Твердислав — мутант. Таких в клане Факела называют «твердыми», потому что их кожу не пробить даже арбалетной стрелой. Большинство из них эта мутация убивает. Те, кому удается выжить, становятся Патрульными или Охотниками клана. Или дорогими наемниками. Быстрые, почти неуязвимые и обладающие нечеловеческой силой «твердые» — отличные бойцы, способные на равных противостоять даже кио. Но Твердислав — не совсем обычный «твердый». Он — мечтатель. Его мечта — добраться до Кремля. И ради этой мечты он сам, его друг Голова и шам-отшельник Чич готовы на многое. Даже на прорыв через туннели метро.

 

Глава 1

Лужи

Когда стреляют в рожу, всегда больно.

Первая стрела ткнулась мне в плечо и повисла. Вторая шмякнула в щеку. Крепко шмякнула, из арбалета били, меня аж набок повело. Значит, ублюдки из своры Шепелявого, только у них самострелы ладные.

— Щиты поднять! Коней укрыть, сомкнуть строй! — рыкнул я. — Бурый, за спину!

Бурый зарычал не хуже меня, но послушался. Когда вонючки нападают издалека, псов надо беречь, нехай пока в строю потопчутся. Мужики с лязгом подняли щиты. Кудря свистом приманил своего пса. Фенакодусы затопали, засопели, чуя близкую кровь.

— Бык, видишь их? — Я вырвал стрелу из щеки, быстро глянул. С наконечника капало черное, пахучее. Опять та гадость, надоенная с жаб. Снова придется на морду примочку ставить. Ну, суки, вечно в рожу целят!

— За трубами ползут. Чую, ща кинутся, — Бык сидел на телеге, на самом верху, смотрел в половинку бинокля.

Двойной трубопровод тянулся справа вдоль дороги. Бетонка здесь рассыпалась, колеса телег прыгали, всюду лезла трава. Мы в этом месте завсегда пехом идем, на телеге хрен усидишь. Вот нас и подловили.

— Бык, ну-ка живо, ляж там! Кудря, готовь огонь!

Кудря выплюнул жевачную смолу, дернул вентиль огнемета.

— Твердислав, отошел бы ты взад, не дразни гадов!

Прилетели еще две стрелы. Одну, что навесом летела, я мечом сшиб. Другая стукнула Степану в щит.

— Славка, будешь с ими лялякать или сразу порубаем?

Степан в моей десятке — самый старый. Весь в шрамах, из дубленой кожи рукокрыла даже во сне не вылазит. Он-то знает, что десятнику прятаться не годится. Вонючки — они тупые, на открытого человека прут и прут. Побегешь — так, может, и не догонят, это хорошо. Но нам-то куда бежать? Нам заказ Химиков исполнять надо.

— Вперед, строй не ломать! — скомандовал я. — Не здесь, пусть окружат сперва!

Место для драки неудобное, узкое. Хотя где оно удобное?

Я своих верно вел — вдоль рельсов, по недельным меткам. Миновали место, где в старом гнойнике застрял кусок ржавого био. Железяка заморская в гнойник провалилась, когда меня еще не родили. Левую обочину вплотную подпирали горелые склады, крыши там обвалились, стены заросли травой. Наши цеховики с них кирпич ковыряют, вона сколько дыр наделали. А справа от бетонки, за двойным трубопроводом, за горами щебня, блестели Лужи. Стая ворон кого-то догрызала, каркали, дрались. До Гаражей оставалось — всего ничего, меньше километра.

— Славка, ты глянь, Шепелявый стрелы центровать навострился!

Это Голова, мой лучший друг, хоть он не с Факела, а с Автобазы. Поэтому в моей десятке он не подчинен. Был бы мой боец, я бы живо ему нос в морду забил. Нашел время стрелы изучать!

Шли быстро, шаг в шаг, вон уже развилка улиц, кости черные видать да противогазные морды в песке. Там на мине давно вояки подорвались, настоящие вояки, незнамо чьи.

— Эй, Шепелявый! — заорал я. — Кончай дурить, мы тебе порося принесли! Слышь, вонючка? Пропусти по-хорошему. Песка за гаражами возьмем и уйдем. А тебе порося жирного дадим!

Вообще-то ублюдков с Луж у нас зовут мутами. Это маркитанты их какими-то «вормами» кличут. Но на вонючек эти твари лучше откликаются. Сатанеют прямо. А что, вонючки и есть, Бурый вон их за сто метров чует, аж слюной заходится!

Прошли еще десять шагов. Бетон под ногами горбатился. Справа на отвалах скрипел щебень. Вонючки ползли.

В шлем Голове попала еще одна стрела. Не проткнула, застряла. Голова заржал не хуже жеребенка. Иногда, когда он тупо ржет, хочу ему не нос, а всю башку в плечи вбить. А ржет часто, ежели придумка новая у него сработает. Нынешняя его придумка — двойной шлем внутри с резиной.

— Твердислав, чо зазря глотку рвешь? — раздумчиво так укорил Степан. — Или хотишь у Шепелявого девку сочную сторговать?

Тут у мужиков разом улыбки до ушей. Припомнили мне, как баба из вонючего племени меня чуть не угрохала. Но я не обиделся, знал, что старый охотник прав. Муты толком не говорят, хотя порой с ними можно столковаться. Если у них совсем со жратвой туго.

Бурый вскинулся и дико залаял, за ним — другие псы. Когда они хором орут, аж в ушах звенит. Крысиная порода потому что. Батя говорит — из обычных крысособак их вывели. Уже который помет суки приносят, умные стали, к человеку ласковые, но крысиную хватку так легко не изведешь. С лая на визг срываются, и хвосты лысые, как у диких, и грызут что-то день-деньской, зубы точат. Да вот только дикие их сородичи за своих не принимают. Вмиг порвут, если ночью домашнего пса на пустоши оставить. Такие вот родичи, ага…

— Ну, с нами Бог! Самопалы — к бою! Ванька, Бык, — огонь по обочинам, меня не задень! — приказал я и рванул бегом. К перекрестку.

Вонючки посыпались отовсюду, как градины.

Бык встал на телеге, на дуле огнемета уже плясало пламя. Гавря снарядил пищаль, упер приклад в плечо. Пищаль у нас на десятку одна, и стрелять из нее можно, только когда телега на месте стоит. Или вообще ее надо с телеги снимать, упор в землю втыкать и тогда уж палить. Неудобная вещь для охотника, тяжеленная, хотя лупит здорово. Те пищали, что у нас на стенах да на башнях, их по двое обслуживают. Один порох готовит, пули, другой дуло чистит. Раз пальнули — минуту заряжай. Зато если попали — троих насквозь пробьет. Да еще и по кускам раскидает!

Ванька полоснул факелом по левой обочине, по краю кирпичной стены. Эх, жарко полыхнуло, трава и кусты разом пыхнули! Там на стене заорали, покатились вниз, роняя ножи и самострелы. Крыш-трава густо сквозь кирпич проросла, рассыпаться стене не давала, зато теперь пятки мутам жгла, вот потеха!

Наши псы взвились, кинулись в драку.

— Гавря, слева трое!

Ух, жахнула пищаль! В кого-то точно попали, визг поднялся! Я от своих в три прыжка оторвался, выскочил на перекресток. Мне самострельщиков изловить надо, уж больно хорошо устроились! Следом громыхала наша пустая телега, Бык еле удерживал фенакодусов. С горы лежалого щебня ко мне летели трое вонючек, еще четверо шустро пылили сбоку, по дороге, то на ногах, а то, как псы, припадая на передние лапы.

Ближних двух уродов я отмахнул щитом. Щит у меня тяжеловат, полпуда будет, зато верхнюю кромку Голова ай как ладно заточил! Первый гад вскочил с колен, то ли руки у него, то ли лапы, рыло вытянутое, все в волдырях… Вот поперек рыла я ему заточенным щитом и съездил. Он так и отлетел, кусок черепа мне оставил. А второму уже следом досталось, нечего под ногами болтаться. Пока он облезлой башкой тряс, я ему щитом шейку тощую рубанул. Пусть без головы побегает!

— Сзади, мужики! Берегись!

Грохнул самопал Головы, за ним — другой. Я рыжего самопалы по звуку узнаю, шесть раз должно громыхнуть. Те, что прыгнули со щебня, завертелись, схватившись за глаза. У одного с морды сорвало кожу, другой потерял глаз и нижнюю челюсть, но упрямо махал топором. Антересный такой, как моя сестренка говорит. Любаха вообще много слов знает, даром что к детям учить приставлена. Антересный такой, с топором. Вроде как в клеенку обернут, или она вместо кожи у него, навсегда прилипла. Клеенка с цветочками, гнилая вся, но красивая, ага.

Третьим выстрелом Голова сделал в клеенке много-много дырок. В левой руке у него тлела длинная спичка, а правой он тянул из петли очередной самопал.

— Бык, коней береги, отводи назад! — крикнул я, сам с мечом крутанулся. Еще одного достал, тот с зазубренной саблей лез. А коней сберечь — дело первейшее, без них мы хрен чего довезем. Они, конечно, сами кого хошь затопчут, но не для того мы их так дорого покупаем.

— Понял, увожу! — Бык в последний раз стеганул огнем по трубопроводу, его баллон опустел. Пара гадов, что прятались за трубой, заметались с воплями. Хорошо горели, ярко. Бык — молодец, лихо развернул коняшек и погнал назад. Железным колесом аккурат проехало по мелкому горбатому муту. Шипами тварь зацепило и поволокло, только ошметки полетели. Мне не понравилось, что Гаври на телеге не видать. Он уже должен был второй раз пальнуть, но грохота так и не было.

— Мужики, держи круг!

Мог и не приказывать. Мои встали плечом к плечу. Степан поднял на меч коричневого гада, распорол снизу доверху. Тот орал на мече, зубами за сталь хватался. Кудря отступал к развилке, коротко поливая огнем. За ним на дороге горели и корчились трое. Еще трое скалились издалека, подобраться не решались.

Я рванул навстречу тем уродам, что по-собачьи бежали. Щит одному кинул, пока он ловил — мечом с оттягом полоснул. Гад завыл истошно, покатился по земле, весь в грязи и кровище. Тоже антиресный, ребра не внутри, а наружи. Голова таких любит ножичком расковыривать.

Зря я обернулся. Нельзя в бою отвлекаться. Гавря лежал поперек дороги, держался за дырку в животе. То есть уже не держался, помер. Вот гады, второй боец с моей десятки здесь гибнет! И всего за месяц!

Иван, прижавшись спиной к Кудре, целил из самопала. Одного хрена он уже свалил, да только башка у того крепкая оказалась, или мозгов под костью не было. Упал, дырявой башкой помотал и — снова в драку. Тут его Кудря поджарил, славно так. Гад долго еще факелом бегал и орал. У Кудри смесь в баллоне вышла. Запасные — на телеге, за собой же две штуки не утащишь!

Но громче всех орала наша связанная порося на телеге. Хотя Бык угнал коней далеко взад и там ждал.

— Прикрой меня!

— Эй, Голова, есть еще баллон?!

— Вон они, сверху пристрелялись!

В меня стукнули несколько стрел. Пробили штанину, кровь потекла. Я столкнулся на перекрестке еще с одним уродом. Этот серый попался, весь в каких-то веревках, точно на части рассыпался. Но с ножом длинным кинулся, прямо на меч. Меч у меня добрый, гнутый маленько, из рессоры потому что, сам отец мне правил, а потом еще в Поле Смерти закалял. На такой меч не стоит с ножиком соваться. Но этот серый сунулся, ага, без лапок теперь скачет.

Добивать его не стал, побежал дальше, за развилку, к кустам. Надо ж было срочно выкурить ихних стрелков, не то они всех моих издалека перебьют!

— Бурый, ко мне! Ищи!

Бурому только того и надо. Осьминогами его не корми, дай паршивой вонючке в горло вцепиться! А чо, зубы у него славные, руку перекусывает. Хороший пес, ласковый. Мы с ним в кусты вломились, под трубу поднырнули и полезли вверх по щебеночной горе. Бурый, конечно, впереди. Пригнулся, хвост дугой и — прыжками в гору! На вершине я оглянулся — парни отстреляли все пули, взялись за мечи и аркебузы. Раскачивались все, как положено, кроме Головы. От пули пляска такая, конечно, не шибко спасет, но от стрелы увернуться можно.

Голова под обломком трубы менял баллон в огнемете. У него вечно есть про запас! Голову прикрывал Леха, с двумя аркебузами кружился, самый молодой в моей десятке. Вроде пока парень ничего, держится, хотя на штанах кровь и рожа расцарапана. Вокруг них три трупа догорали. Голова двоих еще из самопала грохнул, мне бы так стрелять!

— Степа, вон он, гнида, по трубе ползет!

— Десятник, Гаврю убили!

— Она кусается, сволочь! Ванька, я ей башку срубил, все равно кусается!

Едва я перевалил вершину, с двух сторон накинулись. Один ткнул штыком граненым, в коленку угодил. Больно, но терпимо. Пока он удивлялся, чего ж я не падаю, Бурый ему в морду вцепился. Упали и покатились вместе. Здоровый, черт, оказался! Три раза Бурого штыком бил, пока не сдох. Не туда бил, дурак, брюхо-то у пса доспехом закрыто!

Второй, горбатый, сам от меня побег. Быстро так побег, может, вспомнил что важное. Я — за ним, в пылище да в колючках, вниз да вниз. Так на жопах вместе с горы и скатились, я чуть штаны не порвал. И сразу на другом отвале арбалетчиков увидал, и самого Шепелявого. Арбалетчиков двое было и с ними заряжающий, двое винты крутили, торопились, третий лежал, по дороге целил. Укрылись хитро, кустиков в камень навтыкали. Если б я не успел, точно положили бы кого из мужиков!

Шепелявый у своих арбалет отобрал, к пузу прижал, в меня выстрелил.

— Твердислав, ты где? У меня заряды целы! — Это Бык где-то там, на телеге, прыгает, в бой рвется. Нет уж, пока обойдемся.

Я качнулся, как отец с детства учил. И — к вонючкам, в горку, клинок сзади, на отлете держу. Еще один болт заточенный мимо свистнул.

— На тебе, сука, на! — Это Кудря, его голос. И меч его, сладко так свистит.

Позади зашипело, черный дым поднялся. И сразу — дикий вой. Ага, Голова второй баллон успел прикрутить, нашим дорогу чистит! Вонючки по земле катаются, да только этот огонь землей не собьешь. Пока с жиром да с кожей вместе не выгорит, не уймется!

Шепелявый понял, что второй болт выпустить в меня не успеет, бросил арбалет — и деру! Я б на его месте все же попытался. Ежели в упор, да эдакой точеной железкой…

— Бей его, Степа! Бей!

— Леха, где огнемет? Вон они, сзади лезут!

Шепелявому кто-то зубы выбил, он с тех пор шипит да плюется. Я с этой гнидой дважды сталкивался, все никак не прищучить. Сам жилистый, точно кот голодный, хитрее всех своих дружков. Харя пластырем залеплена, один глаз маленько криво висит, руки волочатся, пальцы слиплись, чисто рачьи клешни, а на башке кастрюля. Еще мой отец с ним по молодости махался. Живучий, гад, чуть чо — сразу в нору. Он и теперь успел в люк провалиться. Знает, что один я за ним не полезу.

Того, что лежал с арбалетом враскоряку, я пополам разрубил. Встать ему не дал. Возле уха вдруг свистнуло, я отпрянул кое-как.

Видать, он прятался. Страшный такой, лысый, кожа на всей башке пульсирует, кость не затянулась. Он крутил в руке проволоку с шипастыми гирьками. Поганая штука, хрен увернешься. Теперь я знал, кто убил Макара из патрульной роты. Меч поднимать было некогда, сдернул я с пояса нож, рванул вплотную к лысому гаду.

И тут мне — справа, точно оглоблей, по виску врезали. Показалось, день погас, так в глазах потемнело. Кажись, я на коленки упал. Ножом вокруг себя машу, сам не вижу, кого отгоняю. Слышу только — свистит.

Лысый, который с черепом без костей, гирьки раскрутил. Мне тогда показалось, вроде как медленно летят. А позади сопят, и несет гнилью, и тот, кто меня дубиной огрел, он уже снова замахнулся…

Бурый меня спас, и Голова подоспел. Я не видел, но слышал хорошо. Дубина рядом упала, прямо мне на ногу, я потом хромал три дня. Ох и здоров же был тот кабан! Я его дубину поднять-то смог, но биться ею — да легче рельсой махать! Бурый на этого гада налетел, клешню ему прокусил, ага.

— Славка, держись! На, зараза, получай!

Вжикнуло коротко, дважды. Голова, подумал я. Дык, конечно, Голова, у кого еще аркебуз спаренный? Сразу два шарика метает, один за другим. Сложная маленько штука, но занятная. На то Голова и умник, такие вот смертельные штуки изобретать! Аркебузы, ешкин медь, они вообще надежнее бьют, почти как пулями.

В кого-то Голова точно попал. Захрипел кто-то, с откоса покатился.

А я успел под гирьки летящие поднырнуть. И ножом лысому снизу брюхо вскрыл.

— Вот те, — говорю, — ешкин медь, за Макара!

Кишки его склизские на меня высыпались. Уж не знаю, чем муты с утра завтракали, но явно не малиной. У меня от вони аж зрение вернулось, но свой завтрак, каюсь, я там и оставил.

— Это ничего, — рассудил где-то рядом Голова. — А здорово я придумал, шлемы двойные, с подкладкой паять?

— Да, это ты здорово придумал, — только и сказал я. И меня снова вывернуло. Но уже не от вони. В башке мозги сотряслись. Кое-как от гадости оттерся, огляделся. Шлем с меня сорвало, по шву треснул, сплющился, на голову точно не налезет. И нога болит сильно.

Вспомнил, что я командир, надо дело делать. Лысый гад ногами сучит, но уже не боец. Бурый мой визжит, ухо лижет. А рядом — ничком лежит и дергается туша кило под сто, среди братков Шепелявого такие часто попадаются. Это он мне дубиной приложил. В обмотках, кожа струпьями лезет, а позади…

Я сперва не понял, пока Голова мечом не поддел. Третья нога у него возле жопы висела, ага, тощая такая, почти как хвост.

Тут и наши подоспели, доспехами бренчат, пыхтят.

— Гаврю проткнули, мы его на телегу, завернули пока. Сразу помер, не мучился.

— Эх, мамка его завоет…

— Слава, они Кудрю ранили!

— Ничо, дойду, царапина!

— Ты как, десятник, цел? Ой, мамочки, ну и страхолюдина!

— Твердислав, давай-ка на телегу!

— Нет, — я оперся Степану о плечо, встал, покрутил шеей. — Чо разорались? Быстро оружие заряжать! Степан, Голова, — в очередь караулить! Леха, ешкин медь, перевяжи Кудрю! Иван — баллоны с телеги возьми, огнеметы снаряди!

— Есть снарядить! Есть караулить!

Всё, разбежались по местам, делом занялись, остыли маленько. Самопалы да огнеметы зарядить — первейшая задача. Без того дальше не пойдем.

Один боец погиб. Это плохо. Дорого сера нам нынче далась. Но иначе — никак. Иначе… разве что эту самую серу изнутри с баков нефтяных соскребать. Такую хитрость механики давно предлагали. Да только ничего не вышло. Грязная там сера, мокрая, сплошной асфальт. Пороха из такой не сделаешь…

Смердело паленым мясом, хоть нос зажимай. Прикатил Бык, коняшки от вредной мертвечины морды воротят. Помолчали мы над Гаврей, пожелали ему скорее встать под стяг Спасителя. Я взял у Быка бинокль, поглядел по сторонам. Насчитал двенадцать мертвяков, что ли. Еще, кажись, в кустах валялись. Двое живых удирали, но далеко. Оружия у них путного не нашлось. Да и трогать не хотелось. Две сабли гнутые подобрали, клинки у них старые, с заморскими письменами. Кудриного пса такой саблей подранили, вместе с хозяином. Пес Степана погиб. Мертвой хваткой на муте поганом повис, так и не смогли оторвать.

Лужи начали слегка парить, светляки там запрыгали, это плохо, дело к вечеру. Я Лужи особо тщательно оглядел, оттуда всякое может приползти. Но вроде бы туманилось, как обычно, и шагай-деревья вдоль воды ковыляли себе на юг. Они мразь всякую тоже чуют, зря не пойдут. На развалины кирпичных складов, распугав ворон, начали слетаться падальщики. Скоро выползут крысы и земляные черви, а к ночи и рукокрылы прилетят. Ага, хорошо, в темноте сожрут трупы, вылижут вчистую.

— Кудря, ты как, а ну покажись! Если слаб — взад пойдем!

Кудря уперся, хотя бок вспороли глубоко. С его слов, вонючка бился по науке, а потом подло снизу саблей зацепил. Леха Кудрю туго перевязал, примостили на телегу. Потом Степан занялся самим Лехой. Оказалось, что у нас двое раненых. Только молодой бодрился, стыдно ему было, что порвали внизу спины. По спине в штаны текло, аж пятки кровью намокли, а он, дурилка, молчит!

— С комаров яду надоили, скоты, потому и не больно! — оценил Степан, задрав Лехе на спине кожаную рубаху. — Вишь, вроде царапина, а текет и текет! Ща глинкой залеплю, а дома уж сразу — к берегиням, в лазарет.

Кое-как построились, влезли на телегу. Дальше можно ехать, бетонка снова ровная.

— Слушай меня! Не галдеть! Осмотреть товарища! Проверить ремни, подсумки, оружие! Щиты — за плечо!

Трещит у командира башка или нет — никого это не касается. Десятник свою лямку тянет, за ним остальные тянутся. Я сам проверил Голову, все ли в порядке с амуницией, он — Степана, и так далее. Как говорит мой батя, уставы Факельщиков кровью писаны. Кто про то забыл — червей кормит.

— Ничо, мужики, — сказал я. — До ночи обернемся, под факелом родным помолимся. Смотреть в оба, не галдеть!

Коняки зашагали бодро. Вдоль отстойников дыры в бетоне пошли, только колеса постукивали. Раненый Леха сменил у вожжей Быка.

— До ночи, говоришь? — тихо спросил меня Степан. — Только назад этой дорогой уже не пойдем или как?

Старый охотник снова был прав. По трупам взад не ходят. Значит, придется обходить по чужим кварталам, а это худо. Я поглядел на запад.

Солнце садилось слишком быстро.

ЧУЖАК

Солнце еще не село, когда на гребне полуразрушенной стены показался человек. Он выбрался на стену так ловко и бесшумно, что даже птицы заметили его не сразу. Когда заметили — взлетели, подняли гвалт, но человек уже не прятался. Он уже увидел сверху, что хотел. Цепким взглядом охватил недавнее поле боя, заметил, куда бежали уцелевшие мутанты, куда уехали телеги Факела. Некоторое время человек без движения лежал на гребне стены, наблюдая, почти не дыша. Затем одним ловким текучим движением спустился вниз. Глядя издалека, никто бы не ответил точно, мужчина это или женщина, настолько гибкими и мягкими были движения чужака. Он двигался плавно и экономно, похожий на охотящуюся кошку. Но ни за кем не охотился. Щуплый, невысокий, покрытый плотной короткой шерстью, он совсем не походил на мутантов-нео. От обычных хомо из промзоны он тоже сильно отличался. Плоский нос, узкие щелочки глаз, чуткие уши. По меркам Капотни, у мужчины даже не было приличного оружия и хорошей одежды. Его бедра облегала полоска грубой ткани, на спине крепился полупустой мешок, грудь крест-накрест пересекали ремни.

Чужак.

Очутившись внизу, на дороге, мужчина сделал все, чтобы не оставлять следов. Он ступал, как настоящий разведчик, тщательно выбирая сухие камни. Ставил ногу лишь там, где не было грязи, луж и крови. Хотя кровь и привлекла внимание незнакомца. Он опустился на корточки возле недавно убитых мутантов, собрал их кровь в пузырьки, плотно запечатал крышки, засунул пузырьки в заплечный мешок. Много внимания гость уделил мертвой собаке. Разжал ей челюсти, зачем-то пересчитал зубы, затем обмерил ее тело веревкой с узелками…

Внезапно незнакомец замер, готовясь в любой миг сбежать. Его круглая голова, покрытая короткой гладкой шерстью, быстро поворачивалась из стороны в сторону. Его ладони легли на разбитый бетон, мышцы напружинились. Чужак ощутил, как ползут под землей черви к свежим мертвецам. Он слышал ладонями стук копыт, слышал, как топчется далеко на востоке громадный стальной биоробот. Какой-то звук или дрожание почвы показался чужаку опасным.

Миг — и его не стало. Даже кусты не шелохнулись. Не прошло и минуты, как со стены спикировали самые голодные падальщики.

Пир начался.

 

Глава 2

Гаражи

— Здеся, — кивнул Голова. — Точно этот вагончик, крестиком меченный. Вона там, у лесочка, мы в прошлом году с Рябым болотника порубали. Сосал себе деревяшку мирно и вдруг на нас полез.

Место тут было чудное, меня от него слегка мороз пробирал. Не то, чтоб страшно, в Пепле вон намного страшнее. Но мне в Гаражах всегда не по себе. Вечно хочется оглянуться, что ли. И ходить сюда стараемся пореже, только если богатый заказ или батя попросит. Вот Лужи, к примеру, — там все ясно. У бати есть эта, как ее… технологическая схема, во, выговорил! Схема старая, еще до Последней Войны рисована. Там так все запутано, но батя у меня самый умный. Он говорит, что Лужи — это отстойники, короче, такие ямы, куда все Капотнинские заводы еще до войны дерьмо сливали. Потому ничего удивительного нет, что вокруг Луж всякая мерзость плодится. Там только муты и рыбачат, ну туда им и дорога.

А в Гаражах тихо. Вьются заросшие кустами проселки. Гаражи крыш-травой густо заросли, хрен теперь повалишь. Насквозь трава прогрызла, ешкин медь, топором не прорубить. Прежде тут были не кусты, а крепкие дороги, еще заметно по столбам и насыпям. А нынче — крысиные тропы, собачьи норы, птицы стайками прыскают. Сотни их тут, гаражей и всяких ангаров. А сбоку еще ржавые пути с вагонами. Муты Шепелявого тоже где-то в Гаражах ночуют, ага, но западнее, у самого Берега. Голова клянется — сам видал, как вонючки голыми руками в реке рыбу ловят. Это ж какое надо брюхо стальное иметь, чтобы рыбу из реки запросто жрать? Да и био заморские сюда редко забредают, обычно они вдоль реки круги кружат и за кладбищем, а тут им чо? Жратвы не найти, давить некого.

Уж больно тихо в Гаражах. Может, потому что кладбище близко?

— Степан — наверх, Леха, ходить можешь? Возьми собак, прикрой нас с дороги. Бык, Иван и Голова, — берем лопаты, за мной!

Я и сам взял с телеги лопату. В башке еще маленько кружилось, но ничо так. Втроем мы откатили скрипучую дверь. Вагон весь в дырах, проржавел насквозь, внутрях ласточкиных гнезд полно.

— Это что, она и есть — сера? — Лопата зазвенела о желтую застывшую кашу. Каша занимала половину вагона.

— Она и есть, — подтвердил Голова. — Вона тама мы с химиками в прошлый раз интенсивно копали.

Бык долбил штыком и бурчал. Бык вечно бурчит.

— Ты чем недоволен? — спросил я, когда мы высыпали в телегу первые мешки.

— Так химикам надо, пусть сами бы и ходили! Вон, Гаврила из-за них погиб.

— Дурень ты, Бык. Химиков меньше, чем нас?

— Ну… почитай втрое меньше. Сотни три, может, наберется.

— А кто порох будет мастерить, если они охотниками заделаются? А сыр кто будет делать? А спирт лекарям кто выгонит? А свечи кто сварит?

— Спирт мы и сами бы смогли, — запыхтел Бык. — Вон, я слыхал, на совете инженеров порешали, что мыло сами варить будем. Вот так. А если мыло свое, то и порох наладим!

— Ага, ты, Бык, сперва со своей бабой наладь, — сквозь дыру в крыше поддержал меня Степан. — Только слухи по ушам гоняешь. Дьякон Назар на совете сказал иначе. Что мыло будем варить на самый крайняк, если химики цену не скинут. А про порох он молчал. Давай свой самопал, я тебе туда серы напихаю, поглядим, много ль ты настреляешь! Молчишь? Вот так, молчи и копай. У химиков на заводе своих секретных порошков куча, а лаборанты тайны хранят еще с прадедовских времен. Дьякон Назар верно говорит — каждый свою долю должен честно нести. Ежели каждый цех свое дело будет крепко знать, так и всем выгода.

Я кидал лопатой задубевшую серу и помалкивал. Когда так сладко про моего отца говорят, мне стыдно, что ли, делается. Вроде как дьякон Назар — герой, а я за его спиной в похвалах греюсь. Батя мой, конечно, герой, главный в совете инженеров и первый дьякон Факела уже лет десять. А Степан, как был с юности охотником, так и остался. Но с батей они крепко дружат. И вместе открывали главный люк убежища, когда наружу без хоботов резиновых стало можно вылазить. Это давно было, до того, как меня родили…

— Кони дергаются, — Иван понюхал воздух. — Десятник, может, кусты подпалить немного, вычистить? Как бы крысопсы не подобрались.

— Не, — сказал я. — На огонь поглазеть еще неизвестно кто пожалует.

Первая телега нагрузилась с верхом. Кидали глыбами, хрен ее разломаешь, серу эту. Да, жаль, что рельсы раскололись да под землю вросли, а то мы вагон бы прямо до Факела дотолкали.

Кудря поближе подогнал прицеп. Кудря мне совсем не нравился, белый весь стал и глаза мутные.

— Вань, немного подпалить не получится, — подтвердил с крыши Степан. — Подожгем на хрен всю округу.

А кони дергаются вон чего. В «спальнике» могильщик шляется. Дайте мне бинокль!

По тряской лесенке я живо влез к Степану на крышу. По очереди поглядели с ним в стекло. Жаль, в бинокле один ствол остался, приходилось, ешкин медь, глаз жмурить. «Спальниками» южные кварталы называли еще старики, когда из убежища вылазили только в защитке. Мой батя говорит, что до Последней Войны люди сами так про свои кварталы шутили, он в книжке читал. Дивное время было, небось. Мне и не представить, как это жить, к примеру, на пятом этаже, а до кузни или там до базара топать целый час.

А Степан угадал верно.

Био шагал по улице, с вагона не видать по какой, но приближался к нам. Шагал как-то странно, будто браги перепил, водило его маленько. Вокруг его круглой башки торчали остатки многоэтажных домов, точно гнилые дырявые зубы. Которые дома на бок завалились, а которые — еще ничего так. Одну башенку я вспомнил — мы там внутрях с дверей стекла снимали.

— Километра три будет, — прикинул Степан. — Не нравится мне это, не его время.

— Может, оголодал? На кладбище идет?

— На кладбище он бы пауков своих послал.

Тоже верно.

— Смотри, там еще один. Тоже могильщик, аж трясет всего.

Я послал Степана вниз, чтоб мяса коням нарубил, а сам остался следить. К счастью, прицеп уже набили. Псы тоже дергались, Бурый весь извелся на цепи.

— Кудря, разворачивай, уходим.

— Чего тама, Славка? — Ко мне влез весь желтый Голова. Замолчал, нахмурился, едва глаз в окуляр вставил. Долго смотрел, вихры рыжие чесал. Наши уже через рельсы телегу протащили, на дороге строились. Но я Голову не торопил. Потому как он самый умный, против правды не попрешь.

— Могильщик, зараза, да тока незнакомый, другая модель, на плечах артиллерия, — почесал за ухом Голова. — Тот, что выше, я его номер помню, он зимой речку переходил. Прежде он по квадрату бродил, точно часовой, а потом сбился.

— Дай-ка мне! — Я покрутил колесики. Да, первый био оказался старым знакомцем. Наши мортиры в нем вмятин уже наделали, и под огнемет попадал, с одной стороны почернел.

— Сдается мне, Славка, гадость эти кинестетики замышляют, — Голова потрогал рыжие усики. Он их вечно трогает, все надеется, что отросли уже. — Я тута с лаборантами лялякал… Они думают, что нормального био, даже могильщика, лихорадка не возьмет.

— Чего ж он трясется, мобыть, шестерню где заело? — Я повел биноклем по кругу. Над Факелом дымы не поднимались, стало быть, все спокойно, тревогу не объявляли. Зато сильно дымило за рекой, отсюда не видать. И пальба доносилась.

— А того и трясется… — понизил голос мой друг. — Лаборанты покась не уверены… но как бы железяки до свинцовых гробов не добралися.

Я снова попытался поймать в крестик незнакомого робота. Но, к счастью или нет, оба био свернули и исчезли за высокими домами. Тут до меня маленько дошло, что сказал Голова. Во-первых, лаборанты. Я лично, сколько на охоту хожу и химикам грузы таскаю, а лаборанта только издалека видал. Они вечно заняты, как мой батя, а наружу с химзавода под сильной охраной выходят. Только когда на базар что-то редкое подвезут, уж очень редкое и непонятное. А Голова с ними, старцами, запросто лялякает. Вот же проныра! Ну чо, на то он и Голова, хоть двадцати еще не стукнуло.

Во-вторых, могильники. Закрытые, запаянные. Мы бы про них не знали, кабы река сильно берег не подмыла.

— А если добрались, то чо?

— Меняются они, — еще тише сказал рыжий.

— Ешкин медь, куды ж дальше-то меняться? И так мертвечиной котлы набивают.

— То-то и оно. Мертвечина мертвечине рознь. Лаборанты думают, может, на могильниках микроб какой завелся, шестеренки у био жрет.

— Пошли, быстро!

Мы скатились вниз, забрали собак. Тяжелогруженые телеги катили мягко. Солнышко кидало длинные тени, над Лужами висел туман, зычно перекликались жабы.

— Обратно идем через Асфальт, — постановил я. — Глядеть в оба, поставить запасные баллоны, не галдеть!

Фенакодусы тянули бодро, чуяли, что скоро в конюшню, костяшек с кухни погрызут. Кудря совсем ослабел, испариной покрылся. Леха держался молодцом, хотелось парню в моем десятке закрепиться. Я следил за Бурым, он впереди нас, высунув язык, рыскал. Я следил, а сам все думал про могильники.

— Твердислав, вроде крысопсы увязались! Поджарить?

— Не галди! На стволы не полезут.

А сам на всякий случай обернулся. Так и есть, штук восемь крупных серых тварей рысили, опустив носы к земле. Змейкой шли между ржавыми танковыми ежами, между обломками моста. Тут когда-то мост висел. Реки нет, а мост висел, вот чудеса. Батя мой говорит, мост цеха соединял, прямо через дорогу. Его био ракетами разнесли. Хорошо, что они ракеты свои давно отстреляли.

Крысопсы пока не нападали, кровь раненых им в носы шибала, вот и не отставали. Голодные, шерсть вылезла, ребра втянулись. Голодные и умные. Вожак, едва мой взгляд заметил, морду узкую задрал, нагло так уставился…

— Славка, ты куда, свалишься! — Голова меня вовремя за шкирку поймал.

— Десятник, худо тебе? — вскинулся Степан.

Вот так на крыс поганых смотреть. И не заметишь, как с телеги навернешься!

— Степан, плесни-ка в меня водой! — попросил я.

После ковша воды полегчало. Я огляделся. Позади темень ползла, впереди — полоса костров. Костры из горюн-травы, день и ночь в канавы траву подсыпают, а золу взад черпают, для огородов. С той поры, как Факел с Химиками и Автобазой договорились, стали канавы рыть сообща. Я про то время, ясное дело, не помню, меня еще не родили тогда. Зато помню, как вокруг Асфальта последний ров копали, тогда с Асфальтовыми дружили, ага, все им помогали. Ров копали, бабы траву носили и сразу поджигали. А уж когда кольцо рвов по всей промзоне замкнули, вот праздник-то был! С той поры ни одна скорлопендра не пролезла. Издалека огонь чуют, обходят. Живоглот пролезал, жук-медведь пролезал, когда в дожди заливало, но их потом изловили да поджарили. А вот дрянь всякая ползучая теперь остерегалась…

Уже близко костры. Только бы Асфальт проскочить…

— Голова, ты их видел?

Рыжий меня, как всегда, без слов понял.

— Ну тощие, зараза, как черви. Не к добру это, жратвы им не хватает.

— Я и смотрю, живности меньше стало, что ли?

Громада элеватора уже вздыбилась над нами. Странно, что башня до сих пор не свалилась, бомбили тут сильно. Справа у самой дороги воронки метров по двадцать, заросли давно колючкой, крапивой всякой, а все равно глубоко.

Бурый зарычал на кого-то, шерсть вздыбил. Это ерунда, я знаю, когда он всерьез рычит. Проехали старую проходную. Ворота всмятку, балки бетонные всмятку. Куски заводских машин, сплошная ржа, и земля тут насквозь рыжая. А я все думку думал…

Могильники. Могильники. Свинцовые. Цинковые. Какую же заразу запаяли там внутри?

Прежде мы один свинцовый видали, раздолбанный. Здоровый такой, вроде бункера, внутри почти пустой, река давно размыла. Я еще малой был, когда взрослые охотники его на пули резали. А потом разом человек пятнадцать выкосило. За два дня мужик крепкий вчистую сгорал, желудок с себя выхаркивал. Спасибо пасечникам, они травники отменные, спасли тогда Факел. Я помню — взрослые сутками не спали, одежу жгли, вещи все жгли от умерших, а караулку с лазаретом огнем поливали, ага.

С той поры на Кладбище никто особо не ходит.

— Справа шагай-деревья, — доложил Бык.

Ну теперь я понял, на кого Бурый рыкнул. Целая роща продиралась на юг, по краю бомбовой воронки. И куда они прут, чо им на месте не расти, как обычным елкам? На юге и земли-то доброй нет, спальные кварталы, а дальше — берег.

Берег и могильники.

А если био и вправду перемалывать чумной перегной начали? Чего от них тогда ждать? Отцу надо немедля доложить, что чужого робота видели…

— Десятник, впереди граница Асфальта. Что делать будем, в обход или напрямки?

Я встряхнулся. Умаялся за день, голова еще сильно болела, в ухе звон, да щеку все сильнее нарывало. Устал, да еще вонючки настроение запортили.

Мост железный надо рвом развернули, коняшек провели. Огонь позади остался. И правда — граница — лоскуты по ветру трепыхаются. Ежи стальные ржавые, стена вся в дырах, а дальше — скрученная в узел штанга с рекламой. Якобы была до войны у народа блажь — реклама, это мне сестра рассказала. Торговцы картинки на улицах прямо вешали и товар свой рисовали. Я Любахе, конечно, не поверил. Она хоть и учительша, но тут напутала. Не станет ни один нормальный маркитант свои товары рисовать. Их прячут чаще, чем на свет кажут.

— Стой, — скомандовал я. — Бурый, ко мне.

Бурый рычал почти беззвучно и другие псы тоже. Чуяли чужих, много чужих впереди. Решать предстояло быстро, и решать не общим криком. Я тут главный, пока Факелу не поклонимся. Если пойдем огородами, вдоль границы Асфальта, потеряем еще час. Солнце вовсе закатится. Башка у меня болела все сильнее. Я поглядел на ослабшего Кудрю и объявил:

— Идем через Асфальт. Если что, говорю я один. Огнеметы пока убрать.

— Если нарвемся на ихний патруль, без стрельбы не обойтись, — заметил Степан. — Десятник, может, все же в обход?

— Поздно, — скривился Голова. — Уже нарвалися. Тока это не патруль.

 

Глава 3

Асфальт

Их было девять. Тех, кого я видел. Все верхом, в тяжелой броне. У одного, на упоре, — картечный самопал. Серьезная пушка, не хуже Гавриной пищали, если вблизях стрелять. Вдаль, конечно, не пальнешь, разброс большой. Зато оба дула такие, что мой кулак пролезет. Я еще подумать успел — вот ежели с двух стволов пальнет, так его ж отдачей вместе с конякой взад откинет.

— Вот так встреча, ядрить твою, — просипел Дырка. — Сильно спешишь, Твердосраль?

Дырку встретить я не ожидал. Он приказчиком к торговцам нанимался, потом сгинул месяца на три, со сломанной ногой лежал. Злой он, бешеный, и дырка в горле. Про «твердосраля» я сделал вид, что не услышал. Дырка умнее ничего сочинить не может. Я еще мелким был, когда ихние пацаны меня скопом лупили. Били и хохотали, мол, я кирпичами сру. Потому что твердый. Что тут сделаешь, твердых они не любят.

Хорошее время было. Мы тогда с Асфальтом не воевали.

— Слава, дай я ему руку сломаю, — предложил Бык.

У Быка с асфальтовыми свои делишки. Особливо с Дыркой, они уже дрались раза три на пустоши.

— Дырка, у меня двое раненых и убитый, — сказал я.

— А у меня приказ. Без пошлины никого не пропускать.

— На нас вонючки напали.

— Мне плевать. Факел нас тоже не пропускает.

— Сколько ты хочешь?

Мои мужики заерзали. Знамо дело, асфальтовым только раз дай — уже не отстанут.

— А что везешь, твердый? Чем поживились?

— Песок для химиков.

Я с ним лялякал, а сам думку думал. Было их девять против нас семерых, да двоих раненых долой. Псов спускать глупо, пристрелят. У них такие же самопалы, не хуже наших.

— Полрубля серебром гони, — ухмыльнулся Дырка. Зубы у него торчали вкось, это Бык ему в прошлой драке пару штук удалил.

— И еще полушку за то, что без спроса к нам влезли, — добавил бородатый мужик с двухствольным самопалом. Банку с углями он держал у фитиля.

— Голова, ты понял, — сквозь зубы прошептал я.

— Ну, — рыжий за моей спиной тихо-тихо поднял аркебуз.

Я не сомневался, что он успеет. Вгонит оба подшипника бородатому в харю до того, как тот подожжет порох.

— Нет у меня серебра, Дырка, — мирно сказал я. — Откуда у меня? Я охотник, а не маркитант. Хочешь, забери свинью. Просто так, дарю.

Мои мужики успокоились. Подарить — это хорошо, пошлину платить всяким дурням — это стыдоба.

— Сам свою падаль жри, твердосраль, — Дырка тронул коня, нахально подъехал ближе. Своим бойцам удаль показывал, что ли. Брагой от него на пять метров несло. — И чего, скажи, химики вас нанимают? Мы что, хуже охотимся?

Не сдержался, вон его что ломало. Обида его жрала, что мы зарабатываем, а его молодцы картоху тощую грызут да уток стреляют.

— Давай, я тебе, Дырка, все понятно объясню, — предложил я. — Смотри-ка хорошенько. Мои держат семь да семь, сколько стволов будет? Ага, да еще огнеметы. Твои тоже не лапу сосут, но мои в телегах, за коваными бортами… Погоди, не галди. Вдруг ежели кто случайно огонь пустит, так чо, от твоей армии полтора уха останется? А скоро нас хватятся, дьякон Назар сюда сотню с огнеметами пригонит.

Насчет сотни я загнул.

— И механики тоже, — пообещал Голова.

— Вы чего-о, слизняки, на моей земле мне грозить вздумали? — раздулся Дырка.

— Не, куды мне грозить, — я показал ему пустые ладони. — Давай вот чо, без пушек на дорожку спустимся, и я тебе подробно растолкую, как много серебра заработать. Готов полялякать, что ли? Или в нужник приспичило?

— Драться будем? — обрадовался бородатый. Поперек он был шире, чем в длину.

— Ой, нехорошо-о, — протянул Степан. — Нельзя тут биться. Надо бы на пустошь да судилу честного…

Дядя Степан их ни капли не боялся. Просто он такой, жалостливый, что ли. Не любит он людей зазря убивать.

— Кудря, собак привязать, — приказал я.

— А ну слазий! — Дырка спрыгнул на рассыпчатую бетонку, отстегнул ремень с самопалами, потянул с загривка меч. — Все слазийте, коли такие смелые!

Момент был плохой. Я готовился упасть ничком, прямо в кучу серы, если хоть один огонек в сумраке дрогнет. Но асфальтовые потянулись за вожаком, спешились.

Я ждать не стал, пока Дырка своим мечом налюбуется. Толкнулся и сверху на него полетел. Разом сшиб с ног, кулаком по морде добавил и сразу в сторону перекатился. Дырка в железе упал, тяжелый, аж бетонка загудела. Его дружки на меня гурьбой кинулись. Сразу видать — никто их толком воевать не учил. На одного кинулись, а про парней моих забыли.

Ну ничего, те им живо напомнили. Бык с двух рук крест-накрест рубил, словно по воде плыл. Против него двое наладились. Бились молча, чтоб патруль не слыхал, дык все едино звон стоял по округе.

Леха не ждал, от бедра нож кинул, бородатому тому в морду попал. Хрен его свалишь, громилу. Нож выдернул, как щепку, и давай кулаками молотить. Ивана свалил, ешкин медь, Леху свалил, я уж напужался, что сейчас всех моих заломает…

Молодец Леха! Даром что молодой, а смекалистый! Сам упал под кулаком, но едва бородатый шагнул, так снизу ему промеж ног меч вставил. Тому стало не до патруля, заревел медведем, кровища хлещет, приседает, а меч-то выдернуть — никак. Ну и вояк набрал Дырка!

Я в сторону от Дырки откатился, на меня разом Хобот с дружком его скаканули. Хобот — не то чтоб сильный, а подлюга еще та. Он меня в детстве чуть глаз не лишил, ага, склянкой с ядом кинул. Матушка потом глаза мне неделю промывала, спасла-таки и заставила побожиться, что к асфальтовым драться не пойду. Ну я слово сдержал. До Рождества святого. А как праздник справили, тут уж, как водится, прежние клятвы позабыты. Нашел я Хобота, ага. Ну с тех пор его Хоботом и зовут, не смогли ему взад нос разогнуть.

Хобот пока мечом замахивался, я ему ступню ножом к дороге прибил. Ох, как он задрыгался, точно жук, а ногу-то выдернуть не может! Дружок его, чернявый, легко так на меня попер, с двух рук наяривает, я аж загляделся. Одним клинком достал в плечо таки, паскуда такая! Тут мне всерьез за меч взяться пришлось, потому что Дырка на ноги вскочил. Вдвоем они крепко на меня навалились. Отступать я стал назад, все дальше от телег наших, меч подставляю, а они знай себе молотят, аж искры летят! А мне тяжко драться, нога болит и башку почти не повернуть.

Смотрю — все ж девять их против нас пяти, не годится друг друга убивать-то! Бык, как обещал, одному асфальтовому руку сломал, с другим обнялся, по траве катаются. Бык вообще-то добрый, просто нравится ему, когда кости хрустят. Он еще мелким был, помню, все на кухню бегал, кости грыз.

— Дырка, — кричу, — слышь, Дырка, может, хватит, что ли?

А он не слышит, зубьями скрипит, в одной руке меч, в другой — вилы. Ну чтоб для перехвату. И чернявый этот, антиресный такой, в первый раз его вижу, может приблудный, скалится и то наскочит, то отскочит, никак не могу его достать. У меня ж один клинок, ешкин медь, хотя длиньше ихних будет. Я и не дерусь толком, так, отбиваюсь, щит-то на телеге остался.

— Славка, ты где?! Ваньке палец отрубили! — Это Кудря с телеги.

— Славка, дай я их огоньком, сволочей!

Дырка услыхал, испугался.

— За огонь договору не было! — кричит, а сам норовит мне вилами в глаза ткнуть.

— Да у меня с тобой, сука такая, вообще договоров нету!

И тут завопил Голова. Он даже вопли Хобота перекрыл. Подельники Дырки прижали рыжего к борту телеги и давай месить. Голова за самопал схватился, не выдержал, да и кто выдержит, когда два лба здоровых тебе харю чистят? Но зажечь спичку ему не дали, из рук выбили, по башке сзади топором огрели, хорошо хоть обушком, а не лезвием.

— Твердый, ты куда, кирпичей в штаны наложил? — заревел Дырка.

Я когда рванулся, рыжий уже на коленки падал. Один из этих гадов ему ногой в харю метил. Другой — тоже ногой, в живот бил да в пах попасть норовил.

Ванька Голове помочь не мог, отрубленный палец ниткой стягивал. Молодой наш, Леха, с двумя рубился. Пока что отбивался, но я видел — полный замах у него не выходит, спину-то ему вонючки порвали! А Бык со Степаном давно мечи побросали, на кулачках с асфальтовыми дрались. Там в куче пыхтели, не разобрать, где чужие, где свои!

— Десятник, к ним еще двое на выручку прибежали! — Кудря с телеги матерится, огнемет за ствол держит, но подсветить без моего приказа, ясное дело, не решается.

Псы стервенели, лаяли дико, но я сказал — не отвязывать.

Наши с ихними как махались, так на коняку чужого кучей налетели, он со страху всех подряд кусать стал. Ну, ясное дело, нельзя так животинку пугать! Они хоть и зверюги, а все ж ласки требуют. Толкнешь раз — потом всех грызть начнет, куда уж с им на сечу идти?

— Твердый, стой, мы не договорили! — Дырка совсем сдурел, вилы в меня метнул.

Я хотел ему сказать, мол, погодь маленько, братков твоих угомоню, а то они трое на одном сапогами топчутся… да не успел. Вилы мне сбоку в плечо и голову стукнули, а голова-то, без шлема! Больно очень, ага. Ой, как больно!

— Ну, гниды, — говорю, — серебра вам захотелось? Я вам сейчас устрою серебро!

А сам присел и с корточек на чернявого прыгнул. Ладно тот махался, с двух рук, и близко к себе не подпускал. Но я ему один клинок пополам разрубил, второй из рук вышиб, только пальцы хрустнули.

Побежал парень, через ржавые ежи быстро так запрыгал, пальцы сломанные на груди зажимая. Коняку своего свистнул, тот в ответ заржал и затопал следом.

— Стой, куда?! — заорал своему служивому Дырка.

Тут я ему плашмя мечом промеж ушей врезал. Ой, как славно врезал, будто в било где зазвонили, красиво так!

Дырка плюхнулся на жопу и замолчал. Вроде как задумался. Я спохватился — и на выручку к своим. Того удальца, что Голову сапожищем промеж ног бил, я позади за шейку-то ухватил и покрутил маленько. И отпустил его с миром, чего держать-то? У него морда теперь антиресно так, там где зад оказалась.

— Патруль! Дырка, патруль!

Второму гаду, что на Голову с топором кидался, я нос в щеки забил. За волосья уцепил левой, а с правой настучал. Ага, и Бурому под телегу его кинул. Бурый обрадовался, хвостом замахал, вкусное чует. Тут и Степан кого-то под телегу закинул.

— Собаку убери! Ааа! Собак уберите, сволочи!

— Хобот, где Дырка? Коней уводите!

Вдруг светло стало, я аж зажмурился. Факелы с горюн-травы заполыхали.

— Всем стоять, пушки на землю!

— Патруль, смываемся!

Ну хвала Спасителю, я крест поцеловал. Хоть и славно мои мужики отбивались, а все же здесь граница с Асфальтом. Напрыгнут толпой — затопчут. Теперь не затопчут, с нашей патрульной ротой никто в Чагино вязаться не станет. Нету таких дурачков, ага.

Асфальтовые, ясное дело, не послушались, по углам, как крысы кинулись. Бык в горячке не услыхал, вдогонку ломанулся, мы его еле поймали. Из асфальтовых трое раненых сбежать не успели и сам Дырка. Он что-то крепко задумался, посреди дороги сидючи. Головой набок тряс да слюни пускал. Может, я его слишком сильно в лоб-то приложил?

— Все, все уже, не стреляйте! — Я задрал руки вверх, первый шагнул навстречу патрулю.

С патрульными шутки не шутят. Даже если свои. Даже если их всего трое. Зато у них калаш и ружье. Коняки ихние в сумраке чуть светились. Это у них броня, в Поле Смерти прожженная, она завсегда чуток светится. Заметно, конечно, зато попробуй такую пробей, и гибкая, что дубленая кожа, хоть и сталь. Фенакодус — он животинка умная, не станет под толстой ржавой сталью бегать, спину обтирать.

— Доложись, кто таков! — приказал старший. Ружье он держал на локте. Рожи из-под забрала не видать, да я по голосу узнал — дядя Гаврила, десятник.

— Назаров сын, Твердислав, с охоты идем.

— Какого беса вас через Асфальт понесло?

Рассказал я, как было, Дырку им слюнявого показал.

— Назаров, разворачивай оглобли! — приказал дядька Гаврила. — В обход пойдете, мы вас проводим.

Я своим скомандовал, а сам к Дырке вернулся. Надо же было ему объяснить.

— Вот смотри, — говорю, — поросенка нашего падалью обозвал, рубля требовал, и вообще — человек ты некультурный.

Этому словечку меня тоже Любаха научила. Хорошее такое слово. Это когда Бык с Кудрей ягод на Пасеке обожрались, а потом, дома уже, брюхо-то скрутило, ну и не успели до нужника добежать. Вот это самое — некультурные и есть.

— А живете вы на Асфальте бедно, потому что картоху прополоть ленитесь, — сказал я, — да уток давно бы уже прикормили, вместо чтоб стрелять. Только и любите, что в охрану наниматься либо на охоту ходить. Земли-то у вас полно, свиней бы развели, что ли!

Поглядел я на него, чую — зря говорю. Глазья у Дырки чего-то к носу сошлись, не размыкаются.

— Назаров сын, как ты мне надоел! — Дядька Гаврила сдвинул шлем, поймал кого-то в бороде. — Грузитесь живо, да псов заткни. Проводим вас до Химиков, а то, я чую, ты не уймешься! До трех считаю и ногу отстрелю!

Ну я и побег к своим. Против ружья не поспоришь.

 

Глава 4

Твёрдый

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое!

— …имя Твое! — басом подтянули мужики, тоненько налегли бабы.

Молились, как всегда, во дворе, под уцелевшей башней крекинга, праздник отмечали, конец Петрова поста. Так повелось называть — башня крекинга. Есть еще башня очистки и три колонны, с лесенками и балконами. Эти торчат, не упали. Прочие башни давно травой проросли.

— Да будет воля Твоя на земле, как на небе!

— …как на небе! — В этом месте у меня маленько ком в горле встревает. Сам не пойму, отчего так. Больно красиво, когда все вместе молятся.

Я в праздниках не шибко силен, где какой день. Отцу ведомо, на то он и первый дьякон, а мне сан высокий ни к чему. Тем более что я твердый, дьяконом мне не стать.

Я смотрел на батю, как он под пение выходит из бункера, высокий, строгий, бородка надвое, в новой сутане, только-только девки из собачьей шерсти связали. Ну чо, двух младенцев перекрестил, факел у берегини принял и тихонько по лесенке вверх пошел. Этот момент я с детства больше всего любил, аж кожа на спине пупырилась. Народ на колени бухнулся, только караульные на второй вышке службу тянут. Между вышками — балконы решетчатые, и трубы как змеи расползаются. Никто теперь не знает, для чего их столько.

А батя — выше и выше, сталь под сапогами гудит, до самого верха. Старшая берегиня внизу вентиль открыла, отец огонек поднес — и вот оно, факел Спасителя загудел, загулял в обнимку с ветром над заводами.

— И сила, и слава вовеки, аминь!

— Аминь!

Жалко, что факел горит мало, нефть беречь надо. По мне бы, дык пусть день и ночь полыхал бы, защищал бы нас от всякой нечисти.

Потом отец спустился, пальцем поманил:

— В баню сходил, выспался? Гаврилу схоронили? С матерью повидался? Как полдень пробьют, явись на Совет инженеров, доложишь при всех, что в Гаражах вчера было. Смотри не опаздывай, химики будут, и маркитанты своих прислать обещались.

Я маленько струхнул, нечасто меня на Совет пускают. Но тут дело важное, раз чужих кликнули. Пока в било только раз стукнули, я решил маму навестить. Спустился через старый бункер, по трубе мимо лаборатории, по новым прорытым ходам, миновал кузнечный цех, там на страже молодухам-берегиням тайное слово шепнул. Поглядели, ешкин медь, будто на чужого, но на ферму пропустили.

Завоняло, когда над свинарником по мосткам топал. Свиней у нас много стало, это хорошо. Было б в три раза больше, кабы берегини уродцев не топили. А поросей кривобоких да безглазых половина родится. После свинарника перья на меня полетели, это девки птиц на матрасы щиплют. Мужики землю на полозьях тащили, новый кубатор строили. Кубатора даже у химиков не было, но мы их научили. Такая штука занятная, цыпляки сами, без курей, из яиц вылазят.

— Славка, Славка, привет! — Мальцы загалдели, что на кубаторе у печи дежурили. — Славка, сколько вонючек порубил, расскажи!

Я малым тоже в дежурство ходил — яйца куриные в лотках переворачивал. Если их не ворочать — сдохнут цыпляки, ага.

На гидроферме у мамани вечно сыро, стены мокрые, улитки ползают, дрянь всякая. Прежде потолок тут был, а с потолка в таких стеклянных плошках огонь светил. Холодный огонь, не из нефти. Поверить в это трудно, как может просто так стеклянная банка гореть? Ну так чо, до войны много чего непонятного творилось. Уже давно над фермой потолок срыли, а поверху стеклом обложили. Стекло кусочками, из разных окон и дверей, я его сам подводами с южных кварталов таскал. Снаружи на ферму хрен зайдешь, она вместе с садиком детским крепче всего охраняется.

Я протиснулся вдоль полок, на полках всюду зелень, травки всякие да овощи, бабы наши их срезают, новые ростки в горшки суют да еще хором песни поют. Над дверью изнутри кусок слова остался — «гидропон…». Другой кусок, говорят, жук-медведь оторвал, вместе с куском жести. Это еще когда с пасечниками воевали, те медведей не ловили, вот они и шастали всюду. И к нам на заводы забредали, через огонь перескакивали, ага. Батя говорит, что медведь не ушел тогда, пока все не перевернул. Голодная зима стояла, в открытой земле всего третий урожай сняли да половину жрать не смогли. Ядовитая картоха получилась, а лук — вообще на лук не походил…

— Славка, сынок!

Вот такая у меня маманя, крепкая, ага, всему хозяйству голова. Отец и женит, и детей крестит, и хоронить без него нельзя, а маманя словно бы в Спасителя и не верит. Некогда ей, на ферме дел до горла, так даже молиться не выходит. Маманя руки вытерла, ощупала всего смешно, как в детстве. Когда она меня так тискает, будто взад мальцом становлюсь. Каждый день маманя меня мяла, а потом, когда спать нас с сеструхой на теплый дымоход загоняли, плакала и с отцом шепталась. Брата младшего они еще тогда не родили. Отец воткнет факел в углу бункера, встанет на коленки и молится, а мама — ни в какую. Травы мне таскала, горечью поила, ноги в бане мяла.

— Сынок, Гавря-то как же?

— Он убил троих, мама.

Я тогда глупый был, не понимал, что родители каждый день мою смерть отгоняли. Каждый по-своему, что ли. Твердые дети обычно до трех лет не доживают. Кроме меня, всего двое взрослых на Факеле есть, один — у химиков, один на Автобазе…

Кожа внутрь растет. А наружи, как панцирь у скорлопендры делается. Мни ноги, не мни, ешкин медь, все едино дубеет. Конечно, не совсем как у скорлопендры, помягче, под мышками мягко, промеж ног. Да и рожа так ниче, будто на солнце обгорел сильно. В детстве страшнее было, мама боялась, что глаза закроются. Ниче, не закрылись. Кожа внутрь растет, пока до больших кровяных сосудов не доберется. Тут и конец обычно. Но я выжил. Может, отец отмолил, может, маманя травками отпоила.

— Тебе отец сказал, что мы насчет тебя надумали? Двадцать третий год идет, жениться тебе пора, Славка, — мама ощупала травяную жвачку у меня на щеке. — Болит еще? Дышать не мешает?

— Это как — жениться? — проснулся я. — Это на ком? Да кому я нужен, твердый-то?

— А ну замолчи, не то схлопочешь!

Это маманя может. Запросто грязной тряпкой по харе надает. Я на всякий случай тихонечко за полку с зеленью отступил. Отсюда легче бежать будет, если мать всерьез разбушуется. Она может.

— На Автобазе погиб мужик один, ты его, может, помнишь, — мама назвала имя. — Варварка вдовой осталась. Девка в соку, двадцать восемь ей вроде, и ребеночек есть. С ней уже говорено, она не против, только рада.

— Варварка, что ли? — я напряг память. Что-то после вчерашней дубины плохо соображалось. — Дык она старше меня на скока! А еще зубы у ей врастопырку, и рожа рябая, и глаз один кружится, на месте не стоит…

— Ты с глазом жить собрался или с бабой проверенной? — Мать уперла руки в боки. — Можно подумать, ты у меня красавец, Бельмондо нашелся!

На красавца Бельмондо я, конечно, походил не слишком. Прямо скажем, на него никто из наших мужиков не походил. Зато бабы все и девки тосковали по ем, ешкин медь, как по жениху, и журналу ту мягкую по пять раз глядеть бегали. Дело давно было, я еще в школе буквы учился складывать, охотники с южных кварталов тогда пачку мягких книг принесли. Книга такая журналой называется, Любаха вычитала, она умная. Пачка веревкой перевязана, с краев плесневелое все, да мыши обгрызли, но внутрях две журналы почти целые оказались. Только сбоку кусок отодран. Сверху написано — Бельмондо, и мужик такой с пушкой, морда наглая, кудри как у бабы, и весь в белом. Дурной какой-то охотник, разве в белом на зверя ходят?

Журналы мягкие потом по листам разобрали, промеж стекол зажали и сеструхе моей в школу отдали, чтобы грамоте учить. А то по всему Факелу ничего, кроме «технических условий» да приказов древних, не было.

— Варварка тебе еще троих родит, — не унималась маманя. — Тебя ж, глупого, кони в темноте как видят, ссутся от страха, а все туда же — кралю ему подавай! Она и ткет ладно, и роды у свиней принимать обучена, и кожи не хуже мужика мнет!

Бабы на ферме нас слушали, огурцы рвали да смеялись.

— Так вы уже с батей все решили, что ли? — напугался я. — Может, я жениться-то и не хочу!

— Да ну? Не хотишь? — словно удивилась маманя. — А кто Матрену да Дарьку в бане лапал? Не ты, скажешь? А кто Липу на Пасеку зазывал, сулил ей малину дивную показать? Что ты ей заместо малины показал, а?

Бабы еще громче засмеялись.

— Ну… мама. Дык она ж сама пошла, — растерялся я. Не ожидал я, верно говорят, у девок языки без костей.

— Дура потому что, — согласилась мать. — И назад сама пришла. И неделю лыбится, точно мухоморов обожралась. И отец ее, Фрол, не против тебя. Только детишек у ей, сынок, не будет. Да ты сам об этом знаешь.

Мама погладила меня по голове. Все же она добрая, хоть на меня и ругается, ага. И насчет Липки она права. Веселая девка, дурная маленько. Многие парни ее водили, ну, малину показывать. Ни разу не понесла, пустая она навечно. Хоть я на ней жениться вовсе не собирался… да мне вообще никто на сердце не лег, как Степан говорит. Я хотел, чтоб как у бати с мамой… они вроде и не жмутся никогда, и слова нежного другу дружке не скажут, а завсегда вместе, что ли. Даже когда вдали, а все равно вместе.

Вот как я хотел.

— Десятник! Назаров сын! — окликнула берегиня. — Давай живо, дьякон зовет!

В било ударили два раза по два. Загремела, заскрипела далеко лебедка. Это значит — опускали мост у северных ворот. Стало быть, важные гости пожаловали.

— Храни тебя Факел, — маманя меня перекрестила и вдруг обняла. — Чую я, скоро расстанемся.

Мне аж стыдно стало — здоровый лоб, а к мамке жмусь.

— Ты чо, мам, — говорю, — куды ж я с Факела денусь? Не хочу я никуда.

— Не хочешь, да пойдешь, — очень тихо сказала маманя, — беду я чую, Славка. Кровь будет.

Я хотел ей сказать, мол, ерунда. Но не сказал.

Потому что кровью пахло сильно.

 

Глава 5

Дьякон

— Мы эти сказки про Кремль уже сто раз слыхали!

— Нет никакого князя, никаких старцев! Нету власти на Руси!

— А я вам говорю, что стоит там крепость! Рустема знаешь? Он сам с горы стены красные видал!

В столовой главного бункера дым висел, хоть шапкой загребай. Курить стали много, после того как маркитанты завезли в Чагино табачные кусты. Мне эта гадость вовсе не нравилась, что за радость дым жрать?

При входе девки хмурые облапили, ножик отняли, внутрь пустили. Порой злость берет на берегинь, так бы и вбил самым наглым нос в щеки. А чо, им все можно, и с оружием в бункерах шляться можно, и любого проверять, и с фермы любого выгнать могут. И торговые склады на них. С одной стороны, оно, конечно, хорошо, уж их точно не обманешь. Замуж им нельзя, жрать со всеми тоже нельзя, только молятся вместе. И только дьякону послушны, как псы цепные. Никто толком не помнит, откуда берегини взялись. Сама-то Ольга твердит, мол, невесты Спасителя всегда при дьяках службу несли, и до войны тоже… да только не шибко верится. Ну да ладно, не мне решать.

Сел я с краю и молчу. А чо я умного скажу? Мне тут вообще торчать не полагалось. Все восемь инженеров уже собрались, начальники цехов. И ротные, и старшая берегиня, и молодые дьяки. Самый старый — дядька Прохор, инженер с цеха перегонки, он и ругался с другими.

— Нету Кремля, говорите? А теперь как споете? — Дядька Прохор развязал мешок и тихо, точно стекло, выудил на свет драную красную книгу. Я таких широких книг еще не видал. — Рустем мне прямо с Садового рубежа принес.

Загалдели тут, каждый поглядеть захотел.

— Это как — с рубежа?

— Ты что, маркитантов не знаешь? Они без мыла хошь где просквозят!

— Садовый рубеж никто не просквозит, это я вам говорю! Я с дьяконом Назаром в защитке еще туда ходил. Издалека поглядели — и деру! Там птицы горой мертвые лежат, не то что люди!

Инженер перегонного цеха никого не слушал, книгу развязал и показал. Я тоже пошел, заглянул. Ничего не понятно, палки всякие, круги цветные. Похоже на «технологические схемы», но еще хуже.

— «Сбор-ник ре-фе-ра-тов»… — по слогам прочел кто-то. — Эй, кто слыхал, что за рифраты такие, а?

— Теперь смотрите, — дядька Прохор гордо открыл последний лист. — Написано что? «Биб-лио-тека на-уч-но-спра-воч-ной лите-ра-туры Крем-ля»! Ясно вам? Нарочно тут мечено, для грамотных!

— Вот это да! У нас тоже в старом бункере билитека есть!

— Да уж, только заместо книг — клопы да тараканы.

Спорщики маленько притихли, что ли. Утер им Прохор носы.

— А как же Рустем Садовый-то рубеж прошел, если птиц там намертво бьет? — опомнился кто-то.

— А может, и в Кремле том давно сгинули все? — поскреб в плешивом затылке Лука, инженер дизельного цеха. — Может, книгу маркитанты где в подвале подобрали?

— Вы как хотите, а я дальше Марьино — ни ногой!

— Да на реку-то опять ходить стало опасно! У механиков вон четверо с лодкой пропали!

Тут все снова зашумели, руками замахали. А я вот чего задумался. А чо, вдруг Голова не врет, вдруг и вправду стоит красная крепость посреди Москвы? Вдруг и вправду хранит она тайны и знания несметные. Про все машины, и про то, как топливо гнать, и про свет ликтрический?

Но сильно подумать я не успел. Берегини топорами лязгнули, все на ноги вскочили. Окурки вонючие свои гасили, рубахи в ремни заправляли.

— Первый дьякон Назар!

Замерли все. И я со всеми. Батя вошел быстро, с каждым инженером за руку поздоровался, прочим поклонился низко. Вместо сутаны — шитая маманей серая рубаха, штаны и сапожки белые, поросячьей кожи. Позади от отца — двое десятников с патрульной роты, только им с пушками на совете можно. За дьякона любому пасть вырвут.

— Поклон тебе, батюшка! — Тут все в ответ поклонились, и я со всеми.

— Садитесь, люди Факела! — Батя редко улыбается, но тут маленько расплылся.

Так всегда было, сколько себя помню. Куда первый дьякон заходит — все встают. Кому явиться приказано — бегут, а чо. Попробуй только забыть. Так тебе забудут, что сам побегешь нужники выгребать, лишь бы с Факела не поперли.

— Твой отец должен быть железным гвоздем, — как-то сказала маманя, когда мы с братом скулили без него. Его вечно не было, непонятно, когда батя спал.

Я тогда малый был. А теперь понимаю. Дьякон должен, как гвоздь железный, всех скреплять. Если раз слабину даст — все, конец. Соберутся инженеры, нового дьякона на сходе выкрикнут. На сходе будут руки считать. Маманя говорит — когда десять лет назад Назара выбирали, никто против не сказал.

Потому что как железный гвоздь. Лучший охотник, и в слесарном деле лучший, и лучший младший дьяк.

— Первым делом инженеров слушаем, — сказал батя.

Младший дьяк потрогал заточенное перо, приготовился важное себе записать. Поднялся плешивый Лука, вышел перед всеми.

— Эта… второй дизель зачинили, значить, надо бы ремня сплесть, метров двадцать, значить, — говорил он коряво и путано, но моторы любил крепче жены с дитями. — Ежли охотнички в Гаражи пойдуть, заказать бы им еще оплетки, сколько наберуть, и провода красного, сечения мелкого, чтоб вентиляторы, значить, в новой котельной и над свиной фермой пустить…

Отец тоже коротко записывал.

Он сам был инженером. Это ж мой отец большие огнеметы против био построил, чтоб мозги им, сволочам, выжигать. С большого огнемета как плюнешь смесью, так у него, гада, башню облепит и горит, горит докрасна, ешкин медь!

И старый бункер батя придумал, как на хаты поделить, и воду чистую подвел. И ямы-ловушки вокруг второй линии теплоцентрали… Кажись, верно назвал. Вот говорю часто слова, а сам не знаю, об чем они. Потому я твердый, умные слова из ушей взад выпадают. Младшим дьяком мне не стать, молитвы не выучу. В инженеры точно не возьмут. Обидно немножко, что ли. Дык мне и в охотниках хорошо…

После Луки складно говорил нефтяник Прохор:

— Утечек нет. Баки подземные проверяем дважды в день, как решено. Журналу завели, в ей пишем. Разогрели новую колонну. На новой колонне четыре тонны бензина уже выгнали, две на продажу. Две бочки передал в компрессорный, чтоб смесь для огнеметов намешали. Еще тонну с лишком солярки выгнали. Как решили, все себе для моторов, одну бочку Автобазе в уплату за ремонт и новую стройку. Митька Беленький все болеет, прошу дать замену. Пацана бы шустрого, но можно и девку. Если решаем еще колонну строить, тогда к августу мне дров кубов двести леса, на зиму…

— Это где ж я тебе двести кубов нарублю? — запыхтел Федор Большой, командир Охотничьей роты. Мой командир, ага.

Стали они спорить, на каких дровах можно, на каких нельзя нефть варить. Чо, так до утра бы и галдели, кабы не дьякон. Батя живо их угомонил, и так ловко сделал, что миром обошлось. Посулил половину дров сразу купить на Пасеке, а в помощь охотникам десятку патрульных дать. А еще мы для пасечников должны будем два раза в Пепел сходить.

Умеет же батя всех замирить! Я бы уже носы им в щеки повбивал!

Потом долго толковали про новые пищали, про то, как сталь на стволы закручивать. Докладывали инженеры с кузнечного и слесарного. Дык ясное дело, прежде вон сколько стволов в руках разорвало, прежде чем научились верно сгибать, и по сгибу запаивать, да еще кольцами наружи прихватывать.

Дружка моего, Голову, припомнили. Ешкин медь, я аж порадовался за него! Оказалось, Голова и еще двое будут у нас в оружейке до зимы работать, стволы новые к мортирам придумывать. Дорого за них Автобазе плачено. Я, как услышал, сколько за Голову мы платим, обалдел. А потом снова порадовался!

Лучше всех докладывала старшая берегиня Ольга. Я аж заслушался, прежде и не гадал, что у нас над торговым складом такая умная баба поставлена. Когда берегиня прямо в глаза глядит — аж мураши по спине. У самой волосы не стрижены коротко, как у других баб, в косы хитро плетены. Руки крепкие, на плечах платок с птицами вышитыми, на поясе — ключи звенят. Такие уж они, берегини. Маманя моя говорит — коли своих детушек нету, так вся сила женская в работу уходит…

— Серебра по весу скопили столько-то, золота столько-то, — неспешно говорила Ольга. — Пасечникам две пищали пришлось обещать и кирпича пять подвод. За это вернут три подводы леса, еще пришлют своих, скотину и птицу проверить. Много птицы с ядом, жрать нельзя… Две брюхатых черных свиньи покупаем. Пасечники говорят — вроде в прошлых пометах уродов не было. Еще семена принесут, толстой картошкой тот горелый участок засеем, что по весне ровняли. Бог даст, с того года покупать не будем, сами продавать начнем.

— Ох, хорошо, наконец-то! — оживились мужики.

— У химиков дегтя взяли сто кило. Мальцов пришли мне, дьякон, чтоб до дождей дыры законопатить. Мыла черного взяли сто кило, еще двести заказали. Мыла елового взяли двести кило. Скипидару елового — двести литров. У пасечников меду взяли триста кило взапас да воску пятьдесят. Ягод сушеных — полтонны набрали, еще вдвое больше купим. У нео с пасеки соли двести кило взяли, шкур кабаньих — шестьдесят, туровых — восемь. Шкур с мелкого зверья — сотни три, еще не считали, чистим пока…

Я маленько задумался. Очнулся, когда Ольга про маркитантов вспомнила:

— К маркитантам караван с севера пришел, с другой ихней базы. Бензин просили, солярку тоже. Мы просили фенакодусов в обмен — не дают. Так мы им в бензине тоже отказали, самим надо. Еще им труба нужна, тонкая, толстая, любая. Денег предлагали, но я сказала — коней, тура давайте или коров. Серебром не возьмем.

— Верно, правильно, — кивали инженеры. — Совсем эти торгаши обнаглели! Эх, дьякон, собраться бы всем миром, тряхануть их склады, а?

Батя сделал вид, что не слышит.

— Ты, дьякон, за рыбу спрашивал, чего мы за рыбой не ходим? — вздохнула Ольга. — С рыбой что-то беда. В затонах добрая, собаки нюхали, и пасечник проверял. А то, что с Берега рыбаки наловили, — все в костер пошло.

— Как так?! — зашумели мужики. — Коням бы отдала, те все пожрут!

— А ну, тихо все! — привстал дьякон Назар.

— Болезнь в реке, — мрачно глянула Ольга. — То есть, то нет. То дохнет рыба, то хорошая идет. Где-то выше нас по течению болезнь. Может, за Кольцевым рубежом?..

Отец поглядел на меня. Задумчиво так. Я сразу вспомнил того био незнакомого, могильщика, как его трясло. Неужто от них, сволочей, зараза ползет?

— Маркитанты будут руки крутить, — берегиня говорила и била пальцем по столу, и звякали на руках да на шее ее монетки древние. — Попомни, дьякон, не давай спуску басурманам. Хотят всю торговлю Чаговскую под себя подмять. Если мы начнем за кажной гайкой на базар бегать, тут и конец нашему с Автобазой братству.

Зашумели все маленько.

— Точно, так и есть! Они твердят, что все на базар везти надо, что нельзя промеж собой меняться!

— Пасечники тоже жаловались! Им Хасан обещал семян привезти. Привез, да цену втрое заломил. За то, что железо у нас наменяли!

Дьякон Назар после берегини еще троих выслушал. Я на отца дивился, я б так не смог. Он всякий раз совета у людей спрашивал, как лучше поступать. И всякий раз говорил — вот, мол, сделаем, как Лука предложил или как Иван предложил. Будто сам и ни при чем, ага.

— Гостям самовар поставили? Ну, зовите сюда, — махнул дьякон, когда с тайными делами покончили.

Старших лаборантов тут хорошо знали. Явились двое дедов, оба в химической одеже. Плетеная такая, навроде тканей, что вокруг труб намотаны. Не рвется, не гниет, у нас все такой завидуют. После вошли двое маркитантов — Рустем и Хасан. С Хасаном я до того маленько знаком был, к нему Дырка непутевый в приказчики нанимался. Хасан — богатый, красивый, да не по-нашенски. Черный, с усами, и глаза черные, и руки волосатые.

Одеты оба чудно, блестит на них, и пуговки блестят, и штаны узорами блестят. Голова сказывал — маркитанты тряпки в музеях собирают. Не сгорели где-то в Москве такие дома — музеи, в которые люди до войны всякие вещи сносили, старые, но красивые. Я чо думаю — ну какой дурак понесет в эту самую музею свои штаны или куртку? Ну снесу я туда, к примеру, а сам в чем ходить буду?

— Десятник Твердислав! — вызвал меня батя.

Вышел я да рассказал все как было. Про серу, про вонючек, про то, как Гаврю убили, — понятное дело, трепать языком не стал. Зато про био, и про кладбище, и про могильники, что знал от Головы, все выложил.

— Вот такие пироги, — хлопнул по столу батя. — Это третий раз. До того видели, как паук ихний в земле нору рыл. Прежде за ними такого не водилось, чтобы землю рыть. С Автобазой мы уже обсудили. У Факела мнение такое. Всем миром надо браться. Могильщиков добивать надо, пока они не напали. И новую полосу обороны на юге ставить. Одни мы не справимся.

— За рэкой тоже био ходят, — лениво сказал Хасан. — Этих тронешь, те прыбегут. Да и чем ви их тронете? Мартирами своими пугать будэте, а?

Хасан всегда говорит лениво. И соломинку вечно жует. Так и вбил бы ему нос в щеки!

— А хоть бы и мортирами, — поднял голову командир охотников. — Или ты забыл, Хасан, кто поганых био с Чагино отогнал? Факельщики и отогнали. Одного в яму заманили, другой еще раньше в гнойник провалился, третьего из огнеметов пожгли, да еще паука в плен взяли.

— Ви его не сожгли, — фыркнул Рустем. — Он сам ушел и ваших убил много. А те, кто кружат южнее, ви с ними дэл не имели.

— Могильщики жрут трупы, ковыряют ядовитую землю, — терпеливо напомнил батя. — Или вы забыли, как вся рыба брюхом кверху плавала?

— Рыбу из реки в любом разе кушать неразумно, — проскрипел вдруг один из лаборантов. — Я вам сто раз повторял — выше по течению, за Внешним радиусом, в реку химия какая-то стекает. По весне течет, когда паводок.

— Видать, там тоже берег размывает, — крякнул дядька Прохор.

— А что нам жрать-то? — злобно так спросил кто-то. — Маркитантам вон сколько денег предлагали, чтоб нам коров еще пригнать. Так нет же, не хотят делиться!

— Да они вообще только о себе думают, — поддакнул командир патрульной роты.

Хасан стал красный. Рустем улыбался криво, нехорошо так. Я помалкивал, ясное дело, только слушал. Нескладно как-то разговор пошел.

— Тихо, тихо, не об том речь, — вступился батя. — Слыхали, что десятник доложил? Всем худо будет, если могильщики до свинцовых бункеров доберутся. Им топливо нужно. Сами не заболеют, так всю округу заразят.

— Наши драться против био нэ пойдут, мы заставить нэ можем, — улыбаясь, сказал Рустем.

— Ви видели только адин бункер, и то пустой, — напомнил Хасан. — Ви можете туда посылать людей, проверить, а?

— На кладбище? — поднял брови батя. — На смерть послать?

— На кладбище, дьякон, — Хасан выплюнул соломинку, вставил в рот другую. — Чтоби по берегу прошли. Может, нэт там ничего. А если найдут вскрытый магильник, пусть принесут аттуда земли. А ми заплатим. Серебром заплатим, по весу. Сколько зэмли, столько серебра.

Федор Большой аж зубами от такой наглости заскрипел.

— Не пойму я тебя, маркитант, куда ты клонишь, — тихо сказал батя. — Нам не серебро нужно. Нам люди нужны — ямы рыть, колья ставить, огнемет большой строить.

— Зато мы понимаем, — отозвался вдруг старший лаборант. — Ходят слухи, что с чумной землицы снадобья ценные можно сготовить.

— Так вы, парни, к нам торговаться явились? — Дядька Прохор побагровел.

— Ти зачем звал нас, дьякон? — Рустем надулся, аж цепь золотая на шее натянулась. — Ми тэбе чистых свиней пригнали, а? Теперь ви сытые, можно нам в лицо пелевать, а? Ми без вашей нефти абайдемся, в другом месте найдем. А ти без нас коров гыде возьмешь? Автоматы и ружья гыде возьмешь? Патроны к ним сам зделаешь, а?

Разом встали торговцы, к выходу пошли, вроде как обиделись. С ними завсегда так, не сговоришься.

— Назар, считай, мы с вами, — тихо сказал лаборант. — Сорок человек могу каждый день выделять на стройку, пять телег, но не больше. С чего нам начинать?

— Большую улицу перекрыть надо, что через Асфальт на юг ведет, — ответил дьякон. — Самая удобная улица для био. Три мортиры туда поставим и огнемет. Первым делом яму ловчую рыть надо.

— Если механики бульдозер дадут, за неделю справимся.

Лаборанты так уверенно покивали. Никто ведь не знал, что нет у нас недели.

У нас и двух дней в запасе не оставалось.

 

Глава 6

Базар

— Я без тебя не пойду, — заявил Голова. — Он тебя зазывал.

— Хасан? Нас обоих, что ли? — Я отложил пилу.

Рука почти онемела, а проклятая труба не желала сгибаться. Труба попалась из доброй стали, в палец толщиной, ешкин медь, пилу я почти затупил. Хоть это не дело для охотников — завод на куски резать, но ротный всех свободных за трубами послал. Берегиня Ольга верно вызнала — пришел с севера караван чужих маркитантов, столько труб заказали, что нам и за три дня не нарезать. Они, как всегда, из пластика просили, но берегини не дали. Вроде за сталь удалось берегиням коняшек и патронов сторговать.

— Слушай, здеся ты намаяться успеешь, а тама удача сплывет, — рыжий засвистел. Это он умеет, свистеть да загадками говорить.

— Дурень ты, Голова. Ну какая от торгашей удача?

Я запрыгнул на трубу. Она скрипнула и согнулась. Наконец-то! Просунул ладони в теплый рваный пропил, навалился, аж плечи затрещали.

— Ну ты здоров, зараза! — заржал рыжий, когда труба оторвалась.

— Ладно, пошли, что ли, — сказал я. — Только у ротного отпрошусь да мешок захвачу. Маманя еще давно просила у пасечников медка прикупить.

Эх, лучше бы я про мед забыл!

От Факела до базара вроде недалеко, да кружить приходится. А чо, промзона большая, и за каждым углом патрули не уследят. Всякое случается, так что лучше по надежным тропкам идти. Сперва мы клепаную стену миновали, где полимерные цеха. Стену мой батя клепал, когда в моих годах был. В стене узкие калитки, поверху пики наварены, метров шесть будет. Для био это, ясное дело, ерунда, но помельче кто — зубы обломает!

После в трубу полезли, так оно маленько надежнее, чем наружи харями сверкать. Труба широкая, ага, трое разминутся. На выходе двое патрульных с пищалью и огнеметом. Как положено, издали тайное слово спросили. Из трубы мы выбрались — и на мостки. Мостки высоко над землей, на столбах прикручены. Вот здесь серьезная у нас оборона, и всяким там маркитантам лазить сюда заказано. Чужаков через главную проходную водят, тоже по трубе, нечего им глазеть! Голова тоже тут не бывал, глаза выпучил.

— Чо, дурень, — говорю, — ни хрена не понимаешь в нефти?

— А ты больно много понимаешь! — А сам аж затрясся. Он, когда гору железяк старых видит, завсегда трясется, будто его крысы бешеные покусали.

— Ясное дело, — говорю, — чо тут не понимать. Вон там — ка… этот, ка-тилизатер. А вон там этот, как его… крекинг был. Вишь, длинные башни ломаные валяются. Они и есть — крекинги.

Голова уставился на меня с большим уважением. Ясное дело, откуда дурню с Автобазы такие умные слова знать? Я-то по таким словам грамоте учился.

— Славка, а для чего это — ка-ка-ли… как дальше-то?

Я не стал повторять слово, уж больно длинное.

— Это, — говорю, — тайный секрет Факела. Извиняй, Голова, но, если я секрет выдам, нас с тобой застрелят.

А сам думаю — пусть лучше боится. Не то начнет выспрашивать, чем одна гора обломков от другой отличается.

Мостки кончились там, где последняя вышка крекинга травой зарастала. Здесь участок вспомогательных цехов был, так батя говорит. Ров тут у нас глубокий, сверху для обману тонкими жердями прикрытый да песочком присыпан. Из труб частокол, ежи навязаны и опять стена. Эта стена не везде, все строим, ешкин медь, никак не построим. Из целых стен кирпич да бетонные плиты сковыриваем, тут ставим. Когда с Асфальтом дружили, они нам бетон задарма давали, теперь продают. На стене, снизу не видать, — мортиры, пушки такие толстые да короткие, через дуло заряжаются. Отсюда башню большого огнемета видать издалека. Вокруг нее все в черной саже метров на сто и трава в канавах горит. Из башни нам помахали, мы помахали в ответ.

Крытой тропой на север еще долго идти, до ликтрических проводов. Ликтрические провода дьякон Назар только на ночь разрешает включать, когда патрульным с вышек землю не видно. Хотя тут и не земля. Маманя говорит — до родящего слоя тут не докопаться. Кирпичи битые слоем, арматурины, стекляшки, куски станков и моторов, шестерни всякие, пластика горелого целые горы — вот какая у нас на Факеле земля. А чо, свиней пасти, считай, и негде! Ежели донизу всю эту гадость разберешь, так там на метр почва в сушеной машинной смазке. Ни травинки на ней не растет. Видать, сильно крушили друг друга на Последней Войне, ох, сильно!

Пока шли мимо котлована, Голова все о своем лялякал:

— Славка, ты глянь, что творится! Ну чисто мураши ковыряемся! Один бульдозер, зараза, да и то еле ходит. Экскаватор собрали, деталек нет. Детальки обещали маркитанты достать, но цену такую, заразы, ломят, что наши механики не заплатят! Ты глянь, так и будем жить?

В котловане надрывался насос. Напарник Головы, весь черный от масла, копался в заглохшем моторе. Мужики по пояс в воде тянули веревки, поднимали полозья с землей. Другие мужики забивали сваи. Еще немного — и будет готов новый жилой бункер! Потом осушим, глиной замажем, под землей трубы подведем, балки поверх положим, землицей заровняем — ни один нео, даже самый носатый, не сыщет!

— Не галди, — попросил я. — Знаю, куда ты клонишь. Ты мне, ешкин медь, ухи все прозвенел со своим Кремлем! Полялякал я уже с батей. Никто никогда к Садовому рубежу людей не пошлет, ясно? Да, может, и нет там никакой билитеки!

— Биб-лио-тека! — принялся умничать рыжий. — Тама те не просто книги да картинки, тама наука вся запрятана. Вот взять пищали, к примеру. Скока мы мучились, пока научилися стволы ровно по всей длине сгибать, чтобы порохом не рвало? Сколько мучились, пока вентиляторы собирали, обмотки мотали, а? А с ткацким станком сколько бились? А в книгах небось про все уже написано. Книги бы достать, так, глядишь, сами бы ружья курковые делать навострилися! А лампы ликтрические! Из песка надо стекло лить, а как лить-то?..

— Стой, не галди!

Жаль, Бурого с собой не взял. Но псов на базар не берут, вдруг куснет кого. Ему дай волю — мигом какому нео кровь пустит и сам, глупый, сдохнет. А мне потом без собаки как? Скучно без собаки, ага. Да и спать с ним в обниму теплее.

До Мертвой зоны, где базар, оставалось всего ничего. Дорожка расчищена, вдоль дорожки с двух сторон столбы с навесом из колючки. Нельзя человеку одному ходить, даже на Факеле нельзя. Хотя прежде и того страшнее жили. Вон деда моего нео зарубили прямо на Факеле, ага, возле этой… гидры-очистки. Я деда и не помню почти, малой был. Помню, что принесли в защитке, в резине порезанной. Тогда без защитки и не вылазили, лучей невидимых боялись…

А колючку девки с Автобазы плетут, ладно у них выходит. Что ни ночь — рукокрыл, или крысопес, или еще какая тварь попадается. Визжит, орет, спать не дает! Ежели сильно спать мешает, ротный посылает мужиков, чтоб добили. Однажды котях попался, куча с дерьмом, антиресный такой. На Пепле я их не раз видал, и на Лужах, но чтоб к нам забрался — редкость. Столбы своротил, ешкин медь, двух сильных собак пожрал, пока его из огнеметов не сварили…

Навстречу с базара телега катила, овощи с Пасеки везла, что ли. Здесь, к северу, когда-то крепко бомбили. От цехов, труб всяких да жилых домов каша осталась. И пепла черного, липкого — по колено. Пепел давно в камень слежался. Помню, я мальцом был, дядька Прохор нам историю Факела в школе рассказывал. Мол, баки с нефтью наружи тоже стояли, там до сих пор круглые ямы и ничего не растет. Такие баки большие, что нефть в них месяцами горела. Все северное Чагино, вся промзона в пепел спеклась, ага. Может, потому био и не совались и дедов наших, что в бункерах схоронились, достать не смогли. Жарко было, земля горела…

У самого базара наткнулись на патрульных с Автобазы. Мужики горюн-травы в костер уже навалили, но при свете не жгли. Старший брат Головы в патруле стоял, дорогу стерег. Рыбкой вяленой нас угостил. У копыт его коняхи штук шесть скорлопендр валялись, обугленных, лапками кверху. Конь скалился, морду отворачивал. Воняло гадко, еще дымилось малость.

