В записках Серова часто можно встретить уничижительные и презрительные характеристики по отношению ко многим своим коллегам и сослуживцам — генералам НКВД, НКГБ, СМЕРШа, избегавших поездок на фронт и, вообще, не отличавшихся изрядной храбростью.

В чем-чем, но в малодушии самого Серова заподозрить не поворачивается язык.

Человек решительный и жесткий, он не щадил ни других, ни себя. Не случайно именно его Сталин выбрал на роль резидента НКВД в Москве: знал, что точно не струсит и не сбежит…

1942-й — пожалуй, самый «фронтовой» год в жизни Серова. Почти беспрерывно Сталин и Берия кидают его на различные, наиболее тяжелые участки театра военных действий. Несколько раз он попадает в окружение. Многократно находится на волосок от смерти. В боях получает тяжелую контузию.

Серов был в знаменитом крымском котле, когда весной 1942-го армия генерала Манштейна наголову разгромила Крымский фронт. Только чудом, под огнем, через море, ему удалось вырваться к своим.

Летом 1942-го — он в осажденном Сталинграде, железной рукой наводит порядок в войсках и городе.

С осени — снова на передовой, в горах Кавказа. Здесь ему очень пригодится прежний армейский опыт: он лично руководит обороной горных перевалов, нередко заменяя погибших в бою командиров. Во многом именно его усилиями был спасен от сдачи Владикавказ.

За мужество и героизм Серов вскоре будет награжден вторым орденом Ленина.

И борьба с бандподпольем и диверсантами на Северном Кавказе — Осетия, Карачаево-Черкессия, Чечено-Ингушетия — это тоже важнейший этап его службы, продолжавшийся вплоть до конца 1942 года.

Видимо, со своими обязанностями Серов справляется успешно, раз Сталин даже предлагает ему возглавить военную контрразведку страны: будущий СМЕРШ…

 

Крымский котел

В марте 1942 года немец повел наступление в Крыму. Меня послал туда т. Сталин с тем, чтобы я ознакомился с обстановкой на Крымском фронте и посмотрел готовность Кубани к оборонительным действиям, где уже Ставкой Верховного Главнокомандования был замещен Северо-Кавказский фронт (второе направление), а командующим был назначен т. Буденный (несколько позже), а сейчас Буденный из Темрюка «руководил» войсками Крымского фронта…

Когда я прилетел в Крым, там фронтом командовал безвольный генерал-лейтенант Козлов*, который полностью подчинился нахалу — члену Военного совета Мехлису.

Конечно, Козлову было трудно сопротивляться, так как Мехлис занимал следующие должности: зам. министра обороны, начальник Главного политуправления, министр госконтроля, член ГОКО и член Военного совета фронта. Поэтому, что Мехлис говорил, то Козлов и делал, а не командовал.

Я прилетел в Краснодар в апреле месяце 1942 года. До Керчи, где стоял штаб фронта (в катакомбах, образовавшихся от выработки каменных солей, на глубине 30–40 метров), надо было добираться автомашиной до Темрюка, а там через пролив катером или, как мне сказал в то время полковник Грачев*, который командовал в Москве авиадивизией «особого назначения», можно «на бреющем» проскочить и сесть возле штаба фронта. Я ему показал удостоверение свое члена ВС ВВС, и он, откозыряв, пошел готовить самолет…

Все шло хорошо. Когда зашли над Керченским проливом, появилось какое-то неприятное чувство. Я подумал, если подобьют над водой, тут уж не спастись. Только пролетели половину пролива, я увидел, что на берегу рвутся бомбы. Показал Грачеву. Он с недоумением смотрел, но не мог сообразить, в чем дело. Я тогда стал смотреть по сторонам и вверх и увидел на развороте в 3–4 км «раму» — так звали мы немецкие бомбардировщики Фокке-Вульф.

Показал Грачеву, он заволновался и говорит: «Давайте, товарищ генерал, назад». Я ему говорю, что если пойдем назад, то он обязательно пристроится и собьет. Грачев согласился. И тут же решили, что, пока идет бомбежка аэродрома, мы будем крутиться возле него. Как только увидим, что на земле взрывы прекратились, сразу идем на посадку.

Потом я говорю Грачеву, это не годится, так как, не осмотрев площадки, мы можем попасть в воронку и погибнем. Грачев согласился и сказал: «Я на бреющем покручусь и рассмотрю все воронки». Я добавил: «Только не выходить за зону аэродрома, так как наши же зенитки и собьют».

Пока рассуждали, мы уже крутились. Затем увидели, что взрывов больше не было, и Грачев ринулся вдоль аэродрома. Он увидел одну воронку, а я справа вторую.

Резко развернув самолет, он пошел на посадку и успел мне сказать, как только остановились: «Вы выскакивайте, а я разворачиваюсь и в Краснодар». Пришлось так и сделать. Так я оказался на аэродроме в Керчи.

Грачев забил мне все глаза пылью на развороте и улетел. Я дошел до деревьев, которые росли на краю аэродрома, и вновь немцы начали бомбить аэродром. Достаточно нам было задержаться на 5 минут, и неизвестно, что было бы дальше.

Уже с наступлением темноты немцы закончили бомбить. Я добрался до г. Керчи, где меня с удовольствием встретил генерал-лейтенант Каранадзе*, очень приятный человек и хороший работник.

До темноты мы сидели с ним и горевали, что так плохо получается. Затем, созвонившись с Мехлисом, который находился на передовом командном пункте, поехали к нему.

Всю ночь мы блуждали, так как немец хозяйничал и шоферы боялись зажигать фары, так как и ночью штурмовики били, даже по отдельным машинам. 25 километров мы ехали часа четыре. Остановились у особистов.

Я поспал два часа и в 7 часов утра зашел к Мехлису. Поговорив с ним минут 40–50, я убедился, что этот глупец воображает себя полководцем. Условились, что будем часто встречаться. Он спросил у меня, зачем я приехал, на что я сказал, что здесь, на фронте, четыре пограничных полка полнокровных, так вот я с ними буду и помогу им.

Как и положено артисту, он не преминул при мне «продемонстрировать» свою честность министра госконтроля. При нас вошла девушка и сказала, что завтрак готов.

Мехлис не удержался и спросил: «Что на завтрак?» Та ответила: «Жареная курица». На фронте курица?! Вопрос: «Что, это всем положено?» Девушка смутилась и замолчала. Мехлис: «Если не положено всем, и я есть не буду». Вот в этом весь Мехлис.

Когда мы в тот же день вернулись в Керчь и переночевали, утром я услышал интенсивную бомбежку города, быстро выехал за город и наблюдал с высоты, как смело немцы бомбили.

Пока я стоял пару часов, ко мне на высоту поднялся зам. командующего фронтом. Я поинтересовался: «Как обстановка на фронте?» — он ответил: «Штаб фронта спешно перемещается в катакомбы». Я спросил: «Почему?» — «А потому, что немцы, а точнее румынская дивизия, прорвала фронт 21-й стрелковой дивизии (грузинской), те начали отступать, и фронт покатился назад».

И действительно, когда я поехал в сторону фронта, то видел отходящие наши части, довольно неорганизованно. А вечером я уже на КП командующего одного из армии наблюдал сцену, как Мехлис разносил командующего, называя его предателем, изменником и т. д. Тот растерялся.

Когда Мехлис уехал, то я ему сказал: «Не обращайте внимания на болтовню». Он посмотрел на меня, увидел мои ромбы и успокоился. В общем, весь фронт покатился, как игрушечный.

Сутки назад Мехлис меня уверял, как они перейдут в наступление, сколько у них «катюш», реактивных установок, что ни на одном фронте этого нет, это ему дал тов. Сталин и т. д. И вот тебе на!

Поздно вечером я поехал в катакомбы. Зашел к Мехлису, там же сидел и командующий фронтом Козлов. Я сказал Мехлису: как же понимать его заверения, что «перейдем в наступление»?

Этот хитрец вывернулся, что мол-де на войне всяко бывает, и добавил, что отход остановлен, наши части прочно удерживают оборону по Турецкому валу, о чем они уже донесли тов. Сталину, который сказал: «Очень хорошо будет, если вы удержитесь на Турецком валу и не пропустите немцев на Таманский полуостров и Северный Кавказ».

На следующее утро, собравшись поехать с пограничником Серебряковым на Турецкий вал, я решил заехать в катакомбы и узнать, нет ли чего нового. Туда, оказывается, прилетел «главком Буденный» и интересуется обстановкой. Я побыл несколько минут и выехал к Турецкому валу.

Вначале все шло нормально, правда, мне показалось подозрительным, когда я видел отдельные группы бойцов, которые шли к Керчи. Я спросил у одних: куда идут и почему. Это были грузины, они ответили: «На формирование».

Так как я «на формирование» слыхал сотни раз под Москвой, то начал детально спрашивать, где стояли, откуда идут, где командиры и т. д. Оказалось, что они вторые сутки не видели ни командиров, и не знают, где штаб, и более того, они идут от Турецкого вала, на котором уже немцы.

Теперь я уже не знал, кому верить: Мехлису, который «прочно обороняет Турецкий вал» или грузинам. Опросив еще две группы отходивших, я уже был почти уверен, что Турецкий вал оставили немцам…

Учитывая, что обстановка на месте вырисовывается вовсе не так, как представляют себе главком Буденный и «главком» Мехлис, я решил проверить и донести в Ставку Верховного.

Мы объехали д. Сараймин справа (с севера) и стали продвигаться в сторону Турецкого вала. Вдруг я увидел слева разрыв мины. Всем сидящим в машине сказал смотреть во все стороны, а водителю тщательно следить в случае, если придется быстро уезжать обратно.

Через несколько минут мины стали рваться со всех сторон. Я шоферу сказал: «Быстро вперед». Оказалось, что мы ехали боком к минометам, поэтому меньше вероятность, что они нас поразят.

Заскочили в другую деревню. Вышли из машины и стали говорить с жителями. Они говорят, что многие уехали из деревни в Керчь, на Тамань, в Темрюк, а здесь остались только крымские татары.

Я спросил, сколько от этой деревни до Турецкого вала. Мне крестьянин показал рукой и говорит: «Видишь вал?» — «Вижу», — отвечаю. «Вот это и есть Турецкий вал». Спрашиваю: «Кто на валу ходит?» Отвечает: «Немцы». — «А где наши?» Он ответил: «Вчера утром еще были, а к вечеру уже немцы стреляли по нашей деревне с вала».

Выходит, что когда Буденный и Мехлис писали донесение в Ставку, то уже вал был у немцев. Вот же стервецы как врут.

Пока мы рассуждали, немцы, видно, разглядели группу, машину и открыли огонь. Все попрятались, а мы с Василием Ивановичем Киселевым* начали за углом дома думать, как уйти из-под обстрела. А главное, если немцы пойдут в наступление, то нам, 5 воинам, единственный выход — удирать или стреляться.

Обстрел деревни продолжался с полчаса. Наших ни одного бойца и близко не было. Немцы, видимо, тоже боялись наступать, и вот мы только «сидим у моря и ждем погоды». Ведь до вала всего 300–400 метров, бросок, и мы попались. Откровенно сказать, я в душе себя ругал, что так рискованно близко подъехали, но вместе с этим я должен был и проверить, потому что дело ответственное.

В общем, под вечер нам удалось сначала вытолкнуть из деревни автомашину, вслед за которой посыпались снаряды, а затем задами дворов потихоньку мы пробирались до машины.

На обратном пути мы увидели полковника Серебрякова (начальника пограничного отряда), который сообщил, что частей Советской Армии здесь уже нет, он снял последнюю заставу и сейчас идет в Керчь, занимать оборонительный рубеж.

Вернувшись в Керчь, я до утра подробно описал обстановку, вранье «главкомов» и поехал в Темрюк, чтобы оттуда передать по ВЧ записку, так как боялся, что в Керчи где-нибудь немцы или подлецы татары могут подслушать.

В Темрюке из горотдела передал и вернулся в катакомбы. Поездка из Темрюка и переправа через Керченский пролив заняла часа четыре.

В катакомбах встретил начальника разведки фронта полковника Сурина*, с которым вместе кончали академию. Поздоровавшись, спрашиваю: «Какие новые данные о противнике?» Он все рассказал и добавил, что еще вчера ему было известно, что оборона прорвана, нигде не закрепились наши части и продолжают отступать. Я подтвердил ему это.

Затем зашел к Мехлису, который сидел хмурый, ухватившись руками за голову. Не успел я рта раскрыть, как он мне глухим голосом сказал: «Звонил Хозяин и сказал, что Серов донес, что Турецкий вал прорван немцами, что мы его обманули».

Затем сделал паузу и продолжал: «Он сказал: „Будьте вы трижды прокляты, вы опозорили себя и подорвали доверие партии“, — и повесил трубку».

Я ему говорю: «Так зачем без проверки писали донесение?» Он ответил: «Вот в этом все дело». Затем мне подал шифровку Сталину, подтверждающую о занятии немцем Турецкого вала с подписью в конце «Трижды проклятый Мехлис».

В дальнейшем события развивались мгновенно.

К утру уже немцы подошли к г. Керчи. На окраине завязался бой танкистов. Наши отбили попытку танков прорваться в город…

Позвонил из Темрюка главком Буденный. Спрашивает: «Кто здесь главком?» (Сам сидит за 100 с лишним километров от боя в Темрюке.) Я ему отвечаю: «Насколько мне известно, ты главком». Я подумал, что он шутя спрашивает.

«Так какое ты имеешь право писать донесения Сталину?» Я отвечаю: «Когда командующие врут и обманывают, то я обязан об этом сказать Ставке». Буденный: «Ты не имеешь права это делать, ты знаешь, я за это тебя могу расстрелять».

Ну, тут уж я вижу, что этот идиот серьезно говорит, и я ему ответил: «За вранье надо расстреливать того, кто это делает». Тогда он мне на это ответил матом и продолжал угрозы в том же духе. Я его перебил и ответил тем же и повесил трубку.

Не прошло и пяти минут, как вдруг мне снова звонок. «Вас вызывает Москва». Я взял трубку. «Говорит Берия. Мне звонил Буденный и жаловался, что вы его оскорбили?» Я ответил, что он первый начал меня оскорблять, и я ему ответил тем же. Причем весь вопрос в том, что я разоблачил вранье по Турецкому валу.

Берия перебил меня и говорит: «Это вы правильно сделали. Ставка так оценила. Но чтобы у вас больше не было недоразумений, вы извинитесь перед Буденным». Я возмутился и говорю: «Этого я делать не буду, он первый начал, пусть и извиняется». Берия настаивал, а я не согласился.

