Глава 10. Мастер Лабиринта

10.1 Зерно погибели

Пещера гудела пустым колоколом. Вода, когда в неё падали обломки, шлёпала до стен, выбрасывая извивающихся оранжевых рыбок. Один из камней пролетел, едва не счесав мне нос, и я, наконец, отшатнулся от срывающихся сверху кусков породы.

Если весь свод рухнет - мне конец. Земля станет моей колыбелью, моей могилой. Раздробит кости ног, тяжёлым грузом ляжет на веки. Сожмёт в крепкий удушливый кулак.

Дыша сквозь зубы, я втиснулся лопаткам в ребристую стену. Каменная пыль оседала на языке известково-пресным вкусом. Камни падали сначала густо, а затем реже и реже, как утихающий дождь. Постепенно вовсе перестали. Потолок удержался.

Прошли долгие вязкие минуты, прежде чем я рискнул отлипнуть от стены и шагнуть вперёд.

В своде пещеры зияло щербатое вытянутое отверстие, а за ним чернело небо. Островок породы насыпался у края озера и с шелестом разъезжался в стороны.

Я поднял жёлтую рыбку, извивающуюся у моих ног, и швырнул обратно в озеро. Вряд ли я её спас. Прозрачно-чёрная вода посерела от пыли.

Я никогда никого не спасаю.

- Алик? - Позвал я шёпотом. И громче, убедившись, что голос не обрушит камни: - Алик?!

Шорох, шелест, шлепки в воде. Вдобавок к мелкой перепуганной дрожи, поселившейся внутри, желудок скрутил узел тревоги. Я побрёл вокруг озера, высматривая Алика или Игоря, раздавленных упавшим с потолка валуном. Мёртвых, окровавленных, неподвижных. Настоящих.

Никто не отзывался. Но и тел тоже не было.

Я видел, как Алик оттянул Каладиана в сторону, прочь от центра камнепада. Но куда они делись?

- Это не смешно. - Пробормотал я. - Правда, уже не смешно. ...Пожалуйста, не прячься. ...Пожалуйста?

В пещере я был один.

Не считая нахлынувшего запаха медведя. Может быть, их зверь утянул? Уволок в берлогу, чтобы медленно обсасывать кости. Нет, ерунда, ерунда. Но он где-то близко, и надо уходить, если я не хочу стать его завтраком.

- Алик, отзовись. - Совсем тихо попросил я.

Ворчание. Когти, скребущие по камню.

Сердце подскочило к горлу, требуя бежать-бежать-бежать. Ноги, наоборот, отдалились, как будто я вырос таким высоким, что нужно ждать минуту, прежде чем конечности шевельнуться.

Раньше из пещеры не было выхода. Она, словно герметичный сосуд, закупорила меня наедине с больными желаниями и извращённой фантазией Фишера. Но теперь выход есть. На высоте трёх моих ростов.

Я ещё раз обошёл зал, высматривая место, где мог бы зацепиться и забраться наверх: изломы породы, или лохмотья корней, свешивающиеся с потолка. Сначала ничего не было. Но чем тщательнее я вглядывался, тем яснее казалось, что есть. Пока из рисунка камня не проступили линии толстых, извивающихся ступеньками корней растений.

Медведем пахнуло так близко, как если бы он стоял за моим плечом. Я подпрыгнул, хватаясь за ближайший корень, и стремглав полез наверх. Корни холодили пальцы, извивались неудобно, но были прочными и старыми. Там, где их порезал Каладиан, не выступило ни капли влаги. Они давно умерли.

Руки болели, в спине несколько раз натянулось и остро дёрнуло. Я останавливался - вынуждал себя отдыхать, превозмогая накатывающую волнами панику, и опять полз.

Когда я почти уже выбрался, край откололся под моими пальцами, и я едва не грохнулся, чудом удержавшись левой рукой. Обернулся, провожая осыпающиеся камни.

Внизу был медведь.

Огромный, грязный. С умным коричневым взглядом и длинными жёлтыми саблями, торчащими изо рта. Он ждал меня.

Я схватился за край, дрыгнул ногами в воздухе - и выбрался. Встал на четвереньки и пополз от отверстия. Дальше, дальше, дальше, подгоняемый взглядом зверя. Он знает, что я вернусь. Знает вкус моего мяса и знает, что в конце всего я буду лежать в его желудке.

Я упал и свернулся клубком. Небо было чёрным. Земля была чёрной. Между ними на горизонте, словно заплата, в желтоватом свечении застыли тонкие косые нити. С уровня земли уходящий в бесконечность горизонт уже не казался таким вопиюще неправильным. Наверное, на этой планете жили жучки.

Пальцы свело судорогой, я даже не пытался их распрямить. В спине, перекатываясь, мелко кололо, а в голове поселилась назойливая сверлящая боль. Тело не важно. Даже привкус камня во рту и мельтешение мировых линий под веками не важны. Казалось, всё сейчас происходит с кем-то другим, не со мной. Впрочем, глаз я не смыкал, а то шпаги мировых линий меня бы точно разорвали.

То, что я сделал в пещере, было... неполным. Не таким страшным, как в прошлые разы. Не таким реальным. Оно не вскипятило мне мозг и, надеюсь, никого не убило. Оно было контролируемым.

И Алик жив.

Я не знаю где он, но точно знаю что где-то - и жив. Своей цели он достиг: использовал меня и Фишера, чтобы вернуться из небытия, а значит, его подсказок я больше не получу.

В небе проступила единственная далёкая звёздочка.

Андрей бросил меня. Так старался оградить от происходящего - а потом бросил. Выбрал Лиану.

Саградов мёртв.

Фишер тоже. Его ничуть не жаль. Жутко, не верится, но не жаль. Алик, наверняка, и это предвидел. Точнее, и это подстроил. Нарисовал на внутренней стороне браслета угря-стрелку, чтобы я его забрал у Каладиана. И когда Фишер заметил у меня усилитель - тот, что не успел снять с убитого им ясновидящего - забрал в свой извращённый зал славы, в своё логово. Принёс, надел на Алика - и помог ему стать реальным. Чтобы затем Игорь снял браслет, потерял контроль над разделением и убил человека-нутрию. Иначе у Каладиана не хватило бы духу. У меня не хватило.

Привела ли Фредерика Максима к Мастеру? Не против его воли - точно, но... я не знаю.

Отступит ли Мастер теперь, не получив ни Максима, ни меня? Или сожрёт всех, до кого дотянется? Золушка собиралась его остановить. Если не врала. И её уже давно не видно... Может быть, она закончила как Ксавье. Или хуже.

Это меня не касается. Она взрослая, она понимает, что делает. Она меня использовала, в конце концов. И как бы она мне ни нравилась, я не могу за неё отвечать.

Мне нужно позаботиться о себе.

Для начала выбраться отсюда.

Полежу немного ещё.

Выбраться отсюда. Но как? Вернуться к остаткам кабинета Саградова? Если я разберу завал из шкафов, что я за ним найду? Выход? Пустоту? К тому же дорогу туда преграждает поле зёрен.

Впереди, на полпути к горизонту, - высокие белые стены лабиринта. Может быть, это другой лабиринт. Но, кажется, сама эта конструкция - мост. Где я окажусь, если пройду его? В лабиринте Мастера? В подземном городе? В каком-нибудь другом городе? Было бы хорошо.

Было бы здорово, идти-идти, и выйти на проспект, заполненный людьми, которые меня не знают, которым ничего от меня не нужно, которым я ничего не должен. Где меня никогда не найдут.

Я поднялся.

Вот он - выход. Нужно лишь добраться. Лёгкость мурашками разбежалась по телу, наполнила надеждой израненные руки и ноги. Боль почти утихла, свернулась уютным клубком, но почки раздражающе ныли, намекая, что хотя нанниты и подлечили ушибы, фабрика и тело истощены.

Я двинулся в сторону лабиринта.

Потом побежал. Устал быстро, и опять перешёл на шаг.

Я всего лишь хочу рисовать. Рисовать, и чтобы оставили в покое. А вместо этого иду по чёрной пустыне, на неизвестной планете, и меценат, обещавший мне славу, съел другого художника, а Золушка, которую я всегда хотел спасти, о которой всегда мечтал, оказалась ещё красивее, но - взрослой, хитрой... и в беде.

Кому я вру, я же знаю что она в беде.

Знаю, что Фишер сказал правду: Мастер её уничтожит. Даже если она не пошла против него. Даже если она всё ещё его верная соратница - Мастер сделает с ней то, что однажды почти сделал.

Съест.

Я опять побежал.

Бег проветривал голову.

Нужно удостовериться, что Золушка в порядке. Или, что её здесь нет. Просто проверю. Не потому, что так требует дэ, не потому даже, что у Марии золотые волосы, нежные руки и дыхание перехватывает, когда я гляжу на неё. Просто потому, что она мне снилась так часто, что я воспринимаю её не как живого человека, а как один из придуманных образов, и люблю её так же. Я не смог оставить у Мастера картину, настоящую Марию я тем более не могу бросить.

Земля была ровной, но к лабиринту я мчался легко, как будто с горки. За его стенами ждала принцесса.

Я бежал, бежал всё быстрее, наполняясь фальшивой наркотической свободой. Когда показалась полоса тонких высоких растений, перейти на шаг было почти больно. Цветки покачивали костяными бутонами на неестественно длинных стеблях, иногда приоткрывая их и ярко сверкая спрятанной сердцевиной.

Поле зёрен преграждало путь к лабиринту.

Преодолевая настойчивость потока, я свернул, но полоса растений не заканчивалась, она лишь расширялась, опоясывая лабиринт. Пространство над ней тянулось, перекатывалось, вертелось, как больной на ложе смерти.

Я сглотнул, поняв, почему ощущение, что вызывали растения так похоже на поток лабиринта. Пространство над полем, словно в кипящем котле, бурлило извивающейся, тянущей и толкающей силой. А лабиринт целенаправленно - но точно так же - влёк меня вперёд, к своему центру.

