Ну вот, Питер, я на новом месте. Представляешь, как мне повезло. Нашла уединенный мотель, весь заросший лесом, и совсем недорого. Хотя в деньгах у меня проблемы нет. Очень удобно, из окна видна дорога, и все машины, так что незаметно они не подберутся. А у меня роскошная возможность вымыться, написать тебе и покушать.

Я трижды выходила за продуктами. А чтобы не примелькаться в здешнем супермаркете, городок то очень маленький, пришлось отмахать полторы мили. Покупала в разных местах, устала невероятно, зато теперь мне хватит на два дня. Одной говядины набрала фунтов десять!

Да, я планирую тут провести двое суток, если ничто меня не насторожит. Как раз за два дня я вернусь в состояние, необходимое мне для завершения маленького плана. Меня беспокоят суставы и периодические боли в голове, иногда настолько сильные, что я вынуждена к чему-нибудь прислоняться, Но приступы накатываются и проходят. Я ведь знаю, что это, и как долго еще протяну. Если буду правильно питаться и не расходовать силы, то успею…

А потом мне будет на все наплевать. Кроме тебя, конечно. Кроме тебя, милый…

Хозяйка даже не взглянула в мою сторону; я постаралась сразу сунуть ей деньги, чтобы не возникало вопросов. Загодя я повторяла легенду, которую мы оттачивали еще с тобой, но мне не пришлось даже раскрывать рот. Зато мне несказанно повезло, всего за сотню баксов я раздобыла компьютер. Нет, нет, Питер, даже не пытайся разгадать, где я сейчас нахожусь. Ведь это ты научил меня общаться по электронной почте таким хитрым образом, чтобы абонента нельзя было засечь. Ты невероятно умный, любовь моя, но я слишком хорошо знаю Пэна. Если он заподозрит, что мы контактируем, то тебе не поздоровится.

Я намеревалась рассказать тебе про Константина. Мне никто не поверит, если я задумаю насолить Сикорски и позвоню в газету. Это ведь ты придумал журналистское следствие, и во многих фильмах так показывают. Но я же не дурочка, я понимаю, чем закончится такой звонок…

Насчет Константина. Я боялась тебя пугать. Когда меня забрали первый раз, вместе с мамой, точнее, я думала, что в первый раз… Это было еще на юге, в Клинике. Они называли это Клиникой, два ряда фотодатчиков и обход территории с овчаркой… Когда я первый раз увидела Константина, ему исполнилось четыре года. Мальчик родился на Украине, недалеко от взорвавшейся атомной станции. Это гораздо позже они связали его странности со взрывом, окончательно так никто и не доказал, что связь существует.

Его родная мать оставила ребенка совсем по другой причине, она постоянно сидела в тюрьме, выходила и снова садилась. Ее лишили материнства, а про отца ничего не было известно. Сикорски, через своих людей, пытался навести справки, он ведь всегда старается исследовать родословную, но ничего не добился. Я слышала, он говорил моей маме, что кто-то из Детройта усыновил мальчика, но оказалось, что ребенок не может жить в семье. То есть поначалу не заметили, что он все больше уходит в себя. И когда забирали его с Украины, не существовало пометок о болезни. Задержка в развитии, о слабоумии не шло и речи. Паренек был вполне самостоятельным, но что-то в нем испортилось. Я не знаю, каким медицинским термином это обозвать, врачи полагали, что имеют дело с последствиями стресса. Переезд на другую макушку планеты, чужой язык, чужие люди.

Впрочем, не тебе рассказывать, что он пережил, такой маленький и беззащитный. Новые родители совсем неплохо с ним обращались, они сделали для мальчика все, что могли, даже купили ему пони. Наверное, богатая семья. Но он не желал разговаривать, он и на русском почти не отзывался, иногда только кричал по ночам. Его отвезли в одну нервную клинику, в другую, и в результате кто-то заметил то, что следовало бы заметить давно.

