6

ТРОПИНКА В РАЙ

Острое чувство дежа вю.

Коваль никогда в прежней жизни не посещал Грецию, даже не пролетал над побережьем на самолете, и уж тем более не высаживался на расколовшихся островках. Волна памяти накатила совсем с другой стороны. Что там болтал Хранитель памяти Кристиан? От чего пытался предостеречь? Кажется, ему чудилось, что в Малахитовые врата заходить нельзя…

За палаткой в скале начиналась широкая трещина, не замеченная ими раньше. Под ногами глухо отзывалась ровная прохладная поверхность. На подставках за палаткой чадили факелы, между ними торчало массивное сооружение, напоминающее якорную лебедку, только вместо цепи был намотан эластичный канат с альпинистской сбруей на конце.

Коваль увидел не сразу. А когда увидел, понял, что закатить подобную инсценировку Карамазу не под силу. Даже с целью заманить русского эмира в подземную тюрьму.

Они стояли перед широченной дверью, аккуратно застеленной маскировочной тканью. Поверх ткани были рассыпаны мелкие камешки, создавая полную иллюзию привычного, для пещеры, шершавого, колючего дна. Озадачивало то, что дверь находилась именно в полу. Если бы она стояла, сквозь нее свободно проехали бы рядом два грузовичка.

Артура передергивало от холода, кольца кольчуги жгли тело сквозь нижнюю рубаху. Ветер постанывал в каменном колодце, закручивался жалобным вихрем, унося вверх чад факелов и души убитых защитников острова. По скользким стенам сочилась вода, неумолчные капели выстукивали раздражающий, монотонный ритм. За толщей скалы вздыхала морская пучина.

— Глянь-ка, в щель нож не просунешь. Будто для красоты нарисована… — задумчиво произнес Карапуз.

— Господин, эта дверь есть обман. Дальше нет дороги, — поспешно добавил фон Богль. — Это есть шутка…

— Это не есть шутка, — усомнился президент.

— Но там — камень! Внизу — камень! — пивовар постучал каблуком.

Карапуз и Махмудов согласно покивали.

Именно так отшельник Кристиан и описывал место, хотя внятно не мог пояснить, на какую же тропу выводят громадные двери. И для кого же, такого огромного, предназначен Вход. Или Выход, что еще больше запутывает ситуацию.

Зловредной чертовщиной тут пахло. Сын Красной луны Прохор стоял рядом, и даже улыбался слегка. Впрочем, Артур и без его помощи давно определил, что в последние годы Входом никто не пользовался. Толстый слой пыли покрывал малахитовые створки, мурманский летун раскачивался в рюкзаке президента, не подавая признаков тревоги.

— Навались, ребята! — скомандовал Артур. — Герр Богль, а вы последите за обстановкой.

Сообща, они кое-как сдвинули тяжеленный брезент, отсыпая в сторону камни и скручивая негнущуюся ткань. Двустворчатые ворота из отполированного малахита, в свете факелов, отливали инкрустацией, вставками из тусклого желтоватого металла и мелкими узорами, нанесенными тонким резцом. Ворота достигали в высоту метров восьми, в ширину чуть меньше. Створки держали по четыре металлические петли, каждая величиной со снаряд среднего калибра. Чутье подсказывало Артуру, что ворота только притворяются воротами, а на самом деле все несколько сложнее, и створки снаружи поднять никому не под силу. Ворота в скале, ведущие вертикально вниз. Бред. Но они существовали.

— Герр президент, камень уложен в камень, дороги вниз нет…

— Давно бы обвалились, из минерала-то… — рассудил узбек.

— Что скажешь, Озерник? — обернулся Артур к колдуну. — Бутафорские ворота, или есть дорога?

Сын Прохор неопределенно подвигал ртом.

— Ведовство забытое, туманное. Слухи ходят, что под горами уральскими колодцы стоят, куда тысячи лет назад ушел народ, по прозванию «чудь». Вот так… Колодец обрывается пробкой, вроде как засыпан наглухо, ан узел там. Забыты веды, коими узел покорен…

— Какая чудь? Какой еще узел? — скривился Дробиченко.

— Да уж таковский узел, — Сын Прохор улыбнулся, на мгновение обнажив зубы. Ковалю показалось, что клыки выверта так и не приняли нормальный размер. — Уж таковский узел, как на веревке, ага. Растянешь веревочку, порты да рубахи на ней сушить повесишь, а узел свяжешь, ага, и нет тебе места. Хотя для кого как… — Озерник снова хихикнул, прикрывая рот. — Ведовство забытое, кто теперь узелки развяжет? Так и стоят колодцы, веревочка в узелке, не трется, не облетает, по ветру не трепыхается, ага…

— Бред несешь, любезный, — хмыкнул Дробиченко.

— Черт возьми, ты что, не понял? — Артур потряс недоумевающего «визиря» за плечо. — Он говорит… О-о-о, черт, меня добьет это варварство! Он говорит о скрутке времени и пространства, о «черной дыре…

— О «черной дыре» в масштабе отдельно взятого колодца? — едко прищурился Дробиченко. В бывшем «визире» моментально проснулся ученый. — И сколько миллиардов джоулей, по-твоему, потребуется, чтобы удержать дыру? Тряхнем курсом физики, господин президент?

— Неизвестно, неизвестно… — Артур потер виски. Что-то крутилось на самом кончике языка. — Вероятно, не нужны никакие джоули…

— Тихо! — Митя застыл в журавлиной позе, — Слыхали? Стонет вроде…

Артур опустился на колени, приложил ладонь к шершавой холодной поверхности. Мельчайшие буквы, больше похожие на пиктограммы, где-то прописанные в строку, а где-то сложенные в узоры, подобные цветкам… Он попытался мысленно проникнуть внутрь, но ощутил то же самое, что и раньше. Бесстрастное, медлительное дыхание. Если кто-то и стонал, то за пределами его восприятия…

Он нашел Вход.

Сердце стучало все быстрее, как барабан обкурившегося шамана. Впервые за долгое время Артур ничего не мог поделать со своим организмом: радостное возбуждение рвалось наружу. Даже в пылу битвы он не терял контроля, а сию минуту расклеился.

Спустя восемь лет он вспомнил, о чем бормотал Кристиан, Хранитель памяти, умевший скользить по нити времен. Кристиан пил, да не забывал своей нужды, обучить молодого Клинка всему, что положено знать Качальщику для жизни в лесном сообществе. И много после, добившись высшей власти в стране, Артур запрашивал разрешение на аудиенцию у прорицателя, терпеливо слушал иногда несвязные, но завораживающие легенды о прошлом…

Случайно или благодаря высшему предопределению, в расколовшейся скале они наткнулись на самые древние ворота на Земле. Здесь гнездилось прошлое, которого не застал никто из рода гомо сапиенс, потому что это прошлое человеку не принадлежало, и память о нем, обрывочная, моталась по ветру вселенной, иногда застывая в силках снов. Хранители памяти умели плести силки для снов не только человеческих, ведь давно известно, что самые интересные сны принадлежат совсем не людям. Но об этом — молчок, смеялся Кристиан, и тут же перескакивал на другую тему, не желая делиться сокровенным. Попадали в его силки сны настолько ветхие, что рассыпались прахом при первой же попытке их анализировать. Не сразу мог колдун расшифровать знамения, терялся, порой месяцами обдумывал, прежде чем с другими Качальщиками поделиться. Не все мог описать оскудевший за полтора века Большой смерти русский язык, некогда могучий и прекрасный… Потому и соглашался отшельник на беседы с президентом Кузнецом — сообща они подбирали эпитеты, прикидывали на грубой бумаге образы, и, во многом благодаря словарному запасу президента, Кристиан озвучивал перед соплеменниками плоды дрем-травы…

Среди прочего мнились Кристиану ворота. Зеленые, покрытые резьбой, похожей на мельчайший арабский шрифт. Похож на арабский, но гораздо старше современного арабского; этим способом писали еще до того, как легли первые камни в основания пирамид, до того, как загомонили племена в Вавилоне, до того, как вытянулись мозаичные стены в храме богини Иштар… Поблескивали, манили створки врат, Кристиан их ясно различал — горизонтальные пластины, лежавшие в скале, а за сомкнутыми створками простирался рай. Малахитовые створки не сковырнуть, разве что расколотить бомбами, но тогда не нашлось бы под ними ничего, кроме каменной крошки. Даже хуже выйдет, убеждал Кристиан, так рвануть может, что земля стеной встанет, и вода океанская стеной встанет… Тем и хороши врата, что открывают дорогу, которой нет. Правда, с той дороги мнится, что нашего мира нет, вот так-то. С той дороги мнится, будто мир наш котенком, ежиком пугливым свернулся…

Сколько не бился брат отшельника, Исмаил, и другие Качальщики — так и не смогли вытянуть из прорицателя ничего путного относительно райских картин. Кристиан утверждал, что если надолго концентрируется на волшебных створках, то с ним кто-то начинает говорить. Говорили с ним разные голоса, и всякий раз выползал он из тумана забытья помятым, в слезах и соплях, и потом долго приходил в себя и зарекался возвращаться в мучительный сон. Однако снам не прикажешь…

Далеко Малахитовые врата, на юге, скрыты толщей земной. Раньше, в незапамятные годы, было их много, да порушились, а какие в глубину просели, вместе с островами. На островах ворота, да, это точно, на голых островах, где люди не появляются. Незачем людям, не для них построено…

Зачем, почему, кто построил таинственные Входы, Кристиан объяснять не мог. Раньше закладки первой пирамиды, и даже раньше закладки сфинкса, а уж он-то был высечен задолго до пирамид, и смысл имел совсем не тот, чтобы беречь сон египетских царей. Как раз сфинкс помнил тех, кто построил Малахитовые врата, но сфинкс не умел говорить, а тысячелетия смыли с его брюха письмена…

Что же за вратами, не особо рьяно добивались у родака Качальщики, что там?

Сила великая, необоримая сила. Которую нельзя выпустить в мир.

Неужто грибы огненные? Так мы их и без тебя чуем, в шахтах за сорок верст находим…

Не грибы, отмахивался Кристиан, и не химия военная, и не зараза, не хвори в стальных баках. Там такое… такое… весь мир поборет, коли наружу вырвется. Весь мир наизнанку, как ношеный носок, вывернет. Потому как за вратами не только мир счастливый, радостный ежиком свернулся, но и времечко свое свернул…

Тут Кристиан замолкал, точно натыкался в своих изысканиях на преграду, начинал плакать неудержимо. Размазывал слезы, дергал себя за бороду, мрачнел. Артур беседовал с другими лесными братьями о видах на урожай, о Слабых метках, не торопил нелюдимого старика. А тот, покряхтев, поелозив, подсаживался снова и затевал удивительную, нескончаемую повесть о своих астральных путешествиях в прошлое…

Кристиан ни разу на памяти Артура не обманул, вот в чем загвоздка. Поэтому и колотилось сердце, поэтому и места себе не находил, разглядывая зеленый, такой ласковый, переливчатый в свете факелов, камень.

Президент попытался сделать так, как поступал всегда перед закрытой дверью, будь то реальный кусок дерева или извилистая многоходовая задача: прикрыл глаза и послушал сердце. Так учили старики Хранители, так учили много лет травники, и умение это не было для новых современников Коваля чем-то выдающимся.

Он отдался на волю интуиции. Иные времена наступили на земле. Времена, не поддающиеся статистике, точному учету и прогнозам через Интернет. Теперь человек не мог проверить истинность высказывания в справочниках. Когда от его выбора зависели судьбы, человек частенько поступал как гончая собака, идущая по «верхнему» следу. Так наставляли Клинка уральские кудесники — расслабить мышцы, отогнать мысли и не рассуждать о будущем. Приподнять нос по ветру, раздуть ноздри, втянуть в себя правду и ложь. В мире, свободном пока от машин и фабрик, правильно подготовленный человек мог получить ответ, открывать ему дверь или нет…

Шестое, седьмое, какое угодно чувство говорило, что визирь не врет. Дробиченко мог догадываться, мог предполагать, но в действительности он даже близко не подобрался к решению. Ни он, ни его сановный жулик-хозяин Карамаз…

Вспоминал Артур Кристиана, как тот бормотал вполголоса дивное.

…Мол, обитали до людей на лице матушки-земли иные расы — летучие и морские. По первости, морские разум обрели, все к тому шло. А как иначе, когда на суше вовсе обитать непригодно было, гадость, грязь всякая, да реки огненные из вулканов стреляли! размножился морской народ, науки хитрые, подводные осилил, семейно остепенился, обрядами оброс, ритуалами, богов себе выдумал…

Кряхтел, кашлял Кристиан, не находя прилагательных, чтобы описать привидевшиеся ему красоты.

После морских разумных явились на Землю иные, те скорее на ящеров походили. Прожили немало и построили немало, обсерватории создавать научились, корабли первые заложили, семена сами в почву бросили…

Витают, мечутся по ветру времен обрывки памяти. Непросто, ох непросто пожилому Качальщику изловить их, заманить в свои силки. Шелуха всякая лезет, а важное — редко когда. Вслушивался в музыку столетий, вздрагивал от боли. Выходило так, что разумные ящеры мигом сгинули, друг с дружкой попрощаться не успели. Выходило так, что бежали они в последние годы своего существования. Бежали, побросав дома, побросав города в джунглях, побросав поля и прирученных диких ящеров. Но не успели. Сгинули разом, оставив людям окаменелости для музеев.

А дальше Кристиан сбивался и нес полнейшую чушь. Якобы после разумных земноводных народилась на планете третья раса, только описать их отшельник никак не мог. Словно тряпка перед ним темная, плотная экраном висела. Три попытки сделала матушка-земля до того, как людишек нарожала, или больше — неведомо. Как они выглядели, что успели постичь, добились ли государственности, знали ли колесо и литье металлов?

Неизвестно. Какой катаклизм слизнул последнего конкурента человека, непонятно.

От древнего мудрого народа остались только Малахитовые врата.

 

7

ПОБЕГ

— Посветите мне… — Расул озадаченно крутил головой так и сяк, пытаясь вникнуть в бесконечную узорчатую вязь, нанесенную неведомым резчиком на черную доску. — Это арабский… Нет, странно. Некоторые слова понятны, а в целом…

— В том-то и дело, что некоторые, — полушепотом отозвался Дробиченко. — Вы думаете, без вас тут лучшие толмачи Карамаза не побывали? Вы угробили старичка Омара, никто лучше его не работал с текстом. Несомненно, что доисламский период, ни разу не встречаются канонические восхваления Всевышнему…

— Хрен знает, — поделился Карапуз, безуспешно пытаясь отковырять ножом кусок шарнирной петли. Внешне она казалась вырубленной из потемневшего дерева, — Как дерево, а не дуб, похоже на янтарь, а не янтарь, это точно… И сталь не берет…

— И не возьмет, — тоном специалиста подсказал фон Богль. — Это не есть хольц, не есть древесина.

— И как открыть? — Коваль вопросительно поглядел на Дробиченко. Тот виновато развел руками. — Как же вы туда спускали добровольцев?

— Через замочную скважину.

— Что-о?

Дробиченко указал в самый центр лежащих ворот, где сходились гигантские створки. Там действительно имелось отверстие, формой повторяющее очертания человеческого тела, прикрытое полутораметровой крышкой. Металлическая крышка так плотно лежала в углублениях узоров, что об ее назначении можно было долго не догадаться.

Прежде чем навалиться на новое препятствие, чингис улегся животом на ворота, приложил ухо и долго прислушивался. Сын Прохор прилег рядом, его ноздри раздувались, по вискам тек пот. Он сжал кулаки, чтобы не так была заметна дрожь пальцев.

Нельзя было спасаться человечиной, ой нельзя…

— Чудно как-то… — неуверенно заключил Карапуз. — Вроде понизу море должно отдавать, вода ж кругом, а не слыхать…

Сверху посыпались мелкие камешки. Среди гулкого безмолвия пещеры звук усилился многократно, превратившись в зловещее покашливание. Фон Богль немедленно вскинул револьверы, но так и не выстрелил. Наверху, в рваных просветах, заросших травой, на фоне синеющих фрагментов неба, копошились чайки. Пробитый в нескольких местах, цеппелин тихо покачивался на канатах, словно уставший слон. Свистел воздух в дырах, тени облаков скользили по тускло блестевшей спине воздушного корабля, по гнутым ребрам шпангоутов.

— Поднимем дружно, хватайся! — Артур подобрал себе в турецкой палатке подходящий рычаг — Ржавую древнюю винтовку.

Однако особых усилий не потребовалось. Здоровенный полумесяц, толщиной в дюйм, удивительно легко скользнул в сторону, провернувшись на шарнире.

— Что это? Бронза?

— Да нет, от бронзы бы мало что сохранилось… — Артур попробовал люк ножом. Как он и ожидал, на матовой поверхности не осталось и царапинки.

— Золото? — без интереса спросил Расул.

— Какой-то сплав, золото намного мягче.

Когда крышка сдвинулась, все инстинктивно отскочили в стороны. Все, кроме Озерника, тот, напротив, подался вперед, словно принюхиваясь. Чингис вскинул свою новую игрушку — длинноствольный пулемет «Корд» с зажигательными патронами, фон Богль ощетинился дробовиками, но из проема скважины никто не выпрыгнул. Внутри разливалась чернильная темнота. Десантники не отрывали взглядов от распахнувшегося люка, поэтому никто не замечал изменений, происходящих с Прохором. Впрочем, внешне Сын выглядел обычно…

— Господин президент, кинуть факел? — Махмудов осторожно нагнулся над скважиной.

— Не кидайте ничего! — взмолился Дробиченко. — Им это может не понравиться…

— Им?!

— Смейтесь, смейтесь, но они там…

«Что угодно, только не бесы, не джинны, не черти, — размышлял Коваль, заглядывая в темное жерло скважины. — Технологии, рассчитанные на тысячи лет, а внешняя форма — для красоты, эстетическая причуда…»

Вслух сказал другое:

— Обратите внимание на форму дыры.

Даже тупица с полным отсутствием воображения заметил бы, что скважина предназначалась для человека.

— Ага! Как будто… голова, ноги, — сиплым голосом откликнулся Сын Прохор. Колдун склонился над дырой, жадно втягивая ноздрями холодный воздух. — Позвольте, господин… Я спущусь первым.

— Нет, постой, мы должны вначале…

— Стой!

— Держи его!

Никто не успел отреагировать достаточно быстро. Озерник схватился за лямку троса и головой вниз нырнул во мрак. С бешеной скоростью закрутился барабан с ручкой, закачались вбитые в камни распорки.

— Остановите, задержите его!

— Прошка, назад!!

— Дьявол, на кой его понесло?

Общими усилиями вращение барабана остановили, но когда потянули трос, оказалось, что он болтается свободно.

— Вот собака! — Митя показал президенту отрезанный конец. — Отхватил канат, собака! Так я и знал, что нельзя было верить аспиду! Эй, Прошка, сукин сын, ты живой там?!

Звук словно ударился о твердую поверхность мрака и отскочил вверх.

— Темно, не видать… — Махмудов светил факелом; огонь растворялся в маслянистом непроницаемом мраке. — Зачем он прыгнул, господин?

— Хотел бы я знать… — поморщился Коваль.

— Зато он-то знал… — скривил рот «визирь».

— Что он знал?

— В любом случае, он ошибся, — мрачно хохотнул бывший «джинн». — Одно могу сказать — парень готовился заранее. Это меня пугает…

— Да не мог он заранее! Мы понятия не имели про ваши ворота… — начал Артур и осекся.

— Вот именно, — скривился визирь. — Это вы не имели, а он имел. И решил прыгнуть первым. Но это ничего не меняет. Очередность не играет никакой роли. Мы опускали туда троих в одной связке, а возвращались они с разбросом в несколько месяцев. И внизу друг друга не встречали… Скорее всего, ваш нетерпеливый приятель не вернется. Если только…

— Что только? — выдохнул Расул.

— Если только вонючее озерное отродье не отыскало формулу, верную формулировку…

— Постой, постой… — перебил Артур. — Как он может вообще там общаться? На каком языке? Там внизу что, переводчик?

— Нет «низа», и нет переводчика. Джинны говорят с любым человеком… — Дробиченко потер воспаленные глаза. — Я вам говорю, можете не ждать возле веревки. Раз он не вернулся сразу, не вернется теперь долго. Несколько месяцев, а то и лет. Или миллионов лет.

— Но мы не можем ждать его несколько лет… — растерялся Махмудов.

— Командир… господин президент, — поправился Карапуз. — Разрешите, я за ним слазаю?

— Не разрешаю! Дробиченко, я верно понял? Вы считаете, что любой, опустившийся по канату в скважину, может попросить все, что захочет?

— Верно, куда вернее, — хмыкнул Дробиченко. — А потом можно прийти сюда через сто или тысячу лет, если гора снова не сомкнется, кинуть веревку, она задергается, и вылезут люди, спустившиеся сюда сегодня. Например, ваш колдун-недоучка. Попросить-то — дело ерундовое, а вот что откликнется, Нда…

— То есть его просьба исполнится лишь тогда, когда скинут веревку? Полный бред! А если спустить туда старушку? Ведь она не сумеет взобраться назад, а?!

— Судя по всему… — визирь яростно почесал затылок. — Судя по всему, неважно, старушка или кабан здоровый. Канат — это атрибутика, символ запроса. Достаточно сдвинуть крышку и опустить в дыру любой предмет, выпрыгнет хоть слон.

— То есть… если мы сейчас снова опустим канат, то назад может вылезти совсем не Прохор?

— Я бы отметил, что вероятность появления Прохора крайне мала. Мало того, может вылезти совсем не человек.

Наперекосяк. Другое слово не подберешь. Артур даже не был взбешен, в конце концов, ничего страшного не произошло. Проявил парень героизм, первым кинулся навстречу, ешкин кот, неизведанному…

Только вот рожа у парня больно хитрая была! И как раньше недоглядели? Самое забавное, что в течение всего похода Озерники вели себя замечательно. И Дед, не дурак ведь, отлично сознавал, что на берегах Чудского озера осталось три деревни заложников, которых не спасут от ярости президента ни заговоры, ни надежно укрытая в подземельях нежить, ни сотни ядовитых снадобий, сваренных еще в бытность соборника Карина, обещавшего Озерным колдунам большую власть…

Ничто не спасло бы деревни от разбоя горожан в случае малейшей гадости, допущенной колдунами в миру. Понимал это Дед и не тешил себя иллюзиями, не успокаивал подписанными президентом бумагами на владение землей. А раз Дед не дурак, значит…

Значит, с Сыном Прохором беда.

— Это не он отрезал, — Расул вертел в руках лохматый конец каната. — Это сделали очень давно. Смотрите, нитки рассыпаются в руке…

Нитки действительно рассыпались.

— Как это давно? — засомневался Митя. — Он только что прыгнул, гад. Петли кожаные были, а теперь вон что… Придется вязать новую сбрую, так-то страшно. Эй, визирь, как туды посветить-то?

— Он не только что прыгнул, — тихо произнес Дробиченко. — Это для нас он прыгнул недавно, а для того, что за воротами… может, прошли тысячи лет.

— Тогда на кой нам туды лезть? — опешил чингис.

— Я вас не заставляю! — огрызнулся Дробиченко. — Я же сразу сказал, что явление следует изучить. Пойдемте, я покажу вам. Тогда расхочется прыгать…

— Сам ты явление, — обиделся на незнакомое слово узбек.

— А ну, тихо оба! В форме человека… — вслух размышлял Артур. — Это означает, что человек — он и есть ключ, понимаете? Ворота совсем не нужно открывать целиком…

— Смотря какой еще человек подойдет заместо ключа, — заметил Расул.

— Можа, всякий подойдет? — предположил Карапуз. — Бона, даже я пролезу!

— Не может быть, чтобы всякий, — покрутил головой Дробиченко. — Если бы всякий, ворота открылись бы. Там сказано, что ворота непременно откроются…

— Оно нам надо, чтоб открылись?..

— Ага, пакость какая вылезет…

— Зря, что ли, летели? Повернуться и забыть?

— Погодите. На минуточку, — перебил спорщиков Артур. — Прежде чем мы продолжим обсуждать этот бред. Ты раньше утверждал, что скважину и ключ создали не люди?

— Я и сейчас в этом уверен… Там не компьютер и не комната фокусов. Там внутри живет Бог. Люди кое-как стряпают миражи, деды, волхвы, вся эта шушера, расплодившаяся после катастрофы. Колдуны лесные, речные, мать их, озерные… Я не спорю, некоторые ловкачи делают вещи, которые не просто объяснить, но все они, без исключения, ползают на брюхе перед настоящей наукой!.. — Визирь понизил голос, будто из-за Малахитовых врат его кто-то подслушивал. — Но тут нечто иное, эта дырка… Если бы не Карамаз, я бы давно приказал ее забросать камнями, а скалу взорвать, к чертовой бабушке, динамитом!

— Отчего же имам так прикипел к местным аттракционам? — Коваль поймал себя на том, что неотрывно следит за канатом, опущенным в темноту. Все-таки президенту очень хотелось поверить, что непутевый десантник Прохор вернется… — Или Карамаз надеется выпросить вторую молодость?

Дробиченко даже не улыбнулся.

— Как насчет власти над миром? Кроме шуток.

— Слушай, я Карина знаю чуть больше тебя, — усмехнулся Коваль. — Он, конечно, фантазер и власть обожает, но не идиот!

— Поэтому он и не спускается вниз.

— Хм… логично. Опасается побочных эффектов? — В отличие от вашего темпераментного колдунишки, Карамаз видел, к чему приводят непродуманные просьбы.

— Ну хорошо… А ты? Ты не хочешь попросить фазенду с крепостными?

— А что я? — обнажил коронки Дробиченко. — Я не тупее крестьянина. Можно попросить, чтобы Америку стерло с лица Земли, или Россию, к примеру. Только джинны сделают все по-своему. У них реакция на наши жалкие потребности как у пожилых родителей на позднего ребеночка, трехлетка. Пропасть возраста, разница интеллекта! Они играют в игру, может быть, ради статистики. Может быть, ждут того, кто попросит что-то реально стоящее… Из скважины никто не появляется, пока не скинешь веревку. Умно, с прицелом! Они там, внизу, как будто снимают с себя ответственность. Спускаете веревку — получаете нечто, совсем не то, что ждали. Не желаете рисковать — не лезьте, закройте крышку.

— Гм… Так ты считаешь, что если человек не возвращается, просьба не вступает в силу?

— Очевидно, так. Впрочем, наверняка неизвестно. Зато точно известно, что джинны ни разу еще не выполнили обещанного буквально. То есть ни молодость, ни власть они не дадут, можно не сомневаться.

— А что давали? Я имею в виду, кроме возвращения людей?

— О, список бесконечен, — хихикнул визирь, — Сапфиры, размером с баскетбольный мяч, вылетали. Винище единожды три дня хлестало фонтаном, все тут по колено залило. Мы уж боялись, не остановится, придется винопровод в Европу строить, хех! Замечательное, кстати сказать, вино, я такого никогда не пил. Очевидно, в незапамятное время, алкаш какой-то о фонтане мечтал…

— И что дальше? Пересох фонтан?

— Не пересох. Догадались снова веревку сбросить. Прервали выполнение задачи, улавливаете? Потом вытащили сети с рыбой, полные сети белуги, представьте себе! Не знали, куда ее девать. Рыба икрой набита… Покойников штук десять перетаскали, даже скучно. В золоте, в украшениях, с регалиями. Причем, каких только рас не встречалось. И черные, и желтые, и явные апачи…

— Откуда тут апачи? — поразился Коваль.

— Ага, вот видите! — обрадовался Сергей. — Такова она, пластика нашего мозга. Уже трупам в гробах не удивляемся, сапфирам не удивляемся. Индейцы меня тоже потрясли, а потом дошло. Это как дважды два! Должны быть еще ворота, в других точках планеты, в том числе были в доколумбовой Америке. Кто-то страстно мечтал увидеть своего врага в гробу, прыгнул в скважину с единственным желанием, и нате, получите, хех! Тысячи лет не прошло, а личный враг убит, свеженький, еще теплый, с пулей в башке…

— С пулей? — ухватился Артур. — Какая же доколумбовая Америка с пулями?

— Вот вам и оборотная сторона нашего рожка изобилия, — ощерился Дробиченко. — Скорее всего, джинны выполнили просьбу. Только слегка подредактировали. Чтобы ухлопать одного неугодного вождя, наслали на город врагов, и те перебили всех мужчин. Я, конечно, точно не уверен. Это все домыслы. Гораздо занятнее ситуация с ящерами…

— А что… были ящеры? — заинтересовался Митя.

— Еще какие… беда в том, что их прибили почти сразу, не дождались меня. Кости там внизу, я показать могу…

— Почему же беда? Эти твари завсегда опасные! Я уж знаю, встречал… — поежился Карапуз. — У нас Качальщики на Псковщине много дряни по лесам развели. Кусачие они, змеи, сволочи…

— Эти были в одежде, — коротко парировал Сергей.

После таких слов выпучили глаза все гости Малахитовых врат.

— В одежде вроде грубо сплетенных циновок, — подтвердил Сергей. — С карманами и даже с какими-то предметами в карманах. Похоже на костяные катушки ниток, с закрученными жилами. Нечто среднее между раскидаем и пращой…

— Ящерицы не могут крутить пращи, — авторитетно заявил Карапуз.

— Я тоже таких не встречал, — засомневался Расул.

— Разумные ящеры жили задолго до людей… По крайней мере, так считают Хранители памяти, — вставил Коваль. — Сергей, а если… если это машина?

— Если там машина, то ее построил не человеческий разум…

— Ты спускался туда? — приступил к изменнику фон Богль.

— Да нет же, нет, я же говорил правду. Клянусь, нет…

— Что случилось с людьми, которые спускались? Говори, придурок, только честно! Иначе скинем тебя вниз без страховки!

— Они… они… Отцепились и исчезли. Так же, как ваш ненормальный Сын. Отцепились, а канат пришлось подновлять. Он выглядел так, будто состарился на сотню лет.

— Ты сам веришь, что там замедляется время? Дробиченко тяжело вздохнул.

— Еще в Катании я вам честно признался, что не умею управлять этой штукой. Пойдем, вам надо посмотреть. Когда сами увидите — поймете…

Коваль махнул Мите и Расулу. Парни запалили новые факелы. Из гондолы, боязливо приседая, семенил штурман с запасом масла для ламп. Он непрерывно крестился, косясь на ворота, на трупы турецких солдат и собак.

Оказалось, что в одном из темных углов начинался узкий извилистый проход, еще одна трещина, ведущая вглубь скалы. Пришлось зажечь дополнительные лампы, чтобы хоть как-то осветить путь. Между отвесными уступами, посеребренными инеем и вкраплениями руды, спустились вниз, шагов на тридцать. Стало заметно холоднее, дневной свет сюда не добирался. Внутреннее чувство подсказывало Ковалю, что они спустились ниже уровня моря. Здесь периодически ходили, Артур наметанным глазом узнавал следы людей. Где-то брошена недогрызенная косточка, где-то гильзы от патронов, расколотая кружка…

Шедший впереди фон Богль резко затормозил перед неровным выступом. Стены прохода расходились в стороны образуя широкую подземную пещеру, с пологим сырым полом. Отовсюду сочилась вода, звенела капель, доносился едва уловимый рев водоворотов в островных шхерах.

— Там живые, герр президент…

— Я слышу… — Коваль услышал их раньше немца. Бились живые сердца, замедленно, устало, с трудом выталкивая остывающую кровь.

— Только не стреляйте, — попросил Дробиченко. — Они в клетках, не нападут…

Президент шагнул вперед, больше полагаясь на интуицию, чем на тусклое пламя светильника. В нос ударила вонь испражнений, пота, свалявшейся шерсти и гнилой рыбы. Нижняя пещера оказалась гораздо меньше, чем он предположил во время спуска. На дне скапливалось настоящее озерко с морской водой, выщербленные стены буквально потели солью, а прямо над головой, из сводчатого, покрытого трещинами, потолка, торчал толстый стальной штырь. Артур узнал в нем нижний конец причальной мачты, к которой привязали дирижабль.

Он тут же понял, что Малахитовые врата никуда не могут вести. Если створки как раз над головой, то толщина «перекрытия» не больше метра. Куда же провалился Прохор?.. — Вот они, ящеры…

У Коваля внезапно возникло чувство невосполнимой потери. Человеку выпал редчайший шанс пожать руку собрату по разуму, силой волшебства переброшенному через миллион лет, а человек вместо этого весело размозжил брату голову прикладом.

Единственное, что осталось от ящеров более-менее целым, — позвоночники и циновки, надетые на шеи на манер пончо. Головы разбили основательно. Слишком длинные для мелких прямоходящих динозавров передние конечности были переломаны в трех местах. Коваль слабо разбирался в анатомии хищных динозавров, точнее сказать, его понятия в этой области, до встречи с драконами Качальщиков, ограничивались просмотренным в детстве фильмом «Парк Юрского периода». Но челюсти убитых ящеров были явно коротковаты, а длинным пальцам на руках позавидовали бы пианистки.

— Их кинули собакам? — Он мог не спрашивать, и так, по следам зубов, все стало ясно.

На берегу озера ржавели три железные клетки, перед ними в беспорядке валялись тазы с испорченной рыбой, груда червивых фруктов, и стояло кресло сторожа. К креслу был прислонен длинный шест, с крюком на конце, но сам сторож, видимо, убежал наверх еще раньше, когда началась стрельба.

В первой клетке на мокрых опилках свернулся калачиком олень. Точнее, на оленя это существо походило лишь издали, благодаря ветвистым, серебряным рогам. В серебре мелкими звездочками путались драгоценные камни. Рога росли из человеческого, безволосого лба. Спутанные, засаленные волосы, начинавшиеся на холке, от границы короткой шерсти, закрывали подозрительно короткую морду зверя. Казалось, что на уши оленя натянут черный женский парик…

— Он жадный и глупый, ваш Озерник, — глухо рассмеялся Дробиченко. — Эти тоже были жадные и глупые… Теперь угадайте, почему Карамаз до сих пор не прыгнул в замочную скважину и не попросил для себя власть над миром? Вот именно, ха-ха-ха! Потому что… — Визирь поднял повыше фонарь, и жуткие обитатели клеток зашевелились, застонали, запричитали человеческими голосами. — Потому что Карамаз-паша не может пока придумать, как правильно попросить…

 

8

УЗНИКИ ЖЕЛАНИЙ

— Живая… это женщина! — не удержался фон Богль.

— Живая… — Сергей кое-как унял нервный смех. — Она умоляла, чтобы ее убили… Первую такую мы убили, застрелили. Страшно было на нее смотреть. После этого оленя у нас восемь человек охранников вплавь пытались сбежать…

Олениха попыталась подняться, но поскользнулась и со стоном растянулась в грязи. По пятнистой шкуре ползали клещи, в язвах на изодранных суставах копошились черви. Ноги ниже колен заканчивались миниатюрными женскими ступнями, на ногтях тонких пальчиков даже сохранился лак. Передние конечности выглядели не лучше, их не красили даже татуировки на щиколотках. Нежная кожа, до места, где она переходила в шерсть, превратилась в сплошной синяк. Олениха так и не смогла разогнуться. Израненные пятки сочились кровью, на боках, на продавленной спине вспухли следы кнута. Коваль насмотрелся на диких животных, побывал и в логове ладожских Озерников, но такого чудовищного симбиоза человека и лесного млекопитающего еще не встречал. Создавалось впечатление, будто у двух юных девушек вырвали ноги и срастили с оленьим туловищем.

Судя по тому, как несчастная самка тяжело ворочала головой, метровые рога действительно состояли из серебра. Питаться той гнилью, что ей просовывал сторож, бедное создание могло только лежа, царапая щекой подстилку из опилок. Когда она прекратила бессмысленное сражение с гравитацией и тяжко плюхнулась на бок, десантников ожидало еще одно неприятное открытие. Из свалявшейся шерсти на груди животного торчал обвислый женский бюст. Не там, где оленихам положено иметь вымя, а выше передних ног, настоящая женская грудь, не меньше пятого размера, но ссохшаяся, потрепанная, в синяках. Из оливковых глаз катились слезы. Олениха распахнула пасть и завыла, как могла бы завыть собака. Затем прервала вой и едва слышно произнесла несколько членораздельных фраз.

— Она просит пить! — подпрыгнул узбек. — Во имя милосердного и всепрощающего… Я плохо понимаю, но, кажется, она просит пить…

— Она говорит на курдском. Лучше застрелите, — сплюнул Дробиченко. — Я говорил Карамазу, чтобы не мучил их.

— А что она попросила там… внизу? — заинтересовался фон Богль. — Ну… до того, как вывернуться… Я верно назвал, герр президент? До того, как вывернуться оленем? Она разве имела мечту о рогах?

— Возможно, мечтала стать самой красивой… — Дробиченко уже не смеялся, теперь его пробирала икота. — Кто его разберет, о чем мечтала эта нищая деревенщина? Ее языка толком никто не разбирал. Думаете, я ее помню? Приволокли очередную толпу пленных, чумазых, диких… Вероятно, у нее была неказистая маленькая грудь, кривые ноги и ноль приданого на свадьбу. Вот так, все мечты сбываются…

— Ни хрена себе сбываются… — протянул Митя. — Ну а рога, рога-то? Глянь, в камнях, в алмазах…

Многочисленные драгоценные камни сверкали в отростках рогов, выпадали, оставляя черные каверны в серебре.

— Приданое, мать их, — нехорошо выругался визирь. — Видать, мечтала девка о каменьях, о женихе богатом, а у ихних жен закон — все свое таскать с собой. То есть она камешки да серебро представить иначе не могла, кроме как на себе…

Коваль уже не слушал. Он разглядывал пленника второй клетки. Точнее — пленников. Или все-таки одного пленника, разделенного на много частей.

— О, черт, это что за пакость? — изумился Карапуз.