Лабиринт стоял посреди растений, питался их силой, упорядочивал и направлял её. Поле зёрен не обогнуть.

В небе раскатисто грохнуло.

Жёлтое свечение пришло в движение, потекло, приближаясь, со всех сторон горизонта. Не как дым или тучи, а как пласты несмешивающихся жидкостей. Несогласованными сердцами в них пульсировали бесцветные молнии.

В худшие дни, когда солнечная активность на максимуме, а магнитосферу сотрясают бури, мантия похоже собирается над Атхенами. Бледнее, светлее, но похоже. Застилает небо, застилает солнце, и кажется, что сейчас она накроет город и высосет из него похороненное ядро Рыбы. Но на Земле мантия никогда не покидает своих безопасных высот.

Наэлектризованные газы раскрылись как крылья плаща, обнажая сияющее полотнище плазмы. Величественно вращаясь, мантия опускалась на лабиринт.

Но лабиринт - всё равно самое безопасное место. Может быть, не везде, но келья, где я рисовал - точно. После смерти Ксавье она защитила меня от Рыбы, хлынувшей в коридоры, укрыла от Мастера. Значит, и от мантии может спасти. Ведь сброшенная оболочка - не Рыба, она лишь кожура без разума и почти без инстинктов.

Моя келья должна защитить и сейчас. Обязана. В ней... безопасно. Так я чувствую. (Чувства могут врать, они только это и делают. Разве мне не понравился Мастер в нашу первую встречу?).

Путь к лабиринту преграждало поле зёрен.

Дёргающимися руками я застегнул куртку Андрея и натянул воротник на голову.

В видении корни разрывали Лиану, вырываясь из каждой её веснушки. Раздувая тело и погребая его под шевелящейся голодной массой. Точно так же они съедят изнутри меня, двигаясь под кожей и ища выход - через поры, через рот. Щекотные, острые, высасывающие. И, спасибо наннитам, моё тело и прорастающее зерно будут долго бороться, превратив меня в кровавое поле боя.

Я не мог туда пойти.

Просто не мог, и всё.

Стоял и смотрел, как опускается жёлто-серая наэлектризованная масса облака. Как смертоносные бутоны поворачиваются к нему, дрожа и стуча - будто переговариваясь. Как в воздухе, сами собой, возникают короткие змейки молний.

Меня тошнило от страха и ненависти к себе.

Тонкий разряд выстрелили из-под моей стопы, прорастая в небо шипящим электрическим деревом.

Как дурной конь я сорвался с места. В сторону, и - к лабиринту.

Я бежал зажмурившись, втянув голову под куртку, спрятав кисти в рукава, низко согнувшись.

Залп зёрен ударил в спину сухим дождём. Застучал по прикрытому затылку, по лопаткам и бёдрам. Тысячи крохотных неумелых паучков атаковали и отскакивали от куртки. Если хотя бы один коснётся меня... Ещё быстрее.

Я мчался, и духота забивала лёгкие. Коричнево-красная мясная темнота под веками пульсировала. Стопы скользили и путались в жёстких стеблях.

Я помнил направление на участок лабиринта, похожий на вход. Главное не сбиться, не споткнуться и быть быстрее, пока тонкая растительная смерть не впилась, проникая под кожу и убивая за минуты.

Я бежал, бежал... я уже должен был пробежать поле и влететь в коридор. Если я не ошибся. Если это коридор, а не тень, и не глухой угол. Если я промахнусь - мне конец.

Я чуть замедлился, ожидая, что вот-вот врежусь лицом в коралл.

Стены все не было, и не было.

Врезался. Я выставил согнутые руки и не стукнулся лбом, но зато ударился кистями и локтями. Тяжело дыша, всем телом прижался к кораллу.

Представил, как зёрна-паучки ползут по мне, выискивая, где пробраться под одежду. Отряхнулся, как делают собаки, и, касаясь стены плечом, отступил на несколько шагов в сторону. Ещё раз отряхнулся. Вновь отошёл. Ещё раз, на этот раз - сбивая с себя завёрнутыми в рукава ладонями те зерна, что могли вцепиться в ткань. Прошёл дальше и, наконец, выглянул из-под одежды. Холодной воздух был таким свежим и вкусным... ясным, как небесно-голубые глаза Мая.

Я осторожно снял куртку и отряхнул в сторону. На землю выпало несколько маковых бисеринок.

Но я прошёл поле.

Я расхохотался. Я хитрый и быстрый! Так меня не остановить. Какое-то там поле из растений, ха!

В голове от бега и духоты пульсировала кровь, грудь болела, а я смеялся.

Все ещё растягивая рот в победной улыбке, я шагнул в лабиринт.

Три красные капли брызнули на белоснежную стену.

Острый укус - под левой бровью, проникая в глаз. Короткая боль сменилась долгой и тонкой, как будто под глазным яблоком протягивали нить.

Я застыл, распахнув рот на середине вдоха. Мне показалось. Атхена, пусть это мне показалось.

На ладонь лёг невесомый парашютик, сбросившего оболочку зерна.

Тонко и уверенно, как пальцы хирурга, корни скользнули в мозг. Я закричал - больше от ужаса, опалившего ледяной водой позвоночник, чем от боли. Боль потеряла остроту, но не силу. Разошлась от глаза в центр головы. От центра головы - на затылок и в шею. В спинной центр. Зерно пожирало меня. Я ощущал каждый миллиметр его пути.

Оно выедало моё зрение. Выедало цвет. Я распахнул глаза - а мир бледнел, как сжигаемая графика. Выцвел в чёрно-белый. Налился пепельной серостью, с едва обозначенными контурами. Я смотрел, пока мог.

В глазу и в спине проснулся чужой пульс. Он стучал вразнобой с моим.

Слева мир почернел - поражённый глаз перестал видеть, а в правый цвета вернулись и налились пронизывающей яркостью. Тоненькие раскалённые нити разрастались: от глазницы (и глаз хотелось чесать-чесать-чесать, пока я его не выну) в коробку черепа.

Сколько у меня времени?

Я оттолкнул стену и выпрямился. Посмотрел на свои руки, не веря, не в силах поверить, что это - конец. Я - самодовольный идиот, и это - конец. Вернулся озноб, и я механически застегнул куртку. Уже не имело значения, что на ней могут быть зёрна. Сколько у меня времени?

Минута?

Три?

Семь?

Горечь. Горечь всего, что я не сделал. Всего что не нарисовал.

Я не заслужил. Не заслужил такого. Я ведь... пытался помогать другим. Всегда пытался. И ничего-ничего-ничего не получалось. Вот тебе расплата, Олег. Вот за это тебе - расплата. Ты потерял дэ. Ты потерял жизнь. Потерял все, что мог бы создать и кем стать. Мая, Золушку, брата, Фредерику, Костю. Вот за это ты и умрёшь, в лабиринте, корчась, когда через твое тело прорастут проволочные стебли. Удобрение. Дерьмо. Отец всегда думал, что я лишь на это гожусь.

Сесть здесь, в углу, и разреветься. Оплакать себя, потому что никто не оплачет. У меня есть минута. Или семь. ...или десять?

Зерно вгрызалось в глаз - и я побежал. Побежал, будто можно сбежать от заразившей меня смерти. Я ещё не верил. Не до конца верил. Но я поверю. Знание, что это конец, проникало в меня так же быстро и так же больно.

Лабиринт пах Мастером. Нет, «запах» неправильное слово, но самое близкое. Присутствие Седека пропитало коралл, и я чувствовал его так же ясно, как чувствовал медленный рост и медленную смерть стен, и мантию Левиафана, раскрывающую над лабиринтом воронку рта.

Мастер однажды сдержал Рыбу. Это же почти всемогущество. Может быть он вылечит меня? Как Саградов вылечил Лиану. Конечно, он может, это же всего лишь растение. Потусторонний хищный сорняк, зарывшийся мне в голову.

Но Седек - абсолютное зло... он меня не спасёт, а съест. Как съел Ксавье. И, наверное, Индию. Может быть, уже и Марию. Он меня съест.

Я бежал, поскальзываясь и спотыкаясь на ровном, не в силах вырваться из закольцованной мысли: «съест». Гнал прочь образы тонких белых корней, ворочающихся в живом мясе. Она возвращалась ужасом и приступами боли. Они меня съедают. Меня все съедают. Отец всегда хотел сожрать. Сожрать, переварить, сделать своей маленькой управляемой копией. Сожрать меня, сожрать. Корпорацией, школой, домом.

Мастер хочет того же. В буквальном смысле. Как съел Золушку, которую я любил, оставив золотую оболочку, преданную ему, предающую его, запутавшуюся и запутавшую меня в паутине преданности и предательства.

Зерно меня съедает прямо сейчас. Убивает прямо сейчас.

Может, я неправ, и Мастер выдернет это из меня! Даже если прав, то пусть... нет, это неправильно.

Схватившись за край стены, я затормозил. Голову вело, мысли скакали. Может быть, я стану идиотом, прежде чем растение убьёт меня. Не понимающим, отчего так больно, пускающим слюни и ноющим.

Если Мастер меня съест, то он заразится Зерном. Если он хотя бы будет рядом, когда оно прорвётся - он заразится. Умрёт. Больше никого не искалечит, как Марию. Ничью жизнь не поглотит.

Пусть это будет моя... нет, не жертва... вклад. Пусть это будет мой вклад. Если я не могу принести в мир искусство - то хотя бы смерть.

Я обернулся, оценивая путь, который пробежал - как будто свою короткую дурацкую жизнь.

Меньше, чем казалось. На стенах коридора проступали копии моих картин.

Все, что я рисовал с раннего детства. Многое, о чём забыл. Те наброски, что я порвал, злясь на ошибки. Полотна, что украл Алик, и те, что жили задумками в голове. Я смотрел, и они мерцали, как на выставке.

