– Что?! - Коваль чуть не свалился с банкетки. - Ты там, в постели, шпионила или детей делала, я не пойму? Откуда ты знаешь про Карамаза? Кто тебе назвал это имя? Халитов не настолько глуп, чтобы раскрывать рот в присутствии моей жены!
– Хан совсем не глуп, - задумчиво откликнулась Надя. - Он мне, как бы, ничего не говорил. Всё получилось очень странно… На второй день он пригласил меня на охоту, с ловчими птицами, потом мы ужинали в поле, жарили мясо. Меня охраняли, кроме твоих ребят, еще человек десять, ты не представляешь…
– Прекрасно представляю, - Коваль подумал, какую охрану выделил бы он, если бы к нему приехала ханская жена. У Халитова было три жены, и Артуру говорили, что все три появлялись на людях с закрытыми лицами. Слава богу, мамой была лишь одна, и чтобы забеременеть помощь питерского губернатора ей не требовалась. И так всё время на сносях ходила. Точнее, изредка выезжала в закрытой машине…
– И когда мы покушали, Эльсур даже предложил мне вина, хотя ему самому пить нельзя. Потом он играл в нарды с твоим полковником, и еще были его генералы…
– У всех генералы, - тяжело вздохнул Коваль. - А у меня, народу больше всех, а генерал всего один…
– Они говорили о волнениях на юге, а потом Халитов сказал, что Уфа решила выйти из Пакта…
– Напугали ежа одним местом!
– Халитов сказал, что Уфа выходит из Пакта, потому что не хочет разногласий с Качальщиками. Качальщики требуют, чтобы горожане не запускали старые заводы, и башкирские муллы с ними согласны. Они тоже говорят, что все беды оттого, что русским неймется. Муллы говорят, что надо жить по Книге сур. Надо чтить бога, соблюдать посты и не хлестать водку, тогда и земля не будет качаться. А еще надо прекратить учить женщин грамоте, запретить неверным торговать на рынках…
– А при чем тут мы? Мы с ними, практически, не общаемся.
– Ты знаешь, мне показалось, что Эльсур рассказывал всё это не только для мужчин, но и для меня. Даже, скорее для меня.
– То есть, для меня? - уточнил Артур.
"Это становится занятным, - подумал он, разглядывая пышнотелых ангелов на потолке. - Хан что-то задумал. Прямо говорить не хочет, а на дружбу намекает. Интриги, интриги… С другой стороны, нам с Казанью делить нечего: и друг от друга далеко, и дел общих почти нет. Тут вон с Таллинном цапаемся, новгородские буянят, купцов давеча поколотили, короче, со своими бед по горло…"
– Твои ребята стали хану возражать, - вполголоса продолжала Надя, водя указательным пальцем по мужниной груди, - убеждали его, что Качальщики вовсе не против заводов, если не сливать грязь в реки, и высаживать деревья, и всё такое… Они разбуянились, тебя защищали. Рассказывали ему, сколько ты в Питере мастерских запустил, и про свет на улицах, и про паровики, и про биржу. Хан слушал, слушал… Знаешь, как он слушает: глазки прикроет, сам кругленький, вот и кажется, что добренький. Так он их слушал, пока не выдохлись, а после сказал, что и сам всё это знает.
Сказал, что в Питере полно татар и что сам он у нас на бирже деньги оборачивает, и даже казанские рубли готов нашими заменить. И вообще, про губернатора Кузнеца он слышал много хорошего, но жить теперь они будут своим умом.
Тут он опять, вроде как погромче заговорил, чтобы я слышала. Он сказал, что жить надо так, как завещали деды. Тогда все сытые будут, и раздоры кончатся. И тут такое на нас погнал… И про то, что в Питере гулящие девки в кабаках нагишом пляшут. И про то, что ты такие кабаки со спальнями разрешил, и налоги с них в казну берешь. И про то, что у нас девкам и бабам курить на улицах не запрещают. И про то, что у нас тех мужиков, кто с другими мужиками милуются, не топят, как у них, и причиндалы им не режут… Вот, говорит, приезжали гости с юга, там всё строго, потому и народ не балует. Гулящих палками да камнями бьют, и школы только при мечетях оставили, потому что от школ самый большой вред идет.
И мы, говорит, скоро у себя так сделаем, дайте срок. А иначе, сказал он, вернутся времена Большой смерти. Тут стало так тихо… Сам знаешь, всуе Большую смерть поминать негоже.
"Это с чего, такие страсти? - спросили наши. - Лет десять, почитай, уже масок никто не носит, а дети так и не помнят, откуда Большая смерть взялась".
