что-то неладно. Неспроста все так...

—  Та ваша статья была необъективна Знаете, это мне даже странно: вчерашний школьник прихо­дит работать в газету, ему выдают удостоверение, и вот он уже журналист! Четвертая власть! И уже имеет право что-то расследовать!

— Я далеко не вчерашний школьник. Вы обо мне ни­чего не знаете.

—  Это я к примеру... Его должны пропускать туда, куда других не пустят, не имеют права мешать и во­обще... А потом он тиснет в газетке свои дилетант­ские, на голых ощущениях, без фактов построенные выводы — и вот уже все, расколол дело. Плевать, что потом суд от этих измышлений камня на камне не ос­тавит. Он уже звезда и борец с произволом. Вам не ка­жется, что это противоречит здравому смыслу? Вот я-то, например, много лет учился профессии, прежде чем вызвал вас к себе...

— Не сомневаюсь... Так зачем вызвали? Казнить или миловать? Будете мстить мне за ту статью, что ли?

Мы сидели со Стасом на берегу — и минут через двадцать у меня в голове зашумело. Сделалось радост­но, весь мир, прогретый ласковым, почти летним солнцем, как-то подобрел, выправился, стал привет­ливым. Музыка из громкоговорителей, доносившаяся от речного порта, вызывала во мне счастливые дет­ские воспоминания — каникулы, пионерский лагерь, верные друзья...

Тянуло говорить, и мы говорили. В этом разговоре мелькали громкие имена, проводились смелые парал­лели ... Я вообще под водочку словоохотлив, а так-то от меня и здрасьте не дождешься.

—  Чехов ездил на Сахалин, выполняя свой какой-то мифический долг перед обществом, будто был виноват в чем; никто его об этом не просил. Но он ездил, тратил здоровье, силы, бесценное при его-то туберкулезе вре­мя, а потом еще писал книгу, — горячо говорил я. — По письмам видно, что писал ее нехотя, медленно, трудно. Получилась единственная действительно скучная его вещь... Стоило ли оно того? Неужто мало было тем под боком — только на улицу выйди... Что он там нашел? Набрался путевых впечатлений, насмот­релся на природу — это понятно — наслушался катор- жанских историй. Переписал местное население... По­черпнул, следовательно, материал для дальнейших рассказов. Так?

— Так, — сказал Стас, туманно глядя в волжские дали.

Истинная цель каждого путешествия — это, конеч­но, возвращение домой, к своему родному самовару. Дома плохо ли? Разучил колядки да пошел на блядки... После путешествия только и понимаешь, что такое есть родной дом и где он у тебя. В этом, и только в этом смысле путешествия полезны.

А что заставляет человека, в нашем случае литера­тора, пускаться в дальний путь? — хитро прищурив­шись, вопрошал я, чувствуя себя от водки каким-ни­будь красноречивым адвокатом, который защищает в суде мелкого вора-карманника. — Да чувство вины! Литератор ссылает себя на окраины Ойкумены, по­дальше от близких людей, чтобы их трагедии не стали мясом для его творчества. Это же так стыдно — исполь­зовать своих... как обмануть... Пусть уж лучше это бу­дут чужие и далекие. Вот и едут люди «за материалом» — с хищно разинутой зубастой пастью, ищут зазевав­шихся наивных простаков. А потому что работа такая волчья. Кого ни возьми. Вот хоть любых советских ли­тераторов: постоянно разъезжали они по творческим командировкам — то на БАМ, то в Среднюю Азию, то в горы. Кажется, это наглядные примеры для подража­ния: вот так надо делать, молодой человек. Изучать жизнь во всем ее многообразии. Не сидеть на месте, не киснуть...

— Ну да, — подтвердил Стас; морщась, он занюхи­вал хлебом очередные сто граммов. Пластмассовый стаканчик, только что опустошенный, танцевал на га­зете, подбадриваемый легким волжским ветерком.

— Так почему же меня-то никуда не тянет, почему не чувствую я никакого долга перед обществом, и рыбу эту вонючую грузить не желаю, и с ружьем по лесам шлять­ся не хочу, и в горах воевать? А?

—  Почему? — автоматически повел бровью Стас.

—  Вот-вот... Кажется, что человеку, сидящему на од­ном месте, видящему почти одно и то же много лет, в сущности, и рассказать-то не о чем, да? Но и самая обыкновенная, ничем не выдающаяся жизнь рожает бесконечное множество сюжетов и тем... Вот в чем де­ло: ты — то есть я, все мы всегда находимся в самом центре мира, не нужно никуда ездить. Где ты, там и центр мира! И тех знаний, которые у тебя есть, всегда достаточно для жизни, ведь ты живешь! Сядь около своего самовара, гляди в окно. Все, больше ничего не нужно. Все, что нужно, придет само.

—  Это верно, — сказал Стас, растягивая слова. — Спасибо тебе за интересную лекцию... Ладно, сейчас пойдем на Которосль, к водолазам.

Я встряхнулся и с удивлением обнаружил, что бу­тылка почти опустела, а он-то хорошо следил за ситуацией.

—  Там у моего знакомого сегодня день рождения. Ты когда-нибудь погружался с аквалангом?

Я помотал головой.

—  Значит, сегодня погрузишься, — обещал Стас.

А я был вовсе даже не против. И пока мы шли к водо­лазам, еще продолжал разглагольствовать, пользуясь терпением друга.

Я чего-то раздухарился. Повело. Прошлое настигло меня во всем своем великолепии. У прошлого есть такое свойство: настигать.

Стас поступал правильно, он не перебивал меня, а только кивал головой да бурчал что-то одобритель­но — ждал, когда мой взогретый монолог сам собою иссякнет.

— Да, а в первый день, когда я в полк из учебки приехал и меня определили в ремроту, случился пожар. Тогда был очень сильный ливень и гроза, молния уда­рила в крышу свинарника. Мы, ремонтники, по боево­му расписанию еще и пожарными числились в полку. И вот по тревоге летим на машине к свинарнику, и у ме­ня такое дикое чувство, что мир сошел с ума: я здесь ничего и никого не знаю, но лечу под дождем и молния­ми, еле держась за скобу, куда-то в неизвестность... Ладно, приехали. Свинари всех хрюшек во двор вы­гнать успели, и они там, осатанелые, носятся, стра­шась и грома, и огня, а вокруг все в дыму, и мы бегаем между взбесившихся свиней, разворачивая шланг, и лезем на стены крышу разбирать... Ад и ад, преиспод­няя!.. Мне тогда нужно было показать себя, поэтому я лез в самое пекло, и огонь словно отступал, ничего меня не брало, да и вообще ребята все работали отлич­но, так что мы уже через час все закончили, и дождь помог...

—  Пришли! — объявил Стас. В его голосе слышалось облегчение.

— Вы знакомы с гражданкой Мещеряковой Виолет­той Ивановной?—резко спросил следователь.

Я попробовал вспомнить... нет, что-то ничего в па­мяти не всплывает.

—Да вроде бы нет.

—  Проживающей по адресу: Декабристов, дом две­сти семьдесят.

—Декабристов... Это где, на Перекопе? В Чертовой Лапе? Нет, там у меня сейчас никого. Раньше был один паренек да он в Брагино переехал, а вас ведь какая-то старушка интересует...

—  Никакая не старушка! Это молодая женщина. Мещерякова Виолетта, — со значением повторил сле­дователь. Он явно ждал, что я вот сейчас воскликну: «Ах да, Виолетта, ну как же!»

—  Мещерякова... нет, точно нет. Виолетта... по­стойте... Виола! Черт, я сразу и не сообразил. Виола! Я ее фамилии-то не знаю, просто Виола... Но она мне никто — ни подруга, ни любовница. Я ее просто одна­жды домой подвез. Теперь вспомнил, точно, где-то на Декабристов. Я ее с тех пор больше не видел. Она что-то натворила?

Следователь глянул на меня как на злоумышленни­ка, который умело притворяется сумасшедшим.