Тогда он под конец сказал: «Смотрите, может быть плохо», — и повесил трубку. Моему возмущению не было конца. Какой провокатор Буденный, вот подлец!

Не успел я с мыслями собраться — опять звонок. «Ну что, звонил Лаврентий Павлович?» — я по голосу узнал Буденного и отвечаю: «Как тебе не стыдно, взрослому человеку, известному в стране, заниматься такими подлостями?» Он же отвечал мне опять как дурак: «Ну что, звонил, попало?» Вот ведь какой подлец!

В конце дня мы с ним встретились, и он себя вел как ни в чем не бывало. Вот ведь какие есть люди.

Как известно, кончил командование он бесславно. Пропустил немцев не только через Турецкий вал, но и через Таманский полуостров, через Краснодар, через Новороссийск и до Геленджика по побережью Черного мори. Кончил тем, что добежал до Сухуми, отступая, после чего Ставка отстранила его от «главкома».

В Крыму же трагедия продолжалась. Через день немцы ворвались в город. Началась стрельба из пулеметов и пушек, когда мы утром сидели с Каранадзе в здании НКВД.

Выскочив к машинам, мы пытались выбраться из города через центр, но там уже были немцы. Тогда мы пошли окраиной и там увидели, как немецкие танки шли в обход города. Таким образом мы оказались отрезанными.

Тогда мы ринулись вдоль берега Керченского пролива. Там немцев еще не было, и мы добрались до катакомб, где размещался штаб фронта. Но и там увидели только отдельных командиров штаба, которые ходили мрачные. Когда я спросил одного «где штаб?», он ответил: «Переселились на большую землю». Это означало, они бросили войска и переехали на Таманский полуостров.

Вышли мы из катакомб и пошли на возвышенность, где стояла группа командиров. Там оказались наши пограничники: генерал-майор Зимин*, полковник (нрзб), и другие.

Несколько дней назад я им строго сказал, чтобы были готовы ко всякой неожиданности и части держали в кулаке. Без моего приказа за пролив не переходить. Когда мне доложил Зимин обстановку и показал, где расположены пограничные полки, я увидел, как на один из полков движутся танки немецкие. Пограничники открыли огонь из мелкокалиберных пушек, и танки вернулись назад. С наблюдательного пункта я пошел к маяку Еникале, то есть там, где проходила переправа наших войск на большую землю.

Я уже с высоты видел столпотворение, куда двигались люди, пушки, обозы и т. д. Когда подошел ближе, моему ужасу не было конца. Все бойцы без винтовок — побросали, голодные, из-за (нрзб) дерутся, командиры ведут себя не лучше бойцов, никто никого не слушает. В общем, полная деморализация армии. Старших командиров, не говоря уже о генералах, не было.

Я послал к Зимину, чтобы отобрал 15 человек толковых командиров навести порядок. Пока за ними ходили, в это время прилетели две «рамы» — Фокке-Вульфы — и начали с высоты 150 метров нас бомбить. Я где стоял, тут и упал, а бомбы рвутся. Это издевательство длилось минут 40.

Когда улетели немцы, я встал и пошел по рядам лежавших раненых и убитых. Даже сейчас невозможно <передать> всего ужаса, который мы пережили. По дороге валялись убитые, раненые, отдельные руки, ноги, на траве кишки убитых, покалеченные орудия и автомашины. Картина страшная.

И все из-за того, что бездарное командование в лице Буденного, Козлова, Мехлиса, спасая свою шкуру, не организуя отход, как это нужно было сделать, удрало трусливо «на большую землю». Ведь пограничники могли организованно отходить, да еще и огрызаться, А если бы армейцы это сделали, так неизвестно, удалось ли бы немцам выгнать нас из Крыма.

Когда я подошел к берегу, где была переправа, там картина была еще страшнее.

«Катюши», только что полученные на фронт, еще не рассекреченные, были брошены и остались немцам. Это те, о которых мне неделю назад хвастался подлец Мехлис.

Через пролив ходили два небольших катера и забирали бойцов на ту сторону. Каждый из них брал 50–60 бойцов и немного техники. При посадке катера брались с бою. Никто никого не слушался. На стоянке катера силой брали и перегружали до того, что он не мог сдвинуться, так как корма стояла на дне. Мне пришлось вмешаться, навести порядок, но я знал, что это только на час, а уйду — будет по-прежнему, потому что десятки тысяч ожидали переправы.

Некоторые отрывали борты у автомашин и из их бортов делали плот, середина пустая. Затем человек 15 брались за края, с тем чтобы хоть таким образом переправиться, некоторые под углы бортов прикрепляли камеры от авто. Ну, как и следовало ожидать, вместо 15 человек цеплялось за борта 30–40, и, отплыв от берега километр, многие из них тонули, так как на средине пролива вода холодная, да к тому же течение быстрое.

Когда я на берегу показывал бойцам на тонущих и говорил, что ведь предупреждали, что нельзя так делать, так они смотрели безразличными глазами, а через полчаса сами цеплялись в надежде, авось выберемся на большую землю.

Все желали уйти от немцев, но командование не приняло необходимых мер сохранить тысячи бойцов. Я не пишу о том, что я поминутно говорил с бойцами на разные темы, призывал к порядку, они соглашались со мной, а делали по-своему, как быстрей, но хуже.

Инстинкт самосохранения в этот тяжелый момент очень был развит. Ведь Керченский пролив — 4 км.

Я поговорил с капитанами катеров, чтобы они не прекращали перевозить бойцов, но они сказали, что горючее на исходе. Надо идти в Тамань на заправку, а немцы, говорят, за нами гоняются. Он был прав, даже на наших глазах после бомбежки людей, на развороте, заходил немецкий самолет над катером и пикировал на него. Наших истребителей не было. Немцы били беззащитных людей.

Несмотря на то, что я за эти дни насмотрелся убитых, раненых, не раз сам попадал под такую бомбежку или обстрел, что и не думал, что останусь живым, но и то, когда я наблюдал переправу, то сердце кровью обливалось.

Если бы я в тот момент увидел Мехлиса, я бы отдал его на растерзание бойцам, которые страдают и умирают из-за его бездарности. У меня до сих пор стоят перед глазами отдельные трагические сцены…

Через час я добрался до КП Зимина. Он стоял на нем как статуя, не прячась, не пригибаясь. Справа обходили танки немцев и двигались в глубь полуострова. Я уже видел безнадежность положения и приказал постепенно, прикрывая друг друга (то есть один полк отходит, другой его прикрывает), отходить на переправу и далее на косу Чушка, это уже на Таманский полуостров, а там я к утру буду…

Часам к 23-м мы вправо от себя услышали пулеметные очереди, а затем сильный хлопок, и все побережье осветилось заревом огня. Оказывается, это немцы-автоматчики подошли к трем резервуарам, которые стояли на берегу с горючим для заправки пароходов, и подожгли их.

Причем мы, спрятавшись за скалы, видели в 50 шагах немецких автоматчиков, которые шли по берегу и изредка стреляли, переговариваясь между собой. Они прошли над нами. По берегу (низом) они, вероятно, все же боялись идти, так как нарвались бы на наших, которые, кстати сказать, были безоружные.

Таким образом, в довершение неприятностей, мы еще оказались и в тылу у немцев. Так мы сидели всю ночь. К рассвету резервуары выгорели, и освещение прекратилось. Видимо, с Таманского полуострова наблюдали и послали вновь катер, который благополучно пристал к берегу. Немцы, видно, утром еще спали.

Мы погрузились и поплыли на косу Чушку. Там я вздохнул уже свободнее. От немцев ушли.

Коса Чушка длиной до 7 километров была запружена бойцами и ранеными, кто успел переправиться. Многие лежали, а другие двигались на остров.

Картина, правда, и смешная, и трогательная. Смешная, потому что многие шли в гимнастерках, но без брюк, в кальсонах или трусах, чтобы легче было плыть. Оружия ни у кого не было.

Пройдя километра четыре, я увидел своих пограничников, которые закончили в ночь переправу, и подразделения с автоматами и винтовками стояли. Я подошел. Мне доложил полковник Серебряков, что «ваше приказание выполнено, вверенные вам части переправились, выполнив свою задачу».

Я спросил о потерях. Оказалось, что из 800 человек, бывших в полках, осталось по 130–150 человек. Остальные погибли. Спрашиваю: что ждете, идите на сборный пункт в г. Темрюк.

Серебряков повеселел, крикнул командира полков ко мне, а потом и говорит: «Вон там стоит генерал, который приказал мне сдать все автоматы и винтовки по приказанию Мехлиса. Штаб фронта будет доносить в Ставку, сколько вышло бойцов с оружием». Я-то видел, сколько. Единицы, а ему надо отчитаться.

Я решил <представить>, что будет, когда головной полк пойдет. Серебряков отдал приказание: «Шагом марш!» В это время к нему подошел генерал и что-то начал говорить. Серебряков кивнул в мою сторону.

Тогда генерал подходит и говорит: «По приказанию товарища Мехлиса оружие должно быть сдано». Я ему отвечаю: «Передайте Мехлису, что надо оружие собирать на той стороне пролива и заставить тех, кто бросил его, а те, кто сражались и вышли с оружием, они его не сдадут».

Подразделения пограничников уже пошли. Генерал еще пыжился, что он так и доложит тов. Мехлису. Я ему подтвердил, что пусть обязательно передаст мои слова. Он растерянно отошел в сторону.

Пока все это происходило, солнце уже поднялось, было часов 7–8 утра. Немец, видимо, проснулся, и стали рваться снаряды — недолеты и перелеты. Коса Чушка местами была шириной всего 200–300 метров. При выходе с косы стояла телефонная каменная будка Индо-Европейской линии. До войны какая-то компания организовала вокруг земного шара телефонную линию. По нашей территории в Крыму такая линия была. Во время войны ее использовали в наших целях. Я созвонился с Темрюком и попросил на Чушку выслать машину, так как до Темрюка было не менее 70–80 километров.

Как только повесил трубку, раздался страшный взрыв. Вылетели все стекла, вырвало входную дверь, и я услышал стоны и крики. Выскочив на улицу, я увидел громадную воронку от разрыва снаряда, убитых бойцов и стоны раненых…

Мы с Гришей Каранадзе двинулись разыскивать «штаб фронта». В поле на ровном месте я увидел прохаживающегося бойца с винтовкой. Пошли туда.

Когда подошли, то увидели врытые в землю ступеньки. Солдат пытался остановить меня. Когда вошли в землянку, то увидели там сидящих за столом с водкой Козлова, Мехлиса и начальника особого отдела фронта Белянова.

Когда увидел нас Мехлис, то запел: «Тра-та-та, немцам нос натянули». Я вижу, что он пьяный. Говорю: «В чем нос натянули?» Он отвечает, что они хотели нас захватить с войсками, но не вышло.

Я хотел сказать ему, что кому такая дрянь, как ты, нужен. Но сдержался и сказал: «Придется вам отвечать перед партией за допущенные безобразия, за тысячи убитых, десятки тысяч брошенных немцам в плен и за раненых. За новую технику, оставленную врагу».

На последнюю фразу Мехлис огрызнулся и говорит: «„Катюши“ мы вывезли». Я разозлился и говорю ему: «Выйди на косу Чушку и посмотри, как они там стоят, и не ври». Мехлис замолчал, а затем налил два стакана водки и предложил нам. Я отвернулся, и мы вышли.

На этом закончилась трагическая эпопея Крымского фронта, на котором, по заявлению Мехлиса, было 120 тысяч бойцов.

Через пару дней я получил указание Ставки обеспечить отправку в Москву самолетом Мехлиса и Козлова. Там их разжаловали, хотели судить, но затем опять их использовали.

 

В Москве

После неприятностей в Крыму вернулся на несколько дней в Москву. Был уже конец мая месяца. Здесь обстановка переменная.

Разгром немцев под Москвой зимой 1941/1942 года радует всех, но вместе с этим немцы резко рванули на юге. Занятие Крыма, движение в сторону Краснодара, занятие Ростова и движение к Сталинграду — все это действовало удручающе.

Правда, многие мои «друзья-приятели» прекрасно себя чувствуют, сидя в Москве, жизнь идет у них нормально, из Куйбышева вернулись с победой, ездят на дачи, приезжают на работу в 11–12 утра.

Многие делают вид, что обеспечивают фронт, а чем — неизвестно. Встречают меня и делают вид, что завидуют мне, что я нахожусь в «пекле» войны. А сам я думаю, что многие довольны, что их не посылают. Ну да пусть это будет на совести у них.

Особенно меня поразило, что многие из этих товарищей уже за год войны получили по два ордена. Спрашиваю — за что, говорят — за обеспечение выпуска боеприпасов, другие — за артиллерию, а фактически один мне сказал: «Составляли списки, вписали себя на награду и в списке остались до самого конца, т. е. пока выдали орден». Здорово. Некоторые даже умудрились получить монгольские ордена.

Я спросил одного особиста, работающею в Москве, как получилось, он говорит: «В Перхушково (30 км от Москвы) стоял штаб Западного фронта. Приехал туда Чой-бол-сан* (правильно: Чойбалсан. — Прим. ред.) и раздавал ордена, я тоже встал в очередь и получил». Ну ладно, меня это не касается.

За время моего отсутствия новостей накопилось много. 26 мая был заключен договор о союзе между СССР и Англией о войне против фашистской Германии, a 11 июня — такой же договор с США. Это уже хорошо. Теперь вместе воевать будут с Германией еще две больших страны. Посмотрим, во что это выльется. До сих пор Англия и США, скорей всего, можно назвать, условно воевали.

Здесь стало известно, что на Волховском фронте командующий 2-й армией генерал Власов* стал предателем. Его армию немцы окружили, однако все стали отбиваться и выходить из окружения. Многие, а вернее, большинство отбились и вышли, а этот подлец, член партии, вначале скрылся в деревне от своих, а затем оказался в деревне Пятница и там перешел к гитлеровцам.

Обстановка на фронтах осложнялась. 23 июля немцы заняли Ростов. Немцы ставили задачу овладеть Черноморским побережьем и далее идти на Грозный и Баку, с тем чтобы лишить нас нефти, горючего. Другие направления их наступления — на Сталинград.

И наконец, видимо, во что бы то ни стало хотят овладеть Ленинградом. Геббельс надрывался ежедневно, и, читая сводки, становится не по себе.

Мне тяжело перечислять областные города и территории, занятые немцами. От Ленинграда до Воронежа, минуя Москву, и далее — на Сталинград и Астрахань.

Если прочертить извилистую линию, то таков наш фронт войны с фашистами. Больно до слез.

