Записки выпускника Литературного института

1

Прошлый век, девяносто шестой год, лето.

Подбегает ко мне на заводе начальник (назовем его, к примеру, Васей) и говорит:

—  Значит, читаешь?

—  Ага.

—  А что читаешь?

—  Да вот, «Бориса Годунова»...

—  У тебя работы нет?

—  Есть.

—  Так чего ж ты херней занимаешься? Или к поступ­лению в Литературный институт готовишься?

Я говорю:

—  Вообще-то это не херня, а Пушкин. И я в самом де­ле готовлюсь поступать в Литературный.

Тут у него глаза стали больше моих.

До экзаменов оставалось не более месяца — и гото­виться, в принципе, было бесполезно. Однако я все же успел прочитать кое-что из русской классики восем- надцатого-девятнадцатого веков. Решил: а что, съезжу, на умных людей посмотрю, пообщаюсь. Может, и до экзаменов-то дело не дойдет...

Этот месяц я почти не спал, глушил кофе по-черно­му, читал каждую свободную минуту.

В институтском общежитии мне в соседи достались двое: мужик лет сорока и парень — мой ровесник. Му­жика звали Анатолием, он писал стихи, а приехал с севера.

—  Откуда именно? — полюбопытствовал я, рассти­лая на койке рваный и грязный матрац.

Я поднял брови в знак уважения.

Парня звали Олегом.

—  Юрмала, — просто сказал он и брезгливо придавил каблуком голодного таракана, атаковавшего его баул.

—  Знаю! — обрадовался я. — Прибалтика! У меня ведь там дед служил. В частях НКВД. За «зелеными братьями» охотился...

Олег промолчал. Как выяснилось, он писал и стихи, и прозу. Будучи по рождению русским, говорил с лег­чайшим местным акцентом и считал себя чуть ли не настоящим латышом.

—  А ты откуда? — спросил меня Анатолий.

— Да тут недалеко, — сказал я, беря пример конспи­рации с него самого. — Четыре часа на электричке.

Первым экзаменом оказался этюд. Нужно было под­твердить, что ты — это именно ты, и никто не писал за тебя работу, присланную на конкурс. Следовало про­явить свое художество во всей красе.

О чем я там писал, сейчас уже не помню. Помню только, что вышел из аудитории после пяти часов изну­рительного корпения над бумагой с чувством глубокого неудовлетворения собой. В голове же сидела лишь одна мысль: «Ну, вот и все!»

В знаменитом институтском дворике возле памят­ника Герцену ходил раздосадованный Анатолий, курил одну сигарету за другой.

—  Как дела? — спросил я.

Он ответил непечатно.

—  И у меня то же самое.

В это время появился Олег — доброжелательный и невозмутимый, как сто индейцев.

—  Написал?

—  Написал. По-моему, неплохо получилось.

«У-у, бандеровец!» — подумал я.

Анатолий отвернулся и сплюнул.

Олег сразу же уехал в общагу, готовиться к другим экзаменам. Мы с Анатолием от безнадеги поехали в Третьяковскую галерею и бродили там часа три, пока не оттоптали себе ноги.

Эта ночь тянулась долго и тоскливо. Назавтра долж­ны были вывесить оценки.

Мы с северным поэтом огребли по трояку. Латыш получил твердую четверку. Он сразу стал посматри­вать на нас как на вчерашних людей, с которыми уже не обязательно поддерживать отношения — им недол­го осталось. Да мы и сами это понимали.

—  Значит, берем водочки? — решительно сказал я, отозвав Анатолия в сторону.

Он долго смотрел на меня, беззвучно, словно в забы­тьи, шевеля губами. Может, сочинял стих? Наконец подвел итог:

—  Две бутылки. И пиво. Рыба у меня есть...

Анатолий оказался организационным гением. Вско­ре уже почти весь этаж в общаге был вовлечен в вече­ринку, скромно начавшуюся в нашей комнате с двух бутылок водки. Люди приходили с вином, рассказыва­ли о своих бедах, курили, исчезали, на их место явля­лись другие. Оказывается, тройки получили процентов семьдесят всех поступавших. Мы с Анатолием воспря­нули духом. Не все еще потеряно!

Латыш к спиртному относился резко отрицательно. Он индифферентно лежал на своей койке, отвернувшись к стене и сложив руки на груди. Делал вид, что спит, хотя не спал. Сколько ни уговаривали его присоединиться к компании, он отказывался или просто молчал. В конце концов мы отступились, решив, что случай безнадежен.

Это был славный вечер. Мы еще любили друг друга. До взаимной ненависти, презрения и размежевания по мафиям было далеко. Мы все были братья-литераторы, мы были молоды и несли, как говорится, прекрасную чушь. Сыпались стихи, свои и чужие. То и дело слыша­лось: «Я хотел бы выпить с вами водки» — и ответ: «Со­гласен, но только на брудершафт!» Мгновенно образо­валось несколько временных семейных пар, а вооб­ще-то целовались все со всеми. Девушки, казалось, сошли с ума — пили и курили больше нас. Кто-то что-то декламировал в гулкую пропасть двора, стоя на подоконнике четвертого этажа. Дух праздника был вроде того, какой царил в Риме накануне захвата его варварами. Мне все чудился запах гари, пепел подо­жженных библиотек, пылающих книг, медленно осе­дающий на подоконник. Возможно, впрочем, это что-то забытое подгорало на кухне.

Я перезнакомился с обитателями всех комнат на четвертом этаже. Несколько раз засыпал, а проснув­шись, не мог сообразить, где нахожусь. Мне тут же на­ливали, и я все вспоминал. Помню, что участвовал в ве­селой, отчаянной и беспомощной драке на другом эта­же. Бил посуду и лампочки, которые висели вместо люстр. Потом вяло тискал тощую меланхоличную деви­цу, так ни разу и не взглянувшую мне в глаза. Наконец приплелся к себе в комнату, согнал какого-то неизвест­ного человека с койки и рухнул спать.

Скрипнула дверь. Друзья внесли Анатолия, бережно опустили на пол, подстелив куртку. Сами сели на его койку, потому что сидеть больше было негде. Выкурили по сигарете, поспорили немного о Маркесе и Кропотки­не. Когда мне казалось, что они несут уже полную чушь, я подавал реплики со своего места. Часа через полтора все ушли.

С койки латыша доносилось злобное молчание.

Радио сообщило: восемь утра. Этот день у нас был свободен от занятий.

Утро красило нежным светом инфернальную иглу Останкинской башни, как-то криво торчавшую в окне.

Я проснулся ближе к вечеру, поплелся в туалет. По­ловина пространства там была занята горой беспоря­дочно сваленных бутылок. Даже попытка хоть прибли­зительно подсчитать их количество вызывала у меня мозговой спазм. Мне было хреново, ох, хреново. Ничего не хотелось, кроме ста грамм. Да и тех на самом деле не хотелось.