Всегда хотел, чтобы мои работы висели в галерее. Чтобы на них смотрели. Чтобы я сам на них мог указать и сказать: вот он я.

- Вот он я. - Произнёс я.

Позади светились мамины портреты - от хороших до глупых и неудачных. Стаканы, яблоки, кубы, растяжки цвета. Пейзажи. Нарисованные книжные полки и мячи. Андрей. Андрей, обнимающий Лиану. Золушка, Золушка, Золушка. Звери и цветы из зоосада. Май.

Я отвернулся и побежал дальше.

Мастер ждёт в моей келье. Я знал это, как знал дорогу.

Я бежал по памяти, подгоняемый червячным шевелением в не видящем глазу. И едва не врезался в глухую стену там, где должен был быть поворот.

Развернулся и побежал обратно - до знакомой развилки. Где-то здесь ошибся. Я хорошо помню лабиринт, не мог же он за день разрушить одни стены, а вырастить другие.

Или это иной лабиринт, или законы реальности изменились.

Эту развилку я не знал. Никогда здесь не был, и не представлял куда идти дальше.

Сердце зачастило, чужеродный пульс в голове отозвался ускорившись.

Я заблудился.

- Нет-нет-нет. - Я прижал ладонь к невидящему глазу. - Нет-нет, ещё времени, немного, не сейчас, пожалуйста...

Зерно не понимало. Оно хотело жить. Как и я.

Если забраться на стену, сверху будет видно куда идти. Я запрокинул голову, но стены как будто ещё выросли, а мантия вздымалась и опускалась, словно море в бурю. От этого зрелища накатила дурнота.

Нужно спешить.

Но начну с того, чтобы признать реальность: я заблудился.

Я побежал обратно, «отматывая» маршрут, пока не выскочил в узел, из которого, словно раскрытая ладонь, расходились пять коридоров. Я остановился напротив «большого пальца», вслушиваясь в пронизывающий лабиринт поток, развернулся и выбрал «мизинец». Побежал. Запоминая путь, впечатывая в память мельчайшие детали. Камень на земле - здесь. Рытвина - там. Голову, как раздутый воздушный шар, распирало не только от заражения, но и от перегрузки оперативной памяти. Чтобы снизить её, я группировал камни, выщерблины и неровности, на которые ориентировался, сначала по трое, затем - по пять.

Выбрал ещё один правый коридор. Спустя сорок шагов вышел из «большого пальца», оказавшись в начале петли. Лабиринт - тренажёр ошибок. В боку кололо. Из порезов... всех порезов... шла кровь. Даже из крошечной ранки под бровью, которую проделало зерно, проникая мне под кожу. Тонко тёплой струйкой она скапывала на щёку. Нанниты сражаются, и их не хватает, чтобы закрыть рану.

Может быть, они победят? Удачи вам, маленькие паразиты.

Моё время заканчивалось, но мне все равно надо отдохнуть. Хоть немного. Я стоял, проклиная себя за то, что не двигаюсь.

Мне почудился запах.

Сначала - как воспоминание, а не сам запах. Острый звериный пот, чёрный привкус падали, воняющая старым самцом шерсть.

Медведь преследует меня.

Я побежал в «безымянный палец», но коридор уводил в сторону от давящего на сознание течения, и я вернулся. Там, где я прошёл, остались тёмные капли: на стене, на земле. Медведь идёт по следу моей крови.

Его запах обострился до тошноты.

Я вспомнил рвущие меня когти, как нога лопнула под его весом, свои празднично блестящие внутренности, и зажал ладонью рот, сдерживая крик. Он вернулся за мной. Сейчас я услышу топот позади или вылечу прямо на пещерную тварь.

Я выскочил в другой рукоподобный узел.

Выбрал. Побежал. Выбежал.

Я в петле.

Я действительно в петле? Я запоминал повороты, но в голове путалось. С каждым шагом - больше. Казалось, изгибы лабиринта сглаживаются, коридоры сужаются и разрастаются, пробивают новые ходы. Казалось, что я блуждаю не снаружи - а внутри. Внутри зерна, ставшего растением, по его стеблям и его корням. В его риозе. Пульс в глазу говорил мне, что так и есть.

Зрение начало мерцать. На этот раз - в обоих глазах. И в том, которым я ещё видел, и в том, в котором уже была тьма. Дрожа, она сменялась серостью. Я сейчас ослепну. Ослепну, и умру без глаз. Умру в темноте.

- Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста... - Я вцепился пальцами в голову.

Нет богов, кроме того, что раскрыл надо мной рот. Никто меня не услышит, никто меня никогда не слышит.

В мигании то появляющегося, то пропадающего мира чудилось, что стены сдвигаются, подкрадываются специально медленно - чтобы я не мог заметить наверняка и сомневался, пока не станет поздно.

Воздух как будто загустел, как ни вдыхай. Я расстегнул куртку и рубашку, но это не помогло, оба моих сердца - в груди и в голове - сговорились и душили частящим пульсом. Я упёрся спиной в одну из стен и таращился на другую. Движущуюся на меня. Или не движущуюся? Или мне кажется?

Крохотный треугольный камень у основания стены. Если она сейчас подвинется... подвинется к нему... вот я моргнул... на миллиметр... и ещё на несколько - я увижу по камню.

Но как я ни смотрел, расстояние между наезжающей стеной (медленно-медленно) и ориентиром не изменялось. Ошибка восприятия. Просто ошибка. ...Или камень смещается вместе с ней?

Может быть, всё пространство сжимается, чтобы втиснуть меня в крохотную коробку, и если я не помещусь - он переломает мне руки и ноги.

Я побежал, не разбирая пути. Лишь бы оказаться там, где смогу дышать. Где больше места. Где нет стен. Или хотя бы нет движущихся стен. Я бежал. Падал. Поднимался. Бежал. В горле горело. На шее будто вновь длинные пальцы Фишера, сжимающие, отпускающие, сжимающие. В голове разворачивалась смерть. Сколько прошло минут? Сколько мне осталось? Всё спуталось.

Коридор свернул под острым углом, и я едва удержался на ногах, вбегая в зал. Стены здесь были далеко, и я глубоко вдохнул влажный воздух с привкусом старого железа и сладкого дурманного тубера. Так пахло в Рыбьем городе. И так же звучало: механическая музыка, адская смесь из десятка реклам, шаги, далёкие голоса и шумы машин.

Дальнюю стену украшала длинная фреска из рыб. Фосфоресцирующие, контрастные, вытянутые и круглые, зубастые и полосатые, рыбы плыли в разные стороны, охотились друг на друга, таращились друг на друга выпуклыми глазами. Слепыми выростами на месте глаз. Усиками и чуткими акульими полосками на боках. Они разные, но писала их одна рука. Не знаю, сколько сотен... тысяч часов на это понадобилось. Рыбы перекрывали друг друга, как будто жили в параллельных мирах, проникали друг другу в хвосты и головы. Казалось, что они танцуют в едва уловимом круговом ритме.

Хотят меня загипнотизировать.

Хотят спрятать очертания узкой двери, из-за которой доносились звуки подземного города.

Я подбежал и дёрнул ручку. Она даже не повернулась.

Медленные шаркающие шаги за спиной.

Словно во сне, или как сквозь воду, я обернулся.

Измождённый мужчина в спецовке литейщика, пошатываясь, брёл ко мне и смотрел в меня, как будто я - колодец. Глаза его переливались бледными цветами.

Рыба-ламантин с белыми опаловыми зрачками, вынырнула из разрисованной стены, заместив собой приближающегося одержимого. Огромная. Слепая. Она ринулась на меня ...и я ослеп.

Тьма упала как занавес.

Как стартовый выстрел. Я рванул прочь от человека-рыбы.

Лёгкое-лёгкое прикосновение к шее сзади. Кончиками пальцами.

Или щупальцами.

Осьминог нашёл меня. Увидел меня. Тварь, живущая во тьме, смотрящая прикосновениями. Он вопьётся присосками и высосет из меня цвета и формы, пятна и линии, все, что у меня в глазах, все, что у меня в голове.

Я видел осьминога, хотя он был тьмой во тьме. Он раскачивался, приближаясь, перетаскивая щупальцы и с трудом удерживая тяжёлую продолговатую голову, которая и голова - и желудок. Он тянулся, тянулся, тянулся ко мне, видя прикосновением.

Он касался меня изнутри, прижимался присосками-ртами к миелиновой оболочке нервов, неразборчиво нашёптывал что-то. Я впился ногтями в бровь, пытаясь выдрать его из себя. Из шеи, из лица, из глаза, из мозга. Это не осьминог, это зерно. Пробует меня, облизывает рецепторами на скользких руко-ногах, чтобы высосать до бесформенности и тьмы.

Растение разорвёт меня на части, но сначала прорастёт в каждый орган, каждый сосуд, каждую клетку.

Не растение.

Я должен был понять, но я не понял. Я почувствовал.

Зерно - не растение. Оно живёт на земле, поглощённой и усвоенной Рыбой, оно её часть. Икринка, из которой вылупится чудовище. Всё здесь её икринки, потому что я - в животе Рыбы.

Я бежал, натыкаясь на какие-то предметы. Разбивая руки и колени. Держась за голову и пытаясь выдрать из себя прикосновение, лишаем расползающееся под кожей.

Я двигался, пока мог. Когда уже не мог - упал, сжавшись в позу эмбриона. Обняв себя, потому что больше меня некому обнять.

Темнота втекала в мои поры, в мой рот, в мои уши, в зажмуренные глаза. Особенно - в глаза. Лёгкие покрывались чернильной пленкой, и я задыхался.

Зачем я сопротивляюсь? Ведь я уже мертвец. Хуже, я уже переваренный мертвец.

Нужно перестать паниковать, нужно думать о другом. Не о мраке, выедающем внутренности, раздирающим память и волю. Хоть о чем-то. О ком-то. У меня ничего нет, никого нет, о ком я могу думать, умирая, за кого я могу зацепиться...