Очень хорошо, что развернулись в тылу партизаны. Был постановлением ГКО создан центральный штаб партизанского движения во главе с Ворошиловым, его заместителем был секретарь ЦК Белоруссии Пономаренко*. Отовсюду поступали к нам данные о подрыве немецких поездов, уничтожении штабов дивизий, взрывают отдельные группы немцев в населенных пунктах и т. д. В общем, это дело хорошо пошло.

 

Полет в Сталинград

Ночью, часа в три позвонили мне от наркома и сказали, чтобы я летел в Сталинград, так как там очень плохо, а сидит Абакумов, который паникует и просится в Москву. Утром попрощался с родными и улетел.

В Сталинграде обстановка действительно была тяжелая. В первый же день прилета немцы под вечер впервые отбомбили Сталинград. Население ходит с хмурым видом, проклинает гитлеровцев, но паники или беспорядков нет. Суровы по-деловому.

Кстати сказать, когда я вечером возвратился отдохнуть в гостиницу, где я остановился, она была разбита. Пропал мой чемодан с вещами. Наверное, если бы я в это время находился тут, то тоже бы погиб.

Нужно сказать, что за время вот уже более года войны мне ужасно везет. Как правило, где бы я ни был, после меня либо разобьют бомбежкой, либо снаряд попадет, а я уже уехал. Видно, под счастливой звездой родился, ну, посмотрим еще, война только началась.

Утром поехал в сторону Калача или, как здесь называют, «Излучина Дона».

Да, забыл сказать, что до этого съездил в Штаб фронта, встретился с Хрущевым и передал ему письмо от Нины Петровны. Хрущев был членом ВС Сталинградского фронта. Вот тоже бедняге везет. Назначают на самые тяжелые фронты. До этого был на Харьковском направлении у Тимошенко.

Продолжаю. Отъехал от Сталинграда километров 30, как вижу — немцы бомбят железнодорожную станцию. Самолеты летают низко, нагло, бензохранилища горят.

Поехал дальше. Смотрю — идут группы красноармейцев в кальсонах, в гимнастерках, многие — с винтовками. На груди гвардейские знаки. Остановил офицера, спрашиваю номер дивизии и что случилось.

Оказывается, это бойцы Московской Гвардейской дивизии, прибывшие в оборону Сталинграда, и находились в Излучине Дона. С утра немцы перешли в наступление, и наши начали отходить. Когда дошли до Излучины, то стали переплавляться вплавь. Многие для облегчения сняли штаны и сапоги и оставили на том берегу.

Одним словом, и смех, и слезы, и обидно. Но отрадно, что бойцы не унывают духом, знают, что идут в Сталинград на переформирование. Оружие не бросили.

В одной деревне нашел штаб 4ТА и командарма, бывшего кавалериста, генерал-майора Крученина*, который оборонял излучину Дона.

Когда и вошел, поприветствовав, говорю: «Ну что, навоевались?» Крученин побледнел и молчит. Я только потом сообразил, что я в форме НКВД — 4 ромба. Он подумал, что я его арестовать приехал.

Спрашиваю, как же случилось, что ушли из Излучины, он говорит: «т. Серов, наша 4 танковая армия, только по названию танковая, а на самом деле танки еще не поступили. Всего есть 7 штук. Немец накануне в двух-трех местах прощупал нас, узнал, что нет танков, и пошел в наступление при поддержке танков и авиации. Вот и пришлось отступить».

Я ему посоветовал быстрее собрать отходящие войска и организовать их для дальнейших боев.

Когда мы возвращались в Сталинград, немцы, вернее, отдельные истребители, всю дорогу нас преследовали на бреющем полете, пикировали и обстреливали из пулеметов, но ничего не могли сделать, ни одной царапины.

Я раза два ложился в кювет, а где не было, то убегал от машины. Правда, впереди нас шла тоже военная машина, так ту побили пулями, шофера ранили.

По прибытии в Сталинград я вызвал командира дивизии НКВД полковника Сараева и начальника УНКВД Воронина. 20 лет назад мы с Сараевым вместе учились в т. Кадникове в школе 2-й ст<упени>.

Растолковал ему, что надо делать, где выставить посты для задержания неорганизованно отходящих с фронта, где организовать оборону на подступах к городу, доложить ВС о принятых мерах и с дивизией никуда не уходить.

Сараев, как мне потом говорили, стойко держался с дивизией и был награжден ВС фронта орденом.

 

Их надо сбросить с перевала…

Через два дня после описываемых событий мне приказали из ГОКО срочно вылететь в Тбилиси и принять участие в обороне Кавказских перевалов, куда устремлялся немец. Туда же прилетели генералы Бодин* и другие из Генштаба.

Когда я 25 августа прибыл в Штаб округа, там собрались генералы во главе с командующим Закавказским фронтом Тюленевым. Затем появился Берия, член ГОКО. Берия спросил у Тюленева: «Откуда ждете противника, и где наших войск мало?» Тот невнятно ответил, что немец рвется через Клухорский перевал и Марухский перевал к Сухуми, где наступает дивизия СС (командир дивизии генерал-майор Майнц).

Видно было, что штаб округа плохо был знаком с обстановкой и не готов был для боевых действий, работали по мирному, как будто и войны не было. Кругом в кабинетах, в приемных и коридорах развешаны портреты бывшего министра обороны Тимошенко.

Берия подметил это и, выйдя из уборной, спрашивает у Тюленева: «А почему, кацо, нет портрета Тимошенко в уборной?» Тюленев смутился и ответил: «Учтем». Все захохотали. Это дело происходило более чем через год, как министр обороны был т. Сталин, а не Тимошенко.

Когда было учтено, что самое опасное направление движения немцев — Клухорский и Марухский перевалы, что там немцы продвигаются по 4–6 км в сутки, то Берия сразу сказал, обращаясь ко мне: «Забирай, кого тебе надо из генералов, и сейчас же отправляйся на перевалы. Немца надо задержать».

Мне показалось, что он как-то неприязненно на меня посмотрел. Ведь на этом совещании были грузины из ЦК, ни одного не послал туда, хотя оборонять надо было Грузию, побережье, Сухуми. Я сказал, что мне нужны в помощь генерал Добрынин* и генерал-лейтенант Сладкевич*, которые со мной учились в Академии Фрунзе. Берия согласился. Мы вышли.

Через час нам организовали отдельный паровоз, куда мы прицепили вагон с оружием и выехали в Сухуми.

Утром в Сухуми нас встретили, дали верховых лошадей, и мы подались в горы. Надо было пройти 60 км по горам. Погода стоила жаркая, сухая (конец августа).

В Сухуми мы узнали, что немцы заняли Краснодар и двигаются к Новороссийску. Буденный теперь уже вместе с членом ВС Л. Кагановичем и адмиралом Исаковым* отступали к Новороссийску.

Бездарный «полководец» в условиях Отечественной войны, имевший в составе фронта 8 армий и два корпуса, не мог организовать оборону и отступал на всех участках. В гражданскую он мог воевать неплохо, комбинируя партизанские наскоки с военными тактическими приемами. А сейчас, когда от него потребовалось грамотное и обоснованное решение на упорную оборону, то этого образования у него не было.

Немцы же — хитрый, коварный враг, который оперативно, грамотно организует наступление. Колонну автомашин Штаба фронта немцы бомбили, и Исакову осколком перебили ногу (ампутировали).

В дальнейшем, когда Буденный сдал немцам и Новороссийск, а сам находился где-то возле Геленджика, то его сняли с должности командующего фронтом (второй раз за год войны).

Весь день при жаре ехали на лошадях и, наконец, к вечеру приехали в Штаб корпуса, который руководил операциями на перевале. Командир корпуса — генерал-лейтенант артиллерии грузин Леселидзе*. Корпус входил в состав 46-й армии (штаб в Сухуми), а одна дивизия обороняла перевалы (штаб дивизии в ауле Гвандра), в 4-х км от переднего края. Когда я беседовал с командиром дивизии Кантария*, тот безграмотно мямлил об обстановке, так что я в конце сказал ему: «Сам поеду на передний край».

Там полковник Коробов* довольно толково доложил: «16 августа части 1-й горно-стрелковой дивизии СС „Эдельвейс“ по долине р. Теберда вышли на перевал, сбив роту 815 полка 394 дивизии. Два батальона находились далеко в тылу от перевала. Один батальон — на обратных скатах перевала в сторону Сухуми, а 2-й батальон — за 15 км от перевала, в районе аулов Гвандра, Ажара, Клыдж, а 3-й батальон — на 70 км от перевала в Сухуми». И это называется оборона?

Вот где бездарность командира 46 армии, генерал-майора Сергацкова и грузина, генерала артиллерии Леселидзе. Одной ротой оборонять перевал, где можно было разместить полк (я был на месте), и растянуть 3 батальона на 70 км в затылок, делая вид, что они обороняют перевал.

О том, что немцы овладели перевалом, командование 46 армии узнало через 3 дня!!! Вот тут-то и начали посылать подкрепления — три батальона других частей и отряд НКВД. Но пока подошли эти части (через неделю), немцы уже перевалили горы на 17 км от перевала в ущелье Клыдж. «Вот тут мы и стоим, — закончил т. Коробов. — Правда, дальше пока не пускаем».

Жалуется, что войск на Клухорском перевале — один неполноценный полк и штаб дивизии. На Марухском перевале тоже полк. Каждый день 150 человек убитых и раненых. Таким образом, войск хватит на 2–3 дня, а потом не знает, что делать.

Пока разбирались, а ночью немного уснули, утром мне Леселидзе говорит: «Получил телеграмму из штаба 46-й армии, куда подчинен, о том, чтобы выехал в Сухуми со штабом». Выходит, штаба нет, командира корпуса нет, а остался Серов и с ним два генерала. Здорово воюем…

На следующий день я вновь верхом поехал на передовые позиции. Там держал оборону полковник Коробов. Хороший командир, но измученный непрерывными попытками наступать со стороны немцев. Я подбодрил его. Спросил, где можно мне расположиться и находиться с ним на передовой.

Он удивился и начал меня уговаривать уезжать в штаб дивизии (за 3 км), так как не ручается, что немцы не обойдут и не захватят в плен. Я его успокоил, и мы помирились на том, что я буду находиться у него, а иногда буду в штабе дивизии…

Затем мне Коробов рассказал всю неприглядную картину бездействия и беспечности Сергацкова, который нигде не был, а сидит в Сухуми в 60–70 км от переднего края и не знает обстановки. На перевалах нет взрывчатки, с тем чтобы можно было устроить завалы. Саперы, которые тут были недолго, почти ничего не сделали, и немцы уже подступали к перевалам.

Выдвинутые в небольшом количестве войска не подготовили себе позиций. Штаб армии и корпуса не проверил. Леселидзе — командующий корпуса — никакой обороны на перевалах не организовал, так как не ожидал, что придут немцы.

Разведки войсковой на перевалах не было. Большой состав в полках азербайджанцев и других восточных национальностей, которые не обучены, трусливы и нередко, чтобы уйти с передовых, поднимают рукой каску, немецкие снайперы стреляют, и с раненой рукой вояка отправляется в полевой санпункт.

Перевалы к моменту выхода немцев не были заняты нашими войсками. Это на второй год войны. Это уже не безответственность, а преступление со стороны командования фронта и 46-й армии Тюленева и Сергацкова.

На следующий день я связался с Сухуми, где уже отвечал вновь назначенный командующий армией Леселидзе.

Оказывается, генерал-майора Сергацкова 28 августа Берия снял с 46-й армии и назначил Леселидзе, а Сергацкова послал командовать 351 стрелковой дивизией на Мамисонский перевал. За какие такие заслуги Леселидзе повысили?

Я потребовал боеприпасов и мин. Он обещал выслать на ишаках (в тюках), так как к нам дороги не было. Я также попросил хлеба и крупы, которых мало было в наличии. Он пообещал послать несколько самолетов У-2 и сбросить к нам. Условились, куда сбрасывать.

Кстати сказать, все, что происходило, — это в горах на высоте 2800 метров. Дышать первые дни было непривычно, но потом ничего. Спали мы в палатке под деревом, так как могу признаться, что это я делал из-за боязни, что немцы могут в домике (где размещались офицеры штаба дивизии) окружить и побить, а под деревом я все услышу. Как потом оказалось, эта моя осторожность и помогла мне.

Питались мы сухарями, которые нам сбрасывали с самолета, а вода, в которой размачивали, — чистая, горная. Кое-где попадались ягоды. В общем, снабжение было неважное.

Через 3–4 дня из штаба фронта (Сухуми) стали на меня <жать>, ссылаясь на члена ГОКО Берия, чтобы я организовал наступление и выгонял немцев из гор. Я понял этот нажим как желание нового командования (Берия, Тюленева, Леселидзе) показать Ставке Верховного Главнокомандования, что с вступлением в командование они успешно бьют немцев и заставляют его отступать. Странно.

Они не представляют, что здесь происходит. Здесь мало боеприпасов. Неполноценные войска (азербайджанцев, армян и других национальностей большой процент)…

В общем, наступление окончилось неудачей, так как в горах наступать — не то что на равнине. В горной практике обходной маневр, да особенно сверху — это главное преимущество. Придется это учесть на будущее.

В середине дня подсчитали наши потери. Оказалось, до 120 бойцов убитых и 200 человек раненых. У меня настроение понизилось, так как войск и без того было крайне ограниченно…

Через пару дней опять из штаба фронта по полевому проводу звонок. Надо наступать. Я отвечаю, что донес об одном наступлении, и кончилось дело плохо. Настаивают. Я опять отказался. Приказали выехать в Сухуми. Я говорю: «Хорошо, завтра буду». — «Нет, спасибо». Я отвечаю, что на лошадях я не смогу сегодня 60 км проехать. Говорят: «Приготовь площадку для посадки У-2»… Самолет после третьего захода еле сел. Полетели в Сухуми. Там меня на машине повезли в особняк Берия.

По дороге я видел мирных жителей Сухуми, у которых праздный вид, вроде и войны нет. Шофер грузин с возмущением рассказал, как ночью прилетел немецкий бомбардировщик, сбросил бомбу, свет в городе потушили и т. д. Я хотел сказать, что нас каждый день с утра до вечера немцы минами забрасывают, да и есть зачастую бывает нечего, но мы не ропщем.

В штабе руководство «отдыхало». Устроились они — как в раю, на госдаче. Кругом цветы, пальма, бамбуковая роща, одним словом, не то что у нас, спим на земле, подостлав ветки деревьев по-туристски…

В Сухуми, куда меня привезли, возле Берия вертелись Тюленев, Кобулов, Леселидзе и другие…

Попутно хвастаясь, как быстро тут решаются вопросы, они — Тюленев и Кобулов — мне рассказали: Буденный, отступая от Новороссийска, добежал до Сухуми со своей свитой и конюшней. Когда он появился в Сухуми, председатель Президиума Абхазской АССР устроил ему пышный прием. Пили всю ночь, перед приездом Берия в Сухуми.

