ЕСЛИ В ПОЛЕ ВИДИШЬ ЛЮКИ —

НЕ ПУГАЙСЯ, ЭТО ГЛЮКИ.

Я спокойный человек, да?

Слушай, я очень спокойный человек, мамой клянусь. Никогда не начинай драку первым, так отец меня всегда учил, пусть пухом ему земля будет. Отец мне очень много умного передать старался, но мы, когда молодые, старших не слушаем. Нам кажется — что они, старые, могут понимать, да? Но кое-чему отец меня научил, например — не дергаться резко, если опасность. У нас в Дербенте, где я рос, надо учиться вести себя аккуратно, иначе легко на нож угодишь. Надо знать, с кем и как разговаривать. А если ни в чем не виноват, убегать тоже нельзя. Когда человек бежит, собака всегда догнать хочет — так мой отец говорил, пусть земля ему пухом будет.

Поэтому я не стал убегать, когда милицию увидел. Я ничего не украл, документы в порядке, а голубику собирать еще закон не запрещает, да? Я даже не стал от них отворачиваться, хотя, если честно, очень хотелось. А когда они остановились, тут я вспомнил, что документы в пиджаке остались, а пиджак — в коттедже, в нашей комнате, где мы с ребятами вещи храним.

— Эй, мужик! — закричали они. — Подойди сюда, пожалуйста!

«Пожалуйста» сказали, я и подошел. Вот смешно, Да? Не жалею, что так вышло, что послушался их, а мог ведь убежать. О полном бидоне голубики жалею... Теперь где мы ягоду возьмем? Нету больше го-лубики, и леса нету, и ничего...

Как их машину увидал, мамой клянусь, мне сразу нехорошо стало. Кровь на стекле растертая, и на па-нели приборной тоже. И парень, который за рулем, не в себе мне показался, да. Сержант, беленький такой, a зрачки — во весь глаз, точно накурился. Я видел, отчего люди так крепко двумя руками за руль держатся. Когда руки оторвать боятся, когда руки ходуном ходят. Ну, я в жизни всякого насмотрелся, да?

— Документы, — сказал второй.

Он сзади «уазик» обошел, и я сразу понял, что шофер беленький за рулем, — он нормальный, по сравнению с командиром. Совсем нехороший старший сержант был... Пахло рвотой от него, брюки, сапоги — все в пятнах, а лицо — как будто кожу сняли с него и опять натянули, да.

— В вагончике документы, — говорю. — Могу провести, показать. Коттедж строим, там, в поселке.

Слушай, этот с прыщами смотрел на меня, а слов как будто не слышал, глаз у него левый дергался. Еще мне совсем не понравилось, как он автомат держал, как будто я убегать собирался, да? Я разве от милиции когда-нибудь бегал? Мне незачем бегать, я честно работаю, чужого не беру, закон не нарушаю.

— Еще кто тут с тобой? — Сержант все время фыркал, как лошадь, потому что ему в рот затекали капли пота, а тут как визгнет: — Ты мне врать не вздумай!

Я им врать не собирался, да как объяснишь, что в нашей семье с детства ко лжи не приучены. Некому тут объяснять, да.

— Слушай, один я тут, ребята в город уехали. Вот клея нету, электричество тоже не подвели, шлифмашину включить не можем... Ягоду собираю.

Что-то с моим голосом непонятное произошло, вроде как эхо появилось. И темно вокруг стало, мне проморгаться даже захотелось. Будто перед грозой темнота.

— Огнестрельное, холодное есть с собой?

— Да откуда? Вот ножик перочинный...

— Давай сюда! — сказал прыщавый и покачал стволом. — Лезь в машину, на месте разберемся, что за стройка у тебя...

— Да зачем в машину? Разве я нарушил что-то?

А сам думаю — совсем чокнулись, уже в лесу гулять нельзя. Самая большая страна в мире. Земли столько, что целый день можно идти, и ни одного человека не встретишь, а все равно, если ты не русский — нигде свободно ходить нельзя...

Слушай, когда перед носом автоматом размахивают, что тут сделаешь? Ничего не сделаешь. И я полез в машину, а дурак этот грязный захлопнул дверь. Мне отец мой, пусть земля ему пухом будет, всегда говорил, что с милицией спорить нехорошо. Вот и вырос послушный, да...