Из-за широкой спины чингиса выглядывал Расул. Его загорелое лицо выражало отвращение. Невозмутимый Богль в одиночку охранял периметр, успевая косить глазом на клетки.

За прутья изнутри держались шесть сморщенных человечков, похожих, как близнецы, и одинаково уродливых. Искусанные ногти, кисти, как птичьи лапки, в нарывах и цыпках. При появлении людей трое из шести повисли на прутьях, подставили жадные ладошки, заворчали слезливо. Каждый был ростом с пятилетнего ребенка, но походил на пожилого карлика. Одинаковые зеленые бешметы, огромные бородавчатые носы, сопли, висящие на жидких седых бороденках, трясущиеся бульдожьи щеки. Одинаковые тощие ножки колесом, с узловатыми, воспаленными коленными суставами, закутанные в дырявые шаровары.

И громадные, воспаленные гениталии, рвущиеся наружу из шелковых замызганных шаровар. Шестеро крошечных монстров с эрегированными членами. Заставка для порнофильма в жанре хоррор. Коваль, затаив дыхание, наблюдал, как изуродованные гномы предаются онанизму, бесконечно и уныло теребя негнущиеся жезлы, которым могла бы позавидовать любая порнознаменитость мужского пола. Выстрелив порцию семени, размазав по штанам, они вспоминали о еде, снова бросались к решетке, обдавая вонью непереваренной пищи, тянули липкие ручонки к перевернутой миске с рыбой. Судя по тому, где валялась еда, покинувший нижнюю пещеру сторож нарочно изводил пленников голодом. Словно издеваясь, он держал протухшую рыбу в сантиметре от места, куда могли дотянуться маленькие руки уродцев. От их обломанных ногтей на камнях у подножия клетки протянулись белые царапины.

Коваль старался дышать ртом. Надо было повернуться и идти дальше, поскорее покинуть кошмарный спектакль, но в коловращении тел за толстой решеткой было что-то завораживающее. Гномы висели, падали, онанировали, натыкались друг на друга, снова расползались в стороны, жевали опилки, испражнялись, лезли на решетку, добирались до верха, срывались вниз… и так повторялось без конца. Один пытался рыть подкоп, бесполезно царапая влажную породу между прутьев. Порой на него накатывало бешенство, карлик рычал, скрежетал по решетке пеньками зубов, падал без сил, вывернув на сторону свой немыслимый, заполненный кровью, орган…

— Опустили одного, вынули шестерых, — Дробиченко сплюнул в сторону; он говорил в нос, прикрываясь платком. — Самодеятельностью без меня занялись, осмелели, вот и результат. Кстати, ваш колдун чокнутый вполне может вернуться в таком же виде… Если все помыслы о бабах.

— Что значит «без тебя»? — не понял Артур. — Значит, каждую кандидатуру ты лично санкционировал?

— Этот мужик не из пленных… — Дробиченко шмыгнул носом, подтолкнул носком сапога к клетке вздувшуюся рыбину. — Перед оленем нам показалось, что нащупали верную тактику. Двое ребят вернулись назад, ну… под анашой. Целые, невредимые. Один приволок с собой мешок с семенами, небольшой такой. Короче, никто эти семечки не признал, и сам он не помнил, откуда взялись. А заказывали ему настрого просить средство от Желтых болот. Чтобы армия могла пройти по Италии и севернее. Там полоса сплошная, туманы и болота…

— Я в курсе, — перебил президент.

— Карамаз давил на нас с Людой, чтобы искали вакцину, мы синтезировали, без конца смешивали, но… Без нормальной лабораторной базы вакцину не создашь — как ему объяснить? Китайцы продали сколько-то ампул, удалось загасить болота в самой Турции и здесь, в Греции, но мало. Тогда он вспомнил про Малахитовые врата. Это наше сверхоружие, такая пушка, что стреляет один раз. Карамаз вспомнил про врата потому, что о них как-то проведал эмир Сайд. Эмир при первой встрече вел себя нагло, дал понять, что только они, на полуострове, — истинные мусульмане, а мы — шваль, предавшаяся пороку. А потом что-то произошло, и Карамаза с парнями пустили в страну. Ну, я уже рассказывал… Не только пустили, но прокатили, угостили, принимали во дворце, в Эр-Рияде. Эмир был сама любезность, обещал непременно помочь в священном походе на север. Обещал золота и верблюдов, дал и того и другого. Только патронов и железа не дал, ни единого ствола. А после хаммама стал раскручивать наших относительно ворот. Издалека речь повел, как медом по маслу накатывал. Такая штукенция выходит, у них там, в пустыне, вроде как святой живет, периодически вещает. Ну вот, про ворота эмиру навещал, что, мол, находка пострашнее любого ядерного гриба… Эмир сразу смягчился, с Карамазом иначе заговорил. Предлагал совместно тему ворот разрабатывать, мол, джинны испокон веков дело с ними, с арабами, имели. Ясное дело, ничего Сайду не обломилось, хотя Карамаз ему сорок бочек арестантов наобещал. С вакциной, правда, эмир не помог, да у арабов вакцины и нет. Они своих больных СПИДом просто порубали в клочья в свое время, вот и вся вакцина. Зато Карамаз вернулся, окрыленный идеей, — просить у джиннов средство от болот. И мы спустили на веревке пацана, хорошего пацана, не гопника, но тупого как валенок. Он под каннабисом об одном мечтал — о средстве против Желтой дряни…

Дробиченко снова сплюнул, брезгливо отодвинулся от клетки. Ее обитатели затеяли драку за тухлую рыбину.

— Мы веревку держали постоянно в скважине. Как дернется — тянули. Иногда странные штуки доставали, но не оружие. Все тащили к Карамазу, у него в Стамбуле склад теперь. Людей доставали без голов. Все на месте у человека, даже в одежде, а головы нет… И ходит при этом, руками машет. Сразу зарубали, никто не решился таких связывать… Однажды вытянули этого, с семечками. Уже не верили, что вернется. Вернулся, засранец, правда постарел лет на десять, но ничего не помнит.

— И что с семенами? — подался вперед Артур.

— А что с семенами? — саркастически хмыкнул визирь. — Высадили в Италии, у самой границы болот, по прямой триста километров до Рима. Хорошо, догадались не испытывать в самой Турции… А благодаря Желтой напасти пришлось бы наступать в обход, с севера, половину армии в драках с дикарями-католиками потеряли бы… Карамаз тогда поклялся, что, если джинны не обманут, он отгрохает в Стамбуле новую Софию, а в Италии обратит в истинную веру пять тысяч дикарей. Либо всех прикончит.

— Как я догадываюсь, с семенами вышла та же история, что и с оленихой? Джинны снова пошутили?

— Да уж… — поежился Сергей. — Могло бы все кончиться куда хуже, если бы не огнеметы. Семена, посеяли в мае, а в июне болото начало засыхать. Причем не край болота подсох, а разом ушла вся вода, образовалась пустыня, эдакое пятно, километров двадцать в поперечнике. В июле там задули настоящие самумы, подохла вся растительность. Из посаженных семян выросли миленькие, короткие такие цветочки, вроде эдельвейсов. А в почву проросли корни толщиной с водосточную трубу.

— Да, сильно…

— Не то слово, сильно. Я доложил Карамазу, что Желтые болота отступают. Болота действительно отступали, они просто пересыхали. Подохли черви, комары, рыбины с ногами. Выяснилось, что почва в некоторых местах промокла на глубину двадцати метров. Камни и глина превратились в подобие гипса, изъеденного термитами. После того как корневища наших чудо-семян высосали жидкость, все это стало видно. Я не соврал Карамазу, что болота гибнут, но также начал гибнуть виноградник и трава у границы болот. Мы устроили раскопки. Корневища наших невинных эдельвейсов вымахали до размеров баобабов и уходили на глубину, недоступную лопатам. Когда в трехстах метрах от бывшего Желтого болота пересох ручей, мы забили тревогу.

— И вызвали огнеметы?

— Мы их еле остановили, эти кустики. Можно сказать, что успели в последний момент. Еще немного, и они бы захватили всю Италию. Желтым топям настал бы конец, осталась бы голая пустыня, развалины городов и эдельвейсы… Правда, к северу их остановило Вечное пожарище, там когда-то рванула атомная станция. Да уж, радиация никого не жалует! Цветочки накапливали воду, а наружу не отдавали ничего. Подземные бутылочные деревья, целая роща… После этого мы не использовали пленных. Карамаз был здорово напуган. Вниз опустили девицу, родственницу одного вассального халифа. Ей пригрозили, что вырежут всю семью, если попытается обмануть. Ей приказали думать и просить только об одном — о маленьком платочке.

— О платочке?!

— Да, о платочке. Карамаз забраковал сотню вариантов, наверное. Ему очень хотелось попросить у джиннов оружие, но эта девка могла ошибиться и взорвать всех нас, например. Тогда он плюнул на оружие и велел просить невинный платочек…

— И… что? — разинул рот Карапуз.

— И ничего, — отрубил витязь. — Она не вернулась. Два раза мы вытащили скелет. Без головы. Очень старый скелет, но не нашего человека.

— Как это не вашего?

— Очень просто. Мертвая старая женщина, татуированная, в платье, без головы.

— Ты про женщину не говорил! — напустился на визиря Махмудов.

Тот отступил, съежился, снова ожидая побоев.

— Я обо всех не помню…

Они переместились к третьей клетке и затихли надолго. На прутьях скорчилась, свернулась щетинистым ежом темная горячая масса. Ближе двух метров находиться было тяжело, начинали слезиться глаза, могли затлеть волосы. Артур приказал поднять лампы и факелы повыше; странное существо забеспокоилось, чуточку шевельнулось, обдав непрошеных гостей невидимым языком жара. Коваль еле успел отвернуть лицо, заработав на локте и на затылке легкие ожоги.

— Матерь божья, это что за дрянь? — не вытерпел Карапуз. Он тряс рукой, дул на пальцы, случайно коснувшиеся решетки.

— Это то, что с натяжкой можно назвать оружием, — мрачно произнес Дробиченко. — Когда оно выпорхнуло из скважины, солдаты потыкали саблями. Было холодное, как кусок пластилина, дергалось слегка. И вот, выросло… Хорошо, догадались в клетку запереть, пока не разогрелось.

— И верно, похоже на пластилин…

— Что такое пластилин, герр президент?

— Это такое… такой материал, вроде глины, — объяснил Коваль. — Погоди-ка, а чем вы ее кормите?

— Почему «ее»? — удивился визирь.

— Потому что это женская особь, — медленно произнес президент. — Вы слышите, как бьется ее сердце? Она нас боится… И она очень голодная. Если ее не покормить, она скоро умрет…

Бурый комок переместился в дальний угол клетки. Он раздулся до величины детского пляжного мяча, потом шар вытянулся в тупое веретено, диаметром как колесо грузового автомобиля. Со всех сторон неровного шара свисали серые лохмотья, точно куски горелой резины. Артур обратил внимание, что камень между прутьев клетки блестел, словно был вылизан языком. Ни следов мокрой соломы, ни запаха, ни грязи.

И никаких следов глаз или ушей.

Стук сердца. Переменчивый сухой жар, скачущая температура, необъяснимый источник тепла внутри, и невозможный для белковых организмов способ существования…

— Голодная? Она голодная? — Дробиченко округлил глаза. — Этот резиновый еж, с позволения сказать, голодает уже полгода, и ничего с ним не делается… Оно не подпускает к себе, не реагирует на пули, не боится огня и воды. Оно не умнее кошки, если это вообще зверь…

— Она умнее кошки. Очень может быть, что она умнее тебя. Это женская особь, потому что способна к размножению, она носит в себе зародыши. Но здесь она не родит, не волнуйтесь. Для нее слишком агрессивная среда… — Коваль поднял руку. — Замолчите. Ну-ка тише все! Разве ты не слышишь?

Фон Богль переглянулся с Расулом, на всякий случай отодвинувшись подальше от клетки. Они и так помалкивали, а теперь вообще затаили дыхание. В пещере раздавалось лишь пыхтение онанирующих гномов и редкие вопли страдающей оленихи. Зато встрепенулся Митя Карапуз.

— Я слышу, командир… Она говорит… Точно говорит, словно жалобится…

— Словно девочка… — отозвался Коваль. Он опустился на колени, и сантиметр за сантиметром, на всякий случай отвернув лицо, приблизился к раскаленным прутьям. Вблизи клетки гранит обжигал колени даже сквозь плотные штаны. Камни разогрелись, как в парной. Артур вслушивался, впитывал неровные, прерывистые импульсы тепла, идущие от неведомого живого существа.

— Фонарик надо бы, командир, — прошептал Карапуз.

— Давай лампу, только прикрой чем-нибудь!

— Да что вы там слышите, шайтан вас забери? — не выдержал Дробиченко.

— Она объясняется с нами температурными перепадами, а нам нечем ответить, — Артур принял из рук чингиса масляный светильник и тряпку.

Он попытался максимально точно повторить последовательность тепловых толчков, исходящих от разлохмаченного «мяча». Как «ежихе» удавалось за доли секунды изменять температуру тела на сотню градусов, оставалось полной загадкой. Еще менее было понятно, откуда неведомая тварь черпала громадную энергию. Ежеминутно она выделяла в окружающий мир тепла больше, чем двигатели, установленные на дирижабле. Чтобы поддерживать подобный тонус в течение длительного времени, требовалась обязательная внешняя подпитка или внутренний источник, адекватный крошечному ядерному реактору. Коваль попытался представить себе, сколько тонн растительного или животного сырья надо сжигать за час, чтоб добиться таких внешних эффектов.

А «ежиха» ничего не ела по крайней мере полгода… Артур убеждал себя, что это ничего не значит, что традиционные представления о метаболизме будут смешны и неуместны в мире, где водятся такие чуда-юда, у которых сердце отбивает тринадцать ударов в минуту при температуре тела свыше ста градусов…

Некоторое время ничего существенного не происходило. Коваль сплевывал горькую слюну, усердно махал тряпкой перед трепещущим язычком огня. Он не успевал повторить серию импульсов, но не оставлял попыток. Контакт требовал терпения, как контакт с любым живым существом. «Ежиха » вела себя как посаженный в клетку, затравленный рысенок, что жмется в углу, пугая пленителей взмахами неловких когтистых лапок. То разражалась чередой скоростных перепадов в режиме плюс-минус двадцать градусов, то внезапно понижала температуру по синусоиде. Тогда на ее поверхности, среди трепыхающихся отростков, можно было бы удержать руку, погладить… Но тут же синусоида резко взмывала вверх, и опять начиналась дерготня, скачки, крещендо на пределе терпения, когда уже, кажется, начинают дымить волосы…

Артур терпел, уже предвкушая, предчувствуя развязку. Так бывало неоднократно; при встрече боевого Клинка Хранителей с незнакомым зверем, не привыкшим подчиняться человеку. В лесу это мог быть шатун, нарочно вспугнутый из берлоги наставником, чтобы экзаменовать начинающего Клинка. Это могла быть рысь, стая рыжих волков из окрестного пожарища или тигр-альбинос, по прозванию «лапочка», одно из самых трудно поддающихся дрессировке созданий. И вовсе не оттого, что «лапочки» отличались особо буйным нравом при низком интеллекте. Например, обычный дракон приручался гораздо проще, чем белый тигр…

Интеллект.

Зачаточный, неуклюжий, но не в пример сильнее, чем у собаки или у шимпанзе. И чужой, до невозможности чужой. Интеллект, уже шестнадцать циклов… Шестнадцать оборотов планеты… Не принимавший сигналов сородичей, таких понятных, ласковых и близких, выхваченный из привычной среды, из сумрака низких, оранжевых туч, из рева ветров, из свиста песка над бурунами…

Коваль до дрожи, до спазмов в мышцах, ощутил вдруг атмосферу далекой планеты. Чудовищное давление у поверхности, рыжие, карминовые тучи, тысячелетиями нависающие над кипящими озерами, пояса гейзеров, стреляющие грязью, неистовый свист бури, терпкий запах озона от бесноватых молний… Этот мир не требовал слуха и зрения, там эти органы чувств не могли зародиться у будущих разумных обитателей. Этот мир не позволял распрямиться, погодные условия планеты пригибали к земле все живое, заставляя обрастать каменными мышцами, дышать медленно, Размеренно. Кровь у «ежей» тоже разгонялась медленно, да быстрее и не требовалось, все равно сложные кислоты, связанные в подвижные цепочки, постоянно разлагаясь, выделяли массу энергии. Аборигены поддерживали общение температурными всплесками, сбивались в плотные комки, замыкая единую фигуру, и лишь совместно они могли охотиться на… Человеческим языком имя предмета охоты назвать не представлялось возможным. Представить его зрительно Коваль тоже не мог; кажется, это было нечто плоское, широкое, напоминающее ворсистый ковер, очень быстро передвигающееся по поверхности кипящей жидкости. Собственно, именно таким и мог бы стать мамонт на массивной планете, вращающейся вблизи своей звезды. Артур успел уловить момент, когда на планете наступал светлый цикл, — температура среды подскакивала на сотню градусов, радиация выжигала все новые, или ослабленные формы, электрические разряды пробегали по нервным окончаниям, знаменуя приход цикла питания. Это питание отличалось от питания в процессе охоты, здесь задействовалась энергетика звезды…

Планета крутилась невероятно близко, ближе, чем Меркурий, к Солнцу. Светлый цикл длился долго, очень долго, «ежи» замирали, как замирали другие живые существа, все впитывали энергию, запасаясь на такой же долгий темный цикл. Коваль попытался войти в мозг чужака без посредства лампы, которая все равно не помогала. От первого же контакта заболели зубы на нижней челости, а поясницу пронзила острейшая колика…

Кажется, один светлый цикл превышал несколько земных веков. В зачаточном мозгу «ежихи» плавали отрывочные воспоминания о черной скважине в лежащих вратах, которая воспринималась среди ее сородичей не совсем так, как в среде первобытных земных дикарей. Не было слепого поклонения и попыток пролить на алтарь чужую кровь. Раскаленные аборигены видели во вратах возможность…

Вроде бы возможность осуществить цикл круглогодичного размножения. «Ежи» слишком быстро погибали, не успевая вырастить потомство за темный период, когда смертоносная активность звезды ослабевала. Им не требовались божества, им нужна была пещера с ровной, низкой по меркам планеты, температурой и сносным уровнем радиации, хотя бы на четыре цикла. Кажется, «ежам» вообще было не найти укрытий на поверхности, постоянных сухих пещер не существовало, в светлых циклах их заполняли озера расплавленных тяжелых элементов, от перепада температур крошились скалы. «Ежи» ощущали Малахитовые врата, возникшие в глубоком каньоне, не как алтарь для поклонения, а как… как надежду на… Кажется, «ежи» собрались в огромном числе, чтобы…

Связь с мозгом «ежихи» прервалась. Ковалю, сколько он ни старался, не удавалось настроиться на общение, наложить условные мысленные волны, как это принято делать с земными зверюгами. «Ежиха» реагировала на него как тигр на вооруженного кнутом дрессировщика.

— Она умрет, очень скоро. Точнее, очень скоро по меркам ее мира, а у нас она будет умирать еще год или больше. Накормить мы ее не сумеем, этот организм расщепляет минералы, которых здесь нет. Хотелось бы знать, как ее угораздило вылететь в нашу скважину?..

— Может, проклял кто? — предположил Митя. Громадный чингис присел на корточки, выставив вперед ладони, прикрыл глаза, — Ишь как жалобит-то…

— Может, такая же сволочь, как Карамаз, а? — подхватил Расул. — Спустился гад такой по веревке и потребовал, чтоб врагов жгло огнем… Вот и жжет…

— Не исключено, что этот гад был вообще не из нашего муравейника, — откликнулся президент. — Что лишний раз доказывает правоту космоглобалистов. Мы все варимся в одном котле, и неувязки каждого легко отразятся в противоположном углу… Впрочем, вам еще рано… Короче, перед вами не оружие, можете себя не обнадеживать. Сергей, говоришь, раньше она не была такой горячей?

— Тепленькая была… — Дробиченко никак не мог оправиться от свалившейся на него информации. А потом разогрелась, непонятно с чего…

— Понятно с чего… Она так умирает. Ну что, вернемся к нашим воротам, пока окончательно не затопило?

Шлепая по лужам, отряд торопливой змейкой прошествовал обратно, по крутым ступеням вверх, в главную пещеру.

— А как же эти, господин? — Шедший последним узбек указал на живых обитателей клеток. Больные приапизмом карлики уныло поскуливали, терлись о мокрые железные прутья, олениха свернулась клубком.

— Эти? — Все затихли. — Я думаю, что герр Богль проявит милосердие…

Немец поклонился, шагнул к клеткам, доставая на ходу револьвер.

— Убивать? Так ведь жалко…

Но Расулу никто не ответил. Президент уже думал о другом. Он проворачивал в мозгу итоги беседы с инопланетной узницей. В свое время Хранители научили молодого Клинка входить в контакт с животными, с птицами, общаться с ними эмоциями, не напрягая речевой центр. «Ежиха» мыслила совсем не так, как уральские лисы и кабаны, чувствовалось, что она вообще не привыкла рассуждать отдельно от коллектива своих сородичей. Артур не успевал за ее беспорядочными метаниями, но одно обстоятельство его поразило.

«Ежиха» понятия не имела, как оказалась на Земле. Но она очень хорошо разбиралась во времени. Возможно, внутри невольной пришелицы прятались несколько биологических часов. Коваль трижды задал вопрос, который его крайне интересовал, и трижды получил утвердительный ответ. Теперь он знал, что, находясь внутри врат, временем можно управлять.

И что ключом может стать любой человек.

 

9

ЧЕЛОВЕК-КЛЮЧ

— Кого вы тут еще червивой рыбой кормите? — Коваль старался говорить спокойно, — Кто еще вернулся?

— Некоторые тоже… вернулись, — Дробиченко сглотнул. — Один раз вместо человека мы вытащили золотую статую. Толстую, уродливую статую. Стали пилить, он оказался внутри…

— Как это… внутри?

— Очень просто, внутри… — Сергей потер ладонью щеку, усмиряя нервный тик. — Я не рассказывал об этом раньше, потому что такие вещи надо показывать… Пошли, покажу.

— Так он здесь?

— А где ему быть?! — удивился Дробиченко. — Карамаз вначале мне тоже не поверил, а когда увидел — приказал с места не трогать…

Он привел их к маленькой палатке, стоявшей за дирижаблем, в самом темном углу, под грозившим обвалиться козырьком. На четырех столбах была растянута грубая ткань, под ней блестело золото. Янычары слегка присыпали статую каменной крошкой, словно не решились похоронить человека согласно обряду.

Словно не могли определить, человек это или нет.

Артур сразу заметил, что в подобную позу натурщика надолго не поставить. Казалось, человек распростерся ниц, слегка заваливаясь на правый бок, опираясь на напряженные локти, задрав над головой молитвенно сложенные ладони. Это был мужчина, чрезвычайно плотный, гипертрофированно плотный, но при этом вылепленный с удивительной точностью. Драгоценный металл отражал изгибы военного костюма, шнуры и пуговицы, даже подковы на подошвах сапог. Голова молящегося, размером с крупный арбуз, оставалась зарытой в щебень.

— Ни хрена себе статуя… — Чингис потянулся пощупать.

— Помогите мне перевернуть, — Дробиченко ухватил гиганта за локоть.

Золотой великан упал на бок, обнажился испачканный живот. Лицо у статуи отсутствовало, вместо ожидаемой золотой маски на людей уставился череп.

Коваль забрал у Расула факел, посветил вплотную. Череп был настоящий, оставалось непонятным, как он попал внутрь золотой оболочки, не расплавился и не обгорел. Толщина золотого слоя превышала четыре сантиметра, переднюю часть черепа, лицевую маску, просто кто-то отпилил. Фон Богль присвистнул.

— Герр президент, я слышал о таком колдовстве. За Песочной стеной, в Дойчланд…

— Черт подери, это не колдовство! — оскалил зубы Дробиченко. — Вначале мы отпилили ногу, только потом принялись за голову. Поглядите, разве не понятно?

Только теперь Артур заметил, что левая нога статуи отпилена до середины лодыжки. Из распила торчал обломок кости и рваные лохмотья штанины.

— Он попросил у джинна золота, ясно? — Дробиченко говорил сдавленным шепотом, как будто берег сон погребенного в золоте мертвеца. — Попросил и получил. Все получают, кто просит… Один хотел кучу баб, и разделился на шесть ходячих членов, другой мечтал купаться в драгметаллах! Что-то сказал неправильно, не учел мелочь. Мы гадали, как такое может произойти. Верно сформулировать желание практически невозможно, всегда останутся лазейки для хитрости. Это пострашнее любого оружия, поэтому эмир не станет драться с Карамазом. Омар переводил… Главное — грамотно попросить, это указано через каждые десять строк, но разными способами. Это как…

— Как компьютер? — подсказал Артур.

— Пожалуй… что-то есть, — хмыкнул бывший «джинн». — Словно выбрасывает окно с предупреждением. Снова и снова предупреждает, а мы тупо читаем и лезем на те же грабли…

— Какие еще грабли? — заозирался Махмудов.

— Вы только одного такого вынули… в золоте?

— Хватает и одного…

— Да уж, еще и пилили! — крякнул Карапуз. — Я бы в момент пересрал…

— А потом вы расшифровали записи на створках, Так? — напомнил Артур. — Что там еще написано?

Дробиченко вытер взмокший лоб.

— Омар успел расшифровать малую часть. Там непонятно… Такое впечатление, что текст на левой створке полностью противоположен по смыслу тому тексту, что на правой. На левой створке сказано, что подняться в чертоги духов сможет лишь свободный от помыслов, или что-то вроде того, а на правой, в том же столбце, сказано, что подняться не дано никому из свободных…

— А почему «подняться»? — удивился Митя. — Тут же вниз лезть придется…

— С этим как раз вполне ясно, — нахмурился Артур. — Это иносказательно, а может…

— Это не иносказательно, — поднял указательный палец Дробиченко. — Отсюда кажется, что падать предстоит вниз, а снизу — все наоборот… Так говорили добровольцы.

— Погоди! Так, значит, кто-то вернулся вменяемый?

— Обкурившиеся. Очень сильно пьяные. Таких было четверо. Сначала мы думали, что наркоманов джинны просто не любят. Те вспоминали, что падение вниз стало полетом вверх, вот и все…

Президент повернулся к Малахитовым вратам. Те лежали, неколебимые и невозмутимые, как само время. Дирижабль еле заметно раскачивался, вздыхая, как живое существо. Наверху вопили чайки. Коваль на миг прикрыл глаза, постарался мысленно окунуться в манящий мрак скважины.

Ничего, пустота.

Малахитовым вратам может быть миллион лет — или десять тысяч. Если внутри скважины неведомым образом закольцованное силовое поле удерживает в петле время и пространство, это можно понять. Проверить и разгадать принцип действия нереально, эти технологии человек не успел освоить перед Большой смертью. Но понять можно, разум способен к компромиссам.

Коваль закусил губу, чуть не застонав от напряжения.

Рог изобилия, воспетый поэтами, слюнявая мечта халявщиков от астрологии, алхимии и прочих гадательных псевдонаук. Итак, он существует, и, скорее всего, будет существовать вечно. Малахитовые врата наверняка можно разрушить, но разрушится лишь один вход из сотни или из сотни тысяч, а начинка, матрица, исполинская материнская плата, питающаяся распадом звезд и миллиардами нервных импульсов разумных существ, населяющих вселенную…

Что они хотели? Для чего строили машину, так издевательски, насмешливо обходившуюся со своими пользователями? Или, с точки зрения джиннов, никакой издевкой тут и не пахло? Каков запрос пользователя — такова реакция системы. Недостаток либо избыток входящих в алгоритм данных, и, как следствие, — неверный ключ.

Скважина в форме человека, по крайней мере, на Земле. Почему обязательно врата ждут конкретную особь, с голубыми, скажем, глазами и рыжей макушкой? Чушь…

Ключ есть в каждом, но не должен представлять собой серию загадок а-ля Баба Яга. Ключ — это уровень, уровень восприятия, образованности, развития цивилизации. Джинны не заперли вход в Сезам, они всего лишь установили пароль. Защиту от детей и дураков.

Теперь Артур знал точно, что он непременно спустится в скважину.

— Там и вправду не низ, а верх, — вставил фон Богль, непрерывно наблюдавший за распахнутой Скважиной. — Очень странное место, господин…

— Ага, так и тянет нырнуть… — Карапуз с трудом, словно превозмогая себя, отодвинулся от черной дыры.

— Что еще перевели? — не отставал от визиря Коваль.

— Слева сказано что-то вроде: «каждый вопрос имеет бесконечное число ответов», а справа — полная ахинея, вроде того, что только молчание достойно ответа…

— Отчего же… Никакой ахинеей пока не пахнет. И как вы инструктировали тех, кто лез сюда под анашой?

— Это не я предложил, честно, клянусь! Карамаз хотел, чтобы у них не было внятных желаний. Складывалась дурацкая ситуация… — Дробиченко снова затрясло. — Мы не имели права сообщать добровольцам правду. Даже свободные граждане, не то что пленные рабы, мигом бы потребовали себе у джинна какую-нибудь чушь, вроде королевства или ста тысяч рабов. Приходилось врать… Раз помню, и смех и грех… Один не стал отвязываться внизу и ни с кем там не разговаривал. Молчал. Рассказал потом, что там, внизу, кажется, будто, напротив, — находишься наверху. Он не просил ничего, но… Как оказалось, слишком настойчиво думать о чем-то тоже нельзя. Паренек мечтал о том, что в его засушливой деревне забьет ключ или ручей потечет. И ручей потек, Карамазу потом доложили. Смыло четыре деревни. Представьте теперь, что какой-то идиот попросит воды для всего континента…

— Что он там видел?

— Он видел джиннов, огромных людей в бутылях…

Коваль поймал ускользающий взгляд фон Богля. Оба одновременно вспомнили о просьбе Деда Саввы подарить мальцов из бутылей. Каким-то образом старый хрыч обо всем прознал заранее. Так и чесались руки его допросить!

— …Джинны закованы, они не могут выйти, потому что утерян ключ. Кстати, насчет ключа есть и на воротах. Там все хитро запутано, но Омар считал, что речь идет о священном камне в Мекке. Якобы поблизости один из ключей находится…

— В Мекке нет ключей, — встрял Махмудов. — Правоверные не потерпят ничего лишнего возле Каабы.

— А сколько лет вашей уважаемой вере? — ухмыльнулся Дробиченко. — Откуда вам знать, как выглядели идолища, которые вышвырнул Мухаммад? Может, один из них, по форме, подошел бы к нашей дверке?!

— Вероятно, ваша первая мысль была истинна, — заметил Богль. — Вероятно, что ключ — это человек. Не есть идол, не есть прибор. Человек — не такой, как другие. Попыток много, а верный ключ один. Должен отличен быть, должен иначе строить мысли…

— Это идея мне по душе, — согласился Коваль. — Но ты не закончил про ваших добровольцев. Что стало с последними? Ведь вы свернули опыты не после ящериц?

— Последний вернулся месяц назад, но когда его вытащили, оказалось, что это не он… Другой человек, язык незнакомый. Гораздо старше, одет иначе, напуган. Ничего не смог нам объяснить… Его Карамаз потом забрал, к лошадям приставил. Да, говорили парни, что рехнулся бедняга…

Собственно, думать надо было раньше. Артур глядел на манящее отверстие, так похожее формой на пухлого коротконогого человечка, на загадочные витиеватые письмена, покрывавшие окаменевшую древесину, и внутренне настраивался на боевую волну, возвращал себя в состояние Клинка…

Вот только воевать внизу было не с кем.

И за каким бесом туда нырнул Прохор? Попытается выпросить милостей для Озерников? Или нашлет анафему на соборников? Или потребует смерти для президента? Ну… президент пока жив, стало быть, у Прохора другие задачи…

Артур расслабил мышцы, предельно замедлил дыхание, мысленно выпустил в полет несуществующую мушку. Он удерживал мушку пару минут, пока у нее со всех сторон не отросли глазки и ушки, и ноздри, и то, что люди древности называли тепловыми рецепторами… Он почуял их там, внизу. Они ждали, они или оно, но разделенное на множество разумных составляющих.

Они ждали ключ.

— Я спущусь первым, — сообщил Коваль. — Вы со мной идти не обязаны… Тихо, я сказал! Карапуз, если я не появлюсь через два дня, возвращаетесь на Сицилию. Пусть командующий эскадрой вскроет пакет…

— Но… командир… то есть, господин президент!..

— Герр президент, я не могу вас отпускать!

— Никто не может запланировать время возвращения, — умоляюще сложил руки Дробиченко. — Пожалуйста, не надо так резко! Во всем обвинят меня, ваши солдаты будут говорить, что это я заставил президента прыгнуть в колодец…

— Если я правильно понял «ежиху», вопрос времени там вообще не стоит, — Коваль взялся за канат, покрепче обмотал его вокруг пояса. — Для конструкторов этой игрушки время — одна из переменных составляющих. Я не смогу вылезти раньше, чем туда залез, это понятно… Да и то, утверждение верно исключительно для исследованной части галактики… Что уставились, травите потихоньку…

Артур выдохнул, последний раз поглядел в небо, перед тем как попробовать себя в качестве ключа от ворот. А потом шагнул в пустоту, и сразу же вдохнул запах собственного прошлого.

Оказывается, он уже здесь бывал. Он не ошибся — входов имелось множество, и один — через шкафчик номер шесть в подвале института крионики…

 

10

ШКАФ НОМЕР ШЕСТЬ

Шестой шкафчик гнил потихоньку в подвале института крионики, в едином ряду точно таких же, сцепленных алюминиевым уголком, убогих пеналов для переодевания. Три или четыре секции спустили на лифте в подвал и задвинули в одну из бывших холодильных камер в год смерти отца народов, когда родители старшего научного сотрудника Коваля еще не произвели его на свет. С той далекой поры подвалы института загружались и освобождались, неоднократно затапливались и осушались, туда скидывали имущество арендаторов, горы списанной мебели и аппаратуры. На парадном крыльце, между потрескавшимися колоннами сменилось несколько табличек, здание вяло переходило из рук в руки, пока, наконец, раздобревшая нефтяная демократия не закрепила памятник исторического значения за НИИ. В подвалы свозили на грузовиках ненужный хлам из смежных научных учреждений, потерявших собственную базу, — благо левое крыло здания имело подземный пандус и ворота, со временем, опять же, заваленные снаружи…

Одним словом, ничего секретного, и уж тем более таинственного, отдающего запашком средневековых вампирических приключений. Ничего непонятного и необъяснимого для строгого взора коменданта. Кроме шкафчика номер шесть. Встреча Коваля с непонятным произошла спустя шесть дней после того, как его принял на работу в пятый отдел сам профессор Телешов. На вечер пятницы было намечено совместное возлияние. По поводу бравурного изгиба карьеры и вхождения в дружную семью будущих спасителей человечества.

Где-то между девятой и одиннадцатой мензурками Денисов и Мирзоян повлекли теплое, послушное тело молодого коллеги к грузовому лифту.

— Ты все как следует запомнил? — допытывался Денисов, пока лязгающая платформа, затянутая железной сеткой, ползла к центру земли. — Ты не смейся, это не смешно. Все прошли через подвального, все с ним дружат. И Телешов, и даже, по слухам… — Он многозначительно потыкал пальцем в потолок. — Даже сам директор. Только они не сознаются, по статусу не положено.

— Сам понимаешь: как академик, с таким пузом, член самой лучшей партии планеты, признается, что носил молочко нечистому? — тихонько хохотнул Мирзоян.

— А комендант тоже молочко носит? Я видел коменданта, вахтеров видел, — покрутил головой Коваль. — Эти вохровцы еще Сталину служили. Не смешите мои тапочки, эти парни никому молоко не понесут!..

У коллег вытянулись физиономии. Артур мандражировал слегка; но уж очень не хотелось нарушать неписаные правила приличия.

— А, ладно, так и быть, охота вам потешиться!

Положа руку на сердце, он не спустился бы с парнями валять дурку в подвал, но женская половина коллектива отнеслась к вынужденной отлучке как-то слишком серьезно. Его даже поцеловали и погладили по голове. В самый разгар пятничного вечернего застолья, когда профессор Телешов волевым порядком запретил говорить о работе, разрезали, наконец, пышный йогуртовый торт, и тут Лида повторила вроде бы поднадоевший тост за новенького. Коллектив на секунду примолк, наполовину наполнили мензурки — кто вином, кто водочкой — глотнули, не чокаясь.

Лида сказала: «Чтобы новенький понравился…»

— Я буду стараться, и непременно вам понравлюсь! — выпятил грудь будущий аспирант.

— Не нам, не нам, — несколько смущенно замахали руками девушки. — Нам ты уже понравился… Алик, ну познакомьте же его!

Алик Мирзоян отставил бумажное блюдечко с десертом, переглянулся с Денисовым. Оба поднялись и повлекли Коваля по мраморным лестницам в подземелье. Видимо, в пятом отделе давно решили, чья очередь представлять новичка. Профессор оживленно жестикулировал на своем углу стола, остальные тоже вернулись к беседе. Никто даже не поинтересовался, куда пошли трое, зачем захватили из холодильника конфеты и общее, покупаемое в складчину, молоко.

Артур провернул в памяти все это гораздо позже, когда остался в подвале один…

В подвале свет не включали. Подхватив Артура под руки, боевые товарищи, сами не вполне твердо стоявшие на ногах, подсвечивая фонариком, добрались до нужной двери. Дверь скорее походила на люк правительственного бункера. На полу хлюпала вода, идти приходилось по разбросанным обломкам кирпича и доскам. Слабый отсвет доходил сюда из-за плавного поворота коридора, оттуда, где зияли дырами грузовые ворота. Внутри нужной кладовой оказалось совсем темно.

