Дом отца в Париже — Чета Доде — Занятия с Форе — Смерть мачехи — Третья жена отца — Монастырь Сакре-Кёр
За это время отец построил для себя особняк на улице де Прони, рядом с парком Монсо. Этот район считался тогда модным и респектабельным местом, местом, где «надо было строить». Фасад дома, спроектированного им, был относительно прост: его украшали только четыре больших медальона из золотой мозаики с изображением Шекспира, Данте, Микеланджело и Леонардо да Винчи!.. Два входа вели в дом. В ателье скульптора — огромная лестница с перилами в виде шнура из толстого красного бархата. Она играла важную роль в жизни детей. Мы располагались на ступеньках, чтобы увидеть, как расходятся гости. Главным развлечением было наблюдать за четой Доде. Он, бедный, страдал нарушением координации. Вид бесчисленных ступенек, которые ему предстояло преодолеть, держась всего лишь за бархатный шнур, вызывал у него неудержимую дрожь. Мадам Доде ободряюще похлопывала его по спине, а мы, дети, задыхаясь от сдерживаемого смеха, надеялись, что он полетит вниз.
Лестница служила также сценой для наших представлений. Я изображала балерину, без устали изобретая танцы и прыгая босиком по ступенькам.
Лестница — на этот раз с настоящими перилами! — пролет которой был весь обтянут голубым джутом, расшитым золотыми лилиями, вела на второй этаж.
Стены большого зала были затянуты красным шелком, потолок — гобеленом, поддерживаемым тяжелыми золотыми шнурами. На карнизе под потолком большими готическими буквами написано: «Любите природу больше, чем искусство. Искусство больше, чем славу. Искусство — средство. Природа — основа».
Монументальный камин был выложен фаянсовыми плитками работы Луки делла Роббиа. По обеим сторонам камина стояли витрины с итальянскими раковинами. Мебель обита гобеленами эпохи Людовика XIII. Бронзовая статуя Жанны д’Арк в центре зала возвышалась на колонне, окруженной огромным обитым шелком пуфом. Вокруг статуи — зеленые растения, на которые сверху капала вода. Это было устроено так искусно, что ни одна капля не падала мимо. Загадка — так и не разгаданная мною.
Будуар, целиком выдержанный в китайском стиле — ткани, фарфор и безделушки, — освещался двумя страшными драконами из черной бронзы, изрыгавшими лучи газового света.
Столовая, меблированная в итальянском стиле, большая и унылая, со стенами, обитыми кордовской кожей, выходила в оранжерею, где в моем воображении происходили все любовные сцены из романов, которые я тайком читала.
Из оранжереи спускались в сад, главным аттракционом которого был пони. Он имел свободный доступ в ателье отца и не упускал случая проникнуть оттуда в дом. Часто во время обеда он заявлялся в столовую, чтобы попросить сахар.
На втором этаже находились спальни отца и мачехи, библиотека и гостиная. На третьем — детские комнаты.
Отец был так же гостеприимен, как и бабушка. Его дом был всегда переполнен людьми. Но, увы, в отличие от бабушки мачеха тяготела к академическим и светским кругам. Чета Доде, супруги Каролюс-Дюран, издатель Шарпантье, доктор Поззи, супруги Менар Дориан, Фелисьен Ропс, Абель Эрман, Эдмон Арокур — вот кто были постоянными посетителями.
Поззи — блестящий человек, имеющий склонность к таинственному. Он создал секретное общество «Лига Розы». Женатые члены «Лиги» не имели права являться на ее собрания со своими половинами. Эта мера была продиктована элементарной осторожностью: устав позволял членам «Лиги» говорить и делать решительно все.
К этому обществу относились крайне серьезно. Нужно ли говорить, до какой степени оно занимало мое воображение?.. Я все время размышляла о нем долгие недели в Сакре-Кёр, откуда меня отпускали только раз в месяц. Тогда я снова встречалась со своим маленьким братом Сипой. Родной сын мачехи, он имел самые прекрасные в мире игрушки. Мне было запрещено дотрагиваться до этих сокровищ, заполнявших его комнату. Моя крестная, графиня Замойска, потерявшая дочку моего возраста, относилась ко мне с большой нежностью. Каждое лето она посылала роскошные подарки. До сих пор с восхищением вспоминаю большую куклу, почти с меня ростом, одетую в каштановый и зеленый шелк. Я назвала ее Розой. Она закрывала глаза и говорила голосом, трогающим меня до глубины души: «Папа, мама». Разумеется, я не могла взять ее в монастырь. Во время нескончаемых месяцев она жила в моих мечтах, и я лихорадочно считала дни, которые мне предстоит прожить без нее. Когда наконец вернулась домой, Розы там не оказалось. Я не сразу поняла: такое страшное несчастье, это невозможно!.. Мне ее вернут, я смогу целовать ее, рассказывать, как страдала без нее… Но нет. Мачеха, по-видимому, встревоженная моей непомерной любовью к единственному существу, которое я могла ласкать, кому-то подарила ее…
В Сакре-Кёр я буквально ничему не научилась. Из-за маленькой золотой пластинки, которую меня заставили надеть, чтобы выпрямить зубы, я сюсюкала и бормотала так, что преподаватели перестали спрашивать: каждый раз, когда я отвечала, раздавался взрыв смеха всего класса. Как только опасность миновала, я сняла злосчастный «аппарат».