Питер, это ведь ты сравнил Крепость с паутиной. До тебя я и не задумывалась над тем, откуда берутся пациенты. Должна существовать мощная, всепланетная сеть осведомителей, иначе как Сикорски нашел всех вас? Ты спросил меня, есть ли еще русские, а я промолчала насчет Константина. Ты сказал, что раз тут Барков и ты, значит, должны быть и другие русские, но продолжать разговор на эту тему не стал, потому что я обиделась. Господи, Питер, какая же я была дура! Я обиделась, что ты слишком задираешь нос насчет вашего исключительного русского народа, который даже в психушке остается гениальным. Насчет тебя я не спорю, но Баркову до гения далеко! Я разозлилась, что ты обзывал Америку страной желудков! Вот какой задавака, подумала я.

Этому задаваке Питеру сделали две операции лучшие врачи, на самом лучшем оборудовании. Даже вторая рука скоро начнет двигаться, которую русские не умели починить. Он щелкает на наших компьютерах, смотрит видео и говорит через наши спутники… И вообще, мы скоро полетим на Марс, вот так! А этот задавака уперся и считает Баркова, что застрелиться, и то не сумел, светочем истины! А ты глядел на меня своими красивыми карими глазами и не мог уловить, чего я злюсь. Ты сказал, что, скорее всего, существует особый российский отдел.

А я, дура, только посмеялась и не сказала тебе о Константине.

Маленький Константин провел в больнице довольно много времени, с ним занимались особые педагоги и врачи. А потом к его новым родителям приехали люди из Крепости и убедили их, что мальчик ненормален и нуждается в пожизненном уходе. Что-то там произошло, в одной из клиник, нечто такое, что в Крепости прозвучал телефонный звонок. Или совсем и не в Крепости, не знаю. А может, все было не так, может, приемных родителей заставили силой подписать какие-то бумаги, дать согласие на серьезное лечение. Совсем недавно я заговорила на эту тему с мамой, спросила ее, что стало с Константином, и не вернулся ли он домой. Мне так хотелось доказать тебе, Питер, что в нашей стране, в отличие от России или Украины, действуют гуманные законы. Почему-то мне не терпелось поставить тебя на место и напомнить, кто тебя спас от нищеты и голода.

Я была такая дурочка, прости меня, милый!

Мама не сумела мне ничего внятно объяснить. Из всех ее уклончивых ответов я сделала два важных вывода. Первое — на таких, как Сикорски, законы не распространяются.

И второе. Тем, на кого законы распространяются, следует держать язык за зубами.

У меня был плюшевый слоненок с барабаном и звездным флагом, старый подарок одной медсестры. И на полочке хранилась книжка про Авраама Линкольна. Я выдернула у слоненка флажок и выкинула его вместе с книжкой. Не Бог весть какой протест, но в голове моей многое поменялось. Благодаря тебе, любовь моя. Я поняла, что те, кто пишет наши законы, получают все, что хотят. И уж конечно, им ничего не стоит получить в полное распоряжение маленького мальчика, к тому же не владеющего английским языком.

Ты прав, Питер, они не любят жизнь, но очень любят вскрывать и изучать изнутри тех, кому дарована такая любовь. Они похожи на пересохшие фонтаны, на трухлявые пни, яростно тянущиеся к влаге. Им не терпится изрубить нас на части, чтобы разгадать тайну жизни, чтобы разгадать, как это возможно: просто так петь и смеяться, радоваться дождю и детям и не думать о деньгах и власти. Они потрошат нас сотнями, но не могут напиться, и никогда не напьются, потому что в их жилах течет совсем другая кровь. Я бы не удивилась, если бы узнала, что приемные родители Константина давно получили печальное известие о смерти их мальчика.

Глубокие соболезнования. Несчастный случай. Возможно, даже похороны, с закрытым гробиком.

Константин попал к нам. Врачам очень было нужно, чтобы с ним общались именно дети. От взрослых он забивался под кровать и способен был просидеть ночь, держа во рту большой палец и глядя в потолок. С детьми он начинал смеяться, даже играл и прыгал. О, внешне, по сравнению с тобой, он был настоящий красавчик, хотя не уверена, что он дожил до нашего возраста. Почему-то мне кажется, что мамочка меня снова обманула. Я никогда не получала от нее полной правды, а она так и не поняла, за что же я ее столь страстно ненавижу. Формально, с Константином занимались другие медики, но она могла бы узнать и сказать мне истину. Боюсь, что мальчик не выдержал напряжения.