Внутри у них совсем нечем дышать было, совсем. И темно уже стало так, что сержант за рулем зажег фары.

— Комар, на кой он нам сдался? — спросил беленький.

— Пригодится, — сказал краснорожий.

Он не сразу сел, а озирался долго. Я тогда подумал, что, наверное, из зоны уголовники сбежали. Хотя зоны возле поселка нет никакой. Потом старший сержант занял свое место и стал на меня смотреть. Нехорошо так смотрел, как будто я преступник. И снова автомат на меня наставил. Голова у него совсем мокрая от пота была, и волосы в перхоти.

— Видел кого в лесу?

— Никого. Ягоду собирал, голубику...

— Что-нибудь слышал, может? Взрывы, выстрелы? Я задумался немножко.

— Взрыва не было, — говорю, — но два раза снизу толкнуло...

— Машину не видал? Такую же, как у нас, «УАЗ»? Должна была мимо тебя проезжать!

— Не, никого не было...

Тут беленький по газам сильно ударил, я чуть губу о спинку, где железо, не разбил. Вперед как качнуло, заглянул я за кресло случайно, и, мамой клянусь, сердце сжалось. Слушай, что-то у них в машине случилось все-таки. Я кровь повидал, не ошибусь, это точно. Не хочется вспоминать, где кровь повидал, не дай Бог никому такого, да. У блондина с чудным именем Нильс под ногами коврика не было, газеты на полу рваные лежали, пропитались насквозь, и спидометр, и руки у него, и под ногтями...

Тут мне первый раз страшно стало. Решил я, что не милиция это вовсе, а убийцы из колонии сбежали.

— Кофем пахнет, — сказал тот, что за рулем. — Я фигею, откуда тут кофе?

Я принюхался — и точно. Оказывается, я еще раньше, пока ягоды собирал, аромат кофейный слышал, да. Только думал о другом, о дочерях думал. Им поступать скоро, а денег мало...

Некому тут было кофе варить. До поселка еще через горку, вдоль озера, только там коттеджи первые. Но пахло так, что слюни в рот сами побежали, мамой клянусь!

— Нильс, трогай, — приказал прыщавый Комар, и ко мне снова: — Кому коттедж строишь?

Этот сержант, он мне, наверное, сыном мог быть. Конечно, если бы я сына рано родил. Но неважно, да? Важно, что они всегда на «ты» говорят. В России все начальники на «ты» говорят, а сами любят, когда их на «вы». Я обижался вначале сильно, да. Потом привык, никуда не денешься. Хочешь дружить с милицией, будешь терпеть...

— Литичевскому строим, Павлу Осиповичу...

— Проверим... Много вас? Откуда приехали? — Он словно словами в меня кидался, а сам, как сказать, весь напряженный был, ответов не слушал. И потел страшно, насквозь мокрый, да. Я тоже потел, хотя к жаре привычный. Но я тогда подумал, что это только в машине у них так жарко, потому что окна никак нельзя отворить. Милицейская машина, в них всегда неудобно, да...

— Шесть человек... — говорю. — Из Дербента.

— Почему я тебя не помню? Регистрацию где получал?

— Я в Кронштадте прописался...

— Трубка есть у тебя? Телефон, ну?!

Телефон я в лес не взял, но ответить не успел, потому что беленький сержант на тормоз наступил.

— Что?! Опять?! — закричал прыщавый.

— Вон там, справа, — ответил Нильс. Только он не Нильс, его Сашей зовут, да.

Мы как раз пересекали просеку с высоковольтной линией. До просеки лес был мелкий, зеленый, зато дальше к озеру спускался настоящий сосновый бор. Я не сразу увидел, что там Саша такое показывает, потому что вверх смотрел.

Провода исчезли. Ближняя опора слева стояла, а провода над нами не гудели. Они с опоры вниз свисали, и один искрил, у самой земли. Чтобы такие провода оторвать, надо в них на самолете врезаться. А ту опору, что справа, следующую, я со своего места не видел, Комаров загораживал, да. А когда Комаров отодвинулся, я подумал, что с ума схожу. Справа на просеке больше не было опор. Два часа назад я с пустым бидоном под проводами проходил, эти конструкции выше сосен торчали.