— Чо это они тут? — Я потыкал пакость сапогом. — Вроде мы их давно подавили!

— Видать, с Пепла заявились, — из-под шлема прогудел брат рыжего. — Пасечники там большую стаю видали.

— А здорово я придумал, катушку ликтрическую к огнеметам приладить? — заржал Голова. — Ручку крутанул — и пошло искрить!

— Это точно, — прогудел старший брат рыжего, такой же рыжий. — А то, пока фитиль поднесешь, так суки ноги поотгрызают. Ты б еще для самопалов такую же катушку придумал!

Я присел, чтоб поближе тварюг стальных разглядеть, потрогал их сжатые челюсти. То, что Голова молодец, — это точно. Дык не зря дьякон Назар за евонную работу столько платит. Ежли, не дай Бог, с голодной стаей таких вот жуков столкнешься — ноги в секунду отгрызут, а за вторую секунду — остальное. Сам видел, как человека грызли. А человек, промежду прочим, с огнеметом был, ага. Но не успел фитиль запалить. А Голова молодец, придумал хитро, еще когда мальцом был. Ручку раза три сильно жмешь, а на конце ствола, где горелка, — два проводка, и промеж них искорка бегает. Сколько человек Голова спас — и представить трудно. Вот какой у меня друг, самый умный! Я за него любому башку в плечи вобью!

— Ты чего на них уставился? — спросил рыжий. — Засолить хотишь?

— Дурень ты, хоть и умный, — охотно объяснил я. — Они на Берегу бегают, там жратвы много. Или по краям Пасеки маленько. Или к Лужам. А здесь чо им жрать, оглянись!

Голова оглянулся. Камень, стекло, ржавчина, пластик — все вперемешку, все мертвое.

— Скорлопендры, они, ешкин медь, ничего не боятся. Кроме огня. Не потому что умные. Не умеют они бояться, мозгов нету. Видать, запылало где-то, сильно запылало, раз их погнало…

— Твердислав дело говорит, — подтвердил второй патрульный. — Наши тоже замечали — на Пепле теплее стало… Ну давайте, кажите карманы, сапоги сымайте. Ножей с собой нету? Или чего похуже?

Мы показались, что без оружия, и пошли с горки, базар уже был виден. Плоская такая яма, белым песочком присыпанная, по краям — частокол и горы контейнеров битых. Лавки тоже из контейнеров сбиты. В таких вот ящиках громадных прежде по рекам товары возили. Даже поверить трудно.

Дымки всюду, мясом жареным тянет. Навстречу еще телега попалась, молодые берегини Огня под охраной что-то везли.

— Ты глянь, Славка, — открыл рот Голова. — Ну чего самые ладные девчонки в берегини у вас уходят? Ни по малинку с ними, ни посвататься, эх!

— Деток у них не будет, дурень, — как положено, я поклонился молодухам в черном. — На кой тебе баба пустая?

А сам я вспомнил про маманины слова да про вдовую Варварку. Чо-то мне сразу везде зачесалось. Ну не хотел я на ей жениться!

— Ребята, вы недолго там, — крикнул нам вслед патрульный. — Мы до зорьки сменялись, над Пеплом зарево рыжее видели. Никак Поле Смерти близко гуляет.

Я, как на базар спустился, сразу почуял — несет с Пепла гарью, несет. Неужто и правда, как двести лет назад загорелась свалка, так в глубине и тлеет? Дядька Прохор говорит, что свалка была почти как вся наша промзона. И в глубину на двадцать метров. А над свалкой — завод, чтобы из мусора всякие полезные вещи делать, к примеру печи им топить. Вон сколько барахла люди до войны выкидывали!

У базара патрулей нет, патрули наружи караулят. Здесь никто никого не трогает. Попробуй тронь, ага, мигом сухарем обернешься, Мертвая зона всю кровушку из тебя высосет. И за оружие здесь только некультурные хватаются. А кто культурный, к примеру, и хочет другому нос в щеки вбить, тогда зовет на пустошь.

Базар немножко похож на щель в земле. Оттого что идешь между гор железа. Здесь раньше контейнеры стояли, один на другом, сотни. Это такие ящики громадные, в них к таможне товары заморские возили. Потом верхние от взрывов или от ветра повалились, но много нижних уцелело. В нижних — лавки. Напротив Факела таможня была и склады с товарами. Нынче от складов головешки остались, зато, говорят, под землей добра навалом. Только нам туда не добраться. Батя сказывал, деды маркитантов еще до Последней Войны все склады этого, как его, госзаказа, под себя подмяли. Во, выговорил, батино слово трудное, ешкин медь!

Шли мы, сапоги в белый мягкий песок окуная. Почему тут песок — никто толком сказать не может. Может, рассыпали чо. И почему к базару ни жуки-медведи, ни черви, ни прочая безмозглая сволочь не подходит — тоже непонятно. Боятся, что ли. Дядька Прохор вспоминал как-то — сильное Поле Смерти тут прежде было. Наши, чтоб до Пасеки добраться, кругаля с километр давали. Потом Поле уползло куда или растворилось, так тоже бывает. Остался белый песочек и Мертвая зона. По-настоящему мертвая, мухи и то не летают. Маркитанты мясо жарят — ни червей, ни мух. Правда, с одного конца, там где нео торгуют, мухи да комары уже завелись. То ли ползет Мертвая зона, то ли сжимается. Но маркитанты, они хитрые. Если прижмет, на новом месте базар поставят.

Сами они в складах засели, вон, прямо за базаром. На Факеле многие ворчат, мол, маркитанты базы древние прибрали, а теперь всю нашу нефть хотят прибрать к рукам. А чо, я верю. У них и калаши, и золото, и родичи повсюду. От ихних родаков и слова разные прилепились. Поле Смерти, к примеру, или фенакодусом коняку называть. Прежде так никто на Факеле не говорил, но привыкли.

Правее таможни — Кузьминская чаща подступает, то есть Пасека. Хотя сами пасечники живут глубоко в лесу, и не всему лесу они хозяева. Левее таможни — пустоши, за ними — Пепел. Про Пепел к ночи вспоминать неохота.

— Ты глянь, пахнет вку-усно! — потянул ноздрями рыжий. — Никак обезьяны кабана жарят! Пошли, быстро погрызем?

Голова — богатый, у него в мошне вечно катышки серебра гремят, а то и целые рубли. Пошли мы, а чо. На базаре обезьяны все равно тихие. Старики их зовут нео, вроде как новые люди. Им самим по душе, что они новые. А по мне — обезьяны и есть, точно как в детской журнале, волосатые и глупые. И злые еще.

Еще когда к лавкам нео свернули, мне показалось — вроде следит за нами кто-то. Пару раз обернулся, ничо такого. Ну бродят люди, как всегда на базаре.

Нео сидели кружком напротив своих лавок и воняли. Они давно выбрали себе самые крайние контейнеры, поближе к лесу. Продавали они вязанками лук, чеснок, корешки всякие, мед дикий да кусками мясо. Висели на перекладинах ноги тура мелкого, половина дикого кабана, птицы какие-то непонятные, ощипанные вполовину. У нео вечно так, ешкин медь, — словно забывают дело доделать, а мясо или сырое, или сожгут. Но к им все равно народ ходит. Потому как вкусно и дешево, ежели дичи к свадьбе, к примеру, надо.

Поглядели на нас криво. В волосьях колтуны, по губам жир текет.

— Здорово, что ли, — сказал я. — Вон тот кусок с костра продайте! Да не тот, на хрена нам угли!

Старшой ихний заухал, голой лапищей из костра за копыто потянул. На колоду кинул, сам место указал, куда деньгу кидать. Ну ясное дело, завсегда так, чтоб из рук в руки ничего не принимать. Да и не больно-то хотелось с ним за ручку здоровкаться. Голова положил на колоду половинку серебряного подсвечника.

— Так пойдет?

Нео сунул серебро за щеку. Потом встал, весь в песке, в мухах, так за угол и побрел, кулаками в землю опираясь.

Ну чисто как обезьян из книжки! Баба с ним молодая сидела, может, дочь, страхолюдная! Кость здоровую, с мою руку, запросто зубами ломала. Ломает и грызет, и зад чешет, и воняет. А третий нео, клыкастый, сам на кабана похож, антиресный такой. Он за контейнером присел по большому, тужится, да, видать, заклинило в нем, что ли. Ему, видать, скучно тужиться стало, он тушу сырую к себе придвинул, и давай ножом пилить.

— Ты глянь, какой молодец, два дела успевает, — Голова чо-то жевать перестал. — Вот зараза, щас я есть расхочу.

Пожевали мы на ходу, не сидеть же с обезьянами дальше. Но это они на базаре смирные, ага.

— Пошли к Хасану, что ли, пока он лавку не закрыл.

— Нынче рано не закроет, — с полным ртом пробурчал рыжий. — Вона, глянь, караван стоит.

Снова мне показалось, будто в спину кто злобно уставился. Маленько я башкой покрутил, странно, нехорошо. Я такие штуки за версту чую. Но тут кто-то уж больно быстрый.

— Ладно, — говорю, — пошли глядеть караван.

За дырявыми контейнерами химиков, за избой отшельника грелись в ряд крытые фургоны. Ладные фургоны, ешкин медь, у нас всего два таких. Броней обвешаны, колеса с меня ростом, из бойниц стволы торчат. Фенакодусов распрягли, курями жирными кормили. Но Голова тянул меня дальше. Он, как пес, на запах мотора в стойку встает!

— Чо это, Голова? — пришлось перекрикивать, вблизях загремело страшно. Двое торгашей подняли сбоку мотора крышку, до пояса туда всунулись. Гремело, пыхтело, ешкин медь, но соляркой не воняло.

— Машина такая. На пару ходит, — рыжий аж облизнулся, про ногу кабанью забыл. — Ты глянь, спереди котел, в ем водичка кипит. А чтоб кипела, вона дров целый вагончик. Я про такое думал, сам собрать наладился, да заставили самопал многоствольный собирать.

Обошли мы машину странную. Непонятная штука, глупая. По Москве надо тихо ходить, а тут — гремит. Из котла пар лез, фургон трясся, будто лихоманку подхватил. В кабине сидел незнакомый маркитант, смотрел криво, мутно так, ага. Дык ничо, я тоже так смотреть умею.

Встретили пасечников, поклонились. Эти тоже издаля кланяются, руки не подают. Сами в соломенных шапках и лаптях, зато шкуры на них — красота! Самый старый, с крученной в косички бородой, на загривке пчелиное гнездо тащил. От пасечников издалека сладко пахнет. У них целых три лавки, с травками целебными, с медом, ягодами да шкурами. Чо, Пасека-то большая, и говорят, на ту сторону, на север, шибко быстро лес растет, и людям, и обезьянам места хватает.

На той стороне торговой улицы, в кабине крана, сидел оценщик. Что-то сыпал на весы. Весов у него аж три штуки, а гирьки ему на Автобазе точили, и Голова к тому руку приложил. Сам кран давно развалился, но кабина где-то в сухости уцелела. Красивая, большая, со стеклами. Видать, маркитанты нарочно для оценщика приволокли. Народу кругом тьма шастала, к оценщику в очередь становились. Меняли обломки ценные на рубли и взад тоже меняли. Бродили антиресные такие, я аж про кабанью ногу забыл. Шамы встретились, мозгоеды чертовы, тьфу ты, не к ночи помянуть! Но на базаре они в глаза никому не смотрели, шли, рожи вниз опустив, тихонько так. Обезьян чужих тоже видели, не с Пасеки, это точно. Вдвое шире наших, красные, блестящие, ешкин медь, ну точно медведя на задних лапах! Накупили чего-то, телегу вручную за собой волокли. У самих кожа со спин кусками скручивалась, точно как у змей.

— Славка, ты глянь, с Марьино какие гости! Я тута с лаборантами лялякал… — Рыжий обтер жирные губы рукавом. — В общем, лаборанты грят так. Что если Пепел под низом опять горит, то Поля Смерти притягает. И не тока белые, может, зараза, и красные притянуть. А нео, заразы, в Поле лазиют. Кто сдохнет, а кто вона как… с тура может вымахать. Слышь, Славка, я что придумал…

— Не галди, — попросил я.

Мы добрались до лавки пасечников. Над входом в контейнер было красиво написано: «Все фигня, кроме пчел».

Поперек входа в лавку стояли двое кио. И пропускать нас не собирались.

 

Глава 7

Кио

Тут бы нам с рыжим к Хасану бы свернуть. Или лучше домой пойти. А чо, дома всяко лучше, чем вонь с Пепла нюхать. Но я чо-то про маманину просьбу вспомнил. А эти двое как раз вход в лавку пасечников загородили.

— Ты глянь, никак вояки пожаловали! — толкнул меня в бок рыжий.

Мог бы не шипеть, ешкин медь, я не слепой. А кио уж точно не глухие. Батя говорит, они в три раза лучше нас слышат и видят. Одинаково стриженные, в военной форме, и даже на морду почти одинаковые. Спереди на грудях — бирки с номерами, ремни, подсумки, всякие приспособы на них. И железо тонкими жилками сквозь кожу лезет, аж противно. Глянули на нас криво.

И тут я понял, кто за мной следил. Только я тогда не догадался, что они нас давно караулят. Что все нарочно подстроено, ага.

— Вам нельзя входить, — сказал парень с номером «сто шесть» на кармане. То есть там и цифры, и буквы, имена у них — в жизни не выговоришь. Но я три последние запомнил.

— Славка, кто, кроме пасечников, умеет в Полях Смерти всякую дрянь прожигать? — зашептал рыжий. — Никак вояки принесли на прожиг клинки новые. Или еще что похуже…

Это уж точно, подумал я. Чем они, ешкин медь, еще торговать могут, клюквой, что ли? Хотя… дядька Прохор у кио два бинокля купил, было дело. Дык до того — защитку у них брали и резину водолазную теплую, чтоб колодцы чинить, да не промерзнуть. Свою лавку кио редко открывают — не торговцы они, на базаре сидеть не любят.

— И откудова у вас така форма крепкая? — завистливо протянул Голова. — Нам бы такую, да, Славка?

Кио молчали. Издалека на нас стал поглядывать народ. Двое хотели тоже к пасечнику в лавку, так развернулись — и деру. С вояками никому связываться неохота. Огнем плюнет — без хари останешься, ага. А я стал думать — когда и что я с ними не поделил. Дык вроде ничо им не должен. Страшновато маленько с ними спор затевать. Но отступаться было поздно. Стыдно, люди видят. Откашлялся и говорю так вежливо, культурно:

— Слышь, тупорылый, жопу подвинь. Не один ты за медом пришел, ешкин медь.

Вояки — они странные. Иногда их по целому месяцу не видать, и никто не знает, где живут, где харчи находят. Но курей и поросят точно не разводят. Мужики старые толкуют, что у кио по городу несколько схронов есть, но к себе в гости не зовут. А к нам на базар приходят, когда на Пепле или еще где поблизости Поле Смерти зашевелится. Или если новое появится. Уж такой у них, у кио, интерес.

— Хомо, тебе лучше уйти. Пока есть чем ходить.

Это сказал Сто девятый.

Ох, до чего я их речь поганую не терплю! Вроде как русские слова, а выходит наизнанку. Инженер Прохор говорит, это потому, что кио — переделанные. К примеру, тот, что нам бинокли продавал, он не стареет. Лет двадцать прошло, а тут дядька Прохор того же удальца на базаре встретил. По номеру вспомнил. Не постарел, пес огнедышлый.

— Да кто ты такой, гнида пятнистая, чтобы в чужую лавку вход запирать? — Я сунулся, они плечами сдвинулись. Тулова у них жесткие, кулаком хрен пробьешь. Ну, думаю, сейчас врежет — и конец мне. Из соседних лавок торговцы повылазили, шумят, гадают, кто кого.

— Слава, не цепляйся, — пискнул Голова.

— Хомо, ты будешь ждать, — проскрипел Сто девятый, — пока мы не закончим здесь дела.

Я подошел к кио вплотную. Совсем вплотную не подойти — он руку выставил. На полбашки выше меня ростом, стоит прямо, будто кол проглотил. Нос ровный, челюсть будто из камня резана, глаза пустые, а губы вроде как ухмыляются, ага. Уж такие у них морды, у вояк. Ну и как я мог не цепляться, видя такую вот морду? Да я ему сразу захотел башку в плечи забить! Но мы ж на базаре, потому я сдержался. Я же не такой, как Бык. Вот Бык — он некультурный, он бы уже топором промеж ушей заехал.

— Хорошо, — говорю, — подожду. А вы чо обнялись? Вы другу дружке штыками пока жопы подрочите, а я подожду. А потом пойдем на пустошь, что ли?

Я понадеялся — может, кинутся. Тогда закон базара за меня будет. Но не кинулись. Вояки, ешкин медь, они и есть вояки.

— Согласен, — Сто шестой выдавил наглую ухмылку. — Я не буду тебя убивать, хомо. Но ты станешь калекой.

А вокруг уже народ собрался. И наши с Факела, и чужие. Дык мои слова-то слыхали, все теперь, воякам не отвертеться. И мне не отвертеться. Мне бы, дурилке, сообразить, что нас нарочно обставили, эх. Неужто прав батя, когда говорит, что нет во мне сра… сра… ну это, мышления сра-нического. То есть сра-те-гического, о, выговорил. В ком это сра… короче, ешкин медь, вот Голова так умеет мыслить, про завтра, и про год вперед. А я — ни фига.

— Эй, твердый, будешь биться?

— Твердый, мы на тебя поставим!

— Рустем, сколько можно ставить на кио?

— Э, беру только вечный металл! Нэ суй мине свои медяки!

Из контейнера вышел третий вояка. Сто второй, видать командир ихний, ага. Башка лысая, в жилках блестящих. Сколько ж в нем металла, ешкин медь! Кио вышел с пустым заплечным мешком, мешок знатный, с мягкими лямками, у нас таких нет. Он будто подслушивал. Умеют они, кио, промеж себя без слов говорить, нам бы так!

— Хомо, кого из моих бойцов ты вызываешь первым?

— А мне по очереди некогда. Обоих зараз давай.

— Славка, маркитанты против тебя деньги собирают! — взвыл рыжий.

Тут я маленько задумался — почему против меня? Выходит, заранее меня хоронят, что ли? Не, Рустем не дурак, он хитрит что-то!

— Не галди, — сказал я. — Голова, ты чо, дурной? Не понимаешь разве, мне уступать никому нельзя. Что люди скажут? Сын дьяка Назара жабы испугался?

На морде Сто второго — божья благодать, как маманя говорит. Кио, они такие, не ржут, не плачут. Тут ко мне дядька Прохор протиснулся, наш инженер главный. Сам тоже с охраной, ага.

— Твердислав, не дури! С кио нельзя драться.

— Это почему?

— У них же… — Прохор взял меня за ухо, притянул ближе. — У них кольчуга под кожей, не побьешь ты его!

— Дядя Прохор, ты мне не мешай, ладно?

Пасечники на шум вылезли. Старичок тот, с пчелиным гнездом на загривке, и другой, помоложе. Щурятся, будто со сна. У старого по плечам пчелы ползают, ага. Не простые полосатики, а ихние, серые твари, ешкин медь, с полпальца длиной. Но тут старикан заметил, как я смотрю, зубом щелкнул, и пчелы разом в гнездо улезли.

— Отшельника! — заголосили вокруг. — Отшельника зовите, бой судить!

Кио пошли втроем, народ расступался, бабы охали. Нео тоже следом увязались, на ходу вшей давят, кости грызут. Давненько никто на пустошь не ходил, отвыкли, что ли. За частоколом патрульные на нас вылупились, ага. Контейнера горами валялись, и тут, только белый песочек сменился рыжим, муравьиные кучи появились, букашки всякие. Ржавела тут земля, глубоко ржавела.

— Славка, не нравится мне это! — бурчал Голова. — Никак их подговорил кто!

— Ничо. Полялякаем маленько. Ты не галди, лучше маслица мне разыщи.

Я, размяться чтоб, пару разов кувыркнулся, арматурину с бетонной сваи выдернул, вокруг локтя закрутил. А чо, воякам-то разминаться не надо!

Вообще-то, тут совсем не пустошь. Круг такой бетонный, что ли, развалился на несколько частей, но пока держится, хотя травка растет и песком присыпало. А рядом, на толстых опорах — кусок бетонной дороги висит. Батя говорит, что в круге внизу когда-то этот… вертолет сажали. Может, и правда. Может, прежде люди и летали на машинах по воздуху? Кто ж теперь скажет?

Голова прибежал с кружкой масла. Не знаю, из чего его давили, но вонючее, ешкин медь! Ладно, ничо, сказал я, сойдет. Сто шестой и Сто девятый сняли с себя пояски, подсумки лишние, но форма им, видать, не мешала.

— Парень, их же двое на тебя одного, — приметил кто-то шибко глазастый.

— Кто же за него одного хоть гайку поставит? — засмеялись в толпе.

— На твердого хомо рубль к пяти, рубль к пяти, — промеж мужиков шнырял чернявый такой, подголосок у Рустема, деньги собирал.

Я скинул кольчугу, облился маслом. Народ затих. Только нео хрящами хрустели.

— Вы что, не видите? Он же твердый!

— Ни хрена себе! Да они же в люльках мрут!

Тут слышу, Голова за меня вступился. Поймал за бороду того умника и говорит:

— Хотишь, я тебя, зараза, в люльку уложу? Будешь до смерти под себя серить да тряпку сосать. Потому как зубов у тебя, зараза, не останется.

Заржали все, кроме кио. Заржали и тут же стихли. Толпа развалилась, будто ножиком резали. Подручные Рустема стали прятать деньги, ага, и сами за спины других попрятались. Получилась дыра, и никто в ту дыру носа сунуть не посмел.

Потому что пришел отшельник.

 

Глава 8

Отшельник

Однорукий Чич пришел с учеником.

Вообще, в Мертвой зоне, кроме лавок, штук десять избенок ставлено, кто там только не живет. Есть и другие гадальщики, но отшельник Чич — он сам по себе. Ничем не торгует, наружу редко вылазит, дык и то когда стемнеет. Прямо как рукокрыл, ага. Рожа вечно кожаной маской закрыта, одни глаза видать, и рука в рукавичке, даже в жару. Шапка на ем, одежа кожаная, отличной выделки, мне бы такую! Сам сухой, прямой, как жердина, говорит редко. Зато гадает так, ешкин медь, что бабы к нему тропу натоптали. Мужики тоже, но те маленько стесняются. Любаха, сестра моя, раз ходила, так вернулась — аж зубы стучат. Говорит — он вовсе не человек, а непонятно кто. Видит насквозь, чо было и чо будет, про каждого. Денег не берет, только птицу живую. Никто не видал, чтоб он кушал или пил. Может, зараза у него какая на роже, а может, и впрямь — нелюдь. Мне-то чо, мне без разницы. Если бой судить — завсегда к нему идут. Слыхал я, как-то дурни с Асфальта обиделись на Чича, подловили его на краю Пасеки, ага. Ну это слухи только. Трое их было, одного потом нашли. Целый весь, при оружии даже. Только без крови. Но, может, отшельник тут и ни при чем. Там в Пасеке рукокрылов до фига, запросто кровушку ночью высосут…

— Есть кто не хочет биться? — спросил ученик Чича. Этот тоже… до ушей в тряпку замотанный. Но по голосу слыхать — звонкий, молодой.

Сто шестой поглядел на меня, как на вошь. Я в ответ харкнул, поближе к его сапогу. А сам думаю — и чо я такой дурной? Прибить ведь запросто могут…

— Есть кто желает купить мир? — отшельник соблюдал правила. Дык ясное дело, никто откупаться не собирался. Откупишься раз, и все — за труса держать будут.

— Чем будете биться, красавчики? — спросил Чич. Голос у него хрипло булькал, как у жабы на отстойниках. Чич держал ладонь на ручке посоха. Антиресный посох у него был, я сразу не разглядел. Железяка с острым клювом, да еще по бокам посоха щели виднелись.

— На кулаках, — ухмыльнулся Сто шестой.

— У тебя, красавчик, штыки в ладошках, — напомнил отшельник.

Сто девятый маленько задергался, зашептал что-то своим.

— У хомо зато кожа твердая, — нашелся Сто шестой.

— Принимаешь? — спросил меня Чич.

— Мне штыри его по фигу, — я размазал по себе масло. — Скажи им, чтоб огнем не плевались.

— Огня не будет, обещаем, — поднял ладонь Сто второй.

— Кио двое против одного хомо, — равнодушно сказал Чич. — Факельщик, ты как, принимаешь?

— Да я щас обоим носы в морды забью!

— Биться до крови, до земли или до смерти? — как положено, спросил ученик Чича.

Тут мы маленько задумались. Убивать я их не шибко хотел, да и самому как-то пожить еще хотелось, что ли. До крови биться глупо, кровь может с перепугу из носу покапать, ага. Что ж тогда, ешкин медь, всю радость ломать? Поглядел я наверх, на кусок моста бетонного, что над нами висел. Вроде падальщиков было не видать, эти завсегда заранее смерть чуют.

— До земли? — предложил я.

— До земли, — кивнули кио.

Чич поскреб в боку, шапку дурацкую поглубже натянул. Я на пустоши уже раз пять бился, но только теперь заметил, как отшельник от солнца нос воротит. Все время норовил встать так, чтобы солнышко взад било. Подручный Рустема подбежал, кланяясь, долю от ставок ученику Чича отдал. Так уж заведено, за суд платить.

— Решено, красавчики. Бьемся до земли. Начали!

Стало быть, пока одна из сторон крепко не уляжется. Ешкин медь, это нам годится.

Сто шестой мигом попер на меня. Ходил он не так, как наши мужики, ноги маленько выворачивал и шире держал, это за вояками давно примечено. Голова умный, он говорит, тяжесть у них в теле не так центрована, что ли.

Я его встретил кулаком в нос. Промазал. Но я знал, что промажу. Сто шестой качнулся влево и без замаха достал меня ботинком в плечо. Метил, ешкин медь, в башку. Но башку я ему не подставлю.

Сто девятый прыгнул справа, так чтоб я к солнцу рожей развернулся. Но я ворочаться не стал, под него упал, за ногу поймал дурня. За ногу поймал, крутанул маленько. Сто шестому аккурат по харе наглой досталось, ага.

— Славка, давай, давай!

— Твердислав, жми! Сзади, берегись! — Это наши надрывались. Как узнать все успели, что у нас тут потеха?

Я гада этого, Сто девятого, кинул, да чую — кости аж захрустели. Тяжелый он, ешкин медь, а с виду не скажешь. Тяжелый и твердый, сволочь, почти как я твердый. Верно говорят, что у них кольчуга под кожей!

Разлепились вояки кое-как. Быстро, кстати, разлепились. И разом на меня полезли.

— Славка, отходи!

— Эй, не толпитесь, не мешайте смотреть!

— Кто за факельщика? Кто за кио? Кто хочет серебра?

Сто шестой меня обхватил, толкнул, дурень. Мне еще и лучше. Я к сто девятому еще быстрее полетел. Тот растопырился, с левой мне в ухо метит. А правую вроде как вниз опустил. Знаем мы ваши прибаутки!

— Славка, у него штык!

— Не одолеть их, парень! Они ж не устают!

Я развернулся. Сто шестой не ждал. Думал, далеко и сильно меня разогнал, ага. Ох, как я ему в нос врезал! Ох, сладко, едва пальцы не переломал!

Сто шестой ухнул, за харю схватился, кровь текет, а может, и не кровь вовсе. Но не упал ни фига! Сто девятый меня взади за горло схватить хотел. Да не вышло, руки по маслу соскользнули. Я сквозь руки его вывернулся и промеж ног ему, гаду!

Вверх его подкинуло. Заорали наши радостно, ага.

Дык рано зарадовались. Сто шестой кровь по харе размазал — и опять ко мне. Я удивился даже. Нос у него маленько набок стал, но простой мужик от такого щелбана уже бы спать улегся. Я взад попятился, пусть, думаю, ешкин медь, первый врежет. Только я ошибся.

Он не врезал. Он напарничка ждал. Сто девятый поднялся и в обход полез. Я маленько растерялся, думал — яишницу ему заделал, ага, хрен там!

— Славка, окружить хочут! — заорал Голова. Дык чо орать, и так понятно, ихняя манера хитрая — с двух сторон бить. Ежели стенки за спиной нет — хрен от них отмахаешься! Но я тоже не пальцем крученный, ешкин медь! Я пошел взад правильно, потянул их за собой, как Федор Большой учил. Главное — первым успеть, пока с двух сторон не сомкнулись.

И чо вышло-то? Бегу я взад, по кругу, еле успеваю, все думаю — как бы не грохнуться. Вояки злые, что хитрость их разгадал, бегут следом, толкаются, другу дружке мешают. Сто девятый лупит по мне так быстро, что кулаков почти и не видать. Половину ударов я локтями да кулаками принял, кости уже гудят, больно. А сам ну никак, ешкин медь, ему врезать не могу! А Сто шестой, собака такая, с ухмылочкой, бочком наступает и ногой в харю норовит заехать. Он еще когда первый раз мне каблучищем в плечо угодил, я сталь приметил. Непростые у них сапожки-то, антиресные очень даже! Разглядывать мне особо некогда было, но, кажись, сбоку в каблуке фреза заточенная спрятана.

А чо я сделаю? Отшельнику жаловаться поздно. Народ кружком столпился, еще сзади подбегают, сами вопят так, будто жук-медведь их дерет.

— Сдаешься, хомо?

Мне уж дышать тяжко, а эта сволочь лыбится.

Левым плечом я в очередной раз ногу евонную отбил. Сто девятый мне в харю сунул, зубы лязгнули, но ничо вроде не выбил. Я заместо того, чтоб дальше назад бежать, сильно так ногами толкнулся, башку вниз, и — на ему, макушкой снизу в челюсть!

Чо-то у Сто девятого в шее хрустнуло. Не удержался он на сей раз, опрокинулся. Зато Сто шестой, пес поганый, штыком меня кольнул. Больно кольнул, чуть бок не продырявил. Я ему по глазам врезал, но добавить не успел. Отскочил, гад. И штык назад в ладонь втянул, словно он тут ни при чем.

— Ты чо, — говорю ему, — больно же! Так вить и насквость пробить можно!

Сто шестой как прыгнет и с двух рук, гаденыш, штыки выпустил. Один штык я в кулак поймал, другой мне шею едва не порезал, больно, ага! Я вбок склонился, да масло выручило, все ж соскользнул штык с горла-то.

Но в поддых он мне сильно звезданул, кулаком уже. И копытом — по коленке, ох, больно!

Я понял — не успеть мне за ним по скорости, не люди они все ж, ешкин медь. Навалился на руку его левую, всем весом упал, как ротный учил, к земле потянул. Ага, его утянешь, будто рельса в землю вкопана. А под кожей — ну точно кольчуга… нет, ешкин медь, кольчуга помягче будет. Там словно пружины стальные, ты их жмешь, они еще туже взад распирают!

— Твердый, он встает!

— Славка, берегись!

— Эй, холеры, расступись, мешаете смотреть!

— Восемь к одному против твердого хомо!

Пока я ему левую руку ломал, Сто шестой ногу свою так хитро вывернул, будто без кости совсем, и ка-ак звезданет мне по уху! Хорошо хоть, фрезой ухо не отрезал. Ну чо, у меня точно колокол в башке заревел. Но руку не отпускаю, давлю, и вот он на коленки-то упал. Рожу перекосило, ага, ухмыляться чо-то перестал, задумался, видать, о чем-то важном, может, вспомнил что.

Еще раз меня штырем в бок достать хотел, да не вышло. Я ему локоть на излом взял, спину ему выгнуло, бить-то не сподручно.

— Славка, сзади!

Ударил меня Сто девятый. Он как упал неловко, бочком, да так и подпрыгнул, с песка прям, и обеими сапогами мне прямо в грудь! Я маленько только вывернуться успел, но чую — ноги от земли оторвались. Лечу, ага.

Ухнулся спиной, аж бетон загудел. После тихо так стало, птички наверху летают, гнездышки у них в обрубке старого моста, ага. Ну ясное дело, думаю, щас добивать меня придут.

Но вместо Сто девятого надо мной склонился отшельник Чич:

— Встать можешь, красавчик?

— Пока не знаю, — говорю, — а чо, ты уже до десяти посчитал?

— Не будет счета. Кио остановили бой.

Тут я от удивления даже сел. И не больно почти. Народ руками машет, все орут, вокруг вояк в кружок собралися, Голова ко мне бежит, ага, рот до ушей.

— Голова, глянь сзади, башка у меня не разбита?

— От, зараза, здорово ты его! Здорово ты их. Не… только в спине колючки да камни застряли. Стой, куда пополз? Дай колючки вытащу!

Я влез в круг. Мужики расступились. Сто девятый вращал шеей, что-то у него там заклинило. Сто шестой сидел в пыли, серый весь, и внимательно так смотрел на свою перегнутую в локте руку.

— Славка, ты глянь! Ты ж ему лапу сломал. Командир ихний откупился, чтоб ты второго бойца не скалечил!

Сто второй, старший из кио, поглядел на меня криво:

— Ты хорошо дрался, хомо.

Я намерился встать. Мужики меня едва не насильно взад уложили. Лекаря ждали, чтобы общупал.

— Нет, вояка, — сказал я. — Так не пойдет. Вы сдаетесь или чо?

Зря я это сказал. Кио все трое уже стояли на ногах. А я сидеть толком не мог.

— Так пойдет, — между нами влез Чич. Однорукий, низкий, щуплый, но глянул так, что все затихли.

— Так пойдет, — повторил Чич. — Кио победили. Но бой не закончен. Хомо покупает отсрочку. Я тебя верно понял, факельщик?

— Верно, все верно, — зачирикал рядом Голова. Эх, умный у меня друг — не дал мне до конца опозориться.

Ученик Чича держал мешок с деньгами. Половина причиталась мне. Чо-то мне вдруг нехорошо стало, ага. Махнул я Голове, чтобы откупные сгреб, за все что надо заплатил, а сам — отвернулся. Вывернуло, ешкин медь, словно сушеной рыбы с молоком нажрался. Дык сапогами-то в поддых когда бьют, кому понравится? И в ухе сильно гудело. Мне даже обидно стало. В одно ухо мут дубиной залепил. Только звенеть перестало, так на тебе, по другому уху кованым сапогом угодили. И за что моим ушам такая напасть?

— Твердислав, ты цел? Ранили куда? — Дядька Прохор смешно пыхтел, и другие мужики тоже.

— Ой, дурень же ты, Славка, с кем связался? Молись теперь, чтоб дьякон Назар на месяц к свиньям не приставил.

А чо, тут они были правы. Я аж заскулил от обиды. Отец точно не пожалеет. Скажет — отпросился за медом, сам драку затеял, да еще на базаре, мало, что ли, у нас врагов?

Ушли чужие мужики. Я рыжему шепнул, что лекаря не надо. Уже легче стало, ага. Крови нет, стало быть — вернемся на базар. Я продышался, себя общупал. В груди справа шибко болело, и шея сбоку, где штыком зацепили. А так ничо.

— Сможешь сам идти?

Я аж вздрогнул. Все же он не нашей породы, отшельник Чич. Не к ночи помянуть, он из таких, что бесшумно ходят.

— Смогу… все нормально.

— Не все, — пробулькал отшельник. — Не все нормально, красавчик. Торгуйся с Хасаном, дешево себя не продавай.

 

Глава 9

Хасан

— Откуда отшельник знает, что мы к маркитанту шли?

— Славка, да чтоб мне треснуть, ни с кем я не лялякал.

Мы сидели у двухэтажной лавки Хасана. На ногах мне пока не шибко стоялось, тряслись маленько ноги, ага. Со второго этажа на нас хмуро глядел приказчик. Новенький, не видал его раньше. Внутри контейнера кто-то струны дергал, музыка, ешкин медь. Стонут будто, поют не по-русски. Лавки у маркитантов — самые красивые. Дыры коврами завесили, порожки приладили, на дверях сажей закорючки нарисовали. Батя мой говорит — язык такой, заморский, на нем у маркитантов книга священная писана.

— Э, захади, — высунул черные кудри Хасан. — Очен жду тебя.

Внутри было пусто и тихо. Как и положено в лавке серьезного торговца. Серьезный торговец не станет, ешкин медь, как нео глупые, товары раскидывать, чтобы их кто попало хватал. Поднялись на второй этаж, сели на шкуры. Поверх шкур лежала красная мягкая тряпка, обтертая, с золотыми буквами. Я буквы прочел — почетное знамя трудового ордена ленина…

Странные буквы, ничо не понял.

В углу лежал толстый дядька, курил глиняную трубку, дергал струну на долбленой деревяхе. Рядом стояли два диковинных ружья, двуствольные, приклады красного дерева. Толстый не табак курил, пахло горькой травой, в носу маленько щекоталось. Пришел с крыши молодой парень с «калашом», что-то зло сказал. Хасан ему ответил.

— Извини Ахмеда, — улыбнулся Хасан. — Он слышит, от вас сывининой пахнет, это нехарашо. Ви ко мне в гости шли, могли грязь всякую нэ кушать, э?

Тетка с закрытым лицом принесла чайник, кружки, полную миску ягод, орехи разные. Потом принесла другую миску с горячим мясом. Пахло очень вкусно, кости мелкие, но не собака.

— Тимур, закрой дверь, — сказал толстому Хасан. — Твердислав, кушай, пажалюйста, нэ бойся, пасэчники все понюхали. Это не сывинина грязная, это барашек.

Мясо я попробовал. Дышалось после драки плохо, а жевать я мог свободно. А чо, жуть как вкусно. Ох, только тянуться за мясом больно, неужто ребро мне вояка сломал?

— Где водятся такие барашки?

— Может, тэбе покажу. Мине сказали, ти побил Дырку? — опять улыбнулся Хасан.

— А чо, нельзя?

— Нэ мое дело. Ти знаешь, он у меня в приказчиках бил. Нэдолго, когда Ваха погиб. Патом я Дырку выгнал. Патаму шта пьяный был.

— Ага, Дырка всегда пьяный! — Я зажевал мясо мочеными яблоками. В пузе забулькало, как на болоте. — Те чо надо, маркитант? Говори прямо.

— Прямо и гаварю. Иди ко мне в приказчики. Оба ви.

Ешкин медь! У меня изо рта чуть взад яблоки моченые не повыпадали. А Голова хрящом подавился. Ясное дело, я стал его спасать, а чо, друг же! Хотел его маленько по спине постучать, ну чтобы взад хрящ полез. А Голова от меня ускользнул, сам кашляет, глазья красные пучит, а мне не дается. Хасан тоже испугался, с другой стороны рыжего ловит.

— Стой, — кричу, — ща я тебе маленько стукну и вылечу!

— Не-е, не-ее, — хрипит рыжий. — Ха-хассан, не давай ему… кха-кха… меня бить, не давай…

Тут мы его словили, и я его вылечил. За ногу одной рукой поднял, по спине настучали. Сплюнул Голова, улегся, глазьями шевелит.

— Дурилка ты, хоть и умный, — говорю, — Хасан, дай ему воды, что ли.

— Хасан, если подавишься, Славке не давайся, — рыжий сам еле жив, а еще шутки шутит, — Славка так двоих с Асфальта по спине вылечил. Лыбятся теперь тока, к работам боле непригодные…

Очухались кое-как, доели, миски облизали. Я на Хасана смотрю — врет или смеется.

— Платить буду золотом. Или товаром с таможни. Слышал, сыколько я приказчикам плачу?

У меня внутрях все маленько задрыгалось. Товары с таможни… самому выбрать на ихних складах то, что так нужно Факелу!

— Слыхали мы, — небрежно сказал я. — Дык… какой из меня приказчик? Ты же знаешь, я дьяку сын.

— А я чито, Назару разве враг? — Маркитант щелкнул пальцами. Тимур побежал, с ним еще один, принесли один ящик длинный, другой — короткий. Внутрях длинного ящика — сталь, я сразу почуял. И Голова почуял, оживился.

— Ми ямы для Факела рыть нэ будем, но я Назару нэ враг, — повторил торговец. — У Факела свои дела, у нас свои. Если ми ямы рыть пайдем, кто товар павезет, а? У меня адин приказчик сейчас, Ахмед, наверху сидит. Жениться хочет… и силы в нем мало.

— А во мне чо, много?

— В тебе много. Ти сегодня харашо дрался. Если би плохо дрался, зачем мине такой приказчик?

Хасан заулыбался, и тут меня точно пчела в зад клюнула:

— Маркитант, так это ты их подослал?!

— Э, зачем так гаваришь? Разве можно кио подослать, а? Разве они мине солдаты?

Я стал прикидывать, как выбраться. Тут и до Головы дошло:

— Хасан, я на базаре не первый год хожу. И с кио лялякал. Не полезли бы они на нас. Это ты их со Славкой стравил!

— Слюшай, зачэм так? — закудахтал торговец. — Твердислав, кушай, кушай. Будем тихо гаварить. Зачем мине тебя обманывать? Кио пришел, сказал — хочу адин весч в Поле Смерти прожечь. Кио сказал так — Хасан, пагавари, пожалуйста, с пасечником, он с нами гаварить не хочет. Пасечник гаварит, что очен опасно стало в Пепел ходить. Даже за балшой деньги не идет. Ти знаешь, Твердислав, ко мне все приходят, я вопрос могу решать. Я сказал — харашо. Я поговорю. Мине денег за разговор не надо. Мине очен приказчик нужен. Кио сказал — харашо, ми проверим, как этот хомо дерется. Твердислав, тебя никто силно бить нэ хотел…

— Ну ты и гад, — только и сказал я. — И чо теперь, проверил?

— Вот тебе подарок, — Хасан положил возле меня кожаный подсумок, набитый монетами. — Это Рустем маладец. Все против тебя ставили, он адин поставил за то, что бой не закончится. Все твое, мине на тебе заработать нэ надо.

— Славка, давай дослушаем, — рыжий меня чуть не насильно взад усадил. Остыл я маленько. Ладно, думаю, чо, все равно монетки в казну сдам. Все в казну Факела идет, себе нельзя оставлять, это вроде как родной дом обокрасть.

— А он тогда чо? — Я указал на Голову.

Тот жадно так на ящик оружейный облизывался, а сам снова кость грыз. Тощий, а ненасытный, ага.

Ящик был новый. Редко маркитанты старые привозят, до войны сбитые. Из них труха сыплется, дерево все в дырках. А этот — кривой, в сколах от топора, зато новый.

— Чито, хочешь посмотреть? — Хасан ласково погладил ящик. — Пакажу.

Внутри на куче опилок лежало длинное, в масляную дерюгу завернутое. Тимур развернул, вытащил. Ешкин медь, у меня язык во рту застрял. Хочу сказать, да не могу!

— Это «Печенег», — Хасан заурчал довольным кошаком. — Выстречал такой? Пулемет, намного лучше «калаша». Там ленты, дывести патронов в каждой.

Голова потянулся к пулемету, как нео к свежей бражке. Сразу позабыл, что недавно харкал. Схватил ручонками, ешкин медь, и ну лапать, как девку. Аж стонет от счастья.

— Славка, он новый, зараза!

Я хоть и не такой умный, как рыжий, а тоже понял — штуковина недавно сделана. У старого оружия и запах, и вид другой.

— Как это? Откуда взял?

— Висо тэбе расскажи, — заржал Хасан. — Далеко за Кольцевим рубежом на заводе дэлают. Харашо дэлают, по старим книгам, только патроны не харашо. Патроны в лентах. Бивает так, чито застревает. Я сам нэ стрелял, люди гаварили. На полтора километра бьет. Никакой самопал нэ страшно.

Я приподнял пулемет. Жирный Тимур лыбился. Молодой Ахмед смотрел так, будто я ему в пайку харкнул. Такого, ешкин медь, за спину лучше не пускать.

— Это еще не все, — сказал Хасан. — Вот, пасматри.

И показал толстую такую трубу, внутрях пустую. С ручкой и прицелом. Из-под соломы выудил штуку такую железную, вроде яйца, а взади — точно перья железные.

— Ты глянь, это ж гранатомет! — застонал рыжий. — Славка, я такой похожий на картинке видал! Вот здеся гранату пихать, да? А тута стрелять, да? Это ж можно паука или даже бойцового био завалить!

— Она чо, как бомба взрывается? — Я протянул руку, но Хасан гранату ловко упрятал.

— Взрывается, Твердислав, харашо взрывается, нэ сомневайся. Если в серва пыравильно попасть, убьет его сразу. Но тебе нэ дам, гранату нежно нада, как дэвушку, да. Они и так пока плохо дэлают…

У меня аж зубы зачесались. Выть хотелось, ага. Мы самопалы мастерим да один «калаш» на всех облизываем, а тут — такое богатство.

— Сколько за него просишь? — облизал губы рыжий.

— Очен дорого стоит, дарагой, — Хасан жмурился, точно кошак на солнышке, — очен дорого. Но тебе могу, может бить, падарить.

— Что-о? — Тут мы с Головой разом обалдели.

Я решил, может маркитант того, не той травы покурил. За два калаша Факел им столько нефти отдал… эх, могли целую зиму топить да факел не гасить!

— Ти спросил, Твердислав, зачем мине тывой друг Галава, а? Силы в нем не так много, но мине механик нужен. Не хароший механик, а самый лючший, панимаешь? Караван видели? Брат мой дываюродный далеко хадил, к Садовому рубежу. Адин фургон потерял, трех людей потерял, но минога товара пыривез. Завод видел там, бальшой завод. Бомба упала, не взорвалась, завод почти целый. Там машины, станки, провод. Патаму лучший механик нужен.

— К Садовому рубежу? — застонал Голова. Он только о своем и думал. — А Кремль твой брат не видал?

— Кремль другой брат видал, — Хасан погладил круглую черную бороду. — Кырасивый Кремль, балшой, огни на стенах, зывезды красные. Только брат умер, патаму шта Садовый рубеж нельзя пройти.

Сказал, а сам смотрит, хитро так. И зрачки — то с иглу, а то вполглаза.

— И… что тама за ситуация, ну, в Кремле? — не отставал рыжий. — Правда, что князь тама, и бояре, и дружина богатырская? Правда, что книги там в билитеке не сгорели? А на Садовом рубеже что за пушки?..

Хасан орехи жевал и на меня глядел. А я на него. Дык чо тут говорить, и молча ясно. Это Голова все про Кремль свой лялякал да пулемет, как бабу, оглаживал.

— Ты чито, Твердислав, хочешь висю жизнь на охоту хадить?

— У тебя три приказчика погибли, Хасан. Чо своих нанимать не хочешь? Своих жалко, нас не жалко?

Хасан не обиделся:

— Ви падумайте оба, а? Падумай, Галава. Садовый рубеж пайдем. Может бить, Кремль увидишь, а? Может бить, я сказал. А ти, Твердислав, ти дьякона боишься, а?

— Никого я не боюсь.

— Нэт на Факеле такого закона, чтоби все до старости в бункере сидели, а? Нэт такого закона! Может бить, ти хочешь на старухе жениться? Может бить, ти нэ знаешь, чито в Москве много красивих женсчин есть, а?

Вот гад, подумал я. Так и вбил бы ему нос в щеки, хотя он меня вдвое старше. Нашел меня чем подковырнуть, Варварку косоглазую припомнил! Кажись, вся Капотня про мою красавицу знает!

— Я могу гранатомет асфальтовым дешево продать, могу моему брату назад дать. Ходите на охоту с палками, э? Ваши огнеметы на дэсять шагов бьют. Сыколько ваших на Пепле погибло, э?

Чо говорить, и тут он был прав. В приказчиках опасно, но на охоту ходить еще опаснее. Самопал против дряни всякой не выручит. В этом году, вон, троих схоронили…

— Сыматри, дьякону падарок отнесешь, — Хасан открыл маленький ящик, кинул нам что-то мягкое, хрустящее.

— Ну ты глянь, — зашумел Голова, — стекло мятое! Я такое видал. У нас таким на Автобазе станки замотаны. Только у нас рваное все, а тут…

Я взял у него из рук, прочел. «Пленка поли… не выговорить… толщина… для устройства теплиц… для строительных… работ», что ли? Много буковок стерлось.

— Она там сложена, — важно кивнул Хасан. — Десять метров дылины. Можно в бункер палажить, вода нэ протечет. Можно защитку дыля патрульных сшить, от дождя. Можно под землю палажить, на ферме вашей, вода вниз нэ уйдет. Дьякону дай падарок, а? Скажи так. Отпусти Твердислава ко мне, будет «Печенег», будет пыленка, много пыленки. Дывести метров, тыриста. Сапоги будут, посуда хорошая, столы из пластика, стулья, патроны, ткани химические. Скажи дьякону…

Но дьякону мы доложить не успели. Назавтра его не было. А следующим утром над Факелом звонко забили в колокол.

Не в привычное гулкое било, созывавшее всех на сход или праздник. Звонил большой колокол.

На нас напали.

 

Глава 10

Могильщики

Первый био пёр напролом. Валил деревья, рвал куски крыш, уцелевшие стены проламывал с одного удара. Громыхал сильно, ешкин медь, как ножом, резал наискось владения Асфальта. За ним позади дымилась просека. Здоровенный, сволочь, и клешни такие, что корову в один раз перекусит. Я еще сразу подумал — чо он так топает, глухой, что ли?

— Старый знакомый! — Дядька Степан протянул мне полбинокля. — Смотри, десятник, правая лапа у него латана-перелатана, и бок правый обгорел. Он уже к нам лазил, по морде получал!

Я посмотрел. Да, тот же гад, обугленный. Тот, да не тот. Он теперь тоже трясся, будто лихорадило. Трясло его и маленько набок при ходьбе загибало. Броня на боку вспучилась, словно дерево на ем изнутри росло. И позади на плече раскроилась, даже порвалась, но никто не чинил!

Где ж его пауки, подумал я. Неужто всех растерял?

— Запасные мортиры выкатить! Детей в укрытие!

Это батя командовал. Через рупор — трубу такую с широкой дыркой.

Я вспомнил, как Голова про био рассказывал. Голова умный, он одного серва разбирал, ага, когда тот гад в плен к нам попался. Ну чо, неделю они его пилили, прям умаялись. Так оказалось, спаси нас Факел, — тот внутрях живой! Мозги живые, серые, ага. И в мозги проводки всюду воткнуты. И от пушки проводки, и от лап евонных. Больше механики ничего не поняли, а тулово поганое даже пилить не стали. Дык можно всю жизнь до старости его разбирать!

Большой био лупил клешнями, застрял в щели, доламывал угол пятиэтажного дома. Осталось три окна, кусок лестницы и ржавая коробка лифта. Я глядел на ящера через стекляшку и чувствовал — что-то важное упускаю, ешкин медь! А что — так и не понял. Может, если б дали на травке полежать, подумать, я бы сообразил. И многое повернулось бы иначе.

— Десяткам — занять места по номерам! — проорал Федор Большой.

Ну чо, мы дальше побежали. Бык и Ваня на себе помпу к большому огнемету тащили. Наш номер «два» намалеван на толстой такой бочке из бетона и кирпича. Это место моей десятки на случай осады, вдоль теплоцентрали. То есть это не бочка, а фундамент от печи. Трудное слово, но такая уж у нас на Факеле доля — трудные слова учить, иначе как инженером стать?

— Подносящим — получить порох!

— Мужики, ставь на ребро! Степан, открывай бочку! Иван, к насосу!

Сама печь на бок завалилась, да мало что от нее осталось. И на печь не похоже — длинная, как колодец, с боковыми отводами, с переборками, с дырками всякими. Впереди нас — ров с мутной водой, здесь во время войны рвануло здорово.

Собрали мы мортирки, распоры укрепили. Залегли позади, задышали тяжело, устали носиться. Ну, первую мортиру-то и тащить не надо, она тут навсегда в кирпич замурована. И ствол заранее под таким углом поднят, чтоб проселок между нами и Асфальтом перекрыть.

Слева подтянулся третий десяток, к нам вдоль рва пристроился. Еще дальше — мужики с кузнечного цеха катили запасные пушки, разворачивали, втаскивали на огрызки башен. Худо, что солнышко в тучах скрылось, потемнело сильно.

— Слесарка, качай бензин! — Батин голос снова. Молодец, дьякон, разрешил прямо в баки трубы насосов запустить, чтобы с бочками не возиться.

— И раз, и два! Качай, мужики!

— Подносящим — получить бомбы!

Ротный пробежался впереди строя, проверил, кто как укрылся. Хотя чо тут укрываться? Если сволочь эта ров перейдет, всяко всем удирать придется. Лишь бы люков в жилые бункера не нашел!

— Расчеты, доложись!

— Первый готов, второй готов…

Мои быстро доложились. Дык нынче вся надежда на огнеметы да на бомбы. Самопалы против био — одна смехота. Если честно, то и бомбы мортирные против них не помогают. Но под сильным огнем, ешкин медь, могут гады и отступить!

— Братцы, вон и второй!

Федор Большой отобрал у меня бинокль. Но и без стекол было видно, как крадется второй могильщик. Трясло серого красавца еще сильнее, чем прежде. Пушка на левом плече вывихнулась набок, под левой лапой дыру видать. Там, где рифленая решетка, понизу, гадость какая-то стекала. Это совсем уж странно, что они себя латать прекратили. Одну лапу био держал впереди себя, точно от бомб укрывался. Но нас, ешкин медь, не надуришь! Значит, имелось у него чем пальнуть! Снаряды-то навряд ли. А вот железякой какой запустить может запросто!

— Пушки — к бою! — протяжно пропел ротный. — Цель на три белых!

К нам шустро приползли тетки, за собой на салазках тащили две бочки пороха. Я поглядел, нет ли моей сеструхи. Не, Любаха где-то в другом месте.

— Расчет, пушки к бою! — повторил я. — Цель на три белых!

Целиться легко. Поднять ствол на шесть делений. Деления на стволе сбоку нарисованы, там где ствол цапфами на лафете лежит. Давно промерили дальность и покрасили белой краской заметные камни на той стороне рва. «На три белых» значит — упадет бомба за триста метров. Почти предельная дальность для маленьких наших пушек.

— Заряжай!

Стволы у мортир широкие, башку просунуть можно. Внутрь полведра пороха засыпаешь, банником плотно заколачиваешь, затем бомбу крепко забиваешь — и готово! Осталось к запальной дырке огонь поднести, а самим — в стороны попрятаться.

Этот второй био, серый, мне совсем не нравился. Неправильно шел, что ли. Первый могильщик все еще ломился сквозь корпуса асфальтового завода, похоже, он там надолго застрял, ага, увлекся. Зато второй, антиресный такой, пер прямо по просеке. Видать, до войны там между цехами проезд широкий был. Био запутался в колючке, волок за собой целый ком. Канаву с огнем, что против скорлопендр и прочей гадости, био даже не заметил.

— Готовься!

Стихли все разом. Только слыхать, как насосы скрипят да Леха молодой икает. Глянул я на его рожу потную, у самого внутрях зачесалось чо-то. Не то чтоб от страха, но все же маленько заробел. Да как тут не заробеть?

— Огонь!

Гавкнуло как надо. Истукан поганый только границу трех белых камней пересек, разом в него три бомбы попало! Молодцы химики, ага, такую кашу из нефти с бензином да дегтем да еще черт знает с чем намешали! Бомбы на тулове био взорвались, каша потекла по нему, разгораясь жарко.

— Заряжай!

Горячую пушку развернули, поливать водой принялись. Заместо нее разервную заряжают. Я сам к мортире кинулся, бабы не успевали. Банником дунул, гарь вылезла, порох засыпали… стой, стой, хватит!

— Бомбу давай! Сыпь затравку!

Дымом черным заволокло, горло дерет, многие кашляли.

— Готовься!

Трясущийся био влез ногами в ежи, собранные из труб и рельсов. Еще там было накручено колючки высотой метра на три, но колючка такую гору не удержит.

— Огонь!

Вжжжжау — бах! Ох как по ушам врезало! Я даже не понял сперва. Только когда налево в стекло поглядел, обрадовался. Автобаза к нам на помощь подоспела, где-то там и Голова крутился. Они разом с нами из пушек пальнули. Несколько бомб к большому био улетело, но не попали, в развалинах грохнули. А на просеке пожар начался, кусты заполыхали, трава. Вот, ешкин медь, и накосили сена на зиму!

Большой био обиделся. Кран цеховой перевернул, стал отрывать от него колеса и в механиков кидать. Это похуже ихних бомб будет, ага. У меня аж слюна во рту кончилась, когда чугунное колесо наполовину в кирпичной стенке застряло. Стенка стала валиться, механики из-под нее, как мураши, полезли.

— Закрыть люки! Скотину — в бункер! Огнеметы к бою! — снова батин голос. — Лука, уводи своих к полимерному!

Мои мужики все черные от дыма, одни зубы да глаза видать. Девки тоже вовсю стараются. Рядом тур со страху ревет, притащил на соседнюю башню большой огнемет. С телеги снимать уже некогда, развернули мордой к дороге.

— Закачивай! Антон, Петро — качай!

Засвистел насос, завоняло бензином.

— Заряжай! Цель на два белых!

— Дьякон, химики подошли!

— Передай — пусть лупят по тому, горелому!

Большой био покидал все колеса от крана, разломал сам кран внутри ангара, развалил пустой ангар на краю Асфальта и неспешно затопал к нам. Я теперь видел — с ним точно не в порядке. У него броня вспучилась как бы на жопе, потрескалась, и оттуда словно веревки волочились. Но это ни фига не веревки были, корни сквозь него проросли.

— Никак отдыхал долго, землей оброс, — удивился Степан. — Гниет заживо, тварюга!

Я дядьку Степана скорее по губам понял, так в ушах звенело.

— Огонь! Огонь! Огонь!

Мужики на телеге развернули хобот огнемета. Наш могильщик, тот, что трясся, одной ногой влез в ров, стал крениться на сторону. В него попали еще три бомбы, горел как следует. Когда он боком повернулся, стало видать, как из него труха сыплется. Позади в боках у него дырки такие, тоже в решетках. Рыжий говорит — это для охлаждения котла. Дык из дырок прямо земля и песок летели!

— Ротный, давление набрали! Разреши полить гада!

— Рано еще, далеко!

С левого фланга сильно загрохотало. Но звук не такой, как у мортир. Я вспомнил — Голова собирался новую пушку многоствольную испробовать. Вот и испробовал, толку никакого!

Большой био одной лапой стал гнуть и раскидывать ежи. Пару штук кинул в нас. Бабы заорали хором, когда тонна стали покореженной над головами пронеслась. Никого вроде не задело, но кинул по-умному, сшиб мостки, нарочно спущенные с клепаной стены. Теперь если отступать — в обход бежать придется.

Я смотрел в бинокль, не шибко веря глазам. Потом отдал Федору. Не стал своим говорить, что видел. Не стоило раньше времени всех пугать.

Голова был прав, ешкин медь! Эти заморские железяки изменялись. Горящая каша текла по ногам серого био, но он не подозвал серва и не стал сам тушить пламя. Я такого еще не видел. Похоже, ему на себя было наплевать. Могильщик проложил тропу среди наших заграждений и двумя ногами влез в ров. Во рву вода испокон зеленая, ряской заросла, а тут едва не вскипела. Тут био опять маленько качнуло, видать, на скользкое дно угодил.

— Ложись! Всем лежать! — батя снова. Я-то, дурилка, тогда не понял, чо он всех укладает. Как мортиру-то заряжать, коли носом в земли зарылся?

— Огнеметы — пли!

Точно два белых плевка полетели, ага. Сперва по воде угодили, но скоро поправились. На минуту серого окутало облако огня, вокруг светло стало, будто солнышко взад взошло, ага. И тут гад стрельнул.

— Ложись! Ложись!

— Ах, сука, ааа-а!

Ешкин медь, вбить бы его в землю по пятки! Лапой мотнул, точно брызги полетели. Только ни хрена не вода, ага. Железяки такие тонкие, будто кружки плоские, я уж потом разглядел. А вначале никто не понял, не особо прятались даже. А чо, разогрелись, осмелели. Эх, прав был дьякон Назар, что всех жопами кверху укладывал.

Засвистело страшно, стали эти фрезы плоские всюду втыкаться. Гаврюхе с соседней десятки прямо в грудь железка ткнулась, так и помер. Девке рядом руку оторвало. С вышки кто-то из стрелков завалился. Справа тоже заорали. Я как глянул — храни нас Факел! — там кровищи, раненых куча!

— Заряжай! Берегини — забрать раненых!

Тут большой био выволок откуда-то из развалин бочку на колесах. Бочка от бензовоза, длинная, метров десять. Могильщик ее швырнул на позиции механиков. С ней кусок заднего моста с колесами полетел. Гляжу — людишки в разные стороны кинулись, да куда там убежишь! Хорошо, что бочка насквозь ржавая, на лету еще развалилась, а то бы многих поубивало. Загремело сильно, зад гнилой, оторвался, в ров скатился. Все равно позицию механиков разворотило, все, что мы целый год строили! Пушка их, многостволка, стволы-то к небу задрала.

— Огонь! Эй, братва, а ну назад!

Показалось мне, что голос Головы слышу. Дык особо не разобрать, такой рев от пушек стоял. Серый био по пояс в ров зашел и к нам все ближе. Снова лапу поднял, но застрял маленько. Ему в корпус три бомбы попало, огонь поверху потек. Все же он сквозь горящую нефть нас не видел, пес вонючий!

— Ложись, все ложись! Огнеметы — пли!

Какой там, некому из огнемета поливать. Я туда глянул, аж ухи зачесались. Оба бойца с расчета лежат, фрезами посеченные, и баб двух убило, так на ручках насоса и повисли.

— Огнеметы, пли! — Командир патрульной роты охрип вконец. А тут, мало того что дым, дык еще туча на солнце накатила, вообще в потемках все.

Серый до берега нашего добрался. Два бетонных столба теплотрассы вырвал, за столбами и трубы толстые потянулись. Ох, ешкин медь, какой скрип да вой пошел, трубы-то по метру толщиной, гвозди да скобы во все стороны полетели!

— Наводи! Цель на один белый!

Ясно, что на один. Можно уже и напрямки стрелять, скоро весь, сволочь такая, из воды вылезет.

— Бомбу давай! — Я два ствола прочистил, от дыма отхаркался, головой кручу. Порох девки забили, черные сами, как черти, охрипли. Раненая орет, уносить некому.

— Бомбы! Бомбы где?! — перескочил я через гнутую сваю, подносящего нашего увидел. Убило паренька, насквозь фрезой пробило, маленько до нас телегу с бомбами не дотащил.

Ну чо, впрягся я, мигом зарядили две последние холодные пушки, пальнули. Снова залили роботу поганому смотровое стекло, он задергался, завертелся. Стволы у мортир горячие, плюнешь — шипит, мы все пальцы пообжигали, а чо толку — все равно броню евонную не пробить!

Дядька Степан оглох совсем, орет мне что-то, на уши показывает, а я не пойму. Справа огнемет плюнул славно, био вроде как застрял. Завыл тонко, точно волчонок, это моторы в ем надрывались. Стал пламя сбивать, а оно, ешкин медь, не сбивается. Уже весь ров, вся вода вокруг него горит, а он, гад, все вверх на колья лезет и трубу на себя тянет. Вывернул еще три столба, труба двойная оторвалась, на него упала.

— Огнеметы, целься ему в дыры! А ну, дай я сам!

— По стеклам ему бейте! Там глаза у них!

— Подносящим — воду! Охлаждать!

— Ногу, ногу не чувствую! Нога моя где, мужикииии…

— Тетка Ольга, всех старух сюда — раненых в старый бункер относить!

Смотрю, Федор Большой убитых мужиков с телеги столкнул, сам за ручки огнемета взялся. Девки и парни вчетвером насос качают, пот с них льет, еле успевают. Справа на позиции третьей десятки раненый ползает, кишки в кучу сгребает. А мне к нему даже послать некого. У Быка вся грудь от крови мокрая и рука, зубами скрипит, но знай заряжает, затравки пороховые сыплет.

— Дьякон, где дьякон? Не видно ни хрена!

— Передайте дьякону, Автобаза людей просит!

— Ты сдурел? Где мы им возьмем?

— Отходи! Слесарный, кузнечный, отходи к стене!

Серый швырнул в нас бетонным столбом. Уж не знаю, что за напасть с ним приключилась, мертвяков переел или поганок, но кидался все равно метко. Голова — умный, он говорит, в каждом био, ешкин медь, такой прибор есть. Чтобы любую хрень метать точно в цель. Уже когда в лапу берет, взвешивает и, как полетит, уже знает. Щас… целе-нави-денье. Во, выговорил! Такая сволочная заморская машина, повбивал бы их по пятки в землю!

— Ложись! Всем под щиты!

Мог бы и не орать. Где свой щит кинул — сам не знаю. Едва успел, как лягуха, под угол кирпичный запрыгнуть. Сверху — как даст! Угол отвалился, кирпичи крошкой в рожу полетели. Столб надо мной подпрыгнул, телегу разбил, дальше покатился. Я с закрытыми глазами, ешкин медь, ползу. А куда ползу — сам не пойму. Ткнулся башкой в мягкое — одна из берегинь, мертвая, ей столбом хребтину перебило.

— Берегись, он опять кидает!

Кое-как отплевался, своих пересчитал. Кровь текет, у всех царапины, но с десятки моей пока все живы. У мортир стволы аж красные. Био второй столб правее зашвырнул, там патрульная рота за лежащей вышкой оборону держала. Мужиков вместе с пушками от удара раскидало. Тут слышу — пыхтят, еще три пушки волокут.

— Заряжай, ешкин медь. Живее!

Я у Ивана бомбы принимал, в стволы пихал, потом вместе наводили.

— Есть! В глаз ему, гаду, в глаз!

— Помогите… эй, братва, вытащите меняя-ааа!

— Огнемет! Почему огнемет молчит?!

Серый могильщик взад качнулся. Точно заплутал посреди рва, ни туды и не сюды, ага. Мы ему один прожектор выбили, решетку внизу загнули, ту, что промеж ног. Две бомбы попали в пузо, а сверху, где толстое стекло у него, там все черное от сажи стало. Однако ж снова на берег лез и к третьему столбу примеривался. Выл и лязгал жутко, особенно когда левую ногу задирал. Чо-то там у него искрило, лохмотья в щели вылазили.

— Иван, подавай, не спи! Ты слышишь?!

— А? Чего? Слава, так нету больше!

— Как нету?

Я глянул — ешкин медь, все отстреляли! Чем теперь воевать — своими огнеметами только.

— Он уходит! Уходит, тварюга!

Все разом башки повысовывали, не поймут, откуда крик. Оказалось, механики орут, ага. Ихний-то био, большой, что бочку кинул, — взад попер. На попятную, ага. Механики в него жидко так стреляют, батарея ихняя разбита, и стену у теплотрассы, гад, порвал… странно, чего он отступил. Испугался или в темноте заробел, что ли? Хотя Голова вон говорит — они в темноте лучше нас видят, псы поганые.

Мы тогда все удивились, чего этот обожженный взад затопал.

Кто ж знал, что гады нам пакость готовили…

— Назаров сын, десятник! Почему не стреляете?!

Я Федора Большого не узнал даже. В грязи весь, цементом засыпанный, в руках — пищаль с распорками, с караульной башни, видать, снял. Здоров мой командир, пищали с башен пудов по пять весят.

— Ротный, так бомб же нету! — показал я ему на тележки пустые.

— Давай тогда назад, отходим!

— Чо, как отходим? — У меня аж в животе заухало, забродило. Думал — может, Федору кирпичом в башку попало, поглупел, может, маленько. От кирпича такое бывает, по себе знаю, ага. Мы когда малыми были, с асфальтовыми махались, мне два раза кирпичом в башку били. Ну сломали, конечно. То есть кирпичи поломали, это и так ясно. Но я апосля того дня на два точно поглупел.

Гляжу — и точно, всех назад собирают. Дьякона не видать, только слышно, как в рупор кричит. Берегини набежали по мосткам, старые даже совсем. Помогают раненых тащить, на себе волокут.

— Ложись! Киданет щас!

Сей раз он не столб швырнул, а угол трубы с вентилем таким здоровым. И прямиком — в телегу с огнеметом, ага. Хорошо, хоть туров за стену отвели! Труба оба дышла перебила, телега на бок, насос тоже, кто-то верещит хуже порося.

— Вот, сволочь, умный!

Это худо, подумал я. Я уж было решил, что у трясуна мозги давно расквасились, но он соображал, что всего опаснее.

— Эй, у кого бомбы остались? По ногам ему бейте!

Большой био на Асфальте скрылся, за собой крышу ангара обвалил, клубы пыли до неба поднял. Зато серый из рва выбрался и на нас прет. Близко уже совсем, метров, может, тридцать до него. Как стал из грязи вылезать — ешкин медь, здоровый-то какой, хоть и трясется! Перед ним каша была, по-другому не скажешь. Куски этих… фунда-ментов, столбы дыбом, колючка, ямы. Он раз шагнул — и провалился. И вот, пока он ногу с дыры тянул, я понял, чо делать надо.

— Славка, ты куда?

— Десятник, стой, приказано же назад!

Робот клешню задрал, зажужжало там что-то, захлюпало, но ни одна фреза не вылетела. Наши все отступали к клепаной стене, бежали по мосткам, по трубам, по тропинкам. Волокли мортиры, тащили на себе тех, кто сам идти не мог. Со стороны Асфальта, кажись, палили могильщику в спину из самопалов, да что ему пульки?

— Иван, бери Быка на закорки, уходите! Степан, девок забери! Леха, мортиру тащи! Уходите за стену, живо! Я догоню…

А сам побег я к большому огнемету. У нас три таких на башнях, дык, ежели щас начнут палить — всех своих пожгут. На башнях — это уже последняя оборона, считай. Если этот трясун до клепаной стены в упор дойдет, его там, конечно, встретят… но лучше б он туды не добрался!

Подсел я под телегу, напрягся, кое-как на колеса перевернул. Влез наверх, едва в грязь не жахнулся, скользкое все, ага, повсюду кровища. Сверху глянул — ешкин медь, считай, вся первая десятка в патрульной роте тут полегла!

Мужиков на куски порезало, я такое лишь в забойном цехе у нас видал, ага. Ваську Демьянову ногу отрезало, так он, видать, сам себе обрубок ремнем затянул и до последнего насос качал. Так на насосе мертвый и повис, бедняга.

— Твердислав, уходи!

— Назаров, кому сказано?

Я потрогал баллоны, дернул клапан, ага — засвистело. Это здорово, ешкин медь. Это значит — есть воздух сжатый, не порвало шлангов-то. Окошки, где стрелочки, — оба разбиты, бензином воняет, где-то течь. Развернул я ствол, глянь — а гад из ямы ногу выудил и прямиком к бункерам прет. На меня он и не глянул, а может, не шибко ему антиресно со мной беседы вести.

— Щас я те устрою! — Мне маленько еще надо было подождать, чтоб наверняка. Может, бензина на один плевок осталось…

Вблизях био совсем страшный оказался. Пушка на его плече висела дулом вниз, из казенника торчали куски проводов. Кто-то хорошо врезал до нас. Еще в боку у него, похоже, был пулемет на четыре ствола, да только все стволы давно забило грязью. Воняло от могильщика некультурно, я аж ротом стал дышать. Самое обидное, что от бомб наших — ну никакого ему вреда, ешкин медь! Броня погнулась маленько, да и все. Тот, кто ему когда-то кусок лапы вместе с пилой отстрелил, — явно не из мортиры бил.

— Давай, давай, повернись маленько, что ли… — Я вел за ним стволом, все ждал, пока он бок откроет.

Позади забили часто в колокол. Могильщик завизжал своими моторами и задрал ногу, чтобы перелезть через нашу оборону, через печь и завалы кирпичные. И тут я ему врезал.

Прямо в дыру под лапой. Дык а чо, больше некуда бить, не горит он, сволочь такая! Я жал и жал на ручку, пока струя не ослабла. Могильщик сперва не понял, он место искал, куда ногу поставить. А когда понял — уже внутрях горел, ешкин медь! Из дыр решетчатых дым повалил, заискрило.

— Что, сука, получил?!

Эээ… кажись, зря я его позвал. Могильщик чуток нагнулся и выдернул из нашего завала кусок стены с оконными дырами.

— Славка, дай ему!

Ешкин медь, то-то я чую, огнемет в руках дрожит, горючка пошла! Оглянулся — дык на насосе дядька Степан и Леха. Качают со всех сил, аж ногами дрыгают, когда один другого вверх задирает. Ну чо, обрадовался я, молодцы мужики, не бросили меня.

— На тебе, трупоед сраный!

Я жал и жал на ручку, пока опять струя не ослабла, и старался бить ему в дыру. Хотя ничего толком не видел, пламя красными пузырями вспучилось, а дальше дымом черным заволокло. Парни качали со всех сил, мы почти в упор поливали. Бежать надо было, храни нас Факел, давно надо было бежать, ведь если швырнет — не промахнется! Как лягух нас тут размажет на фиг…

И вдруг могильщик отступил. Взад повернул. Чо случилось, я сперва даже не поверил. Такое чудо, чтобы био напугать, — это даже старики по пальцам перечислят.

Я все лил на него огнем, а он все ж таки кинул в нас железякой, но метра три промазал. А Степан с рыжим даже качать перестали, глазья выпучили, ага, да кто ж такое видел. Я поверил, когда с клепаной стены все наши хором заорали. Он топал назад и трясся еще сильнее, чем прежде, аж звенел весь, и искры отовсюду сыпались. Он свалился верхушкой в ров и стал там ворочаться и скрипеть, а огонь уже лез из него наружу.

— Славка, ты его подбил! Подбил же! — завопил Леха и кинулся к Степану. Они оба завопили и полезли ко мне обниматься. И другие прибежали — и тоже давай скакать и меня тискать.

А чо я-то? Я ж не кулаком его побил. Могильщик и так давно менялся, точно изнутри гнил. Я мужиков тоже обнял, хотя антиреснее было, когда девки обниматься прибежали, ага. Потом отец с охраной пришел, долго вместе глядели, как могильщик уходит, и сбоку у него рвется пламя.

— Молодец, — сказал дьякон. Большего от него не дождаться, ага, такой уж он у меня — как железный гвоздь.

— Чо грустишь, батя? — спросил я. — Много наших погибло?

— Пока девять насчитали, — глухо сказал он. — И столько же в лазарете. Это моя вина. Незнакомый могильщик. Я должен был предвидеть, что у него остался боезапас. Нельзя было выводить людей на теплотрассу.

— Батя, да ты чо? Разве ты виноват, что они на нас полезли?!

— Твердислав, а зачем они полезли?

Тут я зачесал в затылке:

— Как зачем? Пожрать нас.

— Нет, — сказал дьякон. — Твердислав, ты не смог бы его победить.

— Так я и не победил. Батя, его что-то изнутри порвало. Вот такая в боку дыра, с метр. Сталь по шву разошлась!

— Не в дырах дело. Его же чинить должны. Био не нападают без поддержки. Где его слуги? Где пауки, где ящер?

— Может, того… подохли где? — предположил я. — Ну там… поганок на Лужах обожрались…

Но батя, как всегда, оказался прав.

ЧУЖАК

Коренастый, гибкий человечек, больше похожий на ловкого зверька, неподвижно лежал на козырьке крыши. Кровля ангара заросла травой, половина здания давно рухнула, крыша обвалилась вовнутрь. Поэтому чужак мог не опасаться нападения сзади. Горящий био прошел совсем близко от замершего наблюдателя, так близко, что его обдало жаром. Дозорные Факела, дежурившие на внешней стене укреплений, тоже не заметили чужака. Незнакомец проводил взглядом трясущегося робота и стал неторопливо спускаться вниз, все время держась в тени. Между третьим и четвертым этажом он повис на одной руке, уцепившись за перила гнутой железной лестницы. Прямо под ним остановилась патрульная тройка с собаками. Бойцы преследовали поврежденного био, псы повизгивали, рвались с поводков. Один из патрульных выглянул за угол ангара, ведь дальше им предстояло бежать по открытому пространству. Псы почуяли присутствие чужого, стали подпрыгивать, крутиться на месте. Под ноги патрульным посыпалась бетонная крошка. Мужики резко задрали лица, один выставил ружье. Но… наверху никого не оказалось. Лишь покачивались обломки лестницы среди гнутых швеллеров, балок и корней ползучих растений. Патрульные утихомирили собак и ринулись по следу могильщика. Спустя несколько секунд, от узкого карниза, незаметного снизу, отлепился удивительно ловкий гость. Несколько секунд он опять провисел на одной руке, затем мягко и беззвучно спрыгнул на землю. Он стряхнул грязь с короткой шерсти и снова замер. Проследил, как защитники нефтебазы выносят раненых, как группа парней хохочет возле огнемета. Затем чужак повернулся и припустил невесомой рысью. Туда, куда убежали патрульные с собаками.

По следам раненого могильщика.

 

Глава 11

Автобаза

— Десятник Твердислав, ко мне!

Когда батя так рыкает, я взад мальцом себя чувствую. Ну прям башка в плечи вжимается, того и гляди, в штаны напрудю. А чо, дьякон и без рыка, когда тихо говорит, самые дикие мужики смиреют. Потому что он один за всех, как железный гвоздь. Или как Спаситель наш, ага. Спаситель тоже так, за всех стеной стоял, хотя я плохо святые рассказы помню. Об этом лучше у Любахи спросить. Сеструха моя, она наизусть много знает.

— Десятник, после ужина бери своих людей, телеги, коней. Соберете ломаные пушки, все на Автобазу в ремонт свезешь, понял?

А чо, решил я. Пойду пока, сестру навещу, не так страшно будет потом с отцом лялякать. Ясное дело, он мне драку с кио припомнит. Да еще деньги за драку получил, за это точно накажет, хоть я вчера могильщика подпалил, хоть наших много погибло. Все равно накажет. Эх, нашлись уже наушники, ешкин медь, так бы носы им в щеки повбивал!

На клепаной стене еще стояли двойные патрули, горели костры, наружи все свободные тушили траву. Я носил в лазарет раненых, еще маленько помог воды натаскать, только потом у Федора Большого отпросился. Главные люки в бункер были заперты и прикрыты землей, теперь надолго, ага, дня на три, пока все не уляжется. По следам био уже побежали патрульные, будут следить, куда гады пойдут.

Влез я в щель под гидролизным участком. Там у нас крепкая труба под наклон идет, и прямо до общей кухни. Берегини издалека осветили, тайное слово на завтра сказали. На кухне постоял маленько, подумал — хочу жрать-то или чо? Взял лепеху погрызть, горячего все равно еще не сготовили, некому, всех кухарок таскать землю забрали, дыру в стене чинить. Большой био, оказалось, рельсовым ежом-то швырнул, так стену разворотил, ага.

С кухни вниз по лесенке, потом снова вверх. Тут уже светлее, ага, лампы маленько светят, хотя фитили прикручены. Перед школой снова берегини облапали, оставил им оружие. Заглянул тихонько — в первом классе младший дьяк Симон деток грамоте учит. Тут мелкие совсем, сидят тихо, читают хором.

«…Для обес-пе-че-ни-я нор-маль-ной экс-плу-а-та-ции ав-томо-би-лей и раци-ональ-ного исполь-зо-ва-ния бен-зина введено пять классов испа-ря-емос-ти…»

Уфф! У меня аж все зачесалось. Не, меня так не мучили, учили по простым техни-чес-ким условиям, во как! Видать, дьяк Назар хочет, чтобы все умные выросли, как Голова, что ли?

Ткнулся в другую дверь. Оттуда Любахин голос, строгий такой, ага:

«…Спаситель приходил уже в наш мир, задолго до Последней Войны. Нес Он меч богатырский, в таком волшебном Поле закаленный, что ни один враг не мог ту сталь разрубить. А в другой руке факел нес, дорогу всем бедным да больным освещал. Но нашлись злодеи, подстерегли Спасителя, когда Он с учениками вечерял…»

На скрип обернулась, обрадовалась. И мальцы разом загалдели.

— О, Славка пришел! Славка, это правда, что ты био подбил?

— Дядя Слава, а ты обещал на коне покатать!

— Дядя Слава, а кем лучше стать — патрульным или охотником? Правда, охотником лучше?

Любаха грозно брови сдвинула.

— А ну, все сели по местам! Дарья, читай дальше за меня. От кого хоть слово услышу — будет три дня воду черпать!

Вышли мы с ней в коридор, только тут обнялись.

— Ты у нас самый смелый, могильщика повалил! Ой, Славка… Машутку, Кузнецову дочь, убили… Настене Второй ногу отрежут, как она теперь? Васек погиб, ты видел? Хома Пастухов сын погиб…

Я кивнул, глажу ее по спине, а чо сказать-то? Чо тут скажешь, ешкин медь, когда беда такая?

— Славка, боюсь я. Никогда не боялась, сама всюду лезла, ты же знаешь, а теперь боюсь.

— Дык… ты не бойся. Прогнали мы их. И в другой раз прогоним, ага. Вечером к механикам иду. Будем пушки новые вместе делать, сильнее прежних.

— Славка, ты как с малой лялякаешь. Я не об том. Десять факельщиков погибли, молодые все. Кто детей рожать будет? Кого я учить буду, Славка?

— Дык… детей? Ну их же много вроде.

— Вроде — в огороде! Ты отца спроси, — зашептала в ухо сестра. — Спроси его, сколько на Факеле людей было прежде, когда нас с тобой не родили, и сколько сейчас.

— И чо? Меньше стало? — испугался я. — Это, видать, после той болезни черной, когда рыбой потравились, что ли?

— Рыбой потравились, потом землей с кладбища, потом от комарья лихорадка покосила… — Любаха стала загибать пальцы. — А Теплицины — братья, что на лодках за рыбой ходили? Где они?

— Так их это… вроде шамы на реке заловили.

— А на Пепле сколько наших пропало? А на Лужах? Ты знаешь, что всякий раз, как ты на охоту идешь, маманя на коленях под иконой стоит?

— Маманя наша стоит? Под иконой?! Да ты чо, быть того не может. Маманя даже Пасху не празднует!

— Много ты понимаешь, глупый. Она за тебя боится.

Вот это да! Вот уж я не ожидал, что мать на коленях поклоны бьет…

Тут дверь тихонько заскрипела, мальцы вылезли.

— Люба, уже можно нам идти? Страсть как хочется поглазеть! Люба, ну пожалуйста!

— А ну, сели все! — Любаха грохнула так, что мигом ораву взад сдуло. — Никто наверх не выйдет, пока патрульные не обыщут все Чагино. Так сказал дьякон Назар. Кому еще уши прочистить?!

Грохнула дверью железной и — опять ко мне.

— Славка, ты хоть понял, что я тебе толкую? Нас меньше стало, чем было, когда в резине наружу ходили. Отец летопись читал, в нее все дьяконы пишут, сколько умерло, сколько народилось. Так нас больше тысячи было, а теперь — посчитай-ка. Пока в бункерах жили, не умирали, не гибли так. Спокойно жили, тихо.

— Так чо теперь, взад под землю зарыться?

— Не зарываться, — помотала головой сестра. — А вот охотничью роту распустить, на хозяйство поставить…

— Это как? — Я аж охрип с перепугу. — Люба, ты чо, поганку случайно скушала, что ли?

— Дурак ты, и мозги у тя твердые! — Любаха ткнула руки в боки и стала на маманю сильно похожа, ну просто одно лицо. — Это не я придумала. Отец твой на Совете инженеров говорил, и старики с ним согласны. А мне берегини пошептали. Охотников надо распустить, одну десятку, может, оставить. На Пепел больше не ходить, на Кладбище тоже, на Берег тоже не ходить. Лучше покупать будем и рыбу и дрова, и все прочее, чем людей дальше терять. Ты понял, к чему я тебе говорю? — Любаха постучала мне пальцем по лбу. — Чтоб ты не лез никуда. Скоро соберут весь Факел, объявят.

Я маленько поразмыслил. Сразу на такое и не нашел чо сказать-то.

— Дык я в пастухи не хочу. А в инженеры учиться не возьмут, не шибко я умный…

— Жениться тебе надо, — вспомнила вдруг сестра. — На Совете инженеров такое придумали, что, пока у мужика троих детей нет, никуда ему дальше промзоны не соваться. А после того, как могильщики напали… уж точно закон примут. Вот роди сперва троих, а там — хоть живи в своих Лужах.

Ой, храни нас Факел, у меня аж зубы заболели. Я про суженую свою рябую-хромую и думать забыл, а тут напомнили.

— Люба, не хочу я Варварку! — закричал я, но сестра мне рот ладошкой закрыла, а сама ржет.

— Чего орешь-то? Ты ж мужик, тебе не рожать, чего забоялся?

— Да что вы все ко мне с этой вдовой пристали? Ешкин медь, не хочу я ее. Может, мне одному хорошо?

— Славка, миленький, а кто же тебя возьмет такого? — Любаха снова зашептала мне в ухо. — Мы-то любим тебя, а девку-то где под тебя взять? Нынче переборчивые стали… вон за химиков девки идут или даже за пасечников…

— Мне жена ни к чему, — рубанул я. — А если инженеры такое решат, что больше охотников никуда не посылать, я тогда… мы тогда с Головой уйдем Кремль искать.

— Ку-куда уйдете? — выпучилась Любаха. — А, поняла я. Ты сам бы не додумался, это дружок твой рыжий подначивает. С рыжим все ясно, у него с детства в башке шестеренки, да и те слиплись. Но ты-то за ним не повторяй! Куда вы вдвоем пойдете? За Садовым рубежом нет ничего: ни травы, ни библиотек — ничего.

— Кремль там, правит там князь мудрый.

— Да зачем вам Кремль-то?

— Голова знает, зачем. Чо, торговать с ими будем. Книги ученые достанем, чтобы бульдозер завести и этот еще… как его… эски-ватор, во! Маркитантам соли на хвост насыпем, сами торговать будем. Да ты сама ж говоришь — крови свежей мало, так переженимся с ними…

— Особливо ты переженишься. От тебя безоружного муты разбегаются, а ты девок кремлевских соблазнить хотишь?

— Люба, маркитанты же ходят, и ничо…

— Ничо?! А сколько у них гибнет, ты не спросил? Они караваном ходят, броней завесившись, и знают, куда идут. Если идут, так на такой же склад, к своим удальцам. Маркитанты тебе по Лужам с самопалами бегать не станут, им жизнь дороже. Они таких как ты, дурней, наймут…

Она б еще долго на меня ругалась, ага, да к ужину позвонили. Тут уж мальцов не сдержать, все разом побежали. После ужина я ехал на телеге, держал ствол огнемета и все думал про Любахины слова. Пушки мы с позиции собрали, самым трудным оказалось длинную пушку механиков на колеса поставить. Голова ее картечницей называл. Никакая телега бы ее не выдержала, специальные оси с широкими колесами под низ завели, только тогда стронули. Пока с картечницей возились, я все взад поглядывал, где наши костры жгли. Костры жгли вдоль всей теплотрассы, чтоб издаля врага приметить. А дьякон еще приказал бензином вдоль рва облить и поджечь, чтобы зараза с био к нам не полезла. Био ушел далеко на юг, все горел и горел, тлел изнутри помаленьку. Патрульные рассказали — снаружи такой горячий стал, броня аж раздулась.

— Стой, назовись! — закричали с забора Автобазы.

У механиков, конечно, места раза в три поменьше нашего будет. Зато у них ангары с крышами высокими стоят, пока не падают. То есть падают, но механики их взад чинят. Дык хорошо, ешкин медь, считай — зимой и летом — сухо. В ангарах много антиресного — моторы всякие в ящиках, железяки непонятные, станки. А ниже ангаров подземелье бетонное, тоже сухое, вроде гаражей, только глубоко. Там в самом низу вода плещется, вниз не ходят. Зато целых два этажа всякой техники, во где мы мальцами с Головой игрались! Там и бензовозы, и трактора, и автобус есть. Автобус — он самый смешной. Внутри стулья прикручены, это ж надо такое выдумать. Батя говорит — до войны такие автобусы всюду людей возили. Я отцу вообще-то верю, ага, но тут не верю. Куда он поедет-то, здоровый такой? К примеру, через Пепел и кони-то пройти не могут…

Толку с тех машин мало, но механики все равно откручивают, переделывают. Вон катер запустили, по реке плавал, пока не утонул, ага, рыбы дно отъели. Бульдозер один собрали, потом другой, чтобы канавы рыть, воду чтоб отводить, болото на Асфальте сушить. Первый бульдозер я не помню, малой был. Говорят, его маркитантам на коров сменяли, выгодно очень. Маркитанты на ем ездили, ага, от ворот склада своего до базара, из самопалов палили и девок катали. Недолго гордились, мотор быстро заломался. А коровы, что на обмен взяли, — вот они, целые, еще механикам и телят нарожали.