"Это и плохо, - сказал Халитов, - что не помнят. Большая смерть пришла к людям, когда они на бога плюнули, и стали жить как скоты. Я слышал, - говорит он, - что у вас, в Петербурге, в школах до того дошли, что лекарихи девок без стыда учат, как с мужчинами ложиться. А еще я знаю, что у вас не трогают тех, кто жует траву и курит зелье, и вместо того, чтобы бить их насмерть палками, отправляют к Хранителям, на лечение. И что на такое грязное дело лекарей сам губернатор подбил. А с того, мол, началась Большая смерть, что стыд потеряли".
– Черт возьми! - вскипел Коваль. - Что же он валит всё в одну кучу? Я пытаюсь возродить половую гигиену, при чем тут бордели и анаша?
– Ну, наши так и сказали, что мол, против срамных болезней учат, чтобы детки здоровые были. Мамочек-то всё больше становится, тьфу-тьфу… А хан отвечает, что от такого учения весь вред и пошел. Что жили их предки в святости, и дочерей своих в узде держали, пока с запада такая вот гниль не поперла. Приезжали к нему-де люди от Карамаза. Книги древние показывали да газеты. Там так и написано, что… Сейчас вспомню, как же это? Что, мол, духовники Востока призывали людей вернуться к тра-ди-ци-ям, а власти их не слушали и раздавали бабам резину, чтобы детей лишних не было. И про мужеложцев написано было, и про девок кабацких. Будто имамы говорили, что таких надо плетками бить и из городов гнать, тогда зараза бы не пришла в дома к правоверным. Но имамов не слушали, потому что деньги были у злодеев…
– Н-да, старая песня… Но я же общался с Эльсуром, он не был таким отродоксом…
– Не знаю уж, кем он не был, но мне там не понравилось. И в городе не понравилось, а в деревне и подавно. У них и так мало кто древние книги разбирает, а теперь девчонок вовсе по домам сидеть заставили, им только хозяйством заниматься позволено! Слушай, Артур, я потом гуляла по городу, по базарам… Да не беспокойся ты, не одна же, с охраной. Я с женщинами говорить пыталась. Они дикие все, забитые, как чингиски, ничего не понимают. Сидят девчонки молоденькие, картошку или рыбу продают, половины слов не выговаривают. Сначала я думала, что это у них крестьянки такие, в лесу живут, потому что… А потом во дворце с женами Эльсура познакомилась, и с другими женами, начальников всяких… Развлекать меня пытались, люди-то добрые, ничего не скажешь, но они совсем…
– Хочешь сказать - глупые?
– Нет, почему глупые? Но я вот как думаю, Артур, ведь женщин примерно половина. И у русских половина, и у чухни, у норвегов, и у татар, у всех… под лавкой держать. Чтобы со двора ни ногой, и самим с ребятами знакомиться нельзя, и грамоте нельзя, даже считать не учат…
– Наденька, им виднее, как у себя жить. Мы не можем их ни заставить, ни переделать.
– Так ведь, эти самые девочки, кто сейчас под лавкой рыбу чистит и с чужим парнем словом не может перекинуться, потому что палками забьют, они же потом мамочками станут. Они же дикие совсем. Чему они детишек-то научат, ежели половина народа в дикости застрянет? Как они сыновей поднимать будут?
– Хороший вопрос, - хмыкнул Коваль. - Глядишь в корень… Так и поднимут. Такими же, всесторонне развитыми, членами общества… Слушай, наши там не передрались? - озабоченно спросил он. - И почему мне не доложили, что обратно захватили переселенцев?
– А что тут докладывать? - удивилась Надя. - Ничего такого нового. Наши караванщики, всякий раз, как оттуда идут, человек двадцать русских в Питер прихватывают. Много оттуда народу уехало, бояться стали. Но полковнику-то чего драться? Наоборот, на охоту съездили, отоспались…
– Ты считаешь, Халитов не прочь со мной встретиться?
– Он странно себя вел. И когда мы с ним…
– Да ладно уж, не стесняйся!
– Когда мы с ним вдвоем остались, - запнувшись, выговорила Надя, - мне показалось, он передать тебе что-то хотел. Да, видать, через бабу зазорно ему было…
– Так ведь мог и с мужиками передать.
– Вот и я так подумала сперва. А потом смекнула. Стесняется он. Не хочет показать им, что напуган.