Серая мерзость их быстро скушала. Мы же тогда не знали, что она железо кушать любит.

— Кажись, ворона? — спросил Саша и лоб вытер. — Гена, я погляжу?

— Ни хрена там нет, поехали! — опять Комар, как ненормальный, разговаривал, торопился очень. Он только на небо смотрел, на восток. Черным там все стало, совсем черным...

Мы тогда верили, что гроза идет, да...

Я подумал, что Саше-Нильсу несладко с таким начальником приходится. Все-таки они из милиции были, убийцы не стали бы останавливаться, чтоб на ворону поглядеть, да. Нильс не стал слушать, открыл дверь и выпрыгнул. Тогда и я увидел ворону. Ее кто-то насадил на толстый серый штырь, как бабочку для гербария. Я почему про гербарий вспомнил, у меня дочка младшая для школы такую витрину оформляла.

Когда сержант к ней поближе подошел, ворона была еще живая. Крыльями чуточку так дергала, и лапками, и клюв разевала. Штырь воткнулся ей в живот, а вышел на спине, серый такой. А кровь по нему стекала и испарялась сразу, да. Это никакая не арматура была, как я сначала подумал, хуже гораздо, да...

Дорогу нам перегораживала серая река, будто кто опалубку залил. Она так и тянулась по просеке, вместо высоковольтных опор. Река шириной метров восемь, или больше.

Река из свежего, только-только схватившегося бетона. Слушай, понятно, что такого быть не может. То есть это мы раньше так думали, что не может. Как нас в школе научили, так мы и думали, да. Если бы мы так себя не уговаривали, может быть, кое-кто и прожил бы подольше...

Но на все воля Аллаха!

Из реки торчала, словно сосулька перевернутая, с метр высотой, на ней птица и корчилась. Лично мне, мамой клянусь, сразу понятно стало, что никакой садист ворону на сосульку эту насадить бы не смог. Ее поймала сама бетонная река. Плюнула бетоном и поймала, как лягушка комара.

Только это не бетон вовсе...

— Вы слышите? — поднял руку Саша-Нильс. — Шипит?

Он все-таки умный парень оказался. Не такой, как его начальник больной, да. Саша не стал к вороне подходить.

— Что шипит? — закричал Комаров. — Кто шипит?!

Я хотел ему сказать, что если бы он не орал, тогда давно бы все услышал, но такому больному с автоматом разве можно что-то поперек сказать, а?

Слушай, эта серая дрянь шипела, как будто на сковородке яичница жарилась. И жарко стало просто невыносимо. У меня волосы на голове мокрые прилипли, и глаза потом залило. Матерью клянусь, никогда в Дербенте такой жары не было! Слушай, звуки все пропали, словно ваты в уши доктор запихал. Конечно, какая птица такую температуру выдержит, попрятались все под кустиками.

Только труба эта шипит.

Слушай, я на русском слова путаю иногда, да. Трубу себе представить можешь? Вот, как будто трубу бетонную в землю закопали, метров пятнадцать диаметром, и только верх самый торчит. Не производят таких труб нигде, в ней внутри метро пускать можно, Да. Она шипит, а воздух сверху, как над костром, пляшет. А трава, там где труба под землю уходит, трава вся обуглилась. Сержант дверцу когда распахнул — я даже назад дернулся. В «уазике» жарко было, а снаружи вообще стоять невозможно. И пахло кофе жареным, словно внутрь кофеварки нас запихали.

Эта дрянь шипит и потрескивает, но не потому, что горячая. Это она когда растет, всегда шипит, но мы тогда не догадывались.

Беда в том, что эта дрянь всегда растет. Дед сказал, что она живая, я сначала смеялся. Дед назвал это синтетической биологией. Теперь никто над Дедом не смеется, я теперь боюсь только сойти с ума оттого, что она шипит непрерывно. Кажется, уже нету места, куда спрятаться...

— Сашка, стой! — Комар выскочил со своей стороны и припустил следом. — Не трогай!

Он так выскочил, что чуть автомат не выронил, да. Я так понял, что он в машине один оставаться боялся. Про меня даже забыл вначале. Мамой клянусь, я тоже закричать хотел, чтобы к птице этой несчастной не прикасались. Дело было не в вороне. Дело в том, что два часа назад я тут прошел. Еще восьми не было, по холодку за голубикой отправился.