Я до самой Автобазы думал, как же быть, если Любаха не врет. Старики так запросто могли решить, ну чтобы никуда далеко не лазить и вообще всем в Чагино сидеть, картоху сажать и поросей пасти. А чо, женюсь если — кусок бункера нового выгородят, свой дом будет, можно в кузню пойти или воду качать…

— Ты чего такой, будто поленом вдаренный? — встретил меня Голова. — Вона, про тебя все только и спекулируют, могильщика поджег! Чего морду скривил, это ж правда!

— Принимайте пушки в ремонт, — сказал я мужикам. Они кран подкатили, цепи завели, стали снимать рваный металл с телег.

Главный механик меня обнял, ну и я его. Он хороший мужик, дельный. Пока бронзу да железо сгружали, Голова меня за собой в цех потащил. А чо, мне на Автобазе нравится. В цехах станки стоят, здоровые такие, только из них мало какие работают. Ликтричества не хватает, чтоб запустить, да и ссохлись от старости.

— Ты глянь, — рыжий привел меня к своему новому забретенью. Забретенье походило на кучу непонятных железяк. Возле кучи двое парней чо-то пилили, один мелкий совсем дырки на станке сверлил. Ликтричества мало, так у них заместо мотора бык кругами бродит, шестерни гремят, ремни крутятся.

— Славка, я понял, почему от прежней картечницы толку мало. Глянь, здорово я придумал? Двадцать стволов вместе составим…

— Сколько?! Как это — двадцать? — Я аж позабыл про инженеров, про Варварку и всякие другие глупости.

— Так ты глянь! — Рыжий завел меня с другой стороны. — Стволы вот здеся хомутиком свяжем. Заряжать не спереди будем, а позади, с казенника. Все зарядим, теперь гляди… — Он повернул длинный рычаг, внутри новой пушки что-то лязгнуло. — О, замки по кругу поехали. Я такую штуку придумал, чтоб вот тут крутить, и замки один за другим открываться будут. И стрелять стволы не разом будут, а один за другим. Ты глянь, здеся пружина такая…

— Голова, как это сзади заряжать? А порох куда сыпать?

— Вот куда! — У рыжего улыбка стала шире морды. Он вытащил откуда-то короткую трубу, с одного конца торчал край нашей мортирной бомбы. — Глянь, я большой патрончик придумал. Как у ружей, только большой. Правда, капсюль пока не придумал, как сделать…

— Чо сделать?

— Ну да неважно. Пока каждый придется через затравочку отдельно поджигать, но все равно — скорость-то какая, а?

— Голова, слышь, ты чо насчет Хасана думаешь?

Рыжий замолк, точно рыбью кость заглотил. Пошли мы с ним на крышу цеха. У механиков что хорошо, у них, ешкин медь, несколько цехов пожаром не тронуло. И не разломал никто, ага. На крыше в будке сидели ихние патрульные, помахали нам. Я Голове рассказал про совет инженеров, только Любаху выдавать не стал.

— Вот зараза, а кто ж за серой будет ходить? — удивился рыжий. — А кто пасечникам на Пепле поможет? А кто на юг, в жилые кварталы за кирпичом да струментом пойдет? А кто за запчастями в Гаражи пойдет, если охотников распустят? Мы и сами, конечно, адекватные, но…

— Не галди, — сказал я. — Сам не пойму, чо делать-то. К химикам, что ли, наниматься? Прежде наши хотели на Берег охотников послать, ну, по Берегу к Кладбищу добраться, поразведать там, как да что, насчет рыбы, ага. А теперь вишь как оно вышло, уже не до могил. Уж больно много наших гибнет.

Примолк Голова, дык и так ясно — нет у них таких крепких охотников, как на Факеле. Не силой крепких, а опытных таких. Я вон лет восемь на охоту хожу, что ли. Сперва дрожал, как Леха-молодой, от всякого куста шарахался. Дык меня Федор Большой учил, не отпускал, пока я наизусть каждую тропку, где как пройти, ему не повторил, ага.

— Славка, насчет Хасана… Ты никому не ляля? Я тоже никому. Ну мне кораблик сперва надо достроить.

— Какой еще кораблик?

— А вона, — рыжий показал пальцем вниз. Сквозь дыру в крыше я увидал лодку. Лодка, да не как прежний катер, раза в три больше, здоровая такая, с мотором и окошками. Навроде тех, что на реке гниют, ага. Только эта не гнила вовсе даже. Борта к ней из новых досок прибивали, половина еще осталась. Над лодкой висели цепи. На цепях висел кусок мотора.

— Мотор не под солярку, — сказал Голова. — Надо как-то иначе нефть гнать, чтобы для этого мотора горючка вышла.

— Иначе мы не умеем.

— Ну в том и беда. Книгу бы почитать.

— Ладно, — сказал я. — Пойду, что ли.

Поглядел еще раз с крыши на хозяйство механиков. Клепаную стену они вместе с нами строили, но тоже не доделали маленько, дыр еще много. Труб у механиков много не нашлось, как у нас. Но они умные, ага, вагоны к себе с Гаражей подтащили, повалили, из них вторую стену смастерили. Это еще давно было, старики только помнят. Дорога к Факелу охранялась с двух сторон. Костры жгли, поверх дороги на столбах сеть колючую чинили.

— Славка, погоди… — Рыжий догнал меня внизу. — Ты видал, как первый био сбежал?

— Ага. Маленько видал.

— А в небе над Асфальтом ничего такого не видал?

— В небе? — Я на рыжего поглядел внимательно. Может, и вправду шестеренки у него слипаются?

Голова поковырял в носу. Он, когда в носу ковыряет, стесняется, значит, шибко. Мы когда с ним девок водили… ну это, малину смотреть, так Голова всю дорогу в носу ковырял.

— Славка… Наши тогось, рукокрыла видели, здорового такого, коня утащит.

— Не может быть. Какой рукокрыл при свете, да еще на стрельбу полетит?

— Вот и я так подумал, — рыжий глядел как-то странно.

— Ты чо темнишь? Говори как есть!

— Я и грю как есть. Славка, ты тока не тогось, не злись. Все же знают, кто могильщика поджег. Но тута дело такое… я видал рукокрыла. Он низко летел, над Асфальтом. А потом био назад пошел.

— И чо? Думаешь, могильщик мыши испугался, что ли?

Голова опять поглядел странно.

— Славка, еще двое кроме меня кое-что видели. Только не здесь, а на краю Пепла. Теперь им никто не верит, смеются. Но био не просто так сбежал. Ему точно это… приказали.

Мне от его слов маленько не по себе стало.

— Почему смеются? Почему не верят?

— Те двое наших на краю Пепла не только рукокрыла видали. С ним человек был. Человек эту тварь с рук кормил.

 

Глава 12

Пепел

— Твердослав, закрой дверь. Все собрались?

— Все, дьякон.

— Тогда слушайте, — отец поглядел тяжко. — Вчера на сходе все поняли?

— Понять-то поняли, — вздохнул Федор Большой. — Что же получается, дьякон? Лучших парней, охотников — в свинопасы?

Накануне на Факеле общий сход был. После похорон. Чо Любаха мне пошептала — так оно и есть. Инженер Прохор сперва умно про нефть толковал. Что ее много, но потом кончится, ага, может, при внуках наших. А если мы только нефтью торговать будем, да еще продавать, что охотники найдут, так жопа всему Факелу настанет. Дык, ясное дело, одной торговлей не протянешь. Прохор не так сказал, но я умные слова повторять не мастак. И что надо ферму втрое больше строить, и под хлебушек свое поле чистить, и самим ткацкий станок ставить, на маркитантов не надеяться. Потом берегиня Ольга говорила. Про то, сколько больных детишек народилось. Про тех, кого вылечить не могут. Про тех, кто в патрулях и на охоте погиб. Ну чо, ешкин медь, невесело получилось. Получилось — Факел через охотников богатеет, но мертвых-то никто оценить не может. А погибло много наших, особенно на Лужах и на Пепле. Дьякон Назар сказал — два раза мы для пасечников должны в Пепел сходить, принести им чо заказано. Еще для Химиков три похода обещаны, но это ерунда, в Гаражи да маленько южнее. На этом пока все, сказал батя. Двадцать два охотника схоронили, и всего за пять лет. И все, ешкин медь, молодые. Факелу по такой цене никакие заречные дали не нужны. Никакие билитеки волшебные. И дальше Пасеки нашим людям делать нечего. Маркитантам продадим те пластиковые трубы, на которые они который год облизываются. За трубы возьмем коров еще, свиней, тура с Пасеки пригоним на племя. Самый ближний отстойник осушить надо, канаву до реки прорыть. После заразу всю на дне повыжгем, чистую воду подведем, рыбу выпустим, уток прикормим. Все свободные мужики будут новую стену строить, вдоль теплотрассы. И мортиры большие, картечные, в два раза мощнее прежних.

Вроде верно сказал, работы всем охотникам хватит.

Верно сказал, да только… чо-то грустно мне стало. Зря, что ли, восемь лет я по канавам ползал, ешкин медь, вонючек стрелял, с обезьянами дрался? Зря, что ли, Федор Большой меня учил? Мы же новую карту промзоны вместе нарисовали, а до нас никто толком и не знал, что дальше Химиков творится. А товаров всяких сколько мы из жилых кварталов натащили!

Но это вчера было, ага. А нынче с утра дьякон приказал ротному собрать у него в щитовой лучшую десятку. Ну чо, лучшая десятка — это мы. Правда, десятка нынче не набирается. Кто женился, кто погиб. Кудря вон оклемался почти после раны, рвется в бой. Быка забинтовали, тоже лежать не хочет.

— Плохие новости, — начал дьякон. — Про то, что сейчас скажу, мало кто знает, и вы не болтайте. Как отсюда выйдете — рты на замок, ясно? Так вот… У нас в изоляторе четверо больных, еще пятеро недужат. Кушать не могут, лихорадит их. Все они на юге вал вдоль теплотрассы ровняли, новые заграждения ставили. Берегини пока вылечить не могут, грешат на воду. Я дал команду воду свежую со всех баков спустить и колодцы закрыть. Сейчас пьем ту воду, что до прихода могильщиков закачали…

Тут все как зашумят!

— Дьякон, неужто био поганый нам колодцы отравил?

— Добить их надо, мины заложить вдоль Асфальта!

— Что же мы пить будем?

— Тихо все, — рыкнул отец. — Непонятно пока, от био зараза пошла или паук его постарался. Патрульные видали одного на ближнем отстойнике. Наших заметил — и убежал. Если их работа, тогда худо. Прежде они до такой пакости умом не доходили… Мы со всех баков воду химикам отослали, может, разберутся. А вам надо три телеги с бочками взять и на Пасеку сходить. К ближним колодцам не ходите, на нео нарветесь. Пойдете к северным, дальним. Пасечникам гостинца свезете. Как вы, с тремя телегами справитесь или пару патрульных в помощь дать?

— Справимся, дьякон Назар!

— Ну, храни вас Факел.

Ну чо, выкатили мы три длинных повозки с люминевыми баками, туров впрягли, покатили. Работка не сложная, ага, хотя три бака полных долго заливать, может, за два дня не управимся. Такое уже случалось, после сильных дождей вода на Факеле портилась. Пока заразу выводили, привозной водой спасались. Дык у пасечников вода завсегда вкуснее! Тут одна закавыка… к северным колодцам чтоб попасть, вдоль Пепла придется ехать, в обход леса чтоб. А это не шибко хорошо…

Поехали, ага.

— Твердислав, может, срежем по горелой просеке? — предложил Бык.

Бык — он смелый, как на Пасеку идет, завсегда с собой переводчика таскает. Кувалда называется, ага. Почему-то с кувалдой обезьяны лучше понимают.

— Нет, — сказал я, — один так срезал. До сих пор башкой трясет.

Обогнули мы базар, нарочно большой крюк по пустоши дали, нечего любопытным на нас глазеть. Втянулись в Чагинскую улицу, так уж эта просека до Последней войны называлась. Слева Пепел уже показался, не к ночи его поминать. На краю папоротник рос, лишайник серый. Много домов, бомбами побитых, встречались и большие, но кусками. Сразу было видно, где бомбили, где био прошел, а где ракеты кидали. Там где ракета влетела, домов не было, ага, одни головешки. Зато сохранилась пара углов, как-то до сих пор держатся. На них, ежели постараться, можно прочесть — Чагинская улица. Справа — Пасека, заросли сплошные, зелень да птицы орут.

С километр спокойно проехали, до Белых высоток. Агроменные домища, этажей по двадцать и боле, всякий раз глядю и диву даюсь, как люди могли в таком жить и не заплутаться. Тут не все упали, иные до сих пор держатся или друг на дружку маленько завалились. Только заросли дрянью до самой крыши, плесенью, лишаем. Птицы поверху живут, из окошек порхают, а засрали дома так, ну будто сосульки висят. Мы туда как-то вместе с пасечниками лазили, этот самый птичий помет собирали. Ну чо, пасечники — они умные, говорят, на помете у них огурцы всякие, укропы быстрее растут. Еще мы там каруселю детскую из пепла откопали, было дело. К домам-то когда подходишь, этажа два нижних золой засыпаны да затрамбованы давно. Бык железяку в золе нашел, антиресно ему стало, ну копал-копал, и каруселю выкопал. С конями и птицами, ага. Утащить ее на Факел не вышло, рассыпалась. Так чаще всего и бывает, найдешь чо ценное, а оно в руках обсыпается…

— Десятник, ногам горячо!

— Тсс. Не галдеть.

— Вроде дождик начинается…

— Только этого не хватало.

Я присел, рожей к земле нагнулся. Дык твердый я, жара долго не чую, разве что носом и губами. Так и есть, дядька Степан не ошибся. Снизу жарило, ешкин медь, еще как жарило. Но пока что в сапогах было нормально. И чо там гореть может, когда слева пепел и так вон глубиной с полметра? Руку сунь — всюду зола.

Только руку никуда лучше не совать. Дык возле Пепла вообще надо очень осторожно. Тут и глазам верить нельзя. Вот справа Пасека, лес зеленый шумит, елки, березки всякие… а налево за обочиной земля лысыми серыми горами стелется. Это тоже плохо, что горы. Далеко не видать, ешкин медь, кто к тебе крадется. Только горы не настоящие, не как в журналах. Это мусор когда-то был, да весь выгорел. Батя говорит, а ему еще дед говорил, что до войны тут строили большой мусорный завод, и отовсюду к нему дерьмо всякое повезли. Вот оно и горело. Годами без продыху горело, ага, даже зимой.

— Все, отдохнули, что ли? — спросил я. — Тогда дальше идем. Бык первый. Степан взади.

Тронулись. Ветер шуршит, золу кругами носит, а кажется — шепчет кто-то на разные голоса. Не шибко-то уютно такое слышать, дык ухи-то не заткнешь. Под ногами вроде гладко, но так только кажется. Не улица, а канавы сплошные, и пеньки от срубленных деревьев, и норы всякие. Если пасечники тут рубить не будут, быстро улица зарастет. Но в Пепел лес все равно не проникнет, только гадость там растет, ага.

Бык впереди острой пикой колол, только потом ногу ставил. Тут, ешкин медь, и не заметишь, как на три этажа вниз сковырнешься…

— Десятник, наверху, на башне, — негромко сказал Леха.

От глаз у мальца острый, я бы сразу не засек. Только это не башня была, Леха не шибко культурный, мало слов знает. Это опора, ага. Здоровенная такая фигня, вроде человека с растопыренными руками, она прежде провода ликтрические держала. Есть и другие опоры, но те попадали давно, а эта пока держится.

Я поглядел в бинокль. Двое шустро скользили вниз, перелезали с одной железной сваи на другую. Слишком шустро для людей.

— Степан, на, погляди, чо это.

Дядька Степан покрутил колесико, поглядел.

— Тьфу ты, пакость какая. Славка, никак это осмы.

— Осмы? Что за осмы? — Наши схватились за аркебузы. Хотя для стрельбы далековато.

Я забрал взад бинокль, антиресно же. Ну чо, те двое все спускались, мягко так прыгали по фермам, ниже и ниже. Куда спешили — непонятно, может, нас приметили. Наконец, я различил, что оба верхолаза — вроде как люди, но шибко руки у них длинные.

— Что такое? Десятник, кто там?

— Не галдеть. Идем, не дергаемся. Бык — сдвинься к левой обочине, Кудря — в центр. Всем поднять щиты.

Я пробежался до головной телеги. Туры шли ровно, не брыкались. Стало быть, никто пока на нас не кинется, быки не хуже собак врага чуют.

— Да, давненько я с чудилами этими не встречался, — хмуро сказал Степан. — Славка, не тревожься. На караван не нападут, не та у них порода.

— А на одного — нападут?

— Да кто их знает? Их никто толком не знает. Одного встретишь — так мирный, забитый, тише травы. Да и не так просто встретить. Н-да, вот не гадал, что они на Пепле объявятся.

— А что они жрут?

— А кто их знает.

— Они хоть говорят? — Я стал вспоминать, что нам рассказывал дядька Прохор и мой отец. Хорошего про осмов ничего не припомнил.

— С нами не говорили. Славка, да я их всего два раза и видел, давно, ты еще малым был. Гадкие они, трогать не хочется. Вроде осьминога, только по стенам лазает. По стенам так лазает, хрен догонишь. С кио тут лялякал… толкуют, мол, у осмов где-то на севере свой большой бункер есть, но, кто их разберет, где правда, где нет?

Чо-то мне эти сказки нравились все меньше. На Пепле вообще всегда дергаюсь сильно. Дык, а кто тут не дергается? Уж такое место поганое.

— Ну чем живут-то? Чо бы им на Пасеку не пойти? Там вон хоть зверя какого завалить можно.

Я влез на самый верх бочки, вертел головой, глядел в бинокль — ничего живого над Пеплом. Только далеко, отсюда не видать, за холмами, воздух дрожал. Там мусорный комбинат, ага. То, что от него осталось.

— Тут как-то на базаре с пасечниками лялякал, выпивали немножко, — продолжал Степан. — Ну, пасечники, ты ж их знаешь, слова не вытянешь. А тут разболтались немножко. Они ж на Пепел ходят, свои дела делают. Вот и намекнули, мол, на подстанции осма видели. Я тогда не поверил. Зря не поверил.

Кудря вдруг поднял руку. Леха натянул вожжи. На второй телеге Иван тоже тормознул коней. Бык уже помахивал своей кувалдой. Дорога впереди делала поворот. За елками ни черта было не видать. Стоящую ликтрическую опору мы потихоньку миновали, впереди в тумане маячили задранные ноги следующей. Туман меня это… нервировал, во. Слово умное вспомнил. На краю Пепла туман редко встретишь, а вот подальше, ешкин медь, будто нарочно за тобой крадется. И что странно — дождя не было, и вообще сухо. А туман… он охотнику первый враг.

Опора лежала, засыпанная золой, точно гриб, из земли вырванный. За опорой виднелись толстые трубы и обглоданные корпуса подстанции. Никто толком не знает, чо за название такое — подстанция. Голова умный, он говорит — там ликтричество делали. Вроде как наш дизельный цех, только в тыщу раз больше. Может, там чо и делали, но нынче место там гнилое. Хотя мы провод оттуда брали, а все равно гнилое. Там наших трое погибли, Белое поле их заманило.

— Что там? Никак обезьяна?

— Лежит вроде кто-то.

— Ползет или лежит?

Кудря молодец, востроглазый, первый заметил. Вот, ешкин медь, как бывает. Не заметил бы Кудря тогда… эх, грустно подумать, как бы все обернулось.

— Стой! — скомандовал я. — Надо проверить.

— Слышь, десятник, — позвал Иван. — Может, не надо проверять?

— Вот и я думаю, чего проверять-то, чего искать на свою жопу… — забурчал Бык. Ну, ясное дело, Бык у нас всегда бурчит.

Мы остановились на повороте. Справа в чаще уже виднелась проезжая просека, как раз к северным колодцам. И виден был засохший рукокрыл, прибитый к дереву. Здоровый такой, ешкин медь, и крылья врастопырку метров пять будут.

Я запрыгнул на бочку. Отсюда вернее рассмотрел. Ну точно, человек, мужик, то ли раненый, то ли больной. Судя по всему, полз по золе со стороны подстанции, прямо сюда. К дороге. Но маленько не дополз, ага, метров сорок. Я перевел бинокль подальше, чуток севернее. Туман тек гадкими серыми хлопьями, сквозь них виднелись корявые ветки деревьев-мертвяков. Кио их кличут зомби-деревьями. Видать, тоже почуяли человечинку!

— Славка, нам дьякон приказал воды привезти, — напомнил Кудря, — а чтобы приблудных спасать, нам такое не приказывали.

Ясное дело, Кудря был прав. Но поперек слова десятника никому все же лезть не стоило.

— А ну, не галдеть! — рыкнул я. — Устав забыли? Первая заповедь охотника — помочь человеку в беде! Чо глаза прячете? Кудря, чо харю кривишь?! Я не погляжу, что спина в бинтах — башку в плечи щас вобью!

— Да я-то что, десятник? — задергался Кудря. — Как скажешь, так и сделаем.

— Слышь, Твердислав, может, и правда, приблудный какой? — тихо встрял дядька Степан. — Проверить-то можно, но не трогать. Храни нас Факел, заразы сколько от приблудных.

Степан тоже был прав. Приблудные муты частенько появлялись в окрестностях Факела. Чаще бежали из центра, их там обезьяны лупили. Рассказывали такое, что страшно слушать. Послушаешь разок — и точно никуда с Факела выходить не захочешь. Жаль их было маленько, но дьякон Назар в бункер чужих велел не брать. Раз приняли семью целую, еще при прежнем дьяконе, ага, так от них потом язва народ покосила. Всех чужих потом вилами забили, некультурно маленько получилось. Поэтому я подумал и решил никого из молодых не посылать. Тем более что делов-то на минуту.

— Бык, слушай команду, — сказал я. — Дай мне свой огнемет. Будешь за старшего. Поворачивай оглобли на просеку. Пасечникам от дьякона поклон передашь, гостинцы выгрузи. Без меня начинайте воду качать. Скоро догоню. Чо, все ясно? Ну, вперед.

Парни маленько обалдели, да и застыдились, что ли. Выходило, что я тоже устав нарушаю. Не положено командиру самому в дозор или разведку итить.

— Твердислав, давай я с тобой. Вдвоем живее обернемся. — Степан с плеча меч потянул.

Ну чо, пошли мы вдвоем. Вот это уже правильно. Вроде как командир и с ним боец. Едва в золу влезли, ногам совсем тепло стало. Один холм перевалили, червя мертвого у норы видели, весь мухами облепленный. Здоровый червь, пасть такая, что ногу запросто перекусит. За вторым холмом подстанция показалась. Трубы да опоры скособочились, иные упали, хвощом заросли. Стены серые, в трещинах, во мху, в лишаях, кое-где отвалились, каркас ржавый изнутри прет, ешкин медь, прямо как ребра человечьи. Вокруг куски опор валяются, большие и мелкие, да иза-ля-теры всякие, во, выговорил!

Мужик лежал ничком. За ним в серой пыли тянулся бурый след. И это был никакой не приблудный. По цвету шерсти на рубахе, по коже штанов мы сразу узнали пасечника. Шапки на нем не было, седые волосы измазались кровью.

— Степан, преверни его, что ли, — на всякий случай я взялся за кишку огнемета.

Чо-то мне тут совсем не нравилось сегодня. Пусто, даже обычная дрянь, мошкара, не летает. Никак Поле где-то неподалеку. А если Поле, могут и мороки вылезти, не к ночи их поминать…

— Храни нас Факел, — Степан перевернул мужика и перекрестился.

У пасечника не было половины лица. Слиплось все черной коркой, ни глаза, ни уха. И шею сморщило, и плечо, ну точно в кипящее масло окунули. От кровищи вся рубаха до пупа колом встала.

— Ты его знаешь? — Я присел рядом, за руку мужика пощупал, сердце вроде билось. Пасечники не заразные, их можно трогать.

— Тут разве разберешь? — Степан тревожно оглядывался. — Видал такое, Слава? Это осм, сука такая, поцеловал. Хорошо, что промазал.

Откуда-то долетел крик. Я вскинулся, ушами поводил, но не поймал, откуда.

— Как это? Ты ж говорил — они неопасные… — Я стал вспоминать, какая тварь еще может на живом человеке кожу до мяса сварить.

— С виду и я неопасный.

— Зачем же он с ним целовался?

— Так плюются они, гады.

— Отнесем его к лесу? — Мне показалось, снова закричали. Вроде баба, коротко так. И в ответ с другой стороны, от мусорного завода донесся вой. Никак крысопсы, эти завсегда на чужой страх бегут!

— Давай, бери за ноги.

Мы взялись за мужика, и тут он очнулся. Забился весь, застонал:

— Ги… гиго…

— Чего? Ты нас не бойся, мы тебя на Пасеку отнесем!

Туман был совсем близко, мне это вовсе не нравилось. Вот-вот нас как шапкой накроет, тогда огнемет не поможет. Любая сволочь сможет близко подобраться. До Пасеки было всего ничего, за пять минут добежим…

— Иголка… — Мужик разлепил губы, половина рта у него выглядела так, будто горящую головешку грыз.

Я взял у Степана фляжку, там бражка на травах была, ядреная, ага, мертвого поднимет. Влил мужику маленько в рот. Тот захрипел, закашлял, кровью меня забрызгал.

— Чо? Где иголка, ты о чем? Степан, прикрой взади, я его один донесу.

Потопали мы взад. Я первый, Степан с огнеметом кружился. Крысопсы завыли, уже ближе. Тут мужик совсем от браги очнулся, как мне в грудь когтями вцепится!

— Иголка там… лесникова дочь… Иголка. Помоги… найди ее…

— Где там-то? Где? Чо вы туда без охраны полезли?

Тут в третий раз женский крик долетел. Пасечник корчился от боли, уцелевший глаз слезился. Еще ногти он с пальцев содрал, пока полз.

— Там Поле… прожигать клинки ходили… маркитантов заказ… они нас выследили… Иголка наверху… спряталась…

— Да где? На подстанции, что ли?

Пасечник раззявил перекошенный рот, губы треснули, кровь пошла. А сам глаз закатил.

— Бегом, бегом, — зашумел взади Степан. — Славка, до леса надо донести, наших догнать, уж потом лялякай!

Мигом мы добежали до улицы, спрыгнули в раздолбанный асфальт, донес я мужика до границы его родимой Пасеки. Наших уже след простыл, ага, только трава спрямлялась, под колесами замятая. Но уехали недалеко, по просеке кустистой быстро не разгонишься.

— Степан, донесешь его? Наших догони, там разок пальните, мигом пасечники прибегут.

— Твердислав, ты чего задумал? Ты это брось.

— Степан, ты не слыхал разве — девка там потерялась!

Тут дядька Степан сказал про меня много антиресного. Я аж присел маленько, ага. Надо бы его попросить, чтоб научил так культурно выражаться, а то я все больше кулаком в нос умею…

— Хорошо бы вместе, — согласился я. — Дык его-то куда, тут, что ли, оставим?

— Иг… иголку спаси… — захрипел пасечник. — Брось меня… факельщик. Все равно не жилец…

Пристроили мы его в кустах, сами взад побегли. Через туман, ага. Я ствол огнемета на руке нес, динамкой крутил, искру проверял. Потому как, ежели крысособаки — мечом хрен отобьешься! Бежали по следам, что раненый оставил. Он ножик втыкал, за ним тянулся и себя вперед втягивал. Видать, не только рожу сварило, ноги тоже не слушались. Зато в бурьяне просеку за собой проложил.

Подбежали к подстанции вплотную. Тихо тут, но не так, как на Факеле. Дурная тут тишина, ешкин медь. То зашуршит под низом, в норах, то заухает, то вроде как ржет кто-то… Колючка тут висела лохмотьями, по ней вьюн густо нарос, нехороший вьюн, листья белые в пузырях, ага. Столбы от колючки перекошены, ворота упали давно, по ним следы колес в пепле отпечатались. Жутковато тут внизу, воронье поднялось тучей, закаркали, сволочи! У них гнезда поверх широких труб, и в дырах гнезда. Трубы вверх в небо уткнулись, точно птенцы голодные клювы растопырили. Мы по бетонке пробежались, дорожка ровная, если не считать костей. Костей тут столько, ешкин медь, видать — крошили друг друга страшно. Но кости старые давно псы растаскали, валялись тут и свежие. Такое уж место — Пепел, не знаешь, откуда смерть подберется!

— Вон оттуда он бежал, — указал Степан.

— Храни нас Факел… Ну чо, пошли, что ли?

Очень мне туда лезть не хотелось, внутрь. Дык до последнего я надеялся, что пасечник-бедняга где-то наружи с осмами, или с кем там еще, схватился. Но следы вели к раздвинутым воротам ангара. Здесь мужик еще ковылял, припадая на коленку, кровью плевал, но шел. Вон и сума его валяется, никто ее не тронул!

Степан взвел тетиву аркебуза, я вертанул кран огнемета. Все верно, нам пока стрельба ни к чему. Проскользнули между створок, ну и воротища тут! В них, видать, не раз палили, но свалить не смогли, перекосило только. Метра четыре высотой ворота, на колесиках закисли. А когда-то ведь ездили, ага! За воротами все равно светло, со второго этажа насквозь дыры, и с третьего. Стены всюду в дырах, посеченные. Рванула здесь бомба, что ли. Балки толстенные выгнуло, а рельсы, что под воротами, — вообще в узлы скрутило.

— Тихо… чуешь, шебуршит где-то?

— Кажись, дальше, во дворах…

Степана учить не надо, он сам меня учил. Хорошо что тут песку, дряни всякой по колено нанесли, почти без шума дальше потопали. Я бойцу махнул — мол, давай низом, вдоль рельсов, а сам — по лесенке, бочком, вверх покрался. Лестница, гадость такая, заскрипела, даром что цементная, аж кусками осыпается. На стенах плесень многоцветная, лишаи висят, паутина — ну точно борода серая, прямо логовище нечистого, не к ночи помянуть!

— Помогиии-ите!

Показалось или нет?

На втором этаже окна широкие, ошметки занавесок железных звенят, кое-где куски стены вырваны, дык здорово бомбили. Широкий коридор, засыпанный трухой, вдоль коридора — комнаты. Все что могло сгореть, тут давно сгорело. С потолка свисали пучки обугленных проводов. Проводов тут вообще очень много, мы прежде раза три сюда забирались, и все равно — и десятой части, ешкин медь, не унесли.

Я маленько пробежался вдоль разбитых дверей. Деревянных нет, все из негорючего пластика. Кое-где до сих пор виднелись надписи… непонятные. Бух-гал-терия, к приимеру, во! Никто про это слово не знает, даже батя, я спрашивал.

Почти до поворота добег, когда увидал остатки костра. Вот это чудеса! Здесь ни одна животинка с Пасеки не приживается, стало быть — заразно все, и людям долго тут нельзя. Это кто ж такой смелый али дурной совсем? Угли быстро потрогал, едва теплые. Топлива тут давно нет, издалека натаскали. Неужто батя правду говорил… мол, осмам гадким как раз там вольготно, где нормальный хомо за три дня легкие выхаркает?

За поворотом в нос шибануло тухлятиной. Здесь коридор расходился аж в три стороны, а еще две лестницы — вверх и вниз. На верхних ступеньках валялся труп в защитке. Но он тут давно лежит, не воняет, и никто его не трогает. Все, что в нем вкусного, давно сожрали. Зато в правом коридоре я нашел раздувшегося крысопса. Антиресный такой, взади рыжий, хвостяра лысый с шипами, а перед весь черный, не такая порода, как на Лужах, ага. Морда тоже раздулась, мухи с него тучей взлетели, не первый день гнил. Рядом я следы других псов приметил, ошметки шерсти, кровь аж до потолка…

Видать, стаей крались, это они умеют, крысиная, ешкин медь, порода! Крались, да кто-то их крепко приложил, коли через окна второго этажа сигали, вон следы когтей всюду!

Только вот не пасечники, те с псами не вяжутся. Они вообще зверье не режут, не стреляют. Ни разу не слыхал, чтоб хоть один зверь пасечника покусал, ага. Толкуют, снадобья у них такие, намажешься — кого хошь отпугнет…

Я прислушался, перестал дышать. Ну чо, где-то точно шевелились, и вроде шел я верно. Шевелились вроде там, где большая яма от бомбы или ракеты. Когда уже дохлого пса пробежал, взад оглянулся — ешкин медь! Тварюга в пасти вроде как руку держала… Не, не руку, рук таких не бывает.

Ну чо, вернулся я взад. Рука тоже гнила, длинная, в пятнах и кружках таких мокрых, ну точно как у осьминога речного. Я ж помню, мы одного кольями забили, когда он, сволочь некультурная, сети рыбацкие поволок. А тут, храни нас Факел от такого… вроде и рука, и пальцы, но че-то не хочу я такую руку жать.

— Помогите! Ааа-а! Не тронь меня!

Меня аж подкинуло. Мигом через все ступеньки пролетел, мигом еще коридор, на самом краю рваного пола залег.

— Не тронь меня! Только попробуй, подойди! Ааа-а! Помогите!

Голос ближе. Но слабый, охрипший, ломается.

Дальше — ползком, кучи мусора огибая. Потолок надо мной висел низко, того и гляди рухнет. Побег туда, где бомба или ракета упала, кто теперь скажет. Пробило насквозь все этажи вместе с крышей. Да не просто пробило, а внизу, ешкин медь, яма с водой получилась, только купаться там лучше не надо. Светляки там подлые шныряют, под кожу такой влезет — без ножа хрен вынешь. Подобрался я к краю, заглянул вниз, ага. Дыра шириной метров двадцать. Обвалились лестницы, стены, окна, машины какие-то. А чо, красиво даже. Всюду штыри острые торчат, кабеля толстенные, на них крыш-трава да цветы болотные висят, обживаются. Наверху вороны кружат, но здесь гнезд не вьют, заразно тут до сих пор.

На дальнем от меня краю провала стояла девчонка.

 

Глава 13

Иголка

Девка красивая, очень. Я как увидал — аж зажмурился сперва, ну с непривычки, что ли. Оробел маленько, ага. Я сразу понял, что девка с Пасеки, только прежде ее никогда не видал. К нам скотину проверять точно не приходила. Сама маленькая, щуплая, косы под платком закручены, точно на иголку похожа. А глазья-то, глазья! Ну прямо бешеные глазья. Синие-синие!

Но робел я не долго. Увидал, кто к ней лезет, аж во рту пересохло. Четыре гада там копошились, они меня пока не видали, увлеклись, ага. Двое внизу, на краю воронки, с сетью приплясывали, один сбоку по отвесу подбирался, еще один балку щербатую обнял и почти к ногам девки долез. Живьем хотели заловить. Хорошо, у ней топорик был, ага, она на уступчике держалась и топориком махала, мешала уродам подобраться. Но я-то видал, силенок у ней почти не осталось.

Я мигом загнал пульку в аркебуз, взвел тетиву. Огнем не взять, зацеплю эту самую Иголку, ешкин медь!

Эти все лезли. Бошки пупырчатые, голые, рты вперед, ну словно клюв у галки али вороны, только у галок хоть перья есть. Руки у них… я руки сразу узнал. Видать, они тут в подстанции давно окопались, ага, и с псами схлестнуться успели. То-то крысопсы по Пеплу кружат, чуют, ешкин медь, что кто-то обживается. Трое осмов были в дерюгах с какими-то цифрами, кажись с военной машины гнилой брезент содрали да на себя скроили. Зато четвертый, самый антиресный, он в старинном бабском платье красовался, ага. Я такое платье у сеструхи в журнале видал. Снизу широкое, словно колокол, пушистое, а над поясом узкое, с пуговками и такими прозрачными цветочками на плечах.

Я этого красивого первым пристрелил.

Он со стенки сорвался, в воду зеленую грохнулся. Жалко платья маленько, наши девки с такого платья бы визг подняли.

Дружки красивого хари задрали, зашипели. Тот, что ближе всех к Иголке подобрался, в одной щупальце аркан держал, видать, живой захватить хотел. Тут двое снизу сеть отбросили, ешкин медь, и шустро так в стороны попрятались. Очень уж шустро, я так не умею.

Один тут же стрельнул. Дунул, гнида такая, в трубку, хрен увернешься. Маленько я увернулся, однако, стрелка не в харю, а сбоку в плечо ткнулась. Не пробила, хвала Факелу, навряд ли там малиновым вареньем было намазано.

— Степан, стреляй!

— Уже иду, Славка, их тут много!

Грохнул самопал, за ним другой. Визгу было, ешкин медь!

Ну чо, спустился я вниз. Не так быстро вышло, как хотел. Арматурины гнилые, взяться страшно, цемент кусками сыплется.

Двое на меня полезли, да так хитро, не ухватишь. В честный бой гниды не совались, разумели, кто тут главный. Один вверх по стене побег да в дыру скрылся. Другой тоже по стенке, стрельнул, и шасть — за шкафы. Там шкафы такие рядками стояли, железные, из каждого обрубки проводов торчали.

Тот, что в дыру в потолке убег, с окна вдруг ввалился. Я еле нагнуться успел, в бетон стрелка ткнулась. А гада этого — и след простыл!

Тогда я тоже к шкафам прыгнул, ага, за крайним схоронился, аркебуз накрутить хотел, да некогда. Ну чо, кран огнемета повернул, динаму дернул, самое время тут дизифекцию устроить.

— Славка, ты жив там? Ах, тварь такая, я тебе!

В темноте застучало по металлу, потом вода вроде плеснула. Девка снова закричала, но не так, как раньше, не жалостливо.

— Сзади они! Берегись, плюнет!

Молодцом, девчонка, ешкин медь, Степану, выходит, помогала! А я ему даже крикнуть в ответ не мог, чтобы себя не выдать. Нутром чуял — подбирались, сволочи, близко. Одного я по тени заприметил, ага. Он по потолку рванул, хотел сверху меня обнять, что ли.

Ну выпал я ему навстречу вовремя. Только когда бензин в закрытом месте пускаешь, харю надо в сторону держать, а то в глазья огонь летит. Шарахнул я в осьминога в упор, в башку, славно так, аж мозги у него по потолку размазались. А сам он от потолка быстро отклеился, мне под ноги свалился. Горит и орет, орет и горит. Не, никакой он не осьминог, почти как человек, я его близко разглядел. Только руки-ноги вытянулись, дык они у его вроде как без костей, что ли.

— Степан, я здесь!

— Слава, я уже иду! Берегись, чтоб не плюнули!

Долго мне болтать не дали. Тот, что за окном прятался, снова показался, только из другого уже окна. А за ним — еще двое, оба в рванье, ну в жисть не скажешь, что вояки! Первый клюв растопырил, захлюпал так, словно отхаркнуться хотел… ну и плюнул.

Это хорошо, что он клюв сперва открыл. Я шкафом успел прикрыться, хотя тут же взад отбегать пришлось. Такой хрени никогда не видел, чтоб холодное железо потекло! Дык я, если честно сказать, чуть в яму с водой не грохнулся. Шкаф, что передо мной, мигом язвами покрылся, зашипел, заплевал все вокруг. Это второй гад плюнул! Маленько все же на руку и на рубаху попало, больно, аж жуть! Хорошо, что рубаха из дубленой кожи. Хотя маманя после так заштопать и не смогла, решето из рубахи получилось, ага.

— Хомм-мо, убиррайссся…

— Это нашшш домм…

Ох ты, ешкин медь, я сразу и не понял, кто это шипит. Вроде как прямо в башке зашипело. Ни фига себе, это с каких же это пор всякие гниды на Пепел права заявляют?

Я на шкафы навалился, они ж гнилые, один за другим посыпались, пылища взлетела, ни черта не видать, только окон проемы. Ну чо, подсветил я с огнемета, славно так подсветил. Двое взад в окна кинулись, а сбоку еще третий лез, и ему, засранцу, хватило! А чо в окна кидаться, такое пламя и в воде не сбить! Вони от них было, хоть нос зажимай, а визгу-то! Потопал я взад, на край воронки, поглядеть, как там Иголка. Иду себе, в пыли, как в тумане, огнемет баллоном за все углы бьется. Все же неудобно его внутри зданий таскать. Да и вообще, тяжеленные они, и часа не проносишь, как плечо гудит.

— Эй, Иголка, как тебя там, не ходи никуда! — кричу. — Стой на месте, сейчас сниму тебя!

Она заметалась маленько, да кто б на ее месте не напугался? И чего ее в развалины понесло одну? Точнее — не одну, их же двое было, мужик еще тот. Заметалась, не знает, то ли слезать с уступчика, то ли дальше там прятаться. Я б тоже на ее месте запутался. Глянул я — а Степан двоих положил, еще двое его маленько в угол загнали. Вояки из них никакие, сразу видать, но Степан не дурак подставляться. Там, рядом с воронкой, залитой водой, такая штука торчала — вроде как кабина, гнутая вся, внутри кнопки, рычаги, машина какая-то была. Голова умный, он говорит, это вроде рас-перди-тельный щит, во, выговорил. Короче, дядька Степан за щитом пригнулся, то вылезет стрельнуть, то взад прячется. Двоих уложил, прочие попрятались, издалека плевались. Жуть, как они плевались, железо спереди у рас-пер-дительного щита текло, еще маленько — и Степана видать станет.

— Твердислав, берегись, по потолкам бегут!

Ну чо, я не ждал, за кабеля схватился, и через воронку как прыгну! Скобы, что кабеля держали, толстые, да хилые, дык ясно, сколько лет тут гниют! Скобы одна за другой со стены повылетали, а я культурно так над зеленой водой перелетел, прямо в заросли поганок.

Может, и не поганки вовсе, проверять неохота, ага. Я еще, пока летел, вентиль дернул, чтоб пожарче баньку устроить. Ну чо, устроил двоих этих, что к Степану лезли, как следует прожарил. Нео бы обрадовались, без соли бы навернули. Увлекся маленько, за ними в темноту побег, но не догнал. Хорошо, Степан меня осадил, ведь я весь запас бензина выжег.

Взад вернулся, на Степана гляжу, он на меня, оба как черти чумазые, не к ночи помянуть, поганки горят, кабеля тлеют, дым вонючий по полу стелется.

— Ты как, Степан?

— Уходить надо, десятник. Их много тут, где-то внизу прячутся. Если разом кинутся, не отобьемся. Вон, гляди, еле руки спас, — показал мне, что от меча его осталось.

Чо мне глядеть, у меня кожа на локте и так дымилась. Такой уж я дерганый — если разбегаюсь, раскричусь, боли долго не чувствую. Степан нос рукавом закрыл, дышать мочи не было.

— Где внизу-то? — удивился я. — Мы ж тут лазили, внизу подвалы обвалились все, негде там жить…

— Есть там трубы, они снизу пришли, — это Иголка сказала.

Я чуть не подпрыгнул, ага. Не то чтоб напужался, а про девку маленько подзабыл. А она с порожка кое-как слезла, руки ободраны, щеки ободраны в кровь, вблизях еще меньше оказалась. Но — красавица, ешкин медь!

— А ты как здесь, милая? — Степан поднял ствол, первым потопал к выходу.

— Кое-что прожечь надо было… — Девчонка на меня все глядела.

— Кое-что? — хмыкнул Степан. — На маркитантов горбатишься?

— Ой, а что, нельзя?

Ух ты, девка-то зубастая, подумал я. Только из пасти ее вынули, а уже норов кажет. Но мне это даже понравилось. Мне в ней вообще все нравилось, чо уж тут кривить.

— Откуда тебе про подвалы известно?

— Лесничий про все знает… Ой-ой, а где торба моя?

А я точно костью подавился. Много чо ей сказать хотел, да все никак рот не открывался. Заклинило, ага. Иду себе, грабли-то растопырил, и чую — беда, небось решит, что я совсем некультурный.

— Не до сумки, милая, — Степан толкнул сапогом дохлого осма. Впереди ворота показались, в щель туман ползет.

— Я без торбочки не уйду, она тут где-то, — заявила Иголка.

Встала колом, меня оттолкнула и назад по мусорным кучам полезла. Ну и девка, я аж рот раскрыл. Только что ее едва не сожрали! И ведь нашла суму свою, здоровая, тяжелая, ага.

— Там мед, молоко пчелиное, нельзя бросать! — через плечо суму повесила, аж самой не стало видно.

— Давай понесу! — предложил я.

Степан только зубами сверкнул. Ну чо, он прав, не годится бойцу на себя чужой вес брать. Если драка вдруг, как от меда ее избавлюсь? Но меня точно светляк кусил, ешкин медь, а может, и правда колдовать ихние бабы умеют? Может, маманя права моя, заколдовали меня, вот и хожу, словно мухомора переел?

Забрал я у нее сумку, тяжелая. С подстанции выбежали, на душе полегчало. Только Иголка хромала, видать, ногу свернула маленько, когда с верхотуры прыгала. Степан с огнеметом теперь кружился, а мы себе рядом шли. Ну чо, потихоньку развязался мой язык, но смотреть на нее в упор все равно как-то не получалось.

— Ты с Пасеки?

— С лесничества я…

— Погоди… то есть как? Пасека — она и есть Пасека.

— Не-а. У нас две семьи разные. Есть южные, они себя люблинскими зовут, а мы — кузьминские, вот так.

— А чо я тебя на базаре не видал?

— А что я там забыла-то? — Смеялась она хорошо. Так смеялась, у меня внутрях аж звенело что-то. — А я тебя раз видела… Ты с Факела, так?

— Ага. Слушай, а это правда, что вы факельщиков чумазыми зовете?

Она снова засмеялась. Точно колокольчики маленькие хором зазвенели.

— Не только факельщиков зовем, всех заводских. Кто в лесу-то живет, пахнет чище, вот так.

Я краем глаза все ж косил. Мертвяки-деревья еще ближе стали, туман густо по холмам полз. Там, где мы червя дохлого видали, только лужа слизи осталась. Кто-то его уже сожрал, ага. Уж такое Пепел место, вечно кто-то кого-то кушает.

Стал я придумывать, чо бы еще у ней спросить. А то уже до просеки добрались, а я точно жабу проглотил. Квакаю, икаю, ешкин медь, а толком ничо сказать не могу.

— Ну что, хвала Факелу, вроде выбрались? — Дядька Степан перекрестился. — Скажи, милая, зачем они тебя в сеть ловили?

— Ой-ой, мне от папки-то как попадет, — захлюпала вдруг Иголка. — Он нам говорил, чтоб в развалины не ходили. Еще третьего дня там осмов видели… а мы не послушались. То есть это я не послу…

Некультурно маленько получилось. Мы как раз дошли до места, где пасечника того раненого оставили. Ну чо, помер он. Иголка его увидала, на коленки бухнулась и давай качаться влево-вправо. Я думал — заревет, чо тогда делать? Но не заревела, носом зашмыгала.

— Это я виновата. Я его туда уговорила. Потому что след от Поля был. Сильный след, прямо через развалины…

— Мы никакого Поля не заметили.

— Так оно вчера прошлось. По кругу катилось, вот так. Мы его давно ищем.

Мы со Степаном переглянулись, ага. Одинаково с ним подумали, он мне после признался. Вот бы такую девку к нам в роту, лучше любого крысопса врага бы чуяла! Дык недаром их зовут, когда дичь подстрелим или скотинку новую покупаем. Уж такие у них носы чуткие, у пасечников, — любую заразу за версту чуют!

— Степан, ты догоняй наших, а я ее маленько провожу, мало ли что…

— Это точно, мало ли что, — согласился боец. — Вон лес какой густой, конечно, проводи!

Эх, вбил бы я ему башку в плечи за шуточки глупые! Я аж вспотел, пока такую хитрую штуку придумал, ну насчет того, чтобы проводить. Ну чо, ушел Степан по следу телег. Иголка на меня поглядела странно. Тоже небось удивилась — чо это я ее в родном лесу спасать собрался?

— А можно… тебя потрогать?

— Трогай сколько хочешь, — вздохнул я. Такая уж моя доля, вечно все пялятся. Но этой синеглазой я бы разрешил себя хоть гвоздем целый день тыкать.

— У нас-то двое таких было… твердых-то, — чтобы пощупать мне голову, она встала на цыпки, серьезно так обсмотрела всего, ухи повертела, в шею потыкала. — Они умерли маленькие. Мой отец говорит, раньше такая хворь называлась рак. Рак был разный, добрый и злой. Раз ты не умер, у тебя добрый, вот так.

— Не знаю я про рак… у твердых кожа внутрь растет. Как сосуды с кровью пережмет, так малек и гибнет. А у меня внутрь не пошло, ага.

— А чего у тебя нос плоский? Побили сильно?

— Не, он всегда такой.

— А чего виски седые?

— Это у меня от бати. Он тоже молодым поседел.

Она подергала меня за пальцы, потерла ладони. Я вдруг понял, что не хочу ее отпускать. Ну не то чтоб зазвать ее малину смотреть, я про то даже как-то и позабыл сперва. А просто… напужался вдруг, что она уйдет — и все.

— А чо тебя Иголкой звать?

— А ты чего смеешься-то? Имя мое не нравится, так?

— Не, не, я не смеюсь. Я это…

Вот, ешкин медь, иду за ней и чувствую себя каким-то отсталым, что ли.

— А меня Твердислав.

— А я слыхала. Тебя дружок так звал. Дальше за мной не ходи, отец заругает.

Она круто так развернулась и спиной к осинке притерлась. Травинку в зубах кусает и глядит так странно, вроде сказать что-то хочет, а не говорит.

— Дык… как же ты в лесу одна? Тут опасно ведь… — сказал и сам чуть не заржал. Чо-то я поглупел сегодня, может, на Пепле гари надышался. Чтобы пасечница, да в своем родном лесу забоялась? Да она вообще не из пугливых. Вон каких уродов, и то не забоялась.

Огляделся я. Вроде ветка где-то под ногой скрипнула. Или показалось. Такая чащоба тут, с двух шагов ничего не видать. И пахнет тут вкусно, не так, как у нас в бункерах. Честно сказать, у нас на Факеле некультурных еще хватает. Нажрутся всякой дряни, а потом это… хоть вентиляторы врубай. Как я туда Иголку приведу? Она ж привыкла в лесу, вон, цветочки всякие нюхать…

Тут аж зубы у меня во рту зачесались. Это оттого, что в глазья ее синие глядю, ешкин медь, вот всякая фигня в башку и лезет.

— Ты это, вот чо… ты, может, на Базар-то приходи?

— Может, приду.

— В понедельник, а? Драки посмотрим, весело будет. Может, кто музыку сыграет…

Она вдруг ко мне притиснулась, на цыпки встала, да как чмокнет в шею. Дык до щеки не дотянулась маленько. Но я от ее поцелуя едва в муравейник не сел. Забыл, куда шел и чо дальше говорить. А ведь сочинил умные слова, ешкин медь!

— Ты чо? Ты это…

— Ты меня спас. Вот что.

Повернулась… и пропала.

Уж на что я с детства охотник, могу три часа в лежке тура ждать, а ее сразу упустил. Раз — и нету, только ветки разогнулись. А птицы как чирикали, так и дальше, ни одна не потревожилась.

Ну чо, потопал я взад. На просеку вылез — а там наши, с бочками громыхают. Я про Иголку все думал. Дык чо тут сказать, ну никак из башки выкинуть не мог. Как взад шли — дороги не замечал, башка словно пустая, только и вижу, что глазищи ее синие-синие.

— Ты чего лыбишься? — испугались за меня парни. — Может, укусил тебя кто? Может, кровь пустить, полегчало чтоб?

Ну молодцы, ага, тревожатся за командира. Ясное дело, русский человек просто так лыбиться не станет. Это только в журналах драных, там у всех рожи врастяжку. Дык вот двести лет назад и доржались, чо от них осталось-то?

В понедельник, думал я. И так тепло чо-то стало… ну вот когда пса своего ночью обнимаю, даже еще теплее. Хорошо, если Иголка придет. Надо мамане рассказать, что ли…

Но скоро повидать Иголку не получилось.

Потому что в субботу на нас напали пауки.

 

Глава 14

Бункер

Сервы ворвались субботней ночью.

Как оказалось, сволочи несколько дней рыли подкоп к старому бункеру. Вот почему их не было на теплотрассе, когда мы отбивались от могильщиков. Мне тогда еще показалось странным, и отцу тоже, ага. Ну не ходят большие био без своры служек. То есть видали и таких, но без прислуги им хреново.

Дык никто же не ожидал от них такой пакости. Теперь ясно, что лаборанты были правы — био сильно изменились, пожирая мертвецов и заразную землю с реки. Подхватили, видать, бактерию, которая ихний металл в охотку кушать начала.

Да и сервы ихние тоже изменились.

Прислужники бывают разные. Бывают на паука похожие, а бывают как ящерка на задних лапках. Только ящерка, не к ночи помянуть, в три раза выше мужика здорового, а долбанет — так башка с плеч! Эти злые, и когти у них на лапах такие, что не дай бог! На Пепле пара штук дохлых валяется, разглядывай сколько угодно. Если, конечно, жизнь надоела, иначе чо на Пепле торчать? Еще на Автобазе был один, ага, распилили его давно. Правда, пока пилили, столько пил об их затупили! Но внутри все равно ничего не поняли, это мне Голова рассказал…

Но чтоб прислужники подкопы рыли — такого на Факеле самые дремучие старики не помнили!

Новый бункер строили перед Последней войной. Так учителя нам в школе говорили. Строили большой, ага, потому больше тысячи человек там прятались. Так записано в журналах. Сколько точно — никто не помнит. Четыре общих спальни, их после на мелкие квартирки порезали, когда стало ясно, что наружи лучи смертельные, и жить придется долго. Кроме четырех больших спален — две столовые, две кухни, больница, слесарный и станочный участок, дизельная, кузнечный, водоочистка…

Дык оно, конечно, трудно сказать, что было сразу, а что потом переделали. Скажем, там где сейчас кубатор цыплячий, там прежде дизи-фекцию делали, резиновые защитки там висели и с душей друга дружку пенной поливали. Там картинки на кафеле до сих пор не стерлись, ага. А там, где пороховой склад, прежде прачечная была, ага.

Если от старого бункера карты засекречены, то карты нового — на каждом углу. Правда, бумага под стеклом от времени волдырями пошла, потемнела, но в школе и в зале, где Совет инженеров проводят, там красивые новые карты висят. Ясное дело, на новом плане тоже не все, чтобы гости жадные не разведали. А то вон маркитантов только подпусти, аж глазья разгораются!

Со старым бункером все сложнее. Он вроде как еще больше, но строили его не для людей, а как хранилище, что ли. Ниже второго минусового я ни разу не спускался. Только с патрульной роты мужики туда ходят и берегини, эти, ешкин медь, мать родную пристрелят. Над старым бункером — бомбовое убежище, там у нас сейчас мастерские. Зато ниже убежища — склады идут и нефтяные баки, там по кругу рельсы и тележки по рельсам ходят с пожарными насосами. А еще ниже, говорят, ликтростанция и моторы, только не запустить пока. А там, где нефть в подземных баках, там только берегини сторожат. К нефти и нижним ярусам пропуска только у начальников цехов. Так давно постановили, еще моего отца на свете не было…

Я только спать собирался. Из роты отпустили, оружие почистил, своих проверил. Ну чо, спустился в жилой этаж, у нас целых три комнаты своих. Это потому, что дьякону отдельная комната положена, там трубы выведены, чтоб с цехами говорить, а недавно механики телефон починили, так теперь батя запросто может с Автобазой и с Химиками лялякать. Но в ту комнату даже нам с маманей ходу нет, заперто.

Покормил Бурого. Любахи еще тоже не было, небось с Лехой в огородах женихалась. А чо, парень неплохой, пусть женятся, коли нравятся друг дружке. Сперва я Лехе хотел нос в щеки вбить, когда он сестре подарки стал носить… а потом раздумал. Дык чо, кровь у него чужая, мать его с Асфальта девкой взяли, дед по отцу — из пришлых, но здоровый был, не мут, его пасечники нарочно проверяли. Так чо, пусть себе обжимаются, может, толк будет, племяшек на закорках покатаю!

И только мы с Бурым спать заладились, как по рельсе застучат! Пес надо мной подскочил, аж в потолок воткнулся. Я одной рукой штаны держу, в другой — меч и прочее железо за собой тащу, в коридор выкатился. Все бегут куда-то, плошки по углам моргают, вестовой по дверям колотит.

— Вставайте, тревога, детей выводите!

— Сервы напали! Пауки в старом бункере!

— Мужикам всем к своим расчетам!

Ну чо, побежал я. По рельсе все лупили, а после и колокол заговорил. Навстречу бабы толпой, хором детишек сонных поволокли, прямо рекой текут. Не прорваться, не буду ж я, ешкин медь, своих топтать!

— Десятник, дуй сюда! Приказ ротного — бери своих, получай огнеметы, занимай нижние коридоры к новому бункеру!

Вестовой мне жетон дьякона показал, сам взмыленный, щеки расцарапаны, дальше побег. Ну чо, скатился я по поручням к оружейке, там уже наши собирались. Ротный решетку отпер, мы две телеги с баллонами выкатили. Смотрим — из компрессорного нам пацаны еще баллоны по рельсам катят, зарядили, ага.

— Ротный, дай нам картечницу! — Я сам удивился, зачем прошу. Ну, то есть понятно, зачем, чтоб стрелять, да только уж больно она неудобная штуковина. Такая же, как пищаль, что наверху на башнях стоят, с упором, да только калиброй крупнее будет, и ствола оба покороче. Взвалил я ее на плечо, чтоб своих не мучить, ага. Тяжелая, сволочь, ешкин медь!

— Факелы не жечь, все слыхали? Только закрытые фонари!

— Федор, что случилось-то? — на бегу спросил я.

— Подкопались, гады! Хорошо, хоть псы патрульные их почуяли!

— Да как они подкопаться могли? Тут же всюду три метра бетона!

— Откуда нам знать, что за стены у старого бункера? Может, там трещины?

Женщин по пути больше не попадалось. Мы откатили ворота над водохранилищем, побежали в темноте по мосткам. Вот он, мост, переход к старому бункеру. Здесь шаги гулко, так и громыхают, и холодно тут очень, пар изо рта валит. Где-то высоко — свет мелькает, лопасти вентиляторов лениво так кружат. Я вспомнил рассказы бати — такое уже было, об этом написано в журнале дьякона. Обезьяны дважды пытались пробраться через сливные шахты и по вентиляции. Ясное дело, купол прогрызть не могли. Ну чо, их оба раза отбили, но погибло много наших. Потом раз муты лезли, отец рассказывал — по весне гон был сильный. Братки Шепелявого тогда половину своей банды положили и больше на Факел не суются. Это было еще до постройки клепаной стены, тогда наружу ходили в защитках.

В другой раз на Факел приперся био, разломал один из люков — он чуял людей по теплу, из вентиляции-то тепло идет. Потом отошел и стрельнул, у него оставалась последняя ракета. Ракетой разворотило тамбур, засыпало коридор, пожар начался, но внутрь робот пролезть все равно не мог. Потом того био в гнойник заманили, ага, добегался.

Но чтоб сервы научились подкопы рыть, про такое никто не слыхал!

— Слышь чо, ротный, много их?

— Я откуда знаю? — озлился Федор. — Двоих берегини точно видели. Девки успели двери к складам перекрыть и позвонили с докладом…

Где-то наверху завыло, заскрипело противно. Ага, значит, дьякон приказал включить вентиляторы. Принудительно, значит, воздух менять чтобы. Ну ясное дело, внизу столько факелов разом зажгли, вони-то будет!

— Первая десятка — держим коридор «А»! Вторая десятка — коридор «Б»…

Махнул я своим, погнали еще ниже по ржавым трапам. Тут навстречу рожи чумазые — это патрульные наши, подземный дозор.

— Чо там, мужики? Нас в усиление прислали!

У мужиков глазья круглые, руки трясутся, ага. Это ж не те кабаны, что Факел дозором обходят. Внизу-то батя самых хилых ставит, старых да болезных. Я оглядел пустой коридор. Видно было хреново, под потолком жидкие фитильки трепыхались. Впереди поперек коридора блестела стальная заслонка, по ржавчине тянулись свежие царапины, точно котище когти точил. Давненько, значит, эту заслонку не роняли!

— Серв, паучище, шов в кольцевом коридоре проломил! — У младшего патрульного голосок срывался.

— Не проломил! — поправил старший. — Клешней, как ножницей, сталь порезал. Еле отскочить успели. Берегинь убил.

— А где собаки надрываются?

— С той стороны наши заходят, мортиры ставят.

— Мортиры? Тут, внизу?! — Я маленько обалдел. — Бык, Кудря, снаряжай огнемет, живо! Леха, к лестнице — бегом! Там стой и слушай! Степан — взади прикрывай! Иван — картечницу заряди!

Тут об заслонку что-то шмякнулось. С другой стороны. Да так сильно шмякнулось, что нам на головы песок полетел, улитки из щелей и всякая дрянь. Я потрогал металл. Крепкая загородка, никакой пулей такую не прошибешь, так батя в планах бункера вычитал. Дык и коридор тут — одно название, совсем не то, что наверху, в новом бункере. Там и полы утепленные, плиткой покрыты, и потолки не сырые, и стены теплые. А тут — вроде круглой трубы, стыки бетонные текут, под ногами лужи воняют, кабеля мертвые на крюках висят.

Патрульные подняли стволы. Дык чо, какой толк в наших пукалках, если тварь металл как тряпку рвет?

— Огнеметы к бою!

— Никак на голос идет, — прошептал патрульный.

— Может, к нефтяным бакам лезут? — запищал молодой. — Мы по уставу сделали — загородку опустили.

— А может — к ферме? — спросил дядька Степан. — Нефть-то они не жрут!

Тут вдалеке ударило со звоном. Заорали в ответ, заматюкались. Наверное, паук пробовал на прочность ворота в соседнем коридоре. Коридоров было шесть, ага, и в каждом сейчас стояли наши парни с оружием.

Ясное дело, после слов Степана худо всем стало. Если служки могильщиков до фермы доберутся, все там сожрут. Конец тогда нам, зиму не переживем!

Снова ударило, сталь загудела. Я маленько подумал. Если сервов двое, то один может по кругу бегать и в заслонки бить. По кольцевому коридору вокруг нефтехранилища. А пока мы, дурни, снаружи совещаемся да боимся заслонку поднять, второй серв, храни нас Факел, наверняка уже к свиньям подбирается!

Я бы так на их месте и поступил. А еще я вспомнил про гранатомет Хасана и чуть не завыл. Эх, нам бы сейчас эту штуку!

— А вы чо тут оба торчите? — Эти два тупаря меня начали злить. — Поднимите заслонку!

— Слышь, десятник, ты зубы не скаль, — выставился на меня патрульный. — У нас на такой случай прямой приказ дьякона Назара. Если вдруг кто в дежурство пролезет снизу, отступать до заслонок коридоров, опускать за собой и ждать подкрепления. Понял теперь? Вон слушай, сверху бегут.

Сверху и правда спешили, лязгали, громыхали по нашим следам. Разбегались. Чтоб верхние коридоры перекрыть. Наверняка половину резерва отец послал наверх, на стены, чтобы не упустить атаки с той стороны.

И тут маленько земля задергалась. Незаметно почти, но труха сверху сыпанула, ага.

— Что за черт? Вы слышали?

— Ага, вроде рвануло где-то! Мортиры бьют!

Труха посыпалась. Долбануло сильно. Где-то за стеной проклятые могильщики бились в стену. Или выламывали дверь.

— Что тебе приказали? — напал я на патрульного.

— Стоять и ждать.

— Нельзя ждать, ты чо, тупой? Если они подроются под новый бункер, все тогда, конец обороне!

— Нам отсюда никуда нельзя, — забубнил тот.

— Слышь, подними ворота. Мы пройдем, за нами опустишь. Ты слыхал — наверху мортиры стреляют? Отвлекают наших, ешкин медь, ты еще не понял? Отвлекают, чтобы эти внизу ходы прогрызли!

— Вы должны с нами стоять и ждать, — уперся этот дурень. — Никому к нефтяным бакам нельзя.

Так и вбил бы ему нос в щеки!

Где-то снова задолбили, зажужжали.

Я повернулся к своим. Ну чо, парни мигом все поняли.

— Отпирай по-хорошему! — приказал я и легонько махнул Быку.

В две секунды Бык и Степан были рядом, приставили ножи куда надо.

— Вы чего, мужики? — охрипли патрульные. — Ты чего, десятник? Ты решил, что если сын самого дьякона, так тебе все можно?

— Да, — сказал я. — Потому что я их не боюсь. А вы уже в штаны наклали.

Зря я, конечно, так сказал. Но ждать дальше не хотелось, ага. Отодвинули мы патрульных, Иван с Лехой сдернули скобу, противовес пополз вниз, цепи захрустели. Степан расставил ноги, поднял ствол пищали.

Заслонка прошла полпути до потолка. Тряслась вся, дрожала. Снизу за ней паутина тащилась, лишайник, грибы трухлявые. Но толстая, зараза, была, с две руки толщиной. Такую стену и большой био не проломит! Вот уж на что надежно до войны строили, ешкин медь.

— Стопори! — крикнул я и поднял заряженную картечницу. — Нам места хватит, пролезем.

— Там фонарь есть, — подсказал патрульный. — Вон, слева рубильник.

Когда запалили фонарь, я аж сощурился, по глазьям словно ножиком резануло. И мужики заморгали, ругаться стали. Лампа слабая, да все равно больно! Вот как выходит, наверху ликтричества почти нет, а внизу — пожалуйста! Я представил, как наверху без продыха молотят дизеля. Где-то там у моторов Голова, даром что к нам на полгода приписан.

Пролезли, покатили за собой огнемет. Изнутри на заслонке блестели три вмятины здоровые. Неслабо паук приложился, сволочь такая. Но дальше бить не стал, убежал.

— Не галдеть, слушаем! Следите, чтобы сверху откуда не прыгнул!

Капало где-то, лампы маленько гудели. И больше ничего. Потом стало слышно, как свистит воздух. Вентиляция здесь работала хреново, сильно воняло нефтью и тухлятиной еще. Видать, внизу крысы дохли.

Мы цепочкой выбрались в кольцевой коридор, Иван вплотную за мной, с угольками в железной банке. И сразу наткнулись на мертвую берегиню. Био разрезал ее пополам, вспорол брюхо до шеи. Видать, девка еще после этого жива была, в руке сжимала трубку телефона. Сам телефон, ящик железный, квадратный, валялся тут же, провода ободранные торчали. Телефоны такие для нас механики делать навострились, удобная штука. Только плохо, когда провод рвется, — приходится по всей длине лазить, искать, где оборвало. И орать в него приходится сильно.

— Вон он, туда побег! — Кудря показал в темноту.

— А вон откуда они вылезли! — показал в другую сторону Иван.

Мы побежали по кругу. Под ногами тянулись мокрые рельсы, утопленные в железный пол. С потолка кое-где свисали такие же длинные белые лампы. Горели далеко не все, и горели странно, свет в них дрожал. Справа была наклонная стена, вся в дырах, это от нее отваливалась плитка. Зато слева висели трухлявые перильца, а за ними… за ними темнели бетонные купола. Нефтяные баки, громадные, запертые, в каждом тысячи тонн горючего.

Есть и вскрытые, конечно. Есть и такие баки, что давно полопались, нефть из них давно повытекла или вычерпали. Но это на самом севере Факела, мы туда давно не лазим. Я раз видал, как батя с инженерами большую книгу читал, по-всякому толковали. Книга была вся из циферок да чертежей, про этот самый бетон, ага. Я тогда спросил — чо там умного. Батя рассказал антиресно. Выходит, сидели бы мы в шубах круглый год, зубами бы стучали, не видать бы нам ни света, ни тепла, если бы не пара умников из колонии «Спец-строй-конструкция». Во как, выговорил! Батя сказал — была такая колония еще до Последней войны, где-то в Москве, и что за год до последних страшных боев они придумали новые сорта бетона. Придумали, как цемент замешивать, чтобы плотность евоная была в четыре раза выше. Прежний бетон так долго нефть не держал. Коррозия получалась, вот как. А еще эти умники сообразили, как вредную серу из нефти удалять. А другой умник, не из Москвы вовсе, придумал вроде бы простую штуку. Придумал смесь, называется «диф-фузи-онный барьер», уф. Смесь в пустые баки до нефти заливали и стенки ею обливали, а потом и нефть сверху поливали, ага. Вроде воска, чтобы бетон не портить. Батя еще сказал — жаль, нет у нас таких тех-но-логий. Ну чтобы двести лет баки не гнили. Взламывать корку эту могем, а новую сварить — никак…

— Стойте, мы с вами! — Нас догнали мужики из патруля.

— Что, испугались? — спросил их Бык. — Гони их в шею, десятник.

Но я не стал прогонять. А зря. Прогнал бы — может, живы остались.

Потом мы увидели дыру. Вот так дыра, туда на коняке ускакать можно! Дыра была ниже нашего кольцевого коридора, на минус четвертом этаже. Из нее земля комьями сыпалась, вода текла ручьем и внизу уже пол затопила. Теперь глазья к малому свету попривыкли, так я различать стал, какой же громадный бункер! Оказалось, под нами, вокруг нефтяных баков, еще три коридора поясками идут, ага. И от каждого ходы в стороны, только там, ешкин медь, мрак. Сразу стало ясно, как сервы пролезли внутрь. Там была трещина, на глубине. Видать, повело основание, или как еще сказать. Треснуло, но нефть не пролилась, зато дыра расходиться стала все шире. Было видно, ее заливали раньше свежим цементом, наверное, с Асфальта подвозили.

Дык ясное дело, теперь я вспомнил! Я ж еще мальцом был, когда с Асфальтом разругались. Вспомнил, как батя волновался, дадут нам еще шесть телег цемента или нет. Видать, инженеры тогда уже трещину заделать пытались, да вслух про то не болтали. Заделали, а она, вишь, гадина, снова расползлась…

Под дырой мостки прогнулись, обвалились вниз, потянули за собой сваи с фонарями и проводкой. Там лежала вторая берегиня, засыпанная обломками. Ноги у ей в сторонке лежали.

— Позвонить нам успели, лихие девки. Не позвонили бы — конец тогда… — Старший патрульный перекрестился.

Тут что-то загудело ниже нас, нехорошо так загудело. То тонко, а то, ешкин медь, басом. Я сперва не понял, на что этот звук похож.

— Дуй назад, к оружейке, — приказал я молодому патрульному, тот все смотрел на ноги оторванные, наглядеться не мог. — Эй, дурень, ты меня слышишь? Пусть сюда бомбы с порохом тащут. Вон дыра какая. Ее взрывать надо, потом цементом заливать. Пока еще кто не пролез. И механиков пусть шлют, воду откачивать. Мы идем за могильщиками. Вон туда, где «В-4». Ты слыхал, чо я говорю, или тебе башку в плечи вбить?

Молодой как того и ждал:

— Ага, слыхал, ну я побег, да?

— Беги… Давай все вниз, за мной!

Картечницу дал я Ивану поносить, ага. Больше пуда весит, плечо уже заныло. Сам первый по мосткам вниз полез, баллоны стал принимать. Ярусом ниже стало видать, куда роботы проклятые делись. Они же широкие, боками железными плитку со стен посдирали. В коридор темный убегли. Ну чо, огнемет на тележку мы собрали — и за ними. И только мы в коридор сунулись — ка-ак впереди заревет, как завоет! Там темно, не видать, от воя ухи разом заболели и зубы зачесались.

— Бегом! За мной, бегом! В тыл к ним зайдем! Нельзя их взад выпустить!

Снова завыло, жуть как тонко, у меня аж в пузе затряслось. И пылища откуда-то навстречу полетела.

— Сверлят, что ли? Никак сверлят, братцы? — забормотал Бык.

А мне точно кувалдой промеж ушей кто врезал. Мигом вспомнил, что за гадкий вой. Точно так сверлят на Автобазе, когда станок как следует разогнать сумеют!

— Бегом! — крикнул я. Чо там таиться, всяко сервы лучше нас слышат.

Коридор прямо вел, широкий такой, на здоровой телеге легко бы проехали. По бокам заслонки спаренные, все закрыты, ага. На заслонках номера белым намалеваны, краска послезала давно. Ни тебе ручек, ни винтов, непонятно, как двери эти открыть. Возле каждой вроде окошка мелкого, с козырьком, там кнопочки. Потолок покатый, слизь по стенам, плитка под ногами хрустит, жижа чавкает. Лампы кое-где светили, еле-еле, в десяти шагах ничо не видать.

Я еще подумать успел — неужто инженеры ни разу подорвать эти заслонки не пытались? Дык я хоть и не инженер, а все ж антиресно, чо там внутрях. А уж Голова — тот бы пальцы небось отдал, чтобы тут поковыряться.

Мы их догоняли, свистело, выло впереди, пыль стеной летела. Я жопой чуял — не по нраву моим парням такие догонялки. Дык ведь как с сервами драться в теснине такой? Размажет, и никакой огнемет не спасет.

Но тут заскрипело позади, где-то заслонка вверх пошла, противовес в колодец бухнулся. Маленько мне полегчало — стало быть, добежал патрульный до начальства, передал дьякону про нашу разведку, ага!

— Наши это, за нами, кажись, бегут! — в ухо мне прошептал Иван.

Точно, едва на минутку вой стих, как людские шаги позади — мужики наши догоняли.

Коридор свернул маленько, лужа там глубокая получилась, светляки мерзкие по стенам и грибы повылазили. Грибы сильные такие, аж оплетку стальную выгнули, по всей стене расселились. А из лужи бегом дрянь всякая сигала, вроде гусеничек прозрачных, с локоть длиной. Сервы-то впереди нас бежали, распугали, видать.

— Е-мое, давно тут веником не мели, — забубнил Бык. — И чего грязь такая, а? Чего баб-то не послать, чтоб убрались, а?

Бык у нас такой, вечно бубнит, ага. Я хотел ему нос в щеки забить, и тут по нам прожектор вдарил. Догнали мы их, ага.

Тот, за кем мы бежали следом, на паука не походил. Я сперва здорово удивился, когда его зад увидал. Антиресный какой-то, вроде полевой кухни или вроде гусеницы. Сверху ящики железные, округлые такие, а понизу ноги короткие. И длинный, гад, он спрятался, ловко так в поворот вошел. И собой дорогу дальше запер.

— Мать честная! — охнул патрульный. — Что за тварь?

— Стены не этот обдирал, — сказал дядька Степан. — Там впереди еще один, тот пошире будет!

Не договорил. Я по свисту понял — тяжелое в нас летит.

— Ложии-ись!

Как бабахнет! Болванками стальными, гад, кидался. И сразу за первой — вторая. Бахнуло железом об железо, эхо туда-сюда загуляло. Но порохом не разит, и взрыва не было. Привстал я маленько, оглянулся, ага. Патрульного старого насмерть убило, лежит, ноги трясутся, и еще ранило кого-то, но не из моих парней. Позади слышно — матюкались, пыль столбом, в стене коридора дыра получилась, состав-то уже старый, хлипкий, оплетка изнутри трухлявая торчит.

— За мной, качаемся, мужики!

Ну чо, кто-то должен встать, я и встал. Чо впереди — видно совсем хреново стало. Пылища-то прет, и рев стоит. Прожектор у этого гада ликтрический, жалко стрелять, но пришлось. Хотя от цементного тумана прожектор еле светил, ага. Тут гад, на полевую кухню похожий, маленько задом сдал, из-за угла выполз, весь обломками засыпанный. Ешкин медь, у него болванок штук сорок, наверное, и такая приспособа поверху, вроде камнемета, и видно, что недавно сделана. Я ж говорю, сервы здорово меняться стали, но, чтобы оружие себе придумывать — такого мы пока не встречали.

Вот и встретили, ешкин медь. Стал он швырять железяки то понизу, то поверху, хрен проскочишь. В тоннеле грохот стоит, хоть ухи воском затыкай! Осколки острые со стен летят, хуже чем пули.

— Огонь! Огнемет — огонь, мать вашу!

Ну чо, полыхнуло здорово, красиво так. Бык оскалился, ну чисто обезьян, ноги враскоряку — и давай поливать!

Поганки, что по потолку росли, мигом зажарились, жри — не хочу, даже вкусно запахло, что ли. Пока мужики баллон меняли, я рванул еще ближе, картечницу на упор ставлю, Ивану машу. Тот прибег, ага, живо обе затравки запалили, как вмажу!

— Попаа-ал! Молодец, Славка, попал!

Дык чо молодец-то? С десяти метров били, тут и слепой не промажет. Прямо в камнемет этот долбаный залепил, там у него мигом заклинило. Видно — шестерни крутятся до половины, а дальше не идет, и поршень загнуло. Жопа его раскалилась, смесь по броне текет, черный стал, точно сом копченый, но живой!

— Урра, братва, дави!

А чо дави-то? Этот длинный, многоножка, он же все равно застрял, весь проход собой загородил. А морды евонной и не видать, ага. Зато за ним стало видать другого. Тот паук оказался, обычный такой серв, сволочь поганая. Он кверху лапами висел, за потолок враскоряку держался и двумя сверлами сверлил. Вот гад, у него заместо двух клешней такие сверла оказались, толще моей руки!

И высверлил он уже глубоко, на метр туда влез. Куски обшивки вниз кидал, на напарничка своего, многоножку-то.

— Славка, они же к школе подбираются! Я прикинул. Как мы сворачивали, здесь над нами школа где-то! — Степан возле меня в стенку вжался, голова вся песком серым засыпана.

Тут я тоже маленько в башке покрутил, как мы шли. Так и есть, сволочи, прямо под школой роют. А ведь как раз туда всех мальцов отвели, ешкин медь. Это название такое — школа, на самом деле там и садик для мелкоты, и кухня у них своя, и биоочистка, и спальни, и вокруг дополнительный кожух защиты. Бункер в бункере, что ли. Туда детей всегда приводят, если общая тревога.

Ух, какая меня злость взяла!

— Степан, сбей ему фонарь! В глазья бьет, сука такая!

Вжжж-ахх!

Опять болванка, еще и еще. Камнемет заломался. Так этот гад клешни вытянул, стал кидаться. Ни фига себе клешни, острые такие, вроде кусачек, на шлангах. Пристрелялся он здорово. Я успел, ешкин медь, шагов пять сделать, пришлось в стенку влипнуть. Позади заорали, парню с патруля башку набок свернуло. Еще двоих раскидало, что мортирку волокли. Мортира набок упала, бомбы посыпались. А чо делать, все лежат, мордами в землю воткнулись, попробуй встань, когда пудовые гайки летают! А дымища такая, дышать вообще нечем, я харю тряпкой замотал, из глаз слезы текут…

А сволочь эта наверху сверлит и сверлит!

— Бык, огнемет! Иван, картечницу давай!

Степан грохнул из самопала, еще грохнул. Вроде звякнуло впереди, но прожектор не пробил.

Пока Иван с Кудрей за углом картечницу снаряжали, я пополз к мортирке. Глянул — наших человек двадцать за углом собралось, вторую мортиру тащили, и, похоже, собрались они разом штурмовать. Кашляли все, хари закрывали, глаза терли. За главного там был командир Патрульной роты.

— Не лезьте, — говорю, — поубивает всех на хрен. Огнем будем выжигать!

Ну чо, я ему не указ, ясное дело. Антиресный такой, будто не знает, что био любой каменюкой прицельно кидаются. Разом заорали все, кинулись. Мы со Степаном пока мортиру поставили, порох забили, бомбу, и давай помаленьку, за угол, за собой ее тянем. А оттудова нам навстречу, ешкин медь, вся наша армия, только теперь в обратную сторону бегут, ага. Я как выглянул, храни нас Факел, не хочу второй раз такое увидать! Видно, патрульные с обеих сторон решили многоножку обойти, вдоль стен мимо него хотели протиснуться. Ну чо, троих он клешнями покромсал, еще троих парни на себе волокли, ага. А этот, пес такой, пламя на себе сбил и снова болванками кидает.

Тут мы разом с двух стволов жахнули. Иван из картечницы, а я — прямой наводкой с мортиры, ага. Бомба славно рванула, задницу у био подняло почти до потолка. Он в потолок врезался, болванки посыпались, нога одна отвалилась, но главное — механика вся развалилась, что железяки метала.

— Ур-рра! Бомбу давай, бо…

Ухи у меня звенели, ничего не слыхать. Хотя харю замотал, горло драло так, что после тетки еле маслом отпоили. Пока мы перезаряжали, за ноги мне парень с патрульной роты цеплялся, из расчета этой самой пушки. Ну чо, чем я ему помочь мог? Только пристрелить. Кишки за ним по луже волочились, кусок железяки насквость пропорол.

Тут вторая мортира рядом ахнула. Я звука не слыхал, брюхом почуял, и на голову очередная пайка поганок посыпалась.

— Огнемет! Где баллоны! Заряжай!

Парни из огнемета полыхнули, ага, как надо поджарили. Я мортиру еле успел взад развернуть, как вдруг паук сверлить перестал. И на нас кинулся. Я до того не видал, чтобы служка сам в бой кидался. Трусливые они, хуже осьминогов, ага. Он своего брательника горящего перескочил, боком в стену врезался, аж плитка дождиком посыпалась, лапы со сверлами задрал да как заревет! Ну ясное дело, не по-медвежьи заревел, а вроде сирены.

— Славка, назад!

— Десятник, беги, прикроем!

Изменился паук, маленько изменился. Мне его даже жаль стало, что ли. Ну чо, если годами падаль жрать, потому что большой био лучшие куски себе отбирает, а потом еще бактерией заразиться… тут еще не так изменишься. Ноги-то паучьи у него остались прежние, не считая двух, что под сверла переделал. Зато из боков, где у них обычно гладко, торчали шишки, вроде чириев. Грязный был, весь в плесени, черви за ним как нитки волочились, куски обшивки содраны, шурупы выпадают…

— Степан, погоди, пусть ближе подойдет.

— Под низ цель ему, Славка, вишь там дыра?

— Да вижу, вижу… Огонь!

Славно мы пальнули, ага. Вплотную, считай, били, потому не промазали. У этого гада снизу вроде кармана, куда он все подряд пихает, вот бомба внутрь и прыгнула. И там взорвалась. Убить мы его не убили, такого зверя, ешкин медь, надо неделю расстреливать. Но чего-то в нем заломалось. Резиной завоняло, дым черный попер, а после весь набок завалился. Тут наши как заорут хором и толпой навалились. В три ствола из огнеметов поливают, из больших пищалей по прожекторам ему палят, а кто-то самый смелый уже топором по ногам лупит. Ну это зря, только сталь тупить!

— Эй, стойте, стойте! — заорал кто-то. — Он говорит, по-русски говорит! Да стойте же, дайте послушать!

Примолкли чуток. Только огонь трещит, да тот боец, с топором, антиресный такой, все уняться не может. Дык я его сгреб, тряханул об стенку. У пацана глазья, видать, в детстве выпучились и взад не лезли. Может, от удивления, может, испугался чего. Дык такое вон увидишь, не только глазья вылезут.

— Хомо… не убивать меня… я есть дать важный информации…

— Ага, как детей воровать, так герой, а как сам вляпался — так разнылся? — зарычал командир патрульных. — Эй, мужики, тащи струмент! Щас мы этого гада изнутри поджарим!

— А ну погоди, — я влез поперек ротного, нарушил маленько устав. — Чо-то он про важное сказал?

— Да что он важного может знать? — заорали все. — Могильщик, он и есть могильщик! Сжечь его!

— Сжечь его на хрен, братва! Пока всех не заразил!

— Сэр… хомо… я выполнять приказ… я не убивать вас. Иметь важный информация, осуществлен радиоперехват…

— Какой еще хват? Что он мелет?

— Притворяется, псина! Деток наших сожрать хотел!

— Сжечь успеете, — пролез я вперед, маленько потолкался, ох и воняло же от паука! — Пусть сперва скажет, чо хотел.

Серв заговорил. Только это был совсем не прежний голос, а скрипучий, точно терлись две железяки. Зашипело, словно пар из котла, защелкало, и вдруг ясно так утроба паука заговорила мужским хриплым голосом:

«Всем, кто меня слышит… говорит база «Северо-Запад»».

 

Глава 15

Радио

— Еще раз повтори, — приказал дьякон.

Паук послушно зашипел. Как он это делал, я не знаю. Но жить ему хотелось, это точно. Хоть и железяка заморская, хоть и могилами травленный, а внутрях все же мозги от древних хомо. Правда, голос того мужика вроде как не был особо древним.

«…Всем, кто меня слышит… Говорит база «Северо-Запад». Это крепость в районе Куркино, на северо-западе Москвы. У нас есть все, что нужно для возрождения этой планеты. Все для нормальной жизни. Нефть, еда, снаряжение, оружие…»

Дальше он лялякал непонятно. Вроде как слова русские, да больно длинные, книжные, что ли. А еще мне показалось маленько, что мужик пьяный был. Наши тоже потом соглашались, ага. Слушали мы его уже в четвертый раз, серву это запросто.

Хорошо, что я не дал его спалить. Оказалось, что, пока мы с ним внизу воевали, поверху еще один подкрасться хотел. Но хилый попался, голодный, маленько только стену разломал и убег.

— Ты глянь, это же радио! — выдохнул Голова. — Дьякон Назар, это радио у него внутри фунциклирует! У нас две машины с радио на Автобазе есть, но обе молчат. Шипят, шуршат, да и все!

— Радио? — Отец отхлебнул морса, почесал бороду. Другие молчали, ждали, что он скажет. — Я слыхал про радио. Ну и что с того? Может, это Куркино давно разбомбили? Может, это ловушка?

— Сэр, сигнал принят назад двадцать часов одиннадцать минут, — пробубнил паук. — Вы правы. Передача сигнала, может, могла вестись в записи. Однако последний двадцать семь год, лет я впервые принимать сигнал хомо в радиус тридцать миль, где центр Москва.

— А дальше тридцати миль? — быстро спросил отец.

— Я не обладать достаточно мощная аппаратура. Однако фиксировать несколько удаленные радиостанция, их вещание в диапазоне короткие волны.

— Как ты это делаешь? А другие био тоже могут? — спросил инженер Прохор. — А можно, это самое… радио это из тебя вытащить?

Ну чо, ясное дело, инженерам только дай, они мигом разбирать начнут. Я за паука маленько испугался.

— А ну тихо! — хлопнул в ладоши дьякон. — Говори, био.

— Моя радиостанция неотделима от комплект бортового комплекса связи, канал интегрировать в мозг. Станция обеспечивать связь в сети тактического звена управления. Осуществление записи и хранение информации во все частотные диапазоны. Попытка извлечения приводить к уничтожению информации и разрушаться структура. Радиостанция функционировать в режиме пассивная локация. Режим активной локации запрещать командование группировки в периоде систематическим боевым действий, после гибель два дивизиона роботов. Они были обнаруживать во время радиообмен технически средствами противник.

— Ни хрена не понять, — признался лаборант.

От старого химика я такого не ожидал. Химики ведь умные, вон сколько всяких штук изобрели, ага. Ну чо, раз уж лаборант в тупости признался, нам и подавно не разобрать.

— Био, ты проще можешь сказать?

— Я переводить техническая инструкцию на русский язык.

Ешкин медь, я его пока слушал, аж вспотел. Ну больно мудрено серв лялякал!

— Зачем ты рыл подкоп? — спросил инженер Прохор.

— Я не принимать решения, сэр. Я являюсь исключительно серверный модуль. Получать приказ от боевой машины…

Свой голос у робота был довольно культурный, лучше чем у мужика из радио. Прям настоящий буритон, ага. Это Любаха нашла слово такое — буритон. Вот к примеру, когда котяха заловишь, вот он, красавец, буритонит, жить хочет.

— Все с тобой ясно, — отмахнулся дьякон. — Сам железный, а шкуру спасаешь, как вонючка.

— Я есть жив, сэр. Я хотеть жить. Я уже оказать вас помощь. Имею возможности быть полезен в дальних планах. Позвольте мне начинать ремонты.

— Обойдешься с ремонтом. И что ты на каждое слово приклеиваешь свое «сэ, сэ»! Что вы серить умеете, как десять поросей, мы и без того знаем.

— Извините. Это вежливый форма обращения к старшим по званиям. Вас большое число, я не опознавать ваши имена и звания.

Паук болтался кверху лапами над пустым колодцем водозабора. Перед тем как держать совет, мужики обвязали его цепями, дернули через крюк и подвесили. Поэтому Совет инженеров заседал в холоде, в зале над водоочисткой. Пришлось над градирнями костер жечь, все равно железяку через верхние коридоры не протащить.

— Так хочешь жить, что готов предать своих? — спросил инженер Лука.

— Не могу предавать, сэр. Мое подразделение назад двести лет выполнять ставленый задачи. Командир подразделения убит. Согласно программа переподчинения в условия индивидуального действия, я обязан примкнуть к ближайшая единица.

— Это кто… единица? Уж не тот ли хромой, кого наши ребята подпалили?

— Так точно. В настоящее время он болеть. Неизвестный микроорганизм вызывает коррозию. Боевая единица потерял состояние координировать действие сервисной команды.

— Это уж точно, — заржали мужики.

— А ты не болен, что ли? Ты с могильников землю жрал?

— Так точно, сэр. Недолго, назад две последняя неделя. В случае снижения мощность реактора до десять процентов номинала программа обеспечения жизнедеятельностью снимать ограничение по качествам пищи.