— Де держи крепко! — икнул Толик Денисов, вручая Ковалю в темноте вскрытый пакет с молоком.

Мирзоян посветил фонариком.

— Вы что, серьезно? Зачем мы здесь? — слегка опомнился Артур, различив в глубине комнаты груду перевернутых скамеек, ряды ободранных шкафчиков и куски спортивных тренажеров.

— Дальше пойдешь один! — рубанул ладонью застоявшийся воздух Денисов. — Шкафчик номер шесть. Угостишь подвального молоком и оставишь конфет. Не забыл конфеты?

Артур пошарил в кармане халата. Конфеты не забыл. Конфеты поручили купить накануне, как бы для девушек отдела. Несколько штук Толик велел заныкать.

— Не переживай, впереди неглубоко, — напутствовал Мирзоян. — Не урони молоко и не споткнись, там валяются провода. Ты помнишь, что надо сделать?

Артур порылся в памяти. Отчего-то всплыли пунцовые женские губы, затем сомнительной крепости пуговка на халатике старшей лаборантки Лидочки, которая сидела с ним рядом на одной шатающейся скамейке и, приподнимаясь, всякий раз всецело приковывала внимание молодого специалиста…

Артур шагнул за порог, ледяная жесть тут же толкнула его в спину. Вокруг клубилась лохматая влажная темнота. На замок, впрочем, запирать не стали, и на том спасибо, оставили изрядную щель.

«Расплодили суеверия… Думают, что прикармливают диких котов, а на самом деле их молоко банально жрут крысы, — он улыбнулся в темноте и показал коллегам язык, зная, что они его наверняка не разглядят. Отсюда Толик смотрелся как черный силуэт на фоне слабо освещенной дверной щели. — Да бог с вами, начитались масонских книжек, но Телешов-то мог бы серьезнее быть… Мировое светило, член-корр, а туда же, грызунов плодить…»

— Сперва стучишь вежливо, — подсказал из щели Денисов. — Открываешь, наливаешь в блюдечко молока, рядом кладешь конфетки. Не кидаешь, а кладешь тихонько. Можешь ничего не говорить, а можешь поздороваться с подвальным. Посиди немножко, помолчи, сразу не беги. Только дверцу на замок, не забудь!..

— О чем помолчать?

— Ну… Я ему рассказал о себе.

— Обязательно меня тут запирать?

— Никто тебя не запирает, — обиделся Денисов. — Но так всем спокойнее. Говорят, стеснительный он.

— Угу, — понимающе кивнул Артур. — Стеснительный.

Фонарь светил исправно. Большую часть помещения занимали скрепленные металлическими планками скамейки и ряды узких раздевалочных шкафчиков. Потолок оказался неожиданно высоким, сводчатым, кирпичным, в разводах и белом налете. За грудой скамеек отсвечивал угол огромного портрета была видна лишь половина тяжелого мужского подбородка, к тому же перевернутого. Холст давно покрылся черными пятнами. На волглом раскрошившемся полу пролегали мокрые деревянные настилы. Но воздух тут был свежий, не затхлый.

— Вентиляция приличная, сосет как пылесосом, — будто читая мысли, прокомментировал издалека невидимый Мирзоян. — Потому берем фонарь, а не свечку, задуть может.

Коваль медленно пошел вперед по доске. Про себя он решил, что если сейчас из груды хлама на него выпрыгнет рычащая фигура в простыне, то поступить придется немножко не по-джентельменски. Предстоит разбить «призраку» нос, и пусть в следующий раз сочинят шутку поостроумнее.

Но никто не напал. Добравшись до противоположной стены, он убедился, что нападавшему скрыться негде. Теоретически в узких шкафчиках мог бы бочком схорониться подросток или хрупкая девушка, но почти все дверцы либо провалились внутрь, либо были распахнуты настежь. На всякий случай Артур исследовал закрытые, каждую секунду ожидая, что ловкачи за его спиной захлопнут дверь или выкинут еще какой-нибудь фортель из арсенала пионерского лагеря.

Но Мирзоян и Денисов мирно рассуждали о преимуществах морских свинок перед кроликами.

— Тут заперто, — Артур подергал ржавый навесной замочек на шкафчике номер шесть.

— Отпирай, — как само собой разумеющееся, приказал из темноты Денисов. — Каждый отпирает своим ключом.

— Своим ключом?! — Ковалю стали надоедать их плоские шутки.

Он провел фонариком вдоль ряда шкафчиков. Замков больше не было нигде. Напротив угрюмо набычились почерневшие от старости верстаки. В немыслимой дали загудел мотор, поехал один из пассажирских лифтов. Затем в трубе зажурчала вода, раздался еще один неясный, тревожащий звук, словно напильником провели по зубьям двуручной пилы.

— Это трамвай на кольце, — пояснил Алик, как будто его об этом спрашивали. — Отсюда страшновато пищит, да? Послушай, просто возьми свою связку и постарайся подобрать ключ. Там легкий замок, обычно у всех получается.

Голос Мирзояна отдавался эхом откуда-то сверху. Оба шутника продолжали болтать в коридоре. Коваль скрипнул зубами, но полез в карман. Замок оказался старым, и совсем не «легким», он только внешне походил на дешевые китайские поделки. На его обратной стороне Артур прочел название завода и год выпуска. Тысяча девятьсот пятьдесят третий. Знаковая дата.

— А если мой ключ не подойдет?

Ответа он дождался не сразу. Мирзоян щелкнул зажигалкой, закурил. Коваля внезапно затрясло, наверное, от холода выветрились последние следы слащавого винного опьянения. А еще он поднял тонну холодной пыли. Стоило пошевелить лучом фонаря, как над головой начинали хоровод пыльные осьминоги.

— Должен ключик подойти, ты же наш человек.

Артур положил фонарик на ближайшее перевернутое сиденье. Первые два ключа — от подъезда и бронированной двери на этаже — не подошли.

— Тут барахло свалено из актового зала, — тонкий голос Мирзояна доносился как из глубокого колодца. — Папа в шестьдесят девятом году начинал работы, еще помнит, как старые сиденья вместе с паркетом сдирали. А портреты Политбюро они каждый год подкрашивали и на демонстрацию катали…

Глаза почти привыкли к скудному освещению. Он увидел, что перевернутый двухметровый портрет действительно крепится на чем-то вроде трехколесного велосипеда. Так, значит, профессор Телешов, которого они почти любовно называли Папой, работал в здании задолго до открытия филиала Московской холодильной конторы?

Неожиданно легко провалился в скважину ключик от железного ящика, который Коваль держал в гараже.

— И что я найду внутри? Дохлую крысу?

— Здесь нет крыс.

Он сразу поверил. Крысы всегда выдают себя. Запахом, испражнениями, темными дорожками, протоптанными на каменных полах, крошевом опилок, гадкими звуками. В древнем сыром подвале, посреди Петроградской стороны, не было крысиных гнезд. Яд, раньше делали ядреные яды, с оттенком ностальгии отметил Коваль. Мама работала в аптеке, она рассказывала…

«Если там не крыса, стало быть, — другая мерзость. Жаба. Заспиртованный глаз. Кусок скелета. Следует громко испугаться…»

Ключ от гаражного сейфа не подошел, на связке оставался глупый поролоновый медвежонок с олимпийскими кольцами на брюшке и два последних ключа. От мотоцикла и от почтового ящика.

— А если не подойдет? — снова спросил Артур. Обострившимся во мраке чутьем он ощущал сладковатую вонь табака.

— Тебе придется уволиться, — сказал Денисов.

— Это кто ж меня уволит? — разозлился Коваль. — Уж не ты ли?

— Артур, не сердись, пожалуйста, — вступился за коллегу Мирзоян. — Никто тебе зла не желает, клянусь здоровьем ребенка…

Тут Артура проняло по-настоящему. Он понял, что оба не только не насмехаются над ним, но вовсе не шутят. Оба верили, что в шкафу живет некто, питающийся молоком.

Замок распался. Коваль легонько постучал по набухшему дереву костяшками пальцев.

Из шкафчика номер шесть пахло, как и повсюду, кирпичной сыростью, заплесневелой чертежной бумагой. На полочке для ботинок стояло пустое блюдце, на задней стенке, на гвоздике висел длинный шерстяной носок. Больше ничего.

— Налил? Чего молчишь?

— Налил. А куда конфеты?

— Просто положи и закрывай.

Перед тем как запереть дверцу, он тщательно посветил внутрь, протянул руку и потрогал заднюю стенку. Стенка держалась прочно, ни в одном углу не было дыр, достаточных даже для мышонка. И дверца прилегала на удивление плотно.

В процессе Артура посетила занятная мысль — а в курсе ли профессор Телешов, какой хренью уже несколько лет заняты его подчиненные? И это люди, державшиеся на острие, так сказать, науки, герои, всерьез замыслившие потеснить старость, заморозить неизлечимо больных, отправить человечество к звездам…

Соблюдая этикет, он посидел минут пять молча.

Потом они заперли кладовку, поднялись в громыхающей клетке, заперли лифт, сдали ключи на вахту и вернулись на третий этаж, к накрытому столу. Подняли изрядно мензурок, хотя могли бы пить из нормальных рюмок, но на кафедре снова входила в моду полувоенная, полумедицинская обстановка. Давно покинул молодняк зав кафедрой профессор Телешов, завещав поскорее закругляться и не забывать о понедельнике, затем проводили на такси милых кафедральных дам, вымыли посуду, покурили, вышли на крыльцо. Ребята попрощались, оставались только неразлучные Мирзоян и Денисов. Они топтались под мелким дождиком, раскручивали вечную нить спора о достоинствах и недостатках новейшего германского криопротектора, о перспективах для свежей партии крыс, о неверном переводе из французского журнала…

— На фига все это представление с подвалом? — не выдержал, наконец, Артур.

— Это не представление, — покачал широкой кучерявой головой Алик.

— А если бы я не открыл?

— При мне так было два раза, — сказал Денисов, — Долго не работали, сами быстро увольнялись.

— Ага! А те кто смог открыть, те не уходят? — подпустил яду Коваль.

— Ты видел внутри конфеты? — вопросом на вопрос ответил Мирзоян.

— Но ведь там никого нет, — Артуру вдруг стало лень спорить.

— Вот именно, — Мирзоян удовлетворенно растоптал окурок. — Ты не видел конфет, которые принесли до тебя. Их никогда нет.

Тут Коваль обнаружил, что потерял свои ключи. Ту самую связку, с поролоновым олимпийским медвежонком, с которой копался в подвале. Он порылся в карманах, вывернул их содержимое. Дождь накатил нешуточный; несмотря на ранний сентябрь, Артуру совсем не улыбалось ночевать на лестничной клетке, а родители еще неделю собирались топтаться на дачном участке.

— Вернись, в раздевалке глянь, — посоветовал Толи к.

— Вы меня не ждите, — отмахнулся Артур, ссыпая назад мелочь, проездные и прочую мишуру.

— В нашем отделе, хоть на столе, хоть в раздевалке можешь что угодно оставить, через месяц на том же месте будет лежать! — клятвенно прижал руку к груди маленький Мирзоян. — У Телешова, всему институту известно, плохишей не водится!

Приятели проводили его к военизированному вахтеру. Тот угрюмо покачал головой, выражая недовольство безалаберной молодежью, но пропуск принял.

Артур снова зашагал по гулким коридорам. Во всем огромном здании института, кроме него и вахтеров, никого, похоже, не осталось. Вечером институт стал иным. Колонны, витые перила, тяжелые люстры, Двери с бронзовыми петлями, гипсовые маски… Они словно посмеивались над нелепой дневной суетой. Мощные стены, построенные в годы кавалергардов и прекрасных фрейлин, по ночам шептались, жалуясь друг другу…

Артур резко покрутил головой, потер глаза, обнаружив себя застрявшим посреди вестибюля второго Этажа. Он точно заснул на ногах. Сверху, с трехметровой высоты глумливо кривилась гипсовая античная маска.

— На полочке, наверное, бросил впопыхах, впопыхах, — бормотал он себе под нос, нащупывая выключатель в верхней раздевалке.

На полочке ничего не было, кроме пачки салфеток и пакетика с сапожной щеткой. Артур не слишком опечалился и переместил район поиска в архив, где они всем отделом не так давно «заседали». Он обнаружил множество забытых мелочей — пудреницу, помаду, пакетик жвачки, перочинный нож, — но только не ключи. Коваль вернулся и скрепя сердце полазил в раздевалке по ящикам сослуживцев.

Затем, все еще баюкая себя, спустился вниз, на вахту, и под роспись в журнале попросил ключи от «рабочего отсека». Так они называли комплекс помещений верхнего подвального этажа, где годом позже в первой капсуле анабиоза предстояло заснуть их первой подопытной собаке. В той самой раздевалке, где, спустя сто двадцать с лишним лет, он обнаружит мертвых, мумифицированных контролеров.

В тот вечер пост контролеров еще не ввели, а работам еще не присвоили гриф повышенной секретности. Когда Артур осмотрел все полки в раздевалке, а заодно ящики своего стола и приборную стойку, на улице окончательно стемнело. Хлесткий дождь полосовал стрельчатые окна, мраморные полы разносили по этажам шорох шагов. Со своего рабочего места Коваль мог наблюдать лишь железные крыши Петроградской стороны и мокрые облезлые верхушки тополей. В недрах корпуса раненой волчицей подвывала вентиляция.

— Внизу, трамтарарам! — выругался окончательно протрезвевший деятель науки.

И тут же невольно понизил голос. Эхо выскочило в распахнутую дверь пятого отдела, запрыгало по потертым мраморным ступенькам, заметалось под ар-???

Артур выглянул наружу. Широченный коридор убегал в обе стороны, и с обеих сторон круто сворачивал в полумрак.

Сомнений не осталось. Он не забрал свою связку, после того как вскрыл дверцу шкафчика номер шесть в подземной кладовой. Собственно, он знал об этом с самого начала поисков, но боялся себе признаться.

Несколько мгновений Артур всерьез рассматривал вариант ночевки на рабочем месте. Спать на жестком ему не привыкать, в отделе имелся чайник, радио, запас печенья и уборная. Однако Коваль вовремя вспомнил про вахту. Спустя час или два дежурный на пульте озаботится отсутствием зеленого огонька и начнет трезвонить по всем телефонам, допытываясь, когда поставим на охрану и долго ли еще намерены торчать…

Предстояло одному идти в подвал.

Одному, поздно вечером, ехать в подвал, где дремлет неизвестная сущность, обожающая конфеты «Коровка» и топленое молоко.

 

11

ОЩУЩЕНИЕ ПРИСУТСТВИЯ

Коваль направился к пассажирским лифтам, но вовремя вспомнил, что до самого низа они не ходят. АО самого низа — либо по лестнице, но тогда опять плестись на поклон к вахтерам, выпрашивать ключи, объяснять…

Либо на грузовом лифте, который располагался в дальнем конце здания.

Артур забрался в сетчатую кабину и задвинул за собой жалюзи. Фонарик Мирзояна, реквизированный из стола коллеги, он крепко сжимал в кармане, Внезапно, впервые в жизни, его посетил острый приступ клаустрофобии. В кабине лифта, благодаря двум лампочкам, было намного светлее, чем на лестничной клетке, но очень хотелось выйти обратно.

Он нажал кнопку, и проволочная махина вздрогнула, точно проснувшийся от тычка дрессировщика хищник. Тросы разматывались с противным, режущим слух скрежетом. Коваль подумал, что днем они так не скрипели. Кроме того, он ехал вниз слишком долго. За складчатыми ромбами жалюзи издевательски неторопливо проплывала сырая кирпичная кладка. Артур начал насвистывать, но во рту оказалось слишком сухо, из сложенных дудочкой губ вырвался только хрип. Ему показалось, что, по мере спуска, лампочки светят все слабее, и сам свет, вместо привычно-белого цвета, приобрел противный багровый оттенок. Коваль поднял повыше свою руку, закатал свитер. Нет, ему только показалось, рука как рука. Почему-то мелкие темные волоски на предплечье встали дыбом.

Лифт затормозил с низким утробным звуком. Так могло бы срыгивать подземное чудовище, подавившееся человеческим черепом. Непрошеными гостями прикатили вдруг воспоминания о тысячах заключенных, строивших питерские особняки, о замурованных в подвальные ниши несчастных каторжниках, которые умерли без причастия и отпевания, умерли, царапая отросшими когтями безжалостные камни, надрывая глотки в мольбе…

Некоторое время Артур тупо глядел на кирпичную кладку, пока до него не дошло, что выход находится за спиной.

Он повернулся, вытащил фонарь, но не сразу сумел сдвинуть рычажок. Ладонь стала влажной, пришлось вытирать о джинсы. Свободной рукой Коваль взялся за решетку, но не торопился ее отодвинуть.

На нижней галерее царил абсолютный мрак.

До Артура запоздало дошло, что втроем они спускались, не зажигая света. Он запомнил кое-как подвешенные плафоны, но понятия не имел, где рубильник. Луч фонарика показался ему жалким подобием светлячка, он даже не доставал толком до противоположной стены галереи.

Артур задержал дыхание. Здесь вовсе не было тихо. Что-то позвякивало наверху, в шахте, постанывали от сквозняка стальные тросы, едва слышно скулил ветер, разгоняя лопасти вентиляторов. И капала вода.

Коваль вышел в коридор, светя себе под ноги. Он помнил, что где-то далеко впереди пол начинает незаметно подниматься, коридор закручивается вправо, к воротам. Днем оттуда докатывалось слабое свечение, сейчас было так темно, что можно смело закрыть глаза. Какого черта, сердито подумал он, в Питере же всегда светлые ночи. Почему нет хотя бы слабого света?

Рубильник он так и не нашел. Мало того, стоило отойти по хлипким настилам на несколько шагов, как в лифте погас свет.

Это реле, успокоил себя Коваль. Сработало реле, все в порядке. В галерее было чертовски холодно, но. У него под свитером взмокла спина. Он стал вспоминать, горел ли свет в грузовой кабине, когда они с Денисовым садились в нее днем. Совершенно точно свет горел. Значит, наверху реле времени не срабатывало. Скорее всего, никакого реле не существовало и в помине. Две рахитичные лампочки на грузовой платформе не могли оказать серьезного воздействия на экономику института, и уж явно не могли соперничать с моторами, круглосуточно нагонявшими мороз в холодильники вивария.

Лампы перегорели.

Или… их кто-то отключил.

«Если эти козлы нарочно заманили меня сюда…» Он тут же осекся, вспомнив, что никто не заставлял забывать связку. В конце концов, дверь в нужную кладовку находилась где-то рядом, это вопрос пяти минут…

Если только лифт не обесточен. Потому что он сам отказался от идеи взять на вахте ключ от лестницы, и тяжелая стальная дверь, находившаяся где-то в темноте, подле лифта, заперта с той стороны. Если какая-то гнида обесточила лифт, ему придется провести здесь несколько больше времени, чем планировалось.

Например, до утра понедельника. Артур никак не мог сглотнуть. Точно в пищеводе застрял мягкий комок, хотя он уже часа три ничего не держал во рту. Лучше не думать о сломанном лифте, лучше искать проклятую дверь. Как назло, двери одинаковые, тяжелые, обитые жестью, как…

Как в морге, подумал он. Хотя, откуда мне знать, как выглядят двери в морге? Скорее всего, там, наоборот, светло и вымыто до блеска. И тут в поясной сумке затрещал телефон. Настроенный на максимальную громкость, аппарат выдал оглушительную мелодию в замкнутой каменной трубе. Эхо заметалось по закоулкам, противно передразнивая Моцарта, ткнулось в запертые кладовые и нехотя угомонилось. Артур едва не выронил фонарь. Перехватил его в левую руку, выставил вперед, как единственное оружие, и полез под свитер.

Звонил Мирзоян.

— Нашел ключи, как дела?..

Артуру стало стыдно. Алик умел пошутить, но начисто был лишен способности издеваться. Голос долетал волнами, видимо, бетон перекрытий экранировал. Мирзоян звонил с перрона вокзала, в ожидании электрички, он снимал квартиру за городом.

— Все в порядке! — прокричал Артур.

— Адке… адке… — ответило эхо.

— А то — давай ко мне, я подожду…

— Не надо ждать, справлюсь.

— Ты что, все еще в конторе?

— Да… — Артур проклинал себя за недоверие к друзьям и за то, что не умеет ловко соврать. — Забегался тут, искал…

Он обернулся, едва не соскользнув с качающегося кирпича в ледяную лужу. Показалось, что со стороны лифта донесся слабый шорох.

— Эй, я подумал — ты их случайно не в подвале оставил? — не унимался Алик.

Артур перекинул телефон в левую руку, чуть не выронив его на бетон, посветил назад. Лампы в лифте так и не загорелись, зато он точно вспомнил, в какую из одинаковых дверей ему надо. Она находилась рядом, буквально в трех шагах. Такая же, как предыдущая, но чем-то неуловимо отличающаяся.

— Нет, — сказал Коваль. — Не в подвале.

— А, тогда хорошо. Один не спускайся…

«Почему хорошо? — хотел спросить Артур. — Почему, дьявол вас всех побери, нельзя забыть ключи в подвале? Что тут плохого?!»

Коваль перешагнул на соседний полузатонувший кирпич, дальше должно было стать суше. Начинался едва заметный подъем. Он не сомневался, что дверь отличается, только чем? Днем он топал за Аликом, выдыхая винные пары, и глядел больше под ноги.

— А то давай ко мне, — прокричал сквозь помехи Мирзоян. — Не ищи ты их, закажем завтра новые, я тебе сам помогу замок сменить.

— Уже нашел… — Артур скомкал прощание, торопясь, отключил трубу.

И сразу лее ощутил гнетущее одиночество. Во время разговора он воспрял, словно сбросил оцепенение, а теперь оно возвращалось, как живое существо, кружило над головой, опутывая неосязаемыми липкими нитями. Он спрятал телефон, дотронулся до широкого торца двери — и моментально отдернул руку. Теперь он знал, чем отличается нужная дверь.

Старая жесть была на несколько градусов теплее, чем позволяло неотапливаемое подземелье. Коваль вдохнул побольше застоявшегося воздуха и потянул за металлическую ручку. Он стоял на пороге иссиня-черного прямоугольника, почему-то не решаясь посветить внутрь, и чувствовал, как от слабого, почти незаметного ветерка колышутся волосы на макушке. Воздух внутри кладовой тоже нагрелся чуть сильнее, чем в коридоре. Нагрелся непонятно от чего.

Давно Коваль не пребывал в таком тревожном, возбужденном состоянии. Он в принципе с детства не особо боялся темноты, родители воспитывали его грамотно, не позволяя дурацким страхам взять верх над рассудком. Отец проводил строго атеистическую пропаганду, не раз подчеркивая, что выбирать веру следует в осознанном возрасте, а никак не с колыбели. Артур дрался с пацанами старше себя, ходил в спортивную школу, в институтские годы гонял по ночам на мотоцикле, ночевал на скалах в спальном мешке… Ничего героического, но не изнеженный нарцисс. Здоровый страх всегда присутствовал, но не мешал физическим экспериментам над собой.

До сегодняшнего пятничного вечера, когда родился страх нездоровый. Это был страх оказаться наедине с чем-то таким, что его натура отвергала абсолютно. Скажем, как он отвергал возможность существования гигантских моллюсков, якобы уволакивавших на дно целые корабли.

Коваль включил фонарик. Он увидел то же, что раньше: стулья, портреты, мотки проводов и секции раздевалки. Видимо, батареи подсели, рассеянный луч упорно не желал достигать нужной точки. Где-то там, у стены, на спинке перевернутой скамейки, должны были лежать ключи.

Артур перешагнул порог. Ему хотелось сейчас только одного — разглядеть в мутном пятне света блеск металла. Отступив на шаг от двери, он оглянулся. Вновь повторилось неприятное до колики в животе ощущение, которое он испытал, когда погасли лампы в лифте.

Ощущение присутствия.

Артур мысленно оформил то, что крутилось в голове все это время, с момента возвращения в здание.

Мирзоян позвонил ему, но это ничего не значит. Он мог нарочно отвлечь, чтобы в темноте дать возможность другим без шума спуститься в подвал по лестнице. Они обесточили лифт, а теперь затаились, дожидаясь удобного момента, чтобы захлопнуть за ним дверь и начать завывать на манер стаи шакалов. Весьма вероятно, столь нетривиальным образом пятый отдел проверяет на чувство юмора всех аспирантов Телешова…

Артур резко шагнул назад, толкнул дверь, посветил в обе стороны. Никого. Он вытащил телефон, уже жалея, что отсоединился, нажал кнопку повтора. Квадратный экранчик жалобно распахнулся, как сиреневый глаз. Связь отсутствовала и со второй, и с третьей попытки.

Он плюнул и отправился за ключами. Ключи лежали именно там, где он их оставил. Выходило, что он не наврал Мирзояну и что никто не обманывал его. Артур, сам того не ожидая, почувствовал дикое облегчение на грани восторга. Предстояло преодолеть последние шесть метров мокрого пола, забрать связку и простить ребятам «масонское посвящение», а потом, спустя время, вместе похохотать, рассказать о том, как крался с замирающим сердцем…

Коваль уловил посторонний звук, когда оставалось протянуть руку, чтобы подобрать блестящую связку с брелком-медвежонком. Он застыл в нелепой позе, балансируя на одной ноге. Звук доносился из шкафчика номер шесть.

Единственный запертый на замок шкаф находился рядом, но Артур никак не мог разглядеть, висит ли в грубых жестяных петлях замочек. Лампочка фонарика моргнула и засветилась намного слабее, будто луч проходил сквозь плотную полосу дыма. Кроме того, стало заметно теплее, и не на градус-другой, а, как минимум, градусов на десять — Артур изнемогал в шерстяном свитере. У него мелькнула мысль о простуде, о лихорадке, но тут повторилось недолгое шуршание. Относительно природы звука у аспиранта Коваля сомнений не возникло.

Кто-то разворачивал конфету и громко чавкал.

Артур поводил фонарем, убеждаясь, что почти ослеп. Он не видел больше выцветших портретов политиков, не видел двери, через которую зашел, не видел подтекающего потолка. Затихла потолочная капель и журчание в трубах, не гремели на кольце трамваи. Мир внезапно сузился до сумрачного пузыря двух метров в диаметре. По стенкам пузыря бесновалась жаркая сухая тьма, а в центре, бессмысленно шевеля губами, согнулся он сам. Коваль стянул через голову свитер, закатал рукава рубахи, вытер мокрый лоб. Затем поднес руку вплотную к рефлектору фонарика, перебирая пальцами ключи на широком стальном кольце. Наконец он выбрал нужный и повернулся к светло-голубому узкому шкафчику.

— Ты не простишь себе, если не откроешь, — увещевал внутренний голос. — Ты будешь вечно мучиться, обзывать себя трусом за то, что побоялся сделать всего одно движение…

— Там ничего нет, — упирался внутренний оппонент. — Конфеты могли погрызть мыши…

— Здесь нет мышей, не валяй ваньку, — ехидно захихикал голос. — Без всяких проверок ты знаешь, что здесь нет грызунов. Они не станут гнездиться в затопляемых подвалах. Там внутри, в шкафу, тебя кое-кто ждет. Ты думаешь, забытые ключи — это случайность?

Прекрати себе врать — и сразу станет легче. Он вернул сюда именно тебя, потому что ты не верил…

Замок раскрылся с сухим щелчком, похожим на выстрел. Коваль освободил дужки и медленно потянул дверцу. Руку с фонарем он держал на отлете. Если изнутри все-таки рванет крыса, надо быть наготове.

Внутри стояла пустая миска. Налитое днем молоко испарилось. Подле миски Артур насчитал три обертки от конфет «Коровка». Вязаный носок по-прежнему висел на задней стенке. Ничего ужасного не произошло, но Артура не покидало чувство, что кто-то живой находится совсем близко. Настолько близко, что вот-вот рядом с ухом раздастся чужое дыхание.

В подвале стало жарко, как в предбаннике. Мгновением спустя до будущего исследователя крионики дошло, что теплая струя исходит именно из открытого шкафчика с трафаретной цифрой шесть. Оттуда не просто тянуло теплом, оттуда шпарило, будто из распахнутого зева печки. Сердце стучало, точно близкая канонада, заглушая все остальные звуки. Он так и не сумел внятно себе ответить, на кой черт полез руками в ящик.

Задыхаясь от жара, он ощупал стенки изнутри. Ни щелей, ни скрытых дыр. Обертки от конфет, пустая сухая миска и чертовски теплый, почти горячий вязаный носок. Скорее далее не носок, а чулок. Из таких приличные детки в сказках выуживали рождественские серебряные монетки.

«Проще простого… Спустились сюда после меня, вылили молоко, забрали конфеты, устроили спектакль с привидениями…» Артур стал вспоминать, кто из сотрудников отдела покидал застолье, и тут оно нахлынуло…

 

12

ПОДВАЛЬНЫЙ

…Оно нахлынуло сразу со всех сторон, заполняя без остатка, повлекло за собой, как коварный водоворот крутит по дну зазевавшегося купальщика. Артур запомнил, что тянулся за шерстяным чулком, а тот вдруг начал стремительно отодвигаться. Артур тянулся, а чулок ускользал, вместе с гвоздиком, на котором висел, вместе с задней стенкой шкафчика. Стенка проваливалась в пустоту, ее нежно-голубой свет затмил вокруг все, куда-то пропала миска, пропал влажный бетон под тонкой резиной кроссовок; вместо настороженной тишины приблизился, стал отчетливо различим мелодичный струнный перебор, и еще какие-то звуки, отдаленные, абсолютно не свойственные городу, но странно знакомые, вызывавшие приторную ностальгическую истому… Скрип колодезного ворота, шелест крыльев, уханье прирученных сов за невидимыми балками невидимого потолка, хриплые старческие шепоты, как будто старухи собрались у постели умирающего, сопение животного и плеск жадно лакаемой, прохладной воды. Что-то живое, жестко-волосатое, но не противное, а почти домашнее, незлобное, коснулось руки и ноги, отступило в сторону. Шепоты и перебор струн приблизились вместе с дымным запахом очага, сушеных растений; огонь оказался так близко, что едва не занялись брови и ресницы, Коваль прянул назад, но ни огня, ни углей он так и не увидел. Вокруг колыхалось дымное, ажурное марево, свет играл, переливался в гранях тысяч горячих тающих сосулек… Чего-то не хватало, малой капли ему не хватало, чтобы увидеть, чтобы навести резкость и охватить картину целиком.

Артур сразу догадался — играли не на гитаре, и не на балалайке, но точно утверждать было нельзя, поскольку невидимый музыкант хоронился за голубой завесой, да еще напевал. Напевал он, как мычал, что-то неуловимо-знакомое, щемяще-грустное, до того грустное, что слезы сами накатывались на глаза, и вытереть их не было никакой возможности… То ли «Камаринскую» замедленно играл, то ли замедленный восточный напев соединял со славянским древним, пьяным перебором. Артур уже плакал, не скрываясь, так светло и так понятно стало все вокруг, и голубые стены его нового дома неумолимо расширялись, рассеивались, обещая вот-вот явить истину, которой ему так не хватало, и загадочный музыкант уже почти нарисовался сквозь пыльное сиреневое марево, он улыбался, он был совсем не страшный, ласковый, понятный, но лица никак не разглядеть, виделись почему-то только смазанные контуры коренастой фигуры, то ли миниатюрной, не крупнее прикроватного ночника, то ли кряжисто-огромной; и два светящихся лимона в вышине… И не лимоны вовсе, а пронзительно-желтые глазные яблоки с вертикальными луковицами зрачков, и узловатые, похожие на ссохшуюся кору пальцы, нервно перебегающие по струнам гуслей. Ритмично опадающие шепоты стали еще ближе, треск костра вливался в оркестр вместе со стрекотом насекомых. Невидимая мелюзга вылетала из ниоткуда, путалась в волосах, скользила твердыми крылышками по лицу. А гусли должны быть деревянными, это Коваль запомнил с детства. Он задергался, пытаясь смахнуть с лица плотный слой того, что по нему ползало, мешало рассмотреть вблизи тревожащий источник струнного пения… Больше всего гусли походили на поганку, на коричневую, перезрелую поганку; по дряблому пластинчатому стволу, в потоках слизи, копошились черви, а посреди корявой шляпки распахнулась черная пасть, поперек которой были распялены сочащиеся розовым жилы — в точности как струны, только без колков. Путаница в размерах так и не прекратилась, но стало ясно, что пасть огромна, туда без труда провалится человек, и музыкальный гриб не подавится, а только обрадуется жирному куску…

Сучковатые пальцы, теряя кусочки коры, легко пробежались по живым оголенным струнам «музыкальной поганки», та вздрогнула, внутри пасти чавкнуло, обдав бражной отрыжкой. Стенки сократились, показав на миг пурпурную сетку сосудов, внутренность как бы настоящего голодного горла, а вовсе не срез крахмальных тканей гриба, а по самому краю, сантиметром ниже натянутых жил-струн, обнажился ряд треугольных зубов. Музыка полетела яростно, призывая вприсядку, призывая разрыдаться на ходу и удариться оземь в молодецкой истоме, призывая наклониться у самого края шляпки, чтобы лучше слышать, чтобы до конца раствориться в исконном, квасном, домотканом, закружиться и завихриться в плясовой…

И в короткий, но оглушительно-замерший миг Артур успел увидеть. Или ему только показалось, что увидел? Туман вспыхнул и погас, льдистые огни отступили, за ними протянулись ряды грубо тесанных, почерневших бревен, с них свисали наискось пучки травы, ожерелья сушеных жаб и еще каких-то омерзительных, бородавчатых созданий, а поверх лимонными плошками таращились глаза хохлатых сов… На земляном покатом полу бесновались то ли коротышки женского полу, в бурых балахонах, то ли пародии на человека; кружили, подскакивали вокруг бурлящего над очагом котла, а вместо пятипалых конечностей из балахонов торчали древесные узловатые сучки. Чад и пар, пахучий, жирный, плыл слоями над лавкой, длинной, с расписной спинкой, укрытой шкурами. Он выбирался в перекошенное, полуотворенное окно, а за окном, разбавленное оранжевым перламутровым блеском, в салатную чащобу садилось близкое, полыхающее солнце. Всякий цвет казался отмытым в щелочи, подновленным, резал глаз, как бывает в рекламных заставках про новые модели телевизоров. Там что-то происходило, на вкось убегающей лужайке, там почему-то все было кривое, растянутое неправильно, — и лес рос не вверх, а вбок, и жгучее солнце ползло параллельно земле, а та выпукло изгибалась навстречу травяной росистой шерстью, словно дышащий живот. Ни одна линия не тянулась прямо, ни одна перспектива не была завершена, все скручивалось, свивалось, как домик улитки, как подсыхающая береста; даже вонь горячей браги, близкого зверя и запах медового клевера не висела ровно, а кружилась тонкими скрученными слоями… На лавке, развалясь, сидел некто, лицо в тени, отсвечивая вертикальными зрачками, готовился опять тронуть струны гуслей, и под босыми его, коричневыми ступнями валялась грудой скрученная фольга и обертки от конфет «Коровка». Вот он уронил трехпалые, источенные жучком сучья на трепыхающиеся струны, вот нагнулся к самому лицу Коваля, все ниже и ниже, словно принюхивался, словно намеревался лизнуть…

— Голову выше держите, на свежий воздух его!

— Накрыть дайте чем, замерзнет…

— Вот тебе архаровец! Аспирантура, называется…

— Проверили внизу? Огня нигде нет?

— Это ж надо так нажраться! Водопроводчики наши, и то…

…Артур очнулся на кожаном топчане в каморке вахтеров. Его колотило от холода под тонким шерстяным одеялом и двумя ватниками. Свитер, рубашка, майка — свалялись грязным комком возле электрического обогревателя. Почему-то снова было светло, в форточку врывались гудки машин, треск пневматического молотка, болтовня прохожих. Возле топчана собрались комендант, двое вахтеров, незнакомая женщина в белом халате, все с тревожными, выпученными глазами, и… профессор Телешов. Папа вежливо слушал обличающие речи, глядел на Коваля странно, одним глазом, как петушок, обнаруживший вкусного червячка.

— Я не нажирался… — с трудом разлепил губы Артур. — Я там ключи забыл.

— Ну, в моих услугах он точно не нуждается, — сказала тетка с выпученными глазами, подхватила сумку с красным крестом, засунула туда стетоскоп.

— Зачем меня раздели? — Артур, морщась, натягивал непросохшую рубашку.

Вахтеры переглянулись. Комендант почесал в затылке.

— Ты ж сутки в подвале пролежал… Сам разделся такого красивого и нашли. Еще чуток — и замерз бы, на фиг, ну… Верно говорят, пьяному море по колено…

— Я не пил!

— Ага. Шефу своему «спасибо» скажи. Если б не он, до понедельника бы не чухнулись…

Красный от стыда, Коваль спустился к черной «Волге». Голова кружилась, во рту ощущался отвратительный привкус браги, хотелось завернуться в теплое одеяло и не шевелиться. Телешов молча завел машину, вклинился в жидкий субботний поток.

— Сигнализация, — сказал он, как будто продолжал давно начатую беседу. — Тебе повезло, что забыли поставить отдел на сигнализацию. Комендант на нас не катит бочку, потому что его подчиненный сам уснул, не проверил. Только утром сменщик на обходе заметил открытую дверь. Меня с дачи вытащили…

— Простите, честное слово, я не был пьян…

— Ерунда, — поморщился Папа. — Я боялся, что воры или пожар. Хорошо, что грузовой лифт был внизу. Мы догадались, что кто-то спустился в подвал! — Профессор взял тоном выше, свирепо надавил на газ. — Тебя же предупреждали. Какого беса ты туда полез?

— Я искал ключи…

— Не притворяйся. Я спрашиваю: какого беса ты полез в шкаф?