Называется, пообщались на славу. И что удивитель­но: большинство гулявших составляли юные поэтессы!..

Я подсчитал оставшиеся у меня деньги. Их хватало на бутылку пива и обратный билет до Ярославля.

Более-менее приведя себя в божеский вид и слегка опо­хмелившись в ближайшей кафешке, я вернулся в свою комнату. Сдерживая тошноту, начал собираться.

Анатолий до сих пор спал. Олег что-то писал, сидя за столом.

—  Уезжаешь? — спросил он деланно-равнодушным тоном. «Вот одним конкурентом и меньше», — расшиф­ровал я его мысль.

—  Я вернусь, — пообещал я, застегивая молнию сум­ки. И тяжелой походкой терминатора вышел за дверь.

Через три дня, ровно к следующему экзамену, я сно­ва приехал в Москву. Добрался до общаги. Робко посту­чал в дверь.

—  Ты?! — радостно вскрикнул Олег. Меня удивил его бледный, усталый вид и какая-то общая растерзан- ность. — Заходи! А у меня тут...

Все здесь было, как и три дня назад, только еще хуже. Северный поэт словно и не просыпался. Как уложили его на полу, так он и лежал. Выяснилось, что эти три дня он не просыхал. Да и весь этаж гудел по-прежнему, праздник обреченных продолжался. Но меня все это больше не интересовало. Дома я принял твердое реше­ние поступить в институт. Следовательно, о водке нуж­но было забыть, меня ждали учебники. Впереди — труд­нейшие экзамены по русскому языку, по русской лите­ратуре, по истории. И еще ожидалось собеседование, на котором, по слухам, местные киллеры заваливали даже круглых отличников, если им что-то не нравилось.

—  Я ни одной ночи не спал! — плакался Олег. — К нему тут ходят и ходят, курят, пьют! Дверь все время настежь! Я уже просил коменданта отселить его от ме­ня или дать мне другую комнату. Но свободных комнат нет! Жить так дальше я не могу.

—  Алексей, — подал голос северный поэт. — Слышь, Алексей... Мне плохо. Сходи за водкой. Деньги в пид­жаке...

—  Не надо! — жалобно попросил Олег.

—  Все нормально, — сказал я, успокоительно похло­пав его по плечу.

Через пять минут вернулся с бутылкой. Налил поэту стакан.

—  Толя, ты что — запойный?

—  Ага, — сказал он в мучительной тоске. — Полгода держался, чтобы в институт поступить. И вот...

«Неужели я и в этом виноват? Если б знать... Да что он, ребенок малый, — вдруг подумал я, — в самом-то де­ле? Надо ж хоть немного думать головой».

Олег оказался славным парнем. Мы сдружились.

Анатолий продолжал пить. Наши с Олегом попытки образумить его ни к чему не привели. Естественно, эк­замены его больше не интересовали. Когда деньги кон­чились, он уехал. Правда, успел купить себе новые бо­тинки.

Финальное собеседование происходило так.

—  Хотелось бы узнать, зачем, собственно, вы к нам приехали? — спросил Сергей Николаевич Есин, божьей милостью ректор этого учебного заведения.

Он невнимательно листал бумаги в моем деле. Рядом с ним сидели еще двенадцать апостолов из приемной комиссии.

«Вот те на, — подумал я. — Неужели все настолько скверно?»

—  Как вы думаете, — продолжал ректор, — кого го­товят в нашем институте? Кем вы намереваетесь стать после его окончания?

Ответ был слишком очевиден, чтобы долго разду­мывать.

—  Учат, наверное, на прозаиков и поэтов.

И тут они все засмеялись — негромко и незлобиво.

—  Ошибаетесь, — сообщил С. Н. — Прозаиком или поэтом надо родиться, а мы готовим здесь литератур­ных работников. Понимаете разницу?

—  А, — сказал я. — Может быть. Вам видней.

Они опять немного посмеялись, и ректор продолжил:

—  Так чтобы мне не лезть глубоко в ваше дело, я спрошу у Михаила Петровича Лобанова, что же вы нам прислали. Михаил Петрович, пожалуйста.

Великий Лобанов, с виду казавшийся всего лишь пенсионером, на полставки подвизающимся в институ­те, стал докладывать, часто взглядывая поверх очков.

— Алексей Анатольевич прислал нам повесть под названием «Кандидат». В ней он попытался изложить свои жизненные наблюдения, с претензией на филосо­фию, а также щедро сдобрил их фантастикой. Правда, в повести очень много болтовни, воды, но своими быто­выми наблюдениями она ценна.

Видимо, это было и все. Слушая М. П., я в такт его словам кивал головой, хотя он говорил совершенно не о том, о чем я писал. Но спорить здесь, перед апостола­ми, мне вовсе не хотелось.

— Так, — сказал ректор, — ясно. Расскажите нам, кто вы такой, где работаете, чем занимаетесь.

Я рассказал. Мое незамутненное происхождение, кажется, умилило комиссию. Самородок из провинции явился. Я и раньше слышал, что здесь не больно-то лю­бят абитуриентов-москвичей и тех иногородних, у кого уже есть высшее образование. С этой стороны у меня все было идеально. Рабоче-крестьянское происхожде­ние. Среднее образование. Московской прописки даже близко нет.

Апостолы смотрели уже не так враждебно, как в са­мом начале разговора. Я приободрился.

—  Родители тоже на заводе работают? Завод, навер­ное, еле дышит? — участливо допытывалась одна дама из комиссии.

Я скорбно кивнул ей. Хотя вообще-то завод наш ра­ботал нормально. Но мне нужно было использовать все шансы.

Ректор решился-таки открыть папку с моим личным делом — и сразу нашел письмо, которым я сопроводил повесть, посылая ее на конкурс. Письмо было короткое, четыре или пять строк, С. Н. мгновенно прочитал его и обратился к комиссии.

— Хочу зачитать вам письмо этого молодого челове­ка, которое он прислал нам. По-моему, оно очень хоро­шо его характеризует, — и озвучил письмо.

По добрым усмешкам комиссии стало очевидно: мое послание им также нравится. Разумеется, я не стал им сообщать, что эти четыре строчки я мучил и вертел це­лую неделю, пока не нашел каждому слову подходящее место. И вот увидел воочию — труд мой не был напрасен.

Читая письмо, ректор перепутал мое имя. И я осме­лился поправить его. Он извинился, сославшись на то, что таких, как я, здесь сегодня сидело уже человек пятьдесят. И задал мне необычный вопрос.

—  Прочитали ли вы в последнее время какое-нибудь произведение, через текст которого вам пришлось про­рваться к смыслу? Или вы не прилагаете особых уси­лий, чтобы понять смысл текста?

Я сделал паузу секунд в пять. Это очень полезно, ко­гда тебе задают каверзный вопрос.

—  Нет, не прилагаю.

—  Хорошо. Каких современных авторов вы читаете?

—  Довлатова.