— Ох ты чистюля! — сплюнул инженер Лука. — Вам, сволочам, деток наших подавай, да? От вонючек у вас понос, да, сволочь?

— А кто был твой командир? — перебил дьякон.

— Лейтенент Дэвидсон, личный номер три-пять-шесть-один-один-восемь, вторая батарея, шестой дивизион. Погиб при штурме…

Тут серв назвал какой-то день и место. Когда он замолчал, все наши тоже молчали. Дык ясное дело, место где-то в Москве, но мы не слыхали, а вот день и год… У меня маленько в горле зачесалось, что ли. Не то чтоб я пожалел какого-то Дэвидсона. Но вроде как все почуяли — раньше было время, а теперь его нет. Оборвалось время.

— А этот… который с тобой был? Которого мы внизу, в старом бункере сожгли, он тоже командир?

— Нет. Сэр. Вспомогательный десантно-транспортный модуль. Я его сам починить. Собирать из три испорченные модули.

— Хорош грузовой, сколько народу нам покалечил! — заворчали мужики.

— Вспомогательный, говоришь? — переспросил батя. — Коли вспомогательный, выходит, что ты им командовал. Ты ведь за старшего в подкопе был, так?

— Так точно, сэр. Аналитический центр этой модель не позволять принимать самостоятельный решение.

Тут я воткнулся, куда дьякон клонит. Ну и батя у меня, на что умная голова! Эх, и чо я тугим родился?

— А ну тихо все! — поднял ладонь батя. Замолкли мигом, даже гости с Химиков и с Автобазы. — Значит, ты ему и придумал камнемет. Больше некому. Трясун твой подыхает у кладбища, мы за ним который день следим.

— Никак нет, сэр, — выкрутился пленный. — Метательное устройство торсионный тип разработал боевой робот из восьмой дивизион, его номер… — Тут паук выдал залпом кучу цифр. — Он приказать нам рыть подкоп.

— Будешь мне врать, что и сверлил по приказу? — ехидно так спросил батя.

— Так точно. Некоторые боевые единицы, которые патрулировать данный район, не располагать достаточную мощь, чтобы перерывать ваша оборону. Мы получать приказ похищение детей, иметь цель формировать кормовое стадо.

— Что-оо?! Что ты сказал, гнида?!

Тут все с мест повскакали, стали кричать, что серва надо сбросить в шахту и залить горящей нефтью. Дьякон их еле угомонил. А чо, мне тоже такая мысля не шибко глянулась, чтоб детей на корм выращивать.

— Почему стадо из хомо? — спросил Голова, пока все промеж себя ругались. Все же умный у меня друг, умнее многих стариков, ага. — Почему не свинок или коровок? Свинки толще, и в помете у них по дюжине поросят. Ну на хрена вам хомо, зараза такая? Ну что бы вам свинарник не выстроить, а? Мы бы вам продали матку, провели бы эту… инструкцию, косите травку, и будет вам кормовое мясо. А вы бы нам строить помогали, завалы разгребать. Ну чего вы на нас кидаетесь-то? Война двести лет как закончилась.

Паук маленько помолчал. Висел себе, покачивался, суставами лязгал.

— По экономической точке зрения вы правы, сэр. Однако программа боевые подразделения не допускать сотрудничать с врагом.

— Но ты же не боевой!

— Так точно, сэр. Поэтому готовность к выполнению любой работы, условие — качественное питание.

Батя гладил бороду, задумчиво так сидел. Слушал лаборантов. Остальные вовсю галдели. Приказали серву еще раз устроить радио. Ну чо, он устроил, послушали.

— Это все? Что там еще пищит?

— Вы слушать сжатого кодированного сигнала. Это доклады сервисных модулей и боевых машин.

— Стало быть, ты можешь с любым био говорить? — Батя напрягся.

До меня тоже дошло. Если он всех своих слышит, так может их сюда навести. Вот же мы вляпались!

— Никак нет, сэр. Различные подразделения использовать различные система шифрование. Однако я понимать ваша озабоченность. При отсутствии единое командование никто не способен отдавать приказ о передислокация и атака. Для этого необходимость боевые коды, в настоящий момент они утеряны.

— А мужик этот… ну из радио, он откуда? — спросил лаборант.

— Неизвестно, — признался био. — Передатчик находиться в пределам Внешний радиус Москвы.

— А как ее найти… — Лука закашлялся, — это самое Куркино? Это что, колония такая? Ты можешь это место найти?

— Для точности… точной определение координаты цели требуется аппаратура скоростного измерение и обработка амплитудные и фазовые характеристик сигналов, принятые от несколько антенны. Я не располагать…

— Заткнись! Замолчи! Эй, мужики, кто-то понял, что он несет?

Все засопели и сделали зверски умные рожи. Особливо инженер Лука постарался. У него аж глазья к носу сошлись, и запахло маленько некультурно. В общем, от умных рож нам не полегчало.

— Кажись, тута как раз адекватно, — Голова поскреб в затылке. — Он хочет сказать, что надо несколько таких радио или несколько био. Ну это вроде как на охоте, когда тура загоняешь. Надо с трех сторон его культивировать и к яме постепенно прижимать. Эй, био, я верно говорю?

— Да, — прохрипел серв. — Сравнение корректно.

— Откуда нам знать, что ты не врешь?

— У меня не имеется возможность определения места нахождения передающего станция. Но я могу демонстрацию вам район Куркино на карте Москва.

Мужики поглядели на рыжего и тоже зачесались. Будто соображать от этого лучше станут, ага. Паук ждал себе тихонько, похрюкивал. А чо ему, он, зараза, всех нас переживет.

Сняли его с крюков, ага. Связывать не стали, поди такую махину свяжи, никакие веревки не удержат. Но все ж мы внутрях его бомбой что-то здорово заломали, половина ног у него не бегала. То есть бегали, но вразнобой, что ли. Серв сказал, что сам себя починить может, но для этого струмент особый нужен и станки, чтоб детали точить. Еще утром наши дурни точно бы уговорили дьякона кончить могильщика, да, к счастью, Голова вовремя из дизельной подоспел. Он умный, ешкин медь, первым предложил, чтобы от серва ликтричество получать. Сперва на рыжего все так выставились, будто кудрявого Бельмондо увидали, а потом согласились. Выволокли паука из вентиляции. Пришлось в верхних коридорах обшивку сдирать, чтоб его до электроцеха протащить. Но далеко не утащили, явился пасечник, приказал между бункерами малым огнем прожарить, заразу чтобы сбить. Дык серв, кстати, сразу согласился, чтобы ликтричество давать, только жрать побольше попросил. А где мы ему мертвяков столько возьмем, утроба-то ненасытная? Ну чо, решили общим сходом — на Лужах для него крыс, червей, осьминогов набить. Потом пришли лаборанты, эти сразу предложили — давайте мертвецов ваших скормим, все равно хоронить. Батя аж зубами заскрипел, но ничо не сказал, хвала Факелу, а то нам с Химиками войны не хватало. Уж такие они, лаборанты, ученые, одним словом, нет на них креста. Они удивились даже, что мы уперлись. Ликтричество хотим, ешкин медь, чтоб тепло было и свет, а мертвяков отдать не хотим. Но дьякон твердо отказал, а он как гвоздь железный.

Потом мы заливали внизу трещину. Потом лазили, проверяли, целы ли баки с нефтью. А после меня позвали к дьякону.

Давно я отца таким уставшим не видал. Сгорбился, морс теплый хлебал, даже не поднялся. Рукой возле помахал, мол, садись. Стражу прогнал, берегинь тоже.

— Во вторник тебя похвалю при всех.

— Да чо, батя, не надо…

— Мне лучше знать, что надо. Два раза ты отличился, нет мне стыда за сына, это хорошо. Читал я, прежде, до войны, за такие геройства медали давали.

— Это чо такое?

— Любаху спроси. Она расскажет. У меня все равно медалей нет… Так вот. Зачем я тебя звал. Ты с кио подрался.

— Батя, они первые начали, нарочно ж меня зацепили…

— Не галди! Я знаю, кто это подстроил. Ты мне почему не сказал, что к Хасану ходил?

Вроде как я сильно не виноватый, а перед дьяконом вечно робею. Такой уж он человек, гвоздь железный.

— Ну чо тут такого, батя? Подумаешь, маленько мяса поели, полялякали. Не запрещено же на базар ходить.

— Ты — десятник. Взрослый мужик, не сопля какая. А как скажешь порой, думаю — откуда такой дурень вырос?

— Батя, у них гранатомет новый, и пулеметы тоже. Если б у нас нынче такие пушки были…

— Не галди. Все наперед знаю, что скажешь. Убили ребят. И еще не раз… храни нас Факел. Гранатой не спасешься. Не друзья нам торгаши и никогда друзьями не будут. Он тебе десять пулеметов посулит, ну и что? Никогда ты не поймешь, что у них на уме. Другие они, а нас с тобой они рады в кормовые перевести. Вон как могильщики хотели.

— Гранатомет спас бы нас, — уперся я.

— Ты думаешь, ты самый ловкий? — Отец подлил себе морсу. — Были тут у меня засланцы от Хасана, торговали оружие новое. Не по карману нам.

— Как же так, батя? — У меня внутрях аж все задергалось. — А на могильщиков с голыми руками кидаться — выходит, по карману?

— Всяко дешевле, чем то, что они хотят. Хотят право на всю нашу нефть. Чтобы только им продавали, по одной цене. Не цена, а смех один. Нищим станет Факел, понимаешь, сынок? Девок еще наших взамуж хотят. Пять девок за один пулемет. Знаешь, что они предложили? Каждая по два ребенка им родит, тогда могут взад возвращаться. Если захотят, конечно. Но без детей, детей они в свою веру заберут. Вот так, сынок, и нефть, и дочерей им отдай. А ты как думал, задарма тебя барашком кормили?

— И чо, кто об этом знает?

— Только Совет инженеров. И ты не вздумай кому сказать. И без того в Совете кое-кто воду мутит.

Помолчал еще отец маленько. Ну чо, я тоже молчу. Тут разве что-то сразу сообразишь? Эх, такая меня тоска взяла, уж лучше бы еще раз с кио подраться, чем такие умные дела распутывать.

— Что ты задумал, Твердислав?

— Ничего, батя.

— Хреновый из тебя хитрец, сынок. Нет в тебе стратегического мышления. Слушай, что скажу. Чтоб я про колдовку больше ни слова не слыхал.

— Батя, да ты чо говоришь? Мы же спасли ее…

— А ты думал, мне не доложат? Ты думал — будешь приказы нарушать?! На Пепел один поперся, всю команду водонош под удар поставил! — Отец привстал, загромыхал так, у меня, как в детстве, жопа с испугу сжалась. — Ты весь Факел подставил, раненые воду ждали! Я думал — лучшего десятника послал, надежного самого, а он с колдовкой шальной по малинникам шляется!!

— Батя… дьякон Назар, Факелом клянусь, никуда я с ней не шлялся. Проводил только. Ты ж сам меня учил — человеку помогать всегда надо.

Отец снова сел. Поутих маленько.

— Верно, сам тебя учил. Потому на Совете нынче тебя, дурня, отстоял. Что вы с асфальтовыми сцепились, про то молчу, они сами виноваты. А вот за драку с кио тебя запросто могли с десятников снять. А за шашни с пасечницей — тем более!

— Батя, девок-то наших замуж за пасечников отдавали, — чуток осмелел я.

— Вот как заговорил? — Отец совсем зло прищурился. — Замуж? Отдавали тех, кто с гнильцой, нехай там и лечат. А здоровые детки нам самим нужны. Свататься будешь, к кому мать скажет. На охоту больше не пойдешь. На Пасеку — ни ногой. Во вторник тебя награжу перед всеми, молебен отстоим, сдашь пояс десятника Степану. Назначу тебя начальником склада… Молчи, не галди, пока отец не закончил! Хватит, отвоевал ты свое. Хозяйством надо заниматься. Все, ступай.

Вышел я оттуда, не пойму чо делать-то. Во вторник, отец сказал. А если он сказал, уже не отступит, ага.

Отправился я к рыжему. Рыжий и еще двое механиков приделывали к серву большую динаму, чтобы гнать в школу теплый воздух. Голова, как меня увидел, сразу глазьями завращал. Вышли мы с ним в коридор. Я уже понял, в какую сторону он запоет:

— Славка, ты, ты… слыхал?

— Не галди. Не глухой.

Голова вокруг забегал, только по потолку не пробежался, а так — везде, у меня аж башка закружилась.

— Славка, нам надо их найти! Базу эту.

— Ты чо, портянок нанюхался? Кого найти? То Кремль искал, теперь базу искать? Да там таких искателей уже до фига!

— Славка, сколько ваших погибло?

— Ну и чо? Сам знаю.

— Если б гранатомет был, сразу бы его, заразу, подбили.

— Без тебя ясно. Что нам теперь, Хасану в ноги валиться?

— Славка, мне кой-что инженеры шепнули, когда с вечернего Совета вернулись.

Сказал и молчит. Уж такой он, Голова, хитрый. Кабы мне другом не был, вбил бы ему нос в щеки, ага. Нечего хитрить потому что.

— Да говори, не тяни уж, — сдался я.

— Ну тама резонанс большой был. Впервые на дьякона хором поперли. Пятеро же в тоннеле сгинуло. И раненых полный лазарет… Ну поперли инженеры хором, уговаривали, чтоб искать это самое Куркино или Кремль искать. Вишь как, тока больших могильщиков отогнали, другая зараза снизу лезет, сколько ж можно в одиночку воевать. Инженеры спорили, едва не подрались. Кричали, мол, в центре люди небось свободно ходят, цветы нюхают. Оружие у них небось сильное, не то что у нас, а дружинники такие, что обезьян об колено ломают. А нас тута, как мух, хлопают. Но дьякон сказал категорийно, мол, никакой Кремль нам не указ, никакая дружина нам в помощь не нужна, людей никуда не пущу.

Голова помолчал маленько, я тоже. Спорить-то не о чем. Решать чо-то надо, а решать… ну не то чтоб страшно, а все ж боязно.

— Я с ним еще поговорю.

— Не отпустит он тебя, Славка. Женят тебя и на ферму зашлют, поросей разводить.

— А ты небось вольная птица? — разозлился я. — Чем таким гадким от тебя несет, кстати?

— Так серв же нагадил, — не обиделся рыжий. — Ну кожух снимать-то стали, а он как отходы свои это вот… Но он это, того, извинился. Слышь, Славка, а здорово я придумал из него ликтричество добывать?

— Здорово, — сказал я, а сам вспомнил про кривую Варварку, про свадьбу свою и чуть не завыл. — Вот чо, Голова. Пошли завтра на Базар.

 

Глава 16

Лесничий

В понедельник я едва дождался конца молитвы. Ну чо, не то чтоб я так уж по Иголке этой убивался, вовсе нет. А все ж антиресно было, придет она на базар или нет. Так и стоял я под Факелом, подпрыгивал, будто в кусты охота, мне маманя даже по жопе палкой набила. Чтоб не вертелся, ага. А сестра так хитро спрашивает — мол, ты чо это сморкаешься так долго? А чо рубаху наизнанку вывернул, чистым хотишь быть, что ли? Дык рожу-то всяко не вывернешь.

Кабы не Любаха была — точно башку бы в плечи вбил!

Ну чо, выпросил я у Кудри штаны красные, башку сушеной ягодой натер, чтобы пахло вкусно, и пошел себе, красивый, как Бельмондо. На Базаре уже толпа собралась. Суетились, бегали. Пасечников было много, я сразу удивился. Оказалось, хорошего-то мало. К маркитантам с севера караван пришел, ага. Потрепали их здорово, раненых много, еле дышат. Что за товар, ясное дело, никому не сказали, на склады свои выгрузили. Но к пасечникам тут же с поклоном пошли, кто ж еще может раны быстро залечить?

Мужики нам встретились, рассказали — трое маркитантов молодых все равно померли, в пути кто-то в них плюнул. И молочко пчелиное не помогло. Храни нас Факел от такой напасти. Ну на то и караванщики, чтоб рисковать.

Народ гудел, точно пчелы, новости перемалывали. Даже шамов я приметил, те тоже хари тянули к новостям. Лялякал как всегда Рустем, этот вечно языком мелет. Я там много чо пропустил, пока башкой крутил. Но и того, чо услыхал, хватило, ешкин медь. Рустем говорил — есть, мол, такое место, где старые био собираются, чтоб перед смертью подраться. Раньше на том месте с мячом играли, а народ глазел. Я сильно удивился, ага. Непривычно, что био — и вдруг своей смертью помирает. Никогда о таком не слыхал. Всех мертвяков, что мы видели, их в бою пожгли или взорвали.

Но дальше Рустем стал рассказывать уж вовсе чудеса. Что, мол, драками теми заправляют вояки, ага, а роботов старых навострились чинить и для кулачного боя перетачивать. И что местный народ собирается, ну вроде как у нас на пустоши, и ставки на выигрыш делают. И что пару дней назад вышел занятный случай, ешкин медь. До того занятный, аж жуть. Говорят, заловили вояки двоих хомо, один вроде как из кремлевских, а второй — лихой вояка, из тех, чьи деды когда-то могильщиками командовали. Короче, из бывших наших врагов, ага. И эти двое удальцов сумели у кио здоровенного серва угнать. Или даже не серва, а боевого ящера. Кучу народу положили, и кио разметали, и вроде как сбежали.

Чо там было дальше, Рустем не сказал, сам не знал. Но был очень злой, потому что из-за беглых хомо с роботом кио жутко осерчали и едва не перебили маркитантов с их караваном. Троих убили, товар ихний био растоптал вместе с повозкой. Хотя до того никогда не трогали, проверят — и отпустят.

— Ты глянь, чего творится, — зашептал мне в ухо Голова. — Слыхал, стало быть, кремлевские-то есть! Может, про это самое Куркино у него спросить?

Хотел я поближе к маркитанту пробраться, но тут увидал Иголку. Маленько заробел, не сразу подошел. А она стоит себе, смеется, маленькая такая, в цветастом таком вязаном платье, что ли, и волосы красивые. Смотрела она, как парни в гвоздики играют. Ну чо, игра такая, дык мне в нее играть с детства нельзя, потому что твердый. Берут гвоздики сантиметров по десять, ага, и ладошкой в доску забивают. Можно и кулаком, хоть лбом бей, лишь бы не молотком. Быстрее соседей свои гвозди заколотишь — получай петуха живого.

— Ой, здравствуй, — сказала Иголка, заулыбалась, вроде как обрадовалась. — Я боялась, ты не придешь, вот так. Мне сказали, к вам могильщики подкоп рыли? Это правда?

— Угу, — говорю, — рыли.

Ну и глазья у нее! В тумане на Пепле я тогда не шибко разобрал. То есть разобрал, конечно, но уж больно нервный тогда был.

— А еще мне сказали, что один смелый парень из пищали могильщика подбил. Все бежать со страху кинулись, а он один вышел и прямо в пасть тому пальнул. Правду говорят, так?

— Ну дык… — говорю. — У нас много смелых. По правде сказать, у нас почти все смелые.

— Ой-ой, — тут девчонка совсем заулыбалась и снова спрашивает: — А еще говорят, что этот же парень смелый недавно из огнемета большого био подпалил. Всех под землю прятаться позвали, да он не послушал, один против железа вышел и в Лужи того отогнал, вот так. Неужто у вас все такие смелые?

У меня аж за ушами вспотело. Эх, думаю, лучше пойду все гвозди на хрен в доски повбиваю, все легче, чем в глазья ей смотреть. Тут еще Голова влез:

— Здравствуй, ангел чистой красоты, — говорит. — Ты лучше от этого твердого держись в стороне. Это не человек, а настоящий про-дюсер.

— А ты кто таков? — удивилась Иголка.

— А я его право-защитник.

Иголка на него выпучилась, будто жабу в шапке увидала. А мне аж завидно стало. Ну чо, рыжий он такой, много умных слов выучил, стихи даже читал. Когда столько слов умных знаешь, девку увести в малинник — дело плевое. Но с Иголкой у него не вышло, ага.

— Какой я тебе чистый ангел? — поперла она на него. — Какой еще пер-дюсер? Какой из тебя справа-защитник? А слева кто тогда защитник? Щас пчел тебе в штаны пущу, поглядим, кто ты есть.

Но и рыжего так просто не завалишь. Стал он делать вид, будто вдали кого высматривает.

— Ты глянь, Славка, кажись, комар пищал, али я хвост какому мышу отдавил?

— Ах вот как? — зашипела Иголка. — Ой, был тут один такой, тоже пер-дюсер. Промеж ног ему пчел подсадили, сам теперь комаром пищит!

Еле я их обоих угомонил, помирил меж собой. Ну ничо, они быстро замирились, рыжий мне моргать стал и палец большой кажет. Я сказал Голове, чтоб он мне не мешал культурные беседы вести. А ежли ему, ешкин медь, так надо кого-то пер-дюсером обозвать, пусть идет к нео. Те живо башку в плечи вобьют.

Сели мы с Иголкой рядком, на солнышке греемся. Чо говорить, не знаю. Сижу и потею. Штаны еще… у Кудри штаны-то дубленые, как ногу повернешь, так они и стоят колом. Но Иголка, видать, сообразила, что я человек сурьезный, не балабол, как рыжий.

— Почему в гвозди не играешь? Я осьмушку серебра на того вон поставила. Кажется, он с Асфальта? Ладно гвозди забивает.

— Да это ж Дырка!

Я пригляделся, точно — он, дурень с дыркой в горле. Я ему даже обрадовался маленько. Хорошо все-таки, что я его до конца тогда ночью не убил. Да пусть себе живет.

— Нельзя мне играть, — говорю, — я гвоздь с удара загоняю, ладонь-то твердая, ага.

Помолчали еще маленько. Иголка меня ягодами угостила, кислые, аж глазья в кучу сошлись. Но ничо так, ем, давлюсь, даже беседую.

— А чо ты с мужиками вашими маркитантов лечить не пошла?

— Ой, что я там забыла-то? Дедов они не лапают, пусть деды их и лечат, вот так.

— А чо, тебя лапали? — Я прям разволновался.

— Ой, лапал такой один, теперь с ложки его кормят! — Иголка стала грызть сухие груши, она вообще все время что-то ела. Я потом здорово удивлялся — как так, сама тощая, а жрет больше меня. А еще мне жутко понравилось, какая она смелая. На Факеле девки тоже смелые, крысопсу дикому дорогу не уступят, но все ж не такие дикие, что ли. На Пепел наши уж точно не полезут!

— Когда худо им, бегают, подлизываются, — злобно так пожаловалась Иголка. — А как здоровы — зубы скалят, в малинник тащат, и женатые тоже. Ой, у Рустема вон, три жены, у Тимура тоже, у Хасана, вот так. У наших тоже по две жены у многих… у папки моего к примеру. Но у нас все на виду, честно живут, по чужим-то бабам не шастают, вот так.

Я снова удивился. Уж такая Иголка девчонка, как скажет чо, так я и удивлюсь.

— Не знал я, что у ваших мужиков по две жены…

— Ой-ой, а ты небось враз обзавидовался, так?

— И вовсе нет.

— Да врешь.

— Факелом клянусь. Вовсе мне такого не надо.

Тут она грушу выплюнула и на меня сурьезно так глянула.

— А чего тебе надо-то?

— Такую как ты мне надо.

Ешкин медь, вот ляпнул же и сам напужался. Сижу, потею и боюсь, встанет, ведь и уйдет. А уйдет, все тогда, поминай как звали. Хрен ее на Пасеке отыщешь, там дебри такие, без портов останешься.

Но она не ушла. Косо так глянула, ага, ресницами помахала:

— Меня замуж за Фоку выдать хотят. Жена первая у него старая уже, родить больше не может…

Сказала так, спокойно вроде, вроде как про ерунду какую говорим. Мне аж кричать захотелось.

— Какой такой Фока? — говорю. — Как это… первая жена? А ты чо, второй женой пойдешь, ты сама согласная?

— Ой, а кто меня спрашивал-то? Фока — хозяин крепкий, два десятка ульев держит, скотину всякую. Откажусь — другую возьмет. Руки никто ломать мне не будет. Только другие уж не позовут. Баба не должна упрямой быть, так у нас положено.

— Слушай. У нас в том году две девки за пасечников пошли, и никто их во вторые жены не записывал.

— Так то южные пасечники, я ж те говорила. Наши мужики по две жены стали брать, после того как с нео лес делили, вот так. Мы еще с тобой не родились, когда лесничие с обезьянами на Пасеке воевали. Ой, много тогда парней-то сгинуло, вот и стали по две жены брать. А то бабы пустыми так и старились, вот так.

Я представил, что у меня две жены. Дык, если честно, я и одну представить особо не мог, но тут натужился весь. Вышло плохо. Одна жена вроде на Иголку похожая, ладная да умная. А вторая… вторая кривая да в чиреях вся, хромая та Варварка с Автобазы, не к ночи ее помянул. И чо мне, ешкин медь, с ими двумя делать, чтоб они рожи другу дружке не порвали? А Иголка ведь с Пасеки, пустит пчел серых, это твари такие, насмерть бьют…

— Ты чего хмурый? — Иголка пнула меня в бок. — Ой, а твердый како-ой, я чуть руку об тебя не сломала.

— Я не хмурый, — говорю, — просто я сурьезный и это… телигентовый.

— А что такое «телигентовый»?

— Ну… это когда… — Тут я крепко задумался. Слово-то шибко мудреное, мне его Любаха утром наскоро объяснила, чтоб я слишком тупым не казался. Ясное дело, что про телегу речь, а дальше… забыл.

— Телигентовый, — говорю, — это вот представь. Ежели, к примеру, девки на телеге едут, а телега, к примеру, в грязи застряла… а глубины там мужику по самые я… ну то есть вот посюда.

— По яйца, что ли? — переспросила Иголка. — Ой, так и говори.

— Ну я и говорю… Другие парни мимо пройдут себе, еще и посмеются. А ежели кто телигентовый, тот девкам поможет, на сухую землю перетащит.

— Ой-ой, это как же он им поможет, хочу я знать? — Иголка сплюнула грушу, уперла руки в боки. — Стало быть, это такой вот добрый парень, что, пока всех баб за жопы не перещупает, так и не уйдет? Лично мне вот такого не надо, вот так.

Ух, ну и девка, у меня аж в носу пересохло. С такой точно ничего не страшно, но попробуй ей поперек встать. Живо по башке или промеж ног схлопочешь, ешкин медь. Но чем больше я ее слушал, дикую такую, тем больше она мне нравилась, чо-ли. Не, я вовсе не влюбился, хотя Голова мне моргал противно так и женихом обзывался. Я на Голову вовсе не обиделся. А чо обижаться, я ж не совсем дурной, видно же — Иголка ему тоже жуть как глянулась. Потому рыжий ее вечно обзывал и смеялся, он иначе не может. Когда ему кто-то по душе, еще больше человека изводит. Вот меня, к примеру. Ну чо, меня пусть дразнит, не жалко, друг же мой лучший…

— А какого ж тебе надо? — спросил я ее, вроде как без особых антиресов.

— Ой-ой, тебе рассказать забыла! — А сама глазьями синими так и летает, так и летает. — Уж такой, что девок с телег сымать будет, мне точно не нужен. И красавца мне не надо. Мне надо…

Я ухи навострил, ага, но дослушать не успел. Откуда ни возьмись, пасечники явились. Четверо старых и двое молодых. Молодые в волчьих шкурах, здоровые такие. А старики — все с ульями на загривках. У самого бородатого улей самый большой, я такого и не видал прежде, тяжелый небось. Улей серый, вроде как седой, в паутине мазанный, вроде каменюки длинной. И пчелы в нем тоже длинные, раза в два длиньше обычных. Ну чо, пчелам-то хорошо, от человека греются. А еще говорят, со спинных ульев мед самый крепкий выходит.

— Ой, папка мой, — пискнула Иголка. И быстро-быстро добавила: — Славка, коли в другой базар не отпустят, приходи к колодцам…

Лесничий вблизях не такой уж старый оказался. И ниже меня на голову, ага. Брови только торчком, да из носа толстого волосья торчат, да горб серый бугристый на спине висит… а так, ниче такого колдовского в нем нет. Хотя наши бабы на Факеле вечно про колдовство толкуют.

— Эта вот, здорово, факельщик, — хмуро сказал носатый. — Это что, тебя, выходит, благодарить я за дочку должен?

— Здравствуй, лесничий. Благодарить ни к чему, соседи мы.

— Твердислав тебе имя? — Лесничий глядел такими же синими глазьями, как Иголка. — А меня эта вот, Архип зовут, запомни. Если нужда какая, найдешь. Долг за мной.

— Нет у меня нужды.

— А не врешь, факельщик?

Ух, ешкин медь, видать, у них это семейное, что ли. Как глянет глязьями, как спросит строго — не вывернешься!

Теперь ясно стало, в кого Иголка такая… колючая, ага. А сама рядом молчком, пыхтит все громче, ногой пристукивает.

— Не вру. Чо мне врать-то?

— Ну и фигня тогда. Будь здоров. Дочь, пошли, эта вот, я жду.

Ясное дело, кабы лесничий Архип ей отцом не был, я бы не поглядел, что старый и с пчелами. Нечего со мной, как с мутом плешивым, лялякать.

Отошли они маленько и меж собой ругаться стали. Архип с дочкой, то есть. Мне особо не слыхать, но по губам пару слов разобрал.

«Чумазый». Это про меня, ясное дело. Мы же для них все чумазые, потому что на нефти живем и гарью дышим.

Иголка на отца, видать, обиделась, вытянулась. Так грудью на него и прет. Лесничий громче заговорил, рот набок кривит, по сторонам зыркает, ага, люди-то смотрят. За плечо дочку взял, она взад его руку откинула. У отца аж пчелы из гнезда полезли, загудели маленько. Другие пасечники вроде как в сторонку отошли. Ну чо, дело семейное, никому вязаться неохота. Так и пошли вразнобой, ругаясь.

— Ты глянь, имплицитная зараза какая, — тронул меня рыжий. — Не пара ты ей. Хоть и дьяков сын.

— Видал его?

— Архипку? Ну я его тута и прежде видал. Он к нам рабочих лечить приходил, когда кровью все харкали. Грят, колдун продуктивный. Только не думал, что дочка у него есть. Тама строго у них, девок гулять не пускают.

— Эх, ешкин медь. На Пепел пускают, а на Базар, выходит, нельзя?

— Что делать будешь?

— Пока не знаю…

И до того мне грустно стало — хоть башкой об стену бейся.

— Пошли, от Хасана подголосок прибегал, ждут нас, — рыжий опасливо огляделся. — Только тихо идем, нынче глаз много.

— Да кому мы, на хрен, нужны? — сплюнул я.

Вышло после, зря плевался.

Глаз и правда оказалось много.

 

Глава 17

Сделка

— Харашо сделал, чито пришел, — Хасан довольно погладил бороду. — Садись, Твердислав. Садись, Галава. Кушать будем.

— По своей воле не пришел бы.

— Э, зачем так плохо гаваришь? — Хасан урчал, как кот довольный.

Мне показалось, он еще толще стал с прошлого нашего обеда. Дык чо удивляться: мясо-то жирное, суп наваристый. Сытно живут маркитанты, ничо не скажешь. Вот только жизнь у многих короткая, так что я не завидую.

— Слышали ми про вашу беду, — сказал Хасан, обглодав ногу этого самого барашка. — Мине люди умные сказали — гон начался?

— Так и дьякон говорит, — кивнул я. — А у вас разве не беда?

— У меня нэт беды.

Вот же гад, ешкин медь. Ясное дело, в ихние подземные склады ни один био не докопается. Говорят, там стенки делали в расчете на любую бомбу.

— Разве ваши люди с каравана не погибли?

— Это нэ мои люди. У них свои дела. У нас с вами — свои, да?

— Хасан, мы можем пойти к тебе в приказчики, но у нас два условия, — сказал Голова. Мы так заранее договорились, чтоб Голова за двоих торговался. Дык он же умный, всяко ловчее меня скажет.

— Целых дыва условия? — заржал Хасан. — Может, я савсэм глюпый? Я вам работу даю, а ви мине условия, да? Ну харашо, гавари, гавари.

Жирный Тимур затрясся. Заросший волосами молодой Ахмед смотрел волком, калаш обнимал.

— Мы знаем, сколько ты прежде приказчикам платил. Твердислав вдвое дороже Дырки стоит, ты сам говорил. Мы пойдем к тебе, если нам вместо денег два гранатомета и печенег свой дашь. Это вперед за год службы.

— Нэ хочешь денег? — Маркитант переглянулся с дружками.

Тимур чесал пузо. Ахмед шевелил челюстью, не доверял. Ясное дело, я этому уроду тоже спину не подставлю. Зато Рустем ухмылялся. Он хитрый, все уже понял.

— Маладец, Галава, хочешь оружие своим механикам сразу отдать, да? А если ти погибнешь, э? Если ви оба год нэ проживете, кто тогда Хасану пушки вернет?

— Если нас убьют, ты никому за нас не заплатишь, — уперся Голова.

— Пагади, Рустем, — было видно, Хасан не разозлился, что-то обдумывал. — Галава, какое второе условие?

— Второе условие совсем простое, — рыжий взял кусок мяса, нарочно долго ел, пальцы облизал. — Нам надо попасть за Садовый рубеж. Одни не дойдем. С вашим караваном дойдем.

Кажись, Хасан не удивился.

— На Садовом рубеже смерть, нэвидимый смерть. Никто пройти нэ может. Я вас тоже нэ паведу.

— Я тут на базаре полялякал… — Рыжий примерился, сунул в рот еще кусок барашка. — Тот караван, что к вам сейчас пришел… они с севера Москвы пробирались, вдоль Садового рубежа. Оказывается, есть там переходы. А проводниками на переходе ваши же братишки, маркитанты, что полумесяцу молятся. Что молчишь, Хасан, разве вру я?

— Э, Хасан, чито за люди пошли? — притворно замахал руками Рустем. — Языки совсем без костей, да? Нэ панимаю, кито такой глюпость мог сказать?

Хасан щипал себя за бороду, думал. Толстый Тимур уже не хихикал, с Ахмедом шептался.

— Значит, никак уснуть нэ можете, Кремль хотите повидать, да? Сбежать хотите, да? А еще печенег и два гранатомета, да? А еще кормить вас, да? Нэт, нэ стоит ваша работа такой платы.

Ну чо, подтолкнул я рыжего, пора, мол, топать отсюда. Хоть он и умный, не получится Факелу две пушки подарить, ага. Но тут оказалось, что Хасан не договорил.

— Ваша слюжба такой платы нэ стоит, но есть адин весч, который стоит. У меня навстречу тоже условие. Предлагаю честную сделку. Проверим, если справитесь, будем на год договор заключать. Даю вам богатый задаток — адин гранатомет и дыве гранаты к нему. Ви пойдете на юг по реке, далеко за Гаражи, найдете мине кое-чито. Когда принесете, заключим сделку на год. Еще печенег дам, с патронами.

— За Гара-ажи? Ты чо, торговец, лягушек переел? Кто туда ходит, там дрянь всякая кусачая и могильщик бродит, мигом затопчет…

— Уже не затопчет, я точно гаварю. Ну чито, звать отшельника? По рукам бить будем?

Тут он прав. Без судьи такие дела не делают. Сказал и стал чай пить из шиповника с травой какой-то. Мы от чая евонного отказались. Выпил я раз травку такую, ешкин медь, перед глазьями все качается и ржать охота.

— А почему мы? — очнулся Голова. — Охотников заработать много. Вон с Асфальта бы позвал…

— Я уже звал, — оскалился Хасан. — Никто не хочет идти на Кладбище, могилу рыть. Никто из тех, кому я верю.

А кому нэ верю, нельзя гаварить. Потому вам двоим предлагаю.

— Могилу? На Кладбище?! — Мы оба разом аж подскочили. — Туда даже взводом никто не ходит! Зараза там!

— Э, садись, зачем кричишь так? — оскалился Хасан. — Как ви приказчиками собирались слюжить, если первое дело уже страшно?

— Мы ж в охрану нанимаемся, а не в охотники, — уперся Голова. — Дьякон Назар туда охотников точно не пошлет.

— Нэ пошлет, — согласился Рустем. — Ми уже предлагали.

— Ничего нам не страшно, — сказал я, а сам рыжего вниз дернул, чтоб не мешался. — Что ты хочешь с Кладбища?

— Клянись матерью, чито никому нэ скажешь.

— Клянемся матерью, никому. Да что ж такое важное?

— Я слышал, могильщик умер, чито на вас нападал, — Хасан отхлебнул красного чая, зажмурился. — Мине сказал адин верный человек — лежит био за Асфальтом, савсем умер. Недавно.

— Про это мы не знаем.

— Теперь знаете. Если он умер, пройти на Кладбище легче, да? Гыде-то на берегу есть ящик из бэлого металла, его размыло водой. Так рыбаки гаварят, рыбы много дохлой. Могильник железный, или свинэц, или другой металл, нэ знаю. Может бить, его био взломали, жрать искали. Может бить, там даже дыва могильника.

— И что ты хочешь?

— То, что внутри, называют «земляной желч», слышали? Мине надо немного, бутылку вот такую наберете, хватит.

Мы с Головой переглянулись. Кажись, вместе разом подумали, что маркитант сдурел. Но он не сдурел, и дружки его тихо сидели.

— Хасан, там же трупы заразные захоронены. Это же верная смерть.

— Вот пасматри, — Хасан полез в сундук, вынул деревянную фляжку, плотно запертую. — Это у пасечников дорого купил, очен дорого. Это пычелиный молоко, в Поле смерти прожигали. Я вам дам, будете мазать везде. Адин день хорошо держит, никакая холера не возьмет. В нос тоже положите, да.

— Зачем тебе эта земляная желчь?

Жирный Тимур замахал на нас руками, но Рустем его взад усадил. Тимур стал ругаться, стал говорить, что других найдут, а мы чтоб проваливали. Но Хасан даже не повернулся, на меня смотрел.

— Мине нужен хороший желч, из самой глубины. Я вам дам гранаты и пушку, как обещал. Отнесете дьякону. Или можете продать. Можете плыть туда на лодке, я вам лодку достану.

— Зачем тебе зараза? — повторил рыжий. — Я вроде про такое слыхал. Шамы за нее серьезные анти-кварьяты охотникам предлагали, но никто не согласился. Там место открытое, био любого заметит. А зараза сильная, от нее снова мор может пойти…

Тут я задумался маленько. Про молочко пчелиное Хасан нас не удивил. Пасечники его прожигают, они вообще по этим делам мастера. Другие вон, вроде Дыркиного бати, ешкин медь, один раз сунут в Поле меч, вроде красиво, и сталь без заточки потом рубит. Ну чо, храбрости полные штаны, думают, что теперь можно чо угодно в Поле сувать. Дыркин батя так и сгорел, заживо сгорел, мужики видали. Поле катилось, вроде тумана красноватого такого, а Дырка-старший его догнал и на ходу сразу три меча туда сунул. Когда решил, что пора вынимать, ручонкой-то схватился, ага. Сапоги от него остались. А пасечники не такие. Эти с малолетства по Пеплу лазают, и прожигать мастера.

— Я вам не должен ничего гаварить. Но так и бить, скажу, — лениво почесался Хасан. — Земляной желч тоже прожечь можно. Трудно это, не каждый сможет. Пыравильно прожечь — большая отрава будет. Но нэ для хомо. Для абизьян большая отрава. Твердислав, слыхал про Раргов, э? Конечно, ти не слыхал. Наши тут нео, чито на Пасеке живут, — это не клан. Это так, огрызки клана. Рарги — настоящий балшой клан. Они у Садового рубежа много районов держат. Воевать с ними трудно, торговать — еще труднее. Но можно их отравить. Понятно теперь, пачему нельзя никому гаварить? Это дело тихо надо сделать.

Сказал и замолчал. Гранатомет достал, то его погладит, то бороду. У меня от его слов уши опять вспотели. Вроде как нео наши вечные недруги, сколько гадостей от них потерпели, только последние годы на Пасеку их сообща загнали, так вроде присмирели чуток. Но с другой стороны, ешкин медь, отравить… как-то некультурно, что ли. Мы честно драться привыкли, а чтобы ядом, как муты стрелы мажут, не, это не для нас…

— Их много, Раргов этих? — хмуро так спросил Голова.

— Много, очен много, — покивал Хасан и подвинул нам ящик с гранатами. — Слюшай, если они суда придут, если только узнают, что их братья живут на Пасеке, конец Факелу, всей промзоне конец. Рарги скажут — Пасека вся наша зэмля. Колодцы себе заберут.

— Эй, ты нас не пугай, — расхрабрился Голова. — Мы двести лет пуганные, и ничего, живем. А кто их будет травить?

— Вах, Галава, такой умный, а глюпый вопрос задаешь, — нахмурился Рустем. — Есть люди, харашо платят.

— Их, может бить, несколько тысяч, — Хасан все смотрел на меня. — Есть еще кланы на севере. Им еды мало, разводить скот не умеют, овощи растить нэ хотят. Если земляной желч высыпать им в колодцы, они сразу нэ умрут. Мучиться нэ будут, но медленно умрут. Хомо тогда харашо торговать начнут, панимаешь? Я вам сто раз гаварил — ми все хомо, ми вам нэ враги.

— А кто же им заразу в колодец насыплет?

— Ти хотел Садовый рубеж смотреть?

Вот ведь хитрюга — вопросом на вопрос. Так и вбил бы ему нос в щеки, да нельзя. Еще Ахмед волосатый с калашом, того и гляди, накинется.

— Когда желч принесешь, будем дальше гаварить. Есть адин дорога, опасный очень.

— Так ты хочешь нас нанять, чтобы мы сами нео потравили? Не, так не пойдет.

— Ви никого травить нэ будете. Хочешь Садовий рубеж смотреть — пайдешь, отнесешь. Нэ хочешь — да свидания!

Рыжий полез разбираться, но я его за штаны дернул. Ничо, послушаем, посидим еще.

— Слюшай, Галава, печенег я вам нэ дам пока, он дарагой. Но Кремль, может бить, пакажу. Если тывой друг Твердислав скажет — харашо, согласен идти на Кладбище.

— А если не согласится?

— Тогда зачем мине такой приказчик, если моих приказов не слюшает? — Хасан сощурил хитрые глазки.

Замолчали все. А чо тут говорить? Я глядел на гранатомет и вспоминал парней наших, кого сервы в старом бункере положили. Иголку вдруг снова вспомнил, маманю потом. Опасное дело, ешкин медь. И как раз когда батя с охотников меня снимать собрался.

— Ну чо? — спросил я у рыжего.

— Четыре гранаты дай! — повернулся к торговцам мой друг. — Четыре гранаты, тогда мы пойдем. Все равно твоя заразная земля больше стоит.

— Дыве сейчас, адну потом! — Хасан вытер жирные пальцы о штаны. — И никому ни слова, э?

— Никому.

— Тимур, пазави, — не оборачиваясь, скомандовал Хасан.

Толстый юркнул за дверь. И вернулся с… отшельником. Ешкин медь, у меня аж зубы зачесались. Не то чтоб напужался, чего мне его бояться, а все ж как-то заробел. Отшельник Чич смотрел из-под шапки, точно сонная змея, глазки прикрывал. Я стал думать, где до того Чич сидел, и как много подслушал.

— Дарагой Чич, хотим тут дагавор заключить, — Хасан забегал, как крыса в бочке, коврик гостю подстелил, ягод сладких насыпал. — Ти этих охотников с Факела знаешь, да?

Чич кивнул, на нас не глядя. Меня-то он, ясное дело, после драки с кио запомнил. А вот, что Голова ему знаком, я маленько удивился. Ну чо, не зря про отшельника толкуют, мол, колдун. Если он при договоре руки разобьет, уже все, не вывернешься.

— Писать будете, красавчики, или на словах?

— На словах.

— Говорите, слушаю.

Хасан погладил бороду и дельно, коротко сказал. Вроде все честно, я подвохов не приметил. Потом мы с Головой сказали, ага. Мол, по доброй воле идем на Кладбище, если погибнем, чтоб никому не мстить. И знаем про запрет, который все с промзоны блюдут, — на Кладбище не ходить. И знаем, что нас могут проклянуть и с Факела навсегда прогнать. А Хасан свои обещания повторил. Какое даст оружие, сколько патронов, и про Садовый рубеж обещание повторил. При Чиче проверили пушку, вроде в порядке. Ученик отшельника запихнул гранатомет в суму, туда же сунул гранаты.

— Все трое согласны? — спросил отшельник. — Мою плату за суд знаете.

Я на рыжего поглядел, он губы лижет, малость обделался все же. Ясное дело, страшновато. Все же давно никто по могилам не шлялся. Голова достал серебро, положил на ящик. Хасан свою долю тоже выложил, сам отошел. Даже тут, в контейнере, законы вражды блюли строго, ага. Деньги из рук в руки от врагов не ходят, и товар тоже.

— По рукам? — Хасан кусил себя за ноготь. Чего-то он тоже дергался, я тогда сразу не понял. А когда додумался, поздно было.

— Годится! — Мы пожали руки. Чич коротко разбил.

Что-то мне не понравилось. Что-то было не так. Но отступать было поздно.

 

Глава 18

Лужи

— Если живым вернусь, меня главный механик на котлеты закрутит, — прогудел Голова. В защитной маске он казался сам похож на больного могильщика. Дык я не лучше гляделся. Ну прям крадемся, как охотник Бельмондо, ага.

Сперва думали цельную защитку напялить, еще много их на складе оставалось. Их еще ком-плек-тами называют, не знаю почему. Много, конечно, рваных, их давно дьякон бабам на всякие нужды роздал. Мы нашли крепкие, да только смекнули — задохнемся, далеко не уйдем. Пришлось скинуть, только сапоги да маски оставили. Ну чо, сапожища неудобные, наши мужики вдвое легче тачают, однако голенища крепкие, кирзу хрен прокусишь. Маски хорошие, стекла не вылетят, если, спаси Факел, какая дрянь в глаза прыгнет. Да и башку маленько прикрывает.

Ну ничо, намазались молоком пчелиным, странная кашка такая, серая, тягучая, но пахнет хорошо. Рыжий с автобазы припер две кольчуги, вот за них механики точно бы ему наваляли. Кольчуги дорогие, вручную плетены из редкой проволоки, наши в слесарке так не умеют.

Огнемет смогли только ночью вытащить, у Головы один в ремонте оставался, в оружейку не сданный. Так что, снарядились лишь на третий день, ага. Вышли рано, часовым наврали, что трубу пилить идем. Только дядьке Степану я пошептал. Велел утром дьякону сказать, ежели не вернусь.

Как под стеной пролезли, оглянулся я на Факел родимый, и так вдруг внутрях защипало, ешкин медь, будто насовсем пропадаю. А делов-то — засветло можно до Кладбища добежать и вернуться. Ну это на словах так легко, ага. Привычным путем, по засекам и меткам пройти не получится — двоих вонючки мигом порежут, а то и сожрут. Получилось у меня, что придется топать через Лужи. Хуже не придумаешь.

— Славка, вы когда туда последний раз ходили? — спросил Голова. Он точно услыхал, о чем я думаю.

— Да все больше по краю обходим. В глубину-то давно, года два точно, не ходили… давай не отставай, — я лямки от мешка потуже на груди прихватил и рысцой побег. — А может, и больше…

Патрульные туда с позапрошлого лета не совались, с тех пор, как новый био реку перешел. Только по набитой дороге вдоль теплотрассы и ездим.

Голова взади пыхтел, быстрее меня устал, хотя мы всего час бежали. Дык ясное дело, я ж хотел до зорьки мимо нор Шепелявого промахнуть. Потому как, если не хочешь на вонючек нарваться, так пути всего два нормальных — или через Асфальт, но там нас точно камнями закидают. Или тропками хитрыми промеж Луж. Муты тоже поспать любят, сейчас небось в коллекторе в кучу сбились да мослы грызут.

До границы Факела, до огненных рвов, добежали одним махом. Метки на месте, без них запросто сгинешь. Хоть сразу не углядишь, но земелька тут щедро отравой полита, ага, это пасечники еще давно против скорлопендр придумали. Патрульных наших мы издаля приметили, решили — переждем у крайних отстойников, чтоб не попадаться. Еле схорониться успели, да не шибко удачно. После Дождя воды прибыло, ешкин медь, мы в грязюку угодили. Комарье набросилось, пока в кустах сидели, ага. Мне-то чо, мне наплевать, а рыжего погрызть хотели. Молочко помогло, не закусали. И тут вылез червь. Он, дурилка, из грязи выполз, хотел сапогом моим позавтракать, что ли. Правда, не шибко здоровый, метра три.

А главное, что наши как раз по дороге втроем, копытами цок-цок, коняки мордами машут, нас чуют, что ли. Ну чо, Голова ржет, дурень, я червя сапогом пихаю, пока он мне другую ногу заглотить норовит. И ведь шум не поднимешь, мигом патрульные прискочут, пытать начнут — куда, зачем, кто одних отпустил…

Дык вот асфальтовые, к примеру. На что я их не люблю, да и кто их любит? Но порядки у них хорошие, не чета нашим. Куда хотишь — иди себе. Сожрут — твое дело, никто за взрослого не ответчик. Так вот я лежал в грязи да в колючках, пихал ногой червя и завидовал асфальтовым. Ну чо, воняло от скользкой дряни некультурно, да и вообще… не особо они телигентовые, червяки с Луж. На Пепле другие, потише маленько и вроде как в крапинку, что ли. Ускакали наши, убили мы червяка, ясное дело. Я рыжему говорю:

— Ты чо ржешь, дурень?

— Так эта, смешно он тебя грыз.

— Смешно тебе? А тебя он и жрать побоялся. Так от тебя могильщиком несет.

— Так я же с песком мылся…

— Тихо, рыжий… слыхал?

— Чего, где?

Замерли мы с ним, не до смеху. И точно, вроде как шебуршит где, шоркает, бум-бум, глухо так. Впереди где-то, как раз куда нам надо. Промеж гаражей и отстойников. Сперва я думал — может, шагай-деревья где-то по мелководью плюхают. Не, тут чо-то другое, деревья не так идут, они ж медленно. Но на людей точно не похоже. На псов похоже, когда молча кружат. Но вот, что бумкает — не пойму.

Голова молодец, шасть — и уже вентиль огнемета скрутил, стволом водит. Потопали мы тихонько по бетонке, вдоль края зеленой воды. Бетонка тут хилая, под ногами пружинит, и гнойники могут встретиться, смотреть надо в оба. Горы галечные взади остались, справа — отстойник, слева — трава в мой рост высотой, дивная такая, вроде осоки, да не осока. Поверху вроде метелок пушистых, тронешь — белый пух, точно снег, летит. К одеже прилипает, в ноздри лезет. Потом травы так много стало, пришлось рубить мечом, чтоб пролезть, ага. Бетонка почти рассыпалась, уж больно в Лужах земелька трясучая, любая дорога от нее крошится. Только крыш-трава ее и держит. Вместе с крыш-травой корешки всякие снизу сквозь камень лезут, грызут, грызут…

— Славка, ты глянь…

— Вижу. Обойдем, не трожь.

Сперва я решил, что это один из братков Шепелявого, ну кто еще сюда забредет? Однако ошибся. Пришлые муты тут побывали, ага. Наследили хорошо, четверо их было. Теперь уже трое, четвертого помирать бросили. Видать, спать прямо так завалились, на бетонке, думали — оно надежнее, чем на сырой земле. Вот и зря думали, ешкин медь. Одного насквозь корешками опутало, во сне задохся, а может, ядом каким корни эти травят. Откуда мне знать, что тут в отстойниках творится? Тут ежели день проторчать, так потом неделю тошнит, потому и не лазит никто.

— Вот зараза, — прошептал Голова. — Ты глянь, какая дрянь, и сапог не оставила.

— Это не сапоги. Похоже, это ноги у него такие.

Я поискал, чем в корешки потыкать, меч марать не хотелось. Мертвяк лежал мордой вниз, волосатый, кожа еще хуже моей — вся шершавая, потресканная и черная. Шкура на нем была теплая, навыворот, дружки Шепелявого таких шкур не носят. Руки больно длинные, ногти содраны, ямы в земле пропахал. Все же вырваться норовил, не хотел помирать-то. Трава болотная прямо сквозь спину ему проросла, бабочки там лазили, яйца клали.

— Слава, кто его так?

— Всяко не Шепелявый. Те съели бы. Ослаб, видать, может, болел. Смотри, вот здесь они жрать сели, вчетвером. Рыбу сырую грызли, вон кости и вон.

— Откуда знаешь, что вчетвером? — Рыжий потешно так заозирался.

— Охотник я или кто? Да не трясись, они давно ушли.

А еще гнусь всякая над нами кружила, комарье поганое. И ноют, ноют, ноют над вонючей водой. Вода в лужах теплая, даже зимой не мерзнет, и никто не знает почему. Тлеет там под низом, что ли. Палкой воду тронешь, так палка стоит, качается, вот сколько травы наросло. Где пузыри хрюкают, где шипит, где черви греться вылазят, слизью ихней разит… но все равно, ешкин медь, здесь лучше, чем на Пепле. Оно, конечно, болотника встретить — не самое антиресное событие, но уж лучше болотник, он хоть живой…

— Слава, будто следит кто-то. И мясом потянуло, чуешь, как вкусно?

— Это не мясо. Иди, не отставай.

— Как не мясо? Я тебе говорю — кто-то порося жарит. Я порося с травками уж как-нибудь от падали отличу…

— Твое любимое, что ли?

— Ну.

— Щас нос в щеки вобью! — повернулся я, сгреб дурня за шкирку. — Живоглот это, а не жареное мясо, понял?

— Как… какой жи?.. — А у самого глазья к носу сошлись, а нос часто дышит, ну прям как мой Бурый, когда сучку приметит.

— Я те давал трухи, в нос чтоб запихал? — Ух, разозлился я на него. Пришлось в сторону с тропы кусты ломать, потряс его, показал.

Живоглот не шибко крупный был, но тоже ничо, рыжего часа за два целиком бы прожевал. Лапками погаными шевелил, панцирь на солнышке растопырил. Неподалеку я еще мелкого живоглота приметил, у того из закрытого панциря чьи-то черные ноги торчали, в рыжей шерсти, ага.

— Вот тебе еще один пришлый, — я присел, обломанные сучки да травинки оглядел. — Ага, дальше двое убегали. Один тяжелый, ногу набок приволакивает, далеко не уйдет. К тому же они в сторону Гаражей сбежали, это и вовсе зря.

Тут живоглот довольно так чавкнул, заурчал. Голова, как увидел, белый стал, затрясся, ротом задышал. Ну чо, впихнул я ему в нос Любахиной трухи, сеструха моя такие листики не хуже пасечников находит, ага. А главное — мелет и сушит правильно, и в носу не свербит, и запахи обманные отбивает.

— Ты глянь, гадость какая! — Рыжий все ж не сдержался, маленько блеванул. Ну ничо, кто в первый раз живоглота за завтраком застает, завсегда волнуется. А я подумал — из моих бойцов никто бы не забыл ноздри набить, все ж Голова механик, не вояка.

— Славка, а ты мяса не чуял? — стал он ко мне приставать, когда на тропу вернулись.

— Чуял, только не свинятину. Каждый свое чует. Эта сволочь на любимую твою жратву подманивает.

— Я же с вами на охоту сколько раз ходил, никогда не натыкались…

— Ты еще мелким был, когда наши мужики последнего на Факеле сожгли. Детей воровал, гад, вот так же, как тебя манил. Те глупые, на запах сладкий шли. А вблизях он сильнее зовет, вообще не вырваться. Последнего большого тогда пожгли, нарочно вонять оставили. С тех пор они почти не суются. Было пару раз, но мелкие… А ну, тихо!

Шлепаем дальше. Справа — красота, отстойники цветут, тропки промеж них гладкие. Дык это кажется гладко, но лучше туда не лезть. Может, кому пришлому и неясно, зато охотник любой знает — тропки вовсе не людские, ага. Хрен его разберет, какая зверюга к реке протоптала.

Пошли мы по одной тропочке, в шаге ни черта не видать, больно буйно зелень колосится. Дальше засек наших нету, путь не проверен. Еще и дождь закапал, дрянь такая.

— О, слыхал? Снова шоркнуло? Вроде ближе.

Я меч из заплечных ножен вытянул, легонько так замахнул. Чтоб легче рубить было. И первый пошел, Голова — следом. Солнышко маленько из туч вылезло, жужжала всякая мелочь в кустах, птицы все громче тренькали, слушать мешали. Но я ж тут охотником все детство на брюхе излазил, каждый писк отдельно отличаю. Вон, к примеру, в жилых домах к востоку свистит, это ветер в дырах выводит. А не знаешь, так это, ешкин медь, можно испужаться. Ежели коротко так клокочет — это птицы на реке за рыбой сигают. Или лягухи на Лужах хором завывают, издаля тоже страшновато, вроде как бормочет кто…

Бумм… шуххх. Бумм… шуххх…

Я поднял палец. Голова взади замер послушно, не дыша. На охоту с нами походил, обвыкся, ага. Кусты тут кончились, дальше мертвая земля полосами до самых Гаражей. Полоса широкая, блестит, как стекло. Если тут копнуть, ничего не получится. Земля сплавилась на метр в глубину, а может, и больше. Инженер Прохор говорит, такие места остались там, где ядреные бомбы кидали. Были такие ядреные бомбы во время Последней войны, сами маленькие, и взрыв от них не шибко сильный, но горячий. Там, где рвануло, спекалось все стеклом или как смола, никто выжить уже не мог. Мест похожих много, взять, к примеру, наш Базар.

Только здесь хуже, чем в Мертвой зоне. На Базаре запросто жить можно, а тут долго не протянешь. Даже скорлопендр тут можно не бояться, ага, они, гниды, чуют, куда лучше не лезть. Сильное Поле тут прежде на отстойниках кормилось, я мальцом был, когда лаборанты его за реку увели. Отец говорит, мол, Поле тоже из дурных могил нажралось, иначе непонятно, чо оно тут так окрепло. Окрепло и на Факел поползло. Поле поганое было, дрянь всякая с него рождалась, вроде стаи мертвяков. Пастухов сгубило троих, потом мутов пожрало, они тогда мира с нами запросили. Ну чо, коров ему пихали, свинками пытались на сторону завлечь, ничо не помогало, пока химики крепко не взялись. Лаборанты умные, ага, они веревку особенную внутрь закинули, а сами убежали. Потом веревку ту прожгли, вынули, ешкин медь, она стала в два раза толще, белая вся, теплая. Словом, уже не веревка вовсе, а хрен поймешь какая тварь вышла. Обвязались втроем белой той веревкой и в Поле полезли вместе с химией своей. Один лаборант тогда помер, еще один после помер, язвами изошел, но пакость эта за реку уползла, Факел не тронула. До сих пор помню, как над водой вроде белой тучи… колыхалось, что ли.

Буммм… шуххх. Буммм-шуххх…

Так что земелька тут теперь поганая, мы раньше вдоль самого берега обходили. Хотя там можно к речным шамам в лапы угодить или под обстрел с того берега попасть, но всяко вдоль берега спокойнее, чем по Лужам идти. Но нынче по берегу не проскочим, вода высоко стоит…

Выглянули мы из кустов и увидали, кто шуршит.

Так я и знал — крысопсы.

Мы выбрались из-под ветра, а то бы они нас давно засекли. Стая кружила возле лежащего трясуна. Маркитанты не соврали, большой могильщик помирал. Но до конца пока не помер, трясло его, дергало, ага. Вблизях он совсем огромный казался, прямо гора. Упал он в дурном месте, как раз на стеклянной земле. Упал, но добычу последнюю не доел. Двух коров у Химиков украл, а может, и больше, я их по клеймам узнал. Дыра у него в пузе вполовину закрылась, заклинила, из дыры корова дохлая торчала. Челюсти железные из-за коровы никак захлопнуться не могли.

Буммм… шуххх. Бумм-шуххх…

Туда-сюда, туда-сюда, дергались, ага, точно пасть открывалась, и корова вместе с пастью дергалась. Дык она пасть и есть, они же, сволочи, брюхом жрут. Непонятно, помер он вконец или нет, башкой к реке лежал, может, напоследок решил взад к дружкам своим переплыть, что ли. Потрепали мы его здорово, а может, и до нас битый был. Весь давленый, в царапинах, обгорелый, из дыр пакость всякая лезет, черви длинные-длинные, я таких никогда не видел, и мухи над ним тучей гудят.

А крысопсы, они мясо чуяли, кружили, но подбегать не решались. Восемь штук я насчитал, сами тощие, облезлые, все ж бескормица у них, не ровен час и на Факел сунутся!

— Что делать будем? — зашептал мне Голова. — Может, обойдем? Если био встанет, фиг от него удерешь.

Огляделся я. Эх, до чего ж не хотелось по берегу шлепать, да видно придется. Если восточнее брать, к галечным горам прижиматься, совсем плохо, на виду будем, как два таракана на столе. Шепелявый спит и видит, как бы мной позавтракать, ага. А тут от зданий одни огрызки, спрятаться негде.

— Давай, отходим, — согласился я, стал жопой взад отползать, и тут нам не повезло. Голова ногой в кусте птаху спугнул, она как запрыгает, псы мигом к нам морды развернули.

— Вот и обошли… огнемет к бою!

Псы стали в кольцо зажимать, хвосты в небо, зубы торчком. Ну чо, мы с Головой из кустов выкатились, не хватало еще среди веток драться. Спинами прижались, мешки пока поскидали. Рыжий сразу поливать не стал, молодец. Они ведь, суки, умные, их разок спугнешь, второго раза не подарят. Я меч так слабенько у земли держал, чтобы раньше времени не нервировать. Подумал только быстро — жаль, что рыжий со мной, а не Бык или Кудря, все ж рыжий не охотник, хоть дерется и неплохо.

— В глаза им не смотри!

— Сам знаю… Славка, ты глянь, позади обходят. Ты того лысого видал, что с мордой у него?

Лысый был вожаком, не иначе. Шерсть у него вполовину выпала, на животе еще торчала. А спина и морда сплошь в болячках, будто погрызли всего. Сам некрупный, ребра торчат, брюхо рваное, заросло, но все равно вожак. Сразу видать. За ним две суки крались, спины горбом, это самое поганое — следить надо. Как маленько спину разогнет — считай, прыгнет!

— Голова, ты как?.. Рыжий, очнись, мать твою!

Ох, ешкин медь, не вовремя как! Рыжий вроде так же стоял, ноги растопырив, ствол в кулаке. Да только правая рука с вентиля соскочила, висела. Я лица его не видал, ногой дурня пнул, заорал что было мочи. Так заорал, что вороны над Лужами взлетели. Но рыжий не проснулся. Зато я увидел, кто его усыпил. Еще одна сука, грязная, седая, тоже лысая вполовину, шла прямо на него, ползла чуть не на брюхе.

— Голова, дурень, проснись!

За миг до того, как они разом на нас полезли, я вспомнил, чо делать. С пояса ножик дернул, легонько рыжего в зад ткнул, ага. Слава Факелу, этого хватило, его аж вперед качнуло. Серая пакость, что его мозги усыпляла, завизжала от злобы. Но не прыгнула, а низом юркнула, промеж ног чтоб ухватить. Такая уж подлая порода, ешкин медь.

Хорошо, рыжий успел ствол выставить. Эта гадина пастью огонь поймала, ага.

— Рыжий, слева, не пускай ко мне!! — Я сам с мечом крутанулся, на два шага вперед, шаг вправо и влево, дык сразу чтоб поляну вокруг расчистить. Эту штуку, кроме Федора Большого, у нас мало кто умеет, ну на то он и Большой. Потому как с рессорой даже на месте не шибко помахаешь, а тут нападать надо. И так нападать, чтобы враг не понял, куда дальше дернешься.

Я хорошо так дернулся, лысому ублюдку лапу переднюю отхватил. Еще один молодой отскочить успел, зубы мне показал. Обе суки спины разогнули, одна мимо с разбегу пролетела, другая, ешкин медь, как-то в воздухе извернулась и зубами меня в плечо — хвать. Ну чо, больно, ясное дело, даже сквозь кольчугу больно, хотя прокусить в плече всяко бы не сумела. Я гадину снизу за челюсть на нож поймал, к земле прижал, ну и готово, мечом пополам. Хвостом едва не достала, быстрая попалась. Ну да ничо, мы небось быстрее, я с ними с детства играться приучен.

Молодой полез, слюной брызжет. Я сверху замахнул, он — деру, отскочил и снова крадется, вот порода гнилая!

Воняло от них жутко, аж в носу засвербило. Обычно от них так не воняет, небось тоже жрали всякую дрянь.

Взади загудело весело, огонек потек. Ох, визгу-то, визгу! А завоняло так, меня враз блевать потянуло.

— Славка, спа… спасибо! И как я ее не заметил, уффф…

— Давай не спасибкай, кружи давай!

Я взад глянул, что там да как. Самопалы доставать некогда, с арбалета бить неловко, с псами завсегда так — только добрый меч и спасает. Хорошо, что Голова сам механик, сам и огнеметы нам на Автобазе собрал. А то с Факела хрен бы мы чо вынесли, оружейку пуще фермы охраняют.

Голова пламя пригасил. Двое удрали, двоих поджег. Серая сволочь каталась, об землю терлась, огонь сбить не могла.

Тут на меня сразу двое бросились, вторая черная сука и этот молодой, длинный как скамейка, шерсть до земли клочьями висит. Раз мечом отмахнул, два, черная оказалась шустрая больно, намного ловчее человека. Да и хитрее тоже. Не в глаза смотрит, а за мечом следит, пакость такая. Не зря говорят — они мысли ловят, вперед бойца угадать могут, куда он ударит. А я за хвостом ейным следю, ешкин медь, чтоб по ногам не хлестнула, и взад еще глядю, как там Голова. Длинный пес прямо не нападает, выбирает время, бочком-бочком, справа вдоль кустов обходит.

— Славка, сдай назад, я ее подпалю!

— Обоих нас спалишь, дурень! Спину мне прикрывай.

— Славка, ты глянь, зараза, еще сюда бегут! У меня огня не хватит!

— Жди, ближе подпускай!

— Так они не лезут, умные!

Тут я черную псину маленько обманул. Она круги наворачивала, морок наслать пыталась, то дальше, то ближе по мертвой блестящей землице семенит. Ну чо, глянул я туда, где за полем гладким Гаражи торчат, — и точно, прав рыжий — еще три тварюги сюда бегут. Мелкие, молодые, сил полно. Отвернулся я, вроде как в ремне запутался. Черная помедлила каплю, но бросилась, ага. Не сдержалась, спину человека увидела, не смогла вытерпеть. Лучше бы своих дождалась, подмогу, тогда бы туго нам с Головой пришлось.

Я ее на лету мечом в брюхо встретил. Псина в последний миг догадалась, что маху дала, развернуться хотела, что ли. Но поздно, подохла на клинке. Тяжелая, я едва руку не вывихнул! А тот длинный, облезлый, один нападать забоялся, хвост поджал. Отступил и кровь вожака лысого с земли лакает. А лысый на трех лапах поковылял куда-то, ага. Все, не боец, до вечера свои сожрут.

— Голова, огня хватит? Вон еще бегут!

— Так я им, заразам, навстречу, я не гордый!

И побег по мертвому стеклу, смелый такой. Может, он осмелел от того, что я в зад его ножом кольнул. Я еще подумал — надо на Факеле проверить, чо будет, коли перед дракой всех в задницу ножиком потыкать. Может, всех врагов зараз победим?

— Рыжий, стой, не дури! — оглядел я, чо мы наворочали. Могильщик лежал себе тихо, брюхо его жадное все так же дергалось, таская за собой дохлую коровенку. Несколько крысопсов догорали кучками, смердело так, что я ротом дышал, ага. Другие лизали кровь и рвали мясо своих же убитых. Сдурели они тут, что ли. Видят же — рядом хомо с оружием, но не убегают.

Дык я ж в тот день еще глупый был, не понимал, какие ужасы земляная желчь творит. Мы все ошибались, ешкин медь, все: и батя, и химики, и наши инженеры. Разрытый могильник отравил не только био. Все, кто жил и охотился вокруг Кладбища, начали меняться. Кто помаленьку, а кто быстро, правда, и подыхали быстро.

Но мы тогда про это не знали.

Тут Голова врезал из огнемета. На полную кран воздуха открыл, ка-ак полыхнет! Одного подпалил, тот комочком задрыгался, гад, ну прям как паук, когда головешкой его в брюхо потыкаешь. Другой цел, да ослеп видать, побег кругами, потом упал, орет, лапами себе морду рвет. А те, что отбежать успели, далеко не пошли. Метров за сорок мирно так устроились, вшей у себя грызли, что ли. Еще трое. Очень мне не понравилось, что они не уходят.

— Голова, давай назад, быстрее!

Он сперва не слушал, вперед пер, в бою так бывает, сердечко бьет, уже и не помнишь, что стрелять нечем. Но вроде очухался, ко мне побег.

Лысый уходил на трех лапах, кровь ручьем, качался. За нем уцелевшие его родичи увязались, на нас все оглядывались, рычали. Добьют вожака, едва ослабнет, ясное дело. Добьют и сюда вернутся, за коровами дохлыми. Тут секунда свободная выдалась, я кое-что разглядеть решил. То есть я еще прежде приметил, но некогда было, мечом махал. Пробежался вдоль бока могильщика, туда, где клешня правая подвернулась, нагнулся, поглядел. Ну точно, не ошибся, помет рукокрыла, ага. Причем здоровенного рукокрыла, такого не часто и встретишь. Там, правда, и псы наследили, и черви уже полазили, но я мышиное дерьмо завсегда отличу, на то и охотник. Странно мне это показалось, ну нечего тут рукокрылам делать, в сырости болотной, не залетают они сюда.

— Что там, Славка? Пошли скорее, вон опять крадутся!

— Голова, ты помнишь, когда этот могильщик на Факел напал, вроде как рукокрыла здорового в небе видали?

— Ну да, еще бы не помнить! Только про это все равно никто не поверил. А ты это к чему?

— Ни к чему, так просто. Давай к берегу, прикрывай, пока не очухались, — я мешки наши подхватил, баллон запасной, сам спиной вперед к кустикам.

Последний раз оглянулся, думал — по следу кинутся, но боя не вышло… вот порода же гнилая! Кинулись своих же раненых жрать, а за нами потом пойдут, как оголодают.

— Что, Славка, по воде придется?

Голова запасной баллон прикрутил, ствол выставил, прикрывал меня, пока мы до крайних отстойников не добрались. Сложно сказать, какую из этих ям до войны вырыли, какая от бомбы получилась. Сколько себя помню — тут целое болото. В одном месте пересохнет, в другом — топь глубокая. Ну дык после болезни, когда наших на Факеле выкосило, инженеры постановили — больше на Лужи не ходим. А кто сам пойдет да заразу принесет — того с Факела долой.

Вот куда мы с Головой влезли…

По тропкам в галоп припустили, аж в боку закололо. Ну чо, крысопсы — они такие, это только кажется, что ты сбежал. Может, где есть и дикие, которые смирные, вон маркитанты болтают, есть такие в Москве, что с рук кашу жрут. Не знаю, добрых не встречал. Эти чуют, когда хомо мало. На вооруженный десяток, гниды, никогда не полезут.

— Стой, молчи.

Сбоку от тропы блестело. Тушка здоровой крысопсины, раздувшаяся уже, ага. Мухи над ней тучей гудели. В сторонке — еще одна мертвечина.

— Славка, кто их так?

— Не пойму пока. Близко не ходи, дай-ка вон ту палку.

Потыкал я дохлой собаке в зубы, башку ей повернул. Кой-че нашел, рыжему не стал говорить. Там под собакой ошметки лаптя валялись, грязные, не поймешь, старый или новый. Задумался я маленько, кто ж у нас в лаптях бродит? Никто, кроме пасечников. Но травники сюда в жизни не полезут, дурные они, что ли?

— Слава, ты глянь, чего их никто не жрет, а? Может, змея ядовитая какая?

— Может, и змея… — На горле у второй собаки, а еще на губе отыскал я желваки с застрявшими жалами. Так и есть, пчелы! Вот почему никто пока псов грызть не собрался, яд чуяли.

— Бежим отсюдова, рыжий.

Бежали мало, но мне показалось — целый час. Кусты колючие одежду рвут, не колючки, а прямо крючья какие-то, и все в рожу метят. И навроде паутины, белое, скользкое, к роже липнет, к рукам, не отодрать. Мне-то ничо, а рыжий позади скулить стал, мол, руки жжет. Я сразу приметил, что самые злые колючки — там, где лицо, и ветки кверху смыкаются. Хреновую мы тропку выбрали, кто-то низкий, широкий ее вытоптал. Рядом справа — крыши на земле лежат, дом, видать, был, да целиком провалился, что ли. И забор, где стоймя, а где лежа, на воротах номера еще видны, хотя ворота вполовину сгнили. Эх, сюда бы большой командой наведаться, небось добра всякого куча! Вонючки-то тупые, с пользой все равно применить не умеют.

— Голова, тихо, там кто-то есть.

Дядька Степан как-то выпил, про червей с лапами болтал, про тварей клыкастых, что днем в реке, а ночью на берег выползают. Может, и сказки все, да только вовсе мне тропинка не нравилась. За поворотом что-то висело, качалось маленько. Я встал, рыжий мне в спину ткнулся, дышать перестал. Стоим, слушаем, вроде никто за нами не идет. Река рядом совсем, плеск слыхать, ага, и рыбой завоняло да травой подводной.

Рыжий мне в лапу аркебуз свой спаренный сунул, два стальных шарика на взводе. Молодец, на ходу снарядить успел, что ли.

— Слава, ты глянь, пакость какая…

И точно пакость. За поворотом кусты враз кончались, стояли мертвые деревья, одни суки без листьев. На суку висела порося дикая, живая еще, башкой вниз, по клыкам мухи ползали. Тулово все у ней в паутине запутано было, видно, копытами билась, да не отбилась.

— Славка, кто ж ее так?

— Не подходи, прилипнешь. Видать, к ночи за ней приползут.

Пожалел я, что с нами Бурого нет, он бы мигом учуял, в какой стороне засада. Я решил — по тропе дальше не пойдем. Тот, кто свинью так ловко скрутил, половчее крысопса будет, лучше нам с ним в драку не вязаться. Справа стена кирпичная наискось лежала и крыша, в дырках птичьих вся, видать, ангар когда-то завалился. По стенке мы потопали, с той стороны спрыгнули — и попали на берег.

Тут все в обломках было, на три метра в высоту — крошка из камня, ржавых крепежей да кирпича. Здорово когда-то палили, даже не понять, что за дома стояли, каша от них осталась. Хвала Факелу, у воды не напал никто. Добрались до бережка, за катером перевернутым место нашли, залегли. Голова так дышал, будто рожать собрался.

— Славка, у меня… уфф… баллон пустой. Сил уже нет. Так с собой и таскать?

— Бросай, чо. Потом вонючки нам же продавать его принесут. Взад выкупим, ага.

— Славка, я даже очухаться не успел, зараза такая. Она как буркалы выпучит, у меня руки и ослабли…

— Все, не галди. Будешь галдеть — с того берега приплывут! Лучше смотри, чтоб сзади никто не подлез.

Рыжий замолчал, а я стал смотреть на реку. Говорят, до войны реку тоже называли Москвой, как и город. Теперь все так и зовут — Река. Чудно все же люди жили, ох, чудно. Батя говорит — до войны в Реке рыбы съедобной почти не водилось. Мол, люди столько грязи в реку напускали, что рыбу нельзя было есть. Тут батю кто-то обманул. Не может такого быть, не собрать столько грязи, даже если всю желчь, все могилы в реку высыпать. Рыбы вон сколько плещется, аж из воды прыгают. Другое дело, что голыми ногами в реку лучше не залазить — отгрызут ноги, ага, и охнуть не успеешь.

А еще — туманы часто, вон и сейчас туман с той стороны ползет. Ну чо, почти никогда толком тот берег не разглядеть, даже зимой парит, ешкин медь. Одни умники говорят — это по центру реки горячая струя, от нее пар. Другие говорят — это шамы балуют, их на реке в лодках видали, шамы воды не боятся, они ее в туман превратить могут. Злодеи они, топили рыбаков с Автобазы, а то и к себе в плен забирали. Где у них тайный город — кто ж его знает? Где-то на реке. А по той стороне… Эх, ешкин медь, бинокля нету, жалко! По той стороне несколько био в патруле кружат, не чета нашим больным могильщикам. Пороховых снарядов у них нет, но могут запросто стальную стрелу или звезду метнуть. Мужики с Автобазы, когда первый катер собрали, я еще мальцом был, рыбачить вышли, ага. Дык они ж тогда не знали, где и как по реке можно плавать. Такой вот стальной звездой катер насквость и рыбаков двоих, так мигом и затонули…

— Голова, давай пожрем. А то я после крыс чо-то жрать захотел. Только руки сперва пчелиной этой глиной намажем, что ли.

Рыжий обрадовался. Брюхо набить — это он завсегда. Сели, жуем. Я стал думать — кто мог Хасану донести, что био тут в Лужах помирает? Ну нет таких дураков, чтоб сюда ходить, а потом ему наушничать. Наши патрули в Лужи точно не суются. И снова я про рукокрыла вспомнил, ага. Вроде как мысля глупая, не бывает такого, чтобы человек на мыше поганом летал, они любого в клочья изорвут. Даже когда маленького берешь, а такое бывало, все равно как пса домашнего не вырастишь, звереют они и кусаются, убивать потом придется. Я решил — не буду Голове пока говорить, и без того устал он.

— Славка, а ты зачем сюда идти согласился?

— То есть как — зачем? Ты же тоже согласился.

— Со мной-то ясно. Я в приказчики хочу. Чтобы с маркитантами поближе к Кремлю пробраться. Или вон в Куркино это. А ты хитришь.

Ясное дело, хитрю, подумал я. Голова умный, от него хрен укроешься. Вечно он вперед меня мысли мои угадывает. Ну ничо, все ж мой лучший друг, ему можно, ага.

— Отец мне не даст на чужой жениться.

— Ты чего, Слава? — Рыжий аж картоху изо рта выплюнул. — Ты серьезно или как? Вот эту тощую сватать хотишь? Загрызет она тебя.

— Щас башку в плечи вобью, — пообещал я. — Голова, куда мне деваться? Тебе хорошо, ты умный, ты лучший механик. Даже если на Автобазе со своими разругаешься, тебя дьякон сразу к нам на Факел возьмет. И химики возьмут, и асфальтовые. А я куда пойду, если с батей поругаюсь?

— У Хасана приказчики могут на базаре жить, прямо в контейнере, — рыжий стал жевать хлеб, ухи у него зашевелились, значит, сильно задумался. — Но с девкой он тебя, Славка, не пустит.

— Это я и сам знаю.

— И пасечники к себе чумазого навряд ли захотят. Они тока девок замуж берут, и то периодично…

Тут только до него маленько доходить стало. Хоть и умный Голова, но, как брюхо набьет, ничего не соображает.

— Ты чего хотишь, Славка? Ты чего, куда бежать задумал?

— Ничо я пока не задумал. Доел ты? Давай оружие проверяй и пошли!

Пока промеж трухлявых кораблей пробирались, рыжий на меня все косился и бурчал, ага. Уж больно ему хотелось язык почесать. Но я молчал, дык чо говорить-то? Я и сам пока не придумал, как бы похитрее все обделать. И с отцом чтоб не разругаться, и чтоб Иголку не потерять…

Кораблей тут было много. Больших и маленьких, все в дырах, все трухлявые. Одни вповалку лежали, другие, видать, прежде в воде стояли, теперь на бок завалились. А может, на реке когда-то сильно рвануло, что их всех сюда покидало. Один на другом лежали, винты в небо торчали, все переломано-перекручено, дерево мало где осталось, в железных животах кораблей птицы орали, чайки всякие, вороны. То есть больших тут не было, таких как с севера раз приволокло. Вот там корабль был, так корабль! Его льдом тащило, боком, полреки, наверное, загородил, снизу черный, а сверху — этажи, как на доме высотном. Так льдом по течению и утащило. Мы тогда с Факела все сбежались смотреть на такое диво, никто и не верил, что до войны люди на таких громадинах плавали, ага.

— Славка, откуда-то гноем разит? Или труха в носу замокла?

— Берег сдвинулся, не видишь? Раньше тут вода была, река сдвинулась. Так что с Луж дерьмо течет, вот и воняет. Давай, пора маску надевать.

Мы петляли, чтоб никуда не провалиться, я краем глаза за водой следил. Чо-то вода мне сегодня не шибко нравилась. То есть, ясное дело, вода в реке вообще никому понравиться не может, но бывают же дни, когда река тихая, тогда механики выходят на рыбалку, и химики, и даже обезьяны вместе с пасечниками. Но это редко, обычно в воду лучше и по колено не входить, ага.

Туман с реки наползал все ближе, такой липкий, что ли, ни фига не видать. Плескалось под ногами, мелочь всякая разбегалась, может, крысы, может, осьминоги ползучие, мало ли кто. Я впереди мечом сквозь труху тыкал, чтоб ядовитых всяких разогнать, а то разок кусит — и готово, никакой мед не поможет.

Лодки, всякие катера и длинные баржи кончились, мы почти добрались до Кладбища. Вплотную к берегу нас прижимали колючие кусты, за ними торчали поганые зомби-деревья и еще какая-то трава, высотой с меня, жесткая, острая, хуже ножа. Тучки на небе разбежалися, прямиком над нами три падальщика кружили, медленно крыльями махали.

Ага, хрен вам, не дождетесь, гады! Было почти красиво, ага, если бы не те, кто крались за нами за травой.

— Славка, слева…

— Вижу. Иди, не дрыгайся.

— Славка, а ты говорил — их двое осталось… Кто ж они такие, на вонючек вроде не похожи? След видал какой — почти копыто.

— Это точно. Кажись, они хуже вонючек.

Ну чо, зря я успокоился, до могил мало осталось, решил, что дойдем. Выходит, я ошибался.

ЧУЖАК

Щуплый человечек, покрытый короткой шерстью, шагнул на горелую землю из колючих зарослей. Стебли и ветви кустов были густо покрыты колючками, но лазутчик проскользнул между ними без единой царапины. Спустя секунду он очутился возле поверженного био, легко взобрался на корпус, зашагал по обгоревшей броне. Неподалеку от мертвого робота пировали крысособаки. Они настороженно подняли морды, с языков у них капала кровь. Псы доедали своих убитых сородичей, им было лень кидаться на новую жертву. Однако двое молодых, голодных, ждавших своей очереди к обеду рискнули напасть.

Чужак присел над зевом биореактора, откуда торчали останки коровы. Крадущихся псов он словно не замечал. В руке у него оказался маленький лук и две короткие стрелы. Разведчик держал стрелы бережно, отвернув от себя блестящие металлические наконечники. Узкие щелочки глаз внимательно обшаривали небо. Казалось, чужак опасается нападения с воздуха. Но сверху никто не нападал.

Крышка реактора по-прежнему хлопала. Разведчик положил лук рядом с собой, извлек из мешка длинную металлическую пробирку, пошуровал внутри реактора тонкой спицей. Крадущихся собак он по-прежнему не замечал. Аккуратно закупорил пробирку, подтянул лямки рюкзака, спрыгнул вниз, на обожженную, спекшуюся почву. Чужак потыкал палочкой в помет рукокрыла, еще раз обозрел горизонт. Тонкие губы на плоском лице скривились в ухмылке. В углу рта у чужака торчала короткая полая трубка.

В этот миг оба молодых пса прыгнули. Атака была слаженной и стремительной — один целил в ноги, другой — в горло. У обычной двуногой жертвы при таком маневре шансов практически не оставалось.

Однако разведчик присел на долю секунды раньше. И дунул через трубочку. Отравленная игла воткнулась в черную губу крысопсу, когда тот был готов сомкнуть челюсти. Пес умер в прыжке.

Услышав возню, к месту схватки устремилась еще одна голодная самка. Разведчик тем временем прогнулся назад в поясе, едва не сложившись пополам. Наложил стрелу, молниеносно натянул тетиву. Второй пес, целивший ему в горло, промахнулся. Бессильно лязгнул зубами, пружиной развернулся в воздухе и… свалился замертво.

Третья псина была уже близко. Она вела себя умнее, пыталась настроиться на страх жертвы, ловила взгляд и запах страха. Но безуспешно. Если бы крысособака умела размышлять, она никогда не напала бы на существо, которое не отражало никаких чувств. Ровным счетом никаких — ни ужаса, ни гнева, ни удивления. Чужак замер в неподвижности, но не потому что был парализован страхом. Он экономил стрелы и силы.

Собака прыгнула.

Разведчик махнул рукой, слегка зацепив ее шерсть пальцами. Опередил ее на короткий миг. И ловко откатился в сторону. Третья псина пролетела еще пару шагов по инерции, ударилась лбом в железный бок био… и сдохла.

Чужак посмотрел в глаза уцелевшим взрослым зверям. Показал им издалека открытую ладонь. К среднему пальцу крепилось что-то вроде длинного изогнутого когтя. Человек знал, что звери поймут. Хищники хорошо понимают друг друга. Собаки отвернулись, предпочли кровь сородичей. Маленький человек аккуратно убрал стрелы, закрепил на спине оружие и побежал по следу факельщиков.

 

Глава 19

Кладбище

Ох, меня разозлило, что поганые муты обжились в нашей церкви!

Перед Кладбищем церква стоит, Рождества Богородицы, красивая, видать, была, вполовину одна стенка рухнула, но стоит пока крепко. Держится. Когда праздники великие, сюда древние люди на крестный ход собирались, молиться сюда ходили. Потом перестали ходить, опасно. Потому отец и злится, ага. Ему говорят, мол, дьякон, гляди, так и не могут факельщики себе прежний храм вернуть. На Пепле опять пожар под землей, да еще осмы, дрянь такая! В Гаражах вонючек все больше, никак не выбить. В Лужи прежде пацанами бегали, жаб собирали, теперь с реки гадость всякая наплыла, в воду руку не сунешь, ага. Вот отец и злится.

А еще старики говорят, что, мол, храмов прежде было много. И не таких вот маленьких, а высоких, прямо как колонны нефтяные, даже еще выше. Книжек в бункере про это не уцелело, проверить нельзя, но я верю. Отец говорит — факельщики когда поняли, что наружу не выйти, стали главное детям на словах передавать, и грамоту, и числа, и историю самую важную. Ну чо, помнили чтоб, кто такие и откуда взялись. И про церкви чтобы помнили, и про Христа-воителя, и про Факел-заступник. Тут я согласен, и сеструха моя — молодец, мальцов учит. Ясное дело, нельзя людям русским веру забывать.

Я водил маленько по сторонам стволом и смотрел на церковь. Похоже, река еще сильнее размыла наш берег, прежде церковь стояла много дальше от воды. Крест наверху погнулся, вниз висел, краска слезла, двери выпали. Дык сами-то двери не выпадут, ешкин медь, значит — пакость какая внутрях поселилась. Злость меня взяла, едва не забыл, зачем мы сюда с рыжим приперлись. Потому что всякий на Факеле слыхал быль великую — русский человек прежде в церквях кресту молился. А нынче русскому человеку и помолиться негде. Так вот и сидим в бункере, нефтяному факелу кланяемся!

— Славка, их много… — пискнул Голова.

— Ага, сейчас всех порубаем, — пообещал я.

Я их видел, а они небось думали, что ловко спрятались. То есть прятались они неплохо и оружие неплохое подобрали, железяки хоть и корявые, а все ж заточены ладно.

— Окружают, гады.

— Огонь остался?

— Почти целый баллон.

Сразу видать — муты, но не здешние, совсем не нашенские.

Ноги странно ставили, ступни широкие, вроде копыт, и хари широкие. Волосы у них длинные, кучерявые, мужиков от баб не отличишь, у нас так никто отращивать не будет. А эти, может, мерзли сильно или чо, грязные до черноты, да еще патлы в черный цвет красили. В темноте таких дурней точно за чертей примешь!

— Самопалы готовь.

— Уже, держи.

Молодец Голова, самопалы быстрее всех снаряжает, и осечек после него почти нет. Я сперва по кустам с аркебузы врезал, по тем дурням, что там прятались. Ох и завыли, сволочи! Сразу второй курок спустил, пока дурни глазья по кочкам подбирали. Двоим точно дырок наделал, ага, весело они катались. Голова — умный, это ведь он придумал аркебуз двуствольный.

Ясное дело, той силы убойной, что от пороха, нет, да вблизях и не надо. Трое выпали с куста, один только воевать мог. Замахнулся, копье метнул. Страшный, длинный, волосня на башке — ну точно гнездо воронье, а наверху еще череп прикручен.

Хорошо метнул, силы у мута много, далеко в реку копье улетело. И тут же заголосили, заорали хором, ну вроде как пугали. Удивился я — ну кто ж с криком на врага идет?

— Славка, они будто тура загоняют, — заржал рыжий и поднял двуствольный самопал.

Это он точно сказал — муты не воевали, а охотились. Воевать они вовсе не умели, мне их позже даже маленько жалко стало. Я навстречу им побег, чтобы в реку нас не скинули. Удивился, там не только мужики, бабы тоже с кольями выскочили. Голова пальнул дважды, те от страха присели, но не разбежались. Видать, к пороховым стволам привычные, битые. Назад подались, я смекнул — поумнее вонючек будут, в драку не лезут, заманивают. Рожи грязные, глазья больные, а были и совсем слепые, я уж позже разглядел. Слепые, а все равно в драку лезли, ага! Как их, ешкин медь, угораздило на кладбище поселиться? Мне Голова потом лодку ихнюю показал, они на лодке, видать, приплыли, на берег ее вытащили да за церквой спрятали.

