Дон Кихот. Часть 1

Сервантес Мигель де

«Дон Кихот» – самый известный роман испанского писателя Мигеля де Сервантеса (исп. Miguel de Cervantes; предположительно 1547–1616) *** Хитрый идальго Дон Кихот Ламанчский, главный герой романа, – неутомимый фантазер и борец за справедливость. Жажда подвигов овладевает им, и он отправляется в путь, чтобы искоренить всю неправду, завоевать себе титул, а заодно и благосклонность любимой Дульсинеи. «Дон Кихот» М. де Сервантеса стал лучшим романом в мировой литературе по итогам списка, опубликованного в 2002 году, а образ главного героя часто используется в музыке, театре и кинематографе.

 

Том I

 

Предисловие

Досужий читатель, ты мне и без клятвы поверишь, конечно, если я тебе скажу, что я желал бы, чтобы эта книга, дитя моего ума, была прекраснейшей и остроумнейшей из книг, какие только можно себе представить. Но, увы! для меня оказалось невозможным избежать закона природы, требующего, чтобы всякое существо рождало только себе подобное существо. Что же иное мог произвести такой бесплодный и плохо образованный ум, каков мой, кроме истории героя сухого, тощего, сумасбродного, полного причудливых мыслей, никогда не встречающихся ни у кого другого, – такого, одним словом, каким он и должен быть, будучи произведен в тюрьме, где присутствуют всякие неприятности и гнездятся все зловещие слухи. Сладкий досуг, приятный образ жизни, красота полей, ясность небес, журчание ручьев, спокойствие духа – вот что обыкновенно делает плодотворными самые бесплодные музы и позволяет им дарить миру произведения, которые его чаруют и восхищают.

Когда какому-нибудь отцу случается иметь некрасивого и неловкого сына, то любовь, которую он питает к ребенку, кладет ему повязку на глаза и не дозволяет ему видеть недостатков последнего; он принимает его дурачества за милые забавы и рассказывает о них своим друзьям, как будто это – самое умное и самое оригинальное из всего, что только есть на свете… Что касается меня, то я, вопреки видимости, не отец, а только отчим Дон-Кихота; поэтому я не последую принятому обыкновению и не стану со слезами на глазах умолять тебя, дорогой читатель, простить или не обращать внимания на недостатки, которые ты можешь заметить в этом моем детище. Ты ни его родственник, ни его друг; ты полный и высший господин своей воли и своих чувств; сидя в своем доме, ты располагаешь ими совершенно самодержавно, как король доходами казны, и, конечно, знаешь обычную пословицу: Под своим плащом я убиваю короля; поэтому, необязанный мне ничем, ты освобожден и от всякого рода уважения ко мне. Таким образом, ты можешь говорить об этой истории, как ты сочтешь для себя удобным, не боясь наказания за дурной отзыв и не ожидая никакой награды за то хорошее, что тебе заблагорассудится сказать о ней.

Я хотел бы только дать тебе эту историю совсем голою, не украшая ее предисловием и не сопровождая ее по обычаю обязательным каталогом кучи сонетов, эпиграмм и эклог, который имеют привычку помещать в заголовке книг; потому что, я тебе откровенно признаюсь, хотя составление этой истории и представляло для меня некоторый труд, еще более труда стоило мне написать это предисловие, которое ты читаешь в эту минуту. Не один раз брал я перо, чтобы написать его, и затем опять клал, не зная, что писать. Но вот в один из таких дней, когда я сидел в нерешимости, с бумагой, лежащей предо мною, с пером за ухом, положив локоть на стол и опершись щекою на руку, и размышлял о том, что мне написать – в это время неожиданно входит один из моих друзей, человек умный и веселого характера, и, видя меня так сильно озабоченным и задумавшимся, спрашивает о причине этого. Я, ничего не скрывая от него, сказал ему, что я думал о предисловии к моей истории Дон-Кихота, – предисловии, которое меня так страшит, что я отказался уже его написать, а, следовательно, и сделать для всех известными подвиги такого благородного рыцаря. «Потому что, скажите, пожалуйста, как мне не беспокоиться о том, что скажет этот древний законодатель, называющийся публикою, когда он увидит, что, проспав столько лет в глубоком забвении, я снова теперь появляюсь старый и искалеченный, с историей сухою, как тростник, лишенной вымысла и слога, бедной остроумием и, кроме того, не обнаруживающей никакой учености, не имеющей ни примечаний на полях, ни комментариев в конце книги, тогда как я вижу другие произведения, хотя бы и вымышленные и невежественные, так наполненные изречениями из Аристотеля, Платона и всех других философов, что читатели приходят в удавление и считают авторов этих книг за людей редкой учености и несравненного красноречия? Не также ли бывает и тогда, когда эти авторы цитируют священное писание? Не называют ли их тогда святыми отцами и учителями церкви? Кроме того, они с такою щепетильностью соблюдают благопристойность, что, изобразив влюбленного волокиту, непосредственно же за этим пишут очень милую проповедь в христианском духе, читать или слушать которую доставляет большое удовольствие. Ничего этого не будет в моей книге; потому что для меня было бы очень трудно делать примечания на полях и комментарии в конце книги; кроме того, я не знаю авторов, которым я мог бы при этом следовать, чтобы дать в заголовке сочинения список их в алфавитном порядке, начиная с Аристотеля и оканчивая Ксенофонтом или, еще лучше, Зоилом и Зевксисом, как это делают все, хотя бы первый был завистливым критиком, а второй – живописцем. Не найдут в моей книге и сонетов, составляющих обыкновенно начало книги, по крайней мере сонетов, авторы которых были бы герцоги, маркизы, графы, епископы, знатные дамы или прославленные поэты; хотя, по правде сказать, если бы я попросил двух или трех из моих услужливых друзей, то, наверное, они дали бы мне свои сонеты и притом такие, что сонеты наших наиболее известных писателей не могли бы выдержать сравнения с ними.

«В виду всего этого, милостивый государь и друг мой», – продолжаю я – «я решил, чтобы сеньор Дон-Кихот оставался погребенным в архивах Ламанчи, пока не будет угодно небу послать кого-нибудь, который мог бы снабдить его всеми недостающими ему украшениями; потому что при моей неспособности и недостатке учености, я чувствую себя не в силах сделать это и, будучи от природы ленивым, имею мало охоты делать изыскания в авторах, которые говорят то же самое, что и сам я могу очень хорошо сказать без них. Вот отчего и происходят моя озабоченность и моя задумчивость, в которых вы меня застали и которые, без сомнения, теперь оправдали в ваших глазах моими объяснениями».

Выслушав это, мой друг ударил себя рукой по лбу и, разразившись громким смехом, сказал: «Право, мой милый, вы сейчас вывели меня из одного заблуждения, в котором я постоянно находился с того давнего времени, как я вас знаю: я вас всегда считал человеком умным и здравомыслящим, но теперь я вижу, что вы так же далеки от этого, как земля далека от неба… Как может случиться, чтобы такие пустяки и такая маловажная помеха имели силу остановить и держать в нерешимости такой зрелый, как ваш, ум, привыкший побеждать и превосходить другие более серьезные трудности? Поистине, это происходит не от отсутствия таланта, а от излишка лености и недостаточности размышления. Хотите видеть, что все сказанное мной верно? Хорошо, послушайте меня и вы увидите, как я во мгновение ока восторжествую над всеми трудностями и найду вам все, чего как недостает; я уничтожу все глупости, которые вас останавливают и настолько пугают, что даже мешают, по вашим словам, опубликовать и подарить миру историю вашего знаменитого Дон-Кихота, совершеннейшее зеркало всего странствующего рыцарства». – «Говорите же, – возразил я, выслушав его, – как думаете вы наполнить эту пугающую меня пустоту и расчистить этот хаос, в котором я не вижу ничего, кроме путаницы?»

Он мне ответил на это: «Что касается первого затрудняющего вас обстоятельства, этих сонетов, эпиграмм и эклог, которых вам недостает, чтобы поставить в заголовке книги, и которые, как желали бы вы, должны быть составлены важными и титулованными лицами, то я вам укажу средство: вам стоит только взять на самого себя труд написать их, а потом вы можете окрестить их тем именем, какое вам понравится, приписав их или пресвитеру Индии Хуану или императору Трапезондскому, которые, как я положительно знаю, были превосходные поэты: а если бы это было и не так, и если бы придирчивые педанты вздумали неожиданно уязвить вас, оспаривая это уверение, то ни на мараведис не заботьтесь об этом; допуская даже, что ложь заметят, ведь вам не отрежут за то руки, написавшей ее».

«Для того же, чтобы на полях привести книги и авторов, откуда вы почерпнули достопамятные изречения и слова, которые вы поместите в своей книге, вам нужно только устроить так, чтобы при случае употребить какие-нибудь из латинских изречений, которые вы знали бы на память или могли бы без большого труда отыскать их. Например, говоря о свободе и рабстве, вы приводите:

Non bette pro toto libertas vendrtur auro,

и сейчас же на полях помечаете Горация или того, кто это сказал. Если вы говорите о силе смерти, тотчас же представляются стихи:

Pallida mors aequo pulsst pede pauperum tabernas Regumque turres.

«Если говорится о расположении и любви, которые Бог повелеваем вам иметь к нашим врагам, то немедленно Вы обращаетесь к священному писанию, это стоит труда, и приводите не более, не менее, как слова самого Бота: Ego autem dico vobis: Diligite inimicos vestros. Если вопрос касается дурных мыслей, то вы прибегаете к евангелию: De corde exeunt cogitationes malae. Если – непостоянства друзей, то Катон дает вам свое двустишие:

Donec eris felix, multos numerabis amicos; Tempera si fuerint nubila, solus eris.

«И благодаря этим латинским и другим подобным фразам, вас сочтут, по крайней мере, за гуманиста, что в наше время считается не малою честью и значительным преимуществом.

«Для того, чтобы поместить в конце книги примечания и комментарий, вот каким образом можете вы поступать совершенно спокойно: если вам приходится назвать в вашем сочинении какого-нибудь великана, то сделайте так, чтобы это был великан Голиаф, и, благодаря этому, вы с небольшим трудом получите великолепный комментарий; вы можете сказать: Великан Голиат или Голиаф был филистимлянин, которого пастух Давид убил одним ударом пращи в долине Теребинтской, как это рассказано в книге Царей, глава… и здесь указание главы, в которой находятся эта история, после этого, чтобы показан себя человеком ученым и хорошим космографом, устроите таким образом, чтобы в вашей книге была упомянута река Того, и вот в вашем распоряжении превосходный комментарий; вам стоит только сказать: Река Того, названная так в честь одного древнего испанского короля, берет исток в таком то месте и впадает в океан, омыв стены славного города Лиссабона. Уверяют, что она несет золотые пески и т. д. Если вы говорите о разбойниках, то я расскажу вам историю Како, которую знаю наизусть, если – о женщинах легких нравов, то епископ Мондовьедо представит вам Ламию, Лаиду и Флору, и это примечание доставит вам большое уважение; если о жестоких женщинах, то Овидий даст вам Медею; если о чародейках или волшебницах, – Гомер заставит явиться пред вами Калипсо, а Виргилий – Цирцею; если – о доблестных полководцах, то Юлий Цезарь предложит вам самого себя в своих комментариях и Плутарх даст вам тысячу Александров. Когда вы говорите о любви, то советуйтесь с Леоном Гебрео, если вы только знаете хотя несколько слов по-итальянски, и вы найдете все нужное в полной мере, если же вам неприятно обращаться к иностранному, то у вас под руками трактат Фонсеки О любви Бога, который заключает все, что вы только можете пожелать и что мог бы пожелать самый разумный человек относительно этого предмета. Одним словом приводите только эти имена и упоминайте в вашей истории те историй, которые я только что вам сказал, и поручите мне примечания и комментарии; я берусь наполнить ими все поля вашей книги и даже несколько листов в конце ее.

«Перейдем теперь к этим ссылкам на авторов, имеющимся в других сочинениях и отсутствующим в вашем. Средство исправить это – одно из самых легких: вам достаточно отыскать книгу, которая приводила бы их всех от А до Z, как вы говорите, и эту же самую азбуку поместите вы в вашем произведении. Предположим, что это воровство откроют, и эти авторы принесут вам только посредственную пользу, – какое вам до этого дело? А может быть, попадется такой простодушный читатель, который подумает, что вы со всех их собрали дань, в своей простой и бесхитростной истории. Хорошо и то, что этот длинный перечень авторов придаст на первый взгляд книге некоторую авторитетность. И, кроме того, кому придет в голову, если он не имеет к тому интереса, проверять, пользовались мы ими или нет? Сверх того, если я не обманываюсь, ваша книга не имеет надобности ни в чем из всего того, что, как вы говорите, ей недостает; потому что, ведь она от доски до доски ничто иное, как сатира на рыцарские книги, – о которых Аристотель ничего не знал, Цицерон не имел ни малейшего понятия, и святой Василий не сказал ни слова».

«Нет надобности смешивать эти фантастические вымыслы с точною истиною или с астрономическими вычислениями. Мало значения имеют для них геометрические измерения и суждения педантичной риторики. Разве они имеют целью кого-нибудь поучать, представляя смесь божественного с греховным, – смесь непристойную, которой должен избегать всякий истинно христианский ум? Надо подражать только в слоге, и, чем полнее будет ваше подражание, тем ближе будет ваш слог к совершенству. И, так как ваше сочинение имеет только целью разрушить то странное доверие, которым пользуются в мире рыцарские книги, то какая нужда вам выпрашивать изречения у философов, наставления у священного писания, басни у поэтов, речи у риторов и чудеса у святых? Старайтесь только легко и естественно, употребляя соответствующие, ясные и хорошо расположенные слова, сделать вашу фразу гармоничной и рассказ занимательным; пусть язык ваш описывает насколько возможно живо все, что вы задумали, и пусть он выражает ваши мысли, не затемняя и не запутывая их. Старайтесь только, чтобы, читая вашу историю, меланхолики не могли удержаться от смеха, люди, склонные к смеху, чувствовали свою веселость удвоившейся, чтобы простые люди не соскучились от ваших вымыслов, чтобы умные им удивлялись, серьезные особы не пренебрегали ими, и мудрецы были вынуждены похвалить их. Наконец, попытайтесь ловко разрушить эти шаткие подмостки рыцарских книг, столькими людьми проклинаемых, но еще большим числом их восхваляемых. Если вам это удастся, то вы приобретете не малую заслугу».

Я безмолвно выслушал то, что говорил мне мой друг, и его доводы произвели на меня такое сильное впечатление, что я, без всякого спора, признал их превосходство и решил составить это предисловие, в котором ты узнаешь, мой милый читатель, ум и здравый рассудок моего друга, мое счастье находить в такой крайней нужде подобного советника, и преимущество, которое ты извлечешь, найдя во всей ее простоте историю славного Дон-Кихота Ламанчского, бывшего, по мнению жителей округа Монтиэльской долины, самым целомудренным любовником и самым храбрым рыцарем из всех, каких только видели в течение многих лет в этой местности. Я не хочу слишком хвалиться услугой, которую я тебе оказываю, знакомя с таким замечательным и благородным рыцарем; но ты, надеюсь, будешь мною доволен за то, что я познакомил тебя с его оруженосцем Санчо Панса, в котором, как мне кажется, я представляю тебе собрание всех блестящих качеств оруженосца, остававшихся до сих пор рассеянными в неисчислимой куче пустых рыцарских книг. А затем, да сохранит тебе Бог здоровье и мне также. Vale!

 

Глава I

Рассказывающая о характере и привычках славного Дон-Кихота Ламанчского

В одном местечке Ламанчи – об имени его мне не хочется вспоминать – жил недавно один из тех гидальго, у которых имеются копье в козлах, старинный круглый щит, тощий конь и борзая собака. Мясное блюдо, состоявшее чаще из говядины, чем из баранины и соус с приправами почти каждый вечер, блюдо скорби печали по субботам, чечевица по пятницам, и, сверх всего, несколько молодых голубей по воскресеньям, все это поглощало три четверти его дохода. Остальную часть он тратил на кафтан из тонкого сукна, на штаны из плиса и туфли из той же материи для праздников; в будни же носил платье из прочного, однако не особенно толстого сукна. У него жили экономка, которой было уже за сорок лет, племянница, не имевшая еще и двадцати лет, и молодой парень для полевых работ и других поручений, умевший и оседлать лошадь и работать садовым ножом. Нашему гидальго, было лет под пятьдесят; он был крепкого телосложения, сухощав телом, тощ лицом, очень рано вставал и был большим охотником. Говорили, что он назывался Кихада или Кесада (между авторами, писавшими о нем, существует разногласие по этому вопросу); но по наиболее вероятным догадкам, имя его было, кажется, Кихана. Впрочем, для нашей истории это имеет мало значения: достаточно того, чтобы в рассказе ли на йоту не удаляться от истины.

Но надо знать, что вышеупомянутый гидальго в минуты своего досуга, то есть почти круглый год, предавался чтению рыцарских книг и притом с таким увлечением и такою страстью, что почти совершенно забывал охотничьи забавы и даже управление своим имением. Наконец, его мания, его сумасбродство в этом дошли до того, что он продал несколько десятин своей лучшей земли, чтобы накупить рыцарских книг для чтения, и собрал их в своем доме столько, сколько мог достать. Но из всех книг ни одна не казалась ему так интересна, как сочинения знаменитого Фелициана-де-Сильва; так как ясность его прозы его восхищала, а запутанные периоды были для него настоящими драгоценностями, в особенности, когда ему приходилось читать объяснения в любви или вызовы в письмах, где он довольно часто находил выражения в роде следующих: безрассудное суждение о моем рассуждении в такой степени колеблет мое суждение, что я не без рассуждения сожалею о вашей грации и красоте; или он читал: высокие небеса, которые помощью звезд вашу божественность божественно укрепляют и делают вас заслуживающими тех заслуг, которых заслуживает ваше величие.

Читая такие прекрасные вещи, бедный гидальго терял рассудок. Он лишился сна, стараясь понять их, пытаясь извлечь какой-либо смысл со дна этих хитросплетений – этого не удалось бы сделать и самому Аристотелю, если бы он нарочно воскрес для этого. Он был только наполовину доволен ранами, нанесенными и полученными Дон-Белианисом, и представлял себе, что, несмотря на все искусство врачей, которые лечили его, Дон-Белианис необходимо должен был иметь все тело и лицо покрытые рубцами и ранами. Но, тем не менее, он одобрял остроумный способ автора оканчивать свою книгу обещанием продолжения этих нескончаемых приключений. Ему даже часто приходила охота взяться за перо и окончить книгу, как обещал это автор; и, без сомнения, он бы это сделал и благополучно исполнил, если бы другие, более великие мысли не мешали ему постоянно. Несколько раз спорил он с местным священником, мужем начитанным и получившим ученую степень в Силуэнце, по вопросу о том, кто был лучшим рыцарем – Пальмерин Английский или Амадис Гальский. Но сеньор Николай, цирюльник из той же деревни, говорил, что им обоим далеко до рыцаря Феба и если с этим и может кто-нибудь сравниться, так это дон-Галаор, брат Амадиса Гальского; потому что он, поистине, обладал всеми желательными качествами, не будучи ни кривлякой, ни плаксой, как его брат, и, по крайней мере, равняясь ему в храбрости.

Короче сказать, наш гидальго так углубился в чтение, что проводил за этим занятием и день с утра до вечера, и ночь с вечера до утра, и, благодаря чтению и бессоннице, он так иссушил свой мозг, что лишился разума. Его воображению рисовалось все, что он читал в своих книгах: волшебные чары, ссоры, вызовы, битвы, раны, объяснения, любовь, жестокости и прочие безумства; он крепко забрал себе в голову, что вся эта куча бредней была сущей истиной, и потому для него во всем мире не существовало никакой другой более достоверной истории. Он говорил, что Сид-Рюи-Диац был прекрасный рыцарь, но что ему было все-таки далеко до рыцаря Пламенного Меча, который одним ударом перерубил пополам двух огромных и свирепых великанов. Он питал больше симпатии к Вернардо дель-Карпио за то, что в Ронсевальской долине он умертвил Роланда Очарованного, употребив при этом прием Геркулеса, который задушил Антея, сына Земли, в своих объятиях. Он также очень хорошо отзывался о великане Морганте, который, хотя и происходил из породы великанов, всегда отличавшейся заносчивостью и гордостью, однако представлял исключение и был любезен и хорошо воспитан. Но всем им он предпочитал Рейнальда Монтальванского, в особенности, когда он представлял его себе выходящим из замка грабить всех, кто попадется по дороге, или похищающим по ту сторону пролива идол Могомета, отлитый из золота, как утверждает история. Что же касается этого изменника Гамелона, то за возможность порядком поколотить его, он охотно отдал бы свою экономку и даже племянницу в придачу.

Наконец, когда он окончательно потерял рассудок, ему пришла в голову самая странная из всех мыслей, которым когда либо предавались сумасшедшие; она заключалась в следующем: ему казалось полезным и даже необходимым, как для своего личного прославления, так и для блага родины, сделаться самому странствующим рыцарем и, на кони и с оружием в руках, отправиться по свету искать приключений, проделывая все то, что, как он читал, проделывали странствующие рыцари, исправлять всякого рода несправедливости и постоянно подвергаться все новым и новым опасностям, преодолевая которые он мог бы приобрести себе бессмертное имя. Наш бедный мечтатель уже видел чело свое увенчанным короною и притом короною, по крайней-мере, Трапезондской империи. Поэтому, полный этих приятных мыслей и ощущаемого от них удовольствия, он поспешил приняться за исполнение своего проекта. И первым его делом было вычистить доспехи, которые принадлежали его предкам и которые, изъеденные ржавчиной и покрытые плесенью, в течение веков покоились забытыми в углу. Он вычистил и поправил их, на сколько мог, хорошо. Но, заметив, что этому вооружению недостает очень важной вещи и что, вместо полного шлема у него имелся только один шишак, он, помощью своего искусства, устранил и этот недостаток: он сделал из картона нечто вроде полу-шлема, приделал к нему шишак, и в его глазах он явился целым шлемом. Надо сказать правду, что когда он, для испытания его прочности извлек свой меч и нанес шлему два удара, то первый же удар уничтожил работу целой недели. Легкость, с какою он обратил свои шлем в куски, не совсем ему понравилась; и для того, чтобы надежно предохранить себя от подобной же погибели, он, принявшись снова за его восстановление, снабдил его внутри железными полосами с целью придать ему достаточную прочность. Нового испытания он делать не пожелал и принял его пока за настоящий шлем с забралом самого лучшего закала.

После этого, он осмотрел своего коня; и хотя у бедного животного пороков было больше, чем членов тела, и более жалкий вид, чем у лошади Гонила которая tantum pellis et ossa fuit, тем не менее, нашему гидальго казалось, что ни Буцефал Александра Великого, ни Бабиэка Сида не могли сравняться с его коним. Он в течение четырех дней старался решить, какое имя дать ему; потому что, как говорил он себе, было бы несправедливостью, если бы лошадь такого славного рыцаря, и сама по себе такая замечательная, осталась без имени, под которым она впоследствии сделалась бы известной; и он ломал себе голову, пытаясь изобрести такое имя, которое указывало бы, чем она была до того времени, пока не стала принадлежать рыцарю, и чем она стала потом. Сверх того, нет ничего более справедливого, как то, чтобы конь менял свое название, и принял бы новое, блестящее и звучное, как это приличествует новому порядку вещей и новому ремеслу, которое ему предстояло. Таким образом, после изрядного количества имен, который наш гидальго в своем уме и воображении поочередно составлял, отбрасывал, укорачивал, удлинял, разъединял и вновь соединял, ему, наконец, удалось назвать своего коня Россинантом – именем, по его мнению, замечательным, гармоничным и многозначительным, бесподобно выражающим и то, чем лошадь была прежде, и то, чем она будет постоянно в будущем, – то есть первым из всех коний в мире.

Выбрав так счастливо имя для своего коня, он пожелал дать имя и самому себе, и изобретению его он посвятил еще восемь дней, по истечении которых он решил назваться Дон-Кихотом; вот благодаря этому-то, авторы этой правдивой истории, а также и другие, имели впоследствии повод утверждать, что он назывался Кихада, а не Кесада. Но, вспоминая, что доблестный Амадис не довольствовался одним только именем Амадиса, но к своему имени прибавил также и название своей родной страны, чтобы прославить и ее, и называл себя Амадисом Гальским, наш гидальго, как истинный рыцарь, решил тоже прибавить к своему имени имя своей родины и назваться Дон-Кихотом Ламанчским. Таким образом, он, как нельзя лучше, по его мнению, обозначал и свое происхождение и свою родину и воздавал почтение этой последней, делая из ее имени свое прозвище. После того, как он вычистил вооружение, сделал из шишака целый шлем, дал имя лошади и исправил свое собственное, он убедился, что ему остается только найти даму и влюбиться в нее; потому что странствующий рыцарь без любви был бы подобен дереву без листьев и плодов, телу без души. Он говорил себе: «Если в наказание за мои грехи, или, вернее, вследствие благосклонности судьбы я встречусь когда-нибудь с великаном, как это обыкновенно случается с странствующими рыцарями, и если я, при первой же стычке, собью его с лошади или перерублю пополам или, наконец, покорю его и пощажу ему жизнь, то хорошо было бы для такого случая иметь даму, в распоряжение которой было бы можно послать его; тогда он, войдя к моей милой даме и преклонив пред ней колени, сказал бы ей голосом робким и покорным: «Сеньора, я великан Каракулиамбро, господин острова Малиндраниа, побежденный на поединке превосходящим все похвалы рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, который приказал мне представиться вашей милости, чтобы ваше величие могло располагать мною, как вам будет угодно». О, как восхищался наш рыцарь этой мыслью, в особенности, когда он нашел ту, которую он мог назвать своей дамой! Это была, как рассказывают, молоденькая и очень хорошенькая крестьянка из соседней деревни; он в короткое время пленился ею, чего она так-таки никогда и не узнала и на что менее всего обращала внимание. Имя ее было Альдонса Лоренсо. Ей он и рассудил пожаловать титул госпожи его дум; и поискав для нее имени, которое, не разнясь значительно с его именем, представляло бы ее, как знатную даму и принцессу, – он, наконец, назвал ее Дульцинеей Тобозской, так как ее родная деревня называлась Тобозо. Это имя, по его мнению, было необыкновенно удачно выбрано, гармонично и многозначаще, как и другие имена, данные им своему коню и самому себе.

 

Глава II

Рассказывающая о первом выезде, сделанном славным Дон-Кихотом из своей страны

Окончив эти приготовления, он не хотел далее откладывать исполнения своего плана; потому что его и так уже угнетала мысль, что это дальнейшее откладывание явилось бы большим злом для мира, в котором, по его мнению, накопилось слишком много оскорблений, жаждущих удовлетворения, зла и несправедливостей, требующих возмездия, злоупотреблений, ждущих исправления, и долгов, подлежащих уплате. Вот почему, не поверив ни одной живой душе своего намерения и никем незамеченный, он утром одного из самых жарких дней поля вооружился всеми доспехами, сел на Россинанта, украсив предварительно свою голову сделанным им как-никак шлемом, надел на руку свой щит, взял копье и через ворота заднего двора выехал в поле, полный радости при мысли о том, с какой легкостью он начал осуществлять такой прекрасный проект. Но едва только очутился он в поле, как его охватило страшное раздумье – раздумье, едва не оказавшееся настолько сильным, чтобы заставить его покинуть начатое предприятие: ему пришло на ум, что он не был посвящен в рыцари и поэтому он не мог и не должен был вступать в поединок ни с каким рыцарем; и что, если бы он даже и был посвящен, то, как новопосвященный, он обязан был носить белое вооружение, без девиза на щите, до тех пор, пока он не заслужит этого девиза своею храбростью. Эти мысли поколебали его решимость; но его безумие одержало верх над всеми размышлениями, и он решил заставить первого встречного посвятить его в рыцари, в подражание многим другим находившимся в подобном же положении и, как он прочитал в книгах, поступавшим именно таким образом; что же касается белого вооружения, то он дал себе обещание при первом же случае так натереть свое собственное, чтобы оно стало белее горностаевого меха. После этого он успокоился и продолжал свой путь, лежавший именно туда, куда желал конь, так как в этом, по мнению Дон-Кихота, состояла вся доблесть приключений.

И вот, направляясь своим путем, наш новоиспеченный искатель приключений разговаривал сам с собою: «Могу ли я сомневаться, что в недалеком будущем, когда напечатается истинная история моих славных подвигов, мудрец, описавший их, рассказывая о моем первом раннем выезде, выразится таким образом: «Лишь только светлый Феб успел разбросать по лицу необозримой земли золотые кудри своих прекрасных волос, лишь только маленькие птички с блестящими перышками запели на своих легких языках тихую, прелестную песенку, приветствуя появление розоперстой Авроры, которая, покинув мягкое ложе своего ревнивого супруга, показалась для смертных с высоты кастильского горизонта, – как славный Дон-Кихот Ламанчский, оставив ложе бездействия, сел на своего славного коня Россинанта и отправился в путь по древней и знаменитой Монтиэльской долине». Действительно, в этот момент он находился в этой долине; потом он прибавил: «Счастлив, трижды счастлив век, который увидит появление рассказа о моих славных подвигах, достойных быть выгравированными на бронзе, высеченными на мраморе и изображенными красками на дереве, чтобы на всегда остаться живыми в памяти будущих веков!.. О ты, кто бы ты ни был, мудрец волшебник, которому небом суждено написать эту чудную историю, не забывай, прошу тебя, моего доброго Россинанта, вечного моего сотоварища во всех моих подвигах и скитаниях». Потом он снова начал, как будто бы он был действительно влюблен: «О, принцесса Дульцинея, владычица этого плененного сердца! какой удар нанесли вы мне, удалив меня от себя со строгим запрещением никогда не появляться в присутствии вашей красоты! Удостойте, о сеньора, вспомнить об этом верноподданном сердце, из любви к вам испытывающем столько мучений!» К этим глупостям он еще прибавил другие в том же роде, составленные по образцу прочитанных им в своих книгах, языку которых он, насколько мог, старался подражать. А между тем он ехал так медленно, солнце же поднималось так быстро и грело с такою силою, что могло бы растопить ему мозг, если такового хоть немного осталось у него.