Артур горестно вздохнул. Он понятия не имел, что ответить Папе, стоит ли ему рассказывать о своих глупых фантазиях или лучше воздержаться. Он смотрел сбоку на угловатый профиль Телешова, короткие седеющие усы и недоумевал, как человек, которого рвут на части университеты мира, может верить во всякое…

Несомненно, его спас именно Телешов. Зав кафедрой оттащил своего незадачливого аспиранта от шкафчика, захлопнул дверцу и запер замочек, преградив дорогу, перекрыв поток… Как еще обозвать то, что едва не утянуло дурачка за собой?

— Я не помню, как разделся, было жарко. Я там видел… — хрипло начал Артур.

Телешов ударил по тормозам. «Волга» клюнула носом посреди полупустого Каменноостровского моста. Внизу, в свинцовых бурунах Невы, постукивали буксиры, хлопали паруса яхт.

— Мне неинтересно, что тебе в пьяном виде померещилось, — отчеканил профессор. — И никому не интересно. Мне не нужны больше несчастные случаи. Если только услышу, что ты пытался кому-то навязать свои бредни, мигом поставлю вопрос об увольнении… Это понятно?

— Понятно, — потерянно откликнулся Коваль, отметив про себя словечко «больше». Несчастные случаи больше не нужны. Значит, они были раньше, но никто не упомянул.

Или никто не знал. Спустился какой-нибудь настырный дурак в подвал и не вернулся. Поискали дома, на даче, у любовниц, заявили в милицию. А спустя неделю понес кто-нибудь из институтских молочко и обнаружил незапертую дверцу. Возможно, подле шкафчика номер шесть валялась одежда, но милиции об этом не сообщали.

«Интересно, как они договариваются, кому нести конфеты? — отвлекся Артур. На шефа он не злился. — Вместе с соседями из третьего корпуса и арендаторами в комплексе работают почти пятьсот человек. Нереально, чтобы все знали — и никто не вынес наружу…»

— Существуют некие суеверия, но они не для всех, — Телешов словно угадал вопрос своего бестолкового пассажира. — Мы же считаем, что нас это касается, поскольку имеем желание чего-то добиться. Кого занимают лишь отсиживаемые до пенсии часы того не касается…

— Я все понял, — сказал Коваль. — Скажите только одно. Вы уверены, что оно… Что он помогает?

— Нет, я не оккультист и не астролог, — резко оборвал Телешов. — Сказки меня занимают ровно в том объеме, в котором требуются моей внучке. Ей полтора года. Но вот что я тебе скажу… До войны в здании размещалась, естественно, совсем другая контора. Тоже НИИ, легкие сплавы, что-то такое, один из первых в этой области. Потом его эвакуировали, затем вернули, сменили вывеску. Если интересно — архивы открыты, все данные можно поднять… — Телешов замолчал, потрогал усы.

— И что? — затаил дыхание Коваль.

— Ничего особенного. Если не считать особенным отсутствие репрессий. Их будто стороной обошло, две кафедры. Великих открытий ребята не сделали, но на редкость удачные судьбы… Затем сплавы убрали, вместо них Никита из Москвы перебросил почвенников, те десять лет продержались и слились со своей Академией. Затем поместили там одну из закрытых лавок Средмаша. Тоже любопытно, хотя данные эти выкопать непросто. Шестнадцать человек из их конторы дотянули до девяностолетних юбилеев, трое — до ста. Что любопытно — все бывшие фронтовики, после ранений и контузий. Это мне сын… Неважно чей, короче, сын известного человека рассказал, после того, как мы эту площадку получили. А их свернули, ничего не поделаешь, деньги тогда у родного государства кончились, в девяносто втором. Мы-то за счет французских и германских грантов продержались, а им никто не помог…

— Я понял, — понурился Коваль.

— Ты не понял! — оборвал Телешов. Он повернулся и смотрел аспиранту прямо в глаза, не обращая внимания на объезжающие их машины. — Это все чушь, насчет грантов, немецкие деньги до нас даже не дошли, а французы помогли только оборудованием. И полгода мы без зарплаты сидели, пока меня этот… сын академика не повстречал. Он подсказал мне арендовать подвал целиком, чтобы чужие носа не совали. Развалиться кафедра могла, к чертовой матери, понимаешь?! Но не развалилась. То забудут нас от линии отключить. Три корпуса сидят без света, на картотеке в Ленэнерго, а нам — хоть бы хны, палим энергию. То японцы, непонятно с какой радости, сами нашли и денег дали, взамен на право стажировки. После администрация района подкинула, комсомольцы бывшие… Ты любопытный, это прекрасно. Я так почему-то и думал, что сунешь нос. Но никак не ожидал, что сразу, в этот же вечер. Только любопытство, пожалуйста, обрати на главную тему отдела. Были до тебя… А, все равно ведь начнешь к ребятам приставать! Работала тут одна… исследовательница, к счастью, не из моих студенток. Приезжая девочка, из универа, почти случайно у нас оказалась. Все успокоиться не могла, вроде тебя. Как же так, глубокий анабиоз — и сельские домовые, непорядок. Девчонок не послушалась, пыталась в институт журналистов протащить, потом знахарей каких-то с рамками, с иконами… — Профессор изобразил крайнюю степень отвращения.

— И что она? Замерзла? — наугад ляпнул Коваль.

— Откуда мне знать? — с деланным равнодушием отозвался Телешов. — Пропала. Однажды в понедельник не вышла на работу. Искали. Не нашли.

— А шкафчик в понедельник оказался открыт?..

— Не стоит приписывать нам чернокнижных извращений, — отмахнулся профессор. — В подвал вообще спустились недели через две после ее исчезновения. Мне насчет замка никто не докладывал. Но милиция там была, и даже криминалисты, если так интересно… И ты меня очень разочаруешь, если предложишь там что-нибудь исследовать. Появлялись, Коваль, и до тебя «великие» исследователи, гнали волну, а в результате — пшик. И всегда будет пшик, хоть ты там весь первый канал телевидения посели…

Вот теперь Артура проняло. Они верили, они все верили, и крупные удачи относили на счет шкафчика номер шесть. Посему не пятьсот человек, а крайне ограниченный коллектив был посвящен. Может быть, вообще только их отдел. Артур решил не спрашивать…

— Простите, я не хотел навредить…

— Не навредил. На самом деле я за тебя рад… Все, не будем об этом! В понедельник прибывают трое наших коллег из Германии и оборудование. В восемь утра жду в рабочей одежде во дворе, будем разгружать капсулу. Где тебя высадить?

— Здесь. Я, пожалуй, пройдусь, — сказал Коваль и покинул автомобиль на середине моста.

Все закончилось.

В понедельник Артур закрутился и забегался, вместе с ребятами кантовал тяжеленную анабиозную капсулу, устал, как раб на галере. Он убедился, что Папа никому ничего не рассказал, и обрадовался. С каждым днем яркие, будоражащие кровь воспоминания сглаживались, теряли очертания, как дурной утренний сон, отступающий под натиском солнца. После сверхуспешной защиты, после первых совместных с Телешовым публикаций, после того как дворняга Редиска успешно выдержала двухмесячный сон в жидком азоте и ее кровь не превратилась в мелкие кристаллы, происшествие с ключами ему самому стало казаться последствием неумеренного возлияния.

А спустя полгода к нему, как бы невзначай, подошел Денисов и попросил купить то, что полагается. Артур даже не стал переспрашивать, он купил конфет и топленого молока, а потом они вместе спустились вниз. Там было сыро, скучно и пусто. Артур совершенно не нервничал, они покурили на перевернутой скамейке, даже не прекратив обсуждать диссертацию Мирзояна.

Хотя ее можно было и не обсуждать. Про сотрудников пятого отдела в институте ходили удивительные и завистливые слухи. Половина кандидатских у них сразу тянули на докторские, зимой никто не поддавался эпидемиям, и даже разводов не наблюдалось, А в остальном — такие же пахари, застревавшие в лабораториях сутками, суеверные по мелочам, фанатики своих направлений. Поздравляя подчиненных с Новым годом, профессор Телешов не забывал поднимать тост за полезные суеверия.

И никто ему не возражал.

 

13

РАБ ЛАМПЫ

Воспоминания об институтском подвале настолько резко обожгли его, что несколько секунд Артур ничего не соображал. Ощущения получались слишком схожие.

Ощущения перехода в иное состояние, не свойственное человеческой физиологии. Как будто приходилось осваивать жабры. И страшно, и невероятно интересно, но главное, что все равно понимаешь, — никогда не станешь тут, в глубине, своим. Слабым ручонкам без ласт не придать неуклюжему телу нужный темп, слабые легкие нуждаются в частом отдыхе, слабые зубы неспособны рвать чешую и кости. Красиво, завораживающе, а не для нас… Воздух походил на скомканную газету, которой мыли окна. При каждом вздохе Артуру нестерпимо хотелось отряхнуть с лица мокрые крошки, он уже в третий раз дотрагивался ладонью, но натыкался лишь на собственную влажную щетину.

Дышалось тяжело, но вкусно, что-то цветочное… Человек осваивал новый размер. Плоский мир развернулся, объемный мир свернулся в невидимый плоский лист. Мучительно хотелось кричать, резко двигаться, отгоняя наваждение.

Несколько секунд Коваль сдерживал дыхание, опасаясь нападения в темноте, переводя себя в боевой режим. Никто не нападал — здесь было совершенно пусто, пусто многие сотни лет. В застоявшемся воздухе не ощущалось тонких вибраций, присущих человеку или другим теплокровным. Здесь происходило что-то странное с самим пространством; оно колыхалось вокруг сотнями бельевых веревок с простынями, мешая разглядеть перспективу.

…Он спускался на тросе, привязанный под мышками. Да, точно, спускался… Потом, кажется, он повис свободно, в плотной, маслянистой темноте, окутанный сложным ароматом левкоев, дыни, сухого дерева и жженой карамели. Запахи навалились резко, внезапно, точно разбойники из засады. Он вращался вокруг собственной оси, потеряв ориентацию, как червяк, ожидающий участи на крючке рыболова. Далеко-далеко в зените подмигивало окошко в форме коротконогого человечка, далеко-далеко внизу луч света из скважины ломался, дробился бесконечно, отражаясь от слоисто-охряного, блестящего…

Потом он окончательно запутался, где верх, а где низ, лево и право, и никакие навыки лесного ориентирования не помогали, убийственно-свежие ароматы дыни и левкоя запутывали, манили, усыпляли. Он махал конечностями, словно завязнув в киселе, на пределе слышимости различая низкое, раскатистое мычание, и, только приземлившись на что-то твердое, обжигающе-холодное, понял, что это было не мычание, а беспокойные, до предела замедленные, крики его товарищей.

Коваль вспомнил. Что-то подобное происходило с ним, кажется, во Франции или в Оренбургских степях. Возле Вечных пожарищ приходилось сталкиваться с временными перепадами, с локальным замедлением, но там это длилось крайне недолго…

Хха-ахх…

Как будто над ухом вздохнула гигантская змея. Артур еле сдержался, чтобы не броситься ничком вниз, просто еще не вполне сознавал, где верх, где низ, и от кого надо прятаться. Раздался второй вздох, стало заметно светлее, и Коваль увидел…

Больше всего оно походило на бабочку.

На громадную, распластанную по бронзовому зеркалу, бабочку. Крылья словно сотканные из плотной, Многослойной паутины, сквозь которую просвечивали ветки сосудов и сгустки синеватых мышц. По краям крылья поросли бахромой, бахрома еле заметно шевелилась, напоминая трепет сонных ресниц или хищное покачивание плотоядных водорослей…

Ххаа-аахх…

Снова вздох, как ответ всем скорбящим. Он не мог оторвать взгляда от пальцев бабочки. Пальцы, почти человеческие, но это издалека. Длинные, не меньше полуметра каждый, гибкие пальцы с загнутыми крючком когтями, темно-коричневого цвета, по четыре на каждой крыло-руке. Подобия узких ладоней, вырастающих из верхних половинок крыльев…

Прибитые к зеркальной бронзе черными гвоздями. Распятие!

Распятое насекомое, которое не насекомое вовсе и которое никак не может быть разумным, потому, что оно вовсе не похоже на человека, а еще потому, что распятие — это забава совершенно человеческая, и потому еще, что все это морок — и воздух вкуса мокрой газеты, и стоны, и плавание в невесомости… А плавание, надо заметить, не из приятных; Коваль уже долгое время ощущал позывы к рвоте и прилив крови к голове.

Ххха-ахх…

Артуру мучительно хотелось проморгаться, протереть глаза; словно невесомая дымка мешала увидеть все четко. Никак не удавалось точно определить размеры «объекта »и расстояние до него, а голова «бабочки» все время оставалась в тени, хотя тени падать было неоткуда. Секунду назад казалось, что достаточно протянуть руку, и можно коснуться трепещущей бахромы, и тут же тонкое страдающее тело уплывало в высоту. Гвозди, пришпилившие хрупкое создание к зеркальной поверхности, могли быть толщиной с руку и, равным образом, оказаться не крупнее булавки.

Туловище «бабочки», на фоне мощных крыльев, поражало худобой, незавершенностью, переливчатой раскраской. Лохматое, заостренное книзу, как брюшко осы, и тут же две пары серых, прижатых, мускулистых ног, с почти человеческими ступнями…

Нет, не человеческими, а скорее обезьяньими, с такими же невообразимо длинными, гибкими пальцами!

Артур изо всех сил напряг зрение. Голые серокожие ноги летучего страдальца не висели безвольно вдоль тела, они были туго прикручены веревкой или проволокой. Настолько туго, что проволока проникла в глубь кожи, в глубь мохнатого брюшка, стала одним целым с истерзанным организмом, обросла мешком жировой ткани…

И вдруг картинка исчезла. Стало темно, а затем словно кто-то выключил невесомость…

Боль, дикая, непереносимая боль резанула Артура, прошлась ржавым скальпелем по нервам. Он схватился за затылок, там раздувался могучий синяк, вдобавок появилась кровоточащая ссадина. Некоторое время Коваль тупо разглядывал кровь на ладони, не в силах припомнить, когда же успел стукнуться.

Очевидно, он рухнул на твердую, очень гладкую поверхность, чудом не разбив лицо. В последний миг инстинкты не подвели, Артур сгруппировался, поджал подбородок к груди, сразу перекатился на колени, больно ударившись, успев удивиться, что не контролирует тело. Теперь он отчетливо вспомнил, как спускался на тросе вниз, и очень скоро ему стало казаться, что это вовсе не спуск, а подъем, но трос продолжал разматываться, а ноги не встречали опоры…

В висках стучало, рот заполнился кислым, как будто только что вырвали зуб. Он обнаружил, что лежит, скорчившись, в позе эмбриона, на широком пологом карнизе из очень твердого материала. Из того же материала были сделаны стены и потолок, хотя Артур точно не смог бы определить, где начинается потолок и где кончаются стены. Он лязгал зубами, от холода сводило конечности, словно угодил в нутро громадного холодильника. Трос с застежками исчез, исчез длинный нож, висевший раньше на поясе; вероятно, он соскользнул вниз, за край карниза…

Совсем близко, над ухом, снова раздался протяжный вздох. Человеческое существо так вздохнуть бы не сумело: Артуру показалось, что воздух застыл у него в гортани.

Про распятую бабочку он забыл, видение пронеслось, как скоротечный кошмар. Он обернулся, пересиливая ломоту в мышцах, недоумевая, куда подевался трос, а потом увидел веревку прямо перед собой, на уровне груди, с отвязанными лямками и расстегнутыми карабинами. Веревка парила, слегка покачиваясь в сметанообразной, цветочно-фруктовой атмосфере, но уплывала не вертикально вверх, как следовало бы ожидать, а строго горизонтально, параллельно невидимому в полумраке полу…

Пол еще долго оставался неясным, как и все помещение целиком. Артур с трудом ворочал шеей, глазами. Казалось, что целый день до этого тренировал глазные мышцы. Он пытался составить хотя бы общее впечатление о месте, куда угодил через замочную скважину, но впечатления сводились к простому, и оттого особенно пугающему, открытию…

Лампа.

Внутренности лампы, архаичного светильника, к великому счастью, свободного от горючих материалов. Вокруг, то есть везде: слева, справа, снизу, до самой фитильной заглушки, терявшейся в обрывках розоватого тумана, — внутренности расширялись, будто невидимые рабочие раскатывали драпировки, окружавшие сцену. Крайне необычное ощущение, когда вокруг тебя, во всех направлениях, распадаются, удаляются горизонты. Причем ощущения не только и не столько зрительные. Вселенная внутри плоских Малахитовых врат стала больше вселенной, расположенной снаружи. Коваль представил себе вывернутую черную дыру, на обратной стороне горловины которой крошечной былинкой примостилась Солнечная система.

Артур готовил себя к чему-то подобному, поэтому сдержал крик. Он представил себе, с каким ужасом сталкивались пленники Карамаза, насильно брошенные в чрево «рога изобилия». Как пить дать, они моментом забывали все инструкции и угрозы, превращаясь в комки трясущейся плоти. Как могла реагировать на стремления таких комочков сверхсистема? Разве мог суперкомпьютер воспринять их в качестве ключей?

Лампа величиной с футбольный стадион. Именно такая, сплюснутая, как на картинах, мутная, позеленевшая, с длинным носиком. Темнота таяла, точно под напором восходящего солнца отступали утренние сумерки, и Артур все отчетливее различал искривленный канал носика, похожий по размерам на спаренный тоннель метро… С другой стороны, вместо гладких бронзовых стен уступами взбегали нелепые, словно из прессованного песка сбитые, постройки, похожие одновременно на термитники и на индейские чумы.

Город…

Такие города могли бы строить египтяне времен первых династий, а до них — шумеры, а еще за двадцать тысяч лет — поджаренные солнцем бушмены подле водопада Виктория. Такие глиняные горловины, зализанные узкие тыквы с дырой в крыше, примитивные и необъяснимо совершенные в своем примитивизме. Между песочными жилищами не замечалось шевеления, кривые улочки освещались все сильнее, хотя солнце и не думало появляться. Свет прибывал из колоссального носика лампы, отражаясь от сияющих, вылизанных стен, барахтался мягко, котенком терся о кривые ступени мертвого городка, заглядывал в бойницы окон, похожие на пересохшие рты… Лампа, мать твою, повторил президент. Коваль сделал шаг, не видя при этом своих щиколоток; серая мгла колыхалась под ногами, как табачный дым. Он с ужасом убедился, что не решается сделать еще один шаг. Чувство равновесия окончательно изменило бывшему Клинку; рассерженный таким поворотом дел, он не сдержался и отчаянно ломанулся вперед. В следующий миг низ и верх снова резко поменялись местами, Артур сгруппировался, готовясь перевернуться в воздухе, как кошка, но опоздал самую капельку…

И снова, до молний на сетчатке, ударился затылком о замерзший то ли камень, то ли металл. А когда открыл глаза, глинобитный город висел над головой, окружал миллионами одинаковых кувшинообразных строений. Резко усилились цвета, очертились переходы, тона потеряли мягкость. Желтовато-бурые склоны, тропинки и площади убегали вверх, в дымчатый сумрак, там изгибались, замыкая тускло блестевший потолок, а может, и не потолок вовсе… Песочный городок разросся, вытянулся параболой, изгибаясь куда-то вверх и в стороны. Вместо двух-трех корявых переулков кварталы огибали теперь широкие улицы, мощенные белым камнем, вдали поднялись двух — и далее трехэтажные дома, впрочем, такие же, бутылкообразные… Артур теперь находился на самом дне, на донышке лампы, и сколько ни силился, не мог рассмотреть в заоблачной дали замочную скважину…

Мир лампы обретал очертания, строился, громоздил сказочные конструкции, обрастал плотью поверх эфемерных иллюзий. Пахло пряностями, а еще чем-то горячим, сладким, щекотало в носу. Почему-то вспомнился дешевый китайский кабачок и бананы, жаренные в карамели. Коваль пытался проследить взглядом за убегающим пределом, пытался поймать место, где же город кончается, где последние смешные строения упираются в вогнутую границу «сезама», но зрение насмехалось, подкидывая очередной мираж…

Над бесконечным городом, над ватной тишиной, обратив к человеку внимательные фасеточные глаза, опять повисла распятая бабочка.

— Ххахх… — вздохнул призрак.

Совсем недавно Артур засмеялся бы в лицо тому, кто осмелился бы утверждать, что на земле существуют животные такого размера. И уж тем более — насекомые. Но сейчас смеяться ему вовсе не хотелось. Существо высотой с пятиэтажный дом не относилось ни к одному отряду насекомых. По строению тела ближе всего оно стояло к человеку.

Или человек стоял ближе к бабочке…

Падший ангел, пронеслось молнией, и, сразу же, распахнулась в мозгу новая вселенная. Искры хлынули наружу, река искр золотых затопила мозг, горячая, Удивленная река. — Ппаатшиий… анккеллл… — повторило искалеченное создание, и шипящее эхо заметалось в бронзовом мире, усиливаясь, превращаясь в громыхание водопада, в рев селевого потока, — и стихло…

Артур кое-как уселся, потирая ушибы. Он удивился, что почти не вспоминает о соратниках, оставшихся наверху. По идее, они давно должны были спуститься за ним. Скорее всего — все они нанюхались наркотика…

Дальше мысли его оборвались, точно кто-то нажал выключатель. Поток искр заполонил каждый уголок мозга, затем искры сгустились, оформляясь в неясные пока образы. Эти образы мчались все быстрее, создавались и разрушались сложные конструкции, похожие на памятники, на воздушные танцы, на акробатические этюды неведомых существ…

Распятое существо снова тяжко вздохнуло.

Оно сканировало мозг человека, отбирало доступные для него категории, объемы и скорости передачи данных. Ежесекундно оно запрашивало человека, хочется ли ему произвести обмен, и, получив положительный ответ, закачивало ему в свободные участки мозга гигабайты данных. Падший ангел, повторял про себя Артур, чувствуя, как дыбом встают все волосы на теле. Ему вдруг жутко, до слез, до дрожи, захотелось упасть на колени. Наверное, примерно так ощущали себя первобытные люди, впервые встретившие джиннов.

Он уже не думал о своих спутниках, потому что впервые рассмотрел «лицо» распятого создания. До сего момента верхняя часть «бабочки» пряталась в тени, теперь словно растворилась белесая пелена. Над песчаным городом, над стерильными, словно вылизанными улицами, к нависающей стене лампы было приковано разумное существо.

Высокий лоб с залысинами, тянущимися до самого темени, серая морщинистая кожа, лишенная солнечного света, узкие скулы, рот, больше похожий на короткое рыльце, хоботок, и вместо носа — две впадины, закрытые мембранами.

«Бабочка» приоткрыла громадные глаза. Она продолжала перегонять человеку, упавшему на колени, неслыханные для его мозга объемы информации. Вероятно, для распятого на бронзовой стене существа эти массивы были лишь крохотной толикой знаний, коротким приветствием, молниеносной шуткой, но у человека чуть не взорвалась голова.

Артур схватился за виски, чувствуя, как, один за другим, в глазах лопаются мелкие сосуды. Образы, рожденные мозгом Летучего, неслись все ускоряющимся потоком, с трудом проникая в окостеневшие, недоразвитые каналы человеческого восприятия. Там было все…

…Колючие мешковидные животные, неторопливо ползущие по крутым горным серпантинам.

…Сотни и тысячи мускулистых волосатых, с недоразвитыми маховыми крыльями, но с мощными верхними конечностями, роятся, перетаскивают камни, делая длинные прыжки через пропасть. За одну лишь ночь взлетают над островом ажурные башни, соединенные гнутыми мостиками, вырастают дворцы, пронизанные музыкой внутренних двориков, колонн и аркад…

…Яркие, отражающие лунный свет города, грозди шаров, неторопливо плывущие над черной водой, стада оживленных дельфинов, щебечущих с детьми, прилетевшими отдохнуть у воды. Морские разумные и воздушные разумные, такие разные и дружелюбные. Впрочем, дельфины не совсем похожи на дельфинов, к каким привык Артур.

…Взмахи крыльев над исполинскими сотами, до-Верху заполненными янтарным медом.

…Миллионы братьев, разгоняющих тьму трепетом светящихся глаз, ожидающих плодородного Отца…

…Стога соломы, тысячи стожков, и между ними по колючим, скошенным травам, разбегаются неловкие фигурки людей. Бегут в разные стороны, падают ниц, а крылатая тень бабочки проносится на бреющем полете, цепляя вихрем косы женщин…

…Стройные дымы курильниц, пестрые ковры, и снова тысячелицые толпы припадают ниц к холодным ступеням, преклоняясь перед могуществом тех, кого они сами нарекли божественными именами…

…Холод и ветер, пронизывающий звон ледяных торосов, неумолимо ползущих с севера, черные воронки буранов, высасывающих последние силы…

…Голодные годы, пустые ячейки сот, паутина обвисших крыльев, жалобные крики братьев, погибающих под копьями мохнатых дикарей…

…Боль, боль отовсюду, поскольку не заслониться от чужих мыслей, не спрятаться от чужих открытых сознаний и жестокости. Нелепо взывать к милосердию тех, кого вчера топтали, кого плодородный Отец лишил слуха и зрения… Тысячи сверхпрочных пузырей, на стапелях лихорадочно собираются космические грозди. Вереницы вьючных животных, утопая в снегу, тащат на погрузку тюки с продовольствием. Вокруг заградительных тепловых полей бродят толпы замерзающих дикарей в шкурах, грызутся из-за трупов павших грузовиков, на коленях просят объедков…

…Зеленоватый пульсирующий свет в корабельных инкубаторах, колонии питающих бактерий, похожие на могучие трехмерные деревья, миллионы километров энергетической паутины, ритмичные вздохи хлорофиллового сердца. Бригады ремонтных жуков на кольцах Сатурна, монтирующих первые неземные врата. Не совсем такие, как в греческих скалах, — серые, овальные лепестки. И все же это врата, только без скважины, вспомогательный модуль, запасная калитка. Компьютер запущен, две грозди намертво прикрепились к астероиду, теперь они будут ждать, пока основные силы экспедиции достигнут следующей планеты, тогда можно будет перейти сквозь портал легко и быстро, не тратя времени на перелет. Циклопическая биостанция выдает первые гигаватты энергии, собранные с полюсов, бабочки прощаются…

Артур обрел способность думать.

Разумная раса, упоминавшаяся в древних арабских хрониках, про нее сложено столько сказок… Или дети олимпийских богов, о которых поведали греки? Или это одни и те же существа, погибшие во времена потопа? Ведь погибли не все, и Библия донесла до нас искаженную память о горемычных одиночках, якобы сброшенных с неба владыкой…

Коваль осторожно ступил на улочку глиняного города. Стоило ему отвести взгляд, как бабочка пропала, изображение растаяло молниеносно. Теперь повсюду человека окружали жерла «термитников» и зализанные овалы дверей. Посвисты ветра и сполохи зеленого сияния. Ароматы левкоя и дыни.

Что там внутри?

Страшно толкнуть дверь в неведомое, когда не можешь угадать, что тебя ждет за ней. Закрытые двери не ассоциируются с чем-то ласковым и пушистым. Но здесь дверей не было. Только дверные проемы, гуталиново-черные, непрозрачные, хотя в доме-вигваме еще и окошки. До того мрачно внутри, что кажется: сунь пальцы — засосет…

Артуру почудилось, что стоит ему притронуться к стене ближайшего дома, как окружающее обернется миражом и рухнет. Он дотронется — и тут же узкие глиняные вигвамы осыплются мириадами песчинок пылевым вихрем, а он очнется полуживой, с переломанными костями, в черной ледяной пустоте, на дне ущелья, куда так глупо позволил себя заманить…

Артур дотронулся до стены. Она была теплая и слегка вибрировала, как вибрировало бы индейское жилище при приближении стада буйволов. Глиняный город никуда не делся, темное жерло входа манило к себе все сильнее.

Артур нагнулся, принюхиваясь и… Нет, он не вошел внутрь, только заглянул, но этого оказалось достаточно, чтобы вселенная брызнула в глаза, как опрокинутая банка с акварелью…

 

14

БРОНЕПОЕЗД

— Овса, восемьдесят пудов?..

— Есть овес, восемьдесят!

— Корова вяленная, полутушами, семьдесят две?

— Есть семьдесят две!..

— Сухарей, пятьдесят мешков?

— Есть сухари!

…Куда он провалился? В будущее или в прошлое? Черт подери, он провалился в… собственное будущее. Главное — не паниковать.

Только не паниковать, хотя очень хочется заорать. Надо принять как данность — джинны выполняют желания. Куда он хотел попасть больше всего.

Последнее время он только и мечтал о походе на восток страны, о новом завоевании Сибири, о реализации, черт подери, столыпинских планов. И вот, домечтался.

В шаге от него сидел в кресле точно такой же президент Коваль. Такой же, но кое-какие отличия мгновенно бросились Артуру в глаза. У того Коваля, который важно спрыгнул в скважину Малахитовых врат, никогда не было синих штанов и синего мундира.

Это что-то новенькое, действительно новенькое. Коваль в синем выглядел не то чтобы старше, но чуть толще и был…

Он никогда так коротко не стригся!

Стриженый Коваль поднялся и прошел насквозь, через Артура, не задев его и не заметив. Дело происходило в вагоне, очень богато отделанном, но раньше, него такого вагона не было. Очевидно, это и есть будущий бронированный состав, сборку которого заказали уральским металлургам! Белый тигр, развалившийся на ковре, сосредоточенно вылизывал лапу и тоже не замечал появления призрака. А за окнами вагона вовсю шла погрузка…

Артур как будто висел в очень плотном коконе или в пузыре. Пузырь позволял с натугой дышать, и слабая Цветочная отдушка, ставшая уже привычной в громадной бронзовой лампе, не давала забыть, где явь, а где…

Смотря что считать явью, поправил он себя. Если судить по реакции тигра и человека, призраком был как раз он, незваный гость из прошлого… Впрочем, просто так ничего не происходит. Артур попытался вытянуть вперед руку и убедился, что кокон вокруг его неясно обрисованного, словно штрихами намеченного, тела, Весьма гибок и подвижен. Одно небольшое усилие, и…

Он вовремя отдернул руку. В пальцах закололи мелкие горячие иголки. Еще немного, и он бы прорвал кокон. И что тогда? Заменил бы собой Коваля-старшего из будущего? А куда девать прошлое, куда девать разрыв?

Коваль-будущий пронесся снова неподалеку, разглядывая какие-то бумаги. Артур подумал и решил отпустить себя. Расслабиться полностью и впитать это будущее. Неизвестно, чем кончится экскурсия, но второго такого случая может не представиться… Дальше он только наблюдал. …Погрузка в эшелон шла вторые сутки, то при ярком свете факелов, то под невеселым питерским солнышком, пробивавшимся сквозь весеннюю морось.

Коваль выглянул в щель между занавесок, невольно поежился. В потеках дождя фигурки грузчиков расплывались, пламя в масляных фонарях боролось с сыростью, из труб соседних вагонов струились дымки, дергались в небо и тут же, словно хвосты испугавшихся щенков, пригибались к земле. Аркады вокзала скупо освещались электрическими прожекторами, стационарных светильников пока не установили, слабые лучи дробились, задыхались в потоках ледяной воды. В ноздри бил запах креозота, квашеной капусты и керосиновых фонарей.

Мокрый, неприветливый март провожал эшелон. Из Петербурга отправляли три состава. Первым должен был стартовать бронепоезд, грузившийся сейчас на соседнем пути. Там тоже бурлила работа, двери вагонов стояли нараспашку, непрерывной чередой, словно муравьи, тянулись внутрь грузчики с поклажей. Два паровика, между ними восемь пассажирских вагонов для солдат и десять грузовых, обшитых броней. Там часть боеприпасов, тяжелое вооружение, дорожная техника. На передних платформах уложили рельсы, шпалы и щебенку, на крышах — тяжелые пулеметы, зенитки и четыре ракетных комплекса. Но самыми первыми, впереди паровозов, покатятся два рельсоукладчика, ведь никому не известно, что произошло с путями за Уралом…

— Топоры германские, длинные… Четырнадцать ящиков.

— В шестой вагон давай, к инструментам!

— Горох сушенный, четырехпудовые мешки, эти куда?

— Это, напротив, в другой состав жратву…

— Вода чистая, бочки по сто литров, пломбированные — шестьсот двадцать…

— Ни хрена себе, ваше благородие, куды столько?

— Усачев, ядрить твою, болтай меньше! Вижу шестьсот двадцать, отсюдова начинай затаскивать…

Это был неприкосновенный запас. С одним маленьким «но». НЗ рассчитывался только на военных и спецов. Гражданские переселенцы должны будут выкручиваться своими силами. Артуру эта ситуация живо напомнила брошюрки с его институтской военной кафедры, где много было написано о спасении армии, но почти ничего о мирных жителях. Как-то само собой подразумевалось, что убыль гражданского населения предотвращать неразумно, и попросту глупо.

…Покачиваясь в невидимом пузыре, Артур, в который раз, с горечью убеждался, что брошюры военной кафедры написаны на века. При всем желании он не мог обеспечить безопасность будущим жителям Иркутска, Читы и Хабаровска. Почему-то при решении государственных задач безопасность сама собой отодвигалась в дальний угол…

— Мед гречишный, тридцать три бочонка…

— Вижу тридцать три!

— Сукно шинельное, вязанками…

— Погодь, куды прешь! В этот вагон только еду сказано!

«Идиотский, неразрешимый парадокс, — размышлял президент, вдыхая ставший уже тошнотворным дынный аромат. — Мы строим благополучие для народа, чиним дома, мостим дороги, отодвигаем пожарища, требуем у соседей прежних границ… Все для народа, а когда заходит речь о безопасности сотни детей, мы даже не можем обеспечить их водой…»

Строго говоря, на родине, в Питере, будущие переселенцы симпатий у президента не вызывали. Несколько сотен дезертиров, отщепенцев и бунтарей всех мастей, которым было предложено вместо срока на каменоломнях и на ремонте метро собрать манатки и отправляться осваивать Сибирь. Единственным условием для всех согласившихся ставилось наличие семьи. Новые документы, наделы и помощь в становлении получали лишь те, с кем соглашались уехать жены.

У Коваля не возникало сомнений, что сибирские и дальневосточные города заселены. Периодически Качальщики приносили вести о драках тамошнего населения с китайцами, с расплодившимися лесными племенами, а иногда доходили совсем уж забавные и дикие слухи об учреждении республик, ханств и мини-царств. Впрочем, эти царства и республики распадались с той же скоростью, с которой провозглашались. В уральские города, давно подчиненные питерской власти, периодически добирались искатели лучшей доли из Забайкалья, и даже с берегов Тихого океана. Некоторые из них еще помнили о славных деньках, когда существовал пакт вольных поселений, и московские караваны президента Ивана добрались до алтайских хребтов.

«Славные деньки!.. Да уж, конечно, для лоботрясов и самостийных князьков! — Артур невольно скрипнул зубами, сам удивляясь внезапно проснувшемуся раздражению. — Как вбить им в тупые головы, сколько еще нужно их повесить и сослать, чтобы на постах оказались те, кто не считает времена развала страны славными деньками…»

Тут его праздные размышления грубо прервали. В президентском люксе появились новые лица. Тигр Лапочка заворчал, чуя посторонних, отвлекая хозяина от документов. В тамбуре охрана обыскивала посыльного из Эрмитажа.

— К господину президенту просятся двое… — Офицер щелкнул каблуками. С его плаща ручьем текла вода. — Там, у вокзала, в карете такси… Ненашенские, косоглазые, казахи чи китайцы…

Личный секретарь президента, Мишка Рубенс, привычно придал своей физиономии выражение недоумевающее, и одновременно свирепое, что означало крайнюю степень возмущения перед невоспитанным поведением курьерской службы.

— Господин советник, жетон у них, жетон Тайного трибунала показали… — забормотал курьер.

— Миша, прочитай, — скомандовал старший Коваль. Он терпеливо ждал, пока конверт вскроют, бумагу дадут понюхать натасканному на яды голубому псу. Герр Борк, с недавних пор возглавляющий Службу безопасности президента, старался невероятно, доводя порой идею безопасности до абсурда. Но президент терпел и к любым, самым фантастическим заскокам старого рубаки Борка относился с полной серьезностью. Так, например, после того как под полом этого самого вагона, переоборудованного уральскими умельцами, была найдена дурацкая заячья шкурка, немец чуть не придушил ответственных, заставил взломать все полы и панели в президентском кабинете, «кают-компании» и связном вагонах, а в Петербурге посадил, в буквальном смысле слова на рельсы, под грузящийся состав, своих испытанных следопытов с болотными котами…

А когда Артур позволил себе усомниться в опасных свойствах упомянутой заячьей шкуры, которую он даже не видел, поскольку ее увезли вездесущие Качальщики, пивовар насупился, покачал головой и сказал только одно: «Береги вас ваш бог, герр президент…»

…Едва Коваль-старший взял в руки жетон Тайного трибунала, как отпала надобность читать послание. Он помнил этот номер, потому что сам вручал жетон.

— Проводите этих людей сюда, немедленно. Миша, завари зеленый чай и скажи, чтобы пирожков разогрели…

…Теперь Артур-младший знал, отчего ему было так тревожно. Ему далее полегче стало; это то самое, тысячи раз описанное чувство, которое одни называют интуицией, другие — присутствием ангела-спасителя, а третьи, например опытные Хранители, абсолютно уверены, что предвидение можно развить тренировками. Еще на эсминце, тренируя красных червей, он предчувствовал встречу с китайскими братьями…

…Они прошествовали к вагону в окружении квадратных, увешанных оружием гвардейцев, — низенькие старички с головами, закутанными в синие шерстяные накидки. Опытный глаз сразу различал взрывную силу, таящуюся в них. Они поднялись в вагон, и оба президентских тигра-альбиноса улеглись на полу кверху брюхом, на глазах изумленной охраны.