У водолазов, на дебаркадере, оказалось весело. Нам обрадовались, хотя и так были уже веселы, сразу нырнули в воду (водолазы ведь!) искать утопленный еще вчера пузырек, «энзэ». Нашли довольно быстро, уселись. Пузырек был холодный, водка пилась легко и радостно. Отличная это компания: спасатели и писа­тели! Немного погодя мне выпало бежать за пивом. Я бежал и тупо думал почему-то: «Я гонец. Я гонец! Ну и что?..»

У стен монастыря готовились к завтрашнему откры­тию новой часовни в честь очередной годовщины выхо­да из Ярославля народного ополчения, кое разбило в прах польско-шведских интервентов и освободило Москву и так далее. Там маршировали солдаты, надры­вались матюгальники, что-то старательно исполняла несчастная измученная самодеятельность в псевдона­родных костюмах, и стояли блестящие черные лимузи­ны. А я бежал мимо них с трехлитровым баллоном пива назад, к спасателям. Мне было хорошо, я был доволен, щурился от яркого солнца...

Спасский монастырь в центре города — словно кос­тыль, по шляпку вбитый в землю, некогда щедро поли­тую кровью первой жертвы — медведицы, зарубленной Ярославом Мудрым. Земля превратилась за века в скальную породу. Храмы отсюда никаким иноплане­тянам не вытащить — точка силы, центр притяже­ния — и вокруг этих стен крутимся и крутимся мы в бесконечной суете, у каждого какие-то свои дела... Плывем по житейскому морю, как Одиссей по Эгейско­му в поисках Итаки. По сторонам всякие чудеса и ужа­сы, сциллы, харибды, сирены и одноглазые киклопы. Следом за нами, не отставая ни на шаг — прошлое, страшный зверь с огромной пастью, хуже всех сцилл и харибд. Вон его спинной плавник. Так и норовит на­стигнуть и сожрать. Попробуй только притормози! А впереди нежно дымится алая пасть будущего...

Дрянное разливное пиво пошло на удивление хо­рошо.

Потом Стас и его знакомый, Гоша, у которого и был день рождения, отправились в спортзал и стали там мерить, у кого больше бицепс, трицепс и пекторалис, нагружая себя железом. Мне все это было неинтересно, я вышел на палубу и сел на прогретый солнцем сталь­ной люк. Огляделся.

Берега неширокой реки здесь поросли редким ле­сом, это место в центре города, но на город мало похо­же. Словно кто-то отъехал километров за пятьдесят от цивилизации, вырезал там три квадратных километра живой природы, а потом перенес и вживил эту трепе­щущую зеленую заплату в изъеденное, больное, прово­нявшее чрево города. И операция прошла успешно.

Я сидел на теплом железе, смотрел на колышущиеся вокруг корабельные сосны. Солнце грело спину, ветер с реки дул в лицо. Мелкая волна плескала равнодушно. Это был момент вечности.

Из кубрика раздавались веселые возгласы. Ребята в спортзале упрямо гремели железом.

Мне стало хорошо и спокойно, как-то сонно, я уже готов был остаться здесь навсегда. Этот день, начав­шийся неважно, вдруг подарил мне пару минут чис­той, незамутненной радости, и ни с того ни с сего я вдруг понял, что вот-вот расплачусь. «Хорошо, Гос­поди! — произнес я внутри себя, оглядываясь во­круг. — Хорошо-то как!»

Мне захотелось сказать Стасу да и всем остальным ребятам, какие они молодцы, как я их люблю, захоте­лось признаться, что мне давно уже не было так здоро­во в компании. Но ничего я, конечно, не сказал, потому что не умею произносить такие вещи вслух.

—  Ну что, готов к погружению? — спросил Стас, не­ожиданно появившись из спортзала. Он тяжело дышал и начал ходить по палубе взад-вперед, расправив пле­чи — восстанавливал дыхание. Его короткие черные усы жестко встопорщивались над губой.

Отвернувшись чуть в сторону, я незаметно утер гла­за и сказал:

—  Готов.

Тогда набежали спасатели, и окружили, и на голову мне нахлобучили круглый металлический шлем со шлангами, и, шутя и посмеиваясь, стали пихать меня вниз по лестничке, по трапчику, прямо в холодную во­ду. Из одежды на мне были одни только трусы. «Ты там недолго, — сказали мне спасатели, деловито похлопы­вая напоследок по плечу, — вода уже совсем осенняя. Как у тебя с сердцем-то?» И я погрузился, печально гля­дя снизу через стекло шлема на их веселые лица.

Дышать под водой оказалось трудно: воздух нужно вытягивать из шлангов, а он шел размеренно, там где-то был открыт крантик, и воздух тек равномерной струйкой: ни больше ни меньше... Впрочем, может, я что-то и путаю из технических подробностей. Все-та­ки выпито было немало.

Стекло шлема, через которое я хотел разглядеть уди­вительный подводный мир, слегка запотело, а потом очистилось. Но я все равно ничего хорошего не увидел, вода была слишком мутная. Ну, Которосль — это наша городская, почти домашняя река, мы ее и такой любим. Я огляделся напоследок — ничего. Мутеляга. Пусто и холодно.

А что ты хотел тут увидеть, собственно? Разбитые амфоры и статуи? Шлем Александра Великого?..

Пополз наверх.

— Ну как? — сразу же ревниво спросил Стас, откру­тив мне голову, и я поднял большие пальцы рук вверх: дескать, колоссально... потрясающе... нет слов... Сел отдышаться на тот же теплый люк. Гоша накинул мне на плечи большое махровое полотенце: давай разо­трись, а то просквозит. И пошли выпьем, там еще гости приехали.

Мне хотелось встать под теплый душ, но этой роско­ши здесь не было: чисто мужской коллектив, спартан­ская обстановочка. Слабостям нет места. Я кое-как вы­терся, выкрутил трусы и натянул одежду. Стас, дико крикнув, прыгнул в воду и сразу же вылез — освежился. Мы привели себя в порядок и оба закаленные, бодрые, всемогущие вошли в гостевую комнату, где продолжа­лось веселье.

Новых людей мы вычислили сразу. Их трудно было не заметить. Неземной красоты девушка сидела во гла­ве стола, а рядом с ней обычный паренек Витя из бо - лее-менее новых русских. Вокруг них все уже крути­лось, веселье бушевало с новой силой.

Гости принесли в подарок Гоше щенка непонятной породы, не такого уж маленького. Щенок сидел возле ног нового хозяина, опустив голову, но он не тосковал, а просто исподволь изучал обстановку, принюхивался, и кажется, здесь ему нравилось. Когда он поднимал го­лову, у него был вид простецкий и извиняющийся, уши лопухами торчали в стороны, и своими круглыми и влажными глазами подарок словно пытался дать по­нять: «Простите меня, люди, что я сижу тут и мешаю вам, но куда же мне идти?» Я почесал его за ухом, и он благодарно лизнул мою руку.

Исчез тот легкий матерок, который прежде вился над столом и почти не ощущался как ругательство. Яс­но, красивая женщина...

Волосы у нее были почти черные, длинные и вью­щиеся. Цыганская кровь? Звали ее Виола, имя доволь­но необычное для наших мест. Все ее называли поче­му-то русалкой. На мой взгляд, ничего русалочьего в ее внешности не было, совсем другой, восточный тип Кар­мен; ну, разве только холодность... Словно королева, сидела она во главе стола и равнодушно принимала ухаживания спасателей и своего спутника. Заметно было, что они здесь в гостях не впервые, все знают. И вроде бы Гоше эта цыганка не нравилась, он рад был видеть только Виктора, а ее лишь терпел.

—  Давайте вместе подробно восстановим события того дня — ласково предложил следователь.

—  Какого именно дня? — спросил я невинно. Было по­нятно, что теперь мне нужно соблюдать особую осто­рожность.

Он даже улыбнулся от удовольствия. Дичь начина­ет нервничать, юлить, ага! Это хорошо.

