Рассказ

Зима встала не сразу. Прежде чем окончательно взять поводья, она несколько раз напускалась на город заполошными метелями, заносила дома и улицы жест­ким сухим снегом, вымораживала лужи, и казалось: все, наступила. Город стоял хмуро на своих холмах, го­товясь к многомесячной осаде, истощающей силы и терпение его жителей. Биться с превосходящими си­лами зимы многим из них уже и сейчас, наверное, не хотелось: ведь она все равно возьмет свое, удержать го­род не удастся...

Но снег сходил бодро, ни о чем не жалея — так же, как и налетал. Сегодня мороз, а завтра оттепель, сля­коть и вечерняя тоскливая мгла, когда фонари горят тускло, а жиденькому небесному свету не от чего отра­жаться на земле. Голые деревья, холодные городские башни, догнивающий на улицах снег... В такие вечера люди подбрасывают в очаг пару лишних поленьев, жа­рят мясо, зевают, глядя за окно, и говорят: скорей бы уж настоящий мороз, надоела эта слизь.

За бабу он вступился! Один против троих, гляди­те-ка на него!.. Ну и сам дурак. Что они, парни эти, сде­лали той бабе? Ну постращали немного, ну кошелек отобрали, шапку там, сумку с телефоном... И все! Зара­ботала бы она денег, купила себе новую сумку... А ты лежи вот тут теперь, подыхай, как собака...

Пушков вспомнил, как однажды в детстве он увидел у них во дворе собачонку, напоровшуюся животом на старую арматурину. Железяка эта много лет торчала бесполезно и безвредно из земли возле фонарного стол­ба, на ней качались дети — встав на нее ногами, пружи­нили и прыгали вперед. Никому и в голову не приходи­ло, что штука-то — опасная. И вот, ни с того ни с сего, небольшая псинка ... как уж она сумела найти эту же­лезяку? Тоненько, бессильно скулила собака под окна­ми длинной, с китайскую стену, пятиэтажки, безна­дежно взывала к людям о помощи. Но никто не вышел. Наверно, по крику этому ясно было всем, что не жилица больше псина на белом свете, боялись люди заглянуть хоть на миг ей в глаза. Ведь собачьи глаза так горько умеют глянуть, что лйЗйбое сердце обварит кипятком.

Приберегали люди свои сердца. Экономили жалость для чего-то другого.

Толстый маленький Пушков, глотая слезы, сказал матери:

—  Мам, я выйду, помогу ей. Намажем зеленкой, за­бинтуем...

—  Еще чего! — резко отбила мать. — Грязищу в доме разводить! А убирать кто будет? Я вам что — домработ­ница?

И перекинула отцу:

—  Вышел бы, пристукнул хоть. И правда, жалко.

—  И так сдохнет, — сказал отец, не отрываясь от футбола.

—  Ну, ма-ам...

—  Замолкни, сказала! — мать сжала свои и без того тонкие губы, а это значило: лучше и впрямь помолчать, пока ремня не схлопотал. — Ишь, страдалец народный. Знаешь, сколько от собаки микробов?

Псина мучилась еще часа два, потом взвыла послед­ний раз... Утром, собираясь в школу, Пушков выглянул в окно и не увидел ее возле фонарного столба.

Немного подумав, он отыскал под кроватью свой старый железный совок, с помощью которого когда-то возводил в песочнице огромные замки с башнями и га­лереями. Пихнул его в карман.

Вышел из подъезда и, опасливо поглядывая вверх, на окна своей квартиры, подошел к мусорным бакам. В ближайшем из них, прямо сверху, на куче картофель­ных очистков, лежал большой рогожный куль, откуда торчали собачьи лапы, словно перемазанные застыв­шей черной краской. Пушков, кряхтя, вытащил куль и, сгибаясь набок от тяжести, побежал.

Собаку он закопал в ближних посадках. На первый урок опоздал, схлопотал замечание в дневник. Вечером мать отходила его ремнем. Била без всякой жалости, куда придется.

—  Мне не нужен сын-прогульщик! Сын-хулиган! Сын-пьяница!

Отец сидел за кухонным столом и, пристроив малень­кое зеркальце к заварному чайнику, аккуратными мани­кюрными ножничками подравнивал свои усы. Глаза его были напряженно вывернуты, верхняя губа чуть припод­нята. Отвлекшись на секунду от своего занятия, он по­смотрел на жену укоризненно — но не прямо, а через зер­кальце. В ответ она метнула ему такую лютую шаровую молнию гнева, что если бы взгляд пришелся точно глаза в глаза, зрачки отца были бы неминуемо расплавлены. Но зеркало спасло, даже не треснуло. Отец отложил нож­ницы и стал тщательно причесываться.