— Рыжий, прикрывай!

Голова из двух самопалов снова ка-ак шарахнет! Ох, закричали, один за пузо двумя руками взялся, с него кровь ручьями льет, он, смешной, еще на меня зубами скрипит. Бабе одной рыжий ногу пробил под коленкой. Та на одной руке ко мне ползет, ножом машет, обрубок волочет, там кости всмятку. Ну и бабы у них, подумал я, до чего ж крепкие!

Я тоже пальнул, но стреляю я хуже Головы, маленько их пощипал, никого не убил. А второй самопал уже некогда поджигать стало, слева мне в ухо копьем нацелились. Баба кидала, ага! Зверь, а не баба, зубья во все стороны, во рту не помещаются. А поперек сисек длинных — веревка, на веревке пальцы сушеные висят, вот такая красавица!

Я нагнулся, меч потянул, успел копье отбить, но не разрубил. Тяжелое, ешкин медь, железное целиком, у меня чуть рука в плече не вывихнулась.

Голова взади заорал что-то, эти гады в ответ как завоют, а тот, антиресный, с черепом поверх макушки, как залопочет не по-русски! Я сперва решил — это он так просто орет, без слов, но ошибся. Дык много ж их по Москве шастает, дурней всяких. Батя вон говорит — есть и такие, что от вражьих солдат в бункерах народились и все двести лет свой язык детям передавали да ненавидеть нас учили. Есть такие, вот и довелось свидеться.

Двое лежать остались после пулек Головы, ножками смешно дрыгали. А один на коленках ползал, под волосами рожи не видать, но похоже, брюхо ему вывернуло. Ползал, по камешкам коленками голыми скользил, весь в кровище своей и дерьме. А вот тебе, не будешь церкву поганить!

Одно копье я отбил, два других ловко кинули. Дык по ногам метили, эти отбить не успел. Хорошо, в защитке сапоги крепкие, хрен проколешь. Другое в ногу под коленкой угодило, больно, ага.

— Славка, у них сети! — Рыжий последний раз пальнул, отстрелялся, заряжать некогда.

Тут в меня разом три копья полетели. Ешкин медь, едва назад отскочить успел, да одно все равно зацепило, по кольчуге вдарило, кожу почти пробило. Пробило, да не совсем, ага!

Двое слева заходили, клинки грамотно держали, я поздно заметил. Еще двое справа, ноги у них серые, словно копыта толстые, корявые. Я теперь не сомневался, как раз такого урода живоглот на Лужах прожевал. Ну чо, видать, решили маленько владения расширить, ага, да только не в ту сторону расширять кинулись. В Лужи-то точно лезть не следовало, и не таких там обламывали!

Голова взади охнул, прыгает, пальцами машет. Дурень потому что, кто ж легкий щит на прямой руке подставляет, да еще под тяжелое копье. Хорошо еще, совсем пальцы не переломал! Но в Голову они не целили, видать, сразу во мне старшего почуяли, что ли. А я дурак, не сообразил вниз-то поглядеть, на железяки ихние. Только когда волосатые гады по кругу побежали, бабы ихние зубы заскалили, тогда я на ноги себе глянул. Хитро они на зверя ходить выучились, хитро, ничего не скажешь! Я сперва подумал, что нашим мужикам надо рассказать, да и пасечникам тоже, они хоть и умные, а до такой хитрости не додумались. Копья у мутов были ржавые, тяжелые, с зазубринами, ага, а за каждым тонкая такая витая проволока тянулась. Я сперва не разглядел. Проволокой мне уже ноги опутало, хрен руками разорвешь. Трое вокруг меня бегали, проволоку наматывали. Я шаг сделал, другой, мечом стал на себе рвать, да не тут-то было, они снова кидать наметились.

— Славка, не шевелись, вконец запутаешься!

— Дык чо делать-то?

Я к ним, они — от меня, на кулачках драться не хотят. Тот, с черепом, снова залопотал, кулаками трясет, слюной плюется. Я все же разрезал путы, да не все, на коленки грохнулся, а они визжат! Я думаю — чего ж дальше не кидают, вон у них еще копья есть. Потом Голова мне растолковал, они же вроде как охотились. Им зверя хотелось живьем заловить, живьем шкуру спустить да на костре поджарить. Вот такие некультурные люди нам повстречались!

Как увидали, что я упал, заржали, обрадовались, ага, ну прямо как мальцы трехлетние. И давай на меня с сетью прыгать. По счастью, сеть у них не из проволоки была, мечом крест-накрест отмахнул — клочки полетели. Самому шустрому пальцы вместе с сетью отрубил, запрыгал он, ну смехота! Трое поглядели на клочки у себя в руках, озлились, видать, за ножиками полезли. Воняло от них вблизи, животы да спины голые блестели, видать, салом тухлым намазались.

— Славка, окружают тебя! — Рыжий еще раз пальнул. Судя по вою в ответ — удачно, попал. Муты, наверное, думали, что Голова может без конца стрелять, не совались пока к нему, издалека железяками грозили.

Один кучерявый меня отвлекать стал, ну чисто обезьян, только щуплый — прыгает, клыки кажет, ножом кривым тычет. Дык я взад и глядеть не стал, ясное дело, что дружки его горло мне вскрыть наметились. Стал ждать, пока полезут, ноги все равно запутались, нормально ходить я не мог. Наконец дождался, ешкин медь, в плечо тупым клинком ткнули. Ясное дело — не пробили, плечо мне пробить непросто. Этот дурилка в горло целил, прямиком в вену. Ну, куда целил — туда и получил. Локтем я ему в харю заехал и с левой мечом шейку насквость проткнул. Он у меня на острие еще повисел маленько, подрыгался, пока я дружку евонному ножом кишки выпускал.

Тот тоже сильным оказался. И умным, поумнее дружка. Понял мигом, что взади ловить нечего, стал в глаза целить. Уж не знаю, из чего ножик он сладил, кривой, зазубренный, такой завидишь — и сразу бежать хочется. Но чтоб по глазам попасть, пришлось ему вплотную приступить. Я еще пособил, на коленки на обе упал, словно в проволоке ихней совсем запутался. А ноги и правда стянуло, не разомкнуть, не шагнуть, непонятно, как дальше драться. Но муты все за меня сделали. Самый наглый удивился, когда на мече застрял. Я еще меч довернул, захрустело так забавно, позвонки, видать, ему покрошил, что ли. Второй на батином штыке повис, ножками дрыгает, кровью пузырит. Тут третий их приятель на меня побежал. Глазьями закрутил, заорал дурным голосом, будто ему в штаны лысого ежа подложили. Только штанов на нем не было, на них на всех шкуры козлиные, облезлые намотаны были. Наверняка коз украли где-то, сучьи дети, потому как живого стада я потом нигде вблизях не приметил. Ну чо, орал мут недолго, я сгреб дурня в охапку, едва от смрада евонного не блеванул, и, пока он мне ножичком в живот тыкал, я ему так славно нос в щеки вбил. С двух ударов вбил, ага, ровная такая рожа стала, плоская, как мамкина сковорода. Отпустил я его, чо держать-то дальше, он и пошел куда-то. Передумал, видать, драться, а может, решил где житуху свою глупую один вспомнить, посоветоваться сам с собой, как сталь культурным и телигентовым человеком. Дык заодно зубы выплюнуть и ртом дышать научиться.

Другие маленько разволновались, подмогу позвали. Старикана два в помощь молодым вылезли. Седые, кривые, у нас таких только на стене в дозор ставят, и то редко. Ну чо, я распутывался, они снова меня запутывали, по кругу бегали. Упал я, не удержался. Снова сеть полетела, за ней — другая. Чую — уставать стал, дык не железный же, и меч опять же, рессора. Поди рессорой-то помаши, поглядим, кто не устанет! Голова меня спас, умный у меня друг все-таки. Не полез в бучу, молодец, к воде отбежал, последний баллон подсоединил. Жаль бензина, конечно, но себя жальче.

— Славка, ложись, харю спрячь!

Едва успел я рожей в землю ткнуться, жаром поверх обдало. Лежу и ржу нервно так, слушаю, как эти дурни по кирпичу битому катаются.

Голова пришел, стал меня распутывать, едва сам не застрял. Нож затупили, пока проволоку резали. У нас на Факеле такого хорошего металла и нету, вот обидно.

— Чо, сбежали они?

— Ну да. Слава, ты глянь, они ж чернее обезьян. Это не грязь.

Поднялся я, отряхнулся. Больно, кровь в трех местах текла, сволочи, пробили все-таки. Двоим гадам рыжий ноги сжег, мы их прирезали, чтоб не голосили. Другие в кусты сбежали, кусты теперь тоже горели. Главного ихнего, с черепом на башке, мы в сторонке нашли. Хотел в люк спрятаться, но не дополз, вся спина сгорела. Таращился на нас, живучий, ох какой живучий. Перевернул я его, пока рыжий с самопалами кружился. На пальцы поплевал, щеку ему потер… обалдеть! Прав Голова, это ж у них кожа такая черная. То есть не совсем как нефть, маленько посветлее. Тут антиресно мне стало, бабу я за волосы потянул, ту, что прежде без ноги за мной ползала. Ох, волосы у них тоже… навроде проволоки, пальцы не запустишь. И эту отмыть не удалось. Баба еще жива была и скроена ладно, сиськи, как у козы, торчали.

— Нам бы таких энергических в патруль, — размечтался Голова. — Ты глянь, Славка. У ней, почитай, вся кровушка вытекла, а все кусить норовит!.. Славка, пойдем отсудова скорее, вдруг назад вернутся?

— Не вернутся, — я пересчитал мертвяков. Восьмерых мы зашибли, еще трое ушли сильно раненные, много крови за собой проливали. — Надо проверить, что там в церкви.

 

Глава 20

Могильник

Махая черными крыльями, на обломки кладбищенской ограды уселся первый падальщик. За ним — еще трое. Лапами переступали, ждали, ешкин медь, пока мы уйдем. Коли бабочки слетелись — муты точно не вернутся. Бабочкам сверху виднее, кто куда побежал.

— Славка, а правда я здорово придумал — самопалы дробью заряжать?

— Да, — сказал я. — Это ты здорово придумал.

Я глядел не на горящую траву, куда сбежали уцелевшие волосатики. Глядел я на храм Богородицы. Из дыр вылезли ихние черные дети. Маленькие висли на тех, кто постарше. Такие же кудрявые, волосатые, ножки тоненькие, понизу кривые, точно копытца, животы торчат, глазьями на нас хлопают. Две старухи с ними вылезли, вовсе слепые, седые, носами шевелят, видать, смерть чуют. Еще бы не чуять, паленым мясом небось на всю промзону воняло!

— Ох, зараза, так-растак, — рыжий тоже заметил и стал ругаться. А рыжий ругается очень редко, только когда совсем запутается. Дык мы с ним, ешкин медь, оба запутались. Вроде как грешно на мелких-то руку поднимать.

Подошли мы тихонько. Я сказал рыжему, чтоб левый фланг держал, а сам вправо, за могилками следил. Кладбище здорово изменилось с тех пор, как мы сюда в последний раз ходили. Био все перекопали, и река изогнулась. Ни решеток, ни камней могильных, горы земли и ямы. Камни могильные мы скоро увидали. Черные вормы тут выкопали длинную яму, камнями выложили, поверх прутья стальные воткнули, вроде коптильни получилось. Я как глянул, чо они там коптят, мигом детишек жалеть перестал. На двух прутьях кусками тур висел, а еще на двух — человечьи части. Один точно из Химиков, стекляшки ихние давленые валялись, с пробочками. Близко мы подходить не стали, и так ясно. Да, ешкин медь, не будь у нас огнемета, хреново бы нам пришлось…

Нижние камни в яме были засыпаны золой. На верхних, хоть и обгорели, легко можно было прочитать надписи. Имена и кто когда помер, все померли до Последней войны. Смешно люди тогда писали. Например: «Дорогой мамочке… покойся с миром». Или «Спи спокойно, брат». На Факеле всякому мальцу известно, что после смерти никто не спит. Если ты мужик и веруешь в Спасителя, значит, возьмет тебя Спаситель в свою небесную дружину, даст меч огненный, чтобы нечисть от небесного Факела отгонять. А если ты женщина, дорога тебе в берегини, пламя вечное хранить, чтобы солнышко над Божьим миром вовремя разгоралось. Всякому известно, что наш слабый нефтяной факел — это лишь отражение Факела небесного, который держит в левой руке Спаситель Христос, а правой — разит врагов…

— Вот зараза, в журнале я таких видал, — вспомнил Голова, когда мы подошли к кучерявым мальцам совсем близко. — Мы с Пузырем как-то на юге склад с журналами откопали. Ну знаешь, глобальный такой, «пе-ре-кре…», как-то так назывался. Как-то так на нем написано. Внутри и жратвы полно было, только трухлявая вся, а журналы крысы не все пожрали. Ну до Автобазы все равно не донесли, Пузыря тогда скорлопендры скушали. Еще мы с ним спорили, могли такие черные хомо до войны где водиться или нет. Выходит, что Пузырь прав был, храни его Спаситель…

Мальцы сгрудились, тряслись от страха. Те, кто постарше, грозили нам ножами. Отогнал я их. Пришлось еще долго по кирпичам ногами бить, пока ихнюю загородку разбили и в церкву протиснуться смогли. Дык волосатики внутрях завалы устроили, никакой зверь не подберется. Я сказал Голове, чтобы снаружи стерег. Внутри крепко смердело, но не отхожим местом. И на том спасибо, что отхожее место в стороне сделали. Тюфяков они нашили, мхом набили, в центре из глины очаг слепили. Сейчас там только две брюхатые бабы сидели и еще две — с голышами-сосунками, видать, родили недавно. Как меня завидели — взвыли, стали прятаться. Я вдоль колонн прошелся, туда, где прежде иконы святые висели. Теперь — ни одного лика не осталось, все посдирали. Видать — в костер пошло, на согрев. Там, где алтарю святому положено находиться, где деды когда-то молебны читали, теперь колья вкопаны были. На кольях — вроде щитов деревянных, я сперва не разобрал, что за дрянь такая. А как пригляделся, ешкин медь, — противно стало. Вормы черные идолищ поганых из дерева нарезали, рты продырявили, зубы воткнули, глазья намалевали, ухи страшные, снаружи бусы из стекляшек цветных навесили. Видно, что во рты деревяшкам мясо сырое пихали или кровь лили…

— Славка, скорее давай, ты чего тама? — прокричал снаружи Голова. — Неча тута торчать! Чую, скоро за детями вернутся!

Рыжий был прав, скоро муты очухаются от страха и вспомнят про деток. Но и уйти просто так я не мог. Ну так чо, испоганили храм, это даже хуже, чем человечину копченую жрать. Ясное дело, голод — не тетка, нельзя зарекаться, как оно в бескормицу выйдет. Старики вон болтают, случались и на Факеле времена, когда до людоедства доходило, а уж про нео и говорить нечего. На то и обезьяны, ешкин медь, своих запросто жрут. Так что я не разозлился. А вот на идолищ поганых разозлился здорово. Поскидал все на землю, потоптал. На среднем колу кроме морды деревянной картина бумажная висела. Тетка какая-то черная, видать, вроде богини ихней, я ее свернул и с собой прихватил, Голове показать.

Потом баб с детями пинками наружу выгнал. Одна сучка верещала, кусить пыталась, так пришлось ей башку срубить. Дык будь заместо меня Бык или, к примеру, Кудря, они бы всех тонкой стружкой нарезали. Я им, дурням, сколько раз говорил — погодите рубить, допросить сперва надо, а то с мертвяков как правды дознаемся? Но они ж нетелигентовые оба, ешкин медь, сперва всех поубивают, потом — допрашивают.

Ну чо, вытолкал я мутов из храма и погнал черную толпу в сторону Гаражей. Видать, рожа у меня такая страшная сделалась, что маленьких похватали и молча побегли. Даже те, кто рожать собирались, те быстрее прочих припустили, ага. А рыжему я сказал — бери огнемет, внутри храм почисти. Хоть и мало банзина осталось, от Спасителя нам зачтется…

Бумагу после развернули, беса ихнего главного лик там был намалеван. И вовсе не баба, мужик, только волосы торчком. А в зубах самокрутка, поболе тех, что маркитанты скручивают. И наискось что-то написано вражьими буквами, как внутрях на детальках у био. Голова — умный, сумел прочитать.

— Боб какой-то. Вот страшила, с косичками. На бабу похож. А тута оторвано, — шепотом доложил Голова и на всякий случай перекрестился. — А дальше не понимаю… никак молитва бесовская, храни нас Факел! «Но во-мен, но кру…» Славка, давай его спалим лучше, вона как лыбится!

Спалили проклятую тварь. Баллон на краю кладбища бросили. Ни к чему теперь хранить, вдруг удирать придется? Пить жутко хотелось, взмокли же оба, но воду беречь следовало. Так что мы с рыжим по два глоточка сделали, и — деру! Через перекопанные могилы лезть не шибко хотелось, вернулись взад к берегу, ага. Там скоро на серва дохлого наскочили. Давно издох, вполовину тиной зарос. Пока мы с черными мутами разбирались, туман на берег полез. Гнилой туман, вонючий, не поймешь, где шуршит, далеко или близко. Из тумана пару раз рыбы прыгнули, ага. Голова маленько напужался, когда ему чуть ухо не отгрызли, но аркебуз вовремя подставил. Смешные рыбины, одна пасть зубастая да колючий хвост. Я прежде похожих видал, только не полосатых, а сереньких. Дык те серенькие, батя их ершиками назвал, года три назад они в минуту лодку нашим рыбакам прогрызли и едва самих мужиков не пожрали. Хорошо, с нашими пасечник плыл, как раз нарочно нанятый, чтобы улов проверять. Пасечника четыре рыбины укусили, повисли на нем, хвостами молотят. Мужики напужались, некрасиво как-то, — выходит, приглашали человека по сурьезному делу да рыбам скормили? Как такое на Пасеке объяснишь? Ну чо, стали они с него рыбин отдирать, хвосты им поотрывали, а челюсти — никак. А вода все прибывает, эти гады лодку снизу грызут. Все четверо сгинули бы, но пасечник был из этих, из старых, что с пчелиным ульем всюду ходит. Посидел, посмеялся, мол, все фигня, кроме пчел, в реку из баночки плеснул, ерши сами отвалились и подохли. А те, что в реке, — кверху брюхом всплыли. Правда, вместе с ними и прочая вся рыба издохла. Еще целый день после того к берегу мертвечину прибивало. Такие уж они, пасечники, — добрые, ага.

Долго в сырости шлепать нам не пришлось. Впереди вроде каркас крана прогоревшего показался. Я вспоминать стал — стояла ли прежде тут такая штука, выше меня втрое. Вроде прежде не было… Чуть ближе подобрались, ешкин медь, это еще один дохлый могильщик. Здоровенный, и пушки на плечах вроде целые, и колпак, но весь в мелких дырках. Давно мертвый. Мне показалось, он бежать с нашего берега пытался. Дык башкой-то в сторону реки упал, в самую грязную гущу. Лапа одна с гусеницами задралась, вот я ее за кран портовый и принял.

— Ты глянь, зараза какая, — запрыгал рыжий. — Эх, Славка, вот бы его к нам, да? Может, у него моторчики целые и брони сколько…

— Не галди, — сказал я. — Вон могильник. Добрались.

В маске дышать трудно и жарко, но без защитки я бы туда не полез. Да еще река из-за дождей подвинулась, ведь последние годы весной так лило, что мы из бункеров неделями воду качали. Могильник походил на длинный наклонившийся ящик из светлого металла, явно не сталь. Его словно выпихнуло из земли, снаружи корни висели, по верхам трава росла. В таком ящике запросто поместилась бы небольшая комната семейных факельщиков! С той стороны, где река, бок у ящика порвался, вода свободно втекала и вытекала. У меня, как это увидал, аж пятки зачесались. Хотя сапоги защитные не прохудились, и вообще вокруг все было тихо-мирно. Если не считать длинных зеленых червей неизвестной породы. Черви катались клубками и зарывались в вязкую землицу. А еще — черная накипь на воде, похожая на ту, что бывает, когда долго варишь старое мясо.

— Славка, ты глянь, зараза какая… — из-под маски голос рыжего точно из колодца гудел.

— Не галди, вижу.

— Кто, кроме био, мог так ровно разрезать? Тут пилой на месяц работы.

— Голова, стой, ешкин медь, без перчаток не суйся.

— Слава, ты глянь, тама лежит кто-то.

Я на всякий случай поднял аркебуз, мало ли чо. Хотя ничего живого вблизях не чуял, кроме пакости всякой мелкой. Ясное дело, муты черные нас могли отследить, и следы копыт ихних я пару раз в тине примечал, но старые, несвежие.

Вокруг хоть и неровно было, но далеко промеж могилок вскопанных видать. Всюду следы трясунов, роботов гадских, не к ночи их поминать. За первым цинковым могильником виднелся второй и еще дальше — несколько, только те глубоко пока в земле сидели. Здоровенные такие сундуки, с целую комнату. Стало быть, один только вскрытый, это хорошо. На верхних крышках — номера, черепа с костями, написано по-русски, да только вполовину стерлось.

— «За-хоро-нени-е номер… сани-тар-ная ко-ман-да… не вскры-вать…» — забубнил под маской Голова.

Промеж могил лежал давно убитый мужик, точнее сказать — нижняя его половина. Верхнюю кто-то скушал, ага. Осмотрели мы его, ноги в кожаных штанах, ладно прошитых, и чунях, салом промазанных. Рядом — от мешка ошметки, ножик ржавый, топорик, корзинка берестяная. Может, и мут, да только вряд ли. За вторым могильником Голова еще двоих мертвяков отыскал, почти совсем свеженьких. Этим мелочь речная хари погрызла, но одежка целая, и даже картечница с ними была. Картечную пищаль мужик в руках крепко держал, да, видать, не спасла она его. Кто-то позади навалился и всю левую руку с плечом откусил, ага. Зато кусок бороды остался.

— Это с Асфальта парни, вон дружок Дырки, — я показал Голове на квадратного бородача. — Помнишь, он нас тогда чуть из двустволки не пристрелил?

— Сволочь Хасан педикулезная, — сказал Голова. — Ты глянь, Слава, он сюда других охотничков уже нанимал. Химиков эти муты черные закоптили, а асфальтовые почти дошли.

— Ясное дело. Когда всех смелых тут убили, никто уже к Хасану не нанимался.

— Тута мы и подвернулись.

— Не трясись, вернемся целые, — сказал я. — Дядьку Степана вон два раза нео зажарить хотели, и ничо — живой.

Заглянули мы внутрь. Запалили факел сухой, подсветили.

— Вот она, желчь земляная. Давай банку.

— Давай лучше я полезу, а ты посторожи.

Хороший у меня друг, сам на погибель просится. Глянул я наверх — тучки мелкие, падальщиков не видать, вообще птиц не видно. Стекла в маске потеть начали, скорее надо дело сделать и выбираться отсюда.

— Голова, поперек старшего не лезь, не то нос в щеки вобью. Самопалы держи оба и башкой крути!

Но он шустрый, уже внутрь пробрался. Ладно, чо там, остался я за сторожа. Внутри водой сильно размыло, но не все. Вроде темного теста, спеклась куча у дальнего края, обрывки из нее торчали то ли веревки, ешкин медь, то ли что похуже. Точно как пирог ржаный, когда тесто у матери перестоит. Ни тебе остатков гробов отдельных, ни тряпок. Я отвернулся, наружи поглубже вдохнул, чтоб внутри не дышать, ага. Голова лопатку из куска трубы заранее соорудил, наточил маленько, чтобы тут и бросить. Лопатка мягко вошла, верхний слой он сковырнул, поглубже влез, чтобы наверняка. Я вроде всякого уж нагляделся, ешкин медь, да все ж неприятно, что ли. Выходит, люди от заразы мерли, их сюда без отпевания, без гробов, без одежи чистой… так вповалку набивали и крышкой приколачивали. А теперь из предков наших желчь земляная получилась, и желчью этой, спаси нас Факел, будут нео мерзких травить. Выходит, что двести лет спустя сослужат нам кости предков еще одну службу, вот как Спаситель порешил…

— Ну чо, готово?

— Готово. Держи. Давай свой мешок.

Обменялись мы, я землицу забрал, а рыжему полный мешок белого хлорного порошка передал. Такая зараза, хуже чем желчь, руки запросто до мяса прожигает. Его нам на Факел Химики продавали. Посыпешь таким порошком любую гниль или, к примеру, скотину павшую — и никто уже не заболеет. Но боже упаси в рот взять! Ясное дело, Хасану мы про хлорный порошок ничего не сказали.

Голова стал высыпать. Правильно так, культурно внутри рассыпал. Вроде снега получилось, еще и осталось маленько.

— Поможет, как думаешь?

— Кто ж его знает… — Я поглядел на черную пену вдоль берега, на кучу дохлой рыбы. — Должно помочь. Тут реку всю отводить надо, людей надо много.

Рыжий наружу вылез, шагов на двадцать отбежал. Банку закупорил, клеем рыбьим замазал, в мешок, еще в другой мешок, чтоб надежнее. Тогда уж я маску ему содрал и подальше откинул. Сапоги — туда же, в могильник, и перчатки. Бензином руки оттер, потом кашицей пчелиной, что Хасан дал, еще оставалось маленько.

Назад почти бежали, сердце ухало. Пока Лужи впереди парить не начали, так и бежали. Не то чтоб я так сильно напужался, а все ж страшновато. С чего бы там мужики с Асфальта сгинули, да и не только они? Я даже плевался на ходу, все казалось, вдруг зараза в рот попала или вдохнул случайно? Бежали мы вдоль берега, потом чтоб к Химикам свернуть. У рыжего там с пацаном одним уговор был. Дык кто еще, кроме лаборантов, мог нас отмыть после такой дряни?

— Славка, глянь, слева!

Молодец Голова, быстрее меня заметил. Очень хорошо, что заметил. А я, видать, маленько задумался, почти гибель нашу проморгал. В воде слева булькнуло что-то, ага, сильно так булькнуло, и воронкой грязь всякая закрутилась. Ясное дело. Кто-то большой, но не с глубины, не со стремнины. Кто-то большой, а лежит под самым берегом. А вправо уйти вроде как и некуда. Бережок крутой, узкий, весь в кирпиче битом, камни да бревна, а сверху близко кусты колючие подступают. Кусты такие плотные, ешкин медь, топором не прорубишь!

Ну чо, пакость мне всякая в башку полезла. Патрульные весной божились, что на Внешнем рубеже снова взрывалось и бухало. Стало быть, какая-то пакость снаружи в город прорывалась. Поверху рубеж никто пройти пока не смог, но реку-то не остановишь. Решетки на реке вроде крепкие стоят, однако лялякали старые охотники, что под водой все прогнило.

— Стой, обойдем.

По камням с берега недавно кто-то полз. Камни мокрые были и вроде как в соплях, ну точно великан насморкал. Я вправо поглядел, воздух понюхал… ну точно. То самое место, где мы в кустах висячую свинью видали. Тропка широкая, но низкая. Кто-то низкий и широкий протоптал. Только свиньи уже не было, обрывки паутины белой по ветру летали. Стало быть, вон за той крышей поваленной тропка начинается, по ней мы от крысопсов удирали. Чо-то мне вовсе не хотелось взад по той же тропе к могильщику дохлому топать. Но и по берегу не хотелось, ага.

— Вроде тихо? — беззвучно так спросил рыжий.

Над рекой туман ползал туды-сюды. Метров на пять вдоль берега воды не видать, сплошные заросли, коряги, бревна, трава речная, чьи-то домики из глины. И — пятно темной воды, куда недавно та тварь спрыгнула, что свинью заловила. В этом я уже не сомневался, присел, следы легко на камушках прочитал.

— Ошметки шерсти рыжей, вот здесь поросю к воде тащили. Эта гадина на суше паутину вьет, а сама в реке сидит.

— Вот зараза, ты видал таких раньше?

— Самопалы зарядил? За водой следи. На берегу его нет. Пойдем помаленьку, авось проскочим.

— Кто это был, Славка?

Хорошо, что я вовремя присел, камни да кирпичи битые разглядеть чтобы. Бережок тут круто подымался, кусты колючие густо росли, а между колючками и водой тихонько так болтались белые нити. Почти незаметно, ага. Стоя, я вообще бы не заметил, только на карачках.

— Голова, сядь рядом… смотри.

— Где? Чего? Ох, спаси нас Факел…

— Уже спас. Ты понял, как эта сволочь охотится? Кто бы тут ни шел, всяко ниточку зацепит.

Я показал пальцем. Рыжий не сразу сквозь ветки увидал. Там, точно муха в паучьей ловушке, висел человек. Висел кверх ногами, пойманный как дикий порося, весь облепленный седой паутиной. Когда бежали от Гаражей, мы его могли в буреломе и не заметить.

— Ты глянь, он небось и не дрался даже…

— Ясное дело, не дрался. Он по реке шел. А эта гнида позади вылезла. Антиресно, как она его убила?

— Слава… это ж ученик Чича.

— Да брось ты, быть не может.

— Может, подойдем, поглядим?

— Я те щас нос в щеки забью.

— Слава, это точно он.

Ясное дело, рыжий не ошибся. Как он ошибется, ешкин медь, почти всех на Базаре знает, даже нео тупые с ним здоровкаются! Из-под кокона белых нитей виднелся край кожаной маски и рука, до пальцев замотанная в тряпки. Только что здесь понадобилось ученику отшельника? Неужели не жилось спокойно? Судил бы драки, принимал бы залоги всякие да бабам на счастье гадал. Неужели… нет, в такое я верить не хотел. Но оказалось, рыжий думает об том же.

— Славка, а вдруг Чич за тем же самым ученика сюда подослал?

— Думаешь, руки нам с Хасаном разбил, а сам на желчь покусился?

— Чичу-то она зачем? Он же обезьян травить вроде не собирается.

— Чич вообще ни с кем не враждует. Тут хитрость какая-то. Видать, земелька трупная не только для нео годится.

— Вот гад, пацана на верную смерть послал.

— Могли бы и мы угодить.

Прозрачные нити тянулись от кустов прямо в воду. Их было много, не перепрыгнуть и не обойти. Мы стали отползать взад. Еще раз я поглядел на тушку ученика. Вспомнил вдруг, сколько раз с Автобазы рыбаки пропадали, и с Факела тоже. И никто понять не мог, куда человек делся.

— Пошли верхами, через Лужи, Голова, — сказал я. — По той же дороге взад вернемся. Авось мечом тропу прорублю.

Побежали мы к Гаражам. Слава Спасителю, крыс не встретили, убралась стая раны зализывать, да и нажрались досыта. До первых меток промзоны мы домчались, передохнули чуток, и тут слышим — лай. Псы наши, с Факела. Я голос Бурого завсегда узнаю.

— Голова, живей закапывай банку с желчью, — говорю. — Живей, чего глазья на меня выпучил?

Рыжий, он умный, два раза повторять не надо. Едва успел мешок камнями привалить, коняки патрульных вокруг затопали. Трое с пушками, морды злые у всех, ага. И двое химиков с ними, и начальник цеха Лука, и… дядька Степан.

Тут я все понял. И зачем я только Степану доверился, что на Кладбище иду?

— Твердислав, где земля? — сердито так спросил Лука. Спросил, а сам с коняки не слазит и харю тряпками замотал.

— Какая земля? — говорю. — Нет у нас ничего. Муты на нас напали, едва не убили.

— А ну мешки свои покажите! Развяжите оба и на землю сыпьте все.

Ну чо, послушались мы. Против ружей не попрешь. Похоже, тут один лишь Бурый мне обрадовался. Скачет, дурень, на поводке, язык высунул, лизнуть норовит. Смешно мне стало, ага, ведь это мой Бурый их по следу и повел.

— Куда добычу спрятали?

— Дядька Лука, не добыли мы ничего, — запищал жалобно рыжий. — Тама мертвяки с Асфальта, испугались мы, назад повернули. Вы не судите Твердислава, это все я виноват, я его подбил…

— Голова, ты вообще молчи. Девкам в малиннике заливать будешь. Десятник, ты в своем уме? Ты заразу на Факел хотел принести? Ты о людях подумал, сколько народу покосить могло? Дьякону все про тебя доложили. С кио драку затеял. С маркитантами хотел в тайный сговор войти. Пасечники на тебя жаловались — на девку ихнюю посягнул. За водой был отправлен, приказ опять нарушил — на Пепел ушел, один, бойцов своих бросил! А теперь еще на Кладбище поперся! Два года назад приказ был — живых оттуда не впускать! И никто приказ дьякона не отменял!

Замолчал инженер, сплюнул. Ну чо, обидно мне стало. О ком же я думал, как не о людях? Для кого печенега и гранатометы торговал?!

— Да мы хотели церковь поглядеть… — влез рыжий.

— Голова, а тебя механики с Автобазы судить будут. Мешки не трогать, раздевайтесь оба. Догола раздевайтесь, мать вашу.

— Славка, а правда здорово, что твой батя — дьякон? — прошептал Голова.

Ну чо тут сказать? Впервые подумал я — хорошо, что мой батя — дьякон. Не убили, и то ладно. Одежу нашу вместе с пожитками на месте пожгли, обидно. За меч я только волновался, меч-то можно спасти. Дык еще обиднее было, когда химики стали гадостью вонючей обливать. Один дед баллон качает вверх-вниз, а другой из шланга поливает. Уж на что у меня кожа твердая, и то в жопе защипало, когда ноги заставили раздвигать. А рыжий — тот вообще завыл. Кинули нам по мешку чистому и повели к химикам в карантин.

Место так называется — карантин, ага. Не слишком приятное место. На дверях так написано. Не внутрях на земле Химиков, от всех далеко, чтоб не заразиться. Даже муты Шепелявого, что в колодцах запросто ночуют, и те сюда не лазят.

Бункер такой крепкий, вполовину под землей, но нижний этаж водой залит. Внутрях над дверью странное написано:

«Не покидать тамбур до полной…»

Я сам сюда два раза пришлых притаскивал, когда на Лужах ловили. Вот ведь как обернулось, из охотника лучшего сам дичью стал, ешкин медь! Вроде больных тут прежде лечили, плитка белая всюду, ни окон, ни дверей. Чужаков сюда сажают, если каких антиресных поймают. Или таких, как мы, кто заразу может принести. Тут держат, пока не решат, сразу убить или маленько погодя. Там нас опять раздели, пришли двое в белых защитках, я такие и не видал никогда. На башке вроде ведра, зато всю рожу видать, и кишки противогазной нету. Облили гадостью снова, под душ впихнули, и ну давай щетками издалека тереть. Замерз я там даже.

— Никого пускать к вам не положено, — сказал в дыру химик. — Сами знаете, какой закон нарушили. Если заразились — никто вас лечить не будет.

— Не надейся, выживем, — пообещал я.

Химик почему-то не уходил, за дверью топтался. Влево-вправо поглядел, нет ли кого.

— Тут такое к вам дело, — забубнил он. — Меня тут узнать просили…

— Эй, дядя, не тяни кота, — перебил рыжий.

— Узнать просили… — химик откашлялся. — Говорят, вы холерную землю из закрытого могильника копали.

Если вы все же накопали, а факельщикам отдать не хотите… так мы бы у вас купили.

Тут мы с рыжим выпучились друг на дружку.

— Дорого купили бы, очень дорого, — быстро добавил химик. — Велено вам еще передать, что лекаря вам тогда найдут, травника, никто и не узнает…

— Ничего мы не нашли, — отрубил Голова.

— Вот оно как, значит? Карантину вам — две недели. Посидите, подумайте, — сказал в дыру химик. И захлопнул дверь.

Но мы и неделю не просидели. На третий день рыжему стало худо.

 

Глава 21

Пасека

Ну чо, я сперва думал, может — в холоде рыжий простудился. Колотун ночью-то, хотя нам одеял кинули и жратву в корзинке пихали. На второй день Голова кушать не захотел, заскучал. А наутро в жар ударился, зубами застучал, ага. Я давай веревку дергать, химиков вызывать. Долго никто не шел, гады такие, но явились наконец.

— Чего голосишь? — спросили снаружи. — Лечить его никто не будет. Нет такого лекарства, чтоб от могилы вылечить. Никто не знает, в какую дрянь вы там вляпались. Водки сейчас вам дадим, меда, молока пчелиного серого.

— Вы чо, ешкин медь, сдурели? — маленько обалдел я. — Он же помрет, вы же его знаете. Он же вам столько всего починил, мужики!

Химики не слушали, оконце захлопнули. Правда, все принесли, что обещали. Ну чо, послушал я, как рыжий хрипит, скушал противное молоко, запил водкой гадкой и понял, что химики правы. Чужих бы и отпаивать не стали, пристрелили бы, ешкин медь, и закопали за Факелом. А нас с Головой, выходит, пожалели. Ясное дело, грустно мне стало, маму вспомнил, сеструху, отца, ребят наших. А потом Иголку вспомнил, и вообще чуть не завыл. Вдруг, в холодной клетухе сидя, сам себе признался, что жениться на ней хочу. До того стеснялся, что ли. Дык хотел-то как лучше, хотел дьякону пушки новые принести, глядишь, и позволили бы мне с ней в новом бункере жить… а теперь точно запретят. С десятки уже небось сняли, меч отобрали, теперь и поросями командовать не доверят. А еще рыжий…

Голова сильно застонал. Выкручивало его бедного, выгибало всего, зрачки закатились, глазья белые стали. Из рота пена полезла. Я его потрогал маленько — горячий, кровь стучит, дышит часто, меня не узнает. Тут я понял, что надо делать. Бежать надо за помощью. Только в одном месте могут помочь. И то… если сильно захотят.

Ясное дело, караулили нас не шибко. Так, для порядку, все же почти свои. Хотя убили бы точно, если спину подставить. Но я спину не подставлял. Веревку подергал, пришли двое. Пока они шли, я кабель в стенке нащупал. Когда-то тут, видать, лампы были и вообще… ликтричество всякое. Короче, ногой в стенку уперся, дернул… метров пять кабеля вырвал, только плитки в стороны разлетелись.

— Чего звонил? — зевнули за дверью. — Вечер на дворе.

Прости меня, Господи, за слова такие, спаси моего друга! Так я помолился, а сам говорю:

— Помер, видать, Голова. Не могу я с мертвяком сидеть. Забирайте, что ли.

Дык ясное дело, иначе бы они внутрь ко мне не вошли. Они ж не совсем дурные, в карантин соваться. Пошептались, засовом позвенели, старшего, видать, кликнули. Голова лежал харей вниз, дышал часто-часто, незаметно, что живой. Едва дверь отперли, я ждать не стал. Первого — в охапку и башкой о стену. Несильно так, чтобы не поглупел шибко. За ним второго — туда же. Третий химик бежать наладился, но в защитке далеко не убежишь. Все трое в защитке приперлись, молодцы, ага. Защитка у них крутая, целая, тяжелая, и маски противогазные крепкие, с окошком спереди, не чета нашим. Одним словом — химики. Говорят, у них на складах столько хитрых штук можно найти, что маркитанты от зависти полопаются!

Ну чо, связал я их кабелем, чтоб пока не дрыгались. Защитку самого здорового на себя кое-как напялил. Старший ихний первым очухался, кровь у него из носа пошла. Тот самый гаденыш, что нам лекаря в обмен на желчь предлагал. Глянул я получше, ешкин медь, да он же не из простых химиков, а самый настоящий лаборант. Белый комбинезон под защиткой, во как! Ну чо, отступать мне поздно, влип так влип.

— Ты хочешь стать проклятым? — мирно спросил лаборант. Рожу скривил маленько, все же больно? когда кабелем руки взади крутят. — Опомнись, парень, тебя отлучат. Тебя не примет ни один клан.

Тут я ему маленько горло пережал, чтобы слушал меня внимательно, ничего не пропустил:

— Не галди! Смотри, лаборант, это мой друг Голова. Он жив, и он не помрет. Я сейчас бегу на Пасеку, к северным лесникам. Они придут и его вылечат. Если он без меня помрет, храни его Факел, я тебе башку в плечи вобью. Не сомневайся, он помрет — и ты жив не будешь. За то прибью, что спасти человека не пытался. А на прочее мне плевать.

Захрипел он, воздух ротом стал ловить.

— Ты с ума сошел, факельщик?! Как я могу за его жизнь отвечать? Твоему отцу уже доложили, что ты в карантине. Дьякон сам не пришел и никого не пустил. С вами уже попрощались все. Все в промзоне помнят Большой мор. Никто твоего дружка не спасет, нет лекарств от заразы с Кладбища…

— Короче, сидите тут и ждите лесника Архипа, — сказал я.

А сам побег.

С Химиков легко не выбежишь, они свою землю не хуже Факела охраняют. Но я им столько раз товары возил, сразу понял, где лучше вырваться. Со стенки охладителя спрыгнул прямо в ров, но за штыри зацепился, в воду не упал. Потом вдоль кольев наружи бежал, пару раз оклинули, но стрелять не стали. Дык чо стрелять, когда человек наружу бежит, а не внутрь? Холодно было только босиком, сапоги ихние малы мне оказались. По пути штырь один выдернул, в два пальца толщиной и длиной почти с меня. Не меч, конечно, но все же сталь, башку любому в плечи вобью.

Со стороны Пепла я решил не рисковать. А чо, по той дороге вечно все за водой ездят, как пить дать заметят. Встретят — глазья выпучат — как так, один, да пешком возле Пепла чешет? Ясное дело, ни один нормальный человек один за пределами промзоны не гуляет, разве что на Базаре, да и то лишь до темноты.

Так что я решил напролом. Не совсем напролом, конечно. Восточнее таможенных складов маркитантских сквозь Пасеку тянулись целых три дороги. Даже не совсем провалились, ага, кое-где асфальт кусками торчал, столбы с лампами еще держались, хотя лишайником до верха заросли. По ближней дороге нео из леса торговать приходили, и сами пасечники на телеге приезжали. У обезьян нюх хороший, потому я по дальней дороге двинул. Сперва по Верхним Полям с километр пробежал, дык это улица так смешно раньше называлась. Здесь ходить можно, никто не тронет, разве что зверь какой. Но у зверей в лесу жратвы навалом, чо им на людей кидаться? Здесь самые спокойные места, между промзоной и Пасекой, ага. Я даже замечтался маленько. Как здорово было бы тут дом построить, не бункер рыть, а настоящий дом, как в журналах древних, красивый, с печкой и огородом, и жить в нем с Иголкой, и пусть детишек рожает…

Замечтался, дурень. Едва на выводок лысых ежей не наступил. Целая семейка, шустро так катились из промзоны в лес. Пропустил я их, ну чо, безобидные вроде. Справа на обломке дома блестела свежая надпись: «Про-ек-ти-ру-емый прос-пект». Это мужики с Химиков недавно подновляли. На фига такие трудные названия люди прежде выдумывали? Не выговорить, ага. Да и не осталось ни хрена от проспекта, фундаменты одни. Тут теперь горюн-травы много, вон бабы косят, собирают. Бабы стали разгибаться, на меня показывать, кто-то из-под руки смотрел. Я быстрее за кусты свернул.

Пасека — она странная, что ли.

Не то чтоб страшная, на самом юге лес теплый такой, почти гадости ядовитой не растет. А вот к Пеплу ближе и на север, там всякой дряни полно. Ну чо, там на ночь спать не уляжешься, деревья ветками обнимут, тихонько кровь высосут, и не пикнешь. А здесь потише, разве что на рукокрылов напороться можно…

О рукокрылах я решил не думать. Вроде как, если не думаешь, может, Факел сохранит, пронесет. Стал думать про Иголку. Про то, как встретимся и как можем вместе на Автобазу пойти, а там механики нам комнату дадут, может, батя потом и подобреет. А если механики не пустят, пока мы на Базаре поживем, а там Хасан за желчь заплатит, что-нибудь придумаем. Лишь бы Голова выздоровел, да самому бы не заболеть. Дык я крепкий, ничем не болею. Стал я у Спасителя просить, чтобы он рыжему не дал помереть. Нечестно так будет, если от холеры могильной помрет. Столько от рыжего пользы всем, столько машин всяких починил, вон даже паука-серва под ликтричество приспособил! Но такой уж закон для промзоны — карантин для всех един…

Сосны ровные кончились, бурелом пошел, да такой, что я едва небо различал. Дорожка еще маленько угадывалась, все хуже и хуже, прямо под ногами елочки всякие мелкие росли. Я то бежал, а то шел, кочки огибал, ямы неизвестно кем разрытые, сам башкой крутил. Птицы вроде тихо себя вели, пока не голосили, но темнело. Уж больно быстро темнело в лесу…

Иголка вроде говорила, на юге пасечники добрые, у них другой клан, может, к ним прибиться? А чо, работать я умею, если надо — и с пчелами подружусь, я их не боюсь. Могу туров разводить, могу свиней, да и на Пепле пригожусь. Они, конечно, скрытные, ешкин медь, пасечники то есть. Если мужик ихний бабу со стороны берет, так его отселяют, чтобы баба чужая тайны их не вызнала…

Озеро впереди заблестело. Обрадовался я, значит — правильно иду. В сторону северных колодцев, где вода чистая. Где мы с Иголкой встретиться уговорились. Вот и встретимся, ешкин медь.

Но радовался рано, дорога почти кончилась. Маленько еще гальку заметно было, но папоротник, зараза, все выше и выше, выше пояса, потом под ногами зачавкало. Сквозь болото не полез, охота мне после пиявок отдирать, ага. Стал слева обходить, огляделся — все, растаяла дорожка, сам теперь по себе.

Места вроде знакомые, мы когда-то с отцом в гости к пасечникам ходили, давно это было. То есть знакомое только озеро, а деревья так вымахали… ничего не помню. Вроде бы на той стороне камни стоят, белые такие. И сараи. Помню, что шли прямиком на камни, с нами человек десять патрульных было и трое инженеров, что ли. Шли-шли, потом раз — и заблудились. Ясное дело, я не понял, что мы заблудились, мальцом еще был. Взрослые-то сразу поняли, что кружат, но солнца не видать, дождь еще полил и засек в лесу нету. Встали на месте, как положено. Стали засеки делать, рядком пошли, круги все шире нарезая, пока озеро вновь не заблестело. Батя меня за руку держал, ага. Когда взад к воде выбрались, одного патрульного недосчитались. Так и не нашли, сгинул парень. Говорили после, вон та трясина, которую я сейчас краем обходил, она вроде как ползучая считалась, навроде Поля смерти, на месте не стоит. Не помню уже, долго ли под дождем тогда мокли, пасечники нас вывели, ага. Батя после мамане сказал тихонько, а я слышал, что, мол, по кругу мы полдня ходили. Вот тебе и Пасека, тихая да мирная…

Вдруг шоркнуло где-то наверху. Я штырь мигом правой перехватил, сам спиной к широкому дереву прилип, так надежнее спину-то прикрыть. Хотя тоже, смотря какое дерево. Но это вроде смирное попалось, не кусило.

Подождал маленько, дыхалку сдерживал. Солнышко почти село, в десяти шагах уже тени путались. Озеро справа осталось, там сыро и вроде как низинка, так что с пути я пока не сбился. Вон и дорожка взад объявилась, и следы нео на ней, часто тут шляются. Но тот, кого я слышал, был вовсе не обезьяном.

Рукокрыл, ешкин медь. Здоровый, сволочь, со среднего пса. Сложил крылья, повис на суку и следил. Вот накликал же я беду. У тварей этих повадки поганые, хотя наши с Пасеки еще довольно мирные считаются. А поганые они тем, что если уж кого выбрали порвать, то не отступятся. Можно хоть всю стаю порубить, так и будут кидаться до последнего. Дури в них много, болью их не взять. Слава Факелу, от огня бегут. Кабы огня не страшились, мы бы до сих пор под землей в бункере сидели, кротов бы жарили. Ну чо, прежде-то они по всей промзоне шныряли, коз воровали, куриц, на детей кидались. Только огнем и отвадили пакость…

Но здешняя пакость убегать от меня не собиралась. А чо ему убегать, он же в лесу дома. А мой запах он хорошо чует, чужой я, и крови во мне полно. И скоро в темноте стану слепым, тогда они и набросятся.

Едва я тронулся с места, с соседней елки посыпались иглы. Где-то наверху повис еще один рукокрыл. А может, и сразу два. Они шуршали теперь все громче, перелетали за мной с ветки на ветку, попискивали тихонько, гниды такие. Ясное дело, я решил, что буду идти, на месте не встану, пока дорожка видна. Только бы до белых камней на той стороне озера добраться, там вроде как сараи целые, нарочно для ночевок. Ночевать я не собирался, рыжего надо спасать, но, видать, такая уж судьба.

Когда прямо передо мной мелкий мышь на кусте повис, ощерился, не выдержал я, побежал. Видно было хреново, ешкин медь, ветки в рожу хлестали, папоротник острый в грудь бил. Колючки в рожу втыкались. Хорошо, что я твердый, другой бы уже кровью истек. Дык этим сволочам крылатым только дай кровушки понюхать, мигом дуреют!

До сараев я не добежал. Засвистело взади, листья посыпались, кора по башке застучала. Еле успел извернуться, штырем отмахнул, крылья одному враз переломал. Крылья у них хилые, голыми руками рвать можно. Это после, ежели правильно задубить, да отмочить, да высушить… крепкие рубахи для боя получаются…

Второй справа подкрался и сразу за шею кусил. Я его за морду взял, челюсти надвое порвал, об землю кинул. Еще одного за глотку перехватил, хребтину сломал. То мелкие были, не страшно. Страшно другое — впереди вода замаячила, но высоких деревьев там не было. Вроде прогалины, что ли, метров сто или двести одни низкие кусточки, ямы, мох, грибы по колено, дрянь всякая. А за прогалом — виднелись белые камни, и сараи, и вроде как огоньки.

Деревня нео. Только этого не хватало, ешкин медь.

Пока я раздумывал, бежать ли по открытому полю, в меня разом три мыши вцепились. В чаще только мелкие летать могли, ясное дело, большим крылья-то не развернуть. Одна сволочь прямо на лицо упала, и давай макушку грызть. Щекотно от зубов, но хуже крючья ихние, вдоль крыльев которые. Мелкие крючья, да спаси Факел, ежели такими в глаз попадут.

Оторвал я его с лица, хребтину сломал. Другой уже взади на загривке мне пристроился, тяжелый, носом ключицу щекотит, вену ищет, ага. Третий — хуже всего, промеж ног норовит. Уж такая повадка стайная, так любого зверя положить могут, если промеж ног ухватят.

Взял я его за спину, мышь вывернулся, пальцы мне кусает. Другой снова в лицо, лапой мерзкой прямо в рот угодил. Губу порвал, кровь сильно хлынула, ага. Еле с этим справился, штырь стал искать. Уронил где-то, пока отмахивался, одно у меня оружие, другого нет, надо найти. К земле нагнулся, там слой трухи мне по щиколотку, не нащупать нигде железяку. Двумя руками шарю, никак не найду, мрак со всех сторон, ни звезд, ни луны не видать. На спину мне сразу несколько рукокрылов свалились, пищат, радуются, кровь чуют. Во, думаю, влип десятник, охотник называется, сам мышам на засолку сейчас пойдешь!

Не до железяки мне стало. Не то чтоб запаниковал, а все ж напужался маленько. Вставать стал — еле разогнулся. Один под коленкой грызет, почти вену прокусил, другой на груди кровь лакает, а губа, видать, сильно порвана, кровь не унимается. У меня весь рот соленый, сплюнул, спиной об дерево с размаху потерся, ну чо, только косточки ихние захрустели. Обрывки крыльев на ладонях, скользко, противно, кишки ихние вонючие! А крючки, что на крыльях, их-то хрен оторвешь. У больших-то рукокрылов и крючки большие, отрывать легче, если, к примеру, на корову нападет. А мелкие эти в кожу впились, не вырвешь…

В глаза мне полилось горячее. Половину твари сорвал с макушки, аж завыл от боли. А другая половина так на мне и повисла, рожу кровью своей гадкой заливая. Ну чо, побежал я к сараям, к кострам. Уж лучше обезьяны, с ними хоть поговорить можно. Добра от них не дождешься, жрут все, что шевелится, но до еды хоть обсудим, чо да как…

Стая гналась за мной, не отпускала. Запищали хором, как на открытое место выгнали. Вот где им раздолье, вот где крылышки развернуть можно! Ну чо, они и развернули. Я только успевал рожу локтями закрывать, когда спереди налетали. На боках висели, на ногах, левое ухо насквость прокусили. Я того, что мне ухо рвал, сильно так дернул, тулово выкинул, а башка так на ухе и повисла. Уже после зубы ему кое-как разжал…

Зигзагами бежал, полет им сбивая. Упал раза четыре, ага, чудом брюхо о коряги не пропорол. Не смотрел, куда ноги ставить, заметил только — чо-то больно ровные горки стали под ногами попадаться. То ямка, то горка, то ямка, то горка, вот и бежал, колени задирая, чтоб не грохнуться.

И тут… как засветилось вокруг. Навстречу мне стрелы с паклей горящей полетели. Мыши мигом вверх поднялись, только их и видели, боятся огня, суки такие! Повернулся я разок, со спины куски крыльев сбросить, да так и обалдел. Я тогда решил, что привиделось в темноте, ага, ну никак не мог в такое поверить. Две стрелы горящие в здорового рукокрыла воткнулись, прямо в брюхо волосатое. Да не просто в здорового, пожалуй, этот побольше вымахал, чем мышь, чей скелет перед Колодцами пасечников висит. А тот мышь ведь громадный при жизни был, свинью бы запросто уволок!

До когтей этой сволочи мне оставалось совсем чуть-чуть. Он уже норовил в загривок мне вцепиться, а когтища такие, что мог даже мою кожу порвать. Дык и не порвал бы — запросто бы за собой утащил. Вот так птица, вот так мышь, крылья в темноте не видать, но здоровенные, небо закрыли! А хвост прямо по борозде за мной волокся!

У меня аж зубы заныли, пока следил, как он со стрелами в пузе кружит. Быстро во мрак убрался, только ветром от крыльев пахнуло.

А я-то, дурень, рожу к хаткам обернул, хотел крикнуть — мол, спасибо, ребята, хоть вы и не люди добрые, а все равно, спасли меня от нечисти ночной, я вам за это, пожалуй…

Не успел я обезьянам за спасение ничего дельного предложить. Кулачище волосатый мне промеж глаз врезался.

Тихо стало, хорошо.

 

Глава 22

Пчёлы и огород

— А я грю — засолить!

— Невкусно будет, нет в нем жиру!

— Засолить, и все! В бочке с чесноком…

— Нет в нем жиру, глупый!

— А тогда закоптить!

— Не-е, тогда уж засолить!

Я открыл левый глаз. Правый почему-то не открывался. Все качалось — корявые стенки, очаг с огнем и котелком, тени, веревка с сушеными щуками. Щуки были неприятные, с лапами. Все качалось кверх ногами. В тулове моем все болело. Ну не было такого места, чтоб не болело.

— Вы чего орете? Рыбу распугали! Щас я вас обоих засолю! — В избу ворвался свежий ветер. Вместе с ветром вошел кто-то главный, потому что остальные забегали. А я понял наконец, что сам вишу кверх ногами, потому и вижу все неправильно. Руки примотали к тулову, ага, примотали неверно. Не за спину, а вдоль боков. Зато ноги скрутили так, что пальцев я уже не чувствовал. Видать, подвесили невысоко, до лица то и дело долетали искры с костра.

— Папа-аа, а чего Тырр тут орет? — плаксиво забасил кто-то очень большой.

— Па-паа, а чего Рырк не дает мне хомо засоли-ить? Он соль спрятал, па-апаа! Скажи ему, чтоб отдааал!

Дважды сильно треснуло. Похоже, папа раздал сынкам по затрещине. Оба басом захныкали. Передо мной на корточки присел громадный облезлый нео. От него так разило тухлой рыбой, что я чуть ему в морду не блеванул. Но все же сдержался, хомо я или обезьян некультурный? Одет нео был красиво. Вокруг шеи на толстом шнуре висела толстая попона вроде плаща. Висела до самой земли, даже за ним маленько волоклась. Попона вся выцвела, но звезды на ней блестели, ага, вроде как серебряные. Еще там были буквы, я разглядел и запомнил. «Ку-коль… те-атр сень-ора Кара…», дальше стерлось. Мне потом Любаха рассказала — раньше места такие были, где мальцов собирали и куклами забавляли. Короче, обезьян занавес с такого театра где-то отодрал.

Нео облизнул клыки, выудил из волосатого уха пару насекомых, внимательно разглядел и сунул в пасть.

— Тырр, отвяжи его.

Я хотел сказать «спасибо», но опять не успел. Чо-то я сегодня ничего толком не успевал, видать, день такой неудачный. Веревку с ног отрезали, но снизу-то никто не подхватил. Башкой шмякнулся, ешкин медь, хорошо, что полы у них земляные! Руки мне развязывать не стали, лежал я и глазьями шевелил. Врезали мне здорово, правый глаз почти закрылся, и нос маленько болел. Потом стал я шеей шевелить, проверял, не сломалась ли. Вроде целая, ага. Изба ихняя построена была криво. Странно, что до сих пор не завалилась, все углы разные. В потолке дыра для дыма, дверь — вперекосяк, по углам — тюфяки.

— Зачем пришел в наш лес? — спросил главный. Незлобно так спросил, только ногой мне в живот стукнул. Ну чо, дышать я долго не мог после его тычка. Это ж нео, в нем кило двести веса и кулак с мою голову. Я, к примеру, с нео не дерусь ни на базаре, ни в лесу. Такое у меня правило. И не от страха, а просто жить охота.

— Не будешь говорить? — Папа опять замахнулся ногой. — Тырр, сунь ему огня под хвост.

Тырр обрадовался, полез в костер за головней. В отличие от отца, Тырр был почти голый и не слишком красивый. Весь в шрамах, укусах и гнойниках. Шерсть на нем росла кусками. Брат его был старше, наполовину седой, толстый, но такой же глупый. Зато носил на поясе жутко антиресную штуку, я аж загляделся. Носил он вместо ремня пулеметную ленту, только дыры под патроны были аграмадные.

— Ты, дурень… не бей… — Я выплюнул с кровью что-то твердое. — Как я могу говорить, когда ты в живот бьешь?

— Зачем пришел в наш лес?

— Меня ждет лесник Архип, слыхал о таком? — соврал я.

— Па-апа, можно я его засолю? — встрял сынок. Сынок был выше папы на полголовы, но тут же получил удар в ухо. От удара он отлетел и плечом выбил окошко. Окошко было хлипкое, вместо стекла залепленное пузырем какого-то зверя. Мне это даже понравилось, потому что дышать в закрытой избе было трудно, аж глазья слезились.

— Здесь наши земли, лесников тут нет, — сказал папа. — Хомо, ты зачем спортил огород?

— Репу подави-ил, картоху, чесночок мо-ой! — жалобно заголосил толстый Рырк.

Тут до меня дошло, почему я бежал по такой странной поляне — то яма, то кочка. Ясное дело, это был вспаханный огород! Я отбивался от рукокрылов, а сам влез на чужие грядки. Тут я старого нео даже зауважал маленько. Если он меня убьет, то будет прав. Ведь я на самое святое, ешкин медь, посягнул. Если б к нам на Факел кто вломился да ферму бы потоптал, разбираться бы долго не стали. Самое гадкое и подлое дело — весь клан без урожая оставить…

— Чесно-ок подавил… — завывал лохматый детинушка.

— Заткнись, — папа без замаха врезал старшему сынку в челюсть. Тот плюхнулся на задницу, похоже, не обиделся.

Старший почесал спину, толкнул кривую дверь. Я испужался маленько, вдруг уйдет сейчас, тогда детишки его меня мигом засолят. Руки я изо всех сил напрягал и ослаблял, чтобы путы раздвинуть, но драться с такими медведями все равно бесполезно.

Однако отец далеко не ушел. Прямо в дверях нужду справил, оторвал с веревки сушеную рыбину, стал грызть вместе с костями.

— Я не хотел, правда. У меня друг умирает. Пасечники спасти могут. Слушай, нео, я заплачу, отработаю тебе…

— Ты откудова такой говорун? С Асфальта? — нехорошо так прищурился папа.

— С Факела я.

Я решил пока не докладать, кто мой батя. Успею сказать. А чо, как бы хуже не вышло или выкуп какой заломят.

— Паа-па, можно я его засушу?

Толстый с глупым вопросом вылез. Мне стало маленько жалко главного нео. Вот ведь непруха, серьезный такой мужчина, для нео очень даже телигентовый, и такие дурни у него народились. Небось в мамашу умом пошли. Если папа ихнюю мамашу так же оплеухами с юности угощал, как тут не поглупеть?

— Ты мне врешь, — сказал папа. — Ночью хомо на Пасеку не ходят. Ночью даже новые люди в огород не ходят. Ты пришел, чтоб украсть наш чеснок?

— Не надо мне чеснока! Вы же видели — рукокрылы на меня напали!

— Ты мне врешь. Платить тебе нечем. Нет у тебя ничего, только тряпка худая. А у нас хороший огород был. Ты сломал.

— Сколько ты хочешь за свой огород?

— А кто за тебя заплатит? Назови.

Тут я прикусил язык. Представил, что на Химиках творится. Пожалуй, батя за меня теперь и гайки бронзовой не даст. Побег из карантина, избил маленько лаборанта. Да ко всему, теперь уж точно ясно, притащили мы с Кладбища болезнь.

— Па-апа, можно я его засолю?

Папа дожевал рыбу и зевнул. Ему стало со мной неинтересно. С нижней губы его сыпалась чешуя.

— Рырк, отрежешь ему ноги. Огнем остановишь кровь. Одну ногу засоли, другую сейчас зажарим, съедим. Смотри не убивай его! На огороде работать будет, рыбу чистить будет.

От таких добрых слов я едва не заплакал.

Старый обезьян громыхнул дверью и ушел. В разбитом оконце я видел огоньки других домишек. Похоже, никто за меня не вступится…

С улицы приперся Тырр, потирая разбитую харю. Без отца два здоровяка мигом запутались и едва не перерезали друг дружку.

— Левую ногу на засолку, я тебе говорю!

— Погоди резать, глупый же ты! Сперва же кровь надо выпустить!

Меня снова дернули вверх. Земляной пол повис перед носом.

— А чего только ногу солить-то?

— Папа так сказал.

— А я хочу сейчас сушеного мяска.

— А тебе вечно лишь бы жрать. Ты хоть одну умную мысль помнишь?

— А зачем он нам в огороде? Он же все сожрет. И репу сожрет, и чеснок, и картоху…

— Не сожрет, мы ему щас зубы выбьем. Эй, хомо, пасть открой, а то бить неудобно!

— Стойте, стойте, — закричал я, когда кто-то схватил за голову. — Меня нельзя есть!

— Это почему? — С губ Тырра потекла слюна. В лапе он держал обломок молотка.

— Не слу-ушай его, — заныл Рырк. — Папа что говорил? Хомо хитрые очень. Не слушай его…

— Не хитрее меня, — надулся старший. — Хомо, ты глупый. Нет такого мяса, которое мы не можем есть. Новые люди могут есть все. Поэтому мы лучше всех!

— Мы лучше всех! — подтвердил младший и начал пилить мне ногу ржавой пилой. Пила тут же сломалась. Я изо всех сил качнулся, вырвал башку из лапы Тырра и заехал лбом ему в нос. Получилось красиво, хрустнуло громко. Нео плюхнулся на задницу, схватился за нос, стал выть и растирать кровь.

— Он меня-аа уда-арил!

— Ща я его, ща! — Старший брат не стал искать пилу. Вытащил из-под тюфяка здоровый кривой нож и нацелился мне в бок. Видно, ногу решил отхватить мне прямо по пояс.

— Эй, глупые, снова орете? — Дунуло холодом, в избу ворвался злобный папа. — Тырр, чего воешь?

— Он мне нос… нос мне-ее…

— Рырк, оторви ему ноги, зачем тебе нож? Как лосю жареному ноги скручиваешь, так и этому скрути! Чего трудного? Ох, давай я сам!

Папа шагнул ко мне, схватил за коленку… и упал. Ешкин медь, я даже забыл, что собрался помирать. Много раз нео видал, но, чтоб здоровый медведь, как щенок, катался и визжал, — такого не припомню. Папа прокатился подо мной, повалил стол, разбил в щепу лавку кривую и все визжал. Обе руки засунул себе под занавес, зажал между ног, будто не мог никак до ветру сходить. Тырр тоже выпучился на отца, и вдруг подскочил до потолка. И так же сильно завизжал, ага. И свалился на меня. Меня стало сильно раскачивать. Дык качаюсь, а ничо сделать-то не могу, руки-то прижаты. Эти двое орут, шерсть на себе рвут, по бокам хлопают. Старший сынок не меньше моего испужался, спиной к двери попятился да еще обделался со страху.

— Па-апа, па-апа! — басом стал орать. Я подумал, что после его криков у всех рыб в ихнем озере ноги повырастут. Уйдет рыба куда глаза глядят, лишь бы таких некультурных нео не слушать.

И вдруг светло стало. До того очаг маленько светил да пара лучинок по стенкам тлели, а тут мне прямо по глазьям резануло.

Пасечники.

Кто-то в один мах рубанул веревку. Ну чо, такой уж день нынче неудачный, все время башкой об землю бьюсь. Не успел я им крикнуть, чтоб, мол, вперед руки развязали. Грохнулся в земляной пол, лежу, глазьями вращаю. Одним глазом, правый совсем заплыл.

Лесник Архип присел на корточки, ухмыльнулся так невесело. Взади него с фонарями топтались двое пасечников со здоровыми ульями на загривках… и еще там была Иголка.

— Славка, больно тебе? — смешно спросила она. — Они тебя порезали?

— Это все фигня… — Я выплюнул землю.

— Кроме пчел, однако, — заржали пасечники.

— Это вот, ты чего тут бродишь? — спросил Архип и вытянул руку ладошкой вверх.

Я поглядел на Иголку и малость застыдился. Хорош жених, ешкин медь! Валяюсь босиком, в защитке рваной, связанный как порося перед забоем, харя разбитая, и вообще некультурный. Но Иголка не смеялась, глазьями огромными смотрела, ручки к груди прижала и вроде как заплакать собиралась. Но не заплакала, вот так девка!

— Я к вам шел, — сказал я.

— Больно криво ты шел, факельщик.

На руку к Архипу стали возвращаться серые пчелы. Я даже забыл маленько, что лежу кверх ногами и ступни не чувствую. Дык жутко антиресно было, я такое лишь раз видал, когда мелким с батей на Пасеку ходил. Тогда пасечники на медведя-жука охотились, пчел в него пускали. Медведя я уже после видал, когда его волоком на бревнах тащили. Пчелы закусали так, что он вокруг себя штук сорок елок повалил, дык здоровый же! Потом упал, задрыгался, добить осталось. Батя говорит — вкусная медвежатина, а я мальцом был, не помню…

— Он чо, помрет теперь? — Я вывернул башку, поглядел на старого нео. Тот скулил, все промеж ног держался. Сынок его зубьями страшно скрипел, ну прямо как колесо несмазанное, в дугу выгибался.

— Не помрет, — сказал Архип. — У нас с нео эта вот, мир. Придется за тебя выкуп платить.

Серые пчелы были размером с полпальца, а иные — с палец. Мохнатые, прямо как зайцы в шубках. Не хотел бы я, чтоб такая пакость куснула. Но меня они кусать не стали, тихонько в улей свой полезли. Две штуки у Архипа по шее сперва поползали, прежде чем в гнездо убраться.

Есть ведь пчелы обычные, полосатые, медоносы, ага. Таких в лесу тоже полно, в домиках живут, на лужках, от чужих запрятанные. Говорят, что медовых пчелок прежде в капотнинских лесах не было, они через Внешний рубеж к нам прилетели, вроде как недавно их приручили. Еще говорят, что серые пчелы на Пасеке еще до пасечников завелись. И только потом пасечники с ними в дружбу вошли. Потому что серых пчелок никто толком приручить не может. Умные они, ешкин медь, умнее муравьев, даже умнее собак. Ясное дело, никто это проверить не может, такие уж у пасечников сказки.

— Что тебе надо, факельщик? — спросил Архип.

— Спасибо… выручили.

— Это все фигня. Зачем шел? С ней хотел посвидаться? — Отец махнул головой в сторону Иголки. Та все стояла, губу закусив. Видать, крепко ей от бати за меня досталось.

— С ней завсегда хочу повидаться, — признался я. — Но шел к вам, чтоб друга спасти.

— Чего ж дьякон гонца не зашлет? — удивился другой пасечник. — Или на Факеле такая теперь забава — кто дольше в лесу голый проживет?

— Дьякон гонца не пришлет…

Ну чо, пришлось им все рассказать. Чем дольше говорил, тем кривее рожи у них становились. Ясное дело, никому неохота холеру с Кладбища изводить. Но оказалось, они не с того набычились.

— Чего ж ты хочешь? Эта вот, Химики о помощи не просили. Факел — тоже. И не попросят. После Большого мора подписан договор, ты слыхал небось? Тогда лечить кинулись, еще больше людей заразилось. Нынче каждый за себя. Что я лаборантам скажу?

— Скажи, что заберешь Голову сюда, здесь лечить будешь. Им же лучше. Если помрет, так пусть на Пасеке помрет.

Тут в углу завозился младший нео. Один из пасечников поманил его клюкой. Сам мелкий такой, плешивый старикашка, со здоровым гнездом пчелиным на горбу. Против обезьяна — ну вроде комара, а ни капли не забоялся.

— Кто из старых есть в деревне? — проскрипел пасечник. — Давай зови.

Нео убежал, даже на бегу стучал зубами. Меня наконец развязали. Я стал ноги тереть, руки тоже. Иголка присела рядом. Носом поморщила, уж больно крепкий дух в избе стоял. Оба нео валялись, точно мертвяки, но дышали. Тырр еще ничего, зато папаша евонный аж синий стал, и щеки раздулись.

— Лесник, если мы должны жизнь этому факельщику, мы ему уже заплатили, — заговорил третий пасечник. — Проводим его до промзоны, и пусть себе топает.

— Мне топать некуда, — разозлился я. — Говоришь ты верно, мне вы уже заплатили. Но за Голову я сам заплачу.

Никто за него, кроме меня, не вступится. Карантин — он один на всех.

— Чем же ты заплатишь? — прошамкал старичок с клюкой.

— Мне Хасан должен гранатомет и четыре гранаты. Это большое богатство.

— Оружие твое нам ни к чему, — второй пасечник покусал бороду. — Но обменять можно. Только как твои гранаты получить?

— Залог у Чича-отшельника.

— Вот оно как? — Пасечники переглянулись, быстро зашептались.

— Это все фигня, — перебил их лесник Архип.

— Кроме пчел, — вставил плешивый.

— Так ты, Твердислав, поверил маркитанту про желчь? Слышала, дочь, кого ты себе выбрала? Лезет человек на верную смерть ради чужой выгоды. Эта вот, разве так себя умный взрослый мужчина ведет?

Иголка красная стала, хорошо, что фонари светили слабо. А я чо-то обрадовался.

«Выбрала». Раз батя ее сказал — выбрала, стало быть, так и есть! Но поговорить нам не дали. Наружи зашумели, затопали. В дверь втиснулись сразу четыре нео с факелами и дубинами. Потом троих выпихнули взад. Остался старый, весь в шнурках с зубами и сушеными ушами, в красивой такой кожаной рубахе, утыканной гвоздями. На спине у старого было написано непонятное: «Панки, Хой!» Буквы, правда, почти стерлись. Голова у старого нео маленько тряслась на левый бок, кто-то откусил ему пол-уха, но в деревне он, видать, был за главного. Потому что у него было ружье. Хорошее, маслом густо смазанное, жутко дорогое. Я даже стал гадать, чо такое нео могли маркитантам в обмен на ружье продать. Уж вряд ли карасей с ногами да и картоху мягкую, с кочан размером, маркитанты явно не жрут.

— Огород попортил, нос сломал, рыбу разогнал… — Староста начал загибать пальцы. Потом поглядел на синего хозяина избы и сплюнул. — Как я без него судить буду? Ему урон, не мне.

— Придется без него, — лесничий Архип мигнул своим.

Те живо поставили перед стариканом ведерко с медом. Мед стоил на базаре дорого, очень дорого. Рядом с ведерком Иголка развязала мешок с орехами, в другом мешке лежали меха, красивые, рыжие.

— Три лисицы тебе в подарок, староста, — сказал Архип.

— Мне? Мне в подарок? — Седые лапы у старого маленько затряслись.

— Эта вот, конечно тебе, — заулыбался ласково Архип и полез в карман. Я и не ожидал, что он так сладко умеет улыбаться, ну прямо слаще евонного меда. — Вот тебе еще грузила и крючки в подарок. Давно я занести хотел, да все никак случая не было… Или лучше подождать, пока эти очнутся? Сам знаешь, к утру очнутся. Эта вот, лихорадить их еще дня три будет, не без того, но это фигня. Может, лучше им лисиц да грузила отдать?

— Не, им не надо! — мигом всполошился старый нео. — Хорошо, пасечник. Мы не в обиде. Огород цел, там почти и не помято. Идите себе, мир.

— Своим скажи, что мир, — указал на дверь Архип.

Старый сунул лисиц за пазуху, прибрал прочие подарки и выглянул наружу. Обезьяны заворчали, замахали кулаками, но увидали мед и унялись. Тут же гурьбой пошли его делить.

Ну чо, поднялся я кое-как, за лесником поковылял. Хотел еще с Иголкой полялякать, да ее живо услали. Слыхать было только, как копыта затукали неподкованные и вовсе не конские. Так и не увидал я, на ком они тут в лесу ездят. Водили меня долго, устал даже. Привели меня куда-то, ага, дом трухлявый в чаще, в жизни бы сам не нашел.

Пахло вокруг странно, в носу щекоталось.

— Эта вот, тут заночуешь, за порог — ни ногой, — сказал Архип. — Тут тебе будет карантин.

— Спасибо…

— Это все фигня, — перебил лесничий. Его синие глазья опять стали острые, как гвозди. — Не за что спасибкать, факельщик. За дружком твоим еще никто не поехал…

— Я за Голову заплачу, как обещал.

Пасечник замахал рукой, глянул злобно вдруг:

— Тут такое дело, мы с тобой квиты. А за дружка твоего нам гранат не надо, знакомый он мне человек. Эта вот, мне за него кой-чего другое надо.

— Так чо? — У меня маленько уши вспотели. Понял я, куда хитрец клонит.

— По первости скажи, не видал ли там у Кладбища кого из наших?

— Из ваших?! — Тут я совсем обалдел. Всем известно, что пасечники из лесов своих далеко не вылазят, разве что на Пепел или на Базар. Но кое-чо я вспомнил.

— Нашлись два дурака, купились на торгашеские посулы, — плешивый пасечник злобно сплюнул, постучал клюкой. — Дурные, вроде тебя, не жилось им при отцовской пасеке. Вот и поперлись за легкой добычей…

— Не, не видал, — сказал я. А сам вспомнил дохлых крысопсов на тропинке и лапти рваные. Неужто Хасан и пасечников молодых подбил за желчью идти? Вот так землица, сколько же она, ешкин медь, стоит, коли столько людей за нее полегло?

— К дочери моей тропу забудешь, — отрубил Архип. — Эта вот, чтоб я тебя на Пасеке близко не видал. Ну как, согласный? Посылать травников за твоим дружком?

— Ты чо, лесничий, с меня честное слово просишь? А ежели обману?

— Это фигня. При братках моих обманешь. Они такого не простят.

Поглядел я на других пасечников. Иголку они услали, а сами хмуро так глядели. И глазья у них маленько в темноте светились, что ли. Не смеялись, ага, вовсе не шутили. Эти точно обман не простят. Силой бить не будут, ешкин медь, хитростью издалека заморят. Или кривоту нашлют, стану вон, как Варварка, одним глазом в землю глядеть. Чо-то худо мне стало, аж затрясло всего. Лучше бы я тому рукокрылу достался, спаси Факел от таких мыслей!

— Думай живей, факельщик, плохое время для гулянки, — Архип коротко зыркнул вверх. Он вообще все время глазьями водил. Мне даже показалось — ухи у него маленько шевелятся и так вот, из стороны в сторону, как у кошки, когда спит. — Ну как, по рукам?

— По рукам, — сказал я. Ясное дело, рыжего-то выручать надо.

— Вот и славно, — лесничий протянул мне деревяшку, бутыль долбленую. — Да не трясись так. Бабы — это фигня… вообще все на свете — фигня.

— Кроме пчел, однако, — поправил плешивый.

— Половину настоя сейчас выпьешь, половину со сна. Горькая она, прослабит, но ты пей. Утром травника пришлем.

— Эй, лесник, а как вы меня нашли? Как узнали, что я у нео?

Архип поглядел странно, губами пожевал:

— Доче моей, эта вот, сон дурной приснился.

 

Глава 23

Иголка

Иголка пришла ко мне на четвертый день. Рано утром, но я уж не спал. Я и на Факеле привык рано вставать, вместе с батей, ага. А когда десятником назначили, так и совсем после восхода спать разучился. Ясное дело, надо ж первым и коняшек, и оружие, и бойцов проверить, иначе какой ты десятник?

— Иголка, — сказал я, едва она снаружи в дверь поскреблась. И такая радость из меня полезла, ну прям рот до ушей, ржу и остановиться не могу. Штаны подхватил, которые травники мне подарили, и — к дверям бегом!

Стоит, улыбается, сарафан на ней пузырем, под сарафаном — ноги голые, в золотых волосках. Ну прям лисичка, как в сказке мамкиной, та тоже в девку оборачиваться могла. Разволновался я маленько, ешкин медь. Сказать по правде, не маленько я разволновался, а как следует. Сердце вдруг в горло запрыгнуло, а потом в штаны провалилось.

— Ой, как узнал, что это я?

— Дык чо, не только вы ушами шевелить умеете! Я же с детства охотник!

Внутрь ее втащил, дверь накрепко захлопнул, как травники велели. Только глянул разок — вроде на тропке никого, роса на цветах цела, трава вокруг избы не притоптана, птицы не порхают. Ой, смелая же девка, одна пришла!

Ну чо, не выдержал, к стенке ее прижал, губы отыскал. Губы теплые, медовые, мягкие, у меня аж в башке захрустело! Она напряглась сперва, напужалась, что ли. Я тоже тогда заробел, а ну как промеж ног врежет? Такая может и врезать, и пчел обещалась насовать, ага!

— Ой, видала я, какой ты охотник! Едва мышам на ужин не попал.

— А ты рукокрылов не боишься? Как одна тут ходишь?

Снова стали целоваться. Сама полезла, ух, ешкин медь, с такой и в малинник ходить не надо. Тут у меня совсем в глазьях закружилось, потому что руку в штаны ко мне сунула. Антиресное такое ощущение. Помню, раз с асфальтовыми дралися, мне кто-то из ихних дурней оглоблей промеж ушей заехал, вот тогда похоже звезды в башке кружились…

— Рукокрылы — они вообще не страшные, вот так, — Иголка сурьезно так говорила, но руку свою хитрую не убрала. — Когда зверь большой… оох ты какой… его бояться незачем. Большого… ммм… и убить легче легкого. Большого… вот такого большого зверя… ммм. А ты… ты… стой тихонько… спробуй змейку малую словить. Ее в травке и не видать… стой, я сказала… А змейка, он кусит разок — и готово, закапывай… не тро-ожь меня, чумазый!

Схватил я ее в охапку, легенькая, шустрая, ну точно лисичка. Пока до полатей на печи нес, она сама из сарафана как-то выскочила. Голую уже принес, ага.

— Как же ты… одна хо… ходишь? Не… неужто мышей летучих… не боишься?

— Так большой-то… оохх… да, да, вот так… большой-то при солнышке взлетать… ух, ой-ой… боится взлетать-то… понимает, что пристрелят… да, да, сильнее, вот так… ой ты твердый какой…

Вот так девка, на что умная, подумал я. Верно все говорит, и нас так же ротный Федор Большой учил — большого зверя бояться смешно, он сам есть первая добыча. То есть это я после подумал, гораздо позже, ага. А тогда я ничего вообще не думал, уж и не помню, сколько времени прошло. Даже напужался маленько, редко со мной такое, чтоб совсем не думать. Обычно хоть что-нибудь, да думаю, про жратву к примеру. Ясное дело, про жратву я всегда думаю, а как иначе?

Когда очухался, стал вспоминать, запер дверь на засов или нет. Дык травнику еще рано, он позже приходил, но все равно как-то некультурно. Тут я подумал, что, ежели травник сейчас припрется, придется ему башку в плечи забить. Не шибко телигентово получается, травника-то убивать. После такого мне, пожалуй, только на Пепле место или в банду к Шепелявому кашеваром, ага. Дык другого выхода-то нету, женщину мою нельзя выдавать…

Моя женщина. Она сама так сказала, в ухо прямо. «Я теперь твоя женщина». И языком в ухо влезла, у меня аж пальцы на ногах в разные стороны растопырились. У нас на Факеле привычно девками да бабами их называть, а женщины — слово смешное, из древних Любахиных журналов.

— Как ты отца не забоялась?

— Коз доить пошла. Сама с женой Фомы заменилась. Не могла дальше ждать.

На меня сверху влезла. Голова про такое сказывал, но я не шибко верил. А чо, Голова — умный, много девок в малинник водил, он по-всякому малину показывать умеет. От Иголки я маленько не ожидал такой ловкости, что ли. Не то чтоб напужался, а все ж боязно маленько стало. Особенно когда в четвертый раз рот ей зажимал.

— А как кто тебя заметит?

— Ой, заметил один такой. Да и пусть. Я сама пришла.

— Умная ты, — похвалил я. — А верно наши бабы говорят, что вы колдовки все?

— И я — самая злющая, — Иголка снова схватила меня промеж ног, я мигом позабыл, об чем спрашивал.

Стали мы по печи кататься, тюфяк изорвали, горшки побили, заслонку с печи сорвали, едва избу не подожгли. Когда очухались — лежим уже внизу, на шкуре, оба в соломе, потные, будто день в поле бегали. И никак нам, ешкин медь, не разъединиться. Антиресное такое ощущение, словно не первый раз голышом встретились, а вроде как просто давным-давно не виделись и соскучились жутко. Я еще подумал — надо будет у рыжего спросить, было с ним такое или нет, а то вдруг заколдовали меня?

— А что там с Головой? — вдруг вспомнил я. — Травник, что меня гадостью вашей поит, ничего не говорит.

— И вовсе не гадостью, — обиделась Иголка. — Это он тебе, глупому, кровь от заразы чистит. До ветру часто бегаешь?

— Дык… почти три дня там и просидел, — застеснялся я.

— Вот-вот. Печенку тебе, глупому, чистит. Я потому три дня и не шла к тебе, — хихикнула она. — А рыжего вылечат, наверное, Фома сказал. Крови из него дурной много вытянули, к пиявкам в корыто положили да медом серым кормили.

— Ух ты… А что же с нами будет?

Я как про рыжего хорошее услыхал, так затих маленько. Снова стал грустное про нас думать.

— Парни ваши вчера за водой к нашим Колодцам ходили, — Иголка на спину откинулась, глазья закрыла, травинку стала грызть. — Ой, не трогай, щекотно же… Я братца попросила, он там с вашими полялакал… не сердится дьякон на тебя. Уже дважды в лес гонцов засылал, с гостинцами, с железом даже, и труб железных за тебя телегу прислал, вот так.

— Батя мой? — Я вскочил, едва башкой о полку не вдарился. — Дык… быть того не может. Я же с карантина сбежал, он меня теперь точно проклянет, мне лаборант отлучение обещал!

— Ну до чего ты глупый, — Иголка тоже села, взади меня обняла, грудками потерлась. — Какой же он отец, коли дитя родное отлучит? А ежели отлучит, какой же он дьякон для всех прочих факельщиков? Ведь Спаситель ваш жалеть всех да прощать завещал, разве не так?

— Вроде… так… охх.

Взад меня на шкуру опрокинула. Я хотел честно сказать, что силов моих больше нету, и вообще, как бы кто, спаси Факел, не заявился. Но не сказал ничего. Рот-то открыл, чтобы сказать, нахмурился сурьезно, да только она мне в рот губы вставила и язык еще… ох, ешкин медь.

— Твердый ты мой… чумазый… твердый мой факельщик…

— И вовсе не чумазый… я у вас тут каждый день в бане потею.

— Это тебе надо… охх… да, да, еще, еще, крепче, крепче за бедра меня возьми, как хозяин возьми… в бане из тебя заразу с потом изгоняют, ты терпи… оххх…

Солнышко лавки в избе позолотило, когда мы маленько разлепились и толком говорить смогли. Иголка впервые рассказала, что это за место. От деревни северных пасечников неблизко, полчаса бегом бежать. Место тут целебное, травы особые посажены, их хищные твари на дух не выносят. Но из дому выходить далеко нельзя, от трав такой дурман идет — уснешь и не проснешься. Прежде нео в гости наведывались, скот и пчел воровали, теперь боятся, сквозь дурманные травы не ходят.

— Иголка, отец меня не простит.

— Он просто не успел, ты слишком быстро на Пасеку убежал. Дьякон всех инженеров на Совете убедил, что вас обоих простить надо. А если моего сына не простят, тогда ищите себе другого дьякона. Вот как сказал.

— Да ты чо? Так прямо и сказал? — У меня аж в носу защипало. — Не мог мой батя против всех законов такое сказать. Он же это… как железный гвоздь.

— Сам ты гвоздь. Деревянный и тупой. Да на Базаре все про вас только и толкуют.

— Чо толкуют-то?

— То самое. Про могильники. Про воду. Про то, как вы всю промзону от заразы спасали. Химики воду с Луж проверяли. Чище вода стала. Пить нельзя пока, но уже чище. Совет ваших инженеров порешил теперь большое войско на Кладбище послать. Но не сейчас, а как Лужи замерзнут. К шамам даже гонцов заслали, мира запросили. Вдоль берега дамбу строить будут, воду речную отводить, могилы сушить будут. Пасечники тоже помогать пойдут, вот так.

— Раньше ведь никто не соглашался помогать.

— Ой, раньше железяк больших боялись. А нынче оба померли, не так страшно.

— А про рыжего что слыхать?

— Ой, про рыжего твоего совсем смехота. Болтают, что на Факеле ручной паук железный завелся, что его один шибко умный механик приручил да работать на людей заставил. И теперь этот паук потащит на себе все тяжелое, что людям на Кладбище не дотащить. Коняшек-то жалко, ноги им по ямам ломать, а паук живо добежит, он там каждую могилку знает. И в плуг его запрячь можно, и реку осушать, и деревья корчевать, вот так. А еще паук все спрашивает, где его капрал Голова.

— Кто? Какой еще кап-рал?

— Ой, откуда мне знать, что твой рыжий выдумал?

Тут я крепко задумался. Выходило так, что вроде все наоборот перевернулось.

— А как же мы с тобой?

— Это ты про что? — Сама спросила, а сама опять грудью трется. Вот что странно, ешкин медь, у меня кожа ведь твердая. Обычно ни хрена не чувствую, ага. Мальцом еще бегал, пацаны подловили, вилами стали колоть. Ну чо, они колют, а я ржу, не больно ни фига, щекотно только. Они озлились, дурные еще были, мелкие, и давай со всей силы колоть. Я тогда первый раз сильно рассердился, дык ясное дело, телигентовые люди разве станут друг дружку вилами в жопу тыкать? Ну чо, отнял вилы, показал троим дурням, как тыкать правильно, они после того неделю стоя жрали, вот смехота…

А с Иголкой совсем не так. И не так, как с другими девками, которым малинники показывал. Пошуршим там маленько и разбегаемся. А эта… сосочки твердые, горошками, в рот так и просятся. Едва до меня грудкой или пальцем коснется… ну прям дергает всего, от пяток до ушей.

— Ты чего, Славушка? — А сама ржет. И ногами так перебирает… короче, чтобы мне все видать было. А я на нее и на одетую-то прямо глядеть не шибко могу, уж такие глазья синие. А когда без одежки, так, ешкин медь, воздух во мне застревает — ни туды ни сюды!

Повалил ее снова, придавил, мигом притихла лисичка моя.

— Это я про нас с тобой, — говорю. — Про то, что жениться на тебе хочу.

— Ой, хотел тут один жениться, — запела она свою любимую песню. Но я по глазьям ее видел — обрадовалась очень, прямо сметаной растеклась, ага. И пятками мне взади по ногам трет, думать мешает.

— Я тебе сурьезно говорю, хочу, чтоб культурно промеж нас было! — Чтобы не так сильно надо мной ржала, взял ее тихонько так за шейку, сдавил маленько.

Вроде ржать перестала, это хорошо.

Обняла жарко. Я испужался маленько, думал — снова играться затеет. Но ничо, спас меня Факел от позора. Оказалось, Иголка снова все вперед придумала, я за ней прям не успевал.

— Отец меня за тебя не пустит.

— Мой батя тоже.

— Здесь нам жить нельзя.

— На Факеле тоже… пока. Потом маманя отца уговорит, она его умеет…

— Пока твоя маманя дьякона уговорит, я состарюсь. Да и не хочу я к вам на Факел, чего я там не видала? Нефтью воняет, дым кругом, и живете, как кроты, под землей.