—  Того дня, когда вы подвезли ее домой. Что этому предшествовало? Как и при каких обстоятельствах вы познакомились? Не было ли чего-то странного в тот день? Чего-то выходящего за рамки... Вы меня понимаете?

Гоша и Виктор вместе служили в армии. Вроде бы даже в Афганистане. Гоша-то вполне подходил под сте­реотип бывшего десантника: хоть и невысокого роста, но очень сильный, коренастый, да плюс постоянные за­нятия штангой... А Виктор был стопроцентный школь­ный очкарик, только без очков. Если он когда-то их и носил, то теперь, конечно, заменил линзами.

Тут я заметил инвалидную коляску позади Виолы; раньше ее здесь не было. Я оглянулся на Стаса. Он был индифферентен. Словом, все старались вести себя ес­тественно, как и раньше, и разумеется, это уже не полу­чалось. Виола видела, что она немного стесняет собой эту компанию, но почему-то и не думала уходить. Ей видимо доставляло удовольствие, забавляло все то, что творилось вокруг.

А Витя, ее спутник, был словно пришиблен своей любовью. По первому слову Виолы он бросался принес­ти из машины сумочку или платок («Да сиди ты, — не­довольно сказал ему Гоша, — у меня теперь для этого собака есть!» — Виола только усмехнулась с прохлад­цей — ей было наплевать.) Витя ехал за лимонадом и чипсами. Витя делал все, что она хотела.

Он был очевидно растерян и не понимал, как же это могло стрястись с ним, таким обыкновенным челове­ком. Почему на него свалилась эта страшная, ненуж­ная, мучительная любовь. Он ведь не был героем како­го-то романа или фильма.

Он не мог сказать ей ни слова против. Одного холод­ного взгляда Виолы было достаточно, чтобы он съе­жился.

Как поведал мне один из спасателей, вышедший на палубу перекурить, Витя уже бросил семью, разменял квартиру, метался между любовницей и детьми и был теперь распят, словно на дыбе. Виола почему-то упря­мо не хотела выходить за него, но и не гнала от себя, уже полгода мучила, стерва...

Тем временем солнце ушло на покой. Небо стало гус­тым, приобрело цвет старой оловянной ложки, а потом прозеленело, и сквозь его толщу показались слабые звезды.

Позже на палубу вышел и сам Витя, уже хорошо пьяненький, мрачный, он готов был с кем-нибудь под­раться, все равно из-за чего, но никто не хотел с ним драться. Витя принял еще и начал рассказывать, как ему хреново, кто бы знал, как ему хреново. «Все сердце она мне исковыряла. Все сердце». Правду говорил че­ловек.

Я к тому времени и сам был готов настолько, что ос­мелился спросить, что же случилось с Виолой, зачем ей инвалидная коляска. И кто-то из спасателей со смеш­ком сказал мне: «Ты что, до сих пор не понял? Она же настоящая русалка! Только сухопутная. Специально к нам приезжает поплавать...»

Что бы это значило? На Виоле была оранжевая блуз­ка и длинная черная юбка, полностью скрывавшая но­ги. Или что у нее там было вместо ног?

—  А петь вы умеете? — спросил я ее, когда веселье достигло того градуса, что становится позволено поч­ти все.

—  Петь? — недоуменно переспросила она.

—  Ну да. Вы же русалка, сирена...

—  Можно попробовать, — неожиданно согласилась она и развязно крикнула Гоше: — Эй, хозяин, гитара есть?

Гоша улыбнулся.

—  Не вопрос. Уж что-что другое, а гитара...

За эту маленькую просьбу он, кажется, готов был простить ей многое. Сходил в соседнюю комнату, при­нес инструмент. Пощипал для виду струны, покрутил колки, откашлялся, закинул ногу на ногу. Взял наиз­готовку (бывают люди, в руках которых даже «Калаш­ников» похож только на гитару, у Гоши же и гитара на­поминала автомат) и вопросительно посмотрел на Виолу.

—  «Мое детство — красный конь». Знаешь?

Гоша кивнул и начал медленно перебирать струны.

Виола вступила неожиданно, без подготовки, чис­тым и сильным голосом. Не откашливалась, не считала такты. Голос как бы давно звучал в ее груди, и только теперь она позволила ему выплеснуться.

Это было словно капля нашатыря в чаду. Мгновенно вокруг все стихло. Беззвучно пришли те, кто был в это время на палубе, остановились в дверях. Витя сел с глу­повато приоткрытым ртом. Он, кажется, никогда рань­ше и не слышал, как поет Виола.

«На заре, ранним утром на заре красный конь ходит...»

Кажется, впервые за весь вечер Виола вела себя по-человечески. Она сжала руки перед грудью, закры­ла глаза, чтобы никто ей не мешал. Наверное, она очень любила эту песню.

«По земле копытом бьет, тишину из речки пьет мое детство — красный конь...»

Она пела о том, чего не вернуть, о счастье, которое у нее было, о потерянном рае, о страшном слове «нико­гда». Ее серебряный, чистый голос разъедал душу, слов­но ртуть, потому что совсем не вязался с внешностью Виолы, с ее обликом недоброй красавицы. Обнаружи­лась вдруг полнейшая внутренняя гармония, которую она зачем-то до поры скрывала. Голос просто поражал.

Наверное, именно поэтому Витя все и испортил. Ко­гда Виола замолчала, он неожиданно бросился перед ней на колени, обхватил руками и, с болью глядя ей в лицо, закричал:

— Так чего же тебе, сука, надо?! Ты скажи! Чего тебе надо, гадина ты этакая?! А?!

Не дождавшись ответа, он уткнулся лицом ей в юбку и заплакал. Мне это сразу же напомнило слезливую сцену из какого-то старого советского фильма.

Всем стало не по себе. Виола растерянно улыбнулась и положила узкую ладонь на стриженый затылок Вик­тора. Обвела нас взглядом. В глазах ее дрожала влага, но ни одна слеза так и не сорвалась с ресниц.

—  Вы бы убили меня, ребята, а? — попросила вдруг хриплым голосом. — Пришлепнули бы меня, гадину, чем-нибудь... лопатой, что ли...

Мы отводили глаза, мы уходили, потому что нельзя было быть там и слушать, что она говорит. Пусть раз­бираются сами.

После всего этого мне стало плохо. К тому же я из­рядно намешал водки с пивом и еще каким-то апельси­новым коктейлем. Я уже чувствовал, как на мозг ло­жится мегатонная плюшевая лапа. Еле выбрался на па­лубу, шатаясь добрался до борта, перегнулся через леер и обильно изверг из себя все выпитое и то немногое, что было съедено с утра.

—  Да обычная пьянка была! День рождения, море водки. Но вот теперь я, кажется начинаю понимать, к чему вы ведете.

—Да? — заинтересовался следователь. — Очень хо­рошо. Продолжайте.

—  А что такого? Напились, а потом... да вы сами, наверное, все знаете. Меня что, в чем-то обвиняют?

— А вы-то как сами думаете?

—  Ничего я не думаю, — сказал я устало. Все это на­чинало мне надоедать. — Может, вы хотите, чтобы я сам придумал себе какую-то вину? Сейчас не тридца­тые годы, милейший!

—   Не думает он! А думать надо всегда! Постоян­но! — выкрикнул следователь. Он стал ходить по каби­нету, заложив руки за спину, и только теперь я уви­дел, какого он маленького роста, какие кривые у него ноги, какая рассыпчатая перхоть на плечах... Пиджак у него был коричневого цвета, потертый, Я вдруг поду­мал: если кто-то дружески хлопнет следователя по спине, поднимется легкое облачко пыли.

—  Вы, Волков, не думали, когда пили с незнакомыми людьми! И в результате! Что?

Он внезапно склонился ко мне и снова уперся узкими черными маслинами в мою переносицу. Я почувство­вал кислый запах его прокуренных усов.