Утром, когда узнали они об этом, то председателя Президиума немедленно сняли с работы, а в отношении Буденного Берия послал телеграмму в Ставку, в которой изложил все его чудачества, неспособность командовать фронтом и в конце написал, что Тюленев тоже не лучше, так как не обеспечил охраны кавказских перевалов, проявил беспечность и т. д. Но если выбирать из этих двух «полководцев», то Тюленева можно оставить командующим фронтом, а Буденного отправить в Москву. Через несколько часов из Ставки пришло согласие.

«Причем, — добавил Кобулов, — Берия телеграмму дал прочитать Тюленеву, который поблагодарил Берия за доверие и поцеловал ему руку».

 

За минуту до смерти

С начальством разговор был короткий. «Наступать». Я рассказал нецелесообразность этого предприятия и перешел сам в наступление. Стал просить хотя бы еще полк туда, так как войск очень мало. Выпросил горно-стрелковый полк, который обещали через день-два.

Вместе с этим пообещал организовать ночное наступление, хотя и высказал соображения, что лучше 2 недели подождать, не губить людей, и когда в горах выпадет снег, немцы сами уйдут из гор в сторону Северного Кавказа. Со мной не согласились и приказали наступать.

Вернувшись на фронт, вновь стал организовывать наступление. Учел все промахи. Однако и немцы были уже настороже. Ночью мы сумели продвинуться вплотную к ним, но ураганным огнем, хотя и неприцельным, заставили наших залечь.

Хитрый мой замысел — одной ротой выйти в тыл к немцам — не удался. Командир 4-й роты, который должен это выполнить, переправившись на другой берег р. Клыдж, струсил, бросил роту и вернулся обратно. Его поймали и привели к нам.

Кстати сказать, видно, для контроля моих действий по наступлению из Сухуми приехали член военного совета фронта Саджая* и секретарь ЦК Грузии, фамилия Шерозия*. Я воспользовался их присутствием, посоветовался, как быть с командиром роты, не выполнившим приказ в боевых условиях…

Тут же решили военным советом расстрелять. Построили роту минометчиков. Я опрашиваю: «Вот командир 4-й роты дважды бросил роту и позорно дезертировал. Что за это ему полагается?» Все хором: «Расстрелять!» Таким образом, наш приговор был еще скреплен решением бойцов, которые были возмущены поведением предателя. Приговор был приведен в исполнение. К вечеру «начальство» уехало.

Недолго мне пришлось побыть без неприятностей. Через несколько дней ко мне прислали пополнение — взвод политработников из армянской военной школы. Я поговорил с ними и направил к Коробову. Дело было под вечер.

Поздно вечером позвонил т. Коробову и справился, как дела и пришли ли политработники. Отвечает: «Нет». Я забеспокоился и послал офицера из штаба найти взвод. Тот вернулся и говорит: «Нет нигде». Странно! Ну, думаю, утром сами придут.

Часов в 11 вечера позвонил генерал Сладкевич, который находился в Гвандре, и доложил, что прибыл 121-й горно-стрелковый полк 9-й горно-стрелковой дивизии под командованием полковника Аршава*. Все-таки Леселидзе выполнил обещание и прислал! Передал трубку. Тот мне представился и попросил разрешения заночевать.

У меня как-то неспокойно было на сердце, особенно с пропажей взвода, и я приказал накормить бойцов и следовать сюда ко мне (надо было пройти 12 км). Через полчаса звонит Сладкевич (а я уже из помещения штаба ушел в свою палатку метров за 150). Пришлось одеваться и вновь идти к телефону.

Докладывает: «Бойцы и командиры, как пришли, упали на землю и уснули. От обеда отказались. Ходим с командиром полка, поднимаем за рукава, толкаем в ноги, поднять не можем. Они уже по горам прошли 50 км. Разрешите ночевать и рано утром выступить».

У меня уже появилось предчувствие чего-то нехорошего. Приказываю поднять полк по тревоге и немедленно выступить. Когда полк уйдет, доложить мне. Сладкевич замолчал, потом сказал: «Слушаюсь!» и повесил трубку.

Позвонил Коробову, спросил, как дела. Он почему-то тоже не спал, а время было уже более 12 ночи. Отвечает, что тихо, немцы молчат, вопреки обычному. Сказал: «Следите».

Сам себя изловил на том, что у меня появился страх перед немцами. Потом внимательно стал рассуждать (конечно, сам с собой), были ли основания. И да, и нет.

Почему у меня возникло чувство страха? Да потому, что создалась опасная обстановка, и не только вокруг меня лично, но и для других. В чем у меня выразился страх? В беспокойстве, волнении, в чувстве надвигающейся беды. И все же решил, что основания были и есть. Взвод пропал, немцы затихли, ну и плюс предрассудок — жду полк, а прибытие тормозится. Какой вывод?

1. Не проявлять малодушия.

2. Особенно — трусости.

3. Мобилизовать всю свою волю на правильное решение.

Примерно через час Сладкевич позвонил и хриплым голосом сказал: «Ваше приказание выполнено, полк выступил».

Между прочим, Сладкевич — больной человек. У него туберкулез легких. Когда к нам стали садиться У-2, то по моему указанию несколько раз прилетал врач делать ему пневмоторакс. И, несмотря на это, Сладкевич с чувством высокого долга перед Родиной находится на высоте 2800 м.

Пошел к себе в палатку и, не раздеваясь, лег и заснул. Это было около двух часов ночи. Спал не более часа. Вдруг слышу — очередь из автомата. Вскочил, схватился за маузер. Тужлов тоже. Затем другая очередь, и пошла пальба. Я послал Тужлова узнать, пришел ли полк, и немедленно привести сюда три роты.

Прошло минут 15. Автоматчики-немцы стали спускаться с гор уже ближе к нам. За это время я имевшемуся у меня взводу пограничников приказал расположиться вокруг палатки лежа. Сквозь деревья уже были видны немцы, перебегавшие от дерева к дереву.

Положение критическое. Смотрю — немцы, как по команде, стали разворачиваться вправо от нас. Прошли к ручью Гвандра метрах в 100 от нас. В это время 3 роты бойцов подтянулись ко мне. Я приказал им развернуться для боя и направил во фланг немцам.

Завязалась ожесточенная перестрелка. Я находился с центральной ротой. Бойцы, еще необстрелянные, жались за деревья. Потерь, правда, было мало. Немцы не ожидали наших войск, сразу залегли и стали окапываться.

Кстати сказать, у них это ловко получалось, да и маскировались хорошо. Однако я бойцам показывал (у меня был бинокль), где немцы копошились, и били по ним из автоматов. Через некоторое время подполз ко мне и представился командир полка полковник Аршава. Произвел хорошее впечатление. Я ему приказал выдвинуться вперед с двумя ротами с тем, чтобы прикрыть с фланга полк Коробова. Он ушел выполнять приказание.

Я отошел в штаб дивизии и стал созваниваться с Коробовым и хотел успокоить его насчет стрельбы у нас, т. е. в тылу его полка. Связи не было. Тогда я снарядил двух бойцов и послал к Коробову. Прошло два часа, а они не вернулись. Тогда я еще двух послал. Та же история. Меня это смутило.

Что случилось? Могло быть так. Немцы, зайдя к нему с тыла, могли перебить штаб полка и бойцов. В тылу у Коробова стоял горно-артиллерийский дивизион. Связь с ним оказалась разорванной. Такое неведение больше всего деморализует.

Я все же решил узнать, что с полком Коробова. Выбрал трех смышленых бойцов и сказал, чтобы двое шли парой, а третий — на расстоянии от них, метрах в 50, с тем чтобы если что с парой случится, то третий увидит. Жду результатов. А пальба не только не прекратилась, а наоборот усилилась, особенно со стороны немцев. Наша артиллерия почему-то не стреляет. Связи ни с кем нет.

Вдруг прибегает офицер от Аршава и докладывает: «Полковник убит». Выясняю. Оказывается, поблизости от наблюдательного пункта Аршавы упала мина, и осколком был убит Аршава, а начальник штаба полка ранен.

Что делать? Положение очень тяжелое. Получилось так, что нас расчленили немцы по кускам, и мы не знаем, как объединить усилия. В довершении к неприятностям подходит ко мне бледный, весь в крови, солдат и хочет что-то доложить. Я в нем узнаю одного из трех, которых посылал к Коробову. Солдат стоит, а у него из шеи хлещет кровь. Оказывается, пулей разорвало ему шею между ухом и плечом, рана шириной сантиметров 5–6. Однако он мужественно стоит.

Спрашиваю: «Расскажи, как было дело». И он мне передал, как немцы хитро схватили и расстреляли двух бойцов, которые шли впереди. Они, оказывается, подпустили наших бойцов вплотную, выскочили из кустов, схватили и застрелили. Третий боец бросился бежать, они увидели и начали по нему стрелять, попали в шею, однако он сумел убежать.

Первые две пары, очевидно, убиты были тем же способом. Жаль. Но какие звери, подлецы немцы. Что за часть? Любопытно установить. Я прошел там, где лежал полк<овник> Аршава. Осколок мины попал бедняге в голову. Жаль, молодой офицер и в первом же бою погиб. Начальника штаба полка я приказал отнести в медсанбат. Жаль обоих.

К вечеру все затихло, так как в темноте никто не стрельнул. Я сам расставил круговую оборону и строго предупредил командиров рот, чтобы выделили дежурных бойцов, которые бы не спали. Я уже превратился в командира полка. Остальным дать отдых. Ночь для нас все же была беспокойной, так как мы все ждали нападения немцев. Когда рассветало, мне не терпелось самому пойти к Коробову. С утра стрельбы не было. Я приказал послать мелкие группы бойцов и аккуратно проверить, сидят ли немцы. В большинстве участков их не оказалось. Тогда я взял четырех бойцов из взвода НКВД, и мы с Тужловым сели на лошадей, а бойцы за нами, и двинулись. Впереди послали двух дозорных.

Я ожидал обстрела с моста через ручей Гвандра, где вчера было порядочно немцев. Подошли к мосту, их нет. С тем, чтобы сократить путь на 1/2 км, я решил пройти по лесной тропе, где стояла горная батарея.

Когда вошли на площадку, где стояли орудия, ни одного бойца не было видно. Я спешился и пошел.

Смотрю — возле дерева сидит боец, убитый, руки кверху, так и застыл. Пробоина в голове. Винтовка рядом. Приклад разломлен пополам. Недалеко валялись убитые из автоматов лошади, животы которых уже за ночь вздулись, как горы, И такая картина около каждого орудия.

Видно было, что на артиллеристов с тыла наскочили внезапно немцы, те растерялись, и их немцы всех побили. При этом у многих были руки вверх. Вот что значит — растеряться, не проявить воли, не сопротивляться. Я подумал, что руки вверх поднять их заставили командой на русском языке, так как немецкую команду бойцы не исполнили бы.

В общем, картина страшная, и в то же время у меня осадок неприятный остался. Ведь, если бы командир батареи организовал быстро вокруг себя бойцов и дал дружный отпор, то немцы не побили бы их. А они, видя неорганизованность командира, обнаглели и побили всю батарею.

Добрался до Коробова. Жив, здоров. Говорит: «Слышал стрельбу у вас, выставил охранение, но никто не появился, ни с фланга, ни с тыла. Значит, немцы отступили». Я приказал вокруг места боя километра на 2–3 прочесать всю местность. Возможно, где-нибудь еще сидят.

Поехал обратно к штабу дивизии другой дорогой. Кругом стоит трупный запах. Убитые немцы стали разлагаться, так как температура днем 25–27 градусов, ночью тоже градусов 12. Пришлось дать команду расчистить от трупов дорогу и забросать их ветками, где нет земли. Но вонь так и продолжалась.

По прибытии к себе привели одного задержанного армянина из взвода политработников, которых я послал к Коробову два дня назад. Он добился, чтобы его привели ко мне.

Он мне рассказал следующее: два дня назад, когда их я направил в полк, по дороге взвод сразу за ручьем встретили немцы и скомандовали: «Руки вверх!». (Взвод политруков был без оружия.) Взвод сдался.

Тогда немцы нагрузили их ящиками с пулеметными лентами, минами для минометов и другими военными принадлежностями и заставили их нести за собой. Когда вчера шел бой, политработники так же подносили мины и боеприпасы для немцев. Сегодня утром немцы находились в лесу за ручьем около моста.

Я тут же ему сказал: «Врешь», а сам подумал: «Только что проезжал я там, и никаких немцев нет». В доказательство своей правоты он мне сказал следующее: «Товарищ начальник, спросите своих подчиненных, кто из них два часа назад проходил по тропе мимо артпозиций. Немцы и мы сидели в кустах и видели проходивших».

Я почувствовал, что у меня по голове мурашки забегали. Он продолжал: «Впереди на коне ехал начальник в красной фуражке (это я), а за ним — в зеленой (это Тужлов), а затем шли бойцы с автоматами в красных фуражках. Один немец хотел поднять всех немцев и броситься на эту группу, а их офицер запретил, так как увидел, что группа вооружена, может подняться стрельба, а мы все находимся в тылу. Когда эта группа наша прошла, то немцы собрались и стали отходить по лесу к своим, а взвод наших увели.

„Я, — говорит, — лег и не поднялся. Они ушли, а я бросился уходить обратно к своим, а затем меня задержали бойцы“».

Таким образом, он рассказал, как немцы из кустов наблюдали за нами. Стало жутко. Началась бы рукопашная схватка, которая кончилась бы плохо, так как нас было 8 человек, а немцев — более 30 человек.

После этого рассказа я послал вдогонку взвод, но немцы уже отошли. Вот это случай! На волосок от смерти. Правда, я строго предупредил Тужлова, что если меня тяжело ранят, то он обязан пристрелить меня, а сам застрелиться. Он твердо сказал: «Выполню, Иван Александрович». Я не сомневаюсь, что он бы это выполнил.

Через несколько дней для прочесывания местности в горах, откуда спустились к нам на рассвете немцы, я послал со взводом генерал-лейтенанта Сладкевича. Вернувшись к вечеру, Сладкевич привел раненого немца из батальона, который напал на нас. Нашли политрука, знающего немецкий язык, и начал допрашивать. Оказалось, что этот батальон немцев из дивизии СС, которой командует генерал Ланц. Дивизия все время тренировалась в горах на юге Германии в Тироле.

Этот батальон — 850 солдат, наиболее подготовленных головорезов, сильных физически. Батальон получил задачу «захватить штаб генерала НКВД», т. е. речь идет обо мне. В качестве проводника, знающего хорошо тропы и подступы к штабу, взяли карачаевца местного. Он их и привел. Но затем с сожалением немец сказал, что они не ожидали, что у генерала окажутся войска.

