Глава 1

НЕХОРОШО УБИВАТЬ МАЛЬЧИКОВ

Нож я держу в рукаве.

На мне толстая куртень и рукавицы. Жарковато, конечно, зато не так страшно.

Я почти не боюсь, хотя коленки трясутся...

Теплая улыбка лезвия щекочет меня сквозь ткань рубахи.

Маленький гаденыш уходит по переходу метро «Охотный ряд». Если ему удастся заскочить в поезд, я проиграл. Он легко лавирует между людьми, ведь семилетнему пацану так несложно просочиться сквозь толпу взрослых. Ни одна же зараза не окликнет: «Мальчик, где твоя мама, уж не потерялся ли ты?..» Так никто не спросит, потому что никому нет дела ни до маленьких, ни до больших мальчиков...

Всем по фигу, кого замочат в следующую минуту... Я ускоряю шаг, меня пихают локтями, отшвыривают в стороны, как кеглю, топчут каблуками по ногам... В их ушах шнурки телефонов и плейеров, они пялятся только перед собой, они выдыхают мне в нос жвачками, воняют дезиками и потом, их глаза похожи на чайные ложки, а в зрачках мечутся секундные стрелки. Когда они разевают свои запломбированные пасти, навстречу мне летит слюна, настоящий дождь из слюны. И талдычут эти тупари тоже о «стрелках», они видят только уходящий поезд, видят бреши в винегрете из ног и рук, и никто не хочет замечать моего крика и моих слез... Но то, что я делаю, я делаю для них. Раньше я не знал, что кличка самого хищного зверя — толпа.

Раньше мне тоже было плюнуть и растереть, на знакомых и незнакомых. Я тогда не отличался от других. То есть думал, что я сам по себе, но оказалось, что это полная туфта и сам по себе человек долго не прокантуется. А тех, кто пытается удержаться в стороне, тех, кто замечает лажу в механизме, находит Скрипач...

Наверное, я все-таки слегка выделялся из общей каши — по крайней мере, так сказала Лиза, когда вставляла мне в зуб эту штуку... Она сказала, что я внутренне свободный. Я так и не спросил, как это можно быть свободным только изнутри или наоборот?

А теперь спрашивать уже не у кого... Мне нужно успеть дотянуться до него на станции — я подпрыгиваю, я поднимаюсь на цыпочки, я почти бегу. Нехорошо убивать маленьких мальчиков, это даже хуже, чем взрослых.

И вообще нельзя убивать людей. Это единственное, что меня оправдывает.

Я увивался за ним две недели. На школу я вообще забил, только матери звонил, говорил «все нормалек», чтобы не психовала. Иногда я терял маленькую дрянь из виду, потому что дрянь часто засекала меня раньше. Ничего удивительного, с его-то зрением! Напротив, мне казалось офигенной удачей, когда удавалось сесть на хвост. При второй встрече — это было на перегоне Каширской ветки — лягушонок меня узнал и ухмыльнулся. Мы зависли в разных вагонах, разделенные двойным слоем стекла, сплющенные животами соседей, одинаково притиснутые к торцевой дверце. Он лыбился, демонстрируя, что разгадал мои намерения и что я могу не строить особых планов на его счет.

И, как всегда, вокруг было слишком тесно, я не мог распустить лепестки...

Его сморщенная чумазая рожица поражала мимикой старичка, эдакого недоброго Лепрекона. Гаденыш таращился на меня секунды три не отрываясь, растянув в ухмылке посиневшие губы, покрытые корочкой болячек, растирая тщедушным кулачком ссадину над левой бровью...

Ничего необычного. Рядовой попрошайка, один из сотен детишек, что ошиваются в подземке. Несусветно грязные блеклые волосенки и водянистые гноящиеся зенки. Задрипанная курточка, ушитые брючки, расклешенные и мокрые внизу. Но под клешами — отпадные подошвы, с глубоким «трактором» и шипами, в таких убежать — не фиг делать. А драпать ему приходится часто.

Мы уставились друг на дружку, потом он легко скользнул в сторону, как упавший в ванну обмылок скользит сквозь пену, сиганул между взрослыми и, когда электричка ворвалась на станцию, растворился в сутолоке. Я ломанулся, расталкивая тормозных граждан, но его и след простыл...

Следующие три дня я колесил в метро по двенадцать часов. В ушах звенели названия станций, а по ночам не мог уснуть от призрачного шарканья тысяч и тысяч ног. А потом я столкнулся с ним снова, дважды за утро, и понял, что могу не заморачиваться.

Я догадался, что он никуда не уйдет из метро. То есть мне, дурику, следовало въехать в это намного раньше — понять, что ему просто некуда деваться. Что пацан в расклешенных брючках и рваной коричневой куртке будет вечно кружить в треугольнике центровых развязок, никогда не выбираясь за пределы кольцевой и никогда не выходя на станциях, где нет пересадок...

Можно плюнуть на него, но что-то мне мешает...

Однажды меня точно окатило ледяной крупой из ведра. Мне вдруг показалось, что он не последний, что я видел на «Таганской» еще одного. Если это так, то все потуги напрасны: значит, ребятишки «оттуда» научились выделять споры и бежать уже надо мне... Но уйти просто так, не проверив окончательно, я не мог. В прошлый четверг, наткнувшись на него дважды, я уже не сомневался, что пацанчик один, тот же самый.

Мой пропавший папашка-математик не оставил сыночку ничего, кроме классной памяти. Я запомнил, сколько у мелкого паршивца пластмассовых, а сколько латунных пуговок на куртке, и дырки с торчащим из них синтепоном запомнил.

Такие мелочи даже Скрипач не стал бы дублировать...

Он тогда снова заметил меня на долю секунды раньше, развернулся и шмыгнул в просвет между поручнями. Рядом двигалась шумящая, жующая, кашляющая река, но ни один чмырь не обернулся. Гаденыш повис на руках на четырехметровой высоте, выдавил прощальную улыбочку в мой адрес и провалился на нижний перрон. Там вскрикнула женщина, но когда я продрался сквозь ноги и животы, получив порцию матов, и перегнулся через перила, внизу уже накатывал рык электрички, и человеко-сумочно-тележная лавина закрыла обзор.

Я успокоился, но ненадолго. Я понял, что он останется тут навечно, пока... Пока что? Пока не умрет или пока его не найдет кто-то другой... Интересно, он вообще сдохнет когда-нибудь? Мне не с кем посоветоваться. Я вычислил его маршрут до такой степени, что в понедельник уже не носился, рискуя провалиться и упасть на рельсы, а спокойно потягивал сок, дожидаясь его появления. Плюс-минус восемь минут — промежуток, в который эта гнида завершала очередной круг, — он вываливался из вагона или вывинчивался из груды спешащих туловищ на пересадочном эскалаторе и почти моментально замечал меня, как бы надежно я ни прятался.

В какой-то момент у меня появилась уверенность: больше его никто не ищет. Пока не ищет...

Иначе маленький ублюдок вел бы себя по-другому. Он запомнил мою харю еще тогда, когда мы охотились вместе с Лизой. Правильнее сказать, не запомнил, а получил мое... изображение или фото от Скрипача. Наверное, в его мозгах, если у него есть мозги, хранятся физиономии всех, кого следует опасаться.

Но гаденыш ничего не может поделать, он вынужден снова и снова кружить, выполняя свою работу.

В пятницу я разработал план, как его подловить. Нарисовал его маршрут и просчитал все варианты. Я не знаю, что он делает ночью, — вот в чем беда. Вероятнее всего, бестия не поднимается на поверхность, наверняка он пережидает ночи в тоннелях.

Я разработал план и понял, что придется рискнуть, распустить лепестки в толпе. Я решил, что достану ублюдка рано утром, в воскресенье, когда не так много народу, когда есть пусть маленький, но все-таки шанс никого не покалечить. Воскресным утром, когда в жерла станций пропихиваются массовки из пригорода, мне надо подловить его между двух электричек...

...У перрона тормозит поезд. Я лечу через три ступеньки. Я прыгаю через их тележки, я распихиваю свободной рукой их сумки и пакеты. Все равно — много народу, слишком много... Куда они все прут в выходной?! Я не могу распустить лепестки, не имею права...

— С дороги! — кричу я. — Человеку плохо!

Опять не то! Да им насрать, что кому-то плохо! Я снова допускаю прежние ошибки, против которых предостерегала Лиза. Вот если бы я прокричал «Змея!» или «Бомба!», они шарахнулись бы в стороны! Но мне совсем не нужно, чтобы началась давка с воплями — это только на руку моему врагу. Мне всего лишь надо получить малюсенький просвет, свободную дорожку шириной в двадцать сантиметров...

...У открытых дверей вагона семилетний шкет оглядывается. Никто не обращает внимания на ребенка. Они держатся за поручни, они листают журналы, они смеются.

Нехорошо убивать маленьких мальчиков...

Он оглядывается и смотрит мне в глаза. Я уже близко, но нарочно замедляюсь, чтобы он не передумал войти. Этот трюк мы трижды проходили. Говнюк поджидал в дверях вагона и если убеждался, что я успеваю, то выскакивал обратно и улепетывал зигзагами в переход, на другую ветку. Самое прикольное то, что бегаю я быстрее. Однажды его что-то задержало в вагоне, но он понял, что я успею, и выскочил в закрывающуюся дверь. Мы понеслись вдоль мраморных колонн, мимо взвода новобранцев, вдоль газетных киосков, и внезапно мне показалось, что Бог услышал мои мольбы.

Переход оказался перекрыт фанерным щитом, и указатель приглашал всех воспользоваться другой лестницей. Я почти догнал гаденыша, хотя сердце колотилось в глотке...

Он свернул, не замедляясь, наклонившись, как гоночный мотоцикл. А меня протащило метра четыре по инерции. Позади загрохотал поезд, дежурная по станции гундосила насчет пересадки, и никто на нас не обращал внимания. Играются себе дети подземелий — и флаг им в одно место!

Паршивец свернул в заколоченный переход, прямо на закрытые турникеты. Турникеты он преодолел одним затяжным прыжком — я даже залюбовался, а в следующую секунду я понял, что опять недооценил противника. На самом верху, между сплошным фанерным щитом, перекрывающим тоннель, и аркой потолка оставалась щель сантиметров сорок шириной.

Он поднялся по стене, как тренированный эрдельтерьер, в два касания четырьмя конечностями...

До меня вдруг дошло, что голыми руками его не возьмешь, и я вернулся к первоначальному варианту — к одной из страшных вещичек Макиной...

Я не знаю другого способа его остановить...

Маму жалко, конечно, ей нехило достанется. Ведь я же не собираюсь убегать, мне ведь надо убедиться, что он подох. Если что, я ударю его и второй, и третий раз — тут я не волнуюсь, я уже давно знаю, как это происходит. Я буду сидеть рядом и следить, чтобы в нем не осталось и капли жизни...

Надеюсь, что менты меня не пристрелят сразу. Лишь бы те ребятки первыми не подоспели...

Сначала я хотел забить, плюнуть на него, но в среду я услышал скрипку. Остановился в переходе диски позырить, и вдруг — точно рашпилем по зубам провел кто-то...

Переход волной изгибается, тетки цветы продают, а за углом запиликали. Меня тогда чуть не вывернуло: колбасит всего, ноги подгибаются, точно у наркома обширявшегося; не могу дотюмкать, куда шел и зачем, — до костей пробрало. За угол выглянул...

Соплюха у стеночки смычком наяривает. Тощенькая, свитер по колено, в черных очках, типа слепая, и футляр открыт для монеток. И скрипит какую-то ерунду на трех нотах, туда-сюда... Народ мимо валит, цыгане орут, менты волокут кого-то, а я точно прилип, точно тянет меня. Подошел к ней вплотную, спина аж мокрая стала, и сам себя убеждаю, что в дурку еще успею... Ну, в натуре, у нас целая филармония смычками машет — что ж мне теперь, утопиться?

Не помню, как я от девахи этой слепой отлепился, даже монетку ей в футляр опустил. И в тот момент усвоил, что меня так и будет вечно плющить, пока его не захомутаю. Я должен покончить с отродьем Скрипача, пока его не нашли другие. Такая вот петрушка... Натер себе новый геморрой, как говорит мамкин Сережа...

...В последнюю секунду, перед тем как шмыгнуть в дверь, маленький гаденыш улыбается. Никто не видит его улыбку — разве кому-то есть дело до оборвыша? В лучшем случае от таких, как он, шарахается, боясь подцепить какую-нибудь заразу.

Двери начинают сдвигаться. Он показывает мне зубы и кончик язычка. И тут я впервые улыбаюсь ему в ответ.

Я достаю из кармана самодельную дымовую шашку и щелкаю зажигалкой. Пакет, набитый мячиками от пинг-понга, резиной, пропитанный маслом, стукается о стенку вагона и проваливается на рельсы.

Он продолжает улыбаться. Я сжимаю зубы, давлю языком и слышу, как с нежнейшим хрустом распускаются лепестки.

Где-то свистят, краем глаза я замечаю толстую тетку с красным кружком в руке. Она машет кружком, как теннисной ракеткой. Я вижу, как у девчонки в вагоне начинают от изумления расширяться зрачки, как престарелый динозавр, зажавший между ног ящик с рассадой, выпускает из пальцев газету.

Я делаю это ради них.

Поезд уже никуда не едет, створки дверей ползут назад, из-под днища прет дым.

Я улыбаюсь пацану и двигаюсь очень быстро. Гораздо быстрее любого из людей.

Я достаю нож.

 

Глава 2

СИНЬОР ПОМИДОР

Меня так мать звала раньше — «синьор Помидор ». Это она придумала, когда я в третьем классе краснухой болел. Мы с ней тогда не лаялись так, как сейчас. Вообще-то мать у меня классная, и даже почти красивая, только невезучая немного. В основном из-за мужиков.

Когда этот, последний, появился, я ей раз пять говорил, что он мудак, а она и слушать не хочет, только орет на меня еще больше. Ладно, мне-то что, ори не ори. Только я все вижу. Вижу, как он валяется на диване, когда ее нет, и как он вскакивает, когда она появляется с работы. Вскакивает, словно был занят чем-то жутко важным или сам только что заявился. Мне даже подглядывать за ним не надо. Я все слышу не выходя из своей комнаты, всю его дерготню.

И как он к холодильнику крадется, тоже слышу. Ему, наверное, иногда неловко так много жрать. Этот урод только рад, когда я ухожу — тогда он хватает еду руками прямо из кастрюль. Это как два пальца обделать... То есть я не сомневаюсь, что он именно так и поступает. Кстати, внешне он совсем не урод: худой, мускулистый даже, и причесон красивый....

И почему матери так не везет с мужиками?..

Так вот, он хватает еду из кастрюль. Я знаю это, потому что ни разу не видел, чтобы он, когда матери нет, помыл хоть одну вилку. А жратвы на сковородках и в кастрюлях становится меньше. А еще он, когда только поселился, по шкафам лазил. Я же по памяти знаю, как какой шкаф у нас скрипит. Он думал, раз у меня телик орет, то я ничего не слышу. Ага, спасибо папашке-математику за подаренную память. Мне стоило один разок на книжные полки после него взглянуть — я сразу замечал, где он рылся и что переставлял. Нет, он не тырил из дому ничего, но вел себя как сопляк, что по ложке ворует у бабушки варенье, а потом доливает в банку кипяток. Словно ему жалеет кто-то...

Мать же и так знает, что он ни хрена толком не работает. Походит куда-то месяца два, и опять за свое: «устал», «не ценят» — всякая херня, одним словом... А как узнал, что я трубками палеными занимаюсь, так аж заколотило всего. Мне он прямо сказать боится — знает, что пошлю в пень, — так он матери выговаривает. Нашему Сереже, видите ли, неловко с преступником под одной крышей находиться! Он, видите ли, не собирается меня из колонии вытаскивать!

Будто его кто-то просит! Себя бы сначала вытащил, а то только и умеет, что через кухонную дверь подглядывать. Когда ко мне Светка из девятого класса заходила... Ну, мы с ней там лизались немножко — пойти-то некуда, — так Сережа подсматривал. Светка тоже тогда заметила, говорит: «Ему что, матери твоей не хватает? Может, я ему трусы подарю?»

Я его даже по имени называть не хочу — просто хахаль. Потому что если по имени звать, то непонятно, то ли на «вы» и с приставкой «дядя», то ли просто Сережа, как предыдущий...

Но предыдущий, тоже Сережа, еще хуже был, хотя мамка с ним почти два года валандалась. Нет, меня он не трогал, хотя иногда, типа, воспитывать пытался. Это когда мы с матерью из-за интернет-кафе цапались, она просила его на меня повлиять. Смешно просто, что он мне сделает? Несколько раз за руку хватал, оттащит в сторону и несет какую-то муть. Драться с ним, что ли? Предыдущий Сережа был здоровее нынешнего, хотя и я мелкий еще был.

Сядет — и давай тихонько «лечить». Мол, как не стыдно, мама на тебя столько сил тратит — и репетиторы, и секцию, какую только пожелаешь, и телик тебе купили, и кресло, и води, кого хочешь, но надо же быть разумным...

А сам-то — «разумный», блин! Очень мне приятно было зубы чистить после того, как он в раковину по-маленькому ходил! Я матери, конечно, ничего не сказал, но волосы-то видел. А что я ей доказать смогу? Сережа думал, что раз он в автосервисе крутое бабло снимает, то ему можно нами вертеть, как он хочет. Мать ему сказала, чтобы он меня с собой на станцию взял, будто бы я к технике тянусь, и, дескать, если из школы попрут, так он хоть в слесаря пристроит.

Ну, я пошел, почему бы и нет? Всяко лучше, чем в классе торчать. Мне эти училки уже поперек горла стояли! Там ничего, на станции, сначала даже интересно показалось. Сережа там не самый главный, мастером на кузовных был. Поглядел я, как он «работает», — охренеть можно! Полсмены вчетвером «козла » забивают, и пиво хлещут, а пацаны чуть старше меня под машинами с «болгарками» херачат! Ну, это понятно: учеба через практику, без вопросов. А потом я послушал, как наш Сережа о клиентах говорит, и подумал: «Ах ты, чмошник, ты еще меня учить будешь, что нехорошо в клубе по ночам приторговывать!»

Я тогда уже договорился с теми ребятами, которые Интернет держат, что буду шоколадки приносить, ну там орешки всякие и пиво. Народ часами играет, отрываться некогда, а жрать-то хочется. Ну, я не наглел — на карман хватало, с девчонками погулять, на кассеты, все такое... Сережа, как увидел у меня коробку со «Сникерсами», матери вложил, что я торгую, и они разом на меня напустились. Учиться надо, высшее получать, спецуху серьезную и всякую такую лабуду хором понесли, будто я дебил какой...

Орать-то зачем? Бот никогда не пойму, чего они вечно все орать начинают? Если у кого нервы не в порядке, так в первую очередь у меня, от их крика... Я тогда матери, на пальцах, сто первый раз сказал, что буду жить так, как я хочу.

— Захочу — вообще не пойду в школу, — сказал я, — Чего ты бесишься? Я же не прошу за меня в армию идти, сам разберусь как-нибудь! Видал я ваше образование, я лучше на рынке торговать буду.

Меня уже тогда пацаны звали, на трубки расшитые...

А Сережа харю умную скорчил и говорит:

— Если Бог ума не дал, чтобы в институт поступить, так хоть руками учись работать. Рабочие профессии еще круче ценятся, иди к нам, на станцию. Только, если уж пойдешь, назад тебе путь один — в тюрягу! Кулаками махать да пиво разносить каждый дурак может!

— Сил моих нет, — мать кричит опять. — Третью школу меняем, нигде не держится! Инспекторша по несовершеннолетним приходила, на учет ставить будут...

Ну, я тогда не сдержался и Сереже выдал.

— Насмотрелся я, — говорю, — как вы там «пашете». Вы каждого человека, кто без блата к вам тачку пригнал, за лоха держите, дерьмо всякое впариваете, запчасти старые подсовываете! Это и есть честная работа, что ли?

Разосрались мы тогда с матерью капитально, а Сережа на меня рукой махнул. Я все равно почти каждую ночь в клуб убегал играть, а потом, вместо уроков, в зале отсыпался. Ну, мне тогда пацаны уже ключ от зала доверяли, я им пивка принесу или трубку подешевле устрою — вот и скорефанились.

Потом прежний «воспитатель» куда-то делся, и почти год мы жили вдвоем. Нормально жили, ругались, правда, но никто мне мозги больше не компостировал.

Мать, когда узнала, что я школу прогуливаю, сказала так:

— Я тебя, синьор Помидор, обязана до восемнадцати лет тянуть, а на большее не рассчитывай! От армии отмазывать не буду, даже не надейся, загремишь как миленький. А к завучу я ходить устала, как на работу туда являюсь. Если они тебя убедить не могут, что надо учиться, то чего хотеть от меня?

— А они говорят, что на ребенка семья должна воздействовать! — отвечаю. — Вот ты семья, ты и воздействуй!

— Ты вылетишь из девятого! — тут она, как всегда, начала кричать.

Я ей сто раз говорил, что на детей орать нельзя, они от этого только злее становятся.

— Ну и вылечу, — говорю. — Работать пойду, тебе-то что?

— Я же не чужая тебе! — снова кричит. — Ты мне благодарен, должен быть, пою и кормлю здорового борова!!

Ну, тут я опять не выдержал... Некрасиво, конечно, получилось, потом прощения просил, а она поплакала маленько.

— Тебя, — говорю, — никто меня рожать не заставлял. Сама говорила, что математику не доверяла. Знала, что он не женится на тебе, что у него своя семья есть! Хотела же ребенка для себя родить, вот и радуйся. Я тебе ничего не должен, а если так уж сильно обжираю, давай отдельно жить. Выдели мне комнату, я на себя сам заработаю!..

Ну, комнату мне, конечно, никто не выделил — я же еще паспорт тогда не получил, и запрещается у нас жилье в четырнадцать лет давать. Потом мы помирились. Потому что я на нее долго злиться не могу, да и мать на меня тоже не может. Не сказать, что она рукой махнула, но про школу больше не заговаривала. Уже не спорила, когда у меня ребята в комнате собирались, и почти не ругалась, что куревом пахнет. Я тогда со Светкой ходил, она хоть и дура, но отличница, и мать считала, что она на меня положительно воздействует.

Я и правда поспокойнее стал. В девятый перевели, но не из-за Светки, сам договорился. Не дрался почти, и на дом к химичке и физичке ходить стал, чтобы контрольные написать. Это я у Витюхи уже подрабатывал, на рынке — два стола взяли с дисками. И трубками пацаны тоже занимались. Витька сказал, что раз мне шестнадцати нет, возьмет как исключение, но чтобы из школы никаких проблем. Пришлось на время паинькой стать, зато бабки нормальные появились.

Но на рынке тоже много не зашибешь, в будни совсем голяк, самые путевые деньги имел на подпольной базе данных да на трубках ворованных. Их Витюше каждый день, считай, приносили, там же, в контейнере, расшивали, переделывали чинарем и обратно впаривали. А потом мне Гоша, самый главный после Витьки, и предложил: мол, не хочу ли я от фирмы с новыми телефонами заказы собирать. Трубки новые, дорогие модели, диспетчер по телефону заказы собирает, а ты гоняешь, продаешь. Ну, ясное дело, что нерастаможенные или тиснули где-то, мне какая разница? В день успеешь дважды обернуться — пятихатка в кармане, а то и больше...

С того дня, как я в первый раз по городу мотанулся, все и началось, кстати... Не начал бы пилюкать туда-сюда — не сломал бы ногу, а не сломал бы ногу, так не завис бы дома. А не застрял бы дома почти на месяц — не вляпался бы в эту катавасию с Лизой...

А может, все равно бы вляпался? Лиза сказала, что у меня обостренное восприятие тонких материй...

Я тогда и матери стал штуку давать, типа, на хавку, и шузы приобрел классные, джинсы, все такое... А со Светкой мы почти не виделись — другие телки появились, с рынка тоже, тут бабки вообще рекой стали утекать. Только поворачиваться успевай — то на дискач не хватает, то в кино, то в кафе посидеть. Гоша сказал, что у меня лучшие результаты продаж, но Витька все равно бубнит насчет возраста. Остальные-то, на фирме, студенты, а из-за меня он гореть не хочет: не дай бог заметут и все такое...

И тут я сломал ногу. Дело было на «Братиславской». Этот Мячковский бульвар век не забуду, как я там по гололеду летел. Хорошо, сумку с товаром сберег...

Сперва мамкин Сережа номер два отвез меня в больницу, но там долго держать не стали, гипсом обмотали и дали костыли, типа, в долг. Я на эти костыли встал и чуть, с непривычки, остальные кости не переломал. Хотел по лестнице сам спуститься покурить, у меня заначка была припрятана.

Ну, спустился, ядрен-батон, все ступеньки башкой пересчитал... Врачиха матери и говорит:

— Забирайте вашего самурая, а то он за три дня две драки уже устроил, мальчику нос разбил и отказывается кашу есть!

— Ни фига себе «мальчик»! — говорю. — Во-первых, он меня на год старше, ему пятнадцать уже исполнилось, а во-вторых, я этого чудака трижды, как человека, просил убавить звук!

— А в курилке кто драку затеял?

— Я драк не затевал, — говорю. — Хорошее дело, сначала в туалет сходили, потом уселись втроем на спинке скамейки, а тапками, после туалета, — на сиденье. А мне, выходит, после них чистой пижамой мочу подтирать?

— Ваш Саша ударил мальчика костылем, мы потом бровь зашивали! — кричит эта дура в белом халате.

И кто только таких кретинок в медицину берет? Ей русским языком объясняешь, что побили-то в результате меня, но я же не жалуюсь...

— Ну почему ты у меня такой? — спросила мама.

А что я ей отвечу? Я же тогда еще не знал, что у меня обостренное восприятие материй...

Ну, меня и забрали домой. Как раз к Новому году. Докторша из больницы приезжала к нам домой. Я видел, как мама давала ей деньги, двести двадцать рублей. Я тогда спросил, зачем платить, если должны лечить бесплатно. А мама сказала: «Все-то ты замечаешь, синьор Помидор!» И еще пыталась меня обмануть, что эти деньги ей как премию выдали, а я знаю, что не выдавали, потому что помню номера на купюрах. Эти деньги она еще раньше в шкафу держала, копила себе на пальто, но я не стал ей говорить. Я номера эти специально не запоминал — оно само так получается, спасибо папочке. А может, папашка тут ни при чем?

Я и правда много чего замечаю. Помню номера серий на коробках, а если постараюсь, то и на каждой трубке могу запомнить. Я два раза Гоше подсказал, когда другие продавцы на его точке свой левый товар пропихнуть пытались. Конечно, он набирает всяких придурков, а потом поди докажи... Я не только ментов всех на рынке помню, но и карманников. Только что с того — не пойду же их закладывать? А Витюше показал, и Гоше, и другим, но они сначала не верили. Пришлось взять за ручку и показать издалека, как эти кадры промышляют. Ну, у них свои дела, у нас свои... Витька тогда обалдел даже.

— С таким зрением, — говорит, — тебе надо в ФСБ идти или шпионом, за рубеж...

Он меня познакомил потом с мужиками взрослыми, с аллеи, где жратва всякая, жвачки там, конфеты. Они недавно чуть не погорели на продавщице — та ушла с выручкой, сорок тысяч деревянных прихватила. Бот сидят, бухают и не знают, к кому обратиться. Странные тоже, будто первый день как родились...

А схема у той гастролирующей братвы простая, как три рубля, они, говорят, по всем рынкам города шуруют. Смотрят, где объявление о найме продавца вывешено, и чтобы контейнер побогаче был. Они такой контейнер несколько дней пасут, выручку вычисляют, изучают, как начальство вечером с деньгами поступит. Если видят, что хозяин кассу ленится снимать, а тяга хорошая, тогда они девчонку и подсовывают — на работу, типа. Те мужики, которых «обули », они на кофе сидели, в хороший день тысяч по семьдесят снимали, мне Гоша сказал.

Ну, подваливает девочка-одуванчик, все у нее тип-топ, санкнижка, прописка, не курит и за гроши коробки таскать готова. И торгует честно, до копеечки отчитывается, пока в доверие не войдет. А там рано или поздно приходит день, когда хозяину некогда вечером за баблом заехать. Это они, дураки, ее проверяют, пасут даже на выходе с рынка. Раза три так проверят — и успокаиваются. Дальше все просто: в одно утро нет ни продавщицы, ни денег, и паспорт лажевый, и прописка...

— Ладно, — сказал я, — попробую, только чтобы не отзванивать про меня нигде, если выгорит!

Ну, сошлись мы на сотне бачков, хотя парни и не ожидали ничего хорошего — уже прошло почти три недели. Я им сразу сказал, что так даже лучше: наверняка девка уже где-то «трудится». Дали фотку этой продавщицы, из санкнижки, я запомнил, и поехали мы по рынкам. Шесть рынков объездили — ничего, а на седьмом я ее засек. Перекрасилась в каштановый цвет, и очки темные нацепила, родинка на Щеке какая-то. Мужики эти не поверили.

— Не она! — говорят. — Вообще не похожа! Тут тысячи баб, и все прически одинаковые!

— Ну, как хотите, — отвечаю. — Если баксы мои зажали, так сразу и признайтесь, фиг ли мозги-то компостировать?

Проследили, короче, за этой девкой. Смотрю, вроде как в метро идет.

— Ну что, за ней? — Гоша спрашивает. — Прижмем, с карточкой сравним?

— Не надо, — говорю. — Она сейчас наверх выйдет, на той стороне проспекта.

— Ты-то откуда знаешь? — Мужики на меня выпучились.

Что мне им ответить? Я еще тогда не знал, что материи всякие чувствую...

А телка эта на самом деле с другой стороны перехода наружу вышла и в тачку садится. Я на номер, на того, кто за рулем, посмотрел и говорю:

— «Опель» этот трижды уже видел, у нашего рынка, и еще на Соколе. И чувака этого видел, а с ним других двоих, обоих узнать могу. На Черкизовском, на стоянке. С этим водилой другая девица сидела, не эта. Ее я тоже помню, месяца два назад на нашем рынке маргарином торговала. Только не в вашем, кофейном тупичке, а на параллельной аллее. Вроде бы восемьдесят шестое место, но точно не помню... И еще, — говорю. — Та девка, с маргарина, тоже перекрасилась и рожу чем-то пудрит.

Ну, тут Гошины друганы кофейные малость офигели и вспомнили, что маргаринщиков вроде тоже кто-то нагрел... И начинают они хвататься за телефоны, чтобы ментов знакомых подтянуть, но тут я им говорю:

— Вы лучше с ее новыми хозяевами на этом рынке замутите, тогда разом всех повяжете, а меня прошу не впутывать. Я еще пожить хочу и от всего откажусь!

Вот и все, отмазался, как ни просили. Дали потом, правда, сто пятьдесят гринов, а чем у них закончилось, мне наплевать. Гоша думал-думал и предложил мне агентство детективное на пару открыть. С таким зрением, говорит, глупо палеными трубками торговать...

Я не стал упирать, что зрение у него не хуже моего. Просто они не запоминают, они смотрят, но не видят... А в шпионы я ни за какое бабло не пойду, еще не хватало кому-то подчиняться! Нетушки, мне этой муштры в школе по горло хватало, я после рынка твердо решил, что ни на кого горбатиться не буду. Вот подзаработаю и свое дело открою. Для начала тоже палатку возьму, с играми и музыкой, а там поглядим...

— Какой из меня, на фиг, детектив! — сказал я. — Больше делать нечего, как за женами чужими следить! Мне таких геморроев даром не надо!

Такой я гордый был, аж жуть...

Влезать ни во что не хотел, а в результате в такое влез...

Вот когда Макины в наш дом переехали, я сразу заметил, первей наших старушек. Если бы с телефонами бегал, не заметил бы...

Если честно, лучше бы я ничего не видел и не слышал...

 

Глава 3

«САША + ЛИЗА =...»

Какой-то дебил накарябал в подъезде «Саша + Лиза =...» У нас придурков хватает, я даже думаю, что знаю, кому башку отвернуть. Никаких любовей не было, и быть не могло. Я вообще лет до тридцати не собирался ни в кого влюбляться: все эти сопли, поцелуйчики меня мало трогали. Правда, еще до того как я ногу сломал, мы со Светкой, из параллельного, пару раз сосались на лестнице, но это не в счет. После Светки была Грачиха, с рынка, — ну, у нее кликуха такая, челку черную лаком полирует. Я на нее кучу бабок потратил, а потом узнал, что она с половиной пацанов перетрахалась...

Какая там любовь? Я Грачихе сперва рожу хотел испортить, но тут как раз сломал ногу, а потом появилась Лиза, и мне стало не до баб. Так уж вышло, и любовь тут ни при чем.

Ну, может, самую малость...

Потому что принято как? Приходит машина с мебелью — значит, в наш дом переехал кто-то. А Макины никакой машины с мебелью не заказывали. Я у окна сидел. Сперва ее приметил, а на следующий день — ее отца. То, что он отец, я сразу догадался: очень похожи, и Лиза, когда торопится, руки при ходьбе так же держит. И еще: я первый догадался, что она без матери. Не знаю, как это объяснить. Мало того, мне показалось, что и с отцом она как-то не так...

И еще... Я не телепат, ни хрена я в тот день не почувствовал. Как в книжках пишут, мол, сердце заколотилось, и «ледяная рука страха схватила его за горло»...

Ничто меня за горло не хватало. Мне было наплевать и растереть, кому старая дура Ярыгина сдала квартиру. Раньше мы с ней цапались, она ходила к матери жаловаться, что я музон громко врубаю, а потом сама съехала, а хату начала сдавать. А как она пропала, так и я музыку забросил. Некогда стало...

Они переехали в наш дом, я сразу понял, что в тридцать восьмую на четвертом, прямо над нами. Макина удивилась, когда я ей об этом сказал. Наверное, тогда она и заметила меня в первый раз. Не то чтобы совсем до того не замечала, а так, ну... всерьез заметила. Она удивилась, и я объяснил, что по звуку лифта умею считать этажи, слева и справа все занято, остается двухкомнатная, она на площадке только одна, там это тридцать восьмая. А раз они переехали без вещей, значит, снимают, а трешку им снимать дорого. Кроме того, сдать им хату могла только Ярыгина — у ее дочери другая квартира есть.

Первый раз мы с ней во дворе встретились. От школы я еще был освобожден, и мать взяла с меня честное письменное слово, что с костылем на рынок не поеду. Но в магазин я уже наловчился прыгать, без проблем. Вот я и прыгал из магазина, а она вроде как из школы. Я не оговорился насчет «вроде как», но Лизе ничего не сказал. Мало ли, у кого какие причины с пустым портфелем ходить, есть люди, у которых странности и почище. Просто я сразу засек, что портфель она для виду таскает. Лиза спросила:

— Ты тот парень в окошке? Это ты мне улыбался?

Мне стало так приятно, что она меня тоже запомнила. Тут надо сразу отметить: Макина показалась мне не просто некрасивой, а настоящей уродиной. Внешне то есть мне в ней все показалось отвратным, дальше некуда. А кому понравится — метр с кепкой и вся квадратная? Волосы тоже некрасивые, неровно стриженные и под уродской лыжной шапочкой. И шмотки некрикливые, без зазнайства, хотя ее во что ни одень, все равно никто внимания не обратит.

Я даже осмотрелся быстренько, не видит ли кто меня из пацанов с такой толстухой. Не то чтобы стыдно, а все равно неприятно... Стою я и соображаю, как бы мне поскорее от коровы этой отделаться. И тут до меня начинает доходить, что просто так она меня не отпустит.

Что ей от меня что-то надо...

А еще до меня доходит, что к незнакомым парням телки с такой внешностью, как у нее, подваливать обычно не решаются. Ну кому охота себя обосранной чувствовать? Глазенки маленькие, рот узкий, не накрашенный, ни сережек, ни колец, пальцы пухлые, и вся какая-то... Я потом уже слово подыскал.

Одутловатая...

Я спросил ее, откуда они приехали.

— Ты не знаешь, — говорит. — Маленький такой городок в Сибири, почти село. Папу сюда перевели работать.

— Это здорово, — отвечаю. «Интересно, — думаю, — с каких это делов из сибирского села в Москву работать переводят, и зачем ты мне об этом докладываешь?» — Может, я твой город и не знаю, но если ты назовешь, я стану чуть эрудированнее.

Мы тоже, когда захотим, ввернуть словцо умеем. Жутко раздражает, когда вот такие головастики из себя что-то корчат. Привалила из своего Мухосранска — и сиди тихо, блин, культуры столичной набирайся, чего выкобениваться?..

— Тимохино, — говорит она и вроде, капельку запнулась. — Это под Красноярском, очень далеко. Я тебя обидеть не хотела, но городок маленький, мало кто о нем слышал.

— И как тебе столица? — спрашиваю. — Как Царь-пушка?

— Красиво, — вежливо говорит она. — Только мне пока некогда, я нигде еще не была.

Тут мне стало немножко смешно. Уходит утром, в обед назад, потом опять оба уходят, и в выходные тоже ни свет, ни заря, а нигде за две недели не была.

— В какую школу ходишь?

— Ой, далеко, в центр езжу. — Она махнула рукой. — Папа там договорился.

Тут я перестал зыркать по сторонам и сосредоточился на ней, стараясь быть повнимательнее. Что-то меня в ней насторожило... Росту не больше метра пятидесяти, толстая вся, словно надутая, шеи почти нет, и шарф вокруг подбородка замотан. Тут я оглянулся еще раз и слегка обалдел.

Лиза меня в таком месте подловила, что и увидеть нас никто не мог. Поворот за универсамом, справа стена гаражная тянется, слева стоянка сугробами засыпана...

Будто она нарочно в тихом углу меня дожидалась. Смех, да и только...

— Пошла бы в нашу школу, у нас тоже неплохо, и через дорогу. Или вон в сто седьмую, английскую.

— Ну, папа так договорился, — отмахнулась она. — А ты долго болеть будешь?

Здорово, подумал я. Я ведь ни слова про то, что болею, не сказал. Костылек — это понятное дело, но про то, что я еще простуду подхватить ухитрился, никто, кроме матери, не знал.

— Скоро оклемаюсь, — говорю. И непонятно зачем добавил: — Ты, если хочешь, в гости заходи. У меня матушка свойская, не против.

— А отец? — Тут она впервые улыбнулась, или мне только показалось, потому что я за руками ее следил. Странные руки, то есть ничего особенного, но все равно странно. Никогда не видел, чтобы у человека руки совсем не двигались. Да и не май, мороз на дворе, а она стоит — хоть бы хны, без перчаток и не мерзнет...

— У меня нет отца, — отвечаю. — Это просто мамин мужик, ему все до фени.

И вторично ловлю себя на том, что вроде как перед этой коротышкой отчитываюсь. Откуда, интересно, она про Сережу знает? Его ведь не слышно и не видно...

— До фени... — повторила она своим тихим голосочком, а я внезапно подобрал к ней еще парочку определений. Макина была не просто толстая и некрасивая, таких людей полно. Она была... непривлекательная. Ну, до предела, настолько, что не хотелось смотреть в ее сторону!

— Ты кого-то ждешь? — спросила она. — Или торопишься? Почему ты все время озираешься? Я думала, что ты никуда не спешишь...

— Ничего я не озираюсь! — тут же возразил я и осекся. Вот ведь глазастая! — Я не спешу, но мне домой надо.

— Хорошо, — сказала Лиза и отодвинулась с тропинки в снег. — Я ведь тебя не держу. Просто мне показалось, что после магазина ты намеревался посетить компьютерный клуб, но там сегодня закрыто. Ведь в компьютерный клуб В не заходят на три минуты, правильно?

Вот ты как! Я растерялся. Выходит, что следила за мной еще в универсаме. Ничего не попишешь, я в момент ее зауважал. И дал ей еще одно определение.

Неприметная...

Я так прикинул, что даже с моей памятью никак не могу запомнить ее лица. Видел ее раз двадцать из окна, а описать не смогу. Мало того, я ее потому и запомнил кое-как, что надо мной живет, а в толпе нипочем не узнаю! Это круто — вот кому надо в шпионы идти, а не мне. Что бы Гоша сказал, если бы меня с соседкой увидел? А может, и промолчал бы, сам себе ответил я, потому что попросту ее бы не заметил...

Да, это круто по-настоящему.

За спиной раскачивался фонарь, и поземка мела все сильнее, а я все не уходил. Макина тоже не торопилась. Мне вдруг стало интересно, чем все это закончится. Конечно, сказал я себе, только прикатив из сибирского села, можно так вешаться на шею незнакомым парням. У них, наверное, все такие жирные, а считают себя моделями неотразимыми!

Сколько же ей лет? Почему-то мне не пришло в голову, что соседка сверху может быть намного младше, я ее сразу записал в сверстницы.

— А мне примерно четырнадцать лет, — улыбнулась она. — Тебя зовут Саша, правильно? А меня Лиза.

Тут я чуть костыль не выронил. Надо было чем-то крыть, и чем скорее, тем лучше.

— Да, с утра был Сашей, — небрежно так отвечаю. — И почем вам Ярыгина хату сдала?

Тут мне пришлось выложить, как я их вычислил, и все такое. Расхвастался, сам не знаю зачем. Наверное, меня заело, что я впервые встретил человека... ну, как сказать? По-настоящему наблюдательного, что ли. Ведь это так несложно — смотреть не насквозь, а хотя бы изредка различать, что ты видишь. И сравнивать, и запоминать, если надо. Но люди этого не делают, а потом удивляются, как это так: сорок тысяч из контейнера увели, а они — ни сном, ни духом... А просто надо чуть-чуть голову подключать. Но я это объяснить не могу.

А Макиной и не пришлось объяснять, мы с ней на пару посмеялись о чем-то, потом она спохватилась, сказала, что до дома меня проводит, а то у самой еще дела есть.

Ну, дела и дела, никто вас не держит, тем более что я замерз, как собака.

Пока тащились через двор, я прикинул, что, в сущности, мне по барабану, будут ржать пацаны или нет, если вместе нас встретят. Мы же не в обнимку ходим, а так, по-дружески! И вообще, хоть она и кошмарик, с ней интересно оказалось. Я сразу засекаю, когда человек туфту гонит, а сам ни хрена толком не видел и нигде не был, а когда правду говорят. Лиза — она не выпячивалась, мол, крутая или там папа крутой, но сразу видать, побывала много где...

— Ладненько, — говорит. — Я тебя покидаю, просто хотелось с соседом познакомиться. Может быть, еще увидимся.

— Чего заторопилась-то? — удивился я. — Ты же обещала про Красноярск рассказать.

— Это к тебе товарищ идет? — кивнула в темноту Макина. — Пойду я. Увидимся, Саша.

И по тропочке через детский садик двинулась. А с другой стороны вывернул Гоша — длинный и весь в снегу, как полярный жираф. Гоша, пока к нему не привыкнешь, кажется очень смешным. Человеку восемнадцать, а книжки читает до сих пор, типа, приключения Муми-троллей... И гласные тянет, и переваливается смешно, как большой ребенок, шнурки развязаны вечно, конфеты в карманах. Но при этом — базара нет — в трубках сечет и в видаках лучше всех. И обсчетку на точках Витькиных за три минуты делает, и на товар у него нюх, особенно на игры и софт — просто зверь... Вот такое чудо длинношеее мне в начальнички досталось.

— Чего застыл, Малина? — спросил Гоша из-под своей лисьей ушанки. — А я к тебе, навестить иду, а ты уже бегаешь.

Малина — это я. Погонялово такое от фамилии, я не обижаюсь. Звучит классно.

— Видел девушку?

— Какую девушку? — встрепенулся Гоша. Он хоть и полярный жираф и про троллей читает, а голубизной вроде не страдает.

Да вот, со мной рядом стояла, — а сам смотрю на дорожку к улице. Там освещено все ярко, и народу полно, с остановки шпарят, а Лизу различить не могу. Что за фигня, думаю, она же не могла так далеко уйти...

Ненавижу я словечко это — «чувствовать», но иначе не скажешь. Мне, чтобы в толпе человека знакомого различить, совсем не обязательно с ним нос к носу столкнуться — я своих издалека чувствую. А тут — хоть ты тресни, опять двадцать пять. Вот она отошла — и не различаю.

Неприметная...

— Если о бабах на морозе мечтать, — рассудительно заметил Гоша, — можно мечталку отморозить.

— А вот она тебя видела, — говорю. — И знала, что ты ко мне идешь.

— Да кто такая-то? — встрепенулся Гоша. — Грачиха, что ли?

— Ты ее не знаешь... — Я протянул дружку сумку с продуктами, — Ладно, пошли ко мне.

Но Макина-то его знает, поправил я себя. Что же это получается? Кто за кем следил две недели? Нет, опять не то... Гоша ко мне только раз заходил, когда ее дома не было...

Вся эта петрушка нравилась мне все меньше.

— Малина, опять размечтался? — Гоша налетел на меня сзади и чуть не опрокинул в сугроб.

— Посмотри, мои окна видишь? — Внезапно я перестал ощущать и холод, и поземку. Мне в чайник подвалила хитрая мысля. — Вон там кухня, а дальше — моя комната, с занавесками.

— Что я, твоих окон не знаю? — потерял терпение Гоша.

— Слышь, я сейчас поднимусь, зажгу свет, а ты посмотришь, идет? Ну, скажешь мне, видать меня или нет! Я тебе помашу потом, тогда поднимайся, — и, не дожидаясь, пока жираф растормозит, я запрыгал в подъезд.

— Ну и что? — спустя пять минут спросил заинтригованный Гоша.

— Видел меня? Я на этом кресле все время за занавеской сижу. И телик, и музыка, и телефон близко. А ногу вот сюда кладу, на диван...

— Не, не видно, — помотал лисьей шапкой Гоша. — Тень только немножко, от головы. Да что стряслось-то? Что ты заладил — «видно, не видно»? Что, как этому, Шерлоку Холмсу, духовое ружье мерещится? Или тебе правда есть, кого бояться?

— Нет, — сказал я. — Пока некого.

 

Глава 4

ДВЕРЬ НАПРОТИВ ЛИФТА

Неделя прокатилась в каких-то мелких запутках. Приперлись чуваки из класса, притащили груду заданий. С радостными рожами сообщили, что от контрольных меня все равно не освободят. Я хотел учебники в мусоропровод выкинуть, потом передумал. Витюха пообещал, что место на рынке мне придержит, а вот развозить трубки по заказам кому-то надо срочно. И в среду я поперся работать, хоть и обещал матери, что не пойду. Но нога уже срослась, только гипс мешал сильно...

Народ, ясен перец, офигевал, когда к ним такое чудо с костяной ногой вваливало и начинало гарантийные талоны заполнять.

— У вас нарочно инвалидов держат? — спрашивали меня, — Чтобы налогов поменьше платить, да?

Сначала я стеснялся, а потом мне эта идея до того понравилась, что я стал прикидывать, как бы мне этот гипс подольше сохранить. Многие клиенты, из жалости, даже покормить норовили.

— Я еще здоровяк, — отвечаю. — Обычно у нас слепые на выезде работают...

Лизу я не встречал, хотя вечером, если был дома, замечал, когда она возвращается. Я уже научился ее шаги от шагов ее папаши отличать. В среду я и обнаружил, что не прочь бы с ней опять побазарить, даже разозлился на себя за это. А в четверг я просто тупо сидел в наушниках, тащился от панков и раз в час набирал номер. Я отыскал телефон Ярыгиной у матери в книжке и раза два позвонил, когда наверху открылась дверь. Но трубку не сняли. Это меня еще больше разозлило: я ведь на сто процентов был уверен, что Макина дома.

Ну, блин, заклинило меня, иначе не скажешь, — сижу и повтор тыкаю. Сережа приперся, позвонить ему надо, чуть не разосрались... Потом думаю: какого черта я муму пасу? И вообще, на кой хрен она мне сдалась — ни сиськи, ни письки и башка, как табурет? Что я, не найду с кем без нее языком почесать? Бон, пойду в клуб, к пацанам, катись оно к чертовой бабушке...

Это я так мысленно гордо заявил, типа, майку на груди порвал, а сам сижу и продолжаю названивать. Ну, не могу я оторваться, прямо бешеный становлюсь, когда меня за нос водить начинают. Неужели так сложно снять трубку? Или скрываются от кого?

Вечером натянул свитер и попрыгал этажом выше, сам не знаю зачем. Бот, думаю, постучу, позвоню вежливо, а если не откроют, громко так пошлю ее подальше. На пролет поднялся, вот она дверь, вот он звонок.

Стою и вдруг потеть начинаю. Такое со мной редко, я вообще почти не потею. Уловить пытаюсь, что там в тридцать восьмой происходит, а ничего не получается. Словно оглох, а от напряга пот выступил. Ну всех в округе слышу: и как эта дебилка на пятом гаммы разучивает, и как у Ленчика ребенок орет, у него уши больные, и как в угловой алкаши матерятся. Всех слышу, а у Макиной — полная тишина.

То есть я хочу сказать, что полной тишины никогда не бывает. Это все туфта, когда пишут, что стояла тишина, как в могиле, или все в таком роде. В могиле, наверное, тихо, но пока там не побывал, не фиг сравнивать. А больше нигде не бывает так тихо, чтобы совсем звуки пропали. Люди дышат, листики шуршат, вода в люках урчит, стекла в форточках от ветра трясутся...

Я стоял на одной ноге перед ярыгинской дверью, обшитой вагонкой, и не слышал ничего...

Словно глядел в пересохший колодец, набитый стекловатой. Словно передо мной был не слой фанеры, изгаженный ударами ботинок и следами от прежних замков, а десятиметровая Китайская стена. Я, конечно, позвонил и постучал, уже понимая, что никто не ответит. Потом я приложил ладони к дереву и закрыл глаза.

Нет — по нулям — внутри не двигались и не дышали. Внутри не капала из крана и не сочилась ржавой струйкой в унитазе вода, не звякали на балконе бельевые прищепки. Там не играло радио, не подвывала вентиляция. Словно я пытался прислушаться к каменной стене.

Тогда я повернулся, показал язык, сделал еще парочку жестов и поскакал вниз. А когда уже спустился к мусоропроводу, за шахту лифта, не выдержал и в последний раз оглянулся. На секундочку мне почудилось, что раздался шорох, и я тут же вспотел еще сильнее.

Внутри каменной стены кто-то стоял и наблюдал, как я ухожу.

В пятницу я крепился, а потом плюнул и предпринял кое-какие маневры. Терпеть не могу, когда не врубаюсь, что происходит. Ну, короче, думал, Что разберусь, и еще больше запутался. Совсем скис. Не могу выбросить ее из головы и чувствую себя полным придурком. Стал даже перебирать, у кого из знакомых есть девчонки пухлые...

В субботу пришел Гоша, и я решил с ним перетереть. Все равно больше не с кем, а Жираф — он кореш надежный и не болтун.

— Саша, спроси Гошу, он ужинать будет? — крикнула мама.

— Ты жрать хочешь? — спросил я. — Впрочем, когда ты не хотел? Пошли, нам котлет дадут...

За ужином Гоша помалкивал. Он матери моей немножко стесняется. Ему кажется, что она его за дурачка держит, потому что он с малолеткой, вроде меня, кантуется. Мама знает, что я у Гоши торгую, но об этом они молчат. Иногда, когда у нее просыпается воспитательный настрой, а Гоша подворачивается под руку, она хватает его и заставляет выслушивать, какой я бестолковый и бесполезный член общества. Матери кажется, что Гоша на меня может положительно повлиять, оттого что он не пьет водку и один раз починил нам холодильник. Я ж говорю, у Жирафа руки что надо, правильно растут...

— Ты чего такой, будто пыльным мешком вдарили? — спросил он, когда мы забрали чай, сушки и ушли ко мне. — Что мне Витьке-то сказать? На работу когда выйдешь? А то хреново без продавца.

— Выйду, — пообещал я. — Вот гипс снимут...

— Вы там что, опять курить вздумали? — забарабанила в стенку мать, а потом я услышал, как она тормошит это жвачное животное, Сережу: «Ты же мужчина в доме, иди скажи ему сам...»

— Эй, оставьте меня в покое! — попросил я и закрыл дверь на задвижку. Гошка перепугался — он всегда пугается, когда на семейные разборки попадает. — Не обращай внимания, — говорю. — Просто мужик ее не заработал опять ни хрена, вот она на меня и срывается...

— Может, я пойду? — С перепугу Гоша начал бычок о кактус тушить.

— Слышь, Жираф, а у тебя так было когда-нибудь, чтобы девушка совсем некрасивая была, а тебе все равно нравилась?

Гоша задумался так крепко, что я стал прикидывать, не вздремнуть ли, пока его процессор с такой сложной задачей справляется.

— А что же тогда нравится, если некрасивая? — выдал он, наконец.

— Так, — сказал я, — с тобой все ясно. Ты можешь попросить брательника, чтобы он для меня кое-что узнал?

— Бесплатно он не пошевелится, — сразу отрубил Гоша. — И потом, он из нашей районной управы недавно перевелся...

— Это неважно, — говорю. — Есть такой городок под Красноярском... — и ситуацию ему вкратце рисую.

— Ты очумел, Малина! Он же простой мент, а не особист. Ты ему хоть ящик коньяка поставь, а звонить в Сибирь он не будет. А откуда ты знаешь их фамилию, если они только въехали?

— От соседки случайно слышал, она Ярыгиной подруга... — И тут меня как ударило: — Точно, Гошик, как я сразу не допер? Ты можешь попросить брательника, чтобы он к Ярыгиной смотался и списал у нее данные паспорта этих Макиных? Коньяк я ему куплю.

— Запиши мне, чтобы не забыть. — Гоша скорчил кислую рожу. — А что он скажет этой твоей Ярыгиной? Она молодая?

— Старая она, у дочери живет, а здесь сдает. Адрес у матери есть и телефон, сейчас возьму... Что скажет? Ну, блин, он же мент, фиг ли мне его учить! Ну, пусть наврет, что в округе искали террориста и проверяют всех жильцов. Ярыгиной-то чего бояться, она же через агентство хату сдавала!

— Постой-ка, Малина, — Гоша набил полный рот сушек, откинулся перед ящиком и тут как очнулся, — ты же клялся, что в детективы не пойдешь, а сам чем занят? Тебе эти соседи чем насолили? Только врать мне не надо, что ты так за чувихой ухаживаешь! Так не ухаживают, Малина...

— Черт с тобой, — вздохнул я. — Пойдем, только не ори!.. Мама, я скоро вернусь...

Я выволок Гошу на площадку и приложил палец к губам. Потом мы, крадучись, поднялись этажом выше. Светила только лампочка возле лифта, а в обоих коридорах, ведущих к боковым квартирам, было темно, как у негра известно где. Но нас, точнее, меня не трогали боковые соседи.

Меня притягивала тридцать восьмая, напротив лифта.

«Притягивала» — это не совсем верно. Блин, слов много, а верно не сказать. Одновременно и тянуло, и пугало что-то, но объяснить этому тугодуму я не мог.

— Погляди, слева и справа, что видишь?

— Ну... «глазки». Может, у них вторая дверь или дома никого нет?

Во мраке блеклыми звездочками сияли два «глазка» двушек. Двери трехкомнатной и однокомнатной слева были сплошными, а «глазок» на двери Ярыгиной тоже не светился. В нем, как в зрачке дохлой рыбины, отражалась хилая лампочка над лифтом. Обитая почерневшей вагонкой дверь тридцать восьмой походила на спину престарелого аллигатора. У порога валялся потертый круглый коврик.

— У них не было второй двери, Гоша, — прошептал я ему в ухо. — Я туда дважды заходил, и не так давно. Когда у старой сердце скручивало, меня мать отнести лекарства посылала.

Я устал стоять на одной ноге и начал замерзать. Гоша поддерживал меня под локоть, примостившись ступенькой ниже. Воняло мусоропроводом и кошками. Из разбитого окна парадной бешено сквозило. Двумя пролетами выше кто-то курил, в тридцать шестой гремели кастрюлями.

Внизу поехал лифт. Мы переждали, прижавшись к стенке. Лучик света от кабины проскользил мимо и ушел наверх. Кто-то звякнул ключами. Точнее, не кто-то, а Семенов из сорок седьмой — я же всех жильцов по походке узнаю...

Ну не могу я с этим ничего поделать, чувствую их!

— Так может, квартиранты вторую дверь поставили? — Гоша потихоньку заразился от меня подозрительностью, хотя и не врубался, кого и в чем подозревать.

— Тут на несколько часов работы, коробку пришлось бы менять. Там косяк гнилой весь, разве не видишь? Дрелью бы фигачили, костыли бы забивали, я бы слышал. Я же дома сижу все время...

— Ну и что? — прошептал Гоша. — Так может, их просто нет дома? Или в прихожей свет погасили?

Твою растак, подумал я, и что я с ним валандаюсь? Он же слепой, как все остальные, ни черта замечать не хочет... Как будто у меня сто раз не был и не видел, какая прихожая — полметра на полметра. Из кухни свет, из комнаты свет — отовсюду он доходит, ну не может «глазок» не светить...

— Допустим, их нет, Гоша, — еле слышно произнес я. — А кто тогда пятнадцать минут назад, когда мы чай пили, сюда зашел? Или ты мне не веришь?

Гоша мне верил. После того случая с рыночными ворами он мне верил прямо как чудотворцу. Я сделал последнюю попытку его расшевелить.

— Эта чувиха, Лиза ее зовут, она, наоборот, ушла. Допустим, это вернулся папашка ее. На часах еще восьми нет. Значит, человек вошел, нигде не включая свет, не заходя в туалет, улегся и уснул? Ни телик, ни радио не включил, ничего... Ты не слышишь разве, во всех квартирах люди чем-нибудь шуршат или гремят, и музыка почти отовсюду?

Гоша так напряг слух, что в темноте казалось, будто его уши еще больше оттопырились, я за него даже испугался. Когда я был мелким, мать пугала меня, что нельзя корчить рожи, иначе таким навсегда останешься. Я представил, как на Гошиной вытянутой мордахе навсегда застрянет ослиное выражение, и мне стало как-то чуточку полегче. Конечно же, по сравнению со мной, он глухой. Он не слышит футбола из тридцать шестой, и как матерятся соседи напротив, и как моются в ванной в однокомнатной, и как ребенка укладывают спать...

Вообще-то и я этого не слышу — я так все происходящее чувствую, если очень захочу...

В тридцать восьмой было жизни столько же, сколько в ведре с цементом, хотя я мог поклясться чем угодно, что недавно туда зашел человек.

— Жираф, зажигалка есть? Иди к щелке поднеси! Да не бойся, никто тебя не съест.

— Я и не боюсь. — Гоша чиркнул кремнем, провел огоньком вдоль косяка. Затем осмелел и чуть ли не запихнул зажигалку в дыру от старого замка.

Сквозняка не было. Ни малейшего.

— И что теперь? — спросил продрогший Гоша, когда мы вернулись домой, ко мне на кухню. — У них нет света и потому ты решил раскошелиться на коньяк? На фиг они тебе сдались, Малинка?

— Не знаю, как со светом, — сказал я, — но вторая дверь у них стоит.

— Ты же только что говорил... — поперхнулся чаем мой начальник.

Я говорил, что обязательно бы услышал, если бы ее ставили, — перебил я. — Но ее все равно поставили... бесшумно. Вчера, рано утром, я кое-что проверил. Взял бинокль и пошел, до того, как фатер этой Лизы обычно сматывается. А он отваливает первым, очень рано. По черной лестнице тринадцатого дома, того, что углом стоит, поднялся на пролет между четвертым и пятым этажами. Я взял бинокль и стал смотреть на их окна. Далековато, ясный перец, но свет-то можно разобрать...

— И... и что? — Гоша совсем перестал дышать.

— И ничего. Сначала было темно, а потом в кухне загорелся свет. Они повесили очень плотные занавески, по крайней мере, так вначале кажется...

— Ну, не тяни! — взмолился Гоша. — Как это — занавески только кажутся?

— Я уже сам ничего не соображаю, — признался я. — Просто мне посоветоваться не с кем... Гоша, мне так скучно объяснять тебе, вроде таблицы умножения! У нормальных людей люстра в кухне висит по центру потолка, согласен? И у Ярыгиной также, я там был. Ей как строители стакан пластмассовый повесили пятнадцать лет назад, когда дом заселялся, так он там и висит...

— Я понял, — вдруг перебил Жираф. Иногда его сказочные книжки про эльфов приносят-таки пользу! — Люстра горит, а тени не движутся!

— Ни хрена там не движется! — Теперь я разозлился на себя. — У всех сквозь тюль светильники видны, а у этих — точно одеялами окно зашито. Положим, что ее папашка — работяга, коли в такую рань встает, но он же должен чайник поставить, стакан взять и хотя бы раз на улицу выглянуть, погоду заценить?! Такое впечатление, будто...

— Будто что?! — разинул рот Гоша.

— Ты только надо мной не смейся, ладно? Впечатление такое, словно они свет включают для проформы. Включают, потому что так положено — сутра включать свет.

— Ну, ты загнул...

Мне надоело его просвещать. Все равно что описывать слепому, как выглядит море.

— Попроси брательника, пусть пробьет его паспорт. Только тихо, чтобы Ярыгина не запаниковала, она старая, психованная...

— Ты думаешь, они наркоманы? — ахнул Жираф. — Варят там, втихую, и одеялами занавесились?

— В том-то и дело! — Подобная версия мне почему-то не приходила в голову, я обрадовался далее, — прикинь, Гошик, еще дом запалят?

— Заметано! — кивнул Гоша. — Попробую я родака раскрутить, может, правда, притон там? Что-нибудь еще брату передать, больше никаких странностей? Шприцы там или запах?

— Никаких, — соврал я.

Я не хотел, чтобы Гоша принял меня за психа, и не сказал ему одну важную вещь, насчет туалета. Туалетом семья Макиных не пользовалась.

 

Глава 5

СПЕЦ ПО АВАНГАРДУ

В воскресенье ко мне пришла Лиза.

Мать ей открыла, и я слышал, как они треплются в прихожей. Лиза очень вежливо представилась и сказала, что если Саша хорошо себя чувствует, то она меня приглашает на выставку. Пока они обсуждали мое здоровье, я лихорадочно пихал под диван тарелку с недоеденным ужином и кожурки от апельсинов. Успел кое-как накрыть диван одеялом, убрал пепельницу и смахнул в ящик все, что валялось грудой на столе. Кинул в шкаф ботинки, треники и лишнюю подушку. После этого проклятый гроб В не захотел закрываться, пришлось придвинуть к нему кресло.

Когда нагнулся под диван, снова стрельнуло в затылке. Последние две недели башка ныла беспрерывно, далее брал у матери таблетки, но когда уезжал по делам, вроде отпускало, и я забывал. А тут два дня из дому не выходил, так опять разболелась...

Сам не знаю, чего так суетился, наверное, немножко стыдно стало за все мои подозрения. Мать говорила с Лизой странным таким голосом, какой у нее бывает, в особых случаях. Особые случаи — это когда моя мама чем-то ошарашена. Ясный перец, она никак не ожидала, что кто-то может меня позвать на выставку. Она вообще от моих друзей ожидает одни пакости, но это ее проблемы. Короче, когда они обе заглянули ко мне, у матери было такое лицо, будто ей сообщили, что меня без конкурса приняли в университет.

— Привет, — сказала Лиза. — Я знаю, что ты к нам звонил, но папа очень устает после работы и не хочет никому открывать. Понимаешь, он немножко побаивается в таком большом городе...

Я ощутил, что краснею, и вдобавок опять вспотел.

— Фигня, — говорю, — то есть ничего страшного. Просто я это... Ну, короче, ты проходи.

Она прошла, села в кресло и глядит на меня. А у меня снова, как при первой нашей встрече, такое чувство, точно... Ну, точно мы заговорщики какие, болтаем об одном, а подразумеваем совсем другое. Словно мы уже так давно друг друга знаем, что все дела давно обкашляны. Лиза снова оделась как рыбак перед выходом на лунку. Темные джинсы, темная кофта, бурая какая-то куртка — ни одной яркой, модной тряпки. И на шее, даже в комнате, шарф.

Я чего-то заметался, как перед английской королевой, — не могу придумать, чем ее занять, и сам от себя офигеваю. Ну никогда такого не случалось, чтобы какая-то корявая чувиха меня краснеть заставляла. И со Светкой реально колбасились, и даже с Дудичевой, хотя она Гошина ровесница и в медицинском учится. Дудичева сама мне сколько раз звонила, звала на дискач, но я ее подальше посылал...

А эта сидит и улыбается, типа, прикалывается надо мной.

Тут я врубился, что Макина ни разу не посмотрела по сторонам, как все нормальные люди делают.

Комната вся в плакатах, журналов до фига, модельки на полках, и стереосистему мне Гоша клевую собрал. А ее словно ничего не колышет, хоть бы из вежливости диски потрогала. Руки на коленках и не шевелит ими.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Лиза, и вдруг оказалось, что кофта у нее не застегнута, а под кофтой такая штука, типа майки, но с закрытым воротом. — Последние три дня проходит интересная выставка, я хотела тебе предложить составить мне компанию.

— Нормально чувствую, — отвечаю. — Только голова болит. Сейчас таблетку выпрошу и пойдем.

И зачем я это ляпнул — сам не пойму. Ну кто за язык тянул? С ней, с Макиной, и прошлый раз так было, много лишнего наговорил. Топчусь на месте и чувствую, что краснею, как последний кретин. Из-за этой майки, что на ней сегодня надета. Просто не знаю, куда глаза девать. Грачиха, например, та сразу засекала. Наоборот, еще и придвигалась поближе, чтобы подразнить, хотя у нее смотреть особо не на что было. А у Макиной все при всем, а ведет себя так, будто не понимает, что ее пощупать хочется.

— Может быть, тебе надо померить температуру?

Тут Лиза привстала, кофта совсем сползла, и я увидел ее пухлые руки почти целиком. Обеими руками она оперлась о подлокотники — крепкие такие запястья, толстые, не обхватишь, и, разумеется, никаких следов уколов на локтях. Почему-то мне померещилось, что она нарочно такую кофточку надела и не для того, чтобы соблазнять меня, а чтобы локти показать. Ну я и пялился, как дурак...

— Нет у меня температуры.

Я пропихнул голову в джемпер, а мать — тут как тут, ушки на макушке:

— Саша, как не стыдно, хоть бы чаю гостье предложил! Простуда у него действительно прошла, а вот голова побаливает уже третью неделю. Он ведь такой, ни за что не признается, когда что-то болит, клещами из него тянуть приходится...

Гляжу — а они уже чуть ли не под ручку в кухню вместе идут и воркуют, и мать Лизке печенье придвигает, и сама, похоже, тут надолго обосновалась. Ну, в мои планы это никак, понятное дело, входить не могло — не терплю, когда в мою жизнь нос суют. Я начинаю матери делать знаки, покашливать, мол, мы сами как-нибудь с чайником справимся, не обваримся, мол, а ты топай к себе, не отсвечивай!

Куда там! Обычно мама меня с полутыка понимает, да и я ее далее на расстоянии слышу: если сосредоточусь, могу почти точно сказать, в каком месте города она находится и что делает. Мы с ней это проверяли, мать говорит, что мы эти... Забыл, вроде симбиоза, потому и лаемся так часто... А сегодня она меня ну никак понимать не хочет, ля-ля-ля с этой толстухой, а мне только улыбочки шлет. Ну, блин, невесту нашла!

А Лиза ей поддакивает, как самая ярая ученица, но не лебезит, а будто подружка давнишняя. Я на них уставился, забыл, зачем ботинок в руках держу. То есть уставился я на мать, а на Макину глазеть вдруг застыдился. Она, пока впереди меня по коридору шла, показалась мне не такой уж корявой. Джинсы хоть и мешком свисают, а ничего, попа торчит. Как Жираф говорит, «в ладошку просится». И плечи голые. Мне страсть как захотелось, чтобы она подняла руки вверх, и поглядеть, бреет она волосы под мышками или нет... Единственное, от чего меня плющило, — то, что, стоило Лизке отвернуться, я опять не мог припомнить ее лица.

Неприметная, незаметная, как еще сказать?..

А мамаша, наоборот, раскраснелась, и прическу поправляет, и жакет успела накинуть, точно и впрямь дорогого гостя принимает! Я ее, в натуре, не узнавал. И трещит без передыху, что надо и что не надо выдала. Про то, как я учиться не желаю, и про то, сколько во мне талантов погибает, и про дурные влияния, и даже про инспекторшу ментовскую выложила! Я чувствую, что-то не так идет: заносит ее куда-то, и остановить никак не могу, не дергать же за рукав! А Макина только слушает, кивает с умным видом и опять про головную боль базар заводит.

— Да не болит уже ничего! — разозлился я и, чтобы как-то эту трескотню остановить, начал у Лизы спрашивать, будет ли она конфеты.

— Спасибо большое, — отвечает Макина тихим своим голосочком, — но мне сладкого нельзя, а если у вас есть негазированная вода, выпью с удовольствием.

— Как же так? — растерялась мама. — На улице мороз, а вы вместо чая холодную воду пить будете?

Вот те раз, примечаю, мать с ней на «вы»! Впервые такое слышу. Ну, сидим, как три дурака. Я чай пью с печеньем, мать трещит без умолку про мою ногу и про затылок гудящий, а Макина воду потягивает.

Насчет головной боли я не соврал и теперь не знал, как от их внимания отделаться. Лиза очень серьезно стала выспрашивать про всякие там симптомы: как с утра болит и как вечером, и говорили ли врачу, а под конец заявила, что есть такие методики — без лекарств боль останавливать.

— Если не возражаешь, — говорит, — я могу попробовать тебе помочь, я немножко изучала акупунктуру...

Еще много умных слов наговорила. Я тут же представил, как она начнет своими толстыми пальцами меня по ушам тереть, а мать потом всем раззвонит, какая у Саши замечательная новая девушка, и от этого у меня башка снова и еще сильнее разболелась.

Но до лечения, слава богу, дело не дошло, потому что на кухню приперся Сережа, в майке и рваных шлепанцах, и спросил, кто это звонил.

— Это к Саше девочка зашла, — радостно откликнулась мать и привстала зачем-то, словно хотела одному чуду-юду другое представить. Но как привстала, так назад и плюхнулась, мне ее даже жалко стало.

Потому что Сережа обвел нас сонным взглядом, почесал щетину и почавкал назад, к своему любимому дивану. Я уже хотел, мысленно, обозвать его скотиной, но тут до меня докатило.

Этот придурок Макину не заметил.

Он слышал, как звенел звонок, слышал наш треп, а когда поднял зад с лежбища и добрался до кухни, словно ослеп. То есть он, конечно, не ослеп, таким козлам ничего не делается, но Лизу он пропустил, как пустое место. А она минералку потягивает, кивает маме своим носиком-пуговкой и делает вид, что Сережу тоже не заметила. Это ж какую выдержку надо иметь, чтобы вот так, спокойно, хамство пропустить.

И тут я ее снова зауважал. И почти позабыл про наши с Гошкой похождения и про то, как за окнами ее подглядывал. Я сказал себе, что это наверняка непросто — всю жизнь слышать, как тебя обзывают Жиртрестом, или Корейкой, или еще как-нибудь. Всегда ходить и знать, что за спиной ржут и мажут мелом портфель и никогда не позовут на танцы... Какой надо кремневый характер выработать, чтобы таких козлов, как наш Сережа, в ответ не замечать!

И мы поперлись на выставку, хотя мне эти художники были до лампочки. Но с Макиной оказалось страшно интересно. Мне, наверное, до нее бабы тупые попадались: единственная, кого я слушал разинув рот, — это географичка в прежней школе. Она так классно рассказывала и про древних инков, и про пирамиды, и про всякие загадочные камни, разбросанные в джунглях, что у нее на уроках никто не спал и не трепался. Напротив, когда на перемену звонили, все просили еще рассказать.

С Лизой было не совсем так, она же не училка, но тоже клево доносила тему. Я даже картины эти, на выставке, перенес почти без потерь, и голова болеть перестала. Макина знала про краски и про художников раз в сто или в тысячу больше, чем я. Если честно, я из художников знал только Шишкина и еще этого... Ну, который богатырей нарисовал.

Но Лиза ухитрилась повернуть все так, что я себя ни разу тупарем не ощутил. Наоборот, мне вдруг стало совсем не зазорно спрашивать, что да как. Часа два мы бродили от холста к холсту, и я точно на десяти выставках разом побывал. В башке, правда, такая каша началась — спасайся кто может! Макина про каждого художника знала столько, будто жила с ними по соседству, — и про стили, и про манеру, и про рамки, и про полутени всякие...

Я спрашивал, спрашивал, аж язык устал, а она, как ни в чем не бывало, без всякого зазнайства такие тонкости выдает, что не каждый экскурсовод дотюмкает. А потом оказалось, что она не одна говорит, а я вроде как в беседу втянулся и тоже свои мнения пытаюсь излагать. Ну, смех да и только! И чем дольше мы базарим, тем меня сильнее на треп пробивает.

— Вот тут, — говорю, — круги мне напоминают отчаяние, а эти желтые комочки — вроде как надежду...

А она кивает, поддакивает, вокруг нас народ толпиться начал. Решили, видно, что два знатных искусствоведа издалече прибыли, спецы по авангарду! Особенно я, спец великий. Ну, блин, болтаю и болтаю и никак остановиться не могу. Сам понимаю, что выгляжу полным кретином, а продолжаю мнения высказывать. Пока на картинах люди и пейзажи всякие попадались — это еще туда-сюда, а потом-то забрели мы в зал, где вообще сплошной авангард. Я и не знал, что эта мазня так лихо называется. От Лизкиных «измов» башка кругом идет, а сам раздухарился, похлеще экскурсовода. Тут из толпы, что за нами пристроилась, бабка какая-то спрашивает, что я думаю по поводу влияния ранних кубистов на творчество такого-то, и тыкает ручонкой в холст.

— Ну, базара нет, — отвечаю. — Как пить дать, налицо это самое влияние, да еще и с примесями поздних... этих самых, как вы их обозвали!

А на картине такое творится, будто три ведра краски случайно опрокинули, а после на лыжах туда и обратно пробежались.

— А что вы тут видите, молодой человек? — ехидно спрашивает какой-то хмырь с биркой на груди, сам небось из этих... квадратистов.

Я решил не заводиться — все-таки Лиза рядом, поможет, если что — и выдал ему про толпу и про ноги. И вдруг на меня вдохновение такое накатило, словно я сам эту фигню рисовал, и отчетливо так проникся, о чем художник думал, когда красками кидался.

— Справа темно, а слева — светлее, — говорю. — Я так полагаю, что это Красный Восток и Дикий Запад, а люди мечутся между ними, потому что не могут решить, где им лучше жить. А вот эти потеки голубые с обеих сторон — это вроде как слезы, потому что и тут и там приходится иногда несладко...

Трещу, трещу и чувствую, что несу полную ахинею, но все молчат, человек восемь собралось. И Макина молчит, только как-то странно на меня поглядывает. А этот, с биркой на пиджаке, внезапно говорит:

— А вы читали по каталогу, как эта работа называется?