Он проехал целый день, не встретив ничего, что стоило бы рассказывать, и это приводило его в отчаяние, потому что ему хотелось возможно скорей встретить кого-нибудь, на ком бы он мог испытать силу своей могучей руки. Некоторые авторы говорят, что первое его приключение случилось в Лаписском проходе. По словам же других первое приключение было с ветряными мельницами. Но что я могу положительно сказать относительно этого предмета и что я нашел засвидетельствованным в летописях Ламанчи, это то, что он мирно проехал весь этот день и при наступлении ночи и он сам и конь его были истомлены усталостью и умирали от жажды. Посматривая во все стороны в надежде увидать какой-нибудь замок или хотя бы хижину пастуха, где бы он мог найти ночлег и что-нибудь для утоления голода и страшной жажды, он заметил невдалеке от своей дороги постоялый двор, сиявший в глазах его подобно звезде, ведущей к спасительной гавани. Подогнав коня; он поспел туда к ночи. У ворот случайно были две довольно молодых женщины из тех, которых называют продажными; они шли в Севилью вместе с погонщиками мулов, решившими на эту ночь остановиться на постоялом дворе. И так как все, что видел или чем бредил наш искатель приключений, представлялось ему повторением того, что он вычитал в рыцарских книгах, то и при виде постоялого двора, он вообразил себе, что это замок с четырьмя башнями и с капителями из блестящего серебра, у которого и подъемные мосты, и рвы, и все другие принадлежности, всегда встречающиеся в описаниях подобных замков. Он приблизился к постоялому двору, принимаемому им за замок, и, когда был уже недалеко от него, попридержал за узду Россинанта в ожидании, что вот появится карлик между стенными зубцами и звуком рога подаст сигнал о приближении рыцаря к замку. Но, видя, что карлик медлит появиться, а Россинант спешит в конюшню, он приблизился к воротам и увидел стоявших там двух погибших женщин, которые показались ему прекрасными благородными девицами или дамами, развлекавшимися перед воротами дома.

В этот момент, по милости случая, один свинопас, собиравший в полях стадо свиней (не моя вина, они так называются), задудел в рожок, на звук которого собираются эти животные; и тотчас же Дон-Кихот вообразил, как ему это хотелось, что карлик возвещает его прибытие. Поэтому, полный радостного чувства, он приблизился к постоялому двору и дамам. Эти же, видя приближающегося человека, вооруженного с головы до ног, с копьем и щитом, поспешили в испуге вбежать в дом; но Дон-Кихот, понимая чувство, обратившее их в бегство, поднял картонное забрало и, открывая свое сухое и запыленное лицо, с любезным видом и почтительным голосом, проговорил, обращаясь к ним: «Пусть сеньоры не спешат убежать и не опасаются с моей стороны никакой обиды; потому что в уставах рыцарства, строго соблюдаемых мною, считается неприличным и недозволенным обижать кого-либо, в особенности, девиц такого высокого происхождения, как я могу заключить но вашему виду». Женщины поглядели на него и старались через плохое забрало разглядеть лицо его. Но когда они услыхали, что он их называет «девицами» – именем, не подходящим к их положению, то они не могли удержаться от смеха; это, наконец, рассердило Дон-Кихота и он им сказал: «Вежливость свойственна красоте, безосновательный же смех неприличен… Но я говорю это не для того, чтобы обидеть вас или нарушить ваше веселое настроение, так как я готов, чем могу, служить вам». Такой язык, совершенно новый для этих дам, и странная фигура нашего рыцаря могли только еще более возбудить их смех; его гнев от этого только увеличился; и дело могло бы принять дурной оборот, если бы в эту самую минуту не появился хозяин постоялого двора, человек чрезвычайно полный и, следовательно, очень миролюбивый, который, видя эту странную фигуру в смешном и таком разнокалиберном вооружении, как его копье, щит и нагрудник, готов был тоже принять участие в смехе двух девиц. Однако, немного устрашенный этими военными снарядами, он решился говорить вежливо с незнакомцем: – Если ваша милость, господин рыцарь, – сказал он ему, – ищете ночлега, то, за исключением постели, потому что на этом постоялом дворе нет ни одной постели, все остальное вы найдете в изобилии, – Дон-Кихот, видя кротость начальника крепости – именно такими казались ему постоялый двор и его хозяин – отвечал:

– Для меня, господин кастелян, достаточно того, что есть, потому что: мой наряд – оружие, мой отдых – битвы и пр.

Хозяин подумал, что незнакомец потому назвал его кастеляном, что принял его за беглеца из Кастилии, тогда как он был андалузцем, притом из Сан-Лукана, мошенником не менее самого Како и таким же проказником, как какой-нибудь школьник или паж; поэтому он ему ответил:

– Поэтому ложем вашей милости должна быть твердая скала, и вашим сном постоянное бодрствованье. Если это так, то вы можете остановиться в полной уверенности, что вы найдете здесь тысячу причин против одной, чтобы не спать не только одну ночь, но целый год.

Говоря это, он придержал стремя Дон-Кихоту, который слез с лошади с большим трудом и усилиями, как человек не евший со вчерашнего дня. Он немедленно же попросил хозяина очень заботливо обходиться с его конем, потому что это было лучшее животное, которое когда-либо ело ячмень на этом свете. Хозяин осмотрел лошадь, но не нашел ее даже на половину хорошей, сравнительно с тем, как описывал ее Дон-Кихот. Это, впрочем, не помешало ему отвести ее в конюшню и позаботиться об удовлетворении ее потребностей; после этого он возвратился, чтобы узнать, чего желает гость. Между тем девицы, примирившиеся уже с Дон-Кихотом, занимались освобождением его из под вооружения; но, стащив с него броню и нашейник, они никак не могли расстегнуть и снять несчастный шлем, который наш рыцарь привязал зелеными лентами. За невозможностью развязать эти ленты, необходимо было их перерезать; но Дон-Кихот ни за что не хотел на это согласиться и предпочел лучше всю эту ночь пробыть со шлемом на голове, представляя из себя самую страшную и самую забавную фигуру, какую только можно вообразить. В продолжение этой церемонии, вполне убежденный, что веселые девицы, разоблачавшие его, были знатными дамами замка, он, с неподражаемой любезностью, говорил им:

«Никто из рыцарей не видел, Чтобы ему так служили дамы, Как это пришлось видеть Дон-Кихоту, Когда он уехал из своей деревни: Благородные девицы заботились о нем, И принцессы о его кони [7] ».

– Россинант – так называется мой конь, меня же самого зовут Дон-Кихотом Ламанческим. Я дал себе обещание не открывать своего имени раньше, чем меня откроют подвиги, совершенные в честь вашу, и только желание применить к настоящим обстоятельствам этот старый романс о Ланселоте было причиною того, что вы узнали мое имя ранее назначенного времени. Но настанет время, благородные госпожи, когда вы дадите мне повеления и когда я буду иметь счастье им повиноваться, и мужество моей руки покажет вам, как сильно мое желание быть вашим слугою. – Обе девицы, не привыкшие к подобного рода ретортке, не отвечали ему ни слова. Они удовольствовались тем, что спросили, не хочет ли он поесть чего-нибудь.

– Я буду охотно есть все, что только подадут, – отвечал Дон-Кихот, – и мне кажется, что все поданное будет кстати.

К несчастию, это происходило в пятницу, и на постоялом дворе нашлось только несколько кусков сушеной рыбы, называемой, смотря по местности, трескою, форелькою. Его спросили, согласится ли его милость есть форельку, потому что только эту рыбу могут предложить ему.

– Некоторое число форелек, – отвечал Дон-Кихот, – равняется одной форели, потому что разницы не будет, дадут ли мне восемь монет по одному реалу каждая, или одну монету в восемь реалов. Форелька может быть еще лучше форели, как мясо теленка нежнее мяса быка, а мясо козленка нежнее мяса козы. Но чтобы там ни было, пусть только поскорее приносят; потому что, чтобы выдерживать усталость и тяжесть оружия, надо, как следует удовлетворить желудок.

Для него накрыли стол на открытом воздухе, у ворот постоялого двора, и хозяин принес ему порцию трески, плохо приправленной и еще хуже вываренной; и хлеба такого же черного и такого же заплесневелого, как оружие Дон-Кихота. Смешно было смотреть, как он ел; потому что, имея на голове шлем с поднятым забралом, он ничего не мог подносить ко рту своими руками, и нужно было, чтобы кто-нибудь другой кормил его. Но дать ему напиться оказалось ни для кого невозможным; и это так никогда и не удалось бы, если бы хозяин не догадался сделать из тростника трубку и, вставив один ее конец ему в рот, через другой наливать вина. Все это наш рыцарь переносил с терпением, лишь только бы не резать лент шлема. В это время к постоялому двору пришел какой-то свинопас, который при этом пять или шесть раз свистнул в свою тростниковую дудку. Это окончательно убедило Дон-Кихота, что он находится в каком-нибудь знаменитом замке, что во время послеобеденного отдыха его слух услаждают музыкой, что так называемая форелька была настоящая форель, хлеб был испечен из лучшей пшеницы, веселые девицы были благородные дамы, и хозяин двора был кастелян замка. Так радовался он завершению своего первого выезда. Единственным беспокоившим его обстоятельством было то, что он еще не был посвящен в рыцари; потому что, по его мнению, не получив рыцарского звания, он, конечно, не мог пускаться ни в какое приключение.

 

Глава III

В которой рассказывается, каким забавным способом Дон-Кихот был посвящен в рыцари

Мучимый этой мыслью, он поспешил съесть свой тощий ужин; когда же он покончил его, он вызвал хозяина, привел его в конюшню и, оставшись с ним вдвоем, стал перед ним на колени, говоря:

– Я ни за что не подвинусь с этого места, благородный рыцарь, до тех пор, пока ваша любезность не осчастливит меня одним даром, который я у вас попрошу и который послужит к вашей славе и ко благу коего человеческого рода.

Когда хозяин увидал гостя у своих ног и услыхал эти слова, он смотрел на него крайне удивленный, не знал ни что делать, ни что сказать, и пытался было его поднять. Но наш рыцарь не соглашался на это, пока хозяин не обещал ему пожаловать желаемое.

– Я другого и не ожидал от вашей щедрости, – ответил Дон-Кихот, – и теперь я вам объявляю: тот дар, о котором я как прошу и который ваша милость обещали мне, состоит в том, чтобы вы завтра посвятили меня в рыцари. Эту ночь я проведу на страже оружия в часовне вашего замка, а завтра, как я уже сказал, свершится то, чего я так желаю, чтобы иметь возможность отправиться на все четыре стороны света, ища приключения для блага нуждающихся согласно долгу рыцарства и странствующих рыцарей, которых, подобно мне, склонность побуждает к подобного рода подвигам.

Хозяин, бывший, как уже сказано довольно большим хитрецом и начинавший уже подозревать, что мозг его гостя находится не в особенно хорошем состоянии. окончательно убедился в этом, услыхав такиt речи. Тем не менее, чтобы можно было позабавиться в эту ночь, он решил притвориться и сказал Дон-Кихоту, что находить его желание и просьбу совершенно разумными, что такое решение совершенно естественно в знатных господах, к которым, судя по благородной наружности, принадлежит и его гость. Он сам будто бы годы своей молодости посвятил этому почетному занятию; он насчитал много разных посещенных им местностей, не забыв назвать Малаги, островов Риаранских, предместий городского округа Севильи, водопровода Сеговии, оливковых садов Валенции, городских валов Гренады, приморских берегов Сан-Лукара, конских заводов Кордовы, кабачков Толедо и других тому подобных местностей, где он проявлял легкость своих рук и ног, совершив кучу мошенничеств, обманув многих вдов и девушек, обокрав нескольких сирот и познакомившись наконец с большею частью судебных и полицейских мест Испании. В конце концов он решил удалиться в свой собственный замок, где и живет на собственные доходы и на доходы других, собирая вокруг себя странствующих рыцарей всех сословий и званий, единственно только из любви, питаемой им к этим людям и из-за того, что они, в награду за его гостеприимство, делятся с ним всем, что имеют. Он прибавил также, что в его замке нет часовни, где бы было можно стать на страже оружия, потому что ее сломали, чтобы выстроить новую; но ему известно, что, в случае надобности, стоять на страже оружия можно всюду, где покажется удобным, и потому его гость может просторожить эту ночь в одном из дворов замка. С наступлением же утра, будут произведены, с Божьей помощью, все желаемые церемонии, так что его дорогой гость после этого может считать себя самым настоящим образом посвященным в рыцари.

Он спросил его, имеются ли у него деньги. Дон-Кихот отвечал, что у него нет с собой ни одного мараведиса, и что он не читал ни в одной истории странствующих рыцарей, чтобы кто-нибудь из них носил с собой деньги. На это хозяин возразил, что он заблуждается; в историях не упоминается об этом только потому, что авторы их не считали нужным писать о таком простом и естественном деле, как о запасе деньгами и чистыми сорочками, и из этого не следует заключать, чтобы странствующие рыцари не носили с собой денег. Напротив он знает наверно, что все рыцари, рассказами о которых так полны книги, носили с собой на всякий случай туго набитый кошелек, так же как и сорочки и маленький ящичек с мазью для лечения полученных ран; потому что, добавил хозяин, в долинах и пустынях, где им приходится сражаться и получать раны, не всегда может случиться человек, который изъявил бы готовность перевязать раны, если только у рыцаря нет друга, какого-нибудь мудрого волшебника, который немедленно явился бы на помощь, приведя на облаке по воздуху девицу или карлика со склянкою воды такой силы, что двух или трех влитых капель достаточно, чтобы исцелить раненого совершенно от всяких повреждений. Но, за неимением таких могущественных друзей, старинные рыцари постоянно следили, чтобы их оруженосцы имели при себе деньги и другие необходимые запасы, как корпия и целебная мазь; если у рыцаря не оказывалось оруженосца, что случалось очень редко, то они сами возили все это сзади седла в таких маленьких сумочках, что они с трудом были заметны, как будто бы это был какой-нибудь другой, очень ценный предмет; за исключением же этого случая, возить с собою сумки было не принято у странствующих рыцарей. В виду всего этого он дает ему совет, а если нужно, даже приказание, как своему крестнику по оружию в близком будущем не пускаться с этого времени в путь без денег и без всего остального, и он сам поймет, когда подумает об этом, как может пригодиться эта предосторожность. Дон-Кихот обещал в точности исполнить все его советы.

После этого ему был отдан приказ стать на страже оружия на большом заднем дворе, находившимся рядом с домом; и Дон-Кихот, собрав все части своего вооружения, поместил их в корыте близ колодца. Затем он надел на руку свой щит, взял копье и с воинственным видом начал расхаживать перед водопоем. Когда он начал свою прогулку, наступила ночь. Но хозяин рассказал всем находившимся на постоялом дворе про безумство своего гостя, про стражу оружия и просьбу посвятить его в рыцари. Удивленные странным родом сумасшествия, все наблюдали за Дон-Кихотом издали и видели, как он то прохаживался медленным и размеренным шагом, то, опираясь на копье, устремлял свои взоры на оружие и долго, казалось, не мог их оторвать от него. Ночь окончательно настала; но луна разливала такой свет, что могла бы соперничать со светилом, которое она заменила, и потому все, что делал новопосвящаемый рыцарь, было прекрасно видно всем.

В это время один из остановившихся на этом постоялом дворе погонщиков мулов вздумал дать воды своим мулам, и для этого ему потребовалось снять оружие Дон-Кихота, лежавшее в корыте. Этот, видя, что кто-то приближается, сказал ему громким голосом:

– О, кто бы ты ни был, смелый рыцарь, имеющий намерение прикоснуться к оружию храбрейшего из странствующих рыцарей, которые когда-либо опоясывались мечем, не дерзай прикасаться к моему оружию, если не хочешь поплатиться жизнью за свою смелость. – Но погонщик, себе на беду, не позаботился принять к сведению это предостережение, иначе ему не пришлось бы потом заботиться о своем здоровье, он взял латы за ремни и отбросил их далеко от себя. Увидав это, Дон Кихот поднял глаза к небу и подумал, вероятно, о своей даме Дульцинее; «Помогите мне, моя дама», проговорил он «в этом первом оскорблении, испытанном верным подвластным вам сердцем! Пусть ваша помощь и защита не оставляют меня в минуту этой первой опасности». Произнеся это и несколько других подобных же слов, он отбросил свой щит, поднял обеими руками копье и обрушил такой удар на голову погонщика, что опрокинул его на землю и другим таким ударом навсегда избавил бы его от труда звать врача. Совершив это, он поднял оружие и продолжал свой прогулку с прежним спокойствием.

Минуту спустя, не зная о происшедшем, так как погонщик все еще лежал совершенно оглушенный, один из его товарищей тоже возымел намерение напоить мулов и подошел, чтобы поднять оружие и освободить корыто. Тотчас же, не произнеся ни одного слова, и не попросив ни у кого помощи, Дон-Кихот снова бросил щит, снова поднял свое копье и страшным ударом чуть не разбил головы погонщика начетверо; на крики сбежались все находившиеся на постоялом дворе и сам хозяин. При виде их, Дон-Кихот надел свой щит и взял в руку меч.

– O, прекрасная дама, – воскликнул он, – укрепи и помоги этому слабому, теряющему мужество сердцу; настала минута, когда твое величие должно обратить своя очи на рыцаря, твоего пленника, которому предстоит такое страшное приключение. – После этого он почувствовал себя одушевленным такою смелостью, что, если бы на него напали все погонщики мулов в мире, он и тогда не отступил бы и на пядь земли. Товарищи раненых, видя их в таком положении, начали осыпать Дон-Кихота градом камней. Он, насколько мог, укрывался щитом, но не отходил от корыта, не желая оставить оружия. Хозяин кричал и просил их оставить рыцаря в покое, так как им уже сказано, что это – сумасшедший и, в качестве сумасшедшего, он не подлежал бы ответственности даже в том случае, если бы он убил всех. С своей стороны Дон-Кихот кричал еще сильнее, называя их бесчестными и изменниками, а владельца замка, позволяющего такое обращение со странствующими рыцарями, – вероломным и наглым рыцарем.

– Если бы я уже получил рыцарское звание, – добавил он, – я бы дал ему почувствовать, что он изменник; а вас подлые и низкие твари, я презираю. Бросайте, подходите и нападайте на меня, собрав все свои силы, и вы дорогою ценою заплатите за такую наглость. – Он говорил это с таким внушительным видом, что нападающие струсили; по крайней мере, уступив с одной стороны страху, с другой, увещаниям хозяина, они перестали бросать камни. Тогда Дон-Кихот допустил убрать раненых и снова начал стражу своего оружия с тем же спокойствием и с тою же невозмутимостью, как и прежде. Хозяину не совсем понравились шутки его гостя; он решил поскорее положить им конец и, пока не случилось другого несчастия, дать ему злополучное рыцарское звание. Поэтому, подойдя к нему, он извинился за наглость, с какою, по его мнению, вели себя эти негодные люди: он совершенно не знал этого, и, кроме того, они достаточно наказаны за свою дерзость. Он повторил, что в замке его нет часовни, но для того, что оставалось сделать, можно было обойтись и без нее.

– Сущность посвящения в рыцари, на сколько я знаю этот церемониал, – добавил он, – состоит в двух ударах по затылку и по плечу; а это можно сделать и среди поля. Что же касается до стражи оружия, то вами исполнено все, что требуется правилами; потому что и двух часов стражи достаточно, вы же просторожили четыре.

Дон-Кихот, в простоте душевной, поверил этому. Он сказал хозяину, что он готов ему повиноваться, и попросил его исполнить все это возможно скорее, добавив, что, если на него нападут вторично, когда он уже будет посвящен в рыцари, то он не оставят ни одной живой души в замке, пощадив из уважения к владельцу замка, только тех, на кого тот укажет. Предуведомленный таким образом и не совсем успокоившийся кастелян отправился за книгой, в которой он записывал расход соломы и ячменя, выдаваемых погонщикам мулов, и в скором времени, сопровождаемый мальчиком, несшим огарок свечи, и двумя, знакомыми нам девицами, возвратился к месту, где его ожидал Дон-Кихот, приказал стать ему на колени, а сам притворился, будто читает в своей книге какую то благоговейную молитву. В средине чтения он поднял руку и дал Дон-Кихоту изрядный удар по затылку. После этого, тем же мечем своего крестника, он ударил его второй раз по плечу, все время бормоча сквозь зубы, как будто бы он читал молитвы. Сделав это, он предложил одной из дам опоясать Дон-Кихота мечем, что та очень охотно и ловко исполнила. Все присутствующие, глядя на эту церемонию, едва удерживались от смеха, но подвиги, совершенные недавно новопосвященным рыцарем, были у всех в памяти и охлаждали желание расхохотаться. Опоясывая его мечем, благородная дама сказала ему:

– Да соделает Бог вашу милость очень счастливым рыцарем и да ниспошлет вам успех во всех битвах! – Дон-Кихот спросил у ней ее имя, желая знать, кому он обязан полученною им милостью, чтобы впоследствии сделать и ее участницей в почестях, которые он приобретет силою своей руки. Она с большою скромностью отвечала, что ее зовут Толозой, что она дочь толедского портного-старьевщика, торгующего в рядах Санчо-Бьенайа; что, где бы она ни была, она всюду готова ему служить и считать за своего господина. В ответ на это Дон-Кихот просил ее, из любви к нему, принять частицу дон и с этих пор называться донья Толоза. Это ему было обещано сделать. Другая подвязала ему шпоры, и с нею он имел почти такой же разговор, как и с опоясавшей его мечем. Он спросил у ней ее имя; она отвечала, что ее зовут Моливерой, и что она дочь честного аптекарского мельника; на что Дон-Кихот, отдавая себя в распоряжение обеих дам, и ее просил принять частицу дон и называться донья Молинера. Когда эти новые церемонии были совершены на скорую руку, Дон-Кихот не мог бороться с своим нетерпением и желанием видеть себя на коне и отправиться в поиски за приключениями; он поспешно оседлал Россинанта, сел на него и, обняв хозяина, насказал ему, в благодарность за посвящение в рыцари, таких нелепиц, что мы отказываемся передавать их. Хозяин, желавший, чтобы он как можно скорее убрался с постоялого двора, отвечал на его любезности в том же тоне, хотя и короче и не спрашивая с него денег за постой, с Богом отправил его в путь.

 

Глава IV

О том, что случилось с нашим рыцарем по выезде с постоялого двора

Рассвет только что начинался, когда Дон-Кихот выехал с постоялого двора, так довольный и восхищенный своим посвящением в рыцари, что чуть не прыгал на седле. Но вспомнив советы хозяина постоялого двора относительно необходимых запасов, которые он должен захватить с собой в особенности относительно того, что касалось денег и сорочек, он решился возвратиться домой, чтобы запастись всем этим, а также и оруженосцем; в услужение себе он рассчитывал взять одного земледельца, своего соседа, бедного и обремененного детьми, но вполне пригодного, чтобы быть оруженосцем странствующего рыцаря. С этой мыслью он направил своего Россинанта в сторону своей деревни, и этот, как будто почуяв свое стойло, пустился бежать с такою прытью, что, казалось, ноги его не касалась земли.

Недолго проехал Дон-Кихот, как ему показалось; что в чаще леса, находившегося у него с правой стороны, раздавались пронзительные крики, как будто кто плакал и жаловался. – Благодарение небу, – сказал он тогда, – за милость, которую оно мне посылает, представляя случай исполнить долг моего звания и пожать плоды моих высоких намерений. Эти крики, без сомнения, идут от какого-нибудь несчастного или несчастной, которые нуждаются в моей помощи и защите. – Он пришпорил Россинанта и направился в ту сторону, откуда, казалось, доносились крики. Едва только он въехал в лес, как увидел лошадь, привязанную к одному дубу, и мальчика лет пятнадцати, привязанного к другому дубу и обнаженного до половины тела. Он-то и кричал так жалобно и, действительно, не без основания, так как здоровый крестьянин жестоко бил его медным поясом, сопровождая каждый удар таким совеют вместо припева:

– Закрой рот, – приговаривал он, – смотри весело.

На что мальчик отвечал:

– Я больше не буду, господин мой, клянусь Богом, я больше не буду. Я обещаю вам вперед лучше заботиться о саде.

При виде этой сцены, Дон-Кихот закричал голосом полным ярости:

– Недостойный рыцарь, стыдно вам нападать на того, кто не может защищаться. Садитесь на вашу лошадь и возьмите ваше копье (к дереву, у которого была привязана лошадь за узду, было прислонено копье), и я вам докажу, что только трусы поступают так, как вы.

Крестьянин, видя над собою вооруженное привидение, размахивающее копьем перед самым его носом, испугался и отвечал лукаво и смущенным тоном:

– Господин рыцарь, этот мальчик, которого я только, что наказывал, – мой слуга, и я заставляю его стеречь стадо овец в этой местности. Но он так небрежен, что не проходит дня, чтобы не пропадала одна овца; и так как я наказываю его за небрежность или плутовство, то он говорит, что я это делаю из скупости, чтобы не платить ему жалованья; но, клянусь Богом и моей душой, он лжет.

– Лжет! мне! бесстыдный негодяй! – возразил Дон-Кихот, – клянусь освещающим нас солнцем, я с большою охотою проткнул бы ваше тело этим копьем. Платите жалованье сию минуту и без возражений, – иначе, Бог свидетель, я убью и уничтожу вас в ту же минуту. Ну, отвязать его!

Крестьянин склонил голову и, не говоря ни слова, отвязал своего слугу, у которого Дон-Кихот спросил, сколько ему должен хозяин.

– За девять месяцев, – отвечал тот, – до семи реалов в месяц.

Дон-Кихот сосчитал; он нашел, что сумма равнялась шестидесяти трем реалам, и велел крестьянину сейчас же раскошеливаться, если он не хочет умереть. Дрожа, негодяй отвечал, что, как он уже клялся (он совсем не клялся до сих пор), сумма не была так велика; потому что надо принять в расчет и скинуть за три пары башмаков, которыми он его снабдил, и один реал за два кровопускания, сделанные ему во время болезни.

– Пусть будет это так, – возразил Дон-Кихот; – но башмаки и кровопускания идут в зачет ударов, нанесенных ему вами незаслуженно. Если он разорвал кожу на купленных вами башмаках, то вы разорвали ему кожу на теле; и если цирюльник пустил ему кровь во время болезни, то вы пустили ему кровь, когда он находился в добром здоровье. Стало быть, вы сквитались!

– Но тут одно неудобство, господин рыцарь, у меня нет с собою денег; пусть Андрей пойдет со мной домой, и я ему заплачу там всю сумму, которую я ему должен, до последнего реала.

– Чтобы я пошел с ним! – воскликнул мальчик; – сохрани Бог! Нет, господин, и подумать то об этом мне страшно. Если мы останемся с ним один на один, он с меня с живого сдерет кожу, как со св. Варфоломея.

– Он не сделает вам ничего, – возразил Дон-Кихот, – достаточно моего приказания, чтобы он чувствовал ко мне уважение, и если он поклянется законами рыцарства, к которому он принадлежит, то я отпущу его на свободу и поручусь за уплату.

– Но, ваша милость, обратите внимание на то, что вы говорите, – сказал мальчик, – мой хозяин вовсе не рыцарь и никогда не принадлежал ни к какому рыцарскому ордену; он – Иван Гальдудо, прозванный Богачем, и живущий в Гинтанаре.

– Что же из этого! – отвечал Дон-Кихот, – могут быть также и Гальдудо рыцарями; и, кроме того, каждый сын своих деяний.

– Это так, – сказал Андрей, – но сын каких деяний мой хозяин, не желающий платить мне жалованья, трудом и потом заслуженной мною награды?

– Я вовсе не отказываюсь, друг мой Андрей, – отвечал крестьянин; – сделайте одолжение, пойдемте со мною и, клянусь вам всеми рыцарскими орденами в свете, я, как уже сказал, уплачу вам всю сумму, и даже с процентами.

– От процентов я вас освобождаю, – возразил Дон-Кихот, – уплатите должную сумму и достаточно. Но позаботьтесь исполнить то, в чем вы только что поклялись; иначе, клянусь в свою очередь и тою же клятвой, я возвращусь, чтобы отыскать и наказать вас, и я вас найду, хотя бы вы умели так ловко прятаться, как ящерица. Если же вам любопытно знать, кто дает вам это приказание, – что еще более обяжет вас исполнить обещанное, то знайте, что я храбрый Дон-Кихот Ламанчский, разрушитель несправедливостей и мститель за притеснения. А теперь, прощайте!.. Не забывайте того, что вы обещали и в чем вы клялись, под страхом обещанного наказания. – Проговоря это, он пришпорил Россинанта и через минуту скрылся.

Крестьянин проводил его глазами и, когда убедился, что Дон-Кихот выехал из леса и не может более его слышать, обернулся к своему слуге Андрею со словами:

– Ну, сын мой, пойдемте, я уплачу, что я вам должен, как мне это приказано разрушителем несправедливостей.

– Клянусь, – отвечал Андрей, – пусть ваша милость в точности исполнит приказание рыцаря, которому да пошлет Бог тысячу лет жизни за его мужество и справедливость, и который, как свят Бог, возвратится исполнить обещанное, если вы мне не заплатите.

– Я тоже клянусь вам в этом, – возразил крестьянин, – и ради любви, которую я к вам питаю, я хочу увеличить мой долг, чтобы увеличить платеж.

И, взяв его за руку, он привязал его к дубу и бил его до тех пор, пока не оставил полумертвым.

– Зовите теперь, господин Андрей, – говорил крестьянин, – зовите разрушителя несправедливостей, и посмотрим, разрушит ли он сделанное, хотя, по-моему мнению, оно не совсем доделано, потому что меня разбирает сильная охота содрать с вас живого кожу, как вы того опасались.

Наконец, он его отвязал и пустил отыскивать своего судью, чтобы тот привел в исполнение произнесенный приговор. Андрей ушел, полный злобы и клянясь, что он пойдет искать храброго Дон-Кихота Ламанчского, которому он в точности расскажет обо всем происшедшем, и тот сторицей отплатит его хозяину. Но как бы то ни было, он ушел в слезах, а хозяин его продолжал смеяться. Таким-то образом исправил одно зло храбрый Дон-Кихот.

Между тем Дон-Кихот, восхищенный приключением, которое представлялось ему счастливым и величественным началом его рыцарского поприща, продолжал путь к своей деревне, разговаривая в полголоса:

– Ты можешь считать себя счастливейшею среди всех женщин, живущих к настоящее время на земном шаре, о прекраснейшая из прекрасных, Дульцинея Тобозская! ибо тебе отдан в покорные и преданные рабы такой храбрый и славный рыцарь, каков есть и будет Дон-Кихот Ламанчский, который вчера только перед всем миром принял рыцарское звание и сегодня уже, вырвав бич из руки, этого безжалостного чудовища, терзавшего тело нежного ребенка, пресек ужаснейшее зло, какое, только могли изобрести несправедливость и совершить жестокосердие.