Май учил их рисовать море и поля. Их - не меня. Для меня это элементарно. Но я не пропускаю его уроков. Моя парта предпоследняя, ряд у двери. Самое неудобное место, если хочешь учиться. Я обычно не хочу. Сегодня я тяну шею вверх, чтобы видеть, как под быстрыми пальцами учителя на белой доске вздымаются барашки морских волн и колышется на ветру пшеница. Видеть его предплечья - рукава рубашки подвёрнуты до начала татуировки, но отсюда не разглядеть, что на ней изображено. Видеть его стянутые в свободный хвост золотые волосы, его прямые скулы. Он изрисовал всю доску... волны и барашки, и перегибы, но Май не стирает то, что выше - я знаю, что ему жаль. Мне тоже жаль. Больно от мысли, что когда урок окончится, все это уничтожит губка. Май приседает на корточки, рисуя в самом низу доски. Я почти теряю его из вида.

Я бредил формой его глаз, формой его носа, формой его губ. Я хотел бы видеть его во сне, но вместо Мая мне снится Золушка. Её волосы почти того же цвета, что и хвост Мая. Так же вьются. Странно, что они так похожи. Так непохожи. Золушка бежит, все время бежит по омерзительному тёмному лесу - мне её никогда не спасти. Но я могу мечтать о том, что найду её под сухим деревом, возьму сияющий меч (ведь это мечта), или лучше - автомат, и выпущу всю обойму в преследующего её вепря. Его тонкие лапы подломятся, и он кубарем скатится с горы, замирая мёртвой и уже нестрашной тушей у её ног. Золушка будет спасена и перестанет каждую ночь умирать. Может быть, тогда она меня поцелует. Нет, лучше я её поцелую. Даже если это будет неловко.

Андрей смеялся, когда я спросил, как это люди целуются и им хватает воздуха. Они так надолго задерживают дыхание? Надо тренироваться, чтобы не опозориться? Не помню, что он ответил. Кажется, ничего. Но я помню, что он говорил, когда нашёл меня запертым в рыбьем Святилище. В углу, в темноте, хватающим ртом воздух - и неспособным вдохнуть. Надо сделать медленный-медленный вдох. Не такой, чтобы распирало лёгкие, но медленный. Надо слушать, как воздух щекочет ноздри. Щекочет носовую перегородку. Как он сладким свободным ветром входит в гортань и в бронхи. Как выходит. Свободный ветер. Свободный ветер. Воздух - свободный ветер. И я - свободный как ветер.

Плавный вдох. Плавный выдох. Чувствовать воздух. Воздух, а не шевеление тонких щупалец под скальпом.

Когда я убрал руки от лица, дышать было все ещё тяжело, но уже возможно, а сердце не трепыхалось от ужаса - оказалось, что я вижу. Хотя тут особенно не на что смотреть: серое индустриальное место. Коридоры. На этот раз - я в здании с потолком. Лабиринт незнакомый, бетон вместо кораллов. Трубы, тянущиеся вдоль стен, обмотаны ворсистым утеплителем. Эхо пульсировало в этом месте, билось в ракушку коридора и не угасало.

Нельзя здесь оставаться. Поэтому эхо и подгоняет.

Я поднялся и пошёл прочь, хватаясь для равновесия за трубы. Одни были холодные, другие - такие горячие, что не удержаться. Левый глаз болел. Я им ничего не видел, только чувствовал пульсацию и как корни пробираются к щеке и к носу. Расходятся под волосами. Хотелось взять что-нибудь острое и вырезать. Поздно. Я чувствовал, что поздно. Наверное, так же ощущают себя одержимые Левиафаном за секунду до того, как потерять контроль над нервной системой.

Моя Рыба - зародыш Рыбы и у меня есть время. Надеюсь, что есть. Голова раскалывалась

Одна из труб лопнула, и вода тонкой струйкой стекала по стене и собиралась в лужу на полу.

Я подставил руки и набрал немного. Вода была ржавая и холодная, и в ней наверняка больше тяжёлых металлов, чем я выпил за всю жизнь. Но она пахла нормально. Я умылся и сделал три маленьких глотка. Протёр влажными руками одежду и запылившуюся обувь. Снял рубашку и, докуда достал, обтёр тысячу раз взмокшую спину. От холода кожа покрылась пупырышками.

Вряд ли я стал выглядеть хорошо. Но почувствовал я себя чуть-чуть лучше. Умру не грязным.

Я потерял время и направление, я не успею найти Мастера.

Я ещё немного попил. Отломил ржавый кусочек железа от трубы и отошёл к противоположной стене. Она была белой. Или стала белой? Штуковины, сваленные под стеной, показались смутно знакомыми. Неважно. Здесь нужно двигаться, но двигаться можно и иначе.

Ржавчиной по белизне я провёл линию.

Смешно, как просто оказалось согласиться, что я умру. Не завтра, не через час, а вот-вот.

Но пока «вот-вот» не наступило, я делал то, что умел лучше всего. Рисовал.

Я хотел написать Золушку. Её волосы, и губы, и рассеянный взгляд - как она смотрит насквозь и будто видит все внутренности, все скрытые желания. Но разве я ей мало отдал? Бумаги, себя. Я остановил руку до второй линии - это должна была быть линия её скулы.

Затем решил, что последним, кого я увижу, будет Май. Но Май ушёл, бросил меня здесь. Конечно, я сам просил его покинуть Мастера, но я не хочу его рисовать. Мама? Она тоже меня оставила. Тогда, когда больше всего была нужна. Мне некого нарисовать? Мне некого сейчас нарисовать?

Перекрывая дыхание, ком в груди взорвался сотней ледяных шипов. Нет, не расплачусь. Не получите. Я не буду. Но... мне некого рисовать.

Я обернулся, глядя вдаль коридора - туда, откуда пришёл. Трубы, и бетон, и серость. Сухие старые лампочки под потолком. Плохой свет для последней картины.

Рыба преследует меня. Огромная слепоглазая рыба, ламантин подводных глубин. Её опаловые глаза прямоугольны. Она слепа, и никогда не узнает, что её зрачки блестят, как драгоценности.

Я повернулся к своему последнему холсту и начал рисовать Рыбу. Её продолговатое мясистое тело, очертания которого теряются во тьме. Её квадратную голову со впалыми челюстями. У неё нет рта. Зачем ей рот, если у неё есть взгляд? Её сильную широкую шею и обтекаемую голову. Это, конечно, не рыба совсем. Она больше похожа на морского зверя, рождающегося подо льдом, живущего подо льдом. Дышащего последними выдохами утопленников.

Её глаза огромны. Широкие, чуть выступающие, блестящие таинственно и мертво. Она смотрела на меня из стены - и впервые, глядя на меня не могла видеть. Она столь многое видела... я бы отдал всё... жизнь... чтобы побывать там, где была она. Все эти миры, которые Рыба пролетела и сожрала, прежде чем залипнуть в микросхемы компьютеров. Глупая космическая тварь, попавшая в силиконовые сети.

Говорят, пролетая через солнечную систему, она погасила солнце - на долгих шесть секунды. Секунды, за которые некоторые города, некоторые корпорации, некоторые люди успели понять, что происходит, и отключили от сети, вынули батарейки, раздавили конденсаторы всех работавших приборов. Мало что спасли, конечно. Индукционные токи не дают электричеству погаснуть мгновенно.

Когда рыба попала во всё это: микросхемы, лазерные цепи, пульсацию радиоволн вокруг Земли, её разорвало на сотни агонизирующих, запертых, сжигающих контакты, осознающих себя частей.

Она успела понять, что мы такое. Из-за Иносаку-индастриз успела узнать какие мы на вкус. Иносаку были пионерами по подключению нервной системы, и те девятеро, что жили в сети компании, сгорели вместе с тостерами и микроволновками, став первыми одержимыми Рыбой.

Минотавр, вот она кто. Мы живём в лабиринте, бегая от неё. Потому что нельзя не пользоваться техникой. Потому что такова наша эволюция. Её эволюция требует сожрать... но прежде - изучить. Уже семьдесят пять лет мы играем с ней в прятки.

Почему я об этом думаю сейчас? Не знаю. Нет, знаю. Я хочу рассказать то, что понял, прежде чем корни разорвут меня, и я запачкаю рисунок кусочками своих внутренних органов. Я узнал о ней что-то такое, что нельзя выразить иначе, чем прямыми, тенями, формами... изгибами её голодного сильного тела.

Мне стало гадко.

Она - паразит. Паразит, хищник, она меня убивает, а я рисую её! Посвящаю ей последние секунды, последнюю картину!

Ну нет!

Я швырнул ржавый обломок на пол. Затем схватил - левой, своевольной рукой, и перечеркнул нарисованную Рыбу широкой жирной линией справа налево. Слева направо. И ещё раз. И ещё.

Я исступлённо закрашивал то, что только что так сосредоточенно выписывал. В животе клокотала ярость. Хотелось орать, топать ногами, бить кого-нибудь. Я зачёркивал её, закрашивал, уничтожал. Я нарисовал её для того, чтобы уничтожить. Как будто это может вытравить корни из моей головы, из моего глаза. Я их чувствовал, они не исчезали.

Я орал, и зачеркивал-зачеркивал-зачеркивал. Только так можно уничтожить что-либо: дать ему жизнь, полюбить его - потому что нельзя внести в реальность то, что не любишь - и уничтожить. Если хватит любви. Эхо вопило на меня в ответ, искажая, коверкая, делая мой голос голосом отца. Оно смеялось, что я слабак, что я ничего не стою, что я - зря вложенные деньги. Что я ничтожество.

Я кричал нарисованной рыбе «Умри, умри, умри!», выцарапывая её всевидящие опалы, а Лирнов откуда-то с потолка выплёвывал оскорбления и правду.

Чтобы заткнуть его, надо остановиться. Надо самому закрыть рот. Я понимал это, но меня было два. Один - спокойный, взвешенный я. Наблюдающий все это, запоминающий и слегка удивлённый. Второй - маленький, топающий ногами, беспомощный.