—  Что?! — спросил он требовательно.

—  Что? — спросил я.

—  Ничего не хотите мне сказать? Тогда я сам сей­час скажу, и вы потеряете возможность добровольно и чистосердечно во всем сознаться.

Мы помолчали.

—  Итак, — сказал он.

Еще помолчали.

—  Ничего не хотите сказать?

—  Не хочу.

—  Что ж, пеняйте на себя.

Он стал целенаправленно прибирать на столе ка­кие-то бумажки и складывать их в папку. Губы сурово сжаты, спина прямая.

Я образцово-показательно зевнул.

— Так в чем меня обвиняют?

— В убийстве, конечно! — выкрикнул он неожидан­но звонким, пионерским голосом.

— Вы что, с ума сошли?!

Ночью я пришел в себя в одной из кают; я лежал на койке и был заботливо укрыт полосатым армейским одеялом. Голова болела от жажды. На подоконнике сто­ял графин с водой. Мне внезапно стало до тошноты жарко. Омывшись волной пота, я быстро скинул с себя все до нитки, выпил пол-графина и вышел на палубу, в такой желанный ночной холод. Часы показывали по­ловину второго.

Раскинув руки, подняв голову, я старался дышать всей грудью, впитывая чистоту и свежесть речного воз­духа. Красота. Если бы не башка... Но мне было уже легче. Я даже чувствовал возбуждение, стоя голым здесь, в центре мира, наедине с рекой и луной. И мне казалось, что за мной кто-то следит, но от этого стано­вилось еще лучше.

Наверное, вот так в древности и рождались языче­ские обряды. Водка с пивом, спермотоксикоз и луна. И тогда уж что угодно, вплоть до человеческих жертво­приношений.

Сквозь деревья пробивались далекие огни города. Какого города? Любого. Рим, Тегусигальпа, Антанана­риву... От монастыря донесся негромкий звон колоко­ла. Риму три тысячи лет, Ярославлю лишь тысяча — еще молодой парень... Мы живем в своем городе, и про­ходим сквозь время вместе с ним, и исчезаем, а он идет дальше, цементируя в себе все наши радости и горести. Этот город все перемелет. Успокоит. Поглотит...

Луна в небе на одном только гвозде, готовая сорвать­ся, висит тяжелая, полная. Дебелая. Для нее хочется спеть песню страсти... Она колеблется в спокойных во­дах реки перевернутым восклицательным знаком. Мед­ленно и величественно сквозь это серебро проплывает дохлая кошка.

Я снова перегнулся через леер. Ихтиандр сегодня не останется голодным.

Мне послышалось какое-то еле слышное движение за углом, и я мгновенно повернулся в ту сторону. Но это был всего лишь щенок. Ему, видно, плохо спалось на новом месте. Подбежал ко мне, обнюхал ноги и неожи­данно зарычал, вздыбив шерсть. Оскалил крепкие молодые зубы.

—Ты что, дурак, это же я.

Продолжая рычать, он отступил и скрылся за углом. Его хвост был трусливо поджат.

Я вернулся в каюту, снова напился воды. Заставил себя уснуть.

В следующий раз часы показывали уже почти шесть. Я допил остатки воды из графина и снова вы­брался наружу. Уселся на маленькую скамеечку за уг­лом, зевая и дрожа от утреннего холода.

Над рекой колыхался, переливался густой туман, да­же сосны на том берегу неразличимы, просто нечто темное и зыбкое. Мерный, легкий плеск воды за бор­том. При желании можно вообразить, что ты нахо­дишься в Бермудском треугольнике. Или в Саргассовом море, на кладбище пропавших кораблей.

Неподалеку от меня раздался сильный одиночный всплеск, будто хвостом ударила крупная рыба. По воде пошли мощные круги. Ого, подумал я, неужели здесь, практически в городской черте, еще водятся прилич­ные щуки?

Всплеск повторился. Потом еще. И какой-то сытый женский хохоток, довольно неприятный, вырвался из тумана.

Я в тревоге поднялся и пошел посмотреть, что там такое.

На самом краю дебаркадера, на том люке, где вче­ра я подставлял солнцу спину, притулился несчаст­ный Витя. Рядом стояла коляска. Ее никель холодно поблескивал, колеса были неловко вывернуты в раз­ные стороны. Она напоминала угнанную ради забавы и вскоре брошенную в какой-то деревне дорогую ма­шину. Угонщики просто въехали на ней в чей-то гни­лой забор.

Витя нахохлился, обхватил себя руками и покачи­вался из стороны в сторону; он судорожно зевал и ти­хо разговаривал с кем-то, кто был, очевидно, внизу. В воде.

— Я не хочу, — говорил он. — Холодно. Не хочу.

—  А я хочу! — отвечал ему снизу упрямый женский голос. — Иди сюда.

Снова раздался всплеск, из-за борта станции разбе­жались круги. Кто мог быть там еще, кроме Виолы? Вот она показалась и сама, подплыла к лестничке и ухвати­лась за нее руками.

Я, незамеченный наблюдатель, хотел было сразу уй­ти, но не смог. Прекрасные обнаженные руки, поднятые кверху... Вызывающе закинутая голова, прищуренный глаз... Виола смотрела так, будто она находится выше, много выше своего собеседника. Перехватилась руками за следующую ступеньку, подтянулась. Стали видны курчавые впадины подмышек. Неожиданно она кинула взгляд в мою сторону — как знала, что я здесь подгля­дываю. Еле успел спрятаться.

—  Мне плохо, — жалобно сказал Витя и оглянулся, словно искал помощи.

—  Тебе всегда плохо! Когда ты пьян, когда я пьяна, когда мы оба трезвы, когда я в воде, а ты нет... Иди сюда.

— Мне холодно, понимаешь ты это? У меня сердце не железное, в такую воду с похмелья лезть, я ведь не змея подколодная, холоднокровная, как ты.

Я снова осторожно выглянул из своего убежища. Те­перь Виола уже по пояс была над водой, крепко вцепив­шись в лестницу — словно бы медленно ползла, подби­ралась к Вите. Лифчик отсутствовал. Небольшие продолговатые дыни ее грудей — медово-сладкие, со- скастые — пружинно покачивались. Русалка играла: то погружалась в воду по горло, то снова взмывала вверх, открывая моему потаенному взгляду уже и бедра во всю их ширину.

Знает ли она, что я смотрю?..

Никакой чешуи и признаков русалочьего хвоста, но чтобы удостовериться, нужно было подождать еще не­много.

— Ну иди, иди, — сказала она хриплым, грудным го­лосом, от звуков которого мне сразу захотелось встать и пойти к ней, даже если бы она плескалась в проруби.

Витя неохотно начал раздеваться, а Виола в это время, подтянувшись еще выше, вдруг повернулась в мою сторону всем телом. Наши взгляды встретились. Я, разумеется, не успел отпрянуть, поймавшись в ее ловушку.

Знала!..

В воде оставались лишь ее ноги. И так мы секунды две или три смотрели друг на друга — я ошарашенно, а она слегка насмешливо. Причем ухмылялось не толь­ко ее лицо, но и все тело тоже. Коричневые зрачки гру­дей, ягода пупка вместо носа, и, конечно, жадный чер- норунный треугольник-рот. Все ее тело играло, мани­ло, смеялось. О, на этакую благость хочется излиться!..

Да, она знала, что я смотрю. И пока этого не видел Витя, она вдруг приподняла ладонью свою левую дынь­ку, показала мне: хочешь? А напоследок нежно сдавила сосок и в легком забытьи прикрыла глаза.

Тут Витя наконец стащил майку и, оставшись в ши­рочайших семейниках, неохотно полез в воду. Русалка отплыла подальше.

Я вернулся на свое место, на свою скамеечку. Сердце колотилось бешено. Вот девка, а! Настоящая наяда... Пожалуй, в ответ на ее приглашение следовало отсалю­товать своим мгновенно восставшим боевым флагом... жаль, сразу не сообразил, тугодум я, тугодум... А что те­перь мне делать? К лавке себя привязать? Не поможет. Между нами теперь — тайна, заговор.