Разговаривая таким образом, он доехал до того места, где дорога шла на четыре стороны и сейчас же ему вспомнилось о перекрестках, на которых странствующие рыцари останавливаются в раздумье, какую дорогу им выбрать, и, в подражание им, он тоже на мгновение остановился. Затем, подумав хорошенько, он пустил поводья Россинанта, предоставив выбор дороги на волю своего коня, который и остался верным своему первоначальному намерению держать путь в свою конюшню. Проехав около двух миль, Дон-Кихот заметил большую толпу людей, оказавшихся, как узнали впоследствии, толедскими купцами, которые ехали в Мурцию закупать шелк. Их было шестеро; в руках они несли зонтики и имели при себе четырех конных слуг и четырех пеших погонщиков мулов. Увидав их, Дон-Кихот вообразил, что ему предстоит новое приключение, и, сгорая от желания совершить какой-либо подвиг в подражание прочитанному им в книгах, он решил, что для этого теперь ему представляется самый благоприятный случай.

Вот почему он свободно и гордо укрепился в стременах, сжал в руке копье, прикрыл грудь щитом и, расположившись подле дороги, стал дожидаться приближения странствующих рыцарей – по его мнению, это были именно они. Когда они приблизились настолько, что могли его разглядеть и услыхать, Дон-Кихот возвысил свой голос и вызывающим тоном сказал им:

– Стойте все, если все вы не признаете, что во всей вселенной нет девицы более прекрасной, чем императрица Ламанчи, несравненная Дульцинея Тобозская.

При этих словах купцы остановились, чтобы рассмотреть странную фигуру говорившего; и по фигуре, а также и по словам, они без труда угадали безумие нашего героя; но им хотелось поближе узнать, к чему могло клониться требуемое от них признание, и потому один из них – порядочный насмешник и притом остроумный – отвечал Дон-Кихоту:

– Господин рыцарь, мы не знаем этой благородной дамы, о которой вы говорите. Покажите нам её, и, если она действительно так прекрасна, как вы уверяете, то мы с охотой и без всякого принуждения признаем требуемую вами истину.

– Если бы я вам показал ее, – возразил Дон-Кихот, – какая заслуга была бы с вашей стороны признать такую очевидную истину? Важно то, чтобы, не видя ее, вы были готовы этому верить, это признавать, утверждать, в этом клясться и даже защищать это с оружием в руках. В противном случае, готовьтесь в бой, гордые и дерзкие люди, и, станете ли вы нападать на меня один на один, как это принято у рыцарей, или, по привычке и недостойному обычаю людей вашего рода, нападете на меня все вместе, – все равно я твердо буду ждать вас здесь, веря в правоту моего дела!

– Господин рыцарь, – возразил купец, – чтобы не отягощать нашей совести признанием того, чего мы никогда не видали и не слыхали, и что служит также к явному ущербу императрицы Эстрамадуры и городского округа Толедо, я, от имени всех, сколько нас есть здесь, принцев, умоляю вашу милость показать нам какой-нибудь портрет этой дамы. Пусть он будет не больше ячменного зерна, мы по образчику будем судить о целом: это успокоит нашу совесть, и вы получите полное удовлетворение. И я даже думаю, мы настолько предубеждены в ее пользу, что, если на портрете она предстанет нам на один глаз кривой, а другим изливающей киноварь и серу, – несмотря на это, мы все-таки, чтобы угодить вашей милости, скажем в похвалу ее все, что вам будет угодно.

– Она не изливает ничего, подлая тварь, – закричал Дон-Кихот, воспламененный гневом, – она не изливает ничего, кроме мускуса и амбры; она не крива и не горбата, а прямее гвадаррамского веретена. За ужаснейшую хулу, произнесенную вами на такую совершенную красоту, как красота моей дамы, вы мне поплатитесь!

И сказав это, он так яростно бросился с опущенным копьем на разговаривавшего с ним, что если бы, к счастью, Россинант среди бега не спотыкнулся и не упал, то купцу пришлось бы раскаяться в своей смелости, но Россинант упал, и господин его далеко покатился по земле. Дон-Кихот пытался подняться, но этого не удавалось, так как ему сильно мешали копье, щит, шпоры и шлем, не считая уже тяжести его старинного вооружения. И, делая невероятные усилия подняться, он не переставал кричать:

– Не убегайте, трусы, не убегайте, презренные рабы! Знайте, это не моя вина, это вина моей лошади в том, что я упал.

Один погонщик мулов, бывший в свите купцов и не отличавшийся, очевидно, особенно сдержанным характером, не мог снести стольких произнесенных рыцарем хвастливых угроз, не посчитав ему в ответ ребер. Поэтому он подбежал, отнял у него копье и, сделав из последнего несколько кусков, начал одним из них так жестоко бить нашего Дон-Кихота, что, несмотря на латы, чуть не переломал ему костей. Его господа напрасно ему кричали не бить и оставить рыцаря в покое, – негодяю понравилось это занятие, и он не хотел оставить его, пока не изольет своего гнева без остатка; и, собрав другие обломки копья, он доломал и их об упавшего несчастного, этот же, несмотря на град сыпавшихся на его тело ударов, кричал однако не тише прежнего, посылая угрозы небу и земле, а также и тем, кого он принимал за маландринцев. Наконец погонщик устал, и купцы продолжали свою дорогу, рассказывая во время путешествия о бедном избитом сумасшедшем.

Увидев себя оставленным, Дон-Кихот снова попытался встать, но, если это не удавалось ему тогда, когда он был в добром здоровье, то как он мог сделать это теперь, избитый и наполовину обессиленный? Несмотря на то, он все-таки чувствовал себя счастливым, считая свое несчастие обычным явлением для странствующих рыцарей, и целиком приписывая его вине своей лошади. Но подняться ему было все-таки невозможно – настолько было избито его тело.

 

Глава V

В которой продолжается рассказ о приключении нашего рыцаря

Видя, наконец, что сдвинуться с места ему невозможно, Дон-Кихот решил прибегнуть к своему обыкновенному лекарству, т. е. к воспоминаниям некоторых мест из своих книг, и его безумие привело ему на память эпизод с Бальдовиносом и маркизом Мантуанским, когда Карлотта оставляет первого раненым в горах – история знакомая детям, небезъизвестная молодым людям, восхваляемая и даже принимаемая на веру стариками и, однако, настолько же истинная, насколько истинны и чудеса Магомета. Она казалась ему как нельзя более подходящею к его настоящему положению и потому, с признаками живейшей печали, он начал кататься по земле и повторять, тяжко вздыхая, те же слова, которые произносил, как говорят, раненый рыцарь рощи:

«О, моя дама! куда вы сокрылись? Иль мое горе вас вовсе мы трогает? Или о нем вы совсем и не знаете? Или, забыв обо мне, вы избрали другого?»

И он продолжал в этом же роде романс до стихов:

«O, благородный маркиз Мантуанский, Дядя и господин мой природный?»

Едва успел он окончить эти стихи, как этой же дорогой случилось проходить крестьянину из его деревни, его соседу, который возил хлеб на мельницу и теперь возвращался домой. Видя простертого на земле человека, крестьянин подошел к нему и спросил, кто он и что за горе испытывает, так печально жалуясь. Дон-Кихоту, наверное, представилось, что это его дядя, маркиз Мантуанский, и потому, вместо всякого ответа, он продолжал свой романс, в котором он рассказывал о своем несчастии и о любви его жены и сына императора, все это точь-в-точь так, как поется в романсе. Крестьянин был не мало удивлен, услыхав такие нелепости; сняв забрало; разломанное ударами палки в куски, он вытер покрытое пылью лицо рыцаря. Тогда только, узнав его, он воскликнул:

– О, Боже мой, синьор Кихада (таково было имя гидальго в то время, когда он еще пользовался здравым рассудком и не превращался в странствующего рыцаря), кто это нас довел до этого? – Но тот на все вопросы отвечал только продолжением своего романса.

Видя это, бедняк снял с него, как мог, нагрудник и наплечник, чтобы посмотреть, нет ли у него раны; но следов крови он не заметил. Тогда он постарался приподнять рыцаря и ему не без труда удалось взвалить его на осла, показавшегося ему более смирным, чем Россинант, животным. Потом он собрал оружие, до обломков копья включительно, и, связав их, положил на Россинанта. Затем, взяв Россинанта за узду, а осла за недоуздок, он отправился в свою деревню, подвергаясь неприятности выслушивать нелепости, рассказываемые Дон-Кихотом. Не меньшие неприятности испытывал дорогой сам Дон-Кихот, который был настолько избит и взломан, что не мог держаться на осле и по временам посылал глубокие вздохи к небу, так что крестьянин счел себя обязанным еще раз спросить, какое у него горе. Но, вероятно, сам дьявол приводил Дон-Кихоту на память, все истории, имевшие хоть какое-нибудь отношение к его приключению, потому что, вдруг позабыв в эту минуту Бальдовиноса, он вспомнил о мавре Абиндарраэсе, которого анфекерский губернатор Родриг Нарваззский берет в плен и приводит в свой укрепленный замок. Когда крестьянин спросил его, как его здоровье и что он чувствует, то рыцарь отвечал ему теми же словами, какими пленный Абиндарраэс отвечает Родригу Нарваззскому, как об этом рассказывается в Диане Георга Монтемайорского; при этом он припоминал все подробности с такою точностью, что крестьянин, выслушивая эту кучу глупостей, призывал всех чертей. Тогда-то он узнал, что его сосед решительно сумасшедший, и стал спешить в деревню, чтобы избавиться от скуки, нагнанной на него нескончаемой болтовней Дон Кихота. Этот же, оканчивая рассказ, добавил:

– Пусть знает ваша милость, Дон-Родриг Нарваззский, что эта Харифа, о котором я только что говорил, есть в настоящее время прекрасная Дульцинея Тобозская и для нее я совершал, совершаю и совершу славнейшие из подвигов рыцарства, какие только видел, видит и увидят мир.

– Но, ради Бога, сеньор, – отвечал крестьянин, – сообразите, пожалуйста, что я ни Родриг Нарваззский, ни маркиз Мантуанский, а просто Петр Алонсо, ваш сосед; и что ваша милость ни Бальдовинос, ни Абиддарразс, но только уважаемый гидальго, сеньор Кихада.

– Я знаю, кто я, – возразил Дон-Кихот, – я знаю, что я могу быть не только теми, кого я сейчас назвал, но даже двенадцатью пэрами Франции и девятью рыцарями славы, потому что совершенные ими подвиги, все вместе и каждый в отдельности, должны быть превзойдены моими.

Среди подобных разговоров, они к закату солнца прибыли в деревню; но крестьянин подождал, пока наступила совсем ночь, чтобы никто не видел нашего гидальго, совершающим свой въезд в таком жалком виде и на осле.

Когда настал благоприятный час, крестьянин въехал в деревню и подъехал к дому Дон-Кихота. В доме в это время происходила большая суматоха. В нем собрались и священник, и деревенский цирюльник – оба большие друзья Дон-Кихота – и экономка жалобным голосом говорила им:

– Что вы думаете, господин лиценциат Перо Перес (так назывался священник) и как вы полагаете, какое несчастие могло случиться с моим господином? Вот уже шесть дней, как мы не видим ни его, ни коня, ни щита, ни копья, ни оружия… Ах, я несчастная! Я в этом не сомневаюсь, и это также верно, как то, что я родилась для того, чтобы умереть, – это проклятые рыцарские книги, его единственное и постоянное чтение, вскружили ему голову. Я теперь вспоминаю, что я много раз слыхала от него, как бы желал он сделаться странствующим рыцарем и отправиться по свету искать приключений. Пусть сатана унесет эти книги, погубившие наиболее тонкий ум во всей Ламанче!

Племянница, с своей стороны, сказала то же самое и добавила еще:

– Знаете, сеньор Николай (так было имя цирюльника), часто случалось, что дядя мой проводил два дня и две ночи подряд над чтением этих гнусных и злополучных книг, после чего он внезапно отбрасывал книгу, схватывал меч и начинал сражаться со стеною. Когда же он утомлялся и переставал, то он говорил, что убил четырех великанов, каждый вышиною с башню, а пот, катившийся с него от усталости, он считал кровью из ран, полученных им в битве. Потом он залпом выпивал большую кружку холодной воды и после этого находил себя отдохнувшим и исцеленным, рассказывая, что эта вода – драгоценный напиток, который ему принес мудрый Эскиф, великий чародей и друг его. Но во всем этом виновата одна я: я не сообщала вам ничего про безумства моего дяди; вы бы тогда употребили какое-нибудь лекарство прежде, чем это дошло до такой степени, и сожгли бы эти проклятые книжки, которыми полон дом, потому что они заслуживают сожжения не менее, чем еретические сочинения.

– Таково же и мое мнение, – проговорил священник, – и завтрашний день они непременно будут присуждены к сожжению, и мы устроим ауто-да-фе. Тогда уж они ни в кого больше не вселят желания делать то, что сделал, вероятно, наш бедный друг.

Дон-Кихот и крестьянин слушали уже у ворот все эти разговоры, и последний окончательно убедился в болезни своего господина. Поэтому он принялся кричать:

– Отворите немедленно сеньору Бальдовиносу и сеньору маркизу Мантуанскому, возвращающимся тяжело раненными, и сеньору мавру Абиндарраэсу, которого приводит пленником храбрый Родриг Нарваззский, губернатор антекерский.

Все выбежали на эти крики и поспешили обнять Дон-Кихота, сейчас же узнав в нем, одни – своего друга, другие – дядю и господина, у которого между тем не хватало сил слезть с осла. Но рыцарь произнес:

– Остановитесь все! Я возвращаюсь тяжело раненный по вине своей лошади; пусть меня отнесут в постель и позовут ко мне, если возможно, мудрую Урганду, чтобы она осмотрела и полечила мои раны.

– Ну, вот, – воскликнула тогда экономка, – не чувствовало ли мое сердце, на какую ногу хромает мой господин. Поднимайтесь же, сеньор, с Божьей помощью; вовсе нет надобности звать эту Урганду, потому что мы и без нее сумеем вас полечить. Пусть будут прокляты, повторяю я, тысячу раз прокляты эти рыцарские книги, которые довели вас до такого состояния.

Сейчас же отнесли Дон-Кихота в постель, но, когда вздумали осмотреть раны, то не нашли ни одной.

– У меня только, – сказал он, – разбито тело при страшном падении, которое я потерпел вместе с конем моим Россинантом, сражаясь против десяти великанов, громаднейших и страшнейших из всех, какие только могут быть на пространстве трех четвертей земли.

– Ба, ба! – сказал священник, – вот и великаны появились! Клянусь знаменем креста, завтра же до вечера они будут сожжены!

Все задавали Дон-Кихоту тысячу вопросов, но на все вопросы он отвечал только, чтобы ему дали поесть и оставили заснуть, в чем он более всего нуждался. Так и сделали. Потом священник долго осведомился у крестьянина обо всех обстоятельствах, относящихся к его встрече с Дон-Кихотом. Тот рассказал все, упомянул и о нелепостях, которые ему довелось услышать так, на месте встречи, и дорогой. Это только еще более могло усилить желание священника сделать то, что действительно сделал он на следующий день, то есть послать за своим другом цирюльником Николаем и вместе с ним отправиться в дом Дон-Кихота.

 

Глава VI

О великом и приятном исследовании, произведенном священником и цирюльником в библиотеке нашего славного рыцаря

Дон-Кихот все еще спал. Священник спросил у племянницы ключи от комнаты, в которой были книги вредных авторов, и та с радостью их отдала. Все, в сопровождении экономки, вошли в комнату, и нашли там более ста больших, хорошо переплетенных томов и несколько книг небольшого формата. При виде их экономка поспешно выбежала из комнаты и вскоре же возвратилась с чашей святой воды и кропилом.

– Возьмите, господин лиценциат, – сказала она, – окропите эту страшную комнату на случай, если здесь находится какой-нибудь волшебник из тех, которыми наполнены книги – чтобы он не мог очаровать нас в наказание за наши угрозы выгнать из мира его и его собратий.

Священник засмеялся над простотой экономки и попросил цирюльника подавать ему книги по одной, чтобы можно было рассмотреть, о чем каждая говорит, так как могли встретиться и такие, которые совсем не заслуживали сожжения.

– Нет, – сказала племянница, – не следует щадить ни одной, потому что все они приносят только вред. Лучше всего выбросить их за окно, сложить в кучу и поджечь, или еще лучше отнести их на задний двор, и там мы устроим из них костер, чтобы дым их не беспокоил нас.

Экономка высказала то же намерение – так сильно обе они желали смерти этих бедных невинных книг; но священник не соглашался на это, не прочитав предварительно хотя бы заглавий. И первым сочинением, которое вручил ему сеньор Николай, были четыре тома Амадиса Гальского; относительно его священник сказал:

– Мне кажется, что так случилось неспроста; как я слыхал, это – первая рыцарская книга, напечатанная в Испании, я от нее-то получили происхождение другие этого же рода; поэтому я думал, что, как основательницу гнусной ереси, мы должны без всякого сожаления приговорить ее к сожжению.

– Нет, сеньор, – возразил цирюльник, – а я также слыхал, что это лучшая из книг, написанных в этом роде, и потому, как образец, она заслуживает помилования.

– Это правда, – сказал священник, – и на этом основании мы пока пожалуем ей жизнь. Посмотрим теперь другую рядом!

– Это, – сказал цирюльник, – Подвиги Эспландиана, законного сына Амадиса Гальского.

– По моему мнению, – сказал священник, – заслуги его отца не должны быть причиною снисходительности к его сыну. Возьмите, госпожа экономка, откройте это окно и выбросьте эту книгу на двор: пусть она положит начало костру, на котором мы устроим наш потешный огонь.

Экономка от всего сердца повиновалась, – и храбрый Эспландиан полетел во двор терпеливо ожидать угрожавшего ему сожжения.

– Дальше! – сказал священник.

– Затем идет, – сказал цирюльник, – Амадис Греческий и все, которые на этой стороне, тоже, кажется, из семейства Амадисова.

– Ну, так пусть все они отправляются во двор! – сказал священник – право, за удовольствие сжечь королеву Пинтиклииэстру и пастуха Даринэля с его эклогами, а также запутанные речи и дьявольские рассуждения самого автора, я согласился бы вместе с ними сжечь моего собственного отца, если бы он мне предстал в образе странствующего рыцаря.

– Я думаю тоже самое, – сказал цирюльник.

– И я то же, – добавила племянница.

– Так давайте же их мне, – проговорила экономка, – и они отправятся во двор.

Ей передали книги (их было много) и, чтобы избавиться от трудов спускаться с лестницы, она и их отправила вниз через окно.

– Это что за толстый том? – спросил священник.

– Это, – отвечал цирюльник, – Дон Оливант де Лаура.

– Автор этой книги, – сказал священник, – тот самый, который сочинил Сад цветов; и, по правде сказать, я затруднялся бы решить, какая из этих книг более истинна или, скорее, менее ложна. Я могу пожелать только, чтобы она шла тоже во двор за свою нелепость и надутый тон.

– Теперь идет, – сказал цирюльник, – Флорисмарс Гирканский.

– Как! – воскликнул священник, – здесь есть также и сеньор Флорисмарс? Ну, так пусть поспешит он вслед за другими, несмотря на свое иностранное происхождение и фантастические приключения; потому что только этого он и заслуживает за грубость и сухость своего слога… Во двор и того и другого, госпожа экономка.

– С большим удовольствием, – отвечала та и с радостью исполнила данное ей распоряжение.

– Вот Рыцарь Платир, – сказал цирюльник.

– Это старая книга, – заметил священник, – но в ней нет ничего заслуживающего пощады. Пусть она без возражения идет в ту же компанию.

Это было тоже выполнено.

Открыли другую книгу и увидали заглавие Рыцарь Креста.

– Такое святое имя, каким называется эта книга, заслуживало бы, – сказал священник, – чтобы отнестись снисходительно к ее невежеству. Но не надо забывать обычной поговорки: за крестом прячется дьявол. Пусть же идет эта книга в огонь! – цирюльник взял другую книгу и сказал:

– Вот Зеркало рыцарства.

– Я уже имел честь с ней познакомиться, – сказал священник; – в ней является сеньор Рейнальд Монтальванский со своими друзьями и товарищами, мошенниками побольше Како, и двенадцать пэров Франции и истинный историк Тюрпен. Я полагал бы достаточным приговорить их всех к вечному заключению из уважения к тому, что они вдохновили знаменитого Матео Байардо и послужили нитью замысла для христианского поэта Людовика Ариосто. Что же касается этого последнего, то, если он попадется мне здесь говорящим на каком-нибудь другом языке, кроме своего, я не окажу ему никакого почтения; но если он встретится на своем родном языке, то я его приму со всем моим уважением.

– У меня он есть на итальянском языке, – сказал цирюльник, – но я не понимаю этого языка.

– Было бы не лучше, если бы вы его понимали, – отвечал священник, – и было бы не хуже, если бы, по милости Божией, его не понимал и известный капитан, который перевел Ариосто по-испански и изукрасил по-кастильски; потому что своим переводом он сильно понизил цену сочинения. Так, впрочем, случается со всеми, которые решаются перевести стихотворные произведения на другой язык; сколько бы забот они ни прилагали, какое бы искусство они ни выказывали, они никогда не придадут этим произведениям того совершенства, которым эти последние обладают на родном языке. Одним словом, мое мнение таково, чтобы эту книгу, а также и все те из найденных нами, которые говорят о делах Франции, – положить или бросить в сухой колодец до тех пор, пока нам будет можно на досуге обсудить, что с ними сделать. Я, конечно, исключаю отсюда известного Бернардо дель Карпио, наверно находящегося здесь, и еще другую книгу под названием Ронсевальское ущелье, которые, если попадут в мои руки, немедленно же перейдут в руки экономки, а оттуда в огонь без всякой пощады.

Все это было одобрено цирюльником, находившим это, как нельзя более, справедливым и превосходно придуманным; потому что в глазах его священник был таким добрым христианином и другом истины, что ни за что в свете не сказал бы ничего противного последней. Затем, открыв другой том, он увидел, что это был Пальмерин Оливский, а рядом с ним находилась еще книга, озаглавленная Пальмерин Английский. Увидав их, лиценциат сказал:

– Эту оливу пусть сожгут, и чтобы не оставалось даже и пеплу от нее; что же касается этой английской пальмы, то ее следует тщательно сохранять, как единственную вещь в своем роде, и она достойна такого же драгоценного ящика, какой нашел Александр в добыче Дария и предназначил для хранения произведений поэта Гомера. Эту книгу, кум, можно вдвойне рекомендовать: прежде всего – благодаря ее внутренним достоинствам, а затем и потому, что она, как говорят, произведение португальского короля настолько же богатого воображением, насколько и мудрого. Все приключения в замке Мирагарда превосходны и рассказаны с большим искусством; речи – естественны, изящны, удачно и умно приспособлены к тем характерам, которые их произносят. Поэтому, с вашего позволения, господин Николай, я скажу, что эта книга и Амадис Гальский избавляются от огня; все же остальное, без всякой другой формы процесса, пусть погибнет немедленно. – Нет, кум, – возразил цирюльник, – у меня сейчас в руках Дон Беманис.

– Что касается этого, – отвечал священник, – то второй, третьей и четвертой части его следовало бы дать немного ревеню, чтобы очистить их от излишка желчи; следовало бы также исключить всю эту историю замка Славы и другие еще более возмутительные нелепости. А посему этой книге следует дать заморский срок и, смотря по тому, насколько она улучшится, мы или поступим с нею со всею строгостью или окажем ей помилование. Пока же, берегите ее у себя, кум, и не давайте никому читать.

– Охотно, – отвечал цирюльник.

И, не утруждая себя более разбором рыцарских книг, священник приказал экономке взять все большие томы выбросить их на двор.

Он сказал это не дураку и не глухому, а человеку, у которого желание сжечь их было сильнее, чем заказать ткачу кусок полотна, хотя бы и очень большой кусок и очень тонкого полотна. Поэтому экономка схватила в охапку с полдюжины этих книг и бросила их за окно; но желая взять слишком много сразу, она уронила одну книгу к ногам цирюльника. Тот поднял ее, чтобы посмотреть, что это такое, и прочитал заглавие: История славного рыцаря Тиранта Белого.

– Слава Богу! – воскликнул священник – у нас Тирант Белый! Передайте мне его, кум; по моему мнению, мы нашли в нем сокровищницу веселья и источник приятного времяпрепровождения. В этой книге описываются и храбрый рыцарь Кирие-Елейсон Монтальванский, и его брат Фома Моитальванский, и рыцарь Фониоса, и бой, происходивший между Тирантом и охотничьей собакой, и остроумные уловки девицы Удовольствия моей жизни, а также любовь и хитрости вдовы, Спокойствия и императрица, влюбленная в своего оруженосца. По истине, скажу вам, кум, эта книга по своему стилю лучшая во всем мире. В ней вы увидите, как рыцари едят, спят, умирают в своих постелях, перед своей кончиной составляют завещания, и пропасть другого, что отсутствует во всех книгах этого рода. Так что я вас могу уверить, что тот, кто составил ее, заслуживал бы за добровольное изобретение стольких глупостей вечной ссылки на галеры. Возьмите эту книгу к себе, прочитайте ее и вы увидите, верно ли то, что я вам сказал.

– Хорошо, – отвечал цирюльник; – но что будем мы делать с остальными маленькими томами?

– Это, должно быть, не рыцарские книги, – сказал священник, – а поэтические произведения.

Он открыл одну из них и увидел, что кто была, Диана Георга Монтемайорского. Думая, что и другие книги того же рода, он сказал:

– Эти не заслуживают быть сожженными вместе с другими, потому, что они не могут принести вреда, какой приносят рыцарские книги. Эти книги доставляют безопасное развлечение читателю.

– Ах, сеньор, – сказала племянница, – лучше бы вы сделали, если бы приговорили их к сожжению вместе с другими, потому что, если мой дядя излечился от болезни странствующего рыцарства, то, читая эти книги, он, чего доброго, заберет себе в голову сделаться пастухом и расхаживать по лугам и лесам, распевая песни и играя на свирели; или, что еще хуже, задумает сделаться поэтом, а это, говорят, болезнь заразительная и неизлечимая.

– Девушка права, – сказал священник, – и благоразумнее всего убрать с глаз нашего друга всякий повод к сумасшествию. Диану же Монтемайорскую я полагаю не сжигать, а только уничтожить в ней все, что говорится о мудрой Фелиции и о волшебной воде, и почти все большие стихами. Пусть она остается с своей прозой и с честью быть первой из книг этого рода.

– Затем идет, – говорил цирюльник, – Диана, называемая Вторая Саламантина, а вот другая с тем же заглавием, автор которой Хиль Поло.

– Диана Саламантина, – сказал священник, – пусть увеличит собой число приговоренных на заднем дворе; что же касается Дианы Хиль Поло, то ее следует так хранить, как будто бы она принадлежала самому Аполлону. Будем, однако, продолжать, кум, и поспешим, потому что уже поздно.

– Это, – сказал цирюльник, открывая другой том, – Десять книг Фортуны любви, составленные Антонио де-Лофрасо, сардинским поэтом.

– В силу полученной мною власти, – сказал священник, – я полагаю, что с тех пор, как Аполлон стал Аполлоном, музы стали музами и поэты – поэтами, никто еще не составлял более забавной и сумасбродной книги. Она, в своем роде, лучшая и наиболее редкостная из всех появившихся при свете дня книг; кто не читал ее, тот не читал ничего забавного. Передайте мне ее, кум; право, найдя ее, я считаю себя более счастливым, чем если бы мне подарили рясу из флорентийской тафты. – И он, восхищенный, отложил ее в сторону.

– Потом следуют, – продолжал цирюльник, – Иберийский пастор, Генаресские нимфы и Лекарства против ревности.

– Ну, – сказал священник, – их лучше все передать в руки светской власти – экономки, и не спрашивайте меня почему, иначе мы никогда не кончим!

– Теперь вот Пастух Филиды.

– Это не пастух, – сказал священник, – а скорее умный и просвещенный придворный; берегите эту книгу, как драгоценность.

– У этого большого тома, – сказал цирюльник, – заглавие: Сокровищница различных стихов.

– Если бы их в ней не было так много, – сказал священник, – она от этого была бы только лучше. Эту книгу следует освободить от нескольких бездарных произведений, перемешанных с прекрасными вещами. Пусть, однако, она сохранится, так как автор ее мой друг, и из уважения к другим его более возвышенным и более героическим произведениям.

– Это – Песенник Лопеса Мальдонадо, – продолжал цирюльник.

– Автор этой книги – оказал священник, – тоже один из моих хороших друзей. Стихи его в его устах восхищают всех, кто их слышит, и голос его имеет такую прелесть, что, когда он их поет, он очаровывает. Его эклоги – немного длинны; но, что у него есть хорошего, на длинноту того никогда нельзя пожаловаться. Пусть положат ее к пощаженным. Но что это за книгу вижу я рядом? – это Галатея Мигеля Сервантеса. – Сервантес мой давнишний и хороший приятель; он более опытен в несчастиях, чем в поэзии. Его книга не лишена некоторой изобретательности; но он начинает и не оканчивает. Подождем второй части, которую он обещает. Может быть, исправясь, он получит совершенное прощение, в котором ему отказывают теперь. До тех же пор, кум, берегите у себя книгу, как пленника.

– Согласен, – отвечал цирюльник! – вот три еще появляются вместе: Араукана Дон-Алонсо де-Эрсилья, Аустриадо Хуана Руфо, кордовского судьи, и Монсеррат, валансьенского поэта Кристоваля де-Вируеса.

– Все три, – сказал священник, – лучшие из героических стихотворений, написанных на испанском языке, и могут соперничать с славнейшими из итальянских. Заботливо берегите их, как драгоценнейшие памятники, которыми обладает Испания.

Священник утомился, разбирая так много книг, и потому выразил желание, чтобы все остальное, без дальнейших замечаний, бросили в огонь. Но цирюльник держал уже раскрытой одну книгу, называвшуюся Слезы Ангелины.

– Право, – сказал священник, услыхав это название, – я бы сам пролил столько же слез, сколько пролила ее героиня, если бы я заставил сжечь такую книгу, потому что автор ее был одним из славнейших поэтов не только Испании, но и всего мира, и необыкновенно удачно перевел несколько басен Овидия.