– Напуган? Что-то я запутался…
– Мне кажется, тебе стоит съездить в Казань, Артур, - Надя произнесла это без нажима, как бы вскользь, но Коваль слишком хорошо знал жену. Она крайне редко выбирала именно такой тон, только когда хотела донести что-то исключительно важное. - Я прожила во дворце, у Эльсура, две недели и немножко научилась его понимать. Хан слишком умен, чтобы доверять гадалкам, и не занял бы Золотой трон, если бы был трусом. Тебе стоит съездить туда, пока не собралась Дума.
– Опасаешься, что меня выгонят в отставку?
– Ты же сам говорил, что надо устроить выборы, пока богатеи не начали решать без тебя. А как они решат, никто не знает, особенно те, с правого берега Невы. Сахарные заводчики, их еще зовут Королями свеклы, на своих сборищах кричат, что пора сделать вече, как в Новгороде, потому что, мол, городом заправляют не те, кто добился положения своим умом, а те, кто губернатору пятки лижет. А ковбои-скотники? Заводы построили, разжирели, по сотне дикарей в батраках держат. А заборы какие вокруг хат подняли, колья в смоле, выше сосенок поднимаются. За заборами псы, а то и коты ручные. И сами, как псы, в щелочки пялятся…
– Погоди-ка, - перебил Артур. - Ты что же, предлагаешь всё забрать и поделить? Вот уж от кого не ожидал…
– Да они, которые из первых ковбоев, спят и видят, как тебя столкнуть. Столько лет при старых властях жили припеваючи. Никто с них налогов не брал, цены они для города ломили, какие хотели, еще и в батраки к ним все нанимались. За мешок гнилой свеклы по месяцу батрачили. Я-то про это не просто наслышана, мой папка сам под ковбоями ходил, шею на них гнул…
И с кем они заодно, про это тоже всем известно. Как стал над городом губернатор Кузнец, пришел конец вольностям. В казну платят, караванные стражи выставляют без всяких отступных, и сыновья их теперь в войске отслужить обязаны. Детей в школы чуть не насильно уводить пришлось. Или ты забыл, сколько крику было, сколько твой Абашидзе усадеб пожег, прежде чем ковбои согласились девочек в город, на учебу отпускать? А подушный налог? А поземельный? Помнишь, как они выкручивались, будто неурожаи каждый год и сами будто бы солому жрут, а бабы их, кто рожать может, по семеро детей как-то ведь кормят? Пока ты подушно не обложил и землю не разграничил, чтобы с худой земли меньше платить, чем с жирной…
"Она права, - думал Коваль, чувствуя горячее дыхание жены у себя на ключице. Как всегда, она права, хотя у нее нет штата доносчиков и своры экономистов. Ковбои превратились в бояр и по-прежнему живут богаче, чем ремесленники и фабриканты. И так будет продолжаться до тех пор, пока мы не введем новые формы земледелия, точнее, пока мы не вернемся к нормальной механизации. Немцы, вон, уже давно возвратились. У них опять один человек сотню кормит. И эстонцы, и литва, а у нас всё никак. Оттого и нос задирают, ландскнехты хреновы. Им предлагаешь выкупить у мастеровых плуга новые, и трактора паровые предлагали, так нет ведь. Им дешевле нищих дикарей на сезон набрать, и прямо на поле, в шалашах поселить…"
– Все знают, что соборники заодно с ковбоями. Не все, конечно. Троицкий и Никольский соборы за тебя, но митрополит и Лавра стоят за ковбоев. Ты зря улыбаешься, - тормошила мужа Надя. - Мало тебе, что я чуть не померла, когда в тебя стреляли? Раз стреляли, два…
– Но не убили же?
– Типун тебе на одно место! Серго скажи спасибо. Только соборники-то не успокоятся, потому что народ им верит. Чуть что - Большую смерть поминают, чуть что - намекают на тебя. А люди слушают. Прямо, конечно, не говорят, боятся, но ведь если прямо заговорят, поздно будет Думу собирать. Они ведь на что злые-то? Ты сначала народ из дворцов повыгонял, когда коммуны распускали, а потом и с квартир повыгонял, кто без бумаги гербовой вселился. Они ведь, как коренные жители, хотели лучшее подмять, а ты лучшее новым служивым раздавать начал. Детей ты им по книжкам церковным учить не даешь, монастырь в городе открывать не разрешил, земельные угодья отводить им не стал. Сколько раз они к тебе за земелькой обращались?
– Да я уж и со счету сбился. Только ты не путай, Лавра у меня не землю просит, а полученные на нее дарственные узаконить хочет.