А у самого в руках толстенный такой журнал. Я гляжу — там табличка мелкая, возле картины, и по-английски написано. Ну, думаю, сейчас опозорюсь, на хрена вылез в калашный ряд?! Окажется какая-нибудь «Девушка с веслом» или «Гроза над лесом»...

А хмырь журнал открыл и читает:

— Номер восемьдесят три. Арачинский В. А.«Два полюса цивилизаций»...

— Во дает пацан! — присвистнули позади.

А я на Лизу обернулся — смеется или нет, а у самого дыхалка аж остановилась. Это вроде как меня похвалили?

— Молодец, — говорит Лиза и совсем не улыбался, только смотрит очень строго, словно вспомнила про утюг включенный... А бабка любознательная, и мужик с биркой, и еще двое бородатых все лезут и еще со мной побазарить хотят, типа, угадаю я или нет, что рядом изображено. Ну, нашли себе игрушку — что я им, бесплатный справочник?!

Хотел я на всех разозлиться и воздуху уже набрал, чтобы отшить этих любителей кубов и овалов, но тут неожиданно увидел нас со стороны. Это ведь не первый экспонат был, что мы с Макиной обсудили, да там и не только картины встречались, а еще железяки всякие крученые, и шары висели, и из дерева фигуры непонятные. Ну вот, мы везде ходили и мусолили, а я шептать не люблю, говорю себе нормальным голосом. Мать бы уже давно на меня зашикала, чтобы не кричал — ей вечно кажется, куда ни заглянем, что мы пришли в библиотеку и надо замереть.

Лиза, ясный перец, мной не командовала, и так вышло, что мы громче всех болтали. Но я ж говорю, оказалось, что там половина посетителей — сами авторы, так что им далее в кайф было, когда про них перетирают.

Это я все к тому, что со мной; заговаривают, а на Макину — ноль внимания, хотя она умнее меня в искусстве в сто раз. Что верно, то верно: я где тупой, там сам это честно признаю. Ну не для меня вся эта лабуда, мазня и железяки гнутые.

Лизу опять не замечали. Но ее не просто не замечали, типа, на ноги наступали, а как раз наоборот. Словно бы видели препятствие, но что-то мешало им увидеть в этом препятствии человека. И со сворой авангардистов мне пришлось отдуваться в одиночку. Макина только глядела на меня и тихонько кивала. А если ей казалось, что я не прав, кивала отрицательно.

И я настолько этому поразился, что раздумал злиться, и решил, что, так и быть, еще немножко тут побудем.

— Мне нравится ваш подход, молодой человек, — говорит другая старая калоша с бантиком. Из самой песок сыплется, а бантики, как у пятилетней девчонки. — Интересно было бы узнать ваше мнение относительно этой работы? — И указывает на другой рисунок.

Тут, попутно, старуха себя назвала, и выясняется, что она ведет курс этих обормотов, которые краски не жалеют. Но показала совсем на другой листок, длинный такой, от пола до потолка, и всего два цвета — синий и черный. Бородатый хрен в кепке говорит:

— Думаю, надо смотреть вот так! — И наклонился вбок. Тут все засмеялись, потому что боком и правда понятнее. Словно равнина черная и горизонт, только сквозь равнину, поперек, плывут синие рыбы. А в самом низу листа, возле пола, лежит одна тоже вроде камбалы, с огромным открытым глазом, и из глаза тянется эта самая черная равнина. Полный абзац, короче!

Они вокруг гогочут, а я с Лизкой глазами встретился и вроде как током меня шибануло. Фиг ли, думаю, тут стесняться, скажу, как понимаю, пускай хохочут!

— Этот, что внизу, — говорю, — обычный человек. Он на дне засел, вроде как придавлен, вот-вот ласты склеит. Денег нет, с работы поперли, жена ушла и все такое... Вот он лежит, и от него злоба идет на весь белый свет и на тех, кто выше плавает. Только им, остальным рыбам, его злоба по фигу, своих забот хватает. А он, дурак, думает, что если он такой обиженный, то его заметят. Вот его злоба из глаза идет и в другой глаз наверху упирается, Только тот глаз закрытый, потому что на надутых воду возят...

— Так это Бог наверху? — щурится хмырь с биркой.

— Нет, не Бог, — заявляю я. — Это он же и есть, который внизу, сам себя увидеть не может, какой он камбалой стал, потому что злоба на весь свет ему второй глаз открыть не дает. Если он эту черту уберет, тот глаз откроется...

Кто-то позади хихикнул, заспорили, а мужик журнал перелистнул и говорит:

— Номер сто шесть. Пикулева В. Д., Малик С. Д.«Ярость и боль одиночества».

— Феноменально, — похвалила старуха с бантиками. — Вы не планируете, молодой человек, к нам как-нибудь заглянуть?

— Да вы что! — говорю. — Более упаси, у меня по рисованию и по графике одни жбаны сплошные...

И отправились мы с Лизой пить кофе. Я уже стал потихоньку привыкать, что на нее никто внимания не обращает. Гардеробщик там, на выставке, у меня куртку берет, а на Макину смотрит, смотрит, потом спохватился, точно прозрел. И официантка в кафе подошла, только со мной говорит. Ну что же, мне еще и проще, хотя я уже не так стеснялся, как в первые минуты, что с такой толстухой хожу. Правда, Лиза меня под ручку брать не пыталась, далее шла всегда на расстоянии. Культурная, ничего не скажешь; а я-то сперва решил, что раз из Тимохино, то начнет на шею вешаться...

— У тебя голова болит? — спрашивает вдруг Макина. Как я и ожидал, она ни пирожного, ни кофе заказывать не стала, а попросила закрытую бутылочку воды.

— Не-а! — Я, для верности, потряс башкой и даже постучал себя по затылку. — Она только дома болит.

— Только дома? Ты уверен в этом? — и серьезно так спрашивает, точно и впрямь личным доктором решила заделаться.

Тут я мозгами пораскинул, и вышло так, что и вправду в затылке только дома ноет, а стоит куда уйти, перестает. Я вспомнил, что нам трудовик насчет высоковольтных линий объяснял. Мол, от всяких там индукций у людей голова может болеть и здоровье портится. Но у нас, возле дома, никаких новых проводов не повесили... Я еще хотел добавить, что не только затылок болит, но иногда словно зубы ломит. Кажется, вот если чуть-чуть челюсти ослабить, зубы начнут мелко-мелко дребезжать. Словно дрель в ухо вставили...

Но ничего про зубы я Макиной не сказал, потому что после картин в себя прийти не мог. Ну кто бы мог подумать, что я в той мазне что-то угадать сумею?

— Ты меня заколдовала, — признался я.

— Я очень рада, что в тебе не ошиблась.

— Ты? Во мне? Не ошиблась?!

— Я очень рада, что в тебе есть чувство прекрасного и чувство гармонии.

Она обтерла горлышко бутылки своим платочком и отпила немножко воды, хотя я принес ей Стакан. Меня вдруг охватило странное ощущение, что я тусуюсь не с девчонкой, а с женщиной возраста моей матери, так рассудительно и спокойно она себя вела. Но от этого мне не стало хуже, я даже сам немножко успокоился. Да, денек выдался обалденный, ничего не скажешь! Представляю, как Гоша глаза бы выкатил, расскажи я ему про выставку!

— Чувство прекрасного и чувство гармонии, — продолжала Макина, словно лекцию читала. — Мне непросто это выразить словами, но это очень важные составляющие для внутренне свободной личности. Здесь, в Москве... — тут она запнулась. — Я пока встретила лишь трех человек, способных адекватно оценить и внятно передать чужие эмоции...

— Ты будешь поступать в художественное училище?

— В училище?.. — невнятно переспросила она. Я уже несколько раз замечал за ней такое вот торможение, когда Лиза вслух повторяла вопрос. — Нет, когда папа закончит работу, мы уедем...

— Сейчас приду, — сказал я и отправился в туалет. Мне нужно было слегка очухаться. В уборной я перекурил, посмотрел на часы и убедился, что мы кантуемся уже пять часов. Лиза трижды отказалась от угощения: и мороженое ей предлагал, и шаверму, и в кафе зашли. Ну, это ладно, видать, на самом деле худеет, подумал я. Но она ни разу не сбегала в туалет...

А еще от нее совсем не пахло — ни чуточки. Так ведь не бывает, чтобы человек пришел на свидание и ничем не побрызгался. Кулема такая, хочет вроде пацана склеить, а ведет себя как деревенщина...

Я выглянул из-за угла и поглядел на нее издали. Нет, ну как можно быть такой жирной? Я бы, наверное застрелился! Будь она хоть чуточку пофигуристей, мне не было бы так неловко. Макина сидела за столиком у окна, там, где ее оставили, и, в отличие от других девчонок, не рылась в сумочке, не поправляла прическу и не красила губы. Просто сидела, очень ровно, держала руки на коленях и смотрела в темное окно. Сейчас она, наоборот, походила не на взрослую тетку, а на младшую сестренку, которой приказано не сходить с места. Я попытался представить, как она выглядит голая, и... решил, что не так уж все ужасно. Интересно, ее кто-нибудь пробовал раздеть?

Мы поехали домой и опять шли на расстоянии, не прикасаясь друг к дружке. Хорошо, что я прыгал на костыле, а то бы Лиза, наверное, догадалась, что я дергаюсь из-за ее близости. И от этого я снова распсиховался, а ближе к дому разболелась голова, и попрощались мы, в результате, как-то нескладно.

Сережа смотрел свой футбол, мать трындела по телефону. Я сунул гудящую башку под подушку и подвигал челюстью. Ощущение было такое, словно под нашим домом роют метро или десять тысяч стоматологов одновременно сверлят кому-то зубы. Очень далеко, но очень надоедливо. Перед тем как заснуть, я думал про Лизу. Я решил, что сам напрашиваться не буду, но если она еще в какое-нибудь интересное местечко позовет, пойду. До сегодняшнего дня я и не знал, что для меня может оказаться Интересным. Вот только я не представлял, как быть, если Макина захочет подержать меня за руку или подставит свои бесцветные губы для поцелуя...

Я еще долго не мог уснуть. Вчера мне казалось, я ошибаюсь, но сегодня это стало еще сильнее.

Зубы едва заметно вибрировали.

 

Глава 6

ЖИТЕЛИ СЕЛА ТИМОХИНО

Вся эта мерзость началась в среду. Во вторник мне забацали снимок и поломали гипс. Нога стала смешная, белая, как у размороженного куренка, и почти отвыкла ходить. Но я уже в среду полетел к Витюхе за телефонами. Желающих на место курьера и без меня было выше крыши, потому пришлось поканючить, чтобы урвать пару заказов. Но Гоша за меня вступился, сказал, что нельзя обижать передовиков, и все такое...

Короче, я полетел к едрене фене, туда, куда никто ездить не хотел, — в Люберцы. Ближний свет, нечего сказать, и маршрутки эти долбаные! Пока нужную нашел, от холода чуть копыта не отбросил. Скинул товар и подсчитал, что на вторую ходку уже не успеваю. Но и три сотни на дороге не валяются; главное, чтобы Витька завтра про меня не забыл. Я пригрелся в метро, заклевал носом и размечтался, как к лету накоплю на дивидишный видак и на плоский экран к компу...

И вдруг увидел Лизкиного отца. Я сидел в набитом вагоне, а он шел по станции, так же, как Лиза, отмахивая граблями, и так же, как она, слишком прямо держа голову. Толпища на станции была жуткая, и я его видел короткое мгновение, потому что мне как раз на ногу уронили лыжу. Не знаю, какая муха меня укусила, но я вскочил и рванулся к выходу.

Макин пропал.

Я покрутил башкой налево-направо, еле увернулся от ватаги бухих студентов, потом решил пройтись в ту лее сторону, куда он пошагал. Часы показывали половину пятого, Макин никогда не возвращался домой раньше семи, по крайней мере в будни. Неожиданно я подумал, что так и не спросил Лизу, чем занимается ее папаша. Пока мы с ней об искусстве трепались, как-то позабылось, а прежние идейки насчет наркоманов я выкинул из головы. И вот я давился навстречу потоку в самый час пик и спрашивал себя, за каким чертом мне не сиделось в вагоне.

Тут я углядел его спину и прибавил шаг. Это было не так-то просто: казалось, что люди озверели, нарочно кидаются на меня грудью и норовят оттоптать ноги. Словно отходил последний поезд, и опоздавшим предстояло заночевать прямо тут, на рельсах.

Макин был одет, под стать своей дочке, в какую-то убогую дутую куртку, черные штаны, черную шапочку и черные ботинки. Но ростом Лиза явно пошла в мать или еще в кого, а Макин дотянул до среднего, примерно метр семьдесят пять. И вообще, он весь был какой-то средний. Не толстый и не тонкий, круглое лицо, носик пуговкой, маленькие глазки, и далее походка средняя...

Макин был единственным, кто никуда не торопился. То есть он придерживался общей скорости — иначе невозможно, затолкают, — но что-то мне подсказывало, что он не сядет в поезд. Так и случилось. Он не сел и в следующий, а продолжал размеренно удаляться к переходу на другую станцию.

Я поплелся за ним, как привязанный.

Лучше бы я этого не делал.

Макин не просто гулял — он бродил по кругу. Сперва я решил, что это у меня крыша едет, но после того, как мужик пропустил две электрички и повернул к эскалатору, на исходную точку, я уже не знал, что и думать. То, что это Лизин отец, я не сомневался: это их фамильная черта, что рожу никак не запомнить. Макин не глазел по сторонам, не застревал у киосков, он шлепал себе и шлепал, как заяц на батарейках. Таким макаром мы отфигачили еще два круга. Я держался метрах в двадцати позади, почему-то мне совсем не хотелось попасться ему на глаза, хотя, по идее, он меня вообще не мог узнать...

Возможно, он забил тут кому-то стрелку, но перепутал место встречи? Или договорился встретиться на ходу, не останавливаясь, получить что-то из рук в руки. Я начал думать, что Гоша прав, и дело пахнет криминалом.

Короче, я опять вспотел, но ничего не мог придумать, а с другой стороны, не мог себя заставить уйти.

Что-то должно было произойти.

А пока я потел, Макин вдруг изменил маршрут и резко свернул в открывшиеся двери вагона.

Мне надо было плюнуть и забить болт! Иногда, когда моя мать не ругается, она выдает умные вещи. Например, она говорит, что любопытство не доводит до добра... Ясен перец, вместо того чтобы порулить домой, я запрыгнул в следующий вагон. Следующие два часа мы с Макиным играли в очень странную игру. То есть он играл в свои игры, а я, как придурок, старался не упустить его из виду.

Это оказалось совсем не просто. Когда мне надо на рынке найти кого-то из пацанов, я не бегаю по контейнерам, а представляю человека, на секундочку, и ноги сами несут меня к нему. И никакая толпа не мешает. Наверное, это интуиция такая, или другая хренотень, или просто зрение хорошее. Ведь когда людей много, они мелькают перед глазами, перепутываются между собой. Гоша меня как-то со спаниелем своим сравнил, тот тоже его в любой тусовке находит, по запаху...

Я терял Макина из виду раз семь и находил чудом. Он дал два круга в тоннелях «Таганской», затем повторил маневры на «Пушкинской» и вдруг рванул на кольцевую. Я давно хотел жрать и отлить и ногу зверски натер, но упрямо преследовал человека в черной лыжной шапочке. Приходилось все время быть начеку, потому что с ним не проходил такой же номер, как с моими знакомыми. Я его не чувствовал и полагался только на зрение. В конце концов глаза разболелись, и шея начала ныть, а еще мне приходилось постоянно подпрыгивать.

Макин так ни с кем и не встретился, но спокойнее мне от этого не стало, скорее, наоборот.

Я упустил его на «Комсомольской» — там черт ногу сломит. Макин поднялся на развилку к вокзалам, но не пошел наверх, а так лее неторопливо свернул на галерею, в обратную сторону. Я отстал совсем немножко, путь загородила колонна торговок-челночниц с сумками, набитыми китайскими Дешевками. Они побросали барахло посреди дороги и столпились, разглядывая карту. Когда я через них просочился, Лизиного папаши нигде не было.

Впереди расстилался почти пустой кафельный коридор, и свернуть ему было некуда, разве что спрыгнуть вниз с пятиметровой высоты прямо на головы людям. Навстречу шли двое парней с рюкзаками, потом загорелый мужик в очках и сером плаще, и две женщины несли тяжелую торбу. Я пробежался до самого конца коридора. Там лысый парень продавал дипломы и санкнижки. В углу сидела нищая старуха в лохмотьях и показывала всем картонку. У ее ног копошились двое смуглых пацанят в тюбетейках. Еще дальше разгуливала чернявая девица в восточном халате, на груди она таскала спящего младенца. Голые пятки ребенка торчали из платка, а головка свесилась набок и тряслась в разные стороны. Изо рта его капала слюна.

Я посмотрел назад. Сутулый старик катил тележку, его обогнал бритый мэн с мобилой, за ним, раздувая пузыри жевачек, шли три чувихи примерно моего возраста. Женщины с хозяйственными сумками начали осторожно спускаться по лестнице. Впереди них неторопливо отмерял ступеньки тот очкастый тип, в сером плаще.

Макин исчез, растворился в воздухе. Я не добился ничего путного, шатаясь по станциям. Однако меня не оставляло ощущение, что я видел нечто важное, только не сумел понять.

Домой пришлось ехать стоя. Я трясся в вагоне и проклинал себя за тупость. Какое мне дело до того, чем занят ее отец? Может, он в контрразведке служит, может, у него поручение такое — террористов в метро высматривать? Почему бы и нет? Ближе никого не нашлось, перевели человека из Красноярска, чтобы он в рабочее время шнырял по электричкам...

Чем больше я себя убеждал, тем яснее понимал, что гоню пургу. И если Лиза снова позовет меня на вернисаж или еще куда, я не смогу вести себя с ней как раньше. Ко мне вернулись все давнишние сомнения. Не выдвинув для размышлений ни одной свежей версии, я выбрался наружу, в темень и вьюгу, втиснулся в маршрутку и покатил домой.

За два квартала до нашей остановки началась привычная головная боль. Теперь она стала еще сильнее, чем вчера, а вчера я разговаривал по телефону с Дудичевой. Дудичева строит из себя жутко умную и сразу осчастливила, что у меня в мозгу опухоль. Я ей в ответ тоже пожелал заиметь опухоль, совсем в другом месте. Я ей сказал, что в черепе у нее опухоль не приживется — ей там зацепиться будет не за что. Мы посмеялись немножко и договорились в следующую субботу сходить на каток. Дудичева ведь не обижается, она говорит, что на дураков обижаться глупо.

Знал бы я, на какой каток мне предстоит попасть...

Дома ждала записка от матери с перечнем звонков. Я маму натренировал, чтобы сразу записывала, кто звонит, а то у нее в уши влетает и наружу вылетает. Ей ведь кажется, что мне по делу звонить не могут. Ясный перец, вот если с подругой битый час обсуждать, кто с кем развелся, — это важно, а на мои звонки можно забить!

Я отчитался Витьке, что живой. Он сказал, что меня потерял, и завтра надо ехать в Одинцово. Потом пришлось перезвонить нашей «классной». Серафима, наш классный руководитель, — это полная Аура, и не лечится. Она сразу начала вопить, почему я разгуливаю, а не иду в школу — ей, видать, уже Донесли, что я без гипса. Я промямлил, что освобождение закончится в понедельник, и повесил трубку. От ее визгов затылок загудел еще сильнее.

Я сожрал таблетку цитрамона, потом подумал и добавил еще одну. Мамин Сережа, как обычно, пребывал в горизонтали и, как обычно, выел почти все мясо из флотских макарон.

Я размешивал на сковородке макароны, тер вьетнамским бальзамом затылок и перечитывал мамину записку. «Звонил Гоша, есть информация от его двоюродного брата...

Снова звонил Гоша, ищет тебя. Очень важное, но ничего плохого...

Звонила Лиза, соседка сверху. Приглашает тебя в театр, на утренний спектакль, в воскресенье. Перезвони ей...»

Бот так, «перезвони». Значит, теперь мы берем трубки и не прячемся? Стараясь не качать головой, я отнес тарелку с макаронами к себе, врубил телик и набрал Жирафа.

— Наконец-то! — зачастил Гоша. — Куда ты провалился? Я говорил с брательником, он все узнал. Коньяк ему от тебя не нужен. Просил передать, что заскочит на рынок, чтобы ты ему сборку из русского рока подарил, только не Чичерину и не Земфиру, а то...

— Слушай, Гошик, не паси муму, — взмолился я. — Будет ему сборка, ты по делу можешь?

— А по делу — очень просто. Есть такое Тимохино, и есть там такой Макин, Андрей Петрович, шестьдесят второго года рождения...

— Ну?! — Мне вдруг расхотелось есть. — А дальше?

— А что дальше? Ты просил — он узнал. Говорит, проще на тот свет дозвониться, чем туда, в паспортный стол. У соседки твоей, Ярыгиной, документы в порядке. Хату им сдала по закону, через договор с агентством. Чего тебе еще не хватает?

— Вот, блин... — до меня дошло, что попали мы в ту же точку, из которой шли. — А про дочку что-нибудь сказал? И кем он там работает, почему в Москву перевелся?

— Малина, ты не слишком оборзел? — запыхтел Гоша. — Делать больше нечего, как про дочек расспрашивать. Ну, если тебе невтерпеж, можешь сам его попросить, когда на рынок придет. Только я сомневаюсь, что он будет опять тобой заниматься.

— А фотографию оттуда нельзя получить? — безнадежно спросил я.

— Охренел? Какая фотография? Они там факса в глаза не видели. Деревня глухая, и связь через коммутатор.

— Спасибо, Гоша, — сказал я и положил трубку. Потрогал вилкой остывшие макароны и начал натягивать свитер.

Кое-что я мог проверить и сам...

В клубе мне обрадовались, а Мишка даже сказал, что если я не передумаю, то могу приходить на подмену, ночным администратором. Я ему напомнил про инспекторшу из комнаты для несовершеннолетних, которая спит и видит, как бы меня подловить на ночных вылазках. После той драки, возле клуба, когда я вступился за Грачиху, эта тетка из ментовки уверена, что знает, кто совершил последние сто убийств по Москве. Честно говоря, мне вообще не следовало возле кафе отсвечивать, но закончилась карта, да и модем дома слабоват.

Я легко раскопал все сайты Красноярска, а вот с областью пришлось повозиться. Тимохиных оказалось целых два, но в первом случае это было одно название — железнодорожный разъезд и будка обходчика. Второе Тимохино меня вообще сбило с толку. Я отрыл, что на момент прошлой переписи там кучковалось две тысячи душ, и население постоянно уменьшалось. Железных дорог рядом не водилось, по карте тянулся пунктир проселка, и, судя по всему, в распутицу дорогу затапливало.

Я отыскал даже историческую справку. В тех краях по своей воле не селились. Первые тимохинские были ссыльными кулаками, из тех казаков, кого не перестреляли в революцию. В одной статейке указывалось, что ненависть к советской власти местные жители охотно передавали детям и внукам. Там даже присутствовала парочка древних снимков, сделанных еще до войны.

Кудрявые темноволосые мужики и женщины в платках. Смотрят в объектив угрюмо, точно ждут команды наброситься на фотографа и перегрызть ему горло...

И в этой прелестной деревне, где половина домов стояла забитыми, где не было Интернета, сотовой связи и газовых плит, выросла Лиза Макина, знаток живописи и театра...

Из клуба мы вышли вместе с администратором Мишкой. Он позвал меня в «Кассиопею», это их главный конкурент в районе, но играми они обмениваются исправно. Пока шли до универсама, я слушал Мишку вполуха и все думал о деревне Тимохино. А еще я думал, почему у меня опять прошла голова. Я даже шапку снял, несколько раз наклонился, точно шею разминал. Не болит — и все тут, как новенькая! Эдак, если так дальше пойдет, мне что, лучше домой вообще не показываться?

— У тебя в комнате геопатогенная зона, — авторитетно заявил Мишка. — Я читал про такое. Надо согнуть проволоку и поискать самое опасное место.

— И что потом? — Снег бил в рожу, и приходилось почти кричать. Пока мы дотопали до «Кассиопеи»» превратились в двух снеговиков.

— А потом передвинь кровать, — сказал Мишка.

— Мне некуда ее передвинуть! И вообще, ты туфту гонишь... Раньше не было зоны, а теперь объявилась?

— Тогда попробуй спать головой в другую сторону!

Я решил, что так и сделаю, потому что не видел никакого кайфа ворочать диван. Пришлось бы и стенку двигать, и технику...

На обратном пути я решил идти медленно. Вдоль девятиэтажки все шло как по маслу, но стоило завернуть к общаге, как снова заломило в затылке. Возле универсама уже нехило звенело в висках, а стоило углубиться к нам во двор, так будто гирю внутри черепа прицепили. Я погрелся в подъезде и побрел в другую сторону, к школе. Старался переступать очень медленно и считал шаги.

На шестьдесят втором шаге гиря в черепе растворилась, а за детским садиком осталась только ноющая боль в затылке. К школе я подошел здоровым человеком, если не считать натертой ноги.

Дудичева, конечно, дура, но, сказать по правде, немножко меня напугала насчет опухоли. Так что я даже повеселел. Не думаю, что бывают опухоли, пропадающие возле школы. Если бы я верил в чертей и привидения, то решил бы, что во всем виновата сволочь Серафима. Она, наша «классная», и внешне на ведьму смахивает. Похожа на жабу, и голос, как у жабы, и волосы из носа торчат. Так что я бы не удивился, если Серафима меня таким путем в школу приманить хочет.

И представил я такую жуткую картину. И жить, и спать мне придется теперь в школьном гардеробе выйти наружу больше не смогу, поскольку из ушей тотчас пойдет кровь, и глаза начнут выкатываться, и вены вспухнут. Буду я спать на матах в спортзале или на тряпках за вешалками, будут ко мне приезжать врачи и простукивать молоточками. Иногда будет мать навещать, поседеет совсем от горя, а Серафима, на людях, тоже станет плакать и меня жалеть.

Зато ночью прокрадется потихоньку в школу через окно или через люк, обернется гигантским пауком и будет сосать у меня кровь... И никому я не смогу доказать, что она ведьма, пока не оторву ее паучью лапу и не придет она в класс с перевязанной рукой...

Такая вот херня в башку полезла...

Я нарезал круги вокруг дома, пока не перестал ощущать ног и окончательно не околел. Серафима, может, и ведьма, но не настолько. И со стороны школы, и от остановки, и от общаги получалось равное расстояние.

Шестьдесят два шага, за которыми в башке вырастала гиря. И еще шагов сорок в сторону, пока не исчезнет заноза в затылке. Тогда я перелез через ограду садика и, проваливаясь в сугробы, потопал вдоль кустов. Я шел зигзагами: пять шагов влево до проволочной ограды и пять шагов вправо до стены. Там гуляли бабки с болонками, видать, приняли меня за психа, похватали своих вонючих шавок и свалили. Я их не стал переубеждать, потому как и сам себе казался ненормальным. В конце забора я снова перелез и продолжал дальше, зигзагами, топтать снег. Ботинки промокли насквозь, брюки отяжелели, зато спина вспотела, точно штангу таскал...

Спустя сорок минут, оглянувшись на свои следы, я получил готовый результат. И он меня вовсе не порадовал. Почти ровный круг, с центром у моей парадной, радиусом сорок метров или около того, внутри которого головная боль нарастала рывком, а снаружи была почти терпимой...

Я вернулся домой, положил синие пятки на батарею и позвонил Лизе. Она сразу взяла трубку, и мы договорились пойти в театр. Жители города Тимохино очень любят водить москвичей по театрам...

А потом я прожевал анальгин и лег спать, головой в другую сторону, но ничего не помогало. От анальгина у меня только челюсть онемела. Я не поглядел на часы и позвонил Дудичевой.

— Малинка, ты рехнулся? — сонным голосом спросила Танька. — Я тебе нарочно еще позже позвоню!

— Ну извини, я забыл, что ты еще маленькая, — сказал я. — Ты можешь у матери спросить, что бывает, если ртуть разлить?

— Ты ртуть разлил?! — мигом проснулась Дудичева. У нее вся семья врачебная, и мать в санэпидемстанции работает. Ей скажи, что соседский спаниель невесело хвостом повилял, так в момент всю округу в карантин по бешенству отправит.

Танька растолкала свою мать, та взяла трубку, тоже сонная, послушала меня и уверила, что никакой ртути у нас в подвале нет. Иначе всем бы было худо, а не мне одному. После этого она сказала, чтобы я зашел к ним и проверился, а ночью не названивал.

Тогда я расстелил одеяло на паласе и попробовал спать на полу, а матери сказал, что болит спина. Зубы дребезжали еще сильнее, чем прежде. Я попробовал уснуть с открытым ртом, но рот упорно закрывался. Тогда я повернулся на спину и стал прикидывать, сколько дней эта фигня продолжается. По всему вышло так, что до больницы ничего не звенело, и после тоже началось не сразу. Но я тогда прозябал в гипсе и никуда не вылезал, поэтому не мог сравнить, Я тогда сидел, задрав ногу, жрал чипсы, смотрел телик, играл на компьютере и поглядывал в окно...

Изучал новых соседей...

Перед тем как меня сморило, я вспомнил. Башка начала гудеть на третий день, как только в тридцать восьмой квартире появились новые жильцы.

 

Глава 7

МАКИНА ПЕРЕХОДИТ В АТАКУ

— Вот так театр! — выдавил я. — Они хоть словечко скажут?

— Существуют же разные способы выражения мыслей, — сказала Макина. — Например, балет...

— Ну, ты сравнила, блин! Балет — там понятно, там танцуют.

— А в данном случае слова заменяют пантомима и мимика. Разве тебе не интересно?

— Почему же... — Я чуть не брякнул, что мне просто интересно с ней, а глазеть на толпу раскрашенных клоунов особой тяги нет, но вовремя сдержался. Мне вообще постоянно приходилось с ней сдерживаться — в плане, чтобы не наболтать лишнего.

Дурацкое ощущение: и не хочу, а рот сам открывается, и такое несу — ну полный отстой. Но Лиза ни разу надо мной не стебалась и не перебивала. И базарить с ней мне становилось все легче. Не надо было ничего доказывать, потому что она и так шарила в театральных штуках в сто раз лучше меня. Разбиралась, но не капала мне на мозги, дескать, какая я крутая и какой ты тупой. Наоборот, когда мы в антракт вышли, задавала вопросы, как тогда, на вернисаже, а я только и знал, что языком чесать...

И вроде как тоже чувствовал себя знатоком этой самой... как ее, пантомимы! А на втором отделении почти освоился, стало совсем не скучно, а даже смешно, и среди всей бурды я научился различать сразу несколько сюжетов. Но все равно, больше глядел не на сцену, а косился на свою соседку.

Может, я не ахти какой театрал, но несколько раз со Светкой ходил на концерты, и с Грачихой тоже, на спортивных танцах были и на балете. Мне-то по фигу, а Грачихе балет нравился, вот и пришлось два часа зевать. Хотя совсем я не уснул. Музон неплохой был, только они все в одинаковых тренировочных костюмах скакали — и греки, и боги ихние; одним словом, я так до конца и не воткнулся, кто был тот мужик, что полчаса с ножом в груди кружился, все умереть не мог.

Ну, сидишь в театре, ясный перец, соседей-то слышишь — и как дышат, и все такое, а со Светкой мы еще потискаться успели, пока на нас карга старая не разоралась...

Макина вела себя в театре как дрессированный манекен. От нее, как и прежде, ничем не пахло, словно вышла из операционной. В черных брючках, ручки держала на коленках, а коленки сдвинула вместе и не разжимала до конца действия. Я от нее офигевал. Ну как так может человек — ни разу не пошевелиться? Даже дыхания не слышно...

После того как одни мимики убежали, а вторые слегка подзастряли, я осмелел и потрогал Макину за руку. Только чтобы она ничего такого не подумала, будто клеюсь, я сказал, что мне надо выйти, и все такое... Потрогал за руку, вдоль коленок ее толстых протиснулся — и снова ни хрена не понял. То ли она такая фригидная, то ли от спектакля так человека прет!

Ее пальцы были неживыми, как сардельки. Лиза приподнялась, пропуская меня наружу, и мы оказались лицом к лицу, так близко, что любая девчонка бы хоть чуточку, но смутилась. А Макина — хоть бы хны, стоит спокойненько и ждет, пока я пройду. И трется о меня грудью четвертого размера. С таким выражением лица можно ждать лифт или пока проедут машины на светофоре.

— Расскажи мне, что ты понял в спектакле? — спрашивает она, когда мы зарулили в буфет.

— Так вот, — говорю, — этот толстый чувак, блин, что в белой краске перемазан, очень хотел той девушке понравиться, которая в полосатом, с прищепками на макушке. Но раз не мог удержаться на шаре, она его чморила. А она умела, у нее с равновесием в порядке. Вот он и горевал, что она его засмеет, и ушел. А она его любила, вовсе не равновесия от него ждала...

— Верно, — кивает Лиза. — А почему ты все время вставляешь в речь слово «блин»?

— А что тут такого? Я же не матерюсь при тебе.

— А без меня материшься? — И смотрит без улыбки, грустно так.

— Ну, когда как... — Я почувствовал, что опять потею, и начал заводиться. Вот еще, выискалась, она теперь меня учить будет, как верно разговаривать? Только этого не хватало — мать гундит, в школе плешь проели...

— Извини, если я тебя обидела, — говорит вдруг Лиза и по руке меня погладила.

Но не так погладила, — с намеком, а просто, по-дружески, и я тотчас на нее злиться перестал. Умела она как-то так сделать... Черт, не знаю, как сказать! Вот со Светкой мы вечно цапались, и с Грачихой тоже, и с другими, потому что бабы — они толком говорить не могут. С ними либо сюсюкать все время надо, либо, наоборот, грубо. Многим даже нравится, когда грубо, но с Лизой так не выходило; что бы я ни задумал, она вечно оказывалась на полшага впереди...

— У меня складывается такое впечатление, — говорит Макина, — что ты, Саша, чувствуешь себя неловко в моем обществе. Возможно, это оттого, что я не соответствую стандартам красоты?

Я чуть под стол не свалился, а она сидит и от своей минералки тащится. Ну какой нормальный человек станет так в лоб спрашивать? Что мне ей ответить? Мол, да, ты низкая, толстая и ненакрашенная...

— Дело в том, что ты прав, — продолжает Лиза как ни в чем не бывало и делает вид, будто не заметила, как я чуть кофе на себя не пролил. — Существуют определенные стандарты красоты, внедренные извне, и подсознательные стандарты физической привлекательности. Они являются абсолютно необходимыми критериями для продолжения рода в двуполых обществах. Но точно так же как стремление к внешней, телесной красоте, человеку необходимо и стремление к внутренней гармонии. Поэтому я и признаю, что меня раздражают слова-паразиты.

Несколько секунд я молча переваривал ее речь. Так умно со мной давно никто не говорил. Потом я сказал:

— То есть если у меня много слов-паразитов, то со мной никто не захочет продолжать род?

— Налицо одно из опаснейших заблуждений, детерминированных ходом вашего исторического развития. — Лизка говорила, явно наслаждаясь моей бестолковостью. — Патриархальный шовинизм, архетип отца-добытчика, агрессивный сексизм и другие факторы, исходящие из стайного бессознательного поведения. Все вместе создает трагический парадокс. С одной стороны — явное завышение мужской роли в обществе, экспансия технических наук, милитаризация и культ удачливого супергероя. С другой стороны — тоска по утерянным нравственным критериям, пресловутая «война полов», религиозная сумятица и двойственная мораль, породившая мотив искупления. На самом деле человек сам создает себе проблемы. Возьмем те же деньги, которые вы считаете одним из важнейших мерил мужского достоинства. Человеку требуется гораздо меньше материальных благ, чем он ставит целью достичь. Ты стремишься к наживе и чувствуешь недоверие почти ко всем окружающим тебя людям, они испытывают то же самое по отношению к тебе. Создается два порочных круга. На микроуровне — это система замкнутых, раздраженных, проникнутых взаимными подозрениями элементов, подверженных комплексам завышенных ожиданий и собственной неполноценности. На макроуровне — это государственные машины, одновременно воюющие друг с другом и с собственными гражданами. Их постоянно рвет на части, поскольку инстинкт самосохранения у власти — бессмысленный сам по себе, лишенный всякого творческого начала — вступает в противоречие с гуманитарными, нравственными ценностями... Саша, это слишком сложно для тебя?

— Ничего. — На самом деле я не понял и половины. — Проехали... Стало быть, ты считаешь, что наш Сережа, что лежит весь день на диване, более счастливый, чем я?

— Он не стремится к власти, к материальному богатству, к сексуальному превосходству над твоей матерью. В этом смысле, безусловно, он более уравновешен. Если хочешь, более счастлив, чем ты. Его проблема в ущемленной самоценности, в отсутствии творческих позывов. Он социально абсолютно дезадаптирован и воспитан так, что не способен принимать решения... Относительно тебя я уверена, что все будет в порядке, — рассмеялась Лиза, и я подумал, что впервые слышу ее смех. — Ты найдешь себе жену по вкусу.

— А какая, по-твоему, мне нужна жена?

— Полагаю, такая, с которой ты не будешь чувствовать себя неловко в обществе, — с улыбкой нанесла удар Макина.

— Дело не в том, что мне с тобой неловко, — попытался выкрутиться я. — Просто я не могу к тебе привыкнуть. Ты слишком не такая, как все мои знакомые.

— Я веду себя неестественно?

— Нет...То есть ты даже чересчур естественная. Но при этом ты говоришь иногда как очень взрослый человек...

— Я постараюсь быть проще, — снова засмеялась Макина, но мне послышалось в ее смехе какое-то напряжение. — Мне приходится быстро взрослеть...

Я чуть было не спросил насчет ее матери, но вовремя остановился. Какое мое дело, в конце-то концов, может, ее мать умерла недавно?

— Не надо проще! — вырвалось у меня. — Оставайся такая, какая есть. Станешь проще, мне будет неинтересно, — сказал и почувствовал, как мои уши набирают багровый цвет. — Но говорить я буду как умею. Не могу я за каждым словом следить!

— Помнишь, мы с тобой обсуждали, чем отличается чувство прекрасного от чувства гармонии? Я еще извинялась, что не могу подобрать верных определений...

— Помню, так мы же о картине говорили!

— О картине, да... Но это не играет роли. Вот скажи, пожалуйста, в чем ты видишь отличие творчества от самовыражения?

— Ну, ясен перец, творчество, оно... лучше!

— Можно сказать и так. Например, человек рисует на заборе какую-нибудь гадость, это, скорее, самовыражение, согласен? То есть такого рода акции присущи даже очень ограниченным особям. А если человек пишет полотно, которым восторгаются миллионы, — это совсем другое...

— Ну, ты загнула насчет миллионов! Например, у меня есть пацан знакомый. Он, правда, из скинов, мы с ними иногда деремся, но зато он такие граффити на стенках малюет — закачаешься!

— А твой знакомый не пробовал рисовать не на стенах, а, скажем, на бумаге и дарить свои картины или продавать?

— Ха, да кто ему разрешит? Там на нацистской символике замешено.

— Получается, что твой знакомый скин самовыражается, не заботясь о том, будет ли его творчество приятно или полезно другим? Сашенька, ты слышал об императиве Канта?

— А, был такой чувак... — напрягся я.

— Неважно... — Лизу уже несло дальше. — Я всего лишь пытаюсь доказать, что если все люди, без исключения, будут действовать в интересах общества, то самовыражение соединится с творчеством. Отпадет необходимость в дегенеративных акциях...м-м-м... Ты опять обиделся?

— Значит, коли я иногда ругаюсь, то я дегенерат?

— Ни в коем случае. Возьмем, для примера, паровоз, тепловоз и электровоз. Эти механизмы подчинены единой задаче — перевозке пассажиров и грузов, но у них очень разный коэффициент полезного действия. Нелепо обозвать паровоз дегенератом, согласен? Но ведь паровоз не в состоянии сам измениться и улучшить свои показатели, а человек вполне в состоянии. Людям мешают это сделать тысячи причин...

— Что сделать? Поумнеть?

— В том числе и поумнеть. Стать добрее, раскрыть свой потенциал, проявить таланты в полной мере. Людей отягощают ложные представления, внедренные с детства. Зависть, ревность, стремление к власти, страх перед болезнью, боязнь осрамиться в глазах противоположного пола... Последнее нам и показал режиссер спектакля. Впрочем, список ты можешь продолжить и сам.

— Ну, и что же делать, если все так плохо?

— Не так уж плохо, Саша, но рецепт только один. Чтобы поднять свой КПД до высшего уровня, надо прекратить подозревать других в дурных намерениях и жить на общее благо.

— Так не бывает, — отмахнулся я. — Вокруг столько придурков...

— Если жить для общего блага, не понадобятся слова-паразиты, — словно не слыша меня, продолжала Лиза. — Напротив, каждому захочется выражать мысли более глубоко, используя весь потенциал языка.

— А ты разве так можешь? — не вытерпел я. — Красиво языком чесать и я умею. А жить для всех — это только святые могут всякие! Кому охота, чтобы тебя за дурака принимали?

— А ты меня принимаешь за дуру? — улыбнулась она. — Если тебя это действительно интересует, то я стараюсь каждый свой поступок оценивать с точки зрения всеобщей пользы. И мне намного легче жить, чем тебе. Я как тот волшебный паровозик, что сам превращается в электровоз...

Некоторое время я таращился на нее и только разевал рот. В башке вертелись бессвязные обрывки мыслей, вспоминались какие-то секты, куда заманивают добрыми посулами, вспомнилась передача про монашек, которые добровольно ездят в Африку лечить проказу, и все такое...

— И когда ты станешь электровозом? — наконец нашелся я.

— Очень нескоро, — серьезно ответила Лиза. — Невозможно достичь гармонии в одиночку.

— Но когда-нибудь станешь?

— Обязательно.

— И что тогда? Воспаришь?

— Ах, вот ты о чем? — Макина ловко сделала вид, что не замечает издевки. — Тебе требуется материальное доказательство? Боишься продешевить? Вдруг начнешь творить добро и не получишь никакой отдачи, да, Саша? Вам всем так хочется поверить во что-то высокое, но при этом получить взамен хоть маленькое чудо? — Она задумалась и как-то даже погрустнела, но потом снова улыбнулась. — Хорошо, Сашенька, я готова дать тебе доказательства.

— Доказательства чего?

— Я могу показать тебе, на что способен мыслящий разум, если он не подчиняет себя желудку и железам внутренней секреции.

Краснеть дальше мне было некуда, разве что порвать себе физиономию и измазаться кровью снаружи.

— Это мы проходили, — грубовато заявил я. — Классе в третьем. «Человек — звучит гордо », и прочая туфта.

— Хорошо, а как ты считаешь, почему человек устроен именно так? Зачем ему такой сложный мозг, глаза, уши, обоняние?

— Ну, это... Познавать мир! — брякнул я и даже загордился собственной прозорливостью, поскольку Лиза снова хлопнула в ладоши.

— «Человек» звучит точно так же, как слово «паровоз», — сказала Лиза. — Но если собрать миллиард паровозов, получится огромная куча бесполезной стали, и мир эта куча не познает. Но всего тысяча доброжелательных, свободных от ненависти и подозрений людей способны овладеть любым знанием.

— И ты знаешь, где найти хотя бы тысячу таких героев?

— Больше чем тысячу. Я выросла и долгое время жила в таком обществе.

«Как же, — подумал я, — видели мы, где ты выросла. Ни дорог, ни телефонов, небось, баптисты какие-то...»

— Заметано, — сказал я. — Давай свое доказательство. Ну, что добрым людям, не таким, как я, знания даются легче!

— Попробуй предложить что-нибудь сам, — скромно сказала Лиза.

— Да вот, хотя бы... — Я пометался взглядом по стенам театрального буфета, и тут меня осенило. — Ты в шахматы умеешь играть?

Видать, у того театра, где мы были, своей сцены пока не имелось, и выступали они в обветшалом Доме культуры. Так что на стенках были развешаны плакаты насчет всяких там кружков, секций и прочая лабуда. В том числе и большое объявление о шахматном турнире.

Сколько времени прошло с того дня, а до сих пор, как вспомню — так жутко стыдно становится. Повел я себя, конечно, как сопляк...

— Шахматы?.. — рассеянно переспросила Макина, и я злорадно ухмыльнулся про себя, что подловил эту зазнайку. — Шахматы... Ведь это игра основана на логических построениях?

— Еще бы! — говорю. — Это тебе не картинки разглядывать, тут думать нужно.

— Пойдем, — просто сказала Лиза. — А ты мне объяснишь правила игры? Я читала, но никогда не пробовала.

Тут мне стало неловко: я четко видел, что она не врет, но отступать было поздно. Лиза уже запихнула в карман бутылочку с водой и поджидала меня. И мы потопали по скрипящим паркетам Дома культуры в дальний флигель, где собирались яйцеголовые шахматисты. Оказывается, в то воскресенье у них намечался сеанс одновременной игры, и участвовали не все желающие, а только члены их тусовки. Пускали всех, а за столиками сгорбились человек двенадцать, остальные сбились в кучу, листали блокнотики и переговаривались шепотом. Я слегка прибалдел, когда увидел, сколько народу прется от этих шахмат. То есть мы играли иногда, у Гошки даже часы специальные есть, чтобы на скорость лупить, так что правила я помнил. Самое забавное, что там не только пердуны собрались с палочками, но и молодняка достаточно, и девчонки были.

Начал я Лизе правила объяснять. Она кивает так рассеянно, а сама следит за теми, кто на скорость режется. Там комната здоровенная, в углу на двух столах и прямо на скамейках играли «вне конкурса», хохотали даже иногда. Остальные сидели в ряд, и я уже решил, что они заканчивают — фигурки ссыпали, обсуждали, руками махали. Ну, думаю, кажись, нас пронесло... Но не тут-то было! У них, оказывается, одна команда сменяла другую, а против всех собирался играть настоящий гроссмейстер.

Поглядел я на этого гроссмейстера и Лизу тихонько за рукав потянул, мол, пошли отсюда, верю, что знание — сила, но ни к чему дурнями себя выставлять. Сразу видно, что мужик серьезный, раз против десятка местных заправил выступить надумал. Только Макина — ни в какую.

— Мне интересно попробовать, — говорит. — И я тебе благодарна, что меня сюда пригласил. Попроси, пожалуйста, чтобы мне разрешили принять участие.

Там дедок такой седенький суетился, за распорядителя. Не успел я опомниться, как Лиза меня к нему подтащила, а сама, скромненько так, в сторонке тусуется. Ну, делать нечего, говорю: так и так, приехала девушка, из далекой Сибири, очень ненадолго. Горит желанием вступить в ваше шахматное братство, если надо, мы оплатим, и все такое...

Дед разулыбался, башкой крутит, а Макину не видит, хотя она в двух шагах стоит. Пока я его носом в нее не ткнул, не замечала.

— Никаких денег не надо, — смеется. — Сейчас я попробую согласовать этот вопрос. А где вы, барышня, занимались?

— Очень маленький город, под Красноярском, — влезаю я, чтобы Макина не успела ляпнуть, что она впервые доску шахматную видит. — Там, у себя, она занималась в шахматном кружке при Доме творчества юных!

Дед только крякнул, но поплелся согласовывать. Пока бродил, Лиза не отрываясь следила за чужой игрой, а я слонялся из угла в угол, проклиная себя за тупость. Теперь как пить дать застрянем тут еще на час, а скукотища жуткая! Ладно, сказал я себе, одна надежда, что Макина вылетит на первой минуте, и пойдем мы дальше — толковать о гармониях и красоте...

Но уже четверть часа спустя мои представления о скуке и о времени коренным образом переменились...

— Что вам сказать, молодые люди? — возвратился грозный старикашка. — Здесь турнир не для начинающих, вы не участвовали в отборочном туре на выход в финал района... Но так уж и быть, коллеги не возражают, поставим вам еще один столик.

И Лиза села играть. Несколько раз она меня переспросила, что да как, перепутала ладью с офицером, но когда я по памяти попытался ей показать правила рокировки, сосед слева посмотрел на нас как на двух кретинов. Пришлось мне заткнуться и отступить к стеночке.

Макиной выпало играть белыми. Она посмотрела по сторонам и сделала нетрадиционный ход, Е 2 — Е 4, в точности, как очкарик за соседним столом. Я чуть не застонал от ужаса. Если она и впредь собирается поступать, как он, то лучше мне уйти прямо сейчас! Хотя если очкарик умный, то у Макиной есть шанс продержаться не три, а четыре минуты.

Гроссмейстер выглядел очень солидно. Он носил пиджак, вязаную безрукавку и смешные очки, висевшие на золотой цепочке. Кто-то за спиной прошептал, что этот кент несколько раз, в домашней обстановке, выигрывал у Каспарова. Другой голос возразил, что не у Каспарова, а у Карпова, и не дома, а на даче... Я мысленно укоротил время Лизиного матча до полутора минут.

Мастер пробежался вдоль столов, вежливо поздоровался с каждым из участников и сделал свои ходы. Я уставился в затылок Макиной, изучал ее никудышную прическу и спрашивал себя, за что мне такая напасть. Лучше бы пошли покидали жетоны в игровых автоматах или забурились бы в кино — все веселее.

Вязаный жилет прошелся второй раз, не задерживаясь ни у одного стола. Он вел себя прилично, но обмануться было невозможно: этот дядька играл на голову лучше всех соперников. Очкарик, справа от Лизы, уронил подбородок на стол и скреб пятернями в шевелюре. Старикан слева постоянно сморкался и обсуждал второй ход с корешами. Корешей было трое, и советы они давали, противореча друг другу. Что за дебил, подумал я, две пешки подвинул, а уже сдрейфил!

Макина посмотрела на доску очкарика, потрогала кончик носа, посмотрела еще дальше направо как сыграл следующий сосед, и двинула коня. За третьим столом пыхтел совсем молодой пацан, лет семнадцати, но жирный настолько, что щеки были видны со спины. Наверное, отсидел жопу в надежде стать шахматным чемпионом...

Я решил выйти перекурить, чтобы Лизе не было неловко, если проиграет прямо сейчас. Я, конечно, не дока в шахматах, но знаю, что профи ставят мат и за три хода. Я нарочно подольше потолкался в коридоре, изучая расписание секций по шитью и прочей лабуде, а когда вернулся, понял, что пропустил нечто важное.

Из двенадцати противников мастера двое уже сдались. У соседей я выяснил, что старикан слева сделал шестой ход, а очкарик справа застрял на пятом. Лиза еще не вылетела!

Я заглянул к ней через плечо, хотел потрогать за руку, но тут увидел ее глаза и отшатнулся. Впервые с лица Макиной ушло безмятежное выражение. Она напряглась, губы превратились в трещинку, пухлыми ладошками сжала виски. Я подсчитал... Лиза толкнула коня еще раз, отдала пешку и выдвинула еще одну, освобождая путь ферзю.

В этот момент мастер пожал руку очередному неудавшемуся чемпиону и плавной походкой двинулся на следующий круг. Он делал ходы, почти не останавливаясь, лишь искоса взглядывая на поле боя. Вот он прошел жирняка, затем обменялся пешками с очкариком и тут...

Возле Лизы он застрял.

Ненадолго, секунды на две, но это засекли все. Все видели, как его жилистая кисть потянулась к черному коню, замерла и переместилась в сторону пешки. Конечно, для остальных это ничего не значило, но я понял, что Макина сходила не так, как соседи.

Следующий круг мастер прошел быстро. Половина игроков так и не отважились на активные боевые действия, зато очкарик допустил какую-то ошибку. Он вцепился себе в волосы и так затряс головой, что я перепугался, не сорвет ли парень скальп. Скальп он не сорвал, но лишился еще одной пешки и пропустил в расположение своих войск вражескую королеву.

Я поймал себя на том, что перестал дышать. В горле вдруг стало совсем сухо, запершило, и захотелось откашляться. Друг великих чемпионов сделал шаг в сторону Лизы и полез в карман. Он выудил оттуда носовой платочек, поочередно подышал на стеклышки очков, протер, водрузил их на переносицу и сразу стал похож на мудрую сову из мультика.

Парить мозги он мог кому угодно, но не мне. Мужик завис, и завис конкретно.

Как и раньше, Лиза сидела очень прямо, только ручки сложила перед собой. Что она там натворила На доске, я не видел, но соседи моментом полезли вперед и стали записывать в бумажки. Меня совсем отпихнули назад, но я даже не сопротивлялся...

На следующем круге Макина перешла в атаку.

Еще три хода спустя сдался тощий тип, похожий на индуса, затем получил мат очкарик. На девятом ходу гроссмейстер предложил ничью одному трясущемуся дедульке, и тот радостно согласился.

Тут сдался динозавр, тот что слева, несмотря на помощь своих тренеров.

Лиза пропустила два захода, но потом ее рука поднялась и передвинула ферзя. Я успел заметить что это был ферзь, но больше ничего не видел, поскольку болельщики теперь сгруппировались вокруг оставшихся шести столов.

Мастер пожал еще кому-то руку. Ничья. Следующей в очереди была Лиза. И тут друг чемпионов сделал удивительную вещь. Он взял стул и уселся напротив. Потом он что-то тихо сказал Лизе, и она ему, так же тихо, ответила. Друг чемпионов покивал, подпер подбородок кулачком и задумался.

— Во дает девчонка... — прошептал кто-то, и я на секунду почувствовал такую гордость, какую, наверное, чувствуют тренеры, когда их подопечные получают золотую олимпийскую медаль.

Гроссмейстер уставился на доску, а я — на него. Потом он решился, что-то изменил в своей позиции и хотел уже встать. Но Макина немедленно сделала ответный ход. Мастер точно споткнулся, но по правилам надо было переходить к следующему игроку.

Я потерял счет времени, забыл о всех домашних заморочках, о том, что не подготовился к школе, и о рынке... Я уже знал заранее, что произойдет на следующем круге. Теперь мужик в вязаной безрукавке подолгу думал, а Лиза делала ходы моментально.

Я видел, что мастер начал психовать. Не так уж сильно, не корову ведь проигрывал, но и дед-распорядитель, и другие тоже перешептывались. Я стал прикидывать, не вытащить ли Лизу отсюда силой, пока на нас не насели с расспросами. Самое потрясное, что я ей верил: слишком наглой надо быть, да и шахматы предложил я сам. Мне вдруг стало жутко любопытно, насколько она вундеркинд в других играх, скажем в преферанс или домино. В преферанс стоило бы ее свести с дядькой Игорем, нашим начальником склада на рынке. Он режется сутками напролет, и говорят, что участвует даже в каких-то журнальных турнирах...

Пока я прикидывал, как бы стать Лизкиным личным продюсером, произошли два события. Гроссмейстер завершил одну партию победой, но проиграл невзрачному подслеповатому типу в потертой кожанке. Знающие люди за спиной шепнули, что этот кент тоже не пальцем деланный, а бывший чемпион Украины. Так что нашему мастеру было незазорно ему продуть.

А потом он уселся напротив Лизы минут на двадцать, и я уже решил, что товарища разбил радикулит. Но радикулита не случилось: он подул на очки, потрогал нос, еще немножко побродил и... опрокинул короля.

А потом с чувством тряс Макиной руку.

Назад мы шли в полном молчании. Лиза молчала, потому что она всегда молчит, если поблизости нет театра или картинной галереи, а я молчал, потому что ощущал себя полным идиотом. И так продолжалось до входа в метро, когда Лиза вдруг встрепенулась и сказала, что вынуждена срочно меня оставить.

— Да что стряслось-то? — поразился я. — Ты что, обиделась? Куда ты пойдешь, поздно уже... Давай провожу хоть.

— Нет-нет, я совсем забыла... Мне необходимо поехать.

Она почти вприпрыжку неслась впереди меня к турникетам. Дело выглядело так, словно ей кто-то позвонил, но у Лизки не было трубы. Во всяком случае, она ею ни разу не пользовалась, и звонков я не слышал.

— Я прекрасно провела день и очень тебе благодарна, — быстро повторяла она, чуть ли не запихивая меня на эскалатор. — Но у папы большие неприятности, я должна ему помочь.

— А раньше ты не знала про неприятности? — разозлился я.

— Нет, раньше не знала.

Из тоннеля с воем вылетела толпа пьяных «спартаковцев». Я взглянул на часы. Неслабо оттянулись, почти два часа прошло...

— Классно ты его уделала! — признал я, пропуская спешащих пассажиров. — А ты не врешь? Ты точно не умела играть?

— Я читала, но не пробовала. Поезжай, Саша, мне удобнее наземным транспортом.

— Откуда ты знаешь, как тебе удобнее? Ты же тут никогда не была, сама говорила!

— Саша, я прошу тебя, поезжай. За меня не волнуйся, я доберусь... — Вся ее поза выражала такое нетерпение, что я почувствовал себя отвергнутым.

Мы находились в глухой дыре, я сам тут был впервые, и как она собиралась разбираться с наземным транспортом, я не мог себе даже вообразить.

— Может, в кино сходим?

Обязательно сходим. — Макина попыталась улыбнуться, но у нее это плохо получилось. Она не уходила лишь из вежливости. Судя по всему, она и в метро спустилась за компанию.

— Здесь опасно ходить одной, — нашелся я. — Давай я тебя провожу.

— Нет. Пожалуйста, не надо провожать.

— Ну и черт с тобой, — ляпнул я, отвернулся и прыгнул через турникет.

Будет мне всякая коза из себя деловую строить! То сама зовет в театры, то заявляет «Пошел вон»! Что я ей, пацан или брат младший — бегать куда скажет?!

У эскалатора я оглянулся. Макиной в зале уже не было. Тогда я перелез через перила ограждения и бегом рванулся назад. Дежурная в будке заорала что-то, типа, второй раз не пустит, но я ее послал на ходу. Мало народу, выходной — вот и корчит из себя постового.

В три прыжка я вырвался наружу. В рожу ударила снежная крупа.

Пусто...

«Спартаковцы» горланили песню и кидались пустыми пивными бутылками. Несколько бомжей грелись у входа в метро, передавая по кругу чинарик. Искрил гирляндами ларек с шавермой.

Я ломанулся по переходу в другую сторону. По пути встретились всего три человека, родители тащили на себе ребенка и санки. Было совершенно непонятно, куда Лиза могла исчезнуть за несколько секунд. Впереди расстилалось не меньше полусотни метров пустого коридора.

Я набрал такую скорость, что чуть не навернулся на скользких ступеньках, обежал по кругу заснеженных теток, охранявших аквариумы с цветами, и вылетел на перекресток.

Единственный вариант — если она успела взять машину. На развилке стояло несколько частников, в обе стороны уходил широченный тротуар, слабо подсвеченный фонарями. Там, конечно, бродили люди, но у меня очень хорошее зрение. Я узнал бы ее даже в темноте.

Лиза пропала, словно провалилась в люк. Когда я добрался до дома, мать жарила сырники.

— Как театр, тебе понравилось?

— Нормально, — сказал я.

— Тебе звонили. Миша из клуба, Гоша, Света и еще какая-то девочка.

— Ага, — сказал я, взял сырник и набрал Лизин номер. После восьмого гудка я дал отбой и набрал Гошу.

— Как театр? — спросил он. — Понравилось?

— Ты-то откуда знаешь? — обалдел я.

— Твоя мама сказала, что у тебя очень приятная соседка, и вы теперь вместе гуляете.

— Ты ее больше слушай!

— Ты чего такой злой, Малина? — удивился Гоша. — Я тебе звоню сказать, что все узнал.

— Что узнал?

— Как «что»? Что ты просил, насчет этого, Макина.

— Ну?! Погоди, я дверь закрою... — Сердце у меня вдруг застучало в два раза быстрее. — Ты же сказал, что твой брат больше не станет звонить.

— Да не... Там же, в этом сраном Тимохино, есть паспортный стол. Оказалось, что все проще. Про работу или еще какие дела он узнать не смог, а про семейное положение ему сказали.

— Гошик, не тяни!

— Этот Макин, Андрей Петрович, он холостой, в браке не состоял и никакой дочери у него нет... Малина, что ты молчишь?

— Ничего... — Я прислонился лбом к ледяным узорам на стекле. Мне казалось, что, если я окуну голову в ведро с водой, станет чуточку полегче. — Гошик, ты можешь позвонить в одно место и сказать, что у тебя тоже болит голова?

 

Глава 8

ОХОТА ЗА ОХОТНИКОМ

Я завел будильник на шесть утра. Матери я соврал, что хочу прийти в школу пораньше, переписать домашние работы. Она посмотрела на меня подозрительно, потому что последний раз я охотно шел в школу, когда меня, напомаженного, волокли в первый класс с большим букетом гладиолусов.

Я покидал в портфель то, что попалось под руку, сварганил горячий бутерброд из обнаруженных в холодилке продуктов, затем вернулся к себе в комнату, погасил свет и уселся ждать.

Спроси меня кто — я не смог бы толком объяснить, зачем я это делаю. Просто я понял, что свихнусь, если сам не разберусь. А еще...

Еще у меня оставалась капелька надежды, что Лиза тут ни при чем. То, что она его дочь, я не сомневался, тут никакая экспертиза не нужна. Возможно, в деревне что-то напутали или Лиза родилась вне брака — что тут такого удивительного? Но если ее папаша крутит какие-то темные делишки, это еще не значит, что дочка с ним заодно. Может, он ее заставляет...

Я ждал. Сначала завошкались работяги в тридцать девятой, потом спустили воду на пятом этаже, пополз лифт...

Макин вышел из парадной в семь часов четыре минуты, я его едва не упустил. Раньше дверь ярыгинской квартиры скрипела, теперь закрывалась совершенно бесшумно, даже для меня. Кроме того Макин перестал пользоваться лифтом и носил очень мягкую обувь. Хотя, вероятно, всему виной моя головная боль. От постоянного, назойливого гудения в ушах я мог что-то пропустить...

По лестнице я спускался галопом, за порогом не удержался и проехался на заднице. Несмотря на теплую куртку и два свитера мне показалось, что я вывалился в космос из люка звездолета — такой колотун стоял на улице. Снег под ногами скрипел при каждом шаге, даже пятна света от фонарей — и те съежились на морозе.

Макин передвигался обалденно быстро, мне пришлось снова припустить рысью, чтобы не упустить его за оградой детского сада. Вдогонку кинулась одна из шизанутых болонок, которую шизанутая бабка выгуливала в темноте. Слава богу, для шавки снег оказался слишком глубоким, она скоро отстала.

Навстречу, с рокотом, пробирался маленький трактор, скребком отваливая в сторону заносы. Там, где он проезжал, машины засыпало чуть ли не до середины дверцы. Мне пришлось отскочить в сторону, и ноги провалились выше колен. Когда я выбрался наружу, Макина и след простыл.

Проклиная себя, что не оставил дома эту долбаную сумку с учебниками и жратвой, я припустил что было мочи.

От остановки отползал полупустой ярко освещенный автобус. Его огромные «дворники» вовсю лупили по стеклам, а там, где они не доставали, налипли толстые сосульки. Фары и радиатор покрывала толстая корка льда, словно автобус, как лось или олень, ходил к проруби на водопой...

У меня внутри все опустилось, но, приглядевшись, я успокоился. Макина в салоне не наблюдалось. И почти сразу же я увидел его посреди проспекта. Там, на разделительном островке, пережидая поток машин, стояли еще трое или четверо человек, спешащих к остановкам маршруток, чтобы ехать в другую сторону.

Лизкин отец вел себя не то чтобы глупо, а как-то... Короче, он будто не замечал, что вокруг зима, и харю плющит ветром, и метет поземка. Возле него остановились трое, все нахохлились, отвернулись, подняли воротники, чтобы не получить в рожу дополнительный вихрь от пролетающих машин. Один Макин не сгибался, как капитан на корабельном мостике или как партизан на допросе. Он стоял совершенно прямо — так же, как свойственно Лизе, подвесив руки вдоль туловища, — и ждал зеленый свет.

Мы с матерью тоже не богачи, но такие позорные шмотки, да еще в его возрасте, я бы не стал носить. То есть ничего позорного не было, но... Наконец я подобрал верную фразу.

Макин одевался так, словно очень хотел быть незаметным. Ясный перец, зимой никто не разгуливает в ярких майках, но этот мужик буквально сливался с обстановкой.

Когда я пересек проспект и вылетел на тротуар к Длинной очереди маршруток, он уже струячил вдоль шестнадцатиэтажной общаги, похожей на застрявший во льду пароход.

Этот придурок не сел ни в одно такси — оставалось предположить, что Макин нашел работу поближе к дому или вздумал в двадцатиградусный мороз совершить пешеходную прогулку до центра. Лично у меня уже склеивались ресницы, онемели левое ухо и кончик носа.

И вдруг Макин исчез.

Это произошло настолько неожиданно, что я продолжал идти по инерции, пока не дотюмкал, что ему просто некуда было свернуть. Слева, вдоль тротуара, тянулись сугробы с похороненными внутри автомобилями, а справа — стенка общаги без единой двери. То есть там светились окна, дом просыпался, но застекленные лоджии первого этажа находились на трехметровой высоте и, естественно, были наглухо задраены.

Мне стало немножко нехорошо. Падал свежий снег, немного еще людей успели выйти, чтобы ехать на работу. На тонком пушистом одеяле отпечаталось штук пять разных следов. Я вернулся назад, чтобы не ошибиться. Нашел то место, где Макин запрыгнул на тротуар. Теперь я запомнил следы от его подошв наверняка и потихоньку, как поисковая собака, пошел вперед, угадывая их среди прочих. Мне повезло. Последние несколько метров до того, как исчезнуть, Макин двигался по кромке тротуара. Только его здоровые ботинки отпечатались и лапы какого-то барбоса.

Затем макинские ботинки остановились, и дальше следов не было.

Не то чтобы я верил в чертей или там в привидения, но, столкнувшись с подобной херней в третий раз, поневоле начнешь мечтать о крестике на шею. Я дочапал до самого конца общаги, внимательно оглядывая утонувшие во льдах тачки и лоджии первого этажа. Я убеждал себя, что, наверное, сморгнул или как раз растирал перчаткой нос, когда Макин шмыгнул в одну из машин. Или его втащили через окно на балкон. Конечно, это была полная туфта.

Я прекрасно чувствовал, что он уже где-то далеко...

Так, сказал я себе, если этот чудак, на букву «м», льет в квартире ртуть или готовит химические бомбы для террористов, это хреново, но можно пережить. Лишь бы не взорвал наш дом. Если он запугал девчонку, а возможно, колет ей наркотик — это хуже, но поправимо. Но если они оба умеют превращаться в летучих мышей или в кошек, не спускают воду в туалете и не жрут ничего, кроме минеральной воды, дело пахнет керосином.

Я подумал, не зайти ли в универсам за головкой чеснока и не попросить ли у маминого Сережи что-нибудь церковное. У него в машине на зеркальце висел здоровый крест. Так я рассуждал, пока растирал харю и бежал назад к остановке. И лишь забравшись в горячее нутро «Газели», осознал, до чего я докатился.

О В этом я не мог рассказать никому. Пусть приходят и проверяют их квартиру, паспорта, пусть ищут в подвале радиоактивный бетон — мне наплевать. Но я не желаю ходить в театр с вампиршей...

Маршрутка остановилась возле входа в метро, и ноги сами понесли меня вниз. Я убеждал себя, что просто прокачусь немножко, позырю, какие диски продают, и к девяти вернусь в школу. На кольцевой я пересел на Разумовскую ветку, затем вышел на ближайшей станции, даже не запомнил, на какой, и в первом овощном ларьке купил пять головок чеснока. Распихал их по карманам, затем подумал, вскрыл один зубчик и, морщась от запаха, натер себе шею под шарфом.

Я не торопился.

Я знал, где его искать.

Теперь ни о какой школе не могло идти и речи Мне вообще не стоило появляться на людях, источая такой духан. Я вернулся на станцию и зарыскал вдоль пристенных стеллажей, вспоминая, где я приметил нужный товар.

Память не подвела. Между чувихой, торговавшей чехлами к телефонам, и лотком с индийскими прибамбасами я встретил то, что искал. Ясен перец, это были не настоящие иконы и даже не настоящее серебро, но я рассудил, что лучше иметь что-то, чем ничего. Прикупил самый здоровый крест, на цепочке, надел на шею и заправил его под свитера на голое тело. Потом спросил у кочерыжки, которая толкала всю эту утварь, какого святого она мне посоветует, чтобы можно было положить в карман и таскать с собой.

Тетка поправила на башке платок и улыбнулась мне очень по-доброму, прямо как бабушка. Скорее всего, она не прикидывалась и в натуре верила в Бога, потому что проявила офигительные познания по теме. Во-первых, оказалось, что не хрен мне было цеплять крест, раз я не прошел обрядов и меня не макали в воду. Я пообещал тетке, что обязательно окунусь, как только станет чуть потеплее. Она сунула мне бесплатно две тонкие книжицы, типа, рекламные буклеты из ее церкви, и сборник молитв. Потом спросила, на какую тему мне приспичило иметь иконку.

Я собрался с духом, оглянулся, не подслушивает ли кто, и сказал, что чую присутствие нечистой силы. Никто нас не подслушивал, люди перли вверх по ступеням, как слоны на водопой в период засухи. Навстречу им ломился точно такой же поток в мокрых шапках. Эти слоны уже хлебнули кайфа и спешили назад, в джунгли. Девчонка возле стеллажа с чехлами уткнулась в книгу. Парень, продававший посреди зимы веера и палочки благовоний, нацепил наушники и раскачивался на раскладном табурете, у противоположной стены балдела на мокром полу старуха, вытянув костлявые ноги, и вроде как спала. Кроме меня, больше кандидатов в дурку поблизости не наблюдалось.

Тетка в платке принялась мне читать целую лекцию, расхваливая своих святых, точно посещала с ними одни ясли. Наконец меня заколебало ее слушать, я купил сразу три портретика и распихал по внутренним карманам.

Я не чувствовал себя вооруженным, ну ни капельки.

Затем я втиснулся в вагон и поехал к центру — туда, где в прошлый раз видел Макина.

Он тусовался где-то там.

Прогуливался, разбрасывал ртуть, или раздавал мешочки с гексогеном, или кусал за горло зазевавшихся прохожих и уволакивал их в темные жерла тоннелей. Я очень ясно представил себе такую картинку: едут себе люди, глазеют по сторонам, читают журнальчики... И вдруг, на секунду, промелькнет во мраке за окнами вагона запрокинутая окровавленная морда с горящими глазами...

Черт побери! Ведь точно, как я раньше не допер! Макин мог быть не просто вампиром, а оборотнем — это осложняло все дело! Потому и следы исчезли: засранец обернулся вороной или летучей мышью... о таком разе у него гораздо больше возможностей напасть на меня сзади или даже проникнуть в квартиру через форточку. Для всей их шайки ничего не стоит просочиться в кухню, когда мать будет проветривать. Спрячутся под уголком или за шкафом в прихожей, а потом выйдут, отряхнутся и оставят от нас пустые мешки с костями...

Меня, как магнитом, потянуло на «Пушкинскую». Выбравшись из тесноты, я застыл посреди станции и ощупал карманы. От рук разило чесноком, на груди, за подкладкой, топорщились пластмассовые квадратики с фотками чудотворцев.

Затем я повернулся и медленно двинул навстречу потоку. Меня обтекали с двух сторон, толкали, иногда наступали на ноги, но я не возражал. Это были самые обычные люди, с ними легко и приятно иметь дело...

Что-то должно было произойти, и очень скоро. Я пока не знал, как разгадаю этот ребус, но разгадать его было просто необходимо.

Я начал потеть, и чесночная вонь повисла вокруг меня, как облако ядовитого газа. Если раньше в Москве не встречалось упырей, то очень скоро ими станут все пассажиры подземки, которым посчастливится столкнуться со мной. В электричке окружающие воротили носы, на станции это было не так заметно, но я-то чувствовал...

А еще я чувствовал, что Макин где-то неподалеку...

Неожиданно на память пришел штатовский фильм про пацана, который тоже, вроде меня, рассекретил целый вампирский заговор, а ему никто не верил. Он носил под одеждой распятие и Библию. Когда мертвяки загнали его в тупик и потянулись сорвать с него одежду, их лапы начали дымиться, стоило прикоснуться к кресту. А потом один из мертвяков — он оказался шерифом — хотел этого пацана застрелить, чтобы тот не мог ничего рассказать. Дело-то было в маленьком городке. Пацан пришел к шерифу искать у него помощи, а тот уже превратился в зомби и погнался за ним. А потом видит, что догнать не может, выхватил револьвер, пальнул и попал в Библию, которая была у парня под курткой...

Ну, ясен перец, пуля застряла в книге — в кино так вечно происходит... Наверное, такое происходит только с теми, кто умеет молиться и по-настоящему верит. Я очень сильно сомневался в том, что меня это спасло бы, даже скупи я у бабки все ее церковные причиндалы...

Макина я не встретил, но заметил кое-кого другого. И не сразу понял, где уже встречал этого чувака. На вид лет под сорок, загорелый, в очках и в сером плаще, на голове куцая «жириновка». Каждый десятый так одевается, ничего примечательного...

И вдруг меня осенило и бросило в жар, точно очутился перед открытой печкой. Даже почудилось, что вокруг стемнело, хотя лампы в метро горели исправно. Может, это ничего и не значит, повторял я, следя глазами за кентом в плаще, может, у него маршрут такой...

Я встречал этого чувака в прошлый раз, когда следил за Макиным на «Комсомольской». Когда Лизкин отец потерялся, очкарик прошел мне навстречу.

Я слыхал, что в метро ежедневно спускаются десять миллионов человек. Наверное, если бродить Внутри бесконечно, начнешь примечать, как одни и е же люди едут на работу. Но обладатель серого плаща разгуливал так же привольно, как и Макин. Он никуда не спешил, неторопливо переставляя ноги, брел себе вдоль стеночки.

Мне пришло в голову, что если «серый» — один из шайки, то стоит плюнуть на Макина и проследить за этим. Если это курьер, то рано или поздно они встретятся. Или я сумею засечь кого-то еще из их конторы.

Я хорошо запоминаю людей, хотя этого типа запомнить было тоже непросто. Он поднялся по ступенькам и не спеша пофигачил по переходу. На развилке сидел на ящике одноногий ветеран в маскировке и наяривал на баяне. Серый плащ на секундочку притормозил возле него, наклонился и положил в шапку десятирублевую купюру. Баянист важно кивнул и заиграл что-то старинное, но при этом зверски фальшивил.

Серый плащ что-то сказал. Меня отделяло от него не больше пяти метров — я пристроился за медленно ползущей бабулькой с чемоданом на колесиках. Когда мы проезжали мимо, очкастый все еще стоял наклонившись над баянистом, а тот ему что-то втолковывал.

Я не мог просто взять и подойти, без риска быть замеченным, но в последний момент я чуточку обернулся, как бы случайно, и успел увидеть, как Серый плащ прячет в карман фотографию. Кто там был на фотографии — я не разглядел, но точно не потерявшийся щенок и не схема проезда.

Серый плащ разыскивал человека, а баянист ничем ему не мог помочь. Если бы мне понадобилось отыскать человека в Москве, я обратился бы в адресный стол, в ментовку, куда угодно, но не стал бы приставать к нищим алкашам в метро...