 

Глава VII

О втором выезде нашего рыцаря Дон-Кихота Ламанчского

В то время, как они беседовали таким образом, Дон-Кихот принялся страшно кричать: – Сюда, храбрые рыцари, – вопил он. – Здесь вы должны показать силу ваших страшных рук; иначе придворные отнимут у вас приз турнира!

Все бросились на шум и оставили не разобранными много других книг; поэтому предполагают, что Королева и Леон Испанский, без дальнейшего расследования, пошли в огонь вместе с Подвигами Императора, составленными Дон-Луисом де-Авила и, вероятно, находившимися в библиотеке; если бы эти книги видел священник, может быть, они подверглись бы менее суровому приговору.

Когда все прибежали к Дон-Кихоту, то увидали, что он уже оставил постель и продолжал вопить и безумствовать, коля и рубя мечем направо и налево, но уже совершенно проснувшись. Его схватили в охапку и насильно уложили снова в постель. Когда он немного успокоился, то, оборотясь к священнику, произнес:

– Поистине, господин архиепископ Тюрпен, страшный позор надает на нас, называющихся двенадцатью пэрами, за то, что мы позволили придворным рыцарям отнять у нас победу этого турнира после того, как во все три предыдущие дня она оставалась за нами, странствующими рыцарями.

– Оставим это, кум, – отвечал священник, – если угодно Богу, счастье опять перейдет на вашу сторону, и то, что проиграно сегодня, снова может быть выиграно завтра. Теперь же не заботьтесь ни о чем, кроме своего здоровья; потому что вы, кажется, истомлены усталостью, если при том еще и не ранены тяжело.

– Я не ранен, – проговорил Дон-Кихот, – но избит и изломан, это слишком верно, этот выродок Роланд колотил меня стволом целого дуба; и единственно из злобы, потому что только я один не трушу его самохвальства. Но пусть не буду я Рейнальдом Монтальванским, если он мне за это не заплатит, когда я встану с постели. Теперь же пока пусть мне дадут поесть, потому что это мне всего нужнее, и пусть предоставят мне самому заботу о своем отмщении.

Это было исполнено: ему принесли поесть, после чего он снова заснул, оставив всех в изумлении от его безумия.

В этот же вечер экономка предала сожжению все книги, которые только оказались на заднем дворе и в остальном доме; при этом пламя истребило наверное между книг и такие, которые заслуживали бы быть хранимыми в бессмертных архивах. Но злая судьба их, вследствие лености их исследователя, судила иначе, и таким образом на них осуществилась поговорка, что праведнику часто приходятся расплачиваться за грешника.

Одним из лекарств, придуманных священником и цирюльником для излечения болезни их друга, было заделать дверь комнаты с книгами так, чтобы он не нашел ее, когда встанет (причина будет устранена, может быть, исчезнет и ее следствие, болезнь, рассуждали друзья), и затем сказать ему, что какой-то волшебник унес все – и кабинет, и книги. Это было с возможною поспешностью приведено в исполнение. Через два дня Дон-Кихот поднялся. Первым его делом было отправиться посмотреть свои книги: и, не находя более кабинета, где он их оставил, он заходил искать его и с той, и с другой стороны. Он подходил к месту, где прежде была дверь, ощупывал его руками и по нескольку раз поводил кругом глазами, не говоря ни слова. Наконец, по истечении довольно долгого времени, он спросил у экономки, где комната с книгами. Экономка, хорошо подученная, отвечала ему:

– Какую несуществующую комнату ищете вы, ваша милость? В вашем доме нет уже ни этой комнаты, ни книг; сам черт явился и все унес.

– Не черт, – возразила племянница, – а волшебник, который явился в следующую же ночь после вашего отъезда в облаке, сидя верхом на драконе, спустился сверху и вошел, в ваш кабинет; потом я не знаю, что-то он там поделал и улетел через крышу, наполнив весь дом дымом; и когда мы захотели посмотреть, что он там натворил, то не нашли ни комнаты, ни книг. Мы только хорошо помним – экономка и я, – что, улетая, этот злой старик закричал нам сверху, что тайная вражда, питаемая им к владельцу книг и комнаты, побудила его сделать в доме опустошение, которое заметят после. Он сказал также, что его зовут Мюньятоном.

– Фристоном, сказал он наверное, – проговорил Дон-Кихот.

– Не знаю, – возразила экономка, – назвался ли он Фристоном или Фритоном; знаю только, что имя его оканчивалось на тон.

– Да! – сказал Дон-Кихот, – этот ученый волшебник – мой большой враг, так как его искусство открыло ему, что через некоторое время мне придется вступить в поединок с рыцарем, которому он покровительствует, и из этого поединка я выйду победителем, что бы он ни делал. Вот почему он и старается делать мне всякие неприятности, какие только может. Но пусть он знает, что трудно ему избегать того, что предназначено самим небом. – Кто в этом сомневается? – сказала племянница. – Но зачем, дядя, вмешиваться в подобного рода раздоры? Не лучше ли оставаться спокойно дома, чем отправляться искать по свету приключений, позабыв о том, что многие пускались добыть шерсти и вернулись еще более остриженными?

– О, племянница, – ответил Дон-Кихот, – как велика ваша простота! прежде чем меня остригут, я сам обрею и вырву бороду всем, кто осмелится дотронуться хотя бы до кончика моих волос!

Видя, что его гнев опять начинает разгораться, обе женщины удержались от дальнейших возражений.

Как бы там ни было, он пятнадцать дней оставался в доме, очень спокойный и не обнаруживая, ни малейших признаков желания снова приняться за старое. В течение этого времени он вел со своими друзьями – священником и цирюльником – очень занятные разговоры, уверяя, что самую сильную надобность мир ощущает в странствующих рыцарях и что поэтому надо воскресить странствующее рыцарство. Священник иногда ему возражал, иногда притворялся, как будто бы соглашается с его мнением, потому что, без подобных хитростей с ним было невозможно разговаривать.

Между тем Дон-Кихот вел тайные совещания с одним крестьянином, своим соседом, человеком честным (если только такой титул можно дать бедному человеку), но имевшим, надо сознаться, мало мозгу в голове. Он ему столько вещей насказал, так сильно убедил его и надавал столько обещаний, что бедняк решился отправиться вместе с ним и служить ему оруженосцем. Между прочим, Дон-Кихот сказал ему, что он должен без колебания решиться ему следовать; так как с минуты на минуту может представиться такое приключение, в котором он, Дон-Кихот, одним ударом руки приобретет целый остров и потом губернатором этого острова сделает своего оруженосца на всю жизнь. Соблазненный этим и тому подобными обещаниями, Санчо Панса (так звали крестьянина) оставил жену и детей своих и поступил оруженосцем к своему соседу. Дон-Кихот немедленно позаботился раздобыть денег и, продав одно, заложив другое, во всем терпя убытки, собрал некоторую сумму. В то же время он достал себе щит, одолженный ежу одним из друзей, и, насколько мог, исправил разбитый шлем; потом он уведомил своего оруженосца Санчо о дне и часе, когда он думает отравиться в путь, чтобы тот также запасся всем, что считал для себя необходимым. Дон-Кихот в особенности советовал ему захватить сумку. Тот отвечал, что он ее не позабудет, и сообщил вдобавок о своем намерении взять с собою и своего осла, потому что он сам не обладает ни привычкой, ни склонностью делать пешком длинные переходы. Дон-Кихот некоторое время размышлял по этому поводу, стараясь отыскать в своей памяти такого рыцаря, которого бы сопровождал оруженосец, ездя на осле. Но его память никак не могла представить ему ни одного такого примера. Однако он позволил Санчо захватить осла, предполагая впоследствии снабдить его более подходящим животным, отняв лошадь у первого же встретившегося непокорного рыцаря. Наконец, следуя совету хозяина постоялого двора, Дон-Кихот запасся также сорочками и другими вещами, которые только мог себе достать.

Совершив все это, они, не простившись, Панса – с своей женой и детьми, Дон-Кихот – с своей экономкой и племянницей; выехали в один прекрасный вечер из деревни никем не замеченные и всю ночь, так быстро ехали, что к рассвету могли себя считать уже в безопасности от погони, если бы на самом деле кто-либо вздумал пуститься на поиски их. Санчо Панса ехал, подобно патриарху, на своем осле, с сумкой и мехом и с сильным желанием видеть себя губернатором острова, обещанного ему его господином. Дон-Кихот поехал в том же направлении и по той же дороге, как и в прошлый свой выезд, т. е. через Монтиельскую долину, по которой он, однако, путешествовал теперь с меньшею неприятностью, чем прошлый раз, так как было раннее утро и солнце бросало на путников косые лучи, то они и не ощущали от этого никакого неудобства. Между тем Санчо сказал своему господину:

– Попомните же об этом, ваша милость, господин странствующий рыцарь! не забывайте обещанного вами острова. Я способен быть его губернатором, как бы он велик ни был.

На это Дон-Кихот отвечал:

– Знай, друг Санчо, что у странствующих рыцарей был некогда очень распространенный обычай делать своих оруженосцев правителями завоеванных островов или королевств, и я, с своей стороны, решил не нарушать такого похвального обычая. Более того, я хочу отличиться в этом от своих предшественников; часто и даже очень часто дожидались они, пока их оруженосцы сделаются старыми, потеряют силы у них на службе и утомятся от беспокойных дней и еще более беспокойных ночей; тогда они давали им титул графа или маркиза с более или менее значительною областью в придачу. Но если мы оба будем живы, может случиться, что я менее, чем в пять или шесть дней покорю королевство, окруженное несколькими подвластными королевствами, вот тогда-то ты будешь коронован королем одного из них. И ты не удивляйся этому: рыцарям приходится встречать приключения такие необыкновенные, удивительные, что мне было бы легко дать тебе даже больше, чем я обещаю.

– В таком случае, – проговорил Санчо, – если, благодаря одному из этих чудес, я сделаюсь королем, то моя жена Хуана Гутьерес – чего доброго – будет, стало быть, королевой, не больше и не меньше, а дети мои – инфантами.

– Кто же в этом сомневается? – сказал Дон-Кихот.

– Я, – отвечал Санчо Панса, – потому что если бы Бог посылал, как дождь, короны на землю, то и тогда ни одной не пришлось бы по голове Марии Гутьерес; знайте, господин, такая королева не стоит и двух мараведисов. Еще графиней быть пристало ей лучше, и то да поможет ей Бог в этом.

– Ну и предоставь это Богу, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – Он подаст твоей жене то, что будет ей всего подходящее. Но ты никогда не удовлетворяйся меньшим, чем титул, по крайней мере, правителя области.

– Конечно, – ответил Санчо, – в особенности имея в вашей милости такого могущественного господина, который сумеет дать то, что лучше всего подойдет к моему росту и что могут вынести мои плечи.

 

Глава VIII

О блестящим успехе доблестного Дон-Кихота в ужасном и невообразимом приключении с ветряными мельницами, а также и о других событиях, достойных приятного воспоминания

В эту минуту они увидели на поле тридцать или сорок ветряных мельниц. Увидя их, Дон-Кихот сейчас же сказал своему оруженосцу:

– Судьба посылает нам дела даже лучшие, чем мы могли бы желать. Посмотри, друг Санчо, вот перед нами, по крайней мере, тридцать огромных великанов; я намереваюсь вступить с ними в битву и хочу убить их всех, сколько их есть. Добычею, отнятою у них, мы начнем свое обогащение, будет хорошим делом и большой заслугой перед Богом стереть с лица земли эту породу.

– Каких великанов? – спросил Санчо.

– Тех, которых ты видишь там, – ответил его господин, – с большими руками, длина которых равняется почти двум милям.

– Берегитесь же, – возразил Санчо, – то, что мы видим там, не великаны, а ветряные мельницы, а то, что вы принимаете за руки, – просто крылья, которые ворочаются от ветра и двигают мельничный жернов.

– Сразу видно, – сказал Дон-Кихот, – что ты неопытен в деле приключений: это великаны, говорю я тебе; и если ты боишься, то отойди подальше и стань на молитву, а я в это время дам им эту неравную, но страшную битву.

И сказав это, он дал шпоры своему коню Россинанту, не обращая внимания на уверения своего оруженосца Санчо, кричавшего ему, что, в самом деле, он нападает на ветряные мельницы, а не на великанов. Дон-Кихот же, в полном убеждении, что это – великаны, не слушал криков своего оруженосца Санчо и даже, когда был совсем близко, не узнал действительности. Напротив, он ехал все вперед, крича:

– Не бегите, подлые и презренные твари, на вас нападает только один рыцарь!

В это время поднялся маленький ветер, и крылья мельниц начали вращаться; видя это, Дон-Кихот крикнул:

– Можете размахивать руками сильнее, чем великан Вриарэ, все равно вы мне поплатитесь.

Он говорит это от глубины своего сердца, поручает себя своей даме Дульцинее, прося ее помочь ему в таком опасном деле, затем, прикрывшись щитом, направив копье и заставив Россинанта бежать самым сильным галопом, бросается и нападает на первую попавшуюся мельницу; но в ту минуту, когда он сильным ударом копья пробил насквозь крыло, ветер повернул это последнее с такою силою, что оно разломало копье в куски и потащило за собою лошадь и рыцаря, который и покатился по земле в самом несчастном состоянии.

Санчо Панса поспешил к нему на помощь, насколько хватило прыти у его осла, и, приблизившись, нашел, что господин его не может ничем двинуться, так как сильно расшибся при падении вместе с Россинантом.

– Господи помилуй! – сказал Санчо, – не говорил ли я вашей милости, чтобы вы остерегались это делать, потому что это – просто ветряные мельницы, и только тот может сомневаться в этом, у кого такие же мельницы в голове.

– Молчи, друг Санчо, – ответил Дон-Кихот, – дела войны более, чем какие-либо другие, подвержены постоянным превратностям; кроме того, по моему мнению, – и я в этом, кажется, не обманываюсь – мудрый Фристон, похитивший мой кабинет и мои книги, превратил и этих великанов в мельницы, чтобы лишить меня славы победы над ними – так непримирима его ненависть. Но, в конце концов, его проклятое искусство все-таки не победит силы моего меча.

– Да будет на то воля Божия, – отвечал Санчо Панса. И он помог своему господину сначала подняться, а затем влезть на Россинанта, у которого одна нога была наполовину вывихнута.

Разговаривая все еще о приключении, они направились по дороге к Лаписскому проходу, где, как говорил Дон-Кихот, не могло оказаться недостачи во всякого рода приключениях, так как этим местом ездило много народу. Дон-Кихот ехал сильно опечаленный тем, что потерял свое копье и, разговаривая об этом прискорбном обстоятельстве с своим оруженосцем, сказал ему:

– Я читал, помнится мне, что один испанский рыцарь, но имени Диег Перес-де-Варгас, разбив в сражении свой меч, сломил с дуба здоровый сук и этим оружием в тот же день совершил столько подвигов и умертвил столько мавров, что получил название Палицы, которое он и его потомки с тех пор прибавляли к имени де-Варгас. Я говорю это тебе потому, что с первого же дуба или вообще с первого дерева, которое попадется мне на дороге, я хочу сломать такой же здоровый сук, я с ним надеюсь совершить такие подвиги, что ты почтешь себя счастливым, удостоившись быть свидетелем и очевидцем чудес, которым впоследствии весь мир поверит с трудом.

– Да будет воля Божья, – ответил Санчо, – и верю всему, что вы говорите. Но не мешало бы вашей милости немного выпрямиться; мне кажется, что вы держитесь довольно криво и, должно быть, еще чувствуете свое падение.

– Ты прав, – проговорил Дон-Кихот, – и если я не жалуюсь на свою боль, то только потому, что странствующему рыцарю не позволяется жаловаться ни на какие раны, хотя бы ему распороли живот и внутренности вывалились оттуда.

– Если это так, – возразил Санчо, – то мне нечего сказать более, но видит Бог, как бы я был рад, если бы ваша милость жаловались в тех случаях, когда вы ощущаете какую-либо неприятность. Что же касается меня, то я буду жаловаться при малейшей боли, если только, конечно, это запрещение жаловаться не распространяется также и на оруженосцев странствующих рыцарей.

Дон-Кихот не мог не посмеяться простоте своего оруженосца и объяснил ему, что он может совершенно спокойно жаловаться, когда и сколько ему будет угодно, по охоте или без всякой охоты, так как ничего противного этому он не читал в рыцарских законах.

Тогда Санчо заметил ему, что наступил час обеда, но Дон-Кихот ответил, что у него нет сейчас никакого аппетита, но что он, Санчо, может обедать, когда ему захочется. Получив это позволение, Санчо устроился, насколько мог удобнее, на своем осле и, вынув из сумки положенные туда запасы, продолжал путь сзади своего господина, закусывая с большим удовольствием; от времени же до времени он, запрокинув голову, пил из своего меха с такою ловкостью, что вселял бы зависть в любого кабатчика из Малаги. И когда он ехал, таким образом, попивая по глоточку, то он не думал ни об одном из обещаний, данных ему его господином, и считал вовсе не трудом, а скорее истинным отдохновением, отправляться на поиски за приключениями, даже самыми опасными, какие только могут быть.

Эту ночь они провели среди больших деревьев, у одного из которых Дон-Кихот отломил сухой сук, годный для того, чтобы, в случае нужды, служить копьем, и насадил на него железный наконечник от сломанного копья. Дон-Кихот не спал всю ночь, думая о своей даме Дульцинее, в подражание прочитанному им в книгах о том, как странствующие рыцаря проводили многие ночи без сна в лесах и пустынях, всецело занятые воспоминаниями о своих дамах. Санчо Панса провел ночь совсем иначе; желудок его был полон и полон не цикорной водой, поэтому он спал без просыпу и разбудить его не могли ни солнечные лучи, падавшие ему прямо в лицо, ни пение тысячи птичек, радостно приветствовавших наступление нового дня: чтобы проснуться, ему нужно было услыхать голос и зов своего господина. Открыв глаза, Санчо ласково погладил свой мех и, найдя его немного более тощим, чем накануне, опечалился в своем сердце, так как ему казалось, что им не придется наполнять его в скором времени. Что касается Дон-Кихота, то он отказался завтракать, предпочитая, как сказал он, подкреплять свои силы бодрыми воспоминаниями.

Они снова отправились по дороге к Лаписскому проходу и к трем часам пополудни прибыли к началу его.

– Здесь, – сказал Дон-Кихот при виде его, – здесь, друг Санчо, можем мы дать работу рукам до самых локтей в том, что называется приключениями. Но, будь осторожен! если бы даже ты увидал меня в страшнейшей опасности, то и тогда ты не должен обнажать своего меча на защиту меня, разве только в том случае, если увидишь, что на меня нападает чернь или какие-нибудь негодяи, – только в этом случае ты можешь помочь мне; но если нападать будут рыцари, то рыцарские законы никак мы допускают и не позволяют тебе являться на помощь мне, пока ты сам не будешь посвящен в рыцари.

– Поверьте моей чести, господин, – ответил Санчо, – в этом я буду добросовестно слушаться вашей милости: тем более, что я от природы очень миролюбив и всегда питал отвращение к вмешательству в шум и распри. Однако, предупреждаю вас, что если только дело коснется защиты своей собственной особы, то я мало буду обращать внимания на эти законы; потому что, в конце концов, законы божеские и человеческие позволяют каждому защищаться, кто бы ни нападал на него.

– Я ничего не имею против того, – проговорил Дон-Кихот, – но что касается помощи мне против рыцарей, то в этом ты должен постараться сдерживать свою природную пылкость.

– Хорошо, – ответил Санчо, – я буду соблюдать этот приказ так же точно, как праздновать воскресенье.

В то время, как они так беседовали, на дороге показались два монаха из ордена св. Бенедикта, сидевшие верхом, и видимому, на двух дромадерах, так как мулы, на которых они ехали казались не меньшого роста. На глазах у них были дорожные очки, а в руках – зонтики. Сзади них ехала карета, которую сопровождали четыре или пять человек верховых и два пеших конюха. В этой карете находилась, как стало известно потом, дама из Бискайи, ехавшая в Севилью, где находился ее муж, собиравшийся отправиться в Индию на значительную должность. Монахи ехали не вместе с нею, но по одной дороге. Едва только Дон-Кихот заметил их, он сказал своему оруженосцу:

– Или я сильно обманываюсь или мне предстоит славнейшее приключение, какое только когда-либо видели, потому что эти черные привидения, появившиеся там, должны быть – и, без сомнения, это так и есть на самом деле – волшебники, которые везут в этой карате какую-нибудь похищенную принцессу, и на мне лежит долг употребить всю мою силу для исправления этого зла.

– Это приключение, – ответил Санчо, – кажется мне, будет еще хуже, чем приключение с ветряными мельницами. Будьте осторожны, мой господин, эти привидения – монахи бенедиктинцы, а карета принадлежит каким-нибудь путешественникам. Остерегайтесь, повторяю я, остерегайтесь делать то, что вы задумали, и пусть черт не соблазняет вас.

– Я уже тебе сказал, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – что ты мало понимаешь в деле приключений. То, что я сказал, совершенно верно, и мы это увидим сию же минуту.

Сказав это, он подвинулся вперед и стал посреди дороги, которой ехали монахи, и, когда он увидал их настолько близко к себе, что ему можно было услыхать их, громко сказал им:

– Призраки и слуги дьявола! немедленно освободите высоких принцесс, которых вы силою увозите в этой карете; иначе готовьтесь принять скорую смерть, как справедливое возмездие за ваши злодеяния.

Монахи остановились и, не менее удивленные наружностью Дон-Кихота, чем его речью, ответили ему:

– Господин рыцарь, мы не призраки и не слуги дьявола, а просто два монаха ордена св. Бенедикта, едем своею дорогой и не знаем, сидят ли в этой карете высокие принцессы или нет.

– От меня не отделаться прекрасными словами, – снова проговорил Дон-Кихот, – и я хорошо вас знаю, бесчестная сволочь!

И, не дожидаясь ответа, он пришпорил Россинанта и, с опущенным копьем, бросился на первого монаха с такою силою и стремительностью, что, не свались тот заранее с своего мула, он был бы сброшен на землю с порядочною раною, если бы не был даже совсем убит ударом. Другой монах, видя, как поступили с его товарищем, обхватил ногами шею своего доброго мула и с быстротою ветра помчался по полю. При виде монаха лежащим на земле, Санчо Панса, легко соскочив со своего осла, бросился к упавшему и начал снимать с него платье. Между тем подбежали слуги двух монахов и спросили его, зачем он обирает их господина. Санчо ответил, что эта добыча принадлежит ему по закону, вследствие одержанной его господином победы. Слуги, не любившие шутить и не понимавшие прекрасных выражений о добыче и победах, заметили, что Дон-Кихот удалялся для переговоров с людьми, сидевшими в карете; поэтому они накинулись на Санчо, повалили его на землю и, вырвав сначала у него бороду почти до последнего волоса, начали потом осыпать его ударами до тех пор, пока он не растянулся на земле бездыханным и беспамятным. Монах, не теряя ни минуты, снова влез на своего мула дрожащий, испуганный и без кровинки в лице; затем, устроившись верхом на нем, он направился к своему товарищу, который ожидал его на некотором расстоянии, посматривая, что произойдет из этой внезапной суматохи; и оба они, не желая ожидать конца приключения, поехали дальше своею дорогою, творя крестные знамения чаще, чем если бы за ними по пятам гнался дьявол.

Что же касается Дон-Кихота, то он вступил в разговор, как уже сказано, с дамой в карете; он сказал ей:

– Ваша красота, сеньора, может отныне располагать собою по своему желанию, ибо там валяется теперь во прахе гордость ваших похитителей, ниспровергнутая этой грозной рукой. И чтобы вам избежать затруднения в угадывании имени вашего избавителя, знайте, что я Дон-Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, плененный несравненно-прекрасной доньей Дульцинеей Тобозской. И в вознаграждение за услугу, оказанную мною вам, я прошу у вас только одного, это – отправиться в Тобозо, представиться от меня этой даме и рассказать ей все, что я совершил для вашего освобождения.

Всю эту речь Дон-Кихота слышал один из всадников, сопровождавших карету. Это был бискаец. Видя, как, вместо того, чтобы отпустить карету в путь, наш герой приказывает дамам немедленно отправиться в Тобозо, – бискаец подошел к Дон-Кихоту, схватил его копье и грубым, не то кастильским, не то бискайским языком, сказал ему:

– Уходи, рыцарь, что ты пристаешь? клянусь Богом, создавшим меня, если ты не отпустишь кареты, то так не верно, как то, что я бискаец, быть тебе мертвым.

Дон-Кихот понял его очень хорошо и с изумительным хладнокровием ответил:

– Если бы ты был рыцарем, на которого ты ни мало по похож, низкая тварь, то я бы наказал твою дерзость и грубость.

На это бискаец возразил:

– Я – не рыцарь? Клянусь Богом, никогда христианин не лгал больше этого. Если ты бросишь копье и вытащишь свой меч, то скоро узнаешь это, когда полетишь ко всем чертям. Бискаец на суше, гидальго на море, гидальго – черт знает, а ты лжешь, если говоришь иначе.

– Это мы посмотрим, – отвечал Дон-Кихот. И, бросив копье на землю, он обнажает свой меч, берет щит и устремляется на бискайца с твердым намерением умертвить его.

Бискаец, видя его приближение, хотел было соскочить со своего плохого наемного мула, на которого он не мог положиться; но успел только обнажить свой меч. К своему счастью, находясь вблизи кареты, он имел возможность схватить одну подушку, которая и послужила ему щитом. Вслед за тем они бросились друг на друга, как будто они были смертельными врагами. Присутствовавшие хотели было разнять их; но это оказалось невозможным, так как бискаец клялся на своем странном языке, что если будут мешать поединку, то он убьет и госпожу свою и всякого, кто осмелился бы вступиться. Дама в карете, одновременно и удивленная и испуганная всем ею виденным, приказала кучеру свернуть немного в сторону и на некотором расстоянии стала смотреть на страшную встречу.

В этой битве бискаец обрушился таким свирепым ударом меча на плечо Дон-Кихота, что, не прикройся последний щитом, он был бы рассечен до самого пояса. Дон-Кихот, почувствовав тяжесть этого удара, издал громкий крик и сказал:

– О, владычица моей души, Дульцинея, цвет красоты, помогите вашему рыцарю, который, желая угодить вам, как вы того заслуживаете, находится в такой крайности. Произнести эти слова, сжать меч, прикрыться щитом и напасть на бискайца – было делом одного момента; он был убежден, что все зависело от единственного удара. Бискаец уже по одному виду, с каким приближался его противник, угадал его ярость и решился употребить тот же прием, какой употребил Дон-Кихот; поэтому он ожидал его, хорошо прикрывшись своей подушкой, но повернуть мула ему не удалось ни на ту, ни на другую сторону, так как бедное животное; измученное усталостью и мало привычное к подобного рода потехам, было не в силах сделать ни одного шага. И вот, как уже было сказано, Дон-Кихот бросился с поднятым мечем на благоразумного бискайца, решившись разрубить его пополам, бискаец же ожидал его с обнаженным мечем и под прикрытием подушки. Все присутствовавшие в страхе и с любопытством ожидали исхода этих ужасных ударов. Дама, сидевшая в карете, и ее служанки воссылали тысячи молитв и давали тысячи обетов наиболее уважаемым иконам и наиболее известным церквам Испании, моля Бога защитить их оруженосца и освободить их самих от опасности… Но, к несчастию, на этом самом месте автор этой истории оставляет битву нерешенной и в свое извинение говорит, что относительно этих подвигов Дон-Кихота он не нашел никаких других письменных свидетельств, кроме того, что было им уже рассказано. Однако другой автор этого сочинения не хотел верить тому, чтобы такая любопытная история могла быть поглощена рекою забвения, и чтобы у лучших умов Ламанчи не хватило заботливости сохранить в своих архивах и книгохранилищах рукописи, рассказывающие об этом славном рыцаре. Вот эта, именно, мысль и не позволяла ему терять надежду отыскать конец этой занимательной истории и, действительно, он нашел этот конец – каким способом, это будет сообщено во второй части.

 

Глава IX

В которой происходит и оканчивается битва между храбрым бискайцем и доблестным уроженцем Ламанчи

Мы оставили в первой части этой истории мужественного бискайца и славного Дон-Кихота с обнаженными и поднятыми мечами, готовых обрушиться друг на друга двумя такими яростными ударами острой стали, что, нанеси они их полностью, они разрубили бы друг друга сверху до низу и открылись бы пополам подобно двум разрезанным яблокам, но именно на этом то опасном месте мы видим эту интересную историю оставшейся без продолжения; точно обрезанную, при чем автор даже не указал нам, где бы можно было найти ее продолжение. Это причинило мне большое огорчение: удовольствие, полученное от немногого прочитанного, сменилось неудовольствием, когда я представил себе, как будет мне, трудно разыскать недостающее такому интересному повествованию. Тем не менее, мне казалось невозможным и несогласным, со всеми добрыми обычаями, чтобы для такого храброго рыцаря не осталось какого-нибудь мудреца, который бы возложил на себя обязанность описать его изумительные подвиги: в этом не ощущал недостатка ни один из странствующих рыцарей, про которых народ говорит, что они отправляются на свои приключения, и каждому из таких рыцарей всегда так кстати случалось иметь одного для двух мудрецов, описывавших не только все его дела и телодвижения, но выслеживавших даже его самые незначительные и пустые мысли, как бы глубоко они не были спрятаны. Не мог же такой доблестный рыцарь быть настолько несчастливым, чтобы не иметь того, что в такой широкой степени было дано Платиру и ему подобным. Поэтому не мог ли я допустить, что история была нарезана на куски и искалечена, и вину в этом приписать злобе всепожирающего и всеистребляющего времени, уничтожившего или скрывшего и эту историю. Кроме того, я говорил себе, так как между книгами нашего героя нашлись и, такие современные, как Средства, против ревности и Генаресские нимфы, и пастухи, то история его должна быть тоже современной и, даже, если предположить, что она не была написана, ее все-таки можно восстановить, пользуясь воспоминаниями жителей его деревни и окрестной страны.