Старички прошли в гостиное купе, скинули накидки, остались в синих монашеских балахонах, деревянных сандалиях на боссу ногу и оказались совсем не старыми. Один потолще, круглый, как солнышко, потрепал по пузу развалившегося тигра, поцокал языком, оценивая Ван Дейка и Айвазовского; второй, тонкий, гибкий, плосколицый, с отсутствующим передним зубом, и китайским иероглифом на щеке, улыбнулся президенту.

— Рад видеть тебя, почтенный Вонг!

Тут Мишка Рубенс, заблаговременно вытолкавший охранников, сам чуть не упал в обморок, потому что президент сделал удивительную и ужасную вещь. Он встал перед китайцами на одно колено и поклонился, делая вид, что целует полу одежды.

— Я тоже рад тебе, послушник! — Настоятель храма Девяти сердец распахнул объятия.

Секретарь и по совместительству младший советник Рубенс попятился и, от греха подальше, чтобы окончательно не сойти с ума, побежал на кухню за пирожками.

Монахи с неподдельным интересом разглядывали парчовые занавески, оттоманки из императорских мебельных гарнитуров, обтянутые голубым бархатом, зеркала в пышных рамах с вензелями семьи Романовых, изящные фарфоровые статуэтки, которые собрала в салоне супруга Коваля.

— Ты проделал огромный путь, настоятель! — Коваль выглянул в окно, будто хотел убедиться, что китайцев всего двое.

На перроне двумя шеренгами выстроились гвардейцы, никто больше не пытался подняться в вагон.

Настоятелей было двое, и слава Всевышнему, потому что появление четверых означало для провинившегося послушника смерть…

Об этом не стоило далее вспоминать, учитывая полную бесполезность охраны. Китайские монахи продемонстрировали вежливость, предъявив жетон и письмо, а ведь могли бы, как русские Качальщики, ворваться без спроса, опрокинув охранников одним лишь Плевком Сатаны…

— Мы летели на Красном змее до заимки нашего доброго брата Кристиана. Добрый брат Кристиан оказал нам гостеприимство, дал сменных лошадей и карету…

— Отчего же вы не сообщили мне из Новгорода? Кристиан сказал вам, что телеграф работает?

— Ты не должен менять свои правила, послушник, — Вонг с коротким поклоном принял у секретаря поднос с пирогами и чайником. — Ты проходишь свой путь, а мы — свой…

Второй наставник что-то добавил по-китайски и засмеялся.

— Брат Хо говорит, что мы вместе служим великому равновесию, а когда равновесие нарушается, неважно, кто к кому приехал…

Брат Хо увлеченно разглядывал фарфоровых купидонов и пастушек, цокал языком, потирал руки, веселился, как мальчишка.

— Почтенный Вонг хотел бы умыться с дороги? Я велю затопить баню…

— С баней успеем, у нас много времени, — щербатый настоятель отвесил лучезарную улыбку.

— Много времени? — озадаченно переспросил Коваль-старший. — Прошу меня простить, но утром поезд отправляется…

— Это замечательно. Мы рады, что послушник Храма верен своему слову. Настоятели также верны своим обещаниям, брат. Однако нам нужно знать больше, брат. Если ты намерен по суше достичь Шанхая, настоятели должны знать все о твоих солдатах и о том, что ты везешь. Мы вместе хотим найти вакцину, но твои люди складывают в вагон семена ржи… Зачем семена ржи для вакцины? Расскажи нам, брат Кузнец…

…Артур задергался в своем гибком пузыре. Итак, он не ошибся, он собрал-таки экспедицию за смертельной вакциной. Он собрал, точнее — соберет несколько тысяч добровольных переселенцев. Или не слишком добровольных. Но зачем прикатили китайцы? И зачем длинны, или кто там управляет лампой, выбросили его именно в этот временной интервал? Ведь ему могли просто показать погрузку со стороны. От какой еще напасти его хотят предостеречь?

Или пытаются запугать?..

…Настоятель Вонг с удовольствием намазал на хлеб толстый слой меда и подмигнул Ковалю-старшему. Наставник Хо безмятежно разглядывал мушкеты и аркебузы, развешенные на стенах.

— Мы берем семена, чтобы посеять их, настоятель. Из столицы и южных губерний едут люди, которым жилось тяжело. Они хотят испытать себя на новом поприще. Мы построим им дома, оставим скотину и семена. Вдоль магистрали появятся обходчики и связисты. Железная дорога не может существовать без рабочих пути…

— Это хорошо, скотина и семена, — ласково покивал китаец. — Хорошо, когда правитель не забывает о благе подданных. Иногда случается так, что правитель старается для блага подданных, нарушая тем самым хрупкое равновесие… ты нам расскажешь о своих планах?

Коваль-старший отошел к дальней стене, которую скрывала драпировка. Он дернул шнурок, драпировка распахнулась, обнажив огромную пожелтевшую карту СССР.

— Ты верно заметил, настоятель. Я не очень хорошо понял, что ты хочешь услышать, но постараюсь коротко обрисовать ситуацию. Извини меня за сумбурную речь, я немного устал — мало сплю последние дни — и не готовился к вашему приезду…

— Это прекрасно. Твоя речь потечет от сердца, а не от листка бумаги.

«Чтоб ты чайной ложкой подавился, косоглазый! — мысленно пожелал Артур-младший, в то время как Коваль-старший состроил самую горячую, самую радушную улыбку, на которую было способно его лицо. — Почему не сказать честно, мол, извини, братан, но мы передумали гоняться за Большой смертью, кишка тонка…»

Коваль взял указку, откашлялся, придавая себе академический вид. Китайцы уселись рядышком, словно отличники на первой парте.

— От Петербурга мы двинемся по главному ходу Транссиба… Следите: Вологда, Вятка, Пермь, Екатеринбург… В Вологде мы подождем эшелон из Ярославля, там будет еще восемь пустых пульманов. В Вятке к нам присоединится поезд с грузами из Нижнего Новгорода. Осенью мы завершили ремонт пути, теперь эта ветка в рабочем состоянии. Дальше… Еще два состава с переселенцами, солдатами и с пустыми вагонами под вакцину подтянутся позже, из Пензы и Самары, они прикатят по так называемому южно-уральскому ходу и соединятся с нами в Екатеринбурге… Чтобы заработал этот участок магистрали, нам пришлось почти полностью разобрать дорогу на Сыктывкар и все сохранившиеся ветки вокруг бывшей столицы… А чтобы сбить эти семь составов, пришлось прошерстить всю европейскую часть. На лошадях подтаскивали, из кусков колесные пары собирали… Один из эшелонов не повезет ничего, кроме рельсов, шпал, щебня и вспомогательных материалов. Мы не знаем, в каком состоянии пути после Омска; вероятнее всего, придется на ходу прокладывать объездные ветки, чтобы пропустить маневровые паровозы с рельсоукладчиками. Их мы тоже берем с собой, четыре штуки, и запас угля. Спасибо немцам, удружили, пригнали три паровика, прямо как с конвейера, чистые, гладкие! Да, кстати, уголь покупаем в Донецке, оттуда уже вышли дрезины…

Президент кивнул выглянувшему из-за портьеры Рубенсу, чтобы тот не стеснялся, подавал к столу горячее. Китайцы к еде больше не прикоснулись, застыли, словно два миниатюрных памятника самим себе. Иногда Вонг переводил для брата Хо.

— …Таким образом, семь составов соберутся на бывшей товарной станции Омска. Один паровик уже увез кран и батальон дорожных строителей, они едут медленно, проверяют пути и прокладывают кабель.

— Кабель? — Вонг вполголоса перевел товарищу. — Что такое кабель?

— Телефон, — с тихой гордостью заявил Коваль-старший. — Уехала бригада связистов, тянут телефонную линию по всему пути следования.

— В Омске ты собираешься ждать лето?

— В Омске мы собираем все семь эшелонов, заливаем воду, закупаем еду, но не только… Во-первых, как известно уважаемому настоятелю, во всех крупных промышленных городах как следует покуражились ваши братья, русские Качальщики… — Коваль-старший намеренно обронил шпильку в адрес бывших друзей, быстро скосил глаза в надежде заметить реакцию Вонга, но тот и ухом не повел. — Нам предстоит расчищать завалы, корчевать леса, вероятно даже, отстреливать диких зверей не только за пределами города, но и в самом Омске. Желтая зараза ползет быстро, нашей целью остается Шанхай, но если мы не приведем города в порядок, то не сможем вернуться — снова все зарастет… С Новосибом связь иногда есть, иногда нет, они как бы подчинились столице, но по полгода дороги занесены… Впрочем, что я тебе рассказываю, настоятель, ты же сам в курсе! Когда-то туда добирались караваны, и тракты были вполне проезжими, от книжников я слышал истории о караванах, что ходили по железной дороге…

— Многое изменились, — без выражения вставил Вонг.

«Какого же дьявола он приперся? — в который раз взывал к небу Артур-младший. — Неужто пограничные столбы их так напугали? Так я же и раньше внятно говорил, что ни метра земли к северу от Амура не отдам…»

— Одним словом, базовой станцией нам придется сделать Омск. Губернатор там крепкий, толковый, хоть и из ссыльных… Мы планируем там сосредоточить большие запасы, из которых придется первые два года питать переселенцев, пока не обживутся…

— Ты говоришь о бандитах, которых выпустил из тюрем и хочешь поселить в тайге?

— Я говорю о смелых людях, готовых распахать тайгу, готовых обороняться против дикарей и зверья, готовых отстроить погибшие города. Нам нужны живые станции по всему пути, а не развалины…

— Почему ты не хочешь ехать севернее? — Вонг, казалось, уже забыл про ссыльных. Он легко вскочил с ковра, подобрался ближе, ногтем поводил по карте, шепотом повторил название давно сгинувших населенных пунктов. — Смотри, здесь не указана еще одна дорога…

— Я знаю, настоятель. В штабном вагоне на стене есть карта России за две тысячи двадцатый год, там она уже есть, это вторая транссибирская магистраль.

— Она намного позже построена, не так ли? — Вонг отхлебнул душистого чая, невинно предъявил узкие глазки. — Должно быть, северный ход гораздо лучше сохранился?

— Мы все-таки поедем по старому Транссибу… Я позволю себе напомнить уважаемому Вонгу. После несчастного случая, постигшего Председателя, почтенного Ло Цзясу, у руководства России нет уверенности, что комитет Гоминьдана контролирует весь Китай. К большому сожалению, в Поднебесной слишком много тех, кто не желает подчиняться Госсовету… Почтенный Председатель, в свое время, уверял меня, что Китай непременно будет соблюдать древние границы, однако злой рок унес этого достойного человека. Что же я слышу теперь, уважаемый Вонг? К нам стекаются данные, что китайские крестьяне переселяются за Амур целыми семьями и деревнями. Нам следует разобраться, желают эти люди принять российское гражданство, платить налоги в нашу казну…

— Или? — коротко спросил Вонг.

— Или им придется заплатить большие штрафы за порубки, за незаконный отстрел, за незаконное строительство. Имущество тех, кто не согласен жить по закону, будет конфисковано, а сами они будут возвращены китайскому правительству, как воры и разбойники… Настоятель, не спросите ли у почтенного Хо, желает ли он малинки? Замечательное варенье, кровь горячит. А то вы мокрые оба, так и до простуды недалеко…

— Наставник Хо благодарит, он уже переел сладкого… — Вонг помедлил, потер переносицу и снова резко сменил тему беседы. — Наставник Хо спрашивает, отчего мирный человек ни разу не упомянул о помощи Хранителей меток? Не так давно мирный человек был убежден, что русские Хранители примут участие в походе к восточному океану.

На бюро заиграли старинные часы с пастушками и трубадурами. Наставник Хо разглядывал их, не моргая.

— И еще, брат Кузнец… Ты боишься за сохранность границ, хотя их некому охранять. А ты не боишься, брат, зацепить Слабые метки? Несколько тысяч человек, брат Кузнец, — это не два батальона, как ты планировал прежде. Смрад и огонь поползут по тайге. Прежде ты говорил только о вакцине…

— Зачем ты ходишь вокруг да около, настоятель? — Коваль-старший сохранял в голосе почтительность. — Тебе же давно донесли, что русские Хранители отказались мне помогать. Там, где могли справиться двадцать молодых Клинков, мне приходится рисковать жизнями сотен солдат. Раз уж мы идем на риск, то приведем в порядок окраины…

Вонг поднял руку, прерывая собеседника, быстро пошептался с соседом.

— Наставник Хо с большим уважением относится к тебе, брат Кузнец. Однако наставник Хо дважды, один, пешком, прошел путь от озера Ханку до древнего поселения Улан-Удэ. Наставник Хо говорит, что русский президент не представляет размеров опасности. Ты слышал о шагающих железных бурханах? Они подкрадываются бесшумно, на рассвете, и втаптывают в грязь деревни, не щадя никого: ни детей, ни домашнюю птицу, которую убивать просто глупо… Разве Качальщики не рассказали тебе, откуда взялся заяц, которого подкинули шаманы в вагон? Мой друг, наставник Хо видел места, где эти зайцы забираются на деревья, целые стаи стенающих зайцев висят на ветках, потому что снизу за ними охотятся машины. Ты представляешь, как надо напугать зайца, чтобы он залез на дерево, брат?

— Машины?! Это уж слишком, — не выдержал Коваль-старший. — Извини, почтенный Настоятель, я готов поверить в крокодилов с крыльями, но машины… Когда-то на Вечном пожарище в Германии мы встретили рой, и тоже приняли его за машину, поверили вначале, а потом, как всегда, от колдовства остался один пшик…

— Рой… Да, они встречаются за Байкалом. Это далеко не самое страшное. Мы с тобой вместе летали на Байкал, брат Кузнец, но не дальше.

«Теперь осталось, чтобы и вы дали деру…»

— Поэтому, почтенный Настоятель, мы берем с собой тяжелое вооружение…

— Иногда разумный человек поступает наперекор разуму, — словно соглашаясь с больным, закивал монах. — Чем грязнее оружие древних, тем сильнее встает на дыбы мать-земля…

Хо ухмыльнулся тонким розовым ротиком, как будто понимал русский язык.

— Храм послал почтенного Наставника, чтобы напугать меня?

— Разве послушника не напугал дохлый заяц? — в тон ответил монах. — Ты хотел увидеть его, но тебе не позволили. Как это понимать? Ведь ты же приказал своему чингису привезти онгон…

— Он не сумел, там какая-то заморочка с буддийскими монахами вышла…

Артур-младший чувствовал, что упускает в беседе нечто важное. Действительно, вначале он посмеялся над страхами Карапуза, затем потребовал доставить шкурку зайца-мутанта, намеревался далее отправить ее во вновь открытую кунсткамеру, но в потоке дел очередная угроза забылась…

— История там простая, — отрубил Вонг. — Онгон перехватили монахи из буддийского дацана и отвезли к русским Качальщикам. Несмотря на твой приказ.

Кажется, Коваль-старший растерялся.

— Почтенный Настоятель подозревает моих друзей в измене?

— Ни в коем случае. Но опасность слишком велика. Храм не может оставить послушника в столь затруднительном положении, — Настоятель величественно поднялся, похожий на маленькую статую. — Настоятель Храма, почтенный Бао, принял решение отправить нас к тебе в помощь. Настоятель Храма, почтенный Бао, подтвердил, что наши братья будут ждать русский поезд в Харбине. Севернее мы не пойдем, там японцы…

— Черт! — вырвалось у президента. — Извини, почтенный Вонг, я не хотел перебивать, но… У тебя верные сведения?

— У меня верные сведения, послушник. А почему это тебя так беспокоит? Океан далеко, Япония еще дальше.

— Это российская территория.

Вонг смежил щелочки глаз. Его напарник снова тихо бросил несколько фраз, рассмеялся, деликатно прикрыв рот, отправил туда пару маленьких пирожков. Снаружи, под аркадами вокзала, пронесся протяжный свист паровика, лязгнула железом смена караула, залаяли собаки.

— Вот видишь, послушник, как прав наш добрый друг, настоятель Хо. Иногда люди идут разными путями, но если цель у них одна, они непременно встретятся… — На тонких губах Вонга играла усмешка.

— Поправь меня, почтенный, если я скажу глупость, — Коваль-старший говорил нарочито медленно, видимо, чтобы успеть переварить то, что услышал, и то, что сообщили китайцы. Он подлил всем чая, подвинул варенье и мед и только после этого сформулировал следующую фразу. — Я хотел бы принести пользу Храму, я буду счастлив принести пользу всему китайскому народу. Сегодня на Дальний Восток отправляются скромные военные силы, мы едем за вакциной, которую почтенные настоятели помогут найти. Я очень хочу помочь китайским братьям, если их притесняют враги с моря, но что я отвечу своему народу, если вакцина не доедет до Урала? Я скажу моим людям: «Гордитесь своими сынами, они вступили в неравный бой, помогая китайским братьям, и погибли, охраняя границы. А скоро погибнем мы все, потому что Желтые болота придут под землей в наши города… Разве такие слова хотел услышать почтенный Вонг?

Президент поклонился.

— Я рад, что твоя речь по-прежнему ясна, — едва заметно улыбнулся китаец. — Мы вместе пойдем за вакциной, как братья. До этого я говорил с послушником Храма, а теперь я спрошу у президента страны. Вероятно, братья-Качальщики не донесли тебе новость, что множество корейских деревень горят? Значат ли твои слова, что ты построишь границу вдоль Амура и будешь спокойно смотреть, как островитяне режут корейских и китайских братьев?

Коваль-старший медленно разлил второй чайник, поджег палочку благовоний.

…Артур-младший покрылся испариной в коконе. Только что ему в неофициальной обстановке сделали предложение вступить в коалицию против Японии. Точнее, сделают такое предложение спустя сколько-то месяцев или лет люди, которым он не сможет отказать. В том будущем, которое демонстрировали джинны, война с халифатом, судя по всему, завершена. И вот — из одной напасти в другую — истерзанную страну втягивают в схватку на востоке… Шаг более чем серьезный, учитывая, какое расстояние преодолели монахи. С другой стороны, Артур-младший прекрасно помнил последние лекции того же Вонга по внутриполитической ситуации в Поднебесной. Ни о каком внятном союзе с единым правительством не могло быть и речи, пока мандарины, маоисты и мелкие банды с зараженных территорий режут друг друга…

— Президент России всегда будет выступать на стороне храма Девяти сердец, — осторожно сформулировал Коваль-старший. — От имени Большого Круга могу заверить — мы будем счастливы заключить договор о мире и помощи с китайским правительством…

Гости крякнули, переглянулись, улыбнулись. Коваль-старший тоже сотворил улыбку. Все трое прекрасно знали, что единого правительства в Китае нет, и оно не скоро появится. Однако монахи не обиделись, равновесие не пострадало, никто не потерял лица. По крайней мере, Артуру-младшему так показалось. С Настоятелями никогда нельзя быть до конца уверенным…

— Я не смогу обеспечить вам достаточный уют и уединение, — извиняясь, склонился президент. — Путь будет очень долгий…

Вонг широко улыбнулся.

— Нам не потребуется много места… Мне грустно сообщать послушнику, но Настоятель Бао провел четыре гадания разными способами. И все они указывают, что путь президента Кузнеца будет намного короче, чем он ждет.

— Иными словами… мы не доедем? — выдавил Коваль-старший.

— Мы доедем… — Китаец больше не улыбался. — Настоятель Бао гадал только на тебя.

— Что же вы предлагаете? Ждать нападения?

— Ты верно мыслишь, послушник, — Вонг бегло перевел суть беседы своему собрату, Хо утвердительно закачал стриженой шишковатой головой. — Мы не будем ждать нападения. Мы высадим тебя раньше.

…В этот момент вагон вздрогнул, и Артур-младший вздрогнул вместе с вагоном. События выстроились, сложились пестрым веером, игривой карточной колодой — и снова перемешались. Из перевернутой колоды торчала карта, и ему достаточно было протянуть руку. Внезапно он вспомнил статью в старом журнале по физике, где бытие представлялось на картинке в виде нарезанной кусочками, аппетитной, бесконечной колбаски. Каждый одинаковый кусочек колбаски символизировал событие в трехмерной системе координат, в разных временных точках. Сейчас Артур мог приложить усилие и выдернуть карту из колоды.

Безболезненно заменить себя самого в череде неизвестных событий. Достаточно рвануться посильнее, проявить истинное желание — и скачок через время станет реальностью. Война с турками завершится, он поведет караван на Восток, навстречу новой войне…

Это как пароль на следующий уровень игры…

Артур рванулся назад, безотчетно сжав колени, сложив руки крест-накрест на груди. Только назад, чтобы все шло своим чередом! И освобождаясь, радостно чувствуя полукружие выхода над головой, уже угадывая салатный мятущийся свет внутри лампы, неосторожно вспомнил другое свое желание…

Этого нельзя было делать. Нельзя загадывать желание, находясь внутри глиняного вигвама, который совсем не жилище древнего человека, а нечто совершенно иное, от человека невообразимо далекое…

Он провалился, но на сей раз гораздо глубже.

Провалился в собственную молодость.

 

15

ЧЕЛОВЕК ПОЕЗДА

…Это случилось так давно, что Артур уже начал забывать. Собственно, ничего особенного не случилось, но тогда ему очень хотелось, чтобы произошло именно с ним. В первые же месяцы после зачисления в штат петербургского института крионики молодого сотрудника буквально загоняли по командировкам. Впрочем, почти все командировки оказались познавательными и нужными, даже когда в компании с другими аспирантами приходилось таскать через всю тяжелые биксы с колбами или ящики с особо выполненными на заказ, металлическими креплениями.

Ему безумно мечталось повстречать Человека поезда

Где живет Человек поезда?

Никто не видел его входящим или выходящим из вагона. Никто из проводников не вспомнит, чтобы хоть раз проверял его билет. Никто не вспомнит, чтобы он бродил по перронам вокзалов или покупал пиво в буфетах станций.

О нем говорят шепотом, но так часто, что порой в душе поднимается смутная детская обида, словно тебя упорно лишают заветной игрушки. Его видели и слышали многие, ты — никогда. Ты вынужден довольствоваться шлейфом теплых улыбок, задумчивых вздохов, а порой тебе даже демонстрируют нагретое местечко у окна и полупустой стакан с чаем.

А заветный Человек поезда снова ускользнул.

Чем питается Человек поезда?

Ни один директор вагона-ресторана не поклянется, что этот пожилой мужчина посещал его заведение. В каком-то смысле повара и официантки немного завидуют проводницам, потому что тем удавалось не только повидать загадочного старика, но, если повезет, подслушать его беседу.

Почему же они завидуют? Разве те, кто попал с Человеком поезда в одно купе, или проводники его вагона становятся счастливее? Разве можно с уверенностью сказать, что им улыбается удача или проходят застарелые хвори?

Пожалуй, нет. Артур не слышал ни об одном таком случае. Зато знакомый проводник, отъездивший на маршруте Омск — Тюмень без малого двадцать лет, поведал ему о совсем иных последствиях. Он припомнил, что взрослые люди плакали, а кое-кто выходил на промежуточных станциях, прерывая деловую поездку. Со слов проводника, были и такие, кто после встречи с Человеком поезда полностью изменили свою жизнь. Хотя проверить это нельзя.

Но разве можно проверить библейские чудеса, смеялся проводник.

Некоторые из тех, кто встречал старика, неважно — женщины или мужчины — развелись. Раз и навсегда они разрубили семейные узлы, душившие их десятилетиями. Впрочем, кто их проверял? Некоторые командировочные добирались до пункта назначения, но на обратном пути выглядели так, словно не решали производственные задачи, а постились в монастыре, у святого источника. Бесконечные тревоги, сжимавшие их сердца и выгрызавшие язвы в их желудках, казались им теперь смешными. Знакомый проводник со временем научился замечать в толпе лица, светящиеся внутренним, приветливым теплом. Некоторые вытирали слезы, некоторые скромно улыбались в ответ на расспросы, и тогда становилось ясно, что в вагоне снова побывал Человек поезда. Повидавшие его граждане ничего не скрывали, они честно рассказывали, что покидают работу или переезжают навсегда на юг…

— Да, да, на юг, — часто кивая головой, улыбаясь до ушей, повторял мой знакомый проводник. — Причем навсегда уезжали на юг даже уроженцы столицы, а вы ведь понимаете, что такое в нашей стране была московская прописка…

О да, Коваль не хуже других был осведомлен о том, что значили в годы застоя квартира в Москве и московское снабжение. Естественно, всегда находились люди, готовые променять Мурманск на Гагры, но чтобы расстаться со столичными удобствами…

А они продавали недвижимость, машины и уезжали. Покупали себе домики в Судаке или в Анапе, устраивались на полставки в совхозы, катались на лодках, удили рыбу и охотно писали открытки тем, кто продолжал вертеться в деловито-мусорной карусели. Знакомый проводник намекнул, кривя рот и моргая одним глазом, что если бы раньше из страны выпускали так же, как выпускают сейчас, то люди, встретившие Человека поезда, свалили бы куда южнее Крыма.

Впрочем, кто проверял? Возможно, и в годы застоя многие сумели пробраться в земли обетованные…

Коваль спросил проводника за рюмочкой, видел ли он попутчиков Человека поезда, кто не изменился. Кто не бросил работу и не укатил к абрикосам и дыням. Проводник ненадолго задумался и сказал, что помнит троих. Про одного он рассказывать не будет, а другой даже не прекратил ездить в его вагоне. Только раньше возил в командировки толстые папки со сметной документацией, а сейчас играет на баяне.

— Ты не думай! — упредил смешки проводник. — Он классно играет, не халтурщик какой-то. Клянусь тебе, раз услышишь — мимо не пройдешь и рубля не пожалеешь! Он в детстве хорошо играл, призы на конкурсах получал, а потом пришлось идти на завод. Потому что старший в семье, мать больная. Он сам так рассказал… Пошел на завод, вырос до мастера, высшее заочно получил, стал инженером… и вот, семнадцать лет продавал по всей стране насосы высокого давления.

— Много же лет ему понадобилось, чтобы вернуться к баяну, — рассмеялся Артур. — Ну а третий товарищ? На барабане в поездах играет?

— Ты напрасно насмешничаешь, — укорил проводник. — Третий товарищ — это бывшая супруга бывшего начальника этого поезда. Отработала полжизни в станционном буфете, ничего, кроме стука колес да мата освободившихся уголовников, и не слыхала. Муж катался, погуливал от нее, да и вообще, жили как кошка с собакой. Один-единственный раз она поехала вместе с мужем, на похороны сестры. Уже дама в годах была, матрона, можно сказать, И надо же было так случиться, чтобы именно в ее купе подсел Человек поезда. А может быть, ничего случайного не произошло. Старик нарисовался на перегоне после Калачинска и распрощался, как всегда, незаметно. А жена начальника сестру свою похоронила и в ту же неделю собрала вещички, ушла от моего босса бывшего. Ага, он за ней гонялся потом, зарезать грозился! Не, на юг она не уехала, в монастырь ушла. В женский, конечно… Спустя года три я ее встречал, ездила регулярно, по делам их, монастырским. Добрая стала, улыбчивая, не сравнить с прежней, ага!..

Что же с ними сделал Человек поезда? Возможно, он зомбировал их, опутывал магией и хитрыми путями вымогал деньги? Возможно, он один из ловких жуликов, которыми полны наши поезда, самолеты и концертные залы?

Но пожилой проводник в ответ на подозрительные расспросы только рассмеялся. Человек поезда никогда не играл в карты и не взял чужой копейки. Он не отказывался от чая со сладким угощением, максимум — мог иногда употребить рюмочку белой. Его интересовало только чужое внимание. Троим пассажирам, случайно попавшим с ним в одно купе, гарантировалась бессонная ночь. Впрочем, находились и такие, кто засыпал, а, проснувшись утром, искренне удивлялся воспаленным глазам соседей.

Да, да, встречались люди, не способные заметить Человека поезда.

Никто из сотрудников железной дороги точно не опишет, как выглядит этот мужчина. Одни утверждают, что он лысый, плотный и румяный, другие, напротив, угощали чаем тощего, сгорбленного деда. Одна впечатлительная проводница божилась, что возила Человека поезда дважды, и оба раза он представал в облике неопрятного старика, с седыми патлами до плеч, в темном простеньком пальто и ботинках, завязанных разноцветными шнурками. Лица старичка она не запомнила, как не могли его запомнить и другие; впрочем, все сходились во мнении, что Человек поезда имел глубокие глазные впадины, а, заглянув к нему в глаза, можно увидеть лишь самого себя, но долго смотреть не стоит…

В одном проводники были едины. Человек поезда чаще появляется после Омска и почти всегда поздно вечером. Причем вагон, который он себе облюбовал, может идти как в Европу, так и на восток. Все до единого места могут быть проданы, но для этого пассажира всегда находится свободная полка.

Откуда он появляется? На каком полустанке сходит? Кто-нибудь видел его документы? Когда же он возник впервые? В какого бога он призывает верить? Оставляет ли людям свои телефоны?

— Какая разница, как он появляется и где сходит? — улыбался проводник. — Если мы понятия не имеем, откуда сами появляемся и где сойдем?

Научного сотрудника не смутили философские шутки.

— Конечно, ведь вы тоже наслушались? — сообразил Артур. — Он и вас совратил!

— Тогда зачем вы ищете Человека поезда, если считаете, что он меня совратил?

— Хочу его послушать.

— Но старика нельзя найти по заказу… Однако Коваль не поверил. Года четыре подряд он ездил по этому маршруту и выслушал не одну душещипательную историю про удивительного деда. Он не задавался целью его разыскать, просто питерская контора поддерживала тогда плотные связи с Новосибирским научным центром, они вместе готовили первые капсулы анабиоза. Раз в месяц, попадая в поезд, Артур не ленился задавать вопросы маленьким начальникам. Когда много ездишь, обрастаешь знакомствами, часто встречаешь одни и те же лица.

Коваль даже себе не признавался, что периодически находился на грани. Слишком много гадостей свалилось одновременно, гадостей такого плана, которые невозможно разгрести физическими усилиями или при помощи денег. Это надо было победить или… сдаться. А поход к богу атеист Коваль оценивал равнозначно капитуляции. Хотелось быть сильным внутри, но сила не приходила. Иногда за трое суток пути и время в командировке он не произносил больше пяти слов. Молча кивал соседям по купе, молча обменивался материалами с новосибирскими коллегами, покупал газеты и так же молча возвращался.

В круговерти он потерял смысл существования. В Петербурге вкалывал, как заведенный. Часто сотрудники пятого отдела не успевали закончить промежуточную фазу эксперимента и застревали в институте на всю ночь. Они мотались на симпозиумы, лихорадочно учили английский и немецкий, чтобы ориентироваться в публикациях. Они спорили, чертили диаграммы, сутками пропадали в химической лаборатории. Внешне Артур вел себя вполне адекватно, разве что стал неразговорчив. Вероятно, его шеф, профессор Телешов, что-то замечал, но по работе ему придраться было не к чему. Коваль был одним из лучших его учеников. Время мчалось, он не успевал обрывать листки на календаре, но смысл так и не находил. Однажды честно признался себе, что панически стал бояться собственной кончины.

Ночами подающий грандиозные надежды научный сотрудник лежал без сна, уставившись в потолок, обливаясь потом. Лежал так неподвижно, что научился замечать движение минутной стрелки на будильнике. На книжной полке в ряд стояли Библия, Коран, Тора и буддийские трактаты. На разные лады они предлагали делать взносы в загробный кооператив. В три раза больше было книг с названиями «Как стать богатым, счастливым и здоровым». Но ни одна из книг не отвечала на вопрос «А на черта все это надо, если я все равно сдохну?».

Когда Коваль услышал о Человеке поезда, ему было все равно — шарлатан старик или нет. Показалось, что он сумеет помочь. Он не уговаривал слушателей внести пай на строительство райского шалаша, он помогал людям здесь и сейчас.

Но Человек поезда не показывался.

Артур стал думать, что его разыграли, озорник давно состарился и ушел на покой. А истории о внезапно прозревших пассажирах — всего лишь легенды, сочиняемые от скуки подвыпившими проводницами. Ведь когда лучшие годы превращаются в бесконечное биение колес о рельсы, когда тысячи раз провожаешь и встречаешь чужие озабоченные рожи, поневоле начнешь верить в дорожных волшебников. Артур отдавал себе отчет, что и сам живет не совсем верно, а как-то хаотично, несмотря на бурные научные перипетии, несмотря на явные успехи, которых они добились, несмотря на то, что работа ему безумно нравилась.

Тут дело не в религии и не в отсутствии высоких идеалов. Неясное томление, коварный бес овладевал им, стоило скинуть под полку вместе с чемоданчиком ворох институтских проблем, стоило подарить себя и время свое таежным расстояниям. Коваль проверял неоднократно — это щекочущее чувство усиливалось в поезде дальнего следования, улиткой ползущего по размашистым сибирским равнинам. Стоило перестать чертить в блокноте схемы, стоило забросить мысли о работе, как запускала лапки в сердце горькая тоска…

…Артур снова повис в жарком эластичном пузыре. Снова внутри поезда, но не в изысканном президентском вагоне, а в примитивном купе. Вокруг все тряслось, позвякивало и постукивало, слегка несло из туалета, переругивались и смеялись в соседнем купе, кто-то, извиняясь, протискивался с чемоданом по коридору. За мутным окном проплывали огни станции. Пугающая точность деталей, совсем непохоже на предыдущий морок или сон…

Он больше не висел в пузыре. Черт подери, он сидел на полке и чувствительно стукался затылком об откинутую лесенку. Он вдыхал запах курицы в фольге, развернутой и раскинувшейся на столике, он ощущал вязкий ледяной поток, струившийся по ногам из вентиляционной решетки…

Черт, черт! Он никого не замещал, он угодил в собственное тело!

Артур вскочил, болезненно приложившись плечом о раздвинутую металлическую лесенку. Тело слушалось совсем иначе, не так, как он привык. Из зеркала на двери на него смотрел взъерошенный худой юноша, с тонкой шеей и нервными губами. Испуганный, загнанный взгляд; джинсы, свитер невероятной расцветки — кофе с черными звездами.

Он поднес ладонь к зеркалу. Его кисть, широкая, но почти безволосая, с нелепым стальным колечком и совсем без шрамов. Он несколько секунд рассматривал внутренности купе у себя за спиной. Застеленные верхние полки, забытая влажность железнодорожных простыней, сложенных уголком, расплывчатые клейма по краям, две пузатые сумки с эмблемой Аэрофлота и многочисленными наклейками, следами авиарейсов. Коваль задрал свитер, задрал рубаху и майку. Незагорелая впалая грудь, перспективные, но дряблые плечи, безволосый пупок. Он повернулся к столику, взвесил на ладони раскрытый перочинный ножик. Подкинул, закрыв глаза, полагаясь на чутье лесного Клинка, и тут же пожалел о собственной глупости. Ладонь схватила воздух, а подброшенный к потолку нож вернулся и распорол кожу.

Черт возьми! Память в порядке, то есть память его опытной, взрослой личности, а все остальное — никуда не годно. Он в туловище бестолкового молодого тюфяка. Сексуальных сил — выше крыши, а в остальном — никчемная, неопытная и внешне несуразная личность. Артур отсосал кровь из ранки и попытался вернуться в лабиринт глиняных термитников тем же способом, что и раньше. Внутренне сжался, сконцентрировался, подался назад, но…

Ничего не вышло. За окном, преломляясь в ледяных узорах, проползли последние огни станции, и вплотную надвинулся сибирский морозный мрак.

Ничего не вышло и во второй раз. Он был заперт в своем тридцатилетнем организме и не находил путей к отступлению. Он ехал в командировку в рассеянных, хмурых чувствах, он втайне надеялся повстречаться с загадочным Человеком поезда. Организм запутался, абсолютно запутался в паутине будней, по причине отсутствия любви, целей и стимулов. Глупый аспирант собирался поужинать курицей где-то посреди сибирской равнины. Его изнеженные ноги мерзли в шерстяных носках и домашних шлепанцах, а зимние ботинки на меху хитрый командировочный прятал в ящике под полкой. А безмерно далеко, почти двести лет спустя, в миллионе космических миль полета планеты, усыпленное колдовством, дремало его настоящее тело.

Что произойдет, если с телом Коваля-старшего что-то случится? А что произойдет, если вот этим самым ножиком сейчас резануть по венам?

Словно по наитию, словно схлынула пелена, Артур узнал эти сумки, этот дурацкий свитер и стальное колечко. Безумно давно, настолько давно, что странно даже, как он вспомнил… Артур попытался понюхать свитер, в нос шибанул отчетливый резкий запах дезодоранта. За койкой на вешалке висела кожаная куртка, ее не вспомнил. Но, судя по отсутствию другой верхней одежды, аспирант ехал в купе один. Вот только откуда и куда?

В динамиках, спрятанных в панели над окном, раздался треск, затем неожиданно громко запела Земфира. Хочешь, я убью соседей, вослед за ней повторил Коваль. Как странно, он сумел вытащить из тайников своей стариковской башки имя певицы…

Документы во внутреннем кармане. Паспорт, пропуска, кредитки, билет… Как он и подозревал, зимняя командировка, февраль две тысячи четвертого. До погружения в капсулу анабиоза оставалось меньше двух лет.

Удар по нервной системе оказался столь силен, что он был вынужден снова присесть. И очень вовремя, потому что состав притормозил. По многотонной железной гусенице пробежала первая дрожь, лязгнули суставы, ржавые сочленения, потянулись резиновые жгуты сухожилий.

Итак, он не может вернуться назад, потому что… потому, что мечта пока не осуществилась. Другого Оправдания затянувшемуся кошмару Коваль не находил. Он не может приказать джинну вернуть его в лампу, потому что затаенная, полузабытая мечта требует реализации…

И тут задергалась ручка на запертой двери купе.

Пришел Человек поезда.