Выходит, что не зря у меня было предчувствие во что бы то ни стало подтянуть к себе полк Аршавы. Если бы его не было, конечно, они меня захватили бы.

Когда я немного выяснил обстановку у пленного, то предложил ему большой сухарь хлеба, смочив в воде, и налил полстакана вина, которое у меня было без использования. Немец поблагодарил, откусил два-три раза по маленькому кусочку сухаря, запил двумя глотками вина и больше не стал есть.

Я удивился и предложил все съесть. Он поблагодарил, но отказался, прибавил при этом: «Я неделю не ел, желудок и кишки за это время резко уменьшились, поэтому надо их расширять постепенно, а не сразу много кушать». Я удивился выдержке рядового солдата. Как его вымуштровали!

После допроса немец попросил сделать ему перевязку. Позвали сестру. Он снял рубаху и показал рваную рану на спине сантиметров 15 длиной и 5 шириной. Вся рана была покрыта серыми червями. Я впервые увидел это и удивленно сказал сестре, что черви могут заразить кровь. Сестра мне спокойно ответила, что в червях у него счастье, так как они поедают гнойные выделения и тем самым очищают рану.

Я спросил немца, знает ли, а вернее, чувствовал ли на ране червей. Он ответил утвердительно. Сестра палочкой соскребла червей, смазала йодом и сказала, что теперь рана будет заживать. И тут у немца проявилась выдержка — 7 суток чувствовать, что у тебя на спине в ране черви и не согнать их, это надо было иметь характер и волю.

Когда немцев мы побили, это был уже конец августа, и они затихли. Я с Добрыниным и Тужловым с утра поехали верхами на другой перевал, более спокойный с точки зрения войны, на Марухский перевал. Передвижение на лошадях в условиях гор, да к тому же еще высотой от 3000 м и более, — это не такая легкая история. Того и гляди, как бы не угодить в пропасть.

В одном месте Тужлов зевнул, ослабил поводья, и лошадь поплыла по обрыву. Он успел соскочить и стал держать поводья, обернув их за дерево. Ну, конечно же, не удержал, и лошадь метров двадцать плыла на боку. Внизу за что-то зацепилась и легла. Мы быстро подоспели к ней. Подняли на ноги, а как вывести на тропу из ущелья, не знаем. Пришлось с километр отвести лошадь от места падения и вывести на тропу.

К вечеру добрались до Марухского перевала. После того, как я убедился на Клухорском перевале, насколько безответственно подошло командование Западного фронта и 46-й армии к обороне Кавказских перевалов, я был готов ко всяким неожиданностям и на Марухском перевале…

К вечеру с Добрыниным добрались до подножия Марухского перевала. Нигде никого — ни наших, ни немцев. На самом перевале тоже тихо. Ездили мы часа два по холмам и горам, наконец, почти вплотную подъехали к бойцам, которые лежали, а впереди — небольшие насыпи, окопов не было.

Вызвал командира роты. Спрашиваю: «Где войска, и давно ли вы тут?». Отвечает: «Войск всего один батальон, немцы ведут себя тихо, на перевале не беспокоят, ну и мы молчим». Спрашиваю: «Давно с ротой стоите?» — «Больше недели», — отвечает. «Почему же окопов не роете?» — «Да мы вон на том рубеже (показывает на южный скат Марухского перевала) отрыли было, а немец пошел в наступление и занял их».

Вот легкомыслие, от Тюленева, Сергацкова и до командира роты. Мы с Добрыниным возмущаемся. Наконец, добрался до командира батальона 810 стр<елкового> полка. Оказалось, что он тут самый старший начальник. Спрашиваю, где же войска. Он говорит — там, показывая в тыл.

Оказалось, та же самая картина, что и на Клухорском перевале. Оборона перевала организована не по фронту перевала и со вторым эшелоном, а подразделения раскиданы за 5-10 км в глубь Грузии. Ну, хоть плачь после такого полководческого таланта командующего армией и командира корпуса Леселидзе.

На следующий день мы объехали или обошли все позиции, дали указания в соответствии с приказом Ставки, о котором защитники перевалов не знали, приказали заминировать наиболее узкие проходы. Но у меня не было уверенности, что все это поможет или, точнее, усилит оборону, так как с Марухского перевала сразу открывался широкий простор для обходных движений, если противник начнет наступать. Связи с командиром полка у командиров батальонов не было, вообще, одним словом, слезы, а не оборона.

Единственная надежда была — это, как предсказывали сваны, по ежегодным данным в конце сентября — в начале октября на перевалах появляется снег, следовательно, движение закрывается, и немцы удерут за перевалы. Я больше всего рассчитывал на это, так как войск для обороны фактически не было. Но немцы вели себя тихо.

Как потом и оказалось, что в начало сентября немцы пошли в наступление, около полка той же дивизии «Эдельвейс» сбили наши подразделения и заняли перевал. Но вовремя выделенное подкрепление (три батальона) пыталось выбить немцев с перевала, но не смогло. И лишь в начале января 1943 года, когда в горах выпал обильный снег, немцы ушли сами.

Раздумывая далее, я предполагал, что, очевидно, основное наступление было <намечено> немцами через Клухорский перевал, с тем чтобы напрямик выйти к Сухуми.

Побыв несколько дней на Марухском перевале, вернулись на Клухорский перевал. Был уже сентябрь, но снег не выпадал. Немцы вели себя тихо. Надо прощупать. Приказал утром послать в разведку отделение, которое через полчаса вернулось и доложило, что окопы пустые.

Ушли! Ура! Перепугались снега. Это уже хорошо. Через полчаса мы уже на лошадях двинулись сперва к немецким окопам, а затем к Клухорсхому перевалу. Окопы немцы загадили нарочно. Вдоль всей дороги, точнее, тропы валялись застреленные итальянские мулы, на которых они подвозили мины.

Двигаясь, мы все время разглядывали, не заминирована ли тропа. И так мы прошли 15 км. Осталось до перевала километра 3–4.

Когда мы вышли в ущелье перевала и увидели перевал, то немцы, засевшие на самом перевале в снегу, нас тоже увидели и открыли огонь из минометов. Мы залегли, но место было открытое. Убежать в укрытие не успели.

Немец начал пристрелку по нашей группе (я, Добрынин, Тужлов, командир полка Коробов и командир батальона). У меня оказалось наиболее удобное место. Я был защищен камнем от прямого попадания миной, и мне можно было сбоку, высунув голову, видеть, куда бьет немец.

Оказалось, что немец начал по нам пристреливаться с недолетов. Причем, метров за 150. Следующий снаряд уже упал ближе. Я вижу, что дело может кончиться плохо. Может накрыть нас залпом из 4–5 минометов, и от нас будет мокрое место.

Я быстро прикинул, что мина летит 40 секунд. Мне был виден дымок с перевала, когда происходил выстрел и разрыв мины у нас под носом. К 40 секундам я добавил 20 секунд на заряжение миномета. Получается минута. Бежать до укрытия метров около 90 -100. Следовательно, потребуется тоже 60 секунд.

Как только упала мина, я скомандовал, чтобы командир дивизии и Коробов бежали в укрытие. Оба бросились. Коробов тут же споткнулся и упал. Когда встал, охнул, но все же побежал. Перед укрытием упал и командир дивизии. Разорвалась очередная мина, и я их больше не видел. Подсчитал снова и крикнул Добрынину и Тужлову бежать. Ни тот, ни другой не побежали, заявив, что «мы вас одного не оставим».

Пока торговались, разорвалась мина непосредственно между нами. Меня засыпало землей. Когда очнулся, то увидел, что поцарапало руку осколком мины. Когда рассеялся дым, я увидел, что у Тужлова разорвало автомат пополам, который лежал рядом. В голове ужасный шум, Тужлов лежит недвижим. Слышу, Добрынин спрашивает: «Тужлов, ты жив?» Тот отвечает: «Да».

Я вижу, дело плохо. Разозлился и кричу: «Немедленно убегайте!» Добрынин и Тужлов побежали. Я подождал еще разрыва и по своим расчетам тоже побежал в укрытие.

Когда все собрались за скалу, то оказалось: командир дивизии сильно ушиб ногу о камень при падении и хромает, ком<андир> полка Коробов, споткнувшись, ударился о камни и сильно ушиб острыми краями грудь. Выступила кровь. У меня осколком руку повредило, кровь пошла. В общем, «пострадали», но вырвались.

На следующий день я из штаба фронта получил приказ по моему представлению о награждении командиров и бойцов дивизии орденами «За мужество и храбрость, проявленную в борьбе с немецкими захватчиками на Клухорском перевале».

Кроме списка, по которому я представлял боевых друзей к орденам, мне еще привезли несколько орденов в запас с правом решить самому, кого наградить. Я на следующий день с великим удовольствием построил награжденных за скалой и вручил им ордена, а командиров расцеловал, в том числе и Коробова.

 

Мамисонский перевал

В середине октября снегу на перевалах столько выпало, что я с разрешения штаба фронта выехал в Тбилиси и был уверен, что немцы не перевалят на нашу сторону.

В Тбилиси узнал, что есть указ Президиума Верховного Совета о награждении Добрынина, Сладкевича и других орденами Красного Знамени, а меня — орденом Ленина. Мы тоже были довольны и благодарны, что нас не забыли.

В Тбилиси нарком внутренних дел Каранадзе наутро мне сказал, что из Москвы передали, чтобы мы проверили положение на Мамисонском перевале, так как там командует дивизией снятый с 46-й армии Сергацков, который вряд ли сумеет хорошо организовать оборону.

А я-то уже собирался после почти 3-месячных путешествий вернуться хоть на день в Москву. Ну ладно, война есть война, все переживают, сражаются и многие погибают за родину.

В ночь мы с Каранадзе и Добрыниным выехали в Кутаиси, так как иного пути на Мамисонский перевал из Тбилиси нет. Ночью мы с Гришей много говорили, мечтали, как хорошо будет, когда разобьем Гитлера и т. д. Каранадзе очень толковый, умный человек и в Грузии пользуется авторитетом. Генерал Добрынин, который со мной поехал, тоже рассудительный, смелый войсковой генерал. Мы с ним вместе кончали Академию Фрунзе. Все время служит в войсках НКВД…

В штабе дивизии представился генерал-майор Сергацков. Сергацкова я знал по Академии Фрунзе, он там, будучи полковником, читал лекции по горной тактике, как надо воевать в горах. И нам, слушателям, казалось, что он специалист…

В штабе дивизии Сергацков доложил обстановку, причем ему больше помогал начальник штаба. Видно было, что и тут Сергацков был не в курсе дел.

Переночевав, мы взяли лошадей и поехали на позиции. Мне хотелось проверить занимаемые позиции наших войск и их выгодность по сравнению с немецкими и обеспеченность войск продовольствием и боеприпасами, так как на Клухорском и Марухском я нагляделся и на себе испытал, как нам каждый день сухари с самолетов сбрасывали, тем и питались.

За день мы побывали в 2 батальонах, осмотрели позиции 7 рот. И все позиции были заняты на 200–300 метров ниже, чем позиции немцев.

Когда я начал возмущаться и выговаривать начальнику штаба дивизии и командиру полка, что это неправильно, что в горах кто сидит выше, тот хозяин положения. Его не обойдут, его не забросают каменными обвалами, ему можно скрытно подвозить боеприпасы и питание, он сверху, как орел, все видит, малейшие движения противника. Немцы правильно выбрали позиции, они вас всех просматривают и видят малейшее ваше движение. Когда мы их допекли этими убедительными доводами, то они признали, что все позиции выбирал генерал. Мы были возмущены.

Приехали на артпозиции. Они были выбраны тоже вопреки горной тактике. Я командиру батареи показал на верху копошившихся немцев и говорю: «Они вас видят?» — «Видят», — говорит, «По вам стрелять могут?» — «Могут», — говорит. «А вы по ним?» Смутился.

Говорю ему: «Расскажите, как будете стрелять из пушек». Отвечает: «Прямой наводкой». — «А где будут ложиться снаряды?» Молчит. Я опять свое. Он, наконец, выдавил из себя: «В тылу у немцев». — «Так какая польза от батареи?» — тут уже я спросил у начальника штаба дивизии. Отвечает: «Никакой!» Ну, это все возмутительно!

В конце дня, когда возвращались в штаб, на одной из площадок было раскинуто несколько палаток. Поехали. Оказался склад.

Поговорили с бойцами, вид не боевой, грязные. Спрашиваю: «Давно в бане не был?» Ответ: «Месяц» — «Почему?» — «Негде организовать мытье». А бойцов батальонов давно не мыли. Тоже месяц. Ведь все, наверное, обовшивели. Или война все безобразия спишет?

Приехали в штаб. Сергацков отдыхал. Вызвал. Спрашиваю: «Расположение подразделений вы считаете правильным?» Смутился и выдавил из себя: «В основном».

Я тут не выдержал и говорю: «Вы в Академии на своем уроке говорили нам, слушателям, что война в горных условиях сложная, и главное — кто расположен выше, тот хозяин положения. Мы здесь вот с г<енералом> Добрыниным, бывшие ваши слушатели, согласны и сейчас с вами, то, что вы говорили в 1937 году. Так почему же вы практически все делаете наоборот?»

Он посмотрел на начальника штаба, словно тот в этом виноват, и говорит: «В чем дело?»

Начальник штаба осмелел и говорит: «Вы же сами указывали позиции командирам рот и батальонов».

Я высказал бессмысленность такого расположения, в том числе и артиллерии, и приказал сменить позиции не спеша, толково, и добавил: «Неплохо иногда поучиться и у немцев, если сами не можете разумно решить».

Он покраснел. Видимо, он счел себя обиженным, когда его сняли с командующего армией, и сейчас ничего не сделал, чтобы по-честному выправиться. Хорошо, что немцы не наступают и не рвутся через перевал, а если бы пошли, так от дивизии Сергацкова пух полетел.

Заканчивая совещание в штабе, я спросил заместителя командира дивизии по политчасти, давно ли мыли бойцов. Он, не смущаясь, ответил: «Недавно». Сергацков, видимо, желая тут проявить свою осведомленность, сказал, что здесь в позиционных условиях нет возможности нагреть воды.

Ну как тут не взорваться. Один врет, другой подвирает. Я не выдержал и говорю:

«Ну как вам, товарищи начальники, не стыдно! В полукилометре отсюда хлещет горячая вода без ограничения. Сделайте брезентовое укрытие и поочередно роту за ротой водите и купайте». И ушел. Каранадзе и Добрынин тоже поднялись и пошли.