– То-то и оно, узаконить! Кто дарит-то? Те же ковбои, да фабричные, которым Земельная палата нарезала лесов для порубок. Я тебе скажу, что они сделают, если ты в Думу их пустишь. Вся эта голытьба, которая тебя на руках носит, Старшин толковых выбрать не сумеет. Пролезут те, у кого денег больше, кто народу на площадях вино бочками выставит, да медь в толпу раскидывать станет. Пролезут, и такой кулак соберут, что закачаешься. Уже бродят слухи… Вон, внучок у Прохора, что у тебя в Эрмитаже живет, на побывку приезжал, так даже пацан - и то наслушался…
И про то, что Кузнец собор от городской власти отделил настрого; и что девок крестьянских насильно в школы сгоняешь, а там супостаты гадости богопротивные рассказывают; и что французов нарочно из Мертвых земель привез, деток смущать. Про то, что новую железку для паровиков до Таллинна починить задумал, и две тысячи шептунов нанял, а для того всех, у кого больше двух коней на подворье, непомерным налогом обложил. И про то, что иноверцам золота от казны выделил, чтобы свои храмы чинили, да новые строили; про древние корабли, которые за казенные деньги чинить начали. Говорят, что ежели один такой корабль на промысел выйдет, сотни рыбачьих артелей разорятся. А уж про иноземцев, тобой обласканных - германцев, чухню, да прибалтов, кого ты на Васькином острове, в хоромах селишь, - и говорить нечего…
– Так ты тоже считаешь, что от них один вред? Ты же, вроде, к причастию ходишь, всякую тварь любить должна?
– Про меня слова нет, я жена твоя. И Василий, духовник, хоть ты его и недолюбливаешь, худого слова про тебя не скажет. Наоборот, он говорит, что от иноземцев-то процветание в городе и пошло. И это он меня, если хочешь знать, первый предупредил, что после выборов кровь пролиться может.
– Он всё еще в опале у митрополита?
– Я так думаю, за то и в опале, что со мной нянчится, да Качальщиков защищает. Поначалу, когда он приход на Урале открыть решился, его благословляли. Подвижником называли, с древними святыми сравнивали… которых к голодным львам бросали…
– Это кто же голодные львы? Хранители, или семейка Арины Рубенс?
– Вот, оттого Василий и печалится, - вздохнула Надя. - У него раскол-то, с митрополитом, из-за дочки Рубенса вышел. Приход ему где назначили? Да как раз на том хуторе, куда ты ссыльных поселил. Там, почитай, полторы сотни живет, расплодились. Вот, чтобы без слова божьего не остались и Крест не забывали, Собор его и отправил. А Василий с Качальщиками сдружился и остался у нас в деревне. Сруб ему поставили. К Арине и прочим ссыльным за двадцать верст шастает. Ему больше нравится среди Хранителей проповедовать, говорит, что в благодатную почву зерна падают.
– И что Хранители? Не обижают его?
На самом деле Коваль был прекрасно осведомлен о положении первого христианского миссионера. Его появление в деревне санкционировала Хранительница рода, после того как Качальщики приняли решение не путаться больше в доктринах и не запутывать детей, растущих в Питере.
– Его даже любят, детки особенно, - рассмеялась Надя. - Девчонки даже плачут, когда он им про святых угодников и страсти всякие рассказывает. А к питерским ходит неохотно, сам признавался и митрополиту каялся, что тяжело. Недобрые, говорит, люди, злопамятные, тяжко к их сердцам пробиваться…
– Ну, еще бы, - заметил Артур. - Им есть на кого зло держать.
– Василий их и так, и эдак умасливал, чтобы хоть в детках ненависти к Качальщикам, не стало. Ведь живут рядом, а словно враги какие… А заодно, чтобы тебя, Артур, не проклинали. Ведь дела прошлые, кто в лесу выросли, те и не помнят ничего… Митрополит на Василия сначала за змея напустился. Василия назад на крылатом змее Хранители подвезли. Прознал кто-то и донес. Мол, змей - он не божья тварь, а бесовское создание, на черной крови взращенное. Потом ему попало за то, что учит грамоте детей Качальщиков, а не ссыльных. Василий тогда соборникам и сказал, что никак не может заставить поселенцев отпускать детей учиться вместе с язычниками. А по раздельности он учить не будет, ибо для него все одинаковые.