Вместе с ним из коридора ворвались дыхание двадцатиградусного мороза, сиреневые огни станционных построек и пьяный перестук стаканов в соседнем купе. Он бочком вошел и по-свойски огляделся, будто выбегал на минутку. Легко проскользнул к окошку и уютно устроился, обнимая ладонями возникший из ниоткуда, запотевший подстаканник.

Человек поезда улыбнулся. Коваль моментально вспомнил сбивчивые рассказы знакомого проводника. Улыбка попутчика обволакивала, располагала к Долгому дружескому трепу, но нарисовать целиком его внешность Коваль бы не взялся.

— Завьюжит сегодня, — подмигнул старичок.

— Ага… — Артур проглотил слюну и робко устроился напротив.

В первые минуты в речи собеседника слышался легкий диалект, какой встречается иногда в глухих сельских областях: чуть затянутые последние гласные под ударением, и фразы вращаются, как тщательно протертые маслом подшипники. Позже Артур понял, что никакого акцента нет, этот человек нанизывал предложения удивительно легко и складно, словно угадывая, что именно хотят от него услышать.

— Оно и славно, что завьюжит, — ласково продолжал старичок. — И спать-то легче, и хлеба богаче поднимутся, а то средь зимы голые поля, непорядок…

Коваль промычал что-то бессвязное, но тут выручила проводница. Внесла поднос с вафлями, разогретой самсой и двумя стаканами душистого чая. Разнесся такой аромат, что сразу стало понятно — чай не пакетированный, а истинный целебный сбор, где и шиповник, и мята, и бергамот…

Ну неоткуда такому чаю было тут появиться!

— Угощайтесь, милые, — елейно расплылась проводница, и лучики улыбки побежали вокруг ее глаз. — От бригады поезда вам угощение, в подарок, счастливо и быстро чтоб добраться…

— Вот спасибо-то, Людочка! — всплеснул руками загадочный пассажир.

Коваль только теперь увидел, что чай в его стакане тоже был не казенным пятирублевым, а густым, заварным, из того же, видать, самовара.

Откуда он знал имя проводницы? Людочка, тетя лет под пятьдесят, совсем недавно в тамбуре свирепо разгонявшая заснеженных пьяненьких мужиков, расклеилась вдруг, застеснялась, неловко прикрыла рукой улыбку.

— А садись, садись с нами, Людочка! — приветливо сказал Человек поезда, двигаясь к самому окну. Небось, натопила, покормила всех, уложила, хлопотунья? Можно и отдохнуть слегка, так ведь?

Та помялась, порозовела, как тепличная помидорка, осторожно угнездилась с краю, оправляя форменную юбку.

— Так если вы не против, посидю маленько…

— Не против мы, отчего же против? — широко улыбнулся за двоих старичок. — Ты как, Артур?

— Совсем не против, — выдавил Коваль, соображая, когда же ловкий гость успел заглянуть в его документы.

Артур бестолково пялился на соседа у окна и никак не мог толком запомнить его внешность. А когда отвел взгляд, вцепился зубами в теплую самсу, хотя совсем не был голоден. Оказалось, что в вагоне установилась восхитительная сонная тишина, перемежаемая заливистым храпом из соседних купе. Проводница Людочка потянулась за чаем, закутала ноги одеялом, как будто так и было положено. Коваль взял свой стакан, уже понимая, что все решено заранее. С этого момента предстояло бодрствовать втроем. Главное, что в прошлом, в его реальном институтском прошлом, такой встречи не было!

Джинн подстроил встречу. Джинн никогда, не ошибается, исполняя желания. Главное — ничего не просить…

— Кто не хочет, тот не спит, — успокоил сомнения Артура Человек поезда.

Его чеширская улыбка повисла в косых лучах, падающих от станционных фонарей. Поезд пролетел богом забытую платформу. Старушка махала фонариком, беззвучно лаяла собака.

— Каждый спит до тех пор, пока не захочет проснуться, — Человек поезда отхлебнул чая, аппетитно крякнул, разломил ванильную вафлю.

— Я вас давно мечтал увидеть, — признался Коваль. Во сне ведь можно говорить что угодно, и никто тебя за это не накажет.

— Я тоже об этом мечтал, — искренне посетовал старик, — но ты спал, а будить нехорошо.

— Я не спал, — зачем-то уперся Артур. — Я у всех про вас спрашивал, каждый раз, когда садился в поезд. Я вовсе не спал!

— В том-то и закавыка, — не рассердился и не обиделся старичок. — Спрашивал, теребил попусту, воздух тряс. А для чего? Для потехи. Потешиться хотел, посмеяться над глупостями, над суевериями. Сам ведь знаешь, земля суевериями полнится. Шестой шкафчик не забыл еще, в подвале-то?

Поезд слегка замедлил ход на подъеме, промелькнул очередной припорошенный полустанок. Плоские лучики света от фонарей забегали по потолку купе. Поскольку беседа протекала во сне, Артур отметил про себя, что должен был испугаться проницательности дедушки, но не испугался.

О том, что случилось в подвале, не мог знать никто…

Ведь Человек поезда не работал в институте и, уж тем более, не мог ничего знать о нескольких минутах, проведенных Артуром в беспамятстве, наедине с распахнутой дверью. О минутах, обернувшихся сутками безвременья.

— Ты меня искал, а стоило бы кое-что другое поискать. — Человек поезда вкусно втянул в себя чаи, довольно крякнул. — Разве не так? Последний год чего ищешь? Ну-ка, только честно!

— Глупо как-то, — сказал Коваль. — Последний год я мечусь, как дурак, и думаю, на кой хрен вламываю за копейки, не могу забыть любимую девушку, диссертация прошла на «ура», но никому наши разработки на фиг не нужны… И вообще, тревожно. Ничего я не ищу.

— Это называется «искать себя», — кротко пояснил дедушка.

Проводница Людочка только вздохнула.

К великому удивлению, Человек поезда не разрадился долгой нравоучительной тирадой, как поступило бы большинство самоуверенных дедов, а продолжал грызть вафли, прихлебывать чай и поглядывать в окно. Кажется, он даже что-то начал напевать. Артуру вдруг подумалось, что они с проводницей ошиблись, и джинн ошибся. Их сосед вовсе не тот, за кого себя выдает, точнее — не тот, за кого они его принимают…

— Весь вопрос в смерти, — заговорил старик. Заговорил совсем другим голосом, не расслабленным и добродушным, как раньше. — Весь вопрос в смерти, как ты считаешь, Людочка?

— Это, уж и не знаю… — опешила женщина. — Как говорится, костлявая никого не минует…

— А ежели так, почто же ты, красавица, дядьке своему родимому в прописке отказала?

Артур никогда до того не видел, чтобы человек с такой скоростью побелел. У Людочки лицо стало одного цвета с простыней.

— Дядя родимый, старенький, — будто не замечая ее ужаса, продолжал дед. — Из тюрьмы вышел, дом жена прежняя продала, обманула его. Сам больной, и пяти лет не протянет, и все вы об этом знаете… — Он звонко опустил стакан на столик, Артур с Людочкой едва не подпрыгнули от удара. — Стало быть, дядьку твоего костлявая стороной обойдет? Или нет? Молчишь? Видимо, заговоренный он, вечно жить в твоей хате собирается, коли ты не пустила его на четыре года и два месяца…

Женщина в железнодорожном кителе закрыла лицо пухлыми ладошками и заплакала.

— А ты, Артур, как считаешь? — повернулся к Ковалю Человек поезда, и Коваль его снова не узнал. В чертах его сквозила неизменность, но поверх этой неизменности словно бы витал ветер и поминутно сдувал рельеф иссеченной годами планеты, так похожей на человеческое лицо. — Можно так сказать, что весь вопрос в смерти?

— В конечном счете — да, — осторожно ответил будущий президент. — Поскольку по ней сверяют жизнь…

Человек поезда его напугал. Коваль не ожидал, что он затеет разговор о самом больном.

Смерть.

Когда Человек поезда произнес это слово, у Артура слегка заныло под ложечкой. В мечтах он представлял встречу несколько иначе. Будущему президенту Кузнецу почему-то казалось, что загадочный пассажир светлыми и очень конкретными советами наставит на путь истинный, вероятно, снимет стресс, подкинет пару формул из серии «как стать нужным и великим»…

А он заговорил о самом страшном, о том, что нешуточно пугало той зимой. Внешне никто бы не сказал, что здоровенная дылда, косая сажень, улыбка до ушей, что эдакий недоросль от науки способен впадать в черную депрессию при мысли о смерти. А депрессия накатывала регулярно; видимо, научный сотрудник эмоционально застрял в подростковом возрасте.

— Ты вот ищешь, как от нее убежать, — рассудительно заметил Человек поезда. — Стало быть, по крайней мере, знаешь, для чего ищешь.

— Чтобы в старости не остаться у разбитого корыта, — немножко высокопарно заявил Коваль и почувствовал, что краснеет. К счастью, в купе было достаточно темно. — Чтобы не было мучительно больно за бесцельные годы, ну и так далее…

Он был вполне уверен, что родил нечто умное. Почему-то фразы из книг нам кажутся гениальными. Это называется «силой печатного слова».

— Враки все… — бесцеремонно отрезал дед, и в свете редкого станционного прожектора физиономия его вдруг показалась оскаленной африканской маской. — Зачем нам нужны ваши замороженные люди?

Он так и спросил. «Зачем нам?»

— Чтобы в будущем преодолеть неизлечимые болезни, — бодро солгал Артур.

— Враки. Болезни и без ваших мертвяков победят. Чего потолковей придумай.

— Чтобы человек мог летать к далеким планетам.

— А что, уже ракету такую построили? — без интереса осведомился сосед.

— Ну ладно, согласен, — сдался Коваль. И как-то незаметно осмелел. — Ракету пока не построили. Но все причины, которые я назову, будут частными. Существует одна общая причина — любопытство, и никуда от нее не спрятаться. Любопытство движет прогрессом, и все значимые открытия…

— Враки все… — беззлобно, как присказку, повторил Человек поезда. — Вы мечтаете заморозиться, чтобы сбежать от смерти. Только страх и движет вашим прогрессом. Ты сам-то представь: коли найдешь свой макропулос, что тогда? Все, кто одной ногой в Могиле стоял, кинутся в азот. И что потом? Через сто лет хворые все жить захотят. Как же, они ведь деньги заплатили… Что молчишь?

— Если будет найдено лекарство от их болезней людям дадут возможность еще пожить. А что тут плохого?

— Плохо то, что они снова заболеют. От старости. И снова захотят пожить. — Человек поезда прицелился, издалека закинул в рот конфету. — Станет их в сто раз больше, потому что увидят люди, как можно поспать и проснуться. И через сто лет разморозить придется не тысячу, а миллион раз по тысяче… Смерти вы боитесь, потому и мечетесь. Задушить внуков собственных хотите, смрадом ран своих, смрадом своего гноя. Артур, хочешь правду услышать? Вот слушай. Вы ее соберете, машину свою, не вы, так другие. Но после не пеняйте, что люди детей рожать откажутся совсем. Потому что от детей им один вред. Дети им мешать будут в светлом будущем. Тесно им с детьми и со внуками, бессмертие не терпит детей. Вы от смерти бежите, а сами к ней галопом мчитесь… Вот ты, красавица, скажи, сколько тебе было, когда своих родила?

— В девятнадцать первый раз рожала, — с готовностью откликнулась проводница. — А после, сына уж, так года через три.

— Ага! — мрачно обрадовался Человек поезда, — А тебе, парень, тридцатник скоро, и даже в планах страшно папочкой себя представить. По нынешним временам, и в тридцать пять не торопятся, а двоих поднять — так целая драма, и представить коломутно. Отчего же вы боитесь смерти, Артур, если сами к ней спешите? Зачем нам замороженные инсультные паралитики, Артур, когда их оживлять будет некому. Их оживит машина, вылечит и выпустит погулять на кладбище. Их не встретят внуки, потому что мертвецы не торопились заводить детей. Весь мир станет кладбищем, Артур…

— Страсти какие! — охнула проводница Людочка.

Коваль не нашелся что ответить. Потому что дед говорил о смерти, и потому что он был прав. Человек поезда сделал еще пару глотков, неспешно заговорил, подразумевая полное и внимательное молчание…

«…Я тогда помоложе был, чумовой, веселый, катался в общем вагоне на Целиноград… Да, да, красавица, как и ты, проводником гонял, уж больно по нраву мне работенка эта. С тех пор как чугунку изобрели, уж больно по душе все вместе — перестук, свистки, вонизма креозотная, люди новые… Иду, помню, с букетом кружек, через ноги перешагиваю, через звон гитарный продираюсь, сам на студентиков покрикиваю. Один вагон кое-как уложил, еще второй у меня, плацкарта, там публика привередливей, сама понимаешь… Вот, раскидал успешно молодежь, пересадил, помирил, а сам вынюхиваю, где бы свеженькой историей поживиться. Тут глянь — в уголочке самом, у окошка, вот как я сижу, гражданин в пальто двубортном, не снямши, шапчонка под рукой, портфельчик с бутербродами. Ну, что сказать? Канцелярский такой хомяк, да и только. Тогда освобожденных много ездило, под амнистию шли, но этот кадр явно не по той части. Я перед ним чай поставил, на руки-то взглянул, а он дряхлый, как фараон египетский.

И тут я глаза-то продрал. Такой свежатинки давно у меня не было! Да ради подобного экземпляра, скажу честно, мог бы, пожалуй, на месяц от поездок отказаться. Он того стоил. Уж такой у меня нюх. Разболтать надо только, потянуть из человечишки его смурное, запутанное, освободить душу задавленную… Я когда вернулся, понял сразу, что окромя меня, его никто слушать не пожелает. Честно сказать, непросто речь разобрать, когда зубы выпали, щеки ввалились, а со связками у дедули вообще беда — хрипел да кашлял сквозь слезы. Разве нужны комсомольцам слезы? Разве тем, кто засевает целину и строит новые города, нужна память стариков?..

Так и получилось, что слушал его я один, хотя рядом горланила целая компания. И за стенками распевали песни ребята и девчата, все в куртках, увешанные значками, румяные и кудрявые. А я смотрел в глаза бродяги, они были прозрачными, как промытый за сотни лет горный хрусталь. В его глазах совсем не осталось цвета, они покоились в морщинистых ямах, слезы катились непрерывно, но щеки его были сухие и сморщенные, как плохо высушенная шкура. Его широкие руки дрожали и почти просвечивали насквозь, как прелые листья, а кровь в его венах порой замирала, и тогда бродяга покрывался потом. Он так и не снял пальто, хотя в вагоне было жарко. По крою, по следу от шеврона и петлиц я определил, что это не совсем гражданское пальто, а дореволюционная чиновничья шинель, засаленная до крайности, но на удивление крепкая. От пассажира несло нафталином, точно его вместе с шинелью выудили из бабкиного сундука. Шапку он не снимал, опасаясь распугать студентов своим желтым черепом, пятнистым, как спина леопарда. Шинель болталась на нем, как на огородном пугале; иногда он заходился в кашле, сгибался пополам, и мне тогда казалось, что бедолага переломится…

Но он не ломался. Он выполз оттуда, где никого, кроме него, уже не осталось.

Назовем его Нестор. Настоящее имя только все запутает и приведет к ненужным вопросам. Он родился… Не будем пока зацикливаться на точной дате.

Нестор назвал мне дату и очень удивился, что я поверил. Он чуть не выронил стакан с чаем. Он сказал, что я первый человек, который его заметил. И первый, который его захотел выслушать. Мы поговорили, долго говорили… Нестор ехал не на стройку коммунизма, и целина его занимала… ну как тебя, Артур, разведение жаб в неволе.

Я ответил Нестору, что это мое призвание, моя планида — слушать людей. Потому я и работаю в таком месте, где люди чаще говорят правду. Обычно люди врут или молчат, а правду доверяют незнакомым соседям в ночном купе. Очень жаль, что пассажиры поступают именно так; ведь их искренность нужна совсем другим, оставленным дома, людям, а никак не случайным попутчикам…

Но это так, к слову… Я отвлекся… Нестор угостился чаем, клубникой из моих личных запасов, а в ответ рассказал мне много такого, за что могли в те годы и упрятать навсегда, и озолотить. Он ехал не на стройку, и не в совхоз, а на поселение. Но не потому, что был сослан. Этого полуживого человека влекли мертвецы…»

Проводница Люда ахнула.

— Да, да, мертвецы, — как будто речь шла о чем-то приятном, посмаковал слово Человек поезда. — Нестор жил долго за счет мертвецов, только как — не признался. Однако не шибко вызнавать-то и хотелось, честно говоря. Вот тебе хотелось бы знать, как из мертвеца жизнь высосать? — обратился он к Артуру. — Нет, верно? Ну кому такое приятно? Зато он мне признался в другом. Он сказал, что с большим удовольствием поведал бы свой секрет самым крупным начальникам и до Кремля бы не поленился дойти, если бы не дикие выходки нашей тогдашней власти. Впрочем, власть теперешняя немногим благороднее и к науке древней вовсе не тянется. Им синхрофазотроны да хромосомы подавай…

Человек поезда шумно втянул чай, улыбнулся Артуру, как медом растекся, но в глазах царапались льдинки.

— Этот Нестор, он от имени своего человеческого почти отвык, поскольку ни с кем дел не имел и не общался, а родню давно позабыл. Оказывается, издревле таких как он зовут Бродягами, да только никто не верит, что такие люди вообще есть. Проще ведь поверить, что у человека документы подделаны, чем возрасту в триста лет… Начальникам нашим, медицинским и партийным, открыться опасался, и правильно делал. Мигом бы в психиатрическую больницу увезли и до конца жизни спеленали. А конца жизни у него не предвиделось, вот какая незадача. Короче, ребята, прочитал Бродяга мне заклинание, долгое такое, вроде как в рифму, похожее на старинные песни. Часа полтора без перерыва читал, пока я не взмолился… Я из заклинания почти ничего не запомнил, а Нестор посмеялся надо мной. Оказывается, жить одному в таком немощном виде ему до того надоело, что решился он уехать в Казахстан, на поселение к староверам. Те жили обособленно, несколько деревень, еще при первых декретах Советской власти отделились, укатили в степи. Бродяга Нестор с ихним владыкой связался как-то и был приглашен. Чтобы детишек и взрослых обучить заклинанию. Так он рассудил, Нестор, что годика за три заставит детишек и молодняк заклинание свое выучить. Взрослые, те — нет, не осилят, мозги закисли, а дети, пожалуй, сподобятся. А там и у них детки народятся, их тоже можно выучить. И пойдет по земле слава, что жизнь вечная дарована не коммунистам, а святым людям, добровольно обеты принявшим. А те, в свою очередь, дальше светоч бессмертия понесут и станут его раздавать только светлым, верующим да честным. И воцарится постепенно на земле нашей праведность и истина, поскольку незачем станет друг друга людям вечным обижать… Одним словом, Артур, все почти, как у вас, в институте крионики, — неожиданно резко закончил Человек поезда.

— Так… хорошее дело! — поразился Коваль. — А при чем тут наука?

— А при том, дорогой, что вы, подобно старцу Нестору, решили, что главное — ввязаться в бой. Главное — осчастливить всех подряд, не разбираясь, кому можно, а кому — не стоит подарки раздавать… Представь себе, что бы началось, если бы старец этот чокнутый добрался до своих староверов? Через двадцать лет — тысяча вечных умников, еще через двадцать — миллион, а сегодня вообще помирать бы перестали… Ведь вы этого хотите у себя там, в лабораториях столичных?

— Ты его убил? — спросил Коваль. — Ты поверил и убил его, так?

Человек поезда глядел без улыбки. По морщинам на его лице можно было составить карту страданий. В глубоких его глазах сталкивались ледяные торосы. Человек поезда никогда не был добрым и сладким, но пассажиры и проводники не врали, когда с пеной у рта рассказывали друг другу сладкие байки. Им так не хватало доброго волшебника.

— Я спас всех нас, — сказал Человек поезда.

— Неужто убили?! — проводница Люда схватилась за рот, словно боясь закричать.

— Так и убил, — рассеял ее сомнения Человек поезда. — А ты бы, Артур, как поступил?

— Не знаю, — честно признался Коваль. За время рассказа под перестук колес и мелькание огней он почти позабыл, откуда здесь появился и куда едет. Он помнил только, что когда-то глупый юноша, начинающий и подающий надежды сотрудник, безнадежно и смешно охотился за мифическим пассажиром поезда. Охотился за старичком, способным двухчасовой беседой вывернуть душу собеседника наизнанку. И вот нашел, поймал, благодаря колдовству. Человек поезда не обманул ожиданий, о нет! Не было никаких сомнений, что он способен заставить кого угодно уволиться с работы и уехать на юг. Или развестись с опостылевшим супругом и на склоне лет отважиться на новый виток любви. Человек поезда был способен на многое. И как только Артур это понял, перед ним открылся выход. Точнее, способ покинуть очередное наваждение Малахитовых врат. Выход был недалеко, за окнами этого несуществующего экспресса, который мчался через несуществующую ночь. Артур мог покинуть вагон в любую секунду, поскольку загадки больше не существовало. Человек поезда убил надежду. Оказывается, еще в пятидесятые годы двадцатого столетия он легко, не сомневаясь, убил надежду человечества. Совершил гуманный акт, уничтожил единственного, возможно, сохранившегося колдуна, способного одолеть время.

— Я спас всех нас, — серьезно повторил Человек поезда. — А теперь я снова вижу, как вы ведете всех нас туда же…

Человек поезда сидел напротив, с хрустом разгрызал конфетки, прихлебывал чай, аппетитно причмокивал и улыбался. Ковалю невольно вспомнились Хранители силы. Те тоже умели так улыбаться, отвлекая взгляды собеседников на едва дрожащие, задутые книзу уголки рта. А истинное выражение лица при этом расплывалось, теряло очертания. Но хранители так поступали перед боем, а Человек поезда ни с кем драться вроде бы не планировал.

Он ждал ответа, а может быть, и не ждал вовсе, привыкший к людской неблагодарности. Рядом с Ковалем пыхтела и утирала слезы взволнованная Людочка.

— А что если он тебе наврал? — спросил Коваль. — Что если бедному пенсионеру все почудилось, а ты его грохнул и теперь гордишься?

— А я тогда как же? — Человек поезда не обиделся. — Разве я тебе не доказательство?

— Ах вот оно что… Выходит, ты наврал? Ты запомнил стих?

— Только кусок, — Человек поезда развел руками, — кусочек малый… Так что никуда не денусь, помру, но лет на сорок меня еще хватит. Я же с шестого года, уже давно лежать должен под крестиком. Но ведь хитрость не в том, Артур. Хитрость в том, что я мог бы всю эту стихотворную ерунду Нестора употребить. Подпоил я его, подпоил как следует и вслед за ним стал записывать. А потом испугался и сам порвал.

— Чего ж такой робкий? — съязвил Коваль. — Укокошить деда не постеснялся, а заклинание присвоить духу не хватило?

Человек поезда легко поднялся, отставил пустой стакан. Коваль не успел моргнуть, как тот уже отодвинул дверь и глядел из коридора. Быстро, необыкновенно быстро перемещался Человек поезда.

— Духу не хватило? — переспросил он с горечью из коридора. — Нет, мне разума хватило. Принял бы тайну на себя, так не удержал бы точно, вырвалась бы…

— Что мне теперь делать? — как маленький, беспомощно спросил президент. — Ведь я тебя так ждал…

— И хорошо, что дождался, — усмехнулся ночной попутчик. — Теперь, ежели Бродягу встретишь, будешь знать, как поступить…

Человек поезда исчез, а вагон тут же ожил. Горланили песню, детский голосок просился в туалет, кто-то шумно доказывал преимущества «ленинградского» преферанса. Проводница Людочка взметнулась птицей, но Человека поезда и след простыл.

Артур думал, машинально прихлебывая чай. Вагонный чай оказался на удивление вкусным, пахучим, с солнечной долькой лимона, прижатой ко дну ложечкой.

— На какой станции он сошел? Откуда он ехал? — набросились на Коваля попутчики. — Не оставил ли он проводнице билет? Как его найти, как угадать, когда он сядет в поезд? Почему вы улыбаетесь?

— Потому что я рад за вас, — ответил Коваль. Теперь он понял, отчего проводники раньше улыбались и отмалчивались в ответ на бестолковые расспросы.

Разве можно советовать другим повторять свой путь?

Он вышел в громыхающий тамбур, с интересом заглянул в традиционную жестяную банку для окурков, подвешенную на заледеневшем стекле. Там вполне натурально догорали две сигареты. Артур взялся за неповоротливую дверную ручку; мерзлая сталь обожгла пальцы. Кто-то продышал в стекле дырочку, там быстро перемещались вереницы огней, поезд подъезжал к переезду.

Бродяга? Кто такой Бродяга? Следует ли всерьез воспринимать информацию из призрачного эфира, из мира собственных фантазий, наверняка спровоцированных распыленным наркотиком?..

Бродяга…

Артур приказал двери открыться, и она открылась. Вьюга шарахнула в грудь с такой силой, что на долю секунды он усомнился. Но только на долю секунды. Он зажмурился, чувствуя, как сотни рассвирепевших колючих снежинок вонзаются в веки. Артур сказал себе, что досчитает до пяти, а потом откроет глаза и шагнет вперед. Он открыл глаза, и снежинок больше не было. Была чернота вокруг и прямоугольник освещенного тамбура, висящий в черноте.

Найти Бродягу. Найти Бродягу. Значит, это не сказка, и такие люди существуют! Легко сказать «найди!», будто других забот нет, будто он за этим сюда приходил…

А на кой ляд я его искал, Человека поезда, спросил себя Артур. Вот и нашел на свою голову… Может быть, за тем самым и искал. Может быть, и слава богу, что не нашел тогда, а то бы ринулся ловить по всему Казахстану…

Артур в последний раз оглянулся в тепло вагона, а потом оттолкнулся и полетел вперед…

 

16

ДРУЖИЩЕ ХУВАЙЛИД

…Чтобы секунду спустя, вывалиться кубарем из полукруглого проема термитника на прогретую белую дорожку. Сонный город колыхался медленными волнами, нависал и окружал со всех сторон, и каждый из тысяч входов обещал исполнение, по крайней мере, одной маленькой мечты. И было крайне соблазнительно заглянуть еще хотя бы в парочку покинутых жилищ, прожить еще несколько мгновений сказки, встретить людей, о которых мечтало его подсознание…

Президент попытался встать, но вестибулярный аппарат еще не вернулся к норме. Тогда он прилег, пережидая головокружение, прикрыл глаза, а когда снова их открыл, перед ним висела огромная распятая бабочка.

Бабочка шевельнулась, посылая человеку вопрос. С человеком намеревались говорить.

Коваль вздохнул, уселся поудобнее и сказал: «Привет!»

— Приветствую тебя, о совершеннейший из тех, кто когда-либо ступал по земле.

Чуть слащавый, грудной, слегка вибрирующий мужской голос, какой в представлении Артура должен быть у оперных певцов и муэдзинов. Голос из ниоткуда, явно не из хоботка пятиметровой бабочки.

— Круто… — такого поворота Коваль не ожидал. — Слушай… Ты ко всем так обращаешься?

— Разве тебя не радует, о приятнейший из смертных?

— То есть ты каждого захваливаешь?

— Могу ли я поверить, что справедливейший из судей готов допустить унижение одних в пользу других?

— Ясно, можно не продолжать. Твоя программа позволяет подлаживаться под любого собеседника. А как быть с лингвистикой? Ты знаешь все языки во вселенной?

— Как можно воспринять речь существ, не пользующихся воздушной средой для распространения волны?

— Ну ты загнул… Стало быть, не всех. Э… гм. Зачем ты пугал меня?

— Могу ли я осмелиться тебя пугать, о храбрейший из витязей?

Артур постепенно начал привыкать. Если тот, кто с ним общался, — биоробот, компьютер или один из уцелевших Летучих — таким макаром острил, то имелся в этих остротах какой-то подпольный, скрытый смысл. Во всяком случае, чего-то подобного президент ожидал. Он даже слегка испугался количества угаданных ходов.

Слишком много угаданных ходов.

Так недолго и партию прос… это самое.

— Стоп. «Витязь» — не арабское слово. Ты его спер в моей голове?

— Позволено ли жалкому слуге взять без спросу хотя бы пылинку с сапога повелителя?..

Убийственно пахло цветами. По бронзовым стенам лампы пробегали маленькие северные сияния, песочный город тонул в сумраке. Бабочка рокотала одновременно гневно и подобострастно. Смысл трепа, повторял себе Коваль, не забывать о смысловых вклейках. Он не говорит ничего зря, чертов робот, просто нагло пользуется моими школьными представлениями о Востоке…

— Ага… ты хочешь сказать, что я сам перевожу слова и… передаю тебе?

— Дано ли мне, о могущественный, самому высказывать достойные твоего величия мысли?

Хм, сказал себе президент. Компьютер, кукла чертова. Говорит как пишет, не подкопаться.

— Ты выражаешься так витиевато, потому что я подсознательно жду от тебя восточных изысков, да?

— Может ли робкий джинн осквернять твои уши грубыми ответами?

— Кто тебе сказал, что ты джинн? — Артуру показалось, что он придумал невероятно хитрый вопрос.

— Разве не величайший из великих нарек чистый дух небесного огня джинном?

— Нарек… Но не я же.

— Хватит ли мне дерзости поставить того, кто назвал меня так, впереди тебя по мудрости и прозорливости?

— Значит, ты называешь себя так, как удобно людям?

— Осмелюсь ли я в сотнях миров называть себя одинаково?

Вот собака бешеная, размышлял Коваль, рассматривая парящую в бронзовом свете бабочку. Больно ей, конечно же, не было, только идиот поймался бы на такую удочку. Но по сравнению с голографией двадцать первого века качество сногсшибательное.

— Ладно, но я не могу называть тебя просто джинном. У тебя есть имя?

— Будет ли лучезарному удобно называть меня Хувайлид?

— Удобно? Гм… Как скажешь. Погоди, — спохватился президент. — Такое имечко я не смог бы сам придумать! Ты не мог его вытащить у меня из памяти, верно?

— Имею ли я право оскорбить властительного робким напоминанием, что мое жалкое имя Хувайлид он мог слышать в годы отрочества?

У Коваля зародилось настойчивое желание швырнуть в джинна сапогом. Бабочка невозмутимо помаргивала шаровидными глазами, едва заметно шевелила полуметровыми пальцами. «Значит, что бы я ни спросил, я не услышу от него ничего нового? Тогда зайдем с другой стороны…»

— Почему ты показываешь мне это дурацкое распятие? Ты издеваешься надо мной?

— Разве отважился бы смиреннейший?..

— Прекрати нести чушь. Тебе прекрасно известно, что такое для христиан распятие. Какого черта вы подвесили бабочку, очень весело?

— Неужели мудрейший всерьез полагает, что вину человечества может принять на себя лишь человек?

— То есть… Поясни!

— «Вот ты и попался!» — подумал Коваль. — Армянскими ответами не отделаешься!»

— Может ли так быть, чтобы светлейший из людей не верил в благородные мотивы Летучего народа?

— Ах вот как… Ты хочешь показать мне, что бабоч… Что Летучий народ уважает христианскую веру?

Голос Хувайлида зазвучал торжественно:

— Разве у достойнейшего сына своей веры есть повод усомниться?

— Кажется, я понял… Для мусульманина ты будешь выглядеть совсем иначе, верно? А для ящерицы — станешь большим тиранозавром, так?

— Разве могущественнейший из сынов своей расы может ошибиться?

Коваль опять задумался.

— Э-э-э… Пожалуйста, отвечай мне односложными утвердительными или отрицательными предложениями, но только не вопросами…

Молчание.

Коваль даже слегка растерялся.

— Ты слышал, что я просил?

— Да.

— На самом деле ты машина?

— Нет.

— Ты живой из… как там его… из Летучих?

— Нет.

— Блин, так стало еще хуже… Ты же понимаешь, что я хочу узнать, почему хитришь?.. Вот что, давай ты будешь отвечать утвердительно или отрицательно, но с добавлением минимального развернутого комментария в размере… мгм… около пятнадцати слов. Уфф! — Артур почувствовал глубокое уважение к собственной находчивости. — На Земле есть живые Летучие?

— Нет. Да. Ответ не укладывается в указанные рамки.

— И да и нет?! Вы прилетаете и улетаете?

— Нет. Летучий народ не пользуется пространственными перемещениями.

— Вы приходите через Малахитовые двери?

— Да.

— Эти ворота… Они ведь на самом деле не для того, чтобы кого-то выпустить наружу? Они ведь для того, чтобы впустить нас внутрь? — Коваль закончил вопрос с колотящимся сердцем. Пожалуй, он был самым важным за время аудиенции.

— Да. Нет.

— Как правильно, по науке, назвать врата?

— Испытываю недостаток терминов на языке общения. Пятимерный релятив-континиумный… (жужжание) портал номер… (жужжание) элеваторного типа… (жужжание).

— Зачем все так сложно? Вы нарочно зарыли лифт под скалой, чтобы люди не нашли?

— Нет. Предполагается, что портал недоступен для технических средств. Предполагается, что порталом могут воспользоваться разумные расы, достигшие уровня… (жужжание), способные к невербальной коммуникации хотя бы в пределах планеты.

— Стало быть, остров раскололся случайно?.. — разочарованно протянул Коваль.

— Да.

Ну, о чем еще базарить, если тебя считают слепым котенком? Дьявол их разбери! Все кипящее ядро планеты — это их вотчина. Может быть, Земля — лишь одна из тысяч станций, обеспечивающих…

Обеспечивающих что?

— Так это вы препятствовали рытью сверхглубоких скважин?

— Да. На глубине одиннадцати километров пролегает верхний уровень охладительных цепей.

— Ну, теперь-то вам никто не помешает… Скажи, джинн, эти твои Летучие рады, что у человечества нет больше науки и шахт?

— Нет. Не рады.

— А вы знали, что так произойдет?

— Да. Нет. Деградация вашего разумного сообщества оценивалась с вероятностью шестьдесят четыре процента.

— Черт! Но если вы такие умные, почему нас не предупредили? Почему вы не контактировали с нами?

— Нет. Да. Имелись многочисленные безрезультатные попытки контактов по всей ширине диапазона мозговой активности.

— Но со мной же ты как-то общаешься?! Почему с Другими не могли? Вас же искали, в тарелочки верили, в круги на полях!

— Текущий диалог стал возможен в результате резкого уменьшения популяции разумных особей и, как следствие, — возобновления утраченных навыков коммуникаций.

— Но ведь вы могли просто появиться, показать себя! Почему вы не остановили Вторую мировую войну?!

— Да. Нет.

— Ты не ответил мне. Почему вы не помогли предотвратить эпидемию СПИДа?

— Да. Нет.

— Ну хорошо, хорошо, я исправлюсь… Вы принципиально не вмешиваетесь в дела аборигенов?

— Да.

— Вот беда! Теперь ты мне скажешь, с кем я говорю?

Мгновенная пауза, и сразу же — едва заметная смена тональности. Джинн теперь говорил сдержанно, четко, словно вещал с преподавательской кафедры. Артур дышал ртом, чтобы окончательно не свихнуться от дыни и левкоя.

— Существуют шестнадцать вариантов ответа, отвечающих критерию истинности в пределах пятидесяти одного процента и более. Для верной формулировки испытываю недостаток научных терминов на языке общения.

— А ты будь проще!

— Я — Сезам.

— Не катит. Это для детского сада.

— Я — управляющий контур источников возмущений земной коры.

— Круто… Гм, если это правда, то действительно круто. Как же ты ее возмущаешь?

— Управляю процессом термоядерного синтеза ядра планеты.

Теперь надолго замолчал Артур, переваривая услышанное.

— Дружище Хувайлид, еще варианты ответа имеются?

— Да. Адаптивная поливекторная… (жужжание) белково-кластерная система взаимодействий…

— Э, хорош! Пожалуйста, продолжать не надо. Просто скажи, тебя можно назвать разумным?

— Нет. Да. Я отображаю коллективное мнение плодородных Отцов.

— Они решили не вмешиваться, пока люди не поумнеют?

— Да. Колония плодородных Отцов не участвует в разрешении конфликтов в среде сообществ четвертого уровня.

— Гм… Это мы — четвертого уровня? В чем же выражается наш четвертый уровень? Телепатию пока не освоили, поэтому?

— Нет. Набор критериев составляет одну тысячу шесть штук обязательных.

— Так перечисли хотя бы главные, если дело не в телепатии! Назовешь?

— Да. Необходимо отсутствие государственных границ. Отсутствие паспортной системы. Отсутствие вооруженных армейских формирований. Отсутствие религиозных культов…

— Погоди, погоди… — шутливо поднял руки Коваль. Бабочка послушно затихла. Гигантская голограмма плавно покачивалась на фоне рядов заброшенных термитников, на фоне сотен темных окошек, застывших, как распахнутые рты.

— Ну, допустим, насчет государства, это понятно. Но вера-то вам чем помешала? Или ваши, как их там, плодородные Отцы считают верующих идиотами? Так верующие, между прочим, и создали цивилизацию!

— Нет. Отцы не считают верующих людей идиотами. Однако отцы считают, что необходимая динамика развития способностей обеспечивается исключительно в обществах, свободных от религиозных догматов.

— Значит, на Землю вы больше не вернетесь? И воспитывать нас не станете?

— Нет. Данная планета используется как распределительный узел шестнадцатого энергетического каскада.

— Е-мое… Для чего же тогда врата?

— Да. Нет. Вероятность достижения интеллектуального порога восприятия за последние четыре цикла возросла на восемнадцать процентов.

— То есть мы не безнадежны?

— Да. Нет. Разумная община на данной планете продолжает оставаться перспективной.

— Но если все такие тупые, зачем ты разговариваешь со мной? Выполни уже какое-нибудь мое потаенное желание, нацепи мне рога и вышвырни назад!