Эта мысль не переставала занимать меня, и я горел самым сильным желанием узнать целиком жизнь и чудесные подвиги нашего славного испанца Дон-Кихота Ламанчского, светоча и зеркала ламанчского рыцарства, первого в наш век и в эти бедственные времена избравшего для себя призвание странствующего рыцаря, первого давшего обет исправлять несправедливости, помогать вдовам, защищать девиц, – даже таких девиц, которые верхом на лошади, с хлыстом в руке и со всею тяжестью и неудобством своей девственности, разгуливали по горам и долинам, так что, если, даже, какой-нибудь вероломный рыцарь, или вооруженный негодяй, или громадный великан и не употребляли над ними насилия, то все-таки такая девица под конец восьмидесяти лет жизни, не проведя ни одной ночи под крышею, сходила в могилу такою же целомудренною, как и родившая ее мать. Я говорю, что в этом отношении и во многих других наш великодушный Дон-Кихот достоин великих и вечных похвал; нельзя отказать в них и мне самому за весь тот труд, который я предпринял для разыскания конца этой занимательной истории, принимая, впрочем, в соображение, что, если бы небо, судьба и обстоятельства не пришли мне на помощь, то мир лишился бы приятного времяпровождения, которое теперь в течение почти двух часов доступно всякому, кто только пожелает прочесть эту историю со вниманием. Вот каким образом сделал я это открытие:

Находясь однажды в Толедо, на улице Алькалы, я увидел мальчика, продававшего старые бумаги торговцу шелковыми товарами. Я всегда питал истинную страсть к чтению, так что с удовольствием стал бы собирать клочки бумаг, выброшенных на улицу. Я читал их, побуждаемый моей природной склонностью, я взял одну из тетрадей, которые продавал мальчик, и увидал, что буквы были на ней арабские. Узнать-то я их узнал, но прочитать их я был, все-таки, не в состоянии, а потому стал посматривать по сторонам – нет ли по близости какого-нибудь объиспанившегося мориска, который сумел бы прочитать их мне; найти такого толмача стоило мне небольшого труда, так как, если бы мне понадобился таковой даже для более уважаемого и более древнего языка, то и тогда я, наверное, нашел бы желаемое. И вот, когда случай привел мне одного, я сообщил ему о своем желании, вручив книгу. Он открыл ее посредине, почитал одну минуту и рассмеялся. Я спросил его, чему он смеется.

– Над одним примечанием, – сказал он – которое сделано на полях этой книги.

Я попросил его прочитать вслух это примечание. Он, все еще смеясь, продолжал:

– Вот что написано на полях: «Эта Дульцинея Тобозская, о которой так часто упоминается в этой истории, была, говорят, первой мастерицей солить свиней между всеми женщинами Ламанчи».

Когда я услыхал имя Дульцинеи Тобозской, я был поражен; так как немедленно же вообразил, что эти бумаги содержат историю Дон-Кихота. Под влиянием этой мысли, я стал настоятельно просить мориска прочесть мне заглавие, и он, в угоду мне, переводя прямо с арабского на кастильский, сказал, что эта тетрадь начинается так: история Дон-Кихота Ламанчского, написанная арабским историком Сид Гамедом Бен-Энгели. Мне потребовалось не малое благоразумие, чтобы скрыть радость, которую я испытал, услыхав заглавие произведения. Я вырвал его из рук торговца шелком и купил все эти старые бумаги у ребенка за полреала; но, если бы у него хватило ума догадаться, как сильно я желаю их приобрести, он мог бы воспользоваться этим и нажить от продажи их более шести реалов.

Поспешно уйдя оттуда вместе с мориском, я ввел его за ограду собора и там просил его перевести мне по-кастильски все эти тетради или, по крайней мере, имеющие отношение к Дон-Кихоту, обещая уплатить ему за эту работу, сколько он пожелает. Он удовольствовался тем, что попросил полтора пуда изюма и четыре четверика пшеницы и дал слово мне перевести тетради, насколько возможно, верно и быстро. Я же, чтобы еще более облегчить дело и не упустить из рук такой драгоценной находки, увел мориска к себе, где он менее, чем в шесть недель, перевел всю историю так, как она рассказана здесь.

В первой тетради с замечательною верностью изображена битва Дон-Кихота с бискайцем; оба они находятся в том положении, в каком их оставила история, – с подмятыми мечами и закрывшихся один – щитом, другой – подушкой. Мул бискайца был нарисован с такою верностью, что на расстоянии мушкетного выстрела в нем можно было бы узнать наемного мула. Под ногами бискайца были написаны слова: Дон-Санчо-де-Аспейтиа, так, вероятно, было его имя; у ног Россинанта можно было прочитать: Дон-Кихот. Россинант был чудесно представлен, – такой длинный, неуклюжий, тонкий и худой, с сильно выдавшимся крестцом и чахлой шеей, что своим видом он ясно свидетельствовал, как справедливо и удачно дал ему его господин название Россинанта. Около него находился Санчо Панса, придерживавший за недоуздок своего осла; у ног его была видна надпись, гласившая: Санчо Санкас, каковое имя происходило, вероятно, оттого, что он, как представлял его рисунок, имел толстый живот, короткое тело, слабые и кривые ноги; это объясняет прозвища Панса и Санкас, которые история дает ему попеременно.

Можно было бы отметить еще несколько мелких подробностей; но они имеют мало значения и не прибавляют ничего к истинности этой истории, то есть ее главному достоинству, ибо рассказ не может быть плох, если он только верен. Если и может возникнуть какое-либо сомнение в его искренности, так разве только то, что автор его – араб, а люди этой породы пользуются плохим доверием, но в этом отношении, вследствие ненависти, которую они к нам питают, писателя можно заподозрить скорее в замалчивании происшедшего, чем в том, что он перешел границы действительности. Таково, признаюсь, мое мнение; потому что, когда он мог бы и должен бы был распространяться в похвалах такому славному рыцарю, он, очевидно, обходит их молчанием; это – нехорошо, вообще, и еще хуже, если это делается намеренно, так как историки должны быть правдивы, точны и свободны от всякого пристрастия; ни личный интерес, ни страх; ни ненависть, ни дружба не должны уклонять их с пути истины, ибо истина есть мать истории – соперницы времени, хранилища человеческих деяний, свидетельницы прошедшего, примера настоящему, поучения будущему. Я знаю, что здесь найдут все, что только можно пожелать от самой приятной истории; если же чего-либо хорошего и недостает в ней, то в этом следует, по моему мнению, обвинять скорее собаку – автора, чем бесплодность сюжета. Затем, согласно переводу, вторая часть начинается таким образом.

При виде острых мечей, поднятых в воздухе двумя храбрыми и разъяренными противниками, всякий сказал бы, что сражающиеся грозят небу, земле и преисподней, – столько было могущества и решимости в их позах! Первым нанес удар пылкий бискаец и ударил с такой силой и яростью, что, не уклонись его меч с своего пути, этого одного удара было бы достаточно, чтобы положить конец страшной битве и всем приключениям нашего рыцаря. Но счастливая звезда последнего, сохранявшая его для более важных дел, отвратила меч его противника, успевший только задеть левое плечо, и единственный вред, который он причинил, состоял в том, что он лишил вооружения всю эту сторону, захватив по дороге добрый кусок шлема и половину уха; все это с страшным громом упало на землю. Великий Боже! кто может рассказать, какою яростью исполнилось сердце сына Ламанчи, когда он это увидал! С меня довольно только сказать, что он снова поднялся на стременах и, сжав покрепче обеими руками свой меч, с такой яростью обрушился на бискайца, ударив его сразу и по подушке и по голове, что, не смотря на свою крепкую защиту, бедняку показалось, будто целая гора обвалилась на него. Кровь хлынула у него из носа, рта и ушей; он был уже готов, по-видимому, упасть с мула и, неминуемо, упал бы, если бы не обвил руками шеи животного. Но, все-таки, ноги его выскочили из стремян, затем и руки разжались, а мул, испуганный этим страшным ударом, побежал по полю и, после трех или четырех скачков, повалился вместе с своим всадником.

Дон-Кихот наблюдал все это с величайшим хладнокровием, когда же он увидел, что его противник упал, он соскочил с коня, быстро подошел к упавшему и, приставив острие копья между его глаз, предлагал ему сдаться, в противном случае угрожая отрубить ему голову. Бискаец, совсем разбитый, не мог ответить ни одного слова и ему пришлось бы очень плохо – настолько Дон-Кихот был ослеплен гневом – но дамы, которые сидели в карете и смотрели на бой, ежеминутно готовые упасть в обморок, подбежали к рыцарю и, осыпая его великими похвалами, стали умолять его сжалиться и, из любви к ним, пощадить жизнь их оруженосцу. На это Дон-Кихот, со значительною важностью и величием, ответил:

– Конечно, благородные и прекрасные дамы, я буду счастлив сделать то, чего вы требуете, но только под одним условием: пусть этот рыцарь дает мне обещание отправиться в деревню Тобозо и от моего имени представиться несравненной донье Дульцинее, которая может располагать им, как ей будет угодно.

Дрожащие и огорченные дамы, не пытаясь даже объяснить себе, чего желал Дон-Кихот, и не спрашивая, кто эта Дульцинея, обещали нашему герою, что их оруженосец в точности исполнит все то, что будет приказано ему рыцарем.

– В таком случае, – произнес Дон-Кихот, – полагаясь на ваше слово, я согласен даровать ему жизнь, хотя он вполне заслужил смерть.

 

Глава X

О забавной беседе, которую вели между собою Дон-Кихот и Санчо Панса, его оруженосец

Спустя некоторое время Санчо Панса, с которым не совсем вежливо обошлись слуги монахов, поднялся и, наблюдая с большим вниманием битву своего господина Дон-Кихота, от всего сердца молил Бога даровать ему победу, чтобы его господин этой победой мог приобрести какой-нибудь остров и губернатором этого острова, согласно своему обещанию, сделать его, Санчо. Увидя потом, что поединок окончился и господин его собирается снова сесть на Россинанта, он подбежал поддержать ему стремя; но, прежде чем пустить его сесть, он стал перед ним на колени, попросил у него руку и поцеловал ее со словами:

– Соблаговолите, ваша милость, мой добрый господин Дон-Кихот, дать мне управление островом, завоеванным вами в этой жестокой битве; как бы велик он ни был, я чувствую в себе достаточно силы, чтобы управлять им так хорошо, как никто не управлял никаким островом во всем мире.

Дон Кихот ответил на это:

– Подожди, друг Санчо, это приключение не из тех, в которых завоевываются острова, это только – одна из встреч, обыкновенных на больших дорогах, – встреч, из которых можно извлечь только ту выгоду, что разобьешь себе голову и потеряешь ухо. Но вооружись терпением, нам представятся еще другие приключения, благодаря которым я буду иметь возможность сделать тебя не только губернатором, но чем-нибудь получше. Санчо с живостью поблогодарил Дон-Кихота и снова поцеловал его руку и низ кирасы; он помог ему влезть на Россинанта, сам взобрался на своего осла и последовал за господином, который, позабыв думать о дамах в карете, быстро поскакал и вскоре въехал в лес, находившийся неподалеку.

Санчо старался поспевать за ним во всю прыть его осла; но Россинант бежал так быстро, что наш оруженосец скоро отстал и потому был принужден крикнуть своему господину, чтобы он его подождал. Дон-Кихот попридержал тогда Россинанта и дождался, пока к нему не присоединился его отставший оруженосец. Этот же, подъехавши, сказал ему:

– Мне кажется, господин, с нашей стороны было бы очень благоразумно укрыться где-нибудь в церкви, потому что вы так нехорошо поступили с человеком, с которым у вас произошел бой, что он, пожалуй, вздумает сообщить об этом святой германдаде и посадить нас в тюрьму. А право, если это случится, то нам придется порядком похлопотать, прежде чем удается выйти из тюрьмы.

– Молчи – ты, – сказал Дон-Кихот, – где ты это видел, или читал, чтобы странствующий рыцарь был привлекаем к суду, какое бы количество смертоубийств он ни совершил?

– Я не знаю за собой никаких смертоубийств, – отвечал Санчо, – и во всю мою жизнь никто не мог упрекнуть меня в этом. Только я знаю хорошо, что тем, которые дерутся в стране, приходится иметь дело со святой германдадой, что я и хочу сказать.

– Ну, так не беспокойся, мой друг, – ответил Дон-Кихот, – я вырву тебя, если будет нужно не только из рук святой германдады, а даже из рук самих филистимлян. Но скажи мне; видал ли ты во всю свою жизнь, в целой вселенной, более храброго рыцаря, чем я? Читал ли ты в каких-нибудь историях про кого-нибудь другого, у которого было бы больше стремительности в нападении, больше твердости в битве, больше быстроты наносить удары и больше ловкости сбрасывать противника с лошади?

– По правде, сказать вам, – ответил Санчо, – я никогда не читал никакой истории по той причине, что не умею ни читать, ни писать; но осмелюсь сказать вам, что во всю мою жизнь я не служил более отважному господину, и молю Бога, чтобы Он не допустил вас поплатиться за свою отвагу так, как я только что говорил. Но теперь я посоветовал бы вашей милости перевязать ваше ухо, потому что из него сильно течет кровь. У меня есть в сумке корпия и белая мазь.

– Все это было бы излишним, если бы я позаботился заранее приготовить банку бальзама Фьерабраса, – сказал Дон-Кихот, – достаточно было бы одной капли его, чтобы сберечь и время и лекарства.

– Что это за банка и что за бальзам? – спросил Санчо.

– Это такой бальзам, – ответил Дон-Кихот, – рецепт его остался у меня в памяти, – имея который нет надобности бояться ни смерти, ни смертельной раны. Поэтому, когда я его приготовлю и отдам тебе на хранение, ты должен делать только одно: если ты увидишь, что в какой-нибудь битве меня перерубили пополам, как это много раз бывало, то поспеши подобрать упавшую на землю часть моего тела и, пока еще не запеклась кровь, приставь эту част, насколько возможно, ровнее к другой половине, которая осталась в седле, заботясь при этом, чтобы обе части тела пришлись друг к другу как можно плотнее; затем ты мне дашь выпить только два глотка этого бальзама, и после этого опыта я предстану пред тобою свежее, чем роза.

– Если это так, – проговорил Санчо, – то я с этой минуты отказываюсь от губернаторства на обещанном острове и в награду за мои добрые и многочисленные заслуги желаю только, чтобы ваша милость дали мне рецепт этой чудесной жидкости; я думаю, что она везде будет стоить, по крайней мере, два реала за унцию, а в таком случае мне больше ничего не надобно, чтобы порядочно и без забот прожить всю жизнь. Но вопрос в том – дорого ли будет стоить приготовить побольше этой жидкости?

– Менее чем на три реала, – сказал Дон-Кихот, – этого бальзама можно приготовить более трех пинт.

– Великий Боже! – воскликнул Санчо, – что же вашей милости мешает сделать его и научить меня этому?

– Погоди, друг, – ответил Дон-Кихот, – я надеюсь научить тебя многим другим секретам и осчастливить многими другими милостями, теперь же помоги мне полечиться, потому что это ухо причиняет мне больше страданий, чем я бы желал.

Санчо вынул из сумки корпию и мазь. Но едва Дон-Кихот заметил свой разбитый шлем, он едва не потерял рассудка; положив руку на меч и подняв глаза к небесам, он воскликнул:

– На четырех Евангелиях я на каком угодно месте в них приношу клятву Творцу всей вселенной вести жизнь такую, какую вел великий маркиз Мантуанский, когда он поклялся отмстить за смерть своего племянника Бальдовиноса, то есть не есть хлеба со скатерти, не любезничать с женщиной и отказаться от многого другого (чего я сейчас не могу припомнить, но я подразумеваю все это в моей клятве) до тех пор, пока не произведу страшного мщения над тем, кто причинил мне такое повреждение.

Услыхав это, Санчо сказал ему:

– Обратите внимание, ваша милость, господин Дон-Кихот, на то, что, если рыцарь исполнит данное вами ему поручение, отправившись представиться госпоже Дульцинее Тобозской, то он тем заплатит вам свой долг, и не будет заслуживать более никакого наказания, если только, конечно, он не совершит нового проступка.

– Ты заметил это очень разумно и, как нельзя лучше, указал на затруднении, – ответить Дон-Кихот; – и потому я уничтожаю мою клятву в том, что касается мщения виновному; но повторяю и подтверждаю ее снова относительно упомянутого мною образа жизни, который я буду вести до тех пор, пока не отниму у какого-нибудь рыцаря другого шлема, такого же прочного и прекрасного. И не думай, Санчо, что я говорю это на ветер, нет! в этом я даже не лишен образца, потому что точь-в-точь также произошло со шлемом Мамбрина, стоившим так дорого Сакрипану.

– Э, господин мой, – возразил Санчо, – пошлите вы к черту все эти клятвы, так же вредные для здоровья, как и стеснительные для совести. Скажите мне, пожалуйста, что будем делать мы в том случае, если мы, как нарочно, не встретим человека, наряженного в шлем? Будете ли вы тогда исполнять вашу клятву, несмотря на многие неприятности и неудобства, как, например, – спать совсем одетым, не спать в жилом месте, и тысячу других наказаний, содержащихся в клятве этого старого безумца маркиза Мантуанского, которую ваша милость хотите теперь подтвердить? Подумайте только, прошу вас, что этими дорогами не ездят вооруженные люди, а только погонщики мулов да ямщики, которые не только не носят шлемов, но даже никогда и не видали этого рода головного убора.

– Ты в этом ошибаешься, – возразил Дон-Кихот, – потому что не проедем мы и двух часов по этим перекрещивающимся дорогам, как увидим вооруженных людей более, чем перед замком Альбраки, в войне за прекрасную Алгелику.

– Тогда вперед и пусть будет так! – сказал Санчо, – пусть будет угодно Богу, чтобы все шло так хорошо, и чтобы поскорее наступила та минута, когда будет завоеван этот остров, стоивший мне так дорого, – хотя ы я умер от радости при этом!

– Я уже сказал тебе, Санчо, чтобы ты не беспокоился об этом; допустим даже, что мы не найдем острова, то вот тебе, например, королевство Динамаркское или Собрадисское, которые точно созданы для тебя, как кольцо для пальца; они тебе тем более подходящи, что расположены на твердой земле. Но оставим это до поры до времени. Посмотри в сумке, нет ли у тебя чего-нибудь поесть, а потом мы отправимся на поиски какого-нибудь замка, где бы мы могли провести ночь и приготовить этот бальзам, о котором я тебе говорил; потому что, право, это ухо причиняет мне жестокие страдания.

– У меня есть одна луковица, немного сыру и, не знаю, сколько-то черствых корок хлеба, – сказал Санчо, – но эти блюда, пожалуй, не годятся для такого храброго рыцаря, как вы.

– Какая глупость! – воскликнул Дон-Кихот. – Знай, Санчо, что не есть по целому месяцу составляет славу странствующих рыцарей; когда же они едят, то довольствуются тем, что найдут под рукой. Если бы ты прочитал столько историй, сколько я, то ты бы не сомневался в этом. Я прочитал их тысячи, и ни в одной из них я не встречал упоминания, чтобы странствующие рыцари ели, кроме редких случаев и нескольких великолепных праздников, даваемых в честь их, чаще же они питались одним воздухом. И хотя не следует думать, чтобы они могли жить, не евши и не удовлетворяя других естественных надобностей, потому что ведь все-таки они были такие же люди, как и мы, но отсюда следует заключить, что, находясь по обыкновению среди пустыней и лесов и не имея при том повара, они для своих обыденных обедов удовольствовались такими же грубыми кушаньями, какие ты мне предлагаешь сейчас. Поэтому, друг мой Санчо, не огорчайся тем, что доставляет мне удовольствие, и не пытайся переделать мир и изменить древние обычаи странствующего рыцарства.

– Прошу извинения, – ответил Санчо, – не умея ни читать, ни писать, как я уже вам сказал, я не мог приобрести познаний в правилах рыцарских занятий; но с этих пор я буду снабжать сумку всякого рода сухими плодами для вашей милости, как рыцаря; для себя же, так как я не рыцарь, я буду припасать другие, более существенные предметы.

– Я не говорю того, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – будто бы странствующие рыцари были обязаны не есть ничего, кроме плодов, о которых я тебе говорил; я сказал только, что их обычная пища должна состоять из плодов и некоторых растущих на поле трав, которые они умели распознавать и которые я тоже знаю.

– Это очень полезно, – сказал Санчо, – знать такие травы и, если я не ошибаюсь, такое знание пригодится нам не один раз.

После этого, он вытащил из сумки все, что, по его словам, у него было, и оба вместе мирно занялись едой. Но, так как на ночь им желалось отыскать ночлег, то они торопились поскорее покончить с своим сухим и бедным ужином. Затем они сели опять на своих животных и поспешили отыскать какое-нибудь жилище засветло; но, когда они подъехали к шалашам пастухов коз, солнце уже, скрылось, а с ним вместе скрылась и их надежда найти то, чего они искали. Поэтому они и решили здесь провести ночь. Насколько велика была досада Санчо, когда им не удалось найти жилого места, настолько же сильную радость испытывал его господин при мысли о возможности спать под открытым небом, потому что, в глазах Дон-Кихота, каждый случай такого рода являлся как бы новым актом воздержания, облегчавшим для него испытания в ордене странствующего рыцарства.

 

Глава XI

О происшедшем между Дон-Кихотом и пастухами

Пастухи оказали Дон-Кихоту хороший прием; Санчо, пристроив поудобнее Россинанта и своего осла, направился тоже к ним, соблазненный запахом, который издавали несколько кусков козьего мяса, варившиеся в котелке на огне. Он хотел было немедленно же осведомиться, сварилось ли мясо настолько, чтобы можно было отправить его из котелка в желудок; но этого он не успел сделать, потому что пастухи сняли уже котелок с огня. Они постлали на землю несколько бараньих кож, старательно собрали свой простой ужин и очень гостеприимно пригласили двух пришельцев разделить его с ними. Все они – компания состояла из шестерых – сели, поджав ноги, вокруг кож, попросив сначала со своею деревенскою вежливостью Дон-Кихота сесть на деревянное корыто, опрокинутое ими для того, чтобы оно могло служить сиденьем. Дон-Кихот сел и Санчо же стал сзади него, чтобы подавать ему пить из простой роговой чаши. Его господин, увидав, что он стоит, сказал ему:

– Чтобы ты видел, Санчо, какие преимущества заключает в себе странствующее рыцарство, и насколько всякий, по какому-либо праву, принадлежащий к нему, достоин почестей и уважения, – я хочу, чтобы ты сел рядом со мною и, в обществе этих добрых людей, представлял одно со мною, твоим хозяином и природным господином, чтобы ты ел с одного блюда со мною и пил из той же чаши, из которой пью я; ибо о странствующем рыцарстве можно сказать точь-в-точь тоже самое, что о любви, которая равняет всех и все.

– Много благодарен, – ответил Санчо, – но осмелюсь доложить вашей милости, что я, стоя и в сторонке, угощаюсь так же хорошо и даже еще лучше, чем сила бок о бок с самим императором; и даже, по правде сказать, мне доставляет больше удовольствия есть хотя бы только лук да хлеб, но за то в своем уголке и без всяких церемоний, чем кушать индейку за таким столом, где надо жевать медленно, пить маленькими глотками, каждую минуту утираться, и где я не могу ни чихнуть, ни кашлянуть, когда мне захочется, ни позволить себе другие вольности, которые допускают уединение и свобода. Поэтому, господин мой, те почести, которые ваша милость хотите оказать мне, как члену странствующего рыцарства и вашему оруженосцу, благоволите превратить во что-нибудь другое, что представляло бы для меня больше пригодности и пользы, потому что от этих почестей, хотя я их и высоко ценю, я отныне и до века отказываюсь.

– Все-таки ты сядь, – сказал Дон-Кихот, – Бог возносит смиряющегося; – и, взяв его за руку, он заставил его сесть рядом с собою.

Пастухи, ничего не понимавшие в этом языке оруженосцев и странствующих рыцарей, продолжали есть, молча и поглядывая на своих гостей, которые тоже с хорошим аппетитом и с наслаждением уписывали куски величиною в кулак. Покончив с мясным блюдом, пастухи высыпали на кожи некоторое количество сладких желудей и поставили на ту же скатерть половину такого твердого сыра, как будто он был сделан из известки. Между тем рог не бездействовал: он с такою быстротою ходил вокруг, являясь то полным, то пустым, подобно ковшам водоливного колеса, что вскоре осушил один из двух имевшихся мехов.

Когда Дон-Кихот вполне удовлетворил свой желудок, он взял горсть желудей, подержал в своей руке и, со вниманием посмотрев на них, выразился приблизительно так:

– Счастливы те времена, которым древние дали имя золотого века, счастливы не потому, что этот металл, так высоко ценимый в наш железный век, добывался без всякого труда в ту блаженную эпоху, но потому, что жившие тогда не знали этих двух слов: твое и мое. В то святое время все вещи были общими. Чтобы добыть себе нужное для ежедневного поддержания жизни, каждому стоило только протянуть руку и достать себе пищу с ветвей могучих дубов, которые свободно приглашали его насладиться их вкусными плодами. Светлые ручейки и быстрые речки в изобилии предлагали каждому свои прозрачные, восхитительные воды. В расщелинах скал и дуплах деревьев трудолюбивые пчелы устраивали свои республики, безвозмездно предоставляя рукам первого пришедшего обильную жатву своего мирного труда. Как будто желая быть предупредительными, крепкие пробковые деревья обнажали сами себя от широкой и толстой коры, которою люди начали покрывать хижины, воздвигнутые на простых столбах с единственною целью иметь убежище от небесных невзгод. Всюду были мир, дружба, согласие. Кривое железо тяжелого плуга не дерзало еще открывать и разрывать темную утробу нашей первой матери, ибо последняя и без принуждения, на всех местах своего обширного и плодородного лона, предлагала все нужное для питания и наслаждения произведенных ею детей. В это же самое время прекрасные и невинные пастушки бродили по холмам и лугам, с непокрытою головой, с волосами, ниспадающими длинными прядями, и без всяких лишних одежд кроме тех, которые скромно прикрывали то, что целомудрие прикрывало и всегда будет прикрывать. Их украшения нисколько не походили на те, которые носят теперь, и не были такими дорогими; они не украшали себя ни шелков, ни тирским пурпуром, а вплетали себе в волосы только листья плюща и в этом наряде казались такими же прекрасными и величественными, как и наши придворные дамы, прибегающие для своего украшения к причудливым и дорогим выдумкам – плодам их праздности и любопытства. Нежные движения души обнаруживались тогда просто, непринужденно, – именно так, как они чувствовались, и не искали для своего выражения ложных оборотов искусственного языка. Обман, ложь, злоба не являлись еще и не примешивались к откровенности и доверию. Царствовали одна справедливость, пристрастие же и себялюбие, теперь преследующие и угнетающие ее, не осмеливались тогда возвышать своего голоса. Дух произвола не овладевал еще умами судей, ибо в то время некого и нечего было судить. Молодым девушкам с их неразлучною спутницею – невинностью, где бы они ни находились, как я уже сказал, не было причин опасаться бесстыдных речей и преступных покушений; если и случалось им падать, то это происходило по их доброй воле. В наш же развращенный век, ни одна девушка не может считать себя безопасной: хоть будь она заперта и спрятана в новом критском лабиринте, услуги проклятого волокитства вползут через его малейшие щели, вместе с воздухом проникнет любовная чума, и тогда прощай все добрые правила!.. Вот для исцеления этого-то зла, которое с течением времени не переставало расти вместе с развращенностью, был учрежден орден странствующих рыцарей, чтобы оказывать защиту девушкам, покровительство вдовам, помощь сиротам и нуждающимся. Братья пастухи! я принадлежу к этому ордену и благодарю вас за любезный прием, оказанный вами мне и моему оруженосцу. Хотя, по естественному закону, все живущие на земле обязаны помогать странствующим рыцарям, но вы, и не зная этой обязанности, тем не менее приняли меня и обошлись со мной хорошо; а потому, по справедливости, я должен от всего сердца поблагодарить вас за ваше доброе расположение.

Всю эту многословную речь, ради которой, пожалуй, ему и не стоило бы трудиться, наш рыцарь произнес только благодаря тому, что предложенные ему желуди возбудили в нем воспоминания о золотом веке и внушили мысль обратиться, кстати или некстати, с этой речью к пастухам, слушавшим его молча и с изумлением. Санчо тоже хранил молчание, глотая желуди и частенько посещая другой мех, который повесили на ветвях пробкового дерева, чтобы сохранить вино более свежим. Дон-Кихот говорил долго, почти до конца ужина; когда же он кончил, один из пастухов сказал:

– Для того, чтобы ваша милость, господин рыцарь, могли по справедливости сказать, что мы угостили вас, как могли, мы хотим доставить вам также удовольствие и развлечение, заставив одного из наших товарищей, который скоро вернется, спеть песню. Он – парень смышленый и влюбчивый, кроме того, он грамотный, да еще и музыкант, так как чудесно играет на рабеле.

Не успел пастух произнести последние слова, как присутствующие услыхали звук рабеля и почти одновременно увидали игравшего на нем красивого парня, лет двадцати двух. Товарищи спросили его, ужинал ли он; он отвечал утвердительно. Тогда хваливший его таланты сказал ему:

– В таком случае, Антонио, ты доставишь нам большое удовольствие, если споешь что-нибудь; пусть этот господин, наш гость, узнает, что в горах и лесах тоже попадаются порядочные музыканты. Мы хвалили ему твои таланты, а теперь покажи их сам и докажи, что мы говорили правду. Поэтому, сядь, пожалуйста, и пропой нам романс о твоей любви, тот, который составил твой дядя церковник и который так понравился всем в нашей деревне.