На следующий день мы опять поехали по подразделениям. Правда, командиры рот получили команду сменить позиции. Когда я с ними разговаривал, то они уже наметили и разведали участок наиболее выгодного расположения.

Я нашел Сергацкова и сказал ему, чтобы замену позиций провели ночью, бесшумно, чтобы для немцев это было неожиданным, иначе они начнут стрельбу и будут потери. К вечеру я около источника уже видел моющихся бойцов.

Побыв несколько дней, за все было сделано, как я сказал — позиции сменили, бойцов помыли. За эти дни незначительные стычки с немцами, но наши не отступили.

В один из дней я возвращался из штаба дивизии в домик в Садоне, где мы жили. Было уже темно, около 22 часов.

Смотрю, едет автомашина с зажженными фарами, что на фронте является тяжким грехом. Я остановил машину и приказал потушить свет. Потом, когда повнимательней глянул, шофер — немец. Сзади немецкий офицер и два наших автоматчика.

Спрашиваю: «В чем дело?» Мне отвечают: «Эти немцы по ошибке к нам в роту приехали». Ну, пришлось вернуться в штаб и допросить их.

Оказывается, это был офицер связи, который объезжал роты с приказанием сменить позиции, так как русские их обходят, и по ошибке попал в плен, в том месте, где «по карте русских частей не было».

Ну, это уже неплохо. Допросив о намерениях командира немецкого полка, мы узнали, что немцы не собираются наступать, так как «ситуация не позволяет». Я сказал начальнику особого отдела дивизии тщательно допросить офицера и представить возможность нашим частям организовать наступление и выгнать немцев из предгорья Кавказа.

Через несколько дней, когда уже в дивизии улучшилось положение, мы выехали.

Обратный путь был трудным. Начались обвалы снега. Местами дорогу завалило до 0,5 км, но снег был настолько плотным, хотя слой достигал 7–8 метров, что мы свободно на газике проезжали по верху снега. Но выбрались благополучно.

Подъезжая к Амбролаури, райцентру, мы вынуждены были остановиться у шлагбаума, которого не было, когда мы ехали туда. Мы удивились, а Каранадзе улыбнулся. Подошел милицейский работник и доложил, что секретарь райкома партии просит заехать в Райком. Я вначале не хотел, но Гриша настоял.

В Райкоме секретарь собрал всех членов бюро и поблагодарил за участие в обороне Кавказа и Грузии, а затем мы сели в машины и нас повезли на винный завод в аул Хванчкара, известный своим вином. После короткой экскурсии по заводу был ужин. Вот где я насмотрелся, как пьют грузины. За столом ни одной женщины. Когда я об этом спросил секретаря Р. К., он, улыбнувшись, ответил: «Это не женское дело».

Из Кутаиси мы на поезде вернулись в Тбилиси. Подвернулось два часа свободного времени, и я решил сделать некоторый итог действий войск Закавказского фронта по обороне Кавказских перевалов.

Несмотря на неорганизованность и полное отсутствие руководства войсками со стороны штабов фронта и 46-й армии, на которую была возложена оборона Кавказских перевалов, части и подразделения, находившиеся в обороне, действовали самоотверженно, храбро защищали советскую землю, все делали для того, чтобы остановить немцев, но у них не было достаточной численности, боеприпасов, продовольствии и опыта действий в горах.

Находясь в Тбилиси, штаб фронта не позаботился подготовить альпинистов, которые могли бы стойко держаться и помогать войскам. На Клухорский перевал прислали ко мне для смеха «группу альпинистов» во главе с моряком. Когда я с ним поговорил, то, оказывается, они и в горах-то не бывали, кроме моряка, который родился в ауле.

На мой вопрос, как же вы стали альпинистами, они сказали, что, когда была мобилизация, их в военкомате «зачислили» в альпинисты, и они сидели на своих местах. Тренировок не было, так как в Сухуми не было инструктора-альпиниста.

Командование фронта — Тюленев и 46-й армии Сергацков — проявили преступную безответственность, когда полагали, что перевалы недоступны для противника, и не подготовили их для обороны.

Один раз, когда меня вызвали в Сухуми для того, чтобы я организовал наступление, мне удалось задать вопрос Тюленеву, почему не организована оборона на перевалах, он на это ответил, что штаб фронта считал главной задачей войск оборону Черноморского побережья, где и были развернуты основные силы.

Я ему в глаза сказал, что это вранье и невыполнение приказа Ставки. Вместо того, чтобы честно сказать «проморгали», он начал выкручиваться. Ведь он как военный человек должен знать, что противник через горы пойдет горно-альпийскими частями, натренированными, которые преодолеют перевалы.

Дальше — в то время как ему было известно, что немцы уже подходят к перевалам, а он, командующий фронтом, сидит в Тбилиси почти за 1000 км от боевых действий, несмотря на серьезный приказ Ставки, где четко и ясно все расписано. Ссылка на то, что 46-я армия была развернута для отражения противника, наступающего вдоль Черноморского побережья, тоже не серьезна, так как противник почти беспрепятственно следовал вдоль побережья, заняв город Новороссийск, и подошел к Геленджику.

Ставка Верховного, видя беспомощность командующего фронтом Тюленева, будучи озабочена серьезным прорывом немцев в Закавказье и к бакинской нефти через Владикавказ-Грозный-Махачкалу, направила группу генералов (Добрынин, Сладкевич, Корсун, Серов и др.).

Туда по указанию Ставки прибыл член ГОКО Берия. Мне думается, посылать невоенного человека на фронт неразумно, но одно ясно, что до его приезда Тюленев из 20 тысяч войск НКВД, находившихся в Грузии, ни одного не тронул, и все стояли в тылу, видимо, боялся, хотя ввиду создавшейся обстановки для республики он был обязан войска НКВД использовать для обороны.

С приездом Берия они все были использованы для обороны, Тюленев мог бы и без Берия дать телеграмму в Ставку — и ему бы разрешили.

И нужно сказать, части НКВД, направленные на оборону перевалов, мужественно сражались, многие погибли смертью храбрых и многие награждены орденами. И вместе с этим кадры, подобранные командиром фронта, такие как Сергацков, Кантария, не оправдали возложенных на них обязанностей по защите Родины.

 

Осетия, Чечня

В Тбилиси мне позвонили из Москвы и дали команду немедленно выехать во Владикавказ (так как немец уже подошел на 4 км к городу) и проверить организацию обороны Владикавказа, особенно на участке, который занимает дивизия НКВД, командир которой Киселев В. И., боевой генерал.

Проехал по Тбилиси, город жил, как будто никакой войны нет. Грузины ходят веселые, разодетые. Молодых людей призывного возраста — сотни. Я с удивлением спросил водителя-русского, он мне ответил, что тут за деньги можно откупиться от призыва, а на базаре купить любую справку о болезни.

Странно! По книгам грузины значатся воинственным народом, а практически не получается. Избаловали их всякими привилегиями.

Во Владикавказ приехали на автомашине по военно-грузинской дороге в двадцатых числах октября. На подступах расположены войска, хоть и не так густо. Контрольные посты. Проверяют документы. Нарыто много окопов. Народ ходит озабоченный.

Местами нас останавливали и предупреждали, что ехать нельзя, этот участок немцы просматривают и обстреливают. Ну, а нам-то ехать надо. На полном ходу удавалось проскакивать. В таких случаях я сам садился за руль, чтобы шофер не растерялся.

Только один раз с полного хода чуть не заскочили в воронку снаряда, разорвавшегося перед нами.

В горкоме партии никого не нашел. В НКВД вахтер сообщил, что все сидят в бомбоубежище, и указал, куда ехать. Там я нашел все начальство.

Рассказали об обстановке. Войск мало, немцев наступает много. Созвонился с командующим фронтом Тюленевым, командующим Северно-Кавказской группой войск генералом-полковником Масленниковым И. И.

Обрадовались, что я во Владикавказе. Они находились в Грозном. Условились встретиться в штабе дивизии около Владикавказа генерала НКВД Киселева В. И. (рыжего). Киселевых в НКВД было три генерал-майора.

Поехал в штаб дивизии. Там генерал-майор Киселев ознакомил с обстановкой на фронте. Картина безотрадная, протяженность большая, а войск мало. Через полтора часа приехали Тюленев и Масленников в блиндаж к В. И. Киселеву. Поговорили, почертыхались, что дела плохие. Потом Тюленев говорит: «Хорошо, что ты заехал, нам легче».

В конце разговора Тюленев, откашлявшись, говорит: «Мы с И. И. Масленниковым взвесили обстановку и пришли к выводу, что надо доложить в Ставку Верховного Главнокомандования выводы и предложения об обстановке».

Я поддержал, что надо это сделать. Тогда Тюленев вынимает из полевой сумки написанную шифровку на бланке, подает мне и говорит: «Вот тут мы сочинили донесение т. Сталину и сделали подписи „трех Иванов“ (Тюленев, Масленников, Серов)».

Я начинаю читать. Вначале все идет гладко. Излагается обстановка. Я киваю головой правильно. А затем читаю дальше и вижу, что они предлагают в Ставку «Занять оборону по линии станицы Слепцовская-Малгобек», т. е. в 30 километрах в тылу Владикавказа.

Перечитал это место еще раз. «Ну как?» — спрашивают меня. Я посмотрел на них, они были уверены, что я согласен. Я говорю, что подписывать эту «грамоту» не буду. Спрашивают: «Почему?»

Я набрался спокойствия и говорю: «Вы задумали отдать без боя немцам Владикавказ? Так я понял телеграмму?» Тюленев: «Ну, ты сам убедился в обстановке, что мы и трех дней не продержим его».

Я: «Так надо и написать в телеграмме, что хотите сдать Владикавказ, а не выкручивать всякие Слепцовские рубежи и т. д. Подписывать я не буду и вам не советую, так как есть возможность защищать Владикавказ, а не сдавать его немцам».

На этом мы и расстались. Тюленев покраснел, но ничего не сказал, а И. И. Масленников смутился, ведь Тюленев его начальник, но не мой.

Однако, как я потом узнал, они вместо моей подписи проставили подпись члена Военного Совета Фоминых* и послали.

Я позвонил Поскребышеву и рассказал об этой телеграмме, чтобы он доложил т. Сталину, и от себя добавил, что тяжело, но надо держаться, так как оставляя Владикавказ, мы открываем Военно-Грузинскую дорогу в Закавказье, в Грузию, и второе — <если> переходить на равнинную площадь к обороне Слепцовской, где немцы нас будут гнать до Каспия, до Баку, <то> полетит и Грозный, и нефть.

Как мне потом рассказывал Иван Иванович Масленников: когда они послали шифровку о сдаче Владикавказа, на следующий день от Сталина последовала страшная ругань и приказание держаться и не сдавать Владикавказ. Я в последующие дни еще раз проверил дивизию В. И. Киселева, которая держала оборону, затем нам подбросили стрелковую бригаду.

Когда я ознакомился несколько с обстановкой под Владикавказом по докладу Киселева и выездом в части, и поехал к Ивану Ивановичу в штаб, который был в Грозном.

Нужно справедливо сказать, что Масленников практически в штабе не бывал, в отличие от Тюленева. Он все время был в частях и непосредственно на поле боя.

Обстановка к тому времени складывалась следующая: у нас были данные, что Гитлер приказал частям во что бы то ни стало захватить Майкоп и Грозный, иначе нечем будет немецкой армии без горючего воевать, и, кроме того, он рассчитывал, что, захватив Кавказ (имеется в виду: если Гитлер захватит Кавказ. — Прим. ред.), Турция выступит войной против СССР. Эти данные похожи на правду. Было видно, с каким упорством он двигал войска на перевалы и Владикавказ.

У Ивана Ивановича я узнал, что к моменту активности наступательных действий немцев на Северный Кавказ… у командования Северо-Кавказской группой войск, т. е. у Ивана Ивановича, было 5 стрелковых дивизий, 9 стрелковых бригад и 5 танковых бригад. Казалось бы, достаточно войск, чтобы обороняться.

Масленников — честный командир, по-честному мне сказал, что Тюленев его игнорирует. И добавил, что «когда мы уехали от тебя, я дорогой ему говорил не раз, что Иван Александрович прав, когда он говорил, что нельзя посылать такую шифровку т. Сталину, но он настоял на своем».

Он мне рассказал, что сейчас из Генштаба прилетел генерал Бадин (описка: генерал-лейтенант Бодин. — Прим. ред.), и они разрабатывают план наступления наших войск. И упор делается на окружение большой группировки войск, сосредоточенной под Владикавказом в районе Алагир.

Там же в штабе я познакомился с командующими армиями: генерал-майором Хоменко* (ну, этого генерала я знал по НКВД, где он служил), с Рассказовым*, хорошим генералом, генералом Коротеевым* (боевой генерал), с Мельником* и другими. У всех у них в составе армий были дивизии НКВД, хорошие, боевые, стойкие дивизии.

Дивизии НКВД были: под Владикавказом, в Грозном, Махачкале, Баку и т. д. В том числе и на перевалах Кавказа, где были использованы пограничные отряды НКВД под названием «особый отряд».

Вдоль Военно-Грузинской дороги я организовал так называемую «дивизию НКВД» из работников НКВД, милиции, пожарной охраны, подсобных отделов НКВД и других организаций. Эту дивизию, когда уже была готова, я в районе Грозного осмотрел и представил им командира дивизии, комиссара милиции Орлова. Здоровый парень, достаточно волевой.

Этой дивизии была поставлена задача курсировать по Военно-Грузинской дороге, выставлять боевые посты, а в наиболее уязвимых точках, ущельях, на поворотах дороги — боевые точки с пулеметами, подготовить взрывные шашки для обвалов в наиболее узких местах и т. д.

Это все они быстро выполнили, я приехал, осмотрел, вроде все было хорошо. Затем мне Орлов стал докладывать, что в ряде мест чеченцы начинают безобразничать. Застрелили несколько бойцов дивизии, зарезали командира роты, подрывают заложенные мины и т. д. Я приказал начальнику УНКВД Грозненской области чеченцу Албогочиеву разобраться в этом и доложить. Тут что-то дело нечисто…

К несчастью, где тонко, там и рвется. В Грозном получены данные, что немцы в тыл за Грозный в горы выбросили несколько офицеров во главе с полковником, задача которого организовать из чеченцев и ингушей диверсионный отряд 200–300 человек, с тем чтобы в нужный момент, когда будет по радио дана команда, они бы ударили нам в тыл и заняли Грозный.

Поехал во Владикавказ, чтобы там разобраться, а затем уже в Грозный. В общем, все подтвердилось. В Грозном я съездил проинформировал секретаря обкома Иванова* и председателя Совнаркома Моллаева* (ингуш).