— Нет. Данная потребность невыполнима. До периода Большой Смерти была бы выполнима.

— То есть… Ты знаешь, что такое Большая Смерть?

— Да. Термин мне знаком.

— То есть до Большой Смерти ты бы не стал со мной разговаривать?

— Да. Нет. Вероятность тридцать один процент.

— А нынче я поумнел?

— Да. Нет. Некорректный вопрос. Твои подсознательные мотивации лишь на девятнадцать процентов расходятся с сознательно внедренными установками.

— Это что… некая критическая величина? Ты можешь объяснить понятнее?!

— Да. Закрепились принципиально иные мотивации и алгоритм принятия решений.

— Давай еще проще… — простонал Артур. — Я чем-то лучше других?

— Да. Нет. Твоя внутренняя мотивация на девяносто четыре процента отвечает критерию Отцов колонии. Ты не преследуешь цели личного благосостояния.

— А что… Это так важно?

— Да. Статистическая выборка по данному порталу за последние четыре тысячи лет характеризует тебя как уникальное явление.

— И ты не станешь превращать меня в золотую бабу?

— Нет.

— А что ты со мной сделаешь?

— Да. Нет. Да. Некорректная формулировка.

— Вот что, давай договоримся! Ты будешь отвергать не «да» и «нет», но и все остальное, только без вопроса на вопрос и без этих восточных завихрений. Согласен?

— Согласен. В таком случае я выберу модель речи, оптимально отвечающую твоему личному восприятию.

— Так что ты со мной сделаешь, раз я не прошу ничего для себя лично?

— Ничего не сделаю.

— Зашибись! — Артур задумался. — И что мне это даст?

— Ты получишь возможность осуществить свое главное желание. Я приложу усилия. Помогу тебе один раз. Найти человека, которого ты ищешь.

— Но я не ищу никакого человека? Стоп… Или ты имеешь в виду Карамаза?

— Я имею в виду человека по имени Бродяга. Он нужен тебе, но без моей помощи ты его не найдешь. Эту помощь ты получишь. Отцы колонии сочли это разумным вмешательством.

Артур задумался. Очевидно, у джинна и близко не было в планах открывать сундуки с золотом или делиться коврами-самолетами.

Коваль сразу поверил, не задумываясь. Слишком грандиозно все это выглядело, чтобы не поверить.

— Давай уточним. Ты меня забросишь в нужную точку земного шара — и с возвратом?

— Век свободы не видать! Но возврата не гарантирую. И точности не гарантирую.

— Еще раз, чтобы потом не свалять дурака! Как ты это называл?

— Темпоральное сжатие в размере одного локального дня. При условии свободных мощностей. Флуктуационные сдвиги по вектору абсолютного времени не должны превышать четырнадцать миллисекунд, иначе наступит дестабилизация событийного контура.

— Этого мы не допустим! — твердо пообещал Коваль, задаваясь вопросом, что же именно он только что пообещал. — Погоди… А как насчет небольшой засухи или потопа?

— Исключено. Плодородные Отцы возражают против активного вмешательства.

— Ну, вы хитро устроились! Выходит, я один должен усмирять арабов с помощью какого-то полоумного бродяжки? Один я не справлюсь…

— Ты приведешь других. Ты — ключ.

 

17

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Президент искал в песочном городе Озерника. Озерник был ему нужен для одного мелкого, не особо приятного, но важного дела. Джинн заявил, что у него прорва забот в других точках земной сферы, но Ковалю показалось, что подобное ловкое самоустранение тоже является частью игры. Коварный Хувайлид хотел, чтобы президент сам отыскал сбежавшего колдуна.

Некоторое тревожное чувство подсказывало Ковалю, что ему может совсем не понравиться состояние Прохора. Что с Сыном могли произойти не самые лучшие события в его недолгой, но бурной жизни. Очень может быть, Прохору лучше было бы сгинуть в драке с янычарами…

Город простирался вокруг на миллионы, а может быть миллиарды километров, тенистые арки призывали войти, укрыться от бронзовых сполохов, сотни переулков, изгибаясь, уводили к крохотным площадям со звенящими арыками. Там журчала вода, остроконечные тени домиков подметали выбеленный известняк, пропахший дыней воздух колыхался маревом в сонной тишине. Черные амбразуры окон, прищурясь, глядели в спину. Несколько раз Артур оборачивался, резко, внезапно, пытаясь поймать движение, но скрученный в пространстве лампы городок был пуст. Он видел тысячи пустых хижин, тысячи порталов, когда-то распахнутые, наполненные стрекотом крыльев, мелодиями, смехом встречающих и провожающих. В некоторых из них селились мечты, в некоторых норовили спрятаться от реальности те, кто случайно шагнул в скважину врат, да так и не отважился выйти наружу через тысячи выходов. Несчастные, провалившиеся в лампу, бродили по переулкам, озирались, пока их не настигал великий страх, пока в свернутом мирке не наступала темнота. Тогда обессилевшие создания забирались в первый попавшийся «термитник», и… все. Проваливались обратно, в одну из множества скважин. И не всегда на своей планете.

Коваль нашел молодого Озерника на широкой площади, от которой разбегались пять или шесть улочек. Посреди площади, вместо фонтанчика, находилось возвышение из желтого материала, подозрительно похожего все на тот же проклятый и воспетый поэтами, обожаемый человечеством металл. С колдуном происходило что-то неладное, хотя сам он, похоже, этого не замечал. Сын Прохор сидел на пятках, раскачивался, потерянно водил вокруг себя глазами, делал движения будто собирал рассыпавшуюся крупу. Из разбитого рта текла кровь и слюна, глаза вращались в орбитах, как пластмассовые пуговки в стеклянных глазках куклы-неваляшки…

Вот только сидел он вверх ногами. Точнее — сидел нормально, на пятках, но относительно Артура завис вверх ногами, в немыслимой для земной гравитации проекции, а рядом с колдуном, на тусклом металле, валялся его вещмешок и тоже не собирался падать. Колдун после приземления очутился как будто в иной вселенной, которую можно было наблюдать по недосмотру ответственных лиц.

— Я должен взять у него в мешке?

— Да. Зеркало.

— Зачем мне зеркало? Молчание.

— Ой, извини. Я хотел спросить… Зеркало мне нужно, чтобы держать с тобой связь?

— Нет. Зеркало необходимо для коммуникации с представителями иных языковых групп.

— Ага… так бы сразу и говорил… Последнюю сотню метров, а может и все три сотни, Артур взбирался в гору. Он оглядывался назад, и всякий раз хотелось ухватиться руками хоть за что-нибудь или опуститься на четвереньки и ползти дальше так. Он видел за собой крутой склон, настолько крутой, что непонятно было, как он еще не покатился назад. Склон был усеян дырявыми «бутылочными» домиками, а впереди, задрав голову, можно было различить точно такую же картину. Сколько бы Артур ни продвигался вперед, он постоянно «висел» в одной и той же точке, словно закрепившись на колоссальном волчке пространства Лобачевского, а жутковатое призрачное поселение сжимало его вместе с воздухом, прессовало со всех сторон.

Точно сворачивался трубочкой упавший с дерева лист, и Артур оказался в центре спирали. Глаза видели одно, вестибулярный аппарат ощущал совсем иное. Иногда Артуру казалось, что лучше закрыть глаза и идти, доверившись интуиции, как учили его Хранители, но тогда он мог бы упустить Озерника…

Сын Прохор первым его окликнул.

— А, наконец-то… Ты… дурак… тоже?..

Артур замер, внимательно наблюдая за руками колдуна. От Озерника, если он решил переметнуться, всего можно было ожидать. Страшнее всего — если вывернется. Артур не обманывался, ни малейших шансов в драке с тридцатилетним волкомедведем у него не было. Трудно сказать, как поведет себя при этом невидимый, неосязаемый джинн, вероятно, поможет, но если он чуточку промедлит…

Озерник уже ни на кого не смог бы напасть.

Его ноги по щиколотку и кисти рук оказались погружены в твердое золото. Вокруг застрявших рук на металле запеклась кровь. Очевидно, колдун, угодив в западню, метался неистово, выкручивал суставы и порвал кожу на лоскуты. Артур угадал — Озерник пытался обернуться, но застрял на середине превращения, не в силах дотянуться до заплечного мешка с нужными травами, валяющегося тут же, буквально в шаге…

На Артура глянули запавшие, багровые волчьи глаза без ресниц. Верхняя челюсть Прохора успела отрасти вперед, загибалась над нижней, с желтых клыков текла розовая слюна, короткий сероватый волос покрывал лицо, плечи выгнулись, разорвав кафтан.

Спереди кафтан как-то странно раздулся, точно Озерник держал на животе подушку. Коваль настороженно обошел бывшего соратника по кругу, но пока не смог разглядеть, что у того творится с животом.

— Зачем ты сбежал? — спросил президент. — Ты только навредил своим родичам.

— Что ты можешь знать, насекомое… — лязгнул зубами колдун. — Ты дурак… веришь людишкам… Они тебя первые продадут…

— Вы получили максимум привилегий, — напомнил Артур. — Чего тебе не хватает? Чего ты просил у джинна?

Озерник отвернулся и всхлипнул.

— Убирайся, Демон, — глухо огрызнулся он. — Тебе никогда не проснуться по-настоящему. Ты служишь мерзким насекомым… Деды вначале думали, что ты понимаешь, что ты умный, раз проснулся в хрустальном гробу… — Озерник неудачно пошевелил рукой, из трещин в коже тут же брызнула кровь.

— Чего я не понимаю? Подскажи мне тогда… — Артур краем глаза следил за окошками домов. Его не оставляло ощущение, что в спину постоянно кто-то пялится.

— Не понимаешь, и не поймешь. Ты жил до Большой смерти, а теперь всех заставляешь жить так же.

Твои бывшие дружки Качальщики тебя уже ненавидят, скоро тебя возненавидят ковбои, когда у них перестанет родиться хлеб! Вонючие машины, паровики, снова нефть, снова химия… ты не понимаешь, что будущая жизнь — она в лесу. Будущее за Внуками, которых ты убиваешь. Твои псы растерзали Внуков на Ладоге, они охотятся за нами по всей стране. Дед правду говорит… — Колдун закашлялся, выплюнул розовый сгусток. — Сегодня ты нас обласкал, а завтра твои насекомые нас на вилы поднимут, за то что обращаться умеем, а остальных, кто для леса рожден, — тех сразу на костер…

Артур подошел чуть ближе и тут заметил синие, вспухшие предплечья, седую щетину на вытянутых скулах колдуна, пробивавшуюся сквозь шерсть, и резкий запах испражнений.

Озерник ходил под себя…

У Коваля внезапно словно включилось дополнительное зрение. Он поразился, как это сразу не заметил очевидного — Сына Прохора запаяли в золотую глыбу несколько дней назад, хотя они расстались недавно, наверху…

— Значит, вы продолжаете свои опыты? — устало поинтересовался президент. — Скрещиваете семя людское с семенем козликов и бычков? Что ты здесь-то искал?

Артур предпринял еще одну попытку заглянуть Прохору под нелепо свисающий живот, но черные губы Озерника приподнялись над клыками, вместо связной речи донеслось рычание. Впрочем, колдун быстро взял себя в руки.

— Мальцы… в бутылях… — Прохор скрипуче закашлялся. — Ты дурак… Кого ты слушаешь? Надо забрать мальцов, Дед умеет, Дед знает ворожбу…

— Он говорит об эмбрионах сетевых трансформаторов… — Голос из-за спины заставил Коваля подпрыгнуть. Сердце едва не выскочило между ребрами все-таки нервное напряжение было огромным.

Из сводчатой арки ближайшего «термитника» шагнул румяный старичок с козлиной бородкой, в пестренькой чалме и пестреньком же, долгополом узбекском халате. Тот же тембр голоса, что у «бабочки», только менее раскатисто и напыщенно.

— Ты… ты и есть Ху…

— Хувайлид, — любезно подсказал джинн. Его чалма была закручена совсем не так, как носят мусульмане, и вообще, обликом он скорее напоминал театрального актера, спустившегося с подмостков покурить. Невыразительные блеклые глазки, совершенно незапоминающееся личико, таких старичков до Большой смерти можно было встретить в каждой чайхане Ташкента.

— Если тебе удобнее, я вернусь к образу бабочки, — любезно предложил джинн.

— Э-э-э… нет, не стоит, мне так проще.

— Что тебе проще? — спросил Озерник. Он глядел на Коваля сбоку, до предела вывернув шею, покачиваясь в своей окаменевшей сгорбленной позе, а на джинна будто не обращал внимания.

— Оставайся Хоттабычем, — разрешил Коваль.

— Эй, с кем ты болтаешь?! — сорвался на визг колдун.

— Он что, не видит?

— Он нас не хочет видеть и слышать, — старик в халате встал прямо напротив искривленной морды Озерника. Тот выгибался назад, едва не ломая себе суставы, пытаясь следить за Ковалем. — Когда он устанет бороться со своими желаниями, могут вернуться зрение и слух. Иногда так случается.

— Ты можешь освободить его?

— Нет. Я не держу его в плену. Его мозг был пленен намного раньше. Ты хочешь увидеть?

Кажется, джинн задал вопрос? Коваль не сразу отреагировал, какое-то время бестолково продолжал разглядывать дедушку-одуванчика. Тот безмятежно перебирал четки, покачивал сухонькой головкой.

— Ты… ты говоришь с этим бесом? С духом лампы, да? — задергался Озерник. — Как ты его слышишь? Эй, он не пощадит тебя, так и знай! Он посадит тебя на цепь, он заберет твои кишки!..

Артур сглотнул. Джинн терпеливо ждал, по его блестящему невозмутимому лицу пробегали зеленые сполохи. Чудовищный город-термитник щетинился вокруг тысячами голодных окон.

— Я хочу увидеть, — произнес Артур.

— Да. Смотри.

И выскобленные белые квадратики под ногами начали таять. Артуру непроизвольно захотелось отскочить назад, когда ступни повисли над бездной. Он мысленно сосчитал до десяти, убеждая себя, что бывало гораздо хуже, что главное не приложиться снова башкой, тем же самым разбитым местом, не то сотрясение обеспечено…

Перед ним разворачивались внутренности колоссального цеха. Свернутый листикам глиняный город остался на месте, но приобрел удивительную прозрачность. Президент, прикованный Озерник и их странный спутник оказались на шестиугольном выступе размером с половину волейбольной площадки. На одном из тысяч выступов, геометрически одинаковых, нависших над титаническим колодцем, уходящим в глубину Земли. Стены колодца, диаметром не меньше полукилометра, состояли из переплетения пульсирующих труб, разного цвета и диаметра, а внизу, на необозримой глубине, разливалось слабое зеленоватое свечение. Рокочущий гул долетал из шахты, будто тянули воздух мощные вентиляторы. Запах дыни и цветов не исчез, но ослаб, как и визуальный ряд; теперь сквозь приятные ароматы отчетливо пробивались технические нотки, запах горелого, чего-то кисловатого, похожего на разогретый пластик. Шахта подсвечивалась и сверху рядами плавающих в пустоте звездочек, уж прожекторами их точно назвать язык бы не повернулся. Гирлянды ярко светивших звездочек парили в прозрачных пузырях без всяких видимых веревок. Сквозь мельтешение огней рассмотреть крышку или продолжение трубы Артур не мог, сколько ни старался. Периодически мимо их балкончика вверх и вниз проносились странные конструкции, больше всего напоминавшие растительные формы, а уж никак не детали агрегатов. Словно громадные корни деревьев, или клубки замороженных щупалец, или горсти семян, каждое размером со слона. Причем «корни» чаще плыли вниз, а «семена», подсвеченные вереницей «звездочек», стремительно поднимались из глубины…

Впрочем, Артур тут же себя поправил насчет центра Земли. В здешнем иллюзионе все направления и даже вектор гравитации могли оказаться липовыми. Их шестиугольный балкончик плавно скользил вдоль розовых, зеленых, коричневых труб, в ряду таких же выступов, удивительно напоминавших… Нет, он так и не вспомнил.

В центре каждого балкончика находилось возвышение из желтоватого металла, а может вовсе и не металла, но Озерник завяз в таком сгустке крепко. Балконы двигались по окружности шахты и ниже, и выше, поэтому Коваль получил возможность рассмотреть как следует то, что находилось ниже, у него под ногами. Золотистые выступы по центру шестиугольников являлись ничем иным, как плотно пригнанными крышками. Под ними, в глубину шахты свисали исполинских размеров бутыли, или, точнее сказать, наполовину пустые мешки, убийственно похожие на презервативы, слегка подрагивавшие, неистово горячие. Внутри каждого, в мутной голубоватой субстанции копошилось согнутое в позе эмбриона живое создание, то ли десятиметровый опарыш, то ли личинка исполинской мухи…

Мальцы в бутылях!..

— Никакое техническое приспособление не способно преобразовывать и удерживать энергию с такой эффективностью, как серийные организмы группы «гиф», — деловито пояснил джинн. — Они совмещают обе функции, преобразователя и мобильного накопителя. Серия «гиф» выращивается в гроздях на глубине сорок километров, затем проходит несколько стадий заполнения и поднимается в накопительные колодцы. Жизненный цикл серии «гиф» сбалансирован так, что каждые две секунды по локальному времени в шлейф передачи сбрасывают накопленную энергию четыре организма. Организм, на клапане питания которого мы находимся, будет готов к разряду через семь минут четырнадцать секунд.

До начала периода, который вы называете Большой смертью, некоторые ваши ученые разрабатывали схожие модели, но были осмеяны. Плодородные Отцы учли этот прискорбный факт. К сожалению, на большинстве планет, включенных Летучим народом в энергетическую цепь, научное развитие избирает техногенную модель. Человек, предавший тебя, мечтал получить в пользование хотя бы один системный трансформатор. В начале развития организмы группы «гиф» малы, их теоретически может поднять и унести человек.

— Что случится через семь минут? Озерника убьет током?

— Произойдет стыковка кокона с клапаном шлюза. За несколько миллисекунд шлюз осуществит прием-передачу, и организм будет отправлен обратно, в зону накопителей. Человек не сможет поддерживать жизнеспособность тела при температуре среды двести восемь градусов по Цельсию. Для того чтобы освободиться, твоему бывшему приятелю необходимо пересмотреть идеологическую доктрину. Он религиозен, и даже теперь продолжает молиться. Он не верит в рациональное объяснение событий. Я не могу ему помочь. Человек Прохор получил полный контакт с системным накопителем, его мечта осуществлена вполне.

Коваль сумел рассмотреть то, что он принял за обвисший живот Озерника. Снизу, из многометрового мешка, сквозь золоченую пробку, сквозь торчащие в ней конечности колдуна от личинки протянулись голубые жгутики. Они проросли Озерника насквозь, собрались у него в животе толстым пульсирующим комком, вытесняя прочие органы, расплющивая ребра. Еще немного, и Озернику предстояло умереть от удушья; часть живого трансформатора, поселившаяся в нем, уже сдавила легкие.

— Отпусти его, — снова попросил Артур, чувствуя бесполезность и даже глупость своего заступничества.

— Нет. Да. Этот человек все мечтания сосредоточил на обладании серийным трансформатором. Он его получил, полностью и навсегда.

— Мне кажется, он давно мечтает освободиться…

— Нет. Он освободит тело, когда освободит мозг от преступных устремлений. Это непременно произойдет. Плодородным Отцам уже доложено, что в разумном сообществе на этой планете возникла группа третьего уровня. Эмпатически восприимчивая.

— Как это? — ухватился Артур. — То есть… вы считаете, что Озерники перспективнее нас?

— Да. Но они малочисленны. Вероятность их выживания на планете не более семнадцати процентов.

Коваль ощутил легкий укол стыда.

— Но они синтезируют уродов, нелюдей, понимаешь? Они тащат нас в леса, в пещеры. Ни науки, ни медицины, они тащат нас в звериные норы.

— Да. Хорошо. Один из путей постижения мира. Энергосберегающий, экологический. Разум многогранен, как вселенная.

Коваль чувствовал будто его перевернули вверх ногами и довольно долго трясли.

— Зеркало, — напомнил джинн. — У тебя не очень много времени.

Артур подобрал мешок, высыпал содержимое на горячие известковые плиты. Озерник зашипел, как брошенная на угли гадюка. Зеркало нашлось сразу, поцарапанное, затянутое по краям в потертую свиную кожу, тяжелая ручка в форме двух обнявшихся ящериц. Зеркальная поверхность присутствовала с обеих сторон.

Зеркало как зеркало, старое, обтертое по краям, в царапинах. Артур не представлял, как с его помощью можно наладить культурный обмен с иностранцами. На портативный переводчик оно совсем не походило.

— Ты мерзавец, насекомое, — зарычал Озерник. — рано или поздно Деды найдут меня и расколдуют…

— Ты же можешь его освободить! — напал Артур на хозяина лампы.

— Его никто не мучает, кроме него самого, — невозмутимо ответил Хувайлид. — Этот человек явился через те же врата, что и ты, пятьдесят девять часов шестнадцать минут и три секунды тому назад по локальному времени планеты. Его желания внятны и ограничены, но мозг развит и готов к переходу. Стань возле меня и посмотри в зеркало. Что ты видишь?

Артуру показалось, что он отвлекся на поиск зеркала на две секунды, но когда он поднял взгляд, титаническая подстанция исчезла. Вместе с ней исчез Озерник. Перед президентом снова горбатился жутковатый глиняный город и перекатывал четки скромный дедушка в пестром халате.

— Я вижу себя… — осторожно начал Коваль. — Вижу дурацкие ваши ульи, вижу тебя…

— Теперь переверни зеркало.

— Так и тут зеркало. Вижу то же… Ой! Хувайлид, это ты меня дуришь?

— Нет.

Артур дважды резко переворачивал зеркало. С одной стороны он видел привычную картину — себя, седого, небритого, в грязных морщинах, а позади — перебрасывающего четки, невозмутимого джинна. Интересно, эта программа умеет улыбаться?

Но с тыльной стороны зеркало столь же уверенно демонстрировало кусок «термитника», его собственную, уставшую рожу и… затылок джинна. Со светлой, более четкой стороны искажений не было, а на обратной… Хувайлид отошел еще дальше и теперь стоял вполоборота, заглядывая в оконце ближайшей пирамиды.

— Это не зеркало, — сказало изображение джинна в зеркале, и Коваль чуть не выронил таинственный прибор на твердое покрытие. Настоящий джинн все так же молча наблюдал, а его мелкий двойник в потемневшем стекле собрался без умолку болтать.

— Это не зеркало, — повторил джинн из глубины изображения. — Связь в экстремальной ситуации либо при лингвистических сложностях. Но практически я тебе не смогу помочь. Не смогу, нет. Зеркало сделали люди, такие же, как человек Прохор. Плодородным Отцам доложено, что существа третьего уровня сами освоили организм системы «Эрро»…

— Организм?! Что значит «освоили»? Они его у вас украли?

— Нет. Самостоятельная разработка. Оригинальная конструкция.

— Однако, нестыковочка! — съехидничал Коваль. — Выходит, что Озерники первыми за тысячелетия догадались о том, что вы ядро Земли превратили в электростанцию. Они сами сварганили живое зеркало, и вообще… перспективные. Чего ж ты со мной валандаешься, а Сына загнобил?

— Да. Нет… — Артуру почудилось, что на лице биоробота впервые мелькнуло что-то вроде растерянности. — Парадокс. Ты — ключ согласно критериям Отцов.

— И что же теперь?

— Ты — ключ. Отсутствие ложных мотиваций, соблюден основной критерий.

— Зачем ты мне все рассказываешь? Про энергию, про этих, про организмы?

— Плодородные Отцы разрешили начать эксперимент, он включает свободный доступ к информации. Но никакой практической помощи. Это невозможно.

— И что будет дальше? До какой поры ты мне собрался помогать?

— Эксперимент не ограничен во времени. Плодородные Отцы ожидали двадцать восемь тысяч стандартных планетарных лет. Теперь ты отправишься согласно пожеланию…

— Постой! Но это неправда! Я совсем не такой альтруист, как вы тут решили! Я мелочный и злопамятный. Я дарю жене вещи, отнятые у арестованных. Я посылал людей на верную смерть. Меня ненавидят каторжане! С чего вы взяли, что помогать надо именно мне?

— Да. Нет. Ты не лучший, ты максимально приближен к оптимуму. В моей памяти хранятся данные о личностях, прошедших отбор на других планетах. В двадцати девяти процентах случаев прогноз по проекту «Эго» оправдался.

— Как оправдался? Ваши избранники, вроде меня, установили равенство и братство? Все негодяи разом сами попросились в тюрьмы, а кто не ощущал сил перевоспитаться, те бросились под поезд?

— Нет. Да. Моментальное изменение общественного строя не являлось целью, — казалось, джинна невозможно вывести из себя или хотя бы заставить повысить голос. Искусственный старичок излучал полнейшую безмятежность. — Я тебе говорил о перспективности так называемых Озерников. Ты подчинил себя идее служения, моя задача помочь тебе осознать верный путь. Избежать технического тупика. На восьми планетах эксперимент удачно завершен. Разумные сообщества вырвались из коллапса постоянной военной состязательности.

— Да, это немало… — задумался Коваль. — Если лидеры, которых вы сумели откопать, повернули миры к лучшему… Черт с ним, я готов. Но ты ведь и так знаешь мои планы, они далеки от пацифизма.

Хувайлид моментально превратился в деловитого провожающего.

— Ты выбрал первое действие. Для смещения вектора времени мощность достаточная. Твое возвращение произойдет через ближайший открытый портал. Желаю добра. Найдешь человека Бродягу и отвезешь к эмиру. Но я тебе окажу любезность. Маленькая экскурсионная программа.

— Погоди, я еще не выбрал!

— Нет. Ты выбрал давно.

Площадь вздрогнула, улочки вокруг зашатались вместе с домами, в лампе потемнело. Затем земля ударила в подошвы, барабанные перепонки заныли, глубокие трещины прорезали стены лампы, снаружи хлынул ослепительный свет.

Коваль невольно зажмурился, сглатывая слюну, чтобы выровнять давление на перепонки. Еще до того, как глаза открылись, он уже понял, что джинн выполнил обещание, отправил человека туда, куда тот безумно мечтал попасть.

Его зашвырнуло на Аравийский полуостров.

 

18

ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД

Ослепительное небо.

Прокаленные зноем, истертые миллионами ног каменные плиты, замкнутые в зловещий квадрат двора. За высоченной стеной — следующий дворик, поменьше, тут же подобие зала заседаний, с легкими ажурными перекрытиями потолка, со сводчатыми узкими окошками.

Где-то жарили мясо, не свинину и не говядину, мясо чуть подгорало. Где-то замешивали раствор, используя солому и навоз, где-то курились благовония, отбивая смрад больницы. Дурманящий аромат выпекаемых лепешек смешивался с терпкой вонью верблюжьей шерсти. Гомон голосов на незнакомом языке, тарахтение повозок, резкие выкрики торговцев, тающая печальная мелодия струнного инструмента…

Звуки окружили его, заставили встряхнуться.

Почему-то Артур очутился не на земле, а в узком полутемном переходе, на верхнем торце пятиметровой стены. С обеих сторон располагались могучие стропила, здесь начиналась крыша, здесь было чуточку прохладнее, чем снаружи, здесь можно было смотреть вниз без опасения быть замеченными.

— Ты желал посетить общественное место, господин! — Бархатистый баритон джинна лился ниоткуда. Коваль вдруг осознал значение выражения «словно елеем намазанный». Голос Хувайлида, похоже, целиком состоял из этого самого елея…

— Куда ты меня закинул? — Артур осторожно высунулся из-за мощной двутавровой балки, удерживающей крышу. С одной стороны стены распахнулись шумные улицы города, с другой стороны — царила тишина и строгость. В первом внутреннем дворе прохаживался усатый парень в полувоенном парусиновом костюме, с дубинкой и пистолетом на поясе. Собственно, это был не двор, а скорее, зал заседаний под открытым небом, поскольку крыша едва прикрывала половину двора. Там в несколько рядов выстроились низкие скамейки, их укрывали циновки и подушки. В уголке двора бил фонтанчик и висели рамки с изречениями на арабском языке.

— Тебя всегда увлекало, как вершится правосудие, — отозвался джинн. — Ты волен избрать иное место для раздумий. Здесь, внизу, внутренний двор суда и тюрьма…

— Мы пока останемся здесь… — Коваль во все глаза разглядывал Эр-Рияд.

Впервые за годы, проведенные в «новом» мире, он встретил кусочек былой цивилизации. И сразу же посочувствовал Сергею Дробиченко. Тот так мечтал пожить в городе с унитазами и радио…

Посреди зала, на задрапированном коврами возвышении, восседал сухонький дед в белой чалме и такой же белой одежде. Его жидкая седая бородка едва не стелилась по полу. Коваль невольно улыбнулся — дедушка напоминал старика Хоттабыча из старого советского кино.

Очень скоро выяснилось, что добренького мага седобородый напоминал только внешне. Он каркнул свирепо, полицейские привели и усадили на пол несколько женщин. Затем, через другую дверь, вошли зрители, все — смуглые мужчины, и тоже все в белом. Некоторые крутили меж пальцев четки, некоторые заглядывали в листки. На мягкие подушки так никто и не покусился, сдержанно толпились перед судьей.

Внезапно одна из теток, с растрепанными косами, в рваном балахоне принялась выть, затем вскочила и закричала что-то, жестикулируя свободной рукой. Полицейский с палкой кинулся к ней, в то же время тетке темпераментно ответил один из зрителей.

— Хувайлид, о чем они? — поинтересовался Коваль.

— Хайям обвиняют в том, что она громко смеялась при людях, — с готовностью ответил джинн. — Сейчас она ругается со своим мужем, Абдулькаримом. Это тот человек, с кудрявой бородкой.

Толстой Хайям досталось по спине и сзади по ногам. Она охнула и замолчала, потирая ушибленные места. Женщинам не дали сесть на скамейки с подушками, их отвели в сторону. Вдоль голой кирпичной стены проходила толстая деревянная балка, в которую были ввинчены крюки с короткими кожаными ремнями. Вылез толстомордый усач в форменной парусиновой рубахе с потными подмышками, в таких же парусиновых штанах, обтягивающих необъятный зад, и в тяжелых ботинках. Его погоны и шевроны на воротнике означали, видимо, небольшую, но гнусную властишку. Трое молодых полицейских при появлении начальника вытянулись. Тот дал команду, указав на молодую женщину в испачканной одежде. Ее подхватили под руки и поволокли к седобородому судье, а остальных приковали к балке за левые руки кожаными браслетами.

Толстая Хайям попыталась вскочить, начала что-то возмущенно доказывать полицейскому. Он сбил ее с ног, подскочили еще трое его товарищей, замелькали бамбуковые палки. Женщина рыдала, однако у Коваля возникло впечатление, что для нее это скорее балаган, нежели преамбула к наказанию. Хайям еще разок рыпнулась, плюнула в служителя закона. Толстомордый вскипел, огрел ее со всей силы, придавил ее лицо ботинком к полу, несколько раз проехался по заднице палкой.

— Вот суки, — выдохнул президент. — Наши крестьяне своих баб так не лупцуют, а он чужую жену… Гля, муж ее стоит, как телок, не рыпнется! Да я б ему за свою кишки вырвал!..

— Муж не станет вмешиваться, — пояснил джинн. — Этот, с черной бородой, он судья. Никто не смеет возражать судье.

— Почему же? Судья человек, и может допустить ошибку. Должно существовать право на обращение в высшую инстанцию. У них есть Большой круг?

Привязанные женщины тихонько стенали, то ли раскаивались, то ли тут было так положено. Только у троих лица покрывала чадра, пожилые обходились платками. Трое мужчин с палками прохаживались между скамейками, уделяя внимание особо буйным. У Коваля начало от жары ломить виски. Он вскользь подумал, что подступает старость, раз перепад климата оказал такое влияние.

— Здесь бесполезно жаловаться. Нельзя найти другой суд, потому что судят согласно шариату. Нельзя обращаться к власти и жаловаться на суд. Получится, что жалуешься на шариат. А шариат — это сам Коран… Так понятно?

— Куда понятнее… Ничего не меняется. Слушай, Хувайлид, если вы порицаете подобные порядки, какого черта не вмешаетесь?

— Да. Если господин позволит пошутить, я бы заметил, что порядки, установленные им, в его стране, достойны большего порицания.

Пока Артур размышлял, как бы достойно ответить, судья подобрал бумаги, принялся читать, долго и выразительно. Обвиняемые и зрители почтительно затихли, из-за раскаленной стены зала долетал далекий шум базара: выкрики торговцев, вопли ишаков и верблюдов, высокие, лопающиеся звуки, словно задевали струны металлической арфы. Солнце, казалось, спускалось все ниже, чтобы расплавить людям мозги. Тонкая кольчуга Артура, надетая под кожаную куртку, обжигала кожу.

— Хувайлид, что говорит судья?

— Эта молодая Джанан — воровка. Так говорит судья. Соседи торговца видели, как она взяла фрукты с его прилавка и не положила обратно…

Боковые двери распахнулись, ввели еще двух женщин. Их не стали привязывать, а поставили сбоку от судьи. Старичок в чалме нацелил на них остренький палец.

— Вызвали свидетельниц, — продолжал джинн. — Судья недоволен, потому что одна из свидетельниц ничего не может рассказать…

— На хрена такой, свидетель, который молчит как рыба?

— Коран предписывает иметь двух женщин свидетелями. Это то же самое, что свидетельство одного мужчины…

Воровка заплакала, свернувшись в калачик. На ней позвякивали монеты, длинные серьги, браслеты перекатывались на руках. Артур подумал, что у богатой девицы явно не все дома, раз с такими цацками тырит на базаре персики.

— Хувайлид, продолжай. Что он говорит?

— Судья говорит, что закон требует отрубания руки, но женщину Джанан поймали впервые. Судья говорит, что Аллах милосерден, и мы тоже должны проявлять милосердие к тем, кто оступился, но готов исправиться. Женщине Джанан назначено наказание, сорок палок по ступням, пятьдесят плетей по ягодицам и денежный штраф в пользу пострадавшего…

— Это кто же пострадавший? — изумился Коваль. — Это вон тот жирняк обвисший?

Сбоку от свидетельниц, соблюдая дистанцию, поглаживал живот обворованный купчина. Коваль слушал вполуха. Он наблюдал, как отвязывают от бревна «преступниц», одну за другой подводят к судье, подгоняют при этом палками, несомненно, оставляя на теле синяки; как судья в считанные секунды принимает решения; как троим определили по нескольку лет тюрьмы и тут же туда увели, минуя предварительные этапы и прочую бюрократию.

— Хувайлид, у меня подозрение, что тетки просто оговорили девушку. Я имею в виду ту, первую, что украла персики… Скажи, эта Джанан — она действительно стащила фрукты?

— Господин опять желает заглянуть за внешнюю суть вещей и событий? — зарокотал джинн. — Разве господин опять желает выйти из реки времени?

— Нет, только не это, — спохватился Коваль. — Ну, видишь ли… Я думал, что ты и так знаешь… э-э-э… без погружения.

— Разве моей матери вдули при зачатии божественный дух? — почти грустно спросил джинн. — Никому из нас не позволено заглянуть в мысли Всевышнего, никому из нас не позволено при взгляде на человека угадать, виновен он или нет. Если господин желает проникнуть…

— Нет! — рявкнул Артур. — Перестань паясничать, ради всего святого! Ты всего лишь кусок машины и не притворяйся оракулом. Дали тебе команду искать старательных дурачков, вроде меня? Лучше бы электростанцию построили… Скажи, их сейчас будут бить плетью?

— Да.

— Э-э… Ты можешь каким-то образом выяснить, снижается ли в Эр-Рияде от этого преступность? Хувайлид, ты слышал вопрос?

— Слышал, господин. Мой господин желает знать, насколько помогали исправлению преступников телесные наказания во времена моей молодости?

— Нет, господин говорит о сегодняшнем… А-а-а черт! — Артур начал понимать. — Я не соображу, какое же преступление в смехе…

— Карима купалась вечером, сняла обувь и слишком высоко задрала гандуру. А потом размотала шаль, сняла гишуа и омывала лицо водой. Ее волосы видели мужчины в чайной. Карима тоже видела мужчин, но сделала вид, что не замечает. За безнравственное поведение она получит двадцать пять ударов по пяткам и десять плетей…

Сальва оскорбила мужа. Муж ее грубый человек, это всем известно, его тоже будут судить за побои, нанесенные второй жене. Сальва говорит, что хотела лишь защитить вторую жену от побоев, ведь той всего четырнадцать лет. Однако Сальва трижды поцарапала мужу лицо, это слышали и видели соседи…

— Довольно, — прервал Артур. — Мне уже ясно, что здесь собрали цвет преступного мира. Неужели их будут лупить при всех? Я не хотел бы смотреть…

— Господин желает покинуть город?

— Нет, нет, я передумал…

Половина двора со стены не просматривалась, президенту пришлось переместиться вдоль стропил, рискуя привлечь внимание стражи. Но пока он пробирался, помещение суда опустело. Многочисленная толпа зрителей-мужчин расходилась, благодушно посмеиваясь, как ни в чем не бывало, обсуждая торговые операции.

Во внутреннем дворике солнечные лучи падали отвесно, раскаляя камни до состояния жаровни. Широкий тряпичный козырек на столбах создавал ненадежную защиту; под тентом расставили несколько низких кресел. Туда переместился судья, жирный полицейский начальник и еще кто-то важный, в белой дишдаше с нагрудными карманами.

Женщин снова привязали к бревну. Помимо бревна, во дворе имелась вкопанная жесткая конструкция из толстых брусьев, напоминающая наклонную лестницу. Из темного провала возник человек в черном бурнусе, удлиненном кафтане, подпоясанном пестрым поясом, с какими-то приспособлениями в руках.