Я выронил осколок и опустился на пол. Зажмурился до точек перед глазом, загоняя маленького Олега внутрь. Боль в голове возросла в разы. Просто боль, без гадкого шевеления стеблей. Наверное, они уже добрались до мозга. Я слышал, в нем нет рецепторов. Нет, это все неважно... неважно. Отец прав: моё рисование ничего не стоит. Вот куда оно меня привело.

Сверху - испачканная ржавым стена, мой последний рисунок превращён в бесформенное пятно, от левого глаза Рыбы осталась светлая на ржаво-кровавом фоне точка. Надо и её зачеркнуть.

Я смотрел на точку в несуществующем глазу, и на меня накатило знакомое ощущение целостности. Ощущение особого, абсолютного смысла. Точка заключала в себя всё искусство мира, всё искусство меня. Точка. Крохотный знак - светлое на тёмном. В нём уже есть всё. Свёрнуто в будущий высший порядок, зашифровано. Всегда готово прорасти.

Я поднялся, глядя на неё. Эйфории, как в прошлый раз, не было. Только присутствие, острое осознание «я есть». Густое, черное-белое-цветное чувство.

Я отвернулся и пошёл прочь.

В этом чувстве не было ничего нового. Оно всегда рядом: на крае сознания, на крае зрения. Раньше я не присматривался. Сейчас изучал его - с отстранённым восхищением. Оно было хорошим. Правда, хорошим. Не как восторг, или оргазм. Не как тёплый вечер, с кистями и красками, или захватывающей книгой, в одиночестве и тишине. По-другому. Как всё это вместе - и как ни одно из них.

Голова болела. Глаз болел. Руки тоже - уже давно, вообще-то, но я не замечал. Сейчас я замечаю всё. Каждую выщерблину на стене. Напряжённость своих шагов. То, как каждый шаг отличается от предыдущего. И каждый вдох. И каждая мысль. Повороты. Они все разные.

Иногда я прикасался к стене, или шершавой пыльной трубе, или к шее, пробуя свой пульс, чтобы ощутить пальцами жизнь так же, как я ощущал глазами.

Ноги вели меня, я выбирал коридоры не думая. Я представлял перед собой огромную многомерную карту. Она включала лабиринта Мастера, подземелья Рыбьего города, Атхены и вообще весь мир. Часть в целом, целое в части, повторы никогда не повторы.

Поняв, что петляю, я не расстроился, а просто откорректировал маршрут и пошёл дальше. Я могу умереть в любой момент. Поэтому каждый миг, и каждый вдох особенные. Как листы в альбоме искусств, их можно рассматривать до бесконечности. Я этого не хочу, я переворачиваю.

Отец прав: я не стою тех денег, что он и корпорация в меня вложили. Я не хочу их стоить. Я выбросил из головы так много из того, чему меня учили, как мог. Чтобы, подобно Шерлоку Холмсу, заполнить галерею ума (кому понравится жить на чердаке?) цветами, формами, работами мастеров, ассоциациями и цепями связей. Нет страшного в том, что я ничего не стою. Я и не хочу стоить. Я же не вещь.

Мною всю жизнь манипулировали. Всеми нами манипулируют. Моими одноклассниками, например. Теми, кто учился у Мастера. То, что нам говорят, не информация - а стимул. Стимул для определённой реакции. Мы не задумываемся, мы реагируем. Я тоже все время реагировал, просто не так, как ждали.

Я должен был смириться с тем, что настанет день, и я потеряю цветовое зрение. Что за художник без цветов? У меня бы началась депрессия, и мною было бы легче управлять - а потом я бы перерезал вены ножом для заточки карандашей. Хотя нет, школьный психолог писала, что мне не хватит смелости. Она права. Поймав на мыслях о самоубийстве, меня бы законно отправили на психокоррекцию, и я был бы ей рад. Делал, что хочет отец. Что хочет корпорация. Что хочет брат. Но появилась Золушка и позвала к Мастеру, и я запутал всем карты. Пошёл в подземный город. Скомпрометировал своё дэ. Встретился с Кларой, огненной госпожой мертвецов. Через неё меня бы нашёл Саградов, и, пообещай он мне зрение, я бы согласился работать на него.

Но я все запутал. Влюблённостью в Золушку. Влюблённостью в Мая. Влюблённостью в рисование. Нет, это - не влюблённость. Это - моя суть.

Запутал, и развязать этот узел нельзя. Только разрубить. Жаль, нечем. Разве что разгрызать зубами. Так и делаю.

Я шёл улыбаясь.

Ошибаясь в поворотах, я отмечал их равнодушно. Двигался дальше. Раньше я бы впал в отчаянье. Сейчас - нет. Сейчас каждый шаг имел смысл, даже если он вёл не туда. Я все ещё жив. Зерно в моей голове странно затихло.

Цепь коридоров привела к узкой прямоугольной двери, запертой на цифровой замок с ручкой, серой от пыли.

Я таращился на него, пока не появился образ тонких женских пальцев, которые набрали на панели семизначный код. Я запомнил и повторил. Дверь отворилась.

Машинный зал, уровень Рыбы. Я очень глубоко.

Поток здесь набрал силу и втягивал меня, как вихрь. Я ощущал его в мыслях и ощущал его телом. Похоже на двойную реку.

Старые агрегаты выстроились по залу, как статуи китайских воинов, погребённых вместе с императором. Короста ржавчины покрыла внутренности распахнутых шкафов. Другие, маркированные предупреждающим алым и распушившие хвосты кабелей, тревожно гудели. Я приложил к одному ладонь и почувствовал не только гул, но и текучий электрический стук рыбьего сердца.

Вместо потолка надо мной развернулось чужое небо. На его пульсирующей плоскости, синхронно сердцу Рыбы, разгорались и гасли звёзды. Крошки того, что было праздничным пирогом, когда Рыба мчалась сквозь пустоту, подбирая их.

Во времена, когда мир был горячим, когда облака газа излучали, вылизывая друг друга как коты, были еда и насыщение, и радость. Но тогда была и скука. Сейчас - тоска. Это другое.

Звёзды сложились в карту лабиринта. Или я создал её? Не знаю.

Я поглядел ещё немного - и пошёл дальше. Небо, которое ищут корпорации, и память о котором бережно хранит в своих внутренностях Левиафан, останется со мной навсегда.

На стене висел план эвакуации, но я не в Рыбьем городе. Я в месте, частью которого является этот участок Рыбьего города. Это другое.

Я нашёл железную дребезжащую лестницу с опасно узкими ступенями. Она закончилась прежде, чем я по-настоящему испугался высоты, и вывела на рифлёную площадку, пройдя которую я вошёл в коралловый лабиринт Мастера.

Я заставил себя сохранять прежний ленивый темп, изучая повороты и коридоры так, словно был здесь впервые. Это помогало. Я видел их иначе, новым, незамутненным взором.

Справа потянуло густыми сладкими запахами сандала и иланг-иланга. Я пошёл туда, и, преодолев два коридора, шагнул в маленький жёлтый зал, в углу которого стояла пластмассовая фигурка Ганеши, а под ней рассыпалась горка конфет. Благовония будоражили и тревожили душу, слоновья голова следила за мной нарисованными глазами, а в самом центре комнаты, словно замороженный стон, тянулась и тянулась последняя диссонансная нота, сыгранная Индией.

- Ты, вообще-то, должен был её защитить. - Сказал я раскрашенному богу. Собственный голос звучал надтреснуто и искусственно. - Это твоя работа, а не моя.

Ганеша не ответил. Вместо него, как мягколапый зверь, подкрались сомнения, шепча на разные голоса. (Зачем я иду вперёд? Зачем я ищу Золушку и разыскиваю укрытие от мантии Рыбы? Я же всё равно вот-вот умру.) Я встряхнул головой и мысленно топнул на них. Они не исчезли, и не пригнулись к земле.

Я принял решение, я буду действовать соответствующе. Остальное неважно.

Я прошёл насквозь келью Индии и шагнул в свою.

10.2 Против Мастера

Стены овального зала украшали яркие цветные, словно выступающие в реальность, сцены жизни и смерти. Вот мчащиеся бизоны. Вот пещерный медведь поднялся на задние лапы, его крохотные глаза смотрят сосредоточенно, но без злобы. Я хорошо его нарисовал.

Золушка, спасающаяся бегством от вепря.

Прохладно улыбающийся Май. Ещё раз Май, будто уснувший на асфальте, в луже машинного масла и крови.

Дерево с серпами, тянущееся ко мне, как медуза. Алик, Алик, Алик...

Мои рисунки. Но их раскрасили, и как-то неуловимо изменили.

В дальней части зала, на одном колене, словно рыцарь, стоял Май, и исправлял незамеченные мной недочёты. Он прав: мне нужно многому учиться. Но... как он смеет?! Это моё! Если где-то сбита пропорция, то, может быть, это я так хотел, и это - моя индивидуальность!

Седек сказал что-то Маю, кивнув на фрагмент росписи. Мастер двумя руками обнимал кого-то, прижимая спиной к своей груди. Обернулся, почувствовав, что я смотрю.

Он вновь выглядел максимум на сорок лет, сила радиировала из него как свет, делая самым настоящим из нас. Май рядом с ним, и я, и даже лабиринт - эскизы, тени. Лишь Седек, похожий на седовласого мудрого горца, повидавшего и битвы и жатвы, обладал трехмерностью и цветом. Определял пространство, будто он - тяжёлый столб в центре мира.

Май не только дополнил и исправил мои картины. Он нарисовал новое: пейзажи других планет - скалистые и водные, омерзительно-чужие, звёздные карты, искажённые человеческие лица.

Я двинулся по периметру кельи, рассматривая рисунки и стараясь не обращать внимания на давящий, преследующий взгляд молчаливого Мастера.