Что-то будет.

Я посмотрел вокруг, но в тумане было ничего не ра­зобрать. Какой век на дворе? Какое тысячелетие? Да любое. Всегда, во все времена — одно и то же.

Минут десять я сидел там, не в силах подняться и уй­ти. Вода текла мерно. Я ждал. Они все плескались. По­том стало как-то потише, и я без удивления увидел, что Виола плывет в мою сторону. Одна.

— Доброе утро, — сказала она снизу, улыбаясь так, словно вообще ничего и не было.

Я кивнул. Вода была мутная, почти непрозрачная. Почти... Русалка проскользнула мимо, потом верну­лась. Легла на спину, забросила руки за голову. Тело ее до пояса просвечивало сквозь воду, как через тонкую ночную рубашку, ног уже не было видно.

О Господи.

—  Понравилось вам вчера, как я пела?

—  Очень. Очень. Просто здорово.

—  Я старалась для вас... Как вы себя чувствуете?

—  Спасибо, уже все нормально, — поспешно сказал я, делая вид, что все действительно нормально. —А где Виктор?

—  Там, — небрежно мотнула головой. — Утонул. Вы не поможете мне выбраться?

—  Конечно, — сказал я. — Что нужно делать?

—   Бросьте мне, пожалуйста, юбку. Она лежит в ко­ляске. Это вас не очень затруднит?

—  Да ради Бога, — сказал я, неловко поднялся и бо­ком, боком, чтобы не так было заметно, прошел на па­лубу. — Вот это?

—  Да, именно. Бросайте ее сюда. Большое спасибо.

—  Что-то Вити не видать. Куда он пропал? Вода до­вольно-таки холодная...

Она не отвечала, была занята тем, что надевала под водой свою глухую, непрозрачную юбку, больше похо­жую на мешок. Наконец справилась.

—  Что вы сказали?

—  Говорю, Вити что-то не видать...

—  Он утонул, утонул. А у вас правда голова уже не болит?

—  Как утонул?.. В каком смысле?

—  Ну как бы вам попонятнее объяснить... В смысле: пустил пузыри.

—  Вы серьезно?

—  Конечно.

—  Где?! Когда?!

—  Да вон там, видите? Пачка сигарет плавает. Ми­нуты четыре назад.

Я понесся в кубрик с испуганным воплем:

—  Мужики, подъем! Витька утоп!

—  Я еще как-то могу понять, что человек случайно утонул в моем присутствии, и поэтому у следствия возникли подозрения... но прямо заявлять мне, что я обвиняюсь в убийстве — без всяких доказательств, даже без здравого смысла!.. Зачем мне нужна его смерть, что за бред, я видел человека впервые в жизни, и вдруг — на тебе/ — убил! Вы перемудрили, честное слово... Если я здесь в чем и виноват, то в том лишь, что вовремя не выгнал его из воды. Это я еще могу при­знать — я я виновен — и вот и все, и больше никаких!..

—  При чем здесь этот утопленник, с ним все пре­дельно ясно, — поморщился следователь. — Напился до посинения залез в воду... тут-то все как на ладони. Вы действительно ни при чем.

—   Тогда чего же вы хотите от меня? Кого я убил? Президента Кеннеди, что ли? Хотите, и в этом созна­юсь? Виноват-с!

—  Вы убили гражданку Мещерякову Виолетту Ива­новну, — раздельно и очень четко произнес он.

—  Как?.. Виолу? Она что — мертва?.. А кто?.. Как? Да я же сам ее домой отвозил, вы что!

—  Вот поможете мне ответить на эти вопросы, и тогда... обещаю, вам обязательно скостят несколь­ко лет.

—  Лет? Вы что? Еще чего! Я заявляю: я никого не убивал. Я только что узнал... об этом... От вас узнал!

—  Зря кобенитесь, — сказал следователь. — Не в ва­шем бы положении... Гражданка Мещерякова убита с особой жестокостью, а перед тем была изнасилова­на различными противоестественными способами. И последний, кого видели с ней, были вы.

Может быть, мне следовало тогда первому прыгать в воду и искать беднягу. Но я не настолько хорошо пла­ваю, чтобы в холодной воде продержаться долго да еще вытащить кого-то. К тому же под самым боком храпела команда профессиональных спасателей, которые от­лично знают местное дно...

Гоша вынесся на палубу первый — весь всклокочен­ный и опухший со сна, в одних плавках.

—  Где? Когда?

—  Вон там, пачка сигарет, видишь? Метров пятна­дцать.

Гоша нерассуждающей боевой торпедой перелетел через борт. Вода слабо чвакнула, принимая в себя его тяжелое тело. Брызг не было вовсе. Что твой тюлень, только волны пошли.

Он пару раз выныривал отдышаться и вновь ухо­дил на дно. В это время с дебаркадера ссыпалось уже семь человек спасателей. Другие на всякий случай го­товили акваланг, но он не понадобился. Минуты че­рез полторы Гоша появился на поверхности, и не один. Тело Виктора вытащили на палубу. Дальше бы­ло все, что полагается: освободили легкие, начали де­лать искусственное дыхание, массаж сердца. Стара­лись очень долго.

Ничего не помогало.

— Наверное, сердце не выдержало, — сказал кто-то. — В таком холоде да с похмелья... И зачем полез?

Гоша посмотрел на говорившего снизу очень внима­тельными, белыми от ярости глазами.

—  Зачем? А вот мы сейчас это узнаем! Где она?

—  Я здесь, — раздался из воды спокойный голос Виолы. — Помогите выбраться.

Я про нее и забыл совсем в этой суматохе.

Гоша подошел к трапчику и склонился вперед, щу­рясь.

— Ага, — сказал он, —ладно.

Он протянул Виоле руку, она крепко ухватилась за нее. Одним движением Гоша выдернул ее из реки, слов­но мокрого щенка, и швырнул в коляску. Коляска про­ехала задом метра полтора. Виола испуганно огляну­лась. Из одежды на ней была только юбка, которую я бросил ей в воду.

Гоша встал перед ней, уперев руки в боки и слегка склонив голову направо.

—  Ну что, ему каюк? — спросила Виола.

Туг-то Гоша и вмазал. Да так, что коляска снова отъ­ехала назад. Виола тряхнула головой и улыбнулась.

—  Спасибо!

— Ты... сучка! — прошипел Гоша трясущимися губа­ми. — Ты хоть знаешь, какого ты парня погубила?

—  Знаю, — сказала она, садясь в кресле поудобнее. — Знаю лучше тебя!

— Да мы с ним под Гератом...

—  И эту историю знаю, он мне рассказывал. И еще рассказывал много... такого, чего тебе не захочется услышать.

Гоша взбеленился.

—  А ну, парни, тащите ее в каюту, — распорядил­ся он.

Виолу подняли вместе с коляской и понесли, словно вельможную даму в портшезе. А она сидела, покойно уложив руки на подлокотники, как будто все так и должно быть. И тут мне вспомнилось из Ефремова, что в Древней Греции для женщин особым шиком и по­казателем власти было появление в публичных местах без признаков одежды.

Ее опустили на пол в кают-компании. Все отошли в сторону, Виола осталась лицом к лицу с Гошей. И он подступил к ней, рыча:

—  А вот сейчас мы посмотрим, какая это русалка!

Гоша, без сомнения, мог запросто убить человека одним ударом, если бы захотел. Ему не нужен был ни нож, ни пистолет. Не знаю, что чувствовала несчаст­ная безногая женщина в коляске, когда он навис над ней... На всякий случай я придвинулся поближе. Сде­лаю, что смогу.

Но моя помощь не потребовалась. Гоша всего лишь сдернул с нее юбку. На это он имел право. Виола едва не вылетела из коляски, удержавшись только силой своих рук.

