Рассказ

В одних трусах будучи, семейных, в горошек, он лег­ко поднял и вылил на себя ведро холодной воды. На улице было минус восемь — прелесть что за погода, скоро река схватится льдом, можно будет купаться нор­мально... Он бодро переступил несколько раз босыми ногами в образовавшейся на асфальте луже, звонко по­хлопал себя ладонями по твердому животу и рассмеял­ся от удовольствия.

Никто уж не глядел на него в окна, как на придур­ка — привыкли, да и рано было, народ спал, пять утра. Он вошел с пустым ведром в подъезд, нарочито медлен­но поднялся по ледяным бетонным ступеням на свой шестой этаж. Дверь не заперта.

Он вытерся, вымыл ноги в ванной, пошел готовить завтрак. Скоро на работу.

Жена лежала в комнате на диване и тихо постаны­вала во сне. Болела уже давно. В шестьдесят лет, если собой не заниматься, какое у человека здоровье? Ника­кого. А она собой не занималась никогда, ну вот и пожа­луйста. Сколько он ее пытался приохотить к этому де­лу — нет, только рукой махнет, не надо. Да и наследст­венность плохая, почки. Судя по всему, недолго ждать.

А он вот здоровее молодых, может фору дать любому. Недавно у них в отделе были полушуточные гиревые со­ревнования, его сначала и допускать не хотели, но по­том все же, посмеиваясь, допустили, а когда он пудовой гирькой шутя поиграл да взялся за двухпудовую, улыб­ки стали кривыми. Короче, всех переплюнул, показал, кто чего стоит... Иззавидовались. Пошли сразу тихие разговоры, что пора бы человеку на пенсию, возраст-то подходящий, молодым надо дать дорогу, да и что он за инженер, всю жизнь ни одного интересного проекта, сплошной штамп и повторение... В глупой стенгазете нарисовали совершенно лысого старика с преувели­ченно богатырской грудью и лошадиной улыбкой. Не постеснялись. Что ж, он воспринял это как должное. Значит, сила на его стороне.

Позавтракал, собрался ехать. Кроссовки, спортив­ные трусы, легкая майка. За спиной школьный рюкза­чок с книгами. Запер дверь, спустился вниз, побежал к трамвайной остановке.

Добежал. Транспорта пока не было. Можно, конеч­но, успеть и на своих двоих (он часто так и делал), но се­годня надо было ему еще прочитать то, что вчера не успел из-за жены.

Трамвая все не было. Он покружил вокруг останов­ки, дал длинный кросс вдоль линии. Дышал, как хоро­ший насос, пар валил, даже очки слегка запотели. Про­тер их на ходу. Наконец дождался, влез в толпу одетых людей, смотревших на него с ужасом и почти отвраще­нием. Очки снова запотели, он снял их и протер. Не те­ряя ни минуты, достал из рюкзака учебник. Какое-то время здесь можно продержаться без движения.

Десять минут на техническое чтение. Потом десять минут на свежую «Роман-газету». Ровно столько, чтобы доехать до работы. Краем глаза он подметил, с каким гадливым выражением стоящий рядом парень погля­дывает на его седовласую грудь и морщинистую кожу. Не нравится — не смотри. И действительно, не выдер­жал парень, отвернулся. Да, так всегда и бывает.

А у нас свобода, каждый может ходить в чем угодно.

Добежал до проходной, измерил пульс. Отлично.

На работе все было как всегда, те же подначки дура­ков-коллег из мужской половины, фальшивые восторги женщин. Как же — не курит, не пьет, здоров как бык, и все такое. Он прикидывал, которую из них можно взять, когда жена освободит его наконец. Получа­лось — никого. Все глупы, неразвиты, грубы, жутко красятся. Почти у всех лишний вес... Нет, надо приис­кивать где-то еще. Здесь — только время терять.

Чертил что-то до конца дня, совсем не думая о рабо­те. Прислушивался к своим внутренним ощущениям, все ли в порядке, нет ли где пробоин, незаделанных дыр. Зуб что-то стал побаливать, один из последних. Видимо, придется всерьез подумать о протезе. У него был такой принцип: ничего не запускать. Если выпал зуб, иди вставлять новый. Если заболел желудок — иди лечить, но лучше вообще не доводить до болезни, питаться пра­вильно. Зубы-то у него почти все уж были вставные. Да так и легче — не болят, меньше проблем...

Остальное вроде все было в порядке. Организм рабо­тал как часы. Дефекация произошла в обычное время, легко и быстро.

Он успел просмотреть несколько рекламных газет с объявлениями похоронных контор, позвонил кое-ку­да, нашел самую дешевую, поторговался. Да, на все нужны деньги. Что ж, на работе помогут, потом поло­жены какие-то гроши из собеса... в общем, хватит. Без особых проблем. Надо, чтобы тело сразу забрали.