— Чо тогда делать?

— Ты не забыл, где земляную желчь припрятал?

— Нет вроде… А ты откуда знаешь?!

— Ой-ой, подумаешь — великая тайна! Да я в жизни не поверю, что ты с пустым карманом вернулся.

Ну и девка, настоящая колдовка!

— Закопали мы. Если только кто учует, — сказал я. — Собаки вдруг дикие…

— Собакам разве земля нужна? Слушай, как Голова выздоровеет, топайте к своему купцу. Он уже знает, что вы целы, и знает про то, что ничего не нашли, вот так. Добычу с собой не тащи. Дурнем-то не будь, на прежнюю цену не соглашайся.

— Так нехорошо, мы по-честному договаривались…

— Ой-ой, был такой один, тоже с маркитантами по-честному хотел! Хасан тебя уже обманул и еще обманет, вот так.

— Уффф… дык чо мне у него просить, два гранатомета, что ли?

— Долю в караване проси.

— Как? Ты чо такое говоришь-то? — У меня аж зубы зачесались. Подскочил я, уселся, про ласки мигом позабыл, — Иголочка, какую такую долю? Ведь я не торговец.

— А чем ты их хуже? — Лисичка хитрая вытянулась, под солнышком в золотых пушистых волосиках вся, голенькая, сладкая… а ножкой тонкой мне промеж коленок лезет и лезет. — Ты их ничем не хуже, Славушка, вот так. Ты умный, сильный, красивый, очень смелый и добрый. А еще ты честный, и слово держишь, и за друзей горой стоишь…

Так она говорила, мурлыкала сладко-сладко, ну точно кошка разомлевшая, все хвалила меня да хвалила. Ясное дело, я к таким медовым речам не привыкший, тоже враз разомлел, и чувствую — правду ведь моя женщина говорит. Сильный я, вона, когда поросями годовалыми через забор кидались, я дальше всех закинул. И друзей всегда защитю, и чужого не возьму, и Спасителя славлю… вот только, может, не самый умный… Ну и чо, все равно не хуже маркитантов! Все верно Иголка говорила, и так меня чо-то разобрало, ешкин медь, прямо сейчас стал штаны цеплять и в путь собрался.

— Слава, ты куда? — захлопала глазьями Иголка. — Тебе нельзя пока уходить. Травы целебные еще не все выпил.

— Дык… я, это…

— Ты понял, милый, что сделать надо? Требуй долю в караване. Ничем вы не хуже, чем они, и товара на Факеле доброго полно.

— Говорят, доля дорого стоит. Откуда у меня такие… — Тут я язык прикусил. Понял, куда она клонит.

— Ой-ой, сколько ваша пушка с гранатами потянет? Да еще пулемет. Только не вздумай их отцу родному торговать, он тогда тебя точно проклянет. Продашь ее химикам, обменяешь на порох. Половину пороха продашь южным пасечникам, деньги не бери, бери темный мед. Я тебе покажу какой. Мед и порох повезешь, самый лучший товар. Деньгами нигде не бери, ни серебра, ни золота — ничего. Я тебе после покажу, какой товар для нашего Базара брать.

Обалдел я маленько.

— Иголка… я себе ничего взять не могу. Сдать все в котел должен. Общее все на Факеле. Как я себе-то заберу?

— Бабы у вас тоже общие? — нахмурилась моя лисичка.

Ох, ешкин медь, не могу я с ней спорить!

— Дык… я ж торговать-то не умею. Да и как продавать, сколько просить, я ж нигде далеко не был…

— А я с тобой поеду, Славушка. Уж я продать сумею, никто нас не обманет. Станем на других Базарах сами торговать вашим железом да нашим медом, маркитантам цену собьем. Богатые станем, дороги надежные высмотрим. Сами потом караван построим, людей наберем. Твой дружок Голова придумает, как машины на пару да на нефти построить, фургоны стальные с шипами соберем, не хуже чем у Рустема, вот так.

— Ты со мной? Ты? В ящике стальном?! Ты чо, так нельзя, баб в дорогу не берут…

— Ой-ой, Славушка, никак ты на мне жениться собирался? Или передумал уже? — глянула так, словно плеткой по лицу стегнула.

— Не передумал, — задумался я еще сильнее. Чем дальше думал, тем страшнее становилось, что ли.

Оказалось, что она давно все разложила и посчитала. Придумала, где нам жить и как нам сбежать вместе, и не прислугой сбежать, а самим еще прислугу нанять. Только план ее, как сказать-то, уж больно лихой получался. Караванщиками всегда ходили маркитанты, чужих брали редко, только в прислугу. Приказчиками нас с Головой возьмут, но бабу точно высадят. Только у них машины на ходу, фургоны броневые, внутрях с печками, кухнями, постелями. А самое главное, ешкин медь, — только у них на фургонах тяжелые пулеметы, да ружья, да гранаты.

— Если мы, к примеру, на Факеле хотя бы пять таких фургонов построим, — вслух задумался я, — и ежели, к примеру, механики пять моторов сделают и ни один маркитантам не продадут… дык все равно караван не получится.

— Ой, ну почему, почему, почему?! — Иголка словно взбесилась.

— Куда мы поедем? Мы ж никого в Москве не знаем. А вдруг чудища какие? А вдруг могильщика встретим? Здесь мы хоть знаем, где они водятся… А если случайно на Садовый рубеж наскочим? Вон Рустем говорил — и не заметишь, как башка у тебя взорвется…

— Славушка, ты у меня самый умный и смелый. У тебя все получится, факельщик мой чумазый. Хотел же Голова с Кремлем торговать — вот и будете торговать. Первые в Капотне будем, кто в Кремль товар повезет.

Ну чо, права она была, как ни крути. Страшно, но отступать все равно некуда. Полялякали еще маленько, как нам лучше встретиться. Проводил я девчонку мою до калитки, вроде никто не подглядывал. Напоследок вспомнил:

— Иголка, как ты узнала, что меня обезьяны скрутили?

— Ой, это ж просто. У нас так многие умеют, но девки получше мужиков. Зверье надо слышать, любить зверье надо. Тогда они глазками поделятся, вот так. Хотя я сама удивилась, никогда меня прежде рукокрыл в себя не пускал.

— Рукокрыл? — Во мне словно чо-то булькнуло. — Большой, что ли?

— Ой, забыла его спросить, большой или маленький, — Иголка обняла меня напоследок, чмокнула в нос. — Ой, забыла тебе сказать. Слыхала, как папаня с мужиками шептался. Земляная эта желчь могильная — она вовсе для нео не отрава, вот так.

 

Глава 24

Новая сделка

— Ви харашо сделали, чито никому не признались, — похвалил Хасан. — Даже Рустем, хо-хо, поверил, чито вы желч не нашли. А я сказал — нэ может такого бить, читобы Твердислав не нашел. Харашо. Но мине здесь холерный земля нэ нужен.

— Это как… не нужен? — У рыжего кость баранья во рту застряла. — Ты чего, зараза, такие шуточки решил шутить? Я чуть не помер из-за твоей земли!

— Почему шуточки? Опасно очень, сам знаешь, э? На Базар такое нэ надо носить. Тимур пойдет с вами, Ахмед пойдет с вами. Туда, гыде спрятали. Заберут, в надежный место отнесут. Отшельник пойдет с вами, я ему плачу. Оружие, гранаты отдаст, если желч на месте. Договор подтвердит.

— Ты нас обещал к Садовому рубежу отвести.

— Вы ко мне в приказчики хотели, да? Нанимаю вас. Ви Садовый рубеж смотреть хотели? Увидите. Может бить. Когда караван в ту сторону пойдет.

Голова раскрыл рот, но я его щипнул за ногу. Голова рот закрыл. Вот и правильно, ешкин медь, сам ведь просился в Москву, а теперь спорит! Но сам я никак не мог придумать, как бы половчее заговорить о доле в торговле. Хасан как всегда нас перехитрит, чертяка такой, не к ночи помянуть его.

— Когда пойдет караван?

— Каравана долго нэ будет. Ти сколько болел, Голова?

— Семнадцать дней он болел, — сказал я.

— Хасан, ты нам обещал, — уперся Голова. — Отшельник слышал, все тут превентивно слышали. Неверная у тебя дислокация.

Рыжий после болезни маленько другой стал. Не то чтоб свихнулся, а так, шутки хуже стал понимать, что ли, и слова умные путать. Истощал у пасечников вполовину, нынче отъедался. Механики его все равно судили, но наказывать сильно не стали. Присудили три катера просмолить да паклей забить. Дык это даже хорошо, что такое ему наказание нашлось. Мне на Факел топать не пришлось, маманю да отца выслушивать. Я с рыжим в цеху на Автобазе восьмой день ночевал. Ясное дело, днем смолу варили, ночью мечтали, как свой караван торговый снарядим. И ждали, когда Хасан из похода вернется. Голова едва про пять фургонов услыхал, ешкин медь, еще сильнее Иголки на этом деле повернулся. Только и лялякал про Кремль богатый, про базы с оружием и жратвой, про бульдозеры и дружину богатырскую.

Вот и дождались. Хасан как услышал, что добычу мы припрятали — спорить не стал, честно добавил к гранатомету печенег с патронной лентой. У меня аж во рту зачесалось, так и хотел его спросить — для чего все же зараза ему нужна. Но не спросил, сдержался, ага. Хасан спорить не стал, но хитро придумал, как нас опять служить заставить. Ну чо, вроде все честно на словах выходило. Хотели Садовый рубеж — нате вам, ешкин медь, покажу и за дорогу денег не возьму.

Вроде честно. Но чо-то мне не нравилось, ага.

— Ви сами договор нарушили, — заявил Хасан. — Пачему раньше нэ пришли? Пачему другим рассказали?

От таких слов у меня ухи вспотели. А они с Рустемом сидят и ржут. Так бы и забил им обоим башку в плечи. Но ничо, усидел. Я после карантина и Пасеки тоже маленько другой стал, умнее, что ли. Стал я думать, как по-другому маркитанта обхитрить.

— Ест к вам адин дело, — сказал Рустем. — Адин хароший старый человек с Факела сказал — ест на Факеле такое место, называется щитовая. Там карты лежат, очень старые карты. На адной карте важная тайна нарисована. Ест труба для нефти, идет под рекой, прямо в центр города. Балшой труба, а вместе с трубой узкий дорожка.

— Там била щитовая старого бункера, — добавил Хасан. — Заделали, читобы никто нэ заходил. Там чертежи, старый человек бил еще малшик, когда дверь цементом замазали. Дьякон Назар тоже знает, начальники ваших цехом нэмножко знают. Они еще хуже, чем механики с Автобазы…

— Это чо за старый хороший человек? — спросил я. — Какой такой гад, ешкин медь, секретные тайны Факела вам выдал?

Торгаши заржали пуще прежнего. Толстый Тимур едва хобот от своего табачного агрегата не проглотил.

— Много хароших людей, — замахал башкой Хасан. — Приходят в гости, в нарды играть, вино хароший пить. Нэ вашу брагу кислую, а настоящий вино, ягодный, да?

— Вы чо, наших дедов тут спаиваите? — разозлился я маленько, чуть не забыл, зачем пришел. Но вовремя взад уселся. Дык все равно в Мертвой зоне драться нельзя, мигом кровь высохнет, станешь как ящерка сушеная.

— А чем тебе механики не угодили? — завелся рыжий.

— Галава, ти своим механикам скажи, а не мне. Они нэ хотят за книги платить, машины строить новые нэ хотят. Галава, я тебе знаешь чито скажу?.. Ти кушай барашка, кушай, а то савсем худой стал, не годится так. Если би твои механики с Автобазы хотели, они би давно свой караван броневых машин построили. Я знаю, чито у вас пьяные мужики болтают. Они гаварят — маркитанты машины ха рошие себе забрали, сам богатый, а ми — бедный. Слюшай, Галава, Хасан хоть раз не платил? Хасан платил, механики делали машину, продавали. Кто вам мешал себе сделать? Кто вам мешал самим торговать, э?

Хасан лялякал и все лыбился гадко. Голова в пол глядел, а у меня внутрях аж колотилось все. Ну чо, не врал торговец, а если врал, то маленько. Ясное дело, торговать бы они механикам путем не дали, стали бы вредить, а то и в открытую война бы пошла. Но строить машины и копить товар нам никто не мешал, это точно. И на Факеле давно бы уже дружину снарядили… эх!

— Смотри, Галава, — Хасан махнул Тимуру, тот живо развязал мешок.

Рыжий застыл, будто на носу ядовитого паука заметил. Я тоже маленько удивился. Точнее сказать — не маленько, а очень даже сильно я удивился. Каждый день такое видишь, что ли?

Из мешка вынули доспех. Кольчужная куртка и штаны отливали синим. Шлем с забралом, такие у нас давно не носят, с тех пор как рукокрылов и прочую дрянь с промзоны повыгнали. Душно в нем, ешкин медь, и не видать ни хрена. Но этот доспех здорово отличался от того, что куют наши на Факеле и механики на Автобазе. К нему прям руки тянулись, что ли.

— Откуда такое… такая… такой? — Рыжий аж заикаться стал.

— Доброе железо, да? — заржал Рустем. — Пасматри, это уже не железо. Видишь — тянется, как смола.

— Его прожгли! — догадался я.

— Его так харашо прожгли, чито теперь ни адин меч не берет, — серьезно сказал Хасан. — Смотри, кажется мягкий и нэ звенит. Это Поле смерти далеко отсюда… Хасан своим приказчикам харашо платит, — маркитант важно порылся у себя в бороде. — Это тебе будет плата, Галава, если найдешь карту и найдешь вход в трубу.

Рыжий выслушал и затих. Сам колчугу в кулак зажал, мнет и вроде как выпустить не может. Не понравилось мне это, так и вбил бы ему нос в щеки, ага, хоть и друг мне!

— А с тобой, Твердислав, другой разговор, — Хасан затянулся своей вонючей травой. — Мине сказали, у тебя проблемы с дэвушкой, э?

— Нет у меня никаких проблем.

— Это харашо, — покивал торговец. — Очень харашо, когда нэт проблем. Слюшай, я так нэмножко падумал — может бит, у меня найдется место в контейнере для приказчика и для его дэвушки. Может бит, да, а может бит, нэт. Ти как думаешь, Твердислав?

— Ты чо, маркитант, предлагаешь мне свой дом ограбить? Родного отца ограбить?

— Э, зачем так гаваришь? Я тебе предлагаю всем помочь. Кто, кроме тебя, может принести карту? Твой отец никогда не отдаст, но ему нэ надо. Найдешь дорогу под рекой — все по ней ходить смогут, может бить, до Садового рубежа! Торговать сами будете. Может бить, ви новый бункер найдете. Может бить, ты жениться захочешь, жить захочешь от отца отдельно, э?..

Вот знал же, гад, как меня подкузьмить! Ну чо, против правды не попрешь. Хасан — умный, знал, кого соблазнять, ешкин медь.

— А если мы откажемся?

— Тогда несите желч. Отдам оружие — до свиданья.

— В караван не возьмешь?

— Нэт. Зачем мине такой приказчик?

— Нет никакой подземной дороги, — уперся Голова. — Ты чего придумал, маркитант? Тама на старом бункере… охрана из берегинь набрана, они ниже моста… короче, не пустят нас туда.

Хасан не стал спорить, передо мной все руками махал.

— Твердислав, ти сын дьякона. Я разве сказал — укради или забери чито-то? Я сказал правду. Есть гыде-то комната, там есть карта, есть дарога под рекой. Нэ такой дарога, как наверху. Труба там идет, балшой труба для нефти. Только нефть по ней нэ качали, сухой труба. Такие трубы клали, чтоби бистро нефть на заводы передать, если сверху война будет.

Голова пошевелил тощим ртом.

— Хасан, ты же богатый. Заплати дьякону, пусть тебе карты покажет. Сам можешь караван под землей снарядить.

— Нэ могу. Уже просил. Дыва раза гаварил, больше просить нэ буду. Галава, ти дьякона Назара знаешь. Он чужих близко к нефти нэ пустит.

Рыжий пнул меня под коленку. Мол, давай решайся.

— Хасан, если я тебе добуду карту… Я хочу долю в караване, — заявил я.

У Хасана открылся рот. Будто я его самого взамуж позвал, ага. Рустем выронил костяшки. Толстый Тимур поперхнулся дымом. Стал кашлять и бить себя в грудь.

— Твердислав, у нас была честная сделка. Чич руки разбивал, э? — напомнил Хасан.

— Ну разбивал…

— То другая сделка была, — влез Голова. — Мы все честно сделали…

— Э, пагади, Галава, — замахал толстыми руками Хасан. — Твердислав, я разве гаварю — отдайте мине машину, которая из нефти бензин делает? Я разве гаварю — отдайте мине станки? Зачем ти такое сказал? Хочешь торговать — собирай свой караван, строй фургоны, ставь пушки, ищи дороги. Нэ хочешь бить приказчиком — нэ надо. Будем просто друзья, да?

Ну чо, ясное дело, противно мне стало. Поглядел я на их довольные черные рожи, ага, так и повбивал бы носы в щеки! Ну не умею я торговаться и хитрить, нипочем мне Хасана не обдурить. Если бы Иголка была со мной, она бы выручила.

Жирный Тимур сосал табак через воду. Рустем с Ахмедом играли, катали костяные кубики с точками. Хасан стукнул ногой по большому волосяному мешку:

— Смотри, Твердислав. Зыдесь подарок Факелу и Автобазе. Дывадцать пакетов прозрачной пыленки. Против воды, против дождя. Будет ваша.

— Заранее за нашу гибель подарки даришь?

— Зачем так гаваришь? — не обиделся Хасан. — Бить может, вас не убьют… Ну чито, Галава, когда пойдете на Факел?

— Никуда мы не пойдем, — заулыбался рыжий. — Зови отшельника, будем письменно договор составлять.

— Письменно хочешь? — Хасан маленько напрягся, но спорить не стал. Пока пацаненок бегал за Чичем, все молчали.

Ну чо, Чич пришел тихий, как всегда. Под кожаной маской ничего не видать. Тихий и опасный. С ним был ученик, вроде такой же, что и прежде. Поди пойми, ешкин медь, сгинул прежний ученик на Берегу или мы с рыжим ошиблись.

— Про чито договор писать будем? — Хасан с важным видом взялся за утиное перо.

— Про старый бункер, про карту, про трубу…

— Слюшай, зачем так гаваришь? — Маркитанты кости побросали, задергались маленько. — Такой договор нельзя писать…

Отшельник сидел себе тихонько, будто его вовсе не касалось.

— А придется, — сказал Голова. — Иначе желчи тебе не видать.

— Мы хотим долю в караване, — повторил я.

— Твердислав, ти знаешь, сколько нужно денег? — стал вздыхать Хасан.

— Ты чо, маркитант, русский язык перестал понимать? — спросил я. — Сейчас договор напишем. На весь товар, что мы выручим с продажи пушек и гранат, мы входим долей в караван. Тогда мы согласны быть приказчиками. И согласны искать трубу под рекой. Если не нравится, до свиданьица.

— Пагади, пагади… — Хасан жутко растерялся. Ясное дело, он был уверен, что я, как прежде, всю добычу понесу на Факел, в общий котел. Иголка мне как раз про это много говорила. Три раза ко мне в лесу бегала и всякий раз башку сверлила, ага. Про то, что нельзя кланом и колонией жить, как мураши или пчелки живут. Что, мол, пока мы все в общий котел тащим, никто из нас разбогатеть не может, даже самый умный. Антиресу к деньгам нет, вот оно как!

— Пагади, Твердислав, ти разве устав Факела хочешь нарушить? — опомнился Хасан.

— Экий ты умник, и про устав наш слыхал?

— Но… слюшай, так же нельзя, тебя же выгонят… — Маркитанты быстро зашептались на своем.

Вот как раз так Иголка и предсказала. Черные дядьки даже не сомневались, что мы снова голые и нищие останемся. Выходит, верно мы с ней просчитали, и взад отступать некуда.

— Не твое дело, выгонят нас или нет, — сказали мы. — Пора нам, пошли мы.

— Как пошли? Куда пошли? — заблеял Рустем. — А как же желч земляной?

— Да неохота вам продавать, — сказал я. — Чо-то больно вы воду мутите. Я другого покупателя нашел. Он нас дурить не будет.

Ясное дело, просто так я лялякал, вроде как дразнил его. Но Хасан еще быстрее забегал, задергался, траву курить бросил.

— Гыде же я вас обманул, э? Доспех тебе дарагой принес…

И снова я ляпнул наугад. Ну чо, видать, день такой удачный, снова я угадал.

— Обманул, что холерная земля против нео годится, — сказал я. — Теперь я знаю, для чего она.

— Что ты за нее хочешь? — нахмурился Хасан. Зацепило его, ага. И на отшельника косится, такое зло его взяло, что наш судья лишнего наслушался. А тот знай себе сопит, в уголке греется. Мне вдруг показалось, что наш однорукий гадальщик — самый опасный человек в контейнере Хасана. Не знаю, почему так подумал, тихо слишком сидел он, что ли. На то я и охотник с детства, чтоб издалека чуять.

— Э, Хасан, пагади, ничего нэ добавляй! — влез Рустем. — Договор честный бил, да? Оплата за товар у Чича. Если факельщик нарушает договор, ми ничего не платим.

— Хасан, гони чумазых, — подал голос Тимур. — Нэт в лудях чести никакой…

— Я сказал, что хочу. Один фургон в караване — наш. В общую долю. Если теряем мы — теряют все.

Рустем зубами аж заскрипел.

— Это кто про честь ляля? — заржал над Тимуром Голова. — Это ты, Тимур, в прошлом годе нашим на базу гнилую шерсть продал?

Тимур запыхтел, но заткнулся.

— Ну что, красавчики, долго рядить будете? — проснулся отшельник. — Либо пошли, либо меня девки ждут, на женихов косточки раскинуть…

— Если в долю возьму, карту принесешь? — Хасан стал так сильно дергать себя за бороду, что я испужался — с ушами вместе оторвет.

— Такого обещать не могу, — сказал я. — Вдруг нет никакой трубы и никаких карт? Вдруг мыши давно съели?

— Харашо, шайтан! — Хасан опять забегал. Присел возле Чича. — Э, уважаемый, как такое записать, нэ пойму. Можешь такой договор записать?

— Могу что угодно записать, — покивал отшельник. — Но сперва надо сделку завершить. Пойдем посмотрим на вашу желчь.

— Это как мы пойдем? — задергался рыжий. — У меня нож один, остальное в карантине пожгли. И меч у Славки забрали…

— Ми вас будем охранять, — погано улыбнулся Рустем.

— Тогда пойдем к Гаражам, пока не стемнело, — сдался я. — Только вы все идите следом, нам кой-чо обсудить надо.

— Э, пожалюйста, обсуждай сколько хочешь, — засмеялись торговцы.

Вышли мы с рыжим из контейнера, поперли в обход Базара, чтоб никто знакомый не встретился. Маркитанты следом плетутся, бормочут на своем, за ними — Чич с худосочными учениками, у каждого на спине — тяжелый узел. Ну чо, глядеть на них смешно, какая там охрана, еле наш гранатомет несут!

— Чо думаешь, Голова?

— Не возьмет в долю.

— Я так и знал.

— Дурит он нас.

— Мне так тоже кажется. Но пушка и гранаты-то у Чича. Отшельник же не обманет?

— Отшельник никогда не обманывал. Всегда честно судил.

Я вспомнил мертвого ученика в паучьем коконе. Наверняка рыжий тоже вспомнил.

— Может, сменяем желчь на гранатомет, как прежде договорились, и все?

— Тоже неплохо. А дальше? Подарим Факелу? Перед дьяконом повинишься и пойдешь поросей кормить? Варварку замуж возьмешь?

— Щас башку в плечи вобью, — посулил я. — И вообще, ешкин медь. Ты чо меня отговариваешь? Может, сам глаз на Иголку положил? Дык я тебе глазья живо повыдергаю.

Думал я, он заржет, как всегда, прибауточки свои начнет. Но Голова не заржал, я даже малость напужался. Не стал он ржать, травинку жует и плюет, жует и бровями шевелит. Тут меня словно холодной водой окатили.

— Голова… ты чо? Я пошутил. А ты чо, серьезно, что ли?

— Славка, отстань, — а сам глаз не кажет.

— Погоди, постой. Ты ж ее пару раз видал всего, а я ее с Пепла спасал… — стал я такую ерунду лопотать, самому стыдно. — Голова, ты же мне друг. Так же нельзя…

— Слава, заметали, — рыжий, точно еж, иголки выставил. — Хочешь жениться, давай. Я-то что? Я тебе не отец. Только ты зря на дьякона валишь. Тебе она и без дьякона не достанется. Я, пока у пасечников больной лежал, ляляки их послушал. Папаша ейный, фотогеничный больно, дочку за чумазого не отдаст.

— Потому я и нанялся. Чтобы с Факела уйти. Не дадут мне там покоя, женят на вдове. В охотники не пустят.

— Эх, Славка, не хотишь ты меня слушать. Хасан на склады к себе не пустит, вывернется. Сам знаешь, чужие мы для них.

— А как бы ты сделал? — Я глядел на горы контейнеров, по ним бегали дикие собаки. От лавки нео как всегда тянуло горелым мясом. Где-то пели заунывно, дергали струну.

— Была бы моя, я б ее увел, увез бы, — Голова отвернулся, тоже стал на пустошь смотреть. — Ты глянь, какой осьминог здоровый ползет! Небось такой курицу надвое порвет!

— Голова, кончай мутить. На хрена мне твой осьминог.

— А? А я чего? Я ничего, просто говорю…

— Не просто ты говоришь, ешкин медь. Ты думаешь, я из-за девки с ума сошел? Я все равно тебе друг. Если ты пойдешь искать Кремль, я тоже пойду. Ты думаешь, я ничо не понял про щитовую? Ты ведь лучше меня старый бункер знаешь. Знаешь, что есть закрытые двери.

— Слава, придется нам вместе идти на Факел и тама поклоны бить, — рыжий поглядел на меня жутко сурьезно. — Ты сам смекаешь, что тебе сделать надо? Надо у дьякона чертеж промзоны стащить. Если твой отец заметит, нам всем увертюра и эпилог. Тута не пожалеют.

— Сам знаю, — у меня аж губы изнутри зачесались. — Тогда зачем вдвоем идти?

— Затем. Один ты не конгруэнтный. Не разберешь, одним словом. Это ведь не карты, а чертежи. Второго раза не будет, берегини учуют.

Ясное дело, он все верно говорил. Голова — умный, против его слов не попрешь.

Пока лялякали, добрались до промзоны. Ясное дело, пошли за трубами, за горелыми сараями, чтоб не шибко отсвечивать. Уже после Химиков свернули напрямки, по меткам охотничьим пошли. Деревца тут быстро вымахали, я маленько испужался, что место не найду. Пробрались между гнойников, затем в дыру влезли, которую био в доме проломил. Удобная дыра, все три этажа складских могильщик снес, теперь не надо в обход ходить.

Ахмед с калашом нас догнал, другие самопалы да ножи достали. Только Чич махал себе прутиком, ешкин медь, будто по Базару гулял. Наконец нашли мы место, вблизях опознали. Повезло нам тогда, земли голой тут нет, сплошь обломки кирпича на два метра в глубину. Видать, дом стоял или цех какой, ага, бомбой его сровняло. Ну чо, глянул я — у рыжего руки маленько затряслись. Ясное дело, кому охота второй раз травиться? Короче, отпихнул я его, сам камень сдвинул, бутыль нашу, в мешки завернутую, вытащил.

— Открывать не буду, — сказал я. — Жить охота.

От таких слов маркитантов маленько по сторонам раздуло. Зато отшельник подошел, покряхтел, сам рукой в мешок залез.

— Будешь нюхать, уважаемый? — заржал Рустем.

— Это она, — подтвердил Чич. — Сделка закрыта. Мы отдаем то, что держали в оплату. Есть кто скажет против?

— Отдавай-отдавай, — чересчур быстро покивал Тимур.

Глянул я на него, ешкин медь, и точно голой пяткой на гвоздь наступил. Вдруг увидел, чо сейчас тут будет. И не то чтоб сам увидел, а вроде как мне картинки показали, что ли. Никогда такого со мной не было, даже на Пасеке, хотя лесников колдунами все зовут. Увидал я в картинке, как Ахмед калаш поднимает и что надо будет мне упасть рожей вниз и рыжего за компанию прихватить.

— А ты откуда знаешь, что в бутыли? — спросил вдруг Голова.

— Поживи с мое, красавчик, — гоготнул Чич.

Его тощие ученики свалили нам под ноги мешки. Тимур забрал бутыль, сунул в короб, подвесил за спиной. Ахмед вообще отвернулся, побрел себе взад, с камня на камень запрыгал. Солнце уже почти скатилось, темнело быстро. Я себя будто голый чувствовал, впервые в промзону без брони и меча вышел.

— Чито теперь, уважаемый? — поклонился Чичу Рустем. — Поздно уже, может бить, завтра будем договор писать?

Вдруг я снова картинку увидел. Того же Рустема, но с другой стороны. Вроде как… глазами отшельника, что ли. Хотя быть такого не могло! Недолго смотрел, и сглотнуть-то не успел, но успел напужаться. Чич… он вроде как не просто видел, как обычные хомо видят, он вроде как на язык пробовал. Нет, ешкин медь, это тоже неправильно, никакого языка не было! Эх, жаль, что я не такой умный, как Голова, толком объяснить не могу. Языка не было, но отшельник каждого из нас по вкусу разделял. И от Рустема его почти тошнило. Врал маркитант, всем подряд врал и, что судью-отшельника за друга держит, притворялся. Трусил он, здорово хвост поджал, но скорей бы помер, чем показал слабину. Ну чо, меня от его вкуса чуть не вывернуло, ага, уж не знаю, как однорукий терпел. А может, он и не мучился особо, может он к разным людям попривык?

— Да, ребятки, нам пора, грибков еще пособирать надо, — слишком охотно согласился Чич и затопал куда-то в сторону. Ученики за ним, как утята за мамкой, пристроились.

— Извини, дарагой, провожать вас некогда, — совсем другим голосом сказал Рустем, едва отшельник скрылся в кустах. — Сами дарогу найдете, да? Только пагади немного, ми первые уйдем. Нэ надо нам вместе ходить.

Хотел я сказать, что гады они, с одними ножами нас посреди промзоны бросают. Потом вспомнил про гранатомет и печенег в мешках, маленько успокоился. Рыжий нагнулся, стал в мешок впрягаться, Тимур жирный лыбился и быстро так пошел, Ахмед куда-то делся. Вдруг справа, с Асфальта, поднялась стая бабочек, я еще удивился маленько, они же дохлятину заранее чуют. Такие уж антиресные птички, еще никто не помер, а они — тут как тут.

— Славка, ты глянь… — как-то шибко тихо пропел Голова и упал на коленки.

А я упал рядом с ним. И в третий раз башка затуманилась. Спереди я видел кусок стены с дырами-окнами, на него падальщики слетались. Высокий кусок, этажа четыре, остальной дом давно завалился. А сбоку видел Ахмеда, он к стволу калаша какую-то трубку круглую прикручивал и зубы скалил. Никуда я больше поглядеть не мог, как ни старался, хотя коленками чуял острые камни, а потом и вовсе брюхом вниз повалился. Ну чо, харю не разбил, и то хорошо. Еще и рыжего за ворот сцапал, вместе грохнулись. Рыжий удивился, ешкин медь, залопотал чо-то, дурья башка.

А над нами пульки уже засвистели. Вот какая приспособа у Ахмеда хитрая оказалась, чтобы без шума стрелять! Какой там бабах, вообще ничего не слыхать, вроде как щелкнуло маленько.

Ясно стало, на кого птички слетались, это ведь нас тут некультурно угробить собрались!

Кажись, Голова заворчал, руку мою спихивает, дык хрен меня спихнешь, если навалюсь, я же корову за копыто на спину кидаю, ешкин медь! Хотя он прав, рыжий-то, надо немедля в сторону скатиться, ежели в тебя целятся! Но скатиться не пришлось. Увидал я прямо перед собой круглую рожу Тимура, близко-близко. Только понял уже, что не я вижу, а кто-то другой за меня смотрит. Ну чо, глазья у Тимура стали вдруг такие, будто мертвяк на него прошлогодний с топором кинулся. А может, он мертвяка и увидал, кто ж теперь скажет? Сам белый сделался, морда потом покрылась, рот набок свело, глазья близко-близко, впритык совсем. И орет, ух как он орал, спаси нас Факел от такого!

Мне вдруг стало ясно, что его кто-то держит, за ухи, что ли, и к себе впритык тянет. Когда совсем впритык стало, в каждый глаз Тимура вроде языка воткнулось. Или вроде пальцев мягких, сморщенных, только без ногтей. Быстро так, я приметить не успел, может, вовсе и не пальцы?

— Живы, красавчики?

Проморгался я, кое-как кости в кучу собрал. Ешкин медь, коленки дрожат, пальцы занемели, чо со мной? Голова так вообще захрипел, мешок свой обнял и лежит, трясется.

Чич стоял над нами, тихий, ласковый, с посошком. Учеников было не видать. На краю поляны, заваленной битым кирпичом, я приметил Тимура. Короба на спине маркитанта уже не было. Сам он вел себя забавно, что ли, никуда уже не бежал. Сидел, привалившись к той самой четырехэтажной стене, отсюда ее плохо было видать. Сидел, лыбился, ага, слюни пускал, вроде как на солнышке грелся. Только солнышко закатилось почти. Поганое время на промзоне наступало, сумерки — они даже хужей полного мрака. Всякая дрянь из нор вылазит перья почистить. Вдали на огнеметных башнях зажглись костры родимого Факела, справа разгорались огоньки асфальтовых.

— Разлепитесь уже, а то срамно как-то, — сказал Чич.

Глянул я, обалдел. Некультурно я на рыжего навалился. Кое-как разлепились. Голова отряхнулся, вскочил, быстрей меня смекнул, куда ветер задувает.

— Тут такое дело, — культурно запел Голова. — Поскольку вы среди населения уважаемый справа-защитник и вообще известный про-дюсер, мы категорически рады…

— Шибко умно говоришь, механик, — перебил Чич. — Девке-пасечнице спасибо скажете.

— Ну да… то есть как? Чо… ты чо с нами сделал, колдун?

— С вами ничего, — отшельник вынул из торбы бахромчатый мухомор, сунул под маску, громко зачавкал. — Эх, слабоваты пока грибки, не натянуло покамест. Хотишь кровь взбодрить?

— Нет уж, спасибо, только мухомора мне не хватает…

Я следил за Тимуром. Он пополз на коленках, стал зубами рвать траву.

— Ты убил их, отшельник? Всех троих убил?

— Ты что, красавчик? — Отшельник весело заржал. — Все тут живы. Погляди на меня, убогого. Разве я кого могу зашибить?

— Ты… ты их заколдовал.

— Не пойму, о чем ты твердишь.

В этот миг мне почудилось, будто он меня отпустил. Будто до сих пор держал цепко, единственной своей ручкой прямо внутрях башки держал. И разом отпустил, ешкин медь. Сразу запахло отовсюду травками, и грязью с отстойников, и блевотой маленько, и порохом. Ученик Чича вел за собой Рустема. Глазья у того запали внутрь, штаны намокли, обделался маркитант. То есть, вроде как Рустем, а глянешь впритык — волосы дыбом встают. Мелкий ученик на ходу поправлял и завязывал свою маску.

— Ну что, кто тут мертвый? — Чич дожевал мухомор. — Ты подумай, факельщик, прежде чем слово сказать.

— Мы все поняли, — снова влез Голова. — Мы ничего не видели. Обменяли товар, потом все разошлись. Отшельник ушел, маркитанты ушли.

— Вот как ладненько, — покивал Чич. — Долго проживешь, красавчик. Теперь слушайте оба. Хасан вас убивать не хотел, раз трубу под рекой искать поручил. Это Рустема жадность загрызла. Уж больно не хотел с гранатами расставаться. В караване половина товаров его, чужих он бы все равно не пустил, тем более — русских… Так что вы пока к Хасану не ходите. А пушки лучше заройте, ладненько? После сгодятся.

— Дык ясное дело… А куда же нам идти?

— Идите куда собирались. На Факел. Ищите карту.

— За… зачем? — разинул рот Голова.

— Затем, красавчик. У вас гайка, у меня — винт. Я знаю, где на Пепле вход в Насосную станцию. Оттуда труба должна идти…

Тут я обалдел маленько. Если честно, то не маленько, а здорово так обалдел. Точно в башке мысли друг на дружку наскочили. Ясное дело, никто про запертые колодцы вслух у нас не говорит, это вроде сказок. Самая страшная сказка, еще когда мальцом был, — про Насосную станцию. Будто бы под мусорным комбинатом есть такой бункер, живет в нем всякая нечисть и ходы роет во все края земли. Я еще, когда мелким был, батю спрашивал, но тот только смеялся. Говорил, мол, в Последнюю войну так бомбили, что вода с реки во все трубы залилась. Нет никаких ходов, страшилки ребячьи, ага.

Но Чичу я сразу поверил.

— Зачем тебе желчь, отшельник? — Рыжий, как всегда, вспомнил про главную беду, я-то уж и позабыл.

— Отыщем дорогу под мусорной фабрикой — покажу зачем.

— Ты чо, с нами пойдешь?

— Куда вы без меня, красавчики? Садовый-то рубеж пощупать хотите? Кто же вам, кроме меня, пособит?

 

Глава 25

День знаний

— Так ты чо, с Чичем заодно была?

— Ой-ой, какие мы страшные, — Иголка уперла руки в боки. — Воздух-то выпусти, не то лопнешь сейчас.

— Откуда ты… ты его знаешь? — глупо спросил рыжий. Ясное дело, глупо, кто ж не знает отшельников, их не так много.

— Ты чо, с ним заранее сговорилась, да? — Я все никак не мог поверить, что Иголка, моя Иголка, могла так лихо нас обдурить. Мы все это время тряслись, думали, чо против нас хитрый гадальщик затевает, а они, оказывается, все по-хитрому порешали, теперь небось ржут над нами.

— Ой, вот не надо рожу такую строить, прямо как голодный обезьян, — зафыркала Иголка. — И вовсе не я с ним сговорилась, а папаня мой, только давно. Меня еще на свете не было, вот так. Папаня когда-то Чичу помог, спас его, когда тот без руки остался. Руку папаня не смог спасти. Папаня мне рассказал — с Чичем они когда первый раз на Пепле столкнулись, едва не поубивали друг друга, вот так. Чич на Пепле тоже прожигал что-то. А потом исчез, долго его не было. А потом снова появился, на Мертвой зоне контейнер железный себе занял, гадать стал. Потом захворал сильно, вот так. Вечно на Пепел лазил, вот болячку злую и подцепил. Правда, в тот год многие болели, и с Пасеки тоже, и наших много померло…

Иголка вздохнула, пригорюнилась. Чо-то в ней запортилось в последнее время, с лица потемнела, что ли. В малинник с ней ходили, мяса набрал, так не кушала совсем…

— Ну а дальше? Комментируй дальше-то! — задергался рыжий.

— Вот я и говорю, померли тогда многие. А Чича папаня вылечил тогда. Ну, то есть не вылечил, а культю ему зашил, кровь остановил, вот так. Они потом вместе на Пепел ходили, штуки всякие прожигать. Это еще до того, как мусорную фабрику Полем смерти накрыло… Ой, не, это я путаю. Поле уже уползло за реку тогда, мороков по реке пускало, но я не помню, я маленькая была, с Пасеки никуда не ходила. А потом Чич снова пропал надолго, вернулся уже с учениками, драки стал судить, вот так. Он вообще… — Иголка задумалась. — Он вообще чудной какой-то…

— Это мы заметили, — прокряхтел Голова.

— Ой, подумаешь, разочек тебе мозги тряханули, уже весь разобиделся! — заржала Иголка. — Отшельник, он чудной, он на Базаре раньше почти и не жил. Папаня говорит — его по многу месяцев не было, и никто не знал, куда он провалился. А потом — раз, и снова на Пепле кружит, ищет чего-то. Гадал лучше всех и судил честнее всех, вот так. А папане моему сказал, что долг вернет. А папаня ему ответил, мол, вернешь долг моим дочкам, вот так. Ой, ну я же старшая, вот мне пусть долг и вернет…

— Но как ты узнала?

— Чич сам меня нашел. Когда я с медом на Базар приезжала. Спросил, как вас на Пасеке лечат. Спросил, добыли ли вы то, что велел Хасан. Я не призналась, он еще смеяться стал. Сказал вот что. Если к Хасану пойдете, значит — добыли и спрятали. И что маркитанты вас обманут, убить даже могут…

— Ну ты глянь! — развел руками Голова. — А ты, выходит, стала его умолять, чтобы нас выручил? А ты не подумала, что он это затевает, чтобы желчью завладеть?

— Ой, не ершись, ершился тут один такой… Я сразу подумала, ну и что, пусть берет, лишь бы вас не тронули. Отшельник теперь долг отдал.

— Да, — сказал Голова, — это ты здорово придумала… Только чего отшельнику от нас надо?

— Ему надо к Садовому рубежу, — пожала плечами Иголка. Просто так сказала, будто Чичу на колодец за водой хотелось дойти.

Ну чо, проводил я Иголку до леса, пожомкались маленько, не без того, но до самой малины дело не дошло. Иголка в лесу стеснялась, что ли. Да и вообще, маленько странная стала. Раньше, как прибежит ко мне, на ходу одежку снимала, а теперь вроде сторонилась. Я уже спрашивал, что так, может, не нравлюсь больше? Не, говорит, дурак ты у меня, Славушка. Ну чо, дурак так дурак, лишь бы с ней навсегда…

— Ты меня прости, — сказал я. — Вишь как оно вышло, не видать мне теперь места в караване. Теперь мне и на Базаре-то явиться страшно.

— Ой, да это все фигня, — Иголка подпрыгнула, меня еще разок в щеку клюнула. — Главное — ты живой, вот так.

— Дык… как же мы теперь вместе торговать поедем? Вон Голове шепнули, мол, Хасан ищет, кто дружков его загубил.

— Все фигня, кроме пчел, — повторила смешную отцовскую присказку Иголка. — Чич знает, что делать. Ты главное — карту достань. Я верю, ты у меня самый смелый и умный.

После таких слов я понял — а ведь права моя женщина. И вправду я самый смелый и умный. Перекрестился я — и рысью на Факел. На Факеле все же торговцы стрелять меня не будут.

Батю я маленько боялся, думал — наорет на меня. Вообще-то он особо не орет, но может так тихо сказать, что выходит хуже крика. Дык на то и дьякон, он ведь как железный гвоздь. Если уж честно, то я бати боялся не маленько, а здорово так боялся. Аж зубы во рту тряслись.

Ну чо, батя орать не стал. Все-таки праздник на Факеле, великий праздник — День Знаний. Завсегда его первого сентября празднуем, с незапамятных времен повелось. У сеструхи хранится журнала старая, мышами объетая маленько, ее первого сентября в большую столовую выносят и под крестом Спасителя кладут. Чтобы все видели и помнили про День Знаний. В журнале русскими буквами записано, что это самый светлый праздник для всех… Дальше, правда, оторвано маленько, но картинка на весь лист, картинку хорошо видать. Девчушка там такая, светленькая, и одета страсть как красиво, с цветочками. Девчушка звонит в колокольчик, вроде рынды, что у механиков на Автобазе висит, только маленький. Звонит и смеется, ага. А вокруг — народищу! Тьма народищу, тьма, все руками машут и цветами зачем-то машут и орут. И сразу ясно, что День Знаний был самым развеселым праздником на Руси.

Ну чо, на Факел нас вдвоем сперва не пускали. То есть меня пускали, патрульные признали, только вылупились, будто говорящего коня встретили. А за рыжего пришлось знакомым техникам заступаться. Не понравились мне такие забавы, вроде как Голову за врага нынче считают? Еще патрульные сказали, что доступ для рыжего в мастерские закрыт, и любимого серва-паука ему не видать.

Ясное дело, Голова нервный сделался, бурчать стал, что его заживо схоронили и за врага держат, и что пусть хоть весь Факел треснет, он жопу теперь не поднимет, чтобы нам помочь. Патрульные принялись его уговаривать, мол, порядок такой новый, потому как мутов изловили, уже прямо под колючей стеной, и дьякон всем десятникам накрутил хвосты. Вонючек мы с рыжим увидали сразу, во внешнем дворе, возле пилорамы. Их там за ноги подвесили, так что башки пятнистые — прямо в лужах. А лужи-то глубокие, во внешнем дворе вечно грязь по колено. Висят шпиены, от грязи отплевываются, дергаются, ага, дышать-то нечем. Да тут еще пилорама свистит, мужики ворот крутят, стружка гадам прямо в морды летит, так им и надо!

На отца мы наткнулись во втором тоннеле жилого этажа. Отец на нас посмотрел только. На рыжего так скучно поглядел, будто паутину в углу приметил.

— Подписались в приказчики? — спросил отец. — На сколько лет?

— Дык пока на год… — Я хотел сказать, что наш договор, похоже, сорвался, что мы с рыжим собираемся сами фургоны броневые собирать, но… отец уже отвернулся. За ним инженеры поспешали, и дьяки младшие, и берегини…

Как всегда, ешкин медь, не до меня. Сколько себя помню, еще мелкие мы с Любахой были, ждали батю, ждали, так и засыпали без него. Ясное дело, дьякон не может дома сидеть, за юбку жены цепляться. Но все равно грустно, неприятно, что ли.

— Ну вот и поздоровкались, — тихонько сказал Голова. — Да уж, батя твой хужей моего.

Я разозлился, хотел ему нос в щеки повбивать. Но не стал, ясное дело. Если я своему лучшему другу всякий раз по носу бить буду, так ведь он и поглупеть может. А мне жутко нравилось, что Голова умный, ага.

Дьякон пошел себе по коридору, быстро так, на ходу приказы дает, спрашивает, зовет кого-то… Я тогда успел подумать — ежели бы он прогнал всех своих, ежели бы хоть минутку со мной полялякал, я бы точно не выдержал и признался во всем. Дык страшновато, как ни крути, выходит, что дом родной грабить иду.

Но отец не вернулся. Он был вечно занят.

— Славка, он ведь очень рад, что ты к празднику вернулся, — прошептал мне в ухо рыжий. — Ну да, даже не сомневайся, он рад и гордится тобой. Просто показать не может. Он ведь как ты, то есть наоборот, только еще хуже.

Ничо я не понял. Тут прибежали Бык с Кудрей, и ну давай обниматься. Бык, правда, промахнулся, бабку какую-то обнял, у меня за спиной как раз ковыляла. Эти дурни, бойцы мои бывшие, закричали, что нас велено накормить за лучшим столом, и все, мол, так рады, что я живой. И что рыжий живой, все тоже рады, потому что паук-серв каждый день требует своего капрала и порывается идти на выручку, переживает больно и дает потому мало ликтричества. Но зато, благодаря рыжему, в школе, и садике, и на ферме всегда теперь свет горит.

Ясное дело, новость хорошая. Рыжий мне подморгнул. Ну чо, пошли мы в большую столовую, а там уже толпа собралась, ага, и начался праздничный молебен. Не весь Факел, ясное дело, однако половина точно собралась. Хорошо, что в большой столовой потолки высоко, и еще балкон целый вокруг стен приделан, там человек сто умещается.

Ну чо, я молитвы со всеми спел, правда, Голова промолчал, он же пока некрещеный, да и не рвется особо. После загомонили все, точно воробьи голодные, а тут музыкантов привели, стали играть, а журналу святую стали среди столов носить. Многие заплакали, деткам стали по обычаю подарки дарить, потому что нынче в школу. Потом захлопали, на балкон вышел дьякон и всех поздравил.

Отец говорил, как капусту рубил. Сказал, что мы не потеряем ни зернышка знаний. Что дети всегда будут учиться, это Факелу завещали первые дьяконы, при которых открылась школа. Сказал, что с этого года все будут наизусть учить историю Факела, и что история — это будет такая новая книга, потому что механики наконец доделали машину, которая будет делать бумагу. Вдруг отец повернулся и показал всем на рыжего, ешкин медь, и сказал, что Голова и есть главный придумщик бумаги. Правда, бумага пока выходит серая, толстая и воняет маленько, но все равно можно на ней писать историю и другие науки. Тут все заорали так, что дети совсем перепугались, стали рыжего обнимать и по спине бить.

Пока начальники цехов его по спине били, еще ничо, они ведь старые, сильно врезать не могут уже, но после начальников молодые полезли. Я за рыжего напужался маленько, он и так после болезни ходит медленно и тощий весь. Если каждый его от радости так по хребтине шваркнет, так впору взад на Пасеку нести! Заслонил я его, говорю, мол, хватит, друг друга шваркайте, не то щас носы живо в щеки вобью. Я шутить не люблю, а кто об том позабыл, пошли на огород, там живо вспомните.

Вокруг стали медовуху разливать, из самопалов пару раз пальнули и… зажгли ликтричество! Ох как все завопили! А батя снова сказал — благодарим, мол, механиков и особо Голову, что он паука так умно приспособил. И что механикам всегда на праздниках рады, и пусть Голова от Автобазы выступит и скажет. Все как заорут — ура Автобазе! Ура Факелу! И давай скакать, хотя танцы пока телигентовые были, морды пока не били и по углам не блевали.

Я подумал — жаль Иголка такое не видит, ей бы жутко антиресно было. Ясное дело, откуда в лесу некультурном праздники? Правду сказать, Иголка на промзоне нос морщила да чихать порывалась, вроде как воняет ей, что ли. Ну чо, я принюхался — нет, вроде ничем не воняет. Ну, может, маленько совсем, это когда Бык с Кудрей сели возле нас портянки перематывать.

Подняли Голову на балкон, куда деваться. Девки опять по столам бражку да мед понесли. Музыканты громко заиграли, я люблю, когда громко. Музыкантов четверо было, два барабана и две трубы. Они у нас молодцы, ага, всюду играют, и на Факеле, и везде на промзоне, если позовут. На Пасеке, правда, не играют, один раз на свадьбу спробовали, так все крысопсы вокруг выть собрались, ешкин медь, а после жук-медведь приперся, гости еле успели удрать.

— Дайте Голове сказать! — закричал пьяный Кудря и произвел некультурный звук. — Механик пусть сам скажет!

Кое-как притихли, хотя в дальнем углу все плясать порывались, да под столом кто-то храпел громко. Ну чо, рыжий приосанился, любит он это дело, выступать.

— Что мы знаем об устройстве вселенной? — грозно спросил Голова. — Что мы можем противопоставить?

Ясное дело, тут все притихли, про такое устройство никто и слыхом не слыхивал.

— Граждане и гражданки, а также лица без определенного места! — Голова стал махать кулаком. — Все прогрессивное человечество ожидает от нас. Мирное сосуществование — это не пустой звук. В этот торжественный день мы почтим память. Возьмемся за руки, друзья…

Я обрадовался, что хоть последние слова Головы все поняли и завопили пуще прежнего. Больше говорить ему не дали, да и слава Спасителю, а то в прошлый раз две бабы кликушами стали после его праздничных речей. Сняли Голову с балкона, нам вниз вернули, по пути еще по спине набили, а девки поцеловали раз восемь, а то и девять. Вот какой у меня умный друг! Я сам заслушался, почти забыл, чо мы сюда приперлись.

Мы уже собрались помаленьку смыться. Но тут в столовку пришла Любаха, и моя маманя тоже. Маманя сперва некультурно поступала, на Голову вовсе не глядела, у меня аж ухи зачесались. Меня маманя обняла, стала повторять, чо я худой такой стал. А сеструха тоже следом пристроилась, в одну дуду дудят. И вышло так, что я из-за Иголки совсем отощал, того гляди помру. Ух, так бы и вбил сеструхе нос в щеки, кабы пацаном была. Я здорово загрустил тогда, и кусок в горло не полез. Загрустил, будто в первый раз семейство мое увидал.

— Ну и родичи у тебя, заразы такие, — зачесал в затылке Голова. — Я бы сам от таких ушел.

— Куда бы ты ушел, дурень? В Гаражи, что ли, к Шепелявому?

К нам подходили, обнимались, ага. Потом вдруг поздравлять стали. Удивился я маленько. То врагов из нас сделали, мол, хотели мы всех чумой с могильников заразить, а то вдруг первыми героями обозвали.

Вылез дядька Прохор, пьяный уже, сладко так запел про мои великие подвиги. Про трясуна подбитого, про то, как в бункере с сервами дрались, и про могильник с хлоркой. В другой раз я бы и слушать не стал, ешкин медь, ушел бы на хрен, нечего воздух дурью сотрясать. Ничего такого мы не сделали, охотник и должен жить как охотник. Но нынче я уходить не стал. Хвалят — и пускай хвалят. Давеча ругали и завтра будут взад ругать. Про завтра я даже не сомневался. Завтра нас точно проклянут. Так пускай хоть сегодня вечером всем в радость буду. Пускай маманя маленько за меня порадуется. А не хочет на невестку будущую глядеть — ее дела. Небось сама прибежит каяться, когда внучка ей родим. И Любаха враз подобреет, да только хрен я им внучка покажу! Вот так я сильно разозлился, аж зубами заскрипел. Никто не слыхал, все брагу пили и порося вкусного жрали, а еще музыку слушали. К празднику новую песню из журналы разучили. Бабы многие рыдать стали, ага, уж больно песня жалостливая.

— Славка, не бери в голову, — зашептал Голова. — Я ж тебе говорил, что так получится, вот оно и вышло. Не сердись на них…

— Да как не сердиться, ешкин медь? Ты смотри, вон бабы с сеструхой моей шепчутся. Небось все кости Иголке перемыли!

— Славка, тебе больше нет печалей? — пихнул меня Голова.

И верно, подумал я, чо я так дергаюсь из-за мамани да девок дурных? Вечно они пасечниц колдовками обзывали, а те наших — чумазыми, никуда от этой доброты не денешься, уж такая у нас любовь. Пускай себе ржут в углу да картоху трескают, пусть хоть полопаются от смеха, даже на них и не взгляну!

Наш путь теперь другой.

— Твердислав, будешь честно на ферме работать, опять десятником поставят, — зашептал мне дядька Степан. — Я тебе точно говорю, верят тебе, простили давно!

Ну чо, хотел я ему башку в плечи забить, выдал нас с рыжим, когда мы на Кладбище ушли. Может, и не побил бы, но кой-чо приятное точно бы пожелал. Но и тут Голова вовремя влез. Ну и умный же, откуда всегда догадывается, когда меня зло берет? Я благодаря ему уже раза три не подрался, во как! Ясное дело, и со Степаном драться не стал. Даже посмеялись с рыжим маленько, ага, какую я выгоду крупную упускаю. Мне чо-то вообще странно стало, не по себе как-то. Будто я это и не я. Вокруг свои все и Факел родимый, друзья да родичи дальние, да только вроде как чужие теперь. Или это я им стал чужой? Но свиньям хвосты я точно крутить не хотел.

— Славка, а здорово я придумал, чтобы в праздник мириться прийти? — пристал ко мне Голова. Он, как бражки хряпнет, такую дурь несет, телигентовым людям даже прямо неловко.

— Да, придумал ты здорово, — говорю. — Следи за дьяконом, мне на отца пялиться негоже. Как он с балкона уйдет, уйдем и мы.

Снова меня тоска взяла. Ну чо, веселиться у нас умеют. У нас, может, лучше всех веселятся. К примеру, в прошлый Новый год парни собрались и вдруг решили идти в Гаражи, бить вонючек. Собрались да пошли, без оружия вовсе, только с кольями. Потому что оружейку им пьяным не открыли. По пути побили всех, кого встретили, — и химиков маленько, и асфальтовых тоже, и пришлых каких-то, те на краю нашей земли палатки раскинули. До нор Шепелявого, правда, не дошли, замерзли маленько, ага. Назад побежали греться. А тут их снова с Асфальта пацаны встретили. Те, которых побили, они подмогу привели, человек двадцать. Ну чо, поколотили наших крепко. Я-то поздно узнал, с караула сменился, девки разбудили. Ну чо, надо своих выручать, а воевать-то нечем. Я тогда елку из бочки вынул, ага, елка у нас красивая стояла, для мальцов, хороводы чтоб водить. Не очень красиво получилось, конечно, детки-то пришли, а елки вместе с куклами и нету! Это мне уж после сеструха рассказала, она под Снегурку вырядилась, а дядька Лука для мальцов Дедом Морозом был. Дык это сейчас смешно, а тогда, говорят, многие плакали. Приходят хороводом в столовую, а елку-то Твердислав унес. Асфальтовых я тогда отогнал, ешкин медь, многие на забор влезли, после слезть не могли, ага. Мужики говорят — я тогда разволновался сильно, когда асфальтовые кончились, побег с елкой дальше. Пришлых еще раз побил, палатки им повалил. На другой день, правда, извинялся, все взад починить пришлось. Мужики говорят — до самых Гаражей почти добежал с елкой, Шепелявого на бой вызывал, но не дозвался…

Потому я не шибко верил, что за нами станут следить. Главное — на старшую берегиню Ольгу, не к ночи ее помянуть, случайно не налететь. Уж такая она хитрющая, враз подвох чует! Пошли мы с Головой ко мне в блок, обнялись маленько, вроде как качаемся. Никто за нами не следил, музыку еще быстрее заиграли. В нашем коридоре помахал я патрульному, который у входа в отцовский кабинет караулил. Так уж положено — охранять дом дьякона, даже если его самого нет.

— Ты глянь, Славка, это ж твой меч!

Ну батя молодец! Мне опять стыдно стало, я, вроде как вор, в родной дом пробрался. Мою койку заправили красиво и меч положили. Стало быть, у Гаражей не бросили, в печи прожигали, чистили и точили по новой.

Потом с Бурым долго обнимался. Бурый по мне жутко, видать, соскучился, прыгал, всю харю облизал.

— Может, с собой его возьмем? — предложил Голова. — Собака полезная, и зубы добрые.

— Брехает он много, не умеет молчать…

Ясное дело, я тоже сразу захотел пса с собой взять. Вот только как его молчать заставишь, вечно гавкает, да так звонко!

Заперлись мы с рыжим изнутри. Из комнаты мамани была вторая дверь в отцовский рабочий кабинет. Дверь всегда стояла на запоре, запирал отец с той стороны, а сам ходил домой в обход, по коридору.

— Не взломать, — я потрогал всюду пальцами. — Если топором или ломом отгибать начнем, патрульный заорет.

— Отойди-ка, — рыжий меня отпихнул, сам встал у двери на коленки. Стал он железо гладить, ласково так, ну точно девку охаживать. Дык я же забыл, кто у меня друг, а друг у меня — лучший механик.

И пары минут не прошло, как рыжий кусок двери отвинтил. У него с собой инструмент мелкий отыскался, а под краской в двери оказалось полно шурупов всяких да болтов. Я и не думал никогда, что заслоны у нас в бункере можно на части разбирать. Пока рыжий копался, я сел на свой матрас и стал гладить деревянного коня. Коня вырезал дядька Прохор, когда мне стукнуло восемь лет. Тогда собрались все друзья отца, а хотели, наверное, прийти вообще все с Факела. Отец как всегда рассказывал сказки… ясное дело, он придумывал, но никто не смеялся. Потому что говорил всегда красиво, и всем хотелось верить, что правда. К примеру, игрушки, что мне подарили, — конь деревянный, пушка, лодка еще с парусом из меди и медведь. Медведь был собран из кусков, у него шевелились лапы, а глаза были из гаек. Дык батя в тот вечер выпил маленько, и давай лялякать, что из книг начитал. Мол, до Последней войны детям игрушки не родичи ко дню рождения делали, а покупали в ма-га-зинах, ага. Магазины — это вроде нашего Базара, мы на охоте в такие места лазили. Ну чо, хлебнул батя браги, хотя обычно не пьет, вот и понес всякую ерунду. Всякому понятно, ешкин медь, что никакие игрушки на базарах продаваться не могут, потому что их никто не купит. Купить можно жратву, или оружие, или семян, или скотину… ну в крайнем разе, штуку полезную для хозяйства, к примеру топор или сеть…

— Славка, помоги.

Размечтался я совсем, сижу как дурень, коня струганого глажу, чуть не заплакал. Все же это дом мой, игрушки тут мои, мы тут с Любахой выросли. Поглядел — ешкин медь, а рыжий уже кусок железа с двери отогнул. Навалились мы вместе, заскрипело, треснуло, стало внутри видать, где запор в паз уходит. Дверь оказалась из двух частей, внутрях пустая. Отогнули мы запор, послушали маленько. Вроде тихо, взяли керосинку, внутрь пошли.

— Здесь посвети, — сказал я. — Лестница должна тут быть. Насквозь вниз, мимо всех постов. Я тут сам не был, но с детства слыхал. Щитовая — такое секретное место, где хранятся главные бумаги.

— Вон она, ваша лестница, — мотнул башкой рыжий. — Только дух снизу дурной. Думаешь, умно нам туда лезть?

Позади за стенкой скулил Бурый, когтями косяк скреб, за нами просился.

— Не умно, но придется, — сказал я и зажег керосинку.

— Меч-то возьмешь?

— На фига он мне внизу? Мокриц рубить, что ли?

Очень скоро мне пришлось проклинать себя за дурость.

 

Глава 26

Щитовая

Место это батя называет «кабинет». Умное слово, ничего не скажешь. До того здесь прежний дьякон жил, и до него еще один, и так далее. Так уж повелось. Я только издалека из коридора видал, чо внутри. Так что маленько коленки у меня тряслись. Голова тоже напужался, все облизывался. Он когда губы лижет, значит — трусит.

Внутри оказались целых три комнаты. В узкой до потолка торчали полки, на всех полках — такие штуки вроде книг, но не книги. Я светил, а рыжий стал брать и читать. Страницы там были из бумаги, но снаружи одеты в жеваное стекло, похожее на то, что дал Хасан.

— Правила безо-пас-ности… — стал читать Голова. — Техни-ческое обоснование… Рег-ла-мент очистки… Славка, ты глянь! Тут нарисовано, как воздух сверху приходит!

Тут я ему маленько шею сдавил. Потому что нечего орать, когда за дверью патрульный топчется. Патрульный был, конечно, наружи, дверь толстая, и слушать нас не мог, но лучше не рисковать. Я и так весь вспотел, хотя тут вовсе жарко не было.

В большой комнате мы оба рты разинули. Такой умной машины даже Голова нигде в промзоне не видал. Он стал ходить вокруг машины, гладить и трогать. Спереди от машины стояли два стула с облезлыми спинками. Антиресные такие, на колесиках, только колесики стерлись. Я принюхался — ни соляркой, ни маслом не пахло. Непонятно, как машина работала.

— Голова, это чо такое? — Я заглянул в дыру, потянул на себя какую-то ручку. Там внутрях были узкие полочки со всякими мелкими железными штуковинами, но сильно забитые пылью.

— Ну, это эти… — Рыжий поскреб в затылке. — Мекри-схемы. Я про них в журналах Автобазы читал. До войны всюду были микре-схемы. А когда поползла зараза, они погибли.

— Ясное дело, погибли, — согласился я. — А стекляшки зачем?

— Видишь… это вроде окошки стеклянные. Когда везде было ликтричество, в окошки можно было увидать, что по всему Факелу делается.

— Ты ври, да не завирайся, — посоветовал я.

— Ты глянь, это же пульт… это такая штука… — Рыжий заметался между кнопок, про меня он почти забыл. — Глянь, вот тута датчики давления, вот тута насосы всех ре-зер-варов, вот тута… не, тут не понимаю… тута аварийный запуск дизелей… а тут, ты глянь, схема закрытия всех ворот. Раньше, выходит, с этого пульта все управлялось!

Света от керосинки не хватало, я фитилек выкрутил и повыше поднял. Комната оказалась просто громадной. Темные окошки, про которые врал Голова, они были на стене. Под ними торчали всякие мертвые кнопки и ручки. Я подошел и стал читать надписи. Не понял ничего, но рыжий как-то разобрался.

— Эта машина управляла всеми системами, — сказал рыжий. — Воздух гнала, воду чистила, грязь в реку сливала, ликтричество давала, тепло… потом, видать, спортилась.

— Сколько помню, воду насосами вручную качали, — сказал я. — И грязь вручную наружу таскали, всегда так было. И ворота наружу впятером с ломами двигали.

Перелопатили мы с рыжим все бумаги, что в узком кабинете лежали. Нет нужной карты. Я ж ее у отца видал, здоровые листы такие, вместе сложены. В третьей комнате тоже не нашли. Там всякие механизмы пылились, книг было штук двадцать и еще один пульт, поменьше. Я стал перебирать книги, удивился сильно — многие были на вражьем языке. Но на русском больше, все шибко умные.

«Устройство магистральных нефтепроводов».

«Теория цепей».

«Организация гражданской обороны на объектах…»

— Ты глянь, — позвал Голова, — тут журнала, в нее каждый день писали, что случилось, что сломалось…

Стали мы смотреть. Журнала была здоровенная, желтая вся, бумага по краям осыпалась. Видать, батя в первые страницы годами не заглядывал. Вначале буквы были печатные и листочки одинаковые, затем стали от руки корябать. Чем писали, не знаю, но половину записей уже было не разобрать.

«…16.05.2077. Отказала… аварийная заслонка. Звено Млынского бросает жребий, кому идти в тамбур. Уровень радиации снижается. За рекой замечены два био… Родилось трое здоровых мальчиков. Завтра начинаем занятия в новой школе…»

«…22.11.2091. Пять двадцать утра. Подняла смену по тревоге. Засор в системе отопления гидропонной фермы. Дала команду отключить отопление, спустить воду… Дети замерзают. Разрешила жечь костры на мосту у старого бункера…»

«…07.01.2098. Отпраздновали Рождество. Детям до 14 лет на подарки выделено по тубе джема и пакету сухарей. Эпидемия не стихает. Приказал отдать под изолятор вторую бойлерную…»

«…Звено Карпа потеряло двоих убитыми. На границе леса подверглись нападению крылатых тварей, похожих на огромных летающих мышей… Патронов много, но порох не горит. Принято предложение Галкина. На слесарном участке начинаем производство холодного оружия…»

«…нынче святая Пасха. Три пары Божьей милостью обвенчал. Бунтовщики наказаны, всех семерых, прими Спаситель их души, мне пришлось повесить. Инженеры повинились. Постановили создать орден берегинь Огня из бездетных баб и девок, крепких в вере. Нарочно для охраны порядка и законной власти помазанника… Записано со слов беспалого дьякона Игната».

— Глянь, Славка, вот здесь интересно! — Рыжий перевернул сразу кучу страниц.

«…Март две тысячи сто тридцать девятый. Точную дату пытаемся восстановить. Бортовой журнал нового бункера перешел к дьякону Алексию. Дьякон Борис, пусть примет его в воинство свое Спаситель наш, умер на третий день от ран. Черви до сих пор в третьем и четвертом радиальных тоннелях минус третьего уровня. Выше удалось их выжечь огнем, заслонки опущены. Погибли семеро, их имена…»

— Ты глянь, какой год написан! — Голова потыкал в циферки. — Они тогда выходить вообще боялись. Вот так книга…

— Отец никогда не показывал… — Тут я посмотрел на рыжего и понял, что мы тут так и застрянем, до могилы будем журналу читать.

— Пошли, что ли, — сказал я и поволок его за собой.

Первую лестницу вниз одолели мы легко, никого не встретили. На второй лестнице снова никого не встретили, вот тут я внутри напрягся. Внизу как-то нехорошо было. Непонятно пока, но я обычно такие места в промзоне обхожу. А тут обойти негде, ешкин медь! Стали мы с рыжим метры считать, насколько глубоко залезли. После четвертой лестницы Голова замерзать стал, я его в ватник завернул. Ну чо, холодно, аж пар изо рта полез. У меня-то кожа твердая, и то чую, а на перилах стальных лед везде налип.

После шестой лестницы мы нашли запертый круглый люк. На люке было написано непонятное, но рыжий как-то прочел. Он сказал, что надо ниже, здесь попадем внутрь насосов. Потом стал трогать сталь. Я сперва не понял. Люк был здоровый, поменьше меня ростом, но железо, видать, толстое, с нашей стороны — вогнутое, что ли. И кое-где были вмятины. Будто лупили тяжелым.

— Слышь, Славка, а вдруг это правда?

— Чо правда?

Рыжий вдруг застрял, ни туды ни сюды, да и харю от факела отвернул.

— Ну эта… насчет червей. Что люки там задраены, где дрянь всякая под землей пролезала. Не, я не то что боюсь, но у нас с тобой даже самопалов нету…

— Голова, я сам хуже самопала. Топай давай.

После седьмой лестницы я сам прочитал: «Резервная щитовая…» И табличка грязная — «График регламентных работ», еще цифры какие-то. У меня аж в животе зачесалось, сам, видать, не шибко верил, что мы эту щитовую найдем. Дык ясное дело, Хасану бы я ни за что признаваться не стал, что про запасную лестницу знаю. Тихо тут было, только вода где-то журчала и пахло кисло. Я с огнем по ступенькам полазил маленько — нашел след отцовский, недельный. Ежели мы тут схему не найдем, уж и не знаю, ешкин медь, где еще искать.

Влево и вправо от лестницы расходились узкие коридоры. Обе стенки коридоров были снизу доверху в крючьях, на крючьях висели толстые кабеля. У меня аж дух захватило от такого богатства. Пластик на кабелях, правда, рассохся, кое-где стало видать металл, но все равно тут можно было наторговать на год вперед. И коров купить, и коняшек, и одежки крепкой, чего угодно. В коридорах было темно, мы туда не полезли. Еще я подумал, какой все же батя умный. Про такое богатство знает, но бережет, не дает распродать.

Голова заранее маслицем запасся, но справились без масла. Обрубок трубы нашли, нарочно тут лежал, чтобы винт сдернуть. Отвалили люк в сторону, выбрались на стальной мостик, весь в дырках, зашатался маленько, за перилами ничего не видать.

— Это тамбур. Дальше второй люк.

— Трубу давай, без нее я рычаг не сверну. Голова, кончай трястись, ешкин медь, лучше посвети!

— Я не трясусь… ты что, не чуешь, как воняет?

Тут я впервые учуял запах. Неприятная вонь такая, никак не мог припомнить, что напоминало.

Второй люк хуже поддавался, еле справились. Внутрях зато две лампы нашли, полные масла. Стало коридор видать, потолок в трубах, в коробах воздушных, по стенам — ящики до потолка, картинки висят блеклые, плесенью поеденные. Воздух тут худо менялся, в лампе фитиль еле разгорелся.

— Голова, как думаешь, где мы?

— Должно быть, уже в старом бункере. Только не пойму, с какой стороны.

— Тсс… ты слыхал?

— Не… а чего я должен слышать? Вроде каплет где-то.

— А ну зажги факел, живее! — Я нож вытащил.

Вроде тихо мы лялякали, а все равно казалось, что орем. Орать мне вовсе не хотелось, потому что здесь кроме нас кто-то был. Не зря же я охотник.

Голова факел запалил, ярко полыхнуло, ага. Прищурились мы, ешкин медь, после мрака аж глазья заслезились. От факела по стенам железным сполохи побежали, ржавое наверху, вода капает, пол здесь такой дырчатый, что ли. А по сторонам шкафы разные, широкие и узкие. В каждом почти шкафу — лампочки цветные торчат и окошки внутри со стрелками, а то и без стрелок. Где пылищи с палец, а где, напротив, дырявые шкафы от воды, ткни — развалится.

— Резервная щитовая… отсюда ликтричество включали.

Первым Голова сообразил:

— Славка, ты глянь вон туда, вверх! Видишь, кабеля цветные приходят?

Наверху была дыра. Здоровая такая дыра, между кабелей. Я, как ее увидел, сразу вспомнил, откуда запах такой знакомый.

Черви зубастые. Из той поганой породы, что за мясом из воды прыгают. Дык они запросто такие дыры выгрызают, а слизь ихняя смердит хуже чем портянки у Кудри.

— Славка, ты глянь, выходит — все же черви? Ты чо молчишь, вернуться хотишь?

— Нет, — сказал я, — не хочу. Не галди, дай послушать маленько.

Дык ясное дело, пугать рыжего я не хотел, и без того страшно. Не то чтоб червяка напужался, а все же неприятно. Нет у меня к ним симпатии, ага. Хотя они на человека нечасто кидаются, но дело-то в другом.

На Факеле делать им было нечего. Если только…

Ну чо, даже думать о таком не хотелось. Хотя слыхал не раз побасенку, что, мол, берегини Огня под землей червей на мясо мутов прикармливают и в колодцах сливных селят, чтобы те нижние входы в Факел охраняли. Или еще хуже сказка, про Девятый тоннель. Вроде как там патрулируют вечные берегини, слепые старухи со щупальцами вместо глаз. На привязи у них — ручные черви, ешкин медь, у каждого зубы как у волка. А когда дьякон велит трубить самую последнюю тревогу, когда уже сил у бойцов не останется, отъедет тогда стена в сторону, выйдут старухи и всех врагов поубивают, ага. Но взад их уже не загонишь. На Факеле мальцы вечно стены простукивают, ищут Девятый тоннель, и я, когда пацаном был, его искал.

Сто раз я себе повторил, что это сказки. Не шибко-то помогло. Особенно после того, как мы вторую дыру заме тили. Эта была в железном дырчатом полу, возле сливной трубы. Теперь я точно не сомневался — следы зубов, аккуратно так подровняли, гады.

Я все равно не мог поверить!

Пожалел только, что Иголку в наши дела впутал. Дык если на родном Факеле такая гадость, то как же мы на Пепле справимся? Но тут же вспомнил, что я самый умный и сильный… и взад обрадовался. Все фигня, кроме пчел, ешкин медь!

— Давай за мной, факел выстави!

Помаленьку двинулись. В щитовой повсюду были нарисованы молнии и написаны всякие слова, чтобы дурни вроде нас граблями глупыми не лазили. За коридором была широкая комната с резиной на полу, только резина расползлась вся, когда-то водой залило. Посреди комнаты — столы с инструментами, инструменты лежали красиво, обернутые, каждый в своем ящичке или мешке. Я чуть не забыл, зачем мы пришли. Видать, здесь главные богатства Факела хранились. Ясное дело, не считая нефти.

— Славка, ты глянь, это ж микроскоп. Да химики за такой микроскоп удавятся. Чего ж дьякон не продаст?

— Тсс, не галди.

— А тут глянь… станок сверлильный, наборы фрез какие! А там еще… Славка, там дальше дверь, товаров набито под самый потолок.

— Не отходи никуда.

Еще сильнее мне почудилось, что в подвале мы не одни. Я таким своим ощущениям очень даже верю, ежели не верить, быстро сгинешь, ага. Хотел я пройтись по кругу да шкафы поотворять, но маленько не успел.

— Славка, ты глянь, тама сундук поверху…

— Лезь, я тебя подсажу.

Сцепил я руки, Голова на шкаф подпрыгнул, сундук ухватил. Внутрях лежали бумаги, плоские и скрученные, а еще блестящие такие плоские кругляши с надписями.

Я обрадовался и про себя молитву сотворил. Потому что мы нашли, что искали.

— Это чо такое? — Я потрогал кругляши, пока рыжий рылся в схемах. — Смотри, блестит как зеркало. И написано вражьими буквами.

— Му-кра-софт-офис… — по слогам прочитал Голова. — Па-кет бухгал-тер-ских программ… Я такое видал, Славка. Тута на каждом кругляше целые книги записаны, только нам их не прочесть.

— Ты чо, поганок переел? — Я посветил на кругляшок, потрогал языком, повертел на свету. — Нет тут никакой книги, пусто.

— Ну не хотишь — не верь… Ох, зараза, вот, кажись, она! Славка, помоги!

Это была она. Точнее сказать — карт было много, нам все без надобности. Я стал светить, а рыжий шустро так смотрел и в сторону откидывал.

— Схема водоснабжения… компрессоры высокого давления… нет, не то… техническое обоснование проекта… во, глянь, нашел! Мы нашли, Славка!

— Ну чего там, покажь?

— Тут все насосные станции, а вот эта черточка — это трубопровод на Пепел, и вот опять насосная, а здеся, видишь, развилка — за реку…

И тут на нас прыгнул червяк.

— Голова, вниз! — Я успел его за ногу сдернуть, факелом как мечом отмахнул, дык сразу без факела и остался. Это ж не меч, гадина разом прокусила и не поперхнулась. То есть, конечно, поперхнулась, рыжего он не достал, на пол с размаху плюхнулся. Паклю горящую выплюнул и шустро так за шкаф пополз. Уж больно шустро для водяного червя.

— Слава, там еще один!

Развернулся я, поймал эту сволочь на кулак. Нож уже из сапога выдернул, распорол ему пасть, в два раза шире стала. Зубы острые, зараза, едва мне кожу с пальцев не содрал. Хорошо, что я твердый.

— Они вон с той дыры лезут, с вентиляции! — Голова лихо поймал на нож мелкого червяка, брюхо пополам развалил.

Тут внизу заплюхало. Я смекнул — под полом водица, иначе гниды жить бы тут в сухости не смогли. И не черви еще взрослые, а ихние личинки. Факел горел на полу, лампа еле чадила, свету мне не хватало. Но я заметил: еще две штуки из квадратной трубы выпали, эти некрупные, может, с локоть. Выпали, об пол шлепнулись — и сразу к нам. На лбах у них вроде древесной коры, а еще по бокам плавнички. Только ни фига не рыбьи плавнички, а такие тонкие, крученые, они ими как ножками толкались. А свет им, видать, ешкин медь, без надобности, они на запах лезли!

— Голова, забери карту! — Я навалился на стол, опрокинул его на бок. Инструменты загремели, попадали, покатились. Пока рыжий вынимал листы и за пазуху прятал, я столом дыру в стенке привалил, с той стороны сразу грызть начали. Этих мелких личинок ногами подавил, потом спиной стол прижал, сволочи его почти отпихнули.

— Бежим, бежим отсюда!

Легко сказать — бежим. Лампу подхватили, в коридор выскочили — я едва на потолок не полез. Два шкафа по бокам, что прежде стояли закрытые, теперь отворились. Личинки перли на нас, не меньше десятка, и все толстые, по метру длиной, голодные, пасти нараспашку. Я привык, что они прыгают, а эти понизу ползли. На плавниках уродских своих подтягивались. Эх, как же я пожалел, что меч наверху оставил!

— Голова, держись за мной!

Хорошо, что у меня второй нож завсегда в сапоге. Это не от трусости, а привычка с детства такая, что ли. Хорошо еще, что у этих тварей ног нету да силенок на один прыжок хватает. После того как плюхнутся, полежать маленько любят, молодость вспоминают, что ли. Но вообще, они промахиваются редко, ага. Я в Лужах видал, как такие зубастики свинок у воды караулили. На что свинки дикие хитрые да осторожные, хрен к ним подберешься. А эта сволочь из зеленой воды — прыг, метра два точно летит, и точно в горло, зараз вены рвет. Никогда не мажут, дык им промазать-то нельзя. Мигом на сухом бережку порося затопчут и сожрут!

Эти тоже не промазали. Один черный мне в плечо вцепился, повис, слизью обтекает, хвостом бьет. Другой в горло целил, этого я кулаком встретил. К стенке качнулся — Голова — за мной, молодец. Вовремя качнулись, не то нечем бы мне жениться, ага. Двумя руками пошел отмахивать, штук шесть порезал, смердеть стало жутко. Стоим, прямо как на бойне, всюду ихние селезенки серые дрожат, из больших червей мелкие глисты наружу лезут, те, что у них в кишках живут. Я разбуянился, разогрелся, хорошо, меня Голова в спину стал пихать:

— Пошли, бежим, пока их мало!

Рыжий по пути дверцу железную от щитка отодрал, удобная штука, как квадратный щит.

— Ноги береги!

— Вон еще один. Дави его!

— Ты глянь, у него спина светится!

— Ага, светится. Иди, погладь его!

За первый люк выскочили, давай его за собой закрывать. А из-под пола дырявого еще ползут и ползут, спаси нас Факел. Вот они морды задрали, ножками мокрыми толкаются, и всей толпой — к нам…

— Живей, навались!

Уфф, ешкин медь, сердце чуть не выскочило. У меня оба ножа и руки по локоть в ихней слизи и крови холодной, Голова внаклонку стоит, за яйца держится и ржет.

— Ты чего такой счастливый? Порвали что ли, а ну покажь!

— Кабы порвали, не радовался бы. Но штанов кусок отхватили, дырка теперь.

За второй люк пролезли, и бегом — наверх.

— Славка, ты видел там внизу, в шкафу? Ну в щите ликтрическом?

— Чо я там должен увидеть? Я смотрел, чтоб тебе горло не прокусили.

— Там вроде кормушки было и куча костей трухлявых.

— Кто ж их кормит? Не дьякон же… — Я бежал вверх через три ступеньки и все пытался представить, как мой отец кормит крысами болотных червей. Чо-то не получалось у меня такое представить, ни в какую!

Это хорошо, что я ножи в кулаках так и сжимал. Дык пальцы-то, как сжались с перепугу, так и не растопырились пока. Берегинь было двое. Одна кинулась сбоку, из тесного тоннельчика, где висели пучками кабеля. Другая прыгнула сверху, с лестницы, целя ногами в харю.

Напали молча, одеты как мужики, в штаны и длинные легкие кольчуги. У каждой — по два клинка полуметровых, ешкин медь. Ну чо, против них я со своими ножиками смешными, как воробей против рукокрыла.

— Эй, девки, обознались, что ли? Это ж я, Твердислав, Назаров сын!

Удачно Голова дверку железную внизу оторвал. Как щитком, прикрыл меня сбоку, клинки по металлу шваркнули, аж искры полетели. Пока берегиня по новой целилась, я отмахнул ножами крест-накрест, порезал ноги той, что сверху падала. С трудом порезал, ага, успела мне промеж глаз пяткой засветить. С левой руки нож вырвался, сломался, не удержал я его. Хотел бабу шальную маленько раскрутить и об стенку, чтоб, значит, дурные мысли повышибить. Обычно неплохо помогает, ага. Но эту раскрутить не вышло, чисто змеюка, извернулась и взад отскочила. И шипит как змеюка.

— Голова, дай нож!

Та, что слева на щит напоролась, отпрыгнула — и снова молча к нам. Клинки у ней, прямо как когти сатанинские, не к ночи помянуть, ежели рыжего зацепит — все, хана ему! Я рыжего за спину себе засунул, дверцу удобнее перехватил и сбоку девке по башке как врежу! Пузо открыть пришлось, так и знал, что не удержится, на замахе в ноги мне кинется.

Порезала, сука такая, кровь из меня пошла. Но до кишок не достала, локтем маленько прикрылся. Зато какая музыка из ейной башки полилась — ну прямо райская сифония. Это Голова потом так рассказывал, мол, райская сифония полилась. Никакая не музыка, а кровища у берегини из носа и ушей хлынула, когда я ее углом железным дверным в маковку отоварил.

На бок завалилась, клинки уронила, пол ногтями скребет! Мне бы в харю ей заглянуть, кто такая. Вроде всех берегинь на Факеле знаю, хоть они особо бесед ни с кем не ведут. Дык заведено у них так, только Ольга, старшая ихняя, на Советы к дьякону ходит, а прочие на людях молчат и лица прячут. Такой уж у них постриг — хранить нефть и прочие богатства Факела, хранить сам факел, главные бумаги и власть дьяконов. Если какой бунт случится, берегини Огня своими клинками всех порежут, лишь бы дьякону угодить. Никто из парней к ним не цепляется, и малину собирать не зовут. Нельзя им с мужиками жомкаться, можно только молиться и целыми днями кинжалом махать.

Короче, не успела эта свалиться, как товарка ее вновь на меня скакнула. Я махнул ножом — мимо. Вот так бабы, не зря их дьякон в охране держит! Руку обожгло, бок обожгло другой, рубаха мокрая стала. Пока кожу до конца не пробила, но все к тому идет.

— Голова, давай беги, карту уноси, — говорю. — Ты тут мне все равно не помощник. Беги, пока я ее держу.

— Не брошу тебя, — уперся рыжий. Выдрал из руки упавшей девки клинок, мне сунул.

Забавная штука, кинжал называется. Охотникам такие вовсе ни к чему, мы с тяжелым железом ходим. Эх, мне бы меч, я б ее живо на два метра отодвинул!

Берегиня опять напала молча. Ну чо, сколько драться приходилось, не встречал еще такой скорости. Ну не мог я ухватить миг, когда она начинала бросок. Так умеют змеи, твари всякие хищные, но даже кио так быстро не дерутся.

Хорошо, теперь у меня кинжал тоже длинный. Впереди себя выставил, да зря. Девка пополам сложилась, сбоку извернулась, одним клинком мне снизу в подмышку метит, другой — по кругу полетел. И выбора не оставила — либо позади шею насквость проколет, ешкин медь, либо спереди артерию вскроет. Это я уж после додумывал и трижды Спасителю помолился, что жив, чудо да и только! А в тот миг не до мыслей стало, ага.

Башку наклонил, лезвие позади по затылку скользнуло. Левую руку ее отбил, локтем в харю двинул, зуб ей точно выбил. Зуб выплюнула и снова шипит. Оказалось, снова порезала. Уже в трех местах меня порезала, сука, но пока несильно лило.

— Рыжий, беги!

Голова второй раз ждать не стал. Рванул вверх по ступенькам. Ну чо, ежели с умом побегет, так не через главный выход, а сквозь столярку, потом по отхожим ямам — и под стеной, где ров новый роют. Там патрульные добрые, стрелять не станут, только сегодня хвалили же…

— Эй, как тебя там? Хватит уже, я Твердислав, из охотников!

Платок у ней низко на лбу был надвинут, а харя темным выкрашена, хрен узнаешь. В третий раз в лоб прыгать не стала, по кругу заходит, а кинжалы так и пляшут, так и пляшут в руках. Тут меня осенило, что ли, девка эта от меня тоже вся в изумительных ощущениях. Почти как я от нее, ага. Видать, никак поверить не может, что после ее кинжалов человек на ногах стоит.

Берегиня прыгнула, перекрутилась вся, кинжалы вокруг меня свистнули. А я товарку ее оглушенную за шкирку поднял, ею прикрылся. До конца прикрыться не успел, в боку кинжал застрял. Ну чо, смутил я ее, кинул в нее подружкой, сам с правой как врежу! Лезвие убрал, кулаком бил, думал, оглушу — и ладно. Куда там! Извернулась, едва глазья мне не порезала. А вторая-то вновь повалилась, как мешок прямо.

Тесно нам было на железной площадке. Я подумал — она все равно быстрее, сбежать не даст, доконает. Дождется момента и всадит нож снизу в горло. Или промеж ног. Один вариант ее победить — обе руки схватить и ломать, ломать об стену, о колено, как медведь ломает. Иначе хана мне…

Вдруг наверху светлее стало, и до нас свет долетел. Я сперва решил — рыжий совсем дурной, лампу запалил и взад спускается. Но там был не Голова, трое или четверо мужиков по железным листам сапогами бухали.

Берегиня лучше меня видела в темноте. Дык ясное дело, ежели годами во мраке червей разводить, начнешь вообще без глаз обходиться. Она поймала момент, когда я взглянул наверх. Дык я коротко глянул, но ей хватило. Скакнула — один кинжал в горло, еще острое что-то — промеж ног. Ту руку, что внизу подбиралась, я схватил и поломал маленько. Кольнуть в шею она меня успела. Но тут я ей вторую руку перехватил. И сам ее за горло схватил. Так друг друга и держим.

— Не успеешь, — говорю. — Пока пилить мне шкуру будешь, шейку оторву.

Стоим, пыхтим. Все же я ей не один зуб локтем выбил, а больше. Кровь у ней с губ текет, до самого пуза размазалась. Сердце долбит, чует смерть, но не сдается.

— Зоря, отпусти его. Это мой сын.

Острие убралось с горла. Ну чо, кое-как я вдохнул. Еще разок вдохнул. Под ребром сильно болело, вдыхать больно, ага. Промеж лестниц, на площадке, стоял отец, с ним двое патрульных, бородачи с ружьями.

— Где Голова? — спросил дьякон.

— Нет его здесь, — быстро сказал я. — Я тут один.

Тут же вспомнил, что зря вру. Ясное дело, берегиня молчать не станет, она рыжего видела. Но девка ничего не сказала, дышала тяжко, хуже загнанной кобылы, все же помял я ее прилично. Согнулась, села, стала ногу рваную тряпкой бинтовать. Патрульные отцовские аж глазья выпучили — все пялились на ее товарку, которой я башку разбил. Видать, припомнить не могли, чтобы на Факеле кто-то руку на берегинь Огня поднял. А мне-то чо? Мне-то уже наплевать, лишь бы вырваться. Честно сказать, ежели бы отец не подоспел, неизвестно чем бы ляляки наши кончились.

— Что ты там искал?

— Батя, я…

— Парень, здесь нет никакого бати, — перебил отец. — Зато здесь человек, пытавшийся совершить кражу у народа Факела.

— Я хотел… — ну не мог я отцу соврать. Не люблю я это дело, с детства мы хитрить не приучены. — Дьякон Назар, мне нужна была карта нефтепроводов.

Тут у мужиков вообще глазья круглые сделались.