Накипело у него, видать, раз поделился со мной, как его там ругали, в Лавре-то… Соборники намекали, что этой осенью губернатор слезами умоется. Мол, слишком много недовольных, дела в городе неправедно вершатся. Новый заговор зреет, среди мелких торгашей. Их, почитай, с семьями сотни три по миру пошло, когда ты Гостиный двор отстроил и оптовые товары там, от казенных складов, задешево пустил. А крупные караванщики, в свой черед, тоже недовольны. С прошлого-то года, всякому каравану торговый налог вперед уплатить надо. Раньше прибыль утаивали, сходят куда подальше, хотя бы в Тамбов, и жалобят клерков, что ничего не поимели. А теперь прибыль, не прибыль, а вперед отсыпь…
А в тюрьмах сколько? Василий встречался с батюшкой в Никольском храме. У того сын за поджог третий год воду из подземки качает. Помнишь, рынок пожгли на Сенной, где усатые, в халатах, торговали? Этот вот батюшка, даром, что человек умный, прошений в Судебную палату не подавал, потому что сына не одобряет. Но всё равно ропщет, говорит, что раньше такого не было. Такой, мол, губернатор кодекс сочинил, что честным людям, впору в лес бежать. Тысячи человек посадил. Раньше убивца или вора схватят, и никто за него гроша бы не дал. Топили без разговоров, или вешали, и никаких тюрем не надо было. Зато ежели мелочь какую по глупости натворят, так на то и молодость, чтобы шалить! Подумаешь, ну пару ларей черномазым подожгли - экая беда! Чтобы не повадно было цены сбивать, да на девок наших заглядываться. И маются теперь наши же русские парни в подземке, вшами заросли, свету белого не видят, всё потому что губернатор усатых больше любит, чем православных…
Мол, кто у Кузнеца на задних лапках бегает, тому и усадьбы, и дворцы целые. Простые служаки, кого по дворам в рекруты забрили, в сараях живут, а гвардия - чуть не в сметане купается. Ведь самый подлый люд набрал в гвардию, даже иноземцев черных…
– А они что хотели, чтобы я гвардию вшам скормил? На кого тогда опираться?
– Вот про то Василий и сказывал. Есть такие, кто золота не пожалеет, лишь бы на сотню думских лавок недовольных посадить. Чтобы из тюрем, да из ссылок вернуть тех, кого Кузнец обидел, да ковбоям богатым честные поборы вернуть, да фабричным позволить строиться и селиться там, где пожелают. А ежели клич кинуть, чтобы Качальщиков из города долой, так тут любой дикарь рад будет…
– А что сам Василий думает?
– Я много раз спрашивала. Он хитрый, говорит, что он тут ни при чем. Не в его правах, дескать, кесарям путь указывать, пусть другие, кого гордыня обуяла, у трона ползают, да нашептывают.
– А ты ему говорила, что едешь к хану?
– А что он скажет? Благословил. Что он сказать может? В Библии, говорит, нигде не сказано, чтобы такое непотребство церковь одобряла, но иначе после Большой смерти и не выжили бы. Он думает, что раз мамочек всё больше, значит, господь услышал молитвы… А митрополит, на следующем Соборе, хочет анафеме предать всех, кто от иноверцев детей рожал.
– Совсем старик чокнулся! Как мы тогда генофонд сохраним? Ладно, милая, - он чмокнул жену в ухо. - Всё это невесело, но Думу собирать придется, иначе пойдут бунты. Я устал с ними воевать, пусть сами выберут себе власть и сами с ней сражаются.
– А вдруг они не выберут тебя губернатором?
– Тогда мы уедем на Урал или, наоборот, в Варшаву, чтобы новый губернатор не думал, будто я под него копаю. Обидно, конечно, столько сделано…
Он замолчал. Вспомнил три последних года, когда управлять становилось всё труднее, а мощные группировки буквально хватали за горло, требуя власти. Он разрывался между преданными ему братьями Абашидзе и Судебной палатой, а в судах сидели честные, но примитивные крестьяне, которые никак не могли понять, почему приговор должен соответствовать закону, а не порыву души…
Нет, избрания другого градоначальника допускать никак нельзя. Надо добиться своего во что бы то ни стало… Иначе, как частное лицо, он никогда не соберет средств на Второе посольство, как называл грандиозную затею Хранителей Левушка Свирский. И никогда не получит благословения у Собора, и никогда не сдвинет с места тысячи оседлых крестьян, которым дела нет до государства…
– Придется опять проявить большевистские качества, - сказал он жене и укусил ее за ухо.
– Это как?
– Телеграф, мосты и банки, - Коваль перевернул супругу на спину и скользнул ладонью вниз по ее животу. - Очень хочется, чтобы всё было по-честному, но действовать придется по обстановке.
– Ты съездишь к хану, Артур? - Надя на полпути перехватила его ладонь. - Он совсем не трус и хочет добра своему народу.
– Неужто его напугали страшным Карамазом, который живет за тридевять земель?
– Нет, Артур. Мне кажется, он не хочет войны с тобой. И он что-то узнал. Что-то понастоящему страшное…