Рабочий день закончился. Градусник за окном пока­зывал минус три. Домой он побежит, это куда прият­нее, чем толкаться среди усталых и нервных людей, почти каждый из которых готов по малейшему поводу в драку. Драк он боялся хуже всего на свете, драк и во­обще нелепых случайностей, которые могут стоить здо­ровья и даже жизни. Это было, наверное, единствен­ное, чего он не мог контролировать — и боялся посто­янно. Вечером из дому не выходил, предпочитая для всех своих занятий раннее утро, когда хулиганы спят, ложился рано. Да так оно и лучше — здоровее, в пол­ном соответствии с биоритмами...

Час легкого бега, и вот он уже в своем микрорайоне. Последнее усилие, финальный аккорд — без остановки взлетает по лестнице на шестой этаж и долго ходит по длинному коридору, успокаивая дыхание, восстанав­ливая нормальный сердечный ритм. Рука на запястье, подсчет ударов... Нет, еще немного подождать. Так, вот теперь все в порядке.

Дверь не заперта. Странно. Он ведь запирал, точно помнит.

Анна куда-то ходила? Неужели смогла встать? Вряд ли.

Но точно, вот она, лежит на пороге комнаты грузной тушей, вся отекшая, слоноподобная. Упала. Неуже­ли — все?.. Нет, дышит. Дышит, хотя и еле-еле. Без соз­нания. Редкие волосы прилипли к щекам, нос торчит какой-то безобразной пористой блямбой, глаз почти не видно.

Перевернул, дотащил до кровати, кое-как поднял, перевалил через край. Тут она застонала, так громко и мучительно, что ему на мгновение стало остро жаль ее, хотя сама она была виновата: за здоровьем не сле­дила. Да и наследственность — ничего не поделаешь...

Открыла глаза, долго не узнавала, потом заплакала.

—  Вот... Юрик... ухожу... один остаешься... дурачок ты мой... как без меня будешь?..

—  Зачем ты вставала, — сказал он терпеливо, — ле­жать надо было. В твоем состоянии нельзя вставать. А ты встала.

—  В окно... последний раз посмотреть...

—  Ну и глупо. Сейчас я «скорую» вызову.

—  Не надо... Ухожу... Дай спокойно уйти...

—  Как хочешь.

—  Сядь...

И он послушно и терпеливо уселся на пол возле кро­вати прямо в своих пропотевших спортивных трусах и майке, с рюкзачком на спине, и его согнутые мускули­стые ноги нелепым детским домиком торчали кверху. Он держал жену за руку, гладил, а она, нащупав его лы­сую голову, просто положила сверху ладонь и так дер­жала. Он хотел было уклониться, но она не отпустила. Пришлось сидеть, терпеть.

—  Я тебе много... хлопот...

— Да ничего-ничего, — быстро сказал он, ужаснув­шись, что ей сейчас надо будет выговорить длинное и неудобное слово «доставила» или «причинила», а ему придется лишний раз слышать, как она тяжело, со свистом втягивает воздух.

—  Ты уж прости меня...

—  Да, да, конечно.

Наверное, с час он так сидел, гладил ее, и за все это время она пару раз говорила ему: «дурачок ты мой», а по­том замолчала надолго. Он думал о чем-то постороннем, о каких-то пустяках — и вспомнил вдруг момент, когда разлюбил ее. Много лет ей удавалось питать в нем иллю­зию того, что она молода, свежа и подобна цветку. И од­нажды случайно услышал из кухни ее старушечий ка­шель. Не видел ее, а слышал только этот ужасный кхе- кающий кашель... тут-то он и прозрел.

Вдруг почувствовал, что рука на его голове начинает холодеть. Кожа головы у него была очень чувствитель­на к перемене температуры. Он осторожно встал, на­щупал ее пульс. Точнее, попытался. Пульса не было.

Да, действительно. Все. Ушла.

Свободен.

Он положил ее поудобнее, скрестил ей руки как по­лагается. Хотя — все равно без толку, ведь повезут, бу­дут вскрывать... Глаза у нее были закрыты, очень хоро­шо. Выпрямился над телом, не зная, что делать даль­ше. Зачем-то перекрестился, наверное, первый раз лет за десять. Так полагается.

Его поразила собственная реакция на смерть близ­кого человека. Почти полное отсутствие чувств, пере­живаний. Наверное, заранее уже привык, обдумал это все. Теперь осталось только действовать.

Надо идти, звонить куда-то. Или врачам, или сразу в эту фирму...