Когда я отлип от старухи с чемоданом, Серого плаща нигде не было видно. Он не пошел за мной, а вернулся на «Пушкинскую». Проклиная себя за тупость, я рванул назад и засек очкарика в самой гуще толпы. Он готовился сесть в электричку в сторону Кольцевой. Я едва успел впихнуться в соседний вагон. При моем появлении две женщины в дорогих шубах, до того без умолку чирикавшие, закрутили носами и поморщились. Сквозь нарастающий рев поезда я прочел по губам, что одна сказала другой в ухо: «По утрам меня просто тошнит... Половина мужиков вообще не моются...» Я прикинул, какие у них станут рожи, если вытащить чесночину и начать жевать...

Приятель Макина, а я уже не сомневался, что они заодно, вылез на следующей развязке и проделал знакомый маневр. Пошатался вроде как бесцельно по перронам, трижды подходил к нищим, клал деньги и показывал карточку. Я сказал себе, что не успокоюсь, пока не увижу, кто там нарисован.

Может, все было совсем наоборот, может, чувак потерял сына или его выкрала мафия, что контролирует нищих. Такое тоже бывает, мы с матерью как-то смотрели передачу про инвалида, которого продавали с одного вокзала на другой за пару штук баксов...

В школу я безнадежно опоздал — теперь придется лебезить перед Серафимой и вытерпеть вопли матери. Самое паршивое, что заранее не придумал, что бы такое соврать! Если опять донесут директору и в ментовку, то точно не переведут в десятый, а Сережа опять скажет матери, что вырастила волчонка... Вот зараза!

И тут случилось такое, что я разом забыл и про Серафиму, и про чудака Сережу, и про то, что давно хочу в сортир.

Серый плащ наткнулся на ребенка.

Наверное, это был тот, кого он так долго искал, совсем мелкий пацан, лет шести. Хотя такие, от недоедания, медленно растут; ему вполне могло стукнуть и восемь, и даже девять. Сначала мне показалось, что мальчик имеет отношение к семейке таджиков, что крутились между ларьками, выпрашивая милостыню.

Очень быстро я понял, что ошибся. Мальчик не стоял на месте, он тоже шел, почти бежал вдоль стеночки, перебирая тоненькими ножками. Он не видел ни Серого плаща, ни меня, просто спешил по своим мелким нищенским делам. К таким детям не подкатывают сердобольные старушенции и не обращают внимания менты — всем понятно, что пацаны горбатятся на взрослых, выпрашивают милостыню или воруют вещи. Мальчик семенил ножками, за ним пробирался Серый плащ, а я двигался замыкающим.

Я бы не догадался, что дружок Макина преследует ребенка, если бы не одна нелепая деталь. Гоша бы надо мной посмеялся, но я-то видел: в движениях ребенка и мужчины была какая-то схожесть. Они очень одинаково срезали углы, уклонялись от встречного потока. Потому-то я и решил, что они родаки. У меня так идти не получалось, я постоянно натыкался на людей.

Я не видел лица ребенка, пока очкарик его не догнал. То есть со стороны никто и не подумал бы, что он кого-то догоняет. Я слишком долго за ним следил — и то чуть было не упустил момент, когда обладатель «жириновки» резко ускорился. Он не стал показывать фотографию, никак не окликнул ребенка и вообще не произвел никаких действий, пока не подобрался к нему вплотную.

Его плащ вдруг распахнулся, очкарик, почти не наклоняясь, вытянул руки, показавшиеся мне невероятно длинными, оторвал мальчика от пола и поднес к груди. Это произошло настолько быстро, что на секунду я остолбенел.

А Серый плащ, как ни в чем не бывало, той же походкой шел себе дальше и нес на руках мальчишку. Аля окружающих не произошло ничего нелепого. Всего лишь отец настиг убегавшего малыша...

Да и кто следил за ними? Каждый миг мимо нас перемещались десятки и сотни спешащих прохожих, которым было насрать на отцов и их детей!

У меня под мышками все взмокло от пота, а сердце откалывало такой брейк-данс, что я мог бы дать фору старой гипертоничке Ярыгиной. Происходило нечто из рук вон выходящее, а я ничего не мог поделать и ни с кем не мог посоветоваться.

Страшнее всего мне казалось то, что пацан не отбивался и не кричал.

Если это на самом деле его отец, то мог бы хотя бы окликнуть ребенка, поцеловать или вытереть его черную от грязи физиономию, прежде чем хватать...

Запоздало до меня дошло, что очкарик впервые не возвращается на перрон, а топает наверх. Он нес пацана на сгибе левого локтя, а правой рукой бережно придерживал ему голову, словно тот был новорожденным или мог захлебнуться слюной.

Я сжал в кармане чеснок и прибавил газу.

В голове проносились бессвязные обрывки мыслей. Наверное, я ожидал чего угодно, но только не такой развязки. Я предполагал, что Серый плащ встретит Макина или передаст кому-то наркоту — что угодно, но не это! Я вспоминал телепередачи о продажах человеческих органов, о детской порнографии и о маньяках-каннибалах...

Серый плащ уже поднимался на эскалаторе. Он стоял очень ровно, и проплывающие лампы отсвечивали на глянцевой коже его кепки. У входа на эскалатор душились человек сто — непонятно, как охотник так ловко просочился сквозь них. Я впервые тогда назвал его охотником... Точно! Они воруют детей — таких, которых никто никогда не хватится! Воруют, усыпляют, а потом отвозят в чемодане на продажу. Или делают кое-что похуже. Вырезают из ребенка почки, кладут в лед, а самого опускают в кислоту или кидают в яму с горящими отходами, чтобы не осталось концов. А любознательных идиотов, которые суют свой нос в чужие дела, даже не будут кидать в яму. Им просто перережут глотку в парадной или столкнут под поезд... Надо было срочно смываться, пока Серый плащ меня не засек. Но я уже не мог остановиться.

Мне пришлось обежать эту «сладкую парочку» по дуге, сталкиваясь с теми, кто спускался навстречу. Пока лез через загородку, собрал все маты, спрыгнул кому-то на ногу, получил пенделя в спину и чуть не потерял сумку.

На каждой рифленой ступеньке стояло по два, а то и по три человека. Многие базарили между собой и тащили поклажу. Пока я лез, извиняясь и прокладывая себе путь, Серый плащ почти достиг вестибюля. Но я не терял его из виду.

Я видел тощие ножки в мокрых клешеных брючках, свисавшие вдоль плаща и порядочно испачкавшие его владельца. Я видел краешек русой шевелюры, торчащей над плечом охотника. Приятель Макина не разговаривал с «сыном», даже не смотрел на него. Он вез живого человека, как стеклянную вазу или как расползающийся пакет со жратвой — аккуратно, но совершенно равнодушно. Еще таким макаром можно таскать музыкальный инструмент, я сам видел не раз, как прижимают к груди скрипку...

Я позабыл про Макина, мне хотелось во что бы то ни стало увидеть этого пацана вблизи. Я почти не сомневался, что смуглый очкарик удерет от меня — в традициях их банды просто растворится в воздухе.

Но такого не случилось. Когда я протолкнулся сквозь стеклянные двери и выскочил на улицу, охотник уже поймал такси. Точнее сказать, он никого не ловил, а подошел к самой первой машине, пыхтевшей на углу с включенным движком.

Дорогу мне преградили два чурбана, толкавшие телегу, груженную ящиками с яблоками. Дружок Макина присел перед пассажирской дверцей и договаривался с водилой.

Я кое-как обогнул грузчиков, но тут же завяз в колонне лыжников, маршировавших из метро. Их было человек двадцать, и шли они таким плотным строем, что я мог лишь подпрыгивать и материться. Номер помятой «Волги» и харю шофера я запомнил. Тот перегнулся через сиденье и распахнул заднюю дверцу.

Лыжники кончились. Последний десяток метров я преодолел бегом. Если бы очкарик сейчас оглянулся, он бы меня сразу заметил. Но он, не оглядываясь, неловко залезал в салон, обеими руками обнимая мальчишку. На голове у паренька оказался капюшончик, и лица я по-прежнему не мог рассмотреть.

Мне казалось крайне важным увидеть его мордаху, как будто в ней заключался смысл всех этих приключений.

Багажник «Волги» окутался белым дымком выхлопов. Шофер, не дожидаясь, пока пассажир закроет дверь, вовсю на месте крутил руль, выворачивая колеса перед задницей разгружавшейся «Газели». Несмотря на мороз маленький рынок у метро продолжал торговать, парни, с хохотом и шутками, выкидывали из фургона коробки с молоком. Люди как всегда ничего не замечали...

До машины оставалось метра три, когда очкарик потянулся из глубины захлопнуть дверцу, и тут шофер нажал на газ. Серого плаща по инерции вжало в спинку, он ослабил хватку, и с головы пацана свалился капюшон.

Это продолжалось долю секунды, в следующий миг дверца захлопнулась, и такси, вильнув задом, взяло с места. Но я успел заметить...

Ей-богу, лучше бы я этого не видел. Голова мальчика откинулась назад, точно в шее сломался шарнир. Но откинулась она не вбок, как у спящего человека, а назад, словно головка у срубленного одуванчика. Глаза были открыты, а рот растянулся в стороны, словно он смеялся.

Но мальчик не смеялся.

Он давно был мертв.

 

Глава 9

ЧУЖИЕ ПРОБЛЕМЫ

Самое забавное, что Серафима меня почти не ругала. Я явился к третьему уроку и, честно глядя ей в глаза, заявил, что прогулял. Но выяснилось, что жабе не до меня, поскольку опоздали еще четверо, все из нашего дома. А занятия вообще хотели отменить.

В нашем доме искали ртуть. Или радиацию, или бомбу, кому как нравится. Но версия с бомбой больше всего пришлась народу по вкусу. Вместо того чтобы грызть науки, мои одноклассники кучковались у окон и до хрипоты спорили, сколько кило тротила надо, чтобы в доме с шестью подъездами разом обвалились все.

Гоша явно перестарался.

Самое потрясное заключалось в другом. Ясен перец, что Жираф позвонил анонимно, но, по слухам, среди соседей немедленно нашлось десятка два человек, уловивших подозрительные звуки и запахи. Про головную боль и вспоминать смешно: у половины пенсионерок при первом опросе заныли все старые болячки.

Я послушал всю эту фигню, отсидел на русском и собрался домой. За сорок пять минут я не понял ни слова, что говорила училка. Она разевала рот, стучала мелом па доске, а у меня перед глазами стояла запрокинутая рожица в полутемном салоне такси. Трясти меня начало еще в метро, на обратном пути, когда я представил, что мог со мной сделать тот очкастый тип в кепочке...

Спасатели и санитары успели разъехаться, а возле нашей парадной торчали ментовский «форд» и еще одна черная «бээмвуха» с тонированными стеклами и нулевыми номерами. На всякий случай я решил ничему не удивляться, но дома меня удивил Сережа.

Мамкин хахаль пребывал в невероятном возбуждении. Ему срочно требовалось на кого-то выплеснуть свои невзгоды, и впервые я его не только не игнорировал, но высказал желание послушать. Он доложил, что еще не было восьми, как приперлись люди со счетчиками, собрали дворников и полезли в подвалы. Затем они лазили по чердакам и звонили во все квартиры. Документы не спрашивали, но с врачами ходил лейтенант из нашего отделения и просил пропустить внутрь, на предмет заражения. Понятное дело, Сережа обкакался, когда начали спрашивать прописку, потому что вслед за бригадой СЭС заявились совсем другие люди, настоящие спасатели, начали шарить по балконам и даже вылезли на крышу. У них с собой были приборы, похожие на полотеры, скорее всего, миноискатели, и две поисковые овчарки. Собаки тщательно обнюхали лестницы и дружно собрались перед дверью тридцать восьмой квартиры...

Но вперед спасателей прикатила черная «бээмвуха», а в ней сидели конкретные чуваки, которым, как выяснилось, было начхать на Сережу с высокой колокольни. У них имелся список жильцов, а по нашему подъезду ребят интересовали лишь две квартиры. Сорок седьмая на шестом и... тридцать восьмая.

По словам наших пенсионерок, с сорок седьмой быстро разобрались. Там обитала Маринка, которая укатила к своему французу месяца на два, она всегда так делает зимой. Ребята из BMW работали удивительно четко. Не прошло и получаса, как выцепили с работы сестру этой Марины и заставили приехать на такси через весь город, чтобы открыть дверь. Ясен перец, никаких бом В и ядов в хате не нашлось, и перепуганную сестру отпустили.

С тридцать восьмой у конкретных ребят вышла промашка. На звонки никто не отзывался, Ярыгину пришлось вылавливать у дочки...

Я слушал Сережу вполуха, поддакивал, смотрел сквозь штору на машины во дворе и осторожно покачивал головой.

Голова — впервые за три недели — не болела! Как рукой сняло — я даже позабыл про остальные горести. Как приятно, оказывается, когда можешь спокойно наклоняться и крутить шеей...

Наконец, спецрейсом, доставили полумертвую от страха Ярыгину. Она появилась в полной уверенности, что квартиранты затопили соседей снизу, то есть нас, или устроили пожар. В пролетах, несмотря на грозные запреты милиции, скопилось человек пятнадцать наблюдателей. Мама была вынуждена бежать на работу, а Сережа выполз, на правах заинтересованного лица, и даже порывался предложить свои мускулы, типа, забраться наверх через балкон. Дрожащая Ярыгина, под присмотром любознательных овчарок и двоих ребят в штатском, отважно сунула ключ в замочную скважину. Дверь не поддавалась.

Хозяйка покрутила ключом и так и сяк, наконец мужикам это надоело, и ей вызвались помочь. Нулевой эффект.

Тогда старуха запричитала, что хитрый Макин, в обход договора, поставил собственный замок. Менты, или кто они там были, резонно попросили ее указать, где этот самый замок на двери находится. Ярыгина пошарила подслеповатыми глазенками, потрогала «глазок» и убедилась, что никаких новых средств обороны ее хата не приобрела. Все те же драная вагонка, подгнивший косяк и болтающийся крючок для сумок.

Опытная дворничиха высунулась через пролет и высказала оригинальную идею. Мол, если не открывается, значит, кто-то держит дверь изнутри. Ментам идея не то чтобы пришлась по вкусу, но вернула их в активное состояние. Кто-то снова повис на звонке, кто-то обрабатывал дверь кулаками, а лейтенант, выслуживаясь перед ребятами в штатском, предложил подогнать пожарный кран и влезть через балкон.

Но тут, как ни странно, его пыл поумерила сама Ярыгина. Видать, ей вовсе не улыбалось, чтобы побили стекла. Старуха вспомнила про официальный договор и заявила, что не хочет выплачивать жильцам, если у них пропадут драгоценности. Ярыгину поддержала дворничиха, она рассказала, что в соседней общаге был такой случай. Милиция вошла в квартиру без хозяев, чтобы кого-то подселить. Взломали дверь, составили акт, и все было замечательно, но жилец, которого насильно уплотняли, накатал заяву, что у него на общей кухне лежали в блюдечке пять штук «бакинских». Он подал в суд на комендантшу, и теперь несчастная тетка обязана выплачивать.

Дворничиха спросила участкового, кто будет платить, если у квартирантов Макиных в процессе ломания окна пропадет пара брюликов. Лейтенант задумался и идею с пожарной лестницей отклонил. После этого в штурме наступила передышка, и тут пришла Лиза.

Сережа заявил мне, что увидел ее впервые, да и то не увидел, пока она не пробилась сквозь толпу к дверям и не поздоровалась с плачущей Ярыгиной.

Я не стал разубеждать Сережу, что они уже встречались, я ведь привык, что Макина умеет сливаться с обстановкой, как и ее отец. Я бы даже поверил, если бы мне сказали, что Лиза проникла в квартиру у всех на виду и никто ее не заметил.

Но она ничего такого делать не стала, невинно поздоровалась и отперла дверь своим ключом. Сережу, ясен перец, никто внутрь не приглашал, туда ворвалась ватага, вместе с псами, и проверяющие забегали по комнатам. Лиза успокаивала хнычущую хозяйку и спрашивала, а что, собственно, случилось. Потом они сверяли ключи и сошлись на том, что хозяйкин ключ заедает, потому что немножко гнутый. Потом они совсем замирились, Лиза даже поехала провожать Ярыгину до метро и купила ей в киоске пакет любимых сухариков. Все это видели соседи. Никаких дополнительных замков изнутри не было, собаки виляли хвостами, точно извинялись за ошибку, и «гости» очень скоро повалили обратно. Ребята из BMW отодвинули Лизу в сторонку и задали ей несколько вопросов, после чего спустились к машине. Видимо, они пытали ее насчет отца, потому что так и не уехали...

— Чего ты смеешься? — прервался Сережа. — Ничего смешного нет, сейчас такое время...

— Я и не смеюсь, — говорю, а самого прямо так и распирает, удержу нет. Наверное, из меня нервы полезли, после утренних-то гонок по метрополитену... А этот дурень, он же и четверти не знает и не замечает, что у него под носом творится. Вот такие, что вечно лежат на диване, потом громче всех любят рассуждать об участии в боевых действиях. А те, кто на самом деле что-то из себя представляет, те ведут себя тихо...

История с ключом меня и вправду позабавила. Не знаю почему, но я ожидал нечто в этом роде. От Макиных я ожидал чего угодно.

...Дворничихе удалось прорваться в тридцать восьмую, и, вернувшись в парадняк, она стала центром общего внимания. К разочарованию любительниц терактов и сериалов, у Макиных не нашлось не то что бомбы — даже длинного столового ножа. И вообще, вся ярыгинская мебель и барахло оставались в полной сохранности, вплоть до ценных иконок по углам...

— Иконки? — перебил я Сережу. — Там точно были иконки?

— Ну да, ну да... Она же верующая, ты разве не помнишь, как в пост чуть не окочурилась? Ты же сам бегал, «скорую » встречал!

— Верно, — сказал я. — Черт, как я мог забыть?!

Я отправился в ванную, отмыл шею от чеснока, отнес головки матери на кухню, а поделки пластмассовые выкидывать пока не стал. Убрал подальше, на шкаф, чтобы никто из пацанов не засмеял. От всей этой глянцевой ерунды никакого проку ждать не приходилось. Если Лизин отец и тот, второй... охотник и пьют кровь, то киношным упырям они явно не родня. Очень плохо.

Рассыпалась самая привлекательная версия. Я вспомнил, как в прошлом году, на Великий пост, Ярыгиной стало плохо, а у них с матерью уговорено по батарее стучать, если что с сердцем... Ярыгина и без того не жрет ни хрена, а тут еще пост, и заодно помер у нее кто-то, сестра дальняя или племянница. Короче, она про свой диабет забыла, хлестала воду и била поклоны, пока не прихватило. К счастью, до радиатора доползла, а в «скорую» я пешком сбегал, у нас тут рядом. Всяко проще, чем названивать...

И как я мог позабыть, что у нее в квартире штук восемь иконок понавешено, и крест большой, в углу над кроватью... Наверное, я из-за головной боли совсем соображать перестал.

Я достал из сумки бутерброды, которые так и таскал весь день, пожевал без аппетита и набрал Гошу.

— Встретимся в клубе, — предложил он и повесил трубку.

— Ты чокнулся, Жираф? — первым делом спросил я, когда мы уселись в курилке. — Ты чего творишь? Хочешь сесть за телефонное хулиганство?

— Ты на меня не гони, Малина! — обиделся он. — Как ты просил, так и сделал. Позвонил и сказал, что голова болит и тошнит. Я в Интернете симптомы посмотрел про отравления — и выдал, по полной программе.

— Ты себя назвал?

— Не... Ты меня за кого держишь?

— И что тебе ответили?

— Сказали, чтобы немедленно пошел к врачу.

— А на кой черт ты этих саперов вызвал?

— Я не вызывал! — Гоша поглядел на меня, как на полоумного.

— Ты видел, что возле дома творится?

— Да меня не было, я до обеда на рынок ездил. Вернулся — сам обалдел.

— Ну хорошо, саперов ты не вызывал... — В башке у меня крутилась какая-то тревожная мысль, но я никак не мог ее ухватить. — И про то, что особенно следует проверить тридцать восьмую, ты тоже не говорил?

— Саня, ты заколебал! — Гоша вскипел, что с ним случалось крайне редко. — Мне твои приколы уже вот где! — Он постучал пальцем по острому кадыку. — Или ты меня за друга считаешь, или иди на фиг! Это твои проблемы, если ты с соседями поделить что-то не можешь, понял?

— Гошик, не гунди, а? — попросил я. — И без того тошно. Никто тебя не просит в чужие проблемы лезть. Ты просто представь себе со стороны. Человек звонит из автомата в поликлинику или там в СЭС и заявляет, что у него болит голова. Или даже, допустим, он говорит, что у него тиф. Ну и что? Разве кто-нибудь ломанется проверять с собаками? Да плевали они, мало ли придурков по Москве звонят в больницы!

— Значит, это не я... — дошло до Гоши. — Значит, их вызвал кто-то другой.

— В том и закавыка... А зачем этот «кто-то другой» вызвал спасателей, а не просто медиков?

— Да что ты ко мне-то пристал?

— Гоша, пожалуйста, не говнись, — очень мягко и вежливо попросил я. — Честное слово, мне не с кем, кроме тебя, побазарить. Ты же не дурак, Гошик. Остальные вообще ни хрена не понимают...Ну, будь человеком, давай вместе подумаем!

— Да ладно, я же ничего... — сразу смягчился мой патрон. — Давай вместе. Только что я могу?

— Пока не знаю, — честно признался я. — Но творится какая-то шиза...

И я рассказал ему про очкастого в метро, и про Макина, и даже про шахматный клуб. Только умолчал про чеснок и иконки.

— Стало быть, кто-то крепко настучал на твоих соседей, — нахмурился Гоша. — Кто-то, видать, их припугнуть хотел?

— Разве так пугают?

— Ну.

— Тогда кому-то очень понадобилось попасть к ним в хату. Ты говоришь, что машина стоит?

— Эта уехала, но пришла другая. У соседней парадной «Волга». Не из нашего двора, и мотор не глушат.

— Саня, я тебя уважаю, но мало ли к кому гости могли приехать?

— Могли и в гости, — согласился я. — Только я из окна следил. Этот, в «бээмвухе», когда мимо проезжал, тому, что; в «Волге», ручкой помахал... Только потом стекло поднял. Смену, типа, сдал, втыкаешься?

— Ну, ты даешь, Малина! — Моему зрению Гоша доверял больше, чем собственному. — И что теперь делать? Пойдешь им все расскажешь?

— А кому «им»? — тоскливо спросил я. — Вот тебе я могу рассказать, ты мой друг. А им я что скажу? Подойду к «Волге» и выдам: мол, соседка сверху обыграла чемпиона по шахматам, а еще она не ходит в туалет, и отец ее любит гулять по метро. Про убитого пацана никто не поверит. Гоша, ты меня в психушке будешь навещать?..

И тут у меня в кармане забренчал сотовый. Я совсем позабыл, что вчера вставил новую карту, купил с выручки от проданной трубки.

— Мама? — удивился я. — Ты уже дома?

— Я давно дома! — пропищала трубка. — У нас сидит Лизочка и ждет тебя. У нее какие-то неприятности, и она сказала, что надеется на твою помощь. Ты появишься? Что мне ей передать?

— Передай ей... — Я посмотрел на озадаченного Гошку и неожиданно для себя рассмеялся. Нервы сдали окончательно, я хихикал и никак не мог остановиться. — Передай ей, что помощь уже в пути.

 

Глава 10

Я ВСТУПАЮ В ИГРУ

— Я не могу выйти из дома, — сказала Лиза. — Здесь у подъезда стоит машина...

— Я знаю. Черная «Волга», внутри двое. Они ждут твоего отца.

Макина посмотрела на меня очень внимательно, словно раздумывала, не уйти ли прямо сейчас.

— Я должна была сразу догадаться, — сказала она.

— О чем догадаться? Это не я их пригласил. — Мне не капельки не хотелось играть с ней в угадалки. Слишком много произошло за эти дни, чтобы позволить водить себя за нос.

— Я знаю, что не ты пригласил, — чуточку удивилась Макина. — Именно поэтому я и прошу тебя помочь. Больше мне обратиться не к кому. Я должна была раньше догадаться, что произойдет сегодня. У папы уже третий день крупные неприятности. Наверное, нам придется уехать...

Похоже, мне не удалось изобразить наплевательский вид. Я захлопал глазами и раскрыл рот, но ничего так и не придумал. Просто я не хотел, чтобы она уезжала, — вот и все! Когда она была рядом со мной, я почему-то сразу забывал и про ее папашу, про свои проблемы в школе. Я даже уже не так сильно замечал, какая она пухлая и уродливая. В общем, вроде и не уродливая, всего-навсего не такая красивая, как другие, но если серьезно займется спортом, еще похудеть. А «буферам» таким многие девчонки еще и позавидуют. Если отрастит волосы и покрасит, то вполне сойдет за «пышечку»...

— Я видела, что ты отличаешься от других, — сказала Лиза. — И вначале это меня немного шокировало. Я даже предполагала, что ты... что ты непросто так здесь живешь.

— Как это? — не выдержал я. — А где мне жить?

— Саша, у меня не очень много времени, — словно не замечая моих вопросов, продолжала Макина. — Ты не мог бы оказать мне одну несложную услугу? Надо съездить в город, там найти моего папу, я скажу тебе, где его искать, и передать ему одну маленькую вещь. А потом я тебе все объясню, обещаю...

После такого вступления у меня аж в животе заурчало. Вот так влип, теперь еще и шестеркой на них шустрить!

— Смотря какую вещь, — сказал я, — И почему ты сама не съездишь?

— Сама я не могу уйти, они поедут за мной или войдут без меня в дом, что еще хуже. А вещь очень простая. Без нее моему папе будет очень плохо. — Она разжала ладонь и выложила на стол крохотный шарик.

— Поедут за тобой? А ты спрячься, — с издевкой посоветовал я. — Вот как меня продинамила после театра, так и от других спрячешься.

— Невозможно, — тихо произнесла она. — Если я спрячусь, как ты выражаешься, они поймут, что не ошиблись. Они поймут, что напали на след. Ты прав, я могу поехать сама, но есть и другая причина. Мне нельзя оставлять квартиру. Убедившись, что я ушла, они могут попробовать вскрыть замки. Я должна вести себя как обычно, но папе надо помочь.

— И где же твой бедный папик? — хамовато спросил я. — Кружит по метро?

— Откуда ты знаешь? — Впервые ее глаза выражали удивление и испуг. А может быть, мне только показалось. Я сам был на взводе, дрожал каждой клеточкой.

— А я его видел, — вдохновенно соврал я. — И папочку твоего, и его дружка, несколько раз!

— Ты не мог его видеть, — прошептала она. — Я тебе не верю. Моего папу очень непросто увидеть, даже такому ловкачу, как ты...

— Ах так? — и я, чуть ли не захлебываясь от негодования, чуть было не начал рассказывать о том, как гонялся за ее отцом. Но что-то меня спасло — ангел-хранитель какой или крестик, что так и болтался на шее.

Она только этого и ждала, чтобы я забылся и растрепал все, что знаю! Снова она сделала так, что я не мог остановить свой, как выражается наша «классная» Серафима, «словесный понос». Макина хитро подталкивала меня к откровенности, прямо-таки гипнотизировала...

И я заткнулся, чувствуя, как слабеют коленки и покалывает в кончиках пальцев. На кухне мать гремела скороваркой, Сережа болел за «Боруссию», но мне вдруг показалось, что нас разделяют не тонкие стенки, а миллионы километров тундры. Мало того, мне показалось, что, если я сейчас захочу выйти из комнаты, или даже не выйти, а только прикоснусь к дверной ручке, Макина меня не отпустит.

...В ее пухлом лице внезапно что-то переменится, нижняя челюсть выдвинется вперед, руки удлинятся, разрывая бицепсами свитер, и не успею я пикнуть, как окажусь подвешенным к люстре за ноги, с выпущенными кишками... С моей макушки будет капать кровь в заботливо подставленный тазик, а Макина будет слизывать ее длинным раздвоенным языком...

Я чуть не заорал, настолько ясно все представил, и чуть не бросился к двери. Но Лиза не превратилась в монстра, она по-прежнему тихонечко сидела на краешке стула, опустив ладошки на колени, и жадно смотрела мне в глаза.

— Не веришь, и не надо! — слишком громко засмеялся я. — Может, я твоего отца видел, а может, и нет. Только я никуда не поеду, пока ты мне не скажешь, что это за сопля на столе, и... — Я поглядел на нее, чувствуя, что выдержал раунд. Мне больше не хотелось исповедоваться ей во всех грехах! Черт, как это было непросто, и каким дураком я выставлялся раньше! Я же рассказывал ей обо всем...

Передо мной словно поднялся занавес, и два дня, проведенных вместе, предстали совершенно в ином свете! Я растрепал ей про прогулы, и про паленые трубки, и про торговлю на рынке, о чем рассказывать никому не имел права. Оказывается, я рассказал ей о том, что коплю бабки на видик, и про Светку, и про то, как мы мухлевали с дисками, и про драку в парке, где я ударил одного из скинов кастетом. И про работу матери, и про придурка Сережу, который жрет щи из кастрюли и не хочет идти нормально работать...

— И пока ты не скажешь мне, почему вы боитесь ментов! — закончил я. — А еще я хочу знать, почему у меня болела голова!

Последнюю заяву я швырнул ей в лицо просто так, не подумав. Со стороны это, наверное, выглядело полным кретинизмом — свалить все в кучу, — но очень уж мне не терпелось отомстить. Отомстить ей за то, что я был таким дураком.

Отомстить ей за то, что я успел в нее немножко влюбиться, а она сделала из меня шестерку...

Лиза молча глядела на меня и не делала попыток уйти.

Секунду спустя я остыл и почти раскаялся в своих словах. Я ждал, что она скажет: «Саша, я понятия не имею, отчего у тебя болит голова, но ментов я боюсь, потому что мой папа принимает наркоту, и как раз сейчас ему требуется доза...» Если бы она так сказала, я бы ей все простил, все ее зазнайством вид таинственный. Взял бы ее ампулу, или что там, и поперся бы куда угодно, лишь бы не ругаться!

— Голова у тебя больше болеть не будет, — очень тихо произнесла Макина. — Что касается моего папы, то он не наркоман и не убийца. Как раз напротив, он занят в очень важной программе по спасению людей. Но сейчас он попал в трудное положение, потому что мы были излишне доверчивы. Помнишь, я приводила тебе в пример паровоз? Если уголь кидать в топку равномерно, сверяясь с манометром, котел осуществляет положительный процесс. Но если превысить контрольную метку и не открыть клапан сброса, котел взорвется.

В задачу папы входило остановить один очень опасный процесс — это все, что я могу сказать тебе сейчас. Если ты мне поможешь, я расскажу тебе все, что ты захочешь услышать.

— Стало быть, зубы болели из-за вас? — Меня кидало то в холод, то в жар, я уже не знал, чему верить...

— Да, из-за нас. Теперь все позади, хотя нам придется уехать. Люди, которые ждут внизу, просто выполняют команды. Они не успели совсем чуть-чуть. Тот, кто отдал им приказ, очень надеялся...

— Попасть к вам в квартиру до того, как... что? — закончил я.

— Я тебе все расскажу, но не сейчас. Пожалуйста...

Я включил настольную лампу и внимательно осмотрел горошинку. Даже лупу достал с полочки. Под лупой эта штуковина оказалась никакой не ампулой и не таблеткой. Больше всего она походила на разрезанную вдоль черную маслину, но на ощупь была твердой как камень.

— Будем считать, что это лекарство, — сказала Лиза. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы таблетка попала в воду. Она покрыта защитным слоем...

— Да, вижу, вроде полиэтилена.

— Это не полиэтилен, но... похоже. Не облизывай ее, не бери в рот и держи в сухом месте. Иначе...

— Иначе что?

— Иначе она испортится.

Так и есть, наркота, подумал я почти с облегчением. Я скорее сдохну, чем ее начну облизывать! Никаких чертей, вампиров, и убийц, скорее всего, гашиш. Он вроде бы тоже такой... твердый.

— А если я это потеряю?

— Ты не потеряешь, — улыбнулась Лиза.

— А если мне менты сядут на хвост?

— Ты, Сашенька, их заметишь первый, — уверенно сообщила Макина. — Ты же всегда и все замечать первый.

Я разинул варежку и тут же захлопнул. Похоже, Меня опять провели. Она прекрасно знала о том, что я преследовал ее папашу, только прикидывалась, что не знает...

И тут Макина сделала вещь, которую я от нее ожидал меньше всего. Реакция у меня хоть куда, но я не успел ни отшатнуться, ни поднять руки. Она встала, поднялась на цыпочки и поцеловала меня в губы Ее губы показались мне холодными и твердыми, а изо рта, совсем капельку, пахло мятной жвачкой. Когда я опомнился, оказалось, что мои руки уже у нее на заднице. Лиза не вырывалась. Так мы постояли немножко, и второй раз я поцеловал ее сам.

— Ты можешь пока посидеть у нас, — предложил я, когда немного очухался.

— За меня не надо волноваться, — без улыбки сказала Лиза. — Там, наверху, со мной ничего не случится.

И я ей поверил.

 

Глава 11

ЗА ОДНОГО БИТОГО...

То, что произошло спустя час в метро, не покажут ни в одном ужастике. Честно сказать, три следующих дня обернулись кошмаром, из которого никак не выскочить, вроде стрелялки, где уровни сложности сменялись бесконечно, а кнопка выхода заклинила, не давая вынырнуть из игры...

Правда, этим вечером в меня пока никто не стрелял.

Макин должен был торчать на переходе «Библиотеки Ленина». Только добравшись до точки, я допетрил, что Лиза с отцом при мне не разговаривала. Значит, либо позвонила ему на трубку позже, либо уговорилась заранее. Но в подземке порой пропадает связь...

Мне пришла запоздалая и крайне мерзкая мыслишка, что ее домашний номер могут прослушивать. Если находятся парни, готовые проторчать целый день под окнами, почему бы не поставить в квартире прослушку за те полчаса, когда они якобы искали следы изготовления бомбы?..

Я заново прокручивал слова Сережи и вспомнил еще кое-что. Бабулька Ярыгина, попав к себе в хату, очень обрадовалась, что все на своих местах, мебель не тронута, в туалете сухо и чисто, и даже вещи арендаторов сложены в чемоданах...

Они квартировали три недели, не распаковываясь!

Я должен был увидеть Макина, едва покинул вагон, но, ступив на перрон, сразу ощутил опасность. Что-то необъяснимое, незаметное и чертовски враждебное нависало в нагретом воздухе станции. Я убеждал себя, что все это фигня, просто накрутил психов и сочиняю очередную чертовщину.

Андрей Петрович Макин, или кто он там на самом деле, задерживался, хотя Лиза зуб давала, что он будет меня ждать.

Только передать лекарство.

Передать и сразу уходить!

Проходя мимо, опустить «маслинку» в подставленную ладонь и, не торопясь, не оглядываясь, не меняя скорости, уходить...

По спине ручьем стекал пот, а ладони я незаметно вытирал о брюки. Мне чудилось, что встречные буквально заглядывают в лицо. В каждом пассажире с мобилой я признавал переодетого мента. Если меня случайно толкали сзади, сердце останавливалось, а потом начинало выпрыгивать из груди.

Десятки раз я попадал во всякие переделки, бывало, что и ножом грозили, и втроем как-то отлупили, но никогда так не боялся. Я не представлял, кого и чего именно надо бояться.

Наконец я достиг развилки. Здесь тусовались поджидая кого-то, человек шесть, но никак не Андрей Петрович. Девица в кожаных брюках и розовой волосатой куртке нараспашку щебетала по трубе. Двое стриженых пацанов потягивали пиво и лениво разглядывали журналы у киоска. Возле них топталась сгорбленная старуха, готовясь перехватить пустую бутылку. Высокий мужик в дубленке и галстуке посматривал на часы и листал газету. Больше никого...

Я раздумывал, как поступить. «Хвоста» не заметил, но впервые ни за что не мог поручиться. В каком-то фильме показывали, как агенты ФБР «вели» человека, меняясь каждые пять минут. Стараясь сохранять прежний темп и задумчивое выражение физиономии, я побрел обратно. Твердую «маслинку» я сжимал в кармане с такой силой, что заныли костяшки пальцев.

С каждой секундой сердце колотилось все громче...

Справа, нагоняя меня, вкатился поезд. Распалась обнявшаяся парочка, парень проводил девушку в вагон и корчил ей грустные рожи через стекло. Лязгая цепью, протопал бритый чувак в наколках, волоча за собой косолапого бультерьера. Сплевывая под ноги, прошел бородатый старик в черной шинели. Кто-то меня догонял.

Бежавший передвигался почти бесшумно, видимо он носил мягкие шузы и ноги ставил очень грамотно, не врубался пяткой в камень, а пружинил носком. Еще вчера мне бы и в башку не ударило оглянуться — мало ли чудаков куда-то опаздывает. Люди вечно спешат, как будто их ждет приз в «Джек-пот». Ни хрена их не ждет, кроме тягомотной пахоты в офисах и на заводах, а туда можно и не спешить...

Меня догонял Макин.

Метров за двадцать он встретился со мной глазами, так похожими на Лизины, и показал прижатую к животу, сложенную ковшиком, пустую ладонь. Он давал мне понять, чтобы я шел как раньше, не оглядываясь. Черт подери, он не хотел меня подставлять!..

Я вытащил кулак из кармана и приготовился сунуть ему лекарство. Потом я невзначай поднял глаза и увидел, что Макин не просто тренируется. Он убегал, и его догоняли. И догоняли совсем не затем, чтобы пригласить на чашку чая.

Гораздо хуже... Судя по резвости этих ребят, Андрея Макина планировали как минимум покалечить.

Первыми, разделившись, отсекая беглеца от поездов, мчались те двое пацанов, что глушили пиво у ларька. Сначала мне показалось, что им лет по двадцать, но теперь я убедился, что они гораздо старше. Боровичок в короткой летной куртке бешено работал локтями, наклонив корпус вперед, чуть ли не упираясь лбом в пол. Второй поотстал, кричал в телефон, Из его перекошенного рта веером разлетались брызги слюны. Если Макин бежал аккуратно, очень быстро, никого не задевая, то двое его преследователей ухитрялись буквально таранить каждого, кто попадался им на пути. Люди валились как кегли, махали вослед кулаками, но шум поезда заглушал крики.

Я ускорил шаг, но, сам того не желая, все время оглядывался.

За качками в летных куртках трусил дед в черной лоснящейся от грязи шинели. Над клочковатой бородой ухмылялись бешеные глазки. Дед не спешил, точно видел впереди нас глухую стену, преодолеть которую Макину не под силу. Он был еще далеко, этот тип, притворявшийся алкашом, но показался мне самым опасным из всей троицы.

Потому что он едва передвигал ноги, но шпарил быстрее молодых.

Потому что он летел, никого не задевая в толпе. На меня никто не обращал внимания, они следили только за своей жертвой; еще секунду назад шли вразвалочку, неторопливо забирая его в клещи, и рванули только тогда, когда он дернулся с места... До столкновения со мной Макину оставалось не больше десяти шагов.

Дед в шинели мазнул по мне веселым взглядом, на чем-то зафиксировался... И тут я разглядел еще двоих участников погони, отрезавших беглецу пути к выходу наверх. Бабка-нищенка, клянчившая у киоска пустые бутылки, неожиданно оказалась впереди меня. Она никуда не спешила, неторопливо ковыляла, завернувшись в драный ватник, но постепенно разгибалась, выпуская из сморщенной лапки авоську с тарой. А в другой руке, спрятанной под полой ватника, у нее оказалось что-то черное, похожее на мешок для мусора...

Макин одним прыжком перескочил через парнишку, наклонившегося перевязать шнурок. Тот так и не успел понять, что произошло, в недоумении задрал голову и тут же был сбит с ног бритоголовым крепышом. Этот мчался, как носорог, оставляя после себя дорожку из упавших людей.

Я совершенно растерялся. Ясно было одно: через пару секунд окажусь в самом центре заварухи. Надо было плюнуть и бежать в сторону, пока не поздно, но ноги точно приросли к полу.

Кроме старухи, из ниши у самого эскалатора выступил еще один тип — небритый, почти квадратный и с челюстью, как у Щелкунчика. Он ничего не делал плохого и никуда не стремился, но почему-то я его сразу отличил от прочих торопящихся людей. Вокруг шеи мужика, как удав, дважды обмотался серый шарф, и концы его чуть ли не стелились по земле. Под шарфом виднелась расстегнутая меховая «толстовка», а под мышкой он держал что-то вроде скрипичного футляра.

Как следует я его разглядеть не мог, потому что в трех метрах от меня появилась раскрытая ладонь Макина. Я успел повернуться к нему спиной и чуть выставил руку, ожидая неминуемого удара в спину.

Из тоннеля выпрыгнул следующий состав. Растерявшиеся граждане медленно поворачивали головы вслед за бегущими, отрываясь от книжек и газет. Макин изящным прыжком обогнул пожилую пару. Молотобоец, летевший за ним по пятам, раскидал супругов в стороны, оба заорали ему в спину, женина упала.

Я готовился разжать кулак, но передать камешек так и не удалось. Старуха прямо по курсу окончательно разогнулась, ее бутылки грохнулись на пол, в руке она держала черный пакет, из которого торчал длинный ствол...

И вдруг Макин, за шаг до меня, на полном скаку сменил направление. Опустившись на носок правой ноги, он скакнул в сторону, еще раз ударился о перрон и спрыгнул на рельсы. Он пролетел не меньше пяти метров, не группируясь и не поджимая коленок. А очутившись внизу, с тем же проворством понесся в обратном направлении, в двадцати метрах от нагонявшего его состава.

Послышался дикий визг тормозов.

На перроне разом закричали несколько женщин, кто-то свистел, кто-то звал дежурного. «Спортсмены» не успели затормозить так лее быстро. Тот второй, с телефоном, даже упал, споткнувшись о чьи-то ноги.

Со старухой в ватнике происходили невероятные вещи. Не медля, точно кошка, она скакнула в сторону, попыталась перехватить Макина в полете, но не успела и тоже оказалась на рельсах. Прыгнула, почти не приседая, расставив руки, словно собираясь его обнять, но промахнулась на каких-то двадцать сантиметров. Следующий раз она оттолкнулась от колонны с такой силой, что долетела до стены станции и шага три пробежала, стуча ботинками, по рекламным плакатам, висящим на двухметровой высоте. После нее, поперек рекламы кофе, остались грязные следы. Затем бабка спланировала вниз, непонятно как удержалась на ногах и, качнувшись вперед, припустила следом за беглецом.

Я оглянулся. Бородач в грязной шинели догнал своих молодых приятелей. Он орудовал помедленнее, но его плавные жесты выглядели еще более пугающими. Дед разворачивался, выбросив впереди себя руку с коричневым портфелем...

Я хотел крикнуть, но язык точно прилип к нёбу.

Бородатый «анархист» развернулся всем корпусом и то, что было у него в руке, все меньше походило на портфель. Ноги его оставались недвижимы, голова, плечи и все выше талии развернулось на сто восемьдесят градусов, будто посреди туловища у него имелся шарнир...

А потом он дернулся, словно от отдачи.

Несмотря на всю эту шизу, я чувствовал себя почти счастливым — никто мной не заинтересовался. Господи, я желал только одного: добраться живым до дома! Стриженый бугай налетел на меня, как грузовик, запнулся, проехался на коленях и сразу же метнулся обратно. Тормозя, он заехал мне локтем по щеке, а кроссовкой угодил по щиколотке.

Я свалился на четвереньки, в полной уверенности, что огреб второй перелом. От боли в ноге перед глазами все почернело, вдобавок я зубом распорол изнутри щеку, рот наполнился соленым. Теплая горошинка выскочила из ладони и провалилась за подкладку куртки. Я никак не мог ее нащупать. Карман был матерью дважды перезашит, там образовалась дырка, куда едва просовывался палец.

Когда ко мне вернулось зрение, Макин почти успел добежать до середины станции. Мне, наверное, почудилось со страху, но внизу он ускорился так, что мелькание ног слилось в сплошной полукруг. Только что был рядом — и уже очутился напротив перехода... Сверху кричали и показывали друг другу пальцами.

Бабка преследовала Макина по пятам, она передвигалась не как человек, а, скорее, как горилла или леопард, шлепая длиннющими руками по лужицам рельсов и выкидывая вперед обе ноги. Потом ее спина разгибалась, точно пружина, юбка прилипала к ногам, и следовал очередной прыжок...

Дед в шинели стрелял бесшумно, но в спине Лизкиного отца появилось сразу несколько рваных дырок, куртка буквально разлетелась на клочки. Я так и не заметил оружия; из коричневого драного портфеля сбоку что-то выскакивало, оставляя дымный след, словно дед пускал новогодние ракеты.

Макин пробежал еще несколько метров и упал за границей тени. Виднелись только ступни ботинок и металлический браслет от наручных часов. Но тут я потерял его из виду, потому что обзор загородил поезд.

Встречный состав готовился закрыть двери. Жирная тетка в платке визжала не переставая. Где-то переливчато заходился звонок. Истошно скрипя колодками, электричка тормозила, но недостаточно быстро. Я заметил вытаращенные глаза машиниста, навалившегося грудью на приборную доску.

Он не успевал сбросить скорость и прекрасно это понимал.

В первом вагоне люди повалились в кучу, а те, что ждали на перроне, сначала замерли, точно их окатили ледяной водой на морозе. Это в книжках пишут, что от выстрелов толпа кидается врассыпную. На деле все застыли, боясь и шаг сделать, тем более что стрельбы-то никто не слышал.

Уронивший меня и безуспешно догонявший бабку парень улегся между рельсов, прямо перед фаркопом тормозящего поезда. Из-под колес головного вагона летела радуга огненных брызг, будто затачивали ножи.

И тут словно кто-то включил ускоренное воспроизведение. Не успел я оторваться от пола, а на меня уже неслись сотни ног. Люди сталкивались, рояли сумки и шапки и увлекали тех, кто еще ничего не понял и тянул шеи в надежде что-то рассмотреть. Это походило на сорвавшийся с горы поток. н поволок за собой все, что попадалось по пути, закручивая в водовороты людей, чемоданы, шапки, вырывая лыжные палки и проглатывая целые группы. Даже те, кого месиво не могло зацепить, кто мирно тусовался за колоннами, бросались в самую гущу. Они не видели и никак не могли видеть, что произошло на другом конце станции, но почему-то потеряли способность соображать... Словно всех разом ударило током. Или кнутом.

Еще мгновение — и меня бы растоптали к чертовой бабушке, если бы прямо передо мной не упал пожилой дядька и не обрушил на себя еще человек шесть. Пока куча-мала обрастала новыми участниками, я пополз, извиваясь ужом...

Не помню как, но я оказался в вагоне поезда, уходящего в другую сторону. Женщина совала мне носовой платок, я сплевывал кровью, присев на корточки. Люди прилипли к окошкам, спрашивали друг друга, что случилось. С платформы все разбегались кто куда...

Я молил об одном: чтобы этот чертов машинист закрыл наконец двери! Вот он что-то пробурчал, в динамиках зашипело, и мы тронулись. В последний момент, перед тем как мы нырнули в тоннель, я отважился приподняться и взглянуть в окно. «Что там стряслось, что там, упал кто-то?!» — тормошили меня соседи, но я им не отвечал. Я глядел на единственного человека, остановившегося у последней колонны.

Я глядел на него, а он равнодушно скользил взглядом по внутренностям проезжавших вагонов Он один никуда не побежал. Рыжеватая толстовка' свалявшийся серый шарф на шее, тяжелая челюсть и снулый, потухший взгляд. Так смотрят безнадежные больные или алкаши, когда их колбасит с похмелюги.

Недопустимо было встречаться с ним глазами, нельзя, чтобы он меня запомнил. Это было единственное, что я успел подумать, проносясь мимо. Стоило спрятаться или хотя бы отвернуться, но какая-то иная сила заставила меня прилипнуть к стеклу, Героизмом тут и не пахло — едва в штаны не напустил, — но, наверное, примерно то же самое чувствует солдат, когда кидается грудью на амбразуру, Очень страшно, но надо...

Мне показалось необходимым запомнить его рожу.

Человека со скрипкой что-то отвлекло. Наши глаза так и не встретились. За его спиной, с эскалатора, высыпался, наверное, целый взвод ментов, они принялись отгонять народ от края платформы. В последних вагонах встречного поезда, так и застрявшего на станции, толпились люди и пытались вручную сковырнуть двери. Квадратный человек со скрипкой, угрюмо насупившись, следил за суетой, и в глазах его плескалась ночь.

Я вспомнил, у кого я встречал такое тяжелое и одновременно пустое выражение лица. Когда мы с матерью ездили к тетке в деревню, ее муж топил котят. На самом деле он очень любил зверушек и способен был выполнять обряд, только изрядно набравшись. Но большую часть недели все равно ходил «под газом», так что доброта его оставалась где-то глубоко внутри. Когда дядька напивался, глаза его словно проваливались внутрь черепа, он сосал сигарету без фильтра, пока тлеющая бумага не касалась губ, а щека дергалась вверх и влево. Он смотрел, как слепые котята барахтаются в воде, кидал в воду по одному и помогал им тонуть, подталкивая корягой. Новорожденные проявляли чудеса выносливости, некоторые упорно не желали идти ко дну, а на дядькиной пьяной роже застывало это самое выражение...

Его захватывало быть подручным у смерти.

Я куда-то ехал, не соображая, что делать дальше.

На следующей остановке добавились новые люди, сонные и уставшие. Им было начхать на то, что случилось совсем неподалеку. А после пересадки мне и самому начало казаться, что я видел дурной сон. Я закрывал глаза, и моментом возникали визжащие колеса, искры от колодок и парень в кабине машиниста с разинутым ртом... За старуху я почему-то не беспокоился, да она вовсе и не старуха, а вот Макин — он свалился неудачно, грудью поперек левой рельсы...

Я ехал домой.

Знать бы, в каком виде предстоит туда попасть, лег бы спать в метро...

 

Глава 12

БЕЗ ПЯТИ ПОЛНОЧЬ

Часы показывали без четверти одиннадцать, когда я плюхнулся в последнюю маршрутку. Десна уже не болела, только распухла немного, и зубы оказались целы. Я глядел на вереницы огней за окошком на проплывающие айсберги домов и никак не мог собрать мысли в кучку.

Я опоздал, я не выполнил Лизино поручение...

Мне уже было до фонаря, в чем замешан ее папаша. Важно, что человека пристрелили при всем честном народе — такого даже в криминальной хронике давно не показывали. Любые разборка происходят втихую, никак не на глазах у людей, по крайней мере не на транспорте. Так не положено, так самые гнилые отморозки не поступают. Но деле даже не в этом...

Что я ей скажу?

Не могу же я просто прийти домой и задать храпака?..

Чем ближе подходил ко двору, тем тяжелее становилось передвигать ноги. Я придумал, что звякну матери и скажу, что зависну в клубе и чтобы никому не говорила, куда я ушел. По крайней мере попытаюсь все обмозговать.

Возле кафе тусовались знакомые пацаны, Мишка-администратор издалека помахал мне рукой. В темноте они не видели, что весь бок у меня в грязи, а я не рвался показывать. Кто-то сунул мне сигарету, кто-то спросил, как нога. Я что-то ответил, посмеялись, пустили по кругу бутылку с пивом. Потрепались о том о сем, про игры новые. Мишка сказал, что свободный компьютер для меня найдет, а бабки могу потом занести.

Я устроился напротив экрана, положил ладонь на «мышку», но понял, что пулять по монстрам и по всяким призракам не смогу. Возможно, что больше никогда не смогу. Внутри меня что-то сломалось.

— У тебя найдется выпить? — спросил я Мишку.

— Пиво есть, только внутри пить не стоит.

— Нет, что-нибудь покрепче...

Тут он заметил, что меня всего трясет.

— Малина, ты чего, заболел? — испугался он. — Ты же знаешь, водки у меня нет и не будет. Я спокойно работать хочу. Да ты что, бухариком заделался?

— Никем я не заделался. Просто худо...

— Так иди домой! Хочешь, я скажу пацанам, чтобы проводили? Или ты с отчимом поцапался?

— Ни с кем я не цапался... Миша, можно я просто тут посижу немного?

Мое место тут же захватили, и со свежими силами толпа принялась штурмовать очередную космическую станцию, набитую злобными пришельцами. Я слушал их маты словно сквозь ватное одеяло и ощущал себя столетним стариком. Здесь парились чуваки и постарше меня, были и две девчонки — все они в диком азарте лупили по клавишам, орали друг на друга и сетовали на недостаток патронов...

Я достал трубу и только теперь вспомнил, что сам отключил ее, когда выходил из дому. Висело несколько сообщений, и трижды звонила мать. Не успел я набрать свой номер, как телефон забренчал.

— Саша, где ты?! — Мама не кричала, но едва сдерживалась. — Срочно домой, тебя тут ждут.

— Кто ждет? — Я почувствовал, как покрываюсь«гусиной кожей». — Скажи, что я не приду...

— Они сказали, что не уедут. — Внезапно мама заплакала. — Сашенька, что ты натворил? Мне все это не нравится...

— Не плачь, — сказал я. — Ничего не натворил, разберемся.

Но сам я совсем не был уверен, что разберемся У меня проскочила мыслишка воспользоваться Мишкиной любезностью и взять с собой пацанов Но потом я решил, что подставлять их не имею права.

...Они ждали меня в машине и поморгали фарами. Только это уже была другая «Волга», не та, что торчала тут утром. Слишком легко они меня определили в темноте, вяло подумал я, уж не прослушивают ли заодно и наши с матерью разговоры?

Навстречу мне вылезла темная фигура. Невысокий, но широкий в плечах, в короткой «аляске» на меху отворил заднюю дверцу и помахал рукой. Точно кореша встретил — со стороны это смотрелось именно так. Только зрителей не наблюдалось. Нет, вру, один зритель все-таки был. Я задрал голову. За освещенным кухонным окошком проглядывал темный мамин силуэт. Я помахал ей рукой, и сразу стало немножко полегче.

Вот сейчас сяду, накинут на морду тряпку со снотворным или просто огреют монтировкой по тыкве и поминай как звали. Добегался, блин, следопыт хренов! Несколько секунд я медлил между парадной и урчащим капотом машины. Из выхлопной трубы валил белый дым и растекался туманом вокруг багажника. Где-то в дальнем углу двора, за гаражами, дворник скреб лопатой. Из подвальных окошек и из щели парадной сочился пар, там опять прорвало трубу. Далеко на проспекте рычал трактор.

Мне стало вдруг ясно, что никто меня не спасет. Я решил, что бежать все равно некуда. Ну, закроюсь я дома, ну отсижусь день-другой, а дальше? Если они из ментовки или из других органов, то терпения у них хватит на десяток таких, как я...

— Добрый вечер, Александр, — вежливо поздоровался тот, что сидел на пассажирском сиденье.

Он небрежно распахнул перед моим носом книжечку, невнятно выговорил название своей конторы но у меня что-то случилось с памятью. Влетело и вылетело не задерживаясь. По крайней мере меня порадовало, что на заднем сиденье было пусто и что они не курили. Запах дыма я бы сейчас не перенес, и без того подташнивало.

— Точнее, доброй ночи! — недобро подхихикнул водитель и захлопнул дверцу.

В салоне сразу стало темно, и дальше я мог различать их только по голосам. От слабого света приборной доски хари моих новых приятелей выглядели, как две одинаковые луны, с темными провалами вместо глаз.

— Мы с твоей мамой решили, что лучше нам побеседовать здесь.

— Чего надо? — спросил я.

Как ставить себя с ментами, учить меня не надо. Если будешь с ними чересчур вежливо, мигом влезут на шею и ноги свесят. У них понятия почти как у блатных, вежливый — значит, слабак. Но и шибко нарываться тоже не годится, можно на раз огрести по почкам, потом поди кому-то доказывай, что не упал! Твердым надо быть, одним словом, только силу все и уважают...

— Нам надо знать, при каких обстоятельствах ты познакомился с Макиной Елизаветой Андреевной, — скороговоркой произнес «водитель».

И не успел я сообразить, о ком это он толкует, как второй добавил:

— Как только мы все выясним, отправимся баньки, каждый в свою кроватку.

— Это соседка, — промямлил я. — Никаких обстоятельств, просто соседи...

— Будешь дурака включать — поедем спать все вместе, — сказал первый.

— Только спать не придется, — сказал «пассажир».

— Шутка! — засмеялся «водитель».

— Мы встретились во дворе... — Запоздало я пожалел, что не списал фамилии этих орликов. То есть я как бы заранее признал за ними право меня запугивать и задавать вопросы. Но больше они не «шутили», молча выслушали историю о том, как я баюкал сломанную ногу, а Лиза ходила под окнами, и как мы столкнулись у магазина.

— Стало быть, чисто случайно? — уточнил «пассажир».

Он сидел вполоборота, я видел лишь краешек грубого подбородка с отраставшей щетиной и темную глазную впадину. «Волга» слегка подрагивала, словно ее передергивало от холода. Вокруг все вымерло, только жена парализованного Хлопникова из второй парадной выгуливала догиню Марту. Они всегда выползали позже прочих собачников, чтобы Марта никого, по ошибке, не придушила.

Звать на помощь было бесполезно.

— Случайно даже кошки не родятся, — назидательно заметил «шофер». — Эта Елизавета или ее отец тебе что-нибудь передавали на хранение?

— Ничего. — Тут я невольно заелозил: почудилось, как крошечная овальная «таблетка» жжет мне спину. Она никуда не выпала, валялась где-то там, за подкладкой.

— Сегодня вечером... — подсказал «водитель ». — Не припоминаешь?

— Освежить тебе мозги? — участливо осведомился «пассажир», — Или сам вспомнишь?

— А кто вы такие? — спросил я.

— Меня зовут Петя, а его, скажем, Вова, — хмыкнули из темноты. — Ну что, полегчало?

— От кого вы пришли? — У меня чуть не вырвалось «На кого вы работаете?», но это было бы уж слишком похоже на кино.

От этих ребят никаким кино не пахло.

— Ох ты, распальцованный какой! — притворно оробел Вова. — Может, ты из бандитов? Петя, от кого мы пришли?

— А может, ты хочешь поговорить не с нами, а с тем, от кого мы пришли? Только он не умеет вежливо разговаривать, он на фронте контуженный! — Петя вдруг молниеносно выбросил руку, сгреб меня за воротник и ударил лицом о подголовник переднего сиденья. — Тебе, дэцл, яйца дверью никогда не зажимали? Хочешь попробовать — сейчас поедем!

— Мне домой надо позвонить, — сказал я, трогая раздувшуюся бровь.

— Дома знают, где ты.

Тем не менее он выпустил мой ворот, и оба терпеливо ждали, пока я тыкал в кнопки.

— Мне уже позвонили, сынок. — Голос матери жутко не понравился. Видать, эти козлы ее здорово напугали.

— Возьми карандаш и пиши. Я приду через десять минут, — сказал я в трубку. — А если не приду, звони Гоше, пусть поднимет своих милиционеров. Значит, так. Меня увезли на «тридцать первой» «Волге», черного цвета, на боковых стеклах тонировка, ярославская резина, номер такой-то... В салоне двое мужчин. За рулем — примерно тридцать два — тридцать три года, метр семьдесят четыре, темные короткие волосы, коричневые глаза, брови густые, слева не хватает одного верхнего зуба...

— Достаточно! — перебил меня Петя. — Мы уже дрожим от страха.

От страха они, ясен перец, не дрожали, но маленько сбавили тон.

— Хочешь, чтобы тебя в наручниках к нам доставили? — миролюбиво спросил Вова. — Ты ведь и так на учете состоишь. На тебя любой висяк в районе можно прицепить, веришь?

— Верю, — сказал я, потирая вторично отбитую скулу.

— Тогда говори, и побежишь к своей мамочке.

— Меня Лиза попросила отнести ее отцу таблетки, вот и все.

— И сколько раз ты носил таблетки?

Я молчал. Эти двое явно докапывались, чтобы меня посадить, им требовались доказательства, что я орудовал вместе с бандой. А еще лучше, если бы я оказался главарем и держал под собой всю торговлю наркотой в районе...

Тут начал подмигивать мой телефон, Петя и Вова не мешали, даже отвернулись слегка и зашуршали пакетиком. Наверное, существовал кто-то третий, он сидел далеко и спокойно записывал мои разговоры. Так что им не было никакого понту мне мешать, чем больше наболтаю — тем больший срок себе намотаю. Арифметика — зашибись!

— Сашенька, — сказала Лиза. — Не волнуйся и ни о чем с ними не разговаривай, это плохие люди. Я сейчас спущусь, — и отключилась.

Наверное, у меня на роже что-то отразилось, потому что Петя даже в полумраке заметил. Жестом старшего брата он протянул мне открытый кулек с печенюшками.

— Не бери в голову, — посоветовал он. — Какие твои годы, все образуется! Итак, сколько раз ты носил ему таблетки?

Больше он не успел ничего сказать, а печенье из пакета высыпалось мне на колени. Водительская дверца распахнулась, вспыхнула лампочка на потолке, и в салон заглянула Лиза. Розовенькая, круглая и безмятежная.

— Извини меня, Саша, — затараторила она, — но мы ведь договаривались, что ты сразу, как вернешься, мне постучишь. Хорошо, что твоя мама нарушила обещание и дала мне твой номер...

Все это она выпалила, перегнувшись через Вовино широкое плечо. И возле Лизы еще кто-то стоял, виднелся краешек коричневой куртки.

— Нет... — прошептал я.

Только сейчас я заметил, что оба «дознавателя» ведут себя подозрительно тихо. Бовина голова внезапно поехала вправо, затылком он стукнулся о плечо соседа, а потом «шофер» улегся щекой к Пете на коленки. Левая ручища вывернулась, запутавшись в рулевом колесе. Я видел его глаз, широко открытый, неморгающий, которым он уставился в магнитолу.

— Саша, я хочу пригласить тебя в гости, прямо сейчас...

— Оставь меня в покое... Да выпустите же меня! — Я долбился в дверь, не в силах оторвать взгляд от Петиной физиономии.

Он, как наклонился ко мне с печеньем, так и повис, провалившись шеей между сиденьями. Изо рта у него тянулась струйка слюны и капала на ручку стояночного тормоза. Такое впечатление, будто обоих парней, одновременно, укусил скорпион или гадюка. Петины пальцы, держащие пакет, разжались и слегка подрагивали. Часы на волосатом запястье показывали без пяти полночь.

— Пожалуйста, Саша! — Лиза повысила голос. — Ты мне очень помог, ты сделал все, что сумел, теперь я обязана тебе объяснить...

— Отстань от меня!

Проклятая дверь никак не поддавалась. Я дергал ручку, но что-то заклинило или обледенел порог.

Тут Вова окончательно завалился на соседа, Петина лапища ткнулась мне в коленку, и от этого прикосновения я не выдержал и заорал по-настоящему. Прямо как малыш, которому в темноте по ноге пробежала крыса...

Чертову дверь потянули снаружи, и я, весь в соплях и крошках от печенья, вывалился на снег. Лиза перегнулась через сидящего Вову и повернула ключ в замке зажигания. Мотор дернулся и затих.

— Нет!!! Отстань от меня!

— Сашенька, нам надо поговорить, это очень важно...

Я сидел задницей в сугробе и ждал, пока колени перестанут дрожать и сердце вернется к нормальному ритму. Для одного вечера это уж было слишком!

Только теперь я обратил внимание, какая благодать стояла в нашем дворе. Вьюга стихла окончательно, и в конусе света от фонаря лишь изредка вспыхивали крупные снежинки, точно блестки, заблудившиеся после маскарада. Во всем огромном доме светились с десяток окон, а моя мать стояла на кухне у открытой форточки. Она что-то выкрикивала вроде того, что вызывает ментов. Рядом зажглись еще два окна, потом ниже, залаяла собака. Лиза что-то тихонько говорила моей матери, и та ее вроде бы услышала, покивала и закрыла форточку.

— Что тут у вас творится? — спросили сверху с балкона. — Совсем охренели?

Я ни черта не видел, все заслоняла распахнутая водительская дверца, из которой торчала вывернутая Вовина нога.

— Нет-нет, не волнуйтесь, — увещевал кого-то Лизин голосок. — Мы уже уезжаем, немножко пошумели, больше не будем...

— Саша, Саша, что ты валяешься? Немедленно поднимись! — это мама...

Бовина нога дернулась и встала на педаль. У меня язык застрял в горле, хочу крикнуть — и не могу. Затем водитель медленно распрямился, точно вместо суставов у него проворачивались несмазанные шарниры. Мне даже показалось, что я слышал, как захрустели сухожилия. Вова покрутил бычьей шеей, вставил ключ, запустил мотор и потянул на себя дверцу. На меня он ни разу не обернулся и вообще смотрел только вперед, словно за горизонтом перед ним распахнулась волшебная страна. Но впереди не было ничего, кроме заснеженной колеи, помойки и застрявших вкривь и вкось автомобилей.

Отталкиваясь пятками, егозя задницей по льду, я подался назад. Кажется, я тихонько подвывал.

Вова взялся за ручку и медленно захлопнул Дверь. Перед тем как «Волга» взяла с места, в зеркальце заднего вида показалась его сосредоточения харя. Он смотрел прямо на меня, выкручивал Руль — он меня видел, но так, словно я был дохлым голубем или помойным бачком. Просто небольшое препятствие, которое предстояло миновать и не поцарапать казенную тачку.

А когда машина уползла, я обнаружил, что нас все-таки трое. За спиной у Лизы стоял Макин, живой и невредимый. Человек, которого два часа назад застрелили, а потом проутюжили поездом. Лизин папаша сделал шаг в мою сторону. Его лицо оставалось в тени, а одежда даже не помялась. Длинные полусогнутые руки, как лапы гориллы, висели вдоль туловища.

И тут я заметил то, что должен был заметить сто лет назад. Наверное, я и вправду повредился башкой, коли такое пропустил...

От дыхания Андрея, блин, Петровича не образовывался пар. На двадцатиградусном морозе он ухитрялся дышать без всяких там водяных испарений.

— Саша, — позвала Лиза и дернулась ко мне.

— Санек! — из парадной в клубах пара выскочил мамкин Сережа.

Я вдруг понял, что, если Макина сделает еще шаг, я начну орать и уже больше не смогу остановиться.

 

Глава 13

СТРАШНЫЕ ВЕЩИ

Очухался я в постели, замурованный в три одеяла и с раскаленной грелкой на пятках. Мать меня гладила по щеке, немножко плакала, а Сережа топтался в дверях с чайником и банкой меда.

— Может, это... коньячку ему плеснуть? — опасно бубнил он.

— Немножко можно, — согласилась мама. — И мне налей.

Впервые в жизни мы с ней, на пару, выпили коньяка. Такой момент стоит отметить. Когда мне поднесли кружку, я чуть не откусил кусок фаянса, так стучали зубы.

Оказалось, что Сережа выбежал в тапочках и отнес меня наверх. Я сидел на тротуаре, совсем задубевший, и ничего не отвечал. Когда я наконец отогрелся, то спросил его, куда делись остальные.

— Кто «остальные»? — косясь на мать, робко переспросил он.

— Лиза... и папаша ее.

Можно было не уточнять, Сережа только захлопал глазами. Я выглянул в окно. Пустой двор патрулировала догиня Марта.

Мама сказала, что эти Петя с Вовой разговаривали с ней очень вежливо, но ни в какую не захотели подождать меня дома. Мать у меня не совсем дурочка, она сразу смекнула, что им велено пастись у подъезда. То есть эти мужики пасли не только меня. Вова ей наболтал насчет подозрительных соседей, нежелательных контактов и побожился, что ее сын никого не зарезал и не ограбил. Просто они собирают информацию, кое-что надо проверить...

— Где Лиза? — спросил я, когда язык начал слушаться.

Мать вытаращила на меня глаза:

— Откуда мне знать, где твои друзья?

— Но ты же... Она же с тобой... — и тут я вовремя заткнулся.

Мать ничего не помнила. Как будто они только что не перекрикивались с Макиной через три этажа, как будто та не уговаривала мать успокоиться, уверяя, что все в порядке.

— Ты давала ей мой номер? — ухватился я за другую возможность.

— Кому я дала номер? Саша, ты же мне запретил! Мы, кажется, давно договорились, что я никаким девицам не даю твой сотовый!

— Да, ты молодец, — подтвердил я. — Ма, я завтра в школу не пойду. Ты сможешь утром заскочить к Серафиме, сказать, что мне худо?

— Так и быть, — неожиданно легко согласилась мама. Я прикинул, что ей сегодня тоже порядочно досталось. Сперва бомбы по дому искали, затем эти мудаки про меня выпытывали, и вдобавок я чуть не замерз! Все-таки она любит меня, мать, несмотря на нашу ругань.

К часу ночи все утихомирились и оставили меня в покое. От безумного количества съеденного меда я весь взмок и засахарился. Почистил зубы, но так и не избавился от приторной сладости во рту. Жутко захотелось чего-нибудь соленого. Я пробрался в кухню, открыл холодильник и стащил из банки кусок селедки. Потом улегся и стал глядеть в потолок. Мама забыла то, что случилось час назад, а Сережа снова никого не видел. И соседи утром наверняка не вспомнят ни про «Волгу» под окном, ни про поиски взрывчатки...

Черт возьми, как она этого добивается?

Как Лизе удается выключать другим память.

И почему тогда я не забыл? Стоп, приказал я себе, стоп! Эти Пети-Вовы, пусть они и гниды порядочные, но всего лишь делают свою работу, делают как умеют. Их научили пугать и выкручивать руки, вот они и выеживаются. Их тоже понять можно: проторчали полночи на морозе, а потом приходит какой-то шкет и начинает пальцы гнуть. А теперь они поехали туда, где надо что-то доложить, а доложить им нечего... Где шанс, что их начальник не накатает им по первое число и не отправит ко мне вторично? То бишь мы так и будем по кругу ходить?

Да что вообще происходит, мать вашу?

Утром мы с Сережей на пару уперлись в телевизор. На правах спасителя он вел себя как офигительный герой, лепетал что-то про то, как служил и как легко замерзнуть с бодуна, даже при минус пяти... Я не возражал, жал на пульт, пытаясь обнаружить местные новости. Новости прозвучали как минимум четыре раза по трем каналам.

Ни слова о вчерашней беготне в метро!

У меня засосало под ложечкой. Так не бывает, чтобы остановили движение и никто об этом не растрезвонил по телику. Это вам не фунт изюма, а человек на рельсах... Либо у меня начались ранние глюки, и надо срочно идти сдаваться куда следует.

Пока из щелей не полезли змеи и жуки.

Пока не начал базарить сам с собой.

И тут меня точно подкинуло. Я оставил Сережу, строго наказав ему вылавливать нужные сведения, и оправился к себе. Куртка, штаны и свитера так и клялись кучей на полу, там, где вчера мать с меня все стаскивала. Она говорит, что стирать для меня будет, такова уж ее доля, но убираться в комнате сил ее нет.

И слава богу, что они ничего не тронули. Я ощупал подкладку и сразу обнаружил доказательство собственной вменяемости. Кажется, это так называется. Меня даже снова затрясло, едва я разрезал шов и вытряс эту штуковину на ковер.

Я смотрел на нее, а она — на меня, точно одинокий злобный глаз. Мне даже показалось, что глаз мне разок подмигнул. «Ну, давай же, — подначивала эта дрянь. — Возьми меня в руки, а еще лучше — облизни, и мы сыграем с тобой в веселую игру! Тебе ведь до ужаса любопытно, что произойдет, верно?» Она ничуть не изменилась и не пострадала от холода — наверное, я все-таки недолго провалялся в снегу. Такая же черная, блестящая и твердая, как морской камешек или как мертвый жучок, подогнувший ножки. Я присел на корточки и перевернул ее кончиком карандаша. Конечно, никаких ножек за ночь не отросло. Ровное, гладкое брюшко.

— Саня! — закричал за стенкой наш приживальщик, — Санька, иди смотри, про метро показывают!

Я сорвался с места, потом вернулся и поискал, куда бы сунуть мое сокровище, чтобы после не наступить ногой. В комнате все стояло вверх дном, одних только чайных чашек и стаканов перетаскали с кухни штук пять. Наконец я взял из-под кружки блюдечко, положил туда «таблетку» и поскакал смотреть криминальную хронику.

Кино не порадовало. Холеричная журналистка скороговоркой отбарабанила сведения о двух угоревших алконавтах, об автомобильной аварии на Кольцевой, о бомжах, замерзших за последнюю неделю, только затем вернулась к новостям поинтереснее. Тра-ля-ля, на короткое время прошлой ночью было остановлено движение поездов ввиду падения нетрезвого гражданина на рельсы. Жертв нет, все отделались испугом, никакой подоплеки, никаких официальных заявлений, просто недоразумение, через десять минут поезда пошли по расписанию.

Короче, пьянству — бой!

— Я до универсама и на почту, мама велела молока прикупить, — сказал Сережа. Он обращался со мной подозрительно нежно, прямо как с раненым, — Тебе взять что-нибудь, йогурт там или сыра какого?

Он хлопнул дверью, а я все балдел перед экраном, ожидая новых событий. Но ничего так и не добавилось. По столице столько людей сковырнулось на льду, что про остановку в метро давно забыли. Ничего не случилось, никто не пострадал...

Один я, выходит, видел, как человеку прострелили спину, как он упал поперек полотна и как сверху наехал поезд. Как могло выйти, что им, кто бы ни занимался очисткой путей, могло все сойти с рук? Должны были вызвать «скорую», экспертов, кто-то бы наверняка раззвонил! Вывод напрашивался только один, совершенно нелепый, но вполне в духе вчерашнего.

А не было никакого тела или тел! Не было — и все тут!

Все очень просто: оцепили перрон, откатили состав, а там пусто — ни крови, ни кишок. Очень может статься, даже шнурков от ботинок не осталось. Ну и какой репортер заявит в камеру, скажем, такое «Вчера вечером, на перегоне метро, охотниками был обнаружен очередной вампир. Как и прежде, живым взять его не удалось, а после стрельбы серебряными пулями мерзавец растворился, оставив после себя только нижнюю челюсть и лужу вонючей воды...»?

Я откинул оконную занавеску и подышал стекло. Во дворе урчал грузовик, пытаясь завести чей-то раздолбанный «форд». Еще трое автолюбителей, подвесив тросы, притоптывали, ожидая своей очереди. Сосед снизу разматывал окаменевшие от холода провода «прикуривателя», его приятель зажигалкой отогревал замок багажника. Самое обычное серое утро...

По утоптанной дорожке, среди желтых пробоин от собачьей мочи, пробирался наш Сережа в своей идиотской каскетке с опущенными ушами и не менее идиотской желтой спортивной куртке. Неожиданно я подумал, что не такой уж он и гад. Просто тоже невезучий, как и мать, — все мы немножко невезучие. Он ведь не бухарик, и не обижает маму, и голоса ни разу не повысил. И комната у него своя есть, так что нельзя сказать, будто он из-за жилплощади к нам прибился. Просто там соседи такие, в квартире, что он даже сдать комнату нормально не может — ни один жилец воплей не выдерживает. И с тачкой влип. Нанялся на рынок всякую парашу развозить, обещали помочь, если машина забарахлит. И что вышло? Да как всегда: движок стуканул — хозяевам по фигу, они себе другого дурня нашли, а у Сережи нет денег на ремонт. Грузчиком он идти не может — спина больная, продавцом не хочет, ему уже как-то раз насчитали недостачу больше, чем зарплата. Невезучий просто, недотепа. И чего я на него зуб точу?