— Обыскать его, — приказал отец. — Илья, если он дернется — разбей ему колено.

Ясное дело, ничего не нашли, кроме ножей, куска мяса вяленого, креста нательного да пары оберегов, что Иголка подарила.

— Выходи наверх. Илья, если вздумает бежать — прострели ему ноги.

— Слушаюсь, дьякон.

Этот убьет, подумал я. Я вспомнил кое-что про этого Илью из отцовской охраны. Как-то мы на Факеле чужаков ночевать во двор пустили, на одну ночь они попросились, хотели за Кольцевой рубеж уйти. Кто-то из пришлых на ферму полез, курицу хотел стащить. Дьякон велел их выгнать, несмотря на то что ночь. Чужаки стали плакать, выдали вора на суд. Илья тогда ему рот резал, в глотку курицу сырую с перьями запихивал, в горло прямо. Вот такой антиресный человек у отца в охране. Кстати, чужаки те дурные за Кольцевой рубеж уйти все равно бы не смогли. Мужики с восточного патруля потом слыхали, как там бухало и как орали. Недолго орали, ага. Кольцевой рубеж никто пройти не может, но мы их держать не стали.

— Кто тебя послал за картой? — в кабинете спросил отец.

— Дык… я сам придумал…

— Врешь. У тебя ума бы не хватило. Тебя послал тот, кто знает, что к чему. Говори сейчас, иначе отдам тебя под суд. Что решит суд, ты знаешь.

Ясное дело, суд меня не простит. Или повесят, или присудят всю жизнь в подвалах дерьмо вычерпывать. Кому такое присудили, года два выдерживает. Ну чо, огорчился я маленько. Сказать по правде, огорчился я не маленько, а очень даже сильно. Но тут мне подвезло. Как всегда, я решил сказать правду. Просто не придумал, чо соврать. Да тут еще Илья этот, ни фига не телигентовый, лыбится и стволом в жопу тычет.

— Отшельник Чич сказал.

Дьякон удивился, шибко удивился. Прям будто в лесу на земляничку нацелился, а заместо нее клопа проглотил.

— Что он тебе сказал? — совсем тихо переспросил отец.

— Ну чо, сказал, знает, как найти ту Насосную станцию… ну которая на Пепле. Сказал — вместе туда пойдем, там есть дорога под рекой, вдоль нефтяной трубы.

— Куда дорога? — Батя вроде как задумался. Или отшельника забоялся, но вряд ли. Дьякон никому вовек не кланялся.

— К Садовому рубежу дорога.

— Ты опять за свое? — Отец уже почти не злился. Но это ненадолго, подумал я. Скоро вспомнит про мертвую берегиню, а то и карту захотит проверить — и тогда хана мне. Но отец не пошел вниз. Голова первым все понял, он все же самый умный. Ясное дело, дьякон не стал бы раздувать шум, особенно про ручных червей и про то, что они кушают. Выходит, что даже инженеры из Совета не знали про тайный склад. Выходит, что так. А я, дурень, всегда верил, что у дьякона нет секретов от народа Факела. Да и вообще… Если бы не Иголка, ясное дело, я бы в жизни не отважился пробраться в его кабинет. Заколдовала она меня, что ли. Но мне маленько даже нравилось заколдованным быть, ага. Самому на себя смешно было, ешкин медь. Зато как подумаю об ней, так ничего не страшно. Я же самый сильный и умный!

— Я тебе поверил, но зря, — дьякон Назар уже превратился в железный гвоздь. — Весь народ Факела — мои дети, Спасителем завещано любить всех. Ради тысячи любимых детей я не могу потакать обману одного вруна и смутьяна. Факелу не нужны никакие дороги. Никакой Кремль и прочие сказки. Если ты веришь гадальщику Чичу — ступай к нему. Если веришь Хасану и прочей неруси — ступай к ним. Вчера у тебя был выбор, сегодня выбора больше нет. Здесь в мешке твои вещи и оружие. Убирайся.

И ногой толкнул ко мне меч. Охранники батины лыбились, так и забил бы обоим носы в щеки!

— Батя, так нельзя! Нельзя всю жизнь в норе сидеть…

— Убирайся, — повторил отец. Тихо вроде сказал, но у меня внутрях аж кишки сжались.

— Отец, нас раздавят тут. На Лужах нечисть, у Кладбища муты заселились, на Пепле тоже. Помощь нам нужна, вместе выстоим…

Дьякон отвернулся:

— Чтоб я тебя и дружка твоего рыжего больше не видел. Ворота для вас закрыты.

 

Глава 27

Ружьё и три тулупа

— Без меня все равно не справитесь, вот так! — Иголка отпихнула от себя печеное мясо, вроде гадость какую увидела.

— Это еще почему? — Рыжий от удивления с куском во рту застыл. — Уж как-нибудь без либеральных советов обойдемся. Карта у нас есть.

Эх, хотел я ему башку в плечи вбить, да подумал — а ведь прав мой друг, чего она лезет? Если она все время так лезть будет, засмеют меня с нею, ага.

— Потому, — Иголка отвернулась, стала есть хлеб. — Ваша карта под землей сгодится. А наружи вы в голодное Поле живо вляпаетесь, вот так.

— Иголка, ты зачем рыжего вечно перебиваешь? — спросил я. — Он тебя старше и умнее. Он лучший механик, ясно? Ты пока траву в лесу сушила, он с мутами и пауками дрался, промзону с детства защищал.

— А ты мне не указывай, кому чего говорить, — вспыхнула она.

— Иголка, отойдем-ка, — позвал я.

Отошли маленько. Прятались мы на крыше Автобазы, там много домиков было. Больше нам прятаться негде было. Брат Головы дурные новости принес — искали нас торговцы на самой промзоне, еще и денег за нас посулили асфальтовым.

— Иголка, ты знаешь, как я к тебе настроен, — сказал я.

— Это ты к чему? — задергалась она маленько. Ясное дело, впервые я с ней так строго говорил.

— Это к тому, что, если еще раз при людях поперек меня скажешь, живо пойдешь второй женой к своему Фоке, или как его там.

— Слава… да ты… ты мне отец, что ли? — зашумела она.

Я так прикинул — сейчас надолго расшумится, это она умеет. Взял ее за локотки, чтоб ручонками не махалась, и вниз по лесенкам понес. Долго нес до низу, много про себя дурных слов услыхал. Механики встречные смеялись, ага. Дык нельзя же так об меня сморкаться, да и об друга моего. Голова, правда, следом побег, видать, решил, что я девку топить несу. Там у них в подвале как раз колодец удобный. Но я топить никого не стал. Внизу к проходной женщину свою вынес, на ноги поставил и стал ждать — врежет по роже или нет? По роже не врезала, хотя по всему видать — жутко ей хотелось.

— Иди, — говорю, — ступай себе к папочке.

— Вот и пойду! Как бы сам не пожалел!

Ну чо, внутрях у меня сжалось все. Честно говоря, испужался маленько, что уйдет она насовсем. Но рыжий тут рядом пыхтел, и сторожа на воротах слушали, так что мне взад ходу не было.

— Ступай к тому, на кого орать будешь, — повторил я. — На меня только одна баба орать право имеет, матушка моя. Если надумаешь извиниться, мы на крыше. Пошли, Голова, чего рот раскрыл?

Ну чо, потащил я его вверх. Позади тихо было. Все, решил я, беда, сам себе жизнь поломал, родную душу от себя прогнал.

— Ну ты мужик, — наверху похвалил меня рыжий.

Стали мы дальше жевать. Хотя, честно сказать, разговор как-то не шибко клеился. И вдруг — шаги позади, легкие такие, я их из тысячи узнаю. Вскочили мы, стоим, как два дурня. Иголка носом хлюпает, глазья в слезах.

— Ты прости, Славушка, — говорит. — Некуда мне без тебя идти.

— Иголка, ты садись, кушай, — сказал я. — Кушай себе тихонько, не торопись, тебе вон жир нагулять надо…

— Ой-ой-ой, — засмеялась она, язык показала. — Ты меня на убой откормить решил или зубы заговариваешь? Я с вами все равно пойду, вот так.

Тут, ясное дело, у меня опять ухи вспотели:

— Никуда ты с нами не пойдешь. Возвращайся лучше на Пасеку.

— А что я там забыла-то? Голова, ты ему зачем подмаргиваешь? Вы без меня в подземелье уже слазили? Хорошо слазили, удачно? Едва не погибли. А без меня на мусорный комбинат вам не попасть.

И замолчала себе, будто и не говорила. Сидит, кусочки мелкие с хлеба щиплет, поет чо-то тихонько. А мы с Головой, ешкин медь, ну чисто два пня с глазами, друг на дружку вылупились и молчим. Ну чо за жена такая умная мне досталась?

Тут я себя маленько за ухо ущипнул, потому как некультурно девку женой своей называть, ежели ее под венец не водил. Стало мне маленько грустно. Все же я надеялся, отец нас венчать будет. Только зря надеялся, теперь разве что у Химиков или на Автобазе к попу на поклон идти. Так что пока не жена. А что по малинникам жомкаемся — так то не в счет.

— Выходит, ты с Чичем сепаратно заодно? Оба знали про трубу, а в промзоне двести лет никто слыхом об ней не слыхал? — хитро так сощурился рыжий.

Рыжий — он тоже умный, не зря его отец Головой назвал. Ну, то есть назвали его так, потому что башка была как желудь и набок висела на шейке тоненькой, но вышло складно. Рыжий про то вспоминать не любит, ага, кому ж понравится вспоминать, как его удавить в люльке хотели?

— Про трубу не знала. Про Чича кое-что знала, вот так, — засмеялась Иголка.

Сидели мы втроем на самом краю крыши, отсюда большой кусок Чагино было видать. Окружную канаву видать, что вокруг Автобазы против скорлопендр вырыта. В канаве ночь и день горюн-трава тлеет, бабы косят, сюда свозят. Смердит не слишком симпатично, зато гадины эти с Пепла не пролезут. Да и котяхи не сунутся, огонь Спасителя нечисть не жалует.

А нас наверху в темноте, за дымом и не видно. Кушали и думали, следили, чтоб никто не подслушал. Сидели и ждали, пока нас позовут. Потом пришел брат Головы, много чо рассказал.

На Базаре народ шевелился, гудел маленько, потому как богатого маркитанта Рустема патруль в промзоне подобрал. Лялякали торговцы всякое, боялись заразы новой. Вроде как цел Рустем, но стал как дитя малое, в штаны напрудил, да слюни текут, а глазья в разные стороны вертятся. Ничо путного не говорит, то лыбится, то плачет и к торговле вовсе стал непригодный. А еще двоих, Тимура и молодого какого-то парня, дохлыми нашли. Странно, сами в яму свалились, там, где бомба упала. Дык ясное дело, в ту яму навернешься — и хана, на дне арматура острая, клыки бетонные торчат. Собаки их нашли бабочками кровавыми облепленных. Уже вполовину погрызли их, ага, страшное дело. На Факеле у патрульных псы добрые, далеко чуют. Теперь все шептались, вдруг зараза такая, мозги плавит? А другие про нас шептались, видели, как мы вместе с Базара шли.

Третий день не вылазили мы с Головой с Автобазы, смолили катера. Меня механики не гнали, хотя особо не радовались. Многие прослышали, что отец родной с Факела прогнал. Прошедшим днем приходили Химики, мы с рыжим торговали гранатомет, как Иголка научила. Ох, до чего она хитрая, даже хитрее Головы. Дык Голова-то зажался гранатомет отдавать, вцепился — не оттащишь. Иголка сказала — куды тебе мортира такая в дороге, сам тощий, в ней с пуд весу, совсем завалишься. Вот так. Коли в караван нам не светит, пороха много не бери, требуйте лучше в обмен ружье с патронами, у химиков наверняка есть, и еще штуки всякие полезные. Только стойте на своем, на серебро не соглашайтесь. Серебром-то мутов не отгонишь!

Ну чо, верно все Иголка придумала. У меня аж ухи вспотели, пока рыжий торговался. Химики вначале ни в какую, но потом Голова им показал. Ох, тут глазья-то забегали. Короче, у нас теперь двустволка справная была, прям как у патрульных, да еще печенег, ага…

— Ой, хорош жрать, щас я тресну, — сказала Иголка. — Покажите лучше, чего накупили!

Открыли мы мешки, стали показывать. Она сперва губы надула, разругалась, мол, слабаки, мало товара из Химиков выжали. Но тут вспомнила, что голос подымать нельзя. И притихла. Термос мы выменяли редкий, где еще такое найдешь, чтоб жратву теплой хранить? Еще три тулупчика из собачьей шерсти выменяли — на снегу, ешкин медь, можно спать. Пороху взяли к самопалам, мыла, порошка против ран, еще топор закаленный, еще шлем против шамов. Ну чо, насчет шлема Иголка рыжему еще давно сказала, что ему в башке и до того защищать особо нечего было, а теперь и подавно. Рыжий тогда обиделся маленько, но быстро простил. Зато нынче Иголка его хвалить принялась. Это за то, как он умно порох у себя на Автобазе сменял. Ножи добрые взял, аркебуз с острыми болтами, а еще выменял у механиков свою же придумку — картечницу на восемь стволов. Ясное дело, заряжать ее долго, зато после ручку крутанешь, и — готово, котлеты из мутов. Помню, восемь раз Голова как шарахнул картечью — дурные вонючки как тараканы разбегались!

Но если честно, мне не шибко понравилось, как моя женщина рыжего хвалила. И как он в ответ лыбился. Нечего тут ляля разводить, нашел время!

— Покажите еще раз вашу карту, — попросила Иголка.

Голова развернул, мне подмаргивает. Ясное дело, он не мог поверить, что девчонка с Пасеки разберется в чертежах, нарисованных двести лет назад.

— Вот тут, это что? — Иголка ткнула мизинцем в серое пятно.

— Тута, видать, водой закапано, — огорчился рыжий. — Перепуталось все, не видать.

Я тоже стал глядеть в карту. Ну чо, некультурно вроде, девка из леса антирес проявляет, а я, как филин, — глазами только хлопаю. Обидно мне стало, ешкин медь, и чо я такой глупый вырос? Все у меня в семье умные, кроме меня. Гляжу — и ни хрена не понимаю, всякие черточки, кружочки, серые, черные, толстые, тонкие…

— Вот это — нефтяные танки старого бункера, — заговорил рыжий. — Вот это — колонны очистки… а это — наземные хранилища, но их уже нет.

— Как нет? А где они? — удивилась Иголка.

— Их двести лет назад взорвали, во-он тама, где черная трава растет, — Голова стал махать руками, позабыл уже, что смеялся над Иголкой.

Под стеной гаража загремело, телега проехала, бабы новую пайку горюн-травы накосили.

— Тогда мы карту неправильно держим, — вдруг сказала Иголка. И перевернула наоборот. — А если здесь ваш старый бункер, то почему не видно Луж? Вот где-то здесь должны начинаться Лужи.

— Ого, ну ты пер-дюсер! — изумился рыжий. — Вот глянь, это отстойник, вот где такой крючок. А вот эти палочки…

— Это трубы с водой? — закончила за него Иголка.

Голова выпучил глазья, а я маленько раздул щеки и тоже сделал такой вид, будто каждый день читаю чертежи.

— Ты как узнала, что с водой?

— Ой, много тут ума надо! Ты сам сказал, что на плане есть трубы водяные, есть нефтяные и есть тепло, чтобы зимой греться, и еще есть газ. Какие еще трубы могли к Лужам вытянуть? Только с водой. Не станут же туда нефть вашу любимую выливать.

Помолчали маленько, еще порося покушали, дыма понюхали. Тут рыжий не выдержал, спросил про главное.

— Чич не обманет, — хихикнула Иголка. — Желчь у него есть, но ему еще кое-что надо, вот так.

— От тебя надо?

— Может, и от меня.

— Ему кто-то с Пасеки нужен, так? — догадался вдруг Голова. — Так, может, он и без тебя обойдется?

— Не пойдет Чич к пасечникам, — помотала головой Иголка. — Если мой папка узнает, что вы заразную землю спрятали и продали… не, лучше про такое и не говорить.

— Ну дык… вы же лучше всех Пепел знаете, — гнул свое Голова. — Лазите туда всякие штуки прожигать…

— Иногда мы охотимся за Полями смерти, — Иголка сказала и тут же быстро пробормотала что-то втихую про себя, словно помолилась. — А Пепел никто не мерил и не изучал, вот так. Пепел далеко на север тянется, и вдоль реки тоже. Никто его не мерил, и никто из наших в мусорную фабрику не лазил. Отшельник лазил… А вон и парнишка евонный машет нам.

И точно. На Автобазу пришел ученик отшельника.

 

Глава 28

Московские байки

Однорукий отшельник ждал нас ночью в закрытом контейнере. Ученика поставил порог сторожить.

Я опять вспомнил, что так и не спросил Чича, куда делся его ученик. Странно, что я так легко забыл. Вроде раньше так быстро ничего не забывал, и оглоблей вроде меня промеж ушей не били. Я, как Чича сбоку увидел, сразу вспомнил про мертвого парня в паутине. И про то, как Чич нас от маркитантов спасал. Но тут, ешкин медь, антиресное ощущение получилось. Едва старикан мне в глазья глянул, едва ручкой сухой на лавку указал, как я снова про ученика забыл. И про маркитантов почти забыл. Ну чо, так после не раз еще повторялось, пока я не понял, что биться с ним бесполезно. На то он и гадальщик, любому память в узел завяжет.

Тут явился второй ученик, перед нами миску с крыжовником поставил. Тоже рожа под маской, тряпками замотанный, а штаны с рубахой — из самой лучшей кожи. Но не видно же, прежний ученик или новый.

— Наслышан, красавчики, наслышан, как вы с дьяконом повздорили. Хоть не зря? Добыли, что надо?

— Добыли, — рыжий за пазуху полез.

— Мне ни к чему, можете не показывать.

Снова отшельник меня удивил. То вроде карту требовал, а то — и смотреть не хочет. Чич словно услыхал, что я думаю.

— Я не инженер. Сами разберетесь, когда спустимся…

— А ты с нами пойдешь? — растопырил глазья рыжий. — Тебе туда зачем?

— Ты не дрыгайся, красавчик, любопытный ты больно, — отшельник заржал над рыжим. — Ты сперва расскажи, чего вы на Садовом рубеже забыли. Если охота быстро помереть, так можно и тут устроить. — Чич покосился на меня. — Вон дружок твой, он знает…

Ясное дело, это Чич про драчку мою с двумя кио припомнил. Выходит, притворялся, что меня прежде не узнал. Узнал он меня сразу, но вида не подал.

— Не, ты сперва про мусорную фабрику скажи, — уперся Голова. Молодец все же Голова, хренушки его с мысли собьешь, ежели упрется, ага. — Неужто правда под землей пожар не стихает? И про Насосную станцию скажи, факты это или аллюзии?

— Про мусор? Ладненько, — не стал спорить отшельник. — Про мусор легко. Есть такая байка, а может, и быль. До войны в Москве столько дряни выкидывали, что вокруг стало все гнить. Стали тогда строить такие вот комбинаты, как у нас на Пепле. Нашлись тогда умные химики, умели мусор в полезные вещи превращать. Обратно в стены для домов прессовать, или на топливо, или еще на что годное. Но превратить не успели, война началась. Загорелось все, стало пеплом. Но это ж тебе не костер погасить, там такая глубина, что огонь надолго внизу поселился.

Когда стихла битва, из бункеров живые вылезать стали, маркитанты первыми, за ними — прочие. Хомо думали — снова им вся Москва достанется, ан нетушки! Пока они по бункерам сухари жевали, наружи новые москвичи расплодились, и не только людишки. Там, где мусорная фабрика стояла, пепел теперь лежит. Толстый пепел, копай — не докопаешься. Толстый пепел и теплый, зимой снег на пепле не держится. К теплу всякая живность потянулась, звери лесные, чужаки пришлые, муты страшные. Ладненько. Все бы ничего, только ведь и Поля смерти к теплу потянулись. А может, их к живому мясу тянет, кто же знает?.. Или вы верите, красавчики, что парой тощих коровенок от Полей смерти откупились?

Я вдруг понял, что сидю с открытым ртом, про крыжовник позабыл, слушаю отшельника как малец.

— От Пепла большая польза, — зло хихикнул Чич. — Полям смерти на Пепле вкуснее, а на Пасеку они вовсе не заползают. Пепел на себя всю дрянь тянет. Так что, молитесь своему Спасителю, чтобы дальше тлело под землей…

— А как же Насосная станция? — Рыжий аж подпрыгивал, так его распирало.

— А что станция? Станция под мусором, — опять захихикал Чич. — Осмы там давно окопались. Тепло и мухи не кусают. Это на верхних этажах. А внизу… я и сам не знаю, кто там. Нужна карта, чтобы дорогу не спутать.

После того что наговорил Чич, я маленько растерялся, что ли. Всю жизнь думал про Пепел худо, а теперь вроде как радоваться надо, что рядом живем.

— Так ты точно не знаешь, где лежит нефтяная труба? Та, что с Факела под рекой в центр ведет?

— Я вам, красавчики, и так много наговорил. Теперь ваша очередь. Расскажите, зачем смерти ищете.

— Хотим с Кремлем торговать, — заявил Голова. Он так сказал, будто у самого десять фургонов с пушками, коняками под броней и набитые товаром. — Надоело маркитантам оброк платить.

— Торговать — дело хорошее, — согласился Чич. — Всяко лучше, чем с кио кулаками махаться. А ты, механик, как торговать собрался? По трубе сырой мешки с добром потащишь?

— Нам, главное, их найти. Мы с ними задружимся! — сказал я. — У Кремля дружина должна быть сильная. Они как узнают про Факел, сами дружить захотят.

— Вот оно как? — Отшельник задергался или мне только показалось. — Защиту искать у князя будете? Это хорошо. Это ты честно сказал. От кого защиту-то?

Ну чо, замялся я маленько, напужался, что ли. Выходило так, что колдуну-гадальщику самые главные секреты доверяю. Тут Иголка меня по руке погладила, вроде как поняла. И я сразу бояться перестал. Будь что будет, ешкин медь!

— Нас меньше стало, — признался я. — На Факеле меньше каждый год. Вроде и рожают, а гибнут больше, да еще мор был…

— Это у вас еще железной чумы не было, — успокоил отшельник. — Слыхали про такую напасть? А я не только слыхал, но и видал. В месяц целая колония вымирает, ржавеют люди, как гвозди в воде.

Я не стал спрашивать, где отшельник такую беду повидал.

— Слыхал я, велел дьякон Назар патрули с южной промзоны снять? — лениво так спросил Чич, вроде как зевнул. — Ладненько, это полбеды, кроме Факела, никого не касается. Но еще слыхал я, бросаете вы канавы с горюн-травой, что вдоль берега рыли. А это, красавчики, совсем худо…

— Семнадцать человек погибло, — сказал я. — Это когда могильщики напали, а потом сервы. Дьякон обещал на Совете инженеров, что больше не погонит людей на смерть. Охотников снимают, патрули снимают. Новый ров будут рыть прямо вдоль колючей стены, горюн-травой засадят.

— Прямо вдоль стены? — озадачился колдун. — Но тогда… тогда братва Шепелявого всю промзону до Асфальта заселит. Это я вам, красавчики, обещаю. Что же Назар творит? При прежнем дьяконе вы вонючек в отстойники загнали, а нынче — землю уступаете?

— Совет не хочет больше людей терять, — повторил я.

— Вот оно ка-ак, — непонятно протянул Чич. — Да уж, красавчики, придумали вы себе заботу, ну да ладненько. А что делать будете, если до Кремля дойдете? Я смотрю, вы целые мешки добра набрали. Что взамен просить будете?

— В Кремле билитека есть, — задрал нос Голова. — Научная, слыхал про такую?

Отшельник покачал головой. Рыжий вроде как обрадовался, что старикан не про все на свете знает.

— Билитека — эта склад такой, с книгами да журналами, — стал радостно врать Голова. — В книгах этих вся мудрость древних механиков. Мы те книги прочитаем и машины запустим. Эскаваторы, бульдозеры. А главное — машины, которые ликтричество делают. Без них большие катера не запустить. Сровняем дома упавшие, дорогу симметрично до Кремля проложим, по обочинам ров выкопаем…

— А зачем?

— Что зачем? — не понял Голова.

— Зачем дорога до Кремля? — Мне показалось, что отшельник над нами смеется, но под маской, ясное дело, было не видать. — Собирай караван, если денег куча, торгуй на Базарах. Ладненько будет. Ложи гать по мокрым местам, засыпай болота, наводи мосты до следующего раза. Весной размоет, летом обсохнет, наплевать. Тебе зачем ровная дорога? Чтобы с Кремля княжеская дружина прискакала да всех оброком обложили? Чтобы девок самых ладных себе на приплод забрали?

У рыжего крыжовник застрял в зубах. Дык я тоже слегка того… не то чтоб страшно, а все ж маленько напужался. Потому что выходило все навыворот. Все что мы с рыжим придумали, у Чича вылезало боком.

— Значит… она есть, дружина? — опасливо переспросил рыжий.

— И князь в Кремле есть? — охнула Иголка.

— Да что вы знаете о Москве, красавчики? — вздохнул отшельник. — Что вы знаете о Кремле?

— Дык… чо все, то и мы.

— А что знают все? — хитро переспросил Чич. — К примеру, кто живет за Кольцевым рубежом?

— Муты там живут, — зашевелился рыжий. — Про это всякий знает. Муты живут, Поля смерти там ходят, мороков иногда к нам засылают…

— Ох ты ж ерундированный красавчик, — пощелкал языком Чич. Непонятно было, насмехался он или всерьез. — Умеете ж вы говорить о том, чего сами не видали. Ладненько, зарубите на носу — Кольцевой рубеж не пускает тех, кто идет снаружи. Кольцевой рубеж строили до Последней войны, чтобы не пустить в Москву тяжелых био и прочую технику. Но те, кто строил, ошиблись. У москвичей были пушки, что сами целились и стреляли по небу, много умных пушек… Князь и бояре тогда думали, что по небу никто не залетит, вот и строили Кольцевой рубеж. Но враги заморские скинули такую бомбу, от которой мозги пушек вмиг расплавились. И вся орда полезла сверху. А Кольцевой остался почти не тронутый. Вот до сих пор и давит всех, точно мух…

— Это как… сверху? — ахнул Голова. — Да тут серва шесть коняк по земле еле волокут, как они в небе-то летали?

— Ты ври, да не завирайся, — не выдержал я. Иголка пихнула меня ногой. Но Чич только заржал:

— Я тогда не жил, сам не видал. Зато я видал тех, кто наружу Москвы ходит.

— Маркитантов, что ли?

Чич отвечать не стал, вроде как не расслышал.

— Садовый рубеж еще называют Последним. Его строили позже, уже когда Кольцевой прорвали. На Садовом такое оружие, что мозги до сих пор слипаются. Но там есть проводники. До того как в Москве чужак завелся, с ними легко было говорить…

— Какой еще чужак?

— Хомо из прошлого времени. Его еще зовут Снайпер. Да вы же его слыхали, я точно знаю. Этот хомо большую бучу устроил.

Ясное дело, мы с рыжим выпучились друг на дружку. Такой складной брехни я в жизни не слыхал. Но Иголка даже не улыбнулась.

— Я расскажу вам, с чего началась большая буза в Москве. То есть бились и прежде, но началось все с кремлевского дружинника Данилы…

Голова едва не свалился в костер, так сильно вперед наклонился. Он, как услыхал слова «кремлевский дружинник», уже ни кушать, ни пить не хотел. Я так думаю, соберись сейчас ватага с Асфальта и начни они с рыжего штаны снимать, он бы их даже не приметил. Мне, конечно, тоже охота было послушать, дык отшельник вовсе ни с кем прежде не лялякал, а тут вдруг сам беседу предложил.

— В Кремле живут хомо, — неспешно заговорил Чич. — Сколько их там, не знаю. За главного там князь, при нем бояре и ученые старцы, из тех, что вашему Спасителю кланяются. Много там внутри богатств, много сотен нео на корм пошли, что пытались в Кремль пробраться. И шамов немало полегло. Про нечисть вроде био, котяхов и стальных сколопендр я уж и молчу.

Но до того, как из прошлого явился этот самый Снайпер и взял в компанию дружинника Данилу, кое-как ладили. Потому что дружина у князя — из чистых мутов…

— Это как — из чистых? Из бани не вылазят, что ли?

— Это значит — за двести с лишком лет не замутились дурной кровью. Все как один богатыри, и бабы у них особые, богатырские. С прочими хомо детей не растят, что попадя наружи не жрут, и вообще…

Ну чо, про крыжовник мы давно позабыли. Слушали, ухи растопырив. Про дружинника Данилу, который против княжьего устава пошел. Про то, как один в страшной Москве с обезьянами бился. Про то, как задружился с колдуном Снайпером, ага. А тот явно колдун, ешкин медь, кто еще через время проскочить может, да еще и аркебуз волшебный, что в тыщу раз сильнее ружья бьет, с собой пронести?

Даже Иголка заслушалась, примолкла, хотя она вечно дразнится и насмехается. Ахала только да кулачки сжимала, когда Чич особо страшное рассказывал. Про то, как богатырь Данила шама пощадил, врага извечного. Про то, как отбил у вояк девку огнедышащую да к себе приручил. Про то, как едва на Трех заводах не сгинул, с псами железными на ножах сошелся. Дык самое антиресное Чич приберег напоследок. Этот самый богатырь Данила после всю колонию кремлевскую спас. Собрались новые людишки вокруг кремлевских стен агромадной толпой, ударили по рукам с вампирами-шамами да еще био проклятого в союзники зазвали. И всей силищей ринулись на приступ, уж больно им не терпелось хомо пожрать, а богатства княжьи себе забрать.

Однако зубы обломали! Данила вместе со Снайпером-колдуном отыскал тайную базу древних, вывел оттуда агромадный танк, и ну давай крушить вражью силу! Про танк нам Чич тоже объяснил. Дык это вроде бульдозера, только в десять раз больше, со всех сторон броня и пушек натыкано, как иголок у ежа. А главная пушка такая здоровая, ешкин медь, что бомбы для него и двое мужиков не подымут!

Напал Данила на обезьян сзади, сотню давит, еще тысячу из пушки бьет. Потом Данила меч богатырский взял, и давай клятых обезьян в капусту крушить! Отступили вражьи стаи от стен белокаменных, надолго зареклись на княжье гнездо лапу подымать. А Снайпер из волшебного аркебуза убил био! Никто до того не мог био громадного с моста столкнуть, а Снайпер взял да убил. Вот только шаму не шибко повезло, Фыф его звали. За то, что он с хомо дружбу завел, его же старшие шамы едва не прибили, навсегда из дома выгнали…

Тут отшельник закашлялся. В горле кусок застрял, что ли, хотя и не ел ничего.

— Так выходит, что ратник Данила — самый великий воин в Кремле? — спросила Иголка. — Может, он и есть главный князь?

— Нет, какой из него князь? — отмахнулся Чич. — Я ж говорю, он из боевых мутов, для войны обученный.

— А откуда ты про Фыфа этого так хорошо все знаешь? — нахмурился Голова. Ясное дело, рыжий шамов не любил. Дык а кто же упырей любить станет?

Отшельник перестал кашлять.

— Потому что он мой брат. Он единственный, кого я любил… и люблю. У шамов не слишком-то принято дарить друг другу цветочки. Но я из-за него порвал со старшими. Не успел его выручить, был слишком далеко. Из-за него я навсегда покинул семью. Из-за него я вынужден жить среди хомо. И я до сих пор не знаю, где Фыф. Я знаю только, что он жив. Я… я его недавно слышал. Он где-то на севере. Может, даже и в Кремле.

Тут все замолкли.

Иголка аж скомкалась, еще меньше ростом стала. Голова дернулся, заскреб в затылке. У меня тоже небось рожа не шибко умная стала. А Чич медленно расстегнул свою кожаную маску. Маска у него взади на башке крепилась, да так надежно, что чужой бы в жизни не содрал. Потом он скручивал с башки тряпки, а я уже знал, что скоро увижу.

Но я не совсем угадал.

Отшельник Чич был шамом, но не таким, как те облезлые барбосы с нашего Базара. На Базар забредали серые такие, драные упыри, обычно они приплывали на длинных лодках по реке. Мужики лялякали, где-то там на реке у шамов был выстроен целый город, там они молились своим поганым божкам и купались в человечьей кровушке.

Чич вовсе не был серым и облезлым. Он… он был очень сильный и не слишком старый. У него был высокий такой лысый лоб, прямо с половину башки. Глаза — как омуты, лучше долго не глядеть, ага. Кажется — ноги слабеют, валишься куда-то и даже крикнуть не можешь. На лбу, прямо над глазами, кожа сморщилась, и словно бы… словно бы у него еще глаз там вырасти собирался, да так и не вырос. Кожа у него на харе висела струпьями, скручивалась маленько, но зато зубы… не хотел бы я, ешкин медь, на такой зуб угодить. И не шибко здоровые зубы, но не как у нормальных хомо. Такими зубьями не мясо грызут, такими… кожу прокусывают, что ли. Под глазами у него кожа висела, вроде как длинные мешки… Мне вдруг стало многое ясно, до того ясно, что даже смешно.

Мне вдруг стало ясно, кто кормил с рук рукокрыла, когда Факел бился с могильщиками, и кто отогнал одного био.

Мне стало ясно, кто донес Хасану о смерти второго био у Гаражей. Хитер отшельник и жесток. Послал сперва ученика на Кладбище, а когда тот погиб на реке — послал рукокрыла. Но на могильники мышь все равно не полетел, покружил над мертвым био — и назад.

Мне стало ясно, почему Иголка так легко нашла меня в лесу.

Одно не было ясно — на хрена мы упырю нужны.

— Не пытайся меня надурить, факельщик, — беззлобно сказал колдун. — Торговать они собрались… дороги мостить. Скажи честно, не можешь придумать, где детишек с этой девкой наплодить. Никто вас на промзоне не примет, побоятся с лесником враждовать, вода-то чистая всем нужна. А тебе не хибара нужна, а дом крепкий. Что ж, может, вас в Кремль и примут. Хотя я слыхал, лишние рты там не жалуют…

Иголка сильно покраснела, Голова даже заморгал. Хорошо, что я твердый, рожа у меня такая, несмутимая, что ли.

— Никуда нам, красавчик, друг от дружки не деться, — криво так ухмыльнулся Чич. — Верно ты догадался, чем мог — я тебе помогал. Но за заразной землей сам топать не хотел, еще жить охота, даже рукокрыла там спуститься не заставишь. И на Факел сам не пройду, собаки ваши меня чуют. Ладненько, желчь вы принесли, карту достали. Теперь мне Поле смерти надобно. Девка твоя знает, как нужное Поле приманить.

Отшельник взад натянул маску. Рыжий сидел, отвесив челюсть.

— За… зачем тебе Поле? Что собрался прожигать?

— Увидишь, — коротко сказал Чич.

— А потом чо? — осмелел я. — Найдешь ты свое Поле, а мы-то как?

— Ты не понял, факельщик, — Чич тихо заржал. — Повезло тебе с девкой, береги ее. Пока не сведу вас к Насосной станции, отказалась мне помогать. Рад бы ей приказать… — отшельник потянулся, захрустел костями. — Рад бы приказать, да не могу. С детства меня пчелы не любят.

 

Глава 29

Мороки

Вышли только на шестой день.

Иголка раньше не могла. Так и сказала — смолите свои катера и ждите, пока пацанчика не пришлю. Ну чо, передумал я за те шесть дней немало. Как утром огонь на башне крекинга зажгут, как молитву вдалеке запоют хором, у меня аж в животе пучит. Десятку свою вспоминал, бойцов, Степана, Кудрю, Быка, как вместе на охоту ездили, как добро в закрома Факела таскали. Праздники веселые вспомнил, как пели красиво, на Крещение, на Успение, на Рождество Светлое. Вспомнил, как асфальтовых шпалой бил, эх, весело жилось, аж прослезился почти. Но после вспомнил батю, как он меня из родного дома гнал, и враз слезы высохли.

Иголка ждала нас на опушке, за крайними складами таможни. По ней видать было, что плакала: глазья темные и щеки скукожились. Она вообще маленько странная стала, дерганая, блевала пару раз. Может, съела чего не надо или папашу боялась. Оделась как парень, через плечо вязанка поленьев березовых, еще на спине мешок толстый, еще спереди на ремне склянки, банки, коробочки какие-то. Ну чо, не на Базар идем, не мог я у ней поклажу перенять, потому как боец должен быть налегке.

— Чич обещал — после догонит, — объяснила Иголка. — У нео нюх больно сильный, они шама за лесом даже чуют, вот так.

— А при чем тут обезьяны?

— А при том. Они с Пасеки кой-чего прожигать ходят, вот так. До самой мусорной фабрики ходят, тропку протоптали. Кой-чего для вояк прожигают, вот так. Мы по ихней тропке пойдем, только тихо.

Мы с рыжим глазья друг на дружку выпучили.

— А Чич откуда знает?

— Ой, Чич много чего знает.

— Дык… не могут же вояки с обезьянами дружбу водить!

— Ой, умничал один такой. Могут — не могут! — передразнила Иголка. — Куда им деться, если пасечники прожигать оружие отказались? Или самим в Поле лезть, или к нео на поклон идти.

Ну чо, потопали мы по росе, пока солнышко не встало. Мне сразу подозрительным показалось, что Чич с нами не пошел. Рвался-рвался, ешкин медь, а сам спрятался. Неужто кио испугался? Ясное дело, чо-то нечисто тут.

Обезьяний дух мы засекли, уже когда на Пепел вылезли. Шли они грамотно, след в след, хрен разберешься, сколько их прошагало. Туман наползал и справа и слева, солнышко в тучи спряталось, а под ногами хлюпало все теплее. Комары тучей поднялись, ага, таких здоровых даже на отстойниках не водилось. Хорошо, что мы заранее молочком пчелиным намазались, Иголка с собой принесла. Норы стали попадаться, хрен поймешь, кто в них живет. Жаб здоровых ядовитых видели, паука видели, птиц в паутине душил. От поганок продыху не было, противные, бахромчатые, сапог некуда ставить. А попробуй тронь — семена с них жгучие лезут, потом глазья не отмоешь.

Среди поганок бревна валялись, кто-то давно накидал, вокруг трава черная вымахала метра полтора высотой.

Вроде тропинка узкая получилась, что ли. Первым полагалось мне путь торить, но, как до гнойника на асфальте добрались, Иголка вперед вылезла. Вылезла — и взад ни в какую. Упрямая, ешкин медь, сам черт с ней не сладит. Но после оказалось — все верно она сделала, ага. Гнойников тут вдоль тропы несколько, и воняет здорово, и дым из-под земли лезет. Места поганые, но зато у гнойных провалов никакая крупная тварь не выскочит, они ямы в земле чуют. Базар отсюда уже не видать, холмы пепельные скрывают, даже башни с факелом уже не видать. Скоро нам пришлось тряпки мокрые на хари накрутить, уж больно гарью понесло.

— Здесь они облегчались, — Иголка потыкала мокрое бревно. — Четверо или пятеро, вот так.

Я присел маленько, принюхался. Иголка не ошиблась — нео отдыхали совсем недавно. Последний шел, оглядываясь, на цыпки вставал, по траве рыскал. Может, и боялись кого, да вряд ли нас.

— Тут прошли не только обезьяны, — я показал Иголке слабый след от военного сапога. — Кио уже с ними, но не вижу, сколько их.

— А может, это не кио? — задергался рыжий. Ясное дело, рыжий их не шибко любит, потому что с кио лялякать трудно. Проткнут тебя штыком — и готово, поди объясни, что ты просто пошутил.

— Это кио, вот след другого, — я не стал объяснять рыжему простых вещей, которые с детства знает каждый охотник. Вояки ногу иначе ставят, они ж тяжелее нас, след глубже.

— Куды ж они прутся-то? — почесал в затылке Голова. — Славка, там же гнойник большой и тропе конец…

— Они свернут, — Иголка развязала узел, погладила березовое полешко. — Они свернут к фабрике, только пойдут в обход, без дороги. Нам лучше держаться за ними. Новую тропу здесь пробивать опасно.

— К самой фабрике? — У меня аж зубы зачесались. — Но туда с боков нельзя, там Поле шляется…

— Ты глянь! За ними держаться, говоришь? — Голова мечом поддел чью-то лысую башку. — Антиресный предмет, Славка!

Предмет был занятный. Череп взад вытянутый маленько, вроде как молотком приплюснули. Там не только башка, там все тулово на краю гнойника нашлось. Только вполовину уже травой проросло, да внутрях крысы проели. Уж такая на Пепле хитрая погода — никогда не понять, давно ли мертвяк лежит. Может, от того, что дымит из-под земли, вроде коптильни получается?

— Кто это? — затряслась Иголка. Она хоть и смелая, а всяких там мертвых трупов почему-то трогать не любит. Вот Голова — тот любит, тот с детства любую гадость на Автобазу тащил. Били его за это, ага, пока я его защищать не стал. Тогда Голова начал мне дохлых лягух, муравьев и прочие радостные вещи таскать. Еле я его отучил от некультурных привычек!

— Чужаки, из пришлых, — я поковырял дохлятину. — Вон еще два, и еще… Случайно, видать, на Пепел влезли, заночевали тут.

Обошли мы дохляков, костер их убогий обошли. Когда бревна на тропе кончились, я маленько заробел. Не то чтоб напужался, а так — слегка, что ли. Потому что дальше мы не охотились. Нечего тут охотникам делать. Черная трава стояла стенкой, только разгибалась, где обезьяны недавно путь проломили. Мы теперь совсем ни хрена не видели: кроме высокой травы вокруг вылезли жесткие палки борщевика с пухом поверху, с колючками острыми. Зацепится такая колючка за одежку — хрен ее отдерешь. Палок было много, пролезать трудно, зато спереди захрустело. Стало слыхать, как обезьяны себе дорогу рубят. Они ж такие, ешкин медь, прятаться толком не умеют и не хотят. Для глупых нео от врага спрятаться — это позор, что ли.

— Вот она, фабрика…

Скрип-скрип. Скрипнуло впервые.

— Славка, скрипит где-то или у меня в ухе?

— Не галди. Ружье лучше проверь.

— Ой, тихо вы оба!

Залегли мы. Хотя лежать тут вовсе не симпатично. Земля вроде как маленько качалась, стало пузу тепло, хоть ложись голышом да засыпай. Но на Пепле засыпать нельзя. Тут даже на одном месте стоять долго нельзя.

Заросли перед нами как обрезало, голый песок впереди, парило с него едва заметно. За серыми плоскими холмами торчали корпуса фабрики. С дороги, когда едешь за водой, комбинат кажется ближе, но попробуй подойди! Ты к нему, он от тебя, только воздух теплый дрожит и глазья щиплет! Ну чо, лазили туда, было дело, только половина наших на Факел не вернулись. Одни в труху серую насквость провалились, и охнуть не успели, других скорлопендры пожрали, а кто от газа гнилого задохся. Следы скорлопендр я и сейчас видал. Недавно наискось от нас стая пробежала, но вроде как на север ушли. Я не стал Иголку пугать, и без того зубы стучат.

Тихо тут было, аж жуть, только скрипело что-то, вроде качелек детских. Скрип-скрип, и никак не уймется. Мусорный комбинат выглядел совсем не так, как жилые кварталы на юге Капотни. Там дома как дома, людьми брошенные, птицами обжиты, зверьем всяким, крыш-травой. Здесь все не так, бежать отсюдова хотелось. Только падальщики кружились вдали или просто вороны толстые. Из дыр в крышах кое-где вился дымок, из труб поваленных тоже чуток дымило. Много стекол не порушилось, блестели, точно буркала слепые. Справа мы видели широкую дорогу, что вела к фабрике от Пасеки. По той дороге можно было втрое быстрее сюда дошагать, дык никто в своем уме и там не пойдет. Коняки — и те упираются! Я еще помню, как скорлопендры разом патруль пожрали, те и охнуть не успели…

— Славка, вон они, нео!

— Ой, молчи, не зови лиха!

Иголка махнула, перебежали мы маленько вперед, метров десять, тут из пепла кусок опоры торчал, мхом заросший. Слева за холмами тоже виднелась дорога, прямо сквозь кусты. Куски плит бетонных стояли дыбом, из пепла торчали колеса и крыши машин. Я вспомнил, батя рассказывал — когда-то все почти люди ездили на нефти, уж такой богатый народ жил до войны в Москве.

— Иголка, они прямо на фабрику идут. Нам что, за ними? — задергался рыжий.

— Лучше за ними, — уперлась Иголка. — Да вы радоваться должны, что обезьяны тут. Они дорожку верную протопчут.

Нео вели себя маленько непонятно. К воротам комбината не пошли, двинули по стеночке в обход, в сером пепле увязая. Потом вроде подались взад, сквозь заросли борщевика рубиться стали. Вроде как зайцы, следы путали. Их было пятеро, здоровые мужики с поклажей, один с охотничьим обрезом, один — с двумя громадными самопалами в лапах. Тот, что с самопалами, пузатый, плешивый, показался мне знакомым.

— Вижу, вижу, не галди. Думаю, как обойти-то? Мы ж как тараканы на столе, тут далеко видать… Иголка, а нам точно туда? А в другом месте для Чича нет ли Поля подходящего?

— Ой, никак кто-то напужался? — прищурилась моя женщина. — Может, в другом месте и есть, да я там не была.

— И вовсе никто не напужался, — разозлился Голова, — а просто привычка такая, жопой в бане на камни не садиться, ясно?

— Где твой отшельник, ешкин медь? — добавил я жару. — Обещал провести, а сам сбежал?

— И вовсе он не мой! — зашипела Иголка. — Он сказал — я вам не нянька, до мусорки сами дойдете. Глядите, где нео ступали, там ногу ставьте. Нео глупые, конечно, могут не в то Поле влезть, надо следить…

Скрип-скрип. Скрипело противно. А еще вроде как дышал кто-то. Такой звук жалостливый… вот я с Бурым когда в обнимку сплю, он так порой вздыхает.

— Это газ из-под пепла выходит, — успокоила Иголка. — Ой, а ну тихо, не ровен час, заметит. Хорошо, что мы сразу за обезьянами не побежали.

Она показала пальцем. Мы с рыжим разом выпучились. Мне стыдно стало, как это охотник, а позже девчонки приметил. И правда, хорошо, что мы за нео вприпрыжку не кинулись. Не успели бы до ворот комбината добежать, ага.

Увидали мы в одно время. Поле смерти, не торопясь, наползало слева. Вроде и не торопясь, а очень даже быстро. У меня аж в животе зачесалось, а рыжий дышать перестал. Ясное дело, не каждый день такую дрянь встретишь. Если честно, я видел Поле раза три, и то издалека. Оно походило на тучу или на облако, почти прозрачное такое, лишь маленько розовым отдавало. Облако ползло по щебню, потом по серому песку, прямо между нами и забором фабрики. Хвала Факелу, в траву Поле не полезло, бежать нам пока не пришлось. Сквозь розовую гущу все виделось перекошенным, что ли, прицелиться бы я точно не смог. Мне еще показалось, понизу, у самой земли, из тучи росли короткие такие ножки. Даже не ножки, ешкин медь, а вроде щупальцев мягких.

Позже оказалось — вокруг мусорной фабрики кружило сразу несколько Полей смерти. Для них тут как медом намазано, это нам отшельник рассказал. Дык и на Кладбище они раньше кружились, пока зараза с могил не сгинула. А вообще-то никто толком не знает, как их отвадить или приманить. Даже пасечники не знают. Но ходить к цехам надо с умом, сперва самый умный с полешкой или с пчелами дорогу торит…

— Гляньте, с ними трое кио!

— Ага, явились, родимые.

Я воякам маленько позавидовал. Нео их вроде как охраняли, что ли. Кио на пузе по колючкам не ползали и гарью не дышали. Ненадолго их всех стало видно, сквозь розовую мглу. Пять здоровых обезьян и худые кио рядом с ними, все вместе шлепали уже за воротами, собирались свернуть за угол. Там был заезд для больших машин, вроде моста, видать когда-то высоко, над землей поднимался, а нынче весь золой засыпан.

Я подумал, что, если там цел асфальт, хрен мы их по следу найдем. А у них нюх-то посильнее нашего. Сквозь мокрую тряпку я вдыхал сплошной дым, аж в глотке першило. С такой дымовухой, ешкин медь, я и самого вонючего нео не учую.

Снова заскрипело, вроде как ближе. Вроде как по листу железному кто-то песком тер.

— Славка, ты глянь, это ж они, те самые, с которыми ты дрался! — Рыжий сунул мне биноклю. — Я ихние номера на всякий случай запомнил.

Пригляделся я, охнул. Голова не ошибся — рядом с нео топали Сто шестой и Сто девятый. Морды вроде почти одинаковые, волосы на башке квадратом растут. Рука, которую я сломал Сто шестому, уже шевелилась нормально. А вот шея у Сто девятого была маленько набок, ага, точно он прислушивался к чему-то. Ихний командир Сто второй отвалил в сторонку с седым нео, они там копались в мешках. Вот ведь друг у меня умный, я бы издалека вояк точно не различил, уж больно они похожи!

— Теперь пошли, прямо по их следам, — скомандовала Иголка. Отвязала одно березовое полешко, прикрутила к нему веревку и замахнулась. Полено отлетело за границу красноватой тучи. Туча клубилась у самой земли, там внутрях словно что-то шевелилось. Туча вытянулась влево и вправо, хрен обойдешь.

— Хорошо, — обрадовалась Иголка, вытянув назад полено. — Вон, немножко только прожарилось. Пробежим, если никого не встретим.

Ну чо, побежали мы. Ясное дело, без милой моей колдовки я бы в жизни сюда не сунулся. Кому на Факеле расскажи — не поверят, что опытный охотник сам по дурости в Поле смерти влез.

Ну чо, особо страшного внутрях ничего не случилось. Хотя я не разглядывал. Дышать только перестал, и рыжий тоже не дышал. Как пупырь надулся, ага, едва глазья на щеки не выпали, мешки подхватил и вперед меня чешет. Внутри небо стало тоже красным, пепел казался не серым, а белым, что ли. А еще тут казалось теплее, и воздух ползал туды-сюды. А может, это вовсе не воздух ползал, чо-то мне об этом думать не хотелось.

Побежали до зарослей борщевика, где обезьяны крюк дали, ага. Потом взад до стены, их следы на пепле отлично было видать. Сбоку от следов песок воронкой осыпался, ешкин медь, закрутит в такую — и конец! Из дряни выкатились, ага, я полной грудью задышал, едва от гари не скрючился. Ну чо, забор тут — одно название, давно под пеплом похоронен. Ближний к нам корпус до половины засыпало, а может, и выше — не поймешь, сколько было этажей. Здание треснуло, в щели тоже песок набился.

— Скорее, за нео, — подгоняла Иголка.

— Дай передохнуть, — разнылся Голова. — Славка-то здоровый, а я человек умственного труда, я с двумя пудами за спиной бегать долго не имею радости, уфф!

Хотел я рыжему нос в щеки вбить за такие притворные слова, да вовремя вспомнил, что он месяц с заразой кладбищенской боролся и вправду ослаб. Забрал я у него тогда аркебузы и обе фляги с водой за спину закинул, хотя рыжий и упирался. Но больше взять не могу, иначе сам завою.

Пробежались маленько до угла, где обезьяны скрылись. Над углом кое-как читалась надпись, что-то про взвешивание, со стрелочкой. Совсем мне тут не нравилось, аж волосья на спине дыбом встали. Цеха красные, облезлые, окна узкие, все в пепле, зола на два пальца толщиной лежит, в камень плотный сбилась. И снова вроде вздыхает кто-то, горько так, завыть в ответ хочется.

— Нео могут ошибаться, — повторила на бегу Иголка. — Они глупые, но…

— Храни нас Факел, это еще что?

Рыжий воткнулся мне в спину, едва не повалился, вовремя я его поймал. Иголка отскочила от угла назад. Там был широкий двор, или проезд что ли, как лучше-то сказать. Сверху поперек висели стальные балки. Посреди прохода высился какой-то агрегат, наполовину сгнивший. Следы обезьян вели в обход агрегата, вдоль ряда ворот. Мне вовсе не понравилось, что ворот в красном здании много, ешкин медь, и что за каждыми — темнота. Но еще меньше понравилось то, что плясало сразу за углом.

— Не машите руками, тихо обойдем, — Иголка аж побелела, я ее такой нервной до того не видал.

— Может, переждем? — икнул рыжий. — Оно же… там же внутри…

— Я же сказала, нео часто ошибаются, — скорчила рожицу Иголка.

Маленькое Поле смерти вовсю обедало. Самое поганое, что обезьян внутри был до сих пор жив. Мне его маленько жалко стало, что ли. Лучше уж себе кровь выпустить, чем такое терпеть. Видать, перед тем как лезть в Поле, обезьян нарочно разделся и отдал дружкам оружие. Стало быть, сам себе участь выбрал. Обезьян был жив, но походил на себя все меньше.

Он пузырился. Ноги у него как-то странно подогнулись, казалось, что вся туша расползается, прямо как тесто у мамани. Шерсть с него вылазила, зубы выпадали, глазья слезились. Кажется, он нас заметил сквозь темный дым, ага, даже башкой подергал, но тут же сник. Там, где отвалилась шерсть, сквозь голую кожу вылезли вены, мышцы обвисли, стало видать, как вздуваются легкие. Нижняя челюсть, которой нео легко щиты патрульным перекусывают… его нижняя челюсть развалилась, зато вместо нее на шее отворились черные щели…

— Жабры, Славка, жабры у него, — задергался Голова.

— Не галди, вижу.

У бедного обезьяна не только жабры выросли. Лапы сплющились, когти отвалились, пальцы срослись… все больше его лапы походили на рыбьи плавники, что ли.

— Почему они сбежали? Почему бросили своего?

— Они не сбежали, его все равно не спасти, — Иголка почти успокоилась, шустро вертела головой. — Он сам забрался, хотел стать сильным. Может, пьяный был или вечером Поле перепутал.

— Такое для Чича подходит?

— Ой, такое никому не подходит. Для Чича… вниз нам надо.

Это Поле было вовсе не прозрачное и не розовое, скорее похоже на багровый такой дым. Я про такую гадость не раз слыхал, но не поверил. Забредали к нам иногда на Базар здоровенные нео, раза в два толще обычных. Однажды два таких антиресных свиней на Факеле своровать пытались, ров с огнем перешли, кусок стены своротили, мостки своротили… Ну чо, против картечи пока кожи не придумали. Прожигайся сколько хочешь, а с дыркой в животе сильно не поворуешь.

Побрели мы вдоль стенки кирпичной, в окна и ворота заглядывали. Над первой дырой криво висела надпись, гра-ну-ляция, что ли, не разобрать. Там оказалось не совсем темно, лежали непонятные штуки вроде сеток таких сполющенных. Очень много их было, на десять метров в высоту навалено. Я бы ни за что не сообразил, но рыжий — молодец, не зря он самый умный.

— Это мусор запрессованный был, — догадался Голова. — Только мусор сгнил, а крепеж пластиковый не гниет.

Я попытался себе представить, сколько же народу надо, чтобы столько дряни напрессовать, но так и не смог. Пресс-то штука знакомая, на автобазе две штуки есть. Но мы, пожалуй, всей промзоной и десятка таких сеток мусором не набьем…

Сгнило, конечно, не все. Ясное дело, есть такие штуки, что не портятся. Такие хитрые вещества раньше химики выдумывали, ага. Мы свернули в узкую щель, здесь до неба тянулись штабеля из прессованного пластика.

Вдруг Иголка снова показала пальцами, чтобы мол затихли и вовсе не рыпались. Мы точно ждали чего-то. Ну чо, пасечница среди нас на Пепле самая умная, грех ее не слушать.

Скрип-скрип. Все ближе. Я оглядел бесконечные кривые штабеля прессованного мусора. Что-то приближалось. Теперь я точно знал — что-то плохое приближалось. Но не котях, не живоглот, что-то неживое. Потом мы услышали голоса нео. Обезьяны были рядом, в соседней щели, за мусорной горой.

— Почему не идем? — шепотом спросил рыжий.

— Тихо, оно рядом, — цыкнула Иголка. — Голодное…

Скрип-скрип. Для охотника нет ничего хуже, когда не можешь разобрать, чо за напасть. Нео замерли на другой стороне мусорной горы, тоже вроде как чего-то ждали.

Скрип-скрип.

Совсем близко.

— Ох, храни нас Факел…

— Мальчики, если к нам свернет, бегите к Пасеке, я задержу.

— Ты чо, какая Пасека?

А потом мы увидели себя.

По кривому проходу к нам плыли трое. Сперва я не понял, за ствол схватился. Иначе не скажешь, плыли как утки по воде, ноги у них почти не дрыгались. Один парень здоровый такой, на голову выше другого, в штанах защитных, в выворотке меховой, за спиной крест-накрест меч да пулемет. Харя у парня не сказать чтоб больно телигентовая, скорее наоборот, хочется быстро уйти и больше не встречаться. Не узнал я себя сперва. Дык я ж не каждый день на себя в зеркалу любуюсь, я ж не девка какая, чтоб прыщи на носу искать! Зато рыжего узнал по башке рыжей и Иголочку мою красивую узнал…

Ох, ешкин медь! Слыхали мы про этих тварей, хуже котяха, хуже медведя, тех хоть напужать можно! А эта сволочь, ежели в оборот возьмет, душу вмиг высосет, сухарь один останется.

— Мороки это, Полем подосланы, не смотрите, — Иголка снова приматывала к поленцу длинную веревку. — Бежим. Если успеем сытое Поле найти, они за нами не сунутся.

— Сытое Поле? — на бегу спросил я. — А если не успеем?

— А если сунутся? — глупо спросил рыжий.

Щель свернула влево, здесь прессованные кубы развалились, пришлось прыгать, как по камням. Иголка прыгала легко, а я все больше проваливался. Откашляться хотелось зверски, выхаркать всю гарь, да шуметь тут не стоило. Когда я проваливался, в пепел по колени уходил.

У поворота я оглянулся. За нами тихо плыло облако с мороками внутри. С какой бы скоростью мы ни бежали, Поле не отставало. Мой морок глядел мне прямо в глаза, и не злобно вовсе, вроде как задружиться хотел. Тут Иголка мне со всего маху по ноге как врежет! Не больно, я же твердый, но мозги маленько починила.

— Откуда они берутся? — Рыжий на бегу стучал зубами.

— Это Поле… — Иголка тоже пыхтела, много вещей на себя навешала. — Оно… они иногда так охотятся… не все одинаковые… ой, мамочки! Сюда, за мной!

— Может, их… огнеметом? — Мы пролезли под связкой толстых проводов.

— Не выйдет! Они сами распадутся, если мы спрячемся… они наши мысли слушают… чем больше боишься, тем они злее… ох, сюда!

Щель опять свернула вправо, мы выскочили в очередной широкий двор. Здесь валялись подъемники, которыми мусорные кубы наверх пихали. Земля стала почти горячей. Мы вылезли через окно, но оказались не наружи, а в следующем дворе. Когда-то наверху была крыша, теперь она развалилась на две части, повисла вовнутрь. Изнутри висел гнутый железный балкон, под ним валялись засохшие трупы нео. Эти прожигаться явно не собирались, сдохли в одежке, с топорами и факелами. Еще здесь начиналась длинная такая штука, с колесами и лентой, вроде тех, что на бульдозерах. Голова потом разобрался, штука называлась конвейер, по ней мусор катился на сор-ти-ровку. А наверху была дыра, в которую мусор прямо с машин скидывали, ага.

Мороки стали крупнее. Поле ползло легко, ему не мешали ни мусор, ни ямы. Мы неслись со всех ног, но гады догоняли. Пожалуй, до них осталось метров десять. Про себя я решил — не буду смотреть назад. Уж больно жутко видеть, как Иголка, выше меня ростом, тянется толстенными ручищами к моему горлу…

— Сюда, быстрей сюда!

Ясное дело, живые обезьяны нас давно заметили, не могли не заметить, мы топали да еще и орали. Теперь точно стрелять придется, иначе не отцепятся, а мне ну вовсе тут стрелять не хотелось. Где же этот проклятый отшельник, ешкин медь, где его Насосная станция?

Мы полезли вниз по крутой железной лесенке, потом еще раз вниз. Там заперли за собой дверь, старьем каким-то привалили.

— Голова, где спички? Факел давай!

Пыхнуло, первый факел в расход пошел.

— Иголка, куда теперь?

Я так и не понял, лазила она сюда раньше или нет. Мы пару раз по узким проходам вильнули, совсем темно было, но вроде никто не догонял. Выскочили на свет, попали вроде как в большую будку, одна стена прозрачная, у другой — машина, пульт с ручками. Упали, отдышались маленько, рыжий стал слова умные читать.

— Лицен-зия Рос-технад-зора… обезвре-жива-ние отходов пятого класса опас-ности… ни фига себе. Теперь ясно, почему сюда дряни столько собралось… а вот еще загадочно… порядок ути-лиза-ции ртуть-содержа-щих…

— Бежим, они здесь! — вскинулась Иголка.

— Как нам их отогнать?

— Я же сказала — сытое Поле искать или бежать на Пасеку!

Я прежде Иголки на ноги вскочил. Три морока вплывали бесшумно, никакая дверь с запором их не задержала. Я разбил стекло, прыгнули мы из будки вниз, ешкин медь, на твердый пол. Под потолком с карканьем заметалась стая ворон. Оказались мы опять в большом цеху, здесь торчали трубы, целая куча труб с вентилями и окошками. Сквозь щели в полу свистел горячий дым. Я сперва даже не поверил, что ноги опять по ровному бегут, не тонут в золе. Пол здесь был гладкий, вроде плитки, побитый маленько, в квадратиках. Еще здесь сохранилась крыша и кран под потолком. Высоко сквозь окошки попадал свет, факел стал ни к чему. Голова аж завыл от жадности, когда кран, и тросы стальные, и кабеля увидал. Но нашлась в цеху и другая вещь, уж всяко антиреснее. С другой стороны цеха качались створки ворот, за воротами ползало еще одно Поле.

— Вот оно, тихое какое! Я его помню, оно тут давно трется…

— Хвала Спасителю!

Иголка раскрутила веревку, зашвырнула поленце прямо в прозрачную красноватую тучу. Заглянуть за тучу получалось плохо, кажись, там был когда-то склад, штабеля трухлявых ящиков завалились на бок.

— Ах, зараза, ты глянь! — завыл Голова.

— Не галди, — я обернулся, мороки приближались. Мне хотелось завыть вместе с рыжим, потому что поленце темнело, обугливалось что ли.

— Славушка, порви веревку, скорее! Намотайте вокруг себя, рты не разевайте, держитесь прямо за мной!

Иголка выдернула березовую чурку, та вполовину обуглилась. Ясное дело, лезть в такое Поле — чистая дурь, коли смертельные лучи дерево выжигают. Но отступать некуда. Я живо порвал веревку на три куска. Веревка изменилась, стала в два раза толще, горячая и вроде как жирная, что ли. Но мне ее разглядывать особо некогда было, мороки подобрались почти вплотную. Тот, который я, вырос с небольшого могильщика. Правда, он был вполовину прозрачный…

— Держитесь за руки, держитесь за веревку, — Иголка потуже затянула веревку вокруг пояса и первая шагнула в красную тучу.

Внутрях мне стало худо. Ясное дело, здесь нельзя торчать и минуты. Сразу вспомнился нео с жабрами. Лучше бы я сам застрелился.

— Вот, зараза, здоровое какое, — захрипел Голова. Он с перепугу голос потерял.

Иголка знала, чего ждать, даже вовсе не удивилась. Рукой нам махала, чтоб за ней шли, только куда идти, не шибко понятно. Потопали мы, ешкин медь, ноги в каких-то ямах застревают, снаружи все перекошено, вроде шевелится что-то, а мороки гадские за нами полезли. Полезли — и сгинули, подергались маленько и пропали.

Не знаю, как рыжий, а мне совсем худо стало. Из глазьев слезы полились, с детства не плакал, ага. Из носа кровь закапала, сперва я даже не заметил. Потом не выдержал, пузо-то напрягать, вдохнул маленько и чуть не задохся. Дык будто не воздуху, а огня вдохнул. На рыжего рядом глянул — ешкин медь, у него на харе кожа слазит! Сколько мы так мучились — не знаю, трижды успел Факелу помолиться, уже хотел пообещать Спасителю, что к мамане домой вернусь, если выберусь…

Ясное дело, чуть — не считается. Иголка первой из тумана выскочила и сразу на пол грязный повалилась. Сидит, за веревку хватается, рот разевает, а веревка вокруг нее дымит. Я следом выпал, и тоже — бух, хорош вояка, коленки не держат. А кишка эта, что вокруг пояса, и впрямь раскалилась. Хорошо, что я твердый, а рыжему потом бока пришлось неделю мазать, обгорели все бока, ага. И харю пришлось мазать. Иголка-то умная, она веревку скинула. После уже рассказала про хитрости пасечников. По первости кидают в незнакомое Поле чурочку березовую, хотя и пчелы серые годятся. Ну чо, если сразу не сгорит, тогда можно рискнуть, веревку закинуть. Веревка та почти для любого Поля шибко вкусная, но Иголка так и не сказала, из чего ее тянут и чем промачивают. Пока Поле вкуснятину свою грызет, можно на куски порезать, обвязаться и насквозь пройти. Или отсидеться маленько, ежели Поле тихое и сытое. Но это уж кому как повезет.

Выходит, нам повезло, ага. Потому что мороки пропали.

Красная туча теперь болталась позади, перегораживая проход. И тихонько тянулась к нам толстыми прозрачными ножками. Видать, вкусные мы ему показались, с радостью бы дальше обедало.

Рыжий блеванул маленько, пока я от него кишку эту жирную отдирал. А еще все железное разогрелось. К примеру, нож не сильно, а «Печенег» — жутко раскалился. Еще немного — и патроны бы рванули! Голова ружье скинул, ножи отбросил, воет, обжегся, ага. Иголка железа почти не носила, хвала Факелу, зато кашляла, аж зашлась вся, бедная. Ну чо, я ей легонько по спине настучал, тут она кашлять перестала. Глазьями ворочает, ротом воздух хватает, точно рыба, и на меня некультурные слова шепотом хрипит.

— Охх, ты чего, ты ж меня чуть не прибил!

Я даже обиделся маленько. Хотел ей рассказать, как я двоих пацанов спас, костями рыбными подавились. Один, между прочим, с той поры вообще не кашляет, никогда, улыбается теперь все время.

Но рассказать я ничего не успел. Позади дважды щелкнуло, у меня сразу ухи вспотели. Знакомо щелкнуло, только кио так умеют.

— Хомо, стоять! Бросай пушку, и на колени!

 

Глава 30

Новейший Гарк

Внутрях у меня стало пусто, и яйца вроде как съежились. Дык у кого не съежатся, когда на тебя с армейской пушкой прут? Сто второй лыбился противно, целил в нас из короткого автомата, но не с калаша. Автомат был старый, потертый, в шрамах. Я еще подумать успел — вот ежели патрон заклинит, я тогда успею… вправо прыгну, Иголку откину, мечом его по балде достану…

— Ты не успеешь, факельщик! — Кио ухмыльнулся одним плоским ртом, глазья его оставались пустые, быстро-быстро шарили по сторонам. — А ты, рыжий, еще потянешься — руку отстрелю. Хотя на тебя патрон-то тратить жалко.

Ну чо, встали мы на коленки, куда деваться. Голове особо стараться не пришлось, он и так разогнуться не мог. Поглядел мутно на вояк — и опять блеванул. Жалко, конечно, жратву-то переводить, только недавно позавтракали!

Я чуток огляделся — плохо дело, схорониться некуда. Ящики всюду разбитые, один на другом, из ящиков ржа сыплется, видать, пропало внутрях железо. Выход один только видать, на углу склада дыра, но там стоял Сто девятый.

Сто девятый кривил шею, у него тоже был автоматик, короткий такой, внизу проволокой зачем-то прикрученный. Сто шестой подошел к нам сбоку, схватился за печенег, хотел от меня оторвать, но тут же ручонки отдернул. Ясное дело, сталь-то в Поле раскалилась. Хорошо, что я твердый, а Голова с себя почти все железное поскидал. Ну чо, заржали мы с Иголкой, глядя как у дурня Сто шестого пальцы задымились.

Зря заржали, вояки обиделись.

— Твердый хомо, я мог бы тебя убить прямо сейчас, — сказал Сто второй. — Но это против наших правил. Как ты помнишь, мы не закончили поединок. Нас тогда очень попросили не убивать тебя.

Я сперва решил, что мне послышалось. В башке жутко гудело, губы болели и кровоточили. Губы все же у меня не выдержали, потрескались, там кожа-то тонкая. И веки вокруг глазьев страшно чесались.

— Ты чо, вояка, портянок нанюхался? — культурно спросил я. — Ты здесь драться собрался? Давай мирно свои дела сделаем, а после на пустошь приходи, позабавимся.

Поле маленько подползло к нам. Пока туча перегораживала ворота в цех, новых мороков можно было не опасаться. Мы с Иголкой дернулись, Сто второй тут же упер в меня пушку.

— Драться будем наружи. На крыше этого цеха удобная площадка. Но убить других хомо мне ничто не мешает. На всякий случай ты это не забудь.

— Не забуду, — пообещал я. — Я те, ешкин медь, ничего не забуду.

Вышла смехота. Вроде как это я Иголку и рыжего от смерти спас. Пока что спас. Хотя вообще-то странно, кио просто так на людей не кидаются, они же сурьезные вояки и человечину не коптят. Решил я еще раз ласково разобраться:

— Сто второй, тебя глисты кусают, что ли? У нас своя дорога, у вас — своя, Пепел большой…

— Вы следили за нами, — перебил вояка. — Вы шли по нашим следам. Вас подослали выведать про наше новое оружие. Не пытайтесь меня обмануть. Твердый, если ты сдаешься без боя, я беру тебя в плен. Ты будешь обездвижен и доставлен в штаб для допроса.

— Без боя? Да хрен тебе в дышло, — рассердился я. — Вас трое, вот друга дружку и допрашивайте…

— Он дурной… Слава, не спорь… — Иголка опять закашлялась, потом стала рыться у себя в коробочках и пузырьках. Подползла к рыжему, намазала ему харю.

У Сто шестого пальцы уже не дымились. Ясное дело, целоваться он со мной не стал, отобрал и печенег, и двустволку Головы, и ножи в кучу забрал. Хорошо, хоть в мешках рыться не стал. Голова один ножик хотел под коленкой спрятать, так этот гад его ногой в грудь пихнул. Вот сволочь, ешкин медь, я еле сдержался, так и вбил бы ему башку в плечи. Сто шестой и Сто девятый хором заржали, стали печенег ковырять, пока ихний командир нас на мушке держал.

— Кио, ты не будешь с ним драться, я сам его убью!

Ешкин медь, час от часу не легче! Сквозь пролом, где кольцами лежал свернутый конвейер, на склад запрыгнул старый нео. Это был папаша Тырра, который в лесу подвешивал меня башкой вниз и собирался откусить мне ноги. А я его культурным считал, выходит, что зря. Папаша косо поглядел на черную тучу, что клубилась в дальних воротах, видать, не шибко хотел в рыбу превращаться. За старым нео в пролом сунулась толстая харя Тырра.

— Эй, новый, ты меня помнишь? — заговорила Иголка. — Чего рожу отвернул? Ты ведь знаешь, я дочь лесника Архипа. Скажи воякам, чтоб нас отпустили. Получишь три бочки меда!

— Хо-хо-хо, пчелиная прислужка! — заржал лысый обезьян. — Я тебе не верю!

Прошло почти два месяца, как лесник Архип травил обезьян пчелами. Ясное дело, я надеялся, что лесные огородники меня маленько подзабыли. Зря надеялся, ешкин медь.

— Вставайте и идите! — Командир вояк помахал нам стволом, затем обернулся к нео: — Новый, не лезь не в свое дело.

Поднял я рыжего, он вроде очухался. Зато Иголку скрутило, рвать начало, чуть кишки из себя не выплюнула. Обнял я ее, она мне и шепчет:

— Славушка, дай я тебя молочком натру, потрись об меня, я пчел выпущу!

— Не, — говорю, — погоди, как бы хуже не вышло!

— Эй, вы, не болтать!

После темноты глазья слезились все сильнее. Тряпка у меня на лице засохла, без нее дышать было совсем невмоготу. Но когда Иголка полезла к себе в коробок за снадобьем, Сто девятый ткнул ей в бок стволом. Дай мне до тебя добраться, подумал я, до конца дней ссать сидя будешь. Потому как пальцы я тебе, железяка клятая, повыдергаю!

— Не трожь ее, тупорылый!

Ясное дело, Иголка перепугалась. Но я еще сильнее испугался, когда про пчел услыхал. До чего девка смелая, убивцев серых у отца сперла, ведь ей еще рано свой улей таскать. Я, конечно, особо в ихних делах не соображаю, но вроде как серый улей к себе уже в старости приручают, молодые девки точно с ними на горбу по грибы не ходят. Дык ведь, кто их разберет, серых пчел? Вдруг они на нас тоже кинутся или Сто второй от злости во всех палить начнет?

— Нет, кио, это ты не лезь! — уперся старый обезьян. — Этот хомо растоптал мой огород!

— Папа, он мне но-ос сломааал! — басом запищал Тырр.

— Это они меня выследили, — Иголка вдруг сильно выругалась, по-мужицки, я от нее даже не ожидал. — Меня выследили еще на Пасеке. Я как чуяла, что следят позади. Могла ведь следы запутать, да больно к вам торопилась.

— Ты все правильно сделала, — сказал я. — Ты вывела нас на фабрику.

— Может, как-то с ними полялякаем? — спросил Голова. — У меня на Автобазе кое-чего зарыто.

Рыжий — смешной, его небось кверх ногами не подвешивали!

— Не, с этими нам не договориться, — сказал я. — Я вон тому симпатишному огород подавил.

— Ой, точно, они самые! — теперь вспомнила Иголка. — Эй, нео, отец ведь вам заплатил! Мы вам меду дали и шкурок…

— Все, что растет на Пасеке, и так наше! — оскалился папаша.

— Хомо, ты сдаешься? — Командир вояк сделал вид, что не замечает обезьян.

— Железный, подумай крепко. Второй раз отложить бой у тебя не получится, — посулил я.

Толстый Тырр сбросил с плеча здоровый мешок, набитый чем-то твердым и угловатым. И кинулся откручивать мне башку. Наверняка бы открутил, но получил от папаши пинка.

— Не лезь! Ты раз уже отличился, хватит с тебя!

Вытолкали нас сквозь дыру на край здоровой ямищи. Ну и ямища, дна не видать, вдоль краев заборчик хлипкий, и дымит снизу. Тут еще горячее стало, чем прежде. Стены этого цеха заросли лишаями, поперек висели трубы толстые, но прогнили насквозь, кусками осыпались. Далеко наверху свет попадал в разбитые окна. С другой стороны ямы торчали приспособы всякие, шестерни, лебедки, не разобрать, для чего.

— Хомо, идите вверх, руки держать за головой!

Сто девятый первый полез на лестницу. Лестница крепилась на железных шкворнях, змейкой бежала вверх, до самых поперечных балок. С потолка сыпалось птичье дерьмо, еще мыши летучие писк подняли. Не такие, как рукокрылы, ага. Эти мелкие, серые были, но тоже не шибко симпатичные. Разом в окна сиганули, аж потемнело вокруг.

Нам на лесенку зайти не дали. Папаша нео встал поперек прохода, перекинул на грудь ружье, показал клыки. Сто шестой положил на локоть наш печенег, грамотно щелкнул затвором.

Ну чо, поскольку он толкался позади, выходило хреново. Так и так мы под пули втроем попадали.

— Вот зараза, — прохрипел Голова. — Ребята, может, вы без нас полялякаете, а?

Тут позади загремело, все обернулись. Из ямы выбрался братишка Тырра, весельчак Рырк. В левой лапе он держал стальную хрень, похоже на рессору, ага, но вдвое длиннее моего меча. В правой лапе нес что-то живое. Живое дергалось, обливалось кровью, не разобрать, кто это. Потому что голову Рырк откусил и как раз грыз. Иголка, как этот симпатишный хруст услыхала, опять пополам согнулась.

— Новый, уйди с дороги! — Сто девятый помахал автоматом. — Мы с тобой в расчете. Ступай к себе в лес.

Папаша заржал. Он повернулся ко мне боком, я увидал, что у него стало со спиной. Дык он и прежде на кудрявого Бельмондо не шибко походил, но нынче просто стал ангел чистой красоты, как рыжий говорит. Видать, маленько в то черное Поле угодил, кожа со спины кусками слазила вместе с шерстью.

— Кио, здесь наше место для охоты, это вам тут нечего делать! — зарычал братишка Рырк.

— Последний раз вас предупреждаем…

— Жену свою предупреждай, — заржал папаша. — Вы свое получили — проваливайте.

Я подумал, что обезьян, как всегда, показал свою глупость. Нет у кио никаких жен. То есть, девки среди них есть, и говорят, вполне себе малинки встречаются, но семьями вояки не живут. Дык зачем им семьями, если не стареют ни фига? Ни бабы, ни детки не нужны, ага. Им бы строем ходить да оружие чистить. Еще я подумал — антиресно все же, чо они тут прожигали, гады такие? А после стал про жратву думать, чтобы клятые нео наши запасы в мешках не разворошили. Ну так чо, я, ежели волнуюсь, завсегда про жратву думаю.

Тырр вылез из кучи мусора, куда его затолкал отец. Рожа его покрылась золой, стал он еще антиреснее. Я гадал, куда делся пятый нео, ведь вначале их было пятеро. Один растворился, стал рыбой, но где-то еще пятый…

— Новый, можешь забирать себе этих двоих, — Сто второй указал на Голову и Иголку.

— Сам девку жри, больно тощая, — сплюнул папаша. — Мне вот этого, твердого, на засол, гы-гы-гы!

— Ой, это кто тощий? — разозлилась Иголка. — У меня все на месте, это вашим бабам надо меньше жрать!

Сто второй незаметно сделал еще шажок. Целил он в меня, но теперь легко доплюнул бы до папаши огнем.

— Как нос, не болит? — вежливо спросил я у Тырра.

Тырр зарычал, стал брызгаться слюной, но на пулю не полез. Нос у него так и остался маленько набок, но красоту нео ничто испортить не могло.

— Славка, кажись, рукокрыл пролетел… — краем рта прошептал Голова. — Надо лялякать с ними, авось…

Наверху за окнами что-то мелькнуло, это точно. В дальнем от нас углу цеха крыша обвалилась, туда вылетали и вылетали вороны. А может, вовсе и не вороны, уж больно толстые да шершавые. Но глядеть долго я не мог, глазья от дыма слезились.

— Эти хомо — военнопленные, — важно заявил обезьянам Сто второй. — Тебе следует знать, новый, в городе военное положение, и никто его не отменял. В условиях военного положения власть осуществляет комендатура…

И еще капельку продвинулся вперед. Вот-вот должна была начаться драка. Я все прикидывал, как нам уцелеть. Уцелеть не получалось.

— Плевал я на твою власть, — Рырк махнул рессорой, лихо снес кусок железной загородки. Загородка с треском оторвалась, улетела в яму. — Вы без нас отсюда и не выйдете!

У меня дико свербило в глотке от гари. Иголка держалась за горло, глазенки красные стали от кашля. Дым лез из щелей, из дыры, скоро нас тут закоптит, останется чесночком натереть — и к нео на обед.

— …пленные будут доставлены для допроса. При попытке противодействия военному патрулю нам придется применить по вам…

— Папа, а чего Рырк мне покушать не да-ает? — Тырр стал отнимать у брата разодранную добычу. Кажется, это был…

Кажись, это был ребенок осма. Похоже на ихние щупальца, жидкий, для взрослого мелковат. Антиресная каша заварилась, ага.

— Рырк, что за дрянь ты там жрешь? — Папаша вдруг забыл про нас. — Выплюни немедля! Забыл, как с киселя обдристался?

Сто девятый шагнул вниз с лесенки, приоткрыл рот. Глупый Тырр пыхтел рядом, глазел на тушку в лапе брата, не догадывался, дурень, что ему сейчас в две секунды морду выжгут. В вояках я не сомневался. Если начнется драка, ешкин медь, с оружием они победят. Они могут победить и без пушек, каждый взял себе цель, каждый заранее знал, как ударит. Я позавидовал маленько, нам бы на Факел таких бойцов!

— Дорогие друзья, россияне, — Голова снял с хари тряпку, выплюнул черную слюну, — давайте продолжим наши ляляки на крыше, а? А то дышать нечем…

Ясное дело, культурный призыв моего друга никто не расслышал. Зато все услыхали, как на той стороне цеха, за большой квадратной ямой, грохнулись ворота. Здоровые ворота, в полтора моих роста, выпали с кусками кирпича. Кио наставили туда пушки, Тырр заорал как бешеный, Рырк тоже запрыгал на месте.

Зола взлетела тучей, по глазам резанул свет. С той стороны проема стало видно кусок двора и обломки лежащего крана. В цех ворвался пятый нео, не шибко похожий на своих братков. На рыбу он тоже не слишком смахивал, но все равно здорово поменялся. Он и сейчас продолжал меняться, наверняка больно ему было, вот и пер на всех без разбору. Обезьян стал намного шире, ребра почти прорвали синюю кожу. Кожа на нем пупырилась, как на вареной курице, седая шерсть облезала с ног, а с башки и с тулова слезла почти совсем. Дык заместо старой шерсти начала расти новая, темная, гладенькая такая, одно загляденье. Башка у него дергалась, череп маленько распался на части, кожа натянулась, кости не успевали зарасти, что ли. Нео вопил, как порося под ножом, зубы у него не помещались в пасти, слюна лилась пополам с кровью, глазья вертелись как у тура перед случкой или даже хуже.

— Ой, мамочки, — Иголка ухватилась за меня.

— Славка, ты глянь…

— Брат Гарк стал новейшим из новых! — гаркнул папаша. — Брат Гарк снова молодой и сильный!

Похоже, брат Гарк не слишком различал, кто тут свой, кто чужой. Может, он не досидел маленько в Поле или, напротив, от жадности пересидел. Ямищу он промахнул одним скачком, врезался лбом в торчавшие трубы, сшиб их, не глядя, вместе с вентилями и железными мостками, потащил за собой. На ногу ему намотался кабель, брат Гарк бежал к нам и с каждым шагом срывал со стены прожектор. То есть, ясное дело, прожектора срывались сами, вместе с кабелем, который волок новейший брат.

Сто шестой попятился. Сто девятый вскинул печенег. Папаша на него зарычал. Гарк сделал большой прыжок, на пути его был какой-то стальной ящик, рыжий его потом назвал кожухом. Ну чо, Гарк выдернул из этого самого кожуха вентиль, красное стальное колесо, винт толщиной, ешкин медь, с мою руку, и швырнул в нас.

— Ложись! Огонь!

— Кио, не стреляй!

Огромному обезьяну осталось до нас пять шагов.

— Гарк, это же я…

— Огонь! Огонь!

Загрохотал печенег.

— Наверх, скорее! — Иголка первая догадалась, скакнула к лестнице, я за ней. Рыжий как всегда заметался, дык ясное дело — от жадности, стволы ему дороже жизни.

— Хомо, стоять! — Кажись, кричал Сто второй, но сделать ничего нам не успел.

Вентиль аккуратно угодил винтом в живот Рырку. Сжимая в лапе разодранного осма, Рырк отлетел и жопой вбил в стенку Сто девятого. Ясное дело, Сто девятый успел бы отскочить, но я ему помешал. Подтолкнул его маленько навстречу Рырку. Винт толщиной в мою руку пробил Рырка насквость, ага, тот зафырчал и стал его из себя выдергивать. Потом, конечно, умер, не шибко-то поживешь с такой дыркой в пузе. Сто девятый под ним корячился, пока вылезти не мог.

Сто шестой дал очередь. Несколько пуль попали новейшему Гарку в ноги, я видел, как они воткнулись. Похоже, Гарк от этого разозлился еще сильнее. А еще у него что-то приключилось со спиной, вроде хвост из зада лез, позвонки наружу сквозь кожу торчали.

Иголка и рыжий торопились вверх, одолели уже три лесенки. Сто второму очень хотелось их пристрелить, ага. У него аж харю перекосило от наплыва некультурных желаний, но стрелять пришлось не в нас. Красавец Тырр почему-то решил, что можно бить всех, кто рядом, с воплем кинулся душить Сто второго.

— Гарк, стой, это же я! — орал папаша.

— Очередью бей! — скулил Сто девятый.

Сто второй выпустил Тырру очередь в живот. Тырр такую мелочь заметил не сразу, он протащил Сто второго спиной по битым ящикам и запихнул башкой в сытое Поле. Ну чо, мне оно шибко сытым не показалось, хотя понятно, что эти твари, как люди, не едят. Я прыгнул на лестницу. Мешки со всем барахлом так и валялись в сторонке.

— Славка, ты что застрял?

— Славушка, скорее сюда!

Брат Гарк одним махом лапы отшвырнул плешивого папашу. Тот кувыркнулся в воздухе и улетел в квадратную яму посреди цеха. Уж не знаю, какая там глубина, но папаша Тырра оттуда не вернулся. Может, устал, прилег там отдохнуть маленько.

— Сто девятый, ты цел?

— Хомо уйдут, держи!

Брат Гарк зашатался, в нем было штук двадцать дырок. Я добежал до третьего пролета, когда у Сто шестого, ешкин медь, кончились патроны. Запас лежал у меня в мешке, мешок мы спрятали на краю комбината. Так предложила Иголка, чтобы лишнее железо не нести через Поле. Хорошо, что я не потащил их на поясе.

Сто второй дрыгал ногами под тушей Тырра и колол его с двух рук штыками в бока. Ясное дело, кровь из толстого обезьяна хлестала в три ручья, ему бы не связываться, а бежать и спасать шкуру. Но дурень упрямо держал Сто второго башкой в красной туче.

Сто девятый выполз из-под дохлого Рырка, но на ноги встать не смог. Ползал на руках, видать, хребтину вояке дурному перебило! Ну чо, обычный хомо вроде нас вряд ли бы куда с перебитым хребтом уполз, а этот еще и лялякать успевал.

Я поскакал вверх по лесенкам. Брат Гарк увидал, что кто-то убегает, и прыгнул. Ох, ешкин медь, красиво прыгнул, я такого прежде не видал. Под весом обезьяна лесенки заскрипели, загнулись, шкворни повылазили из стен. Мы успели зацепиться наверху, на площадке под самой балкой, когда лестница вся, восемь пролетов, ешкин медь, сложилась ему на голову.

— Славка, надо за пушками вернуться! — Голова на карачках стоял, золу сплевывал, но про дело не забывал.

— Ой, мамочки, как теперь отсюда слезем? — разнылась Иголка. Удивился я маленько, никогда моя девка прежде не скулила.

Площадка под нами тоже качалась, вокруг гроздьями висели птичьи гнезда, дверь на крышу кто-то давно оторвал. Дурень Сто шестой свое оружие потерял, подобрал убогий обрез папаши и стал по нам стрелять. Вояки вообще стреляют лучше любого нашего патрульного, говорят, у них прицел в башке спрятан, им и учиться не нужно. Но из корявого папашкиного обреза с трех шагов и в медведя не попасть. Зато Сто шестой попал в жопу брату Гарку.

— На крышу, быстрее, вылазим отсюда!

— Там выхода нет! — уперлась Иголка, но я ее уже выпихнул. И рыжего выпихнул. Обоих только слегка задело, гвоздями, огрызками стальными, всякой дрянью, из которой нео шрапнель мастерили. Мне будто штук шесть ос в спину воткнулись, ясное дело — больно. Потом Иголка из меня эту пакость крючьями выдирала.

Новейший Гарк ворочался под грудой железяк, заливал кровищей пол. Потом встал, обернулся и откусил Сто шестому руку. Красиво получилось, ага. Маленько промахнулся обезьян, хотел голову отхватить, но кио ведь шустрые. Ну чо, отпрыгнул Сто шестой взад и плюнул огнем. Ох, ешкин медь, славненько как плюнул! Обезьяну прямо в морду угодил, левую сторону аккуратно так прожарил. Больно, видать, давно я таких воплей не слыхал. Последние вороны и мыши, что еще под крышей хоронились, с криками наружу повылетали.

Сто шестой еще маленько посражался, но с одной левой не навоюешь. Красавец Гарк добил кио, задрал уцелевший глаз и полез к нам по стене. Он всаживал здоровые когти в щели, подтягивался и клацал зубьями. Правый глаз у него зажарился, морда в комок слиплась, стала видна вся челюсть сбоку, где зубья сходятся.

— Славка, почему он не сдохнет? Почему он не сдохнет? Он же весь дырявый!

— Слава, что ты там застрял? Мальчишки, тут можно спуститься, если сделать веревку!

Я стоял на узкой площадке и думал, чо делать-то. Новейший обезьян все лез и лез, а стена под ним становилась бурой от крови, но дырки в груди и на лапах маленько затянулись. Тем временем Тырр внизу помер и Сто второй под ним — тоже. Так и сдох, не вынув штыки из-под ребер обезьяна. А Поля смерти, что загораживало ход в соседний цех, отсюда сверху почти не было видно, такое уж у них хитрое свойство в темноте. Много наших так сгинули, ага, не знали раньше, что эта пакость может внутрь заводов заползать.