То, что мы увидели (а мы, конечно, и не могли отвер­нуться, даже если бы захотели, мы смотрели во все гла­за) никак нельзя назвать чем-то особо удивительным или противным. Никакого, ясное дело, рыбьего хвоста или чего-то в этом роде. Просто сухие ножки... скрю­ченные, тонкие, как веточки или птичьи лапки. Ходить она не могла, даже на костылях. Наверное, многие из нас тогда пожалели, что ее несчастная тайна откры­лась. Так была хоть какая-то загадка, интерес... но Гоша махом все это уничтожил.

Он досадливо плюнул и сказал:

—  Бог шельму метит. Тварь поганая! Я б тебя, суку... Сама по-человечески не живешь, так и другим... Оттрахать бы тебя целой ротой...

—  Я же просила вчера: прибейте, — сказала Виола, царственно восседая на своем троне на колесиках. Ее лицо было торжественно и печально.

—  Еще и дура, — сказал Гоша и покачал головой. — И вот из-за этой... Господи! Надо, надо что-то с этим де­лать, иначе...

Он резко повернулся и вышел. Но тут же вернулся.

—  Вот что, — сказал он решительно, — незачем шу­меть об этом. Утонул человек, и все. Бывает. Мы тут са­ми разберемся с милицией и все такое прочее. А эту га­дину нужно отвезти домой... или где она там живет, в какой норе? Витькина машина стоит у причала. Кто возьмется? Кто водит?

Никто не хотел. У всех были какие-то более важные и срочные дела. И тогда я услышал собственный голос: «Я вожу».

—  Давай, — сказал Гоша. — Вот ключи. И я больше слышать про нее не желаю. Если можешь, сделай побы­стрее, чтоб духу ее здесь не было. Ладно? Только смотри поосторожнее — еще околдует чем-нибудь... И что только Витька в ней нашел? Людку из-за нее бросил, дурак... Ох, дурак...

Гоша потряс головой и вышел. Вслед за ним потяну­лись и все остальные. Мы вновь остались с Виолой вдвоем.

—  Не бойтесь меня, — попросила она жалобно.

—  А я не боюсь.

—  Нет, боитесь. Хотя бы просто потому, что на мне нет одежды. Мужчины всегда этого страшно боятся.

Я вновь подал ей юбку, отвернулся, подождал, пока она с ней справится. Отыскал остальную одежду. Через пять минут мы были готовы. Я покатил коляску Виолы к выходу, мы быстро проехали по пандусу и, не огляды­ваясь, заспешили к автомобилю. Я помог ей перебрать­ся на сиденье, сложил коляску и убрал ее в багажник, удивляясь себе самому — словно раньше проделывал это много раз.

Виола закурила, пока я возился с коляской, выста­вила локоть в открытое окно.

—  Куда поедем? — спросил я, садясь на место води­теля.

Она взглянула на меня, как на пустое место, медлен­но выдохнула дым.

—  Не знаю...

Двигатель завелся сразу. Я осторожно вырулил на дорожку и поехал по ней. Вокруг все было устлано тол­стым ковром опавших листьев. Как это назывался один из романов Юрия Давыдова? «Глухая пора листопада», точно. Похоже на строчку чьих-то стихов.

— Так куда?

Она словно очнулась — глянула по сторонам, сдела­ла большую затяжку чуть не в пол-сигареты.

— Может быть, к вам? — спросила она.

—  У вас что, нет дома?

—  Есть. Но у меня теперь нет надежного человека.

Я покачал головой.

—  А в чем дело? — поинтересовалась она. — Если не считать этих проклятых культяпок, во всем остальном я — просто идеал женщины. У меня есть ум, образова­ние, кое-какие средства, жилье, я умею готовить, шить, внимательно слушать. Ну, и в постели не бревно. Да вы же сами меня видели. Видели ведь? Я знаю много раз­ных секретных штук, которые вам очень понравятся. Ручаюсь, такого вы ни с кем больше не испытаете. Секс с человеком, у которого большой физический недоста­ток, для некоторых — слаще меда: в нем есть запретное. А в вас я чувствую что-то такое... своя кровь. К тому же я бесплодна... Или вам мешает жена, любимая подруга?

—  А разве для вас это имеет какое-нибудь значение?

—  Никакого.

Неожиданно для самого себя я покраснел, словно подросток. И упрямо покачал головой: нет.

—  Ну вот, а говорили — не боитесь, — печально за­ключила Виола, снова тяжко затягиваясь дымом.

Она слепыми бельмами смотрела на доро1у. Я ехал медленно.

Надо было что-то делать, куда-то везти ее, но не хо­телось в третий раз спрашивать об одном и том же.

—   В детстве я была такая хорошенькая, — неожи­данно сказала Виола. — Просто ангелочек. Все на меня не нарадовались — беленькая, чистенькая... А когда мне исполнилось тринадцать лет, перестала быть анге­лочком. Однажды в автобусе какая-то бабуля мне гово­рит: «Уступи место, внучка». А я говорю: «Не могу, ба­бушка, ноги у меня больные». Зачем так сказала, сама до сих пор не знаю. Словно внушил кто, в ухо нашеп­тал. И когда моя остановка была, так весело вскочила и выпорхнула из автобуса, помахав напоследок бабке. Та только головой покачала да вздохнула. И вслед мне шепнула что-то. Смешно!.. Потом у меня начали сохнуть ноги, и волосы из светлых стали черными.

Виола смотрела на меня. По ее спокойному лицу струились слезы.

—  Ведь я была такая хорошая, — сказала она.

—  Что ж теперь поделать, — сказал я, протягивая ей носовой платок.

—  Вы в самом деле думаете, что его утопила я?

—  Не знаю. Может быть. Скорее всего, нет.

— Так вот, это я его утопила. Он мне надоел.

Я пожал плечами и прибавил газу.

—  Он больше не интересовал меня, только мешал.

—  Обязательно было убивать?

—  Да он не отстал бы. В общем-то, он был неплохой человек, но... никакой. Мне с ним просто было удобно некоторое время.

—  Понятно.

Она вышвырнула окурок в окно и назвала адрес. Я кивнул. Мы как раз и ехали в том направлении.

—   Скоро зима, — сказал я, глядя на опавшие ли­стья. — Что вы обычно делаете зимой?

—  Много сплю и смотрю телевизор. Целых семь ме­сяцев. Но зима когда-нибудь все равно кончается.

— А сколько вам лет?

—  И не стыдно спрашивать это у женщины?

—  Почему-то не стыдно. У вас такое великолепное тело, что будь вам хоть семьдесят...

—  Вот чушь... Кстати, у вас нет знакомых, которые хотели бы купить машину? — спросила Виола. — Зи­мой мне понадобятся деньги.

—  Эту? Но ведь она принадлежит Виктору.

—  Он переписал ее на меня.

—  Понятно. Есть один человек... я его спрошу.

— Спросите, пожалуйста. Я заплачу хорошие комис­сионные. Вот мой телефон.

— Договорились.

Она жила в собственном одноэтажном каменном до­ме на Перекопе. Дом купил ей Витя. Я все больше не по­нимал, зачем же она решила от него избавиться. Но, видно, в самом деле здорово достал.

Я остановился перед воротами и вопросительно по­смотрел на нее.

—  Когда я увидела вас вчера... ночью... на палубе... я поняла, что Виктор мне больше не нужен. Вы были так... органичны.

Значит, не зря казалось мне, будто кто-то за мной смотрит!

«Пой, пой, сирена», — подумал я.

—  Это была любовь с первого взгляда?

—  Нет. Не любовь. Чувство общности. Даже родства...

—  И все равно я не виноват в его смерти.

Она выдала мне ключ. Я загнал машину во двор, по­мог женщине выбраться. Поднял на руки и занес в дом. Потом сходил за коляской.

Обстановка не ахти какая, видно, Виола здесь пока не успела обустроиться. Привезенной мебели еще не найдено место. Легкий беспорядок, дикие, в цветочек, обои на стенах. Извиняли их лишь несколько хороших пейзажей, развешанных в большой комнате.