Одеваясь по утрам, я ловко скатывала ночную рубашку и подкладывала ее сзади под платье, чтобы получился турнюр, который носили взрослые.
«Мари Годебска, немедленно уберите этот турнюр!» — кричала славная монахиня, обязанная следить за нашей формой. На следующее утро я снова его надевала.
Одна из моих маленьких подруг слыла мастером в искусстве ловить мух. Внимательно наблюдая за этими насекомыми, она находила точное место, где их надо было проколоть иголкой так, чтобы они не умирали. Потом нанизывала их на нитку и делала живое колье, приходя в восторг от ощущения, которое вызывало прикосновение к ее коже этих трепещущих крылышек. Мне это было отвратительно до тошноты. Может быть, ее вдохновляли «Беды Софи»…
Раз в неделю нам давали урок манер. Учителем был маленький старичок, который, вооружившись небольшой скрипкой, учил нас реверансам, вальсу и кадрили.
Реверанс был церемонией, имевшей разнообразные и четкие нюансы: начиная от глубокого придворного (шесть шагов вперед, четыре назад с приседанием на четвертом шаге — этот реверанс следовало делать только в дни посещений; он наводил ужас на многих маленьких девочек, так как надо было, не оборачиваясь, закрыть за собой дверь) до простого приседания на месте. Миниатюрная скрипка превращалась тогда в палочку дирижера, чтобы управлять нашими движениями, а маленький старый господин — в важную особу, которую мы должны приветствовать. Разные манеры и интонации, с какими следовало произносить «здравствуйте», «до свидания», обращаясь к выше- или нижестоящему, требовали также бесконечных репетиций. «Здравствуйте», за которым следовало «месье», было бесспорным знаком, что мы имели дело с тем, кто считался ниже нас.
Единственным счастливым днем недели был четверг, когда, сопровождаемая монахиней, я ездила к Форе, который давал мне уроки фортепиано. Осталось загадкой, почему мачеха, обычно окруженная посредственностями, выбрала в учителя этого исключительного музыканта. Он страстно увлекся нашими занятиями, а его удивительные уроки дали мне такую глубокую любовь и знание фортепиано, что всю жизнь играть на нем доставляет мне огромную радость.
Первый раз Форе увидел меня в Вальвене, где отец купил дом рядом с домом Малларме. Он услышал, как я играю, когда мне было шесть или семь лет, и был так поражен, что попросил родителей доверить ему мое музыкальное образование. Это одна из больших удач моей жизни. Его уроки главным образом заключались в том, что он играл для меня. Форе быстро понял, что я легко схватываю и запоминаю все нюансы его искусства. По одной излюбленной им фразе из сонаты Бетховена я поняла раз и навсегда, что такое вдохновение.
Доброта Форе, радость, которую я читала в его глазах по мере того, как делала успехи, были единственной светящейся точкой в мрачном туннеле, каким мне представлялось пребывание в Сакре-Кёр.
Одно воспоминание отмечает шестой год в монастыре. Поздно ночью меня разбудили. Одели и, ничего не объясняя, повезли к отцу на улицу де Прони. Дом был заполнен людьми, говорящими тихо и благоговейно, как в церкви. Умерла мачеха. Меня силком потащили в комнату усопшей. Я дрожала от страха. Первый раз в жизни я увидела смерть.
— Поцелуй ее, — сказал, рыдая, отец.
У меня стучали зубы. Я чувствовала, как кровь стынет в жилах. Пришлось подтолкнуть меня к кровати. Страх, который я испытала, целуя ее, помню до сих пор. Она, мертвая, пугала меня еще больше, чем живая.
Отец относился к смерти так же, как и я. Мысль провести ночь возле покойной жены была для него так невыносима, что он попросил побыть вместе с ним маркизу де Говилль. По правде говоря, она была его любовницей…
Я совершенно уверена, что отец ни в какой мере не считал это неуместным и неприличным. Так же, как после смерти моей матери он убежал из Петербурга и искал убежища у мадам Натансон, так и теперь он бежал от смертного ложа своей второй жены к мадам де Говилль — таким уж он был. Спустя некоторое время отец женился на ней.
Мачеха завещала мне триста тысяч франков и все свои бриллианты. Деньги я получила, выйдя замуж, но бриллианты, прекрасные солитеры, присвоила маркиза. Что касается отца, то, женившись, он переехал к ней на улицу де ла Помп, оставив дом на де Прони детям мадам Натансон.
Теперь раз в месяц я приходила из Сакре-Кёр на улицу де ла Помп. Новая мачеха быстро завоевала мое сердце. Она разговаривала со мной с нежностью, в которой я так нуждалась, и я страстно ее полюбила. Из монастыря посылала ей письма, полные обожания.
Нашу корреспонденцию, естественно, проверяли. Меня вызвала одна из настоятельниц. Перед ней лежало несколько листков, на которых я узнала свой почерк. Глядя на меня своими добрыми глазами, она очень мягко сказала: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас».
Вскоре мне пришлось расстаться с мачехой, так как родители уехали в Брюссель, где и обосновались.
Мне было в ту пору около двенадцати лет, и до четырнадцати я не имела с ними никакой связи. Отец после своей поспешной женитьбы предпочел быть подальше от Парижа. Я уже не выходила из Сакре-Кёр даже раз в месяц. Из этого периода моей жизни вспоминаю только увеличивающуюся страсть к музыке, которой всецело посвятила себя… Все другие занятия наводили на меня смертельную скуку.