Ведь его, Питер, никто не лечил.

Им нужно было, чтобы он играл и возбудился. Понимаешь, Питер, они добивались психомоторного возбуждения, нисколько не заботясь, во что превратится в дальнейшем его мозг. И не от электричества или от их жутких таблеток, такие средства не помогали. Он должен был, видите ли, возбудиться с положительными эмоциями. И мы послушно, две дуры, я и Таня, старались его развеселить. Иногда на это уходил целый день, а доктор Сью и доктор Пэн следили за нами в окошечко. У меня времени было полно, у Тани — тем более.

Каким я сама тогда была ребенком! Я свято верила, что нам доверили серьезное дело! Что мы помогаем в лечении! Мы кидались всякими там мягкими игрушками, твердых ему не полагалось, а Константин так хотел пожарную машинку! Сначала у него была пожарная машинка, железная, с выдвижной лестницей, но мальчик ухитрился запихать в рот какую-то деталь и чуть не задохнулся. Машинку отняли и разрешили исключительно безопасные забавы. Мы скакали по кроватям, забрасывали друг друга одеялами, сражались с Таней подушками, корчили рожи и строили крепости из мебели… Константин постепенно раскрепощался, не всегда, но часто. Его вечно устремленный в пространство взгляд переползал на нас, и мальчик потихоньку выплывал из задумчивости.

А когда доктора решали, что ребенок достаточно возбужден, мне подавали знак, пищал такой приборчик в кармашке моей пижамы, и тогда мы шли в зверинец. Из палаты открывалась другая дверь, там был аквариум с мышами, хомяками, под конец моего пребывания привезли шиншиллу…

Вероятно, эти ублюдки собирались поэтапно дойти до собаки, а то и до кого-нибудь покрупнее. Константин не понимал, он был в тот момент весь мокрый, взъерошенный, напрыгавшийся. Но мышки ему нравились, по-своему. Он садился, брал этих мышек в руки.

Он не душил их и не тискал, просто держал в Дрожащих розовых пальчиках. Да он и не сумел бы причинить своими тонкими, как спички, ручонками кому-нибудь зло.

Но зверьки умирали.

Умирали почти сразу. Шиншилла была крупнее, она продержалась минут пять. Таня всегда плакала, она не понимала, что происходит. Она жалела зверюшек, но не понимала. И Константин не понимал. Но он не плакал, а почти сразу засыпал, иногда у него из носа начинала идти кровь, он становился весь потный и валился. После чего игры прекращались, а наутро мальчик ничего не помнил.

Входили взрослые, снимали у него с головы и груди приклеенные коробочки, мне кажется, я не забуду этот звук отрываемой клейкой ленты, и укладывали его под капельницу, делали свои замеры, соскобы. Уносили мертвых зверей…

Собственно, хомяков мне не было жалко, они и так были обречены. В черепе и мягких тканях каждого зверька торчали тоненькие пластинки, они были буквально нашпигованы следящей аппаратурой. А мальчик два дня отсыпался, неделю кушал, и все повторялось. По крайней мере, при мне, пока нас с Таней не перевели в Крепость.

Если и существует такое понятие, как русский отдел, то вас там уже трое. Про остальных я ничего не знаю, Питер. Зато знаю кое-что неприятное про Роби.

Милый Питер, я опять не о том, хотя об этом надо тоже, чтобы ты понял — я тебе не вру. Они тебе, конечно, внушают, что я дрянь, сбежала и обманула всех, или вообще делают вид, что меня перевели назад, в Клинику. Там ведь солнечно, а Куколке необходимы солнце и морской воздух. Питер, я молю Бога, чтоб они не догадались и не отняли у тебя Интернет. И еще.

Я должна рассказать тебе о Роби. То есть ты, наверное, слышал о несчастном случае с твоим санитаром Дэвидом, но все не так, как они говорят.

Дэвида убил малыш Роби.