Я посадил Виолу в ее коляску.

—  Ну вот и все. Давайте прощаться.

—  Спасибо вам огромное, — сказала она. — Может быть, выпьете чаю или кофе? Или водки?

—  Только не это, — я помотал головой. — С утра — ни-ни.

—  Как хотите. Ну что, мы договорились насчет ма­шины?

—  Да, я все помню.

— Даже если ничего не получится, загляните ко мне как-нибудь. Я почти всегда дома.

—  Постараюсь.

—   Сейчас вы этого не хотите... точнее, боитесь, я знаю. Потому что сейчас осень, и чувства притупле­ны. Глухая пора листопада...

Я вздрогнул. Она что, в самом деле умеет мысли чи­тать?

—  ...но весной вы вспомните обо мне. Я буду ждать. А теперь прощайте.

—   Счастливо вам перезимовать, — сказал я и со­брался идти, очень довольный тем, что сумел устоять перед чарами сирены. Хотя и чувствовал где-то глубоко внутри себя сожаление. Как сладко было бы рухнуть в эту пропасть... Нет, лучше не думать.

—  Одну минуту, — сказала Виола. — Вы позволите поцеловать вас? В знак благодарности.

—  Я ничего особенного пока не сделал, — сказал я, но все же вернулся и склонился над ней. Что такого, от меня не убудет.

Припала к моим губам и долго не могла оторваться. От ее волос исходил слабый, но отчетливый запах сире­ни. Приятные духи, сразу вспоминается весна, май... Я сделал попытку уйти, но она не отпускала. Обвила шею руками. Ну уж нет. Хотел выпрямиться, чтобы прекратить это безобразие, которое заходило все даль­ше и дальше. И тогда она укусила меня за нижнюю гу­бу. И яд хлынул в мою кровь.

Вскрикнув от внезапной боли, я отскочил в сторону и вытер рот тыльной стороной ладони.

—  Зачем это?

Она сидела спокойная и невозмутимая.

— Теперь не уйдешь.

—  Что это значит?!

Меня вдруг накрыло удушающей, давящей волной страха.

—  Ее убили именно в тот день, когда вы приехали и уединились с ней в доме на улице Декабристов, — ру­бил сплеча следователь. — И больше соседи никого не видели. Не видели, чтобы вы уходили, не видели, что­бы пришел кто-то другой. В доме остались ваши от­печатки пальцев. Так кого же прикажете мне подо­зревать?

—  Вы говорите, что ее изнасиловали. Почему не взя­ты образцы спермы, крови... я не помню, как там это называется... сравните их с моими, и вы сразу пойме­те, что я здесь ни при чем!

Следователь осекся, как будто я задал ему каверз­нейший вопрос. Подумаешь, бином Ньютона! Господи, да почему же сразу этого не сделали?!

—  И потом, откуда в милиции взялись мои отпе­чатки пальцев? — Я решил наступать, развивать ус­пех. — Не помню, чтобы у меня их кто-то снимал! Нет ли здесь ошибки? Или подлога?

—  В милиции отпечатков не было, — согласился следователь. — Но в связи с особой тяжестью пре­ступления мы проверяли эти отпечатки по всем картотекам. Ваши «пальчики» нам прислали из ар­хивов Министерства обороны. Когда вы проходили срочную службу в Польской Народной Республике в Северной группе войск, был ограблен полковой ма­газин...

—  А, помню, — сказал я. — Отпечатки брали у всех, кто оставался в части, в то время как полк две неде­ли жил на полигоне. А я ремонтировал казарму. Вот угораздило же... Не грабил я ваш магазин и не убивал никого!

—  Теснее, тесней прижимайся, а то не будет смот­реться, — кричал я, сжимая мерзнущими пальцами фо­тоаппарат. — Да обними ее рукой за это самое место, не бойся!

—  Понял тебя, — с готовностью ответил Стас. Он по­сунулся ближе к волейболистке и обнял ее камен- но-твердые ягодицы. Женщина не возражала, она во­обще стояла без всякого движения, вернее, застыв в движении — прыжке с мячом, слегка оторвавшись от земли. Практически висела в воздухе. Сверху на нее па­дали тяжелые водяные струи, особенно холодные в этот непогожий сентябрьский день. Вдобавок шел морося­щий дождь. Так что Стас, забравшийся в фонтан, рис­ковал заработать себе воспаление легких или менин­гит. Он уже насквозь промок. А статуя, конечно, ничем не рисковала, ей даже Стасовы домогательства были глубоко безразличны.

«Редко где встретишь более холодную во всех отно­шениях женщину, — подумал я. — Хотя... иногда по­падаются».

Прицелился и сделал очередной снимок. Вроде бы должно получиться неплохо. Стас жадно приник губа­ми к тугой женской груди, прикрытой лишь легкой гра­нитной маечкой. С его длинных волос падали капли, глаза он слегка прищурил, чтобы не ослепнуть от водяной пыли.

—  Ну как? — крикнул сквозь колкие брызги и шум падающих струй. — Получилось?

—  Да, все нормально. Вылезай!

—  Точно получилось?

—  Да вылезай быстрее, я на тебя уже смотреть не могу!

Стас прыгнул с постамента в мелкий бассейн, вско­лыхнув воду, и побрел к берегу. Желто-красная листва, плававшая сверху, раздвигалась перед ним, как тонкий лед перед атомоходом. Если б не синие губы, широкая улыбка Стаса выглядела бы вполне уместно.

Я подал ему заранее приготовленное полотенце, а пока Стас сушил голову, быстро открыл бутылку и на­лил почти до краев стакан водки.

—  Пей, — сказал Стас, — я потом.

—  Нет, ты первый.

—  Ты что, болен? Так СПИД через водку не передает­ся, а все остальное можно вылечить...

—  Давай, давай.

Стас на секунду вынырнул из полотенечных объя­тий, со всклокоченными волосами принял стакан и од ним махом опорожнил, а потом опять набросил поло тенце на голову и принялся ожесточенно ее натирать. Под тонким свитером ходили бугры мышц.

—  Фу-х, хорошо, — кряхтел он глухо и полотенце ню­хал. — Прелесть. Отличная будет фотка для моего ново­го сборника. Знаешь, теперь я понимаю, почему древ­ние воины-кочевники устанавливали в степи так много каменных баб. Это ж какое спокойствие и невозмути­мость. .. А помнишь ту сирену?

—  Ну еще бы...

—  И что у тебя с ней?

—  Ничего.

— Ладно... Как я смотрелся?

—  Отлично. Как полный идиот.

Милиции вокруг, слава Boiy, не было. Да и что тако­го особенного мы делали, если разобраться?..

Стас закончил вытирать голову, скинул свитер, ру­башку и влез в длинный теплый плащ. Пока он все это проделывал, я тоже налил себе стакан.

—  Будь здоров, — сказал я Стасу. И выпил, закусив это дело старым мятным пряником, казалось, навсегда обосновавшимся в кармане пиджака. Но сегодня при­шел его день.

—  Будем, — ответил Стас и гулко хлопнул себя по груди широкими ладонями. — Ну, бежим?

—  К тебе или ко мне?

—  Ко мне. У меня Маринка сегодня работает, дети в школе, никого дома нет. Спокойно посидим, допьем остаток.

—  Ну, если никого нет, так что нам остаток? Малова­то будет, — сказал я, с сомнением поболтав бутылкой. На ее дне плескались жалкие пятьдесят граммов.

— Теперь я слышу речь не мальчика, но мужа. По­мчались.

И, покидав вещички в большой пакет, мы резвой трусцой двинули с площади Труда в глубь жилых дво­ров. По дороге еще заглянули ненадолго в магазин, отягчив и оттопырив там свои карманы бутылка­ми и свертками, а после уже нигде не задержи­вались — холодно, прах его побери! — до самого Ста­сова дома.