—  Да, здесь не нужны усилия. Еще?

—  Искандера.

—  И здесь не нужны.

Как он, однако, строг! Я подумал, чем бы его уди­вить. И рискнул.

—  Битова.

—  Здесь усилия нужны, — согласился ректор. — Ну, а еще?

Мне повезло, что он не стал пытать меня насчет Би­това, которого я почти не знал. Кого же ему назвать-то? Секунд десять помолчав, я осторожно закинул удочку.

—  Пелевина читал.

Ректор мгновенно клюнул.

—  А что читали? — живо заинтересовался он.

Напомню, шел девяносто шестой год, Пелевин был

в самой моде.

—  «Омон РА» читал. Рассказы. «Жизнь насекомых». «Голубую стрелу». Последний роман еще не читал.

—  Это который в «Знамени»? Так... А какие вообще толстые журналы вам знакомы?

Я хотел честно сознаться, что раньше мне были зна­комы все журналы, не только толстые, но и сравнитель­но тонкие — вплоть до «Звезды Востока» и «Литератур­ного Ашхабада», однако в связи с последней фазой пе­рестройки... В общем, я назвал лишь «Новый мир», «Знамя», «Неву» и «Звезду», присовокупив для жалости, что у нас в городе их практически невозможно достать, только в библиотеках, а там-де очереди.

Тут С. Н. начал рассказывать про свой недавний разговор с Пелевиным — как тот хвастался, что он зна­менитый писатель только потому, что у него нет ника­кого жизненного опыта, а все, о чем пишет, он выдумы­вает из головы. Видно было, что и С. Н. это утвержде­ние нравится, и остальной комиссии оно по душе. Апостолы во всем были согласны с ректором, и я ориен­тировался в основном на него. Насчет Пелевина я уга­дал, что да, то да. Повезло.

Подобревший С. Н. перелистывал мою повесть.

—  На компьютере работаете? — утвердительно спросил он вдруг. — Где-нибудь у знакомых?

—  Да нет, на своем. Купил и работаю спокойно дома.

—  И какой у вас компьютер? — продолжал допраши­вать ректор.

Я не знал, разбирается ли он в этом деле, и потому сказал просто:

—  Хороший.

—  И принтер есть?

-Да.

Все это слегка не вязалось с моей жалобной историей про полумертвый завод, но никто, кажется, не обратил на это внимания. Наверное, в Москве свои стандарты.

—  Прочитали ли вы в последнее время какую-либо вещь из русской классики, до того неизвестную вам? — поинтересовался ректор.

—  «Мелкий бес» Сологуба, — сообщил я.

—  Как вам кажется, это — современное, злободнев­ное произведение или оно уже устарело, ушло?

—  Злободневное, — коротко ответил я, тактично да­вая понять, что хорошо бы уже со мной и заканчивать, все вроде ясно, чего время попусту терять.

Ректор уловил мою мысль.

—  Как фамилия главного героя в «Мелком бесе»? — сурово спросил он, словно делая контрольный выстрел напоследок.

—  Передонов, — радостно сообщил я. Не зря накануне ходил в кинотеатр и посмотрел новый фильм, снятый по этому роману. Иначе ни за что бы не вспомнил — кни­гу-то ведь я читал аж месяца четыре назад. И как раз в то время, когда прочитывал две-три книги в день.

—  В общем, на меня этот абитуриент произвел хоро­шее впечатление, вопросов к нему я больше не имею, — заключил С. Н.

Тут слева подал голос молчавший до того сребробо- родый литератор.

—  Скажите, а в Ярославле еще выходит газета «Оча­рованный странник»?

Я что-то про нее слышал, но не знал, выходит ли. И все же твердо ответил:

-Да.

—  Там сотрудничают наши выпускники, очень ин­тересные ребята, — сообщил сребробородый. — Вы с ними не знакомы?

—  Я не вращался в этих кругах, — веско сказал я, еще раз подчеркнув свое безупречное происхождение.

Бородач, получив должный отпор, с потерями ото­шел на прежние позиции. Атака была отбита. Зато дру­гие апостолы поинтересовались, кого из ярославских писателей я знаю. Я вспомнил своего однофамильца Николая Серова... и тут память мне словно отрезало. А может, они хотели, чтобы я им Некрасова назвал?

Комиссия еще раз усмехнулась моей невинности. С. Н. повторил, что вопросов у него больше нет. У ос­тальных вопросы тоже кончились. Меня поблагодари­ли, и я пошел к дверям. Ректор за моей спиной стал рас­пространяться в том смысле, что из провинции абиту­риенты едут не абы какие, не беспомощные птенцы, а самостоятельные, сознательно выбравшие свой путь и уже в достаточной мере подготовленные люди...

Прошло еще часа два. Нас зазвали в кабинет и сооб­щили, кто принят, а кто баллов не добрал. Я, оказыва­ется, еще и перебрал.

Странно, я не ощутил какого-то особого счастья. По­нимание того, что мне выпал счастливый билет, при­шло лишь дня через два. Лежал на скрипучей койке в общаге, думал о том, что скоро вернусь домой... И вдруг понял: да я же поступил в Литературный ин­ститут!.. Мне аж жарко стало.

По стене деловито спешил куда-то огромнейший ры­жий таракан. На потолке сидел еще один, покрупнее. «Ох, домой приеду — ногти обстригу!» — подумал я...

2

В последние месяцы двадцатого века мне пришлось написать самому и получить от друзей и знакомых не­сколько весьма значительных для меня эпистол. По ску­пости своей (чтобы не пропадать добру), я решил объеди­нить их и взглянуть на результат. Строго документаль­ными эти послания считать нельзя, я их отредактировал, кое-что добавил от себя, поменял даты. Вот потому здесь меня зовут по-другому, хотя и очень похоже.

18.08.99

«Привет, Олег! Получил твое письмо. На этот раз почта не подвела, дошло из вашей отдаленной Латвии в наш благословенный Ярославль за две недели поти­хоньку. Сразу сажусь писать ответ.

Новостей у меня довольно много, все разного свойст­ва, так что даже и не знаю, о чем сообщать во первых строках.

Поздравь меня с новой публикацией. Кусок повести «Самый длинный день» напечатан в той же газете, что и предыдущие два рассказа. Я попробую выслать тебе этот разворот, в конверт должен уместиться. Как ви­дишь, кусок не слишком большой, от повести остались начало да конец, а середины-то и нет, но публикация даже этих крох все равно чертовски приятна. Тем бо­лее, редактор мне в утешение сказал, что так даже еще лучше. Если, дескать, от бесформенного куска мрамора отсечь все лишнее... Не знаю, не знаю. Верю старшим товарищам.