Картину, на которой умирал Алик, Май изменил, сделав до боли подробной. Ясновидящий лежал головой на сером, седлообразном камне, вытянув руки вдоль тела и задрав вверх подбородок. Вместо глаз на его лице зияли алые мясные отверстия, кровь струилась по вискам, пропитывая светлые волосы и лужей собираясь на земле.

Только у Алика тоньше губы, и острее - до болезненности - скулы. И он выше.

Это не Алик. Это я.

Я вздрогнул и отвернулся. Мастер одобрительно улыбнулся.

Я все ещё гоняюсь за похвалой.

Я не могу прекратить уважать Мастера, даже зная, что он чудовище и не стоит моего уважения. Но он... старше. Я обязан уважать старших. Слушаться старших. Боятся старших. Как отца.

Мой путь закончится рядом с Мастером и Маем. И Максимом, который бессознательной куклой обвис в объятьях Седека.

Прижав ладони к груди я низко поклонился седому мужчине. Я насквозь механичен и предсказуем. Я не могу себя изменить.

Не удивительно, что меня загнали в ловушку и сейчас съедят.

Я сделал ещё шаг - к Маю. Он в опасности из-за меня, но я рад его видеть. Будет здорово успеть сказать, что у него восхитительная улыбка, что он хороший человек, и что он важен.

- Привет. - Я наклонился, пытаясь поймать взгляд Ракхена. - Май, слушай... тебе надо уйти. Извини, но тебе надо сейчас уйти. Хорошо?

Май закрашивал тень под очередным бизоном и как будто не слышал.

- Ракхен! - Я поймал его предплечье, мешая рисовать, чтобы он на меня наконец-то глянул.

Май стряхнул меня так резко, что я отлетел на шаг.

- Май, тебе нужно уходить!

- Я не могу. Не могу. Не сейчас. - Губы Мая едва шевельнулись. - Ещё не закончено. Не закончено. Не закончено, никогда. Когда будет закончено. Полуповорот. Когда оно летит на тебя - земля тебя любит, любит, давит, обнимает, погружает вниз, за запястья. Полуповорот. Всё входит в это. Ты идёшь ниже и ниже. По спирали. Спираль пожирает. Ещё не закончено.

Я отшатнулся. Внутренности свернулись в ледяной узел.

Взгляд у Мая был больной и твёрдый. Неподвижный. Губы - сухие, с белыми корочками. Он здесь давно. Очень давно. Он измождён и обезвожен.

И он выполняет мою обязанность: заканчивает то, что не дорисовал я. Густой горькой волной нахлынула вина: Май - совершенно, полностью, съехал с катушек. Из-за Рыбы, Мастера, Лабиринта. Из-за меня.

Как хирургическая нить, которую протягивают под кожей, шевельнулось зерно.

- Зачем? - Повернулся я к Седеку. Зачем он это сделал с Маем? Ведь Май не такой, как я. Не такой, как Ксавье, или Максим.

- У всего есть цена, Ольгерд. - Мягко сказал Мастер. - Жаль, что ты вынужден платить её так.

Седек протянул руку, как будто хотел погладить меня по волосам. Я отступил.

- Зачем?!

- Твой учитель гениален, но лишён силы. Мальчик Саградова наполнен ею, но абсолютная бездарность. Для проекта нужны обе составляющие.

Мастер развёл руки, позволяя сыну Саградова соскользнуть на пол. Я подхватил его, смягчая падение. Прижал пальцы к шее Максима - его кожа была прохладной, но пульс прощупывался.

- Потом закончишь. - Обернулся Мастер к Маю, - Оставь нас.

Май поднялся, цепляясь ногтями за стену.

От затылка Мая к животу Мастера тянулся зелёный мерцающе-нематериальный жгут. Как будто Май - его кукла. Такой же точно поводок обвивал шею Фишера.

Ракхен уходил, кажется, даже не узнав меня. Когда он перешагнул порог и покинул келью, дверной проём поплыл, смещаясь, растягиваясь... и исчез.

Комната замкнулась так же, как когда Мастер утопил Ксавье.

Далеко прогрохотало. Я думал молния, но вслед за раскатом задрожала земля, а мне в лёгкие будто попала песчинка. Крохотная, но острая, мешающая невероятно - и приближающаяся.

Нет, не мне. Лабиринту. Кто-то взломал одну из его стен и насильно проник внутрь. Лабиринту больно - и мне больно.

Песчинка скребла. Мастер закашлялся, прикрыв рот платком. Затем едва заметно улыбнулся.

Загрохотало опять, бессознательный Максим покатился по сотрясаемой земле. Он нужен Мастеру не только, чтобы съесть. У действий Седека всегда несколько целей: Мастер заманил в Лабиринт всю организацию Саградова. Потому что Саградов пришёл бы за Максимом даже в ад... даже из ада. И доктор Девидофф пришла бы.

Он примется за них, закончив со мной.

Я шагнул к Мастеру, намереваясь... не знаю, наверное, ударить. Все стало неважным. Я шёл потому, что так положено. Механически, без желаний, или эмоций.

Мастер указал рукой на камень в центре зала. Вечность назад мы сидели на нём с Маем.

- Ложись. - Приказал Седек.

Я подошёл и лёг лицом вверх, подставляя шею чужому рыбьему небу, сияющим точкам звёзд, пробивающимся сквозь мантию. Это странно, но не страннее того, что я подчиняюсь Мастеру. Нет, не странно. Правильно.

Сейчас Мастер меня сожрёт.

- И от меня ничего не останется. - Тихо сказал я.

Я не мог сопротивляться. Вселенная так не работала, сами законы физики не допускали сопротивления.

Камень уютно поддерживал затылок и плечи. Поступать правильно всегда удобно.

Небо пульсировало жемчужными перекатами мантии и яркими звёздами. Всё было ясным. Впервые я понимал, что происходит. Я умру сейчас, вот что.

Когда я ложился, из кармана куртки выпал красивый нож Фишера. Откуда он взялся? Он же остался в пещере... Мастер поднял нож. Хмурясь, повертел в руках.

- Значит, это ты его убил... - Склонился надо мной Седек, закрывая чужое небо, - Что ж, будет только справедливо...

Он поднёс нож к моему глазу. Моё лицо отразилось в прямом широком лезвии под странным ракурсом, захватывающим, как в кубизме, слишком много. Я бы нарисовал. Как нарцисс, заглядывающий в пруд, я видел себя... лучшим. Правда, лучшим.

Отражённое лицо было спокойным. Одухотворённым. В расширенном взгляде ожидание, а не ужас. Сомкнутый легко рот. Тонкий нос и тонкие скулы. Я похож на маму. Впервые я смотрел на себя, и мне нравилось, что я вижу. Я был спокоен - и был красив. Как одна из тех фарфоровых кукол, что нравятся девчонкам.

Мастер двигался болезненно-неспешно. Это не он замедлился, это я спешу жить. Всё обрело остроту и свежесть. Мне было хорошо.

- Лежи тихо. - Мастер положил тяжёлую ладонь мой на лоб. - Выживешь - и я оставлю тебя при себе. Тебе же нравится Мария?

«Оставлю при себе как одну из искалеченных кукол,» - дополнил мысленно я. «Как Марию.»

Спокойствие, чужой, обволакивающий паутиной контроль, рассыпались.

Я - ложь. Я - пустая шелуха. Во мне нет ничего настоящего, ничего, что не было бы ответом на действия других, реакцией на рывок нити и вживлённой программой. Всё это ложное, всё это неправда. Но всё это достойно сохранения. Будущего. Я жить хочу!

Нож двинулся вниз.

Я дёрнулся, выворачивая голову из-под руки Мастера. Толкнул Седека кулаком в плечо, пытаясь освободиться. Лезвие чиркнуло под глазом, ослепив на миг короткой резкой болью. Кровь брызнула вверх, на звёзды и на лицо Мастера.

Тяжёлый, как сама Вселенная, он навалился на меня. Я сопротивлялся, пытаясь вырваться, сбросить его. Не подпустить нож. Мастер прижал мою голову к камню - на этот раз так сильно, что казалось, череп вот-вот лопнет. Я задыхался, и хотелось орать от отчаянья. Он слишком тяжёлый, слишком старый и слишком сильный.

Я вспомнил, что у меня есть ноги, и двинул его коленом в живот. Один раз.

Мастер впился пальцами мне в волосы и ударил головой о камень. Пройдя по черепу, импульс отозвался в шее и позвоночнике. В глазах потемнело, а затем вспыхнуло. Боль расколола голову на части. Седек ударил ещё раз. И ещё. Тьма упала неподъемным занавесом, и я сопротивлялся ей долгий миг, прежде, чем отключиться.

- Очнись! - Приказ Мастера выдернул из небытия.

Нечто сжимало тело, сковав ноги и руки, и грудь, мешая дышать. Зажало мою голову в тисках. Я вращал глазами, пытаясь увидеть Седека и то, что меня держит.

- Ты нужен мне в сознании, мальчик. - В голосе Мастера больше не было ничего ласкового. Он стал ...никаким. Шершаво-тусклым. - В сознании, когда я заберу твои глаза и твои руки.

Я зажат, но я больше, чем Я. Моё тело - больше. Я лабиринт, с его изгибами и его комнатами, переходами и тайными камерами. Моё пространство стягивалось в воронку, поднимающуюся навстречу опущенному из мантии хоботу. Центр вихря - камень, на котором я лежу.

Мастер склонился, прицеливаясь кончиком ножа к моему левому глазу. Оттянул мне веко... и вдруг остановился.

Толчок изнутри глазницы. Ещё один толчок. Зерно проклёвывалось, как цыплёнок. Шевелилось беспокойно, ускоряя рост. Почуяло, что я вот-вот мертвец, и спешило первым меня сожрать.

Седек прищурился, вглядываясь в мой глаз, и я задержал дыхание. Я забыл, что хотел заразить Мастера.