Два часа назад здесь не было бетонной полосы, и не было никаких люков.

Да, про люки я сразу не вспомнил! Испугался тогда очень. Люки росли прямо посредине бетона. Сначала пятнышки черные были, а пока мы на дрянь таращились, они уже с колесо от грузовика вымахали. Черные, гладкие такие, словно крышки от рояля. Один люк посредине трубы вырос, а второй совсем близко. Крышка от рояля, только круглая. И полированная, смотреться можно.

Но смотреться не хотелось, да. Убежать хотелось и маму позвать. Слушай, я тогда не убежал только потому, что дурак Комаров меня своим автоматом еще больше пугал. Честное слово, совсем дурной стал! Мой отец, он умный человек был, пусть земля ему будет пухом. Он говорил мне, что смелый человек не стесняется своего страха, ничего нету в страхе постыдного. А тот, кто кричит, что ничего не боится, и лезет на рожон — тот дурак просто, да.

Дурак, как сержант Комаров.

Потому что только дурак мог такое придумать, чтобы через эту трубу дальше на машине ехать. Переехать через нее для джипа — раз плюнуть, но лучше было обойти, потому что труба еще влево недалеко выросла. Но пешком сержант не хотел обходить, хотя Нильс его долго уговаривал. Этот Комаров совсем неуправляемый стал, как лунатик или пьяный. Не видит, что труба себе под землей дальше путь прокладывает. Сама, без всяких землеройных машин. До следующей опоры, до проводов ей совсем немножко оставалось.

Слушай, легко говорю, а? К чему только человек не привыкнет, да?..

— Слышь, мужик! Давно тут... такое зарыли? — спросил меня тот, которого Нильсом звали.

Тут я понял, почему они не удивляются. Я тут два месяца работаю, а милиция ни разу в поселок не приезжала, да. Им такое не представить, что два часа назад трава росла, и никакая труба к озеру не спускалась. Мне младшего сержанта этого даже жалко немножко стало, потому что смотрит внимательно, а видеть совсем не хочет.

— Первый раз вижу, — честно я им сказал. — Бригадир по этой дороге каждый день в строительный мотается, он бы рассказал.

— Гена, давай полем обойдем, — опять предложил Саша-Нильс, а сам на пальцы дует. Случайно за железку, за автомат свой схватился.

— Ты ослеп, что ли? — хрипло так ему Комаров ответил, и голос у него, как у мальчишки, опять на визг сорвался. — Канава там, не пройдет машина!

Там слева действительно канава была. Я попытался прикинуть, сколько осталось между серой мерзостью и опорой. Если в канаву досок подложить, можно было попытаться трубу обогнуть, потихоньку если ехать. Правда, там сосны молодые росли. Нет, не объехать на машине.

Я тогда подумал, что теперь они точно развернутся и в милицию меня отвезут. Вот какие мне от жары глупые мысли в голову лезли, да. Потому что отец воспитывал нас так — начальство уважать, и законы уважать. Я не дурачок, да? Я ведь сразу догадался, что преступление какое-то случилось, скорее всего, обокрали кого-то. Вот они и хватают первого попавшегося, а вдруг признается? Очень мне поэтому не хотелось с ними в отделение ехать. Без паспорта, без телефона, и бригадир только к вечеру вернется, а хозяина коттеджа до понедельника не найти! Что они со мной в милиции за это время сделают, а? Вдруг бить начнут и подписывать заставят, что дом чужой ограбил? А я чужой копейки не возьму, мамой клянусь!

Вот такие мысли дурацкие в голову лезли, самому смешно теперь вспоминать.

— Дай мне ключи! — приказал Нильсу Комаров.

Ключи он получил и пошел мотор заводить.

Я спокойный человек, клянусь, очень спокойный. Никогда не ругаюсь, и начальство привык уважать. Но когда этот краснорожий стал ключом в замок тыкать, а попасть не может, я подумал, что надо выйти наружу. Пусть он лучше меня застрелит, но через трубу я с ним не поеду.