Один мой друг увидел эту публикацию, а потом мы с ним случайно встретились в городе, у «Макдональд­са». Он говорит: «Ну, давай автограф!» — и достает газе­ту. Я говорю: «Сейчас к американам зайдем и посидим тут за столиком — ты покуришь, а я мороженого поем». Он кричит: «Ты русский писатель или ты не русский писатель? Ходить в «Макдональдс», в эту иноземную за­бегаловку...» А я говорю: «Ладно, я русский писатель, но мороженое американы делают хорошее». Польстил он мне, это ясно, а все равно я полдня ходил с глупой улыб­кой на роже.

Ну вот, теперь о других делах. С ужасом вспоминаю профессора Николаевскую, которой так и не сдал вес­ной зачет по риторике. Она мне предложила перенести это дело на осень. От такого предложения я не смог от­казаться. Правда, мне не дали вызов, так что придется как-то договариваться с заводским начальством. А что делать? Зря, что ли, мы с тобой мучились, поступая в Литературный-то институт имени Горького? Надо уж заканчивать... Эта Николаевская — кошмарная жен­щина, повезло же мне нарваться на нее два раза по вес­не, и она оба раза устроила мне облом!

Опулял отпуск, довольно неплохо, погода была са­мая южная. Собирался в отпуске переписывать роман (ты его читал, та приключенческая вещь), но ни строчки не сделал, пока не вышел на работу. Отпуск расслабляет до безобразия. Зато сейчас приходится наверстывать, дело понемногу движется, надеюсь к ноябрю закончить новый вариант. Кроме романа ничего не пишу.

Живу теперь в центре города, квартира старая, тре­бует мелкого, но постоянного ремонта, так что скучать не приходится. К тому же в моем семействе ожидается пополнение, к новому году нужно все привести в поря­док. По выходным занимаюсь строительными работа­ми на даче, расширяю дом, возвожу большую веранду. Свободного времени совсем мало.

Ничего, прорвемся.

Читаю сейчас Лескова, очень увлекся. Купил по слу­чаю два тома совсем недорого. У нас тут есть магазин­чик, где хорошие книги продаются по смешным ценам. Недавно купил двухтомник Гончарова — «Фрегат «Пал- лада» — за 4 рубля. Совершенно новые книги, только что распакованные. Их выпустили несколько лет на­зад, а в то время спроса, что ли, не было. Теперь рас­продают. Кроме классики там еще полно всякого, мож­но набрать целую библиотеку...

Ну вот и все, вроде бы. О других новостях, если бу­дут — при личной встрече. До осенней сессии, до ноября!»

3.11.99

«Начальнику производства Иванову И. И. от газо­электросварщика Седова А. А. Заявление. Прошу пре­доставить мне отпуск за свой счет по семейным обстоя­тельствам с 9 по 19 ноября 1999 года».

Подпись: «Седов».

Резолюция: «Не возражаю. Иванов».

15.11.99

«МОЯ АПОЛОГИЯ» (по методикам Квинтилиана)

Говорить «по бумажке» — явный моветон, но прошу снисхождения — это мой первый опыт подобного рода.

Уважаемая! Я намерен произнести перед Вами эту речь ввиду чрезвычайных обстоятельств, которые по­пытаюсь изложить, если Вы любезно соблаговолите меня выслушать.

Речь пойдет о риторике. Вернее, не столько о самом предмете, сколько о моем к нему отношении (а оно, за­метим в скобках, трепетное). Я трясусь, словно охва­ченный лихорадкой святого Витта, произнося по бук­вам раскатистое слово «риторика». Почему это так — объясню сейчас же.

Но начну несколько издалека, чтобы прояснить ис­торию вопроса.

Еще в те давние времена, когда я учился в младших классах средней школы, я, как ни странно, мечтал стать писателем. И это желание со временем не пропа­ло, как другие романтические бредни (моряк, погра­ничник, летчик), а только усилилось и окрепло.

Как полагается всякому молодому человеку «с запро­сами», я вел дневник, и одну из тогдашних записей хочу поведать вам по секрету. Она гласит: «Хорошо бы по­учиться в Литературном институте, овладеть искусством оратора. А то говорить совсем не умею, и в школе не учат. Для чего же прошли эти две тысячи лет — неужто для од­них только календарей?» Вот такая невинная запись в ряду многих прочих. Я и не думал, что это знак судьбы.

Теперь представьте себе, что через много лет, когда я давно уж забыл о всяких дневниках, стал довольно циничным молодым дядькой и очерствел душою, мне совершенно неожиданно удалось поступить в Литин- ститут. С первой же попытки. А ведь это редкость, люди годами мучаются... Половина моего желания, таким об­разом, исполнилась — хоть и не сразу, но неотвратимо. Отучившись три года успешно, без «хвостов», я вдруг обнаружил риторику в списке предметов, которые нуж­но будет сдавать для перехода на четвертый курс. Я не придал этому значения — ну подумаешь, еще один за­чет — зашел да вышел — не стоит беспокоиться. И за­валился на нем, как подкошенный. В результате уже полгода нахожусь в неопределенном состоянии, плохо представляя себе, что будет дальше.

И вот тут-то я вспомнил свою старую дневниковую запись. И поразился — до чего же полно и неотвратимо выполнен судьбой мой заказ! Хотел институт? Вот тебе институт! Хотел ораторское мастерство? Вот тебе рито­рика! Садись, учи! Я понял, почему застрял на этом предмете. Значит, он действительно нужен мне само­му. А когда прочитал книгу Ю.В. Рождественского «Тео­рия риторики», то выяснил, что это еще и очень инте­ресно. Умные люди с помощью умелой речи движут го­сударствами и народами и изменяют облик планеты. Мне это раньше как-то не приходило в голову.

Тем, что Вы оставили меня на осень. Вы добились главного: я понял, что риторика — самая нужная наука для молодого литератора.

Но о Вашей беспощадно-справедливой жестокости ходят такие легенды, что я был повергнут ими в смуще­ние. Вроде бы одна из Ваших студенток трижды пыта­лась блеснуть перед Вами знаниями и красноречием, но не преуспела и осталась теперь уже и на весну. Такие страсти!

Все это привело меня в состояние, близкое к ката- тоническому (не знаю точно, что означает этот меди­цинский термин, но судя по ощущениям — состояние именно такое). На память свою особо не надеюсь, могу и забыть прочитанное, заплутать в извилистых тро­пах фигур. А в этом случае и мне придется оставаться на весну.

Теперь попрошу Вас трезво взглянуть на объектив­ные обстоятельства.

Приехать сюда на сессию из другого города — нын­че дорогое удовольствие. Не просто потому, что нужно покупать билеты на поезд и как-то кормиться здесь три недели. Самое плохое — приходится брать на работе отпуск. За свой счет, заметим. А начальство на такие дела смотрит очень косо, времена не советские, и мож­но в две секунды вылететь за ворота. Если бы был офи­циальный вызов из института — дело другое. Да и то еще не факт. А у меня вызова нет, потому что зачет по Вашему предмету не сдан. И если он не будет сдан сей­час, то весной мне придется просить отпуск за свой счет на месяц. Отпустят ли меня? Это весьма мало ве­роятно. Скорее всего, чтобы продолжать учебу, мне придется увольняться, а после сессии искать новую работу. За пределами Москвы, если Вы не знаете, сделать это чрезвычайно сложно.