Иванов мне рассказал, что у него есть данные, что чеченцы особенно плохо настроены против советской власти, что он им не доверяет. Пришлось разрабатывать план мероприятий против этого диверсионного отряда.

Ночью я поехал в Ведено (аул, откуда воевал против царскою правительства Шамиль). Хотя мы ехали поздно вечером, но при свете луны было видно, как чеченцы группами по 5–6 человек сидели на корточках и что-то болтали, словно готовились к чему-то. Мы, не останавливаясь, проехали аул и выехали за него в горы, но много не пришлось ехать, так как там дорога переходила в широкую тропу, и мы остановились.

Была тихая звездная ночь. На юге особенно яркими кажутся звезды и луна. Пока мы любовались ночной природой, красотой гор, которые необыкновенно освещались луной, и уже собирались обратно, как услышали гул самолета, хотя и отдаленный.

Кто-то сказал, что, наверно, наши из Баку пошли на разведку, но, к сожалению, через пару минут мы услышали завывающий звук немецкого самолета. Стали наблюдать. Шел на высоте 1,5 тысячи метров.

За горами мы заметили вроде каких-то вспышек, он туда и направлялся. Через пять-семь минут он развернулся над этим освещенным местом и стал кружить. От нас это было 10–12 километров. Мне стало ясно, что немец пришел на связь с диверсионным отрядом и, вероятно, что-нибудь сбрасывает.

Мы поехали обратно в Грозный. Там в городе я решил пройтись и вновь услышал звук этого самолета, возвращавшегося обратно. По моим подсчетам он там над отрядом был не менее 40 минут.

Утром я послал в аул двух сотрудников-чеченцев с задачей разузнать поподробнее об этом отряде, и послать на место хорошего агента…

После совещания приказал Албогачиеву* (нарком внутренних дел) часов в 10 вечера собрать на конспиративной квартире лучших из лучших чекистов 10 человек русских и 2 чеченцев, наиболее преданных. Туда подбросить солдатских шинелей, телогреек и сапоги. Албогачиев удивился, для чего это нужно, однако пошел выполнять.

Обстановка в г. Грозном, как мне доложили, тревожная. Боятся немцев. Чеченцы ходят нагло, а в некоторых случаях грозят русским убить, когда придут немцы.

Имелись случаи, когда находили трупы солдат, которые везли продовольствие на фронт. Лошадей забирали вместе с продовольствием. Поступили данные от агентов, что нарком просвещения Чентиева* через своих людей связывает заброшенных в горы немцев с антисоветски настроенными чеченцами. Придется завтра допросить ее.

В 22.00 с Албогачиевым пошли на конспиративную квартиру. Сотрудники собрались. Кто-то не растерялся, принес нам покушать. Очень кстати.

Я ребятам сказал: «С сего часа вы все бандиты. Один из вас дезертир из Советской Армии, другой уклонился от призыва, третий — антисоветчик, бежавший из Грозного и т. д., придумывайте всякий себе легенду и соответственно одевайтесь и берите оружие». Все смотрят на меня и думают: «Рехнулся генерал».

Продолжаю дальше: «На рассвете отдельными группами выйдите в район Ведено (бывшая крепость Шамиля) недалеко от Грозного. Там вы сходитесь в горах в лесу в одну банду и питаетесь за счет местных жителей. Задача: разведать, где находятся немцы и их пособники, что они замышляют. Все это разведать и выслать ко мне человека или, возможно, двух. Самим оставаться до моего приказания в горах. Ясно?» — «Ясно». Албогачиеву остаться до утра, отработать все вопросы до деталей, проводить и доложить.

Через два дня после этого, ночью мне позвонили из Курчалоевского района и доложили, что туда вечером явилась банда в 200 человек, все местные власти разогнала, а имевшийся взвод солдат блокировала и предлагает им сдаться.

Час от часу не легче. До района примерно километров 40. Приказал к утру приготовить лошадей мне, и еще десяти сотрудникам, и решил выехать на место. Ведь там взвод наших солдат. Не может быть, что всех побили. Доехали до Ведено на машинах, а дальше верхом.

Километров 20 ехали все хорошо, а потом у некоторых стали лошади приуставать. Это плохо. Лошадей оставили, а сотрудникам с оружием приказал идти.

Подъезжая к райцентру, на горах увидел костры и людей. Они, видимо, нашу конную группу тоже увидели.

Когда подъехали к дому, где был райисполком, оттуда вышел чеченец, а за ним красноармеец. Спрашиваю: «Где взвод?» Не отвечает. Оказывается, бандиты три раза посылали парламентария, чтобы взвод сдался, те не сдались. Пытались поджечь дом, отбили стрельбой. Бойцы обрадовались, когда мы вошли.

Рассказали все по порядку. «Где власти?» — спрашиваю. Оперуполномоченный говорит: «Как бандиты вошли в райцентр, все разбежались по аулам и в лес, так как боялись, что убьют».

Я оперуполномоченному приказал находиться там, на месте, и пообещал прислать еще взвод. «Если будут приходить районные работники, то помогите им оружием и берите под защиту».

Вообще говоря, среди чеченцев столько всякой подлости. Как только почувствовали, что близко немцы, сразу подняли голову и давай в тылу безобразничать. Ведь им советская власть 23 года помогала, людьми стали, а как только советской власти стало тяжело, и они руку на нее подняли. Подлые люди.

На обратном пути уже почти темно было, имел место курьезный случай. Я еду впереди, маузер в руке, вальтер в кармане, вдруг из кустов выскакивает бандит с автоматом и ко мне.

«Товарищ комиссар, мы бандита поймали!» Ничего не пойму. Где, что, кто вы. Отвечает: «Я из вашей группы».

Наконец, я понял, что это мои «бандиты». Спешился. Повел меня в кусты. Там стоят два «бандита» и держат человека, на голову которого одета конская торба, чтобы он не видел.

Оказалось следующее. Этот бандит был полгода назад председателем Веденскою райисполкома, член партии. Забрав деньги и оружие, ушел к бандитам. Затем поругался с бандой и ходил в одиночку.

Встретив нашу «банду», он решил примкнуть к ней. Все это он рассказал и в подтверждение привел ряд случаев, кого он за полгода убил из советских людей. Наши сотрудники знали об этих убийствах, но не знали, что это он сделал.

Видя такое дело, наша «банда» разоружила его под видом провокатора, который может выдать «бандитов», и сказали ему: «Мы тебя покажем нашему главарю и тогда решим».

Когда я стал с ним разговаривать через торбу, то он мне все время доказывал, что он кадровый бандит и имеет заслуги в убийствах. Я тогда приказал снять с него торбу. Когда он увидел мои ромбы, побелел как бумага и сел на землю.

После этого мы с группой бойцов нашли в горах ущелье, где скрывались немцы, и забросали гранатами. Много было побито. Изъято было до 200 винтовок с иранскими клеймами. Потом выяснилось, что это немцы изготовляли под видом иранцев.

 

Битва за Владикавказ

Через сутки резко изменилась обстановка под Владикавказом. Немцы прорвались и заняли аул Гизель в 7 километрах от Владикавказа.

В Северо-Кавказскую группу приехали Саджая и Бадин (из генштаба). Затем Саджая, Бадин и нарком внутренних дел Северной Осетии Зоделава поехали в район Гизеля, и все трое были убиты при бомбежке.

6 ноября я уже был во Владикавказе. В тот же день я из Грозного, куда прилетел, переехал во Владикавказ. Обстановка была тяжелая.

Немцы подошли к городу и обстреливали электростанцию города из пушек. Все местные власти сидели в бомбоубежище, врытом в гору. Правда, они устроились довольно хорошо, вплоть до ковров. Ходили все по-партизански, в полушубках, сапогах, штанах.

Секретарь обкома Мазин, вздыхая, рассказал, как погибли эти три генерала. Условились, что я буду к ним приезжать каждый день, а сейчас поеду в штаб дивизии, которая обороняет город, к Киселеву В. И.

Командир дивизии наш пограничник В. И. Киселев. Не путайте с крымским Киселевым, тот Н. И. тоже генерал. Киселев мне доложил обстановку: войск мало. Справа от него обороняется стрелковая бригада, которая вытянулась на участке более 10 километров (положено максимум 56 километров для бригады, да еще полностью укомплектованной).

Я остался ночевать у него в землянке. Предупредил, что в Ставке особенно наказывали, чтобы не пропустить немцев по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси. Военно-Грузинская дорога шла прямо из Владикавказа через перевал и в Грузию.

Поутру мы с Киселевым поехали по Военно-Грузинской дороге и определили, где надо поставить пушки, чтобы не пустить немцев, и какие узкие проходы взорвать. С вечера уже начались работы, долбили колодцы для взрывчатки, подводили провода, устанавливали наблюдательные пункты и т. д. Вдоль северных скатов Кавказских гор выставили посты, с тем, что если немцы пойдут в обход, то сразу наткнутся на них, и мы будем знать.

Вечером созвонился с двумя наркомами Северно-Осетинской и Чечено-Ингушской <республик>, чтобы они из сотрудников создали заградительный отряд, по типу Москвы, с тем чтобы задерживать всех военных, опрашивать и направлять на передний край обороны…

Праздник 7 ноября 1942 года я сидел в окопах вместе с бойцами. Немцы обстреливали из пушек Владикавказ. Вечером позвонил мне секретарь Северо-Осетинского обкома т. Мазин и пригласил вместе пообедать. Я, поблагодарив, спросил, где он. Отвечает: «На КП Обкома».

Ну я все-таки уговорил его не срамиться, а поехать на квартиру, в город, авось не обстреляют. Так и сделали. Дома у него мы пообедали и опять разошлись по своим местам…

В общем, во Владикавказе период был очень напряженный. Я описываю события не последовательно, наиболее яркие в начале, а потом остальные.

В октябре пришлось нам туговато. Немцы, видя, что через Малгобек это километров 20 с.-в. Владикавказа и сильно продвинулись. Пришлось нам с Масленниковым срочно затыкать эту дырку.

Правда, к тому времени уже ему подбросили войск, хотя и не полностью качественных, но количество было. Я сказал — некачественных, имея в виду — некоторые части оказались морально не подготовленными для защиты нашей Родины.

Был такой случай. Утром позвонил Масленников и говорит: «Давай быстро съездим в Армянскую дивизию, там неприятность». Я быстро к нему подъехал, и мы помчались.

Приезжаем на КП, докладывают: командир дивизии Петросянц или Саркисянц, полковник. Оказывается, против одного из полков его дивизии немцы поставили «Кавказский легион», составленный из предателей Родины. Туда входили грузины, армяне и азербайджанцы.

Так как позиции немцев были близко от наших, 150–200 м, то немцы поставили громкоговорители и стали на армянском языке призывать наших армян переходить к ним. На рассвете политрук батареи, армянин, поднял батарею и повел к немцам.

Командир батареи, русский, выхватил револьвер, подбежал к политруку и приказал вернуться. Сзади выстрелом командир батареи был убит, и все ушли к немцам.

Мы возмутились и начали ругать командира дивизии, как он это допустил. Он вместо оправдания заявил: «Товарищ командующий, дайте мне русскую дивизию, и я покажу, как умею с ней воевать».

Я ему сказал, что с русской дивизией всякий может воевать, а ты со своими армянами повоюй. Потом эту дивизию отвели в тыл. Правда, в том же месте из этого «легиона» к нам тоже перешла группа…

Вот какие бывают в жизни моменты. Я Масленникову рассказал, что на перевалах, где я был, там азербайджанцы, армяне и грузины для того, чтобы уйти с переднего края, брали в руку шлем, подымали его над головой и держали, пока немецкие снайперы не пробьют руку. После этого его отправляли в медсанбатальон.

Когда я приехал, мне начальник о<собого> о<тдела> дивизии доложил об этом, я пошел в медсанбатальон, осмотрел этих больных, и тех, у кого рука не была раздроблена, приказал отправить в окопы. Когда на передовые явились эти вояки, резко снизились случаи самострелов и ранений в руку.

Как потом я уже жалел о том, что рассказал об этом Ивану Ивановичу. Оказывается, после разговора со мной он дал телеграмму в Ставку с просьбой расформировать и разослать по русским частям национальные дивизии: армянскую, азербайджанскую и грузинскую, которые были у него в составе группы войск.

Секретари ЦК Грузии, Армении и Азербайджана, знатные люди республик, дали телеграмму т. Сталину с возмущением, что Масленников разжигает национальную рознь, клевещет на бойцов и т. д. И Ивану Ивановичу пришлось каяться и отмежевываться. Я пожалел его, что он так опрометчиво поступил…

 

«Должен сказать всю правду…»

Я должен сказать всю правду, то, что я видел, что испытал на себе в числе других генералов, офицеров и солдат, что Закавказский фронт и Северная группа войск, я имею в виду командование, легкомысленно отнеслось и не придало серьезного значения предупреждениям Ставки и телеграммам Сталина об опасности, которая надвигалась на Кавказ. Не приняли мер по обороне перевалов и созданию крепкого оборонительного рубежа под Владикавказом, Малгобеком.

Ведь, кстати сказать, там места позволяли сделать оборону неприступной, как это было под Москвой. О легкомысленности Тюленева я слышал еще в 1939 году, когда он был в Одесском военном округе.

И когда войска округа принимали участие в присоединении Западных областей Украины, то Тюленев, побыв в Тернополе 2–3 дня, приехал в Москву с Тимошенко, который повел его к Сталину, где Тюленев со смехом рассказывал, как он напугал ксендза, что отрежет ему важное мужское место, если из костелов будут продолжать стрелять по нашим бойцам. Тюленева так и звали среди военных — «Ванька-шутник».

Так вот на Кавказе он тоже шутил, вертелся в Сухуми возле Берия, который приезжал на несколько дней, а затем также сопровождал Берия во Владикавказе вместе с генерал-майором Вершининым* (командующим авиацией Закавказского ВО), где побыли одни сутки, «накрутили» Масленникова и меня, чтобы держались и не отступали, и на этом руководство кончилось.

Нужно прямо сказать, что 37-я армия, на которую была возложена задача организовать прочную оборону под Владикавказом и на Моздокском направлении, не справилась с этой задачей. Командующий Козлов в ряде случаев терялся и не мог управлять армией, а иногда выжидал с расчетом, если немцы не пойдут в наступление, то и ему нечего их тревожить.

Нужно по-честному сказать, что за два года войны я насмотрелся на такие случаи и на других фронтах. Это объясняется все же недостаточным опытом войны, боевой закалкой…

Мы на обороне Кавказа находились на сегодняшний день уже почти 5 месяцев, и нужно сказать, что бойцы и командиры мужественно, с чувством долга перед Родиной сражались и упорно отстаивали родную землю.