Пушков молчал. С тех пор он всегда молчал, когда мать его била.

Через год отец ушел от них к другой женщине.

После окончания школы Пушков хотел поступать в институт, на архитектурное отделение, но тут мать заболела, слегла. Нужно было ухаживать за ней, и он пошел работать.

Сквозь съехавшие очки Пушков смотрел на заточку, торчащую в середине его живота. Обыкновенный, реб­ристый железный прут. Кто бы мог подумать, что най­дется идиот, который не пожалеет времени и сил подго­товить его (наверно, долго обтачивал, от усердия высу­нув язык), а потом, не испытывая ни жалости, ни сомнений, возьмет да и сунет в живот человеку... Вид­но, давно уж он, отморозок безбашенный, хотел так сделать, да случая подходящего все не было, и тут вдруг опа — Пушков! За бабу вступился, жизнь свою на кон поставил. Ну — на тебе тогда, получай...

—  Эй, тетка, стой!

Женщина, сгорбившись еще больше, ускорила шаг. Место темное, безлюдное... но нет, оказалось, люди тут

есть. Сидели добрые люди и поджидали именно ее — одинокую, слабую, боящуюся даже голову поднять, им в глаза посмотреть...

— Стой, тетка!

Да не такая уж и тетка. Пушков ее еще в автобусе приметил: вполне молодая и очень даже симпатичная бабеночка, стройненькая такая... Может, чуточку худо- ватая даже, кто-то назвал бы ее и костлявой; зато вот коса из-под шапки — толстая, русая... Пушкову такие нравились. И она, между прочим, его тоже выцепила взглядом в толпе, отметила особым прищуром рес­ниц... Пушков аж вспотел: неужели?..

Короткая юбка, темные чулки...

Вышли они вместе, и дальше им было в одну сторо­ну. Сразу заговорить он не решился, потопал следом, держа в поле зрения ее красивую белую куртку и белые сапожки и надеясь только на счастливый случай. На­пример, она уронит сумочку, а он, мгновенно оказав­шись рядом, подаст, предупредительно улыбнувшись. И тут она обратит внимание, какие умные у него глаза, какая приятная улыбка... «Как вас зовут?» — «Максим. А вас?» Дальше фантазировать он слегка затруднял­ся — пока еще не знал, как ему хочется, чтоб ее звали.

Или выйдут из темноты обкуренные отморозки, а он...

Так и шел за ней, воображая себя ее тайным прово­жатым, рыцарем в ночи.

И тут отморозки. Как по заказу.

«Из двух возможных путей выбирай тот, что ведет к смерти», — рекомендует кодекс самурая. Пушков эту рекомендацию помнил хорошо, японская книжка все­гда лежала в его ранце.

Но теперь, умирая, он чувствовал, что выбирать ему совсем не надо — все и так происходит как бы само со­бой, без участия его воли: ведь железный прут, торча­щий из середины живота, нарушил деятельность внут­ренних органов его тела. Каких именно органов, Пуш­ков не знал — он раньше ими совсем не интересовался, только жил с их помощью. А вот теперь с их помощью

умирал. Впрочем, что уж тут особо сложного, подумал он: один орган отказывается работать, это вызывает паралич другого... и дальше, по цепочке. Внутри его живота, вокруг торчащего железного прута уже запус­тилась сложная реакция отключения тела от жизни. Пушков пытался объяснить себе, как же это так случи­лось, что вот он умирает, но понять из этих объяснений ничего было нельзя. Да и нужно ли что-то объяснять? Он свое сделал. Теперь его дело было - ждать, когда все кончится, и знать, что все кончится очень скоро. Тело не спрашивало у него разрешения на смерть.

А Пушкову было как-то даже все равно... или не все равно?

Одно он твердо знал, твердо чувствовал: в этом уми­рании соблюдается некий незыблемый порядок, кото­рый не может быть нарушен и отменен просто так. Бы­ла во всем этом какая-то особая торжественная серьез­ность... и даже оправдание того, что случилось прежде и чему он сам был причиной.

Этим вполне можно гордиться, подумал он. Раньше он был какой-то неполный, словно в нем не хватало од­ной очень важной детали... а вот теперь все детали на месте. Последний недостающий фрагмент головоломки пришел к нему в виде острого железного прута.