– С охотой, – ответил молодой человек. И, не заставляя себя просить более, он сел на дубовый пень, настроил рабель и после этого очень мило пропел свой романс:

«Олалья, знаю я наверно, Что я тобой любим, Хоть речь твоя скрытна чрезмерно И взгляд неуловим. «Тебе любовь моя не тайна — В том счастья мне залог: Кто страсть в другом открыл случайно, Сам полн ее тревог. «Ах, правда, часто безучастной, Жестокой ты была, И думал я, что у прекрасной Не сердце, а скала. «Но вопреки пренебреженью, Уму наперекор, Надежды верил я внушенью, Ее я видел взор. «Тебе таить любовь в молчанье Стыд девичий велел; Постигнув то, я в упованье, Что счастье – мой удел. «Когда простое уверенье В любви – права дает, Ужели к цели обхожденье Мое не приведет? «Взгляни на мой наряд привычный, Как он преображен! И в праздники и в день обычный Кого б не скрасил он? «Наряд с любовью неизменно Рука с рукой идет; Меня нарядным непременно Всегда твой взор найдет. «Оставил танцы для тебя я И только в честь твою, Когда луна взойдет, сияя, Перед окном пою. «О всех хвалах мной расточенных Зачем упоминать? — О девах ими огорченных Довольно рассказать. «Тереза Берроваль сказала, Услышав раз меня: «Глупец, стыдись! богиней стала «Мартышка для тебя. «Ну, чем нашел ты восторгаться? «Ну, чем обворожен? «На ней, не трудно догадаться, «Румяна и шиньон». «Я возразил. Она озлилась И брата позвала. Меж нами ссора приключилась; Концом дуэль была. «Олалья, верь! не увлеченье Мою волнует кровь — Прими свободы приношенье И вечную любовь. «Пусть церковь узами святыми Сердца соединит И нас молитвами своими На брак благословит. «Когда откажешь мне, – клянуся Святым всем для меня! — Уйду и раньше не вернуся, Как капуцином, я. [16] »

Пастух перестал петь. Дон-Кихот стал было просить его спеть еще что-нибудь, но Санчо Панса не дал на это своего согласия, чувствуя больше расположения ко сну, чем к слушанью песен.

– Ваша милость, – сказал он своему господину, – лучше бы вы теперь поискали себе приюта для ночлега, а то этим добрым людям после их дневной работы не годится проводить ночи в пении.

– Понимаю тебя, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – и без труда замечаю, что после сделанных тобою посещений меха, тебе сон нужнее, чем музыка.

– Слава Богу! – произнес Санчо, – никто из нас не побрезговал.

– Не спорю, – возразил Дон-Кихот, – так устраивайся себе, где и как тебе будет угодно; людям же моего звания приличествует более бодрствовать, чем спать. Однако было бы хорошо, Санчо, если бы ты показал мне ухо, которое, право, заставляет меня страдать более, чем нужно.

Санчо хотел повиноваться, но один из пастухов, увидав рану, просил Дон-Кихота не беспокоиться и сказал ему, что он знает лекарство, которое ее скоро излечит. Сорвав затем несколько листьев розмарина росшего там в изобилии, он пожевал их, смешал с небольшим количеством соли и, приложив крепко и привязав этот пластырь к уху, стал уверять, что ни в каком другом лекарстве нет надобности. Это, в самом деле, оказалось верным.

 

Глава XII

О том, что рассказал пришедший пастух тем, которые были с Дон-Кихотом

В это время пришел другой парень из тех, которые отправились в деревню за провизией. – Товарищи, – сказал он, – знаете ли, что случилось в нашей местности?

– Почем же мы можем знать? – отвечал один из них. – Ну, так знайте, – снова заговорил пастух, – что сегодня утром умер известный Хризостом, студент-пастух, и говорят, что умер от любви к этой проклятой Марселле, дочери богача Гильермо, которая бегает по нашим лугам в одежде пастушки.

– К Марселле, говоришь ты? – спросил один из пастухов.

– К ней самой, говорю я тебе, – отвечал парень. – И всего лучше то, что он в своем завещании велит похоронить себя, точно мавра, посреди полей и, именно, у подошвы утеса, где ключ Пробкового дерева; потому что, как говорят в народе (уверяют, будто бы он сам это высказывал), на этом самом месте он в первый раз увидал ее. Он приказывает еще кое-что, чего, как говорят члены нашего аббатства, непристойно и не следует исполнять, так как слишком отзывается язычеством. Напротив, его лучший друг, студент Амброзио, подобно ему тоже надевший пастушеское платье, говорит, что надо исполнить все без исключения и точь-в-точь так, как распорядился Хризостом; по этому поводу в деревне сильное волнение. Но все-таки, все говорят, что надо сделать так, как хотят Амброзио и все его приятели пастухи. Завтра с большою торжественностью предадут его погребению на том месте, про которое я вам уже говорил; это будет любопытно посмотреть и, если бы даже мне не было надобности завтра возвращаться в деревню, я все-таки непременно пошел бы туда.

– Так же сделаем и все мы, – отозвались пастухи, – мы бросим жребий, кому оставаться стеречь коз за других.

– Ладно, Педро, – сказан один из них, – но нет надобности прибегать к бросанию жребия; я останусь за всех. Не думайте, что я хочу принести этим жертву или не чувствую любопытства; вовсе нет! а просто потому, что заноза, два дня тому назад воткнувшаяся мне в ногу, мешает мне ходить.

– Тем не менее мы тебе благодарны, – ответил Педро.

Тогда Дон-Кихот попросил Педро оказать ему, кто этот умерший и эта пастушка. Педро ответил, что он знает только, что умерший был молодым человеком из благородного и богатого семейства, живущего в одном местечке в этих горах; что он несколько лет учился в Саламанке, по прошествии которых он вернулся в страну с репутацией очень ученого и начитанного.

– Говорят, – добавил Педро, – что он в особенности знал науку о звездах и все, что там наверху, в небе, делают солнце и луна; потому что он нам точь-в-точь предсказывал потемнения луны и солнца.

– Затмения, мой друг, а не потемнения, – прервал его Дон-Кихот, – так называется внезапное помрачение этих двух больших светил.

Но Педро, не обращая внимания на подобные пустяки, продолжал свой рассказ:

– Он угадывал также, какой год будет урожайным и какой – безурожайным.

– Неурожайным, хотите вы сказать, мой друг, – прервал его снова Дон-Кихот.

– Неурожайным или безурожайным, это – все одно, – ответил Педро. – И вот, говорю я, следуя его советам, его родственники и друзья все богатели и богатели. Этот год, говорил он, сейте ячмень, а не пшеницу; этот вы можете сеять горох, а не ячмень; в следующем году будет большой урожай для масла, а затем в течение трех лет вы не соберете его ни одной капли.

– Эта наука называется астрологией, – сказал Дон-Кихот.

– Не знаю, как она там называется, – возразил Педро, – но знаю только, что он знал все это и много других вещей. Наконец, не прошло нескольких месяцев со дня возвращения его из Саламанки, как в один прекрасный день его увидели бросившим свой длинный студенческий плащ и одетым в пастушеское платье и с посохом в руке. В то же время и его большой друг и товарищ по учению, Амброзио, тоже нарядился пастухом, и забыл вам сказать, что покойный Хризостом был большой мастер слагать песни, а все рождественские песнопения и представления, играемые нашими парнями на святках, были сочинены им и всем очень нравилась. Когда в нашей деревне увидали двух студентов одетых пастухами, то все были очень удивлены, и никто не мог догадаться, что им вздумалось так нарядиться. К этому времени отец Хризостома уже умер и оставил сыну в наследство большое состояние в виде движимого и недвижимого, кроме значительного числа крупного и мелкого скота, и много наличными деньгами. Молодой человек остался полным и единственным хозяином всего, и, по правде сказать, он вполне этого заслуживал, так как делал много добра, был добрым товарищем и другом честных людей и имел привлекательную наружность. Впоследствии узнали, что он переменил свое платье единственно для того, чтобы бегать по следам пастушки Марселлы, о которой вам уже говорили и в которую бедный покойный Хризостом был влюблен.

– Хотелось бы мне теперь сказать вам, что за создание эта Марселла; потому что вам, может быть и, даже, без сомнения, никогда не прядется услыхать ничего подобного, хоть проживите вы еще долее, чем старая Сарна.

– Скажите Сарра, – возразил Дон-Кихот, немогший выносить искажений пастуха.

– Сарра или Сарна – почти все равно, – ответил пастух, – если же вы, господин, будете придираться ко всякому моему слову, то нам не придется и в целый год окончить. – Но помилуй, мой друг, – сказал Дон-Кихот, – между Саррой и Сарной есть разница. Впрочем, продолжайте вашу историю, я больше не стану вас прерывать.

– Надо вам сказать, дорогой мой господин, – снова заговорил пастух, – что в нашей деревне жил земледелец, по имени Гильермо, еще более богатый, чем отец Хризостома; кроме его большого богатства, Бог даровал ему дочку, мать которой умерла рождая ее на свет. Мат ее была сажая уважаемая во всей окрестности женщина. Я как будто сейчас вяжу ее доброе лицо, светлое подобно солнцу или луне; за свое трудолюбие и милосердие, мне думается, она теперь в другом мире покоится во славе Господа. С горя от смерти такой доброй жены вскоре умер и сам Гильермо, оставив дочь свою Марселлу малолетнею и богатою на попечение ее дяди, священника и владельца прихода в нашей местности. Девочка росла и, вырастая, становилась такою красивой, что напоминала нам свою мать. Та была очень красивой, а, все-таки, многие говорили, что дочка, со временем будет еще красивее ее. И действительно, когда ей едва исполнилось четырнадцать-пятнадцать лет, никто, видя ее, не мог не благословить Бога за то, что Он создал ее такою прекрасною; большинство же влюблялось в нее до безумия. Дядя воспитывал ее с большим старанием и, насколько возможно, в уединении; тем не менее, слух об ее замечательной красоте так распространился, что многие молодые люди не только этой местности, но даже на несколько миль в окружности, просили ее руки и докучали дяде своими предложениями. Но он был, по истине, добрым христианином, и хотя желал бы пораньше выдать ее замуж, но принуждать ее к этому ни за что не хотел и поступал он так вовсе не из желания попользоваться ее состоянием, которое должно было отойти от него вместе с выходом ее замуж. За это много хвалили священника на вечеринках, у нас в деревне. А вы, конечно, знаете, господин странник, что в таких маленьких местностях говорят обо всем и все пересуживают, и будьте уверены, как уверен в том я, что священник должен быть сторицею добр, чтобы заставить прихожан хорошо говорить о себе, в особенности, в деревнях.

– Совершенно верно, – воскликнул Дон-Кихот, – но продолжайте, пожалуйста, ваша история очень интересна и вы рассказываете ее очень мило.

– Пусть Господь не лишит меня своей милости, вот что главное! – сказал Педро. – И нужно вам, кроме того, сказать, что дядя всегда сообщал племяннице о представляющихся партиях и рассказывал о качествах каждого сватающегося, заставляя ее решать и выбирать по своему желанию; но она всегда отвечала, что еще не хочет выходить замуж, так как она еще молода и чувствует себя неспособной принять обязанности по хозяйству. Слушая эти извинения, казавшиеся ему основательными, дядя перестал ее торопить и стал ждать, пока она сделается постарше и сама сумеет выбрать себе человека по сердцу; потому что, как он очень умно говорил, родители не должны устраивать жизнь своих детей против желания последних. Но вот в одно прекрасное утро, неожиданно для всех, спесивая Марселла переодевается пастушкой, и, несмотря на уговоры своего дяди и соседей, вместе, с другими девушками деревни, отправляется в поле и начинает сама сторожить стадо; после того, как она появилась со своею красотою перед всем народом, то, не сумею вам сказать, сколько богатых молодых людей, из благородных и крестьянских семейств, надели костюм Хризостома и отправились в поле ухаживать за нею.

В числе их, вы уже знаете, был и наш покойник, который, как говорили, не любил, а обожал ее. Не думайте однако, что, начав такую свободную жизнь и освободившись от всякого присмотра, Марселла сделала, хотя бы по наружности, что-либо такое, что могло бы послужить в ущерб ее непорочности; напротив, она берегла свою честь с такою строгостью, что из всех тех, которые ухаживали за ней и делали ей предложения, никто не мог и не может ласкать себя хотя бы малейшею надеждою получить желаемое. Она не избегает ни общества, ни разговора с пастухами и обходится с ними очень приветливо и благосклонно, но, как только кто-либо из них вздумает открыть ей свое намерение, хотя бы такое законное и чистое, каков брак, так сейчас же она спроваживает его от себя и не позволяет к себе приближаться ближе, как на расстояние мушкетного выстрела. С таким характером она делает у нас больше опустошений, чем сделала бы сама чума, если бы она здесь появилась; своею приветливостью и красотой она привлекает к себе сердца всех видящих ее, и они начинают вскоре угождать ей и любить ее, своею же холодностью и презрением она приводит их в отчаяние. И все они в один голос громко называют ее неблагодарной и жестокой и другими подобными именами, которые хорошо определяют ее характер, если вы, господин, пробудете здесь несколько дней, то вы услышите в этих горах и лугах звуки жалоб преследующих ее, но отвергнутых его ухаживателей.

Недалеко отсюда есть место, где растут двадцать больших буков, и между ними нет ни одного, на коре которого не было бы написано и вырезано имя Марселлы; иногда над ее именем найдете вырезанную корону, как будто ее обожатель хотел сказать этим, что Марселла есть истинная царица красоты. Здесь вздыхает один пастух, там изливается в жалобах другой; здесь слышатся песни любви, там – стансы грусти и отчаяния. Тот проводит целую ночь под дубом или у подошвы скалы, и солнце застает его погруженным в печальные мысли и несомкнувшим своих мокрых от слез ресниц; другой, в самый жаркий час летнего дня, растянувшись на горячем песке, не перестает вздыхать, моля жалости у неба. И тот, и другой, и все прочие покорены беззаботной, торжествующей прекрасной Марселлой. Всем нам, знающим ее, любопытно знать, чем кончится ее гордость и кто будет тем счастливцем, которому удастся покорить такой суровый нрав и овладеть такою длиною красотою. Все, что я вам рассказал, совершенно верно, как верно, я думаю, и то, что рассказал нам наш товарищ по поводу смерти Хризостома. Вот почему, господин, я советую вам присутствовать на его погребении: оно будет очень интересно, так как у Хризостома было много друзей; отсюда же до места, где он завещал себя похоронить, менее одной полумили.

– Я непременно поеду, – ответил Дон-Кихот, – благодарю вас на удовольствие, доставленное мне рассказом такой интересной истории.

– О, я не знаю, – возразил пастух, – и половины приключений с ухаживателями Марселлы; но, может быть, завтра, по дороге, мы встретим какого-нибудь пастуха, который и расскажет нам еще о чем-нибудь. Теперь же вам бы хорошо пойти спать под крышу; потому что вечерняя роса может оказаться вредной для вашей раны, хотя вам положено такое лекарство, что нечего бояться ухудшения.

Санчо Панса, давно уже посылавший к черту пастуха и его болтовню, тоже стал настаивать, чтобы его господин шел спать в хижину Педро. Дон-Кихот пошел туда, но только с тою целью, чтобы, в подражание поклонникам Марселлы, посвятить остаток ночи воспоминаниям о своей даме Дульцинее. Что же касается Санчо Панса, то он постарался поудобнее устроиться между Россинантом и своим ослом и заснул, не как отвергнутый любовник, но как человек, с полным желудком и помятыми боками.

 

Глава XIII

В которой оканчивается история о пастушке Марселле и рассказываются другие события

Заря только что начала восходить на высоты востока, когда пятеро из шести пастухов поднялись, позвали Дон-Кихота и сказали ему, что, если он еще не покинул своего намерения идти смотреть любопытное погребение Хризостома, то они готовы его сопровождать. Дон-Кихот, более всего желавший этого, встал и приказал Санчо оседлать Россинанта и осла. Санчо проворно повиновался и, ни мало немедля, все отправились в путь.

Не успели они сделать и четверти мили, как, при повороте дороги, увидели шестерых пастухов, одетых в куртки из черных кож; их головы были увенчаны кипарисом и олеандром, в руках же они держали здоровые пальмовые палки. С ними вместе ехали верхом два господина, одетые в прекрасный дорожный костюм, в сопровождении трех пеших слуг. Сойдясь вместе, обе толпы вежливо приветствовали друг друга и, взаимно осведомившись о цели путешествия, узнали, что все направляются к тому месту, где должно происходить погребение; тогда они решили держать путь вместе. Один из всадников, обращаясь к другому, сказал:

– Мне кажется, господин Вивальдо, мы не будем сожалеть о том, что несколько запоздаем благодаря этой церемонии: она, вероятно, будет очень занимательной, если судить по тому, что нам рассказали эти добрые леди о покойном пастухе и о жестокосердой пастушке.

– Я тоже думаю, – отвечал Вивальдо, – да, чтобы видеть ее, я согласился бы запоздать не только на день, но даже на четыре дня.

Дон-Кихот спросил их, что они слышали о Марселле и Хризостоме. Путешественник отвечал, что сегодня утром они встретили этих пастухов и, видя их в таком траурном наряде, спросили, по какому поводу они так оделись, тогда один из пастухов рассказал им о красоте и жестокости пастушки по имени Марселлы, о множестве влюбленных в нее и о смерти этого Хризостома, на погребение которого они отправлялись. Одним словом, путешественник повторил все то, что Педро уже рассказал Дон-Кихоту.

За этим разговором последовал другой. Всадник, называвшийся Вивальдо, спросил Дон-Кихота, что заставляет его путешествовать вооруженным во время полного мира и в совершенно спокойной стране.

– Избранное мною звание и данные обеты, – ответил на это Дон-Кихот, – не позволяют мне ехать в ином виде. Покой, сладкое бездействие, лакомая еда выдуманы для изнеженных придворных; труд, заботы, оружие по праву принадлежат тем, которых мир называет странствующими рыцарями; я же имею честь быть членом, хотя и недостойным и самым последним, этого сословия.

Услыхав такие речи, все приняли его за сумасшедшего; но чтобы еще более в этом убедиться и узнать хорошенько, какого рода было его помешательство, Вивальдо опять навел разговор на занятия Дон-Кихота и спросил его: что такое – странствующие рыцари?

– Не приходилось ли когда-нибудь вам, господа, – ответил Дон-Кихот, – читать хроники Англии, где рассказывается о славных подвигах короля Артура, которого мы, кастильцы, называем Артусом, и о котором предание, известное во всем королевстве Англии, рассказывает, что он не умер, но был только чарами волшебников обращен в ворона и что со временем Артур придет и снова примет свою корону и скипетр – предание, сделавшееся причиною того, что с того времени ни один Англичанин, как это достоверно известно, ни за что не убивает ворона? Так вот, во времена этого доброго короля был учрежден славный рыцарский орден, названный орденом Круглого стола, и в это же время жили и любили друг друга точь-в-точь, как об этом рассказывается, Ланселот и королева Женьевра, имевшие своей поверенной и посредницей почтенную дуэнью Квинтаниону; их любовь, вместе с дивным рядом других любовных приключений и рыцарских подвигов того же героя, воспевается в романсе, известном всякому в Испании: «Никто из рыцарей не был так хорошо принят дамами, как Ланселот по своем возвращении из Англии». С тех пор этот рыцарский орден, не переставая, развивался и распространялся в различных частях света, и к нему принадлежат такие знаменитые своими высокими подвигами рыцари, как храбрый Амадис Гальский с своими сыновьями и внуками до пятого колена, а также мужественный Феликс-Марс Гирканский, превосходящий все похвалы Тиран Белый и, наконец, почти современный наш непобедимый рыцарь Дон-Веланис Греческий. Вот, господа, что значит быть странствующим рыцарем и вот о каком рыцарском ордене говорю я вам; и я, хотя и грешник, присоединился к этому ордену и стараюсь поступать так, как поступали только что названные: мною рыцари… Это вам объяснит, почему я странствую по этим пустыням, отыскивая приключения, с твердым намерением броситься с самое опасное предприятие, какое укажет мне судьба, если только дело коснется помощи слабым и нуждающимся.

Эти слова окончательно убедили путешественников в том, что Дон-Кихот не в полном разуме и дали понять им, какого рода было его помешательство. Вивальдо – человек остроумный и веселого права – желая позабавиться во время дороги, решил дать Дон-Кихоту новый повод продолжать свои сумасбродные речи.

– Мне кажется, господин странствующий рыцарь, – сказал он ему, – что ваша милость принадлежите к самому строгому ордену, какой только существует на земле; если я не ошибаюсь, даже устав братьев картезианцев не так стеснителен.

– Может быть, и так жe стеснителен, – отвечал Дон-Кихот, – но чтобы он был так же необходим для мира, – в этом я позволю себе сомневаться. По правде говоря, солдат, исполняющий приказания начальника, делает не меньшее дело, чем этот начальник. Я хочу тем сказать, что монахи в мире и спокойствии испрашивают у неба блага для земли; мы же, солдаты и рыцари, приводим в исполнение то, о чем они упоминают в своих молитвах, и распространяем это благо среди людей, действуя мы под покровом от невзгод погоды, но под открытым небом, подвергаясь и палящим лучам солнца и леденящему холоду зимы. Мы министры Бога на земле и орудия его правосудия. Но, так как дела войны и все другие, имеющие к ним отношение, могут исполняться только чрезмерным трудом, потом и кровью, то отсюда следует, что сделавшие из них свое призвание совершают дело неоспоримо большее, чем те, которые мирно и безмятежно довольствуются спрашиванием у Бога покровительства для слабых и несчастных. От меня, конечно, далека мысль, будто бы звание странствующего рыцаря святее звания затворившегося в монастыре инока; из испытываемых мною лишений я хочу вывести только то заключение, что это звание влечет за собою больше труда, страданий и бедствий и что избравшие его чаще подвергаются голоду, жажде, нищете, нечистоте. В самом деле, нельзя сомневаться в том, что странствующие рыцари минувших веков в течение своей жизни испытали много печали и страданий; и если некоторые из них и достигали, благодаря мужеству своих рук, трона, то, право, он стоил им много пота и крови. Кроме того, и достигшим такого высокого положения необходимо было покровительство волшебников и мудрецов, без чего не исполнились бы их желания и рушились бы их надежды.

– Таково же и мое мнение, – возразил путешественник, – но одно смущает меня в странствующих рыцарях, именно – когда им приходится отважиться на какое-нибудь большое и опасное приключение, то, в эти минуты, они не вспоминают Бога, чтобы поручить ему свою душу, что обязан делать всякий добрый христианин в подобном случае; напротив, они поручают себя своим дамам с таким жаром обожания, как будто бы они были для них Богом: это, по моему, отзывается язычеством.

– Сеньор, – ответил Дон-Кихот, – этого невозможно уничтожить, и рыцарь, который поступал бы иначе, принес бы самому себе вред. Среди странствующего рыцарства принято и стало обычаем, чтобы странствующий рыцарь, готовясь вступить в бой в присутствии своей дамы, обращал к ней с влюбленных видом глаза, как будто взглядом прося ее помочь ему в опасности, которой он подвергается; и даже тогда, когда никто его не может слышать, он обязан сквозь зубы прошептать несколько слов, чтобы от всего сердца поручить себя ей. В историях существуют многочисленные примеры этого, но, однако, не следует думать, чтобы странствующие рыцари отказывались поручать свои души Богу; для этого у нет достаточно времени во время самого дела.

– Несмотря на то, – возразил путешественник, – у меня все-таки остается сомнение. Мне случалось много раз читать, что двое рыцарей, поспорив между собою, слово за слово, закипают враждою; они повертывают лошадей, разъезжаются на некоторое расстояние и сейчас же, без разговора, во всю прыть скачут друг на друга, поручая себя во время скачки своим дамам. Обыкновенно случается, что один из рыцарей надает с лошади, насквозь пронзенный копьем своего противника, да и другой тоже свалился бы на землю, если бы не успел удержаться за гриву своего коня. Когда же убитый имел время поручить себя Богу в течение так быстро свершившегося дела? Не лучше ли было бы для него, вместо того, чтобы употреблять слова, поручающие его даме, – употребить их для исполнения долга христианина? Тем более, что, по моему мнению, не у всех странствующих рыцарей есть дамы, которым бы можно было себя поручать, так как не все же они влюблены.

– Этого не может быть! – с живостью проговорил Дон-Кихот, – нет, не существует ни одного странствующего рыцаря без дамы, потому что для них так же естественно быть влюбленными, как для неба иметь звезды. Положительно можно сказать, что никогда не видали таких историй, в которых бы являлся странствующий рыцарь без любви; если же и появлялся, то он не считался там законным рыцарем, а выродком. Про него можно было бы сказать, что он вошел в крепость ордена не через большие ворота, а перелезши через стену подобно разбойнику и вору.

– Тем не менее, – возразил путешественник, – если мне память не изменяет, я, кажется, читал, что у Дон-Галаора, брата Амадиса Гальского, не было собственной дамы, которой он мог бы себя поручать в опасности; однако же это нисколько никому не мешало считать его очень храбрым и знаменитым рыцарем.

– Сеньор, – отвечал Дон-Кихот, – одна ласточка не делает весны. Кроме того, я знаю из хороших источников, что тайно этот рыцарь был сильно влюблен; его же склонность ухаживать за всеми дамами, каких только ему приходилось видеть, обусловливается его природным нравом, которого он был не в силах переделать. Но, как нельзя лучше, было доказано, что у него была дама, верховная властительница его дум и желаний, которой он часто поручал себя, но втайне, так как отличался чрезвычайною скромностью.

– Так как быть влюбленным – существенное качество всякого странствующего рыцаря, – снова заговорил путешественник, – то надо думать, что и ваша милость не нарушали этого правила своего звания, и если ваша милость не отличается такой строгой скрытностью, как Дон-Галаор, то я, от имени всего этого общества и своего собственного, настоятельнейше умоляю вас сообщить нам об имени, отечестве, звании и прелестях вашей дамы. Она, конечно, будет очень польщена, если весь мир узнает, что ее любят и ей служит такой рыцарь, каким являетесь ваша милость.

– Увы! – сказал Дон-Кихот, испуская глубокий вздох, – я не мог бы наверно сказать, желает или нет моя прелестная неприятельница, чтобы весь мир знал, что я – ее слуга. Я могу только сказать в ответ на обращенную ко мне с такою вежливостью просьбу, что имя ее – Дульцинея, отечество – Тобозо, ламанчская деревня; ее звание – по крайней мере, принцесса, ибо она моя царица и дама; наконец, ее прелести превосходят человеческие понятия, так как в них воплощается вся та красота, которою поэты в мечтах наделяли своих возлюбленных. Волосы ее – золото, ее чело – елисейские поля, ее брови – небесные радуги, ее глаза – солнце, ее ланиты – розы, ее уста – кораллы, ее зубы – жемчуг, ее шея – алебастр, ее грудь – мрамор, ее руки – из слоновой кости, цвет же лица равен белизне снега, и, по моему, в тех прелестях, которые ее целомудрие похищает у взоров смертных, столько совершенства, что можно только ими восхищаться и восхвалять их, не находя выражений для сравнения.

– Теперь, – сказал Вивальда, – нам желательно было бы узнать ее происхождение и родословную.

На это Дон-Кихот ответил:

– Она не происходит ни от Курциев или Кайев, или Сципионов древнего Рима, ни от Колона или Урсини современного, ни от Монкада или Реквезенов Каталонских, на от Ребелла или Рилланова Валенцианских, ни от Палафоксов, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алогонов, Урреа, Фоцов или Гурреа Аррогонских; ни от Серда, Манрико, Мендосов или Гусманов Кастильских, ни от Аленнастро, Лалья или Минезесов Португальских; она из рода Тобозо Ламанчского, – рода нового, правда, но которому, наверно, суждено послужить для грядущих веков знаменитою колыбелью славнейших фамилий. И пусть на это никто ничего не возражает, разве только согласившись на условия, написанные Зербином у подножия трофеев оружия Роланда:

Да не дерзает коснуться их никто, — С Роландом будет драться он за то.

– Хотя бы мой род, – ответил путешественник, происходил от ларедских Качопинов, я и тогда не осмелился бы сравнить его с родом Тобозо Ламанчским; однако, по правде сказать, я до сих пор ничего не слыхал об этом имени.

– Я крайне удивляюсь этому, – возразил Дон-Кихот.

Все путешественники с большим вниманием прислушивались к разговору, и вскоре даже для пастухов коз стало ясно, что их знакомый не в полном разуме. Только один Санчо Панса все, что говорил его господин, считал чистою истиною, так как он хорошо с самого своего детства знал, что за человек был Дон-Кихот. Если что и возбуждало его сомнения, так это подробности о прелестной Дульцинее Тобозской, потому что ему совсем не были известны ни это имя, ни эта принцесса, хотя он жил вблизи этой деревни.

Разговаривая таким образом, они продолжали свои путь и скоро увидели в ущелье между двумя высокими горами десятка два спускающихся вниз пастухов, одетых в черные шерстяные куртки, в тисовых и кипарисных венках, как оказалось потом. Шестеро из них несли носилки, покрытые множеством цветов и зеленых ветвей. При виде их один пастух коз воскликнул:

– Вот несут тело Хризостома, у подошвы этой горы он хотел быть похороненым.

Эти слова заставили всех ускорить шаги, и наши путешественники подошли в ту минуту, когда несшие поставили носилки на землю и четверо из них начали острыми ломами рыть могилу у подошвы твердого утеса. Обе толпы, с вежливыми приветствиями, соединялись вместе. Дон-Кихот и его спутники стали рассматривать носилки на которых был положен труп, одетый в костюм пастуха и весь засыпанный цветами. По виду, это был человек лет тридцати, красивый и прекрасно сложенный. Вокруг него и даже на самых носилках было разложено несколько книг и разных рукописей, раскрытых и закрытых.

Рассматривавшие его, как и рывшие могилу и все прочие присутствовавшие, сохраняли поразительную тишину, пока один из несших не сказал одному из своих товарищей:

– Смотри, Амброзио, про это ли самое место говорил Хризостом, потому что ты хочешь в точности исполнить все, о чем распорядился Хризостом в своем завещании.

– Это самое, – ответил Амброзио, – мой бедный друг сто раз рассказывал мне свою плачевную историю. Здесь, как говорил он мне, он в первый раз увидел эту безжалостную губительницу рода человеческого; здесь в первый раз он открылся ей в своей так же чистой, как и страстной любви; здесь, наконец, Марселла, своей холодностью, своим презрением заставила его окончательно предаться отчаянию и трагически окончить печальную драму его жизни… И здесь же, в воспоминание о стольких несчастиях, он хотел быть погруженным в лоно вечного забвения.

Обращаясь затем к Дон-Кихоту и путешественникам, он продолжал свою речь в следующих выражениях:

– Это тело, господа, рассматриваемое вашими полными жалости глазами, еще недавно заключало душу, которую небо одарило своими богатейшими дарами. Это тело Хризостома, единственного по уму и любезности, несравненного по благородству, феникса в дружбе, великодушного без расчета, гордого без надменности, веселого без пошлости, одним словом, человека, бывшего первым, как по своим достоинствам, так и по своим несчастиям. Он любил и был ненавидим; он обожал и был пренебрегаем; он хотел укротить дикого зверя, смягчить мрамор, догнать ветер, заставить услышать себя в пустыне; одним словом, он привязался к неблагодарности и она вознаградила его за это тем, что предала его смерти в средине жизни, прерванной одной пастушкой, которую он хотел сделать бессмертною в памяти людей. Это могли бы доказать бумаги, на которые вы обращаете свои взоры, если бы я не был обязан сжечь их, как только мы предадим его погребению.