Теперь, чтобы смягчить и разжалобить Ваше твер­докаменное сердце, я прибегну к запрещенному приему (а что делать?) и сообщу, что моя жена совсем скоро по­дарит мне маленькую дочку. Я, соответственно, должен буду обеспечивать молодую разросшуюся семью. А ка­кой же я кормилец без работы? Учеба и так обходится дорого. Я просто вынужден буду бросить ,институт. Не голодать же моей семье из-за несданного зачета.

Вот как причудливо тасуется колода! Вот как я по­пался в ловушку, которую сам же и смастерил.

Услышав о том, что до меня здесь проваливались трижды, я, не скрою, начал произносить в уме яркие оправдательные речи. И делал это до тех пор, пока не сообразил, что от речи, не произнесенной вслух, толку не будет, и мне нужно грамотно подобрать аргументы в свою защиту и изложить их связно, внятно, по тем правилам, которые завещал Квинтилиан (памятуя о его 8 частях речи). Это и будет, по сути, практическая работа, думал я.

Кстати, примите в рассуждение вот еще какой мо­мент. Ведь все, кто благополучно и легко сдал зачет весной, как ни страшно говорить об этом, навряд ли уже помнят хоть что-то и давно перестали интересо­ваться риторикой. Мой же интерес к предмету, кото­рый Вы столь блестяще преподаете, только-только разгорелся.

Данная речь — способ примирить меня с самим со­бой и с Вами.

Уважаемая! Будьте снисходительны! Это все, о чем я прошу. Примите во внимание те печальные обстоя­тельства, которые последуют в случае моей нынешней неудачи. Сжальтесь над криком души, рвущимся из глубины стонущего сердца! Не дайте пропасть мечте детства! Проявите милосердие, и оно Вам когда-нибудь зачтется.

20.22.99

«Олег, ты что-то задержался в своем Останкино. За­чет я сдал, старая карга сказала, что это не речь, а классическая челобитная, но смягчилась и сильно не гоняла. Пять минут позора — и обеспеченная старость! Ладно. Я иду на семинар. Если успеешь вернуться с те­левидения, догоняй. Ребята уже поехали туда в дупель пьяные, так что разговор обещает быть интересным.

Завтра я уезжаю домой, уже купил билет. Столица за десять дней обрыдла вообще. С утра настроение се­годня и так было хреновое со всей этой нервотрепкой, а тут еще в автобусе два педика уселись впереди и давай целоваться взасос... Это было последней каплей. Я решил: хватит с меня прогресса в человече­ских взаимоотношениях, пора домой. Если не увидим­ся, напоминаю: весной привези своего латгальского пива, ну а я, конечно, обеспечу тебе дегустацию наше­го. Пока.

Александр».

24.11.99

«Дева моя, здравствуй! Я тебе на работе решил напи­сать письмо, а то потом некогда будет, возле больни­цы-то. Этот сумасшедший человек, которого ты ви­дишь из окна пританцовывающим на морозе — я. твой муж Саша. Узнала ли?

У меня все хорошо. Вчера приходили Андрей и Сла­ва. Андрей до 10 часов играл в компьютер, а потом ушел. Мы же со Славой до 2 часов ночи пили водку и говорили о литературе, то есть занимались нашим обычным делом. Я сказал, что его поэзия вызывает в моем воображении один и тот же видеоряд. Если бы мне пришлось сочинять рекламный клип для его сти­хов, то он был бы таким: стоит на косогоре красави­ца-березка, шумит листвой на ветру, а с другой сторо­ны под нею дрыхнет пьяный мужик. Над его головой в ствол березки воткнут топор, и с лезвия в храпящий рот мужика медленно капает «живительная влага». Слоган же такой: «Есть кому березу заломати!..» Не знаю, как он к этому отнесся. Но в ответ написал мне шуточное посвящение, эпиграмму. Или так просто па­ра строчек в голову пришла: «Если мне порой хреново, заползает в душу страх — обращаюсь я к Седову и ба­зарю о стихах». Я сказал ему большое спасибо за такую лестную рифму.

Андрей вчера не пил, потому что мы накануне с ним тоже пили водку, и он уже больше не мог. Сегодня должны прийти еще Слава, Михеич и Таня. Я им ска­зал, что чайку попьем, и все.

Так что день рождения мой был похож на день рож­дения. Тридцать лет ведь, трид-цат-ник!.. Зачем же те­бя со мной не было, чадо мое болезное?

Ладно, когда тебя выпишут, мы повторим. Дата круглая, не грех и еще раз отпраздновать. Давай домой!

Как там себя ведет наша девочка? Толкается? По­гладь ее за меня по головке, если знаешь, где. Доча, слу­шай маму!

Любимая, напиши мне, что еще нужно принести, я завтра приеду тоже после работы. Без тебя дома как-то непривычно, пусто, жутко. Я сплю на неразо­бранной софе, словно заядлый холостяк. И некому меня согреть, бедный я, несчастный! Ноги мерзнут! Мне срочно нужна грелка. Во весь рост. Ну или хотя бы впо­ловину, как ты. Я этим врачам, которые тебя загнали в больницу, ухи бы поотрывал. Что за манеры — чуть повысилось давление, и тебя у меня забирают. А впрочем, ладно, пусть проверят на всякий случай.

Чем хоть ты там занимаешься? Проходишь курсы будущей молодой мамы? Ну давай, учись, пригодится.

Ладно, пока вроде все. Да, ты одевайся там теплее, в палатах этих, наверное, сквозняки!

Люблю, целую. Твой терпеливый муж».

24.11.99

«Сашечка, у меня все хорошо, сегодня сказали: в пятницу выпишут.

Ты завтра не приходи, мама придет, а в пятницу встретимся уже дома. Только-Гюзвони моим и все узнай точно.

С днем рождения! Я скоро буду дома, расцелую тебя во все места. Если мерзнут ноги — надевай носочки, любимый! Не пей много, не пей мало, а пей средствен- но. Нам ничего не надо, у нас все есть. До пятницы!»

27.11.99

«Михеич, привет! Помнится, ты испрашивал у меня подробностей моего нынешнего посещения столицы и богемной жизни в творческой общаге (а сам, падла, так и не явился на день рождения. Ну ладно. На этой неделе исполняется десять лет, как я из армии при­шел — тоже праздник, так что жду). Изволь, вот тебе подробности.

То, что на лекции ходит подавляющее меньшинство населения — это само собой. Утром спят люди долго и старательно, особенно если ректор не нагрянет с ин­спекцией. Просыпаюсь это я однажды часов в двена­дцать, а в комнате сам С.Н. Есин сидит и перелистыва­ет какую-то книжку на моем столе, задумчиво подперев голову рукой. Рядом — комендант и с ним двое здоро­вых лбов. А я накануне «дартс» купил и испохабил дротиками всю стену...