Пушков вдруг преисполнился умиротворения.

Теперь он настоящий!

Он лежал на первозданно-белом снегу, из раны в его животе текла спокойная кровь. Снег таял, смешиваясь с кровью. Кровь остывала на снегу. Тихо и сумрачно было вокруг, ни души.

Пушков смотрел в низкое, быстро темнеющее небо и руками сжимал свой омертвелый живот. Он почти не чувствовал боли. Словно кто-то отодвинул боль в сторо­ну, сжалившись над ним...

Баба повыла возле него немного, а потом убежала звать на помощь.

—  Я скоро! Вы потерпите?

—  Конечно, — кивнул он, холодно блеснув на- нее снизу очками и пытаясь мужественно улыбнуться.

Она убежала.

Нет, ничего у нее не выйдет, подумал он. Далеко, лю­дей не дозовешься, телефоны-автоматы не действу­ют — шпана давным-давно все трубки пообрывала. На подъездах — замки, домофоны, попроси открыть дверь — пошлют к черту. Нет шансов.

Вот так. Соблюдет он кодекс самурая, и теперь ле­жит он, умирая.

«Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыб­кой. Таких храбрецов мало, они редки.»

Все-таки он чего-то ждал.

Ему вспомнилось, как в детстве он однажды играл с приятелем в посадках и случайно распорол себе ногу. Распорол глубоко, сразу весь залился, перепачкался кровью. Конец брюкам, подумал он растерянно. Мать убьет... Он тогда стоял, не соображая, что ему делать, а приятель тоже остолбенел, глядя на кровь, да вдруг, закатив глаза, хлопнулся в обморок... Тут сразу и стало ясно, как поступать: Максим взвалил приятеля на плечи и двинулся в сторону дома.

Во дворе он появился уже совсем обессиленный, и из разодранной ноги по-прежнему текло. Впереди него бежали и выли собаки, на этот шум выглянул из окон весь дом, а потом показалась и мать. «Еп-пон- ский бог!» То-то досталось ему тогда — за все хо­рошее...

— Не трогайте ее! — крикнул Пушков парням. Крик­нул, словно плюнул в них, еще и головой размахнув­шись для дальности плевка. Его толстые губы были в этот момент обиженно выпячены вперед, а руки висе­ли вдоль тела, как плети. Потешная вязаная шапочка налезала ему сверху на очки, на груди висел простой, грубо сшитый брезентовый ранец. Во защитничек, во спаситель...

Парни только-только отобрали у бабы сумочку и на­чали стаскивать шапку. Но, должно быть, уже приме­ривались, чем бы у нее и еще можно попользоваться. А у нее оставалось не так уж много. Самое последнее ос­тавалось — то самое, чем делиться ей с ними хотелось меньше всего.

—  Не трогайте ее! — повторил Пушков уже смелее, потому что отморозки на секунду молча застыли.

Но только на секунду. Глаз у них был наметанный: разглядев Пушкова в полутьме, они разом согласно усмехнулись и двинулись к нему. Про бабу мгновенно забыли, и она молча и как-то деловито побежала прочь. Словно предвидела все, что произойдет с ней сего­дня — и заранее позаботилась о защитнике: мигнула ему в автобусе, поманила...

Живот с детства доставлял Пушкову неприятности. Мешал всегда и везде: на физкультуре в школе, в ар­мии, на работе... Про слабый пол и говорить нече­го — не был Пушков популярен у женщин. И все из-за живота.

Иногда он чувствовал себя туго надутым воздушным шариком и даже мечтал, чтобы кто-нибудь однажды выпустил из него лишний воздух.

Вот и выпустили.

Парень, шедший к Пушкову впереди остальных, был высокий и совсем седой. Его губы кривились в странной усмешке: левый край оттягивался в сторо­ну и книзу как-то по-волчьи. Он шел быстро и правую руку держал в кармане. Остановился в двух шагах. Пушков, глядя на хищный рот парня, мгновенно по­нял, что это пришла за ним его смерть — но даже не шевельнулся, чтобы защититься или хотя бы принять угрожающую позу.

Парень чуть склонился перед ним:

— Т-так вот ты к-ка-акой! — и, засмеявшись, резко выбросил вперед руку.

Пушков дрогнул, ощутив, как чужое и острое вошло в его живот. Ему стало больно. Он посмотрел вниз, но там висел его ранец, в котором он носил на работу обед и японскую книжку. Тогда он пощупал руками в том месте, где было больно. Там торчал какой-то железный штырь.