—  Вы меня поймите, — говорил следователь, при­жимая руки к груди умоляющим жестом, — я дол­жен, должен был устроить вам этот небольшой спектакль, хотя и знал, что вы не виновны. Ведь уби­та несчастная женщина, калека... Тринадцать но­жевых ударов в грудь! Преступник был явно не в се­бе; Возможно, болен... Я обязан найти того, кто это сделал.

—  Она сама кого хоть искалечит, — проворчал я

—  Даже если бы у меня не было результатов меди­ко-биологических исследований... даже этого разгово­ра с вами было бы достаточно. Вы ведь нисколько не похожи на душегуба. Совсем иной стиль...

—  Спасибо. Утешили

—  Вы подтвердили мою уверенность в том, кто настоящий убийца — может быть, даже против собственной воли. Ведь вы до сих пор не знаете, кто убил, да?

—  Откуда же...

— Ну и живите спокойно. Вы не виноваты, это глав­ное. Можете даже на суд не приходить, доказа­тельств более чем достаточно.

—  Обязательно приду! Чтобы осветить ход процес­са в печати И показать читателю, какими методами пользуются отдельные представители нашей славной милиции при добывании доказательств!

Я чеканил общие слова, чувствуя, однако, гигант­ское облегчение. Торпеда прошла мимо! Подумаешь, матросы обосрались...

—   Лучше не надо, — поскучнел мой собеседник. — Собственно, вы могли бы сразу понять: ну разве пред­полагаемому убийце присылают обычную повестку? Да я бы давно за вами наблюдение установил, телефон прослушивал, отправил бы взвод спецназа, чтобы аре­стовать. .. надо думать головой! Вы же журналист!

—  Теперь буду думать.

Мы выложили свои припасы в прихожей. Пока Стас занимал туалет и мыл руки, я сидел на низеньком стульчике, впитывая тепло дома. Замерз очень.

Помню ли я эту сирену, спросил меня Стас. Конечно, помню. Уже десять дней ни минуты не переставал о ней думать.

Она сказала: заходите, даже если ничего не полу­чится. Я поежился. Туда зайди один раз — и останешь­ся навсегда. Вурдалачье логово!

Нет, не навсегда. На время. А потом она увидит еще кого-то и решит, что ты ей больше не нужен.

Стас вылез из ванной.

—  Звоню спасателям, прошу позвать Гошу — гово­рят, нет его пока, и неизвестно, когда будет, — сказал он. — Что-то неладно. Надо бы сходить, проведать.

— Без меня.

Я зашел в освободившуюся ванную и увидел на ра­ковине только что распечатанный кусок мыла. Обертка лежала рядом — «Виолетта». Я взял мыло задрожавши­ми руками, и оно выскользнуло на пол. Я поднес руки к лицу и сразу вспомнил, как пахла кожа Виолы, ее волосы в тот день, когда...

Сразу все вспомнил.

Хлюпая ботинками, я поднялся по лестнице в гору, медленно пошел вдоль подковы Которосльной набе­режной. Снова был май, пиво кончилось, бутылку я вы­бросил. Дождь тоже перестал. Солнце без предупрежде­ния ударило из-за тучи, и мокрый асфальт внизу зады­мился, ветерок погнал по нему волны пара. Это было чудесное, редкое зрелище.

И было вовсе неудивительно встретить сейчас, когда сирень цвела и пахла безумием, моего знако­мого следователя. Он сидел, держа спину очень прямо, на одной из лавочек. Как солдат из роты по­четного караула. От такой позы легко устать. Тща­тельно, со рвением исполнял он свой бессмысленный ритуал.

В петлице коричневого пиджака следователя гнез­дилась сирень. На лавочке стояли две бутылки пи­ва — очень кстати. Казалось, он кого-то ждет. Уж не меня ли? Значит, пиво — приманка. Одежда его была сухой — только что пришел.

Следователь приветствовал меня кивком головы, я ответил тем же. Молча он сделал приглашающий жест. Я опустился по другую сторону пива.

Следователь избегал смотреть мне в глаза.

Понятно.

Мы молчали минуты две. В неподвижности мне сей­час оставаться было трудно, требовалось движение, но я терпел. Надо было убедиться-то.

Наконец он словно бы спохватился.

—  Прошу вас, угощайтесь.

Я взял одну бутылку, достал нож, который всегда при мне... Бутылка устало испустила дух.

— Вам открыть?

—  Спасибо, я сам, — сказал следователь. — Дай­те мне...

Я передал ему нож и глотнул пива.

Хорошо.

Посмотрел вперед, на панораму Даманского остро­ва. Там на берегу кто-то уже купался. Скоро здесь будет весело...

Почему следователь в перчатках? Ведь такая теп­лынь, вон люди купаются... Я взглянул на него еще раз и увидел, что он аккуратно укладывает мой нож в целлофановый пакетик для вещественных доказа­тельств.

— Это как понимать? — спросил я* скалясь. — Снова спектакль разыгрываете?

Он покачал головой.

— Нет. На этот раз все очень серьезно.

И убрал мой нож куда-то к себе во внутренний кар­ман.

Глотнув пива, я сообщил доброжелательно:

— Я его очень хорошо отмыл. Да и ведь сколько вре­мени прошло...

—   Это заблуждение, — мягко возразил следова­тель, — что нож так легко отмыть от крови. Для этого нужны специальные растворы, а вы его наверняка в во­де прополоскали, и все, так ведь? О, на этом многие, многие попадаются. Экспертам не составит труда... Так что, молодой человек, я считаю дело завершенным. Мне все ясно, кроме одного. Зачем вы ее убили?

—  Пожалел, — сказал я честно. — Да, пожалел... Ну и что вы собираетесь делать теперь со мной? Отпус­тите?

—  Арестую. Мы следим за вами уже неделю, мои ре­бята здесь. Лучше не пробуйте бежать.

—  Ага, — кивнул я. — Ждите больше.

И, вскочив с лавки, перемахнул чугунный забор. По­катился вниз по крутому склону.

А я ведь от нее сначала ушел, пальцем не тронул. Ко­гда она сказала мне. что больна СПИДом... Бродил где-то до ночи, пил водку... привыкал к новому положе­нию вещей. А потом думаю: ну что ж, раз так, пойду к ней обратно. Чего уж теперь-то гоношиться, в самом деле? Победила, стерва. Иди к ней, бери свое. За все, как говорится, уплочено. И пошел. Уже темно было, а там на улице один фонарь на всю округу. Никто меня не видел. Я потихоньку через забор перелез... только к двери — а оттуда Гоша выходит, шатается, не видит ни хрена в темноте. Как он Виолу нашел? Наверное, проследил за нами, это было нетрудно. А может, просто знал. В общем, стою в палисаднике и почему-то чувст­вую себя рогоносцем. И закипаю медленно. Потом внутрь вошел, вижу: она там на кровати лежит, спит, или в отключке... Что он с ней творил... Только если ду­мал, что отомстил ей — дурак. Она-то поимела гораздо больше. И лежала с такой загадочной улыбкой. Трахну­ла нас всех. Ну и я подумал: вот, самое время ей сей­час... Достал нож. Да и разошелся что-то... когда отпус­каешь тормоза, такое иногда бывает...

Люди, сидевшие на соседних лавочках, видели, как в доску пьяный парень (и куда только смотрит мили­ция?), который долгое время разговаривал сам с со­бой, плавно поводя в воздухе руками — вдруг сорвался с места, перелетел через ограждение и покатился вниз по склону. Думали — убьется, здесь все-таки очень круто... Но парень внизу легко вскочил на ноги, отрях­нулся мощным звериным движением и рванул к ре­ке. Прямо в одежде он вбежал в воду и поплыл впе­ред, к острову. За три минуты пересек Которосль, вы­скочил из воды и скрылся в зарослях. Ободранный и гордый.

Все, теперь его не взять.

Люди сошлись во мнении, что о пьяных Бог заботит­ся гораздо больше, чем следовало бы.