Я распахнул дверцу и выпрыгнул. Никуда убегать не стал, нарочно возле Нильса остановился, чтобы они дурного не подумали. А снаружи дышать невозможно просто стало, точно в горло бумаги наждачной напихали. Комаров тихо-тихо ехал туда, где из травки обугленной поднималась серая эта мерзость. Дверь он открытую оставил, изнутри она вся в крови была, и зубами он жевал непрерывно...

А я еще двух ворон увидел и Нильсу показал. Одна живая была, только голова ее и часть крыла из бетона торчали. Клюв разевала, и глаз черный шевелился. Как в кино показывали, про то, как нефть на земле образовалась, да. Я точно кино не помню, там показывали мух всяких, кузнечиков, как они в смоле случайно застыли.

— Стой! — закричал младший сержант, он проснулся будто. — Генка, стой, не лезь!

Немножко опоздал совсем.

Мамой клянусь, такого ни в одном кино не покажут. Колеса передние только-только к мерзости этой прикоснулись, как резина моментом дымиться начала. А потом, едва сморгнуть успел, из бетона сосульки серые полезли. Словно колосья пшеничные, часто-часто, или щупальца, да. И передние колеса насквозь, вместе с дисками, проткнули.

— Назад!! — Нильс, наверное, очень громко кричал, изо рта его слюна летела, но слышал я его, как и раньше, точно сквозь подушку. Словно в трубке телефонной, когда абонент далеко очень. Я когда домой Хабибе звоню... то есть, звонил, так часто получалось. Кричит, кричит, а голосок, как у мышки, вдалеке теряется.

Все, матерью клянусь, больше о жене и детях — ни слова. Сам держаться не могу, плакать начинаю, как ребенок...

Комаров назад скорость переключил, но «уазик» Уже погиб. Тут мы с Нильсом стали кричать вместе; я не сразу и заметил, что кричу. Потому что глупый Комаров дергал рычаг, а сам смотрел назад, оскалившись, и не видел, что у него под носом. Он только тогда оглянулся, когда две длинные сосульки до двигателя добрались, да... Они насквозь двигатель пробили, пар как начал хлестать по лобовому стеклу! Капот горкой пошел, краска с него струпьями слезла...

Несколько сосулек пробили пол и оказались в салоне. Они росли совсем бесшумно, только скрипел металл. Они росли и затягивали машину в бетон. Это я говорю долго, а произошло быстро очень. Передние колеса моментом провалились, за ними бампер клюнул, фары лопнули, потом задние колеса от дороги оторвались.

Сейчас вспоминаю, думаю — почему не убежал? Мы же совсем рядом, в двух шагах стояли. И как будто застыли оба, смотрим, как труба машину пожирает, и рукой пошевелить не можем. Дед верно говорит: такое состояние ступором называется. Страшная вещь, это, наверное, как заяц перед змеей, да?..

— Аа-ааа, трам-та-ра-рам!! — ругался Комаров.

Слава Богу, у этого безмозглого хватило соображения наружу выпасть. Он выпал, споткнулся и лицом вниз, а автомат на пассажирском месте забыл. На ноги поднялся, а рожа мокрая, и рубашка мокрая насквозь, вся пыль к нему прилипла. Он хотел за автоматом назад полезть, но тут мы вместе прыгнули, да. Мы с Сашей-Нильсом словно проснулись и прыгнули, этого глупого Комарова от машины оттаскивать.

«Уазик» вертикально подскочил, дыбом уже встал, и плавно так вниз, в глубину поехал. Какая там глубина, я не знаю и не хочу знать, но от машины за две секунды ничего не осталось. Для мерзости серой оказалось все равно, что кушать — ворону или двигатель внутреннего сгорания. Так глупый сержант погубил и оружие, и автомобиль.

Возможно, это был последний автомобиль на земле. Теперь мы это не проверим.

Я снял футболку и выжал воду на дорогу. Из меня вытекло страшно много воды, и голову напекло. Нильс присел на обочину, рядом с начальником, и что-то тихо ему говорил. Сержант кивал красной головой и перебирал ладонями песок. Он был, как маленький ребенок, да. Момент наступил такой, что я мог от них убежать, никто за мной не следил. Но я не убежал.