Ноги Пушкова подломились, и он упал набок.

Отморозки потоптались рядом. Возле лица Пушкова крепко встал забрызганный грязью ботинок с толстой ребристой подошвой. Постояв пару секунд, ботинок на­чал качаться с пятки на носок и обратно. Качнулся раз пять, потом резко отъехал куда-то в сторону и вверх, задержался в воздухе...

—  Н-не трожь его! Он свое уже п-получил...

Ботинок медленно вернулся на место. Рядом с лицом

Пушкова на асфальт шлепнулся смачный плевок.

—  В-валим по-б-быстрому отсюда!

—  Седой, надо бы глянуть, вдруг у него че есть?

—  У этого х-хыренделя? П-пусто... П-пошли!..

—  Ну, как скажешь...

Ботинок исчез. Зато очень скоро появились белые женские сапожки.

—  Эй... живой ты, мужчина?

Пушков медленно провез головой по грязному снегу.

Баба присела перед ним на корточки и начала то­ненько скулить, прерываясь только для того, чтобы со свистом втянуть в себя воздух. Чтобы не сесть задни­цей в снег, она двигала своими длинными худыми коле­нями, словно рычагами, так ей удавалось удерживать равновесие. Руки держала в карманах. Вдруг, прервав скулеж, она жадно спросила:

—  Больно?

Он только моргнул сквозь очки. Сама-то как дума­ешь?!

Лишь через минуту смог прошелестеть:

—  Извините...

Ему снизу неловко было смотреть на нее. Короткая эта юбчонка...

Вдруг стало будто бы светлее. Все вокруг он увидел до мельчайших деталей ярко, как в солнечный полдень. Голые деревья, силуэты высотных башен над ними, сломанная скамейка, на которой стояла полупустая пивная бутыль... И даже видел Пушков, что в ней не пи­во, а просто глупый шутник прикола ради помочился туда и оставил так на радость бомжам: пейте, ребята!.. И штырь, торчащий в животе, он разглядел, наконец, как следует: толстый ржаво-коричневый прут, мелкие ребра елочкой...

«Скорая», мигнув фарами, остановилась возле, и сразу оттуда выпрыгнула та самая баба, а за ней — лю­ди с раскладными носилками.

—  Вот он!

—  Ну что, мужик, как дела-то? — склонившись над Пушковым, спросил белокурый небритый ангел огром­ного роста. На плечи его была наброшена фуфайка защитного цвета.

Пушков не ответил, только руки на животе слегка развел, показал: вот...

—  Ясненько... — сказал ангел. Он быстро поклонил­ся и сделал Пушкову засол в ногу — будто оса укусила. — Давай, Коля!

Максима осторожно переложили на носилки и за­двинули внутрь «скорой». Баба вскочила следом и бе­режно подхватила его тяжелую руку, бессильно свесив­шуюся набок.

—  Ты только живи, мужчина!

На поворотах мотало, ему становилось тошно, и она придерживала носилки, чтобы они не елозили. Когда он мычал от боли, она тоже что-то такое шипела, при этом сухая веснушчатая кожа на ее лице натягивалась так, что ему становилось страшно: а вдруг лопнет? Череп просвечивал сквозь кожу слишком явственно. Не так уж она красива, подумал Пушков... и не так уж молода.

Он ни о чем не жалел.

Ехали минут пять, потом встали, Пушкова вытащи­ли наружу и понесли, баба бежала рядом, держа его за руку, а потом ее оттеснили. Сквозь налетавшее все ча­ще забытье он услышал:

—  Живи, мужчина!

Он задумался над этими словами и встрепенулся. Жить?..

«Тот, кто заранее не решился принять неизбежную смерть, всячески старается предотвратить ее. Но ес­ли он будет готов умереть, разве не станет он безу­пречным?»

Готов ли я умереть теперь?

На какое-то время его бросили в коридоре одного.

—  Что со мной будет? — спросил он своего ангела, ко­торый, наконец-то, возник из полутьмы длинного кори 1 дора под слабой зарешеченной лампочкой; ангел прохо­дил мимо Пушкова, разглядывая какие-то бумаги, и ли­цо у него при этом было словно вдавлено внутрь головы, и губы втянуты, а взгляд хмурый и рассеянный.

— А? Что? — вскинулся ангел. — А-а... Ну что, опера­ция будет... потом следствие, показания... Ты их хоть запомнил?

—  Запомнил... Так, значит, я буду жить?