– Это будет суровее, чем поступил бы с ними сам автор их, – сказал Вивальдо. – Несправедливо и неразумно исполнить в точности волю того, кто приказывает что-либо противное рассудку. Весь мир предал бы порицанию Августа, если бы он согласился исполнить волю божественного мантуанского певца. Поэтому, господин Амброзио, удовлетворитесь тем, что предайте земле тело вашего друга, но не предавайте забвению его произведений. Если приказания даны человеком б возбужденном состоянии, то вам нет основания становиться его слепым орудием. Напротив, оставляя жить эти писания, вы увековечите тем жестокость Марселлы, чтобы она служила примером для будущего времени и чтобы люди остерегались впадать в подобные же пропасти. В самом деле, мы, все присутствующие здесь, знаем о любви вашего друга и его отчаянии; нам известны привязанность, соединявшая вас с ним, причина его смерти и распоряжения, оставленные им, прежде чем положить конец течению своих дней; и эта грустная история превосходно показывает всем величие его любви, жестокость Марселлы, вашу преданность в дружбе, а также и печальный конец, ожидающий всех, кто слепо предается гибельным соблазнам любви. Вчера вечером мы узнали о смерти Хризостома и о том, что его должны предать погребению в этом месте; и столько же из сочувствия, сколько из любопытства, мы свернули с дороги, чтобы посмотреть на того, рассказ о ком нас живо тронул. В вознаграждение за одушевляющее нас чувство, – увы! единственное, что мы можем предложить вам в несчастии, – мы просил вас, благоразумный Амброзио, – по крайней мере, я, с своей стороны, умоляю отказаться от сожжения этих рукописей и позволить мне взять некоторые из них.

И, не дожидаясь ответа, Вивальдо протянул руку и взял несколько ближайших к нему листов. На это Амброзио сказал ему:

– Из вежливости, господин, я согласен оставить у вас то, что вы взяли; но вы сильно бы ошиблись, если бы подумали, что я могу отказаться от сожжения остального.

Вивальдо, горя желанием узнать, что заключали эти бумаги, тотчас же развернул одну из них и прочитал ее заглавие: Песнь отчаяния. «Вот, – сказал Амброзио, услыхав это, – вот последние стихи, написанные несчастным, и чтобы все видели, до чего довели его страдания, прочитайте стихотворение вслух; вы успеете это сделать, пока кончат рыть могилу. – С удовольствием, – отвечал Вивальдо. Все присутствующие окружили его, так как все разделяли его любопытство, и он громко прочитал следующее:

 

Глава XIV

В которой приводятся и рассказываются другие неожиданные события

Песнь Хризостома

Когда, жестокая, ты хочешь, чтоб о дикой Суровости твоей переходила Молва из уст в уста и в род из рода, То пусть сам ад груди моей печальной Звук жалобный внушит и звуком этим Заменит мой обычный голос. И, моему желанью повинуясь Все рассказать: и о моем страданье И о твоих поступках злобы полных, Пусть страшный крик из уст моих раздастся И к моему жестокому страданью Прибавятся минут последних муки. Внемли ж не песни гармоничным звукам, Но гулу смутному, который рвется Из глубины груди моей скорбящей На зло тебе, а мне на утешенье. Пусть льва рычанье, волка вой свирепый, Ужасное в лесу змеи шипенье, Неведомых чудовищ крик ужасный, Пророческое воронов вещанье, Свист бурю подымающего ветра, Быка предсмертное мычанье в цирке, Стон жалобный покинутой голубки, Совы в ночи таинственные крики И вопль всей черной рати преисподней — Пусть жалобе души моей все вторит И все сольется в звук единый с звуком, Который чувства возмутить все должен. Чтоб рассказать правдиво о мученье, Что сердце мне на части разрывает, Нуждаюсь в новых я и сильных средствах. Ни Того златоносного долины, Ни сень оливковых лесов Бетиса Того смятенья звуков не услышат, На скалах лишь и в пропастях глубоких На мертвом языке живая повесть Моих терзаний всех распространите. Внимать ей будут мрачные долины И берега бесплодные морские И те места, которые не видят В году ни разу солнца золотого; Внимать ей будут гадов мириады, Гнездящиеся в иле тучном Нила. И, прозвучав в пустынях диких, горя Души моей, твоей же несравненной Жестокости глухие отголоски, Под покровительством судьбы злосчастной, Во все концы вселенной разнесутся. Пренебреженье смерть нам посылает; Души восторженной святую веру Измены призрак безвозвратно губит, И сердце ревность нам язвит жестоко; В разлуке долгой таят жизни силы, И страху быть забытым никакая Надежда противостоять не может — Во всем грозит нам смерть неотвратимо. Но я… но я, неслыханное чудо! Все жив еще, и ревностью томимый, И долгою разлукой, угнетенный Пренебрежением и убежденный, Что истинны мои все подозренья. В забвении, когда любовь сильнее Я чувствую, среди мучений стольких, И тени взор надежды мой не ищет. Отчаявшись, ее я не желаю — Напротив, чтобы жаловаться мог я, Клянуся избегать ее и вечно. Возможно ли в одно и тоже время И страху и надежде предаваться? И хорошо ли делать это, если Для страха верные у нас причины? Ужель глаза свои закрыть я должен, Когда является пред ними ревность, Когда ее я не могу не видеть, Страдающий от тысяч ран жестоких, Которыми душа моя покрыта? Кто недоверчивость и страх отринет, Когда увидит ясно равнодушье И в подозрениях всех убедится Своих из горьких опыта уронов, Когда пред истиной глава прозреют И истина предстанет без покрова? О Ревность, о тиран Амура царства, На руки эти наложи оковы! Пренебреженье, казнью жизнь прерви мне! — Но, нет! увы! жестокую победу Свою над вами празднует Страданье!.. Я умираю, наконец, и, чтобы Надежды не лелеять на вниманье Твое ни в жизни этой, ни за гробом, Останусь твердо при своем решенье. Скажу, что счастье нам любовь приносит, Что тот, кого рабом своим избрала Она, – свободней всякого другого. Скажу, что та, кого врагом считал я, Душой прекрасна так же, как и телом, Что в равнодушье я ее виновен И что Амур страданья посылает Нам, чтобы мир царил в его владеньях. Пусть эта мысль и, жалкая веревка Ускорят роковой конец, к какому Меня презрение твое приводит, И я умру, и прах мой ветр развеет, И славы лавр меня не увенчает. О, ты, которая жестокосердьем Принудила меня расстаться с жизнью, Кого я ненавижу и боюся! Взгляни на это раненое сердце; Взгляни, как радостно оно трепещет, Испытывая все твои удары. И если окажуся я достойным, Чтобы из глаз твоих слеза скатилась, — Прошу, остановись в порыве добром: Я сожаленья не приму в отплату За стоившие жизни мне мученья. Напротив, в эту мрачную минуту Пусть смех раздается твой и всем докажет, Что праздник для тебя – моя кончина, Но, как я прост, совет такой давая, Когда твое в том состоит желанье, Чтоб смерть моя скорее наступила! Час пробил!.. Вас молю, страдальцы ада! Явитесь! Тантал, жаждою томимый, Сизиф под бременем тяжелым камня! Ты, Прометей, явись с своею птицей! Иксион, не переставай вращаться! Вы, дочери Даная, лейте воду!.. Пусть все они соединят мученья Свои и ими сердце мне наполнят, Пусть похоронную они мне песню Споют (когда прилично петь над гробом Того, кто кончил жизнь самоубийством). Пусть песня эта прозвучит над телом, Которого и в саван не оденут. Пусть трехголовый сторож адский, Цербер, И тысячи других химер и чудищ Свой голос присоединят унылый К напеву этой песни погребальной! Какая тризна более прилична Над гробом павшего от стрел Амура? О песнь отчаянья! жестокосердой Не призывай к погибшему участья, Когда раздашься над моей могилой: Чем с большей выскажешь печаль ты силой, Тем более ты ей доставишь счастья.

Все присутствовавшие одобряли стихи Хризостома. Вивальдо, читавший их, заметил только, что эта песня кажется не совсем согласною с тем, что рассказывали о скромности и добродетели Марселлы; бедный влюбленный мучается, если судить по песне, ревностью, подозрениями, разлукой, а это все может служить только в ущерб доброй славе его возлюбленной. Но Амброзио, знавший самые тайные мысли своего друга, ответил:

– Надо вам сказать, господин, чтобы рассеять ваши сомнения, что в то время, когда несчастный сочинял это стихотворение, он находился вдали от Марселлы, покинутой им добровольно с целью испытать, имеет ли разлука для него ту силу, какое обыкновенно ей приписывают; а так как на отсутствующего любовника всегда нападают всякие подозрения и опасения, то, понятно, и Хризостом страдал слишком действительными муками ревности, которым, однако, основание было только в его воображения. Поэтому, остается вне всякого сомнения все, что утверждает заслуженная репутация Марселлы, которую, за исключением того, что она жестока, немного горда и довольно надменна, даже зависть не может упрекнуть в малейшем пороке.

Вивальдо ответил ему, что он прав, и собрался было уже прочитать другую из бумаг, спасенных им от огня, но этому помешало чудное видение, представшее его глазам. На утесе, у подошвы которого рыли могилу, появилась пастушка Марселлы с своей дивной, превосходившей всякие описания, красотой. Все – и не видавшие ее прежде ни разу, и привыкшие ее часто видеть – замерли на своих местах, погрузившись в безмолвное, восторженное созерцание. Но как только Амброзио ее заметил, он полным негодования голосом воскликнул, обращаясь к ней:

– Явилась ли ты, дикий василиск этих гор с ядовитым взором, нарочно, чтобы посмотреть, не потечет ли кровь из ран этого несчастного, у которого твоя жестокость отняла жизнь? Явилась ли ты порадоваться и насладиться гнусным торжеством твоего необыкновенного своенравия? Или же ты хочешь с высоты этого холма видеть, подобно второму безжалостному Нерону, зрелище Рима, объятого пожаром, или попрать ногами этот несчастный труп подобно тому, как бесчеловечная дочь Тарквиния попирала труп своего отца? Скажи же нам скорее: что приводит тебя сюда и чего ты желаешь от нас? Зная, насколько все мысли Хризостома были подчинены тебе во время его жизни, я уверен, что и теперь, когда его уже нет более, ты найдешь то же послушание среди всех, кого он называл своими друзьями.

– Я явилась сюда не за тем, о Амброзио, зачем ты предположил, – ответила Марселла. – Я явилась только за тем, чтобы защититься и доказать, как неправы те, которые обвиняют меня в причинении им страданий и упрекают в смерти Хризостома. Поэтому я прошу вас, всех присутствующих здесь, выслушать меня со вниманием, – мне не потребуется ни много времени, ни много слов, чтобы обнаружить истину для таких разумных людей, как вы. Небо, по вашим словам, сотворило меня прекрасной; моя красота заставляет вас любить меня, и вы не можете противиться этому влечению: в награду же за любовь ко мне, вы говорите и требуете, чтобы и я любила вас. Благодаря природному разуму, дарованному мне Богом, я признаю, что все прекрасное – достойно любви, но я не признаю того, чтобы любимое, как прекрасное, обязано было за то только, что оно любимо, любить любящего его, тем более, что любящий прекрасное сам может быть дурен; и так как все дурное заслуживает только отвращения, то было бы странно сказать: я люблю тебя, потому что ты прекрасна, ты должна любить меня, хотя я и дурен. Но предположим, что с той и другой стороны красота равна; все таки и тогда еще мало основания, чтобы желания были одинаковы, так как не всякая красота внушает любовь, – есть такая красота, которая ласкает глаз, не подчиняя себе желания. Если бы всякая красота имела силу трогать и покорять сердца, то весь мир представил бы хаос, в котором блуждают и сталкиваются желания, не знающие на чем остановиться, потому что сколько бы было красивых предметов, столько же было бы и желаний. Истинная же любовь, как я слыхала, не умеет разделяться, она должна быть добровольна, а не вынуждена. Если это так, как я думаю, то зачем хотите вы, чтобы мое сердце уступило принуждению и только потому, что вы меня любите? Но, скажите мне, если бы небо вместо того, чтобы создать меня прекрасной, создало меня дурной, имела ли бы я право жаловаться на то, что вы меня не любили бы? Вы должны, кроме того, принять во внимание, что приписываемую мне красоту не я сама выбрала, а такой, как она есть, мне даровало ее небо по своей милости, без всяких просьб с моей стороны; и, как ехидна не заслуживает упреков за свой яд, хотя и смертельный, потому что яд этот вложила в нее природа, так и я не заслуживаю упреков за то, что рождена прекрасной; красота в честной женщине подобна далекому огню или неподвижно лежащему мечу – ни тот не жжет, ни другой не ранит тех, которые держатся от них на некотором расстоянии. Честь и добродетель лучшие украшения души, без которых тело может, но не должно казаться прекрасным; почему же, если честность есть лучшее украшение души и тела, почему женщина, которую любят за ее красоту, должна терять это главное из своих благ, чтобы только удовлетворить желаниям мужчины, старающегося единственно только в виду собственного удовольствия отнять у ней это благо? Я рождена свободной и, чтобы иметь возможность вести свободную жизнь, я избрала уединение полей. Деревья этих гор составляют мое общество, чистые воды ручейков служат мне зеркалами: единственно только деревьям и ручейкам доверяю я свои мысли и свою красоту. Я сравниваю себя с далеким огнем, с мечем, которого невозможно достать. Тех, кого я заставила влюбиться моею наружностью, я разочаровала своими словами. И если желания поддерживаются надеждами, то, так как я ни Хризостому, ни кому другому надежды не подавала, то можно сказать, что в его смерти виновато скорее его упорство, чем моя жестокость. Если мне возразят, что желания его были честны и что потому я была обязана согласиться на них, то я отвечу, что на этом самом месте, где теперь предают его могиле, он мне открыл свое тайное намерение, я же сообщила ему свое желание жить в вечном одиночестве и предать земле непорочными останки моей девственной красоты; и если, несмотря на это предостережение, он захотел все-таки упорствовать в своей надежде и, плыть против ветра, то удивительно ли, что ему пришлось потерпеть крушение в водовороте собственного неблагоразумия. Если бы я ему подала надежду, я бы солгала; если бы я приняла его предложение, я изменила бы своему святому решению. Он упорствовал в своих обманутых надеждах, он пришел в отчаяние, не будучи ненавидим. Теперь вы видите, справедливо ли наказывать меня за его ошибку! Пусть жалуется на меня тот, кого я обманула; пусть отчаивается тот, кто получил от меня напрасные обещания; пусть пребывает в уверенности тот, кого я ободрила в его склонности; пусть торжествует тот, кому я подарила свою любовь! Но имеет ли право называть меня жестокой и убийцей тот, кого я не обманывала, кому я ничего не обещала и кто не видел от меня ни одобрения, ни расположения? До сих пор небо не захотело, чтобы любить было моею участью; ошибается тот, кто думает, что я буду любить по выбору. Пусть это служит общим предостережением для всех, кто домогается меня в своих личных видах, и пусть впредь знают, что, если кто умрет из-за меня, то это не от ревности и не от презрения, потому что та, которая никого не любит, не может никому внушить ревности, выводить же людей из их заблуждения не значит их презирать. Пусть тот, кто называет меня василиском и диким зверем, избегает меня, как ненавистную и опасную тварь; пусть тот, кто называет меня неблагодарной, не дарит меня своими заботами; называющий меня своенравной, пусть не ищет знакомства со мной; называющий меня жестокой, пусть откажется от преследований меня – этот дикий зверь, этот василиск, эта неблагодарная, жестокая, эта женщина своенравного характера не просит для себя знаков их преданности и, ни в каком случае, не будет их искать и преследовать. Если нетерпение и жар желаний заставили умереть Хризостома, виновата ли в том моя честность, моя осмотрительность? Если я сохраняю мою добродетель среди деревьев этих уединенных мест, зачем же пытается заставить меня потерять ее тот, кто желает, чтобы я хранила ее между людьми? Как вам известно, у меня есть некоторое состояние; я не желаю состояния других. Я дорожу своей независимостью и не сумела бы подчиняться чужой воле. Я не люблю и не ненавижу никого; про меня не могут сказать, что я, обманывая одного, ласкаю другого; что, суровая с тем, я кротка и обходительна с другим. Честное общество пастухов и уход за своими козами – вот мои удовольствия. Что же касается моих желаний, то они не выходят из пределов этих гор, разве только для того, чтобы созерцать красоту неба, к которому душа всегда должна стремиться, как к своему естественному пребыванию.

Произнеся эти слова и не желая ничего больше слушать, пастушка удалилась и исчезла в чаще соседнего леса, оставив всех слушавших ее в большом удивлении как от ее ума, так и от красоты. Некоторые из присутствовавших, которых ранили могучие стрелы, брошенные ее прекрасными глазами, обнаружили намерение за нею последовать, не обратив внимания на довольно ясное, только что данное ею предупреждение. Но это заметил Дон-Кихот; и, найдя случай удобным, чтобы исполнить рыцарский долг, подав помощь нуждающейся девице, он положил руку на рукоятку своего меча и воскликнул громко и внятно:

– Пусть никто, к какому бы он званию или состоянию не принадлежал, не осмеливается следовать за прекрасной Марселлой, под страхом подвергнуться моему гневу и ярости. Она неопровержимыми доводами доказала, что она почти и даже совершенно безупречна в смерти Хризостома и далека от намерения снизойти на обещания кого-либо из своих любовников. Вот почему вместо того, чтобы быть преследуемой, она должна быть уважаема и почитаема, всеми честными людьми в мире, потому что, по всей вероятности, она единственная женщина, проводящая свою жизнь в таких постоянных уважения чувствах.

Вследствие ли угроз Дон-Кихота или вследствие напоминания Амброзио о том, что они еще в долгу перед своим другом, – только никто из пастухов не делал больше шагу, чтобы удаляться до тех пор, пока не вырыли могилу, сожгли бумаги Хризостома и положили тело его в могилу; предание тела земле вызвало у всех присутствовавших слезы на глаза. Могилу прикрыли большим обломком скалы на то время, пока не будет готов надгробный камень, на котором, по словам Амброзио, он предполагал заказать высечь такую эпитафию:

«Здесь прах покоится холодный Того, кто роком был гоним. Хоть жребий пастыря свободный Он нес, но рабством был томим «Любви и жертвой пал несчастной Презренья гордой красоты: Она с улыбкою бесстрастной И жизнь сгубила и мечты.»

Затем на могилу набросали цветов и ветвей, и все пастухи расстались с Амброзио, свидетельствуя своему другу участие к его горю. Вивальдо и его спутник поступили так же. Дон-Кихот тоже простился с своими хозяевами, пастухами и путешественниками, приглашавшими его отправиться с ними в Севилью, город, по их словам, настолько обильный приключениями, что на каждом углу улицы их найдешь больше, чем в каком-либо другом городе во всем мире. Дон-Кихот поблагодарил их за это сведение, а также и за выраженные ему чувства, но добавил при этом, что он не хочет и не должен ехать в Севилью прежде, чем не очистит все эти горы от разбойников, которыми они кишат.

Узнав про такое благое намерение, путешественники не стали больше настаивать и, снова простившись с ним, отправились в путь, все время не прерывая своего разговора, предметом которого служили то история Марселлы и Хризостома, то безумство Дон-Кихота. Рыцарь же решил отправиться на поиски пастушки Марселлы и, отыскав ее, предложить своя услуги. Но этого плана ему не удалось исполнить, как это увидят из продолжения этой правдивой истории, вторая часть которой оканчивается на этом месте.

 

Глава XV

В которой рассказывается о печальном приключении, происшедшем с Дон-Кихотом при встрече с несколькими бесчеловечными янгуэзцами

Мудрый Сид Ганед Бен-Энгелли рассказывает, что, простившись со всеми присутствовавшими на погребении пастуха Хризостома, Дон-Кихот, в сопровождении своего оруженосца, въехал в лес, в котором скрылась прекрасная Марселла; но, проблуждав там в напрасных поисках повсюду часа два, они выехали на покрытую зеленой травой лужайку, посреди которой протекал прелестный светлый ручеек, и, соблазненные красотой места, решили провести здесь часы полуденного отдыха, так как жара давала сильно себя чувствовать. Дон-Кихот и Санчо слезли на землю и, пустив на волю Россинанта и осла пользоваться травой, росшей на лугу в изобилии, сани произвели нападение на сумку, и, без всяких церемоний, господин и слуга, вкупе и влюбе, принялись поедать ее содержимое.

Санчо не позаботился связать ноги Россинанту, зная его спокойный характер, так мало склонный к греху плоти, что все кобылы кордовских пастбищ не представили бы для него ни малейшего соблазна. Но по воле судьбы, а также и никогда недремлющего черта, случилось так, что в той же самой долине паслось стадо галицийских кобыл, которых гнали янгуэзские погонщики мулов. Эти погонщики имеют обыкновение отдыхать в полдень с своими стадами в местах, где есть трава и вода, и, стало быть, место, где остановился Дон-Кихот, было очень удобно для них. Вдруг на этот раз Россинанта разобрала охота приволокнуться за госпожами кобылами, как только он почуял их, и вот он, позабыв своя добрые привычки и природную походку, не спросив позволения у своего господина, помчался мелкою щегольскою рысью поведать им свое любовное желание; но кобылы, нуждавшиеся, кажется, больше в корме, чем в чем-либо другом, принялись его лягать и кусать, в одну минуту порвали на нем седельные ремни и лишили всего его наряда. Но его ожидала и другая, более чувствительная невзгода: погонщики мулов, увидав его насильственное покушение на их кобыл, прибежали с палками и стали так жестоко бить его, что в скором времени он очутился лежащим вверх ногами на лугу. Увидав поражение Россинанта, Дон-Кихот и Санчо прибежали, запыхавшись, и рыцарь оказал своему оруженосцу:

– По-видимому, эти люди не рыцари, а негодяи и подлая чернь. Поэтому ты можешь с совершенно спокойною совестью помочь мне отомстить за оскорбление, нанесенное у нас на виду Россинанту.

– Какое к черту мщение, – ответил Санчо, – когда их двадцать, а нас два человека или, даже скорее, полтора.

– Я один стою сотни человек, – возразил Дон-Кихот, и, без дальнейших разговоров, он схватил меч и бросился на янгуэзцев. Воодушевленный примером своего господина, Санчо последовал за ним.

При первом нападении Дон-Кихот нанес такой сильный удар мечем одному из погонщиков, что просек надетую на нем кожаную куртку, а также и добрую часть плеча. Янгуэзцы, которых была порядочная компания, увидев, что на них нападают только двое, прибежали со своими дубинками и, окружив толпою обоих смельчаков, осыпали их градом палочных ударов. При втором же приступе они свалили Санчо на землю, а вскоре и Дон-Кихот, несмотря на всю свою ловкость и мужество, подвергся той же участи. Звезда его судьбы пожелала так, что он упал у ног Россинанта, все еще не имевшего сил подняться, – обстоятельство, показывающее, как удивительно исправно исполняет свою службу палка в грубых и расходившихся руках. Янгуэзцы же, при виде учиненного ими злодеяния, проворно оседлали своих кобыл и пустились в путь, оставив наших искателей приключений в довольно дурном расположении духа и не менее того дурном состоянии.

Первым пришел в чувство Санчо Панса и, лежа рядом со своим господином, сказал ему жалобным и печальным голосом:

– Господин Дон-Кихот! А, господин Дон-Кихот!

– Что хочешь ты, мой брат Санчо? – отозвался так же плачевно рыцарь.

– Я хотел бы, если это возможно, – ответил Санчо, – чтобы ваша милость дали мне глотка два этого питья Фьербласо, если оно у вас имеется под рукою. Может быть, оно так же полезно при переломе костей, как и при ранах.

– Ах, если бы оно было у меня, несчастного, – ответил Дон-Кихот, – чего бы нам тогда не доставало? Но, клянусь тебе честью странствующего рыцаря, Санчо Панса, что не пройдет и двух дней – разве только судьба распорядится иначе – у меня будет этот бальзам, если только не потеряю употребления своих рук.

– Двух дней! – возразил Санчо; – а через сколько дней, по мнению вашей милости, будем мы в состоянии пустить в употребление свои ноги?

– Относительно себя, – ответил избитый рыцарь, – я не могу сказать числа; но я сознаюсь, что вся вина в этом несчастии падает на меня, так как я не должен был обнажать меча против людей, непосвященных в рыцари; и, без сомнения, за это самое нарушение рыцарских законов Бог битв допустил меня принять такое наказание. Вот почему, мой дорогой Санчо, я считаю нужным тебе сообщить кое-что касающееся нашего общего благополучия, именно – если ты увидишь, что подобная сволочь сделает что-либо оскорбительное против нас, то не дожидайся, чтобы я обнажил меч для наказания их – чего я не сделаю ни в каком случае, – а бери сам меч и расправляйся с ними по своему. Если же к ним на помощь придут рыцари, тогда я сам сумею тебя защитить и, как следует, поразить их. Ведь ты уже видел на множестве опытов, до чего простирается мужество этой грозной руки.

Настолько преисполнен был наш бедный рыцарь высокомерия со времени своей победы над бискайцем. Но Санчо не совсем одобрил совет своего господина и счел долгом ответить на него:

– Господин, – сказал он, – я человек смирный, спокойного и миролюбивого характера и умею прощать всякие оскорбления, потому что у меня есть жена, которую я обязан кормить, и дети, которых я должен воспитывать. И потому примите к сведению, ваша милость, это заявление – я не могу сказать это распоряжение, – что я никогда, ни в каком случае не возьму меча в руки ни против простолюдина, ни против рыцаря и что отныне и до самого страшного суда я прощаю все обиды и те, которые уже сделаны, и те, которые будут сделаны мне, от кого бы они не происходили, от знатной ли особы, или простого человека, от богатого ли, или бедного, от дворянина или мужика, без исключения всякого звания и состояния.

Услыхав это, господин его отвечал ему:

– Хотелось бы мне посвободнее дышать, чтобы выражаться ясно, и успокоить чем-нибудь боль, испытываемую мною в помятом боку, чтобы объяснить тебе, Панса, в каком ты заблуждении. Слушай же нераскаянный грешник! Если ветер судьбы, до сих пор дувший против нас, повернет в нашу сторону и наполнит паруса наших желаний, чтобы привести нас, без опасностей и без бурь, к гавани какого-нибудь острова, обещанного мною тебе, – что будет с тобою, когда я, покорив этот остров, захочу сделать тебя его господином? Мне будет невозможно это сделать, потому что ты не рыцарь и не хочешь быть им, не имеешь ни мужества, ни даже желания мстить за свои оскорбления и защищать свою владетельную особу. Ты ведь знаешь, что во всех вновь покоренных областях или королевствах умы обитателей не настолько спокойны и не настолько привязаны к их новому господину, чтобы можно было не опасаться с их стороны волнений и желания, как говорится, попытать счастья. Следовательно, новому повелителю необходимо иметь достаточно разума, чтобы уметь себя вести, и достаточно храбрости, чтобы принимать, смотря по обстоятельствам, то оборонительное, то наступательное положение.

– В приключении, которое только что произошло с нами, – ответил Санчо, – мне бы очень хотелось иметь этого разума и этой храбрости, о которых говорит ваша милость; но сейчас, клянусь вам честью бедняка, мне больше нужен пластырь, чем проповеди. Ну-те-ка, попробуйте подняться, а потом мы поможем подняться и Россинанту, хоть он этого и не заслуживает совсем, так как он главный виновник всего происшедшего с нами. Вот совсем не ожидал я такого поведения от Россинанта, которого я считал за такую же целомудренную и миролюбивую особу, как и я. Правду, должно быть, говорят, что нужно много времени, чтобы узнать людей и что нет ничего надежного в этой жизни. Кто мог бы сказать, что после страшных ударов мечем, нанесенных вашею милостью этому несчастному странствующему рыцарю, скоро разразится и над вашими плечами в свою очередь эта сильная буря палочных ударов.

– Еще твои плечи, вероятно, привыкли к подобным ливням, – ответил Дон-Кихот, – но что касается моих, привыкших нежиться в тонком голландском полотне, то они, вероятно долго будут ощущать боль после этой невзгоды, и если бы я не думал – что я говорю, не думал! – если бы я не был уверен, что все такие неприятности необходимо связаны с званием рыцаря, то я умер бы здесь от стыда и досады.

Оруженосец ответил на это:

– Господин, если такие неприятности составляют преимущества рыцарей, то не можете ли вы мне сказать, случаются ли они круглый год или же для них существуют постоянные и определенные времена, как для уборки хлеба: потому что мне кажется, что после двух таких жатв, как эта, мы, пожалуй, будем не в состоянии собрать третью, разве только Бог в своем бесконечном милосердии явится к нам на помощь.

– Знай же, друг Санчо, – ответил Дон-Кихот, – что жизнь странствующих рыцарей подвержена всякого рода опасностям и несчастиям; но им также постоянно представляется возможность сделаться королями и императорами, как это доказано опытом очень многих рыцарей, история которых мне отлично известна; если бы боль не мешала мне, я мог бы тебе рассказать про некоторых из таких рыцарей, которые только силою собственной руки достигли самого высокого положения. А, между тем, эти же самые рыцари подвергались до этого и после этого всякого рода бедствиям и лишениям. Так храбрый Амадис Гальский видел себя во власти своего смертельного врага, волшебника Архилая, и достоверно известно, что этот волшебник, держа его в плену, дал ему более двухсот ударов ременными поводами своей лошади, привязав его к столбу во дворе собственного замка. Неизвестный, но заслуживающий доверия автор рассказывает также, что рыцарь Феб, будучи схвачен в потаенной яме, раскрывшейся под его ногами в одном замке, был брошен в глубокое подземелье с связанными руками и ногами; там его подчивали таким лекарством, составленным из песку и снега, что бедный рыцарь был на волосок от смерти и, наверно, погиб бы, если бы в таком бедственном положении не явился к нему на помощь один мудрец, его большой друг. Следовательно, и я могу пройти чрез те же самые испытания, чрез какие прошли эти благородные личности; они терпели более тяжелые оскорбления, чем только что испытанное нами. Кроме того, ты должен еще знать, Санчо, что раны, нанесенные орудиями, которые случайно попались под руку, не имеют ничего позорного для того, кто эти раны получает; так в законе о поединках в точных выражениях сказано: «Если один башмачник, – говорится там, – ударит другого колодкой, которую он держит в руке, та, хотя эта колодка и сделана из дерева, все-таки нельзя сказать, что получивший удар был побит». Говорю это я тебе затем, чтобы ты не вздумал предполагать, будто бы мы, побитые в этой схватке, были тем самым обесчещены; этого вовсе нет, так как оружием, которое носили эти люди, было ничто иное, как колья, и ни у кого из них, насколько мне помнится, не было ни меча, ни кортика, ни кинжала.