А этот Комаров уселся в пыль и заладил, как сломанная грампластинка:

— Что за фигня тут творится? Что за фигня? — Он у нас как будто спрашивал, а что мы ответить могли? Мы на звезды смотрели, а потом — друг на друга. Звезд все больше становилось, и скоро все небо стало черное. Я такого черного неба в Петербурге не видал никогда, вообще не припомню, да. Тут ведь на севере всегда немножко светло, да? Всегда без фонарей видно, потому что солнце до конца не прячется. Слушай, это я сейчас так спокойно говорю, а тогда, мамой клянусь, чуть штаны не испортил, коленки дрожали. Я даже забыл, что меня эти милиционеры вроде как задержали, документы проверять.

— Что за фигня? — повторял Комаров. — Что за фигня?...

Я подумал — хорошо, что он без автомата остался, так нам спокойнее. Позади меня захрустело тихонько, это серая труба до опоры следующей добралась и кушать ее начала. Потихоньку кушала и держала крепко. Опора даже не накренилась ни разу, только «ноги» ее укорачивались. Мы с Нильсом сидели и смотрели, никак жопу от земли не оторвать было, вот чем хочешь клянусь. Смотрели, как провода натянулись наверху и порвались, как нитки. Только загудело громко.

От «уаза» уже следов не было, зато на трубе еще один черный люк вырос, совсем большой. Но я почему-то догадался, что если близко не подходить, бетон не нападет. И Саша-Нильс мне потом так же сказал, он тоже так догадался.

Оно только на пути своем кушает.

— Жопа, — завыл Комаров, он раскачиваться стал и слюну пускал. — Жопа, это полная жопа... Что за фигня, а?!

— До поселка далеко еще? — спросил меня Саша-Нильс.

— Пешком еще минут двадцать! — Я говорил и смотрел на небо.

На половине неба было утро, на другой половине — наступала ночь.

— Звезды... — сказал я. — Как будто вечер, да? Комаров бормотал что-то про себя, как ребенок в песке руками игрался. И Саша-Нильс забормотал. Я испугался немножко, что Саша-Нильс сейчас тоже с ума сойдет, и останусь в лесу с двумя ненормальными ментами.

— Птиц нету, — повторил громче Саша-Нильс — Генка, вставай, пошли...

— Птиц нету?

— Птицы улетели раньше, мы их видели, — в сумерках лицо сержанта качалось, без глаз и рта. — Ты разве не слышишь, что ни одна птица не поет?

Слева раздался треск. Опора вместе с проводами наполовину погрузилась в бетонную трубу.

— Они раньше нас догадались, и птицы, и все... — Саша-Нильс говорил со мной таким тоном, как будто я с ним спорил. Он как будто доказывал мне что-то. — Понял, мужик?! Все догадались и слиняли, даже тупые коровы...

Даже тупые коровы, про себя повторил я. Теперь я убедился, что оба милиционера — они не уголовники, но оба чокнулись. И я вместе с ними. И бежать уже поздно, потому что мрак вокруг, только ноги сломаешь, да?

— Про что догадались, про затмение?

— Про какое затмение?

Я так внимательно на него посмотрел. Может, думаю, он шутит так? В двух шагах ничего не видно, птицы затихли, это же дураку понятно, что затмение, Редкое явление такое, в школе рассказывали, да?

— Слушай, сержант, может, на трассу пойдем? — осторожно предложил я. — Ты там корочки покажешь, любая машина до милиции довезет.

— Мужик, тебя как зовут? — спросил Саша-Нильс. — Муслим...

Он ко мне вплотную подошел, потому что совсем темно стало, Комара глупого вообще не видно.

— А некуда назад ехать, Муслим. Мы пробовали, веришь? — Саша-Нильс засмеялся нехорошо и сплюнул. — Нету там больше трассы, Муслим. Мы сейчас с тобой поднимем Генку и попробуем пешочком обойти... Левее возьмем, как считаешь?

Похоже, сержанта мой паспорт уже не интересовал.

— А что... что там есть? — спросил я и снова не услышал собственный голос.

— А может быть, трасса на месте, но там стекло, — медленно сказал сержант. — Мы вернулись, веришь? Вернулись и уперлись в стекло...

— В стекло? — Я незаметно так отступил.

— Угу... — Он покивал в темноте. — Там только отражение и мертвый Гоблин.