Может, Лиза была права, и я слишком злой?..

В таком вот мирном, расслабленном настроении я вернулся к себе и тут заметил, что в комнате кое что изменилось.

«Маслинка» на блюдечке стала занимать больше места. Я так и замер на пороге, точно нога зависла над пропастью, даже забыл, как дышать. Макина меня предупреждала, что нельзя опускать ее подарочек в воду, а на блюдце оставалось немножко чая. Совсем капелька, но этого хватило. А может быть, дело было совсем не в воде, может быть, я раздавил ее, ударил или переохладил ночью... Я торчал на пороге, боясь сделать очередной вдох.

В комнате стало намного теплее.

Внезапно мне пришло в голову, что я рассуждаю об этой хреновине как о живом существе. Она лежала неподвижно — черная точка на белом блюдечке, скорее похожая не на маслинку, а на половинку грецкого ореха.

Она росла.

Я представил, что стоит мне подойти ближе, как из нее вылезут волосатые железные лапки, со скрежетом тварь прыгнет мне на лицо и воткнет в глаз ядовитый хоботок.,. Я упаду на спину, напущу в штаны и буду мелко дрыгать ногами. А тварь заползет в голову, и угнездится в мозгу, и вырастит новый глаз. А когда придут мама и Сережа, они ничего не заметят, начнут со мной разговаривать и спрашивать о здоровье. И я им буду вежливо отвечать и, к удивлению матери, соберу сумку в школу и сам подмету в комнате, но это буду уже не я, а совсем другое существо. Тот, кто займет мое тело, не станет кушать блины с молоком, он прекрасно обойдется одной минералкой, а потом дождется ночи, чтобы выйти на улицу.

О ведь питаются совсем другой едой.

Сначала он бесшумно зайдет в большую комнат и наклонится над спящими, совсем ненадолго, слов но для поцелуя. Он поцелует обоих, женщину и мужчину, и после такой ласки они больше не проснутся. А затем он аккуратно притворит за собой дверь и выйдет на улицу. Ему даже не понадобится надевать куртку и зимнюю обувь. Таким существам одежда ни к чему. Он выйдет наружу, принюхается и направится туда, где люди. Скорее всего, к нашему интернет-кафе.

И пацаны на крыльце издалека закричат: «Малина, ты моржом заделался, в одной майке гуляешь?» А потом они замолчат, они увидят, что я совсем не дышу и пар не вырывается из приоткрытого рта. Но когда до них дойдет, станет слишком поздно. Некоторые попытаются бежать, но завязнут в снегу, а то, что когда-то было Саней Малиной, небрежно догонит каждого поодиночке. Потом оно затащит их по сугробам в предбанник клуба и запрет дверь изнутри. Может быть, даже повесит табличку, что заведение закрыто. А потом плотно и обстоятельно займется теми, кто играет у экранов. Кто-то попробует вырваться, будет биться о решетку на окне, а остальные, в наушниках, ничего не услышат, пока их собственная кровь не брызнет на клавиатуру...

Вот блин! Я храбро шагнул к столу, но никто на меня не напал. Тогда я потрогал «орешек» кончиком линейки. Мне показалось, что он стал более мягким. Слушая, как грохочет сердце, я вытащил лупу, заставил себя придвинуть стул и на всякий случай открыл перочинный нож.

Мне не почудилось. В комнате не просто потеплело, здесь точно врубили десяток обогревателей или развели костер. И еще здесь воняло какой-то гадостью.

Эта хреновина здорово изменилась. И виной тому стала не только чайная лужица: наверняка я повредил оболочку. Под лупой было отчетливо заметно, как надорвалась с краешку тонкая прозрачная корочка. Теперь дырочка превратилась в щель, которая росла буквально на глазах. Так выглядит парниковый огурец, когда с него сдирают целлофан. Только огурцы не разбухают на столе и не меняются в цвете. «Таблетка» больше не была черной, она заметно посветлела и покрылась тоненькой сеткой морщинок, это было очень похоже на муляж мозга, какой стоит у нас на штативе в кабинете биологии.

Оболочка продолжала расползаться...

Орудуя ножичком, я попытался ее перевернуть. Мне приходилось отворачивать лицо — такой жар шел от стола. В случае чего я готовился отшвырнуть стул и броситься наружу, в прихожую. Случайно приложился мизинцем к блюдцу и чуть не заорал. Чай давно испарился. Блюдечко раскалилось так, что на подушечке мизинца мигом вздулся пузырь, а на белом фарфоре налип кусочек моей обугленной кожи.

Подвывая от боли, я кинулся в ванную, натер палец мылом, никак не мог вспомнить, куда мать ставит мазь от ожогов, потом кое-как обмотал палец платком. Болело жутко, рука простреливала аж до локтя. Но самое «приятное», меня едва не вырвало )т запаха паленого мяса. Я не просто нажил пузырь, а прожег себе палец, словно схватился за включенный электрод...

После двух таблеток анальгина вернулись связные мысли. Никакой это не наркотик. И не лекарство.

Так, чему нас там учили? Если выделяется такая бешеная температура, значит, происходит какая-то химическая реакция. Достойная мысль, ничего не скажешь, можно подавать на Нобелевку! Итак идет реакция с выделением тепла, и при этом началась она от соприкосновения с водой... А может не с водой, а с воздухом? Тогда эта параша сейчас взорвется, к чертовой бабушке, и разнесет всю квартиру?

Я взял на кухне шумовку, прикрыл лицо, точно фехтовальщик, и заглянул в комнату. Ничего не взрывалось, только эта штука стала еще больше. Ее прямо-таки раздувало во всех направлениях. Нагрелось и треснуло стекло, на котором стояло блюдце. «Орех» окончательно сбросил прозрачную оболочку. Она далее не оплавилась, хотя теперь я ощущал жар на расстоянии в полметра. Такое чувство, будто у меня на столе собиралась рвануть крошечная атомная бомба.

Нет, она больше не грелась, а, наоборот, остывала и воняла чем-то противно-сладким.

В спинке «орешка» наметилась продольная трещинка, он еще больше стал походить на мозг, будто передо мной лежал вскрытый крысиный череп. Затем раздался слабый щелчок, и с одного края трещинка распалась. Я придвинул лупу. Ладонь, охватившая рифленую рукоять, стала влажной. Сомнений не было, эта зараза делилась... Две морщинистые половинки чуточку разошлись в стороны на миллиметр, потом на два, а между ними точно рвались нити полужидкого клейстера. Оно стало уже размером не с грецкий орех, а с хорошую сливу. Непонятно, откуда оно добывало энергию и пропитание для роста, во всяком случае, на столе ничего не пропало и блюдечко почти остыло.

Реакция деления замедлялась, загадочные процессы внутри бывшей «таблетки» затихали. Я еще немножко подождал, с шумовкой в здоровой руке, представляя, что вот-вот «слива» распадется на две части и оттуда вылезет какой-то инопланетный скарабей...

Я бы не стал с ним входить в контакт и даже не согласился бы на должность эмиссара от планеты Земля в Большом Галактическом кольце. Нет уж, дудки, я бы просто шарахнул по блюдцу молотком и лупил бы до тех пор, пока от «чужого» не осталось бы мокрое место!

Светло-коричневая «сливка» затихла, порвавшись до середины. Ей чего-то не хватало, чтобы продолжить деление. Будто набрав вес, увеличившись в десять раз, она израсходовала весь запас горючего для...

Для чего?

Иногда люди совершают необъяснимые поступки. Например, я знал одного чувака, который на спор отгрызал зубчики у вилки. А еще один поднимался на крышу девятиэтажки и там висел с карниза на одних руках. Просто так, чтобы себя проверить... Я себя проверять не собирался, но объяснить, зачем я это сделал, до сих пор не могу. Наверное, я бы умер потом от любопытства, если бы просто открыл форточку и выкинул свой трофей за окно. Вместо этого я плюнул на острие ножа и размазал слюну по поверхности «сливы».

Ничего не произошло, не зашипело и не взорвалось, только слюна сразу впиталась в мелкие коричневые извилинки. Тогда я пошевелил челюстью и плюнул уже как следует, а потом сходил за водой и налил капельку на блюдце. Жидкость высохла, еще глубже стала трещинка между двумя полушариями, а самый краешек расползающегося «ореха» добрался до обгоревшего ошметка моей кожи.

В этот момент я ощутил внутри груди толчок будто проглотил слишком много газировки и она искала выход. Может быть, такое чувствует женщина, когда ребенок лупит ее в животе кулачком. Что-то мне подсказало — не знаю уж, каким чувством это обозвать... наверное, только круглому идиоту могло прийти в башку то, что я совершил в следующую минуту.

Я размотал платок на раненом пальце. Ткань прилипла, пришлось рвануть, но желаемого добился. Чуть отступившая боль вцепилась с новой силой, мне хотелось сунуть руку под кран с водой до локтя или по плечо и не доставать оттуда неделю, пока не прекратится эта пытка. Я отодрал платком кусок пузыря и приложил кровившую ранку к горячей мягкой поверхности «орешка».

Крови вышло совсем немного, рана запеклась на славу.

Но маленькой коричневой твари этого количества хватило. Именно этого она и дожидалась.

Процесс пошел с новой силой.

Какое-то время я таращился, боясь пошевелиться и громко вдохнуть. Нет, страх куда-то испарился, но я не мог оторваться. Это было похоже... Нет, ни на что не похоже, но оно меня больше не пугало...

Оно было кусочком меня...

Потом в замке повернулся ключ, протопал Сережа, немножко повозился на кухне и постучал в дверь. Не отрывая глаз, я схватил со стула газету и набросил сверху на стол.

Только не Сережа! Не он и не мама. Нетушки, это следовало немедленно показать, но показать тому, кто не так легко забывает... Даже не так! Это надо было срочно показать кому-то, кто не жил в нашем доме, кого, если что-то случится со мной, не сразу вычислят...

— Как твой кашель? — спросил Сережа. — Я пирожных принес, будешь?

Я еле сдержался, чтобы не вытолкать его за порог. Он же не виноват, что вырос таким слепошарым. Если бы он озаботился, хотя бы чуточку удивился, спросил, что у меня под газетой топорщится, я бы взял его в долю...

— Гошик, ты где? — позвал я в трубку, не спуская глаз с развернутых «Аргументов». — Ты можешь приехать, прямо сейчас?

— Малина, я на рынке, за кассетами еду... Что-то случилось? Все так плохо?

Газета капельку пошевелилась. Я сглотнул, вся слюна изо рта куда-то подевалась.

Нет, он все-таки свой чувак, хоть и тронутый на детских сказках и сетевых игрушках!

— Пока не плохо, — сказал я, — но чем скорее, тем лучше. Бросай все!..

Он добирался минут двадцать. Молодец, взял тачку! Я слышал, как хлопнула дверца, и сразу в парадной — его знакомые шаги. Но я не мог себе позволить оторваться от того, что лежало на столе. Нет, оно уже не лежало, оно...

— Сережа, открой, пожалуйста, это ко мне пришли! — заколотил я в стену.

Ну, что опять? — Вместе с Гошей в комнату ворвался клочок мороза.

— Запри на защелку!

Он запер и послушно уселся в кресло.

— Гоша, ты только не пугайся... — Я не мог придумать, как его подготовить.

Газета не двигалась.

Я рассказал ему все, что он еще не слышал. Наверное, я сбивался и путался, но это было неважно потому что под «Аргументами» находилось мое главное доказательство.

— Если ты мне не веришь, я тебе не покажу.

— Значит, там на столе лежит эта штука, которую ты не смог передать?

— Да, только она уже совсем не такая...

— Ты действительно хочешь, чтобы я посмотрел?

— Иначе меня надо сдать в психушку.

— Открывай! — Сам он не решался, даже отодвинулся назад.

Я откинул газету.

— Блин... — Физиономия Жирафа стала белой, как холодильник. — Как ты это сделал?!

— Не бойся, — засмеялся я. — Не укусит.

— Ты так спокойно... — Гоша осмелился приподняться и, скрестив руки на груди, сделал шаг вперед. — Ах черт, черт! Саня, оно увеличивается!

— Смотри, пока я так делаю... — Мне пришлось воспользоваться ножом. Я капельку надрезал кожу на безымянном пальце и стряхнул кровь на объект исследования. Мизинец уже не нуждался ни в платке, ни в мазях: пузырь сошел, и ранка полностью затянулась. — Когда я брызгаю кровью, оно растет в два раза быстрее.

— Так не брызгай! — Глаза у Гоши стали круглыми, как две монеты.

— Хочешь честно? — спросил я. — А мне нравится, что оно растет.

 

Глава 14

ПАТЕНТ БЕЗ ПРАВА ПЕРЕДАЧИ

— Нет, — твердо заявил я. — Только не впутывай мою мать. Если ты мне друг, сделай так, чтобы ее не приплетали.

— А кому тогда звонить? Брата позвать?

Секунду я раздумывал.

— Брату звони. Он хоть и мент, но нормальный. Пускай протокол составит, и вообще, для солидности. — Я пососал надрез на пальце.

— Придумал, — хлопнул в ладони Гошик. — Помнишь тезку твоего, Саню, бородатого? Он у нас книжки по софту берет.

— Ну?

— Он же из этих, из уфологов. Они такими штуками должны интересоваться. Только вот номер его надо найти.

Гоша угодил в точку. Самым сложным оказалось отвадить любопытного Сережу. Обычно ему и дела нет, кто ко мне заходит, а тут за два часа Гоша бегал раз шесть отпирать входную дверь. Когда пришла мама, Сережа ей, естественно, тут же нажаловался.

— С ума сойти! — из прихожей закричала мама. — Это называется, он простужен? А накурили-то как! Саша, мы о чем договаривались? В квартире не курить!

Она заглянула, вся такая свирепая, и обомлела. В комнату было просто не войти, набилось двенадцать человек. Первым делом мать, конечно, засекла милицейскую форму, но Гошкин брат ее ловко утащил в кухню и растолковал, что это не облава, а научный симпозиум. Надо сказать, он приехал жутко злой на Гошу за то, что тот оторвал его от выколачивания бабок из каких-то торговцев. Но стоило старлею увидеть то, что было под газетой, он мигом позабыл и про деньги, и про рабочие часы.

Каждый, кто это видел, на минутку обо всем забывал.

Потом приехал бородатый Саша и развил бурную деятельность. Ясен перец, сперва он тоже офигел, отвесил челюсть и боялся подходить к столу, но вскоре оправился и начал названивать своим корешам. Кореша прибывали пачками, среди них даже затесалась одна тетка. Как я после понял, она была самая умная и уважаемая в их неформальной конторе, потому что имела ученую степень, и приволокла она такой особый чемоданчик. В чемоданчике оказалось много всякого разного, в том числе стеклышки для лабораторных про В и пробирки. Тетку звали Галина Тимофеевна, была она чем-то похожа на нашу жабу Серафиму, но совсем не занудная и невероятно смелая. Мужики только пялились и руки держали подальше, а Галина сразу натянула перчатки, маску и попросила меня помочь взять пробу. Пробу мы взять не смогли, нас остановил бородатый, да я и сам сильно сомневался, что получится. Сама мысль прикоснуться к этому ножом вгоняла меня в панику. Словно резать собирались меня...

Не знаю почему, но я был уверен, что до лаборатории Галина никакие пробы не довезет... Мужик, что приехал с ней, отщелкал десятка два кадров. Другой включил магнитофон, третий водил камерой. Остальные попросили разрешения курить.

Поесть я никому не предлагал, только поставил чайник. Гоша верно сказал, что после такого кусок в горло неделю не полезет.

Ляс ним согласился.

— Пожалуй, собрались все, кто мог приехать, — покрутил головой и взял слово бородатый Саша. — Если позволите, я надиктую первые впечатления...Данила, у тебя еще осталось место на пленке? Тогда меня крупным планом не надо, это никому не интересно, а следи за рукой.

Саша взял карандашик и приблизился к столу. Узкоглазый, похожий на киргиза, Данила послушно развернул камеру. Он пользовался старым пленочным «Панасоником». Остальные гости потеснились, освобождая место.

— Прежде всего... — Саша откашлялся и подергал себя за бороду. — Прежде всего, перед нами Александр, тот самый молодой человек, который обнаружил... Э-э-э... данный... данное образование. Александр, позволь узнать, где ты это взял.

Мы с Гошей переглянулись.

— Нашел, — сказал я.

Но главного уфолога оказалось не так-то легко обдурить. Он помахал рукой Даниле, чтобы тот выключил камеру.

— Когда мне звонил Георгий, он сообщил, что ты получил эту... вещь от кого-то знакомого.

— Лучше расскажи. — Гоша прятал от меня глаза. — Чем больше народу знает, тем тебе спокойнее. Или ты хочешь, чтобы за тобой вернулись те придурки?

— Какие придурки? — оживилась Галина Тимофеевна.

— Да его весь вечер поджидали... — Поскольку я продолжал молчать, Гоша передал краткую историю с Петями-Вовами, как услышал от меня. Про Макину он не сказал, и на том спасибо.

— МЧС? — спросил пожилой дядька в пушистом зеленом свитере. — Просто развернулись и уехали? А этим-то что понадобилось?

— Они с утра тут бомбу искали, — пояснил Гоша.

— Знаете, что я вам скажу, молодой человек, — подал голос другой пожилой уфолог. Он все время сидел у окна, в кругленьких таких очочках, и дымил в форточку. — Баш товарищ абсолютно прав. Чем больше независимых специалистов будут осведомлены, тем меньше шансов, что компетентным органам удастся утаить находку. Поверьте опытным людям, существуют структуры, в задачу которых как раз и входит скрывать подобные факты.

— А зачем скрывать?

— А затем, что это... — он указал сигаретой на стол, — может представлять серьезную угрозу.

— Меня упрячут в тюрьму? Или захотят убить?

— Совершенно необязательно, — сказал Данила. — Один из наших друзей, лет десять назад, обнаружил в лесу одну крайне занятную вещицу. Это произошло... Впрочем, неважно где. Конечно, он непросто гулял по болотам, велся целевой поиск. Самое обидное то, что государство никак не помогало и не финансировало его группу...

— Мы к этому привыкли, — добавил Саша.

— Да, привыкли, — невесело усмехнулся киргиз. — Но когда вещицу доставили в Москву и привезли в Институт сплавов, очень быстро выяснилось, кто у нас хозяин недр, а заодно и поверхностей.

— А что это было? — Гоша опасливо покосился на стол. Газета опять чуточку поехала в сторону. Все вздрогнули.

— Всего лишь небольшая трубочка, — сказал Данила. — Сантиметров шесть в длину и полдюйма в диаметре. И сидели мы вокруг нее вот так же, как и сейчас. Я даже подержал ее в руках, минуты две. После того как наш приятель передал ее на спектральный анализ, трубочка к нему больше не вернулась.

— Так он что, не знал, кому отдает?

— Если бы у него дома имелась соответствующая аппаратура, он бы не отдал. Но дело не в этом. Допустим, мы сумели бы разобраться, однако финал был бы тот же самый. Приехали люди, изъяли записи, фотографии, поблагодарили... Это я к тому, что в тюрьму никого не посадили.

— И что в этой трубочке было такого важного?

— Много чего. Начать с того, что мы ее не смогли ни распилить, ни расплавить. Кроме того... Представляешь, как работает газовая сварка?

Я кивнул. Газета не шевелилась. По общему согласию мы решили ее пока не трогать.

— Трубка длиной шестьдесят два миллиметра. За один конец ее держали двумя пальцами, без перчаток, а другой конец нагревали аргоном.

— Ни хрена себе! — ахнул Гоша.

— Вот именно. Ни хрена, с позволения сказать. Почти нулевая теплопроводность. Я говорю «почти» поскольку нулевую мы подразумеваем в вакууме. Вдобавок были сломаны две алмазные фрезы и дисковая пила...

— Видите ли, молодой человек... — Очкарик закурил новую сигарету. — В повседневной жизни присутствует огромное количество необъяснимых явлений, в том числе и материального характера Но определенные структуры проявляют захватнические, я бы так выразился, действия, когда им видится государственный интерес. Бороться с этим практически нереально.

Гошкин брательник слегка заерзал, но промолчал.

— А государственный интерес — это секретность, — добавила Галина. — Алексей, помните ту травку, что вы привезли из Перми?

Алексеем звали того, что орудовал с магнитофоном. Он как раз сменил кассету и снова включил запись.

— Да, травка занятная, — улыбнулся он. — Чтобы вам было понятнее... Там, под Пермью, встречаются такие полянки, с кругами выгоревшей травы. Недалеко деревня, кстати, и это явление очень похоже на следы от костров.

— Только похоже, но не более, — вставил мужик в мохнатом свитере.

— Ах да, ты же с нами ходил, — кивнул Алексей. — Для кострищ круги слишком ровные, будто печатью раскаленной землю придавили. Верхний слой почвы, сантиметров пять, абсолютно спекшийся...

— Я читал о таком, — выступил Гоша. — Потом оказалось, что местные чуваки паяльной лампой траву жгли и в журнал фотографии посылали. Им сначала поверили: три вмятины, вроде как тарелка садилась. А потом они сами признались, когда комиссия приехала.

— Всякое случается, — не смутился Алексей. — Но дело в том, что никакой паяльной лампой не достичь подобных температур. Анализ почвы показал, то приложенная энергия примерно на порядок выше чем образуется при разряде молнии.

— Круто, — только и вымолвил Гошик.

«Аргументы» капельку сползли в сторонку. Я поднялся и поправил газету, как мать поправляет одеяло на ребенке.

Я его почти не боялся.

— Мы разметочку сделали, — проследив за мной, продолжал Алексей. — Собрали частицы почвы, камешки, траву, по радиусам. Метр, два, пять и так далее. Радиоактивности никакой, там вообще места на редкость чистые. Не фонит, не трещит ничего, но вот что забавно... Галина Тимофеевна, может, сама ребятам расскажешь?

— Проще говоря, растения делятся на однолетние и многолетние, — сухо, как на уроке, начала Галина. — Впрочем, вы все это проходили в шестом классе, не стану вам надоедать подробностями. Так вот, у травы, что росла вплотную к выжженным участкам, полностью изменился цикл жизнедеятельности. Ребята прибыли на место глубокой осенью, но снег еще не выпал. Наземная часть растительности пожухла, и внешне все выглядело как обычно. Но, несмотря на заморозки, корневая система травы...Впрочем, названия вам ничего не скажут. Одним словом, вместо коротких гниющих корешков ребята привезли мне настоящий мицелий. Абсолютно жизнеспособный, несмотря на глубокую осень, с тяжами до полутора метров в глубину.

— Ага, мы как Галке позвонили, она говорит — копайте! — усмехнулся Алексей. — Замучились копать, на дворе минус два, земля каменная...

— Это был мутант?

— Я бы сказала, скорее — новый вид.

Внезапно я понял, почему они не особо испугались того, что увидели у меня в комнате. Эти мужики и эта женщина навидались такого, о чем большинству людей и не снилось. И не просто навидались — они крутились во всей этой лабуде годами и готовы были встретить любую летающую тарелку. Потому и собрались так быстро. Я им далее немножко позавидовал. Заметно ведь, что ни фига не имеют с поисков, а буквально тащатся от своей работы...

— То есть трава все-таки оказалась облучена? — с умным видом спросил Гоша.

— Я высадила корни в оранжерее нашего института... — Галина тяжело вздохнула. — Дело в том, что практически любой организм, подвергшийся мутации, неважно по каким причинам, не дает потомства уже в следующем поколении. Но эти травы, судя по всему, собирались жить долго, очень долго. За три недели, что ростки провели в оранжерее, они, находясь в отдельных ящиках, я подчеркиваю — в отдельных, сумели подавить практически все экспериментальные штаммы пасленовых.

— И Галку чуть не выгнали с работы, — тихо добавил Саша-бородач. — Она же нелегально их проращивала.

— Вероятно, трава начала размножаться спорами, что совершенно немыслимо. — Галина нервно крутила на пальце кольцо. — Или применила другой, нематериальный способ воздействия на своих соседей. Есть версия, что имела место своего рода телепатия, поскольку никаких вредителей не обнаружилось. Ни насекомых, ни, естественно, химикатов. Но целая секция культурных посевов — «шестьдесят квадратов» засохла за одну ночь.

— И что было дальше? — Я снова начал потеть, хотя из форточки несло ледяным ветром, а по подоконнику плясали снежинки.

— Дальше? А дальше — ничего! — с непонятной злостью опередил Галину Алексей. — Сначала Галкино начальство бесилось, а потом вдруг затихло. Прикатили ребята, оцепили территорию и вывезли все, что там было, в этой оранжерее. Врубили кварцевую лампу и по всем щелям открытым огнем прошлись. И нас, всех шестерых, вытряхнули до нитки, по квартирам соскобы брали, обувь — и ту реквизировали. Мне вот ботинки жалко, классные были ботинки, не вернули...

— И никто об этом не знает?

— Почему? Мы даже по телевизору выступали. Болтать у нас никому не запрещено.

— Так вы лее могли опять туда поехать?

— Зимой в палатках жить? При минус пятнадцати сугробы разгребать? Как ты себе это представляешь?

— Они намеревались поехать, — вступилась за ботаников Галина. — Как только сойдет снег. Это же не прогулка в соседний парк, а экспедиция за несколько тысяч километров, в лесной район. Но едва они начали сборы, как Саше и Леше позвонили и попросили не беспокоиться. Сказали, что в районе поиска уже работает научная группа, а их известят, если потребуется помощь.

— Четыре года ждем извещения, — недобро улыбнулся Саша. — Позвольте спросить, теперь вы понимаете, что такое «государственные интересы»? Это вам не на красный свет улицу перейти. Никто не мешал ребятам копаться в земле, пока бездарный лесной укроп не уничтожил, к чертовой матери, шестьдесят метров элитных помидоров.

— Значит, они ждут, пока вы что-то разыщете, потом у вас отнимают?

Галина отвела глаза, очкарик кашлянул, будто подавился дымом. Похоже, им не очень-то нравилось трепаться в обществе Влада, Гошкиного брата.

— Некорректная формулировка, — сказал Данила. — Никто ничего не ждет. И у нас, и за бугром работает множество организаций, занятых паранормальной тематикой. И в службах безопасности каждой страны есть отделы, которые за ними за всеми одним глазком присматривают — не выплывет ли что-то посущественнее следов гималайской обезьяны.

— А ко мне вы не боялись ехать? — спросил я.

Мужик на подоконнике выкинул сигарету, переглянулся с корешами и начал усердно протирать очки.

— Боялись, и теперь боимся, — ответил за всех косоглазый Данила. — Мы же не декабристы какие-нибудь, не народовольцы. Но если тут до нас побывали серьезные люди и уехали, то, может быть, обойдется.

— Откуда они узнали, Саня? — спросил Влад. — Ты вот что... Ты правда колись, а то я тоже перед начальством буду блекло выглядеть, если что...

— Ваше присутствие для нас очень важно, — серьезно сказал ему Данила. — И чем подробнее вы все запротоколируете, тем лучше.

На меня выжидающе смотрели одиннадцать человек. Бее они побросали дела, прикатили через весь город, а я выламывался, как последний кретин.

— Ну ладно, — решился я. — Включайте свое видео, я расскажу... Только одно наперед скажите! Вы уверены, что это... ну, что оно не?..

— Что это не козни нечистого? — пришел мне на помощь очкарик. — Не посылка Люцифера, не подарок от Фредди Крюгера?

Я подозрительно огляделся, но никто и не думал надо мной смеяться.

— Чем дольше я копаюсь в подобных материалах, — без тени улыбки произнес Саша, — тем больше и больше прихожу к неутешительному выводу, что наш мир устроен предельно рационально. Обидно, но ничего не поделаешь. Просто существуют вещи вне нашего круга понятий...

Я набрал побольше воздуха и начал говорить. Вначале в душе шевелилось поганое чувство, что я предаю Макину, но постепенно я успокоился. А когда дошел до событий в метро и Гошкин брат тихо заметил, что я в рубашке родился, стало совсем легко. Я как-то сразу не сообразил: а ведь эта чертова семейка меня под пули подставила...

— Не только под пули, — поправил Влад. — Ты понимаешь, что стал соучастником? Эта девица сама тебе призналась, что ее пасут органы, и после этого ты берешь у нее невесть что и несешь невесть куда!

— М-да... — протянул тощий старичок, одетый в пиджак с кожаными нашлепками на локтях. — С правовой точки зрения...

— Одну секунду, коллеги! — опомнилась Галина. — Я верно поняла? Эта девушка... Как ее, Лиза? Она живет этажом выше? То есть ты можешь ей позвонить и спросить?..

— Не буду я ей звонить! — Я вспомнил мрачную фигуру восставшего из мертвых Макина и сразу захотел в туалет.

Говорили все одновременно, но очень тихо, словно настоящие подпольщики, пока Саша их не остановил. Было заметно, что мужиков здорово пробрало, но самое странное, что мне все верили. Кроме разве что Гошкиного брата, да и сам Жираф глядел как-то хмуро.

— Поехали дальше, — скомандовал бородатый, — а то ночь на носу. Если будет позволено, перехожу к предмету дискуссии...

Когда он упомянул про ночь, меня аж всего передернуло. Я на секунду представил, что эта дрянь останется со мной на ночь в комнате...

Саша заговорил, внятно отделяя слова, точно стихи Маяковского читал.

— ...По описаниям свидетеля, первоначально предмет имел размеры и форму небольшой слегка вытянутой ягоды, черного цвета. Под влиянием неустановленных факторов, предположительно разрыва защитной оболочки, предмет увеличился в объеме в двадцать раз и приобрел форму и цвет, имеющие сходство с двумя семядолями грецкого ореха или с полушариями мозга. По утверждению свидетеля, в следующие полчаса он дважды смазывал предмет слюной, а также... гм... собственной кровью. В течение этого времени полушария почти полностью разделились, еще больше увеличились в размерах, процесс происходил с выделением большого количества тепловой энергии. Так...

Доказательством тому... Данила, отсюда сними! Доказательством тому служит треснувшее блюдце и вот это пятно — обуглившаяся часть фанеры, укрепленной над столом в качестве книжной полки. Как хорошо заметно, край полки почернел почти равномерно на участке длиной около тридцати сантиметров. Похоже на то, как если бы снизу водили свечой, но эта версия отпадает, поскольку имеются явные следы тления на обоях и расплавилась изоляция провода настольной лампы.

Также обгорели карандаши, прикипел к столу пластмассовый пенал и потемнела нижняя часть календаря. По всей видимости, тепло распределялось равномерно по всем направлениям, но непродолжительный отрезок времени, около четырех минут. Следует предположить, что, если бы процесс затянулся чуть дольше, в квартире неминуемо вспыхнул бы сильный пожар...

Я поневоле поежился. Мужики молча пили чай, разглядывая то, что торчало из-под газеты.

— ...Свидетель утверждает, что получил сильный ожог подушечки левого мизинца, когда неосторожно прикоснулся к блюдцу. Он связывает дальнейший прогресс и деление... м-м-м... организма именно с этим фактором, поскольку растущее создание резко изменилось после соприкосновения с кожей. Далее свидетель, находясь в состоянии аффекта, под влиянием, как он утверждает, необъяснимого импульса, брызнул на поверхность организма каплями крови. Вследствие этого процесс деления ускорился. В течение часа и пятнадцати минут свидетель четырежды проливал на объект свою свежую кровь, взятую из пальца. Он утверждает, что без этой... м-м-м... подпитки организм прекращал расти и далее наблюдался некоторый упадок.

Спустя два часа и сорок семь минут имеем следующее... Данила, давай с этой точки, Леша, лампу подержи... Нет, ближе не подходите! Объект, несомненно, имеет биологическую основу, но не белкового типа. Либо это совершенно новый вид белка, способный переносить температуру в несколько сотен градусов. Скорость деления клеток если вообще уместно говорить о клеточной структуре тканей, несомненно, зависит от подпитки извне. Но я бы отметил, что подпитка носит не органический, а...

— Информационный, — подсказал кто-то.

— Утверждение, безусловно, смелое, но не лишено смысла, — кивнул Саша. — С другой стороны, ни одно известное науке живое существо не способно нарастить свой объем в сотни раз, не прибегая к внешним ресурсам. Если предположить, что данный организм, получив доступ к воде, обеспечил катализ и синтезировал необходимые вещества из неких компактных запасов, то напрашивается вывод о симбиозе живой материи и аналога сверхмалого термоядерного реактора...

Я очень внимательно оглядел Сашиных приятелей. Если последние дни я полагал, что поеду в психушку в гордом одиночестве, то теперь явно собиралась неплохая компания. Ни один из них не покрутил пальцем у виска и не напомнил азбучную истину, что таких реакторов не бывает! Далее я, хоть на физику и не хожу, втыкаюсь, что надо набрать полкило урана или около того, иначе ни фига не получится... Вот ведь дятел, а еще с бородой!

— ...Определение «голем» подходит, на мой взгляд, точнее всего, поскольку заметно явное сходство с человеческой фигурой. В длину организм имеет... так, уже двадцать восемь сантиметров, в высоту — от поверхности стола до верхней точки... гм!., груди — примерно десять сантиметров. В ширину судить сложно, поскольку верхние и нижние конечности прижаты к туловищу и покрыты прозрачной студенистой пленкой. Однако организм судя по строению ступни, явно относится к прямоходящим. Пальцы ног и кисти рук недостаточно выражены. Половой орган, если это вообще половой орган, скорее, мужского типа, представлен бугорком. Под пленкой туловище темно-коричневого цвета, с выступающей сеткой сосудов, и с ростом организма цвет заметно меняется на светло-коричневый и золотистый... Уфф!..

Мы не можем уверенно утверждать, что прототипом для голема послужило человеческое тело, ввиду особенностей грудной клетки и нижних конечностей. Грудная кость и ребра непропорционально развиты, выступают под кожей, шея почти не заметна, тазобедренный и коленный суставы, как видите, чрезвычайно мощные для человеческого младенца...

Переходим к голове. Череп выдающийся, скошенный назад, золотисто-желтого цвета, кожа сморщенная, на темечке, под слоем желеобразной субстанции, просматриваются светло-русые волосы. Из-за отсутствия шеи подбородок кажется излишне тяжелым и почти полностью прикрывает надключичные впадины. Впрочем, конфигурация ключичных костей также резко отличается от человеческой. Очевидно, они связаны дополнительным соединением шарнирного типа с нижней челюстью...

Конфигурация лицевой части, в целом, привычная. Глаза плотно закрыты... Обратите внимание на нижние веки: такое впечатление, что они обладают гораздо большей подвижностью, нежели у гомо сапиенса. Нос негроидного типа, ноздри и рот затянуты пленкой, уши не сформированы.

Взвесить объект не представляется возможным. Видимых внешних воздействий на окружающую среду он не оказывает, однако приложенный вплотную термометр стоит на отметке сорок восемь... ах черт, он же больше пятидесяти не показывает! Запах сладковатый, терпкий, но не отталкивающий напоминает маринад...

По нашей просьбе свидетель, из надреза на пальце, выдавливает... Данила, крупный план возьми! Так, выдавливает несколько капель крови в область... м-м-м... живота...

Гошка и Влад, сидевшие ближе других, отпрянули в сторону. Галина Тимофеевна, напротив, прорвалась через круг столпившихся мужчин и щелкнула своим «Кэноном».

— Налицо скачкообразный рост, заметный невооруженным глазом... Ах дьявольщина! Пока следует принять первичную версию об информационном обмене. Вероятно, для того чтобы полностью... э-э-э... сформироваться, организму недостает постоянного кровеносного обмена с человеком...

— Почему с человеком и почему кровеносного? — сурово прикрикнул очкарик.

Я их слушал и чувствовал, как тихо съезжает крыша. Гоша — тот, похоже, вообще перестал соображать, заторчал, уставившись в одну точку.

— Бы правы, — вежливо помахал ладошкой бородач. — Я поддался шаблонам... Совершенно необязательно, что голем должен коммуницировать с человеческим существом, и с кровеносной системой в частности... Меня вводят в заблуждение вот эти слабо пульсирующие образования на животе и в паху, очень похожие на сгустки сосудов. Так, Данила, чуть отсюда! Длина туловища увеличилась на полтора сантиметра, обозначились носогубные впадины, рот чуть приоткрылся, но дыхания... Галя, дай зеркальце! Нет, дыхания, по-прежнему нет, хотя всем очевидно, что объект развивается, почти как человеческий младенец.

По прошествии минуты температура снижается... На пальцах рук сформировались ногти, но конечности сохраняются в... гм!., в эмбриональном состоянии...

— У эмбриона любого животного позвоночник колесом, — напомнил Алексей, — А этот лежит прямо.

— Но все ли, я позволю спросить, согласны, что мы имеем дело с эмбрионом?

Никто не успел ответить, потому что почти одновременно произошли два события.

На сморщенном личике моего младенца словно лопнула тончайшая пленка, он открыл рот и глаза. Галина, Данила с камерой и Алексей отпрянули назад с такой силой, что повалили меня и прочих стоящих на колени тем, кто сидел на диване. Гоша вскочил, опрокинул стул, и сам был сбит с ног двоюродным братом. Орали так, словно младенчик выпустил когти или оторвал кому-то голову.

Но он никому пока не навредил. Далее сквозь общий шум и вопли я слышал, как с тихим хрустом ребенок отодрал от груди левую скрюченную ручку. Такой звук издает мороженая курица, когда пытаешься оторвать у нее крыло или ногу...

Я видел крошечную желтую ладошку с прозрачными перепонками между пальчиков, я видел, как натянулась бугристая кожа на его лишенном пупка животе...

Голем задышал...

Я слишком увлекся и потому пропустил мимо ушей возню в коридоре. А когда услыхал крики матери, стало уже поздно. Дверь распахнулась, Защелка с треском вылетела, шурупом попало по щеке старлею, который шарил по полу в поисках выпавшего в сутолоке блокнота.

На пороге маячили два крайне неприятных типа. Первый, довольно старый, весь какой-то дряблый, морщился и растирал ладонь. Как позже выяснилось, он полез в квартиру первым, сдуру просунул руку в дверь, а мама навалилась плечом и чуть не переломала ему кости. Второй, который сбил задвижку, был гораздо моложе, спортивнее, со скошенным подбородком и глядел, как удав. За их спинами топтались Петя и Вова, а еще дальше подпрыгивал наш Сережа и молотила кулаками мать. Она долбила Вову в спину, а он делал вид, что ничего не замечает.

Петя и Вова смотрелись так, как будто им корова на макушки нагадила.

— Ну что, господа, — гипнотизируя всех разом, произнес «удав», — продолжим общение в другом месте?

 

Глава 15

УДАВ И КРОЛИК

Дальше все понеслось не в темпе вальса, а прямо-таки реального брейка. Кент, с отбитой рукой, натянул перчатки, вытащил из-за пазухи здоровый черный пакет, хлопнул, набрав в него воздух, и сгреб со стола то, что мы с таким восторгом изучали. Для нас это было чудо, а для дряблого криминалиста — всего лишь кусок плоти, препарированная крыса или дохлый кролик.

Все равно — крыса или кролик, но мужик вел себя так, будто уже имел с подобной пакостью дело.

Никто не пытался ему помешать, потому что Петя и начальник без подбородка протиснулись в комнату и занялись остальными.

— Барашников, вы доброго отношения не цените, — обращаясь к бородатому Саше, прогнусавил начальник. — Академик за твоих бездельников вступился, когда в зону падения спутника полезли... И что, история не учит?

Саша стал красный, точно его макнули рожей в кипяток.

— Живенько все сложить на стол!

Мать за дверью наконец перестала драться с Вовой. У меня внутри все кипело: если бы не внушительный Петя, приперший дверь изнутри, я бы этому Вове точно нос свернул. Ясен перец, меня бы после по частям собирали, но это уже не важно...

Погрустневшие уфологи, точно армия пленных, скидывали трофеи. Фотоаппарат, еще один, пленка, камера, записные книжки, магнитофон, кассеты...

Помятый тип с размытым лицом затянул на горловине мешка веревку, сунул его в жесткий чемодан и проскользнул к выходу.

Мама и Сережа сидели в другой комнате на диване, как два мокрых цыпленка. Петя энергично проверял документы у моих гостей. Гошика трясло у стенки, словно он вместо воды хлебнул спирту. Наш старлей, прижимая проткнутую шурупом щеку, чуть ли не навытяжку отчитывался перед «удавом». Галина Тимофеевна, со сбившейся прической, кусала губы.

Дверь на лестничную клетку была распахнута настежь, там еще кто-то тусовался в темноте. Уфологи, бурча как побитые, торопились разобрать свои пальто. Кент в перчатках быстро вернулся в квартиру, уже без чемодана, но с помощником. Тот был какой-то длинный и узкий, как пенал, руки тоже в латексе, и нес нечто похожее на оконную раму.

Оказалось, это не рама, а такой плоский футляр, с упорами внутри, куда положили мое стекло с письменного стола. Содрали, вместе с фотографиями, календариками, обрывками налипших снизу записок, упаковали и унесли. В отдельную сумку Петя собрал кассеты, но камеру и магнитофоны вернул владельцам. Разбитое блюдце запихнули в прозрачный мешочек с биркой. В другие пакетики отправились линейка, карандашик и перочинный нож.

Не прошло и минуты, как Сашины коллеги растворились, а вместо них Петя впустил в квартиру еще двоих очкариков из команды старого эксперта, или как его там правильно назвать... Один лазил по полу, второй распахнул саквояж, извлек оттуда подставку с запертыми пробирками. Палочками с ваткой на конце он скреб по столу, по обоям, по стеклам на окне и быстро прятал их в стеклянные колбочки.

Вернулся длинный, молчаливый, развернул сверток и бросил на диван. В нем оказался очень тонкий комбинезон на липучках и с капюшоном, из какой-то немнущейся синтетики.

— Надевай! — повернулся ко мне главный. — Прямо поверх одежды!

Я заглянул в его зрачки и понял, что, если откажусь, засунут туда силой. В комбезе я стал похож на ликвидатора с ядерной станции; когда в коридоре меня увидела мама, то чуть не свалилась в обморок.

— Все будет хорошо, — увещевал ее Вова. — Вернется живым и здоровым.

— Я с ним поеду! — Мать потянулась к вешалке, — Одного никуда не отпущу...

— Мама, перестань!

— Придется отпустить, гражданочка, — осклабился «удав». — Он у вас и так парень излишне самостоятельный.

— Куда вы тащите моего сына?!

— Его никто не тащит, он сам пойдет. Мы поедем туда, где ему будет оказана помощь.

— Не нужна мне никакая помощь, — осмелился я.

— Даже так? — Главный обернул ко мне змеиные глаза. — Откуда такая уверенность?

— Что с ним? Он чем-то заразился? Вы же не врачи! — не отставала мать.

— Если мы будем продолжать лишние дискуссии, — холодно сказал главный, — то очень скоро ему не понадобится никакой врач.

У мамы перехватило дыхание, а меня поволокли вниз, к машине. Двое, в перчатках, зависли у нас дома, остальные разместились в двух тачках. Я сидел на заднем сиденье BMW, зажатый между Вовой и Петей, главный плюхнулся впереди, а водилой почему-то оказался майор с петлицами химических войск. Вторую тачку не разглядел, она тут же врубила фары и мигалку. Видимо, в ней везли, под охраной, нашего голема...

Начиналась вторая безумная ночь.

— Хочу предупредить заранее, — начал главарь, довернувшись ко мне вполоборота, — чтобы не было лишних соплей и недоразумений. Как приедем, полностью раздеваешься, возьмут соскобы с кожи, изо рта, из-под ногтей. Одежду назад не получишь. Тут, в пакете, мать тебе положила запасную.

— И что, вы меня отпустите назад?

— Сначала дашь подробные показания. Кто, когда, с кем и почему. В изоляторе пробудешь столько сколько скажет врач.

— А если мне нечего вам показать?

В этот момент задницу машины занесло, майор навалился на руль, выравнивая курс, под колеса что-то попало, мы подпрыгнули так, что я чуть не впилился башкой в потолок.

— Тогда мы сделаем укол, — показал зубы человек без подбородка, — После него ты расскажешь даже то, что мне неинтересно. Какого цвета колготки у твоей учительницы пения, сколько раз в неделю ты дрочишь в сортире и кого при этом имеешь в виду. Как тебе перспектива?

— Не надо уколов, я расскажу.

— Я сам их ненавижу, — доверительно наклонился «удав». — Противная вещь, неделю не очухаться...

Тут майор снова не справился с управлением, и заднее правое колесо запрыгнуло на поребрик. Пустынный проспект был отполирован шинами, как детский каток, — странно, что мы до сих пор не перевернулись. Я почему-то уверился, что мы поедем в центр, например на Лубянку, но «бээмвуха» удалялась от Бульварного кольца со скоростью сто десять в час. Казалось, что остальные машины застыли на месте; мы виляли из стороны в сторону, ловили вспышки света от возмущенных автовладельцев на встречной полосе, на переходе чуть не задавили бабку с собакой. Петя и Вова зажали меня в клещи и даже придерживали за затылок. Я подумал, что у них накоплен солидный опыт кантования таких, как я.

Ясен перец, что нас продал кто-то из ботаников-уфологов, а если в лапы к «удаву» попали все пленки, скрывать мне особо нечего. Я так ему прямо и заявил, мол, зачем утруждаться, если вся инфа на кассетах. Во время очередного особо крутого виража, когда заходили под мост, я наконец разглядел вторую машину. Это был длинный черный «террано» с галогеновой обвеской и усиленной решеткой радиатора.

— Что со мной будет? Это правда заразно?

— Раньше надо было думать, — почти сочувственно заметил главный. — Если пластилин не успел выбросить споры, может, все обойдется... Будем надеяться, что перехватили вовремя. Если бы ты не туристов, одержимых НЛО, вокруг себя собирал, а сразу бы в органы обратился...

Дальше я не слушал. До меня докатило, что Пети-Вовы так ничего и не вспомнили. Они доблестно провалили задание, но вернулись к начальству с какой-то правдоподобной легендой...

— Почему «пластилин»? — перебил я. Что-то надо было говорить, показать им, что не боюсь.

— Рабочее название. Пластичный штамп, жестко привязанный к ДНК донора. — «Удав» закурил сигарету. — После завершения стадии роста переходит в автономный режим. Еще вопросы?

— Откуда он взялся? — От запаха комбинезона и Петиного одеколона меня жутко потянуло блевануть соседям на ботинки. Все, что говорил этот кент с сигареткой, походило на отрывок из космического триллера.

— От верблюда, — остроумно заметил собеседник. — Тебе своих проблем мало? Достаточно того, что «пластилин» — это оружие неземного происхождения.

Я чуть язык не проглотил. Вот тебе и вампиры.

— Оружие? Значит, он бы вырос и напал на меня?

— А он на тебя уже напал. — «Удав» стряхнул пепел. — В тот момент, когда заставил тебя поделиться кровушкой. А чем бы он дальше занялся — это отдельная малоприятная тема.

— Черт, какой же я дурак...

— Тут ум особой роли не играет, — не оборачиваясь, утешил водитель. — Обычный человек не способен сопротивляться, борьба идет на подсознательном уровне.

— И что, их много, этих... штампов?

— Давненько не было, — чуть помедлив, отозвался главный. — Ведем борьбу по всем фронтам, но по телевизору, сам понимаешь, выступить не можем. Представляешь, выйдет на публику солидный генерал и объявит, что в столице завелись пришельцы! К счастью, они довольно уязвимы, и мы научились их вычислять...

— Так если ДНК общее, — напирал я, — стало быть, он бы вырос похожим на меня?..

Мы заскочили на мост через Кольцевую, капитан давил на гудок, маяк крутился, как бешеный, впереди шарахнулись в стороны два «жигуленка». Начальник со змеиными глазами растопырил руки, упираясь в «торпеду», но даже не подумал дать команду хоть немного притормозить.

Будто мы от кого-то убегали...

— Ты его что, жалеешь? — Майор потер бритый затылок.

— Вроде того...

— А они не жалеют никого. Пока что речь идет не о массированной атаке, а об одиночных десантах, пробных, так сказать, партиях. Будто технику новую на нас обкатывают.

— Хрен вас разберешь, взрослые же люди! — Удав отщелкнул в окно окурок. — Вот тебе сколько лет? Четырнадцать? На год старше моей дочки, скоро бриться начнешь. Если ты скорпиона найдешь или тарантула, тоже его за пазуху засунешь и победишь друзьям показывать? А гранату боевую попробуешь в микроволновку сунуть?

— А зачем вы меня-то забрали? — Вместо того чтобы обидеться, я разозлился, — Макиных надо арестовывать, они этажом выше живут...

— Там уже никто не живет. — Главный потрогал свой бездарный подбородок. — Но ты-то знаешь, как с ними связаться? Твоя мама утверждает, что ты с этой девицей по театрам ходишь, по музеям...

Так вот зачем я им был нужен! Они надеялись, что я их выведу на Лизу.

— Как это «никто не живет»?

— Элементарно, пустая квартира. Только не надо делать круглые глаза. Ты знаешь, где еще они могут жить?

— Они из этого... из Тимохино. Это деревня такая...

— Брось ерунду молоть. Нет никакой деревни. Где вы договаривались с ней встретиться?

Я буквально задохнулся от злости, но ответить ничего не успел, потому что в этот момент все и началось.

Наш «бумер» нырнул в карман и по плавному полукругу пошел под мост. Внизу, на льду, опять крутануло юзом, но несильно. Джип пер по следу, как дрессированный гиппопотам. Пока нас несло боком, я чисто случайно поднял взгляд на цепочку фонарей и увидел на перилах моста человеческую фигуру. То, что притворялось человеком, застыло неустойчивой позе, растопырив ноги, как борец сумо, а длиннющими руками оно держалось за обледеневшие перекладины перил. Это было явным самоубийством — сигануть с высоты в пятнадцать метров в поток транспорта. Хотя уже стемнело, по Кольцевой неслась нескончаемая вереница фар.

Я узнал бы его и в полной темноте.

Макин разжал руки и прыгнул.

 

Глава 16

МАКИН НОМЕР ТРИ

Оставалось загадкой, как монстр отыскал нас посреди вечерней круговерти. Наверное, у него был нюх как у сотни ищеек, а ноги — как у страуса. Потому что он догнал нас пешком...

Он приземлился на четыре точки, прямо по центру капота. В кино любят показывать старый трюк, когда шофер сбрасывает с машины плохиша или, напротив, правильного копа. На самом деле ни один злодей, будь он хоть самым многоопытным скалолазом, без специальных приспособлений не удержится на такой скорости и полминуты.

Макин чувствовал себя вполне комфортно, чего нельзя было сказать о нас. Он вообще ни на чем не держался, просто положил громадные растопыренные пятерни на лобовое стекло и словно прилип. А потом ударил головой в стекло.

— Остановите машину! — внятно произнес штамп, и, несмотря на вой и лязг, все его услышали.

Майор дернул руль вправо, вмазал по тормозам. Петя и Вова полезли во внутренние карманы, но тут, по инерции, нас всех троих швырнуло вперед, фашина царапнула бортом «Газель», идущую на соседней полосе. Мимо окна пронеслось наше зеркальце заднего вида. Позади кто-то нескончаемо жал на гудок.

Лобовое пошло трещинами. Макин ударил еще раз, его шея вытянулась и изогнулась, как у лебедя, при этом лицо сохраняло невозмутимое, далее задумчивое выражение.

— Остановите машину! — прогремел его голос, точно в репродукторе.

«Газель» вильнула в сторону, а нашу задницу неудержимо потянуло вбок. Начальник от удара рассек бровь, забрызгал кровью боковое стекло, но это не помешало ему вытащить откуда-то из-под сиденья автомат с глушителем. Петя тоненько верещал, показывая в заднее окно. Я выбирался из-под Вовы, проклятый комбез душил меня со всех сторон. Майор выровнял машину и резко рванул влево, прямо под колеса контейнеровоза.

Нас спасали только шипы на колесах, иначе давно бы уже кувыркались. Какое-то время машину тащило боком, левые колеса оторвались от земли, положение было крайне неустойчивым, но майор совладал с управлением. Громадные колеса автопоезда пролетели в пяти сантиметрах от окна.

Макин поднял правую ногу вертикально, перегнул через голову и носком ботинка засадил в боковое стекло. Только это уже не был ботинок. Шнуровка растворилась, обледенелая подошва превратилась в клешню, которой он накрепко ухватился за переднюю стойку. Мы лишились второго зеркальца и подготовили борт к новой покраске. Похоже, водила грузовика на левой полосе нашего маневра даже не заметил. Как поливал под сотню так и ушел вперед. «Удав» опустил стекло и выставил наружу локоть с автоматом. Щетки на лобовом застряли, упершись в растопыренные ручищи Макина, окно моментально занесло снежным крошевом.

— Гони, гони!!! — орал на майора главный. Он вылез почти до пояса, и тут же по крыше забарабанили гильзы. Я обернулся назад поглядеть, куда тычет пальцем Петя, и чуть не напрудил в штаны. По правой полосе шла «шестерка» или «тройка», за ней, держа дистанцию, катились следующие легковушки, Водитель «шестерки» заметил неладное и, притормаживая, начал уходить еще правее, в крайний ряд. А по левой полосе, наплевав на правила, за первым автопоездом тянулась целая колонна таких же динозавров «рено», с забитыми снегом радиаторами и пупсами на антеннах. Этим было на все начхать, ни один чокнутый не решился бы вклиниться между ними. Снег вихрями взлетал из-под колес, над дорогой словно кружился ледяной торнадо. Черный «террано», что честно гнал за нами в хвосте, сейчас содрогался и прыгал из стороны в сторону, точно припадочный.

На его капоте висел Макин номер три. Не родился еще на Земле гимнаст, способный повторить подобные трюки. Одной ногой, вытянувшейся метра на полтора, штамп держался за швеллер на радиаторе, вторую, в немыслимом шпагате, закинул на крышу, а обеими руками выламывал лобовое стекло.

Джип не замедлялся, видимо, сидевшие в нем хорошо знали, чем грозит остановка. Я мысленно пообещал Боженьке, что начну ходить в школу, брошу курить, исправлю двойки — все, что угодно, лишь бы он не отдавал меня этому инопланетному кошмару. У меня даже сомнений не возникло, что Макины охотятся за мной.

Главный дал еще одну очередь. То ли промахнулся, то ли пули не причиняли врагу вреда. Майор швырнул машину вправо, на освободившуюся полосу. «Шестерка» перестроилась, ушла еще правее и столкнулась с «Москвичом».

Позади кто-то отчаянно запиликал. Еще одна машина воткнулась в бордюр и стала на задние колеса, задрав к небу фары. Наша левая стойка начала медленно выгибаться, мягкое покрытие на потолке разошлось по швам. Лобовое стекло превратилось в серебристую крошку, а в центре появилась макушка Макина в черной шерстяной шапочке. Он откинул башку назад и со всего маху нанес третий удар.

Повисшее на пленке стекло провалилось внутрь, осыпав водителя дождем мелких осколков. Даже нам досталось. Кажется, я что-то орал, майор бросил руль и закрыл лицо руками, Вова поднял пистолет и дважды выстрелил прямо у меня над ухом.

— В живот, в живот стреляй! — хрипло голосил майор, пытаясь увидеть дорогу через боковое окно.

Мне казалось, что его голосок доносится через три ватные подушки. Тут нас что-то ударило в зад с такой силой, что я прокусил губу и оказался на полу, Мы зацепили одно из задних колес «рено».

Метров сто, наверное, машина летела боком, почти не касаясь колесами асфальта; чудо, что все кончилось аварией. Позади в джипе тоже стреляли Я посмотрел с пола в лицо Макину и тут не выдержал. Из меня полез наружу и завтрак, и обед.

Первая Вовина пуля проделала ему дырку в шапочке и должна была, по идее, разнести череп на части. Вторая увеличила пробоину в стекле и облегчила вампиру проникновение внутрь. Макин шевелил в дыре головой, словно пропихивался в узкий свитер. Вот показалось одно плечо, черная дырка в переносице, изодранный локоть куртки...

Всю его круглую рожу, так удивительно похожую на Лизкину, усеивали осколки, но нигде не выступило ни капли крови. Этот Макин был гораздо более живуч, чем тот, которого пришили в метро. Петя и Вова орали хором и палили как заведенные. Майор уже не пытался маневрировать и старался лишь удержать машину в стороне от грузовой колонны. «Удав» вернулся в салон и стрелял Макину в нижнюю конечность. Пули втыкались в брючину, обшивка дверцы повисла лохмотьями, но человек-паук не отступал.

Краем глаза я заметил, что мы пронеслись под следующим мостом, а справа нас догоняет милицейская мигалка. Еще две пули попали Макину в лицо. На месте левого глаза образовалась вмятина, но спустя секунду там уже блестел свежий глаз. Вторая пуля разорвала ему рот и вышла в районе уха; на восстановление этой потери тоже ушло не слишком много времени.

Дырки в его куртке затягивались, будто пули попадали в сироп. Конечно, он не носил ни куртки, ни шапочки, ни брюк: наверное, эта бутафория была частью его пластичной кожи...

— Останови машину! — ровным голосом, точно ежа на диване, а не висел в разбитом окне, в третий раз приказал Макин и схватился своей лапищей за баранку.

Петин начальник совершил последнюю попытку добиться перевеса: с риском прикончить майора он выпустил очередь в упор. Он стрелял нападавшему в живот и впервые зацепил ему что-то важное. Макина передернуло, на короткий миг его руки замерли, лицо приобрело застывшее восковое выражение, но потом он оправился. Оставалось гадать, где же находится у этого чудака сердце, если мозги не нужны вообще...

Я неожиданно просек, что именно мне кажется несуразным во всей этой кутерьме. То есть это сейчас, спустя много времени, рассуждаю так умно, а тогда это была всего лишь мимолетная мысль, капелька трезвой рассудительности посреди моря паники. Я валялся на коленях, в собственной рвоте, Петя отдавил мне рифленым «Лендровером» руку, на спину сыпались гильзы...

А я подумал, что Макин, кем бы он ни был, не сделал ни одного ответного выстрела, никого не укусил и не порвал на части.

Делать нечего, шофер начал снижать скорость, и тут наш милый начальник обернул ко мне перекошенную харю.

— Сука, а ну отвали! — внятно сказал он Макину и навел на меня дымящийся глушитель. — Хер ты его получишь!

Очень возможно, что меня бы застрелили, если бы не прилетевший с неба джип. Еще сильнее испугаться я не успевал, но на Макина угроза произвела впечатление. Впрочем, он не стал вдаваться в дискуссию. Он просто отпустил руль, вывернул леву руку в суставе совершенно немыслимым образом вырвал у этого придурка автомат. У «удава» застрял палец между собачкой и скобой... Этот хруст я тоже долго не забуду. Маленький красивый автомат улетел за окно вместе с куском пальца, но это было последнее, что наш Макин совершил.

Потому что пятью секундами раньше «опель» угодил мордой под задний мост «рено». Наверное шофер «опеля» намеревался размазать Макина номер три по брезентовому борту тяжеловоза, но не справился с управлением. Многоосный фургон подпрыгнул и четырьмя нехилыми колесами прокатился по капоту джипа, увлекая его боком за собой. Как эта махина не опрокинулась, одному богу известно. «Рено» швырнуло в сторону, на ограждение, он сшиб штук двадцать столбиков на разделительном газоне и только потом начал со свистом тормозить. Его задницу все сильнее заносило поперек полос движения, и, судя по смачным хлопкам, с той стороны в него врезались как минимум три машины. Джип выплюнуло обратно, морды у него уже не было, но третий Макин успел целиком втиснуться в салон. У «террано» не просто оторвало крылья и передок. Поливающий антифризом радиатор, помпа со всей гидравликой и треснувшая головка блока цилиндров волочились по асфальту, как вырванные кишки. От левого колеса остался один диск, согнутый восьмеркой. Обе двери, вращаясь, как бумеранги, поднялись над дорогой и ударили в лоб идущему следом контейнеровозу. В последний миг, когда «опель» уже начал заваливаться на бок, из салона выпал человек. Его тут лее подмяло под машину и превратило в бесформенную кучу.

Колеса «рено» заблокировались, прицеп раскачивался поперек полотна. Ментовский «форд» отшатнулся в крайний ряд, не удержался на бровке и улетел в кювет. Снова раздался визг многочисленных колодок и глухие удары. Водитель следующего «француза» проскочил по центровому газону, вывернул руль, и трехметровая башня кабины налетела на покореженный джип, прямо как бешеный слон или носорог.

«Террано» поднялся в воздух, медленно перекувырнулся и задней дверцей обрушился к нам на капот, превратив туловище Макина в кисель. После этого джип как-то непринужденно заскользил впереди нас вверх тормашками. Уцелевшие задние колеса болтались из стороны в сторону, как лапки у опрокинутого навозного жука, а глушитель указывал в небо, словно перископ. Перед тем как наша BMW встала на дыбы, я успел увидеть несколько блестящих черных звездочек, несущихся к нам с огромной скоростью. Это разлетались шестерни из редуктора джипа.

Одна из шестеренок пробила насквозь раздувшуюся подушку безопасности, туловище майора и застряла в спинке кресла. Между торчащих из спинки зубьев прямо мне на физиономию брызнула кровь. Машина клюнула носом, мы свалились в кучу, и несколько секунд я не мог разобрать, где верх, где низ. Кабина «рено» прошла в каких-то десяти сантиметрах справа, мы покачались на передних фарах и свалились обратно на колеса.

Передние дверцы сложились пополам, как фольга; Вова рассадил мне губу коленом, Петя держался за разбитое лицо и висел вверх тормашками. Задние амортизаторы подкинули нас еще разок, открылся багажник, потом мы воткнулись в поверженный джип и все стихло.

В тишине я услышал, как ревут гудки, воет сирена и хрипит наш главный борец с пришельцами. Позади, за кузовом застрявшего «рено», что-то горело, к небу взлетали искры и валил черный дым. Из кювета, куда свалился милицейский «форд», на четвереньках выполз человек, прополз несколько шажков и растянулся ничком в снегу.

«Удава» зажало креслом, из вывернутой левой руки сквозь куртку торчала кость, а щекой он прижался к дверце «бардачка», словно прислушивался к чему-то внутри.

Вряд ли он что-то мог слышать. «Удав» был еще жив и даже дышал, но при падении на нас «террано» крыша сплющилась и раздробила ему затылок, а тенезащитная шторка с зеркальцем почти пополам передавила шею.

И на всю эту красоту холодными кроткими глазами взирал застрявший Макин.

Я ворочался под Петями-Вовами, сплевывал кровь и ждал, когда рванет двигатель. Бензином несло все сильнее, оба охранника застряли вместе со мной, колотили ногами в перекошенные дверцы и никак не могли разогнуться. Я даже не сразу понял, кто зовет меня по имени, все громче и громче.

А потом салон тряхнуло, заднюю дверцу вырвали вместе со стойкой, и стало совсем легко. Вова лежал на снегу, как морская звезда, а меня держал на руках Макин номер три. Или номер четыре, что было уже неважно. Сопротивляться я бы не смог, даже если бы и захотел. Но я хотел только одного: обнять маму и чтобы все это оказалось неправдой.

Желтый брезентовый тент «рено» лежал поперек полос, закрывая движение, а кабина завалилась набок и уткнулась в столб. Впереди вращал колесами перевернутый «опель», а первые два дальнобойных автопоезда замерли поодаль, моргая аварийными огнями. Оттуда уже бежали люди. На встречной полосе все замедлялись, глазея на аварию, но никто не останавливался. Снег сыпался все гуще, казалось, что надвигается непроглядный зимний самум.

Возле Макина внезапно очутилась Лиза, но я почти не удивился. Лиза так Лиза, какая разница, кто меня пристрелит сегодня. Она поставила на землю чемодан, в который криминалисты упаковали тельце пластилина. Чемодан имел такой вид, словно его прокатали под прессом, но окончательно не сломался.

— Все хорошо, Саша, — сказала Лиза. — Сейчас поедем.

Она сделала шаг к BMW и склонилась над тем, что осталось от Макина-второго. Фаркоп падающего джипа угодил ему в середину позвоночника, пришпилив к капоту, как музейную бабочку. От удара двигатель сорвало с посадочных мест, он лежал на дороге, рулевые тяги топорщились вверх, как кабаньи клыки, а острым краем крыши Макина почти перерубило в районе лопаток.

Лиза что-то сделала или сказала, и раздавленное тело зашевелилось. Из щели показалась одна рука, затем другая, с жутким скрежетом металл разгибался, освобождая торс инопланетного чудовища. Ступня, цеплявшаяся за дверцу, вернулась к прежней форме, а дыра в спине зарастала на глазах. Еще секунду назад в нее можно было просунуть два кулака — и вот уже на коричневой ткани не осталось ни царапины.

Макин-второй поднялся на ноги и посмотрел своего двойника. Шапочка идеально ровно сидела на его круглой деревенской голове. Потом Лизкин папочка поднял руку и вытащил из щеки несколько крупных осколков стекла. Когда он ее опустил, оказалось, что левая рука у него сантиметров на десять длиннее правой. Какие-то шестеренки внутри Макина все-таки разладились...

На противоположной обочине затормозили две «скорые» и милицейский «козлик». Один из ментов жезлом останавливал движение, чтобы дать проход санитарам с носилками. Днище «опеля» закрывало уже толстое снежное одеяло, а из-под крыши растекалась бензиновая лужа. В проеме переднего сиденья висел на ремнях вверх ногами пожилой человек с дряблым лицом. Он так и не снял халат...

— Все хорошо, Саша, — повторила Лиза. — Уходим.

— Куда уходим? — на всякий случай спросил я.

— Домой, конечно, — удивилась Лиза. — Или у тебя были планы еще покататься?

И мир стал плоским.

 

Глава 17

ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ

Мир вокруг меня не просто потерял объем, но куда-то исчезли все звуки, остался только ровный гул и давящая боль в барабанных перепонках. Я словно выпал на глубине из батискафа, не мог пошевелить даже пальцем. Лиза исчезла, а картинка вокруг казалась, как бывает на кадрах, если на большой выдержке тряхнуть рукой. Макинские ручищи обхватили меня, точно два стальных крюка, а грудь его была твердой и такой горячей, будто меня приложили к камням в парилке.

Я различал только то, что возникало прямо по курсу нашего движения, не мог даже приподнять голову, как космонавт на центрифуге. Может быть, третий папа и передвигал ногами, но тряски не замечалось. Мы вихрем пронеслись через автостраду, миновали овраг, чахлые лесопосадки и ворвались на широкую улицу, полную машин. Макин ни от кого не уворачивался, он словно прокладывал маршрут заранее, просчитывая каждую щель в потоке транспорта.

В какое-то мгновение у меня прямо перед носом очутился кирпичный забор. Как мы его перескочили — я так и не понял, но Макин уже шпарил посреди сугробов.

Подворотня, двор, огоньки, проспект, трамвайные пути, морда троллейбуса, люди на остановке, опять двор, детские качели, собака, улица, вереница фар навстречу...

Дышалось тоже с изрядным напряжением, но воздух казался теплым, и пурга куда-то подевалась. Ни одна снежинка не падала мне на лицо.

Угол зрения сузился настолько, будто я заглядывал в трубу детского калейдоскопа. Плоский мир мелькал сквозь круглое окошечко, по центру все нажигалось с невероятной четкостью, а по краям расплывалось.

Вот пузатый гаишник машет палочкой «мерседесу». Я успел разглядеть бородавку на его щеке и мужскую руку в рубашке с белой манжетой, протягивающую права из окошка «мерса». А лицо водителя и правый погон гаишника слились в бурые размазанные полоски...

Время я не засекал, но могу поручиться, что не прошло и двух минут, как мы очутились перед дверью макинской квартиры. И Лиза снова стояла рядышком, с чемоданом в руке.

— Я хочу домой, — жалобно простонал я.

Что-то они со мной сотворили — укололи незаметно, или укачало. Стало почти безразлично, где я и что будет дальше, точно плыл на ватном облаке...

— Ты сам виноват, — мягко сказала Лиза. — Почему ты не уничтожил семя, как я просила? Если я тебя отпущу, они вернутся за тобой снова.

— Что вы со мной сделаете? — Было не очень-то удобно разговаривать, лежа у Макина на руках, но отпускать меня он не собирался.

— Я могу сделать так, что ты ничего не вспомнишь. Но друзья Скрипача тебе не поверят.

— Скрипача?!

Наверное, я выкрикнул слишком громко, Лиза оглянулась в темный пролет и покачала головой:

— Ты видел Скрипача?

— Видел... Не знаю...

— Он запомнил тебя?

— Вроде нет...

— Вспомни, это очень важно. Если он тебя заметил, то найдет снова.

— Зачем я ему нужен?!

— Затем, что из тебя можно сделать донора.

— Донора? Кровь забрать?!

Лиза ответила не сразу.

— Все очень непросто, Саша, и мне искренне жаль, что я тебя впутала в это дело. Но теперь тебе придется зайти ко мне в гости и самому решить, как поступать дальше.

— А разве ты... разве вы не уехали?

— Я не могла позволить им захватить растущее семя. Достаточно того, что Скрипач завладел семенами Забытых.

— Кто такие Забытые?

— Это не люди... Когда-то их отторгла родная цивилизация, потому что они не смогли отказаться от забытой морали.

— Пришельцы?

Макина досадливо отмахнулась:

— Этот термин так плотно вошел в вашу речь... Скорее, не пришельцы, а случайные прохожие. Пролетавшие мимо. Чтобы понять разницу, тебе придется войти и самому найти ответы на все вопросы.

— А без меня... никак нельзя?

Лиза ничего не ответила, но Макин внезапно поставил меня на ноги и отодвинулся в сторону. От такого резкого перехода я чуть не грохнулся и тут же ощутил, как ноет колено, лодыжка и «стреляет» весь левый бок.

— Мне показалось, что ты порядочный и смелый человек, — с внезапной грустью произнесла Лиза. — Очевидно, я снова ошиблась.

Макин-старший, не доставая ключ, распахнул перед ней дверь. Мне показалось, что он даже не притронулся к ручке. Внутри горел свет.

— Прощай, Саша, — сказала Лиза и повернулась спиной.

— Погоди! — Ко мне в глотку словно наждак напихали. Я вдруг совершенно отчетливо осознал, что еще секунда, и я никогда ее больше не увижу.

Что меня отпускают.

Что я не буду никогда о ней печалиться, потому что даже не вспомню...

— Погоди! Этот Скрипач — он затеял какую-то гадость против нас?

— Никто не затевает гадостей. Просто каждый по-своему видит добро и цели его достижения.

— Но меня никто подлецом еще не называл, это понятно?

Макина улыбнулась и сделала приглашающий жест.

И дверь квартиры номер тридцать восемь захлопнулась за моей спиной.

 

Глава 18

ЗА ДВЕРЬЮ НОМЕР ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ

В прихожей болтался дешевый плафон, покрытый изнутри трупиками мух, торчали из-под тумбочки рваные шлепанцы, а на грязном зеркале висели прилепленные хозяйкой листочки с каракулями. Ярыгина на память не надеялась. Там можно было прочесть: «Выключи телевизор!», «До 16 часов ждать водопроводчика!!!» и даже такую важную запись, как «Повторение сериала — ОРТ, 10.00!»

Ладно, класть на этих искателей бомб, но что сама Ярыгина приходила и ничего не заметила — это по меньшей мере странно. Наверное, совсем мозги от водки запаялись. На меня с первого шага повеяло запустением. Квартиранты даже не удосужились подмести дохлых тараканов и сменить кухонное полотенце, больше похожее на половую тряпку. Ну какая нормальная хозяйка станет терпеть вонизм возле раковины?

Макин куда-то испарился, а Лиза молча за мной наблюдала, словно устраивала мне проверку. Она не препятствовала, когда я прошелся по комнатам и сунулся в ванную. Чем дольше я приглядывался, тем сильнее убеждался, что в хате никто не живет. «Удав», царство ему небесное, сказал правду, но хитрость заключалась не в том, что не было личных вещей, всяких мелочей типа зубных щеток и набитого мусорного ведра. Меня не покидало ощущение, что вот-вот я наткнусь на волшебную, скрытую под обоями дверцу, за которой и окажется тайное вампирское лежбище.

Дверца была где-то рядом.

Я прошелся, трогая стены и не стесняясь Лизкиного хитрого взгляда. Заглянул в сортир, не поленился даже снять крышку с бачка. Так и есть, вода давно пересохла, кран закрыт, туалетом никто не пользовался. Во второй комнате, перед телевизором, в окостеневшей позе замер Макин. Он не потрудился снять верхнюю одежду, не пошевелился, когда я распахивал одну за другой секции шкафов. Но ящик его интересовал: Макин-старший лихо переключал каналы, обходясь без пульта и не отрывая ладоней от подлокотников кресла. Наверняка он точно так же включал свет, а мог и устроить короткое замыкание в целом парадняке.

Я его больше не боялся, но мне совсем не нравилось, что снова растрещался затылок. Не так, как раньше, но вполне ощутимо, стоило попасть к ним в логово. Я выглянул в кухню: Лиза открыла мятый чемодан и выкладывала на стол мешки с отбитыми в бою «трофеями». Я не стал дожидаться, пока она извлечет младенчика, перевел взгляд на ободранный гардероб, и тут словно молния в мозгу сверкнула.

Я увидел...

В первый момент это нахлынуло так сильно, что пришлось ухватиться за край серванта.

— Браво, браво! — похлопала в ладошки Лиза. — Я все ждала, сколько времени тебе потребуется...

В прихожей ничего не изменилось, но теперь среди ярыгинского барахла я различал то, что здесь находилось на самом деле. Я всматривался до рези в глазах, передвигался, подыскивая более удачную точку. Иногда оно исчезало, иногда проступало довольно ярко, и чем больше я напрягался, тем сильнее ломило затылок.

Перед раздолбанным косяком с хилым замком и ошметками цепочки находилась еще одна, почти незаметная преграда. Она тянулась вдоль стен и потолка, словно внутри ярыгинской хаты надули колоссальный воздушный шарик, так, что он занял собой все свободное пространство. На ощупь это никак не распознавалось — я протягивал пальцы и трогал старые обои.

Но самое удивительное поджидало меня у входной двери. Ее больше не было. То есть она появлялась, если встать сбоку и глядеть от косяка. Проступала фанерная изнанка, дырки от гвоздей, петля для цепочки... Стоило отодвинуться хотя бы на шажок, обнаруживался лестничный пролет, размалеванные дверцы лифта и кусок обледеневшего окна на верхней площадке. Там, возле мусоропровода, кто-то из соседей курил, пуская дым в разбитую фрамугу.