Когда выносили тело двое дюжих парней (оба поче­му-то с лагерными наколками, что вызвало у него лег­кое беспокойство), он испытал смутное сожаление. Она теперь покидает его, они становятся разделены. А ведь всю жизнь были вместе. Конечно, он ее давно не любил, просто она всегда была рядом. И теперь вот такая перемена. И ничего нельзя сделать.

Он вдруг немного испугался.

—  Подождите...

—  Что, отец? — спросил представитель фирмы, на­чальник тех двоих, с наколками.

—  Минутку.

—  Разумеется.

Носилки опустили на пол. Он стоял почти вплотную, громоздко возвышаясь над ее телом. Простыню убрали, чтобы он мог посмотреть, попрощаться. Но когда он снова увидел жену, то понял, что зря остановил людей.

Все давно было ясно, все так и должно было быть. Что­бы его поведение не истолковали как странное, он вдруг наклонился над нею и нежно стащил с пальца об­ручальное кольцо. Оно сошло неожиданно легко, хотя пальцы сильно опухли.

—  На всякий случай, — сказал он представителю фирмы, который невозмутимо смотрел куда-то в сторо­ну. — Память.

—  Разумеется.

Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Все. Вот теперь уже действительно все.

Еще через час он уже очистил квартиру от ее вещей, ненужных тряпок, каких-то затянутых паутиной цве­точных горшков, прогнивших полок с рассадой, любов­ных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подря­дил за чекушку одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать. Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то... Тщательно вымыл пол.

В ближайшие выходные он сделает ремонт, побелит потолок и переклеит обои. И можно будет жить нор­мально, как давно уже хотелось. Спартанская обста­новка, спортивный инвентарь, нужные книги... Пожа­луй, бабу брать не стоит, она все опять испортит. Мож­но встречаться на ее территории, не связывать себя никакими обязательствами.

Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему нельзя было раньше так жить?

Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться. Ему уже давно надоел царивший здесь последние годы кислый стариковский запах.

Перед сном, лежа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо научиться готовить; впрочем, это не­трудно, есть масса книг. Средств на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой. Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства...

Можно сделать еще что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени полно.

Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно болела и не оставила ему детей, за которой нужно было все время ухажи­вать... Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь ее. А так, получается, жизнь прошла почти впус­тую; впрочем, он может, если постарается, активно прожить еще лет двадцать или даже тридцать, здоро­вье-то есть, так что не все потеряно.

Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого шерстяного носка.

В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не понимая, спросил:

—  Аня... ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!

И тут вспомнил все, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной квартире (а ее-то нет!) — и взвыл, скорчился в судороге, что-то невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы...

Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте.

Теперь и жить-то ему не для чего. Неужели можно всерьез заниматься физкультурой, лечебным голода­нием, уринотерапией, бегать кроссы и даже учить английский — если ее нет?!

—  Аня! — позвал он снова в холодной пустоте.

Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову, а он лежал на своих фуфайках как больной и все спрашивал радостно:

—  Ведь правда, смерти нет, Аня?

—   Ну конечно, нет, — говорила она, мерно качая го­ловой и гладя его.

—  Значит, я никогда не умру?

-Да.

—  Как хорошо! И ты будешь со мной?

—  Всегда.

—  Ты прости меня, Аня.

Проснулся от того, что продрог насквозь. Форточ­ку-то вчера не закрыл, и по полу здорово сквозило. Спи­на была вся холодная.

Хотел встать, но его вдруг пронзила такая боль, что от неожиданности и удивления вскрикнул. Протянуло, черт!.. Еле-еле, держась за поясницу и охая, поплелся на кухню, закрыл форточку, включил весь газ, чтобы согреться. Поставил чайник.

Но тут его бросило в жар, он напился холодной воды, погасил газ и вернулся на свою лежанку, там, на полу, было прохладно, хорошо...

Через две недели квартира была уже свободна от прежних хозяев, и туда заехали другие люди.

Хоронили старика рядом с его женой как раз на ее девятый день (сослуживцы подсуетились, видя его без­надежное состояние, заказали сразу двойную огра­ду — не ошиблись, деньги потратили не зря), и многие женщины плакали. Вот как, всю жизнь вместе, и ушли вместе. Не перенес горя, а ведь очень здоровый был мужчина. Теперь таких нет, другое поколение.

Гроб, установленный для прощания на земляном ва­лу, был плохо сколочен, крышка прилегала неплотно, и даже когда забили гвозди (один из могильщиков жи­вотом навалился на крышку, чтобы вмять внутрь тор­чащие носы ботинок), низкое зимнее солнце ослепи­тельной звездой сияло в щели.

А некоторые мужики с очень серьезными лицами тихо говорили, оглядываясь: кто не курит и не пьет... Впрочем, это были те, кого старик недавно переплюнул на гиревых соревнованиях, дело понятное.