Пьют здесь со страшной силой. Я так не умею. Прак­тики было маловато, что ли, Хотя всегда думал, что лег­ко поддержу любую компанию. Участвовал, сколько мог, но сходил с дистанции задолго до финиша. Конеч­но, это недостаток, ибо мешает нормальному творче­скому общению. Что ж, значит, мне есть куда расти. Буду работать над собой.

Все соседи, как правило, бухают. Уборщица, наводя по утрам порядок в туалете, кроет литераторов страш­ным матом. Есть за что. Валят везде пустые бутылки, ходят куда ни попадя всю ночь — и часто мимо.

Вообще, когда вокруг все — писатели, это немного странновато и тревожно. Так и ждешь какого-нибудь подвоха. Просто ужас.

Один тут рассказывал: «Пригласили меня недавно вечером в компанию. И досиделись до неприличного состояния! Один мужик вдруг хватает тарелку, орет: "Бенефис!" — и об пол ее. Глядя на него, и другие осата­нели. Повскакали, начали вопить: "Бенефис!" и бить посуду. Переколотили в комнате все, что могли, вплоть до люстры, и только в полной темноте угомонились». Верю, что так и было.

Студенты вообще делятся на очников и заочников. Для заочников сессия — отдых (кроме тех позорных минут, когда приходится сдавать экзамены). Люди, оторвавшись ненадолго от своих семей, отрываются. Для очников же все это — тоскливые будни, давно уже надоевшие и бессмысленные. Литературу очники, ка­жется, терпеть не могут и вроде бы вообще ничего и не пишут. Проходя однажды по лестнице на шестой этаж играть в теннис, я услышал, как один из них — малень­кий, кудрявый, красиво изможденный (настоящий по­эт!) говорит собеседнику тихо, но так, чтобы все окру­жающие слышали: «Я уже год ничего не пишу, я давно бы покончил с собой, если бы все способы сведения сче­тов с жизнью не были так пошлы». Вот, настоящий творческий кризис у человека! А тут пишешь, словно исполняя оброк, по две страницы в день (а если не написал сегодня две, то завтра будь любезен четыре), да еще на работу ходить надо, сжимая зубы...

Ты. Михеич, кажется, собирался поступать туда. За­чем? Ведь у тебя уже есть одно высшее! А все нужные книжки и так можно прочитать, в библиотеке.

Я раньше тоже думал, что здесь нечто особенное, ау­ра Герцена, Платонова и других великих, как нам обе­щали. Но до сих пор так ничего и не ощутил. Может, у меня этот орган отсутствует, которым я должен вос­принимать ауру? Может, я вообще не своим делом за­нялся? Надо было в советские времена учиться на бух­галтера— сейчас был бы обеспеченным человеком...

Ладно, фигня это. Если серьезно, я учусь здесь лишь потому, что литература — единственный для меня спо­соб получить высшее образование и государственный диплом. Так уж сложилось...

Конечно, это здорово, что я познакомился с новыми людьми, усвоил множество полезной информации. Нет, я не жалею, что учусь здесь.

Помнишь, я тогда^приходил к тебе, и ты читал вслух отрывки из своих философских сочинений? Я кричал: «Слушай, так ведь это гениально!», а ты от­махивался: «Возьми себя в руки, Александр». Какая пропасть времени исчезла, утекла, утянулась в без­возвратную черную дыру! Чем мы занимались? Что успели сделать?..

Вспомнил вот ерофеевскую поэму «Москва — Пе­тушки». «Когда мне исполнилось двадцать лет... когда доне исполнилось тридцать лет... стал ли я менее одинок?..»

В богему нам с тобой все равно никогда не попасть. В ту богему, которая аплодирует на дипломатических приемах очередному юному гению — скрипачу или по­эту, читающему такое, чего понять нельзя даже при большом старании. Люди там крутятся все одни и те же, одной породы — пьют шампанское и бесконечно целуются. А мы — другой породы, мы пьем водку и бьем морды. Наша богемная жизнь начинается, когда мы ос­таемся один на один с белым листом бумаги. Или с чис­тым экраном компьютера. Вот тогда ты чувствуешь, что родился на свет не зря, что на высоту, взятую то­бой, никто больше не поднимется. И теперь это твоя по­зиция. Даже если это не Эверест, а просто высотка с но­мером. Но она — твоя, вот и все. Тогда мы — высшее общество. Классик был абсолютно прав: место литератора — за его письменным столом...

У Юрия Казакова на эту тему есть очень верный рас­сказ «Мужество писателя». В самое яблочко бьет. Прав­да, он пишет о мужестве советского писателя, это вещь специфическая, но в целом все правильно...

Чтобы несколько снизить цафос, вот тебе еще исто­рия. За день до того, как уехать из столицы домой, я собирался идти на семинар, обсуждать чье-то оче­редное творение. И только выхожу в коридор обща­ги — опаньки, менты! У меня же, как назло, регистра­ции нет. И меня еще с тридцатью литераторами обоего пола хватают омоновцы, грузят в автобус и везут в от­деление. А там «обезьянник», какие-то негры с нарко­тиками, прокуренные проститутки с сутенерами... И вот мы, будущая гордость отечественной культуры, набитые за решетку, как сельди в банку, стоим, на­блюдаем жизнь во всей ее неприкрытой наготе. Не стану утомлять тебя описанием нравов московской милиции, с этим все понятно, просто такой зоологии я давно не встречал. Запомнилось, как молоденький сержантик, записывая адрес нашей общаги, пере­спрашивал у нас: «Дабролюбова» или «Добралюбова», и еще удивлялся — неужели, мол, вы все писатели? И что пишете? Мы отвечали: конечно, детективы, бое­вики. Я в этом вопросе даже не соврал — есть такой грех, написал однажды...

Через день поехал домой, разумеется, с Ярославско­го вокзала. Ехал в общем вагоне попутного поезда. Смотрел на людей, на беспокойных торговцев с тюка­ми, на пьяных мужиков, едущих с заработков, на весе­лых солдат, возвращающихся из Чечни, на тихих ста­рух, забившихся в уголок, и поневоле думал: нет, все врут нам, что вырождается русский народ. Поменьше надо телевизор смотреть! Просто мы собираем силы, сосредоточиваемся для более важных дел, без жалости сбрасывая лишнюю ношу. На нашей стороне — прав­да, так как с нами поступили несправедливо. И мы име­ем сейчас что-то вроде легального права на несправед­ливость по отношению к другим, на агрессию против тех, кто хоть сколько-нибудь был против нас. Это же нормально. Столько, знаешь, в народе энергии, столько бесшабашной удали и, страшно сказать, постоянной готовности к новым потерям! Это значит: в запасе еще очень много сил. Хотелось бы, конечно, разумного ру­ководства, да и неприятно, когда именно по тебе едет этот тяжелый каток государства, но... Что ж подела­ешь. Приходится терпеть. Господи, пронеси!