Ощущение прозрачности было настолько сильным, что я невольно отшатнулся, когда на ступеньках показались ноги в тренировочных брюках и замухрыжных кедах. Это ковылял дядя Коля, сосед слева. Почти трезвый, но опухший и злой. Дядя Коля прошаркал в десяти сантиметрах от меня, мазнув по двери сонным взглядом, и скрылся в своей берлоге.

Я осторожно вытянул руку и наткнулся на фанерку. Дверь стояла на своем обычном месте, только по ногам не дуло и в дырку от старого замка не проникало ни единой молекулы холодного воздуха. Я попал внутрь герметичного дирижабля. В голове до сих пор висело ватное облако, потому не сразу стало ясно, что меня еще смущало.

Тишина.

Если бы не телевизор, я бы точно решил, что провалился на морское дно. Дядя Коля непрерывно лается с женой, звон идет до первого этажа. Сюда не доносилось ни соседской ругани, ни шороха подъезжающих машин, ни перебора клавиш на рояле. Даже не шумела вода в трубах.

— И звук, и внешний обзор можно изменить, — сказала Лиза. — Нужно всего лишь сломать запрет. Ты сам себе внушил, что экран непрозрачен. Попробуй!

Я попробовал представить, что слышу вопли дяди Коли, но ничего не вышло. Затылок болел уже поменьше, но зато я каждую секунду начал зевать.

— Ты слишком взвинчен, — сказала Лиза, — пришлось дать тебе успокоительное. Прекрати переживать о том, что произошло на дороге. Они сегодня не вернутся и никакой вред твоей матери нанести не сумеют.

Хоть убей, я не мог припомнить, когда мне давали успокоительные таблетки.

— Попробуй еще раз, — настаивала Лиза. — Мы не можем с тобой продвинуться дальше, пока ты не справишься с элементарными упражнениями.

— Но я не могу, это ведь твои... твой дом.

— Я не прошу тебя взлететь или пройти сквозь стену, хотя это тоже не проблема. Всего лишь расслабься и повернись к страху лицом.

— К страху?

— Тебе никогда не снилось, что догоняет чудовище, бежит следом, настигает, хватает за воротник? И что нет сил обернуться, а ноги словно приклеились?

— Ну, снилось, было дело!

— Повернись к страху лицом. Наберись мужества, прекрати убегать и повернись. Тебе хватило смелости увидеть защитный экран, потому что ты внутренне был готов к чему-то подобному. Но дальше твой мозг буксует, поскольку не может выбраться из паутины привычных образов. Если ты не справишься сам, мы не продвинемся ни на шаг. Я верю, что у тебя получится.

— А помочь ты мне не можешь? — Язык ворочался вяло, но лекарство, которое мне подсунули неизвестно каким образом, действовало. Я поверил, что люди в резиновых перчатках не вернутся, и что с мамой все будет в порядке, и что Макин не пьет кровь.

— Я уже помогла тебе. Ну хорошо, видимо, без конкретных шаблонов нам пока не обойтись. Представь, что у тебя перед глазами волшебный бинокль, а на голове — наушники с волшебным микрофоном. Там, куда ты смотришь, прорезается окошко, сквозь стену, и доносятся звуки. Стоит тебе захотеть видеть и слышать дальше, достаточно мысленно подкрутить колесико настройки, и можно оказаться в соседнем доме и даже... Нет, это рановато.

— Это называется, ты мне помогла? — Я безуспешно пытался просверлить взглядом дырку в серванте. Напротив прозрачной входной двери замер лифт. Оттуда бесшумно выкатилась соседка из тридцать шестой, увешанная сумками и пакетами, и, на ходу доставая ключи, засеменила к себе. — Может, я и сквозь стену пройти сумею?

— Ты не сумеешь. Для этого недостаточно желания индивидуума, необходим коллективный поток сознания. Здесь даже я не всегда способна преодолеть жесткую кристаллическую решетку, мешает отрицательное поле окружающих... Но твои органы чувств настроены прекрасно, я же не зря водила тебя на выставку. Закрой глаза и расслабься. Так и быть, дам еще одну подсказку. Глаза тебе вообще не нужны.

Я вздохнул и послушался. Ничего не получалось! Микрофон, наушники, полный бред! Да в бинокль, сколько ни пялься на сервант, соседская квартира ближе не станет... Я перестал мучить себя идеей с оптикой, вместо этого представил, что стою на маленькой круглой платформе, парящей над землей, и что по центру этого кружка торчит палка с крошечным дисплеем. Кажется, я видел такую штуку в фантастическом боевике, чувак там мог пролетать сквозь преграды и палил по врагам голубыми молниями. Я настолько старательно представил себя стоящим на круглом металлическом диске, что даже ощутил холодную рифленую поверхность под ногами и легкую дрожь от нейтронного супердвижка.

И моментально по ушам ударил крик. Дядя Коля, в рваной майке, с вилкой в руке, материл свою пьяную жену, она ему отвечала из ванной. Я видел весь их коридор, открытую дверь в кухню, где громоздилась на столе гора немытой посуды, видел голодную кошку Бульку, что терлась у ног хозяина, канюча жратву. Дядя Коля требовал от жены, чтобы та призналась, куда девала пятнадцать рублей, а та отвечала, что если он не отстанет, то поедет ночевать в «обезьянник»...

Отдернув занавеску на окне, я встретил свое отражение и светящиеся окошки соседнего дома. Я даже углядел пролет, где прятался неделю назад с биноклем, и покраснел от досады за собственную тупость.

— Молодец, — сказала Лиза. — Теперь попробуй дальше — и по сфере. Откажись от мысли, что это невозможно.

С закрытыми глазами мне все-таки казалось проще. Со второй попытки я воткнулся в Колькину квартиру, но «вылез» совсем в другом месте, потому что переместился к окну. Зато теперь глядел, будто из темноты, а вокруг тянулись какие-то темные навесы.

Понадобилось несколько секунд, чтобы понять — я нахожусь между полками книжного шкафа. Макина не предупреждала, как выйти из такой ситуации, но я представил, что посылаю свою нейтронную платформу вперед и вверх.

Получилось слишком резко. Полутемная комната осталась позади, зато я очутился в ярко освещений ванной. В тазу кисло замоченное белье, отовсюду свисали носки, а на краю стиральной машины пристроилась измятая Аделаида, жена дяди Коли. Она курила папиросу и кричала мужу через дверь, что не брала его сраных денег.

Мое сердце трепыхалось, как пойманный воробей в кулаке. Не дожидаясь команды Лизы, я проплыл сквозь дверь и столкнулся нос к носу с оплывшей физиономией дяди Коли. Это было так неожиданно, что я отпрянул назад, просто не рискнул плыть сквозь него. А назад я откатился снова слишком шустро и повис на высоте четвертого этажа, метрах в трех от окна, прямо над тротуаром.

Ощущение было жуткое и в то же время настолько приятное, что мне хотелось завопить от восторга. Тела не было, только зрение и слух. Впрочем, мне показалось, что могу подключить и обоняние. Не успел я представить, какой на улице колотун, как все тело начал трепать морозный ветер, понесло соляркой от пыхтевшего внизу трактора и запахом сдобы из форточки ниже этажом.

— Саша, не увлекайся! — засмеялась Макина.

Но я уже не мог остановиться, не закончив исследований дома. Сначала робко, а затем все скорее наращивая скорость, пронесся сквозь шесть подъездов, кое-где в квартирах натыкался на людей, таранил их насквозь, на мгновение окунаясь в красную темноту, затем сменил направление и ввинтился в потолок. Очень быстро мне это надоело, но я сделал, без помощи Лизы, еще одно открытие.

При каждом прорыве сквозь очередную преграду я видел, слышал и осязал только одно помещение. Потому что я так привык — не заглядывать дальше. Мы ведь видим только то, что нас приучили видеть... И тогда я придумал, что на моем волшебном дисплее есть специальная кнопка, я нажал на нее, и весь дом превратился в девятиэтажные соты, с прозрачными полами и потолками, я убрал даже крышу и подвальное перекрытие. Людишки сновали туда-сюда, в пространстве висели диваны, светились телевизоры и голубые огоньки газовых конфорок, дом без стен походил на клубок елочных гирлянд. Кто-то плескался в ванной, торчащей над рядом таких же ванн, словно в объятиях белого цветка, выросшего на тонком стебельке трубы.

Все это происходило очень быстро. Наверное, прошло не больше десяти секунд, но мне казалось, что путешествие заняло долгие часы. Я заметил маму и Сережу, они сидели друг напротив друга в кухне и пили чай. Мне зверски захотелось подслушать, о чем они там толкуют, и, может быть, как-то успокоить маму на свой счет...

Но тут Макина встряхнула меня за рукав, и я очнулся возле нее, в ярыгинской хате. Пот тек с меня ручьем, а глаза слезились, будто чистил лук.

И жутко болела голова.

— Я сказала, не переусердствуй, — массируя мне пальцами основание затылка, наставляла Лиза. — Твои близкие о тебе не беспокоятся, они считают, что ты в клубе.

— Это можно... только отсюда?

— К сожалению, да. Снаружи слишком агрессивная ментальная среда, невозможно вытянуть цепочки. Поэтому у тебя так болела голова почти три недели, пока я настраивала полевой усилитель.

— Полевой... что?

— Мы находимся в адаптере усилителя, или в камере предварительной интеграции — как тебе более понятно? Сложно перевести на русский. Некоторое расстояние доступно, но не безгранично.

— Если ты все видела, что мы делали дома, почему не вмешалась раньше? Ведь меня едва не убили на шоссе!

— Я же тебе говорю, что вне квартиры я не контролирую обстановку. Штамп нашел меня в метро, мы торопились, как могли. Но умереть бы тебе я не позволила.

— Черт возьми, а на кой хрен ты меня вообще спасала?

— Прежде всего, я спасала семя, которое ты утаил, — холодно уронила Лиза. — А тебя — уже заодно.

— Вот спасибочки...

— Дело в том, что для Скрипача ты очень важен. Ты представляешь колоссальную ценность, потому что запустил семя в рост и остался вменяемым.

У меня нехорошо заныло в животе.

— Ты слышал, иногда в сводках происшествий показывают фотографии людей, потерявших память? — продолжала Лиза. — Полной уверенности у меня нет, но взаимодействие с растущим эмбрионом вызывает именно такие последствия. Семя, если оно сращено прямо на теле, без усилителя, забирает личность человека, поэтому наверняка никто из военных, сотрудничающих со Скрипачом, не согласится сам активировать процесс. Но человек с улицы для этого тоже не годится — слишком велик разница в потоках сознания и физиологии между нами и вами.

— Между нами и кем? — спохватился я.

— Моих предков модифицировали Забытые, более тысячи лет назад. — Макина немножко помолчала, давая мне время проникнуться. — Скрипачу крайне непросто обнаружить человека, из числа обычных людей, способного к тонким взаимодействиям. Чаще всего люди понятия не имеют о своих скрытых способностях. В принципе, они заложены в каждом, но успешно подавляются из поколения в поколение. Когда Скрипач находит такого человека, его крадут, усыпляют и вживляют семя под кожу. Полный процесс занимает всего несколько часов, лично я провожу его за сто восемьдесят три минуты, по вашему времени. Ты ведь заметил, что штамп растет похожим на тебя?

— Я думал, мне показалось...

— Не обманывай меня и себя. Вот еще одно проявление вашей чудовищной натуры — постоянная ложь и самообман!

— Да, он был похож. И мне... мне было его жалко...

— Редчайшее явление для представителя мужской части населения. Ты потратил на него всего лишь несколько капель крови, и мне безумно интересно, как ты об этом догадался... Ладно, сейчас не время. Ты израсходовал лишь несколько капель крови, не вынашивал его, как мать, как женщина, но успел привязаться к нему, словно к собственному ребенку. А ментальная программа любого штампа, по сути, дублирует детскую психологию. И как любой ребенок, он перенимает внешность и некоторые черты личности родителя. Только при этом личность рядового человека не выдерживает и полностью разрушается. Уже использованный донор не способен вырастить семя вторично. Кроме того, среди людей, обладающих нужными качествами, слишком много психически неуравновешенных натур. Существует опасность, что погибнет и донор, и семя, перенявшее ряд ложных установок. Но военные, с которыми работает Скрипач, все равно идут на риск и несколько раз добились успеха. Они вырастили новую генерацию, но, к счастью, не все полиморфы оказались жизнеспособными. Соблюсти технологию очень непросто... А доноров, подвергшихся эксперименту, не убивают. Их — человеческих особей с полностью стертой личностью — просто выпускают в людном месте. Убивать их невыгодно, гораздо важнее проследить дальнейшую эволюцию...

— Да, точно, я видел в какой-то передаче! Выходит, что штампы забирают их память?

— Нет, память просто уничтожается. Издержки процесса при отсутствии усилителя со специальными функциями. Скрипачу досталась устаревшая техника... Дело в том, что штамп нуждается лишь в определенном наборе достоверных реакций и способах коммуникации. Иными словами, чтобы выглядеть и говорить как человек. На той планете, где их изобрели, они вырастали и превращались совсем в других существ.

— Пластилины? — подсказал я.

— Верно, пластичные штампы, — кивнула Лиза. — Для Скрипача было бы феноменальной удачей заполучить многоразового донора, способного сохранить память. Не знаю, сколько еще семян Забытых у него осталось, но слишком велик риск, что случайные доноры психически больны. Судя по тому, что мне удалось выяснить, обычно так и происходило. Попадались какой-нибудь живописец или актер со скрытой шизофренией, а потом приходилось уничтожать вышедшего из-под контроля штампа. Им нужны здоровые пастухи. Если зародыш извлекается из тела человека в нужный момент, у Скрипача есть средства его перепрограммировать, назовем это так...

— Значит, они будут стараться меня найти?

— Мне очень жаль...

— Ну конечно, ведь это ты втравила меня!

— Рано или поздно Скрипач нашел бы тебя сам. И ты бы даже ни о чем не догадался. Думаешь, он случайно выбрал для инсценировок узловые станции метрополитена? Там самая большая проходимость, миллион человек за день. Скрипач отслеживает нужные параметры в человеческой психике на расстоянии до трехсот метров.

— И как бы он, интересно, меня поймал?

— Он бы тебя не ловил. Это сделали бы другие...

— А если я скажу, что не верю тебе, что ты сделаешь? Натравишь на меня своего робота?

— Саша, мне очень не хотелось бы прибегать к насильственным мерам. Можно безболезненно аннулировать твои воспоминания, относящиеся к последнему месяцу, но это не решит проблемы. Мы не можем подарить Скрипачу такой козырь... Я чувствую каждого штампа, когда он находится поблизости. Судя по всему, Скрипач настроил своих «детей» на максимальную восприимчивость, но отыскал за полгода всего трех-четырех доноров...

— Какого черта он их плодит? Хочет занять собой весь мир?

— Я думаю, он хочет, чтобы мир навсегда успокоился.

 

Глава 19

СТОРОЖА ПОНЕВОЛЕ

— Спокойный, ласковый мир, без криминала и уличных драк, — бархатным голосом произнесла Лиза. Я встретился с ней глазами и вздрогнул, словно попал под ледяной дождь. — Мир без правозащитников, скандальной прессы и шумных политических деятелей. Страна, которой наконец-то станет легко и просто управлять... Первоначально штампы четвертого поколения решали другие задачи, — сказала Лиза, — Существа, породившие эти технологии, преследовали чисто оборонительные цели.

— Существа?! Так вы все-таки пришельцы?

Лиза нахмурилась:

— Считается, что штампы охраняли первый поселок Забытых от набегов кочевников. Это происходило во времена, когда монгольские династии еще были очень сильны. Там, где сейчас никто не хочет селиться, ползли караваны и дымили костры сотен кочевий. Народы, о которых сейчас никто не помнит, десятки тысяч людей передвигались в поисках пастбищ и охотничьих угодий. В южных предгорьях Саян стояли мощные укрепленные города. Русских там почти не было, только немногочисленные пленники и беглые холопы. Забытые высадились в тайге, для базы нарочно выбрали место, удаленное от человеческих поселений. Их роботы занимались строительством жилых пирамид, рыли котлованы для подземных складов и реакторов, рубили просеки. Но среди прочих существовала модификация, занятая исключительно обороной до тех пор, пока не был создан ментальный щит. После установки щита действующих полиморфов уничтожили, а запас семян законсервировали...

— И случайно оставили их на Земле?

— Пришельцы не планировали задержаться здесь надолго, но потом что-то изменилось. Возможно, им понадобились помощники, или было принято решение основать на планете постоянный форпост. От настоящих Забытых остались одни предания, но живы потомки тех, кто когда-то работал у них... ну, скажем, в качестве обслуживающего персонала. В том числе моя семья.

— Я вот стеснялся спросить, отчего у тебя глаза такие сощуренные... Думал, что ты чукча.

— Вряд ли чукча, — засмеялась Лиза. — Думаю, наполовину русская, а на вторую половину — смесь из нескольких коренных наций.

— Они превращали людей в рабов?

— Ты насмотрелся глупых фильмов! — поморщилась Лиза. — Скорее всего, они вообще не собирались надолго задерживаться на нашей планете. Их логику понять невозможно. Среди наших стариков существует версия, что у Забытых вышли неполадки с усилителями,., то есть с космическими кораблями. Либо их что-то заинтересовало тут. Ты можешь себе представить, как функционирует крупная военная база на территории чужой страны? Какими бы сильными ни были пришельцы, ни нуждались в некоторой помощи, обрастали наземными службами, проводниками, привлекали местное население к геологоразведке... Никто точно не знает, как это происходило, но считается, что они прожили на Земле больше сотни лет.

— Это там, в Тимохино?

— Примерно там, но мы живем не в Тимохино. Никто не узнает настоящих координат поселка.

— Вас много?

— Несколько тысяч, но точную цифру я тебе не скажу.

— И вы все там такие... умные?

— Возможно, сначала Забытые и проводили эксперименты с коренным населением, но потом поняли, что им проще воспитать детей. Историки ошибаются на тысячу лет относительно появления русских в Восточной Сибири. Вы только в двадцатом веке начали употреблять термин «пришельцы», а мы всегда знали, кто основал наши поселки.

— И никому не говорили?!

— А зачем? Моя мама рассказывала мне, что очень давно, больше тысячи лет назад, редкие переселенцы, бежавшие из монгольского плена или добровольно ушедшие в Сибирь, верили в Забытых, как в богов. Но после того, как те взялись за воспитание детей, искоренили религию, вера сменилась знанием. Наши прадеды прекрасно понимали, что знания нужно оберегать. Ты просто не представляешь, Саша, как мы живем.

— Богато?

— Дело не в материальном богатстве.

— А! Я понял — всякие там гармонии и прочее.

— Вероятно, это кажется тебе смешным, но только потому, что ты не даешь себе труда немного подумать. Ты отказываешь людям в естественном стремлении к прекрасному только потому, что живешь в среде, где все озабочены насущным пропитанием. Представь себе на секунду, что проблем материального характера не существует.

Я задумался.

— Я не верю... Я не верю, что у вас в деревне все так зашибись. Вы что, даже с предками не воюете?

— Конфликт поколений присутствует в полной мере, это один из моторов прогресса. Каждый год Наставники сдерживают ретивых учеников, готовых свергнуть существующий миропорядок, и каждый год Мастера сдерживают подмастерий, чтобы те не пытались убить себя и других, экспериментируя с цепочками разумов. Потом дети подрастают и...

— И становятся такими же замшелыми, как взрослые! — закончил я, — У нас тоже полно богатеев, которым тоже нечего желать.

— Сравнение неуместно, — сказала как отрезала Лиза. — Пока существует политическое неравенство, конкуренция, зависть, ваши бизнесмены будут находиться в состоянии войны.

— А что плохого в этих... разумных цепочках?

— Плохо то, что они ограничены. Нас слишком мало, чтобы использовать усилители на полную мощность. Случалось, что Ложа Мастеров шла на поводу у Плачущих. В поселки привозили обычных детей, пытались учить их вместе с нашими, пытались встроить их разумы в цепочки созидания, но ничего не получалось. Забытые очень надежно зашифровали коды модификации мозга. Если бы у Мастеров получилось прорвать этот круг, мы давно решили все проблемы планетарного масштаба. Я имею в виду питание, болезни, транспорт, связь и так далее...

— Если у вас все так замечательно, то откуда взялся Скрипач?

Лизино лицо потемнело.

— Я расскажу тебе о нем... Чуть позже. Он не враг, если ты это имеешь в виду. Его выкрали ребенком из поселения Плачущих, произошел какой-то сбой в психике. Я не пойму, пока с ним лично не встречусь.

— А эти, штампы?

— Сейчас используется шестое поколение — вершина того, что могут дать усилители. Забытые завезли на Землю третье и четвертое поколения, довольно грубые модели. Штампы четвертого поколения выполняли функции пастухов, отгоняли зверей и рассеивали военные отряды кочевников. Естественно, без оружия. Они обладают способностью к массовому гипнозу.

— Ты хочешь сказать, что Забытые улетели, а вам оставили свои чудеса? Так я и поверил!

— Не все так просто. Ты заметил, что я не ем и не пью ничего, кроме воды? Забытые сделали так, что мы не можем подолгу жить вне нашего поселка. Еще несколько недель — и я умру, если не вернусь домой... Мой прадед и другие старики считают, что пришельцы нарочно привязали нас к месту, чтобы иметь возможность вернуться на базу. Они очень хитро поступили, понимая, что люди не пожертвуют климатическим экраном, подземными теплицами, усилителями перемещений и многим другим. Если мы допустим посторонних людей в поселок, нашим семьям придет конец. Военные захотят узнать у нас древние технологии, а без них мы превратимся в нищих, как наши соседи буряты.

Минуту я переваривал ее слова.

— Короче, выхода у меня нет? Либо ты меня прикончишь, либо запрешь тут?

— Я не хочу тебя запирать, если ты, осознанно согласишься оказать мне содействие. Но обманывать меня и себя нет никакого смысла, твои эмоции слишком легко распознать.

— Я должен подставиться добровольно?

— Именно так. Я попытаюсь передать весь объем доступной информации с максимально внятной для тебя символикой.

Я слушал ее и смотрел в окно — так казалось легче воспринять кошмарную правду. В окне не было ничего необычного, и все-таки... Все-таки свет падал внутрь не совсем так, как следовало.

— Окна ведь нет на самом деле? — спросил я, не оборачиваясь.

— Для человека у тебя феноменальные способности, — без тени иронии похвалила Лиза. — Никакого окна нет. Наружу проецируется изображение внутренней обстановки с записью моих передвижений. Подделку обнаружить невозможно, усилитель ежедневно меняет сценарии. Вероятность повторения — один на миллиард. Но моделируется не только визуальный сценарий. На случай использования высокочувствительных микрофонов ежедневно меняется звуковой ряд.

— Почему он похож на тебя? — хрипло спросил я. — Этот штамп... Его сделал твой отец?

О В ответе я догадывался, но мне обязательно надо было услышать правду от нее.

— У меня нет отца, — сказала Лиза. — Это штамп, выращенный из моего семени. Мы давно отказались от искусственного моделирования. Кроме того, телепатическая связь с генетически зависимым роботом наиболее прочная.

— А почему старики послали тебя? — Я следил за медленными колыханиями прозрачного пузыря. Похоже, невидимая дверь все же имелась, только не в стене, а в потолке...

— Потому что это я виновата в том, что Скрипач похитил штампы.

Ее слова прозвучали обыденно, словно Лиза объясняла простейшую теорему.

— Ага, зашибись... Значит, в вашем добром гармоничном мирке завелись воры?

Каким-то образом я почувствовал, что каждым упоминанием о Скрипаче я доставляю Макиной новую боль. Какая-то собака тут была зарыта! Лиза не просто охотилась на своего соплеменника — их связывало нечто большее!

— Он хотел добра, но выбрал неверный путь...

— Так вы раскидываете эти семена, чтобы они потом нападали на людей?

— Остроумная мысль, — кивнула Лиза. — Вполне в духе вашей пропагандистской машины. Я ничего не раскидываю. Я пытаюсь собрать то, что по нелепой случайности попало в Москву. Страшно представить, что вас ждет, если я не успею.

— А что нас ждет?

— Полное спокойствие. Умиротворенность. Благодать.

— Ты издеваешься?

— Ничуть. Пастухи выполняют возложенные на них функции. Удаляют нервозность, ликвидируют очаги напряжения, рассеивают агрессивную энергию. Их пока просто слишком мало, чтобы обеспечить необратимые изменения в массовой психологии. Нужны доноры, по крайней мере человек десять. Или один — такой, как ты.

— Значит, меня хотели украсть и подсадить под кожу десяток зародышей? Если бы ты мне его не дала...

— Сейчас у меня остались лишь три работоспособных штампа. Усилитель генерирует новые семена слишком медленно, это один из самых энергозатратных процессов... Я не обманывала тебя, я действительно не могла тогда покинуть квартиру. Мне пришлось свернуть усилитель, потому что люди, подосланные Скрипачом, прибыли со специальной аппаратурой. Среди них был один из полиморфов, выращенных из семян четвертого поколения. Вне квартиры он нашел бы меня и убил. Если бы ты успел передать семя, мой «отец» вырастил бы дубля. Конечно, это опасно, но другого выхода не оставалось. К счастью, пока ты ездил, вернулся другой мой помощник и уничтожил врага.

— Так тот очкарик в сером плаще, что убил ребенка, это был?.. — ахнул я.

— Это один из моих «отцов», — кивнула Лиза. — Мне сложно перевести на русский язык, но приблизительно звучит так: пластичный автономный полиморф полужесткого типа. Я располагаю более новыми и гибкими моделями, чем Скрипач, потому что мой дед входит в Ложу Мастеров. В результате общего голосования в мое распоряжение предоставлены лучшие ресурсы. К сожалению, Ложа не могла предугадать, что мне придется иметь дело со спецслужбой...

Устаревшие штампы, те «нищие », которых ты видел, не способны оперативно изменять внешний вид, но все же они не менее опасны. Эти роботы запрограммированы на боевые действия, обычным людям не под силу их остановить. Мы выловили и уничтожили восьмерых в метро, но Скрипач нас заметил. Я слишком поздно поняла свою ошибку. Я была уверена, что мальчик действует автономно, что произошел сбой в работе мозга под влиянием внутренних генетических факторов. На самом деле мальчик не один, в деле замешаны ваши военные.

— Мальчик?!

Макина отвернулась, но тут же взяла себя в руки.

— Он старше нас с тобой на два года. Каким-то образом его подчинили или подкупили ваши силовики. До вчерашнего дня я думала, что Скрипач дезинформирован, что он сам не понимает опасности бесконтрольного клонирования. Я была уверена, что сумею ему помочь, но все оказалось гораздо сложнее. Поэтому тебя опередили в подземке.

— Черт подери, а чего они хотят? Зачем им все это надо, если роботы никого не убивают?

— Они провоцируют массовый гипноз... — Лиза замялась. — Саша, я не понимаю, какую роль играют ваши военные, ведь семена Скрипача настроены только на его мозг. Без мальчика они не смогут управлять, если только не нашли какой-то способ... Мой дед боялся именно этого. Он считал, что последние модели суперкомпьютеров способны решить задачу перепрограммирования для старых версий штампов. Четвертое поколение было завезено еще Забытыми, это семена чуждой нам расы. В поселках они запрещены к использованию, но срок инкубации неограничен. Усилителю все равно, на базе какого генетического материала запускать программу развития эмбрионов. Человек вполне годится, но человек модифицированный.

— Как ты?

— Как я. Скрипач отважился на открытое нарушение всех законов Ложи. Обычные жители Земли не должны использоваться как доноры, иначе разрушается и донор, и штамп...

— Но эти, вон какие живучие! — Меня передернуло, когда я вспомнил, как раздавленный Макин отскребывал себя от капота. — Как же того, на станции, так легко порешили?

— Его ликвидировали не из обычного пистолета. Я не буду тебе говорить, что способно разорвать молекулярные связи в организме робота, но Скрипач подсказал вашим военным другой выход. Его штампы бессильны против моих, однако они не неуязвимы. На одном из ваших оружейных заводов выпущена портативная установка с тепловым наведением, стреляющая фугасными патронами. Кучность стрельбы на расстоянии до сотни метров — стопроцентная, поскольку каждый последующий заряд ориентирован на хвостовой поток предыдущего. Мозговой центр полиморфа располагается в поясничном отделе и защищен такой пластичной броней, которая по прочности в тридцать раз превышает показатели лучших сортов ваших стальных сплавов. Он способен выдержать прямое попадание из гранатомета. Даже фугасные снаряды, предложенные Скрипачом, не прожигают броню, но поднимают температуру тела до таких значений, что включается программа самоликвидации.

— Так он сгорел?

— Ни один мой штамп не попадет к ним в руки, — сурово произнесла Макина.

Я отодвинул кресло, встал в угол возле обшарпанного буфета и уставился в потолок. Самый обычный, сто раз крашенный потолок, но что-то там было не так...

— Браво! — снова сказала Лиза. — Хоть в этом я не ошиблась.

— В чем «этом»?

— Твой мозг воспринимает... тяжело подобрать точный перевод. Назовем это «тонкой материей». Мы туда поднимемся, но сначала я должна убедиться, что ты верно оцениваешь ситуацию.

— Неужели я такой дебил? Ты растолкуй, и я пойму.

— Те люди, что намеревались захватить семя и заодно тебя, они тоже понимают. Но оценивать и понимать — это две разные вещи. Они понимают, зачем это делают, но неспособны оценить последствия своих поступков, поскольку ими движут извращенные этические критерии.

— А у меня критерии не извращенные? — Я примирился с тем, что обижаться на нее бесполезно. Эта коротышка не только играла в шахматы на уровне чемпиона мира, она прилетела из деревни, где умели в двухкомнатной квартире прятать целый дворец. Теперь-то я различал в потолке глубокую шахту с боковыми проходами... И следовательно, Лиза была умнее меня раз в сто, если не в тысячу!

— Любая личность, взаимодействующая с социумом, подвержена контролю среды. Весь вопрос в том, с какими целями контроль осуществляется. Но даже в архаичных обществах наблюдается прослойка людей, обладающих определенной внутренней свободой. Это творческие личности, политические нонконформисты либо шизоиды — лица, чья психика нарушена. По крайней мере с точки зрения официальной психиатрии.

— Вот обрадовала! Так я, выходит, скрытый шизик?

— Пока что ты внутренне свободный человек. Это огромное благо и источник больших проблем в будущем, поскольку твоя высокая потребность в самореализации постоянно сталкивается с жесткими требованиями среды. Ты не умеешь контролировать эмоциональную сферу. Как и большинство мужчин, не умеешь сублимировать агрессивную сексуальную энергию в творческое русло. Не владеешь достаточными знаниями для определения профессиональных потенций. Проще говоря, ты сам не знаешь, чего хочешь. Обладая известной харизмой, позитивным нравственным началом и врожденным чувством гармонии, ты торгуешь на рынке ворованными телефонами.

— Это мы слыхали.,. Мать тоже говорит, что я тюрягой кончу. А что мне, на завод идти ишачить? Или в шиномонтаж? Я как Сережа не хочу жить, вечно на сигареты у всех стрелять!

Я опасливо проводил взглядом шестиугольную сиреневую платформу, проплывшую по диагонали из левого нижнего угла комнаты в сторону окна. Сквозь платформу просвечивала мебель, но наверху крутился шершавый темный сгусток, похожий на свернувшегося дикобраза. Макина улыбнулась.

— Ты стремишься к независимости. Это оправданно и похвально. Но за любые достижения приходится платить, верно? Перелезая через забор, всякий раз рискуешь оставить кусок штанов. Наше основное разногласие состоит в том, что в моем маленьком обществе материальное благополучие достижением не считается. Скорее наоборот, Наставницы рассматривают материальные стимулы в учебных программах именно в контексте опасных заблуждений. Так учили Забытые, и в этом они правы.

— А, так вам нравится жить, чтобы всем поровну? У нас раньше тоже хотели, чтобы всё поровну. Мать говорит, что полный отстой вышел, жрать нечего было!

— Не поровну, Саша, а по реальным потребностям. Человеку нет необходимости иметь два дома или три автомобиля. Он пользуется одним домом и одним средством передвижения. Зато, если ему захочется пожить в горах или, наоборот, возле океана, всегда найдутся желающие поменяться с ним...

— Ага, так я и поверил! Найди таких дураков, чтобы незнакомым свою хату оставили...

— В сегодняшней ситуации у меня есть лишь немного времени, чтобы привить тебе элементарные навыки социальной гармонии... Остается надеяться, что лучшее возьмет верх. Я попытаюсь объяснить в двух словах, что происходит в метрополитене, только потому, что надеюсь на твою помощь.

— Выходит, что я тебе все-таки нужен, как и Скрипачу?

— Ты мне не нужен для проращивания семян. Ты мне нужен для того, чтобы его найти и остановить.

— Что?! Тут я тебе не помощник.

— Неужели ты не понимаешь, что большинство людей его попросту не замечает, как не замечает и моих штампов, и меня? Мы все — и люди, и полиморфы — постоянно используем ментальный экран для защиты от внешних санкций. Когда я просмотрела записи четвертого, как ты шел за ним в метро я была поражена.

— Это тот, что поймал мальчика?

— Да, он успел его отключить...

— Так он меня что, затылком видел?

— Обзор круговой. То, что ты принимаешь за их глаза, всего лишь имитация.

— Почему же он меня не...

— Не поступило соответствующей команды.

— Спасибо, Лиза.

— Пожалуйста. Мне было любопытно понять, откуда ты такой взялся. Саша, вряд ли я найду человека, такого же, как ты, способного заметить Скрипача. Я буду продолжать поиск, но теперь все усложнилось. Он знает, что я здесь, и знает, как выглядят мои штампы. Не внешне, конечно, есть масса иных параметров, которые невозможно изменить. Он их почует, как самая лучшая собака.

— Так он что, стоит и играет на какой-то станции? Тогда можно поспрашивать нищих, они своих конкурентов знают. И вообще, там же целая мафия — и бандиты попрошаек пасут, и менты...

— Он играет, но отыскать нелегко. Он играет для тех, кто его может услышать, чтобы привлечь их внимание и просканировать мозг. Скрипач выбрал неординарный образ для воплощения. С одной стороны, таким образом он пропускает мимо себя массу народу, отфильтровывая тех, кому можно подсадить семена, а с другой стороны, никто на него не смотрит. Никому не интересен нищий музыкант.

— Но вы-то можете его засечь?

— Он не полиморф, и он не хочет быть найден. Вот уже месяц, как я ежедневно спускаюсь в метро. А до этого два месяца я искала его следы во всех группах новостей. Потом мне посчастливилось: я обнаружила волну от его усилителя.

— От чего?

— От того, что ты назвал бы звездолетом.

— И где же ваши звездолеты? — ехидно поинтересовался я.

— Мой усилитель — здесь, но к звездам мы не летаем, — невозмутимо повела рукой Макина. — Десятки поколений Мастеров так и не сумели решить эту задачу. Забытые сделали из нас идеальных сторожей. Можно сколько угодно играться с космическим кораблем в пределах атмосферы, но дальше путь закрыт. И так обстоит дело почти со всеми их техническими устройствами: лежит под рукой, но не дотянуться.

— Потому что вас мало?

— Так думают Мастера. По оценкам Ложи, требуется около восьмидесяти тысяч освобожденных разумов, чтобы слиться в цепочку биокомпьютера. Тогда мы построим усилитель, способный преодолеть тяготение.

— Восемьдесят тысяч доноров?! Ого-го... А мы зато давно полетели в космос и без вас!

— В создании ваших ужасных ракет участвует в десять раз больше народу... А где Скрипач спрятал свой усилитель, предстоит узнать. По всей видимости, мальчик держит его в свернутом состоянии, где-то вдали от города...

— Я, может, и дурак, но не до такой степени. К твоему сведению, это мой дом, и номер на парадной есть, а никакой не звездолет.

— Мне сложно подобрать перевод, хотя язык достаточно богат... Усилитель — наиболее подходящее слово. Многофункциональный комплекс циклического жизнеобеспечения, в том числе для длительного пребывания в агрессивных средах.

— И он летает?

— М-м-м... Он не летает, как ваши космические челноки или как самолеты. Извини, но нет смысла объяснять тебе технологии, которые даже фундаментальная физика пока не рассматривает. Еще раз подчеркну: Забытые поступили чрезвычайно хитро. Это только кажется, что они бросили нужные вещи. Оставленные ими усилители не могут подняться в космос, программа поддержания здоровья действует только в поселке и так далее...

— А здесь... Ну, у нас, в Москве, для тебя вредно?

— Сашенька, мне так не хочется тебя пугать, — вздохнула Лиза, — но то, что ты видишь, это защитная оболочка.

— Скафандр?

— Не совсем так. Это больше чем скафандр.

— Покажи мне! Ну, здесь-то ты можешь расстегнуть?

— Могу, но не буду. Я заболею. В трюмах усилителя поддерживается адекватный состав атмосферы, такой же, как за климатическим барьером в поселке. Ты ничего не почувствовал, но как только вошел, тоже оказался в защитном костюме. Иначе ты заразил бы меня.

На секунду я почувствовал себя запертым в чреве огромного космического корабля, одна лишь атмосфера которого способна растворить человеческую кожу за пару минут...

— Так они... — Я не находил слов. — Так эти сволочи заставили вас дышать другим воздухом?!

— В поселке даже атмосферное давление выше, чем везде. — Макина смотрела на меня очень грустно. — Скажем так: за право получить теплую работенку при военной базе персонал поплатился очень многим. Уже много поколений мы не совсем люди, а всего лишь охранники подземных хранилищ...

— А что там, в хранилищах?

Лиза посмотрела на меня очень странно:

— Наверное, то, за чем Забытые планируют вернуться.

— И на кой черт я с тобой связался? — сокрушенно пробормотал я. Полеты сквозь стены меня уже не радовали, и прочих чудес тоже не хотелось. Я думал лишь об одном: как спрятаться от Пети и Вовы, которые неминуемо припрутся в третий раз, — Не могла ты свою ракету где-нибудь в деревне посадить? Чем тебе эта халупа приглянулась?

— Как ни парадоксально это прозвучит, но усилителю, способному к многократной развертке внутреннего пространства, требуется внешняя фиксированная оболочка, не подверженная изменениям. Приборы можно запустить на открытом воздухе где-нибудь в лесу, и под водой, и даже под землей. Большой роли не играет, автономное существование было бы обеспечено, хотя энергии уйдет на порядок больше... Я понимаю, тебе тяжело преодолеть традиционные представления о пространственном конструировании...

В компактном виде весь усилитель, или, если так проще, космический корабль, легко помещается в пробирке. Но это с точки зрения догматов вашей физики, из которых следует, что больший объем нельзя уместить в меньшем. При этом совершенно упускается из виду, что указанные законы применимы лишь в координатных сетках с заранее заданными жесткими параметрами, иначе все построения рушатся... Тебе непонятно?

Возьмем, к примеру, отрезок идеально ровного дорожного покрытия между двумя столбами длиной сорок метров. От одного столба к другому перемещается автомобиль. С математической точки зрения, мы признаем, что точка движется вдоль прямой. В действительности это неправда, поскольку не учитывается кривизна земной поверхности, гравитационная составляющая планеты-спутника и множество иных флуктуации. Но строителям дороги и водителю машины не нужны эти факторы, они действуют, руководствуясь приблизительными расчетами. То же самое происходит при вычислениях любой степени сложности, ваша наука пока не в состоянии учесть все погрешности... Ученые считают, что дорога прямая, хотя и догадываются о своих заблуждениях. Но в противном случае дорожные строители не построили бы и метра полотна, они бы тысячелетиями ждали верное уравнение, с учетом всех коэффициентов. Это нелепо.

Однако когда вы найдете эти коэффициенты, сделаете необходимые поправки, составите новые уравнения, то увидите, что правила прокладки шоссе никак нельзя распространять на Вселенную. То, что вам представляется прямой, совсем не прямая, а там, где визуальные наблюдения ваших телескопов указывают на пустоту, напротив, совсем не пусто...

Поскольку нам необходимо ежедневно бывать в центре этого города, арендовать квартиру мне показалось разумнее всего. В отелях персонал ежедневно пытался бы проникнуть в номер. А с тобой, Саша, я знакомиться не планировала. Произошло удивительное совпадение; религиозные люди назвали бы нашу встречу перстом Божьим, знаком провидения и тому подобным... Не скрою, вначале, когда я заметила, что ты за нами следишь, я не могла избавиться от подозрений. Слишком необычной казалась такая встреча...

— Чего же тут необычного? — Я почти освоился с ее перегруженным языком, просто пропускал мимо ушей мудреные словечки, чтобы окончательно не тронуться. Макина стояла передо мной, такая же маленькая и толстая, как всегда, ни капельки не похожая на прислужника давно слинявших пришельцев. Пухленькая, с раздутыми щеками и двойным подбородком. Я вдруг представил, что, если крепко зажмурюсь и сосчитаю до десяти, все это окажется сном, внезапным глюком...

Я зажмурился, но Лиза никуда не делась. Напротив, стало еще хуже: вместо узкого люка в потолке на сотню метров вверх простиралась широченная труба, освещенная рядами бледно-голубых плафонов; точно такие же, круглые в сечении коридоры открылись за секретером и слева, за спинкой облезлого дивана. По диагонали через комнату проползла еще одна сиреневая гайка. Потом я неосторожно глянул вниз и поневоле схватился за подоконник.

Пол в ярыгинской гостиной отсутствовал. Прямо из-под ног на колоссальную глубину разбегались три наклонные шахты с движущимися эскалаторами. Шахты — почти как в метро, только узкие, метра по два в диаметре. Сколько я ни вглядывался, конца тоннелей не мог заметить. Мы с Макиной словно находились по разные стороны от широченного провала. Углы комнаты заплыли, помещение приобрело очертания шара, точно я попал в один из узлов гигантской кристаллической решетки, вроде той, что стоит на шкафу у нашей химички. Вероятно, это был самый центр, откуда разбегались коридоры и тоннели, или, напротив, всего лишь прихожая, шлюз, из которого можно проникнуть дальше... Совсем недавно я бродил по линолеуму покрывавшему скрипучий пол, а нынче боялся ступить и шагу.

— На хрена ты это делаешь? — Не отпуская подоконник, я осторожно перенес вес на левую ногу и потрогал пол. Серый линолеум, прожженный и расцарапанный, никуда не пропал. Я понял, как невесело живется несчастным психам в стране сплошных глюков.

— Я ничего не делаю. — Макина вышла на середину комнаты, ее ноги висели над пропастью.—Просто благодаря успокоительному ты немножко расслабился и позволил себе увидеть одну из граней реальности.

— И что мы будем делать, если его найдем? — Я не отрывал глаз от двери в кухню. Там что-то происходило, что-то медленно ворочалось, словно крутился квач из сдобного теста размером с голову слона. Сквозь «тесто» виднелись убогие кухонные шкафчики, допотопная мясорубка и несколько дешевых иконок, намертво прибитых в сыром углу. — Он меня вычислит и тут же скормит своим? Или ты дашь мне парочку лазерных пушек?

— Нет, у меня нет лазерных пушек, но защитить тебя я постараюсь. Да, здесь все время приходится пребывать в состоянии защиты — это так необычно и так неприятно... Не всем старикам приглянулась идея отпустить меня в Москву. Очень высокий ментальный потенциал, чрезвычайно плотная концентрация сборных бессознательных устремлений — все это привлекает наших ученых... Ты спросил о хранилищах Забытых. Некоторые Мастера из клана Плачущих считали, что открыть хранилища можно, если увеличить количество разумов в цепочке в десять раз. Но нашим четырем поселкам никогда не достичь необходимого населения. Косвенно идея Плачущих подтверждается тем, что мы не можем сами регулировать рождаемость. Все подчинено древней программе модификации. Как будто пришельцы стремились обезопаситься от вторжений в энергетические блоки и закрытые сектора. Никто не знает, что там. Известно лишь, что под сопкой Горбатый клюв в землю уходит труба, на глубину не менее километра. Клан Плачущих полагал, что достаточно нарушить запрет и пригласить обычных горожан... Но они упустили из виду, что ваше общество не прошло и десятой доли необходимых циклов и не готово к адекватному восприятию мира...

— Они послали Скрипача вербовать сторонников?

— Я все тебе объясню. Сначала нужно его найти. Полагаю, что Скрипач не очень хорошо умеет играть на скрипке — это тебе должно помочь.

— А он... Он твой личный враг?

— Слово «враг» в официальном языке Забытых давно стало анахронизмом... Он не враг, но я виновата в том, что он здесь оказался. Если бы не моя доверчивость, этого бы не случилось. Позже я тебе все расскажу... Сейчас я могу только сказать, что Скрипач должен был нести доброту. Этого не произошло. Знаешь, когда я впервые спустилась в ваше метро, то чуть не потеряла рассудок от обилия отрицательных эмоций. У меня никогда не было недругов, и попасть во враждебное окружение оказалось крайне неприятно... Очень тяжело жить одной особенно в такой дали, быть оторванной от семьи и подруг. Мне тяжело, но я нашла тебя. Я так обрадовалась, Саша, когда мы встретились, даже не подозревала в себе столь сильных скрытых эмоций.

Самое смешное, что я посылала своей семье оптимистические сообщения. Я просила их радоваться за меня и за всех нас, потому что мне несказанно повезло встретить добрых людей, проникнутых идеями красоты и гармонии. Больше мы не контактировали, я пока не знаю, что сказать близким. Слишком сильное разочарование. Я была не готова к агрессии. Перед отправкой сюда мне пришлось проходить специальный курс защиты психики — и все равно, очень тяжело...

— А эти... нищие, они злые?

— Полиморфы четвертого поколения? Им несложно сменить установочную директиву.

— Вот блин... Значит, они должны были приносить пользу? А какой же от них вред?

— Вред огромен, Саша, но тебе может показаться, что проблемы попросту не существует. Самое опасное то, что они разносят споры... Помнишь, я говорила, что недостаточно понимать, надо уметь всесторонне оценивать?

— Стой! Ну, допустим, ты меня убедишь, что они вредят, и я поверю... А дальше что? Я же простой человек, а не Джеки Чан. Дело не в трусости, но сегодня меня едва не убили. Как, по-твоему, я смогу его вырубить?

— Очень просто. — Макина подошла и взяла меня за руку. — Мы сделаем так, чтобы Скрипач сам тебя нашел.

 

Глава 20

ДВОРЕЦ В ПРОБИРКЕ

— Меня звали в детстве Маленькая принцесса, — засмеялась Лиза. — Я была младшей сестрой в семье и, наверное, самой любимой, хотя мама ко всем относилась тепло. Но во мне было что-то, отличное от других детей, — не ум и не красота. Бабушка называла это меткой богини Тэкэ... Год Забытых тянется почти в полтора раза короче, чем земной, но учиться принято по их календарю. Когда мне исполнилось шесть, я впервые была допущена к дошкольным слушаниям. Точно перевести это непросто, в русском языке не хватает слов. Я вела себя как обычный ребенок, но задавала слишком много вопросов, на которые ни мама, ни старшие сестры не могли ответить...

Видишь ли, Саша, когда в вашей стране в семье подрастает мальчик, родители поощряют его в изучении мира. Отец берет ребенка с собой чинить автомобиль, мальчику покупают конструкторы, доверяют доламывать старые будильники, позволяют точить ножи. Но те же родители пугаются, если их дочка норовит вытащить из лужи жука или пытается сама включить телевизор. Девочке с пеленок внушают, что она не способна мыслить, как мужчина, что ее обязанность — возвращаться домой с прогулки в чистом платье и ни в коем случае не подходить к розеткам или спичкам. По сути дела, в сознание девочек внедряют установку, что они тупее мальчиков, хотя в школе показатели учебы говорят об обратном. Мужское общество не может позволить женщинам претендовать на равные права в интеллектуальной сфере.

Что происходит в результате? Громадное количество женщин все равно добивается карьерного роста, опережает мужчин, но тратит при этом в пять раз больше сил и времени...

У Забытых все было иначе, и какие-то свои правила они внушили нашим предкам. На их родной планете ученые обнаружили, что мужская хромосома должна постепенно исчезнуть в течение нескольких тысяч лет. Мужчин рождалось все меньше, и ученые добились оплодотворения путем слияния двух женских яйцеклеток...

— Ни хрена себе перспектива!

— Мастера считают, что такая же перспектива ждет и землян. Но вам повезло больше, на Земле этот процесс займет десятки тысяч лет. Забытые оказались перед фактом, что срочно необходимо менять всю систему воспитания и обучения. Нам мало известно о периоде, предшествующем массовому Исходу с планеты Киинус, но там шла настоящая гражданская война. Одних ужасала перспектива жизни в сугубо женском обществе, другие же, напротив, радовались. Сейчас сложно ответить, кто был прав тысячу лет назад в соседней галактике, а я не собираюсь здесь никого учить на их примере. Скажу тебе, Саша, одно. Первое правило Наставниц, на вольных слушаниях, гласит: максимум поощрения любым интересам. Если девочка с шести лет тянется к технике или задает вопросы философского характера, ее необходимо направить в соответствующий сектор к достойному педагогу. Ребенку можно трогать, ломать и изучать все, а задача взрослых — оградить от опасных воздействий, от физических повреждений.

Маленькая принцесса задавала такие вопросы, что ее не могли не уважать. Все любили ее, как младшую сестричку, но Вторая наставница слушаний сразу отметила, что ребенок скоро покинет семью. Горько было это слышать, однако Наставницы обладают талантом угадывать способности детей. Это у вас в школах учителя часто игнорируют одаренность, они предпочитают работать со средним уровнем. Я понимаю, отчего это происходит. Как говорят в России, не будем о грустном...

Маленькая принцесса спрашивала, отчего Забытые бросили нас, а не забрали с собой? Наставницы говорят, что Забытые любили людей и не обижали их, почему же они отвернулись? Такого рода вопросы задавать не принято. Упоминания о Забытых не табуированы, но считаются неприличными — это как будто вслух обсуждать проблемы перистальтики. Потому что если о них говорить слишком много, то получится, что мы всего лишь цепные псы, охраняющие хозяйское добро...

Меня перевели в сектор для неординарных детей, затем я перепрыгнула сразу две подготовительные декады. Все реже я виделась с сестрами, с подружками по начальному циклу, и главными собеседниками стали взрослые. Хотя, наверное, я тянулась к детям и не успела получить все радости от возраста удовольствий...

А потом наступил день, когда все узнали от Первой наставницы, что малышка самостоятельно, без помощи старших, научилась управлять усилителями. Это очень важно, это такой этап... Не знаю чем сравнить, ведь в вашем обществе практически забыт процесс инициации. Какое-то время, после разрушения религии, его функции выполняли обряды посвящения в молодежные партийные ячейки, а сегодня вы вполне обходитесь без этого...

Ты замечательно чувствуешь тонкие материи Сашенька, но то, что находится вокруг нас, — всего лишь один из тысяч разнообразных типов усилителей. Они созданы не только для линейного перемещения в пространстве, это не просто продукт высоких технологий. Полеты в космос — одна из граней... Усилитель — это порог, достигнутая ступень взаимодействия неживой и живой материи, порог взаимодействия коллективного сознания с тайнами природы... Понимаешь?

— Не очень.

— Это не машина и в то же время не полностью живой организм. Промежуточный, далеко не конечный этап развития науки, к которому вы неизбежно придете, если не уничтожите друг друга. Это своего рода выжимки из нервных узлов мироздания — даже сами Забытые их не до конца изучили. Потому что до конца познать Вселенную невозможно, в этом прелесть и загадка, в этом источник муки и наслаждений.

Я довольно много прочла о земных религиях и убедилась, что в целом цивилизация идет правильным путем. Вы точно так же, как и мои давние предки, ощущаете потребность в высшем божестве как мериле нравственности, но допускаете большую путаницу в причинных связях. Вы слишком серьезное учение придаете сакральным граням религии и внешней атрибутике, хотя встречаются умы, замечающие верный путь. Дело не в мифических богах, а в подсознательном стремлении разумов к единению. Когда вы объединитесь — не на бумаге и не для коммерческого успеха, — вы получите первый усилитель. И покажется удивительным, как же вы не могли его построить раньше.

— Мыслями объединимся? То есть все станут как марионетки? Что начальство скажет, так и будет, да? Я такое видал в одном фильме...

— Начальства, в теперешнем понимании слова, не будет. Меня же никто не принуждал строить усилители и никто не запрещал отправиться в поселок Плачущих, хотя это не поощрялось. Напротив, я в любой момент могла черпать знания и тепло из сотен открытых разумов моих братьев и сестер. Любое желание свято для каждого человека, и, как ты понимаешь, нам не нужна никакая религия...

— И что, ты подцепила Скрипача в соседней деревне? И он смылся сюда?

— Немножко смешна твоя терминология, но в целом я должна признать, что ты прав. Только там он не был Скрипачом, не забывай, мы называем его так для удобства. И он не смылся, все намного хуже... У вас есть поговорка насчет обязательного урода в семье. Плачущие — такие же, как мы, с точки зрения физиологии и также живут внутри общего ментального поля, пользуются теплом климатического барьера, но они не желают ничего делать.

А тех, кто не желает работать или становить ученым, старики отселяют в сторону и называв Плачущими. Не обязательно это плохие люди чаще это вечные мечтатели, не знающие, в чем их цель. Считается, что творческим натурам, музыкантам, художникам следует селиться в отдельном поселке...

— Выходит, у вас тоже разногласия?

— Основное разногласие проявилось в тысяча пятьсот каком-то году и заключалось в проблеме выбора: стоит или нет взаимодействовать с окружающим миром. Плачущих назвали так несколько столетий назад, потому что им присуща эмоциональная неустойчивость. — Лиза прошлась взад-вперед над пропастью. — Возможно, что-то разладилось в программе первичной модификации — прошла ведь тысяча лет. Многие поколения моих предков учились быть хранителями чужого знания и не задавали лишних вопросов. Их все устраивало, пока не родился первый Плачущий, который отказался проходить высшие циклы, вырастил себе отдельную пирамиду на севере и поселился особняком. Тогда и начался разлад...

— А Скрипач... он тоже из Плачущих?

— Его семья покинула поселок тринадцать лет назад. Они считали, что смогут выжить в городе, среди обычных людей. Как и многие до них. К счастью, они не погибли и вовремя успели вернуться, но потеряли одного из детей. Они были уверены, что мальчик погиб, но прошло время, и он вернулся... Лучше бы он не возвращался! Благодаря моей глупости Скрипач получил доступ к усилителю и отправился в Москву. Когда мы впервые встретились, он показался мне мечтателем и поэтом, даже несмотря на множество отрицательных качеств. Он получил неважное образование, он был порою груб и невоспитан, но в нем жила мелодия... Так мне тогда показалось.

Я слушал Лизу, разглядывал комок «теста» на кухне и спрашивал себя, ревную или нет. Конечно, глупее ничего не придумаешь, кроме как ревновать одну лесную дурочку к недоноску с хутора, пусть даже он трижды музыкант, а теперь еще и террорист. Но мне как-то не понравились ее последние выражения. Макина явно втюрилась в этого проходимца, возможно, он даже сидел там у них в тюряге, а она пособила ему бежать. Ясный перец, прямо я об этом не спросил, чтобы опять не оказаться в луже, вместо этого я внимательно разглядывал «тесто».

Задняя стенка кухни стала полупрозрачной, за ней наметились очертания нехилого ангара, вроде Дворца спорта... Короче, при желании туда можно было бы закатить на ремонт штук пять самолетов. За первым неровным шаром в воздухе крутился второй, третий и так далее, словно сотни хозяек устроили соревнования по выпечке гигантских куличей. Перегородка с комнатой, где неподвижно сидел Макин-второй, тоже расплавилась. Различались стыки железной арматуры в бетоне, а между ними пучки голубоватых кабелей, убегающих в разных направлениях. Один жгут, полметра в обхвате, проходил прямо сквозь работающий телевизор, раздваивался и исчезал в овальных люках в полу.

В туалете тоже что-то двигалось, точно бесконечный бесшумный конвейер непрерывно поднимал вверх розовые округлые вагонетки. Если у них весь мир так устроен, с ума можно соскочить...

— И что, если усилитель Скрипача захватят вояки, наступит конец света?

— Это крайне нежелательно. Все равно что предоставить соседу за стенкой, ежедневно употребляющему алкоголь, право на продажу произведений искусства. Не обязательно опасно, но крайне нерационально и чревато злоупотреблениями. Усилитель не может существовать долго, в автономном режиме, без подпитки коллективным сознанием моих братьев и сестер. Когда я вырастила свой первый прибор, мне едва исполнилось девять лет...

— Сама вырастила космический корабль?

Опять ты о космосе... Нет, первый усилитель у любого ребенка — это всегда забава, что-то вроде ваших компьютерных игр, но намного сложнее. Не имея возможности надолго отлучаться из поселка, мы постигаем мир иначе. Скрипач был первым человеком, кто... напугал меня. Он обозвал поселок тюрьмой, набитой игрушками. И он был первым, кто сказал, что знанием надо делиться, даже в ущерб собственной безопасности.

— Э-э-э...

— Вот именно. В раннем детстве я была чрезвычайно романтичной натурой, излишне эмоциональной. У вас словом «усилитель» называют устройства для модуляции электрического сигнала, но электроэнергия — она всего лишь один из многочисленных и очень слабых способов передачи информации. Когда сотни и тысячи мыслящих контуров объединяются во имя добра, они способны решить любые задачи, в том числе и по выработке энергии.

— Значит, Забытые улетели, а вы продолжаете что-то придумывать?

— Постоянно.

— А Скрипач... Почему он не мог прилететь без тебя?

— Потому что в его окружении люди не способны договориться. Когда человеку никто не верит, он не способен выстроить цепочку разумов. А если эта цепочка все-таки вытягивается, Ложа Мастеров немедленно накладывает табу. Саша, ты все узнаешь, но сейчас нам надо спешить. Прежде чем ты вернешься к маме, я должна убедиться, что ты защищен.

Она взяла меня за руку, показывая, что разговор окончен, и мы отправились на экскурсию по усилителю.

По звездолету, как выражаются отсталые земляне.

Макина сказала, что прежде всего надо отказаться от мысли, что передо мной ровный пол. Я закрыл глаза и отказался от всех мыслей, но пол долго не хотел исчезать.

Лиза была чертовски терпелива, и с восьмой попытки я нащупал мягкую ступеньку эскалатора. Сердце так екнуло, что я двумя руками вцепился в ее пухлую ладошку. Но по крайней мере не свалился и не описался от страха.

Мы ехали вниз, а потом снова наверх, но никуда не пересаживались. Как объяснила Лиза, ступеньки — это тоже отражение реальности, человеческое представление об определенных удобствах передвижения.

— То бишь это я их вижу, а ты — нет? — осмелился спросить я, когда труба перешла в горизонталь и мы просто стояли на ровной беленькой дорожке, несущейся мимо голубых полос.

— Ступеньки придумал ты, Саша. Твой мозг выдает удобные для тебя образы. Ничего страшного, пусть пока будет так. Главное, что ты перестал бояться.

«Перестал бояться» — это сильно сказано, просто я впал в оцепенение. Труба снова рванула вверх, дорожка вздыбилась холмиками, и мы выкатились... на лужайку перед офигительно красивым замком. Настоящий замок, с башенками и подъемными мостами, со стрельчатыми окнами, витражами и зеленым вьюном на замшелых стенах.

Я попал в сказку.

Это походило на рекламу Диснейленда. Я насчитал три высоких черепичных шпиля, увенчанных надраенными бронзовыми флюгерами в виде каких-то неведомых животных. Ниже шпилей, за стенами, поднималось еще несколько крыш пониже, с мансардами и террасами, украшенными чугунными затейливыми решетками. На террасах расцветали фиолетовые цветы, по стенам, вместе с лучниками, разгуливали павлины, а в глубоком рву, окружавшем замок, плескались метровые налимы.

Над шпилями тихонько парили кучерявые облака, где-то журчала вода, звякал металл и раздавались тяжелые глухие всхлипы, точно работал кузнечный мех.

— Зашибись... — только и смог выдохнуть я. — Это тоже... тоже я придумал?

— Не совсем, — засмеялась Лиза. — Но я рада, что наши взгляды во многом совпадают. Если ты приглядишься внимательнее, то поймешь...

Я сделал несколько шагов по упругой сочно-зеленой траве и оглянулся. Шахта с эскалатором пропала. Вместо нее за спиной возник старинный кладбищенский склеп с потрескавшимся куполом на крыше два каменных изваяния стояли по бокам от распахнутых ворот. Железные ворота слабо покачивались, точно от ветра, а в подземелье уходила потрескавшаяся, заросшая мхом каменная лестница. На влажных кирпичных стенах чадили факелы, по ступенькам быстро проползла змейка и скрылась в разломе. Мне даже почудилось, как снизу дохнуло мертвецким холодом.

Что-то тут было не так. Я подошел и потрогал ржавый холодный металл ворот. За скрипучей створкой, на каменном шаре, сидело жуткое чудовище. Оно распахнуло сразу две пасти, одну внутри другой, и опиралось на длинный чешуйчатый хвост. Скульптор потрудился на славу, даже зубы и язык в пасти были проработаны до мельчайших деталей.

— Ты заметил? — невесело усмехнулась Лиза.

Она успела сменить привычную коричнево-серую одежду на веселенькую оранжевую тунику. Теперь она еще больше походила на гнома, но стала почти соблазнительной. Я подумал, что, если бы она в таком наряде встретилась мне наверху, я бы не удержался и облапал ее. Вот что с человеком грамотная одежка делает!

— Куда пропал наш эскалатор?

— Он никуда не пропал. Я всегда с большой грустью покидаю свой дворец, и ты это сразу почувствовал. Ты тоже представил портал возвращения в самых мрачных тонах, но свойственных твоим ассоциациям с выходом в опасный мир. Ты принес эту постройку из каких-то мистических триллеров, а на воротах, как я догадываюсь, статуи «чужих» из одноименного фильма.

— Охренеть, — подытожил я и потопал вслед за Макиной через лужайку. Здесь очень вкусно пахло именно тем, что я любил, когда был мелким и жил то у мамы, то у бабушки. Бабушка вечно пекла мне ванильные пирожки с изюмом, и среди них попадался один «счастливый», с кислой клюквой. Когда все вместе садились за стол, я паниковал, что «счастливый» пирожок, для загадывания желаний, достанется кому-то другому, но всегда складывалось так, что он доставался именно мне. А бабушка, и мама, и остальные всплескивали руками в изумлении, как же это мне опять повезло...

Тут пахло ванильной сдобой, а еще, капельку, корицей и лилиями и, немножко, свежими книгами из типографии. Я начал понимать принцессу, я не хотел отсюда уходить.

Замок оказался гораздо больше, чем представлялся с первого взгляда, но чем ближе мы подходили, тем больше я замечал странностей. Павлины на стенах превратились в орлов или даже в грифов, пристально высматривающих добычу. На меня уставились десятки круглых горящих глаз. Когда мы только вылезли из шахты, до горизонта во все стороны разбегались цветники и лужайки с ручейками, а теперь замок почти вплотную окружал непроходимый еловый лес. Вперемешку с елками росли кряжистые дубы и еще какие-то неведомые деревья с длиннющими шипами вместо листьев. Елки такой величины обычно притаскивают на Красную площадь, для встречи Нового года...

— Ты не можешь избавиться от беспокойства, — сказала Лиза. — Вокруг моего дворца нет никакой чащобы.

— Беспокойство? Меня сегодня чуть не убили — я должен быть спокоен?!

— Это не относится к событиям сегодняшнего вечера, Саша. В моем солнечном дворце никогда не было крепостных стен и тем более хищников. А это? Что это такое появилось над воротами?

— Э-э-э... Катапульта.

Вот видишь... Зачем же мне катапульта? В кого я собираюсь метать камни? И этот мрачный лес, и подъемные мосты... Тебе тоже очень хочется превратиться в принца, не надо этого стесняться, это так естественно. На дело даже не в том, что ты мальчик, мужчина... Ты не можешь представить себе спокойное существование без угрозы извне.

— Так сделай по-своему!

— Не хочу. Я хочу, чтобы тебе было комфортно. Я лишь задаю канву. Это очень интересно и поучительно для меня. Ведь ты первый из людей снаружи, кого я пригласила в гости. Например, мне нравится этот крепостной ров, запахи и водопад с этим устройством. Возможно, я оставлю эти образы...

— Это мельница, но я про нее не думал!

— Мельница?.. Да, я вспомнила. Это такое устройство для переработки злаковых культур в хлеб? Ты про нее не думал, но образ мельницы, по крайней мере, положительный. Он не несет угрозы, значит, в тебе заложено достаточно созидательной энергии...

Я смотрел на бескрайнее голубое небо и с тоской соображал, какие кошмары мое подсознание уготовило нам внутри дворца. Я повторял себе, что, скорее всего, меня заколдовали и ничего этого нет. Чтобы расслабиться, я стал смотреть не по сторонам, а исключительно на Лизкину спину. Эта легкая ткань на ней была почти прозрачной, я начал гадать, носит ли она вообще белье, когда прячется в своих владениях...

Внутри все оказалось намного хуже, чем предполагал. Мы прошагали по бревенчатом мосту, но стоило очутиться под низкими сводами ворот, как впереди с лязгом обрушилась решетка из заостренных кольев. Из ниши, по ту сторону решетки, выступили два закованных в латы чувака несколько неожиданной комплекции чемпионов по сумо. Лиза искоса поглядывала на меня, не делая попыток вступить в переговоры. За воронеными забралами лиц стражников было не рассмотреть. Мне пришло в голову, что это могут быть совсем не люди...

Секунду спустя позади раздался противный скрежет, и мост начал медленно подниматься, отрезая нам путь к возвращению. Мы застряли на узкой площадке под сводами ворот. Теперь, по логике вещей, надлежало ожидать, пока на попавших в засаду сверху опрокинут котел с расплавленной смолой...

Не успел я себе это представить, как понесло горелым, и между зубцами башни, прямо у нас над головой, загремели железом. Но тут я заметил того, кто поднимал мост, и сразу забыл и про смолу, и про гоблинов за решеткой, не пускавших нас внутрь.

Снизу видно было неважнецки, приходилось задирать голову. Судя по глубине арки, ширина стены составляла не меньше трех метров, там крепился ворот с цепями, хотя раньше я их не видел. И ворот крутило мохнатое существо в два человеческих роста, с круглым глазом посреди покатого лба. Массивную лодыжку циклопа охватывало стальное кольцо с цепью, звеневшей при каждом движении. Он был там, наверху, прикован к своему «рабочему месту». Самое странное, что где-то я его уже встречал.

— Как войти-то? — спросил я у Лизы, принюхиваясь к приготовлениям стражи. Наверху явно не чай разогревали — того и гляди окатят горящей нефтью! Два истукана в латах не шевелились, опираясь железными рукавицами на топоры.

— Ты же тут хозяйка! — потормошил я Макину.

Циклоп, рыча и невнятно бранясь, окончательно поднял мост. Сразу стало темно.

— Да, извини, я задумалась, — невесело засмеялась Лиза. — Наверное, надо попросить, и нас пропустят.

Нас пропустили.

Изнутри, на башнях и стенах, копошились десятки средневековых солдат, и я окончательно убедился, что это не люди. То есть встречались среди них и обычные с виду мужики, но либо квадратные, как пни, либо с клыками и волосатыми ушами. Заметив хозяйку, они разом подняли дикий вой, заколотили оружием по камням... Поприветствовали, короче.

— Знаешь, что меня больше всего удивило в универсаме? — ни с того ни с сего оживилась Лиза. — Когда я туда впервые попала — мне же хотелось посмотреть, как вы питаетесь, — я насчитала шесть человек, которые занимались исключительно слежкой за покупателями. При этом явно не хватало женщин, принимающих деньги...

— Кассиров. Их всегда мало.

— Да, кассиров. Зато две женщины просто стоят и смотрят, правильно ли кассиры принимают деньги, еще две следят сверху, с балюстрады, не спрятал ли кто покупку в карман, и у выхода страхуют двое мужчин в форме.

— Чего тут странного? Постоянно воруют, надо следить. — Я проследил взглядом еще за одним волосатым циклопом, что грыз здоровенные мослы возле катапульты. Этот тоже сидел на цепи и походил издалека на потасканного, дряхлого циркового медведя. Пока, кроме стражи, внутри замка нам никто не встретился.

— Но у меня-то нет воров, Саша! Не напрягайся, ты видел этих существ в кино... У меня нет воров, и до посещения поселка Скрипача не возникало даже представления о возможных посягательствах. А ты подарил мне охрану...

— Ну, извини...

— Почему тебе стыдно? Ты поступаешь как мужчина. Не можешь представить себе жилище без своры сторожевых собак. Точно так же вы не можете представить магазин без армии наблюдателей. Ты интересовался когда-нибудь, сколько людей в вашей стране заняты исключительно охраной товаров, ценностей или объектов?..

Но я не успел ей ответить. По брусчатой мостовой мы вышли к широкой площади, обнесенной частоколом из мощных заостренных брусьев. Там, внутри за оградой, кто-то шумно сопел и бряцал железом.

— Это дракон, — вздохнул я, первым поднявшись на галерею, огибавшую площадь. — Сторожевой дракон. В Сибири, случайно, никогда не водились драконы?

Лиза надолго задумалась, затем решительно покачала головой.

— А почему он привязан, если сторожевой? — спросила она.

— Потому что он довольно злой и может поджечь то, что не надо... — Мне было жутко стыдно, прямо-таки не знал, куда глаза девать.

Дракон был так себе, не ахти какой зловредный, метров шесть длиной от рогатой башки до кончика хвоста. Он неловко перемещался по усыпанной опилками арене, волоча за собой ржавую цепь, и искал место, где бы вздремнуть. Над грудами обглоданных костей роились мухи.

— Отвратительно, — строго произнесла Лиза. — Получается, что для охраны дворца следует содержать зверя в неволе?

— Иначе улетит, — попробовал оправдаться я.

— Я знаю, что такое тюрьма, — сказала Лиза. — Это место, где неволей наказывают людей, совершивших преступления. У нас тоже есть такое место...

— Ого! У вас, выходит, тоже сажают? Значит, есть и менты, и судьи, и адвокаты?

— Ничего этого нет, кроме адвокатов, хотя это тоже неверное определение. Наверное, не существует обществ, свободных от преступности, но криминал порождают разные причины... Представь себе большой симфонический оркестр. Если одна из десятков скрипок сфальшивит, это заметят все...

— Я не замечу.

— Я говорю о музыкантах, у которых абсолютный слух. Общество, в котором я выросла, похоже на такой оркестр. Если кто-то начинает играть фальшиво, поддается дурным мыслям, затаивает зло или зависть, об этом быстро узнают другие. Нам не нужна милиция, чтобы изолировать преступника и вылечить его. Хотя это случается крайне нечасто... Но этот дракон! Вы осмеливаетесь посадить на цепь лишенное разума животное, не способное защититься...

— А вы что, искусственными котлетами питаетесь? Или только овощи хаваете?

— Конечно, нет. Существуют фермы, где выращиваются животные для забоя, цикл белкового питания ничем не отличается от вашего. И я вполне безболезненно воспринимаю, что в деревнях держат на привязи собак, чтобы отпугнуть воров. Но этот зверь, придуманный тобою, эта цепь, ограда, грязь... Символы подавления, олицетворение властолюбия, жестокости, коварства, низменных инстинктов — все это способы самоутверждения за счет других... Нет-нет, не вини себя, просто я хочу, чтобы ты задумался...

Я задумался, еще как задумался. Помимо катапульты, за десятиметровыми крепостными стенами встретилось еще немало сюрпризов. Вдоль стен, изнутри, шла двухэтажная деревянная галерея с лебедками для поднятия камней, с чанами для разогревания смолы и прочие радости. На ближайшей башне крепилась снаряженная баллиста, а за драконьей площадкой возвышалась подвижная многоосная платформа с гигантскими арбалетами.

Макина больше на меня не ругалась и делала вид, что ничего не замечает. Мы прошли мимо амфитеатра с приспособлениями для тренировок солдат и очутились у лестницы, убранной красным ковром и ведущей ко входу в высоченный собор.

А может, и не собор вовсе. Даже задрав голову я не мог разглядеть верхушку шпиля, хотя еще пару шагов назад здание казалось почти ординарным средневековым особнячком.

Лиза поднялась первая и толкнула дверь в свои личные покои. Дверь была в три человеческих роста, из мореного дуба, прошитого железом, и ничего у девчонки, ясен перец, не получилось. Я подскочил, навалился плечом, и общими усилиями мы проникли внутрь.

— Еще вчера вместо ворот тут была золотая занавеска, — скромно шепнула Макина. — Можешь все трогать и щупать, сломать здесь ничего невозможно.

Внутри моего дурного влияния не ощущалось. Наверное, Лиза решила меня напоследок пощадить. Снаружи собор, в который мы вошли, казался чуть побольше нашего универсама и весь был выложен розовым мрамором с серебряными прожилками. Хотя, скорее всего, такой мрамор на Земле нигде не добывают. По коньку проходила красивая балюстрада со статуями и зеленью, словно на крыше располагался висячий сад. Внутри помещение развернулось до размеров футбольного поля, крыша исчезла напрочь, зато в лиловом небе повисли пушистые розовые облака, и невесть откуда возникло солнце.

Правда, это было совсем не наше солнце — гораздо крупнее и темнее, словно я смотрел сквозь красный фильтр. Внутри больше не пахло бабушкиными булочками, все заслонил аромат цветов. Наверное, их тут росло несколько миллионов. Я бродил по травянистым мягким дорожкам и, как Гулливер, наклонялся к чашечкам великанских колокольчиков или поднимался на цыпочки, чтобы заглянуть в розетки исполинских ромашек. Трава отдавала оранжевым, а сиреневые бутоны не помещались и в двух ладонях. Напротив них переливались всеми цветами радуги сонные маки, размером с колесо от легковушки. Или гвоздики, а может, наоборот, какие-то хризантемы...

— Кажется, у тебя где-то радио работает?

— Это цветы. Роща Говорящих цветов. Похоже на шепот, правда? У нас их прописывают больным, для успокоения.

— Ты можешь вынести их наружу? — на всякий случай спросил я, не в силах отделаться от ощущения, что совсем рядом, за углом, бормочет целая толпа. — Или это только воображение и никаких цветов нет?

— Все есть, Саша. — Макина колдовала возле крестообразного бассейна по центру поля, что-то там выуживала из маслянистой желтой жидкости. — Все настоящее — и цветы, и тролли, и даже дракон. Но наружу их вынести нельзя, они погибнут в земной атмосфере.

— Я снова запутался! Дракон же не может быть настоящим! Он из сказки, он никогда не существовал!

— А теперь существует, его создал усилитель. Если его выпустить, он моментально взорвется, — обыденным голосом пояснила Лиза. — То есть дракон и стражники, безусловно, не настоящие с точки зрения привычных представлений об анатомии. Это упрощенные, локальные полиморфы. Усилитель продуцирует любые биологические объекты, за исключением разумных.

— А у тебя здесь есть еще кто-то? — Я внимательно оглядел ее «ботанический сад». Высоченная дверь, через которую мы вошли, отодвинулась неимоверно далеко и выглядела отсюда, как малюсенькая калитка. Мраморные стены, огибающие цветники, превратились в ажурные заборчики, за которыми росли низкие раскидистые деревья, чем-то напоминавшие наши ивы, а еще дальше, насколько хватало глаз, переливались подсвеченные струй фонтанов.