Ради объективности должен сказать, что и среди военных были трусы и маловеры, которые бросали поле боя или подставляли руку под пулю, но таких единицы. Абсолютное большинство храбро отстаивали каждую пядь земли…

О том, что на гитлеровскую удочку клюнули некоторые люди из наших восточных национальностей и подались в армянские и грузинские «легионы», — это также известно, и я об этом слышал в передаче по радио, когда мы сидели в окопах у командира армянской дивизии, где со стороны немецких окопов почти круглые сутки шумело радио, выставленное в окопах, чтобы армяне переходили к немцам.

Мне также приходилось организовать борьбу, я уже говорил с «представителями мусульманского народа», которые в тылу Грозного и Владикавказа организовали банды и чинили подлости Красной Армии. Нашлись отщепенцы и трусы, которые пошли за немцами.

Но их было немного. И не уверен в том, что их так много, как об этом говорили мне не раз русские, проживающие в Грозном и Владикавказе, якобы их ежедневно чеченцы и ингуши пугают, что зарежут, когда придет Гитлер.

В отличие от чеченцев, северо-осетинцы вели себя хорошо. Помогали Красной Армии, и я не слышал от них жалоб, ни нытья от бомбежек немцами Владикавказа.

Почти весь декабрь 1942 года я и занимался чеченцами-бандитами. Эта подлая Чентиева так и не сказала, через кого она связывалась с немцами, никого не выдала. Вела себя нагло. Расплакалась, а отказалась сказать правду.

Председатель Совнаркома Чечено-Ингушской АССР Моллаев и секретарь обкома Иванов требовали арестовать её. Я донес в Москву об этом и оттуда получил указание Кобулова (этого негодяя): «Нарком приказал направить Чентиеву в Москву». Видно, ему сказали, что она красавица, и вот решил посмотреть на нее.

Нужно объективно сказать, что она была действительно красавица, 26 лет. Потом я узнал, что ее завербовали, а толку не было никакого. Глупо!..

В январе везде началось повсеместное отступление немцев, в том числе из Северного Кавказа и Кубани, и Чентиева-то не нужна уже была, и ее освободили. Мне не дал Кобулов дела сделать и сам не сделал, а подлецы остались на свободе.

 

Покушение на Микояна

Когда нахожусь в Москве, то и писать не хочется. Хотя день и ночь работаешь. Много всяких впечатлений, наблюдений и т. д.

Меня особенно поражает, когда наблюдаешь за людьми, которые в трудную минуту ведут себя трусливо, угодливо, подхалимски, а как только положение начинает улучшаться, и кстати сказать, не на фронте Отечественной войны, а его личное положение, так сразу такие люди начинают драть нос, делать умный вид, вроде он спас Россию.

Этим характерен Кобулов и его приспешники Цанава, Мешик, Абакумов и др. Ни один из них не был на фронте, а всё в тылах или в бегах. А сейчас посмотришь на них и удивляешься. Набираются наглости рассказывать о фронте, об ужасах, о своем героическом поведении, когда попадал в Москве под бомбежку, бесстрашии и т. д.

На следующий день после прилета в Москву, когда я зашёл к Меркулову, он довольно мрачным тоном сказал, что в 19 часов <Сталин> вызывает нас с тобой и Абакумова на «ближнюю». Ближняя дача находилась в 4-х км от Поклонной горы при въезде в Москву по Минскому шоссе. Дача расположена в лесу, особенно примечательного не представляет ни снаружи, ни внутри.

Я спросил Меркулова, а почему вызывает. Он сказал, что позавчера солдат Московского округа Николаев залег около памятника Минину и Пожарскому с «СВ» (скорострельной винтовкой) и, дождавшись выезда из Кремля кого-либо из членов правительства, начал стрелять.

В машине был А. И. Микоян. Две пули, попавшие в машину, только поцарапали и все. (Паккарды, на которых ездили члены Политбюро, были бронированные). Я почувствовал что будет неприятное, потому что такого случая не было с 1934 года (с убийства С. М. Кирова*).

Поехали все трое на одной машине. Когда вошли и разделись, Сталин ходил в с головой и курил.

Кстати сказать, несмотря на то, что все мы имели звания и к тому же большие — Меркулов 4 звезды, мы с Абакумовым по 3 звезды, т. е. генерал-полковники (по линии органов), но Меркулов и Абакумов, видимо, подражая Сталину, форму не носили. Я всегда был в форме, кроме случаев, когда нужно быть в гражданском платье по оперативным соображениям.

Когда вошли, Сталин поздоровался; вернее, мы, а он ответил и начал сразу, обращаясь к Меркулову: «Вам известно о случае стрельбы по Микояну?»

Меркулов: «Да, т. Сталин, мы вместе ведём следствие с т. Абакумовым».

Сталин: «Что следствие, следствие, на черта мне нужно ваше следствие. Позор, не знаете, что у вас под носом делается».

В ходе первых фраз как-то получилось, что мы встали в ряд, я с краю. Сталин продолжал, обращаясь к Меркулову: «А вы в армии служили?» Меркулов: «В 1916 году по окончании Петроградского университета был вольноопределяющим».

Сталин скривился и начал: «Ну вот, что с него взять, в армии не служил», потом посмотрел на меня и добавил с иронией: «Вольноопределяющий». А потом, обращаясь сурово к Абакумову: «А вы?» Абакумов: «Нет, не служил».

Ну, это его уже окончательно взбесило. «Ну вот, что с них взять. Военного дела не знают», а затем, обращаясь ко мне: «И это называется начальник особого отдела Красной Армии».

(Абакумов к тому времени был начальником Главного управления особых отделов СМЕРШ.).

И далее Сталин продолжал: «Так дальше не пойдёт, надо нач<альни>ком особого отдела военного. Война идёт, мало ли что может быть, а тут гражданские люди».

И далее, посмотрев в мою сторону сказал: «Товарищ Серов вам надо взять и руководить особыми отделами фронтов, вы человек военный и с этим делом успешно будете справляться». Я промолчал. А сам подумал, что если еще раз об этом скажет, то я буду отказываться.

Я знал, что на особых отделах фронтов были Абакумовым назначены малограмотные особисты, как в общеобразовательном плане (3–4 класса образование, но большой стаж в органах), так и в военном ничего не знают. Потому трудно будет переделывать таких особистов в короткий срок.

И дальше Сталин, решив, что назначение уже состоялось, обращаясь к Меркулову, продолжал: «Соберите всех начальников особых отделов фронтов и все вместе проведите совещание, на котором укажите на серьёзные недостатки в работе особых отделов и поставьте задачу в кратчайший срок устранить их, вы потом, т. Серов, мне доложите».

Я снова промолчал. Затем Сталин сказал: «Вы с этим не затягивайте. Идите и проводите».

Мы вышли, сели в одну машину, Абакумов посмотрел на меня и говорит: «Ну вот, принимай дела», я ответил, глядя на него: «Ничего я принимать не буду». Меркулов молчал. Когда приехали в Наркомат, я ушёл к себе.

Вечером позвонил Меркулов и спросил, что будем делать. Я опять уклонился от ответа. Тогда он сказал, что уже подписал шифровку о созыве совещания через сутки.

Совещание открыл Меркулов, он довольно подробно пересказал разговор с т. Сталиным. Абакумов сидел как оплёванный, а я тоже мрачный. После совещания некоторые начальники особых отделов — генералы — стали подходить уже ко мне с вопросами по фронтовым делам, но я не стал слушать, сказав, что когда будет приказ, то и дам необходимые указания.

Когда разошлись, я сел у себя и долго думал, как браться за работу, где кадры мало того, что слабо подготовленные, а главное — испорченные. Раз они не могут организовать как следует работу по выявлению шпионов и диверсантов в частях и в тылу войск, то все это должны чем-то восполнить, чтобы «показать» видимость и работы и «свои успехи».

Тогда они встали на наиболее успешный и легкий путь это следить, какой генерал или офицер имеет п.п.ж. (полевую походную жену), кто что взял себе при взятии города и отправил семье, причём мелочи: радиоприемник, безделушки, зачастую продукты и т. д. При этом с вещами посылали нарочного. На таких офицеров и генералов заводились «дела» с подробным добавлением отсебятины и направлялись донесения Абакумову.

Я это все знал, так как многие особисты работали у меня на Украине или здесь в Москве и охотно заходили ко мне, когда я был в Москве или на фронтах. Вот поэтому мне ужасно не хотелось идти в управление СМЕРШ, хотя начальник управления был заместителем Наркома обороны (т. Сталина).

Я решил сидеть и не приступать к работе, в расчёте на счастливый какой-нибудь случай…

Утром, разбирая почту, я увидел шифровку Уполномоченного ГКО по ленд-лизу Папанина И. Д., в которой он докладывал, что караван судов, шедший из США в Архангельск, в Белом море (указывал параллели) подвергся налету немецкой авиации, и 12 кораблей с сотнями танков, самолетов, автомашин и военным снаряжением были потоплены, только один пришел в Молотовск. На телеграмме резолюция Сталина: послать на место Серова. Тщательно расследовать и доложить.

Я Меркулову показал телеграмму и сказал, что завтра утром вылетаю. Меркулов пожал плечами и ничего не сказал. Я родился в рубашке — не хочу принимать особые отделы и удаляюсь от них в Архангельск.

 

«Бегство» в Архангельск

В Архангельск прилетели нормально. На аэродроме встречал Папанин, который тут же, волнуясь, спросил, какой у меня план. Я сказал, что буду расследовать, как это поручил т. Сталин, а потом с результатами ознакомлю.

Он предложил мне остановиться у него, но я сказал, что неудобно его беспокоить. Буду в УНКВД, а жить в гостинице.

В первый же день познакомившись с городом, я к вечеру вызвал командующего ВВС Архангельской зоны и тщательно разобрался, смогли бы истребители вылететь на помощь американским кораблям. Когда промеряли расстояние от аэродрома до места происшествия в море, то оказалось, что самолетам не хватило бы горючего возвратиться на аэродром. Значит, авиация не могла спасти положение.

На следующий день вызвал моряков, с которыми так же по карте разобрался, смогли ли <бы> они направить быстроходные катера для того, чтобы вызволить из беды корабли. Оказалось, что по их скорости они пришли бы к шапочному разбору.

Далее осталось выяснить, почему же американцы, 12 экипажей кораблей, не могли побить немецкие самолёты. Переоделся в гражданский костюм, взял с собой работника УНКВД, местного переводчика и поехали в Молотовск, чтобы встретиться с американским капитаном корабля.

Там я представился как мэр г. Молотовска и прибыл приветствовать капитана со счастливым прибытием в Архангельск.

Передо мной стоял высокий, седой, бодрый старикан лет 72 с гвардейской выправкой. На моё приветствие он улыбался. Затем поблагодарил меня за внимание, и у нас завязался непринуждённый разговор.

Когда я его спросил, как же ему удалось выскользнуть от немцев, — это его уже совсем подкупило, и он, не отвечая, взял меня под руку и повел на палубу. На палубе капитан совсем разошёлся.

Поведал он следующее: когда они подошли к такой-то параллели, над ними прошёл немецкий самолёт Фокке-Вульф-амфибия. Через несколько минут появились ещё несколько таких же самолетов и сели на воду. С самолетов были выброшены морские знаки, чтобы экипажи покинули корабли и на шлюпках следовали в Норвегию или Финляндию, в противном случае вместе с кораблем будут торпедированы.

«Я вижу такое дело, приказываю, — капитан разошелся, — Гарри, ставь дымовые шашки по левому борту, Томми по правому борту, Джон на корму. Когда шашки были расставлены и около каждой стояли матросы, я даю команду „зажечь шашки“, а в этот момент уже началась на некоторых кораблях паника, так как немцы торпедировали один корабль, с которого уже сошли матросы. В этой суматохе наш корабль, объятый дымом, начал медленно отходить в сторону Архангельска. Когда вышли из зоны, где были немецкие самолёты, я даю команду „полный вперед“. Немцы подумали, очевидно, что горящий корабль далеко не уйдет, и не стали нас преследовать. Таким образом мы здесь. О’кей!»

Я ему сказал, показывая на защитные пушки вдоль борта, так ведь на других кораблях также были пушки. Если бы все корабли обрушились на немецкие самолеты из пушек, так побили бы их. Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: «г-н мэр, там вояки собрались с пустыми головами. Они бросились по шлюпкам, чтобы удрать скорее от взрывов».

Дальше он уже меня пригласил в кают-компанию и под джин и виски продолжил рассказ, и я еле ушёл, так как он всё ещё хотел рассказывать.

Вообще говоря, он молодец, старикан, но действительно у американцев с пустыми головами, очевидно, не было намерения вступать в бой с немцами. Поэтому так быстро и удрали от своих кораблей. Я ему рассказал о наших успехах на фронтах Отечественной войны. Он очень остался доволен.

На следующий день я в УНКВД сел писать шифровку в Москву. Я доносил:

1. Что авиация не могла оказать помощь кораблям, так как не хватило бы бензина туда и обратно.

2. Катера не смогли бы вовремя прибыть.

3. Американцы сами уклонились от защиты кораблей, хотя могли бы.

Я долго думал, указать или нет, что и Папанин в момент, когда получил сигнал бедствия, не обратился за помощью ни к авиаторам, ни к морякам, а потом решил, что раз ни те, ни другие не могли помочь, то не стал писать.

Папанину, видимо, наши работники НКВД или кто, не знаю, сообщали, где я и чем занимаюсь, так как в Архангельске он пользовался авторитетом.

Когда я уже кончал донесение, мне нач<альник> УНКВД доложил, что И. Д. Папанин ждёт в приёмной. Я его вызвал. Он сразу начал спрашивать, что ему за эту вину будет. Я рассмеялся и подал ему шифровку для прочтения. Когда он закончил, то бросился меня целовать и обнимать, заявив, что я его спас.

Конечно, могли бы его наказать.

Затем я ещё пробыл в Архангельске ещё 2 дня, слетал в Мурманск для ознакомления с обстановкой. Там стояли торпедные катера, которые тоже не смогли вовремя подойти и помочь американцам.

На обратном пути, когда летели над Белым морем, за нами на высоте летел немецкий бомбардировщик, и наш штурман самолёта всё время наблюдал за ним, чтобы немец не стал снижаться над нами. Но мы проскочили благополучно на бреющем полёте.

Возвратились в Архангельск, за эти дни, видимо, в Москве ознакомились с моей шифровкой, так как мне позвонил нач<альни>к секретариата НКВД Мамулов и поинтересовался, когда вылетаю в Москву. На следующий день я вылетел.

На аэродроме И. Д. Папанин мне преподнёс спальный мешок на собачьем меху, в котором он якобы спал на льдине (в чём я сомневаюсь).