Палач, догадался Артур.

Стражи порядка подхватили первую из осужденных, заломили ей руки и, невзирая на отчаянные мольбы, поволокли к дыбе. Палач разложил на лавке плетки, палки из бамбука. Женщину перевернули буквально вверх ногами, оплели лодыжки веревками, затем палач проделал быстрые манипуляции с дыбой, голые пятки оказались вздернуты и разведены в разные стороны. Чтобы жертва не могла отбиваться, ей стянули руки, и затем ее довольно бережно опустили на спину, на подложенную циновку. Женщина корчилась на спине и блеяла, как предназначенная в жертву овечка. Тощий судья мирно беседовал с усатым толстяком. Ожидающие своей очереди дамы тоскливо хныкали. Чахлые деревца и минареты колыхались в расплавленном воздухе.

— Еще немного… — Артуру уже не хотелось сбежать, напротив, хотелось досмотреть представление до конца. Садистских наклонностей он за собой наблюдал, тут играло роль нечто иное; президент жадно впитывал чуждую психологию, чуждые общественные основы. Эти люди, собравшиеся во внутреннем дворе тюрьмы, не искали новизны в мире, не искали свежих впечатлений, и уж тем более, не рассуждали о кризисе цивилизации, о роли личности в процессе, и о прогрессе вообще. Они не нуждались в прогрессе.

Вероятно, они нуждались в неких универсальных стимулах для существования — в радости деторождения, в дружбе, в любви, наконец. А теперь он, русский, заявился в этот оазис первозданного равновесия, да еще с самоварами своих брутальных идей, и будет тут копошиться, всем мешать и всех смущать… Женщина завизжала, как поросенок под ножом. Она извивалась, пытаясь уберечь ступни, но палач обладал завидной меткостью. Черная палка опускалась с сухим, вибрирующим звуком. На пятнадцатом ударе голые ступни превратились в синяки, поверх общего лилового фона вздувались буграми более свежие гематомы. Воровка верещала и металась между брусьями, изрядно отбив себе бока.

Когда ее отвязали и поставили на ноги, женщина не смогла самостоятельно идти. Она сделала шаг, взвыла и повалилась в горячую пыль. Полицейские в белых гетрах подскочили к ней с двух сторон, но больше не били, оттащили несчастную в тень. Старый судья поднялся, грозя пальцем остальным, сжавшимся, забитым…

Следующей настала очередь молодой воровки Джанан. Женщину бесцеремонно протащили по пыльным камням; несколько раз она ухитрялась уцепиться за одежды подруг по несчастью, но полицейский, шедший сзади, бил ее по рукам.

Ее привязали к дыбе, но несколько иначе. Поставили на ноги, руки растянули вверх и в стороны. Затем вокруг женщины сгрудились трое. Коваль тянул шею, но из своего укрытия никак не мог рассмотреть происходящее. Над двориком тюрьмы повисло тягостное молчание, нарушаемое лишь прерывистым дыханием стражей порядка и сдавленными всхлипами наказуемой. Судья поудобнее устроился на подушке, мальчик подлил ему холодного чая в пиалу. Толстомясый полицейский что-то говорил ему в ухо, оскалясь. Прикованные к бревну женщины, похоже, впали в транс. Понурившись, глядели в землю. Рядом с Артуром, из скрытого в щелях балки гнезда, выпорхнула маленькая пестрая птичка и упорхнула по своим делам. Президент сжимал в руке зеркало, оттуда, из размазанной глубины, выглядывало отрешенное личико Хувайлида.

Артуру вдруг почудилось, что достаточно ущипнуть себя, вскрикнуть, дернуть за волосы — и все пройдет. Исчезнет мир расплавленных камней и бессмысленной жестокости, исчезнут Хранители, Озерники и джинны, исчезнут лысые псы, летуны и черные жеребцы. Вероятно, исчезнет Надя Ван Дейк и дети, ведь она тоже окажется частью сновидения. Он потянется, улыбнется и проснется в капсуле глубокого анабиоза, в родном 2006-м году, во время первых испытаний. Над ним склонятся встревоженные друзья — Мирзоян, Денисов, прибежит профессор Телешов, будут спрашивать, почему он такой странный, как себя чувствует и чему улыбается.

А он будет улыбаться, не в силах прекратить. Просто оттого, что от Толика знакомо пахнет сигаретами и одеколоном, оттого, что за пультом колдует и улыбается ему симпатичная лаборантка, что за стенами института ревет машинами вонючая Петроградская сторона, по помойке во дворе корпуса лазают самые обычные кошки и собаки, и никто не слышал слова «Большая Смерть»…

— Господин не может сделать выбор? — Язвительный голосок джинна с размаху вернул Коваля обратно, в Азию. — Ты хотел повидать эмира Сайда, и в то же время ты хотел найти, безусловно, надежное средство для войны с Халифатом. Ты должен выбрать!

Ничего не закончилось. Ничего не приснилось. Рыдающую Джанан, наконец, привязали. На ней как-то хитро задрали платье, а вокруг тела обернули нечто вроде широкого войлока. Позади в войлоке оказалось специально вырезанное отверстие, оставляющее голыми белые ягодицы.

Палач взвесил на ладони плетку, примерился и нанес пробный удар. Женщина завизжала на такой высокой ноте, что Артур невольно поднял глаза, отыскивая вокруг насекомое или невозможный в этом мире самолет. Палач бил с оттяжкой, постепенно наращивая амплитуду ударов. При каждом его ударе преступница замолкала, набирая в грудь воздуха для следующей порции крика. Она повисала на привязанных руках, затем выгибалась дугой с такой силой, что вздрагивала тяжелая дыба. Ее белые ягодицы уже давно не были белыми и нисколько не походили на усладу мужских взоров. Кровь текла у нее по ногам, брызги разлетались при каждом движении, заливая помост, впитываясь в песок. Видимо, от боли воровка обмочилась, под ее пятками, на камнях, появилось темное влажное пятно. В какой-то момент она поперхнулась собственной слюной, ее начало рвать. Экзекуцию остановили, облили Джанан водой, и судья кивнул, что можно продолжать.

Прочие преступницы прекратили шуметь, они следили за полетами плети, как заколдованные, не в силах шевельнуться. Мужчин охрана оттеснила от места казни ранее, они спокойно болтали, даже негромко посмеивались за стеной. Никто не расходился — скорее всего, ожидали разрешения судьи. Старикан не спускал глаз с казни, коротко кивал подобострастному шепоту толстого офицера.

Последним доводом в пользу дальнейшей войны для Артура послужило именно поведение зрителей в соседнем дворике. До этого, приобретя в союзники компьютер Летучего народа, он склонялся к мысли немедленно навестить эмира, запугать его или, наоборот, умаслить, и уговорить, чтобы Халифат не поддерживал Карамаза. Но, слушая, как поет плеть, как воют осмелившиеся засмеяться или обнажить макушку тетки, президент России передумал.

— Джинн, так что я там мечтал насчет оружия? — спросил он у зеркала. — Что ты предлагаешь? Прикатить сюда бомбу?

— Я предлагаю человека, — торжественно заявил джинн. — Твое оружие зовут Бродяга. Только я не могу гарантировать точность при высадке, над Сибирью сейчас искажения. Нужный нам человек живет где-то в лесу.

Коваль открыл рот, чтобы выразить решительный протест, но его уже швырнуло ногами вперед в темноту.

 

19

ЛЮДИ ГРЯЗИ

Левая нога совсем замерзла. Мбуба подвинулся и уперся головой в мягкое и теплое. Мягкое шевелилось. Мбуба стал думать, что там такое, за головой. Пока он думал, стало щекотно на животе, замерзла уже правая нога. Но спать все равно хотелось сильнее, Мбуба опять подвинулся. Пришлось сильно упереться головой в большое и мягкое. После этого что-то тяжелое и холодное два раза ударило по затылку.

Чутье охотника подсказало — сейчас ударят еще раз, и еще. Так и случилось. Мбуба заорал и проснулся.

Головой он упирался в живот Злого Мбаты. Мбата тоже проснулся, несколько раньше, и теперь бил Мбубу по макушке обглоданной берцовой костью Мохнатого. Мбата вообще был молчалив, слов знал мало, но умел объяснить доходчиво и кратко. Мбуба не стал драться, а пополз в сторону, волоча за собой свою замерзшую ногу.

Вокруг все просыпались, дрожа от холода. Мбуба оторвал большой кусок хвоща и удивился, какой невкусной и твердой стала еда. Спать с каждой ночью становилось все холоднее, четыре небесных огня назад не проснулись утром двое маленьких. Глупые женщины начали кричать, но Умный Моба сказал — их позвала Большая Крыса. Большая Крыса плачет под водой, потому что мы съели всех ее детей, теперь нужно отдать ей своих. Не все поняли Умного Моба, но Мбуба понял, он знает много слов. Он стал думать, и думал весь день, даже не пошел собирать грибы. А когда стало темно, он пришел к Моба и сказал:

— Мы съели всех крыс.

— Съели, — подтвердил Умный.

— Два небесных огня назад мы съели все вкусное над водой.

— Съели, — подумав, согласился Умный.

— Когда было тепло ночью, как днем, мы съели все грибы на кочках.

Умный кивнул. Он устал следить за мыслью.

— Одну жизнь жабы назад мы начали сильно хотеть кушать…

Моба пукнул под водой и посмотрел на маленького Мбубу ласково:

— Ты маленький, я — большой. Ты знаешь больше слов. Это хорошо. Утром пойдешь собирать пиявок. Теперь буду спать. Уходи.

Мбуба ушел, вспоминая что-то умное, чего не успел сказать вождю. А потом встретил в темноте сестер и пошел с ними петь песню. Они пели песню, обнявшись, и было тепло, и жевали кору Веселого дерева. К утру Мбуба совсем забыл, что хотел сказать Умному.

Весь день они втроем собирали пиявок в Холодной Яме и относили старой Мембе. Никто не помнил старую Мембе молодой; говорили, что она родилась не в Теплой воде, а где-то далеко и прожила уже больше тридцати зим, больше, чем пальцев на руках и ногах. Умный Моба имел на этот счет иное мнение, он колотил всех, кто считал, что можно жить вдали от Матери-Крысы. И уж тем более, никто не может прожить больше двадцати семи зим. Потому что вытекают глаза, и кожа больше не держит кровь…

Когда ноги совсем заледенели, Мбуба вспомнил, что хотел сказать Умному, но второй раз решил не идти. Чутье охотника подсказало: не хочешь всю жизнь собирать пиявок — не ходи.

Теперь Мбуба сидел, прижавшись спиной к спине брата, и грыз невкусный хвощ. Все, кто мог ходить, пошли за Умным Моба.

— Куда все идут? — спросил брат, засовывая в рот Дохлую лягушку.

— Искать крыс.

— Крыс? Мы же поймали всех крыс…

— Хочешь пойти собирать пиявок?

— Нет.

— Тогда иди искать крысу.

— Крысы нету. И грибов нету. И лягушек.

— Тогда сиди тихо!

— Надо всем сказать, что крысы нету!

Мбуба выплюнул непрожеванные горькие волокна и поглядел на младшего брата. С голодухи быстрее меня соображать стал, сын паука, подумал он с нежностью. Чем меньше жрет, тем башка лучше работает. Был бы у нас алфавит, записал бы эту мысль…

А вслух ответил:

— Одноногий Мебебе много спрашивал. Ты видишь его?

— Нет.

— Был Большой Момо, были две женщины у Момо. Много спрашивали. Ты видишь Момо?

Брат повертел головой.

— Хо! — Мбуба срыгнул и почесал бороду. — Тут теплая вода. Тут живет Мать-Крыса. Старые жили, где Мать-Крыса. Мы живем. Маленькие будут жить, где Мать-Крыса. Мать не любит, кто много спрашивает. Хочешь много говорить — уходи от теплой Матери.

Мбуба сам удивился умности своих слов и надолго затих, глядя на черную поверхность болота. Молчал и младший. В животах у обоих урчало…

Огогоки пришли утром. Сначала все услышали стук. Умный послал Злого Мбата и еще троих, у кого имелись большие кости, посмотреть. Огогоков было много. Они ломали кусты, кидали их с кочки на кочку, и по кустам вели своих маленьких и женщин. Когда Злой рассказал, никто не поверил. Все перестали собирать хвощи и кору и пошли тоже смотреть. Смотрели долго, пока огонь на небе не прошел половину тропы.

Тогда старая Мембе сказала, что Огогоки идут отнять собранные грибы и сушеных пиявок. Глупый Младший брат испугался и заплакал, а Мембе сказала, что так уже было, и Старые бросали всю еду в Холодную яму, чтобы не досталась Огогокам.

— У нас тогда ведь тоже не будет еды? — спросил глупый Младший.

— Хо! — засмеялась Мембе, и Умный, и другие старые. — Только сын паука может отдать еду плохим. Лучше все скинуть в яму, и всем уйти к Матери-Крысе, чем отдать что-то плохим!

И все закричали, что лучше уйдут к Матери, и Умный прослезился от гордости за свой народ. Тут Мбуба заметил такое, что про пиявок забыли. Огогоки несли с собой плетеные корзины с живыми крысами внутри. В других корзинах они тащили толстых птиц Фа с маленькими и на ходу кормили их червями. Увидав такое дело, Моба позвал старых в самое теплое место, туда, где Мать дышит через воду, и они стали говорить. Остальные слушали, сидя вокруг, а Огогоки стучали все ближе.

Наконец, Умный встал и сказал плохое:

— Огогоки идут отнять у нас Мать, наше Теплое место. Мы будем драться, а кто не будет — тот сын паука и не любит Мать.

Тут все стали кричать одновременно, а Одноглазый Мбико придумал нарвать поганок. Чтоб веселее было драться. И все побежали рвать поганки. Мбуба тоже съел три или четыре штуки, хотя знал, что кушать их никак нельзя; зато ему быстро стало весело, и он побежал за всеми убивать глупых Огогоков.

Он бежал рядом с обоими Младшими и смеялся над бестолковыми Огогоками. Кость Мохнатого несли по очереди. Внезапно оказалось, что больших костей на всех только четыре штуки, остальные куда-то потерялись или сломались. Мбуба немного удивился, поскольку еще утром Умный кричал, что костей у них больше, чем у всех людей Леса, вместе взятых. Умный часто повторял, что у них больше всех костей. Костями было удобно драться, но их нельзя скушать, поэтому обилие оружия никого особо не радовало. Еще Умный не забывал напоминать, что у них больше всего сушеных пиявок и больше всех осоки. От сушеных пиявок резало в животе, а осока вообще ни на что не годилась… Зато их было так много, что другие могли лопнуть от зависти.

Теперь Умный Моба сам слегка обалдел, оценив остатки вооружения, но отступать было поздно.

Добежали толпой до самой Черной трясины, и тут выяснилось, что Огогоки проходят мимо. Они по-прежнему валили кусты, тащили свои корзины, их растянувшийся народ уходил в туман, изгибаясь, как водяная змея. Умный Моба выплюнул недоеденную шляпку мухомора, остановился.

Из колонны врагов кто-то радостно помахал. Потом еще кто-то, Далеко, не видно. Женщина. Младший брат стал смеяться и махать в ответ. Видно, не ту поганку съел. Злой Мбата подошел и стукнул глупого костью по голове. Потом пошел стукать и других, поскольку многие начали махать и смеяться…

Огогоки остановились ночевать у края Высокой травы. Вечером от них пришла женщина и сказала, что она — дочь Большого Момо, которого выгнали давно за лишние вопросы, и в целом они устроились неплохо, только теперь отца зовут Огомома, а ее — Огомка.

— Так не бывает, — заявил Одноглазый. — Никто не знает своего отца.

— Я знаю. У нас все знают, — удивилась Огомка.

— Зачем знать? — сердито спросил Мбико. Девчонка растерялась:

— Ну… чтобы… чтобы любить…

— Мы любим Мать. Зачем нам знать отца? — Одноглазый победоносно высунул бороду из тины и оглядел остальных.

Все засмеялись. Мбуба смотрел на дочь Большого, вытаращив глаза. Он никогда не видел, чтобы люди прятали ноги в вывернутую крысиную шкуру. И голову тоже.

— Зачем тебе на голове?

— Вода сверху падает — а голова сухая.

— Зачем на ногах шкура?

— Ноги сухие. А зачем вы сидите в болоте?

Все поглядели друг на друга, удивляясь такой глупости.

— Мы здесь живем, тут наша Мать, — вежливо ответил Мбуба.

— Но вы сидите в грязи. Плохо, нельзя! — не унималась Огомка.

— Что такое «грязь»? — спросила Старая. Мбуба тоже не понял слово.

— Ну… Грязь — плохо. Все плохо. Воду пить нельзя. Толстые Фа не живут, крысы не живут. Грязь.

Все опять засмеялись, кроме Злого Мбата. Чувствовалось, ему очень хотелось садануть этой чистюле костью между глаз.

— Отец говорил — иди к моим людям. Скажи моим людям — идите вместе с нами!

— Куда идти? — внезапно проснулся вождь.

— С нами. Мы делаем тропу. В сухое место.

— У вас плохая тропа. Мы не пойдем.

— Почему плохая? — обиделась девчонка. — Все люди прошли.

— Очень глупо делаете, — терпеливо объяснил Моба. — Очень медленно.

— Если не ломать, не делать тропу — никогда не пройти!

— Хо! У нас своя тропа! Не надо рубить, ломать, сушить. Очень просто. Захотим идти — идем через Черную трясину.

— Но там не пройти. Очень плохая вода, маленькие будут тонуть. Пиявки плохие. Зачем идти плохо, если можно хорошо?

— Хо! Если захотим — пойдем там, через трясину, — Умный оглядел торчащие из болота лохматые головы. Все согласно забулькали. — Иди теперь. Скажи своим — у нас всегда будет своя тропа. А захотим — останемся тут!

Огомка закусила губу и поднялась. Мбуба следил, как она уходит, прыгая с кочки на кочку, хотел крикнуть ей вслед что-нибудь хорошее, но ничего не придумалось. Проглоченные с утра поганки туманили голову…

Утром пришел вождь огогоков — Сильный Ога. С ним — еще двое, и опять та же девчонка. Ога принес трех жирных крыс и трех птиц фа. Съели быстро. Умный показал себя великим вождем. Старая Мембе даже заплакала, когда он приказал принести в ответный подарок всех засушенных пиявок, а женщин отправил на Рыжие кочки за поганками. Мбубе показалось, что гости не очень обрадовались пиявкам. Грибы тоже есть не стали, сложили в корзину. Потом Огуга, женщина Сильного, говорила, как они ищут червей и кормят птиц Фа. А птицы Фа не летают, а живут в корзинах и дают маленьких птиц.

На это все долго смеялись, потому что и глупому понятно — червяков только цапли ищут. Зачем плести корзины и искать червей, если можно просто поймать толстых Фа? Зачем кормить маленьких птиц, если гораздо вкуснее просто съесть яйца? Так сказал Одноглазый, а Мбуба ничего не сказал, но подумал, что давно не встречал в округе ни одной дикой Фа. Огогоки тоже смеялись, все были добрые, потому что сытые.

— Зовите всех своих! — совсем подобрел Мобо. — Будем вместе смеяться.

— Нельзя! — ответили Ога и женщины. — Люди должны кормить крыс и рубить дорогу!

— Дорога — не Мохнатый, в лес не убежит! — подумав, сказал Мбата.

И все согласились. Вождю так понравились эти слова, что он приказал Мбубе их запомнить и впредь говорить каждому при удобном случае.

После Умный сказал позвать ловкого Мбиту, и Мбита показал чужим свои фигурки из красной земли. Чужие очень удивлялись и качали головами. Они не умели делать так.

Тогда Умный сказал женщинам петь, и сестры Мбубы стали петь, и пели долго, у Мбубы даже защипало в глазах от гордости. Чужие толком петь также не умели. Девчонка попыталась рассказать, как они разводят крыс, но ее никто не слушал.

Одноглазый сказал:

— Кушать все умеют, это неинтересно. А кто из вас умеет показать цаплю, или водяную змею, или паука-трупоеда?

Огогоки были сражены. Мбуба обсасывал птичью лапку и радостными, сытыми глазами смотрел на своих соплеменников. Младший брат с другими маленькими смешно показывали, как ходят цапля и паук, вождь огогоков прямо катался по траве от радости.

— Это тебе не лес валить, — говорили ему. — Это тебе не курей разводить!

Всем, кстати, понравилось слово «грязь», и решили впредь называть себя «люди Грязи». Было в этом слово что-то слезливое, что-то гордое и загадочное. Больше хороших слов Огогоки, правда, не принесли. Оказалось, что люди Грязи вообще знают слов гораздо больше. Впрочем, и раньше было понятно, что люди Грязи умнее прочих; ведь ни у кого больше не было такого огромного болота.

Когда все пожевали коры Веселого Дерева, Мбуба сел в обнимку с Огогоками, и полночи учил их правильно говорить «отрыжка дохлой жабы» и «задница потного бобра». Чужие путали все слова, и было очень смешно.

Под утро Умный Мобо до того подобрел, что подарил Огогокам оставшиеся кости Мохнатого, и дубину из дерева, и весь запас шкурок. Тогда Ога, в ответ, велел принести еще мяса. Получилось очень кстати, потому что, пока веселились, еще двое маленьких от голода ушли к Матери-Крысе. Уже два дня никто не собирал даже хвощ и пиявок. Мбуба никогда так не веселился.

Когда огонь на небе в третий раз пошел по тропе, Сильный Ога встал и долго говорил. Он сказал, что никто в его племени не умеет так грустно и долго петь, и показывать змею не умеет. Никто не может делать птиц из красной земли и так красиво говорить о Грязи и о Матери. Тут Сильный Ога заплакал, а женщины тоже начали плакать.

Потом вождь взял себя в руки, высморкался в бороду и позвал всех за Огогоками на Сухую землю. Он сказал, что мяса хватит всем, и шкур на ноги и на голову. Только надо вместе работать. Последнее слово всем как-то сразу не понравилось, многие даже спрятались под воду. Когда Сильный объяснил, что это такое, стало вовсе неинтересно и скучно. Зато проснулся Злой Мбата, переевший Веселой коры. Все стали ждать, что он скажет умного.

— Всех пиявок не соберешь! — сказал Мбата и снова заснул. А Умный приказал Мбубе обязательно запомнить и эту мысль.

— У вас очень красивые женщины! — сказал на прощание вождь чужих. — Мои мужчины хотят позвать их к себе!

При этих словах сестры Мбубы застеснялись и поглубже зарылись в грязь. Вождь опять заплакал, то ли от избытка чувств, то ли коры за три дня переел, затем махнул рукой и увел своих людей.

Мбуба, наконец, смог спокойно заснуть. Во сне он пел, прыгал на четвереньках, подражал голосам птиц. Потом левая нога замерзла. Просыпаться не хотелось, Мбуба подвинулся, где теплее. Стала замерзать правая нога. Мбуба снова подвинулся, не открывая глаз, уперся головой в мягкое и теплое. Чутье охотника подсказало — сейчас стукнут, и не раз. Так и случилось.

Получив по башке дубиной, Мбуба окончательно проснулся и стал смотреть по сторонам. В голове вертелась умная мысль, но никак не хотела приходить на язык. Мбуба знал, что мысль гораздо легче понимается, если ее удается несколько раз повторить. Наконец, мысль поймалась, и Мбуба немножко напугался. Потому что оказалось, что он думал о том, как бы уйти вместе с Огогоками.

У них не было Теплой Матери, они хуже пели и медленно думали, зато у них в корзинах сидели жирные птицы.

Вдруг что-то затрещало в осоке. Мбуба напугал до того, что забыл про холод. Он выбрался на кочку, набил за щеку хвоща и стал смотреть в сторону, куда ушли Огогоки. Но вместо Огогоков он сразу увидел такое, отчего хвощ застрял в горле и полез назад.

 

20

ВРИО ГУБЕРНАТОРА

На полузатопленной тропе, по которой вчера ушли враги, лежал окровавленный мужик. Чужой, не из Огогоков, не из Красноглазых, не из Толстых, и уж точно не из людей Грязи. У мужика были длинные седые волосы, заплетенные в косички, как делают маленькие девочки Красноглазых, зато почти совсем не было бороды. А еще он был одет, целиком одет в вывернутую шкуру Мохнатого. А может быть, совсем и не Мохнатого. Шкура на нем блестела, была разорвана во многих местах и странно, пугающе пахла. Пахла так, как не пахнет ничего в болоте. Еще на одежде спереди и с боков торчали блестящие штуковины, как потом выяснилось, очень твердые и колючие. Мбуба сразу порезался, едва дотронулся. Из мужика текла кровь.

Человек был жив. Непонятно, откуда он пришел и чего хотел. Мбуба побежал будить остальных.

Подобрались близко. Самым смелым оказался Одноглазый Мбико, он издалека ткнул мужика в бок тонким прутиком. Тот замычал, подергал рукой, но не поднялся. Старая Мембе указала, откуда он пришел. Посреди Высокой травы остался проход, какой бывает после семьи Клыкастых. Все очень удивились, потому что с той стороны Высокой травы плохая трясина, но человек не утонул. Затем охотникам мужика удалось перевернуть. Его лицо было почти черное, по нему ползали муравьи, но Старая сказала, что надо полить водой — и будет хорошо.

Полили водой, мужик чуть не захлебнулся. Однако Старая оказалась права, потому что стало гораздо лучше, чем прежде. Кожа у человека оказалась светлая, но темнее, чем у людей Грязи. Еще он был выше и шире даже самых высоких и сильных мужчин народа Грязи.

Умный Мобо вынул из бороды лягушку и сказал, что кожаного человека надо убить. Все тут же согласились со словами вождя. Убить — это просто и понятно. Злой Мбата оживился, приволок свою кость и собрался уже стукнуть волосатого мужика по башке, но тут Мбуба, неожиданно для себя, заступил Мбате дорогу.

Все удивились, а вождь Умный Мобо чуть не захлебнулся от удивления. Чужого следовало убить, пока он не убил кого-нибудь сам. Такое уже было, раза два, но помнили только Старые. Давно проходили мимо мужчина и женщина, заблудились, говорили на похожем языке. Тогдашний Умный спросил их, зачем пришли.

— Хотите отнять у нас Теплое место? — проницательно спросил Умный.

Мужчина и женщина оглядели чавкающее болото с жадностью, но снова притворились, что сбились с пути. Они сказали, что шли вдоль железной дороги, а потом свернули на дорогу земляную, потому что почуяли тепло.

— Вокруг вас на три дня мертвый лес, — сказал чужой мужик. — Мертвый и холодный, только рыжие кочки. А здесь тепло, здесь жарко, мы удивились и свернули. Как нам теперь выйти к железной дороге? Охотники переглянулись и перемигнулись. Умный приказал окружить чужаков. Теперь все встало на свои места. Ясное дело, подлые враги задумали убить народ Матери-Крысы и забрать Теплое место…

А чужаки говорили смешное и страшное, будто бы человек живет семьдесят семь зим, а не двадцать семь. Будто бы нельзя жить в Теплом месте, потому что Мать-Крыса убивает своих детей, отнимает волосы, кожу и глаза. Будто бы за топью, за Рыжими кочками, есть длинная гора, на которой поют черные железные палки. Мужчина пытался объяснить, что такое «железный», но так и не сумел. Все над ним смеялись; сразу видно, что глупый человек. Мужик сказал: гора такая длинная, что не показать руками, и железные палки длинные, без конца. Если приложить к черной толстой палке ухо, она поет. Женщина сказала, что если идти по горе, между бесконечных железных палок долго, очень долго, вослед за небесным огнем, то можно прийти к другим людям.

Вождем тогда был другой Умный, не Мобо. Он сказал чужим людям, что они бестолковые обманщики. Всем известно, что на горе жить нельзя. На каменной горе нет Веселых деревьев, от которых хорошо, нет пиявок, которые лечат народ от всех болезней, нет даже крыс.

Чужакам не поверили, смеялись, хотели забрать у женщины еду. Мужчина убил четверых и выбил глаз Одноглазому Мбико. Потом обоих чужаков все-таки убили, и песню об этом славном подвиге до сих пор поют маленьким.

Теперь снова пришел чужой. Точнее, приполз с холода.

— Не надо убивать чужого, — сказал Мбуба. — Чужой пришел оттуда, где сухо.

Злой Мбата заворчал и поднял кость. С другой стороны надвигался Мобо с охотниками.

— Дурак! — сказал Мобо. — Зачем нам знать, где сухо, если у нас есть теплая Мать-Крыса? Нам надо забрать шкуры чужака, забрать те блестящие штуки, ими будет удобно ковырять червей на кочках.

Чужой мужик пошевелился и застонал, выплюнул немного воды. Оказалось, что у него есть с собой большой мешок, который вначале не приметили.

Мбуба сказал — нет, не надо убивать.

Мбуба после ночных переживаний все никак не мог прийти в себя. Ему то и дело мерещилось, будто он гуляет вдоль Высокой травы, и ноги сухие, и на сухих ногах — вывернутые крысиные шкурки. А вместе с Мбубой гуляет сухая Огомка и кормит его жирными птицами Фа. А потом они, все так же вместе, ломают палки, кидают листья и делают дальше сухую тропу. Палок и листьев очень много, может быть, придется ломать ветки не одну жизнь жабы, но где-то там, впереди, За Черной трясиной их ждет сухое место, сухое и… страшно выговорить, теплое.

Но ведь Теплое место может быть только одно — там, где дышит Мать! Так Мбуба привык думать с детства, а детство прошло не очень давно.

Мбубе было очень страшно, потому что мысль заявилась одновременно в голову и на язык. Если бы такая мысль заявилась к нему вчера, Мбуба бы нарвал поганок, прожевал хорошенько, и хворь бы отступила. Потому что старики всегда так учат: пришла лишняя мысль — скорее проглоти поганку!

— Хочешь, дам по башке? — спросил отступника Злой Мбата.

— Иди, собирай пиявок, не то утоплю, — по-доброму посоветовал Одноглазый.

— Не хорошо убивать чужого, чужого надо лечить, — набычился Мбуба.

Впервые он выступил один против охотников, против самого Моба, и от осознания этого факта Мбубе стало совсем нехорошо. Словно что-то хрястнуло внутри, крякнуло, чмокнуло и порвалось.

Охотники вылезали на кочки, обступали с трех сторон. Мбуба споткнулся, вплотную отступил к раненому. Тот пыхтел, плевался с закрытыми глазами и шевелил рукой. Вот он залез рукой внутрь своей шкуры, вытащил белое, звонко раздавил в пальцах и высыпал похожее на пыльцу себе прямо в рану.

Раны у него были страшные, мясо висело наружу, вокруг мяса кружилось облако гнуса. Мбуба уже понял, что раны нанес не Клыкастый, не Пятнистый, а скорее Ворчун, которого еще называют Хозяином Рыб. Он живет далеко, возле реки, к Теплому месту не подходит. Но Мбуба видел, что происходит с теми, кого Ворчун бьет лапой. Зверь встает на задние лапы, задирает пасть и орет. Лапой из человека можно вырвать кусок вместе с ребрами…

Мбуба загляделся на раненого и чуть не схлопотал по голове. Отскочил, но дальше бежать стало некуда. Охотники окружили, они втягивали ноздрями запах вкусного. У чужого с собой на животе был мешочек, там вкусное. Злой Мбата поднял свое острое орудие. Мбуба зажмурился, прикрывая голову руками, приготовился уйти к Большой Крысе.

Он не боялся. Жрать все равно было нечего. И тут кто-то позади него сказал:

— Ни хрена себе, вышел в тамбур покурить…

Мбуба подпрыгнул, и охотники тоже подпрыгнули. А Умный Моба, который, как и положено вождю, руководил облавой из воды, провалился с головой в цветущую жижу.

Мужик в вывернутой коже уже не лежал, а сидел. Левой рукой он зажимал рану, а в правой держал несколько блестящих острых палочек. Мужик сплевывал воду и очень внимательно глядел на вооруженных Мбику, Мбато и других.

— Елки-палки! — поморщился раненый, отряхивая воду с седой головы. — И как вы в такой вонище купаетесь? Здесь что, грязелечебница, блин?

Мбуба обрадовался, что мужик говорит на языке людей Грязи, хотя слова не все понятные. Но тут, одно за другим, произошло три значительных события.

Охотники закричали, как делали всегда, загоняя Мохнатого, и разом бросились на чужого.

Чужой неуловимо быстро переместил в пальцах блестящие палочки, небесный огонь отразился в них, а секунду спустя испуганный Мбуба остался на тропе один. Охотники упали и дергали ногами. Мбата лежал навзничь с палочкой в глазу. Умный Моба плавал ничком, и красное разливалось лужей вокруг него. Одноглазый держался за шею, блестящая палочка пробила его шею насквозь, он упал на колени, говорил что-то, но неслышно. Потом упал в воду. Четверо удирали, булькая и загребая в тине.

— Ну что, заступился за своего президента? — спросил белоголовый мужик. — Молодец, зачтется.

Он встал на одно колено, больно оперся Мбубе на плечо, затем поднялся во весь рост.

— Я не хочу жить в Грязи, — зачем-то сказал Мбуба, потирая занывшее плечо. — Я хочу, где тепло и сухо.

— Правильно, старина, — кивнул чужой. — И я хочу, где тепло и сухо. Может, вместе поищем? Вот только клинки мои соберем…

— Я не старина, — обиделся Мбуба. — Старая только Мембе, еще был старый Момо, но он ушел.

— Не старина? — Чужак покачнулся и снова, громадным своим весом, обрушился на Мбубу. — Сколько же тебе… пацан?

— Восемнадцать зим, — гордо сказал Мбуба.

— Ты за кого меня держишь? — покрутил головой человек с тяжелым именем «президент». — Ладно, давай ныряй за ножами. Смотри, не порежься…

Мбуба послушался. Он и сам не понимал, почему слушается этого страшного, избитого зверями великана. Чужой угнездился на кочке, вылил воду из кожи, надетой на ногах, распихал клинки по кармашкам. Затем стянул кожаную рубаху и остался в странной блестящей шкуре, тоже порванной, но несильно. Позже Мбуба вызубрил, шкура называлась «кольчуга». Рваную кожу он забрал себе.

Мбуба порезался только два раза, пока вынимал клинок из горла Мбики. Затем чужой мужик потянул с шеи веревку с мешочком. Из мешочка снова посыпал рану, часть порошка проглотил. Мбуба почуял резкие запахи трав.

— Жарко тут у вас… — устало выговорил президент. — Потому и дохнете за пару лет — зараза… Ничего, пацан, это вы еще Желтых болот не видали…

Потом они долго молчали. Мбуба не мешал чужаку дремать. Люди Грязи попрятались. Никто больше не выбегал с дубинами и с глупыми идеями. Иногда булькали пузыри, вздыхала далеко Мать-Крыса, ее дети шуршали в колючей траве. Иногда было слышно, как роют землю Клыкастые и пищат их маленькие. Над логовом Матери-Крысы воздух плясал, тянулись вверх серые струйки. Когда небесный огонь почти спрятался за Рыжими кочками, Мбуба подумал, что скоро дни совсем уступят темноте, а болото покроется льдом. Останется только Теплое место, где под водой дышит Мать.

— Ладно, загостился я у вас… — Чужой хлопнул себя по колену и, кряхтя, засобирался в путь. — Эй, приятель, тут долго сидеть нельзя, отрава. Понимаешь, что тебе говорят? Кстати, тебя друганы не прихлопнут вечером? Может, со мной, за компанию, а?

Мбуба вспомнил вдруг сестер и пожалел, что не родился женщиной. Он бы тогда смог уйти с мужчинами Огогоков в теплые и сухие края. Правда, пришлось бы делать что-то неприятное. Мбуба никак не мог вспомнить колючее слово, которое всем так не понравилось…

— Я не могу, где холодно, — сказал он. — Где холодно — все умирают.

— Умирают такие, как вы! Ленивые уроды, которым нравится сидеть в грязи, — рассердился седой мужик. Он выжал свои волосы, замотал их в грубую косичку и укрепил на голове. — Вы скоро все тут подохнете, потому что работать не любите…

Мбуба обрадовался. Мужик произнес именно то слово, пугающее и колючее, которое говорили Ога и Огомка.

Работать.

Слово было колючее, но Мбуба обрадовался.

— Пошли, пошли, а то одному мне тяжко, — президент тяжело разогнулся, закашлялся, держась за грудь. Пальцы и кольчуга стали красные. Чужак поманил Мбубу, знаками показывая, что надо помочь. — Нам бы к железке выйти, знаешь, где железная дорога?

Мбуба подумал. Слова складывались знакомо, что-то он слышал…

— Какой тут город близко? — продолжал допрашивать президент. — Понимаешь? Город? Дома, машины, церкви… Иркутск? Улан-Удэ слышал? Чита?..

Мбубу точно подкинуло.

— Чи-та, — повторил он. — Чи-та, Чи-та.

— Ага, что-то искрануло?

— Далеко, плохо, холодно, — Мбуба неожиданно для себя разговорился. — Далеко после Высокой травы. Звери страшные. Люди злые. Больно кидают огнем, не любят Мать-Крысу. Там ловили моего брата, как птицу Фа… — Он показал, как ловили, большой сетью. Слов для дальнейшего рассказа не хватило. Мбуба так разволновался, вспомнив вдруг старшего брата, что слезы навернулись.

— Это нам знакомо, — кивнул президент. — Выходит, они там, в Чите, на вас, как на рябчиков, охотятся? Ничего удивительного, позиционируете себя как… Впрочем, не бери в голову. Пацан ты крепкий, сообразительный, власть законную уважаешь. Слушай, может, тебя губернатором Байкала назначить? Сразу должность не обещаю, ВРИО пока побудешь. Насчет жалованья, думаю, договоримся… Ты как, хочешь быть губернатором?

— Хочу, — сказал Мбуба. И подставил плечо.