Но... если он знает, что это такое - он оставит меня. Я могу сам сказать. Могу сказать, и спасти себя. На минуту. Ещё на одну минуту бытия. Или промолчать - и к приходу людей Саградова Мастер будет заражён и, может, даже мёртв.

- Я... я... - горло не слушается. Горло предателя. - Я подхватил зерно. Н-на п-поле. Т-там.

Седек молчал. И когда я уже ждал, что он отпустит, он сместился к моему правому глазу.

Он не боится Зерна.

Я забился, как червяк, пытаясь сбросить невидимые руки. Царапал пальцами землю и стучал затылком о камень. Меня сжимало так, что началось удушье. Настоящее удушье, или паника, или и то и другое. Беспорядочные рывки и выкручивания, лишь бы отсрочить смерть. Лишь бы вырваться. Это даже не я - это инстинкты. Сопротивляться. Вопить.

Я сопротивлялся.

Я хотел предупредить идущих сюда криком, но Мастер зажал мой рот ладонью.

Он пытался поймать мой взгляд - я понял зачем, и отворачивался.

Но он заставил смотреть и серые спокойные глаза увлекли меня в отливающую жемчугом пустоту. Спираль вниз, и вниз.

Я сорвался с крюка его взгляда. Зажмурился, выгнулся дугой, пытаясь освободить плечи, освободить руки. Хоть что-то.

- Тебе уже не выжить. - Прошипел Мастер. - Перестань.

Я сопротивлялся не для того, чтобы выжить. Я сопротивлялся, чтобы измениться. Хотя это казалось невозможным.

Я - как рыбка на суше. С каждым мигом мертвее.

Зерно взбесилось в моём глазу. Оно росло, разрывая ткани, переделывая их под себя. Пробираясь в кость черепа, в кость челюсти. Заложило нос и заложило уши. Оно распирало глазницу, и я больше не мог зажмуриваться.

Когда я распахнул глаза, поверхность ножа блестела у моего лица. И оно не было ни спокойным, ни одухотворённым. Перекошенное и красное от усилий. Левый глаз - ртутная капля. Он стал зеркальным, отражая мир. Отражая лицо Мастера, поморщившегося, заметив сферическое зеркало у меня в глазнице.

Перспектива сместилась: я смотрю сверху.

Из зеркала на моем лице распускается белоснежный цветок. Нет, не из, а внутри отражения. Цветок раскрывает широкие нежные лепестки (боль-боль-боль, выжигающая мне голову) и плюёт горстью мелких семян в лицо Мастера. Вместо того чтобы отшатнуться с криком, тот вытирает щеку плечом.

Я просчитался. Я не заберу с собой Мастера, зерно ему не страшно.

Мир вернулся на место: я смотрел обычно, и всё это ещё не произошло. Левый глаз словно взрывался каждую секунду, по лицу струилась кровь.

Мастер сжимал меня, ломая сопротивление. Когда не вышло сломать мне ум - он пытался сломать тело. Они всегда так делают.

Я услышал тоненький хруст. Как когда отец взял мои пальцы в кулак и сжал. Я не хотел выпускать карандаш, и он сжимал мою руку вместе с карандашом. Дерево треснуло первым. После него - кости. Лёгкий, незаметный звук, если не слушаешь его всем телом.

Мастер тоже пытался сломать мне пальцы, которыми я сжимал перехваченную рукоять ножа. Не помню, как высвободил руку и как в неё вцепился.

Едва не вывернув в суставе, я поджал под себя ногу и двинул Мастера коленом в бок. Хватка ослабла, я сбросил его с себя - и рывком скатился с камня.

Седек настиг в следующий миг, вновь прижимая к земле - положение ещё хуже. Его лицо исказилось, он впился взглядом в мой правый глаз. Жадность, он - сама жадность. Вот что он.

Я высвободил влажную от крови руку и ударил старшего кулаком в кадык.

Слабо ударил. Кисть сама собой остановилась. Мастер, как и Фишер до него, рассмеялся. Глухо, понимая, что у меня за запрет. Я не могу поднять руку на того, кого должен уважать.

Я отполз - и прижался спиной к стене, на которой раскинулось нарисованное дерево с серпами.

Я толкнул приближающегося Мастера ногами. Промазал, и он ударил меня кулаком в грудь так сильно, что я задохнулся и отключился на мгновенье.

Надо мной вновь был нож.

В последний момент я отвернул голову - лезвие скользнуло по скуле. Я схватился за рукоять, продолжая движение Мастера, и вбил нож в мягкую коралловую стену - чуть дальше своего уха.

Мастер рванул его назад и в сторону - с тонким треньканьем лезвие сломалось, оставив кончик в коралле. Но выдернулся.

Я попытался отобрать его, но пальцы ослабели, а голову пронзила боль. Я закричал.

Зерно прорастало. Впивалось в меня, в шею, в мозг, в кости. В каждую клетку. Кожа натягивалась под его толчками, а мышцы рвались. Прокладывая себе путь, тоненькие корни закупоривали капилляры.

Оно что-то задело в моём мозге, и тело вывернула судорога. Я кричал от боли и не мог остановиться.

Мастер поднял меня, как трясущегося сломанного Пьеро, и перенёс на камень. Мои конечности дёргались вразнобой - я не мог его оттолкнуть.

Отключиться. Мне нужно отключиться. Потерять сознание. Сбежать от боли, и Мастер меня не съест.

Но сознание было здесь, пронзительно ясное и живое. Я так яростно сражался за него, что не мог теперь отпустить. Хватательный рефлекс разума.

Зерно-икринка поедало мой мозг.

Мастер удерживает мою голову левой рукой, а правой, через веко, вырезает здоровый глаз. Я смотрю сверху. Мой левый глаз, невидящий и зеркальный, таращится в небо, а правый Мастер вынимает, поддев, ножом со сломанным остриём. Перерезает алое, что тянется за белым шаром. ...Глазное яблоко больше, чем я думал... Запихивает в рот, как будто голодал десять лет. Глотает не прожёвывая. Округлый ком проходит под мышцами его шеи.

Сидя на моем агонизирующем теле, Мастер усмехается.

Это ещё не реальность. Это только будет.

Я видел себя сверху, а ещё я видел сверху маленький острый осколок кварца, лежащий у моей левой руки.

Отстраненность пропала. Я в себе и в «сейчас». Мастер держал меня, а камень держал мою голову. Я сдвинул пальцы - и нащупал осколок.

Я ударил им Мастера в горло. Не туда. Не сильно.

Меня огнём охватил ужас. Не от того, что я умру. От того, что я не могу поднять руку на старшего, даже чтобы спасти себя. Это как стена. И она - не граница лабиринта, которую можно обойти. Эту стену нужно пробить - но я не могу.

От удара Мастер небрежно отмахнулся. Он уже не усмехался.

Лезвие со сломанным кончиком замерло у моего глаза, цепляя ресницы. Я зажмурился. Мышцы спины и шеи, и рук, горели. Болело в груди. Я не мог больше сопротивляться. Мастер - как эта стена. Всё - бесполезно. И очень страшно. Отец выиграл.

Мастер пытался разжать мои веки пальцами, отпустив одну мою руку. С его манжеты мне на лицо сыпался песок. Освободившейся рукой я схватил осколок - он сам лёг в ладонь и ударил вслепую.

Давление ослабло. Я рванул вверх, как тонущий. Почувствовал, что Мастер оказался подо мной, что я сшиб его - неожиданностью, а не силой, и бил его камнем - бил, бил, бил не переставая.

И когда открыл глаза оказалось, что не попал ни по голове, ни по шее, ни по костям ключиц. Только по предплечьям. Он прикрывался руками, выронив нож Фишера.

Я ударил ещё раз - на этот раз целясь в висок. В широкую сильную вену, проступившую под кожей.

Этот камень... он все время маячил на границе внимания, вызывая ассоциации с орудиями пещерных людей. Поэтому я рисовал буйволов и мамонтов. Острый край вошёл в голову мужчины до странного легко, и когда вышел - был весь в крови.

Мастер смотрел широко открытыми, удивлёнными глазами.

Очнулся. Попытался сбросить меня, замершего от ужаса содеянного. Зарычал, обнажая широкие зубы.

Но я был соткан из реальности, и я стал тяжёлым, как она. Это я, а не он, сейчас настоящий. Ему не сдвинуть меня с места.

Настоящность делала меня тяжёлым и медлительным. Я больше не был привязан к «шелухе», к ложности... но боялся их утратить.

Я поднял нож Фишера, собираясь перерезать Мастеру горло. Медленно. Не могу быстрее. Воздух - словно вязкое и липкое сгущённое молоко. Во взгляде Мастера - ужас. Он понял будущее, но не успевал понять, где просчитался. Я тоже не понимал. Это неважно. Если я буду думать о неважном, то утрачу настоящее.

Я поднёс нож к его шее... и остановился. Мне почудился блеск в глубине зрачка Мастера. Ужас переродился в его взгляде в торжество. Он знал, что я не могу, что мне запрещают убийство дэ, воспитание, вся моя сущность.

Голова вот-вот разлетится на тысячи осколков кости и праздничного яркого желе мозга.

Почему этого ещё не произошло? Почему зерно ещё не убило меня?

Потому что я в лабиринте Мастера. Потому что Мастер не отшатнулся, увидев что прорастает во мне.

Потому что на дне его зрачка крохотным зеркалом сверкает сердцевина цветка.

Он заражён. Поэтому зерно во мне замедлило развитие. Они не живут рядом, они не живут в одном теле.

Седек пытался меня сбросить, но теперь он слаб, а я силен. Я - реальный. Он - тень с пробитой головой. Мастер отталкивал мои руки от своего горла, и я убрал их.

Провёл ножом под нижним веком Мастера, чтобы срезать его и вытянуть пальцами глазное яблоко. Мастер дёрнулся всем телом, и нож глубоко воткнулся в глаз.

Я испортил. Хотел осмелиться - и все испортил.