Михеич, в общем, жду тебя, обо всем поговорим».

3.12.99

«Александр, который раз захожу к тебе и не могу за­стать! Соседи сказали, что твоя жена в больнице. Про­сти, я не знал. Позвони мне на работу, телефон знаешь. Помнишь, ты набирал на компьютере сборник моих стихов? Так вот, он скоро выходит. Я нашел деньги!!! Будет презентация и фуршет, как положено. Всем знакомым ^ватит по экземпляру. Звони.

Михаил».

22.12.99

«Михеич, привет! Извини, не люблю я телефон... Опять пишу, старая графоманская привычка... Кстати, слышал ты такой термин: «речевое существование на­рода»? Эта штука очень сильно развита в Японии, они все постоянно и непрерывно пишут друг другу что-ни­будь: письма, поздравляют с праздниками и т. д. Гово­рят, это благотворно отражается на стабильности общества. Не мешало бы и у нас внедрить.

У меня все хорошо, жена, слава Богу, дома, деятель­но готовится к Новому году, а где-то около этого време­ни у нас ожидается маленькая доча. Представляешь, как славно мы отметим Двухтысячный! Так что я все время дома и ходить по фуршетам некогда, да и лень. Но для тебя, ясно, сделаю исключение. Сообщи, где и когда. Молодец! Так держать!

На всякий случай заранее поздравляю тебя с Но­вым годом! Поздравь и ты меня! Наступают хорошие времена!

Александр».

3

Напоследок — еще несколько писем. Первое (приве­ду здесь отрывок из него) я написал другу в Латвию ле­том 2001 года.

«.. .а что касается диплома — я действительно его по­лучил. Не красный, конечно, а самый обыкновенный. Ну, да ведь я никогда и не стремился к красному дипло­му. Уже то, что дошел до выпускных экзаменов, считаю чудом. И вот оно произошло.

Сами экзамены были, в общем, полной профанаци­ей. Сначала нас напутали, посоветовали готовить ва­лерьянку и сердечные капли. А потом... сам знаешь. Списывание, подсказки и все такое прочее. Забавный эпизод был с Лузановым. Он пришел сдавать филосо­фию. И ему достался Кант. Дима вообще-то очень мно­го знает, но, видимо, философия не его конек. Так вот, на все вопросы экзаменаторов он упрямо повторял, что Канта звали Иммануилом. Канта звали Иммануи­лом, твердил он, как пленный партизан на допросе. После ругани и увещеваний тройку ему все-таки по­ставили. Я по философии получил тоже тройку — не знал вообще ничего, да и приемщики, видимо, случи­лись не в настроении... Было скучно и тягостно. Было только одно желание — чтоб весь этот театр поскорее закончился, и началась нормальная обыкновенная жизнь.

Зато защита дипломной работы была у меня, скажу откровенно, блестящей. Даже почти триумфальной. Я ничего такого вовсе и не ожидал. Сначала пытали поэтов, и все они более-менее благополучно защити­лись. Я думал, что теперь возьмутся за меня, но они принялись за бедную Машу. Лобанов сказал несколько добрых слов в ее защиту, что человек она молодой, не­бесталанный, и хоть рассказы ее сыроваты и перепол­нены всякой непотребной физиологией, но все-таки снисхождения она заслуживает. Начали выступать рецензенты — и просто размазали Машу по стенке. Особенно не понравилась им одна из сцен группового секса. Я у нее этого не читал, но судя по приведенным отрывкам — действительно получилось не очень. Машка расплакалась, кто-то побежал за водой, но в общем все завершилось успешной защитой — де­вушка получила даже четверку, а не трояк, как все ду­мали. Вот тут-то и до меня дошла очередь. Я после все­го этого уже ждал, что они меня специально оставили напоследок, чтобы вдоволь поиздеваться над моими рассказами. Дали знак в соседнюю аудиторию, и отту­да специально «на меня» явилось еще двое почтенных мужей. Я понял: дело плохо, но это вызвало во мне только злость. И я решил обороняться до конца, про­дать жизнь подороже.

Вначале, оказывается, нужно было рассказать кое-что о себе. Опять?! Ну, я рассказал... На фоне пре­дыдущих мое выступление получилось совсем не офи­циальным. Даже слегка развязным. Потом началась основная часть.

Лобанов сразу двинул всех (и прежде всего меня) по башке заявлением, что я — талантливый писатель. Вот это да!.. Не кто-нибудь сказал, сам Лобанов. Те рас­сказы, которые раньше он поругивал, оказались теперь хорошими рассказами. Да. Я, конечно, над ними пора­ботал... Затем выступили рецензенты и прочие крити­каны. И как принялись меня хвалить! Один за другим. Со всех сторон. Как у меня все хорошо да замечательно. Я не успевал отбиваться. Понимаешь, ни единого слова против, все очень здорово. В какой-то момент возникло подозрение, что они сговорились и издеваются надо мной, смеются. Но дело шло все дальше и дальше, и я понял, что они всерьез. Рецензентами у меня были Николай Евдокимов и Юрий Апенченко. Еще поэтесса Галина Седых. И Лобанов.

Вот. Уж не знаю, как так получилось, но получил я пятерку.

Вышел охладиться на улицу. И все как-то сразу пе­ременилось. Статус, что ли, у меня появился другой? Я — талантливый писатель! Черт побери! А ведь толь­ко что все было совсем иначе! Слегка ошалев, стою и думаю: чего же мне теперь делать-то? А делать что-то надо, и немедленно, сам понимаешь. В воздухе носится ангел, вот тут, над самой головой, надо хва­тать его за вымя!..

Ну, прежде всего, конечно, я треснул водки (тут как раз пошла неофициальная часть). Лобанов и Евдоки­мов подходят ко мне и говорят: Александр, вы в каком Союзе писателей состоите? Я говорю: я, вообще-то, на заводе состою. Как, вы не состоите в Союзе писате­лей?! Надо срочно вступать. Мы вам дадим рекоменда­цию. У вас книжка есть? Нету, говорю, только газет­ные публикации. Ну, в крайнем случае можно и с этим, говорят они.

Тут я еще шарахнул водки. А как было не шарах­нуть?

Когда подошла моя очередь сказать слово, я встал, поблагодарил всех, в особенности Лобанова, и тут че­го-то потянуло меня на откровенность. Спьяну, конеч­но. Я сказал, что главное, чему научил меня Литератур­ный институт — это осознание необходимости писать не от головы, а от сердца, и что отныне я буду работать именно так. Тут старушка Архипова, которая вела у нас практическую грамотность — помнишь — вдруг зевну­ла и сказала, что за окном чудесная погода. Ее слова были словно ушат холодной воды. Вот и спасибо, охла­дила пыл, а то не знаю, что бы я натворил дальше в таком-то состоянии. Иногда полезно бывает вот так — мордой об стол...