— Хомо, стоять! — заревел снизу Сто девятый.

— Славка, давай в него швырнем! — Голова стал совать мне с крыши куски засохшего дерьма.

Дурень Сто девятый лежа заряжал двустволку, ломал пополам о пол, но чо-то у него там заклинило. Я про Сто девятого совсем позабыл, но парень держался бодрячком. Мне даже маленько антиресно стало, до какого места можно у кио ноги откусить, чтобы он лялякать и стрелять продолжал. Ну чо, Сто девятый стрельнул в зад новейшему обезьяну. Тот задрыгался, но не упал.

— Голова, когда он вылезет, я его отманю. А ты бери Иголку и лезьте вниз.

— Слава, я тебя не брошу!

Пока Иголку рвало, Голова все, что на крыше нашел тяжелого, стал ко мне таскать. Что-то увлекся шибко, будто на зиму запас делал. Дык рыжий завсегда такой, с детства запасы делает. Кидаться обломками в нео — дело, конечно, антиресное, но сра-тегическим мышлением тут и не пахнет.

Я выскочил наружу. Крыша оказалась плоская, вся в птичьем дерьме, под ногами прогибалась. Никогда я не смотрел на Пепел сверху, даже увлекся, что ли. Мусорный комбинат окружал нас со всех сторон, запутанный, дымный, грязный. Дальше в тумане торчали вышки подстанции, еще дальше — упавшая опора и зеленая Пасека, лес без конца. С другой стороны, среди серых гор пепла, мелькала Река. Там, на берегу, кто-то шевелился, бегали мелкие фигурки. Отсюда далеко, не разобрать. А за Рекой — дома, дома, разбитые и целые, высотки и плоские, и так до горизонта. Агромадный все же город — Москва. Ну чо, жаль мне себя маленько стало, неужто так и помру глупо, до Кремля не добравшись?

Новейший Гарк высунул в дверь лапу и косматую башку. Череп у него успел обрасти волосом, на целой половине морды тоже волосья торчали во все стороны, и вообще — башка росла прямо из плеч.

— Ры! — заревел обезьян и выплюнул штык с пружиной — то, что осталось от руки Сто шестого. — Хомммо, рыры…

Ясное дело, с половиной рта много не наговоришь. Нео просунулся весь, порвал плечами железный косяк, только болты во все стороны полетели.

— Ой, мамочки, — всхлипнула Иголка.

— Иголка, где пчелы? — вспомнил рыжий.

— Ой, сейчас я, сейчас! — Она стала возиться, рвать ногтями узелок.

Нео встал на дробленый гудрон, захрустел спиной, разогнулся. Он был выше меня на метр. Выдернул откуда-то стальной угол, гад такой, разогнул и пошел на меня. Я подобрал кусок двери, что валялся среди помета, стал отступать к краю, чтобы Голова с Иголкой смогли вернуться внутрь.

— Голова, там внутри труба висит, по ней слазьте!

Гарк лениво махнул своим оружием. Я откинулся назад, ржавая коряга просвистела возле живота. Пропустил я удар мимо и сразу за угол схватился, хотел на излете из лапы у него вырвать. Дык чо, если бы получилось — хоть какая надежда его утомить!

Но ни хрена не вышло. Гарк дернул железяку, едва мне пальцы не оторвал. И сразу врезал сверху, точно дрова рубил. Хорошо, мне ума хватило эту дырявую дверь чердачную щитом не подставлять. Меня вместе с ней в гудрон по маковку бы так и забили! Кинул ее в обезьянью рожу, сам скакнул влево, перекувырнулся. А нео позади меня дверь железную надвое порвал.

Я оглянулся. До края крыши оставалось метров десять. Отступать почти некуда, новый Гарк растопырил когтистые лапищи. Иголка кричала что-то из чердачного окна и держала рыжего, тот пытался напасть на нео сзади с палкой.

Вдруг стало темно. Я даже не сразу сообразил, откуда туча. Но это была вовсе не туча. Из пасти Гарка хлынула кровь, глазья выпучились, а угол выпал из лап. Здоровый рукокрыл со всего маху ударил его сзади, когтями и клювом. Крылья хлопали, закрывали небо. Гарк стал валиться вперед, я еле отскочил. Рукокрыл разодрал ему шкуру на затылке, стали видны позвонки. Гарк приподнялся на локтях, не желал он помирать.

— Славушка, ложись!

— Ложись, дурень, загрызут!

Второй рукокрыл налетел справа, мне досталось когтями с крыла. Ясное дело, я упал. Не потому, что страшно, а просто жить охота. Нео сумел поймать мышь за лапу, но тут ему разодрали горло. Таких здоровых рукокрылов я близко не видал. Выходит, не врал дядька Степан — уносили факельных патрульных вместе с конем, случалось и такое! Просто они дикую жизнь любят, не селятся рядом с кузнями да вонючими цехами…

Рукокрылы стали кушать. Прилетели еще четверо. Хлопали крыльями, урчали, топтались. Я маленько приподнял башку. Кто-то лез снаружи по скрипучей лесенке. Затем показалась знакомая кожаная маска.

— Вечно мне самая грязная работа достается, — ухмыльнулся под маской отшельник Чич.

Громадным мышам стало тесно вокруг дохлого нео. Один обернулся, зашипел, в зубьях клочки обезьяньего мяса торчат.

— Живей, красавчик, чего разлегся? — Чич заскрипел зубами. — Беги, догоняй своих, я долго мышек не удержу.

ЧУЖАК

Покрытый короткой шерстью, лазутчик издалека походил на ловкую обезьянку. Но никто его издалека не видел. Чужак прятался на полуобвалившейся крыше соседнего цеха, среди переплетения рваных балок и зарослей крыш-травы. Физиономию лазутчика закрывала широкая влажная повязка, были видны лишь раскосые темные глаза. Неизвестно, как давно человек проник на крышу строения. Он внимательно проследил за пиршеством рукокрылов, затем свесился вниз и стал следить за группой людей. Сквозь дыру в стене здания чужак видел, как люди собрали годное оружие и поклажу, как двинулись гуськом в глубину комбината.

Спустившись до уровня второго этажа, чужак некоторое время лежал под потолком на ржавой металлической конструкции. Он ждал тех, кто должен был появиться. В такие моменты разведчик предпочитал не думать, он знал, что тело и нюх обгоняют разум. Он дождался. Из темной щели в глубине цеха показались уродливые фигуры осмов. Они вполне могли заметить чужака своим обостренным набором чувств, но не заметили. Только потому, что тоже шли по следу. Они тоже выждали, когда закончится бой, а теперь собирались прикончить победителей.

Лазутчик задерживал дыхание и мысли, пока четверо осмов не выбрались наружу, в один из захламленных дворов. Лазутчик знал, что ему не следует встревать в чужие споры. Но нынче ему показалось важным, чтобы трое мужчин и женщина нашли то, что ищут. То, что искали они, могло пригодиться и ему.

Поэтому мужчина тихонько развязал колчан и приготовил стрелу. Двоих осмов он убил в затылок. Недовольно поморщился под мокрой повязкой. Те, кто учили его стрелять, были бы крайне недовольны. Целиться в спину — и не убить троих, это позор! Впрочем, маленький разведчик быстро исправил положение. Третий осм успел отшатнуться, повернулся… и был убит стрелой в глаз. Четвертый кинулся бежать, не надеясь на свои способности.

Разведчик спрыгнул вниз. Через окно выбрался во двор. Первым делом отыскал свои стрелы, тщательно их очистил. Стрелы следовало беречь. Несколько секунд гость с сомнением разглядывал поверженных осмов. Новые интересные объекты имело смысл изучить. Но… совсем не оставалось времени. Те трое хомо и старый шам… они тоже были интересные.

И лазутчик легко припустил по следу.

 

Глава 31

Реактор

— Ну как, нашла, красавица, что я просил?

— Ой, здесь оно. Внизу.

— Вот и ладненько.

Ну чо, маленько неприятно мне стало. Вроде я не совсем дурак, и вроде все мы заодно, а эти двое лялякают промеж собой, и ни фига не понять.

Ясное дело, Иголка на шама здорово разозлилась. Если честно, мы все на него разозлились. Мог бы пораньше явиться, что ли. Кабы не договор наш, вбил бы ему башку в плечи. Но такой уж он хитрец, отшельник Чич. Я его натуру разгадал — никогда вперед не полезет, если можно другими прикрыться. Будет ждать, пока за него дело сделают да кровушку прольют. Ну чо, такой союзничек достался, ешкин медь!

— Только ты про Насосную станцию не забудь, — напомнила Иголка.

— Покажу, покажу, отчего не показать? — Отшельник развязал маску. Ешкин медь, не мог я на глаз его слепой долго смотреть, лучше бы он тряпки свои не разматывал. Еще я подумал — если Чич захочет, всех троих нас заколдует и обманет. Я рыжему тихонько шепнул, чтоб позади отшельника держался. Если чо, так сразу чтоб по коленкам стрелял. Со стреляным коленом далеко не уползешь! Голова очень радостно согласился, но я вовсе не был уверен, что он успеет выстрелить…

— Мы здесь не одни, — сказал Чич. — Будем долго отдыхать — дождемся. Осмы где-то рядом. До станции топать еще.

Сидели мы на карнизе, прямо над надписью про эту самую грануляцию. Передохнули маленько после страхов, ага, мы с Головой даже мяса погрызли. Иголка как порося вяленого увидала, и ну давай блевать, чуть наизнанку не вывернулась. На меня напустилась — как ты, кричит, жрать могешь после такого? Дык ясное дело, она же не охотник, на Пасеке небось каждый день друг другу бошки не отгрызают…

Спустились мы с той крыши кое-как по наружной лесенке, чуть не грохнулись, но ничо, обошлось. Внизу в цеху ползал Сто девятый, упрямый гад оказался. Чич посоветовал его пристрелить, но эту мысль мы не одобрили. Выживет — пусть живет. Мешки мы свои подобрали, пушки. Рыжий развязал ранцы вояк, жутко антиресное внутри нашлось. То есть, если бы не Голова, мы бы могли сдуру ихнее барахло выкинуть. Потому как никакой пользы в дороге, да и вообще для хозяйства не обнаружили. Мы с Иголкой глазья выпучили, ничего не понятно, Чич тоже в затылке стал чесать, злился он маленько, когда кто-то умнее его был.

— Они прожгли… — Голова сквозь тряпку потрогал одну странную штуку, она была еще горячая, вроде как из кусков сложенная, кругляши всякие, болты торчат, колеса.

— Ой, тут и глупому ясно, что прожгли, — зафыркала Иголка. — Вон, веревки огрызок, долго в Поле держали, может дня два.

— Это чо такое, Голова? Нам-то зачем лишнее таскать? — Я хотел потрогать, но он ловко дал мне по пальцам. Иголка заржала, но я не обиделся.

— Ой, до чего ты, Славушка, у меня пытливый! Разве не слыхал, что ничего прожженного сразу трогать нельзя, особенно у кио?

— Откуда мне такое слыхать? — удивился я. — Мне кио ничего не продавали. У меня вон меч синий, механики ковали, ваши пасечники жгли. И ничо, который год с ним в обнимку сплю.

— Это ты зря, — сказала Иголка. — Один вон тоже с топором в обнимку спал. Теперь ни одна девка не дает.

Голова завернул странные штуки назад, крепко почесал в затылке.

— Приборы это, для чего-то шибко важные. Давай возьмем с собой, бросать-то глупо.

— Не мое дело, красавчик, — встрял Чич, — только ты и без этой тяжести на ногах худо стоишь.

— Сам понесу, — обхватил ранец Голова.

— Вот сам и тащи, — согласился я. — Когда тебя осмы убивать начнут, попробуй их своим прибором напугать.

— Идемте, я вам кое-чего покажу, — Иголка вдруг засобиралась, хотя до того сама просилась отдохнуть.

Слезли мы с карниза, прошли по краю внутреннего двора. Тут, вроде ежей колючих, заросли непролазные. Голова — он умный, он первый догадался. Штуки эти назывались лесами, только в землю корней не пускали. Их вокруг домов строили, чтобы чинить да красить. Только они, ешкин медь, давно осыпались, того и гляди, брюхо или ногу об них проткнешь.

— Тихо, вон оно…

Это Поле было маленьким, ну прям детеныш. Висело оно над куском плотной черной земли. Возле были забиты колышки, от них прямо в Поле тянулись веревки.

— Новые оставили, — сказала Иголка. — Долго будут прожигать, может, дня три. Потом придут, вытащат, вот так. Ой, Голова, близко так не подходи!

— Там кастрюля, что ли? — Я и так и эдак вглядывался в розовую тучку.

— Делают шлем против шамов, — Иголка косо глянула на Чича, тот откупорил фляжку, стал пить. Не хотелось мне смотреть, чо он там пьет.

— Может, заберем? — обрадовался Голова. У него с башкой точно беда какая-то приключилась. Иголка назвала это воспалением жадности, ага. Прицепил к себе, кроме своего мешка, еще ранец кио, автоматик ихний подвесил, обрез пустой. Если куда бежать, ешкин медь, он же на месте грохнется, подумал я. Но вообще-то рыжий прав, оружие бросать нельзя.

— Эй, красавчики, у нео нюх сильный, — сказал Чич. — Лучше вы ихнего ничего не трогайте. Найдут после — не расплатитесь.

Выбрались мы из ржавых лесов, еще два Поля там в глубине видели. Голова сказал, что земля черная от пролитого когда-то масла. Машины тут много лет мыли, маслом заправляли, а старое масло в землю сливали. Голова вспомнил — на Автобазе у них такое место тоже есть, там на три метра в глубину земля мертвая.

— Не опоздаем ли, девонька? — ласково спросил отшельник.

Совсем я на него глядеть не мог, особенно на глаз его третий, недоделанный. А еще у Чича на губах кровь засохла. Он от нас уже особо не скрывал, отстал, горячей кровушки из Рырка насосался.

— Здесь оно, — повторила Иголка, — не дергай меня, отшельник, я от тебя не убегу.

Чич ухмыльнулся, промолчал. Был такой момент, как тогда на промзоне, я вдруг почуял, что он у меня уже в башке ворочается. Поганое ощущение, точно червяк сквозь ухо заполз и жрет мозги. Но Чич тут же отстал, очень уж, видать, ему Иголка нужна была.

Слезли мы с карниза. Прошли по краю два здоровых внутренних двора. Здесь взрывами повыбивало окна, сорвало со стен замазку. Земля под ногами еще горячее стала и трясется, дым сквозь дыры всюду прет. Вонючий дым, ешкин медь, не продышаться, пришлось взад тряпки мокрые нацеплять.

— Прямо под нами горит, — пробурчал Голова. — Не нравится мне, того и гляди провалишься…

Ну чо, еще дважды Поля смерти видели, маленькие такие. В одном гадость какая-то плавала, вроде куска теста или вроде киселя. Иголка сказала, что это опять нео, которого Поле поймало. Затем вроде осмов в тоннеле видели, но Чич их отогнал. То есть это он так сказал, что отогнал и что ненадолго. По тоннелю мы почти бежали, дышать стало совсем нечем, потом за Иголкой свернули дважды и полезли в квадратную трубу.

— Здесь тихо, — приказала Иголка.

Полезли мы по квадратному коридору. Рыжий сказал, что это шахта для принудительного воздуха. Вентилятора в конце шахты не оказалось, просто дыра здоровая, а за дырой — обрыв. Ну чо, заглянули мы за край, я мигом узнал тот длинный цех, где мы от мороков бегали. Только мы с другой стороны залезли. В самом дальнем конце виднелся вроде как навесной балкон, на нем стеклянная будка с пультами, мы оттуда совсем недавно прыгали. Маленько мне не по себе стало, не то чтобы страшно, а все ж напужался. Вдруг мороки сволочные опять вылезут, куда тогда бежать?

— Мороков насылало Поле, но в этот раз оно нас не видело, — Иголка, как всегда, догадалась, о чем я думаю, по руке погладила. — Мы же с другой стороны обошли. Ты мне верь, Славушка.

— А вон то не может подослать?

— То не может, то другой породы.

— Ты глянь, сколько тут заразы этой, — присвистнул Голова.

Кажись, даже Чич маленько заробел. Потому что Иголка собралась спускаться по гнутым железным скобам, они прямо из черной обгорелой стенки торчали. И качались, ешкин медь.

Пол в цеху был до половины, а прямо под нами — здоровенная дыра, с бортиками по краям, вроде колодца, только в сто раз шире. Рыжий поджег факел, вниз закинул. Факел упал в серый пепел. Посреди пепла метров на десять в высоту торчала странная штуковина. Конструкция походила чем-то на застывшего био, наверху круглая башка, лесенки сбоку, трубы, краны, ниже еще круглая штука, внизу разорвана…

— Это чо?

— Это реактор, — сказала Иголка. — Тут было самое грязное место.

— Реактор? — нахмурился Голова. — Это от которого лучи смертельные? Ядреный который?

— Ядренее не бывает, — покивала Иголка. — Только вот лучей никаких нет. В реакторе мусор жгли, газ из него горючий добывали. Самое грязное место на фабрике, вот так.

— А ты чо тут раньше делала? — Я старался следить сразу за темной трубой позади нас и за цехом, куда Иголка собралась спускаться.

— С папаней вместе ходили, прожигали кое-что.

Я свесился из трубы, опробовал ступеньки. Скобы шатались, стена была вся в жирном черном нагаре. Полыхало тут неслабо, ешкин медь.

— Я туда не пойду, — объявил Голова. — Ты глянь, там эта сволочь кружится!

— И не одна, — добавил Чич.

Ну чо, принюхался я маленько. Целых три Поля кружили возле реактора. Приятного совсем мало. Ясное дело, их было почти в темноте не видать.

— Слава, вылазь оттуда. Мы пойдем вдвоем, я и Чич, — сказала моя женщина. — Вы ждите здесь. Ни в коем разе не спускайтесь.

— Ты чо, борщевика погрызла или бегать стала быстро? — вежливо спросил я.

— Вы оба мысли прятать не умеете, — сказала Иголка.

— Опять баба у нас теперь за главного? — разозлился Голова. — Славка, уйми ты ее, не то я…

— Я ей чо, отец родной?

Тут Иголка промеж нас влезла. Хорошо, тут света было мало, Голова факел нарочно в сторону держал, что ли. Мне вдруг рыжего жалко стало, ага. Он дергался сильно, видать, крепче нас ему досталось, когда от мороков бегали. Кожа у него сильно слезала, кусками прямо, до крови, чесалось небось везде, да еще Иголка…

— Мальчишки, Голова, миленький, ну простите меня, я буду самая послушная!

Все же он в нее втрескался маленько, ешкин медь. Это Любаха, сеструха моя, так говорит, когда насмехается. Только я над Головой не насмехался, он же мой лучший друг. Я думал — вот мы с ним с детства с одной миски хлебаем, неужто нам и женщину не поделить? Голова же к ней вечно цепляется, то рычит, то над ней смеется, не может культурно разговаривать. Даже страшно мне стало…

— Уснул, красавчик? — Чич глянул слепым третьим глазом, я мигом проснулся. — Кончайте тут сопли разводить, спускайтесь вон до той загородки, там ждите нас. Так будет лучше.

Ну чо, кое-как на веревках спустили мешки с барахлом, сами вниз полезли. Я сказал, что буду спускаться последний, потому что самый тяжелый. Иголка надулась маленько или боялась чего-то. Дык я и сам боялся, непонятно было, чо они с отшельником задумали.

Уселись мы с рыжим на краю круглого колодца. Сперва я думал — тут рвануло и потолок обвалился, но бортик с перильцами по краю был крепкий, надежный. Реактор этот внизу совсем агроменным казался.

— Ты глянь, как здорово, — Голова мигом о всяких спорах забывает, когда технику какую незнакомую встретит. — Это же вроде топки, как у био, только реактор не мяском, а мусором питался. Вон там транспортеры, по ним подавали, уже из сортировочного. А вон там снизу — форсунки… ого, ты глянь, куда это они?

Чич с Иголкой спустились по скобам до самого низа. И почти по колени влезли в горячую золу. Метров десять еще под нами. Ясное дело, я дергался, потому как запросто вниз следом сигануть не смогу! Зато теперь стало ясно — Иголка искала Поле. Тучки прозрачные друг от дружки не отличались, или мне так просто казалось. Чич послушно ходил за моей женщиной по кругу, ни разу слова не сказал. Рыжий держал под обстрелом верхний цех, я следил, чтоб на Иголку никто не прыгнул внизу. Оказалось, там к реактору выходят два тоннеля, прямо под нами. Их до середины пеплом засыпало, но пакость вроде крысопса могла пробраться. Уж такие они, гады, вертлявые! Я сжимал меч, аж рукоять намокла, и думал об одном — только бы ноги не переломать. Если с такой верхотуры сигать придется…

— Славка, ты глянь, зараза какая!

Поле смерти ползло за отшельником. Свет сюда добирался хреново, через дыры в крыше, высоко над нами. Но я уже пригляделся, мне факел даже мешал. Поле ползло за отшельником, темная такая тучка, вроде кишки длинной, а внутрях — точно дымом кто-то выдохнул. Отшельник шагал за Иголкой, с трудом вытаскивая ноги из серой золы. Иголка словно тоже ничего не замечала, знай себе пробиралась ко входу в тоннель. Я хотел им закричать, но тут в башку мне словно изнутри клюнули.

— Не лезь, красавчик, ладненько? — культурно так попросил Чич. Прямо в голове у меня проявился, гад такой. Хорошо, что я сдержался, вниз не спрыгнул, тогда нас точно мороки бы высосали. Замерли мы с рыжим, вниз глядим, не дышим. Иголка там внизу остановилась, и Поле тоже застыло. Только видать маленько, как из тучи поганой вроде щупалец толстых лезет… уф, гадость какая!

Но Иголка нашла для Чича другое Поле. Далеко от нас, в темном углу. Чич скинул верхнюю одежку, вынул короб. Короб я сразу узнал, там внутрях наша земляная желчь булькалась. Голова, как заразу эту увидал, затрясся весь. Вспомнил небось как ему пасечники пиявками всю кровушку отсасывали, ага.

Иголка чем-то густо намазала руки, взяла у Чича бутыль и сунула… прожигать. Они оба там внизу уселись на обломке какого-то хитрого механизма… и стали ждать. Иголка нам помахала снизу. Ну чо, я рыжего за шкирку взял, глазьями взад повернул, чтоб караулить не забывал.

Не знаю, сколько времени прошло, у меня на роже тряпка дважды пересыхала, приходилось в воде особой мочить. Иначе дышать не получалось, мы и так с Головой на чертей стали похожие. Одни глаза да зубы светятся, остальная личность гарью покрыта. Шевелилось что-то вдали, шуршало несколько раз, но мы не дергались. Однажды точно крысопсов видал, гуськом под балкончиком пультовой кабины пробежались и в щели пропали. Кого-то выслеживали, храни нас Факел. И шипело постоянно, ага, у меня аж в ушах звенеть стало. Голова — он умный, сказал, что горение под нами идет почти без воздуха, но гадость всякая все равно наружу выделяется. И что если мы тут еще пару часов загорать останемся, никакие пасечники не спасут…

И тут Чич стал раздеваться. Скинул сбрую, кольчугу кожаную в оплетке, еще что-то, мне издалека было не видать. Ловко он одной рукой управлялся, ничего не скажешь, но под конец Иголка ему все же помогать стала. Разделся, рукав оторвал, культю высунул.

— Сла-авка, ты гля-янь! — Рыжий снова позабыл про службу. Все же не охотник он ни хрена, беда с этими умниками, ешкин медь!

Но я враз забыл, что ругать его собирался. Потому что Иголка вытащила бутыль за веревку, сорвала пробку и стала лить отшельнику на культю. Ну чо, он заорал, и мы — вместе с ним! Мне так больно в плече стало, едва зубы себе не покрошил да язык едва не откусил, так от крика спасался! Голова вообще печенег бросил, за ухи схватился — и давай по золе кататься, чуть вниз не навернулся, дурень. Это хорошо, что я твердый. Может, Любаха права, я внутрях тоже твердый? Ну то есть очучения меня сильные не забирают, ага. Иголка меня вон тоже ругала, мол, не жалостливый я, что ли. Это неправда, я очень даже жалостливый. Вот, к примеру, пацанами еще бегали, как-то асфальтовые стали камнями птенчика забивать. Дырка там как всегда верховодил, куды ж без него? Бей мута, кричат, лови, топи его! А у птенчика всей вины перед миром — четыре лапки заместо двух, подумаешь, против вонючек это разве мут? Ясное дело, вступился я за птенчика, двоим дурням ребра сломал, одному руку вывернул, а Дырке по жопе рессорой набил, несильно так, ради смехоты. Вот я какой, любую тварь жалею…

Боль в плече не проходила, словно гвоздь из жаровни мне в руку воткнули. Внизу Иголка тоже за уши схватилась, трет их, сама на зад шлепнулась, бутыль выронила. Но вылить на руку Чичу, видать, успела, сухая бутыль покатилась. Отшельник стоял на коленках, клонился, будто в молитву глубокую впал, но кому упырь молиться-то мог? Я про его бога даже представлять не хотел. Чич качался из стороны в сторону, здоровой рукой гладил культю, пар от него валил, точно из бани вылез, с обрубка черное капало, все сильней и сильней…

Кажись, Иголка закричала. Точно не помню, очнулся я уже внизу. Не то чтобы свалился, но спрыгнул не слишком красиво. Цел, однако, дуракам вообще в таких забавных случаях везет. Лежу харей в прессованном горелом мусоре, плююсь золой, а гвоздь каленый уже не только в руке, но, кажись, уже в шею изнутри пролез, к мозгам, ешкин медь, подбирается. Поднялся кое-как, отплевался, меч нашарил, огляделся. Ешкин медь, оказалось — взади от меня нормальная лесенка наверх проложена, вовсе не порушилась, прямо в стенке бетонной змейкой вьется. Хорошо, что я твердый, ума не приложу, как тут Иголка с Чичем столько выдержали? Снизу жарило, впору мясо в пепле запекать! Побег туда, где Чич на коленках ползал. Тут Иголка как завопит, я еле свернуть успел. Там тучка поганая, с отростками, обрадовалась, что ли, как меня приметила. Я от нее в сторону, она тихонько так за мной. И меч тут бесполезный, и пули, и чую я — эта сволочь так легко не отпустит, как та красная. Эта сволочь либо в рыбу превратит, либо во что похуже.

Иголка навстречу бежит, согнулась, упала, снова тошнит ее, что за напасть гадская? Я оклемался, башкой кручу, как бы сволочь какую не пропустить. Поле ножками шевелит, Голова сверху еще факел скинул, маленько полегче стало, ага.

— Живей наверх, красавчики, — прохрипел отшельник.

Спаси нас Факел, такой красоты я еще не видал. У отшельника росла рука. Росла прямо из корявой культи, как, бывает, из дряхлого пня тянется молодая ветка. Только пню не больно, он же деревяшка, а у шама кожа лопнула, кость вылезла, жуть, а рука новая — вроде как у мальца, тонюсенькая, розовая, в жилках вся. Не как у людей рука, ну дык это ясно, шам ведь и не человек. Чича качало как пьяного, с глазьев слезы катились, он словно разом постарел, а воняло так… я мигом Кладбище вспомнил, и черных мутов некультурных, и то, как они человечинку в яме коптили.

— По… помоги мне, — снова прохрипел отшельник. — Пока… она мороков не выпустила…

Он когда говорил, кровь с губ брызгала, видать, язык прикусил. Рыжий что-то вопил сверху, с печенегом там метался.

Подхватил я шама в охапку, хотя лучше бы с хряком на ферме обнялся, клянусь Факелом! Другой рукой Иголку подхватил, она легенькая совсем, шептала что-то, — и бегом к лесенке, подальше от реактора.

Оглянулся, чуть не упал, о бак рваный спотыкнулся. Поле то черное догоняло, но не шибко торопилось. А вдоль стены, по кругу, подползало еще одно, ешкин медь, тоже не шибко симпатичное, ага. Но чо-то там внутрях светилось. Я сперва не понял, ну его к лешему, до лесенки добежал, в пепле колею пробил, Иголку вверх толкнул…

Взад оглянулся. Дык нельзя было оглядываться, ротный сколько раз учил, еще когда мальцами на охоту со старшими ездили. Нельзя на Поле глядеть, если хотя бы намек есть, что соблазнять начнет, сука такая. Я оглянулся — и братика увидал. Братика маленького, давно его Спаситель прибрал, давно у пресветлого в боевой дружине служит. Сколько же мне стукнуло, когда хоронили, когда маманя на гроб кидалась? Двенадцать, что ли?

Братик смеялся, ага, ручки теплые тянул, он всегда так смешно обнимался, я уж и позабыл, а тут резко вспомнилось, будто с головы мешок сняли. Смеялся смешно, зубки еще не все выросли, в рубахе красивой, Любаха ту рубаху вышивала, я тоже позабыл, а теперь вспомнил. Братик меня звал, светло вокруг него было, и сам светленький, кудрявый такой…

— Славушка, Слава! — Иголка с размаху лупила меня по щекам, а я, дурень, слезы глотаю и с места никак не сойду.

Тут и шам, видать, стал маленько в себя приходить, у меня резко боль ушла, в плече отпустило. Чич сверху с лесенки ко мне нагнулся, я отпрянуть не успел, да как мне в глазья мешками своими выстрелит, веками нижними, то есть! В мозгу разом все прояснилось.

В другой раз я бы ему нос в щеки вбил, а тут — только спасибо сказал. Никакого братца младшего, ясное дело, никаких сладких сердцу картин, вокруг лишь гарь да сволочные Поля смерти копошатся. Ох, рванул я вверх через пять ступенек, Иголку к себе прижал, она носом хлюпает, сама грязная, черная, волосья обмаслились, вроде гнилой травы обвисли, только зубы блестят. Но мне она в любой грязи еще больше нравилась, просто ужас как нравилась, ага. Отшельник отстал, пыхтит, храпит, наверху на мешок с харчами боком повалился, ребра того и глади кожу прорвут.

Иголка показала рыжему узелок, сама развязать не могла, пальцы не слушались. Голова — молодец, мигом тряпку разрезал, каждому из бутылька по паре глотков хватило. И минуты не прошло, как у меня сердце ровно застучало, ага, даже медленней обычного, что ли. Собрались мы вокруг Чича, а чо делать-то, только ждать. Отшельник весь потом покрылся, стонал, плечами ворочал, зубами скрипел. Потом жрать попросил, ешкин медь, так мы ему сдуру мяса, хлеба, рыбину с луком сунули. Позабыли, что отшельнику нормальная еда не шибко по нраву, стали мешок его заплечный искать, насилу нашли. Я уж напугался, что опять вниз придется лезть, храни меня Спаситель. В мешке у шама бутыли нашлись, смолой залитые. Ну чо, отвернулись мы, отошли, пока он лакал, сил набирался. А когда взад повернулись, Иголка меня как ухватит, точно маленькая. Ясное дело, всякий бы тут обалдел. Рука у Чича почти выросла, только кость просвечивала, кожа тоненькая тянулась, ногтей на пальцах еще не было.

— Что, красавчики… поняли теперь, как вас Хасан дурил? — Чич тихо засмеялся, попытался сесть, но опять свалился на мой мешок. — Я ученика сгубил… а сколько еще удалых ребят на могильниках сгинули… эх, ладненько. Вам повезло желчи набрать, а Голове вдвое повезло, что после трупной заразы выжил… Спасибо, красавица… сейчас очухаюсь, сведу вас к Насосной станции.

— Ой, тебе тоже повезло, отшельник, — сказала Иголка. — Поле шибко голодное было. Еще немного, и на нас бы кинулось, вот так.

— Выходит, никто нео травить не собирался? — спросил я. — Выходит, нет против них силы?

— И ждать нам теперь ихних полчищ в Чагино, — грустно добавил Голова.

— Ох, красавчики, ничего такого не выходит, — на сей раз Чичу удалось сесть, он качал свою новую руку, словно ребеночка баюкал. — Есть в Москве другая сила, пострашнее нео. Человек есть… я вам говорил, он был заодно с кремлевским дружинником Данилой. И с моим братом Фыфом. Человека звать Снайпер. Он один как целое полчище.

— Снай-пер? — переспросил Голова. — Как один человек может быть сильнее клана нео? Вон Славка, и то с ними не дерется.

— Вот и я хочу знать, — криво ухмыльнулся Чич. — Потому и пойду с вами.

 

Глава 32

Насосная станция

Шли очень долго. Лезли по мосткам над цехами, потом пришли в такое место, где все мостки рухнули. И здания вокруг разметало. Круглая почти яма там была, агроменная, метров сто, наверное, и в глубину далеко. Голова сказал, что такую воронку из наших пушек не заделаешь, это ракета вражья была. До самого дна яма дымила, края осыпались, подходить страшно. На той стороне вроде обезьян видели, ага, но здоровкаться с ними не стали. Иголка сказала, что здесь пасечникам не место, вроде как охотничьи места для нео. И если нас засекут, ешкин медь, так жалеть не станут.

— Я рукокрылов второй раз вызвать не смогу, — признался Чич. — Вы уж сами, красавчики, справляйтесь… не боец я пока. Давай, левей бери, вон там, вишь, вроде шишки из золы торчат? Так это крыши кусок, до самой крыши цеха засыпало. Туда давай, если вход не завалило.

Чич не соврал, там длиннющий дом оказался, весь в глубину проваленный. Иголка задергалась маленько, когда до входа добрались. Только это не вход был, а пролом на высоте третьего этажа. Следов вокруг хватало, натоптали гады всякие. Я следы возле самого пролома потрогал — вроде свежих нет, можно идти.

— Внизу двое новых, но уже того… не опасны, — тихо сказал Чич.

Взял я его на закорки, а сам подумал, где это ты видал неопасных обезьян? Иголка заставила нас опять намочить тряпки и получше хари обвязать, чтоб не вдохнуть ненароком. Дык я и без того дряни наглотался, мутило, и слюна горькая под языком собиралась. И не выплюнешь толком, коли рожа замотана!

Ну чо, внутрях легко спустились. Чича взял на закорки, внизу рыжему передал, а после отшельник сам потихоньку заковылял. Там от пожара или от времени этажи обвалились, не разобрать, где пол, где потолок. Дерево трухой рассыпалось, мы по колено в горячую золу провалились. У самого низа Иголка меня за рукав схватила.

Еще одно Поле. Почти не видно, пыль только тучами летает. Внутри Поля крючья валялись с веревками, дубина в зубьях… и две лужи булькались.

— Новые… — ахнул Голова. — Растворило их, ты глянь, совсем растворило!

— Не совсем, — гоготнул Чич. — Эти вроде мокриц, я видал и похуже.

— Храни нас Факел, — рыжий в десятый раз перекрестился. Надоел он мне маленько, прямо как берегиня старая, все молится да крестится.

Долго низами под крышей шли, потом враз посветлело, под горой наружу вылезли. Здоровая такая гора, неровная, вся в колючих кустах и колдобинах, я ее с Факела прежде не замечал. Видать, далеко отмахали, ага. Ясное дело, отшельник слабый, через колдобины пришлось его на карачках тащить. Я стал думать, что такой напарник мне в трубе под рекой вовсе ни к чему, вдруг там плыть придется? Мне одной Иголки хватает, да и Голова после болезни — не шибко ловкий, ага. Но я позабыл, что Чич может мысли угадывать. Чич долакал вторую бутылку своего жуткого питья, похихикал надо мной и сказал, чтоб я ему животинку какую подстрелил. А иначе его точно придется нести, потому что новая рука жутко много сил из тела высосала, ага. Ясное дело, нормальные животинки на Пепел не забредают, их с Пасеки не выманишь. Голова сказал — будем по пути охотиться, и загнал пулю в аркебузу. Ну чо, поржали мы с Иголкой маленько, думали — совсем рыжий спятил. Но на то он и самый умный механик, мой друг, он вечно чо-то хитрое сочинит.

Ох, в какие места гадкие забрались! Вроде тихо вокруг, а все время башкой повертеть хочется, будто следит кто. А если ухи навострить, так вроде шепчет. Шепчет — и все тут, как я из уха дрянь такую вытрясу? Может, от гнуса шепот? Летала вокруг всякая зараза, норовила под рукава забраться.

— Гляди, — я показал Чичу человечьи следы или здорово похожие на человечьи, — вроде бы хомо, на ногах опорки. Тут они шли в гору, потом передумали. Мы сейчас идем прямо за ними. Я бы не стал их догонять, их больше десятка.

— Они уже мертвые, — хмыкнул Чич.

Холмы мусорные еще круче торчали, прям целые горы, ешкин медь. Дымили не на шутку, но поверх горелого слоя жирно зелень разрослась, кусты всякие. Голова сказал — тут мусор полезный скидывали, почва из него удобренная вышла, что ли. А еще он нашел тропку узкую, вроде как звериную. Это он верно угадал, что не человечью. И решил, что изловит дичь.

— Из нас кто охотник? — спросил я. — Ты, дурень, поперек ихней тропы уже так натоптал, что ни один зверь сюда не вернется.

Голова полез к ближним палкам борщевика. Отнял у меня кусок мяса, хлебца тоже, раскрошил, листиками закидал, петлю настроил…

Едва стаю скорлопендр не поймал. Точнее сказать — едва они нас не поймали. Это хорошо, что я заранее с огнеметом рыжего прикрывал. Шустрые они, гады! Я заметил стаю, уже когда метров пять до них осталось. Штук семь было, ползли сквозь траву жесткую, лапами перебирали. Мы одну после разглядели, не до конца прогорела, сволочь такая. Голова умную рожу состроил, сказал, что твари умные шибко стали, ага.

Кусты тоже славно разгорелись, скоро вся гора запылала. Незаметно мы пробирались, нечего сказать. Мне ротный бы за такую ловкость уже башку бы в плечи забил, с десятников бы снял и отправил бы картоху чистить. Чич стал ругаться, что в обход идти придется дальше и чтоб мы кусты хоть жопами, но тушили. Голова обиделся, стал бурчать, что ради колдуна полбаллона бензина спалили и кровь ему свежую, как прислужники, ищем, а он нас чуть, ешкин медь, не угробил. Иголка стала ругаться, чтобы мы все заткнулись, не то вообще никуда не пойдет. Ну чо, права она. Ежели стемнеет, храни нас Факел, так никакой огнемет на Пепле не поможет. Подползет зараза какая неслышно-невидимо, заглотит и стручок сухой не оставит!

— А тебя никто и не звал, — забурчал на Иголку рыжий. — Славка, я тебе говорил — не брать женский пол в опасную разведку!

Иголка хотела разозлиться, да вовремя вспомнила, кто тут главный.

— Я, пока не пожру, идти не смогу, — добавил радости Чич.

— Не галдите, — сказал я, для верности поднял обоих и в воздухе маленько потряс. Рыжего и женщину мою, ага. Все же колдуна некультурно за шкирку трясти, старый и вроде как главный. Но сделать он мне ничего сейчас не мог, силы колдовские в нем иссякли. Видать, рука новая болела жутко, зубами Чич скрипел и потел сильно.

Я решил вот чо. Если живые выберемся, непременно рыжему нос в щеки вобью. И не от злобности, а так, чтобы сифоний мне не устраивал. Чем сильнее ему Иголка нравилась, тем сильнее он ее шпынял. Ясное дело, не мог же он к ней при живом муже просвататься. Хотя Иголка мне уже снова сказала, что, мол, взамуж за меня не пойдет, но я ей сильно не верил. Такая уж она горячая, что ли… лисичка моя.

И тут, пока мы сдуру ругались, из кустов выскочили аж три диких порося. Тощие такие, что с горбами казались. Видать, огонь их спугнул, заметались, запутались. Одного я насквость мечом проткнул, ух как он визжал да ножками дрыгал! Второго Голова болтом уложил, стреляет мой друг здорово. Взяли мы двух поросей, кушать их сразу расхотелось. Помяла поросей житуха, здорово помяла. Такое ежели у наших маток на ферме рождается, даже пасечников не зовут, весь помет — в яму. И есть мутиков никто не станет, даже собаки.

— Сойдет тебе такое? — отвернув харю, спросил Голова.

— Э, красавчик, больно нежный? — заржал Чич. Точнее — хотел заржать, да заквохтал, как курица, от боли ему харю прямо скручивало.

Ясное дело, мы люди телигентовые, отошли, отвернулись. Голова стал шепотом с Иголкой ругаться, а я глядел, как горит кустарник и дрожит небо над Пеплом. С этой стороны фабрики я заходил лишь раз, очень давно. Федор Большой людей все же берег, не посылал в самые гадкие места. Железяк в золе здесь порядочно сохранилось, моторов всяких, гаек можно было набрать, но не остаться бы после без кожи…

Отшельник как брюхо набил, аж красный весь стал, жар у него начался. Рука вполовину окрепла, но там, где пальцы, — еще тонкая оставалась, дергалась, прямо дымилась вся.

Ну чо, тащили мы Чича, он дорогу показывал. Иголка потом сказала, что в жизни бы сюда путь не нашла. Дык ясное дело, какой дурак бы в такую кашу влез. С горки спустились, там асфальт, час потом на крыше котельной сидели, ждали, пока Поле уползет. Хотя, может, и не котельная вовсе, но там две трубы когда-то торчали. Поле казалось безобидным. Вроде как тихая бледная тучка паслась себе среди гнойничков, но Иголка сказала, что как раз эта — из самых опасных. Потом дрянь уползла, мы по грудам камней потопали, ага, рвануло тут когда-то тоже сильно. Не понять было, чо за здания стояли, сколько этажей, и чо тут люди делали. Земля стала качаться, как каша, кое-где огонь наружу лез, маленько я даже заробел. Не то чтоб сильно напужался, но так себе, ешкин медь, средне. Особенно как в развалинах горелых людишек увидал. Я Иголке моей нарочно глазья загородил, чтоб такое не разглядывала. Там толпа целая задохлась, чужаки. Видать, ихние следы мы находили. От чужаков мало что симпатичного осталось. Люди сидели и лежали вокруг костров, и коники с ними сдохли. Никто ихних вещей не забрал, и пушки даже не тронули. Жутко, ага, будто кто их разом заколдовал. Птицы всем глазья выклевали, а мясо тоже не тронули. Невкусные чужаки, чо-ли. Голова рыпнулся поближе поглядеть, я его взад оттащил.

— Видал, из-под земли дымки лезут? — мрачно показал Чич. — Здесь такая пакость в глубине горит, что вдыхать долго нельзя. Эти красавчики тут ночевать хотели…

— А чо их не раздели-то? Вон и пищаль ладная, и арбалеты. Здесь же нео толпами ходят.

— Ой, таких не трогают, — Иголка все же вылезла у меня под мышкой, засмотрелась на мертвяков. — Таких даже новые не трогают, если на фабрике померли, вот так. Новые моего папаню звали, когда мор у них пошел. А мор пошел, когда вот так от жадности с мертвяка ружье сняли. Нельзя было на Пепле-то, вот так.

Пока в соседних развалинах отдыхали, Голова карту развернул. Ни фига мы там не поняли, и наружи ничего похожего не встретилось. Голова сказал, что, наверное, сильно здесь бомбили, раз опять за фабрикой так ровно. Отшельник сказал, что внизу в этих развалинах есть люк. И точно, откопали крышку с двумя ручками. Даже не совсем темно внутрях оказалось, свет сквозь дырки сверху доставал. Чич заявил, что идем верно, он дорогу помнит, а карту лучше спрятать, на ней подземные развилки красиво нарисованы, после пригодится. Иголка сказала, что дальше в горячую пустошь они с лесничим никогда не лазили, там хороших Полей нет и прожигать нечего. Зато можно провалиться. Под землей после пожаров пустота получилась, и не заметишь, как улетишь.

Тогда я сказал, что пойду вниз первый, потому как самый тяжелый. Далеко идти не пришлось. Железная лестница, стены тоже из металла, гулко так и холодно, чо-ли. Пока я башкой крутил, рыжий прочитал на стенке буквы.

— «Насосная станция»…

Половина букв обвалилась, краска осыпалась, но Голова все же прочитал. Хорошо все-таки, что у меня такой умный друг. Был бы здесь, к примеру, обалдуй вроде Кудри или Бык, чо тогда? Ни хрена бы мы не поняли.

Войти без рыжего мы бы тоже не смогли. То есть пришлось бы дня три дыру ковырять или назад за порохом возвращаться. Но Голова придумал так, что хватило одной гранаты. Он долго сам себе шептал, мерил чо-то, отбегал, подбегал, потом велел всем за углом спрятаться и подорвал запор. Ловко подорвал, ешкин медь, дыра прямо в механизм замка получилась.

Дверь оказалась шибко хитрая, вбок на колесиках отъезжала, ага, мы таких прежде не встречали. Толкать ее втроем пришлось, даже Иголка помогала. Ну а как внутрь пролезли…

Внутрях мы сразу нашли два скелета. Давнишние, усохшие, ага, даже крысы их не погрызли. На скелетах прилипла одежка, похожая на солдатскую форму из книжек. Мертвяки валялись в проходе, а вокруг них висели и стояли приборы. Агромадная куча всяких приборов. Голова стал везде трогать, а мы с Иголкой тихонько сидели, а Чич вообще уснул. Нельзя рыжему мешать, когда он думает.

— Отклю-чение звуко-вого сигнала… Блоки-ровка… Славка, ты глянь, здесь, видать, насос, которым с Факела нефть закачивали и дальше пропускали.

— Не было тут нефти, — сказала вдруг Иголка.

— Тебе откуда знать? — зашипел Голова. — Двести лет прошло, любая нефть высохнет.

— На промзоне меня рвало. А здесь почти чисто. Может, и хотели нефть закачивать, да только передумали.

— Или не успели, — сказал я, а сам разглядывал засохшего солдата. Рядом с солдатом лежал в толстой пыли его ботинок. А может, и не его. Я знал — эта неудобная штука называется ботинком, у нас такие на плакатах нарисованы. Ни один нормальный человек жуть на ногу не напялит, но древние люди были сплошь ненормальными. Дык потому и передохли все. Так вот, ботинок кто-то здорово погрыз, половину почти зажевали.

— Голова, их заперли снаружи.

— Кого заперли, этих? С чего ты взял?

— Погляди, он кожу с обувки грыз. Следы зубьев человечьих. А выйти отсюда не смог. Снаружи их заперли, а после забыли.

Мы пролезли между приборами, зажгли еще один факел, потом рыжий запалил керосинку. Воздух был стоялый, пыль клубами летала. За узкой дверцей оказалась длинная комната. Внутри был похожий пульт, как на Факеле. Окошки пустые, кнопочки всякие, шкаф с бумагами.

— Что здесь написано?

— Кон-трол-лер кон-тура… Ре-зерв-ный канал… Привод задвиж-ки…

— Ешкин медь, Голова, я ни хрена не пойму.

Тут рыжий меня впервые напугал:

— Славка, я тоже не шибко понимаю.

— Вот чо, ты это брось! — сказал я. — Ишь, умный какой нашелся! Как мед жрать, так он понимает, а как железный ящик простой увидел, так сразу поглупел, что ли?

— Голова, ты самый умный в промзоне, — вдруг поддакнула Иголка и даже погладила рыжего по плечу. Зря она, конечно, его гладила, от такого рыжий точно мог поглупеть. Это я к девкам стойкий и, вообще, на всякие глупости не поддамся. А рыжий — он умный, но не охотник, нет в нем силы, такого лучше не гладить, ага.

Решил я его маленько выручить, взял за горло, сдавил, вроде помогло. Изо рта у него пузыри полезли, глазья выпучились, но зато опять умные стали. Голова влез с ногами в шкаф с бумагами, мы с Иголкой ему помогали, подавали толстые пакеты.

— Не шибко я умный, — признался Голова, когда перелопатил весь шкаф. — Вот это возьмем с собой, тут про циркулярные насосы и про горелки, может сгодиться. Но про нефтепровод ничего путевого нет. Видать, правду дядька Прохор говорил — вот на этих кругляшах все записано.

Он толкнул ногой пачку круглых блестящих штуковин. Я поднял несколько штук — плоские, с дырочкой в середке, блестят как зеркало. Мы такие уже видали у дьякона в щитовой.

— Голова, тут чо, латиницей вражьей написано?

— Ну да. Мэ-Пэ-три… а на другом — Вин-давз Вис-та. И не спрашивай, не знаю, что это. Но туда как-то целые книги впихнуты.

— Ешкин медь… — Вдруг мне стало грустно. Мы стояли ногами на агромадной билитеке, но не могли прочесть ни одной буковки.

— Машина особая нужна, да? — догадалась Иголка.

— Так вот она, машина, — рыжий в сердцах стукнул по серому ящику с кнопками. — Вона на вражьей латинице накалякано — «а-сер». Вот видишь, такое вроде блюдечко, сюда на него этот кругляк и пихать. Я такое на Автобазе видал. А что дальше — не знаю.

— Потому и «асер», — мудро заметил Чич. — Чтобы ты, красавчик, понял — хоть усрись, а кругляшок сей тебе не прочесть.

— Не галдите, — я дернул следующую дверь, изнутри пахнуло холодом, вывалилась паутина с тучей дохлых мух. — Голова, похоже, нам сюда.

Мы пробрались по мостику под вентиляторами. Потом мы спускались по железным лесенкам, все ниже и ниже, до входа в тоннель. Здесь было сыро и холодно, изо рта пар вылетал, по железным стенам ползли капли. Мы нашли место, где полагалось стоять караульному, там на стеночке висел смешной телефон. Дальше наперекосяк висел броневой щит. То ли заклинило, ешкин медь, то ли подорвали, не разберешь. Подлезли мы, ага, я снизу держал.

— Славка, ты видишь что-то?

— Не галди.

Где-то впереди, в конце тоннеля сверху падал свет. Там был выход в круглый зал. Рыжий сказал, что там вроде коллектора, на карте вроде все сходилось.

— Голова, ты же говорил — здесь должно быть всегда закрыто? Мол, к сра-тегическим насосам никого не пускали.

— Должно.

— А чо тогда нараспашку?

— Зараза, мне тоже не нравится… все настежь. У вас на Факеле и то нижние тоннели не оставляли открытыми…

— Там нет живых, — кашлянул Чич. — Только черви и крысы.

Добрались до коллектора, или как эту штуку назвать. Слово тут скажешь — гулко разносилось, нехорошее эхо, у меня аж ухи вспотели. Кабелей висела уйма, рубашки с них кто-то здорово погрыз. А еще там были трубы и краны, здоровые такие краны, на каждом висела бумажка с буквами. А между кранами Голова разыскал путь вниз. Поперек лесенки торчали сразу несколько мертвяков, тоже в солдатской форме. Пришлось мне отложить факел и вручную кости их вытаскивать. Ну чо, дело привычное, мертвяков ворочать. Антиресно только было, кто ж их снизу так гнал, что они вчетвером в дыре лестничной застряли. И кто им ноги так ловко откусил, ешкин медь. Ноги ихние я, кстати, так и не нашел. Но антиреснее всего, ждет нас внизу этот симпатишный зверь или давно с голодухи помер. Мне почему-то хотелось, чтобы он помер. И не со страху вовсе, а просто жить хочется.

— Ой, Славушка, что за страшное такое место? — Иголка со всех сил старалась не дрожать, однако ж зубы у ней стучали. — Никогда бы по своей воле под землей жить не стала. И как вы на Факеле без травки, без солнца…

— Ну да, двести с лишним лет, и ничего — эффективно выжили, — гоготнул рыжий. — А мы сейчас в тайных, служебных помещениях. Сюда и до войны небось мало кого пускали. Вишь, какие проходы узкие…

— Ой, а это чо за змеи?

— Это не змеи, это провода, — гордо сообщил рыжий. — По ним раньше ликтричество функционировало.

Спустились по лесенке, я сунул Иголке факелы, а сам взял нож и снарядил все оружие. Неприятно мне тут было, что ли, и, чем ниже, тем неприятнее. Здесь стояли ящики с кнопками, ручками и окошками. Я прочитал слова — «магистраль номер», а еще — «аварийный сброс».

Голова сказал, что это приборы, по которым следили за тем, как течет нефть. Голова — умный, вроде пока ни разу не ошибся. Крутил картой во все стороны, шептал что-то, бегал туда-сюда. Дальше был еще один круглый люк, прямо в трубу. Люк заклинило, заржавел давно, пришлось ломиком ковырять. Я маленько боялся, что из трубы вдарит по нам нефтью или заразной водой с реки, но ничего не вдарило.

— Сухо там, — Иголка смешно подвигала ноздрями, ну точно как лисичка. — Сухо там и тут, никто давно не ходил. И нефти тут вообще нет, вот так.

Нюх у нее оказался — не хуже чем у Бурого. Настоящая колдовка, ага, но мне это все больше нравилось. Мне в ней вообще все-все нравилось, обнял бы и не выпускал!

— Тут никто и не пройдет, — сказал Голова. — В смысле хомо взрослый не пройдет. Но мы туда не полезем. Вон нам куда!

— Голова, ты точно уверен, что нам туда? — Я понадеялся, вдруг он ошибся. Потому что из круглой такой комнаты были три выхода. Два нормальных таких, сухих, с трубами, вентилями, там даже лампы неразбитые висели. Зато третий ход был сырой, бетон крошился, лохмотьями рос лишайник, вроде крыш-травы, только бледный. А еще там на стенках кой-чо было написано. В опчем, не стал бы я такие надписи Иголке показывать, не шибко телигентово.

— Это… это же кровью писали, — охнула моя девочка. — Смотрите, и там тоже, они дни отмечали… много дней. Ой, он пишет… Славушка, смотри, что тут? Я грамоту не шибко разбираю.

— Тут написано… что четырнадцатого числа они съели сержанта. Что он все равно бы умер.

— А кто такой сержант? — спросила Иголка.

— Это вроде десятника, — сказал я.

— Наверное, это кормовой, — предложил умную мысль Чич. — Чего уставились, красавчики? Это же нормально. Охраняли вояки под землей трубу, брали с собой живое мяско, чтоб не протухло…

Ну чо, спрыгнули мы вниз, в темень. Голова сперва, конечно, лучинку мелкую кинул, уж потом факелы зажгли. Антиресные ощущения получились, гулко эхо туда-сюда летало. Труба была здоровущая, занимала половину тоннеля, а потолок над нами низкий. Рыжий башкой не бился, а я маленько задевал. Потопали себе тихонько, под ногами песок взлетал. Дошли до места, где труба под уклон провисла. То есть она, конечно, не провисла, так и задумано было. Далеко позади лучик света потерялся, из люка открытого, а спереди тиной понесло. И не то чтоб страшно, а все же маленько я напужался. А вдруг дышать нечем будет, вдруг там воды по горло?

— Не по горло, — утешил Чич. — Но там кое-что похуже воды.

— Скажи, коли знаешь, — Иголка подняла повыше маленькую лампу.

— Пока не знаю, — Чич задрал обе руки, они стали почти одинаковые. Новая рука старела, покрывалась толстыми волосьями, вены выпирали. — Пока не знаю, красавица. Я ведь мозги вперед запаха чую. А там мозгов-то особо нет…

— Над нами метров шесть уже, — Голова потрогал верх трубы, она сырой стала. Мелкие капельки вниз стекали, но пока не хлюпало.

— Мы уже под рекой, — сказала Иголка. — Вода над нами.

Ну чо, мы все шепотом говорили, хотя никто за нами не крался. Ешкин медь, как-то не получалось тут громко говорить. Иголка стала вдруг дрожать, хотя я ее тепло закутал. Дрожит — и все тут, аж зубами стучит. Рыжий стал ей медовуху совать, та — ни в какую.

— Это не от холода, — говорит. — Это с непривычки. Я в лесу всю жизнь прожила, не то что вы, подземники чумазые.

Мы с рыжим не обиделись, она ж правду говорит. Тут впереди закапало сильнее, ручеек мелкий побежал, а по стенам всякая дрянь стала попадаться. Светляки поганые ползали, гусенички прозрачные, мокрицы. Мой факел стал светить совсем худо, у рыжего тоже один дым валил.

— Сколько шагов прошли? Ты считаешь?

— Ну да, сейчас на стенке нацарапаю. Славка, ты глянь, кто там ползет?

— Пока никто опасный не ползет, — сказала Иголка и принялась чихать. От ее чихов эхо понеслось гулять, у меня аж зубы заныли. — Дальше много воды, — добавила Иголка, когда маленько уняла свои чихи. — Придется раздеваться, под воду лезть. Очень холодно будет, вот так.

— Может, назад вернешься? — спросил ее Голова.

— Не вернусь!

— А как ты без одежды в воду полезешь? — уперся Голова. — Я грю те, Славка, одни хлопоты от бабы в походе. Верни ты ее на Пасеку, пропадем мы с ней!

— Ой-ой, тоже мне пер-дюсер! — мигом оскалилась Иголка. — Это еще кто с кем пропадет?

— Эй, не галдите оба! — Я их за шеи взял, тряханул малость, чтобы мозги верно встали. Утихли, они ж не враги другу дружке. Но я после того давнего трепа с Головой стал на него маленько иначе глядеть. Если он с моей бабой собачился, мне казалось — вдруг он так чувства свои страстные скрывает? Мне сеструха вон по памяти из книжки читала, что, мол, обижают сильнее тех, кого любят. Заумно, конечно, сразу и не поймешь, уж больно хитро древние в книжках писали. Ясное дело, пока мне с рыжим не до споров было. Нам бы живыми вылезти, уже здорово.

— Это магистральный тоннель, — сказал Голова, когда мы дошли до второй развилки. Наверное, час спустя, кто же время считал? Разложил рыжий карту под трубой, Иголка светила, а я с мечом и арбалетом пялился в темноту. — Ты глянь, вот эти значки. На карте и на стене симметрично. Если я верно понял, мы на два метра ниже дна реки зарылись. С этой развилки… непонятно куда идет, листа не хватает.

— Фигня это все, — у Иголки маленько зубы стучали. — Фигня все ваши развилки, давайте наверх скорее!

Я поглядел туда, в сторону. Несколько кабелей на толстых крючьях сворачивали в боковой тоннель, еще там я видел наглухо закрытые двери, сразу две. Видать, двери никто не открывал все эти двести лет. Ясное дело, руки у меня так и чесались, все же я охотник или кто? Если бы не Иголка, я бы, может, рискнул. Вдруг там богатства несметные? Голова наверняка так же думал, ага, подморгнул мне. Но я сказал — все, пошли дальше.

Странные такие ощущения, когда в трех шагах ничего не видать. Вроде как воздуха не хватает, что ли. А еще не понять, утро еще или уже ночь, неприятно. Позади себя я трижды обманки развешивал, веревочки тонкие поперек прохода крепил, железки на них развешивал. Если за нами кто пойдет, так непременно одну обманку, да заденет! Голова помечал на стенах, сколько отшагали, потом глазел в карту. По всему выходило, что скоро должна труба кончиться. Не то чтобы совсем кончиться, на карте вроде тупика получалось, и тут же начиналась толстая такая линия синего цвета.

Трижды мы привал делали, уж больно тяжело таскать на себе железа столько. Дык без оружия еще страшнее, ешкин медь. Особо рыжий устал, он же, дурень, еще у кио добычу ихнюю прихватил. Иголка устала сильно, от воздуха спертого качалась аж, но не жаловалась. Отшельника сильно лихорадило, нацепил на себя одежду взад, еще у рыжего меховую выворотку выпросил, а все равно зубами стучал. И похудел страшно, аж щеки внутрь ввалились. А я глядел на него и думал — чо бы нам три бутыли желчи тогда не взять? Вон какая от нее польза, кто бы поверил, что рука по новой отрастет?

Пришел момент, когда мы уперлись в стену. Я отдал рыжему печенег, сам стал щупать, щекой приложился. Ну чо, ни ветра, ни щели, словно в гору уперлись. В ледяную гору, пар у меня изо рта валил, труба рядом в толстом слое инея сверкала.

— Чо делать-то, Чич? Взад топать, что ли?

— Смотрите карту, — отшельник еще сильнее застучал зубами. — Не может быть тупик.

— Держи пулемет, — проснулся вдруг Голова. — Я еще раз поищу. Если только…

Стали мы вместе глядеть. Потом по трубе лазали. Дык по ней лазать бесполезно, труба в стену уходила, а проход кончался. Обнял я Иголку, стою и думаю — и чо я такой непутевый? Куда теперь взад идти, Хасану, что ли, кланяться?

— Эй, все сюда, я нашел, я понял! — загудел из мрака Голова.

Так мы попали в метро.

 

Глава 33

Метро

Побежали мы, ясное дело, обрадовались.

Оказалось, рыжий назад на полсотни шагов ушел. Точнее сказать — отполз, на карачках отползал, ножиком в трещины тыкал и светил. Устали мы, выходит, проскочили люк, хотя люк здоровый оказался. Рыжий час, наверное, с замком бился, пока не разгадал, в каком месте ломать. Взрывать не стали. Вдруг заклинит, да и глохнуть в тоннеле не шибко хотелось, ага.

— Ой, мамочки, как воняет! — пискнула Иголка.

Люк открыли — ничо не видать, но смрадом в ноздри ударило, это точно. Места под нами было очень много, ветер там гулял, вода далеко шумела.

— Давай факел… не кидай, на веревке спустим. Вот так, ладненько, трави помаленьку.

— Я туда не хочу, — сказала Иголка, когда рыжий отмотал десять локтей веревки. — Там кто-то есть.

— Не галди, — попросил я. — Рыжий, это чо? Ты смотри, глубоко как!

Факел тихонько упал между рельсов. Рельсы я сто раз видел наверху, хотя от них мало что осталось. Здешние рельсы, хоть и заржавели, казались жутко крепкими. Между ними в лужах болтались мелкие водяные твари. Небось не привыкли к свету, стали беситься, на сухие шпалы выпрыгивать. Я маленько отупел, гляжу на веревку, на факел хилый и гадаю — откуда под землей рельсы. Ведь на рельсах вагоны стоят, а внизу откуда вагоны?

— Это метро, красавчик, — Чич, похоже, уже не стеснялся, что угадывает мои мысли. — Ты разве не слыхал про метро? Под землей бегали поезда, возили людей, а теперь…

— Я читал про метро, — рыжий стал тихонько качать факелом, чтобы тот упал на сухое. — Вот зараза какая… Это же под всей Москвой поезда циркулировали.

— Про метро я сто раз слыхал, — зачем-то соврал я. Уж больно мне не хотелось перед Иголкой дурнем таким смотреться. Вон, Голова, об чем ни спроси — все знает, все слыхал. Про все может культурно беседу поддержать. А я чо? Если с коровой на плечах пробежаться — это запросто. Зато про метро ихнее мало слыхал. Ротный водил нас дважды к станциям, но чтобы вниз…

— Ну чо, полезли? — Я накинул толстую петлю на крюк в стене.

— Там кто-то есть, — повторила Иголка.

— Кто первый вниз? — спросил Голова.

Ясное дело, я спустился первый. Присмотрелся уже, привык к слабому свету. Попали мы в агромадный тоннель, конца-края не видать, да он еще изгибался. Когда спустили пушки и жратву, Голова опять стал крутить карту. Но я уже понял — дело это глупое.

— Нет у нас дальше карты, — шепотом признался Голова. — Труба дальше за стеной…

Я резко крутанулся. Кто-то смотрел из мрака, но не показался. Может, и крыса, а может, и чо похуже.

— Там кто-то пробежал, — показала в другую сторону Иголка. — Я не заметила, очень быстро.

— Это просто крысы, — сказал я. — Пошли, что ли?

«Лучше оставить ее наверху».

Я чуть рожей в лужу не плюхнулся. Маленько напугался, хотя Чич со мной уже так говорил. Хорошо, что я твердый, и вообще — смелый и умный, это Иголка меня так называла, а она врать не станет. Потому я не шибко напугался, так только, слегка.

Лучше оставить ее наверху. Это он про Иголку. Странно даже, чо отшельник вдруг такой заботливый стал. Только он больше в мозги мне не лез и смотрел вроде как в другую сторону. Нет, подумал я. Дело, конечно, хорошее, но одну я ее не брошу. Да еще попробуй ее уговори!

Чич отвернулся и пожал плечами. И мы пошли. По шпалам топать оказалось очень трудно, я то проваливался, то бился пальцами. Хорошо, что я твердый, не особо больно, зато Чич и рыжий натерпелись. Долго шлепали до поворота, там опять изгиб начался. А за изгибом вдруг…

Вместо тоннеля стены стали блестящие, что ли. Слева вообще стенка исчезла, вместо нее асфальт ровный, колонны, надписи какие-то. Говорить здесь пришлось шепотом, и все равно эхо птицей билось, страшновато маленько даже.

— Голова, это чо?

— Это станция метро, — рыжий охрип, от волнения, что ли. — Такая, как мы за Пасекой видели, помнишь?

— Чо мне помнить-то? Нас там чуть не поубивали всех. Никто станции и не видал.

Я запрыгнул наверх. Оказалось, там вовсе не асфальт. А вроде плитки, как на Факеле в душевых, только здоровенные такие. Походил среди колонн, все в гладком холодном камне, красиво так, если факел близко поднести. Только холодно очень. В одной стороне — завал, там плиты с потолка дорогу загородили. В другой стороне — аж четыре лестницы наверх. Я похожие лестницы в магазине большом видал, когда мы на юге охотились. Только там лестницы короткие были, но дядьке Степану все равно никто не поверил, что ступеньки сами людей несли. Степан тогда клялся, а потом разозлился, топором ступеньки выломал, а внизу-то, ешкин медь, колеса здоровенные! Бык тогда четырнадцать ступенек насчитал, удивлялся очень, чо за люди в Москве до войны жили, раз не могли четырнадцать ступенек ногами пройти?

Здесь ступеньки посчитать я не мог. Сотня, наверное. А то и больше. Труба с четырьмя лестницами загибалась вверх, там совсем было темно. Но лестницы в середке провалились, из дыры торчали зубья колес, провода, обломки ступенек. Но… зато сверху дул ветер.

Свежий ветер.

На плитке пыль и замазка комьями лежала, на три пальца толщиной, мокрые куски сверху сыпались, и пахло как… как на ферме пахло, где ведра храним, сыростью.

— Зачем тут рельсы? — спросила Иголка. — Вагон же большой, я сама видела. Не могли они вагон под землю запихать.

— Они сквозь дырки сюда доски скидывали, а вагон здеся сколачивали, — объяснил Голова. Вот до чего умный у меня друг, все на свете знает!

— Славка, ты глянь наверх. Уходи оттуда, — зашумела Иголка. — Потолок больно хилый, того и гляди — рухнет.

Я задрал башку. Ешкин медь, облицовочка с потолка давно обвалилась, и вообще, оказалось, мы попали в агроменную трубу. Прямо надо мной трещины во все стороны расходились, такие, что кулак просунешь. Сквозь трещины камень мелкий сыпался, вода текла.

— Я нашел, гляньте, я нашел! — Иголка светила, а рыжий стал тыкать в карту. — Вот она, станция, кирпичиком нарисована. А здесь вот закорючка, должен быть запасной выход.

— Вон там ваш выход, — мотнула головой Иголка. — Травой оттуда тянет.

Я пошел дальше по этой самой станции, в другую сторону от лестниц. Иголка и рыжий выпихнули мешки, вылезли следом. Оказалось, что с другой стороны станции тоже можно спрыгнуть вниз, и там тоже рельсы. А на стене, за рельсами, висела дивная агромадная картина. Плесень картину скушала наполовину, но кой-чо было видать. Спрыгнул я, посветил факелом. Иголка, как увидела, чо нарисовано, аж дышать перестала. А Голова — тот икать стал и звук выпустил некультурный. На картине девка лежала, почти без одежды, не к ночи сказано. И написано непонятное. Голова трижды прочел, все равно не поняли. Вроде буквы русские, а не разберешь, об чем написано.

— Орто-педи-ческие мат-расы…

Возле завала еще увидали диковинную штуку. Сундук стоял, с окошечком, красивый весь, а поверху надпись — «Оплата услуг».

— Оплата чего? — переспросила Иголка.

— Слуг оплата, чего не понять, — с важным видом заявил Голова. — Прежде только бояре важные в метро катались, по станциям зеркальным гуляли, пироги сладкие с бражкой без счета кушали. А в ящик этот деньги кидали, чтобы слуг себе прикупить. На свинарник там или траву косить.

— Ой, до чего ж богатые люди в метро катались, — заахала Иголка. — Эх, хоть бы краешком глазика на счастье такое взглянуть!

Оказалось, там, где картина, надо топор вставить и тянуть. Топорик был мелкий у рыжего, но я его тут же сломал. Иголка не ошиблась, из-за картины в щелочки еле заметно дул ветерок. Хорошо, что Голова умный, без него я бы об эту чугунину все ножи переломал. Голова нашел задвижку, она с другой стороны пряталась. Картина вдруг стала открываться, оказалась там широкая, квадратная почти решетка, а на ней — написано «Запасный выход». Стали мы совет держать.

— Чо делать будем? Дальше в тоннеле пойдем или наружу попробуем?

— Непонятно, где вылезем, — стал умничать Голова. — Надо бы шаги посчитать, да по карте…

— Да все фигня, где вылезем, — перебила его Иголка. — Лишь бы небо увидать…

— Стой, молчите, — шикнул вдруг отшельник. — Теперь я знаю, кто отгрыз ноги солдатикам. Забыл я про них, давненько не встречались.

— Ты про кого?.. — встрял рыжий, но Иголка закрыла ему рот.

Шуршало в тоннеле, теперь я услыхал. Противно так шуршало, вроде как жестянки друг об дружку терлись.

— Похоже, это баги, — тоскливо вздохнул отшельник. — Обидно, красавчики. Я уж было поверил, что дойдем.

 

Глава 34

Запасной выход

Теперь я их хорошо слышал. То, что слышал, вовсе мне не нравилось. Похоже, будто жуки ползут, очень много жуков. В Капотне было такое пару раз, я еще мальцом бегал. Жуков летом ветром наносило, всю зелень тогда пожрали, хрустели, чавкали.

— Все к стене, — рыкнул я, — Голова, держи левый фланг, Чич, в центр!

— Света мало. Не вижу ни хрена!

— Огнемет — к бою!

«Я тебя предупреждал, красавчик, — оставил бы девку наверху…»

Самое поганое — я пока не понимал, с кем придется драться. Казалось, шебуршит со всех сторон. Мы топтались на рельсах, прямо под открытой решеткой, с голой девкой и ее матрасом. Там была приступка между двумя решетками. Иголка бы там могла удержаться, я бы нипочем не поместился.

— Чич, чо за баги такие?

— Их по-разному зовут, — отшельник скинул выворотку, здоровой рукой взялся за посох. — У них, красавчиков, матка есть, глубоко в земле сидит. А эта погань, они вроде солдат, мозгов почти нету. Н-да, не думал я, что сюда добрались. Быстро плодятся, жуки поганые. Слушай, факельщик… нам не отбиться. Попробуй дверь сломать, может, наверх ход уцелел.

Чич чо-то такое сделал с посохом, я не уследил. В толстом конце выскочили вдруг острые косые лезвия, прямо как секиры из старинных книжек. Наши кузнецы таких не делают, непривычно, что ли. Но Чич, похоже, ловко управлялся.

— А может, назад добежим? Веревку-то мы так и оставили висеть, — рыжий хоть маленько струсил, но все делал верно. Баллоны снял, горелку подпалил. Двустволку прислонил к стеночке, патроны красиво так расставил и самодельные гранатки три, а теперь снаряжал самопалы. Иголке тоже сунул работу — она пихала шрапнель в самый большой самопал.

— Назад не добежим, а веревку они уже нашли, — вздохнул отшельник. Он сгибал и разгибал свою новенькую руку, грустно так глядел. Дык ясное дело, обидно вышло. Столько лет жил шам без руки, вдруг такая удача подвалила, нужную желчь отыскал, и на тебе — с новой рукой погибать! — Назад не добежим, — повторил Чич. — Они быстрее бегают. Твердислав, постарайся решетку выломать. Хоть какой путь.

Я ему поверил, кинулся наверх к голой девке с матрасом, что выход прикрывала. Шуршало все ближе, а потом стало тихо. Гады затаились во мраке. Может, боялись нас маленько, а может, ешкин медь, команды ждали. У нас светили три факела, Голова еще два зажег, последние, что ли, в щели повтыкал. Еще лампа закрытая с фитильком, но с нее толку совсем мало.

— Славушка… мне страшно, — призналась Иголка.

Я влез по мокрой стенке, толкнул решетку. Она загудела, закачалась, даже открылась маленько. Но что-то привалилось с той стороны, мешало. Я стал толкать со всех сил, не поддавалось. Рука у меня толстая, сквозь прутья не лезла. Разогнуть прутья не получалось, упереться не во что.

— Славка, давай сюда!

Баги начали стучать. Тихо сперва, потом все громче. Вроде как в барабаны, только барабан с бычьей кожей звонко гудит, а тут — скрежет, в ушах свербит. Потом оказалось — гады себе по панцирям топорами молотили.

— Не бойся, милая, — я спрыгнул взад, поднял Иголку на руки, сунул туда, между решеткой и дверью. Там на узкой приступке она могла удержаться. Странно, но Иголка впервые не стала спорить, не спрыгнула обратно. Это меня напугало больше всего. Она словно чуяла, куда мы вляпались.

Баги все еще поджидали, стучали, колотили себе по твердым бокам. Мне почудилось — с той стороны, где четыре лестницы наверх, промелькнуло что-то большое, почти с человека ростом. Но пробежало не по полу, а по потолку. Потом еще — следом. И еще. Длинная такая тварюга, вроде жука, ноги я сосчитать не успел.

— Славка, ты видал, зараза какая? — зашептал Голова.

Пламя на факелах разом качнулось, где-то тонко свистнуло, вскрикнула Иголка. Баги кинулись на нас всей толпой.

Они походили на жуков. Или на скорлопендр, только в три раза больше, ага. Но самое гадкое — морды у них здорово на пьяные хари наших мужиков смахивали. Прямо смотреть противно. Ноги я после посчитал, уже когда зарубил целую кучу. Шесть ног, ага, ну ни за что не поверю, что Спаситель мог такую гадость придумать. Хотя Любаха моя деток в школе учит, что Спаситель всякую тварь на земле придумал, и всякую тварь любить положено.

Багов любить шибко не хотелось.

Это мне сперва показалось, что они глупой толпой нападали. Может, по отдельности они и глупые, но их кто-то умный направлял. Справа из тоннеля бежали прямо по потолку, в колонну по три, и так же, ешкин медь, по полу.

— Ну держись, суки! — Я окрестил печенег и открыл огонь.

Жаль, конечно, что тупой кио половину патронов на обезьян угробил. Осталась одна коробка, и та очень быстро кончилась. Но штук тридцать гадов я положил. Ну и морды же у них были, в жизни таких красивых не видал. Чич не соврал — спины как у жуков, шеи точно из кусков собраны. А лапы спереди — с когтями, никакой нож не нужен. Но они все равно бежали на нас с кривыми ножами, пиками и короткими топорами. Под пулями взрывались желтой кровью, ногами скребли, друг дружку резали…

Я то поверху стволом водил, то понизу. Кажись, орал что-то, сам потом не вспомнил, да и не слыхать было. Позади Голова самопалы разрядил, один за другим, шесть раз. Потом самопал закашлял.

А потом у меня патроны кончились.

Порохом завоняло жутко, гильзы через меня полетели — и все за шиворот рыжему. Рыжий как раз на ручной бомбе хвостик запаливал, забретенье у него такое, все никак применить не мог. Вот и применил, ешкин медь.

От горячих гильз подпрыгнул, бомбу в лужу выпустил. Та зашипела — и потухла.

— Славушка, они по потолку лезут!

— Да вижу я, вижу, ешкин медь!

Первый натиск мы, кажись, отбили, у меня аж зубы после печенега стучали. Баги валялись в куче, шевелили лапами, многие так и не выпустили из клешней топоры. Те, что уцелели, ловко так взад уползли, я даже не услышал.

— Славка, помоги самопалы зарядить!

— Они ушли? — Иголка подпрыгивала, ногой мне в спину долбила. — Эй, парни, они сбежали, да?

— Скоро вернутся, — мрачно заявил отшельник. — Слышишь, Голова, попробуй подорви решетку.

— У меня всего три бомбы.

— Они тебе здесь не помогут. Баги не отступят, пока цел ихний главарь, или матка, как хошь обзови. Ни хрена им не страшно, хоть все полягут.

— Дык… чо же за гадость такая? — Я схватил меч, издаля потыкал ближайший труп. Живот у твари мягкий оказался, меч насквость прошел. Зато с боков, и особливо со спины — не разрубить. Ну дела, я меч воткнул, а он, хоть и дохлый, четырьмя лапами в клинок вцепился! Рыжий как завопит, напугался, ага!

— Голова, дай бомбу, тебе сказали!

— Да сам я, сам! — и полез наверх, заряд поджигать.

Еще до того, как бомба рванула, баги кинулись на нас. Вторую атаку они затеяли хитро. Сперва отвлекли с флангов, а потом пустили третью армию, промеж красивых колонн, прямо со станции.

Чич выступил вперед и лихо замахал посохом. Я с арбалета стрельнул, откинул, некогда тетиву тянуть, да и без толку. Голова швырнул две бомбы, вправо и влево. Эх, здорово им досталось!

— Братва, ложись, ухи зажимай!

Я подмял Иголку. Ох, ешкин медь, как же они корчились, первые ряды славно порвало на мясо. Возле нас нога чья-то свалилась. Тулова нет, а нога копьецо держит и дрыгается, ну и живучие! Верещали они дико, похлеще поросят на убое! Иголка дрожала вся, я ее погладил, сам вскочил, долго валяться некогда. И тут рванула бомба, которую рыжий запихал в решетку.

— Берегись, Славка!

На меня посыпались сверху. Успел меч схватить, двоих отмахнул, еще одному с развороту башку пополам раскроил, четвертому в брюхо ткнул. Голова тоже выхватил клинок, заряжать уже было некогда.

Чич махал посохом с такой скоростью, что посоха было не видать. В другой раз я бы полюбовался, ага. Кто бы знал, что тихий гадальщик Чич так умеет со сталью обращаться! Баги летели от него клочьями. Отшельник запрыгнул наверх, на порожек, что над рельсами. Баги лезли на него с потолка рекой, жуть какая, но он не сдавался. Вокруг Чича получилось пустое место, куда ни один жук не мог втиснуться, отшельник им мигом лапы и головы срубал.

«Твердислав, решетка, скорее…»

А мне никак не отвернуться, прут и прут. Один наглый, на две ноги встал, а в каждой из четырех лап — по зубастому ножу зажато. Храни меня Факел еще раз такое увидать! За первым наглецом и другие поднялись. И сразу стало ясно, что когда-то ихние деды тоже были хомо.

— Иголка, не лезь!

Иголка поднесла запал, жахнула с двух стволов, самопал чуть из рук у нее не вырвало. Видать, пороху много положила, не обучена с оружием. Но вышло славно, двоих откинуло.

Но они не отступили, задние налезали на передних, перли прямо по разорванным трупам. У меня ихняя поганая кровь уже по сапогам текла. Весь проход между стенкой и перроном ихними телами забило.

— Голова, огнемет!

— Ну держись, сволочи!

Эх, жарко полыхнуло! Рыжий бензин берег, короткими бил, в баллоне всего секунд на пять оставалось. Баги маленько попятились, передние факелами разбегались. Ух и воняло от них!

Пять секунд, ешкин медь. Я уже на стенку запрыгнул, и давай решетку трясти. Открывайся, милая, открывайся же! Прутья помяло, вроде подается, а за ней — темнота, вдруг тупик?

— Бегут, бегут, сволочи!

— Урра, наша берет!

Чич стоял на перроне, вроде как понурившись. Загрустил маленько, что ли. Вокруг него хрустели и визжали покалеченные жуки. Голова пустил последнюю струю огня по потолку станции, подпалил еще штук шесть.

И все, огнемет затих.

Но баги почему-то не наступали. Штук двадцать застыли на задних лапах, передними они готовились метнуть копья. Если бы метнули разом — конец нам. Но они не метнули. Голова застыл, мечом замахнувшись. Иголка застыла с топором. Зашипел и погас факел.

«Живее, красавчик… я не могу их долго держать…»

Влез я в дыру плечом. Поднатужился, сдернул с петель решетку. Ох и здоровущая, чуть себе ногу не отдавил!

— Факел дайте, скорее!

Еще один потух, стало совсем темно. Жуки шуршали совсем близко, лязгали зубами, или что там у них. Иголка на цыпочки встала, сунула мне масляную лампу свою. За решеткой начиналась лестница вверх, по кругу заворачивала.

— Скорее, все сюда! — Иголку первую втянул.

Голова стал бурчать, что печенег бросать нельзя и огнемет тоже жалко. Эх, забил бы ему башку в плечи, да некогда. Еле успели все залезть, отшельник на руках повис, изо рта пена капала.

— Живее, наверх, не… не удержу…

Я их всех вперед толкнул, за собой решетку наружную потянул. Ту, что с девкой и с матрасом, ага.

— Голова, чем прихватить?

Хорошо, что у меня друг такой умный! Завсегда у него в запасе полезные штуковины есть! Вот и сейчас потянул откуда-то с пояса гибкую такую железяку.

— Это цепь, давай наматывай!

Баги очнулись, с воем кинулись, да поздно. Мы с рыжим еле успели взад откинуться, когда вся орава на решетку полезла. Скрежещут, когтями металл царапают, ешкин медь, но нас достать не могут. Натянул я цепь на штырь, из стены торчал, должно пока удержать.

И — рванули наверх.

Сколько кругов пришлось по лесенке сделать — я и не считал, аж в башке закружилось. Мешок со жратвой внизу остался, самопалы потеряли, куртки теплые. Отшельник суму тоже позабыл, только с посохом боевым не расстался. Из носа у Чича кровь лилась, рукавом утирался. Иголка все чаще садилась, отдышаться не могла. Она лучше нас имущество сохранила, коробки свои и баночки.

Голова на ружье опирался, хромал сильно. Один арбалет сумел спасти, пороху немножко.

Наконец в перегородку уперлись. Хилая, дырявая.

— Ты глянь, кажись, свежим воздухом потянуло?

— Дай я первый!

— Ой, был тут один такой первый, теперь носки в углу вяжет!

— А ну, не галдите все!

Притихли вроде, даже Чич перестал себе под нос гундосить. Я харю подставил, маленько башкой покрутил… ну точно, ешкин медь, из щелей вроде как листьями прелыми запахло. Чего тут жалеть, зажгли последние спички, быстро замок сбили. Очутились в круглой комнате. Посередке дыра была здоровая, с вентилятором, только лопасти прикипели, не крутились. Сверху откуда-то вовсю текла вода, бетон по стенам раскрошился, зарос серым мхом. У решетки вентилятора на сыром полу догнивали несколько скелетов. Мало что от них осталось, кости всюду валялись, куски резиновой защитки и засохшие всякие букашки.

— Это баги их погрызли? — Иголка маленько задергалась, уж больно ей жуки не по нраву пришлись, ко мне прижалась, ага. — Здесь опять эти твари! Я слышу их запах, они нас догоняют!

— Не бойся, это обычные крысы, вон зубья мелкие, — я подобрал чью-то бывшую ногу, оглядел следы укусов.

Рыжий ногу у меня отобрал, на что любопытный, хлебом его не корми, дай покопаться в какой падали антиресной. Тут же в самую кучу полез, ножом поковырял.

— Ты глянь, грил я вам — вражьи это защитки, вона и буковки вражьи на кармашках. Видать, дверь заклинило, выбраться не смогли.

— Сдохли — туда и дорога, — сплюнул Чич.

— Любишь ты людей, отшельник, — похвалила Иголка.

— Особливо с редькой и щавелем, — согласился Чич.

— Какую дверь? — спросил я. Больше всего я напугался, что из этой круглой комнаты нет выхода. Но наверху был люк. Круглый и трухлявый.

Тут мы друг на дружку поглядели — и заржали. Сил нету, упали, ноги не держат, свалились — и ржем. После боя и не такое бывает.

— Ну чо расселись? Долго ляля будете? — спросил я.

Сам встал, плечом на люк навалился, крышка захрипела, заскрипела, еле сдвинулась.

— Ну-ну, отошел бы, не то родимчик схватишь, — заржал Голова. — Погодь, мы ее, заразу такую, маслицем, маслицем…

Все же хорошо, когда друг у тебя такой умный. Я бы не додумался масло для машин за собой таскать. То-то у рыжего в карманах куча добра!

Подождали, навалились хором, завизжали колесики, крышка поехала. Далеко не уехала, правда, но мы протиснулись, ага.

— Тут ступеньки, лестница наверх!

— Ешкин медь, можно не орать?

— Ой, мальчишки, там свет, свет!

Свет — это здорово. Побежали мы, точно коровы дурные, хотя сто раз ученные. Дык соскучились по солнышку-то!

— Вот черт, как отсюда выбраться-то?

— Славка, подсади меня, я в ту дыру поглядю.

Лестница кончилась, вылезли в такое место, навроде круглой башни для стрельбы. Наверху — окошки и решетка толстая. А снизу воздух свистит. Ну чо, ясное дело, вентиляция для метро. Эх, думаю, попали в переплет, без инструмента хрен эту выломаешь! Гранат-то больше нет.

Я рыжего поднял, он схватился за решетку и… уронил мне ее на башку. Хорошо, что я твердый, другому бы точно мозги отшибло. Решетка-то хилая оказалась, ага. Всю харю мне ржавчиной засыпало, Голова задергался, давай меня ощупывать и причитать. Ну чо, поржали вместе, я его второй раз подсадил. Голова башку в дыру высунул и затих, ага. Я говорю — эй, ты чо, ловко так устроился, ногами некультурными мне в харю тычешь, а сам заснул?

Вдруг всхлипнул кто-то вроде. Я сперва даже не понял, дык не каждый день мой друг слезу пускает. То есть, если честно, вообще никогда рыжий не плакал. А тут дрожит, будто поганок переел, и щеки мокрые.

— Ты чо, ты чо? — напужались мы с Иголкой, сняли его вниз. А этот дурень то ржет, то плачет, не разберешь.

— Там… там… — бормочет, зубами стучит и скалится.

Ясное дело, прислонил я его в уголке, не бросать же человека, если он поглупел. Я ружье к стене подставил, Чича наверх выпихнул, затем Иголку и сам нос высунул. Ничего особо не видать, сыро, тени мокрые, дома вокруг или чо. Кажись, рекой близко пахло и всякой дрянью незнакомой. Но я разбираться не стал, небо вижу — и то здорово!

— А ну, красавица, помоги мне маску застегнуть, — забормотал отшельник. Непонятно мне было, чо он вдруг харю решил закрыть, застеснялся, что ли. В тоннеле без тряпок своих обходился, а тут вдруг застенчивый стал, ага.

— Ты видел? Ты видел их? — обхватил меня внизу Голова.

— Ты сильно не волнуйся, — сказал я ему. — Сиди тихонько, щас выберемся, тебе Иголка травки заварит, чтоб прослабило.

Но рыжий не унимался. Вскочил, помог остатки барахла поднять. А сам — то ржет, то плачет. Ладно, решил я, бывает, что и с детства дурачками рождаются, и ничо так, к простой работе способные. Жаль, конечно, рыжего, умный он был и механик самый толковый на всей промзоне…

Вылез я сквозь дыру — а наружи темно. Голуби жирные вокруг ворковали, потревожили мы их, что ли. Оказалось, мы высоко над землей вылезли. Внизу — хлам всякий, мусор, кусты, а мы вроде как наверху башенки голой. Я сразу понял, что вокруг нас завод. Агроменный заводище был, может, почти как наш Факел, только порушило его здорово. Может, био прошлись, а может, бомбами какими так разровняло, вроде улиц получилось. Хотя ясно, что прежде улиц вовсе не было, а цельные здания стояли.

— Славушка, Славка… — Иголка вдруг заикаться стала. Обернулся я — ешкин медь, плачет. Напужался я маленько, вдруг она, как рыжий, поглупеет? Ну чо, первым делом за меч я схватился, к Чичу сунулся — мол, кто жену мою забижает? Кроме Чича, больше некому, только он в мозгах ковыряться умеет. А Чич сидит на краю башенки, ноги свесил — и ржет. А после и Иголка хихикать снова начала. И рыжий изнутри до оконца дотянулся, гогочет. Надо мной ржут, что ли?

Но смеялись не надо мной. Просто я не видал еще того, что видели они, Чич обзор заслонил.

Далеко впереди виднелась зубчатая красная стена. Почти такая, как на картинке в древней книге. Только эта стена была вся в пробоинах, заплатах и обгорелая. На стене торчали агроменные башни, там горели костры. По стене туда-сюда бродили люди с оружием, отсюда они махонькими казались. Рядом текла Река, из нее торчали куски моста.

— Это чо? — глупо спросил я. Вроде громко спросил, а вышло — точно каркнул. В горле пересохло, что ли.

— Это Кремль, красавчики, — сказал Чич.

— Мы нашли его, Славушка? — Иголка обняла меня. — Мы нашли, нашли…

— А вдруг ошиблись? — спросил умный Голова.

И тут далеко за красной стеной ударил колокол. Он бил и бил, звук густой, сладкий такой, аж волосы дыбом.

— Не ошиблись, — я поцеловал Иголку. — Здесь он, оплот Руси, оплот Спасителя.