— Здесь живут мои любимые животные, но ты, Саша, не захотел их увидеть.

— Я не захотел? Это ты их попрятала. Или они все такие страшные?

— Для меня они совсем не страшные. Напротив, эти образы помогают мне скрасить разлуку с домом... Но ты сам только что высказал мысль, тревожащую твои бессознательные инстинкты. Даже такой пластичный и гибкий мозг, как у тебя, не допускает, что в средстве передвижения может быть что-то, кроме приборов и баков с горючим. Ты придумал стены, охрану, придумал хищных птиц, потому что не готов к доброжелательному, мирному существованию. Вы все рождаетесь и воспитываетесь в агрессивной ауре... Ты обиделся на меня?

— Да нет, я уже ни на что не обижаюсь.

— Очень надеюсь, что твои слова искренни. Ведь обида на чужое интеллектуальное превосходство отражает комплекс собственной неполноценности и ведет исключительно к деструкции. Здесь лишь два существа не подчинены внутренним законам развертки — ты и я. Сила тяготения на планете Забытых значительно превышает земную, и состав атмосферы сильно отличается. Внутри усилителя ты защищен, но не пытайся нащупать на лице скафандр или кислородные баллоны. Это молекулярная пленка, которая поддерживает вокруг тебя привычные параметры... А я, Сашенька, из вежливости, остаюсь в привычном для тебя образе.

— Оба-на... То бишь ты все еще в скафандре?

Я подошел вплотную к бассейну. Внизу, под слоем желе горчичного цвета, плавали два Макина-отца. Я сразу узнал того, что угодил недавно под машину, он до конца еще не восстановился. Второй был как новенький, а у «ветерана» голова вывернулась набок, одна рука оставалась короче другой и где-то потерялось левое ухо.

— Помнишь, ты подозревал, что я делаю инъекции наркотика? Это правда. Для меня ваша среда крайне нежелательна. Специальный прибор преобразует воздух Земли в привычный газовый состав, но атмосфера в Москве настолько загрязнена ядами, что мне требуется каждые шесть часов делать укол. Если я не буду чистить организм, то за два месяца умру от отравления сложными неорганическими соединениями... Кстати, ты можешь мне помочь.

— Чего делать-то?

— Не испугаешься? Тогда подержи его за ноги. Жидкость для тебя безвредна.

Я встал на коленки, отважно сунул руки в теплый студень и схватил полиморфа за лодыжки. На ощупь он был как самый обыкновенный человек. Лиза что-то сделала, и у Макина в груди появилась щель. Я постарался не испугаться, но аппетит потерял надолго. Прямо от шеи, где начинался ворот куртки, его тело медленно раскрывалось, все ниже и ниже, пока не дошло до самого паха. А внутри...

 

Глава 21

ДОНОР И ОХОТНИК

Внутри не встретилось и намека на шарниры, гайки и проводки. Он весь состоял из темно-багровой губки, сквозь которую прорастала серая паутина.

Только в районе пупка паутина становилась гуще, и появлялось нечто вроде широкого внутреннего пояса или продолговатого яйца, уложенного поперек тела.

— Там его мозги?

— А также энергетическая установка. Разница с полиморфами Скрипача еще и в том, что мои штампы самостоятельно не размножаются. Это запрещено Мастерицами. Один раз я попыталась нарушить запрет, и ты чуть не погиб. — Лиза, не оборачиваясь, потянулась куда-то в сторону, и прямо из глубины бассейна выросла блестящая колонна, похожая на двухметровый указательный палец. Со всех сторон колонны виднелись окошечки, точно дырки, проеденные червями, а за окошечками в желтом растворе плавали черные семена.

— Мастерицы, Мастера, — проворчал я. — Кто у вас там главнее — фиг разберешься!

— Мужчинам лучше удаются инновации, — пожала плечами Лиза. — Это нормально и не обидно. А женщинам традиционно доверено управление хозяйством и все запретительные санкции. Женщины лучше чувствуют, как спасти общество от разлада. Когда вы это поймете, в России все изменится к лучшему. Тяни его влево...

— А без тебя он не выздоровеет?

— Мне приходится всякий раз инициировать рост нового штампа заново. Сейчас я погружусь в... назовем это питающим стабилизатором, и выращу еще одного. К сожалению, ускорить невозможно. Он пойдет с тобой и будет тебя охранять. Да, Саша, если тебе неприятно на это смотреть, можешь пока погулять вокруг.

— Ничего, — прохрипел я. — Как-нибудь переживу...

Серебристое яйцо внутри «расстегнутого» Макина неспешно развернулось вокруг горизонтальной оси, распалось на две части, внутренности его походили на густой сапожный крем. Со стороны казалось, что из разорванного живота человека торчит оскалившаяся акулья морда. Лиза выудила из блестящей колонны несколько тонких шнурков и запустила их внутрь мозга робота. После этого он перестал шевелиться, а сама Лиза легко соскочила в глубину и улеглась рядом.

Как она запихала в себя семечко, я так и не приметил. Зато, ненароком оглянувшись, убедился, что цветник отодвинулся от нас метров на двадцать. Вокруг бассейна образовалась абсолютно ровная площадка с мягким зеркальным покрытием. Я смотрел на себя сверху вниз, как в зеркало или как в озеро застывшей ртути.

Потом пол заколыхался, и снизу полезли десятки блестящих пальцев. Некоторые выросли мне по колено, а другие вымахали метра под три ростом и толщиной со взрослую березу. Темно-розовые облака испарились, вместо них в вышине раскинулось самое настоящее звездное небо... Кроме всего прочего, оно медленно вращалось, так что я ощутил легкое головокружение.

— Так выглядит ночь на Спиинус-тэкэ, — сказала Лиза из ванны.

— Это их планета? А почему все крутится? — Я стоял среди металлических зарослей, среди тру В неземного органа, догадываясь уже, что это не просто дурацкие скульптуры, а, скорее всего, сложнейшие приборы, управляющие усилителем.

— Спиинус-тэкэ гораздо быстрее обращается вокруг своей оси, чем Земля.

Даже такому знатному астроному, как я, и то очень быстро стало понятно, что таких созвездий вблизи Земли не водится. Млечный Путь выглядел более размыто, зато слева наплывало искрящееся облако, а справа сияли две синие звезды, настолько яркие, точно кто-то светил мне в лицо фонариками через дырки в черном занавесе. А потом случилось и вовсе невероятное.

Я увидел лицо...

Закрывая чуть ли не треть небосклона, снизу выплывал гигантский голубой диск с двумя желтыми глазницами и насупленными бровями поверх них. Он двигался очень странно, целиком так и не поднялся и медленно стал проваливаться за горизонт. В какой-то момент желтые глаза его демонически засверкали, от бровей поползли мрачные тени...

— Киинус-тэкэ, третья планета системы, — прокомментировала Макина. — То, что ты наблюдаешь, происходит каждую двадцать третью ночь в цикле противостояния. Планета названа по имени древней суровой богини. Когда свет от их солнца падает на цветущую поверхность океанов, кажется, что гневные глаза богини сверкают...

— Еще бы! Но красиво, наша Луна намного хуже.

— Луна — это просто камешек по сравнению с Киинус-тэкэ. По размеру планета сопоставима с Сатурном, но разница в том, что орбиты всех трех обитаемых миров проходят достаточно близко от звезды, всем хватает тепла, и геологический возраст примерно равный. Поэтому колонизация системы не представляла серьезных затруднений...

— А что вы будете делать, если они вернутся? — вырвалось у меня. — Будете подметать для них дорожки?

— Старики считают, что как раз сейчас мы что делаем для Забытых, — не обиделась Лиза. — Мы поддерживаем в порядке их базовый лагерь. Возможно, такой лагерь у них есть на каждой обитаемой планете.

— Да фигня все это! Никому вы спустя тысячу лет не нужны...

— Ты снова забываешь, что время — понятие относительное и течет по-разному в разных координатных сетках.

— Они вас поработили!

— Ничуть... Скорее, подняли моих предков до своего уровня. Показали им, каким должен быть человек. Саша, подойди ко мне. Ты должен это увидеть.

Я кое-как оторвался от грозной морды богини и повернулся к водоему. Макин уже восстановился, зарастил живот и сидел на краю, прилежно сложив мощные грабли на коленях. Лиза, напротив, погрузилась в жидкость больше чем на метр, а может, так преломлялся свет, идущий неизвестно откуда. Может быть, до нее было и все пять метров или пять километров... Она плавала в желтой искрящейся глубине в переливчатом пузыре, словно внутри огромной капли бензина, и держала на руках маленького тщедушного Макина. Очень похожего на такого, как я вырастил у себя на столе.

Только тот походил своим корявым личиком на меня, а этот готовился вытянуться в очередного Лизкиного папашку. Еще вчера меня бы вырвало при таком зрелище, а сегодня, напротив, я пожалел, что не уловил, как девчонка его «рожала». Нет, Лиза, конечно, не рожала его по-настоящему, но все равно любопытно, в каком месте он отпочковался...

Крошечный Макин лоснился, точно намазанный маслом, и как заведенный совершал конечностями лягушачьи движения.

— Ты же говорила, что требуется больше трех часов?

— Прошло почти четыре часа локального времени. Ты любовался на цветы и на звезды и получил добавочную оздоровительную терапию.

— Меня мать убьет!

— Я же сказала, Саша, что речь идет о локальном времени. Не переживай, снаружи не произошло ничего важного. Наверняка спасатели еще не очистили дорогу и не отвезли раненых в больницу. — Лиза оторвала от себя новорожденного полиморфа, и он повис в толще студня в отдельном голубоватом пузыре.

Я с удивлением обнаружил, что мне стало почти наплевать и на раненых, и на убитых. Похоже, Лизкина терапия превратила меня в бревно.

— Мы должны решить, как поступить с его внешностью, — сказала Лиза, указывая на покорную фигуру робота. — Возможно, у тебя есть какие-то пожелания?

Пожеланий у меня не нашлось. Мне было как-то пополам, как он выглядит. В результате Лиза оставила штампа в виде Серого плаща. Превращение произошло настолько мгновенно, что я не успел Моргнуть глазом. Я все время думал о том, что произошло на Кольцевой и почему я никак не могу испугаться. Мне совсем не нравилось, что я стал таким бесчувственным. Я отчетливо помнил, как убило майора-водителя и главного «спасателя», и ничего во мне даже не екнуло.

Мне не нравилось, что мне наплевать.

— Эти двое пойдут с тобой, — ворковала Лиза. Можешь их далее взять с собой в комнату. Твои близкие ничего не заметят. Заметить их может только Скрипач и его штампы.

— Нет уж, — заявил я. — Переночую как-нибудь по старинке. Такие соседи мне ни к чему.

— Как угодно, — согласилась Макина. — Тогда они подождут тебя до утра на лестнице. К квартире никого не подпустят, можешь быть спокоен...

А я и был спокоен. Самое поганое, что я оставался чертовски спокоен!

— А потом?

— Утром вы отправитесь в метро.

— И они будут меня слушаться?

— Они слушаются того, на чьем генетическом коде выстроена их нервная система. Существует, конечно, крайнее средство защиты, но ты не сумеешь грамотно распустить лепестки и покалечишь окружающих. Надеюсь, что мы обойдемся мобильными штампами. Они обеспечат тебе максимально возможную безопасность, но не станут бросаться по твоему приказу в пропасть, если ты это имеешь ввиду.

Я сам не вполне понимал, что имею в виду, но, судя по всему, вместе с защитой обрел классных тюремщиков.

— Если ты вырастишь полиморфа сам, он будет только твой, — мягко заметила Лиза, словно угадав мои мысли. — Как ты успел убедиться, они вполне адаптивны к человеческой кислоте.

— Мне не нравится... — Я силился подобрать верные слова. — Ты мне уши прозвенела насчет гармонии и красоты, а сама, как не фиг делать, угробила несколько человек. И после этого я должен поверить, что твои роботы такие безобидные? Да мой дракон по сравнению с ними котенок!

— В данном случае ты прав. — Лиза не выглядела смущенной, но очень похоже, что я попал в точку. Она прошлась в своей дурацкой тунике взад-вперед, провела ладошкой среди зарослей «органных труб». — Мне самой предстоит очень серьезная терапия и психическое восстановление. Но сегодня вечером на выбор верного решения почти не оставалось времени. Усилитель тоже не смог ничего подсказать, его нервная ткань блокируется, когда встает подобная дилемма...

— Так корабль тоже разумный?

— Нет, конечно, нет. Я говорю о той части, которую вы бы окрестили компьютером. Невозможно остаться психически здоровой, когда приходится принимать силовые решения в отношении разумных существ. Это моя плата за легкомыслие и за безволие... Но я уверена, что сделала верный выбор, и сумею отчитаться перед Наставниками и Мастерицами. Я сделала выбор уже тогда, когда отправилась сюда и, следовательно, была готова нанести физический вред людям. Это меньшее зло, чем то, которое несет вам Скрипач. Хотя, как я уже говорила, вы можете и не замечать этого зла.

— Как же я пойду охотиться, если не замечаю вреда?

— Все очень просто, Саша. Я тебе расскажу. Ты с друзьями посещаешь футбольные матчи? Ты же видел, как буйствуют поклонники?

— Ну да, бывает, хотя я не ярый фанат.

— Такое массовое мероприятие, как футбол, создает общую целевую установку, но она быстро разрушается. Нереально удержать тысячи людей в тонусе после окончания матча. А метрополитен — это идеальное место для обкатки методов тотальной гипнотизации. Отдельные члены общества независимо от собственного желания, влияют друг на друга. В толпе, в результате скученности даже среди совершенно незнакомых людей появляется особый психологический климат. Существует множество определений и научных работ ваших психологов, темой которых являются отношения толпы и личности... В данном случае с помощью своей музыки, которая вовсе не музыка в привычном смысле этого слова, Скрипач воздействует на определенные центры человеческого мозга. Один бы он не справился, но благодаря перекрестному полю штампов генерируется психологический транс.

— Ни фига себе!.. А те, кто?..

— А люди вроде тебя, неподвластные обработке, как раз и годятся на роль доноров.

— Постой-постой, совсем крыша едет... Ты же говорила, что у вас в поселке все могут вырастить семена?

— Правильно, почти все. Но у нас нет людей, которых можно было бы подтолкнуть на неосознанные поступки.

— Ты чего-то темнишь!

— Саша, я надеюсь, что ты сам догадаешься.

— Это... Значит, у нас все слабовольные и их можно скрипочкой подтолкнуть ко всяким гадостям?

— Вплоть до серьезных преступлений, вплоть до массового насилия. Но самоцель не в том, чтобы толпа разбила несколько витрин. Именно в местах наибольшей скученности можно закрепить настолько сильные целевые установки, что люди начнут верить в виртуальную реальность.

Я изо всех сил напрягал извилины, но сам бы никогда не мог сочинить правдоподобную версию о коварном лесовике, что внушает москвичам небылицы. За последнюю сумасшедшую неделю я настолько приучил себя к версии о вампирах, что было очень жаль с ней расставаться. Я бы гораздо охотнее поверил в межзвездного коллекционера чужих ушей или почек, чем в занудного ученого...

Под Лизой, из зеркального пола, откуда ни возьмись выросло удобное кресло. Она теперь сидела нога на ногу, крутила в ладошке маленький кубик, вроде головоломки, и наблюдала, как я мучаюсь.

— Но ты же не про чудовищ всяких там говоришь? Я знаю, виртуальность — это в компьютерных играх?

— Ты прав, Саша, никаких чудовищ. — Макина подкинула кубик, и вдруг он превратился в веревочку. Веревочку она согнула пальцами в колечко, затем в восьмерку... Я, как зачарованный, следил за превращениями неземной игрушки.

И вдруг до меня дошло...

То есть ни хрена бы не дошло без ее подсказок.

— Раз нет чудовищ, значит, все наоборот, — предположил я. — Значит, он умеет внушать толпе, что все зашибись, все отлично, да?

— Наконец-то! — захлопала в ладошки Лиза, но не улыбнулась, а стала еще грустнее. — Все отлично, ничего не надо менять. Замечательное правительство, мудрые реформы, деловитый президент, широкие перспективы... Чем больше штампов наращивают сеть, тем надежнее закрепляется установка. Пока что у Скрипача не хватает мощности, чтобы охватить весь метрополитен, но если он найдет десяток доноров, то...

— То зомбирует всех пассажиров? — ахнул я.

— Не только местных, но и миллионы приезжих. А те, в свою очередь, вернувшись из командировок в столицу, окажут опосредованное воздействие на земляков. Несколько месяцев плотной работы в сети — пока не разрушится его усилитель — и ситуация станет необратимой. Дальше штампы не понадобятся. Даже еще не родившиеся дети в семьях тех, кто прошел когда-то обработку, будут воспитаны в духе полной лояльности к власти. Западные политологи в очередной раз пожмут плечами и напишут о загадочной русской душе, склонной к мазохистскому обожанию тирании и монархии... Так ты согласен со мной, что это худшее зло, чем то, когда в порядке самообороны возникает необходимость умертвить несколько профессиональных военных? Если ты не согласен, я тебя отпущу домой.

Я посмотрел на цветники, на звездное небо, по которому катилась уже другая, фиолетовая богиня, вспомнил про дракона, которому еще предстояло дать свободу, и сказал, что согласен. Я понял, что не хочу уходить отсюда навсегда.

— Но зачем это вашему Скрипачу? — спросил я. — Он царем тут хочет стать?

— Я не понимаю, что с ним случилось, — после паузы ответила Макина. — Я знаю, что он мне не лгал и хотел добиться совсем иных результатов. У меня такое ощущение, что кто-то решает за него.

 

Глава 22

БРАТСТВО КАЛЕК

Оба Андрея Петровича вели себя самым примерным образом. В принципе, они делали ту же работу, что и раньше, — переходили от одного нищего к другому, показывая фотографию Скрипача. Кроме побирушек, цыган и музыкантов всех мастей они без труда входили в контакт с продавщицами в ларьках, разносчиками газет и прочей мелочевки. Сторонились только милиции. Сначала я немножко дергался, когда Макины отключали защитный экран, возникая прямо перед носом человека. Забавно было наблюдать, как люди вздрагивали, но потом я привык. Это были не тупые шестерки и не колдуны, а машины с бесконечным заводом, нацеленные на выполнение задачи.

Лиза не обманула. Они слушались меня, прикрывали спину, но попроси я их стащить бублик в булочной, непременно бы отказались.

Невзирая на театральное обаяние и способность к внушению, им чертовски не везло. Никто ничего не знал и не слышал о загадочном Скрипаче. То есть всяких горе-скрипачей водилось полно, но среди них не было того, кого мы искали.

За день мы дважды нападали на след чужого штампа, но перехватить не успевали. Либо полиморф проезжал во встречном поезде, либо убегал, чувствуя Макиных издалека. Я никак не мог привыкнуть, что через них постоянно общаюсь с Лизой. Все равно, чуть ближе и доступнее мне казался тот, что остался в обличье ее отца. Он снабжал меня деньгами и терпеливо сидел напротив, пока я уплетал шаверму и гамбургеры. Он охотно рассказывал о ранних моделях роботов, созданных еще тысячу лет назад, годных лишь вкалывать в шахтах, на лесоповале и очень быстро выходивших из строя.

Получалось так, что чем сильнее развивались мозги жителей Тимохино, чем теснее они общались телепатически и поддерживали друг дружку, тем большее количество роботов и других сложных механизмов мог удерживать в управлении один человек. Без всякой помощи давно смывшихся Забытых они довели последние модели почти до полной автономности. Месяцами и годами полиморфы вкалывали в тайге, под водой и во всяких опасных местах, подчиняясь сложнейшей программе. Я все пытался выудить у Лизы, не могло ли получиться так, что подручные музыканта сорвались с катушек — прямо как в фантастическом боевике — и решили устроить на Земле свою, машинную цивилизацию. Макина всякий раз лишь вздыхала и говорила, что я чересчур впечатлительный...

Я разглядывал фото Скрипача и твердил себе, что эта небритая серая харя — всего лишь оболочка, скафандр, а настоящий человек, внутри него, гораздо страшнее и уродливее. Лиза меня успела огорошить тем, что жители Тимохино почти все ниже и шире нас, и ее габариты — вовсе и не жиртрест, а мощный мышечный пояс. И дело не только в том, что они все наполовину монголы или буряты. Их кости соответственно крепче наших, потому что они привыкли преодолевать более сильное притяжение, чем вокруг их зоны на Земле. И объем легких раза в три больше, и вся грудная клетка...

Мне почему-то очень хотелось поверить, что на своей родине Лиза считается красивой. Я представлял, каково ей бродить среди нас, в специально утяжеленном костюме, чтобы случайно не улететь метров на двадцать. Ведь она чувствовала себя тут, как американские космонавты на Луне, ее каменные мышцы позволяли скакать прямо через дома!

А я никогда не увижу ее сад и ее любимых зверей и никогда не смогу прилететь к ней на самолете. Даже если Макина взяла бы меня с собой, перенесла бы на своем чудесном усилителе, я не смог бы и шагу ступить среди настоящих цветников. Я ползал бы, отдыхая через каждые пять шагов, как раздавленная жаба, а старшие Лизкины сестры спрашивали бы, где она подцепила такого рахитичного уродца...

К ней в гости вообще нельзя попасть человеку со стороны. Макина сказала, что существует железнодорожный разъезд, только не возле Тимохино, а гораздо дальше от города. Поезда останавливаются там не часто и замирают всего на минутку. Если сойти на этом разъезде и сразу пофигачить сквозь трясину, то часов за шестнадцать, если не утонешь, можно выйти на твердую землю, а потом и к скалам. Если ты крутой альпинист и не свернешь себе шею в камнях, то еще через день доберешься до внешнего радиуса ментального щита. Почувствовать его невозможно, но вполне можно уловить по компасу. Потому что сколько ни иди прямо, все время будешь отклоняться в сторону. И то сказать, слово «идти» не очень годится, потому что в тех краях даже с топором не пробиться сквозь лес...

С такими печальными размышлениями я поднялся наверх, чтобы сходить в туалет и прикупить очередную сосиску. Дело происходило на «Соколе» со мной пошел Серый плащ, а Макин остался подежурить внизу.

И тут я заметил инвалидов.

Двое устроились на приступочке за газетным ларьком, отложив костыли, а третий сидел напротив, в кресле на колесиках. Тот, что в кресле, разливал по стаканчикам водку. Наверное, у них наметился перерыв в работе или их еще не развезли по точкам. Я толкнул Макина в бок.

— Эти трое не из метро, — сказал он, хотя смотрел совсем в другую сторону.

— Откуда ты знаешь, может, сейчас спустятся?

Он перевел на меня свои водянистые глазки, и я понял, какую сморозил глупость. Я снова позабыл, что имею дело с машиной, способной отслеживать и запоминать сотни тысяч, если не миллионы, человеческих лиц, походок, запахов и голосов. Раз он сказал, что не видел их в метро, значит, эти безногие мужики промышляли на поверхности.

Но Макин был послушной машиной. Он подошел к инвалидам, сунул им пару червонцев и показал фото. Все трое прищурились, покрутили снимок и отрицательно помотали головами. Тот, что сидел на ватнике с куском колбасы, даже достал очки. Макин вежливо извинился и вернулся ко мне. Можно было идти за хот-догом и продолжать блуждания по станциям.

Калеки глядели Макину вслед, но уже его не видели. Тот, что получил деньги, волосатый детина с костылем, почему-то не радовался, а злобно матерился.

Внутри меня что-то дрогнуло.

Именно за этим я и был необходим Лизе. Серый плащ, при всех его капитальных достоинствах, оставался роботом. Охрененно умным, выносливым и бесконечно автономным, но напрочь лишенным интуиции. Он мог выследить кого угодно по фотографии или по ДНК, определенной по одной волосине, но не имел и грана воображения.

— Они что-то знают, — сказал я.

— Все трое утверждают, что никогда его не встречали.

— Это неважно, что они утверждают... Они привыкли на каждом шагу трястись и не хотят неприятностей.

— Попробуешь с ними сам поговорить?

— А ты можешь их заставить? — спросил я. — Ну, загипнотизировать как-то, заморочить?

Серый плащ на долю секунды задумался.

— Я не уполномочен использовать силовые приемы сбора информации, но их можно доставить в усилитель. Хозяйке они расскажут все.

— Все трое нам ни к чему, — заметил я. — Только тот, что на коляске.

— Он находится в сильной степени опьянения. Если даже он прекратит употреблять алкоголь, то придет в трезвое состояние не менее чем через час.

— Забирай его, — скомандовал я.

Серый плащ снова застыл на неуловимо короткое мгновение, но я уже научился угадывать, когда он совещается с Лизой. Затем он, не отключая защиты, подошел к калекам, развернул нужного вместе с креслом и покатил к выходу. Двое собутыльников не успели ничего сообразить. До них дошло, что место опустело, уже когда Макин исчез в дверях. Я устремился следом, панически боясь отстать.

Это называлось «колпак навигационной сетки» Лиза сказала, что не может подобрать более внятный перевод на наш корявый и ограниченный язык. Обижаться не приходилось. На время, пока усилитель работал, Макина могла видеть всех своих штампов, находящихся на поверхности и в метро. Роботам, в свою очередь, было достаточно почувствовать незримую нитку, что тянется через весь город от нашего дома и перекачивает энергию, которую не может засечь ни один прибор. Поймав сетку, они могли не плутать, а двигались напролом.

Этой ниточке все равно, какие преграды встают на пути, она дотянется до тебя лучше самого крутого телефона, ее не перешибешь магнитными полями и свинцовыми загородками, потому что...

Ах черт! Ведь если повторять ее слова, то сам себе кажусь полным кретином! Но Лиза упорно называет усилитель не машиной, а сгустком психической энергии, отражением доброй воли сотен ее родичей и так далее... Короче, пока усилитель тут, для движения по сетке одна проблема: ни в коем случае не стартовать в плотной толпе, дабы никого не искалечить энергетическим выбросом. Бот такая хренотень.

Мне приходилось спешить, чтобы уцепиться за Макина плотнее. По идее, он мог бы уволочь за собой не только нас с инвалидом, но еще человек трех. Еще Лиза обещала, что покажет мне, как распускать лепестки. Она сказала, что мне никогда не научиться летать, как умеют штампы, но надо научиться хотя бы звать на помощь. Я сильно подозревал, что к тому времени, как я освою все секреты, Лизы тут уже не будет...

Серый плащ захватил нас под колпак и рванул, как торпеда. Он сразу попер по прямой, мне так даже больше нравилось. На деле это никакой не полет, ногами ему приходилось шевелить еще как, но скорость! Вокруг все съежилось, замерло, точно меня плотно зажало между двух плоских открыток с видами Москвы. Макин махал руками и ногами с таким усилием, словно продирался сквозь воду! Это потому что нас было трое. А если ничем не махать, то неоткуда взяться энергии — колпак работает от физической нагрузки, одной мыслью его никогда не столкнешь с места. Будешь себе плыть, как черепаха, только от выделяемого телом тепла, и даже хилый заборчик не перескочишь...

Не, это не для нас. Я взмок моментом, как и утром, хотя сам ничего не делал. Штамп несся не строго по прямой — видимо, сетка искривлялась. Он дал небольшого крюка через центр, по Садовому, пересек Тверскую. В пересчете на нормальные мерки, на Красную площадь мы вылетели, делая километров шестьсот в час, ломанулись через мост, ступая прямо по крышам автомобилей. Казалось, что все они замерли, словно замороженные Снежной королевой. Встретились две вороны: летели, застряв в воздухе, раскинув крылья, точно чучела в музее.

Людей штамп промахивал, не замечая, возможно, насквозь, но домов иногда сторонился. И еще тяжело было привыкнуть, что совсем нет инерции. Я Макиной еще утром сказал, что если бы они нам такие штуковины подарили, то разом бы потребность в самолетах отпала. А Лиза, как всегда, в ладошки похлопала, посмеялась и говорит:

— Ну как же мне тебя убедить, Саша, что невозможно подарить то, что вы должны обнаружить в себе сами?

Оказалось, в их поселке уже восемьсот лет нет никакого транспорта, и вылазки наружу, в тот лес Красноярск, они делают таким же макаром. Единственное условие — должна собраться достаточная толпа, запустить усилитель и думать об одном — чтобы тот, кто улетел в большой мир, имел возможность вернуться. Выходит, что злодей Скрипач оказался уникальным, он свалил без спросу...

Хоть Лиза и запретила струячить по вертикали, я попросил штампа немножечко попробовать. Страшно, конечно, но в этом и кайф — колпак полностью снимает силу тяжести! На один домик двухэтажный мы забежали, даже не почувствовав, а когда до другого края крыши домчали, прыжок получился метров тридцать. Я зажмурился с перепугу, когда над двориком пролетали. Там, внизу, не садик, а яма разрытая, аварийки стоят, видать, трубу пробило. Ничего, справились, хватило силенок...

Макина сказала, что предел скорости находится у человека в голове, а для штампа предела нет, он не чувствует ограничений. Это она с намеком на то, как на усилителе домой добирается. Мол, если даже меня научить бегать в колпаке, то я все равно навсегда зафиксируюсь километрах на трехстах в час. Потому что слишком привязан к собственному зрению. Психологически не смогу перемещаться быстрее, чем глаза отслеживают препятствия. А все мы, вместе взятые, начитавшись старика Эйнштейна, надолго застрянем на мысли, что скорость света недостижима...

Серый плащ уже ждал нас внутри, на пару с Лизой. Я посмотрел при свете на наш «трофей», и меня чуть не стошнило. Наверное, те, кто выгонял мужика на промысел, мыли его последний раз года три назад. От него разило, как от кладбища старых носков, а может, он за время в полете успел обделаться. Короче, я дышал открытым ртом.

Калека был настоящий, не притворялся. Коротенькие культи он укрывал полой солдатской шинели, таскал на себе сразу три или четыре свитера, башку венчала свалявшаяся от грязи заячья шапка, зато на лацкане носил две орденские планки. Мужик хлюпал носом, выдувал пузыри и вращал пьяными глазами.

Макина приложила ему ладонь к затылку и спросила меня, что делать дальше.

— Где ты его видел? — Я поднес к носу инвалида карточку.

Он упрямо помотал головой. Лиза зашла мужику за спину и приложила обе ладони к его затылку. Тот заметно обмяк — я прямо-таки ощутил, как расслабляются его плечи.

— Где ты его видел?

— Нигде...

— Он врет, — сказал я.

— Я вижу, — задумчиво кивнула Макина. — Ему перекрыли память, но не так, как это делаю я...

— Но он помнит?

— Он чем-то похож на тебя, Саша.

— Я заметил.

— Не внешне. Этот человек от природы наделен тонкой нервной организацией. Если бы он не разрушал мозг вином, то мог бы многого добиться.

— Особенно без ног. Тут здоровые ничего добиться не могут!

— Придется вам подождать, — отодвинула меня Лиза. — С ним не так все просто.

— Ясен перец, что не просто.

Я протопал на ярыгинскую кухню и поставил чайник. Забавное ощущение: стоишь у плиты и видишь, как под ногами раскачивается колодец, а в нем вверх-вниз ползает синяя платформа.

— Нет, я о другом, — поправилась Лиза. — Дело не только в этом, конкретном воспоминании. Его выключили давно и очень надежно. Под внешней оболочкой сознания таится совершенно иная личность.

— Вот те на... Так он тоже из этих, из доноров?

— Возможно... — Макина продолжала совершать магические пассы, голова нищего раскачивалась между ее руками, как ручная кобра перед дудкой факира. — В его мозгу нужное нам воспоминание сопряжено с чем-то крайне неприятным, с тем, что случилось гораздо раньше. И я не уверена, что пробуждение доставит ему удовольствие. Но каким-то образом это связано... Ты молодец, Саша. Я была уверена, что ты нащупаешь верный ход.

Я глотал обжигающий чай, закусывал чипсами и старался не слишком приближаться, чтобы не вдыхать испарения. Голова нищего начала мелко подергиваться, глаза закатились, на подбородке блестела колбасная кожура, к сизым потрескавшимся губам подбирались сопли. Шапчонка сбилась набок, и стало заметно, что он почти наголо выбрит, а макушка покрыта шрамами и пигментными пятнами.

— Где вы встречали этого человека? — Лиза ускорила движения.

— Нет... Нет!..

— Как вас зовут? Имя? Фамилия?

— Игорь... Гладких Игорь.

— Где вы живете? Ваш адрес?

— Нет... не знаю.

— Вы живете один в Москве?

— Нет.

— Вы живете с родственниками?

— С братишками...

— Не бойтесь, мы хотим вам помочь. Вы находитесь в больнице, в безопасности, они вас тут не достанут...

— Нет... Карел меня убьет.

— Здесь нет никакого Карела, только ваши друзья... — Лиза говорила так размеренно и однотонно, что меня самого потянуло в сон. — Давайте вспомним вместе... Вы сказали, что живете с братишками. Это такие же инвалиды, как вы?

— Да...

— Вас там много проживает?

— Не знаю... Шесть или девять, когда как... — Мужик задышал ровнее, теперь он спал очень глубоким сном.

— И старший у вас Карел? Не бойтесь, он не придет, я его не пущу к вам. Он среди вас главный?

— Он меня прибьет, он меня найдет...

— Он собирает с вас деньги?

— Да.

— Где находится ваше жилье? Адрес?

— Не знаю, где-то в Химках... На машине отвозят.

— Давно вы на него работаете?

— Год...

— Как случилось, что вы потеряли ноги? Вы были на войне?

— Не помню... — Лицо калеки опять свела судорога. Он оскалил черные, прокуренные пеньки зубов и завыл.

— Не бойтесь, все будет хорошо. Вас никто не обидит, здесь одни друзья... — Кое-как Макина вернула его в прежнее состояние. — Где вы родились?

— Не помню.

— Вы помните своих родителей?

— Нет.

— Кем вы работали до того, как стали инвалидом?

— Не помню.

— Когда это случилось? Неделю назад? Месяц? Три месяца?

На сроке год и два месяца инвалид кивнул и затрясся пуще прежнего. Я был потрясен Лизкиным терпением, ей бы медсестрой с психами работать, а не в тайге чужие склады охранять! Она прессовала мужика и так и сяк, то отступая, то заговаривая о чем-то приятном, обещала ему сладкий стол и море водки, а то вдруг набрасывалась резко, точно прокурор.

Первый прорыв произошел около восьми, когда вернулся с маршрута Макин. Так дико было наблюдать, как они расселись рядком на диванчике и стали глядеть в телик: три здоровых мужика, похожие, словно близнецы, только один потемнее и в очках...

— Год и два месяца назад вы попали в какую-то аварию и лишились ног... — монотонно втолковывала Лиза, — Давайте вспомним вместе. Больница! Вы помните больницу? Доктора? Сестры?

— Больница... — откликнулся вдруг калека. — В коридоре лежал, в углу...

— Доктора своего помните? Это была женщина? Нет, наверное, мужчина?

— Молодой пацан совсем, инта...

— Интерн?

— Он вас лечил, да? И кто к вам приходил в больницу? К вам приходили друзья?

Мужик нахмурился, не открывая глаз.

— Не, никого не помню.

— А кто вас забрал, помните? Бас вылечили, сняли швы, а потом за вами приехали. Это был Карел?

— Д-да...

— Вы его знали раньше?

— Не помню.

— Он вас забрал и отвез в Химки, на квартиру к другим инвалидам?

— Да.

— Кто с ним еще был?

— Водитель, Пашка.

— Они вас били?

Инвалид заплакал. Слезы текли из-под опущенных век, оставляя светлые дорожки на его почти черных ввалившихся щеках. Макина ждала, с задранными вверх ладонями, точно хирург перед операцией. Я уже решил, что она не выдавит из мужика больше ни слова, но оказалось, все наоборот.

— Они вас били и заставляли собирать милостыню, так?

— Угу...

— Карел говорил вам, что у вас нет ни родных, ни близких, да? Что надо отработать лечение и паспорт?

— Да... — «Колясочник» всхлипнул. — Паспорт новый просил сделать — не давали...

— И таким образом вы проработали на него целый год? Или был еще какой-то другой хозяин?

— Латыш был... Карел ему должен оставался, продал меня на месяц и еще одного парня.

— Кто вам сказал, что вас зовут Игорь Гладких? Врач в больнице или Карел?

— Карел врачу сказал...

Лиза повернулась ко мне:

— Стерто все, что было до больницы. Возможно это последствия травмы, шокового состояния, но я сомневаюсь. Слишком болезненно он реагирует на попытки пройти глубже... — Она снова взялась за Игоря: — После того, как вы отработаете, вас забирают домой. Кто вас кормит?

— Пашка привозит, а когда Валька наварит, баба Карелова...

— Каждый вечер вам дают водку?

— Сами покупаем, у Вальки же...

— Теперь слушайте очень внимательно и постарайтесь вспомнить. Куда Карел вас возил, кроме уличной работы? Он возил вас в больницу? Или в паспортный стол?

— Нет, он не возил... — Мужик как-то странно замялся, на его худой щетинистой шее дергалась жилка.

— Значит, приезжали к вам, так? Какие-то люди приезжали прямо к Карелу, в квартиру, и осматривали вас?

— Не... Забирали куда-то. Вроде в больницу, а после назад вернули.

— Это была та же больница, где вы лежали после операции?

— Нет, вроде почище.

— Вас осматривал врач? Задавали вопросы?

— Да, спрашивали.

— Они спрашивали, что вы помните до больницы?

— Нет... Не помню. — Инвалид вдруг начал клониться влево, его руки задергались, как у припадочного.

— Придется действовать иначе, — заметила Лиза, когда Игоря удалось усадить на место. — Придется ввести ему лекарство, иначе он погибнет.

— Погибнет?!

— Не исключено, что попытка войти в память вызовет инфаркт.

Кто-то из роботов принес коробочку со шприцом. Несколько минут Лиза молчала, придерживая Гладких за запястье, потом приподняла ему веко.

— Вас отвезли в больницу, там осматривали. Вы хорошо запомнили это место. Больница находится в Москве?

Я затаил дыхание, опасаясь, что калека сейчас двинет ноги. Но ничего с ним не случилось, только говорил теперь медленнее, словно набрал каши в рот.

— Не... лес там вокруг...

— Игорь, вам очень тяжело, но постарайтесь вспомнить как следует. Вы раньше уже приезжали в это место, только забыли. Вы были там гораздо раньше, до того, как потеряли память.

— Был...

— Вам прикрепляли к голове проводки?

— Да, по-всякому крутили...

— Потом вас раздели и уложили в ванну с густой водой. В ванне вы уснули. Помните это?

Гладких всхрапнул, словно его толкнули во сне.

— Я помню. Больно... Кололи больно.

— Теперь попытайтесь вспомнить, что вы чувствовали, когда очнулись. Вы проснулись в палате и поняли, что не знаете даже, как вас зовут, верно?

— Да... Я плакал.

— И к вам приходил человек, лицо которого вы непременно узнаете. Невысокий, широкоплечий, черноглазый...

— Да... Сволочь, он меня резал.

— Резал? Бы уверены, что вам делали операции.

— Оклемался, а живот забинтован. Резали, сволочи...

Макина подняла на меня взгляд. По лбу ее струился пот.

— Скрипач подсаживал ему семена. Без усилителя операция проходит очень болезненно... О чем вы еще говорили с людьми в больнице?

— Ни о чем... Я их просил, может, инвалидность дать или пенсию, или паспорт хотя бы...

— И что вам ответили?

— Ничего. Карел потом ужинать не дал, за лишние вопросы.

— Карел боялся этих людей? Похоже, что они из милиции? Как они с ним разговаривали?

— Морду ему разбили... — Инвалид закашлялся. Лиза на миг взглянула в сторону дивана, один из Макиных молниеносно вскочил и держал полотенце, пока мужик не отхаркался.

— Карел упоминал, что это его хозяева? Это были те люди, которым он отдает часть выручки?

— Нет... Карел ментам платит, в райотдел.

— Кто-нибудь, кроме Карела, может знать этих людей?

— Пашка, дурак... Он Карела по пьяни подколол. Что, говорит, очко сыграло, сразу хвост поджал?

— А что ответил Карел?

— Сказал, знал бы, что со мной так выйдет, оставил бы подыхать...

— Вас отвезли в больницу, и вас вторично осматривали несколько врачей, верно? Вы их очень хорошо запомнили, Игорь. Вы их запомнили настолько хорошо, что, если я вам покажу фотографию, вы обязательно кого-нибудь узнаете. На счет «три» вы откроете глаза и посмотрите на снимки...

Тут Макина проявила себя реальным детективом. Серый плащ откуда-то вытащил старый ярыгинский фотоальбом, там гнездились ее дремучие родственники, и в этот альбом запихали свежее фото.

— Три! — сказала Лиза.

Гладких поглядел в альбом и узнал Скрипача. Он даже не смог ничего сказать, тыкал пальцем и пускал пузыри.

— Что теперь? — спросили, когда инвалида оставили в покое. Будить его Лиза не стала, он так и болтался, свесив набок голову в порезах.

— Этот снимок я извлекла из мозга одного из полиморфов, — задумчиво произнесла Макина, разглядывая квадратную челюсть и скрипичный футляр. — Вероятно, мальчик изменил внешний облик и остальные параметры, как только почувствовал, что за ним следят. Поэтому мы не можем его обнаружить, а каждый потерянный день сопряжен с большим риском. Я полагала, что Скрипач здесь находится не больше полугода, по местному времени. Если я ошиблась и он покинул поселок сразу после... после того, как я с ним рассталась, то его штампы вполне могут начать выбрасывать споры. Надеюсь, что пока этого не случилось... Но если не поспешить, может быть поздно.

— Так что же делать, коли он сменил облик?

— Искать этого Карела. Искать тех, кто контролирует калек.

— А что случится, если они выбросят споры? Отравят подземку?

— Дело в том, что на моей родине существует... Назовем это Конвенцией, так тебе будет понятнее, хотя никто не подписывал бумаг. У нас уже тысяч лет никто не подписывает документы. Конвенция предполагает, что ни один здравомыслящий человек, входящий в Ложу Мастеров, не позволит своим штампам выращивать споры. Кстати, совсем необязательно, что они повторяют человеческую анатомию, скорее, наоборот. Человеческое тело плохо приспособлено для тяжелой работы. Как видишь своих я модифицировала применительно к мегаполису...

Когда-то давно существовала точка зрения, что в дальних походах или в тяжелых условиях — например, на горных выработках — можно позволить штампам дублироваться. Слишком велика была их естественная убыль. Но оказалось, что, несмотря на все успехи науки, уже в первой, независимой генерации, выращенной без участия пришельцев, генетические отклонения превышают пятнадцать процентов, а во второй — половина штампов теряет работоспособность. Ценой таких ошибок, например, стала гибель моего прапрадеда и других ученых...

Когда исчез мой четвертый штамп, я поддалась отчаянию, вручила тебе семя. Штампу легче вырастить дубля, ведь он передал мне, что потерял контакт с двумя партнерами... Я надеялась его спасти, а вышло наоборот.

Но сейчас речь не об этом. Я тебе потом объясню подробнее. К несчастью, в поселках Плачущих живучи некоторые парадоксальные верования. Они считают себя если не детьми инопланетян, то прямыми продолжателями дела Забытых. Некоторые из них убеждены, что их миссия — не ждать возвращения, а «облагораживать» всю планету. Я опасаюсь, что Скрипач, потеряв штампы, отважится на риск и запустит программу почкования...

— И что тогда? — Мне от страха мучительно захотелось в туалет. Я представил себе ряды безмозглых роботов, марширующих по опустошенной Москве и охотящихся за уцелевшими людьми... — Они нападут на нас?

— Милый Сашенька. — Макина тактично не замечала моей тупости. — Ни один штамп не создается просто так, ради развлечения. Это тяжелый труд, требующий огромных душевных затрат. Модели с широким спектром действия крайне редки. Скажем, мои «отцы», как ты их называешь, достаточно многофункциональны, но полиморфы четвертого поколения, которыми пользуется Скрипач, создавались как пастухи...

— Для коров?

— Я вскрыла и изучила троих штампов, доставленных ко мне в усилитель. Сначала я была в недоумении. Дело в том, что на одном из южных материков Киинус-тэкэ, откуда родом Забытые, водились такие животные, Миинтса-гэ, вы назвали бы их близкими родственниками приматов. Когда шло активное заселение второй планеты, их там было несколько миллиардов. Миллиардов, Саша! Не везде, конечно, но сохранялись места, где эти... м-м-м... обезьянки почти не имели естественных врагов. Очень скоро они перешли из разряда туристической экзотики в ценный промысловый вид. Удивительно вкусное мясо, целебные выжимки из брюшных желез, дефицитная натуральная кожа...

Но обезьяны — назовем их так — обладали достаточно высокой степенью стадной организации, Пугливостью и, вдобавок, чрезвычайно крепкими зубами. Они даже ухитрялись перегрызать силовые кабели на первых автономных фермах колонистов. Понимаешь, у Миинтса-гэ зубы подрастают, как у наших грызунов, их необходимо постоянно стачивать...

Вообще-то я никогда не интересовалась столь узкими проблемами, это давняя история, прошло около полутора тысяч лет, по локальному времени Земли... Но когда мне в метро попался один из «беспризорников», такой же, как встретился тебе, пришлось углубиться в архивы. Это пастушеский штамп, в нем деформирована внешность, но не более того. Начинка остается прежней, ее невозможно изменить. Десятки таких пастухов контролировали когда-то сотни и тысячи квадратных километров лесов, поддерживая... Что поддерживая, Саша?

— Эту самую, — прошептал я. — Целевую установку среди обезьян, да?

— Совершенно верно. Вот ты и ответил сам почти на все вопросы. А на остальные пока не знаю ответа даже я. Стотысячные стаи молодых самцов Миинтса-гэ, подверженные диким агрессивным припадкам в периоды брачного сезона, не нападали больше на фермы и не уничтожали скот. Они становились мирными и послушными. Охотникам и егерям оставалось только грамотно поддерживать популяцию, выбраковывать больных, лишних пускать на мясо, репродуктивное стадо загонять в резервации, а самых злобных — уничтожать.

— Выходит, были такие, которые не поддавались?

— Конечно, Саша. — Лиза посмотрела на меня очень внимательно. — Судя по отчетам, весьма редко но встречались такие особи, которые чувствовали обман, для которых свобода была дороже навязанного сытого благополучия. Таких требовалось уничтожать в первую очередь... Мне стало интересно, как и тебе. Я запросила в усилителе древние инструкции для поселенцев тысячелетней давности.

— Не понял! Ты же сказала, что сама построила этот усилитель? Откуда там данные о жизни пришельцев?

— В который раз тебе повторяю, что во Вселенной все связано. Каждый новый усилитель несет в себе кусочек того древнего звездолета и несет в себе его библиотеку. Язык Забытых не сложен фонетически, тем более что мы учим его с раннего детства. Но зато в нем почти три миллиона слов. Для сравнения: в русском — около миллиона.

— И ты все их знаешь? Куда столько?

— Не знает никто из лучших Мастеров, куда уж мне! Словарный запас отражает богатство философских и технических понятий, которые еще нескоро предстоит достичь... Так вот, в инструкциях поселенцам прямо сказано, что, несмотря на сложности визуальной разведки, следует вести индивидуальную охоту за особями, не поддающимися массовому контролю.

— И где же он?.. — Мне никак было не собрать разбегающиеся мысли. — Как же твой Скрипач надыбал такие раритеты? Неужто у него поновее ничего не нашлось?

— Это я ему дала, — просто сказала Лиза. — Выражаясь вашим языком, предоставила доступ к закрытому банку. А поновее Скрипач не искал. Ему нужны были именно пастухи.

 

Глава 23

ВКУС ЕДИНЕНИЯ

...К веку Исхода на планете суровой богини, откуда явились на Землю Забытые, технологии давно пришли в упадок. Маленькая принцесса изучила сотни и сотни гигабайт информации, относящейся к первому этапу колонизации. Цивилизации Сниит-сна давно было тесно на родной планете, и Уния великих Лож приняла решение о массовом переселении на соседний гигант. Правительство щедро снабжало экспедиции необходимыми материалами и машинами. В короткий срок почти не осталось безработных и в три раза снизилась преступность. В шести развитых странах, откуда стартовали ракеты, тюрьмы почти опустели, и их переделали в отели. Миллионы молодых и старых авантюристов, желающих начать новую жизнь, построить дом на дармовой земле, устремились в очередь за билетами. Многие продавали все, что у них было, надеясь разбогатеть на жирных черноземах Киинус...

Для таких, как они, — неприкаянных, бездомных, и ненужных — казалось, что игра стоит свеч. Прибывших расселяли по временным лагерям, на экваториальных жарких островах, снабжали местными деньгами и ставили на довольствие. А когда их стало слишком много, когда со Спиинус-тэкэ начали ежедневно взлетать по десять ракет с десятью тысячами человек на борту каждой, было решено начертить на новой родине первые границы.

Сначала все верили, что обойдется без границ, но несмотря на оптимизм апологетов церкви, земляки на новой родине потянулись к землякам, обособились от остальных и зажили отдельными общинами. Земли хватало всем желающим, комиссары нарезали участки таких размеров, о которых дома никто не мог и мечтать. Северные материки еще добрых пятьдесят лет оставались неизвестным пятном — так велика была планета и так много на ней оказалось суши. Вот только высоко в горы пока не могли забраться: заводы по выработке воздуха не обеспечивали плотной атмосферы.

А с неба все падали и падали на огромных парашютах капсулы с ценными грузами. А престарелый золотой адмирал Лаамэ-мо, бывший Мастер Ложи, руководил распределением и все труднее ему становилось сдерживать сепаратистов. Одни требовали немедленно провозгласить на всей планете единое государство, не допускать хождения чужих языков и чужих религий и вообще предоставлять рабочие штампы и механизмы только тем общинам, кто признает власть новой Ложи. Другие, наоборот, предостерегали адмирала от бойни, от противостояния и придумывали всякие формы конфедерации...

Какие союзы ни заключай, жизнь от этого богаче не становилась. Несмотря на колоссальные ресурсы и переброску целых фабричных комплексов, экономика поселений буксовала. Для того чтобы вырастить достаточное количество искусственных рабов, к которым все привыкли на родине, требовались самые тонкие и сложные технологии. А родная планета, несмотря на постоянные запросы адмирала, не торопилась забросить на орбиту столь необходимые производственные линии. Это крайне непростая задача — вскормить синтетическую молекулу, способную к тысячекратному росту и гибким изменениям в соответствии с запросами хозяина. В те далекие времена каждый второй штамп, стоивший немалых денег, отбраковывался на стадии эмбриона...

А на Киинус уже нашли горючий камень, начали одомашнивать животных и встали на прикол в желтых водах рыболовецкие платформы. Но штампов требовалось все больше, не хватало и техники, особенно тормозилось заселение джунглей без многоруких экскаваторов. И под водой силами людей, вооруженных примитивными манипуляторами, нельзя было проделать и сотой доли работы, которую играючи выполняли бессонные осьминоги. А запас полиморфных соединений подходил к концу, и перед многими отколовшимися общинами, раскинувшими жилые корпуса на границах пустынь и горной гряды, стоял уже призрак полузабытого ручного труда...

Однако колонизация шла полным ходом. Но сколько бы ни сбрасывали полезных грузов, учебников и компьютеров, самые умные головы на обеих планетах понимали, что деградация неизбежна. В поселениях начали вспыхивать вооруженные конфликты: дрались за лучшие пастбища и леса, за выходы к морям и, как всегда, за женщин. Женщин снова не хватало, хотя миллионы переселенок отправились вослед за мужьями и братьями.

Спрессованная грузом лет, история чужого народа казалась Лизе непонятной и пугающей...

Уния Лож ведущих стран проголосовала за отказ в возвращении тем, кто хотел вернуться. Мужчин на старой планете становилось все меньше, новые не рождались, а пожилые покидали родные места, чувствуя себя изгоями. Им выплачивали компенсации и мягко, но настойчиво вытесняли из всех сфер деятельности. Еще сорок лет назад это казалось невозможным, но штампы третьего поколения взяли на себя всю тяжелую мужскую работу на планете.

А первые штампы четвертого поколения обеспечивали охрану орбиты от возможных покушений извне. На планете переселенцев и без того не было качественных стартовых площадок, а несколько курсирующих челноков не могли бы решить проблему. Теперь третья планета могла только принимать переселенцев.

Прошло сто сорок лет, и тех, кто начал первую волну Исхода, стали называть Забытыми.

Но до этого Ложа нанесла Забытым еще один удар. Благодаря Единению Мастериц были перекрыты информационные потоки, и Киинус-тэкэ оказалась отрезана от передовых технологий. Отныне несколько миллионов новых пионеров могли полагаться только на собственные силы и на производственные мощности, вывезенные за сорок лет. Лидеры переселенцев безуспешно взывали к Единению, но в хаосе и разброде не могли вытянуть даже цепочку в тысячу разумов.

Вкус Единения был утерян.

Узнав об этом, планета-мать наложила запрет на усовершенствование штампов. Передовые технологии не должны были попасть в руки единоличников. Ложа Мастериц остановила эвакуацию заводов, производящих новых полиморфов. Умные машины четвертого поколения были способны сами, при наличии технической документации, построить космодром и собрать челнок. Мастерицы постановили отказать в поставке сборочных конвейеров и ограничились экспортом пастухов, шахтеров, водолазов и прочих модулей невысокой рабочей квалификации.

Штампы четвертого поколения, самые умные и приспособленные, оказались под запретом на обеих планетах. Потому что с их помощью можно было манипулировать людьми.

Однако кое-что Забытые успели вывезти и даже взяли с собой в космос.

Как всякий ребенок, родившийся в Тимохино, Лиза с раннего детства свободно говорила на языке Спиинус-тэкэ, поскольку язык, как и многие навыки, автоматически внедрялся во время начального цикла обучения. И как всякий ребенок, она задавала взрослым вопросы, на которые никто не мог ответить. Как случилось, что мощная цивилизация, покорившая космос, разделилась на два лагеря? И почему не наступил мир на колонизированном гиганте, почему полетели оттуда разведчики во все концы галактики? И зачем надо было тратить усилия, учить диких туземцев на чужих планетах?

Никто из Мастеров не знал ответов.

Но никто на Земле, долгие сотни лет, пока сменялись поколения в тайге, разрастались поселки и назревали собственные конфликты, не понимал главного: ждать ли Забытых обратно, или они навсегда покинули подземный лагерь и преданный им персонал?..

От детей Тимохино никто не скрывал, что существует огромный мир, развивающийся по совершенно иным законам. Мир, в котором им никогда не стать своими, который можно посетить первый раз лишь в четырнадцать лет, и то не дольше трех недель, находясь все это время в защитной пленке.

Тех, кто возмущался всесильем Мастеров, бунтовал или увлекался ложными науками, еще четыреста лет назад в шутку прозвали Плачущими. По преданию, первым бунтарем был человек, умевший играть на одиннадцати музыкальных инструментах. Он рыдал на собрании Ложи, убеждая, что надо открыться миру. То были годы, когда в Европе свирепствовала чума, на Востоке велись бесконечные войны, а на Руси шел разгул того, что после назовут Смутой. Наконец плачущий бунтарь похитил у Мастеров усилитель, забрал семью, несколько штампов и заявил, что уходит жить к обычным людям.

Это было чистым безумием. Энергии усилителя хватило бы на многие поколения, но очень скоро отщепенцы подверглись нападению полудиких кочевников, погибли почти все штампы, и первому Скрипачу пришлось позволить своим роботам выбросить споры. Он был слишком горд, чтобы обратиться к Мастерам.

Семена третьей генерации не напали на хозяев, но полностью вышли из-под контроля и повредили усилитель. Посланные спасатели явились слишком поздно...

С той поры Ложа Земных Мастеров наложила запрет на единоличное владение штампами, а старые пастушеские модели были вообще изъяты и отправлены в хранилище. Теперь роботы трудились под коллективной опекой самых уважаемых стариков. Жителям неблагонадежной окраины был навсегда запрещен доступ к усилителям, а сами они Построить прибор не умели.

И снова потянулись годы учебы, неспешных открытий и ожидания хозяев...

 

Глава 24

ПОЕЗД, С КОТОРОГО НЕ СПРЫГНУТЬ

— Так не пойдет! — заявил я. — Эти пацаны вежливо не умеют. Либо берете их за жабры и сразу, конкретно — в торец, либо лучше не заводиться. Нормального базара не получится.

Компашка братков скромно перетирала свои дела за угловым столиком. Чтобы выйти на место, где тусовался Карел, нам потребовалось не больше двух часов. Удивительно все-таки, насколько легко выцепить в Москве человека, если очень хочется и есть достаточно бабок! Сунул двоим «колясочникам» по полтахе, сказал, что надо бы пристроить братана-инвалида, и получил от них наводку, как найти «разводящего» шофера.

Раздолбанный микроавтобус «фольксваген» с нужным номером мы перехватили возле «Сокольников». Пресловутый Пашка оказался здоровенным кабаном под метр девяносто, но на поверку довольно хлипким. Он загнал машину передними колесами в сугроб перед ларьком, а сам сидел бочком в кабине и уплетал шаверму, далеко отставив в сторону истекающий соусом пакет. Я сразу предупредил Макиных, что разговор должен быть коротким.

— Добрый день, — обратился к водителю Серый плащ. — Подскажите, как нам срочно найти Карела.

— Не знаю такого.

— Вы его знаете, потому что на него работаете.

Шофер со свистом втянул в себя соус, пожевал с открытым ртом, затем вытер руку о полотенце и захлопнул дверцу у нас перед носом.

Макины вопрошающе поглядели на меня. Я постучал в окно. Мотор работал, но отъехать «фольксвагену» мешал поток машин, ползущих сзади по заснеженному проспекту. Пашка положил руки на руль и смотрел назад. Очевидно, мы ему чем-то не понравились или не знали пароля.

— Открывай! — кивнул я Макину.

Тот небрежно взялся за ручку и выдернул ее вместе с замком и куском обшивки. Дверца погнулась, стекло треснуло. Вокруг сновали люди, покупали шаверму, но никому, как всегда, не было до нас никакого дела. Никто из водил в пробке не глушил моторы, поэтому визгливую ругань Пашки расслышать было невозможно.

— Подскажите, как найти Карела, — вежливо повторил Макин и взялся за дверную раму.

— Пошел к черту! — выкрикнул водитель, врубил заднюю передачу и наступил на педаль. Из-под передних колес полетели комья снега, автобус повело в сторону, задницей он чуть не зацепил припарковавшуюся по соседству «шкоду». Оттуда выглянул испуганный старичок, весь в пакетах и сумках. Макин взялся за водительскую дверцу обеими руками и без усилия сковырнул ее с петель.

Глаза у водилы чуть не выпали на щеки, в правом кулаке у него очутилась монтировка, и со всего маху он влепил ею Макину по щеке. Я представил себе, что стало бы с головой обычного человека, окажись он на месте робота. По сути дела, неврастеник Паша только что совершил убийство. Макин не стал уклоняться от удара; монтировка прошла сквозь кожу и застряла у него в скуле. Сзади смотрелось классно: сантиметра три металла торчало прямо из коротеньких светлых волос прическа даже не испортилась! Еще пару дней назад я, с непривычки, выблевал бы завтрак и побежал бы куда глаза глядят. Паша дернул железяку на себя, штамп ему только улыбнулся и укоризненно покачал головой. Клешня Макина вытянулась на метр в кабину и сдавила шоферу запястье. Свободной конечностью Макин взял парня за шкварник, выдернул из сиденья и швырнул в глубину салона. Потом медленно вытянул из лица монтировку и обернулся к дедульке в «шкоде». Старого конкретно колбасило; в книжках про такое пишут «глаза стали как блюдца»...

Мотор заглох. Лишенный управления микроавтобус покатился задом на проезжую часть. Серый плащ, не нагибаясь, ухватился за передний бампер и удерживал его, пока я не забрался внутрь и не выдернул «ручник». После чего мы залезли туда все вместе и немножко побеседовали. Бить Пашу не пришлось. Тряся челюстью, он достал трубу и мигом отыскал Карела в чебуречной.

Штампы — на что толковые ребята, а без меня бы еще месяц ходили, фото всем совали!

Чебуречная — не первый сорт, но пацаны тут и не гуляют, а делом занимаются, сразу видно. Сарай кривой, вывеска не светится, внутри ветер дует, но точка проходная. И трасса, и торговые павильоны рядом, и недорого. И шашлык мне Лизкин «папа» принес классный — аж слюнки потекли. То есть кухня неплохая, даром что простые водилы кушают, дальнобойщики и хачи с рынка. Эти тоже не станут дерьмо жрать — им мясо подавай.

Так мы и сидели втроем, изображая непонятно какую родню, пока я не опознал нужного человека, рыло бы клево взять с собой нашего инвалида Игоря, но Карел наверняка бы его заметил первым. И что потом, весь век его прятать?

Здорово его зачморили, твари...

— Придется применять насилие, — полувопросительно произнес Макин. Серый плащ отрешенно разглядывал посетителей чебуречной, скорее всего, совещался с Лизой.

— А то вы на Кольцевой мало народу покоцали? — разозлился я. — Только не надо меня «лечить», что вы мягкие и пушистые. Так Лизе и передай...

— Саша, ты же сам можешь со мной разговаривать, — произнес Лизин голос у меня в голове. Я едва не опрокинул тарелку с чебуреками, до того неожиданно вышло. Совсем забыл про ее очередную опасную игрушку. Всего ничего, капелька малюсенькая, куда хочешь — туда и лепи. Макина сказала, что это старая-престарая, настолько позабытая технология, что усилитель даже задумался, когда ему было поручено создать коммуникатор. Они ведь у себя давно без всяких телефонов обходились.

Но эта фиговинка — она намного круче телефона. Подзаряжать не надо, номер набирать не надо, стоит пожелать — и абонент на связи. Правда, у меня только четыре абонента — Лиза и три ее взрослых полиморфа. Маленького она пока бережет.

— Тут их шестеро, — говорю я. — И сидят плотно, вина заказали, мяса. Часа на два устроились. Либо твои ребята меня слушаются и мы их гасим, либо будем этого Карела до завтра ждать. Или ты хочешь, чтобы мы его к тебе притащили?

— Ни в коем случае. — Голос Лизы звучал у меня где-то в районе затылка, а капля крепилась под волосами, совсем незаметно. — Штампы будут тебя слушаться, но постарайтесь обойтись без кровопролития. Мне... мне очень тяжело это переносить.

— Постараюсь, — сказал я. Обсудил с «отцами»и поднялся с места. Немножко струхнул, не без этого.

— Тебе чего? — спросили меня за угловым столом. На всякий случай я всех шестерых как следует запомнил, но поманил одного Карела.

— Поговорить с вами хотят. Вон там, у двери.

— Так пусть подойдут, кому надо! — резонно ответил он. Молодой, чернявый, глазенки нахальные и шибко нервный. На месте он не сидел, постоянно подскакивал, точно шило в заду. Остальные разглядывали меня с обычным для их породы ленивым ожиданием, пепел стряхивали в тарелку. Все южане, в черной одинаковой коже, но двое не кавказцы, а, скорее, таджики. Узколобый мужик с огромной печаткой на пальце рвал лаваш. Другого, краснорожего, с мешками под глазами, я уже где-то встречал.

Макин со своего места приветливо помахал Карелу, отодвинул стул и показал бутылку коньяка. Он был один. Серый плащ увлеченно штудировал меню у стойки. Он удивительно походил на культурного безобидного алкаша.

— Мое дело маленькое, — придвигаясь ближе» небрежно проронил я. — Просили передать, что у него ваш безногий, и есть еще двое, по дешевке. Только с вами говорить хочет.

Макин выглядел почти интеллигентно и ни капельки не страшно, он даже приподнялся и одарил Карела широкой улыбкой. Наконец этот подонок соизволил оторвать зад, сунул в рот кусок мяса и подчеркнуто неторопливо отправился к нашему столику. Он достаточно ясно дал понять дружкам, что делает нам огромное одолжение.

— Ну? — спросил он, прожевав, и уселся, положив локти на скатерть. Этот кусок дерьма старательно изображал отморозка, хотя за сто метров было ясно, что на кого-то шестерит.

Я вышел наружу и заглянул в окошко. Из восьми столиков было занято четыре, и у бара в ожидании заказа пританцовывали еще двое черных, видимо, из овощного ангара. В колонках надрывалась Распутина. У двери, поджав лапу, угодливо подпрыгивала дворняга. Лежалый снег скрипел под подошвами, как старый диван.

Я успел заметить, как Макин одной рукой подвинул Карелу рюмку, а другой молниеносно ударил его пальцем в солнечное сплетение. Он бил без замаха, из очень неудобной позиции; обычный человек вообще так не дерется. После чего, не позволяя Карелу упасть, штамп небрежным движением закинул обмякшее тело на плечо, толкнул дверь и оказался снаружи.

Приятели Карела ничего не успели предпринять, потому что картинку им загородил вернувшийся Серый плащ. Он как раз застыл посреди зала, озабоченно ковыряясь во внутреннем кармане.

Наконец до южан дошло, что их товарища захватили в плен. Двое вскочили, а за ними и остальные, попадали стулья, зазвенел графин. Братки никак не связали неловкого очкарика, замешкавшегося у них на пути, с Макиным и здорово просчитались. По сути, они его просто не заметили.

Двое пихнули штампа плечами, прорываясь к выходу. Впереди несся тот самый краснорожий, в распахнутой куртке, за ним — высокий, кучерявый смуглый до черноты. В правой руке он уже держал нож. Серый плащ, не поворачиваясь, продолжая смотреть в одну точку, вытянул руки назад, схватил обоих бандюков за шкирки и легко вернул на место.

Краснорожий проехался задницей по соседнему столу, лишив обеда двоих шоферов. Те так и остались с вилками в руках, а скатерть и тарелки очутились на полу. Высокий ударил ножом снизу и, наверное, попал, потому что в следующую секунду он уже дергался, пытаясь вытащить лезвие назад. Вытащить не успел — как живое ядро, он пролетел, свалив на пол двоих своих дружков. На штампа кинулись еще двое, их он также забросил на стол.

Посетители повскакали, буфетчица что-то орала, звенело стекло. Все, что стояло на щедром угловом столике, слиплось в кучу — водка, осколки, чебуреки, салаты... И в этой куче, среди опрокинутых стульев, тряся головами, ползали перемазавшиеся Кареловы дружки.

Лишившиеся бастурмы водители радостно вступили в драку, приятелям Карела пришлось обороняться на два фронта. В ход пошли стулья, бутылки и даже горшок с кактусом. Робот вытащил из живота нож и отшвырнул в угол. Буфетчица и повариха визжали, обнявшись под стойкой.

Последним на Серого плаща попер самый взрослый, узколицый, с татуировками на пальцах. Я в нем, кстати, с первой минуты угадал центрового. Несмотря на возраст — где-то лет сорок пять, — он был сухим и подвижным, как гимнаст. Ни слова не говоря, чучмек разбил об угол соседнего столика бутылку и сделал очень плавный выпад.

Человек с нормальной реакцией после такого броска как пить дать остался бы без глаз и вообще без лица, но Серый плащ легко уклонился. Потом поймал узколицего за кисть с «розочкой» — будто хамелеон «выстрелил» языком — и, не меняя позы, отправил его макушкой вперед, в центр свалки. Больше желающих посражаться не нашлось. Бандиты сидели на полу, обтекали томатным соусом и недоброжелательно разглядывали соперника. Наверное, пытались запомнить. Все молчали, покрикивал только один. Он проломил головой фанерную стенку и застрял, никак не мог вылезти обратно.

Серый плащ вышел на улицу, увидел нас и первым вошел в колпак.

Ясен перец, таких гнид, как Карел, давить надо, и я бы нисколечко не пожалел, если бы он разбился. Но мы с Лизой с самого начала договорились, что бойни не допустим. Только если нас вынудят, тогда другое дело. Мы доставили нашего теплолюбивого друга на крышу Университета. Макин вырастил из запястья длинный гибкий ремешок, обмотал Карелу лодыжки и подвесил его вниз головой над пропастью.

Зимний вечер на Воробьевых горах. Я и не подозревал, насколько может быть красив город, если смотреть сквозь морозный туман с такой сумасшедшей высоты. На самый шпиль мы не полезли — на вертикали я все-таки боялся сорваться.

Просто Макиным все нипочем, а меня бы сдуло. Карел рассказал все, что знал. Подробно, доходчиво и почти без акцента. Где искать Скрипача, он понятия не имел, но подсказал, как найти человека, будто бы вхожего в нужный кабинет. Сначала Карел норовил поторговаться. Он просил дать ему телефон, обещал, что сам все устроит, задавал глупые вопросы, типа «почему наезды?», и даже намекнул что нас всех зароют.

После таких посулов Макин разжал ремень и скинул южанина вниз. Серый плащ спрыгнул следом, десятью метрами ниже, поймал вопящего Карела за пятку и вернулся с ним на крышу.

Карел убедился, что с ним не шутят. Теперь он был уверен, что мы его сбросим. На его месте я бы тоже не стал секретничать, да и погода располагала к откровенности. Если внизу опустилось до минус двенадцати, то на верхотуре, под пронизывающим ветром, можно было околеть за десять минут. Карел, стуча зубами, еще раз потребовал трубу. С привычной для их породы наглостью он уверял нас, что не знает, где найти нужных людей, и что связаться якобы можно лишь по телефону. Тогда я невинно осведомился, сколько он заплатил за ампутацию ног у нашего родственника Игоря Гладких? Такого эффекта я не ожидал. Попал не просто в точку, а вывернул гада наизнанку. Видимо, Карел решил, что к инвалиду вернулась память, а мы его братья и прямо тут, на крыше, приведем приговор в исполнение. Карел уже не скулил насчет телефона, он поведал о месте под названием «фабрика», что якобы там можно найти человека, имеющего выходы на тех, кто приезжал за Игорем Гладких и возил его на обследование.

— Сможешь сам показать? — спросил я.

— Если там узнают, что я навел, — мне конец. Лучше здесь убейте.

— Что там такого секретного, на этой фабрике?

— Земляк, верь, прошу тебя, мне туда ходу нет! Там люди серьезные, а я — никто. Мне велели кормить безногих, помочь им милостыню собирать, вот и все...

— На фабрике держат калек? — Я спрашивал наугад, но, похоже, опять угодил в яблочко. — Ты там Игоря держал, сволочь?

— Я не держал, земляк! Я клянусь, не знал, что у него родня есть. Мне из больницы позвонили, как обычно, сказали, что есть товар хороший. Парень с гангреной уже, замерзал совсем, когда подобрали. Ноги он все равно бы потерял и так. Ни документов, ни денег. Кто нянечкам оплатит, кто одежду принесет? Слушай, земляк, я клянусь, что ничего плохого ему не сделал! Все, кто меня знает, могут подтвердить, что Карел своих не обижает. Я за все тогда в больнице заплатил, знаешь, сколько на него потратил?..

— Ты мне мозги не парь. Потратил он, разорился, блин!

— Да он же не помнил ничего! Откуда мне знать, что родня найдется? Да я только рад, если вы его заберете! Семья у человека появится, дом! Конечно, земляк, разве я не понимаю?..

— Я спросил тебя насчет фабрики. Будешь придурком прикидываться — Андрей Петрович сломает тебе позвоночник.

Макин протянул ладонь и легонько приподнял Карела за волосы. На пару с Серым плащом они смотрелись, как два супермена. Крыша, снег, метель, темень, а на них — ни снежинки, ни капли грязи. И молчат, как истуканы. На месте нашего гостя я бы давно наложил в штаны.

— Нет, нет! — закричал кавказец, забившись в угол между балюстрадой и пожарной лестницей,—Верю, верю, земляк, не дави!

Он еще поломался немного и все рассказал. А я его слушал и думал, что тихо схожу с ума. До сего дня я считал, что никаких особых хитростей за бизнесом на нищих скрываться не может, но я сильно ошибся.

Мне даже стало стыдно за столицу перед Лизой.

После этого Серый плащ спросил меня, что делать дальше. Мы устроили маленькое радиосовещание, потому что из-за воя ветра я бы все равно ничего не расслышал. Макин-папа уцепился клешней за какую-то трубу, я держался за нее обеими руками, а предводитель калек валялся связанный и весь облепленный снегом. Я приплясывал, стучал одной ногой о другую, приседал, но все равно никак не мог согреться.

Поскольку я принял командование, то сказал, что парня нельзя отпускать, пока не проверим адрес. Место находилось довольно далеко, и без карты я не мог сообразить. А Макины сказали, что усилитель не в состоянии дать им навигационную привязку к незнакомой местности. Пришлось мне оставить одного штампа присматривать за полумертвым Карелом и на пару с другим отправляться на поиски. Сначала мы отыскали таксиста и выяснили примерную дорогу. Затем робот сгреб меня в охапку, закрылся в колпаке, мы слетали туда, и я доложил Лизе точные координаты. Действительно далеко, почти пятьдесят километров от Кольцевой. Пришлось раз семь совершать маневры, пока не попали в нужную точку.

Серый такой прибитый заводик на окраине поселка. Но внутрь фиг попадешь — овчарки и стена с колючкой. Я спросил Лизу, как нам быть с пленным, может, она и ему сотрет память.

— Это все равно что его убить, — отозвалась Макина. — Мораль этого человека настолько противоестественна, что от личности ничего не останется. Я могу это сделать, но кому от этого будет лучше? Он станет совершенно беспомощным, хуже годовалого ребенка.

— А нельзя как-нибудь ему внушить, что он добрый? — придумал я, оглядывая темнеющие постройки за высоким железобетонным забором. — Ну, переделать его...

— Если бы я поддерживала контакт с цепочкой сестер, возможно, что-то бы и получилось, — вздохнула Лиза. — Но я одна. Расстояние — не помеха, но никто не станет тратить энергию на перевоспитание дикаря, это нелепо. Ты уж извини, но даже тебя Мастера посчитали бы грубым, примитивным варваром.

В результате мы привязали Карела к теплой трубе и оставили греться на чердаке Универа. Телефон я у него забрал, а все двери на чердак были заперты снаружи. Если бы он даже перегрыз веревки, то пришлось бы спускаться по крыше. Макин еще вдобавок пережал ему слегка артерию на горле, для верности. Пусть поспит.

И мы вылетели за пределы столицы. Хрен его разберет, что там производили раньше, но нынче на проходной висели таблички с номерами арендаторов. Однако мы не собирались идти через проходную, поскольку нужное заведение не располагалось в зоне общего доступа. Перемахнув в сторонке через забор, мы долго топали между застывших заснеженных полуприцепов, миновали ряд унылых кирпичных корпусов, построенных еще до революции, и наконец вышли к следующей стене.

Людей здесь почти не встречалось. Пряча щеки в воротниках, прошли навстречу трое работяг Дважды в узком месте мы пропустили грузовик, обогнули песочные барханы, припорошенные снегом, и оказались в чистом поле перед двухметровой стеной. Стало совсем тихо. Лаяли вдали собаки, тарахтел трактор, а еще дворник где-то скреб снег лопатой. После московской вони от здешнего воздуха я слегка прибалдел. Снег с территории не вывозили, лишь откидывали в стороны, освобождая дорожки, поэтому вокруг выросли настоящие горы.