Потихоньку уехал из Москвы с дипломом в кармане.

В общем, московские мэтры зарядили меня огром­ным количеством наглости и энергии. Они мне прямо сказали, что стесняться нечего, скромность — худший из пороков, и надо пробиваться всеми способами. Иди­те, мол, и печатайте свою книгу. И я пошел...

Уже почти все готово — иллюстрации, фотографии, верстка. Будет твердая обложка, около ста восьмидеся­ти страниц текста. Не так уж и мало. Я отобрал самые интересные вещи. Возможно, в ближайший месяц-два книга увидит свет. Как только появится, сразу вы­шлю тебе.

В остальном у меня все по-прежнему, позиции не из­менились. Их, как ты помнишь, четко обозначил Мая­ковский в Октябрьской поэме «Хорошо!»

«Сидят папаши, каждый хитр —

Пашню попашет, попишет стихи...»

Конечно, это мечта — вести полубродячую жизнь без средств к существованию, собирать бутылки и пле­вать на общество. Или сидеть на шее у жены, считая за­рабатывание копейки слишком неравноценной альтер­нативой своему гениальному творчеству. Я, мол, бог, а вы все говно, и кормить меня обязаны потому просто, что я умею слова на бумаге выстраивать... Нет, мне это не годится. И потому каждое утро я иду на свой заводишко, а там... Ну, все понятно.

Пока. Крепко жму твою руку. Будь здоров!»

06.08.01

« ...время такое, Саша. Впрочем, оно'всегда такое... Никто ничего не читает. Что стихи, что прозу. Литера­турный процесс заглох, его нет. Есть отдельные вспле­ски, которые раздаются то здесь, то там. Моя кни­га — один из этих всплесков в тишине. Скоро и твоя плеснет...

Нынешняя провинциальная литература — самая бескорыстная за всю историю России. Она издается за счет автора и ни на что не надеется. Она знает: ее удел — остаться в архивной пыли, и это еще в самом лучшем случае. Период такой. Ждем лучших времен, которые обязательно однажды наступят. А сейчас удобряем для этого почву собственными произведения­ми. Накапливаем критическую массу, и однажды она разродится бессмертными шедеврами.

Вот и получается: книга выходит, а ее как будто нет, сгорела дотла, и пепел упал в землю, ждет зерна... Лю­ди думают: ну подумаешь, он там чего-то пишет. Любой дурак напишет...

Светлым примером для нас может служить Катулл. Кто такой был Катулл при жизни? Человек, известный очень узкому кругу богатых древних римлян. У него ни­какой славы не было вовсе, и если бы не случайно сохра­нившаяся в библиотеке рукопись, то мы и понятия о нем не имели бы. Так же и у нас сегодня. Главное — чтобы тексты где-то остались, в архиве ли, в Интернете, все равно. А уж потомки решат, насколько это интересно. Так что у нас нынче в основном ответственность не пе­ред современниками, а перед будущими поколениями...

Ладно, чего я тебя гружу раньше времени. Пока. Михаил».

4

Как сложились судьбы тех, с кем довелось учиться? Иногда я залезаю в Сеть, набираю в поисковике знако­мые имена... Где же еще и искать-то? Находятся ребя­та, не пропали. Кто-то делает литературный сайт, кто-то пишет сценарии для кино и телевидения, кто-то печатается в толстых журналах, многие редакторству­ют в разных изданиях.

Бывает, увы, и по-другому. Не так давно, путешест­вуя по Сети, я наткнулся на сообщение, которое заста­вило меня поежиться.

«8 ноября 2001 года трагически погиб северодвин­ский поэт Андрей Сазонов. В комнате ягринского об­щежития, где он жил, случился пожар. Андрей не смог выбраться наружу. В комнате сгорело все, кроме ру­кописей...

Этот случай потряс весь литературный Северо­двинск. «Жалко, молодой был, тридцать четыре года, и так глупо все завершилось, так несправедливо...»

Скоро в свет выйдет первая книга стихов и статей Сазонова. Она будет называться«Андрей Сазонов. Со­чинения». Он мечтал об этой книжке...»

Надо же, — припомнил я, — парень-то ведь с наше­го курса... Тогда, в первый вечер пьянки, я слушал его стихи, и они мне — только они — понравились. Анд­рей, помню, сидел на корточках, упираясь в пол кула­ками, и был похож на странную кучерявую обезьяну. Он, раскачиваясь, читал свои стихи и отбивал ритм кулаком. Это смотрелось несколько нарочито, но ведь и вся поэзия — не без позы. А стихи были хорошие, это точно...

Я начал искать в Сети еще сообщения о Сазонове - и нашел.

«29.01.04. Вчера в Малом зале Поморской филармо­нии прошла церемония вручения премий комитета по культуре администрации Архангельской области.

Великий русский писатель Антон Павлович Чехов писал, что жизнь на севере России располагает к ле­жанию на диване и пассивному миросозерцанию. В дан­ном случае приходится признать, что классик ошибал­ся. Об этом говорит количество номинантов на пре­мии за вклад в развитие культуры и искусства Русского Севера, которые в десятый раз вручались в Архангельске...

В этом году размер премии увеличен в шесть раз, и она стала не только общественным признанием труда и таланта лауреатов, но и весомым финансо­вым подспорьем В число лауреатов премии вошли нян­домский поэт Павел Захарьин за сборник стихов«Пред­чувствие», северодвинский поэт Андрей Сазонов (по­смертно) за книгу «Сочинение», главный режиссер Архангельского областного театра Петр Суворов за постановку в 2003 году пьес «Утиная охота» А. Вампи- лова и «Вишневый сад» А. П. Чехова.»

Да, у нас так принято, подумал я. Жил человек, пи­сал стихи — и никому не был нужен. Он там чего-то пи­шет? Да любой дурак напишет... Пока не случилось вот это. Ну тогда конечно: и слава пришла, и деньги зачем-то дали...

Почему живому не дали?!

Собственно, это можно рассматривать даже как утонченное издевательство.

Нынешний век, четвертый год, зима... Тот же завод. Сижу и просматриваю в свежем журнале собственный, только что напечатанный рассказ. Подбегает ко мне тот же самый Вася (уже пенсионер — свое отработал).

—  Все читаешь, ума набираешься?

—  Набираюсь, — говорю, закидывая ногу на ногу. Беру со стола кружку и неторопливо отхлебываю гло­ток крепкого чаю.

—  Что-нибудь историческое? — продолжает допы­тываться Вася.

—  Да так... художественное.

—  По-моему, — говорит он, — единственная кни­га — это Библия. Вот где можно набраться ума и фан­тазии! А все остальное — херня.

—  Ну, — говорю, прикрывая журнал, — все не все... местами встречаются и хорошие вещи.

Он глубокомысленно кивает. На этом наш литера­турно-философский диспут заканчивается. Очень до­вольный собой, Вася убегает. А я остаюсь на прежних позициях.