— Жи-и-ить? — удивился ангел. На мгновение он поднял лицо кверху, словно о чем-то вопрошал отца своего небесного. И, получив ответ, подтвердил:

—  Да, конечно. Но это еще не скоро...

Пушков почувствовал, как в его животе отменяется запущенная час тому назад реакция отключения от жизни. Он вдруг снова ощутил острое железо внутри себя. Стало нестерпимо больно, и он застонал.

—  Блин, да где же эти черти? — ругнулся ангел. — Потерпи, мужик, немного осталось...

—  Она сказала мне жить! — прохрипел ему Пушков, улыбаясь.

—  Повезло тебе, что она на нас наткнулась! Мы как раз собирались уезжать — сделали одной старушонке укол от давления... только из подъезда вышли, а тут эта бабенка налетает с глазами по девять копеек: там муж­чина раненый! Повезло тебе...

Ангел бодро рассказывал ему еще что-то, но Пушков уже ничего не слышал. Он съезжал по пологому склону в какую-то глубокую воронку, земля осыпалась под его ладонями, и край воронки сдвигался вверх, пропадая из виду...

В полном боевом облачении, сидя на коне и держа поводья, он смотрел вниз по склону холма — на огром­ное облако пыли, в котором еще нельзя было разли­чить ни пеших, ни всадников. Там, вдалеке, двигалось вражеское войско, втрое превосходившее его собст­венные силы.

За спиной князя хмуро стоял город, который неми­нуемо будет сегодня разрушен. Удержать его не удаст­ся — многомесячная осада истощила последние силы и терпение воинов. Все знали, что помощи ждать неот­куда. Раньше или позже, но неприятель возьмет город. Й князь принял решение выйти из стен крепости, что­бы дать врагу последний бой.

На башни города садилось солнце, плавившееся в собственном соку. Вот-вот один из шпилей проколет этот гигантский желток, и нестерпимый оранжевый свет зальет все в округе... Удачная позиция, подумал князь. Они идут вверх и смотрят против солнца.

—  Сегодня хороший день для смерти, — сказал он.

—  Да, ваша светлость, — бодро откликнулся ге­нерал.

Горы, дремлющие в ожидании близкой зимы, равно­душно взирали со стороны на людей, готовящихся к кровопролитию.

Молодой генерал поднял руку, и все звуки на поле стихли.

Любимый пес князя, сидевший рядом, склонил голо­ву набок и навострил рваное ухо. С давних пор воины клана использовали в бою огромных собак, пуская их впереди себя, чтобы смешать чужие порядки. Этот прием действовал безотказно: почти все собаки гибли в первые же минуты боя, но дело свое сделать успевали. Вот кто поистине заслуживал бы звания самурая!.. Глу­хой от старости, когда-то в юности поддетый на копье, но выживший (князь сам лечил его целебными мазями и отварами), покрытый множеством шрамов боевой пес издалека почуял запах предстоящей битвы — за­пах обильной крови, конского пота, дыма...

Пес жадно зевнул и посмотрел на своего повелите­ля снизу вверх. Они оба знали, что это их последняя битва.

Издалека послышался тяжелый, словно в начале землетрясения, гул быстро приближавшегося войска. Вскоре в валившей навстречу пылевой туче стали раз­личимы зубастые конские морды и торчащие кверху древки копий и чужих знамен. Лиц еще не было видно.

Князь посмотрел на генерала и медленно наклонил голову. Генерал с улыбкой уронил руку, и в тот же миг в воздух взвились тысячи стрел. Преодолев ничейное расстояние, они ушли в пылевую тучу. Оттуда послы­шался короткий рев, словно какое-то гигантское жи­вотное было потревожено роем ос. В ответ из тучи тоже полетели стрелы, но не достигли цели.

Еще один залп, и еще... Сменяя друг друга, княже­ские вышколенные лучники били слаженно, но туча и не думала останавливаться — она поглощала стрелы, казалось, без всякого вреда для себя, лишь взревывала с каждым разом все яростнее. И вот расстояние между двумя войсками стало критическим... медлить больше было нельзя.

Князь кивнул псарям. Свора, давно уже рвавшаяся в бой и вот наконец-то отпущенная с поводков, с ожес­точенным лаем кинулась вперед. Вскоре огромные со­баки исчезли в пыли.

Князь выхватил катану, дал шпоры коню и на мгно­вение оглянулся. Вслед за ним неслась его армия.

Хороший день сегодня, подумал князь, врезаясь в людскую гущу и на выдохе срубая первую голову.