Рот Седека распахнулся, но я не услышал крика. Я давно ничего не слышал. Боль придала ему сил - Мастер сбросил меня, и я упал на землю. Откатился прочь от хлещущей во все стороны крови.

Звук вернулся ненадолго: за моей спиной по-птичьи вскрикнула Золушка. Но, обернувшись, увидел не Марию, а картину, на которой я, ослеплённый лежал на камне.

Это - цена. Я не могу отступить. Уже - нет.

Меня трясло. Я утратил тихое спокойное отстранение. Я больше не был уверен, что поступаю правильно. Я больше не был настоящим.

И это не имело значения.

Я схватил Мастера за волосы, поднимая его голову, проверяя, что он жив и что он в сознании. Сел ему на грудь, зажав коленями челюсть, и вырезал ножом Фишера оставшийся целым глаз. Осторожно убрал оба века, подковырнул и вынул. Нервы и сосуды тянулись как пуповина, и я их перерезал. Влажный и упругий, глаз был как неплотно сваренное яйцо.

Лишённому зрения, побеждённому Мастер обещал мне жизнь.

Изверг.

Седек ещё дышал. Не двигался только.

Свободной рукой, неаккуратно и сильно налегая на нож, я перерезал ему горло. Лезвие вгрызлось вглубь тела, жаждало добраться до шейных позвонков Седека. У этого оружия - своя воля, и убив им, я узнал его имя и его историю.

Я разжал пальцы, выпуская Рассекающего-Кости. Тело мужчины, которым я восхищался, истекало подо мной кровью. Меня трясло крупной непрекращающейся дрожью. Зубы клацали.

Но смотрел я не на тело Седека. Я смотрел на его глаз в своих пальцах. Тускнеющий, с серой радужкой и блеском зерна на дне, он глядел на меня в ответ.

Мне нужно это прекратить. Нельзя, чтобы он и дальше так таращился...

Я не могу.

Чем дольше я медлю - тем больше я не могу.

Два зерна не прорастут в одном теле. Я же хочу жить.

Но я не могу, не могу, не так, я не могу...

Я запихнул глаз Мастера в рот, закрыл рот кровавыми руками - и глотнул.

Глаз был влажным и горячим. Он застрял у меня в горле.

Я закашлялся. Прижал ладони ещё крепче. У меня нет выхода. Удушье тугой болью перехватило горло, скручивая меня в ком. Желудок требовал, чтобы я выплюнул это... и заодно печень, почки, и все органы, которые презирают меня за то, что я делаю.

Я убрал руки ото рта и сжал ими свою гортань. Почему-то это помогло.

Сгусток из глаза, крови, и слюны камнем упал в желудок.

10.3. Спящий проснется

Долгий миг ничего не происходило. Я все так же сидел на мертвеце и пытался не вывернуть себя наружу...

С мира сдирали пелену.

С меня сдирали пелену.

С электрическим потрескиванием, с хлопками, отслаивалась тонкая-тонкая мутная плёнка, через которую я прежде смотрел.

Когда я широко распахнул глаза, поражённый сверхъестественно чёткими структурами камня, небес и земли - пришёл черёд второй плёнки.

И третьей.

Слой за слоем, кожа за кожей, тончайшие прозрачные мембраны, застилавшие прежде взгляд, отделялись, срываемые невидимым хирургом. Ясность, трезвость, резкость нарастали с каждым слоем. Зрачки жгло, как будто лазером.

Я зажмурился, но это не помогло.

Лицо Мастера с дыркой на месте глаза и распахнутым ртом я увидел до мельчайших пор и волосинок - и рванул в сторону.

Оставляя кровавый след, быстро-быстро переполз в противоположный конец кельи. Прижался к стене, и свернулся в клубок вокруг проглоченного глаза. Который делал что-то со мной внутри меня.

Зрение раскрутило пращей и швырнуло в небо. Сверху Лабиринт походил на мозговую кору, скрывающую тайны в витках и складках, поворотах и залах, тёмных переходах, о которых я прежде не знал.

Он был прекрасен, мой Лабиринт. Живой.

Умирающий.

Он был моей плотью.

По его полостям-коридорам (это казалось неправильным - кто ходит в промежутках?) продвигались четверо. Троих из них я ненавидел. Они причиняли мне боль.

Они шли и разрушали меня, оставляя разбросанные камни и опалённую землю.

Широкоплечий мужчина, перед которым мои нежные живые стены падали ниц, проломленные невидимым кулаком.

Женщина, с волосами как чёрный огонь. Вокруг неё плясало пламя, и когда я направил (как я это сделал?) голодную тень, чтобы проглотить её, она протянула руку, и тень, как собачка подползла к ней. А она её сожгла. Это больно - сгорать изнутри. Я кричал камнями и кричал землёй. Никто не слышал.

Худой мужчина с зелёными, как дым злых джиннов, глазами, облачённый в лохмотья и поющий цветок стальных лезвий держался в стороне, потому что его металл расчленял на своём пути всё. Друзей, врагов, стены, тени, растения, саму землю.

Они шли вперёд, убивая меня по пути.

Четвёртая двигалась почти незаметно, почти неощутимо. Она не причиняла боли, я едва её замечал, но она вела этих троих, безошибочно выбирая коридоры и повороты, помогая паразитам проникать в сердцевину моего тела.

Я бы придумал, как их остановить, но я не управлял собой. Я был лишь вегетативными реакциями.

Защищая центр, я воздвиг высокие тёплые стены. Здесь, в моем сосредоточие, происходило превращение. Оно должно быть закончено любой ценой. Я обязан задержать злых людей.

Я ещё думал это «любой ценой» - а стены уже рушились под тройными ударами.

Срывая горло, не в состоянии пережить боль, я кричал.

Собственный крик разбудил меня от сна о лабиринте.

Саградов, чёрный от копоти и крови, вошёл в мою келью. Тяжело прихрамывая, он сел перед телом Мастера, потянулся проверить пульс - и отдёрнул руку от распахнутой, как голодная красная щель, шеи.

Сейчас он заметит меня и поймёт, что я сделал. Поймёт, что это я сделал.

Я весь сжался, представив взгляд Дмитрия: упрёк, и отвращение, и горечь. Спасаясь от бесконечной вины и удушающего стыда, сознание спряталось под ватное одеяло обморока.

Когда тьма рассеялась, рядом устало спорили. Тело затекло от неудобной позы - щекой к стене, с вывернутой рукой, прикрывающей лицо, с поджатыми к подбородку ногами, но я не шевелился, притворяясь, что все ещё без сознания.

- Нельзя больше такого допустить. - Слова Дмитрия падали камнями. - Не на моей территории, не в моём городе... нигде!

- ... сначит, не допустим. - Доктор Девидофф. Очень спокойно и тихо.

- Да. - Саградов. - Ты знаешь, что нужно делать. Хорошо, что ты понимаешь. Поэтому, ты же понимаешь, что ты должна...

- ...так это мой долх теперь? - С ядом в голосе.

Что-то мягкое и лёгкое опустилось сверху, тёплое, как объятья мамы.

Я подсмотрел сквозь ресницы. Незнакомый стройный мужчина закутывал меня в плащ из белоснежных птичьих перьев. Их припорошила коралловая крошка и пахли они гарью, но все равно они как будто светились изнутри.

Мужчина заметил, что я очнулся, и подмигнул.

- Мастер должен быть уничтожен. - Тяжело уронил Саградов.

Почему он так говорит? Я же убил Мастера. Вон он, лежит в центре кельи, где я так много рисовал. Он хотел, чтобы я создавал картины только для него - а теперь ни одного наброска не осталось - вместо прекрасных картин темнели разводы сажи. На глаза навернулись слезы.

- Это я сделаю. - Мягкий золотой голос Марии. Как ты сюда попала, моя Золушка? Тебе не место на развалинах замка. Ты должна быть там, с принцем. Каким-нибудь.

- Когда увижу, что он становится таким же. - Продолжила Дейке.

Я хотел спросить о чём - о ком - речь, но прикусил язык.

- Я с ней согласен. - Произнёс Каладиан. Это прозвучало как точка. Как весомое окончание спора. Саградов не возразил.

Знакомо процокали каблуки и женщина опустилась на корточки рядом со мной, впилась пальцами и в плечо и потормошила.

Я открыл глаза, встречая взгляд Клары Девидофф. Её висок испачкал мазок копоти, но в остальном... кажется, даже макияж свежий. Чёрные распущенные волосы, уверенный каре-алый взгляд, широкое колье из кровавого бисера, плотно охватывает горло, спускаясь на деловой костюм.

- Как ты? - Доктор Девидофф бесцеремонно ощупала моё лицо, шею и запястья. Тронула длинными ногтями птичью накидку. - А это откуда?

Всё болело. Двигаться не хотелось. Из царапин на лице шла кровь, и это было неправильно. Со мной всё неправильно.

- Тошнит сильно. - Пожаловался я.

- Это было бы плохое решение. - Качнула головой женщина.

Я содрогнулся.

Она знает, что я сделал. Они все знают.

Вот о ком они говорят. Вот кого они хотят убить.

Я выпрямился, позволяя себя трогать и рассматривать как новое, неизвестное науке животное. Или Франкенштейна.

- И... как я? - всё-таки спросил я.

- Я была уверенна, что у тебя эпилепсия. - Улыбка приподняла край её алого рта. Как триггер: меня захлестнул острый короткий смех.

Когда я отсмеялся, Клара передала мне бутылку, оплетённую суровой нитью, и с ручкой как у сумки через плечо.

- Фсегда бери с собой воду, кохта идёшь на фойну. - Заметила Клара, что я её рассматриваю. - Пей. Умыфайся. Ты хрясный как чертёнок.

Я засмеялся вновь, хотя это и было больно. На меня по очереди оборачивались Саградов, Каладиан, Золушка.

Я смеялся, пока не увидел Мая. Он лежал лицом вверх, у выхода из кельи. Рядом с сыном Саградова.