Перелезли через стену, приручили двух собак, прошли под арками газопроводов, под повисшими бородами сосулек, окунулись в облако пара и наконец увидели то, что искали. Синий ангар с белой полосой, разобранные рельсы, козырек над прогнувшимся перроном. Когда-то сюда подавали вагоны под разгрузку, сразу с двух веток. Теперь все замерло, обледенело и обвалилось.

Однако внутри сторожки горел свет, а возле дверей, из будки, высунула нос овчарка. Свет лился также из узких зарешеченных окошек в железной стене ангара, на высоте не меньше восьми метров. Чтобы попасть туда, имелась всего одна возможность — постучаться к сторожу. Влево и вправо от проходной, огибая главный объект и прилегающие строения, змеилась свеженькая колючая проволока. Вот она, внутренняя закрытая зона. На проволоке болтались таблички с предупреждениями о свободно гуляющих псах.

Все, как описал наш приятель. Со слов Карела, он был тут всего единожды, и то по случайной оказии. Конечно, он врал. У таких гнид вечно все случайно происходит. Чуваку совсем не улыбалось загреметь по одной статье с хозяевами синего ангара.

Мы дали порядочный крюк, пошли направо вдоль ограды, пока сторожка с дымящейся трубой и собачья будка не скрылись из виду. Тут Серый плащ перекусил проволоку, и мы влезли в ангар с задней стороны. Через окно, на высоте десяти метров. На снегу, конечно, остались следы, но мне уже стало наплевать.

Так получается, что нельзя сделать один шаг и замереть. Сесть в поезд и соскочить, когда скорость уже высока. Один раз у меня получилось, когда отыскал ребятам с рынка обманувшую их продавщицу. Получилось. Свинтил в сторону, не поддался на другие предложения. Сегодня вечером этот номер не повторить. Делаешь один шаг, за ним приходится делать второй, третий — и вот: уже не получается отмыться или заявить, что угодил в это дерьмо случайно. Поезд все набирает ход, прыгать в темноту страшно, приходится хлебать вместе со всеми и чувствовать себя на мушке. И понимаешь, что промежуточных остановок не будет, выйти из этого состава не получится. Придется ехать до конца.

Лиза сказала, что нельзя быть немножко порядочным или, наоборот, немножко непорядочным.

Еще она сказала, что наше общество приучило ее к грустной мысли. Оказывается, для того, чтобы остановить зло, допустимо применять силу. А поскольку применение силы — это еще большее зло, то вышло, что вся Лизкина учеба перевернулась и перепуталась у нее в голове. Я ей тогда посоветовал не париться, потому что, ясен перец, только в их деревне можно остановить всяких отморозков уговорами и улыбками.

Макин, прямо как паук, забрался по отвесной стенке, разрезал проволоку на окошке и втянул меня за собой. Мы протиснулись внутрь и очутились на узком бордюре несущей фермы. Теперь стало понятно, что проникли мы через вентиляционную форточку, закрыть которую просто никто не пытался. Слишком высоко и снаружи, и изнутри. Под нами в полумраке виднелись штабеля ящиков и бесформенные брезентовые мешки. Не нравилось мне это местечко.

— Камера. — Серый плащ указал в дальний конец сооружения. Я на зрение не жалуюсь, но со штампом потягаться бы не смог. Позже Лиза мне растолковала, что он реагирует на любые электронные устройства, и глаза тут ни при чем. Камера крепилась на стальной поперечине, словно ласточкино гнездо, но, к счастью, смотрела вниз. Серый плащ пробежался по стальному профилю, шириной в ладонь, на котором висели лампы, перекусил провод и вернулся назад. Мы затаились в тени за коробом воздуховода, но никто так и не появился. Я решил, что охранник в сторожке уснул. Затем гуськом пробрались по бетонной перекладине к противоположной стене и там, за штабелем ящиков, спустились вниз. Точнее, Макин просто спрыгнул, как кошка, держа меня на руках. Ангар освещался несколькими слабыми лампочками, по стенкам поднимались пирамиды пыльных коробок, под потолком висела кран-балка, и больше ничего интересного. Внутри стоял колотун, как на улице.

Но что-то тут было не так... Я сразу почувствовал, что Карел нас не обманул. В противоположных концах ангара имелись двое ворот. Одними давно не пользовались, завалили ящиками полетами, на вторых висела панель с лампочками и моргал диод сигнализации.

Мы медленно обследовали помещение, но не нашли ничего, кроме залежей пустой тары и тюков со скрученными резиновыми шлангами. При каждом шаге под ногами похрустывала цементная крошка. Под потолком на разные голоса завывали вентиляционные трубы, где-то далеко перелаивались собаки.

Здесь даже нечего было украсть.

Наконец мы собрались в углу возле громадной проволочной клетки, запертой на замок. В таких местах обычно сидит начальник склада и заодно присматривает за самыми ценными товарами. Внутри клетки пылились двадцатифутовый морской контейнер и огромные напольные весы.

— Камера, — сказал один из Макиных.

Я задрал голову. Так и есть, на верхней перекладине сетки, на четырехметровой высоте, висел еще один портативный телеглаз, уставив объектив прямо на дверцу в контейнере. По моей команде Серый плащ проворно забрался наверх и перекусил провода.

— Теперь будем ждать, пока не выйдут.

Мы спрятались, но снаружи опять никто не пришел. Не успел я обрадоваться, как лязгнул засов, в контейнере отворилась дверь и высунулся парень в ватнике с автоматом на плече. Он внимательно огляделся по сторонам, поводил стволом и подошел к штанге, внутри которой спускался проводок. Из приоткрытой дверцы контейнера за его спиной шел слабый свет.

— Вперед, — скомандовал я. — Вырубить его, только тихо.

Парень подергал проволоку, затем вытащил сотовый и застыл в задумчивости. Видимо, отключение верхней камеры общего обзора он списал на непогоду или на крыс, а теперь решал, стоит ли тревожить начальство.

Серый плащ не полез через заграждение. Такое я видел впервые, и Лиза говорила, что у обычного человека это вообще не получится. Дело не в тренировке. Человеку так не перенастроить внутренние органы, которых у робота просто нет...

Штамп в три касания пересек полутемный проход, на короткий миг застыл у сетки и... просочился внутрь. Охранник развернулся в самый последний момент, когда Серый плащ уже возник у него за спиной и коротко ударил в горло. Не успел парень упасть, как рядом очутился Макин и подхватил автомат.

Потом, через верх, они втащили в сетчатый короб меня, и Серый плащ толкнул дверь в контейнер. Внутри все оказалось так, как я и предполагал. Лампа, калорифер, прожженный окурками стол, железный шкаф и кресло. Бурчал переносной телевизор. Макины аккуратно усадили сторожа на законное место, затем Серый плащ опустился на четвереньки и обшарил пол.

На сей раз я догадался быстрее робота и сразу указал верное место. Люк, ведущий в подвал, располагался прямо под тяжелым железным шкафом. Самому охраннику спускаться туда, очевидно, не позволялось. Даже Макиным пришлось потрудиться, прежде чем они отодвинули громоздкую пластину и нащупали нужные дырочки в полу. Хорошо, что у них пальцы утончаются. Без специальных крючков эту махину фиг поднимешь!

Над столом висели четыре маленьких экрана. Два из них, благодаря нам, показывали полосы, на третьем виднелись сугроб и край железных ворот, а на четвертом — плохо освещенный коридор с трубами вдоль стен.

Так я и думал. Существовал еще один вход, парадный. Не могли же хозяева фабрики всякий раз двигать шкафы.

Едва я взялся за первый из толстых крючьев, уходящих в темноту, как в голове точно зажегся сигнал тревоги. Словно кто-то умный повторял: «Не ходи... не ходи... еще есть шанс вернуться...» Там внизу поджидало нечто настолько плохое, что во мне взбесился каждый нерв. Даже зубы начали побаливать. Но и отступление смысла не имело — последняя остановка была упущена.

Кто не спрыгнул вовремя, должен оставаться в поезде.

Я спускался вниз, а сырая темнота поднималась навстречу.

 

Глава 25

ФАБРИКА ИНВАЛИДОВ

Я сразу почувствовал, что внизу есть люди, и Макин сказал, что он тоже чует разумные формы. Роботам пришлось порядочно повозиться со следующей дверью. Отпиралась она с помощью здорового колеса, и вдобавок имелись два навесных замка.

Наверное, тут когда-то было бомбоубежище Я даже слегка расслабился, потому что подсознательно ожидал встречи с очередным призрачным усилителем. Но Скрипачом тут и не пахло.

Зато пахло как в больнице.

Длинный сырой коридор освещался единственным тусклым светильником. Слева и справа я насчитал всего шесть дверей. В углу под сводчатым потолком висела очередная камера, но не работала. И вообще складывалось ощущение, что в этот каменный мешок не заходили лет сто. Мы вскрыли поочередно все двери, оставив главную, торцевую, напоследок. Не нашлось ничего интересного, кроме нескольких носилок и коробок с медикаментами. Таблетки, ампулы, бинты, мягкие полиэтиленовые пакеты, заполненные какой-то жидкостью...

Макин сказал, что за торцевой дверью коридор раздваивается, там теплее на двенадцать градусов и есть люди. Стальная дверь была притерта намертво, и на сей раз колесо не поддалось. Запоры находились с другой стороны. Лиза спросила, не лучше ли мне остаться, а штампы пройдут сквозь железо, осмотрятся и доложат. Я резонно заметил, что, дескать, стоило ли вообще так надрываться, чтобы коротать вечер наедине с крысиным дерьмом.

На самом деле я вовсе не чувствовал себя героем. И было то, в чем бы я Лизе ни за что не признался: я вовсе не хотел проникнуть за следующую дверь.

На преодоление столь мощной преграды полиморфам потребовалась уйма энергии. Рядом с Макиным стало невыносимо жарко стоять. Он прилип к стальной плите, распластался, очертания одежды задрожали, затем лицо начало проваливаться внутрь... Глядеть на подобные фокусы со стороны было довольно жутко. Словно человека разрезало поперек!

Вот остался только затылок, плечи и шевелящиеся лопатки, кусок лодыжки, вот пропал локоть. Серая краска на двери пузырилась, стекала вонючими струйками, обнажился слой блестящего металла... Наконец штамп окончательно пробурился насквозь, а сталь разогрелась, как газовая конфорка после жарки.

Я представил себе, что мог подумать охранник, находящийся внутри, и не позавидовал ему.

Не прошло и минуты, как запоры лязгнули и Макин впустил нас внутрь. Стоило мне вдохнуть жаркой, застоявшейся духоты, я сразу понял, что, кроме запаха лекарств, в здешнем воздухе витало кое-что похуже. Здесь воняло гнилью, потом, немытыми телами.

И здесь пахло кровью.

Не стоило сюда приходить.

— Девять живых объектов я идентифицирую как местных гуманоидов, — деловито сообщил не до конца остывший Макин. — Шестеро находятся в запертых помещениях слева, из них четверо погружены в сон. Трое — в помещении справа, из них спит один. Но сон в данном случае вызван анестезирующими препаратами. Того, кто спит, идентифицирую как ребенка мужского пола четырех-шести лет. Большая потеря крови, недавно подвергся хирургическому вмешательству. Наибольшая опасность — из помещения справа. Трое мужчин, легкая степень алкогольного опьянения, возраст от Двадцати до двадцати восьми, вооружены холодным оружием...

Налево от нас простирался цементный пол, в стене — четыре низкие железные двери и кирпичная кладка в тупичке. Направо — широкий холл, обложенный голубым кафелем, каталка на колесиках острый запах хлорки и журчание воды. В конце ярко освещенного коридора угадывалось начало лестницы, ведущей наверх.

— Будем брать! — сказал я.

Я не посмотрел на часы, но недолгое время, проведенное внизу, показалось мне страшнее всех, вместе взятых, триллеров. Просто кино — это одно, а когда попадаешь в комнату и видишь в тазу отрезанную детскую ступню — это совсем другое...

К нашему появлению «хирурги» почти закончили. Операционная была обставлена не хуже, чем в той больничке, где я мыкался с переломом. Инструменты, раковины, столы — все было надраено и переливалось в свете шестиглазого прожектора. Казалось, что в такой чистоте, под звуки музыки, льющейся из приемничка в углу, не может произойти ничего плохого. Оказывается, самое плохое порой происходит в чистых местах.

На каталке, слегка прикрытый простыней, натужно сопел раздетый пацан лет пяти. С ним что-то было не в порядке — кожа белая, будто мукой присыпали, подбородок запрокинут. На личике у него отпечатался синеватый след, точно недавно нырял в маске... Я успел подумать, что, наверное, он так сопит потому, что сопли нос забили. Мозг никак не мог поверить в то, что видели глаза.

В следующий миг нас атаковали.

Серый плащ остался снаружи в холле наблюдать за тылом, поэтому Макину пришлось одновременно обороняться и прикрывать меня. Их было двое: один плешивый в зеленом комбинезоне и шапочке, другой — похожий на лошадь, в белом халате с застежками на спине. Видимо, только что завершили свое дело и расположились в углу за низким столиком. Тот, что в зеленом, когда мы вломились, как раз наклонился с трубочкой к зеркалу. Он втянул порошок и поднял совершенно бесцветные глаза с прозрачной радужкой и зрачками, похожими на дырки от уколов тонкой иглой. На подбородке у него болталась марлевая повязка. Между «медиками» стояла тарелка с какой-то снедью.

Второй разливал по стаканчикам водку. Его рожи я не запомнил, потому что «доктор» кинул в нас бутылкой, выдвинул ящичек стола, извлек оттуда пистолет и, не целясь, открыл огонь.

Дальше все понеслось настолько быстро, что я даже не сразу сообразил присесть. Если бы не Макин, меня за минуту превратили бы в дуршлаг.

Кокаинщик не сказал «руки вверх!», не поинтересовался, кто мы такие, — это был настоящий профессионал. Он моментально понял, что войти без стука могли только враги, и не собирался сдаваться живьем. Не знаю, как насчет врачебного образования, но стрелял он отменно. Не встань между нами штамп, я бы валялся с дыркой во лбу, потому что «доктор» целил только в головы. Им, врачам, виднее, куда стрелять...

По затылку шедшего впереди Макина я видел, что его голова дернулась дважды. Следующую пулю, предназначенную мне, он поймал рукой и прыгнул через всю комнату — через операционный стол, каталку и стойку с приборами. Взлетел без толчка, как настоящий супермен, и пронесся по воздуху метров шесть.

Мужик в халате оскалился и продолжал стрелять проворно перемещаясь в дальний угол, так что Макину пришлось прямо в полете сменить направление Робот поймал своим пористым телом как минимум пять пуль. Грохотало так, словно мне в уши молоты забивали гвозди; блестящие инструменты, разложенные на подносиках, скакали, как взбесившиеся. Наконец штамп последний раз коснулся стены носком ноги, развернулся и успокоил «хирурга» ударом по горлу. Даже падая, тот продолжал палить...

На его напарника подобный финт произвел оглушительное впечатление. Наверное, в эти мгновения он навсегда поклялся завязать с наркотой и с водкой и, возможно, выполнил бы клятву, если бы остался жив. Но жить ему долго не пришлось, хотя мы тут были ни при чем. Я так и не успел пошевелиться, а на поле боя появилась новая фигура.

За спиной «медбрата» в зеленом распахнулась занавеска, открылся еще один коридорчик, и оттуда вывалился парень в камуфляже. Я не сразу понял, что произошло, потому что в ушах по-прежнему звенело, а ноги, стыдно сказать, буквально приросли к полу. Этот чувак тоже стрелял, но бесшумно. На стволе автомата блестела «сосиска» глушителя. Макин успел встать на ноги, выставил ладонь и принял в нее первую очередь.

Тем временем «зеленый» слегка очухался от принятой дозы, схватил из эмалированного лотка длинную блестящую фигню и ухитрился загнать ее в бок Макину сантиметров на пятнадцать. Парень в камуфляже повел стволом сверху вниз, за спиной у меня брызнуло зеркало, остро запахло, как в кабинете У стоматолога. Что-то катилось по полу, половина ламп потухла.

Не обращая внимания на лезвие в боку, полиморф правой ладонью сдавил «зеленому» горло, а второй рукой сделал рывок по направлению к автомату. Мне хватило ума сесть на пол, теперь между ножками столов и свисающими проводами я видел только ноги. Вонь от пороха и разлившихся химикатов стояла невыносимая.

Штамп не успел самую малость. Охранник отпрянул назад и повалился на бок. Он намеревался перешибить Макину ноги, но тут встретился со мной глазами и на долю секунды замешкался. Очевидно, ему все-таки показалось неловким стрелять в пацана.

Этого мгновения полиморфу хватило, чтобы обрушить набок здоровенный стол. На меня с грохотом посыпались банки, подносы и прочая мелочь. Парень в камуфляже все-таки успел пальнуть, он попал в ноги обоим — и Макину, и «зеленому санитару». У человека из-под брюк сразу хлынула кровь, а потом штамп выпустил его горло и, оттолкнувшись, как ныряльщик, прыгнул на противника.

Охранник успел выстрелить еще раз, штамп принял очередь грудью в полете и обрушился на врага. «Санитар» с перекошенным лицом, схватившись за лодыжку, катался по кафелю, пачкая вокруг себя красным.

Секунду спустя надо мной ласточкой пролетел охранник и впечатался башкой в стену. Макин слегка перестарался. По стенке сверху вниз проходила водопроводная труба и сворачивала затем к умывальнику. Мужик впилился в нее с такой силой, что разорвало угловую муфту, и в потолок ударил фонтан горячей воды. Мне на голову моментально посыпался снег из белой краски.

Макин приподнял парня в белом халате и сразу же положил обратно. У того была сломана шея. Наблюдая снизу, я увидел, как робот разогнул локоть пошевелил кистью и прямо из тыльной стороны ладони выпустил на пол десятка полтора пуль. С ума сойти! И как он их там накапливал, в руке?

Охранник тоже был мертв. Он отлип от трубы, оставив на ней клок волос и здоровое кровавое пятно, съехал на пол и опрокинулся навзничь. Мне не хотелось смотреть ему в лицо. Мне хватило того, что я увидел под операционной каталкой.

Там стоял забрызганный кровью тазик. В тазике плавала маленькая детская нога. Это было страшнее, чем все взрослые трупы.

Кажется, меня вырвало, точно не помню. Но худо было, как никогда, какое-то время я не слышал ни запахов, ни звуков. Вроде бы вернулся Серый плащ и заткнул, наконец, парящий фонтан. Вода уже плескалась на полу, как горячее озеро, в озере плавали ватки, тетради и ампулы. Кое-как я обтерся марлей и подошел к ребенку.

Это надо было сделать, но рука не поднималась откинуть простыню. Макин взвалил «зеленого» на плечо и вынес в коридор. У того ниже колен комбинезон пропитался кровью. Серый плащ шустро пробежался по тайному коридорчику и вернулся с другой стороны.

— Там раздевалка, туалеты, комната охраны и выход. Возле выхода в тоннель расположена вентиляционная установка, два стационарных холодильника и дизельная электростанция. Больше вооруженных людей на объекте нет. Напротив еще два помещения медицинского назначения. Я бы их назвал перевязочной и процедурным кабинетом...

— Ты можешь определить?.. — Голос не слушался меня и шел как будто издалека. — Ты можешь определить, что с ним?

— У ребенка ампутирована нога.

Серый плащ, не колеблясь, поднял простыню. Я заставил себя посмотреть на маленькую культю. Мой желудок попытался выкинуть остатки желчи.

— Нет, я не то хотел спросить...

— Ты хотел узнать, Саша, имелись ли показания к ампутации? — раздался в затылке голос Лизы. — Нет, я уже проверила. С этой точки зрения ребенок был здоров. У него достаточно серьезных заболеваний для такого возраста, но ноги у него были в порядке.

— Он очнется?

— Да, это анестезия.

Перед тем как допрашивать «медбрата», мы прошлись по «палатам».

— Лиза, ты можешь как-то отключиться? —спросил я. — Зачем тебе на это смотреть?

— Я должна, — просто ответила она. — Иначе мне тяжело будет достичь равновесия.

— Равновесия?!

— В моей психике происходит крайне опасный процесс, Саша. Когда по моей косвенной вине впервые погиб человек, я готова была прервать поиск и немедленно улететь домой. Настолько мне стало страшно. В нашем поселке за последние сто лет зарегистрировано всего шесть убийств. Из них четыре — по неосторожности, во время занятий спортом, а остальные два — из ревности... Человека в метро убил штамп, но не специально. Ты же уже знаешь, достаточно снять ограничения на скорость реакций. Я пережила этот инцидент очень тяжело, почти сутки находилась в медитации. А после, когда пришлось выручать тебя, во мне произошла перемена. Теперь мне снова страшно, Сашенька, но по другой причине...

— Ты боишься, что тебе понравится убивать? — насторожился я.

— Мне никогда не понравится применять любое насилие, — отрезала Макина. — Более того, я уверена, что по возвращении домой придется пройти курс специальной терапии. А возможно, даже просить Мастеров о локальной амнезии. Мне страшно другое. Я не могу обнаружить корни зла, не понимаю, откуда среди вас столько аморальных людей.

— Я тебе сто раз повторял, что полно подонков, которых только могила исправит. Так что не заморачивайся!

Похоже, мои слова прозвучали не слишком убедительно...

— Спасибо, Саша, за чуткость, — без усмешки откликнулась Лиза. — Однако мне необходимо наблюдать все, иначе я просто запутаюсь и окончательно потеряю точку опоры. Звучит парадоксально, но ты мне поверь...

В первой же «палате», взломанной Серым плащом, в нос мне шибанула такая вонь, что желудок чуть опять не вывернулся наизнанку. Из шести «пациентов» только двое были взрослыми. Один — синий алкаш — так и не проснулся, дрых в обнимку с бутылкой. Его культя почти зажила, и, видимо, скоро, новоявленному «ветерану» предстояло выехать на заработки. Второму взрослому было лет двадцать пять, а может, и меньше, но смотрелся он ужасно. На щеках порезы от бритвы, глаз с фингалом заплыл. Увидев нас, «пациент» захныкал и полез под койку, прикрываясь засаленным одеялом. В углу его каморки стояло ведро, доверху заполненное нечистотами.

— В данном случае имело место обморожение, — констатировал глазастый штамп. — Очевидно, ампутация кисти и пальцев на ногах была произведена вовремя.

При слове «вовремя» я хотел на него накричать, но тут же вспомнил, что роботу положить и растереть на наши переживания. Он всего лишь выполнял мой последний приказ.

Самое жуткое поджидало в дальней, последней комнатенке. На грязных матрасах играли в кубики двое мелких пацанят и девчонка. Девочка была тут самой младшей, я не дал бы ей больше трех лет. Все трое были очень смуглые, черноволосые, может быть, молдаване, туркмены или даже цыганята. Я в этом не разбираюсь...

Они даже не обратили внимания на стрельбу. Дети играли, толкали друг друга забинтованными обрубками, а у одного пацана еще и голова была замотана бинтами. Когда мы вошли, они хмуро уставились и ни слова не отвечали, хотя Макин, по моей просьбе, присел на корточки и разговаривал с ними очень мягко. Девочка, не вставая с матраса, протянула тонкую ручонку и подвигала пальцами, словно выпрашивала угощение.

Я уговаривал себя, что как пить дать эти беспризорники все равно погибли бы от болезней или замерзли бы на вокзалах. Что матери наверняка бросили их. Что очень может быть, хозяева «фабрики» перехватили их в больницах, куда они и так попали с обморожениями или ожогами, и ампутаций было Не избежать...

Так я себе твердил, разглядывая сочащуюся по стенам воду, отвалившиеся куски плинтуса и крысиное дерьмо. А потом мне показалось, что между девчонкой и пацаном с забинтованной башкой еще кто-то есть. Я шагнул вперед, дети мигом спрятались под обрывки одеял. Никого там больше не было. Просто трехлетняя женщина, которой наверняка никогда не светит стать матерью, устроила между драных подушек колыбельку и баюкала там китайскую родственницу Барби...

У куклы тоже недоставало ноги.

Потом мы вернулись в операционную. Макин забинтовал «медбрату» простреленные лодыжки, воткнул несколько ампул новокаина и привязал его к операционному столу. Затем опустил пониже лампу и немножко перестарался с нашатырем. Глаза у парня налились кровью и полезли из орбит. Потом штамп, опять же по моей просьбе, демонстративно медленно вытащил из бока хирургический инструмент и широко улыбнулся пленнику. Поврежденное выстрелами лицо он почти восстановил. Чтобы «зеленый» опять не отрубился, пришлось окатить мерзавца ведром холодной воды.

— Нам нужен Руслан. — Я присел перед пленником на табурет — после перестрелки ноги до сих пор дрожали.

— Я... я не знаю, как их найти. Они сами приезжают, когда хотят. Я здесь только как уборщица...

— Врешь! Нам нужен Руслан, или мы будем отрезать от тебя по куску, без наркоза.

У Карела мы выведали, что этот самый Руслан как раз и занимается продажей калек.

Я кивнул Серому плащу. Тот ухмыльнулся и начал натягивать на свои грабли хирургические перчатки. Макин взял из кюветы скальпель, сантиметров на восемь высунул изо рта собственный язык и пропорол его насквозь. Затем показал ослепительную улыбку, как заглотившая крючок акула. Лежащий на столе «медбрат» забился в судорогах. Он и до того выглядел неважно — весь рыхлый, пористый, словно губка, рожа в черных головках угрей, а тут еще и не выдержал, обмочился.

Я его очень хорошо понимал.

Через минуту Макин разговаривал с Русланом. Сотовый из бункера не доставал, пришлось штампу напрямую выходить в эфир. Как он это делал без телефона, ума не приложу! Мне оставалось только сочинять за него фразы, поскольку Лиза, при всем ее земном опыте, такими словами пока не пользовалась.

— У нас два варианта, — сказал я ей, когда трудные переговоры завершились. — Ты слышала, что нам ответили?

— Я полагала, что достаточно изучила ненормативную лексику, но, видимо, ошибалась. Многие слова незнакомы, но общий смысл я уловила. Он скоро приедет, и не один.

— Это оттого, что он ругался не только по-русски, — успокоил я. — Либо мы его берем в дороге по пеленгу с телефона, твои ребята говорят, что это не проблема. Либо ждем тут, и тогда он припрется с целой армией.

Макина помолчала. Никогда она не была такой тормозной, как в этот вечер.

— Саша, если преступников обездвижить, изолировать и сообщить органам правопорядка...

— То ничего им не будет! — закончил я, — Главари подставят под удар парочку «шестерок», а сами откупятся и откроют бизнес в другом месте. Детей по стране они найдут легко, даже воровать не надо. В лучшем случае про этот подвал напишут в криминальной хронике, и назавтра все забудут.

— Я одного не могу понять, — невпопад сказала Макина. — Что общего мог найти Скрипач с подобными людьми? Он был тщеславен, вспыльчив, экспансивен, но...

— Ты мне не ответила!

— Я не могу тобой руководить, Саша. Если ты уверен, что судебная система не покарает этих людей, определи сам, как лучше поступить. Штампы будут подчиняться тебе, пока мы не найдем Скрипача.

— Понятно... — протянул я и повернулся к своим помощникам: — Ну что, парни, горячую ночку я вам обещаю!

На самом деле стопроцентной уверенности, что мы идем верной дорогой, у меня не было. Мы собирались встретиться с человеком, который должен был иметь сведения о главном кукловоде. Я размышлял о Лизе, какой она была, когда мы ходили в театр, и что с ней творится нынче. Я рассуждал, не ударит ли ей моча в голову, не вздумает ли она начать тут всех перевоспитывать. Совершенно некстати пришло на ум кино, где егеря в заповеднике объясняли, почему нельзя одомашненным хищникам давать пробовать свежую кровь. Я стал думать, во что превратится Лиза, если сорвется с катушек. С ее-то возможностями...

В какой-то момент, устав от капели воды и посвиста вентиляции, я чуть не отменил засаду. Но стоило прикрыть глаза, как передо мной возник белый тазик с лужей крови на дне, из которой торчала детская ступня.

— Живым нам нужен только Руслан, — уточнил я задачу, и Макины согласно кивнули.

В приоткрытую дверь задувал ледяной февральский ветер. «Фабрика» ждала хозяев.

 

Глава 26

СЛЕДСТВИЕ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Они приехали на двух машинах, прямо к «парадному» входу в бомбоубежище. Я видел их на одном из экранов, висящих в комнатушке, где раньше сидел убитый охранник. Незадолго до того мы обследовали все закоулки подвала. Я приказал найти какой-нибудь альтернативный путь наружу, и теперь наконец Серый плащ вышел в длинный сырой тоннель. Выход располагался за пределами фабричной территории. Круг света от фонаря, на котором висела телекамера, выхватывал лишь кирпичные стены и широкую серую дверь с трафаретным оттиском: «Вход воспрещен. Химические отходы!» Скорее всего, тоннель вынырнул на поверхность внутри пилорамы или бывшего совхозного гаража, превратившегося теперь в частную собственность. Во всяком случае, в телевизоре мне показалось, что на полу валялись стружки.

Серый плащ сообщил, что выход перекрывает стальная плита толщиной с руку, и заперто снаружи. Случись пожар или наводнение, «хирурги» не смогли бы даже самостоятельно выбраться.

Ясный перец, Макин не сказал Руслану, кто мы такие на самом деле. Вообще-то я серьезно опасался, что этот кадр пришлет вместо себя толпу бандитов, а сам отсидится. Но наша офигительно бредовая легенда сработала. Макин заявил, что он цыганский барон, давно подкупил охрану и пришел мстить за своего украденного сына. Потом совершенно обалдевшему «медбрату» поднесли сотовый, чтобы он подтвердил наличие трех пьяных цыган, ворвавшихся в бункер.

— Если ты мужчина, приходи! — повторяя за мной, паясничал штамп. — Приходи, мы тебя по очереди отымеем!

Против такого соблазнительного предложения таинственный Руслан не смог устоять и сказал, чтобы никуда не уходили, ждали его.

Мы снова спустились в подвал. Девять человек — это те, кого мы видели, кто вошел в бункер. Возможно, они оставили на улице, за стенами гаража, подкрепление. Стоило им вдали, там, где мы сами входили, откатить плиту, как по ногам пронесся маленький ледяной ураган. Со мной никто из здешних боссов вести беседы не собирался, поэтому я сразу решил спрятаться. Оказалось, что не так-то легко найти место, куда не залетит шальная пуля. В конце концов Макин подсадил меня на трубу, обмотанную стекловатой и фольгой, проходящую под самым потолком подвала. Труба попалась достаточно широкая, так что я сумел вытянуться и затаиться.

Оставалось только надеяться, что пули не пройдут сквозь двойной слой металла.

Я вдыхал пыль, отплевывался от паутины и тихо стучал зубами. Рядом, удерживаясь на ржавом кронштейне, проходили еще трубы; между ними виднелись ромбики пола, распахнутая дверь в операционную и затылки штампов. Они честно ждали и никуда не прятались.

По лестнице грохотали шаги.

Эти хозяева жизни не скрывались, они не привыкли никого опасаться. Я успел подумать, что если, не дай боже, у них найдется тот самый фугасный патрон — нам придет конец. Против девятерых вооруженных бандитов штампам не выстоять. Когда на лесенке показалась первая пара ног, я, на всякий случай, заткнул уши. Второй канонады мои барабанные перепонки не выдержали бы.

— Что за херня? — спросил кто-то басом. — Ты кто такой, заморыш?

— Где Клепа? — раздался другой голос. — Это что, прикол такой? Ты как сюда попал, чувырло? Что молчишь, язык проглотил? Ты и есть цыган?

— Мне нужен Руслан, — ровно ответил Макин. Я осмелился чуть-чуть выглянуть из-за трубы.

Серый плащ испарился, Макин понуро стоял в кольце здоровенных мужиков. Эти выглядели совсем не так, как Карел. Отъевшиеся славянские хари, приличные костюмы, а на ногах — дорогие штиблеты с тонкой подошвой. Такие ребята не привыкли ходить пешком.

— Ну я Руслан, — выдвинулся коренастый, пониже ростом. Я не видел сверху его лица, только стриженый седеющий ежик на макушке. — Только для тебя я — Руслан Иванович.

— Руслан, Клепы нигде нет и Хавчика тоже... —Прямо подо мной проскочила чья-то рыжая голова.

— Вперед! — скомандовал я и снова зажал уши.

Макин сместился влево, затем вправо. Три человека попадали на пол, не успев даже пикнуть. Из перевязочной, ногами вперед, вылетел Серый плащ, я так и не врубился, где он там прятался, в совершенно пустой комнате. В полете он угодил кому-то носком ноги в висок, сломал чью-то руку с пистолетом, но приземлился не на пол, а на стену. Это смотрелось настолько дико — взрослый мужик, застывший, словно муха, на вертикальной поверхности! Не успел я сморгнуть, как Серый плащ сгруппировался, оттолкнулся всеми четырьмя конечностями и прыгнул на кого-то позади меня. В том месте, где он только что сидел, стена пошла трещинами: палили как минимум из двух стволов.

Затем пистолетные щелчки сменились таким грохотом, будто взорвалась бомба. Раздались трехэтажные маты, подо мной, кувыркаясь, точно мягкая кукла, пронеслось туловище квадратного мужика. Он врезался в троих парней, спускавшихся сверху по лесенке, и опрокинул их на ступеньки.

Снова заговорила пушка или обрез: мне в уши точно гвозди вбивали. Откуда-то попер дым, орали так, будто дрался целый полк, а не несколько человек. Одна из пуль попала в соседнюю трубу, оттуда со свистом вырвалась струя пара — я едва успел отвернуть лицо. Пыль под руками мигом превратилась в горячую грязь, поверхность трубы стала скользкой; зажмурившись, я начал отползать назад, чтобы не обвариться, и полз, пока не уткнулся во что-то ногами.

Когда я открыл глаза, то первое, что увидел, — это продырявленную в трех местах спину Макина. Кадр, что назвался Русланом, удирал в сторону лестницы, отстреливаясь на ходу. Серого плаща повалили лицом вниз, и двое держали за ноги. Он выгнулся назад, как не каждая гимнастка сумела бы, почти сложился в пояснице и синхронно ударил обоих нападавших двумя руками.

Мелькнула шапочка Макина, он догнал Руслана и скрылся в операционной, волоча его на себе. Тот был в короткой дубленке, а на спине ясно отпечатались следы ног. По предводителю успели несколько раз пробежаться.

Серый плащ двигался с неимоверной быстротой. Он тенью сиганул подо мной, настиг двоих парней, пытавшихся вернуться в тоннель, затем грудью бросился на обрез и свернул стрелку шею. Я хорошо разглядел стрелявшего: он прибежал из коридорчика, где были палаты с детьми, в двух шагах от меня остановился, вскидывая оружие... Ручищи Серого плаща взметнулись, точно двухметровые змеи, и отскочили назад. Парень даже не сразу упал, так быстро все произошло. Он постоял секунду, покачиваясь, сжимая в руке дымящийся ствол, затем голова его начала заваливаться назад, пока не повисла кадыком вверх, а затем уже обрушилось навзничь туловище.

— Еще двое находятся в автомобиле. — Серый плащ сложил ладони ковшиком, чтобы я мог поставить ногу. — Какие указания?

Я отряхнул живот и огляделся. Мужчины в костюмах, в дубленках и дорогих замшевых пальто лежали вповалку. У двоих между пальцев дымились сигареты.

— Шестеро живы. Если их отпустить, есть шанс, что они исправятся? — спросила у меня в голове Лиза, — Те двое снаружи, скорее всего, водители.

— Горбатого могила исправит, — сказал я. — Если их отпустить, через час тут соберется целый полк. Действуй! — кивнул я Серому плащу. — Обоих сюда, и прихвати ключи от машин.

Мне предстоял очень важный разговор. Если Руслан Иванович не расколется, то все наши потуги окажутся напрасными. Макин, уже привычно, привязал крепыша к каталке, а раненого «медбрата» запер в туалете. У того начало проходить действие новокаина, мужик стонал без перерыва и так громко, что в ответ ему заголосили дети в дальней «палате ».

Руслан моргал под яркой лампой, направленной ему прямо в глаза, облизывал губы, но вел себя смирно. При свете я разглядел его получше и немного удивился. Он совсем не походил на уголовника. С подобной солидной внешностью Руслан Иванович мог бы вполне руководить школой или даже институтом. Даже сейчас от него пахло приличным одеколоном, под дубленкой виднелись белоснежная сорочка и шелковый галстук с массивной золотой заколкой.

— Пацаны, вы меня с кем-то спутали, — дружелюбно произнес он. Его рот заполняли первоклассные фарфоровые зубы. — Если базар за бабки, то давайте говорить как деловые люди. Я пришел без оружия и знаю, что никого не обижал. Если вас кто-то обидел, надо же сначала разобраться. За мной тоже стоят люди...

— Нам нужен Скрипач, — перебил Макин и поднес к носу Руслана фотографию. Тот вгляделся и отреагировал очень странно — захихикал и помотал головой, насколько позволял ремень, проходящий поперек его горла.

— Тогда вы совсем не по адресу, — отсмеявшись, заявил Руслан. — Против этой масти у вас козыря не найдется...

Я почувствовал к этому человеку невольное уважение. Давно не мальчишка, лет сорока, и держится так, словно сидит в мягком кресле. Даже не вспотел от страха. Какая должна быть сила воли у мужика, чтобы смеяться в лицо смерти? Ведь он абсолютно точно не ждал, что его пощадят, но торговался за жизнь с достоинством, ни капли не унижаясь. Я подумал, что ему наверняка уже приходилось попадать в подобные передряги, где показать страх означало подписать себе приговор...

— Где нам найти этого человека? — продолжал допрос Макин.

— А с чего вы взяли, что мы знакомы?

— Нам известно, что вы контролируете нищих...

— Стоп, ребята, вас кто-то крупно подставляет. — Похоже, Руслан начинал брать инициативу в свои руки. Настоящий волчара — я не мог им не восхищаться. — Я никого не контролирую, можете взглянуть в мои документы, там, в кармане. У меня к вам реальное предложение. Я звоню, человек привозит десятку гринов и разбегаемся. Даю слово, что забуду о нашей встрече...

— Нам придется применить к вам насилие, — равнодушно сообщил Макин, — если вы не скажете, как найти Скрипача.

С этими словами штамп сломал Руслану мизинец.

Тот даже не вскрикнул, но побелел, под цвет простыни. Крупные капли пота выступили у него над верхней губой.

— Вы из какой конторы? — прошипел он, изо всех сил стараясь сохранить достоинство. — Я должен знать, с кем говорю...

Макин взялся за его безымянный палец.

— Хорошо, хорошо! — заторопился Руслан. — Остынь, не надо так волноваться...

Я скомандовал Макину «отбой». Позади послышался шорох. Вернулся Серый плащ, волоча за ноги двоих шоферов. Он сбросил их в общую кучу и присоединился к нам.

— Это не наши подшефные. — Руслан облизнул губы. Теперь у него вспотели и лоб, и виски. Наверняка он переживал неслабую боль, но я постарался вспомнить тазик, стоявший под каталкой, и сочувствие как рукой сняло. — Это вообще ничьи подшефные, усекаете? Та команда, кто метро пасет, тоже к ним отношения не имеет...

— Лиза, — мысленно позвал я. — Ты его можешь как-то успокоить или в гипноз вогнать? Пытать его бесполезно, еще хуже будет. Просто я чувствую, что нам пора отсюда валить!

— Я попытаюсь, — отозвалась Макина. — Хотя через штампа это весьма непросто...

Серый плащ встал у пленника за головой, взял его затылок в свои ручищи и принялся массировать. Руслан сначала дернулся, но тут же обмяк и больше не сопротивлялся. Через пару минут мы добились от него более-менее связной речи, оставалось лишь грамотно вставлять вопросы.

— ...Дело как было. Этот тип со скрипкой, он сперва снаружи объявился, на Тверской. Год тому назад, а может, и раньше. Наши пацаны подошли выяснить, что за дела, думали, может, залетный, на билет зашибает. Ни хрена, максать отказался, а потом на стрелку такие люди подтянулись, что спорить не с кем. Эпизод несерьезный, до меня бы и не дошло, но пацаны уже пальцы разогнули, пришлось вмешаться. Думали, что менты совсем с ума посходили, но эти не из ментовки и не местные чекисты... Ну, до разборок дело не дошло — исчез он, все замяли.

Долго тихо было... А после узнаю, что в метро засветился, сменил точку и уже не один. Малышня с ним и старухи, вообще полный атас, целая контора. Пацаны, кто на «фабрике» товар брал, пожаловались, что никак сдвинуть его не могут. То в одном месте объявится, то в другом, ни хрена не платит... Короче, послали разобраться конкретно, неделю пасли и опять на «крышу» его угодили. Я им говорил, чтобы не цеплялись, но молодые, не слушают. Четверо в «жмурки» сыграли, затем нашего бригадира ночью с жены сняли, за город вывезли и подробно объяснили, что музыканта и мелюзгу его трогать не следует...

Так дела не делаются: все знакомы, все под Богом. Стали мосты наводить, что за ерунда такая, что за льготы. Меня попросили помочь, перетереть с ментами. Ну, я взялся, разрулить-то надо как-то... Какой порядок будет, если каждый начнет делать то, что ему вздумается? Все по нулям, концов не могу найти, наверх кивают. Короче, вышел на одного чекиста, полкаша, который по безопасности метрополитена. Так и так, говорю, неполадок. Пацаны честно делятся с кем положено, а свои бабки взять не могут...

Ночью приехали ко мне на Рублевку, собак пристрелили, суки! Вывели в трусах в лес, я их лиц даже не видел. Забыл, говорят, кто масть держит, напомнить тебе? Я думал, они про «фабрику» или про другие дела узнали, бабок хотят... Ни хрена, велели только чувырлу этого, со скрипкой, не трогать. Сказали, если что с ним случится, придут опять, но будить уже не станут. Ну, я передал, кому надо, что умываюсь...

— И больше его не встречали?

— Нет...

— Это неправда. — Макин предъявил бандиту фотографию Игоря Гладких. — Этот человек утверждает, что его возили для каких-то опытов в закрытую лечебницу. Там он видел вас и Скрипача.

— Я обещал... Они убьют мою жену, если скажу...

— Придется сказать. — Штамп быстрее заработал пальцами, поглаживая лежащему виски и шею. — Вам необходимо освободиться от этого груза и все рассказать нам... Куда вы возили инвалидов?

— ...М-м-м... Я не возил, это один из разводящих, Карел... Дурак, потому что подобрал этого урода в какой-то дыре. А тот, мало того что ноги отморозил, еще и память потерял. А мне звонят как-то и предлагают встретиться. Документ конкретный показали, а встречались знаешь где? Вот именно, возле Царь-пушки... Там уже разводить некого, приплыл, называется. Вежливые, на «вы» говорили. Найдите, толкуют, этого инвалида, он на вас работает, и привезите туда-то. И даем вам на это четыре часа...

Вот такая хреновина! Откуда мне знать, куда пацаны этих уродов расставляют? Но спорить там не с кем, а пожаловаться я уже как-то раз пытался. Поднял всех своих, бегали, усрамшись, пока не нашли мудака этого, Карела. Оказалось, он уродца за долги Латышу отдал, потому и не было в привычном месте. Ну, забрал я их обоих, отвез, куда сказали... Благодарность получил...

— И там был Скрипач?

— Я уже после вспомнил, где эту рожу видел...Что я, всех гопников должен запоминать, кто копейку у метро сшибает? Потом вспомнил, но виду не подал.

— Он о чем-то с вами говорил?

— Нет, Бог миловал.

— При чем тут Бог? Он что, такой страшный?

— Глаз дурной, змеиный. Так смотрит, повеситься хочется...

— А что говорили другие?

— Сказали, чтобы калеку этого, Гладких, или как там его, пасли, берегли и нежили. Если что вспомнит или заболеет, чтобы Карел его мигом забирал и летел за мной. Будто у меня других дел нет...

— Почему же они его не забрали к себе, если он им так дорог?

— Я тогда сразу не понял, тоже сразу им предложил. Даже денег хотел дать на лечение, лишь бы не иметь больше делов.

— И что же вы поняли?

— А я туда потом еще раз ездил, другого придурка им возил. Они сказали, как только обнаружится человек с потерей памяти, сразу везти к ним! Им безногий, на постоянку, на фиг сдался? Тот, кто его выкатил, подполковник в халате, сказал, что память должна восстановиться в естественных условиях и что если они будут изолировать каждого психа, то никаких клиник не хватит.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом?

— Я же сказал, у меня жена и дочь. Жизнь и без того нервная, а еще по повестке к Царь-пушке бегать мне не хватало!

— Как вы сами думаете, кто такой Скрипач?

— Кто-кто... В кожаном пальто. Ясно, что он не рубли в подземке собирает. Сначала мы с пацанами решили, что контора следит за кем-то или против террористов затевают что-то. Мне политика по барабану...

— А после вы пришли к другому мнению?

— Хрен его знает... Похоже на то, что они опыты ставят. Не хочу я об этом базарить!

— А что вам говорили про детей и старушек?

— Меня это не касается, на улице их нет.

— Нам нужен точный адрес лечебного заведения, куда вы возили Гладких...

Точный адрес Руслан назвать затруднился, но общими усилиями мы выбили из него схему проезда. Оказалось, что машину ему пришлось оставить черт знает где, а дальше пересели в служебную, с номерами весьма высокого ранга, проехали через две проходные и спустились в подвал. Там он вынужден был полтора часа читать газетку в компании майора ФСБ, а после вернули Игоря Гладких и тем же путем вывезли наружу.

— Зачем они вас заставили туда приезжать? Ведь им было проще забрать инвалида прямо в городе?

— А ты как думаешь? — тяжело усмехнулся Руслан. — Замарать хотели перед братвой. Наверняка сняли на пленку, как я с ментами и чекистами менжуюсь. Чтобы помнил и не рыпался...

Я велел штампу усыпить нашего арестанта, а сам отправился в раздевалку посовещаться с Макиной. Дальше вдыхать эту вонь не было сил. Я вообще чувствовал себя так, словно часа три меня трясли и катали по полу. И хотя серьезных повреждений не было, все-таки немножко ошпарил себе лоб. Да, денек сегодня выдался отменный!

— Ты представляешь, о какой организации он говорит? — первым делом, спросила Лиза. — Признаюсь тебе, Саша, я до сих пор путаюсь в ваших силовых структурах. Крайне противоречивая информация, низкой степени достоверности...

— Спроси чего полегче, — вздохнул я. — Как видишь, твой Скрипач тусуется не только в метро, и теперь мы точно знаем, что он работает не один. Мало того, эти парни его «крышуют».

— Я не поняла, какой смысл вкладывается во встречу возле Царь-пушки? Я изучила историю этого памятника и не обнаружила никаких аналогий или скрытого подтекста...

— А ничего скрытого и нет! — злобно сказал я. — Просто этому бандюку показали, кто в стране хозяин, чтобы не зарывался. Поэтому твой Скрипач больше года пиликает, и никто его не трогает.

— Сашенька, необходимо найти это место.

— Я от тебя других предложений и не ждал. Ты хоть понимаешь, против кого меня толкаешь?

— Сашенька, я не хотела тебя пугать...

Внутри меня все напряглось. Если она скажет, что с моей матерью что-нибудь случилось...

— Саша, пока вас не было, на меня пытались напасть. Мы уничтожили четверых штампов, одного мне удалось захватить, и сейчас я занимаюсь расшифровкой его командных установок.

— То есть... — до меня наконец дошло. — То есть к тебе приходили не люди?!

— Нет. Скрипач понял, что людей посылать бесполезно. Ты должен срочно вернуться сюда.

— Ты говорила, что мне не понадобится ничего, ты обещала, что «отцы» меня защитят!

— Так и было, но теперь все изменилось. Штампы Скрипача выбросили споры.

 

Глава 27

СЛЕЗЫ ГОРНОГО ТОЛКОВАТЕЛЯ

За последний год Лиза сильно разочаровалась в логике. Самые мудрые Толковательницы в ее родной пирамиде признавали, что если строить логические цепочки бесконечно, то рано или поздно упрешься в отсутствие нравственного начала. Упрешься в холодные косные дилеммы, похожие на лабиринты без выхода.

Упрешься в отсутствие взаимной любви.

А любить друг друга просто необходимо, это известно каждому, иначе начнутся распри и неприязнь. Если у кого-то из соседей и родных вспыхивает неприязненное чувство, надо немедленно обратиться к старшим Мастерам, не дожидаясь, пока злоба доведет тебя до больницы. Поэтому Толковательницы не советовали глубоко погружаться в логические построения.

Куда ни повернись, рассуждала Лиза, одни вопросы и так мало ответов. Почему мы должны жить, навечно отгородившись от земной цивилизации? Если Мастера говорят, что мы следуем учению Забытых, то почему не поступаем, как они? Почему не несем знание всем людям Земли? Разве правильно, что тысячу лет мы прячемся в тайге, отгородившись ментальным щитом?

— Ложа Мастеров едина во мнении, — отвечали ей старшие. — Наши поселки не нуждаются в контактах и конфликтах, которые последуют неизбежно. Последние войны на планете доказали, что мы не имеем права вмешиваться и делиться информацией. Усилители фиксируют сильнейшие ментальные поля, в городах, безусловно, есть разумные существа, способные к Единению, к построению мыслительных цепочек. Но они либо находятся на варварской ступени развития, либо слишком далеки от нашего понимания мироустройства.

— Я хотела бы встретиться с такими людьми, — упрямо заявляла Маленькая принцесса.

— Ты не получишь поддержки родных для строительства усилителя. Усилитель автономной развертки для поддержания жизнеобеспечения вдали от поселков потребует слишком длинную цепочку разумов.

— Сколько разумов потребуется? — спросила Лиза Наставницу.

— Ну, примерно... — Наставница задумалась. Она слишком хорошо относилась к одной из одаренных учениц, посему старшей и в голову не пришло уклониться от помощи. — Тебе потребуется как минимум тысяча человек.

— Неужели в четырех поселках я не найду тысячу тех, кому интересно, что происходит за пределами щита?

— Ах малышка! — Наставница тепло улыбнулась. — Даже мне интересно, пусть я кажусь тебе старой и занудливой, но я никогда не войду в цепочку для этого проекта.

— Но почему?!

— Потому что это не конструктивно, это таит опасность.

Маленькая принцесса поняла, что спорить бесполезно. Взрослые не соглашались участвовать в том, что таит опасность. И тогда она вспомнила про поселок Плачущих. Этим людям не доверяли штампов, их не пускали в пирамиды ученых. Помимо всего прочего, Плачущие исповедовали крайний индивидуализм и не признавали никаких коллективных акций, даже уклонялись от общих праздников. А некоторые, по слухам, верили в Бога. Но они вполне могли соблазниться идеей построить для девчонки усилитель. Просто так, назло Мастерам.

Лиза отправилась в северную деревню, где жил Горный Толкователь. По словам Наставницы, в молодости этот человек был блестящим ученым, одним из тех, кто разрабатывал штампы седьмого поколения, из тех, кто сумел расшифровать самые сложные книги Забытых. Поговаривали, что именно после прочтения посланий он изменился и начал употреблять алкоголь. Поговаривали даже, что он сумел обнаружить ключ к некоторым запутанным посланиям, и благодаря этому ключу логика Забытых представала совсем в ином свете...

Так или иначе, старый Мастер порвал с коллегами, разругался с родными и вырастил себе новую пирамиду в поселке Плачущих.

Толкователь выслушал принцессу, и глаза его слезились.

— Зачем ты ищешь дружбы с дикарями? — спросил он. — Разве не ясно, что Мастера все равно не допустят их в поселки? Разве не очевидно, что мы живем на искусственном клочке чужой планеты?

— Мне говорили, что Горный Толкователь плачет оттого, что нашел истину.

— Не проходит и года, чтобы кто-то не нашел очередную истину, — рассмеялся старик, а потом вдруг стал очень серьезным. — Все дело в штампах-пастухах. Все, что досталось нашим дедам от гостей со Спиинус-тэкэ, пригодилось для обустройства. И для обороны, верно? Ты согласна с тем, что тысячу лет мы только обороняемся от враждебной среды?

Лиза кивнула, не вполне понимая, куда клонит собеседник.

— Единственное, что могло бы послужить активным действиям, — это небольшое количество семян четвертой генерации. Тех самых, столь тщательно скрываемых твоим дедом и его коллегами.

— Но зачем нам на кого-то нападать?!

— Я не верю, что Забытые делали хоть шаг, не продумав последствия. — Толкователь промокнул глаза и прошелся по дорожке среди Говорящих цветов. — И я не сказал ни слова об агрессии. Забытые оставили нам слепок со своей, истории, а мы не понимали, зачем нам это нужно. Возможно, на Земле тоже наступает момент, когда следует вмешаться, иначе они истребят друг друга.

— Вы говорите о насильственном Единении?

— Я говорю о том, что добро не всегда должно быть пассивным.

Он сказал, что постарается убедить братьев — тех, кто когда-то добровольно вышел из Единения, — собрать разумы в цепочку. А потом старик пожевал губами, вытер глаза и рассказал девочке кое-что еще. Рассказал такое, о чем никогда не упоминала мать и Наставницы.

Оказывается, существовала семья Плачущих, покинувших поселки двенадцать лет назад. Они уехали в европейскую часть России, прихватив несколько детей. Уехали на свой страх и риск, без усилителя, и никто о них долгое время ничего не слышал.

— Отважные и достойные люди, — сказал Толкователь онемевшей от такой дерзости Лизе. — Не побоялись болезней и перепадов климата, невежества и скверны. Одиннадцать человек, соединенных в цепочку лишь взаимной любовью и верой в лучшее...

— И что с ними случилось, Мастер?

— Впервые кто-то отважился. По сути, Плачущие совершили подвиг. Показали всем нам, слабакам и трусам, что есть нечто более важное, чем знания и набитое брюхо. Но Мастера запретили даже упоминать о них.

— Нам ничего не говорили...

— Вот если бы они вернулись спустя десять лет, здоровые и счастливые, Мастера не смогли бы утаить эту новость от южных поселков. Но они вернулись очень быстро, потеряв троих детей. Те погибли от болезней и нищеты. Никому не понадобились наши умения и доброта. Я рассказываю это тебе и тем самым нарушаю обещание, данное твоему деду, Первому Мастеру Ложи.

— Зачем же вы это делаете?

Горный Толкователь посмотрел на небо, и лицо его осветила странная улыбка.

— Затем, что в Москве у Ажирая украли двухгодовалого сына, а сейчас этот мальчик вернулся.

Лиза не могла поверить своим ушам.

— Ребенок выжил?! Но, Мастер... как же он сумел найти дорогу?

— Ребенка украли дурные люди, но очень скоро власти отняли его и вместе с другими безродными детьми отправили в специальный приют. Это то, что мы знаем со слов мальчика. Он прожил в приюте два локальных года, а что случилось потом, ты сама догадываешься.

— Начались изменения...

— Да, ребенок начал изменяться. В нем проявились способности, которые никто из нас не может искоренить. Средний уровень развития для начального цикла у нас — это чрезвычайная одаренность, по меркам обычных людей Земли. Его обследовали ученые и врачи, его поместили в специальный интернат. Потом пришло время, и мальчик вспомнил, откуда он родом. Он сбежал из Москвы и вернулся сюда.

— Он сумел пройти сквозь щит?!

— Как проходит каждый из нас. И пришел он не в южные поселки, а туда, где живут его родители. Он вернулся к Плачущим. Поэтому никто из Ложи об этом пока не знает. Ты поняла, зачем я тебе это рассказал?

— Мы обречены...

Толкователь кивнул:

— Мы вечно будем привязаны к своему дому, пока не расшифруем программу модификации. Но твой дед и другие старцы боятся этого.

— Я хочу с ним поговорить. Это так удивительно — прожить двенадцать лет в большом мире!

— Возможно, Скрипач не захочет с тобой говорить. Он целыми днями мучает инструмент и тоскует. Он потерялся. Ты понимаешь?

— Думаю, да, — прошептала принцесса.

— И ты можешь потеряться в мире, как он, — сурово произнес Плачущий. — Легко обрубить корни, но почти невозможно вырастить новые. Он бредит своим городским прошлым, однако не смог противиться зову родины. Он оставил там друзей и наставников. Он встретил людей, которые обладают властью и понимают идею Единения. По крайней мере, он считает, что встретил честных и достойных людей, которые поверили в существование усилителей... Если ты не передумаешь, прилетай через год, — добавил неформальный лидер отщепенцев. — Нас станет намного больше. Скоро дети перестанут ходить в школы и примкнут к нам. Какой смысл в сухой науке, в череде открытий, если Забытые нас бросили, а для собственной планеты мы чужие?

Но прошло целых три года, прежде чем осуществилась мечта внучки старшего Мастера... Она досрочно окончила второй, Зеленый цикл обучения и перешла к третьему, Розовому.

Однажды Маленькая принцесса проснулась и сразу догадалась, кто ее зовет, хотя никогда не слышала этого голоса. Цепочка ощущалась совсем не так, как привычные, устойчивые Единения взрослых. Она колебалась: то натягивалась, как нить, то провисала, как парус на старинном корабле, а то начинала вибрировать, как штанга громоотвода. Люди, входившие в цепочку, не были спокойны. Возможно, многим из них следовало посетить больницу для «уставших». Чувствовалось, что большинству вообще не по нраву вынужденное Единение...

Маленькая принцесса поняла, что пришла пора принять решение, после которого она не сможет остаться такой, как прежде. Она окончательно проснулась и присоединила свой разум к разумам новых братьев и сестер.

А спустя три дня она держала на ладони сверкающий шар. Новый усилитель, в десять раз мощнее всех предыдущих, с которыми ей приходилось работать. И для его роста понадобилось не тысяча, а почти полторы тысячи человек.

Плачущих становилось все больше.

Усилитель позволял выращивать штампы и хранил максимальное число объемов развертки. При желании внутри могла уместиться не одна тысяча человек.

В тот день, держа на ладони теплый искрящийся шарик, Маленькая принцесса была слишком взволнована, чтобы оценить предусмотрительность и далеко идущие расчеты Горного Толкователя.

— Мы все будем ждать тебя, — напутствовал старик. — Будь осторожна, ты можешь столкнуться с агрессией, к которой никто из нас не привык. Ты столкнешься с разумами, которые будут закрыты для тебя, и со словами, которым нельзя верить. Ты можешь встретить людей, которые привыкли скрывать добрые желания, но проявляют дурные...

— Как же мне разобраться?

— Мы не можем тебе помочь. Мы такие же дети нашего доброго мира, только более трусливые, чем ты, раз прячемся за спину ребенка. Тебе следует отправиться на запад, в столицу этой страны. Если бы у нас появилась уверенность, что люди нуждаются в знаниях и не проявят злобы, мы не стали бы ждать решений Ложи, а все переселились бы туда...

Маленькая принцесса чувствовала невероятное волнение. Если бы она сразу последовала совету Толкователя, если бы она улетела в тот же день, все могло бы повернуться иначе. Но она задержалась в северном поселке и встретила молодого Скрипача И позволила себе то, что ни в коем случае нельзя было позволять. Она влюбилась.

 

Глава 28

ПУТЬ В МЫШЕЛОВКУ

Назад мы мчали, не разъединяясь. Макины по сторонам, а я — в центре. Присмотревшись, сквозь мелькание домов, дорог и заснеженных полей я различал две смазанные мужские фигуры, с бешеной скоростью перебирающие ногами. Серый плащ вдобавок волок на себе спящего Руслана. Лиза очень не хотела, чтобы мы тащили его в квартиру, но оставлять на «фабрике», пока не прояснятся координаты нового задания, его тоже было нельзя. Под занавес я сообщил о синем ангаре в местное отделение милиции и, на всякий случай, еще в службу «02». Сию секунду помочь калекам мы больше ничем не могли.

Лиза приказала штампам не отрываться и не терять меня из виду. Похоже, впервые она здорово напугалась.

Во дворе все было тихо, но со стороны пустыря, куда выходили наши и ярыгинские окна, происходило что-то непонятное. Мы не стали взбираться по лестнице, а сразу прыгнули по стенке в открытое окно. Макина распахнула раму ровно за миг до того, как наша троица очутилась перед домом, и моментально захлопнула ее за нами.

— Что опять? Говори же! — Я все выглядывал в темноту, пытаясь понять, чем заняты люди вокруг грузовика. Создавалось впечатление, будто прорвало трубу водопровода. Снег на поляне растаял, земля вздыбилась голыми черными комьями. Валил пар, суетились фигурки в комбезах, вокруг носились собачники, только экскаватор, которому полагалось производить раскопки, куда-то пропал.

— С твоей мамой и отчимом ничего не случилось. — Лиза провела пальцем мне по виску. От ее жеста сразу стало легче дышать, а еще я почувствовал, как вспотел. — Нас атаковали одновременно, стрех сторон, а я была слишком занята... Один из моих штампов погиб, сейчас я выращиваю сразу двух, но должно пройти время.

— Да кто атаковал?!

— Пойдем. Можешь не беспокоиться, эти двое останутся в квартире и никого не подпустят.

Только очутившись внутри полупрозрачной вертикальной трубы, я понял, что обошелся без эскалаторов и проник в усилитель с открытыми глазами. Мы просто летели вниз, без опоры, ни за что не держась, и продолжали разговаривать. Не было ни замка, ни дракона, ни лучников, мы сразу провалились сквозь туман внутрь Лизкиного убежища и оказались возле крестообразного бассейна.

— Вот видишь, как ты быстро адаптировался, — слабо улыбнулась Макина.

В «главной рубке тоже многое изменилось. Цветы не шептались, исчезли сладкие запахи, исчезло звездное небо. Над головой висел зеленоватый купол, а под подошвами переливался прежний зеркальный пол. Теперь из него торчали не два десятка „органных труб“, их выросли сотни, настоящий бамбуковый лес простирающийся во все стороны, насколько хватало глаз. Я чувствовал себя букашкой среди железных щетинок великанской швабры. Едва заметная вибрация пронизывала внутренности усилителя. Стоило мне чуточку разжать зубы, как они принялись постукивать. И еще. Снова заболела голова, и стало заметно темнее. Вряд ли Макина изображала закат. Усилитель пыхтел на всю катушку, кинув все ресурсы энергии на производство штампов.

В бассейне, под толщей маслянистой жидкости, плавало раскрытое человеческое туловище. Это была бабушка, в точности такая, что напала тогда в метро на Макина. Тощие ноги в рваных колготках, убогой юбке и стоптанных башмаках. Абсолютно достоверные старушечьи ноги, в венозных шишках, порезах и ссадинах, и достоверная голова, сейчас запрокинутая назад. Седые патлы колыхались в толще желе, словно престарелая русалка выплыла понежиться на мелководье...

Пожалуй, относительно ее лица я погорячился. Несмотря на верные пропорции человеческого там осталось немного. Правый глаз старухи, выпуклый и черный, смотрел в потолок, а второй закатился куда-то влево, в район виска. Висок пополз вместе с глазом, оттягивая вкось рот и приподнимая ухо, точно вся ее злобная сморщенная физиономия состояла из воска и под ней подержали зажигалку. Левое ухо торчало, словно ослиное, посреди макушки, а сквозь перекошенный рот было видно, что там совсем не горло и не зубы, а кашеобразная пористая масса, будто сгнивший поролон...

Левой руки у штампа не было, правая висела вывернутая вдоль раскрытой брюшины. Сначала меня чуть не вырвало, показалось, что в животе ее копошатся черви. Но это были не живые червяки, а тысячи гибких шлангов, тянувшихся с невидимого дна «водоема».

— Этого мы сумели отключить, еще троих мои штампы уничтожили на лестнице и на балконе,—мрачно доложила Лиза. —Дело в том, что четвертое поколение не обладает способностью передвигаться в колпаке, это дало нам преимущество. Пока я не понимаю, как Скрипачу это удалось, но два полиморфа несли на себе взрывчатку.

— Что?!

— Они напали со стороны пустыря, забрались по стене. Нам удалось направить энергию взрывов под землю. Как видишь, разорвало коллектор теплоцентрали, теперь дом останется без обогрева... Пока усилитель разбирается с начинкой этого штампа, я хотела бы позаботиться о тебе, Саша. Я не имею права больше подвергать тебя опасности...

— Ты хочешь со мной распрощаться? После всего, что я сделал?

— Я не прощу себе твоей гибели. Прежде всего...

Тут она быстро прищелкнула пальцами, как делают вальяжные тетки, подзывая халдеев, и я ощутил мимолетное покалывание по всему телу. Словно прошлись с головы до ног горячим наэлектризованным полотенцем.

— Это всего лишь легкая защитная оболочка с мышечным усилителем, — сказала Макина. — Будет держаться около трех недель, пока не разрядятся батареи. Вероятно, тебе покажется в ней не слишком удобно — оболочка не допускает резких движений, — но зато им будет тяжелее сломать тебе шею.

При этих словах я слегка поежился.

— Я покажу тебе, как отключать защиту, когда пойдешь мыться, — продолжала Лиза. — Также здесь встроенный нож. Подвигай правым кулаком. Чувствуешь?

При попытке сжать кулак изнутри, на запястье, я ощутил теплую твердую пластинку размером не больше безопасного лезвия. Как и весь костюм, она была абсолютно прозрачной. Лиза показала мне, как быстро извлекать нож и убирать обратно.

— На самом деле, как ты понимаешь, это не оружие, — печально улыбнулась она. — Это хирургический инструмент для разрушения внешнего молекулярного покрова штампов. Против людей применять бесполезно. Другого оружия у меня нет... Кроме того, тебе надо потренироваться, привыкнуть к мышечным усилителям, я их сделала специально на случай погони. Но злоупотреблять ими ни в коем случае нельзя. Ты же не хочешь разбиться или допустить, чтобы вся столица ловила Человека-паука? А теперь тебе стоит отправиться домой, завтра пойти в школу и вести себя как обычно. По истечении трех недель автономный энергоблок разрушится, и скафандр бесследно исчезнет. Надеюсь, что за это время я разберусь со Скрипачом.

— Ну уж нет! — разозлился я, — Я приволок тебе «языка», который знает, где искать нашего врага, а теперь ты меня — пинком под зад?

Я подвигал локтями, покрутил шеей. Было действительно чертовски неудобно. Лиза склонилась над бассейном, жидкость в котором стала почти черной. Зеленый купол придвинулся почти вплотную, лес из блестящих штырей низко гудел. Сквозь монотонное жужжание прорывались чумовые звуки, словно кто-то всхлипывал, ударяя киркой в мерзлую землю.

— Усилитель сменил масштаб развертки, — не оборачиваясь, сказала Лиза. — Нам приходится черпать энергию из электросети Москвы. Восемьдесят процентов мощности уходит на формирование защитного экрана вокруг здания. Это новая задача и слишком трудоемкая. Кроме того, растут штампы.

— Ты строишь экран против роботов, но люди-то пройдут!

Лиза точно не расслышала, все ее внимание было поглощено тем, что происходило в толще черного студня.

— Теперь мы знаем, где находится Скрипач, — сказала вдруг она, — Этот штамп должен был возвратиться на «Бауманскую». Сейчас усилитель снимет опознавательную матрицу и передаст одному из моих помощников. Мальчик не должен ничего заметить...

Я помалкивал, не вполне соображая, о чем она лопочет, а Лиза бросила старуху и опять поманила меня за собой. В левой поперечине бассейна плавал почти сформировавшийся Серый плащ. Весь чистенький, новенький, и секунду назад я бы не отличил его от двойника, оставшегося «наверху». Но это было секунду назад.

Серый плащ стремительно менялся. Расплавились очки, укоротились, высохли ноги, сгорбились плечи, вытянулся нос. На наших глазах его лоснящееся лицо и мощные руки покрылись глубокими морщинами и темными пятнами, приобрели желтоватый цвет. Жидкость над штампом вспучилась, надулась громадным пузырем, робот поднялся вертикально и открыл глаза.

Я невольно попятился. На бортик ступила сморщенная кривобокая старуха в драном ватничке, с заштопанной авоськой. Точная копия той, что плавала с распоротым животом.

— Скрипач не отличит, — уверенно повторила Лиза. — Он не осведомлен о возможностях усилителя. Он же не ученый, а всего лишь... Неважно. Опознавательная матрица позволит штампу найти хозяина. Главное — оказаться в радиусе примерно полкилометра.

— Стало быть, я больше не нужен? Тогда на кой хрен мы тащили этого Руслана? Ведь он знает, где находится убежище!

— Я буду тебе очень признательна, если ты поедешь...

Макина подошла очень близко и взяла меня за обе руки. Старуха торчала позади, как застывший гигантский мухомор в пятнистом платочке и свалявшихся на коленях колготках.

— Как только я закончу расшифровку этой споры, полечу вслед за тобой, хотя мне нежелательно покидать усилитель. Возможно, Скрипач только этого и ждет...

— Говори, что мне делать?

Когда Лиза стояла так близко, я совершенно терял голову.

— Надеюсь, ничего делать не придется. Этот штамп, — она кивнула на старуху, — разыщет хозяина, если тот сейчас в метро. Начнете с «Бауманской». Скрипач наверняка не один, его прикрывают другие полиморфы. Они сразу заметят моих и не подпустят близко. Даже без навигационной сети они передвигаются очень быстро. Я имею в виду, быстро по сравнению с человеком. Но на тебя он «клюнет»...

— Клюнет? Захочет превратить меня в донора?

— На это я и надеюсь. Напав на меня, он потерял несколько лучших штампов, а споры не решат проблему. Скрипачу срочно нужны доноры, он хорошо понимает, чем чревато бесконтрольное дублирование...

— И что мне делать, если он нападет?

Не забывать, что физически он в несколько раз сильнее тебя. Задержи его хотя бы на пару секунд, до моего прибытия. Мы будем двигаться в следующем после вашего поезде.

— А ты-то сумеешь его обезвредить?

Несколько секунд Макина глазела в потолок. Определенно, в последнее время она стала заторможенная, раньше за ней таких провалов не водилось.

— Очень надеюсь, что все закончится хорошо, — наконец выдавила она. Но я понял, что Лиза имела в виду. Она надеялась, что Скрипача не придется убивать.

Когда мы спустились в подземку, часы показывали десять вечера. Я уже потерял счет дням, позабыл, когда нормально высыпался и ел нормальную домашнюю пищу. Бабка вела себя смирно, тихонечко прикорнула рядом. Напротив устроились двое взрослых пацанов, глядели на нас, как на коровью лепешку. Наверное, офигевали, как нормальный человек мог подхватить в родню такое чудо, вроде моей соседки.

— Дешифровка закончена! — Посреди тоннельного рева голосок Лизы показался мне звонким и писклявым. — Мы едем за вами, в следующем поезде.

— И что ты там нашифровала? — Я подвинулся, освобождая место тетке в форме прапорщика милиции. Я теперь никому не доверял, в каждом человеке мне виделся закамуфлированный робот. Парни, сидевшие напротив, пялились чересчур настырно, и милиционерша какая-то напряженная. По диагонали от меня балдел мужик с газетой, но глаза его не бегали по строчкам...

Нет, так нельзя, можно окончательно свихнуться!

— Как я и предполагала, во второй генерации споры возникла масса сбоев. — Лиза помедлила, словно решая, стоит ли поверять мне дальнейшие результаты. — Программа полностью изменена применительно к местным условиям. Но это как раз несложно, адаптер штампа очень гибко реагирует на вводные. Переводя на доступный тебе язык, для пастуха нет разницы, какие биологические объекты подвергать обработке. Лишь бы мозг носителя был способен к взаимодействию и подчинялся стадным инстинктам. Удивительно другое...

Мне казалось, что я хорошо изучила Скрипача. Мы провели вместе достаточно много времени. Штампы основной генерации, которых мы раньше вылавливали в метро, выполняли совсем другую задачу — просто определяли в толпе доноров и помечали потенциальных нонконформистов...

— А эта бабка? — В горле у меня пересохло. Поезд остановился, прапорщица и мужик с газетой вышли. Взамен них влезли две девицы и мамаша с ребенком на руках. Девицы стояли, отвернувшись, но мне показалось, что они следят за мной через стекло. Мальчик на руках женщины, на вид годика два, вел себя уж как-то слишком осмысленно. Не кричал, не хныкал, положил голову на плечо матери и уставился вдаль. «Какого черта они не сели? — разозлился я. — Полно свободных мест, а они стоят!..»

— Никогда бы не поверила, что Скрипач способен так глубоко перепрофилировать штампа, — сказала Лиза, — Его усилителю, в принципе, доступны такие функции, но у музыканта нет соответствующей подготовки... Видимо, я в нем очень ошибалась, и люди в северном поселке гораздо коварнее и хитрее, чем кажутся на первый взгляд. Эта «бабка », как ты ее называешь, отрабатывает совсем не ту установку, что заложена первоначально. Как тебе объяснить?..

Когда хотели рассеять стада обезьян, населявших дикие районы планеты Киинус, на них воздействовали тремя основными мотивировками. Половым возбуждением, запахом крови и наводнением. При этом пастухи выстраивали разумы животных в цепочки, но, естественно, не на сознательном уровне. Они внедряли ложные раздражители главарям стад, и истерия принимала массовый характер. Я никак не ожидала, что Скрипач сумеет в столь короткие сроки изучить психику местных жителей. Первоначально он не собирался внедряться в подсознание, он должен был откатать одну из простейших моделей доброжелательной цепи, принятой в дошкольных циклах...

— А ты-то откуда знаешь, что он собирался?! — Мне показалось, что я ухватил вдруг чертовски важную мысль, но в этот самый миг мирно клевавшая носом бабка дотронулась до моей руки. Я был так взвинчен, что чуть не завопил от ужаса.

— Фиксирую присутствие коммутатора, — неслышно произнес штамп. — Дистанция сто шестьдесят метров. Мы должны перемещаться раздельно.

Двери открылись. Настал мой звездный час.

 

Глава 29

ДЫХАНИЕ ЗВЕРЯ

Я поднялся и вышел. Ноги были ватными. Черт его знает, может, я заболевал — пот лил с меня в три ручья. А еще мне показалось, что на станции слишком много народу. Вроде бы все как положено: люди прохаживались, встречались, расставались, но память и зрение меня еще ни разу не подводили.

Слишком много людей для такого позднего часа.

— Через минуту мы будем на месте! — сообщила Лиза.

Та важная мысль, которую я не успел додумать, вылетела из головы, потому что, пройдя десяток метров по перрону, я уже не сомневался — что-то здесь не так. Моя бабушка куда-то испарилась, я передвигал ноги и чувствовал зверское желание оглянуться. Когда навстречу попалась гомонящая семейка с рюкзаками, я постарался, как бы невзначай, повернуть голову, точно провожал взглядом девчонку.

Так и есть! Как минимум десять человек из тех, кто должен был сесть в нашу электричку, не двинулись с места. Кто-то переместился к противоположной стороне платформы, некоторые отвернулись, а трое уверенно шли за мной. Шли шеренгой, не оставляя пути к отступлению. Самые обыкновенные люди, никакие не нищие, и ни одного лица из тех, кто ехал со мной в вагоне. Женщина лет пятидесяти в мохнатой шапочке перебирала ногами, уставившись в книжку. Розовощекий мужик с ондатрой на голове подбрасывал зажигалку. Блондинка с помятой физиономией, со слегка заштрихованным фингалом.

И это только те, кого я успел засечь.

Меня начало конкретно колбасить, но тут впереди заиграла скрипка.

Он стоял в уголке, прислонившись плечом к стенке, на полу лежала газетка, а на ней — раскрытый скрипичный футляр. Играл он довольно погано, но быстро. Мазурку или что-то в этом роде, я не разбираюсь... Длинный шарф едва не волочился по полу, возле дырявых ботинок образовалась грязная лужица. Самое прикольное, что его музыку слушали. Двое мужиков, слегка поддатых, даже пытались дирижировать. Бабулька отдыхала, зажав ногами тяжелую сумку. И еще молодая обнявшаяся парочка, их лиц я не видел.

Обыкновенные люди, не могли же они все быть в сговоре против меня...

Как и предупреждала Макина, подле ошивался пацаненок — точная копия того, что обезвредил когда-то Серый плащ. Мальчишка сидел на полу по-турецки и сосредоточенно грыз шоколадку. Еще дальше обнаружилась старуха с авоськой, полной пустых бутылок. Мне даже смешно стало, насколько все предсказуемо...

Но спустя секунду смеяться расхотелось, потому что Скрипач дернул небритой челюстью и взглянул мне в глаза. Голос Лизы:

— Саша, они тебя вычислили, будь осторожен!

Изо всех сил стараясь сохранять равнодушное выражение, я прошел мимо. Скрипка играла, мужики дирижировали. Кто-то бросил в футляр монетку. Навстречу мне спускались люди, но я их не видел, сосредоточив все внимание на том, что происходило сзади. А когда я все же посмотрел вперед, стало уже поздно. Люди больше не торопились на станцию каждый сам по себе, а надвигались плотной шеренгой, плечом к плечу, словно команда регбистов.

Я дернулся назад и едва не налетел на мужика в шапке, с зажигалкой в руке. Слева его подпирала девушка с синяком, справа — дородная клуша в потертой заячьей шубке. Не успел я опомниться, как к их команде добавился один из бухих слушателей и бабка с баулом.

Меня брали в клещи.

— Лиза, это ловушка! — крикнул я и начал вспоминать, как активировать усилители мышц. Я опоздал совсем капельку, просто не успел с такой скоростью сгруппироваться, а меня уже держали несколько рук.

Дальше все закружилось в таком темпе, что я еле успевал замечать, где свои, а где чужие. Толпа на станции разом пришла в движение, точно прокатилась невидимая тяжелая волна, вытряхивая пассажиров из их собственных мыслей и желаний. Никто больше не стремился к поездам. Часть народу, сбившись в плотную массу, ринулась в дальний конец станции, а ближайшие повернули ко мне и наступали, оставляя свободным узкий пятачок пространства вокруг Скрипача.

Тут пронеслась еще одна волна, сильнее прежней. На сей раз это была «моя» старуха, она вынырнула неизвестно откуда и врезалась в державших меня, как торпеда. Руки разжались, человек пять или шесть попадали на пол, но никто даже не вскрикнул.

— Уходи! — прогремел в затылке скрипучий голосок штампа.

Я подпрыгнул, не рассчитал усилия и со всего маху врезался темечком в потолок. К счастью, защитная пленка погасила отдачу, но мало мне не показалось. Пока летел вниз, разглядел станцию сверху. Было от чего наложить в штаны.

Скрипач убрал скрипку, стоял, выставив мощную челюсть, расставив ноги, точно какой-нибудь Наполеон. Бежать он не пытался и вообще словно не принимал в происходящем никакого участия. Все остальные, наверное несколько сотен человек, перемещались в полной тишине, только топот ног слышался. Они перекрывали выходы на поверхность, не оставляли ни малейшей щелки, через которую можно было бы проскользнуть в пересадочный тоннель или в поезд. Поезд как раз приближался, заполняя ревом притихшую станцию. Не доносилось ни смеха, ни кашля, ни обрывка разговоров...

— Саша, беги!

И тут я понял, куда двинул Скрипач вторую половину армии. Они охотились не на меня, а на Макину! Я слишком возомнил себя важной птицей, а вся инсценировка была затеяна только ради того, чтобы выманить Лизу из усилителя. Наверняка Скрипач подсунул ей штампов нарочно, заранее зная, что Лиза их обезвредит, расшифрует и явится сюда!

Лиза уже была на станции, а спустя секунду я увидел ее в деле. Как муравьи нападают на гусениц, так люди облепили девчонку и обоих штампов. Я был уверен, что Макину неминуемо задавят, но тут она подпрыгнула и, словно мячик от пинг-понга, принялась скакать от стенки к стенке. Наверное, впервые она действовала во всю силу своих мышц.

Несмотря на дикие скачки, на Лизке какое-то время висели трое или четверо. Толпа подпрыгивала, норовя ухватить девчонку за ноги, но Макина не опускалась ниже трех метров. Она металась между мраморных колонн, точно пушечное ядро. Если бы я не знал, что это человеческое существо, принял бы ее за огромную лягушку.

Штампы повели себя иначе. Наверняка они могли уложить замертво всех, кто на них набросился, но Лиза всячески пыталась избежать крови. Макин-«отец» катился по полу, словно громадный колобок, прокладывая себе дорожку в мою сторону. Серый плащ, вслед за Лизой, порхал под потолком, круша светильники, отрывая от хозяйки наиболее цепких врагов.

Я приземлился кому-то на плечи. Моментально протянулись десятки рук, чтобы снова меня схватить, но в этот раз я действовал быстрее. Чувствуя необычайную легкость, спружинил коленями и отлетел, целясь прямо в живот Скрипачу. Могу поручиться, я прыгнул с такой скоростью, что могут отдыхать все будущие олимпийские чемпионы, но квадратный мужик в шарфе оказался проворнее.

Он моментально шагнул в сторону, а я опять врезался в стену. На плечах тут же повисли двое мальчишек и старуха с авоськой. Судя по глухим толчкам то в плечо, то в ногу, меня норовили уколоть, но не могли пробить защиту. Тупые штампы не понимали, что происходит, и упорно бились о невидимую преграду. Я почти не сопротивлялся, стараясь не выпускать из поля зрения главного персонажа.

А Скрипач тем временем сцепился с «моей» бабкой. Освободив меня от заторможенных граждан, она сделала в воздухе потрясный кульбит, прямо-таки фигуру высшего пилотажа. Ввинтившись в наступающие ряды на манер киношного самурая, проложила в толпе широкую просеку, взбежала по стене до потолка и, толкнувшись спиной назад, свалилась на Скрипача.

От старухи он не смог увернуться. Они сцепились, прямо как два «терминатора», с той только разницей, что не громили все подряд и не проламывали головами стены. Напротив, они упали прямо мне под ноги в довольно непристойной позе. Бабка обвила внезапно удлинившимися ногами и руками куртку ложного музыканта, присосалась к нему, словно пиявка, не давая подняться с пола.

Мой невидимый скафандр держал вес уже четверых навалившихся сверху полиморфов, они ожесточенно продолжали наносить уколы, но оболочка пока не поддавалась. Потом один из «мальчишек» пошел на хитрость и сзади сделал мне подсечку. Просто-напросто шмякнулся с разгону под колени. Тут я не удержался и упал.

Очень далеко что-то выкрикивала Лиза, но я был слишком поглощен борьбой и не сразу уразумел, что она призывала меня достать нож. Одного из роботов-детей мне удалось отшвырнуть. Видимо, скафандр снаружи был слишком гладкий. Пацан пытался повиснуть у меня на ноге и отлетел, как футбольный мяч, в самую гущу людей. Я кое-как сжал кулак, но на руке всей тяжестью повисла нищенка с авоськой. А потом я взглянул мимо ее бесстрастного личика и опять позабыл про оружие.

Передние ряды нападавших, поваленные штампом, восстановились. Но это не значит, что задние помогли подняться передним. Напротив, они шли по упавшим копошащимся людям, как по живому ковру, и глядели прямо перед собой.

Они даже дышали в унисон, как один ненасытный зверь.

Подкатил поезд, открылись двери, и зверь стал еще сильнее. Краем уха я слышал отдельные возгласы — очевидно, не все поддались колдовству.

— Что там случилось?

— Пропустите!

— Ребенка задавите!!!

Человек двадцать навалились сзади на «нашу» старушку и подняли ее в воздух вместе со Скрипачом. Я их тут же потерял из виду, потому что прямо с потолка свалился Серый плащ и короткими прикосновениями отключил двоих мальчишек. После чего он оттолкнулся от стены и ринулся прямо на оловянные глаза и протянутые руки. Словно выпущенный из пращи камень, полиморф раскинутыми конечностями сшиб человек пятнадцать в одну кучу. На несколько секунд вокруг меня опять образовалась свободная площадка. Мне показалось, я слышу, как хрустят кости тех, кто оказался в самом низу этой кучи. Затем Серый плащ скатался в шарик и ввинтился в самую гущу, туда, где упали старуха и Скрипач.

Наконец мне удалось перевернуться на живот и высвободить правую руку. В ладонь скользнула твердая горячая змейка. Конечно, это не сабля и даже не кортик. Лезвия не было, но на штампов это фиговина действовала не хуже меча джедаев. Где-то в тридцати сантиметрах от моей ладони находилось невидимое острие, «нейтронный пучок», как пояснила Лиза. Мне показалось, я не успел ничего сделать, только слегка взмахнул рукой, но хватка штампа мгновенно ослабла. Стряхивая с ног обмякших пацанов, я сумел привстать и оглянулся на «вражескую» старуху. У нее недоставало головы и одного плеча вместе с рукой. Нижняя часть туловища скребла ногами, затем уцелевшая рука оперлась о землю, и безголовое тело встало на ноги.

Кажется, я орал как резаный.

Внезапно пол под ногами исчез. Меня обхватили две мощные руки и выдернули из объятий малышни ровно за мгновение до того, как толпа сомкнулась над расчлененной бабкой. Это был один из Макиных. Он пришел прямо сквозь стену, просочился у меня за спиной, а теперь несся по головам в сторону эскалаторов. Один из мелких штампов висел у меня на поясе, вцепившись, как клещ.

Нам навстречу, не снижая скорости, скакала Лиза. Она больше не берегла граждан под собой и, плюхаясь в толпу, всякий раз оставляла глубокие воронки, точно от разрыва гранаты. Но до Скрипача она допрыгать не успела, потому что прогремел выстрел. Макин рванулся в одну сторону, Лиза — в другую, у меня потемнело перед глазами, а мимо, оставляя дымящийся след, с визгом пронеслась смертоносная оса.

— Пусти меня! — кричать я уже не мог, только хрипел. — Я са-ам!!!

Тишина взорвалась. Люди под нами бежали, крайние летели на рельсы, кого-то топтали ногами. Зверя больше не было, он рассеялся, превратившись в стадо испуганных антилоп, запертых в одной клетке со львом. Кто-то снял приказ о наступлении, и людей, которые только что были армией зомби, охватила паника.

Мы мчались прямо на мужика, держащего на плече угловатую железяку. На лету мне почудилось, что ствол имеет калибр размером с дно пивной бутылки.

— Назад! — рявкнула Лиза, и тут мужик снова выстрелил.

Макин успел меня выпустить за долю секунды до того, как ему в грудь воткнулся фугас. Я полетел вниз, прямо на головы бегущим, а штампа поволокло по воздуху и ударило спиной в окно стоящего поезда.

Потом он взорвался, и вагон заполыхал, как соломенное чучело.

Я пытался встать на ноги, но меня тут же валили обратно. Люди словно проснулись, не соображая, где они и что происходит. По спине пробежали человек двадцать, пока я ухитрился доползти до края платформы. Если бы не защитная пленка, меня пришлось бы потом долго отскребать от пола.

Вторая попытка управлять искусственными мышцами успеха не принесла. Я снова не рассчитал сил и чуть не распорол плечо о крепление, на котором качалась доска объявлений. На станции к этому моменту застряли два поезда. Правый горел вместе с Макиным, орала сирена, из дверей пытались вырваться пассажиры, но станция была настолько забита, что их тут же заталкивали обратно. Зато второй состав оказался целехонек, и я, поймав момент, прыгнул на сцепку между вагонами. Только по крышам и можно было пробраться на помощь к Лизе.

Хватать меня вроде бы никто не пытался, каждый был озабочен спасением собственной шкуры. Но стоило перескочить на следующий вагон, как в спину что-то врезалось с такой силой, что я на минуту разучился дышать. Это был мальчишка, как минимум из второй генерации спор, если не из третьей. Потому что его рожица потеряла всякое сходство с человеческим лицом. Глаз у него не было вообще, подбородок тоже не успел как следует оформиться и сливался с коричневой шеей. Едва намеченные ноздри смотрели вверх, вроде рыла свиньи, а носки ботинок сгибались, как абордажные крючья.

Зато он оказался вооружен. Если предыдущие норовили прокусить мою защиту и выкручивали руки, то этот в грязной ладошке держал боевую гранату. Граната была маленькая, рифленой поверхностью похожая на «лимонку», и человек с обычным зрением ее бы попросту не заметил.

Но у меня очень хорошее зрение.

Краем глаза я заметил второго, такого же «недоделанного ребенка». Этот вынырнул из-под поезда и взлетел по гладкому рекламному щиту, точно таракан. Оказавшись метрах в двух надо мной, он отцепился и спланировал вниз, растопырившись, точно белка-летяга.

Я отпрыгнул назад и еще в полете встретил его ножом. На крышу вагона грохнулись две половинки, мало чем напоминавшие человеческое тело, но отрубленная рука попыталась ухватить меня за штанину.

Скрипач поступил очень хитро, облачив своих пособников в детские личины. Мало у кого поднимется рука на худенького дошкольника! Но когда первый худенький дошкольник, державший гранату, ухмыльнулся перекошенным треугольным ртом и потянулся меня обнять, я ударил ножом крест-накрест. Засранец распался на несколько частей, а снизу, с перрона, истошно завопила женщина, когда ей по лицу ударила детская ладошка. Я прыгнул обратно, в самую гущу визжащих пассажиров, вжимая голову в плечи. Но взрыва не последовало.

Зато раздались еще два выстрела, на сей раз с другого конца станции. Мне понадобились все силы, чтобы снова взобраться на крышу поезда и вернуться к раскрытому скрипичному футляру, откуда меня так старательно эвакуировал Макин. Прыжок за прыжком, я вырвался из спрессованного орущего месива и так передвигался, пока не очутился в пустоте, на последнем вагоне. Скрипач все еще был здесь, обнимался со старухой, а в спину ей уже целили из такой же пушки, какая была у мужика на выходе.

Здесь стрелял другой человек, и я бы его не заметил, если бы не стоял на крыше вагона. Толпа почти рассосалась, черный дым от горящего пластика забивал ноздри. Даже сквозь защитную пленку дышалось нелегко. Я увидел еще одного Макина, который уже начал «растворяться». Он лежал навзничь с огромной дырой в животе, оттуда выползала пузырящаяся багровая масса, его нос провалился, лицо смазалось, одежда и кожа на глазах приобретали одинаковый вишневый цвет.

Рядом с Макиным, придавленная другими неподвижными телами, голосила молодая совсем девчонка. Она уставилась на «текущую» рожу штампа, забыв про собственную сломанную ногу, и никак не могла остановить крик.

Лиза куда-то пропала. Я улегся на железной крыше и вовсю крутил башкой, пытаясь засечь, куда подевалась принцесса. Наконец я ее увидел. Лиза, в одиночку, отбивалась сразу от шестерых нищих. Она кружилась в воздухе, как настоящий ниндзя, эдакий пузатый бочонок со смертоносными клинками в руках. Невидимые лезвия делали свою страшную работу: то один, то другой штамп отлетал, перерубленный пополам, и сразу же начинал превращаться в багровый студень.

— Саша, беги! Это не Скрипач!

Я глянул вниз и похолодел. Старуха и Скрипач, пробитые фугасом, растворялись вместе, так и не разорвав объятий. Вокруг них вповалку лежали насмерть задавленные пассажиры, в лужах крови копошились раненые, а стрелок, коренастый дядька с квадратным лицом, уже поднимал свою пушку и целился в меня. В оставшуюся долю секунды, пока его палец давил курок, откуда-то сбоку вылетел Серый плащ и сгреб меня за шкирку. У него не хватало левой руки, левая половина головы походила на срез коралла, а в ключице зияла сквозная дыра размером с тарелку. Мы прыгнули раз-другой и очутились на эскалаторе. В том месте, где я только что висел вместо светильника, образовалась черная оплавленная дыра.

Последнее, что я видел, покидая метро, — запрокинутая надменная харя штампа, изображавшего Скрипача. Его туловище бурлило и распадалось, превращаясь в дым, но глаза продолжали меня буравить, словно запоминая на будущее.

«Мы еще встретимся!» — обещали его глаза.

 

Глава 30

ЛОГОВО

— Что это было? Нас подставили?! — Я никак не мог унять колотун.

Мы сидели втроем на втором этаже «Макдональдса»: я, Лиза и Серый плащ, без одной руки. Недостающую половину головы он кое-как отрастил, хотя общая симметрия пропала. Штампу пришлось поднять воротник и нахлобучить шапку, чтобы не так было заметно со стороны.

Это был последний Лизкин помощник. В метро погибли четверо, включая одного недоделанного...

Хорошо, что в «Маке» кофе разливают в бумажные стаканчики — о фарфор я переломал бы все зубы. Мы забились в самый угол, робот накупил жратвы, но один вид бургеров вызывал у меня рвоту.

Прошло каких-то десять минут после того, как робот, проломив плечом два ряда стеклянных дверей, вылетел на поверхность. Я до сих пор не мог очухаться, казалось, что вот-вот тишина взорвется топотом, официантки отшвырнут подносы, у уборщицы вместо швабры окажется в руках пулемет, а ночные посетители поднимутся, опрокинув столики, и пойдут нас убивать. Из их ртов будет сыпаться непрожеванная картошка-фри, а глаза превратятся в шляпки гвоздей...

— Сашенька, успокойся, мы на другом конце Москвы...

— В меня стреляли... Ты кого-то убила! Это были штампы?

— Саша, ты был прав, а я ошибалась. — Макина чуть не рыдала. — Нам надо было сразу отправляться по следам этого преступника, Руслана Ивановича. Теперь уже может быть поздно...

— Там, внизу... — как попугай, повторял я и никак не мог проткнуть трубочкой крышку кофейного стаканчика.

— Каким-то образом они заподозрили, что мы взяли верный след. Кажется, именно так говорят в детективных фильмах? — Макина еще и шутить пыталась! — Это не Скрипач, а двойник, спора. И мне они подсунули штампа, с одной целью — заманить в метро. Наверху, на открытой местности, им меня не поймать...

— Там было штук десять...

— Я уничтожила четырнадцать, а мои помощники — еще шестерых штампов. Они кинули в бой всех, даже третью генерацию...

Тут я вскочил и кинулся к туалету. Еле успел добежать: меня буквально вывернуло над унитазом. А всему виной проклятый чизбургер с вытекающим сбоку сыром. Я пялился на него секунд тридцать, не в силах оторваться, пока не понял, что он мне напоминает. Там, на перроне, возле Скрипача, оставалась лежать женщина в разорванном каракулевом пальто. Видимо, когда все попадали в первый раз, она оказалась внизу, а потом толпа еще потопталась сверху. Из-под каракуля натекала бурая лужа, а из-под разметавшихся волос лезло что-то желтовато-серое...

Тут меня стошнило вторично, одной желчью. Затем я отключил защиту и подставил лоб под кран.

Мужик, ожидавший очереди в туалет, увидев меня, вжался спиной в стенку. К Макиной я вернулся качаясь, точно с перепоя. Однорукий штамп сидел лицом к лестнице, внимательно оглядывая всех входящих.

— Лиза, там же были люди? А эти, с пушками? Их тоже послал Скрипач?

Макина глядела в окно. В ее глазах отражались фары проезжающих внизу машин.

— Кто мог ожидать, что они так продвинутся?.. Мы столкнулись с массовым, единовременным отключением левого аналитического полушария и формированием очага возбуждения в правом... Саша, я боюсь сделать еще одну ошибку. Если адрес, который мы считали в памяти Руслана, также окажется ложным, из новой ловушки выбраться будет сложнее. У меня всего один штамп...

— Ты думаешь, что Игорь Гладких наврал, будто его обследовали, и на самом деле не видел никакого Скрипача?

— Я думаю, что дело не в Скрипаче.

— Как это? — Я застыл с разинутым ртом.

— Тебе придется лететь с нами. — Макина поднялась. — Оставлять тебя одного еще опаснее.

Серый плащ уже был на ногах.

Часы показывали полночь, когда мы настроили сеть и вошли в колпак.

Дорогу к логову кукловода нам не мог подсказать никто — ни таксисты, ни прохожие. Поэтому мы трижды ошибались, проникая в темные фабричные корпуса и путаясь среди неосвещенных стройплощадок. Мы находились чертовски далеко от центра и от жилых кварталов. Возможно, еще дальше, чем в прошлый раз, когда накрыли «фабрику» калек. Заснеженные дороги сменились шеренгой сторожевых вышек с прожекторами, затем мелькнули ворота воинской части с облезлыми красными звездами, пронеслись трубы теплоцентралей с красными огоньками сверху, потом мы проскочили бесконечные ряды разбитых теплиц, и снова надвинулся город...

Руслан Иванович не знал точного адреса. Все, что мы имели, — это сведения, почерпнутые Лизой из мозга вражеского штампа. Но все, что касалось логова, было стерто. Макина надеялась на меня, и я изо всех сил прислушивался к своим ощущениям.

Прошел еще час бесконечного «прочесывания», когда внутри меня что-то екнуло.

Я успел прочитать кусок сложного названия на высоких стеклянных дверях, когда Серый плащ сообщил, что он чует своих. Всесоюзный институт какого-то машиностроения... Площадь перед зданием освещалась единственным фонарем, поземка заметала следы шин. Вплотную к широкому барскому крыльцу стояли, отдыхая, три иномарки, оставленные очень давно. Их стекла покрылись слоем пушистого снега. Влево и вправо от парадного входа простирался высоченный кирпичный забор с шашечками изоляторов поверху. Отсюда невозможно было определить, насколько велико здание. Не светилось ни одно окно на всех трех этажах, только внизу, в холле, за пропускными вертушками горела слабая лампочка. Серый плащ указал на две включенные камеры: одна висела сбоку над крыльцом, другая — внутри.

Я невольно поежился. Слишком тихо было вокруг. Где-то очень далеко, сквозь завывание вьюги, постукивала электричка и гудели высоковольтные провода. Круглую площадь замыкала в кольцо вереница сугробов, на фонаре раскачивалась табличка с номером единственного автобуса. Сюда, на кольцо, вела лишь одна узкая улочка, и я даже не знал, в какой из пригородов мы угодили.

Штамп подпрыгнул, не приседая, и вернулся с выломанным ящичком в руке. Затем он отошел на шаг и плечом протаранил стеклянную дверь.

— Саша, не выходи из колпака! — успела приказать Лиза, и мы ворвались внутрь. Из низенькой дверцы за витражом гардероба выскочил охранник с рацией в руке. Я не видел, что с ним сделала Лиза, я уже летел вверх по лестнице вслед за Серым плащом. Нам достались второй и третий этажи, Лиза осталась на первом. Макин вышибал плечом двери, а я уже кожей чувствовал, как уходит драгоценное время.

Наверняка уже где-то звонили телефоны, стучали сапоги и скребли лед шипованные колеса. Я нажимал кнопки выключателей, пригибался, стараясь опередить тех, кто мог появиться из темноты. Двери трещали, разваливаясь на части, воняло паленым пластиком. Штампу было некогда протискивать свои молекулы сквозь двери; он навострился орудовать половчее: бил кулаком не по центру, а точно в замок, добавлял ногой, врывался в темные кабинеты, врубал свет, пробегался между стеллажами, снова выскакивал в коридор...

Я далее не замечал, что там находилось, за тонкими пластмассовыми перегородками. Только один раз мы встретили серьезное препятствие, когда за упавшей дверью обнаружились толстая решетка и навесной замок с сургучной печатью. Наверное, тут была касса или что-то вроде этого...

Серый плащ «зачистил» третий этаж и тоже никого не нашел. Мы помчали вниз, а следом моргали огоньки датчиков объема и верещала на разные голоса сигнализация.

— Я в подвале, не могу пройти дальше! — возник в эфире Лизин голос.

Еще два пролета, почти кубарем. В этой дурацкой пленке с усилителями очень трудно бегать медленно. Либо стоять надо, либо уже мчишься стрелой и никак не затормозить в нужной точке...

Над головой разрывалась сирена, на посту охранника трезвонили как минимум два телефона. Еще пролет вниз — красная лампочка и двое лежащих ничком мужчин в военной форме. Дальше — стальная решетка с дырой посередке, словно протиснулся огромный удав. За решеткой — стальная дверь в палец толщиной и тоже рваная дыра. Чудом не стукнувшись лбом, я пролез в отверстие, проделанное Лизой.

— Где они? — Я подергал штампа за уцелевший рукав. — Ты нюх потерял, что ли?

— Опознавательный контур дезактивирован, не могу установить контакт.

Широкий поперечный проход, но никаких труб, влажных запахов и сырости. Две телекамеры по углам, в левом торце — тяжеленная дверь, еще похлеще той, что мы встретили в бомбоубежище, а справа — решетка лифта. Во всяком случае очень похоже на лифт, хотя вместо кнопок только панель с микрофоном.

И противные красные лампы под потолком, отчего кожа штампа приобрела жуткий багровый оттенок.

— Справа — шахта, элеватор дезактивирован, находится тремя уровнями ниже.

— Тремя?! — У меня внутри все опустилось. Под нами целый город... Нам ни за что не успеть!

— Слева опознаю помещение сложной конфигурации, объем примерно пятьсот кубических метров, четыре биологических объекта, предположительно взрослые мужчины...

Макина стояла возле железной двери слева и задумчиво постукивала по ней костяшками пальцев, будто никуда не торопилась. Очевидно, она отдала приказ, потому что Серый плащ очутился рядом, приложился животом к металлу и начал медленно проникать внутрь.

— Саша, ложись!!!

Я послушно брякнулся на пол, чудом опередив автоматную очередь. Стреляли из автоматов с глушаками, пули со стонами отскакивали от железной двери и метались в бетонной коробке. Позади нас отворились двери грузового лифта, один автоматчик поливал с колена, другой — лежа на полу. Пока что на меня не обращали внимания, целились только в Лизу. Вереница пуль прошла сантиметрах в двадцати над моей головой. Я знал, что веду себя как последняя сволочь, но ничего не мог с собой поделать.

Я молил Бога, чтобы бойцы не отвлекались от Макиной.

В ту секунду я хотел выжить, и больше ничего.

Макина пошла к ним навстречу под потолком, сигая от стенки к стенке. Мужики задрали стволы, градом осыпалась штукатурка, одна за другой лопнули три лампочки. Они очень старались, но не успевали ее поймать.

Потому что они были обычными людьми.

И опять стало тихо. Воняла горелая проводка, мне на спину упали две сплющенные горячие пули.

— Саша, поехали! — Макина уже махала мне из лифта. — Не бойся их. Оба живы, но когда проснутся, ничего не вспомнят.

В такой лифт без труда могла бы вместиться машина. Меня не покидало ощущение, что я, непонятно как, угодил на один из нижних уровней компьютерной мясиловки. Даже этот громыхающий железный ящик напоминал сюжеты «Квейка». К великому облегчению, в кабине имелось всего две кнопки — вверх и вниз. Пока шел по коридору, думал только об одном: чтобы Макина не заметила, как у меня дрожат коленки. Я не боялся, но ноги не слушались. Они ни в какую не желали нести хозяина под пули.

И мы поехали.

Я почти не сомневался, что внизу нас встретит целая рота десантуры, и молился, чтобы не прибили сразу. Но внизу нас встретил один Серый плащ. Он стоял посреди застеленного ковром холла, наклонив голову к плечу, словно прислушивался к чему-то, а у его ног пузырились две бордовые амебы. Один из вражеских штампов еще сохранил человеческие очертания. Я узнал старика в черном пальто, того, что стрелял в метро в спину Макину фугасным патроном.

А может, то был совсем другой старик.

В холл выходили четыре двери, одна из них вела на лестницу, по которой спустился Серый плащ. В отличие от наземных этажей здесь вовсю горели лампы дневного света, и стоял очень странный запах.

Один раз наш класс таскали на экскурсию в контору, где еще работала доисторическая суперЭВМ, там пахло очень похоже. Разогретым металлом, сухим воздухом вентиляции, электричеством...

Лиза спросила Серого плаща о чем-то, но помощник не отзывался. Потом он медленно упал на колени, оперся на единственную оставшуюся руку, и в его спине, чуть повыше пояса, я увидел рваную дырку размером с футбольный мяч. Штамп еще жил, он прилагал все силы, чтобы залатать пробоину, но процесс самоликвидации уже начался.

Спустя минуту мы остались вдвоем.

— Он успел передать, что в здании нет живых полиморфов. — Лиза толкнула ближайшую белую дверь с вырванным кодовым замком. — Четверо охранников наверху и два человека, дежурившие внизу, отключены. Двоих ему пришлось убить. Наверху к нам приближаются несколько машин. Очень мало времени, Саша.

— Отключены? — Я ничего уже не соображал. — А как же Скрипач? Сбежал? Он был здесь, или мы опять прокололись?

Макина не ответила. Впервые за все время нашего знакомства она проявила невежливость, и это показалось мне далее страшнее того, что я увидел за белой дверью. Мы очутились в узком проходе, слева была еще дверь, за ней — шкафчики и душевая. А потом, вслед за Лизой, я ступил на железный пол, весь в маленьких дырочках. Там лежал мужик в белом комбинезоне с вывернутой шеей.

— Дезинфекционный тамбур, — определила Лиза. Дальше, за тамбуром, нас встретила совсем другая преграда — полиэтиленовая пленка от пола до потолка, а в пленке отыскался проход, откуда дул очень сильный ветер.

Я сделал шаг и попал в усилитель. Совсем не такой, как у Макиной, но ведь именно благодаря ей я научился опознавать невидимый портал. Для непосвященного человека это была всего лишь маленькая комнатушка с голыми стенами, покрытыми серой плиткой. Ни окон, ни дверей, только воздуховод под потолком, забранный частой решеткой. Но прямо перед нами, в противоположной стене, зияли два низких сводчатых прохода. Мне пришлось пригнуться, чтобы пройти, а Лиза проскочила свободно.

Я не ожидал, что усилитель меня пропустит, однако он не только пропустил, но почти моментально подстроился под мой рост. Наверное, Макина имела над этой техникой порядочную власть, хотя внутри, даже для нее, все оказалось в диковинку.

Скрипач построил развертку так, как ему хотелось. Никаких девчоночьих дворцов, разноцветных павлинов и говорящих ромашек. Скорее всего, ему не хватало энергии или каких-то неведомых компонентов, чтобы завершить начатое. И вообще, похоже, он оставался в Москве очень одиноким человеком. В узких коридорчиках Зазеркалья даже двое не смогли бы разминуться.

В последний раз я обернулся на раздувшийся парусом полиэтилен и удивился, как легко мы прошли. Я уже и позабыл про убитых штампов, но с минуты на минуту здесь могли оказаться другие, для кого портал не представит трудностей. В ярыгинскую квартиру никто не сумел бы даже войти...

— Никто не сможет проникнуть вслед за нами, — уловила мои терзания Макина. Внешне она не пошевелила даже мизинцем, но проход во внешний мир захлопнулся. Я протянул руку и потрогал гладкую иссиня-черную стену.

Тупик.

— Саша, не отставай, пожалуйста, мне страшно!

Дождаться таких слов от Лизы! По-моему, проще дождаться, чтобы Ленин в мавзолее ожил...

Мы поднимались вверх, след в след, по узким высоким ступенькам, словно вырубленным в гранитном монолите. У Скрипача явно хватало проблем с психикой, но в чем-то угадывался скрытый смысл. Он потянул свои коридоры наверх, зная, что находится под землей. Как ни крути, а тянулся к солнышку...

Но никакое солнышко нас не ждало. Внизу ревел водопад. Мы стояли на узком карнизе, поднимавшемся спиралью внутри грандиозного каменного колодца. Словно угодили в жерло вулкана, только вместо лавы внизу бушевал горный поток. Черные влажные стены содрогались от падения сотен тонн воды. Я не видел, где брала начало и куда стремилась эта подземная река. Тысячи ледяных капель висели плотным облаком, подсвеченные слабым голубым сиянием, идущим сверху.

Я задрал голову. На неимоверной высоте зиял кусочек ночного неба, и прямо в жерло вулкана смотрелась пронзительная голубая звезда. В первый и наверняка в последний раз в жизни я увидел звездную радугу, совсем не такую, как обычная радостная полоска, всплывающая во время дождя. Скорее всего, человеческому глазу не хватало каких-нибудь нервных окончаний, чтобы определить ее цвет.

Это походило одновременно на радугу и на диковинное северное сияние. Зыбкое, струящееся полотнище заполняло воздух между мокрых утесов, оно переливалось от черного к фиолетовому, темно-синему, а дальше — к нежно-бирюзовому, постоянно меняло форму... Точно целая толпа невидимых гимнасток размахивала своими ленточками... Я замер с открытым ртом, окончательно забыв, зачем пришел. Где-то здесь прятался хозяин этого жуткого великолепия.

До меня вдруг дошло, что ничего этого нет, что я вижу и чувствую лишь то, что создал его воспаленный мозг. Возможно, так он видел свою гармонию, но мне хватило минуты, чтобы захотеть немедленно бежать из этого места...

Я с опаской пригляделся к скользким грубым ступеням, вырубленным среди валунов. Даже отсюда, сквозь завесу воды и полыхание радуг, было видно, что подниматься придется, прижимаясь спиной к неровным стенам, и я уже открыл рот, чтобы попросить Лизу пустить меня первым... Как вдруг она шагнула прямо в пропасть. Не пошла направо, по ступеням, ведущим вниз, а провалилась во мрак.

— Саша, прыгай. Я нашла его.

«Это фантом, — повторил я несколько раз. — Всего лишь декорация, ничего этого нет — ни воды, ни пропасти, сплошное наваждение!»

И шагнул вслед за ней, представив себя легким, как маленькая пушинка...

Макина стояла по колено в потоке бешено несущейся пены. Как ни странно, на дне оказалось далее светлее, чем наверху. Водопад обрушивался из расщелины на высоте не менее двадцати метров, кружил водоворотами и с диким ревом исчезал во мраке. Я вдыхал влажный воздух, но одежда оставалась совершенно сухая. Лиза прошла еще пару шагов и очутилась на краю воронки, словно под нами находилось сливное отверстие, как на дне ванны.

Скрипач лежал лицом вверх, его длинный шарф то исчезал в омуте, то снова выныривал, не желая оставлять мертвого хозяина. Этот Скрипач как две капли воды походил на того, что заманил нас в метро, даже распахнутые глаза смотрели с тем же выражением. Но я сразу понял, даже до того, как Макина плюхнулась на колени, что этот музыкант и был настоящим.

Ее первой любовью.

Ее парнем.

Он не растворялся и не дымил, как штампы. Скафандр, укрывавший и менявший очертания его настоящего тела, был прорван в нескольких местах. Стреляли в упор, из какого-то тяжелого оружия, теперь уже не важно. Наверное, он не мучился и умер сразу...

Лиза махнула рукой, точно отгоняла комара, и все пропало. Пропасть, водопад, запахи и шум. Еще секунду назад я боролся с потоком воды, упираясь в неровное каменистое дно, и потому не успел сгруппироваться, свалился на пол.

Такой же зеркальный пол, как в Лизкином звездолете, только комната очень маленькая, низко — зеленый потолок, и никакого бассейна по центру. Ни цветов, ни дворцов, однотонный зеленый купол, спускающийся со всех сторон до земли. Из Скрипача вытекло много крови, и вообще... Он практически взорвался внутри своего второго тела, как взрывается глубоководная рыба, если ее вытащить на поверхность.

Я не хотел смотреть на это, с меня сегодня хватило. Я просто отвернулся, чтобы не смущать Лизу.

— Его убил тот человек в белом, — ровно произнесла Лиза. Она так и не прикоснулась к мертвецу, просто сидела рядом на пятках и слегка раскачивалась. Прямо как наши женщины, когда у них убивают близких. — Я уже сняла показания инфоматрицы, это ведь часть моего усилителя... Они обманывали, а мальчик верил и готовил для них новых штампов. Он делегировал им управление пастухами, а сам даже не выходил на поверхность.

— Да кто «они»? Кто они все такие? — У меня запершило в горле, так что едва не закашлялся.

— Теперь не столь важно... — Лиза что-то обдумывала. Мне не понравилось, что она больше никуда не торопится, но подгонять ее я не смел. — Саша, я только что узнала очень важную вещь и хотела бы с тобой поделиться. Я не обманывала тебя раньше, но оказывается, что сама не знала всей правды. Настоящий отец Скрипача был обычным мужчиной. Супруга Ажирая соединила с ним жизнь, уже имея сына. Она ездила в Минусинск, влюбилась и забеременела от случайного человека. То есть для нее он не был случайным...

Лиза внезапно начала краснеть.

— Значит, ваши девушки могут рожать от обычных парней? — непонятно зачем спросил я и вспотел.

— Ложа Мастеров поощряет такие связи. Давно установлено, что изменения передаются как по отцовской, так и по материнской линии. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Если наш мужчина встретит женщину за пределами поселка и она понесет от него ребенка, он обязан этого ребенка забрать. Выкрасть, отнять, как угодно. Иначе малышу придется очень плохо, особенно когда он в полтора года заговорит на языке Забытых...

— Но если так... — Меня вдруг осенило. — Если все так просто и вы воруете детей, то почему вам не набрать эти самые восемьдесят тысяч?

— Потому что в программе модификации все предусмотрено. Периодически мужчины и женщины отправляются во внешний мир, чтобы зачать там дитя. Они вполне вменяемы, но не могут противиться программе. Эта же программа ограничивает рождаемость внутри поселков.

— Обалдеть...

— И не говори. — Лиза вытерла слезы. — Будущей матери Скрипача не повезло. Или, напротив, повезло. Она встретила в Минусинске человека, в которого влюбилась. Такое происходит очень редко, мы ведь слишком отличаемся от вас. Такого просто не должно было случиться, но случилось. Она родила мальчика в Алыге, северном поселке Плачущих. Там встретила Ажирая и ушла с семьей мужа в Москву. Толкователь мог только восторгаться единством семьи. На самом деле мать Скрипача тосковала по отцу своего ребенка и хотела показать ему малыша...

— А он отнял у нее сына?

— Мы никогда не поймем, как все происходило на самом деле. Я пользуюсь инфоматрицей Скрипача. Тем, что он впитал от настоящего отца и от матери. Женщина была слишком доверчива. Она разыскала мужчину в Москве и рассказала ему слишком много того, что не следовало говорить. И снова ей повезло и не повезло одновременно. Оказалось, что он не забыл свой короткий роман в Минусинске, тосковал по ней и пытался ее найти. Он давно потерял первую жену, был одинок и немолод. Но беда заключалась в другом. Этот человек был офицером и занимал невысокий пост в одной из ваших силовых структур. Когда он увидел мальчика и услышал то, что ему не полагалось слышать, он встал перед непростым выбором.

— Типа, любовь или служба?

— Ему было известно, что у брата Ажирая в Москве уже умерли двое детей. Когда заболел маленький Скрипач, его отец, пользуясь своим влиянием, поместил мальчика в закрытую клинику. Он буквально силой заставил свою бывшую любовницу уехать, но ее это уже не спасло. Мать Скрипача умерла по дороге домой. Усилитель мог бы спасти ее и других, но Ложа Мастеров не отправила помощь. Мой дед и другие, они поступили очень жестоко и поплатились за это.

Я слушал разинув рот. Никогда еще я не видел у Макиной такого злого выражения лица. Она потерла горло и несколько раз сглотнула, словно чем-то подавилась.

— Мы все поплатились, Саша. Скрипач вернулся совсем не потому, что почувствовал тоску по родине. Его вырастили в закрытом учреждении, как цыпленка в инкубаторе. Мальчик слушался своего отца и доверял ему, а тот, благодаря такому сыночку, значительно продвинулся по служебной лестнице. Военные изучали тело и мозг ребенка, придумывали всякие тесты, и чем взрослее он становился, тем сильнее им хотелось отыскать Тимохино. В четыре года мальчик заговорил на языке Забытых, затем начал угадывать мысли окружающих. Его окружили людьми с такими же сенсорными способностями, как у тебя. Его воспитывали совсем не так, как Плачущие воспитывают своих детей. Слова «гармония» и «красота» были для Скрипача пустым звуком, хотя он проявлял музыкальные таланты. Он верил в то, что ему говорили. Может быть, военные использовали специальные препараты, чтобы ослабить контроль сознания и внушить подростку ложные установки. Мальчик верил в то, что в Тимохино прячутся враги человечества, узурпаторы тайных знаний. К двенадцати годам он твердо знал, что обязан помочь несчастным москвичам. Он ненавидел Мастеров и Наставниц, хотя никогда их не встречал. Он ненавидел свою настоящую семью и учился сдерживать ненависть. Наступил момент, когда он сказал, что точно представляет, как попасть домой. Он признался отцу, что поселок в тайге притягивает его все сильнее...

— Черт... — сказал я. — Вот сволочи!

— Эти люди умеют ждать. Они предприняли несколько попыток, но не сумели проникнуть в поселок. А потом, когда Скрипач обманул меня, достал им штампов и усилитель, эти люди легко поставили на карту его жизнь и жизнь его отца. Они приставили к мальчику убийцу с такими же способностями, как у тебя...

Макина поднялась с колен и щелкнула пальцами. Зеленая стенка шатра испарилась, совсем близко оказалась площадь перед институтом. Я видел разбитую дверь, через которую мы вошли, полыхающие окна верхних этажей, машины у крыльца. А на площади, буксуя в глубоком снегу, уже разворачивались три или четыре грузовичка, набитые солдатами.

— Я постараюсь стереть память всем, кто был осведомлен о событиях, чтобы ты не пострадал. — Лиза подошла ко мне вплотную и взяла за руку. — Сейчас мы сменим развертку и взлетим, не пугайся. Знаешь, чего я больше всего боюсь? Ты слышал? Я задала тебе вопрос!

— Слышал. — Я боялся взглянуть ей в глаза. — Я бы на твоем месте вообще всех бы тут порешил! Ты... ты молодец, что сдержалась.

— Спасибо, Сашенька, — чуть слышно сказала она. — Ты только что спас больше ста человек. А я бы не смогла после этого жить.

 

Глава 31

ПОБЕДА ЦЕНОЙ ПОРАЖЕНИЯ

— Так мы победили или наоборот? — спросил я.

Лиза вела себя так, будто вышла из тяжелого похмелья.

— Перед тем как отправиться на поиски, я посетила Симулятор зла. Симулятор допустил меня к выходу во внешний мир, но теперь я вижу, что реальность оказалась намного хуже...

— А что ты делала в этом... в Симуляторе?

— Решала задачи. С каждым разом все тяжелее. Во всяком случае, для меня. Вероятно, человеку с вашей психикой это не показалось бы сложным.

— Я понимаю... Ты училась злу.

Я наклонился над краем бассейна. Лиза называла эту жидкость «полиморфным субстратом». Здесь билось сердце усилителя, отсюда появлялись все живые и неживые создания, штампы и механизмы, искусственные звери и цветы. Сейчас поверхность наливалась ярко-оранжевым цветом, а в глубине субстрат оставался непроницаемо-черным. На границе черного и оранжевого покоилось тело Скрипача. Он был без скафандра — там, в глубине, ему ничего не угрожало.

— Значит, на самом деле ты тоже выглядишь так?

— Похоже, но я же девушка. Если тебе неприятно, не смотри.

—Я просто думаю, насколько тебе неприятно столько времени прожить среди уродов. Ведь мы тебе тоже кажемся монстриками?

Настоящий Скрипач походил на карлика, обожравшегося анаболиков. Глаза щелочками, широкий лоб в ссадинах, толстые губы. Между глазами на переносицу спускался клок рыжих волос. Тяжелая нижняя челюсть упиралась в широченную грудь, шеи почти не было, а короткие конечности походили на тумбы.

— Ты мне не кажешься монстром, Саша. Вероятно, я перефразирую кого-то из ваших киногероев, но абсолютного зла не существует. Это трафаретный образ, необходимый для завязки водевильных сюжетов. Когда-то я тоже попалась на эту удочку и поэтому запуталась в Симуляторе.

— Но ты его раскусила?

— Не так определенно. Я ошибалась, думая, что Симулятор ждет от меня конкретных решений. Это всего лишь тренировочный комплекс для повышения стрессоустойчивости. Ускоренным способом в мозг внедряется ряд команд, позволяющих адекватно реагировать в плотном потоке негативной информации. Необходимое условие для получения титула Второй Мастерицы.

— Выходит, ты справилась с заданием для взрослых?

Лиза как-то странно поглядела на меня. Смущаться — это на нее совсем не похоже.

— Я ведь не знаю, какие условия ставит усилитель для Мастериц. Полагаю, что я... Выражаясь твоим языком, я сломалась. Я никогда не стану такой, как раньше.

— Ты жалеешь об этом?

— Сначала мне было страшно. Я решила, что навсегда потеряла то, что мы называем гармонией. Это самый близкий перевод, точнее сказать не могу. Но потом... Потом я встретила Скрипача и поняла, что гармония не снаружи, а внутри нас.

— Ты... влюбилась?

— Я испытывала привязанности и до того. К маме, сестрам, Наставникам. Наверное, я смогла бы влюбиться в кого-то из старших и попробовать с ними любовь тела. Но Скрипач... Он был настолько чужой! Знаешь, Саша, в каком-то смысле, несмотря на то что мы принадлежим к одному биологическому виду, он был гораздо более чужой, чем ты. Я ощутила притяжение к парню, воспитанному на совершенно иных идеях. Но когда я попыталась подвести под мое чувство логический базис, все построения рухнули...

— Ну, еще бы... А ты как хотела?..

— Я говорила себе, что это невозможно, что это Симулятор испортил меня, искривил мои представления и угрожает рассудку. Я говорила себе, что невозможно любить человека, пропитанного моралью Забытых...

— Чем же он был так плох?

— Не плох... Он хотел быть услышанным.

— Слушай, не горюй, это пройдет! — как можно авторитетнее заявил я.

— У нас с тобой вся жизнь впереди? — улыбнулась Лиза.

— Ну... Вроде того.

— Спасибо, Саша. Ты очень хороший друг.

Над кем другим я бы за такие слова посмеялся. Но Макина, она вечно высокопарная. Если говорит, что друг, значит, так оно и есть.

— Как же он сбежал от тебя?

— Он не сбежал. Я сама подарила ему часть усилителя.

— Так его что... — Я окинул взглядом изрытую призрачными норами ярыгинскую хату. — Ваш космолет можно по частям рвать?

— Многое можно совершить, когда любишь. Но речь не об этом. Если бы Скрипач был таким, как остальные мужчины в поселке, он бы не заметил подарка и не сумел бы воспользоваться прибором.

— Как же ты допустила, что он целый год болванил наш народ?

— Ваш народ, Сашенька, болванят, как ты выразился, не год, а намного дольше. Я пошла на поводу у Скрипача, потому что в родной пирамиде мне больше нечего было искать. Я не находила больше смысла в образовании, опытах и будущих титулах. Я не видела больше смысла в ожидании перемен.

— Значит, ты все мне наврала? — После такого поворота мне хотелось рвать и метать. Я глядел вниз, на плавающее в желе тело Скрипача, и не мог поднять глаз. Мне казалось, что я тут же умру, встретив, как я уже представлял, ее наглую улыбку. — Значит, ты сама помогла Скрипачу раздобыть запрещенных роботов?

— Я не врала тебе. Я просто не успела все рассказать.

— Вы оба — ненормальные, — медленно сказал я. — Вы использовали наше метро как полигон, или даже нет... Как крольчатник, как клетку, где кроликам мозги удаляют, а потом смотрят, что с ними будет.

— Скрипач хотел вам добра, — очень тихо произнесла Лиза. — Возможно, если бы он закрепился в другой стране, все вышло бы иначе. Он мечтал найти людей, искренне стремящихся к Единению...

— И он их нашел, это уж точно!

— Он их нашел, но слишком поздно понял, какого Единения они добиваются. Поначалу все шло замечательно. Его навещал ласковый отец, содержал в роскошных условиях, приставил трех человек прислуги. Его возили на экскурсии, знакомили с достопримечательностями, задавали вопросы... Они не поверили, что он такой же житель нашей планеты. Все шло прекрасно, пока Скрипач не сделал главную ошибку. Я выделила ему малую часть моего усилителя, а он пустил в него чужих. Этому прибору едва хватает энергии, чтобы перемещать в пространстве и обслуживать потребности одного пассажира. Но людей, которые представились мудрейшими, сразу заинтересовало другое. Они быстро поняли, что технологию развертки, при сегодняшнем развитии науки, им не освоить, и все внимание переключили на штампов.

Скрипач был такой же наивный, как я, когда впервые узнала тайну Горного Толкователя. Он показал военным, как можно гибко переналадить полиморфов для управления сознанием. Он был уверен, что следующим шагом станет всенародная признательность и почет. Ведь, как и все мужчины, он втайне жаждал славы...

Вместо этого его изолировали, а семена начали подсаживать донорам, из числа тех, кто упорно не поддавался внушению... Науке давно известно, что индивидуум, даже достаточно высокоразвитый, резко меняется, когда попадает в тесное окружение себе подобных, захваченных какой-либо идеей. По преимуществу это идеи разрушительного характера, хотя примером одержимости можно назвать и военный парад, и рок-фестиваль. Как я уже говорила, вся сложность в том, чтобы закрепить целевую установку.

На моей родине это невозможно. Даже оставаясь сразу в нескольких цепочках, человек продолжает играть роль автономной единицы. Иначе не реализовывалось бы право вето, которое тормозит наше развитие. У нас не может возникнуть тирании, поскольку люди идут к Единению сознательно.

— А у нас, выходит, все наоборот?

— Ваши лидеры создают психологический климат в обществе путем иннервации низших, подсознательных инстинктов. Причем даже с их стороны это не всегда производится осознанно. Существуют, конечно, харизматические личности, способные к массовому гипнозу, но главная опасность не в них.

— Я понимаю. Главная опасность — это там, где мы были...

— Именно. Вы сами финансируете институты, которые разрабатывают методики массового психопрограммирования. Ведь место, где мы устроили пожар, — не частная собственность, верно?

Я молчал. Ну о чем еще можно толковать? Перед тем как помахать Лизе на прощание платочком, мне оставалось одно маленькое дельце.

— Можно еще раз взглянуть на твой дворец снаружи?

Мы вышли на высокое крыльцо. Укрытая ковром лестница сбегала к булыжным площадям. Нависали крепостные стены, поскрипывали флюгеры на башнях, в соборе тихонько играл орган. Я миновал плац для строевых занятий, амфитеатр, где звенели железом солдаты, ряды казарм и вышел к песочной поляне с прикованным драконом. Макина, как привязанная, послушно топала за мной.

Я не мог позволить Лизке улететь просто так, не доказав ей, что моя башка тоже чего-то стоит. Я взобрался по лесенке на балюстраду, опоясывающую арену, подтянулся на толстых просмоленных кольях и спрыгнул вниз. В ноздри ударила вонь гниющего мяса. Дракон открыл левый глаз и нехотя лязгнул зубами. Наверху, между острых зубьев забора, виднелось серьезное Лизино лицо.

Для чистоты эксперимента я выбрал местечко поровнее и уселся на горячий песок. Навозные мухи с мерзким жужжанием кружили вокруг, норовя приземлиться на голову. На вышках перекликались часовые, под мостом, невидимый отсюда, сопел мохнатый циклоп. Дракон протяжно зевнул и поднялся на лапы, потянувшись, как проснувшийся кот.

«Если он меня сожрет, значит, туда и дорога!» — подумал я и закрыл глаза. Ничего не происходило, но я не стал напрягать мозги, а, наоборот, максимально расслабился. Я отчетливо представил себе, что именно хочу увидеть, когда глаза откроются.

Макина захлопала в ладоши. Она быстро перенимала театральные привычки. Глядя снизу вверх на ее нелепую кубическую фигурку, на ее смешную улыбку, я вдруг до боли в сердце ощутил, как мне будет ее не хватать. Несмотря на пережитое. Кошмары я рано или поздно забуду, но кто так умно расскажет мне о театре, кто обсудит со мной картины или поведает о чудесах ее подземных пирамид?..

В правой руке я сжимал увесистый топор с длинной полированной рукояткой. Лезвие блестело, как зеркало. Я встал и подошел к дракону вплотную, не чувствуя ни страха, ни любопытства. От зверюги пахнуло зоопарком, кровью и дерьмом. Видимо, эти опции мне отключить было пока не под силу...

Но я сделал главное. Замахнулся и саданул топором по замку на цепи. Замок удерживал браслет на задней лапе и моментально, с одного удара, распался на куски.

— Лети давай! — сказал я рогатой ящерице и, на всякий случай, отбежал подальше. Он поднял крыльями такую песочную бурю, что даже наверху, в ярыгинской квартире, мне еще долго хотелось потрясти головой. Дракон разбежался, тяжело шваркая по песку шпористыми лапами, совсем как петух. На бреющем преодолел заграждение, издал дикий вопль и свечкой ушел вверх. А я проломил дыру в заборе и отправился освобождать циклопов или троллей — не знаю, как их точнее обозвать. Лиза смеялась и хлопала в ладоши, когда чудные создания, озираясь, помчали к лесу.

— Чем ты недоволен, Саша?

— Стены не убираются и ров. И топор этот... Я приказал забору развалиться, но пришлось рубить его топором.

— Ты слишком многого хочешь добиться сразу. В чужом королевстве ты усилием воли создал магическое оружие, и еще недоволен! Видимо, другие методы воздействия пока не привились. Раз не можешь приказать стенам крепости уйти под землю, ломай их топором!

До стен я так и не добрался. Зато разоружил всех стражников, и людей, и нечисть и отправил их восвояси. Закончив с живностью, я перерубил цепи, обрушил мост и только потом вернулся к Лизе:

— И все равно ты поступила подло, если все знала и не остановила своего дружка. Вот и пусть бы экспериментировал в своей деревне или хотя бы в Тимохино!

— Он верил отцу. Верил, что Москва — это то место, где у людей есть мечта. В Тимохино никому не нужна его музыка. Горный Толкователь тоже искренне верил, что мы сумеем вам помочь.

— А теперь ты не веришь? — Задрав голову, я следил за кружащим драконом. Пусть он был всего лишь фантомом, игрушкой усилителя, а все равно приятно. Приятно, что можешь кого-то освободить!

— Вам невозможно помочь, это только ваша война. Хотя сложно назвать солдатами людей, что стреляли в метро по детям. Они ведут боевые действия, и им это нравится. Особенно им нравится, что нет противника. — Макина погладила меня по плечу. — Я привезу Толкователю одну, крайне важную, новость, которую братья так ждут. Если вы, на Земле, не перебьете друг друга и не превратитесь в безмозглых амеб, то скоро вы сможете помочь нам.

Потому что вы умеете любить и не потеряли эмоций. Просто как раз сейчас, на данном этапе, вы совершаете ту же ошибку, что допустил мир Забытых на Спиинус-тэкэ, до Исхода. Вы считаете, что вас спасут компьютеры, звездолеты и генетика.

— Опять мудрено говоришь... Выходит, нам кабздец?

Лиза поднялась на цыпочки и чмокнула меня в щеку.

— Сашенька, ты снова и снова нуждаешься в подсказках? Опять нужно чудо, как в шахматном клубе? Ну хорошо, я подскажу, как я понимаю. Только чудо на сей раз придется совершить тебе. Идет? Ты мне — чудо, а я тебе — подсказку? — Она щелкнула пальцами, и топор исчез.

— Ну, держись, — сказал я и снова закрыл глаза. Такое зло меня разобрало, что эта пигалица таежная нормального пацана за дурня держит! Хотя, конечно, так оно и было, дурак-дураком, по сравнению с ней, а все равно обидно... Я вспомнил, как летал сквозь наш многоэтажный дом, сочинив себе скейт с ядерным движком. Сумел ведь, не рассыпался!

Сначала я надумал отрастить многотонные кулаки, но в последнюю секунду остановился. Кулаки, топоры — все это лишний раз докажет Лизе, как она права, обзывая меня варваром. И я придумал, что вокруг все состоит из мыльных пузырей, а внутри меня скрыт аэростат, надутый воздухом. Осталось открыть глаза и легонько дунуть.

По замшелым крепостным стенам побежали трещины, с треском отвалились деревянные лестницы, ворота распались на две части и, подняв фонтан черной воды, обрушились в ров. Я капельку повернулся, и дрогнула ближайшая сторожевая башня. А дальше дуть уже не пришлось.

Громадные валуны, казалось бы, намертво скрепленные раствором, превращались в песок. Баллисты провалились под землю вместе с башнями и запасами смолы в чанах. Кряхтели, выгибались дугой подъемные мосты, стонали каменные переходы, рвались канаты арбалетов. С утробным вздохом рассыпался амфитеатр, похоронив под обломками тренировочные машины. На месте плаца вырастали цветочные клумбы, казармы схлопывались, как карточные домики, кованые ворота таяли, как свечки на торте.

Неприступный замок исчез, вместе с лесом, рвом и кладбищенским склепом. Вместо него, вместо угрюмых, ощетинившихся оружием строений тысячами шпилей вздымался к синему небу дворец. Со всех сторон сияющего здания виднелись распахнутые ворота, из которых выбегали песочные дорожки и струились, как ручьи, между фонтанов и цветников. Единственное, что осталось, — это мельница на речке и сладкий, приторный запах ванили.

— Готово, — сообщил я. — Может, не совсем так, как было до меня, но собирал без чертежей. Теперь давай свою подсказку!

— Я увидела тут много злобы и... вынуждена была применить насилие. — Лиза говорила отвернувшись. — Но я встретила тебя, не прилагая сил. Понимаешь, Саша? Сначала мне было грустно, потому что я считала нашу встречу невероятным совпадением, но сегодня поняла, что это закономерность. Я легко нашла Скрипача и легко нашла тебя. Значит, нас много.

В этом вся подсказка.

 

Глава 32

ПРИНЦЕССА И СКРИПАЧ

После сеансов в Симуляторе зла она готовила себя к самым страшным потрясениям, но действительность оказалась совсем не такой, как она ожидала. Не то чтобы хуже, но иначе. Ведь Симуляторы оперировали понятиями о древнем зле...

Видимо, она очутилась в государстве, где у людей было странное представление о труде. После первых встреч с аборигенами Лиза была крайне удивлена, что Скрипачу здесь могло что-то понравиться...

Ведь раньше он был совсем другим...

— Ты что, из южного поселка пришла? — обратились к ней из темноты. У входа в синюю пирамиду сидел молодой совсем парень и перебирал струны древнего музыкального инструмента Зниир-стэ. Принцесса сразу узнала инструмент по тональности, хотя на родине его внешний вид давно изменился. То, что держал в руках музыкант, представляло собой страшную музейную редкость.

— Я приходила к Толкователю, — сказала принцесса. — Разве ты обо мне не слышал?

— Я знаю, ты внучка старшего Мастера, — усмехнулся Скрипач. — И наверняка первая ученица?

— Почему ты смеешься надо мной?

— Я не смеюсь, а улыбаюсь. Ты слишком серьезная.

— А тебе нравится все время шутить?

Он тронул смычком струны, и над линзами теплообменников, над рощами Говорящих цветов, над хрустальными гранями пирамид понеслись печальные и одновременно будоражащие звуки. Маленькая принцесса не видела в темноте лица музыканта — он низко склонился над грифом, а у ног его лежал старинный кожаный футляр.

— Ты хочешь поехать надолго в большой мир? — спросил Скрипач. — А зачем тебе к людям, если ты не можешь им ничего дать?

— Я просто... я хотела... — замялась Лиза.

— Ты сама не знаешь, чего хочешь, верно? — Парень бережно положил инструмент в футляр. — Это оттого, что вы потеряли мечту...

— Я тоже знаю, кто ты, — сказала Лиза. — Ты приехал из Москвы и играл там на скрипке. Тебя маленького украли цыгане.

— Я жил с человеком, которого люблю, как отца, — поправил Скрипач. — Я бы играл и здесь, но Толкователь не пускает в поселок Мастеров.

— Зачем тебе это нужно?

— Когда я играю, в глазах людей загораются звезды. Здесь это никому не нужно.

— Но здесь нужен каждый из нас, — возразила Маленькая принцесса. — Почему ты не хочешь учиться?

— Спроси Толкователя, — грустно рассмеялся Скрипач. — Он выучился всему, чему могут научить в пирамидах, и сбежал от вашего знания. Кому оно нужно, если мы не становимся счастливее? Если бы я умел, я бы тоже куда-нибудь улетел... — ив голосе его прозвучала такая тоска, что принцесса вздрогнула.

— Как ты догадался, что я покинула дом с тяжелым сердцем? — поразилась она. — На самом деле у нас очень хорошо...

— Ну конечно! Если бы все было хорошо, люди не уходили бы к нам, а ты не стремилась бы наружу.

— Я потеряла веру в Единение, — тихо сказала принцесса.

— Если бы я мог улететь, как ты, — словно не расслышав, продолжал Скрипач. — Туда, где люди мечтают объединиться и где им не хватает только музыки...

— Ты фантазер, — сказала принцесса. — Если тебя не слушают здесь, для чего твоя музыка дикарям?

— Если бы я мог достать штампов, все бы было иначе!

— Штампов? Разве могут полиморфы помочь в сближении разумов? Они хорошие работники, но не более того!

— Потому что никто давно не знает, как их включить. Потому что их слишком мало, чтобы хватило на всех. Потому что это не работники, а пастухи. Ты слышала о пастухах для обезьян? — И Скрипач напомнил принцессе об особом отряде, созданном когда-то на далекой планете для очистки джунглей от агрессивной фауны.

— Если даже это правда, то как они тебе помогут? — усмехнулась принцесса. Она сама не заметила, как музыкант втянул ее в бесполезный спор, не заметила, что давно опустилась ночь. Давно ни с кем ей не было так интересно. Точнее сказать, ей вообще никогда не было ни с кем интересно, потому что разумы сестер всегда оставались распахнутыми и не предлагали ничего нового...

— Я прочел все книги и посмотрел все фильмы про колонизацию, — гордо сообщил Скрипач. — Эти штампы умели создавать цепочки...

И тут Маленькая принцесса вспомнила. Ей было очень непросто, без привычного соединения с инфоматрицами Мастериц, выловить из памяти нужный пласт знаний, но она сумела. Действительно, в первые годы Исхода, когда поселенцам приходилось осваивать дикие пространства, на четвертое поколение штампов еще не накладывались жесткие ограничения по взаимодействию с чужим сознанием. В мире Единения ни один полиморф не мог самостоятельно выстраивать цепочки. Это было немыслимо! Даже когда прошел период неудачных опытов с выбросом спор, даже когда произошли аварии, потерялись целые звездолеты и ряд штампов вышел из-под контроля, никогда искусственный разум не мог вклиниться между людьми и уж тем более управлять человеком.

На планете Исхода одна из моделей четвертого поколения, по распоряжению Ложи, после долгих дебатов была перепрограммирована и обрела способность к массовой гипнотизации. Спустя сотню лет вредных обезьян повывели, роботы тоже пришли в негодность, ведь и они не вечные, но легенды оказались живучи...

— Это чревато большой опасностью, — заметила Маленькая принцесса. — Нельзя навязывать Единение искусственно. Оно должно само прийти в нужный момент...

— Горный Толкователь сказал, что мир может погибнуть, не дождавшись, пока люди услышат друг друга, — возразил Скрипач.

— А почему тебя так тянет помогать чужим, если в твоем родном поселке столько проблем?

— Но ты тоже улетаешь, — резонно заметил юноша. — Ты тоже хочешь зажечь в глазах людей звезды, только не знаешь, как это сделать.

«А почему бы и нет? — подумала Маленькая принцесса. — Инфоматрицы Мастеров, а погрешность у них не больше пяти процентов, утверждают, что Земля в ближайшие пятьдесят лет скатится к тотальному ядерному конфликту. Им терять уже нечего. Я не умею навязывать свою волю и никогда бы не осмелилась. Но этот мальчик — он честный и добрый... Возможно, он сумел бы посадить ростки гармонии, и это стало бы ответом на многие вопросы. По крайней мере, я не вернулась бы к Мастерам с пустыми руками! Ведь если появится надежда на альтернативный путь, на прогресс без Единения...»

— Я помогу тебе, — просто сказала она. — Если семена штампов существуют, ты их получишь.

 

Глава 33

СВОБОДНЫЙ ДРАКОН

— Сашенька, вставай, не успеешь поесть! — Мать на кухне нарочно громко звенит кастрюлями и на полную катушку врубает радио. Все ее хитрости мне давно известны, а ей хорошо известны мои.

Хотя кое-что обо мне она не узнает никогда.

Когда, проводив Лизу, я добрался наконец до своей постели, в доме напротив уже зажигали окна. Я чего-то пожрал из холодильника, запихал в «Индезит» грязные шмотки и завалился на диван. Но закемарить не удалось, хотя незадолго до этого мне казалось, что достаточно прислонить щеку к подушке. Я завернулся в одеяло и вышел на балкон.

Внизу светили прожектора, без устали молотил пневмоотбойник и рычали целых два экскаватора, устраняя последствия взрывов. В трубах уже журчала вода — видать, наш дом переключили на соседнюю подстанцию или что-то в этом роде. Я глядел на низкое серое небо, подсвеченное заревом просыпающегося города, и думал, что где-то там с сумасшедшей скоростью летит маленький хрустальный шарик. А может, вовсе и не шарик и вовсе не летит. Ведь мы представляем мир таким, как нас учили. Никто не поверит, что в шарик размером с теннисный мяч можно запихать целый дворец с полями и цветниками, и дрессированным драконом в придачу...

— Мама, Лиза уехала, — на всякий случай сказал я утром.

— Какая Лиза? — Мать поставила передо мной тарелку с половиной запеканки. Вторая половина досталась Сереже.

— Новый теракт в метро! — Сережа уткнулся в маленький телевизор, на ощупь пытаясь найти вилку. — Тринадцать погибших, сгорели два вагона поезда...

— Соседка сверху. Та, что у Ярыгиной жила. — Я внимательно посмотрел на них обоих, уже чувствуя, что это безнадежно.

— Какая еще соседка? — нахмурилась мать.

— Когда это Ярыгина успела сдать квартиру? — оторвался от экрана Сережа. — У этой алкоголички замков-то нет нормальных на двери, а сортир я ей только на прошлой неделе помогал латать.

— И не говори, — откликнулась мать. — Как бы не залила нас опять, как в прошлом году. Оставляет жилье, сама у детей... Надо, кстати, позвонить, узнать, как у нее дела.

— К дочке ее звонить бесполезно, — сказал с набитым ртом Сережа. — У них за неуплату вечно отключено. Помнишь, когда вода хлестала, Сашка мотался?

— Саша, ты не заскочишь к ней после школы? — повернулась мать. — Что-то у меня сердце неспокойно, еще и взрывы эти...

— Там не взрывы. — Сережа добавил громкость. — Выступал зам этот, по чрезвычайным. Говорит, что делом занимается ФСБ, и стреляли из гранатометов. Не исключена версия разборок...

— Я к ней заеду, — пообещал я и поплелся получать знания.

Потом я позвонил Жирафу, уже догадываясь, что от него услышу. Гошик, оказывается, честно ждал неделю, когда же я выйду на рынок. Я попытался робко напомнить насчет собрания уфологов, но услышал только недоуменное пыхтение. Он был уверен, что нога моя еще барахлит, и очень обрадовался, что я в норме.

— Вечером зайду, — отмазался я и задумался внезапно, а хочу ли идти на рынок. Нет, не то чтобы вдруг пробило на учебу или повзрослел как-то — все это фигня! Просто я не мог теперь на все смотреть, как раньше.

Что-то поменялось.

Причем, поговорив с Гошиком, я сразу поверил, что все закончилось. Никто меня не станет преследовать, никакие черные машины не будут дымить под окном. Даже если Макина и не сумела отбить память о себе у всех, кто о ней слышал, никому моя харя больше не интересна.

Все равно мне никто не поверит, в лучшем случае посмеются. А у конторы, что держала в плену Скрипача, найдутся другие дела. Сегодня они проиграли, завтра выиграют.

Для них война никогда не кончается.

Война с теми, кто внутри остается свободным.

Эта короткая и в общем-то никуда не ведущая мысль показалась мне очень важной. Последний урок я просидел, тупо уставившись в окно, и даже не врубился, какой это был предмет. Я изо всех сил напрягался, пытаясь вспомнить, что же такого важного сказала Лиза, когда я выпускал дракона.

Она ведь тоже говорила о войне, или мне показалось?

Я думал всю дорогу, но никак не мог ухватить нить. Так напряг мозги, что проехал ярыгинскую остановку. Ведь Лиза много чего успела наговорить, но теперь, кроме меня, никто об этом не вспомнит. А раз так, раз мне не с кем обсудить, стало быть, я тоже скоро все забуду.

Пройдет пара недель, скиснет батарея лепестков, и мне начнет казаться, что все это приснилось. Лепестки мне и сейчас ни к чему. А Макина предупредила, что наша наука подобную технологию не осилит. Потому что...

Черт подери! Потому что надо закончить войну, и тогда любые усилители окажутся по зубам. Когда Лиза передо мной соловьем разливалась, я почти поверил в то, что это совсем несложно, что все люди братья, и во всякую похожую лабуду...

Я вышел на «Багратионовской» и пересел во встречный поезд. Навстречу ломилась толпа. Люди как люди, грустные и довольные, красавицы и уродины, озабоченные и под кайфом.

Но я видел зверя. Я теперь не мог смотреть на толпу иначе.

Зверь никуда не делся, он дремал, только и дожидаясь окрика хозяина. Или удара хлыста, или кусочка свежего мяса. Зверь умело прятался за их беспечностью, гоготом и наглостью. За их трескотней и пьяными восторгами. Зверь готов был проснуться в любой момент. Недоставало только Скрипача. Недоставало кого-то, кто укажет, в какую сторону бросаться и кого грызть.

Я знаю, что сказала бы Лиза. Она помяла бы мне затылок пальцами и отвела бы за ручку к психиатру. Возможно, психушкой все для меня закончится, если я не перестану о ней думать. Просто какое-то время лучше не попадать в метро. На рынок можно гонять на маршрутке или на автобусе, а школа рядом...

Я занес ногу, собираясь последним втиснуться в вагон, когда впереди меня замешкались. И тут меня словно что-то дернуло, что-то заставило отступить на шаг и посмотреть налево.

...Он уходил зигзагами, легко лавируя между людьми. Он просчитывал каждое движение и резал встречный поток отточенными поворотами детского плечика. Замухрышка, оборванец, беспризорный воришка.

Для всех, кроме меня.

И в эту самую секунду, когда штамп свернул к пересадочному эскалатору, я понял, что именно переклинило в моей голове. Сам того не желая, я повернулся и побежал за маленьким гаденышем. Макина прекрасно сознавала, что мне ничего не угрожает, но оставила мне нож! Она подозревала, что в подземке затерялся еще один пастух. Она могла бы задержаться еще на пару дней и ликвидировать его, но не сделала этого.

Лиза оставила его мне.

Потому что если я плюну и уйду, значит, моя война закончилась. Значит, мне наплевать на десять миллионов пассажиров.

Теперь я знал наверняка, что во мне изменилось. Мне теперь стало не наплевать. И неважно, что маленький робот не способен сам гипнотизировать народ. Неважно, что рано или поздно его двигатель заглохнет и беспризорник превратится в кисель. Пока существует малюсенький шанс, что малыша найдут ребята оттуда, я не смогу спать спокойно. Я буду вскакивать, мокрый от пота, и представлять, что в окно заглядывают дети без глаз и носов, с треугольными улыбками и сросшимися пальцами...

Я охотился за ним больше двух недель. Мой сегодняшний план сработает наверняка. Я придумал, как задержать поезд дымовухой. А потом я достану его ножом. Я буду бить его, раз за разом, пока от чуда техники не останется вонючая лужа. А если я увижу, что не могу его догнать, придется развернуть лепестки.

Это крайнее средство. Мой скафандр давно разрушился, и скакать, как раньше, я не могу.

Если мне не удастся улизнуть, то хуже всех придется матери. Ее мне очень жаль, затаскают по милициям за сына, совершившего нападение на поезд.

Но перед самым отъездом Лиза оставила еще одну страшную вещицу. Она взяла у меня капельку крови, совсем немножко. Дело в том, что Макина мне подробно объяснила, как начнет ослабевать батарея скафандра. Он должен был подать мне сигнал — слабенький такой удар током — и высветить в воздухе табло с информацией. Лиза мне очень внятно нарисовала, что именно я увижу.

Я, конечно, не знаток в языках, особенно в официальном диалекте планеты Спиинус-тэкэ, но вчера ночью, когда защита расплавилась, я получил то, что было обещано. Батареи разрядились, но на ноже осталась маленькая черточка со стрелкой, указывающая на квадратного человечка...

Она означала, что в глубине ярыгинской квартиры спрятано семя седьмого поколения — семя новейшего охотника, которое Лиза получила от своего деда и сохранила для меня. Как это произойдет — я не знаю, но, если я распущу лепестки, он вырастет за несколько минут и придет на помощь.

Я должен прикончить мальчишку сам. Мне ужасно не хочется трогать это тайное оружие. Что-то мне подсказывает, что оно еще пригодится в другое время. Без усилителя охотник просуществует недолго. Я мог бы вызвать его и отключить навсегда. Это был бы самый умный и дальновидный шаг.

Я вот что думаю... Макина ведь не дура, она толковее меня раз в сто, если не в тысячу. Я не верю, что она просто так забыла свои вещички.

Я знаю, зачем мне лепестки. Война только начинается. Я прикончу пастуха, я сделаю это для них, для тысяч обормотов, которых так легко превратить в зверя. Но боюсь, что на этом мои дела не закончатся. Мы отпустили милого дядечку Руслана Ивановича. Наверняка он где-то строит новую «фабрику».

У меня очень хорошая память на лица, я его, без сомнения, найду. И Карела опять найду, и Вову с Петей, если еще живы. Пока я не знаю, что буду с ними делать. Для начала надо разобраться и проследить. Для таких, как Вова с Петей и их погибший на шоссе начальник, война никогда не закончится. А это значит, что они построят новое логово, и, если у них нет Скрипача, они его непременно придумают. Ведь им так нравится делать из нас зверя.

Мне нужно выжить в этой войне.

А пока на очереди маленький пастушок. Я вижу его улыбку и готовлюсь распустить лепестки.

Нож я держу в рукаве.