– Мне они не дали разглядеть себя подробно, – ответил Санчо, – потому что, прежде чем я успел взмахнуть моей Тисоной, они так погладили мои плечи своими дубинками, что свет пропал у меня из глаз, а сила – из ног, и я повалился на то самое место, где я еще и теперь покоюсь. И злит меня вовсе не мысль, что эти удары нанесли мне бесчестие, а боль от полученных ударов, которые так же долго останутся запечатлевшимися у меня в памяти, как и на плечах.

– И все-таки, – ответил Дон-Кихот, – я тебе напомню, мой дорогой Санчо, что нет огорчения, которого не изглаживало бы время, и боли, которой не излечивала бы смерть.

– Так-то так, – возразил Санчо, – да ведь что же может быть хуже той боли, которая проходят только со временем и излечивается лишь со смертью? Если бы, по крайней мере, ваше бедствие было одним из тех, которые облегчаются одним или двумя пластырями, это было бы все еще ничего; но мне кажется, что всех больничных припарок было бы мало, чтобы поставить нас на ноги.

– Ну, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – перестань жаловаться и примирись с судьбою; я подам тебе в этом пример. Посмотрим-ка, как поживает Россинант, потому что на долю бедного животного, мне кажется, выпало тоже порядком.

– Тут нечему удивляться, – ответил Санчо, – ведь он – тоже странствующий: рыцарь; но меня удивляет, что мой осел остался здрав и невредим и ни волоска не потерял там, где мы поплатились своей шкурой.

– К несчастью, – ответил Дон-Кихот, – судьба всегда оставляет одну дверь открытой для выхода; я говорю так потому, что это доброе животное может на время заменить Россинанта и довезти меня до какого-нибудь замка, где бы полечили мои раны. Тем более, что я не считаю позорным ехать на этом животном; и читал, помнится мне, что добрый, старый Силен, воспитатели и наставник бога радости, въезжая в стовратный город, сидел верхом на красивом осле.

– Все-таки, надо сидеть верхом, как вы говорите, – ответил Санчо; – а то ведь есть разница между человеком, сидящим верхом, и человеком, положенным поперек осла точно мешок муки.

– Раны, получаемые в битвах, – проговорил важно Дон-Кихот, – приносят честь, которой ничто не может отнять. Потому, друг Санчо, не возражай больше, но, как я уже тебе сказал, поднимись, насколько для тебя это возможно, и положи меня на осла, как только можешь, поудобнее, а затем поедем отсюда, пока не застала нас ночь в этом уединенном месте.

– Но я часто слыхал от вашей милости, – отвечал Санчо, – что странствующие рыцари привыкли спать в пустынях при свете звезд и что это им нравится лучше всего.

– Конечно, так, – ответил Дон-Кихот, – когда они не могут устроиться иначе или когда они влюблены; и совершенно верно, что среди них встречался и такой рыцарь, который оставался на утесе, подвергаясь солнечным лучам, холоду и всем суровостям погоды в продолжении целых двух лет, причем его дама ничего об этом не знала. Одним из таких был и Амадос, который, назвавшись Мрачным Красавцем, выбрал своим местопребыванием утес Бедный и провел там, не могу сказать точно, восемь-ли лет или восемь месяцев, потому что неуверен в своей памяти: достаточно знать, что он там пребывал, наложив на себя эпитемью из-за какой-то неприятности, полученной им от своей дамы Орианы. Но кончим все это, Санчо, пока не случилось какого-нибудь несчастия с ослом, как с Россинантом.

– Это было бы черт знает что, – возразил Санчо. И затем, испустив тридцать вздохов, вскрикнув раз шестьдесят «ой!» и послав сто двадцать ругательств и проклятий тем, которые довели его до того, он наконец-то поднялся на ноги, но, остановившись в своем предприятии на полдороге, он так и остался согнутым, как дуга, не будучи в состоянии выпрямиться окончательно. Наконец, несмотря на страдания, ему удалось поймать и взнуздать осла, который, воспользовавшись свободой этого дня, тоже стал себя вести несколько вольно. Потом он поднял Россинанта, который, если бы у него был язык, чтобы жаловаться, не уступил бы в этом господину и слуге. В конце всего этого Санчо устроил Дон-Кихота на осле, привязал Россинанта сзади и, взяв своего скота за недоуздок, зашагал в ту сторону, где, по его предположению, должна была находиться большая дорога. По прошествии часа ходьбы смилостивившаяся судьба привила его неожиданно к большой дороге, где он увидал постоялый двор, который, наперекор его мнению, в воображении Дон-Кихота оказался замком. Санчо утверждал, что это – постоялый двор, а господин его упорствовал, говоря, что это, несомненно, замок. Спор их окончился только тогда, когда они приблизились к воротам постоялого двора, в которые и въехал Санчо со всем своим караваном, бросив дальнейшие уверения.

 

Глава XVI

О том, что случилось с знаменитым рыцарем на постоялом дворе, принятом им за замок

Хозяин постоялого двора, при виде Дон-Кихота лежащим поперек осла, спросил Санчо, чем болен этот человек. Санчо ответил, что его господин ничем не болен, что он только скатился с верхушки одного утеса вниз и тем помял себе немного ребра. Хозяин имел жену, бывшую, не в пример прочим женщинам ее звания, от природы человеколюбивой и исполненной сострадания к скорбям ближнего. Она скоро прибежала и начала ухаживать за Дон-Кихотом; в этом помогала ей ее дочь, молодая девушка, стройная и с хорошеньким личиком.

На этом же постоялом дворе была служанка астурийка с широким лицом, плоским затылком и сплюснутым носом, которая; кроме того, была крива на один глаз, да и другой имела не совсем в исправности. Изящество ее тела восполняло эти легкие несовершенства: ростом она была не более семи четвертей с головы до пят, а плечи ее настолько выдавались, что заставляли ее смотреть в землю немного больше, чем она желала бы. Эта прелестная особа помогала хозяйской дочери; и обе они изготовили Дон-Кихоту скверную постель на чердаке, служившем, по всей видимости, долгие годы сеновалом. Тут же спал один погонщик, лежавший немного подальше Дон-Кихота; и, хотя постель мужика была устроена из седел и попон, она, все-таки, была много удобней постели рыцаря, потому что последняя состояла просто из четырех негладких досок, положенных на две неодинаковой вышины скамейки, матрац такой тонкий, что имел вид одеяла, был весь покрыт какими-то выпуклостями, которые на ощупь можно было принять за камни, если бы несколько дыр в матраце не обнаруживали, что это была свалявшаяся шерсть; две буйволовых кожи служили вместо простыни, а в одеяле можно было сосчитать все до одной ниточки. На таком-то негодном ложе распростерся Дон-Кихот, и хозяйка с дочерью принялись растирать его мазью с ног до головы в то время, как Мариторна – так было имя астурийки – светила.

Во время этой операции хозяйка, увидя у Дон-Кихота синяки и ушибы в стольких местах, сказала, что, по-видимому, они скорее произошли от ударов, чем от падения.

– Вовсе не от ударов, – ответил Санчо, – и это произошло от того, что утес, с которого он падал, был покрыт острыми выступами, и каждый из них положил свою отметину. Потом он прибавил:

– Сделайте милость, сударыня, оставьте несколько капель, я знаю кой-кого, кому они тоже были бы не лишни, потому что мне тоже здорово ломит поясницу.

– Разве вы тоже упали? – спросила его хозяйка.

– Совсем нет, – возразил Санчо. – но от страха и потрясения, которые я испытал при виде падения моего господина, у меня появилась такая боль в теле, как будто я получил сотню палочных ударов.

– Это может случиться, – сказала девушка, – мне часто грезится, что я падаю с высокой башни и никак не могу долететь до земли; и когда я просыпаюсь, то чувствую себя такой утомленной и разбитой, как будто я в самом деле упала.

– Вот именно, сударыня, – воскликнул Санчо, – также и со мной было! Разница только та, что я не грезил, а бодрствовал даже еще больше, чем теперь, и вот покрыт теми же следами ударов, как и мой господин Дон-Кихот.

– Как вы называете этого господина? – спросила астурийка Мариторна.

– Дон-Кихот Ламанчский, – ответил Санчо Панса, – лучший и храбрейший из странствующих рыцарей, когда-либо видевных на земле.

– Что такое странствующий рыцарь? – спросила миловидная служанка.

– Вот как! – произнес Санчо, – вы так неопытны в жизни, что не знаете этого? Ну так знайте же, моя милая, что странствующий рыцарь – такой человек, которого одинаково могут и поколотить, могут и сделать императором, сегодня он самое несчастное и нуждающееся существо в мире, завтра же он может отдать своему оруженосцу три или четыре королевских короны.

– В таком случае, – сказала хозяйка, – каким образом вы, оруженосец такого превосходного рыцаря, не имеете до сих пор, по крайней мере, графства?

– Пока еще рано, – ответил Санчо, – только еще месяц прошел, как мы отправились в поиски за приключениями и до сих пор не нашли еще ничего, что могло бы назваться этим именем. Ведь иногда, случается искать одно, а находить другое. Но пусть только мой господин Дон-Кихот поправится от этих ран или, вернее, от этого падения и пусть я сам не останусь изувеченным, – тогда я не променяю моих надежд на лучшую область Испании.

Весь этот разговор Дон-Кихот слушал с большим вниманием, лежа в постели. Приподнявшись, насколько он мог, и нежно взяв на руку хозяйку, он сказал ей:

– Поверьте мне, прекрасная и благородная дама, вы можете назвать себя счастливой, так как приняли в своем замке такую особу, что, если я не хочу хвалиться, то только потому, что, как известно, похвалы самому себе унизительны; но мой оруженосец сообщит вам, кто я. С меня же будет довольно сказать, что я навеки сохраню запечатлевшейся в памяти оказанную вами услугу и всю мою жизнь буду питать к вам признательность. И если бы небу не было угодно, чтобы любовь подчинила уже меня своим законам и сделала меня рабом очей одной неблагодарной красавицы, имя которой я шепчу про себя, то глаза этой прелестной девицы были бы отныне верховными повелителями моей свободы.

Хозяйка, ее дочь и добрая Мариторна стояли в изумлении от речей странствующего рыцаря, в которых они ровно ничего не понимали, как будто бы он говорил по-гречески. Они догадались, правда, что он говорит что-то вроде благодарности и любезностей; но мало привыкшие к подобному языку, они с удивлением переглядывались между собою и посматривали на Дон-Кихота, казавшегося им совсем необыкновенным человеком. Поблагодарив за его любезность с учтивостью, свойственной людям их звания, хозяйка и ее дочь оставили его, а Мариторна принялась лечить Санчо, нуждавшегося в этом не меньше своего господина.

Надо, однако, знать, что погонщик мулов и служанка уговорились между собою коротать вместе эту ночку. Она дала слово ему, что, как только гости удалятся и хозяева заснут, придет к нему и предоставит себя в полное его распоряжение. Рассказывают, кроме того, что эта добрая девушка никогда не давала подобных слов понапрасну, хотя бы ей пришлось давать их в лесной глуши без всяких свидетелей, – она перед всеми хвалилась своим благородным происхождением, которого, как говорила она, не может унизить ее служба на постоялом дворе, так как только несчастья и превратности судьбы довели ее до такого положения.

Жесткая, узкая, грязная и непрочная постель, на которой покоился Дон-Кихот, стояла первой посреди этого чердака, в потолок которого заглядывали звезды. Санчо поместился с ним рядом, устроив свою постель из простой тростниковой рогожи и одеяла, состоявшего, по-видимому, скорее из конского волоса, чем из шерсти. За этими двумя постелями следовала постель погонщика, сделанная, как уже сказано, из седел и попон его двух лучших мулов; он вел всего двенадцать тучных, живых и сильных мулов, так как это был один из богатых аревальских погонщиков, как уверяет в том автор этой истории, обращающий на названного погонщика особенное внимание, потому что он его близко знал и даже, по слухам, был несколько сродни ему. Сид Гамед Бэн-Энгели был и вообще очень тщательным и точным историком относительно всех обстоятельств; это неоспоримо подтверждается тем, что он с своей стороны не обходит молчанием ни одной подробности, как бы проста и ничтожна по значению она ни была. Такое отношение к делу могло бы служить примером для важных и серьезных историков, которые рассказывают нам дела своих героев так лаконически кратко, что не успеешь их и раскусить хорошенько, и которые в своей чернильнице оставляют по небрежности, невежеству или по злобе всю главную суть их сочинения. Тысячи похвал автору Тобланта Рикамонтского и повествователю о подвигах и деяниях Графа Томильяса! Какая точность в их рассказах и описаниях!

Возвращаюсь, однако, к нашей истории. Погонщик, посмотрев своих мулов и дав им второй пай ячменя, растянулся на своей сбруе и стал поджидать точной Мариторны. Санчо Панса, хорошо натертый мазью, улегся, но, не смотря на все его старания, боль в ребрах не давала ему заснуть. Дон-Кихот, ощущая боль в том же месте, лежал тоже с открытыми, как у зайца, глазами. Во всем постоялом дворе царило молчание, и не было нигде другого света кроме зажженного ночника, висевшего у входа. Эта полная таинственности тишина и мысли, не перестававшие роиться в уме нашего рыцаря благодаря воспоминанию и приключениях, которые встречаются на каждой странице принесших ему несчастие книг, создали в его воображении одно из самых странных и безумных представлений, какие только можно придумать. Он был убежден, что прибыл в знаменитый замок, так как все постоялые дворы, в которых он останавливался, были в его глазах замками, что дочь хозяина двора была дочь владельца замка и что, покоренная его красотою и любезностью, эта девица влюбилась в него и решилась тайно от родителей придти к нему в эту самую ночь и разделить с ним ложе. Приняв все эти им же самим составленные химеры на действительность, он стал беспокоиться при мысли о том, какая страшная опасность грозит его целомудрию, и в глубине сердца он принял твердое решение не допускать себя до измены своей даме Дульцинее Тобозской, даже в том случае, если бы явилась искушать его сама королева Женьевра, в сопровождения дуэньи Квинтильоны.

Между тех как он погружался умом в такие сумасбродные мечтания, время шло и наступил роковой для него час, когда, согласно своему обещанию, пришла астурийка, которая в одной сорочке, с босыми ногами и с волосами, собранными в бумажном чепчике, прокрадывалась по-волчьи в помещение, где спали гости, направляясь к погонщику мулов. Но едва только переступила она порог, как Дон-Кихот уже услыхал ее, сел на постели, позабыв о своей боли в пояснице и о пластырях, простер руки, чтобы принять очаровательную астурийскую девицу, которая, вся сжавшись, еле дыша и выставив вперед руки, ощупью отыскивала своего возлюбленного. Она угодила прямо в объятия Дон-Кихота, который крепко схватил ее за рукав рубахи и, притянув ее, не смевшую пикнуть ни слова, к себе, посадил на свою постель. Он пощупал ее рубашку, сшитую из грубого мешочного холста, но показавшуюся ему сделанной из тончайшего полотна. На руках у астурийки были надеты стеклянные браслеты, приобревшие в его глазах красоту драгоценнейшего жемчуга востока; ее волосы, своею жесткостью и цветом несколько напоминавшие лошадиную гриву, он принял за пряди тончайшего аравийского золота, сияние которых помрачало сияние солнца, а ее дыхание, отзывавшееся вчерашним салатом из чесноку, показалось ему источавшим сладостное благовоние. Одним словом, в своем воображении он наделил ее теми же самыми прелестями и уборами, какие имелись у той принцессы, которая, как он читал в своих книгах, пришла ночью к раненому рыцарю, будучи не в силах бороться с своей пламенной любовью к нему. Ослепление бедного гидальго было так сильно, что ничто его не могло разочаровать: ни прикосновение, ни дыхание, ни некоторые другие особенности, отличавшие бедную девку и настолько приятные, что могли бы возбудить рвоту у всякого другого, кроме погонщика, несмотря ни на что, он воображал, что держит в своих объятиях богиню любви и, прижав ее крепко к себе, говорил ей тихим и нежным голосом:

– Благородная и очаровательная дама! я страстно бы желал быть в состоянии отплатить вам за то бесконечное счастье, которое вы мне дарите видом вашей несравненной красоты; но судьбе, никогда не перестающей преследовать добрых, угодно было бросить меня в эту постель, где я лежу настолько избитый и изломанный, что, если бы даже моя воля соответствовала вашей, и тогда дело оставалось бы все-таки невозможным. Но к этой невозможности присоединяется еще большая; это – клятва, данная несравненной Дульцинее Тобозской, единой повелительнице моих самых сокровенных мыслей. Если бы такие препятствия не мешали исполнению моих желаний, то, без сомнения, я оказался бы не настолько глупым рыцарем, чтобы упустить счастливый случай, которым дарит меня ваша бесконечная доброта.

Бедная, крепко стиснутая Дон-Кихотом Мариторна, не обращая внимания на эти речи и ни говоря ни слова, металась в смертельной тоске и всячески старалась высвободиться.

Погонщик, которому грешные желания не давали спать, слышал свою красавицу с того самого момента, как только она переступила порог, и затем внимательно прислушивался ко всему, что говорил Дон-Кихот. Мучимый ревностью и рассерженный на астурийку, изменившую своему слову ради другого, он поднялся, подошел поближе к Дон-Кихоту и стал, притаившись, ожидать, чем кончатся все эти речи, которых он никак не мог понять; но когда он увидал, что бедная девка усиливается вырваться, а Дон-Кихот, напротив, старается ее удержать, то, недовольный такою шуткою, он поднял кулак и со всего размаху так здорово хватил им по узким челюстям влюбленного рыцаря, что у того весь рот заполнился кровью; не довольствуясь, однако, и этим, он вскочил к нему на грудь и ногами перещупал ему все ребра сверху донизу. Но в это время тонкая и непрочная кровать не могла выдержать добавившегося веса погонщика, провалилась и упала. От треска и шума ее падения проснулся хозяин, стал звать во все горло Мариторну и, не получив от вся никакого ответа, сейчас же догадался, что это должны быть ее проказы. С этим подозрением он встал, зажег ночник и направился в ту сторону, откуда шел шум. Служанка, услыхав шаги своего хозяина, жестокий нрав которого ей был известен, поспешила укрыться на постели все еще спавшего Санчо Панса и свернулась там в клубок. Хозяин вошел и крикнул:

– Где ты, каналья? я уж знаю, что это твои проделки!

В эту минуту Санчо проснулся и, ощущая на своем животе какую-то необыкновенную тяжесть, принялся совать кулаком то в ту, то в другую сторону, подумав, что его душит кошмар. Добрая доля этих тумаков попала Мариторне и та, от боли потеряв всякое терпение, принялась отплачивать Санчо тою же монетою, чем окончательно довершила его пробуждение. Получая такие угощения и не понимая, кому и чему он ими обязан, Санчо постарался, как мог, подняться, схватил Мариторну в охапку, и оба противника вступили между собою в жесточайшую и презабавнейшую поволочку в мире. Между тем, погонщик, увидав при свете лампы опасное положение своей дамы, бросил Дон-Кихота и поспешил на помощь красавице. Хозяин последовал за ним, но с другим намерением: он хотел наказать астурийку, вполне убежденный, что она единственная причина всей этой суматохи. И подобно тому, как говорится кошка за крысу, крыса за веревку, веревка за палку, так происходило и здесь: погонщик дубасил Санчо, Санчо – девку, девка – Санчо, хозяин – девку, и все они работали так ловко и усердно, что не давали друг другу ни минутки отсрочки. К довершению забавности приключения ночник у хозяина погас, и сражающиеся, внезапно очутившись в совершенной темноте, осыпали друг друга ударами уж без всякого разбора и без всякого милосердия, внося разрушение всюду, куда только доставали их руки.

Эту же ночь случилось ночевать на постоялом дворе одному полицейскому стражу из так называемой старой толедской святой германдады. Услыхав шум свалки, полицейский вооружился своим черным жезлом и ящичком из белого железа, хранившим его права, и, ощупью войдя в помещение, где происходила битва.

– Стой! – воскликнул он, – остановитесь! – почтение к правосудию! почтение к святой германанде!

Первым попавшимся ему под руку был наш несчастный Дон-Кихот, растянувшийся на развалинах своего ложа с разинутым ртом и без сознания. Полицейский, схватив его за бороду, снова крикнул:

– Помощь правосудию!

Но, заметив, что его пленник не делал ни малейшего движения, он вообразил себе, что это – мертвый, а остальные были его убийцами. Когда ему пришла в голову такая мысль, он еще громче заорал:

– Запереть ворота дома и смотреть, чтобы никто не вышел оттуда! Здесь убили человека.

Этот крик испугал сражавшихся, и битва прекратилась, как только раздался голос полицейского. Хозяин удалился в свою комнату, служанка – в свою конуру, и погонщик – на свою упряжь. Только двое несчастных, Дон-Кихот и Санчо, были не в состоянии сдвинуться с места. Полицейский выпустил наконец бороду Дон-Кихота и вышел добыть света, чтобы возвратиться потом и арестовать преступников, но света он не нашел, так как хозяин по возвращении позаботился погасить ночник. Поэтому полицейскому пришлось слазить в печку, и только после долгого времени и порядочного труда ему, наконец, удалось зажечь светильню.

 

Глава XVII

В которой продолжается история бесчисленных неприятностей, испытанных храбрым Дон-Кихотом вместе с своим добрым оруженосцем Санчо Панса на постоялом дворе, который рыцарем, к несчастию, был принят за замок

Между тем Дон-Кихот пришел в сознание и таким же жалобным голосом, каким накануне его звал оруженосец, когда они оба распростертые лежали в долине приключения с дубинками, начал звать Санчо, говоря:

– Санчо, друг мой, ты спишь? ты спишь, мой друг Санчо?

– Куда к черту спать! – ответил Санчо с горечью и отчаянием – когда в эту ночь все черти ада сорвались с цепи и бросились на меня!

– Ах, ты, вероятно, прав, думая так, – ответил Дон-Кихот, – потому что, или я сильно ошибаюсь, или этот замок заколдован. Надо тебе сказать… Но прежде чем я буду продолжать, ты мне поклянешься, что сказанное мною будешь держать в тайне до самой моей смерти.

– Хорошо, я клянусь, – ответил Санчо.

– Я требую от тебя этой клятвы, – заговорил опять Дон-Кихот, – потому что ни за что в свете не хотел бы вредить чести кого-либо.

– Да говорю вам, что клянусь, – повторил Санчо, – и буду молчать о сказанном до конца вашей жизни!.. Дай Бог только, чтобы завтра же моя клятва разрешилась.

– Как, Санчо! – сказал Дон-Кихот, – разве я так дурно обходился с тобой, что ты желаешь мне смерти.

– Вовсе не потому, – возразил Санчо, – а потому что я не люблю долго хранить тайны и боюсь, что, если я буду скрывать их слишком долго, то они, пожалуй, сгниют внутри меня.

– Как бы там ни было, – сказал Дон-Кихот, – я вполне полагаюсь на твою привязанность ко мне и верность. Знай же, что со мною в эту ночь случилось одно из удивительнейших приключений, которое могло бы послужит к моей славе. Короче говоря, несколько минут тому назад ко мне приходила дочь владельца этого замка, прелестнейшая и милейшая из всех земных дев. Как описать тебе красоту этой особы, изящество ее ума и другие сокрытые прелести, которые вследствие клятвы, данной мною моей даме Дульцинее Тобозской, я оставляю нетронутыми и обхожу молчанием. Скажу только, что или небо позавидовало посланному мне судьбою необычайному счастью или, может быть, – и это даже более вероятно – этот замок, как я уже сказал, – очарован; чтобы там ни было, только в то время, как я вел с нею самую нежную влюбленную беседу, вдруг, невидимо и неожиданно для меня, кулак какого-то огромного великана нанес мне такой сильный удар по челюстям, что они и до сих пор все еще в крови. Потом великан колотил и мял меня так, что я теперь нахожусь в худшем положении, чем вчера, когда, как ты знаешь, нас из-за волокитства Россинанта побили погонщики мулов. На основании этого я догадываюсь, что сокровище красоты этой девицы поручено на хранение какому-нибудь волшебному мавру, а потому оно существует не для меня.

– Ни для меня, тем менее, – ответил Санчо, – потому что больше четырехсот мавров так дубили мою кожу, что в сравнении с этим молотьба дубинками просто благодать. Ну, скажите мне, господин, как можете вы называть редким и прекрасным такое приключение, из которого мы выходим в таком виде. Еще вашей милости беда не так велика, потому что вы хоть держали в объятиях эту несравненную красоту; о которой вы говорите; но я то, Господи Боже мой! я что приобрел кроме здоровеннейших тумаков, какие только можно получить в жизни? Горе мне и родившей меня в свет матери! я не рыцарь и не думаю никогда им сделаться, а между тем большая доля во всех неприятностях попадает мне.

– Как! – воскликнул Дон-Кихот, – тебя тоже колотили?

– Проклятие моему роду! – вскричал Санчо, – что же я вам и говорю-то?

– Не огорчайся, мой друг, – сказал Дон-Кихот, – я сейчас приготовлю драгоценный бальзам, и он исцелит вас в одно мгновение ока.

В эту минуту полицейский святой германдады появился с зажженным ночником, чтобы посмотреть на человека, которого он счел за мертвого. Когда Санчо увидел входящим человека довольно противной наружности, в рубашке, с головой, обвернутой черным платком, и с ночником в руке, он спросил своего господина:

– Господин, не очарованный ли это мавр, вернувшийся для того, чтобы снова разгладить нам спины, если только у него еще не уходились руки и ноги?

– Нет, – ответил Дон-Кихот, – это не мавр, потому что очарованные не дают себя видеть.

– Ну, если они не дают себя видеть, то порядком дают себя чувствовать, – сказал Санчо; – если вы сами не убедились, так можете получить много сведений относительно этого от моих плечей.

– Мои могли бы тоже кое-что порассказать, – ответил Дон-Кихот, – но этого указания еще недостаточно для предположения, что тот, кого мы видим, – очарованный мавр. Полицейский приблизился и остановился, когда нашел их там спокойно разговаривающими; впрочем, Дон-Кихот все еще лежал с разинутым ртом, потеряв способность двигаться, благодаря полученным ударам и облеплявшим его пластырям. Полицейский подошел к нему.

– Ну, – сказал он, – как себя чувствуешь, приятель?

– Я говорил бы повежливее, – заметил Дон-Кихот, – если бы был на вашем месте. Разве в этой стране принято говорить так с странствующими рыцарями, грубый невежа вы!

Полицейский, встретив подобное возражение от человека такого печального вида, был взбешен его заносчивостью и, замахнувшись ночником, бывшим у него в руках, бросил его со всем маслом в голову Дон-Кихота, так что едва не расколол ему черепа; а затем он удалился, оставив опять все помещение в темноте.

– Ну, теперь нет сомнения, господин, – сказал Санчо Панса, – что это – очарованный мавр, который бережет сокровище для других, для вас же приберегает только удары кулаком да ночником.

– Должно быть, что так, – ответил Дон-Кихот, – но не следует обращать внимания на эти волшебства и еще менее того сердиться и досадовать на них; ведь это невидимые или фантастические существа, и, сколько бы мы их не искали, все равно не нашли бы никого, кому отомстить. Подымись, Санчо, если можешь, позови начальника этой крепости и скажи, чтобы он дал мне немного масла, вина, соли и розмарина – я хочу составить свой спасительный бальзам. Право, я думаю, что он мне теперь очень нужен, потому что я теряю много крови из раны, нанесенной мне этим привидением.

Санчо поднялся, ощущая боль до самого мозга костей, и ощупью отправился искать хозяина. Встретив полицейского, подслушивавшего у двери, что будет делать его несчастный противник, он сказал ему:

– Господин, кто бы вы ни были, будьте добры, сделайте милость, дайте нам немного розмарина, масла, вина и соли, это нам нужно для того, чтобы полечить лучшего из странствующих рыцарей, какие только существуют на земле, он лежит сейчас в постели тяжело раненый мавром, живущим в этом доме.

Услыхав такие слова, полицейский принял Санчо за человека не в полном разуме. Но так как начинало уже рассветать, то он отворил дверь и, позвав хозяина, рассказал ему, чего желает этот простак. Хозяин снабдил Санчо всем желаемым, и тот поспешил все отнести Дон-Кихоту, который, обхватив голову обеими руками, жаловался на сильную боль от удара ночником, не причинившего, впрочем, никакого другого повреждения, кроме двух вскочивших на лбу довольно больших шишек; то же, что рыцарь принимал за кровь, было простым потом, вызванным усталостью и треволнениями последней бури. Дон-Кихот взял все принесенные вещества, смешал их вместе и довольно долго кипятил всю смесь на огне до тех пор, пока ему не показалось, что его лекарство готово. Он попросил тогда бутылку, чтобы вылить в нее жидкость, но так как бутылки не оказалось во всем постоялом дворе, то он решил довольствоваться жестянкой из-под масла, которую ему любезно подарил хозяин. Затем он прочитал над жестянкой раз восемьдесят слишком Pater mater, столько же Ave Maria, Salve и Credo, с каждым словом крестя свое лекарство. При этой церемонии присутствовали Санчо, хозяин и полицейский, погонщик же в это время спокойно занимался уходом за своими мулами.

Совершив все это, Дон-Кихот решил немедленно же испытать на себе силу столь драгоценного, по его мнению, бальзама и, потому, выпил добрую половину всего, что не поместилось в жестянке и осталось в чугунчике. Но едва он кончил пить, как у него поднялась сильная рвота, после которой, наверно, ничего не осталось в его желудке. От напряжения и мучений при тошноте у него появился очень обильный пот; тогда он попросил прикрыть себя потеплее в постели и оставить одного. Его послушались, и он проспал больше четырех часов, после чего, пробудившись и почувствовав свое тело сильно облегченным и исцелившимся от побоев, решил, что он совершенно выздоровел. Такое быстрое исцеление серьезно навело его на мысль, что он нашел бальзам Фьерабраса и, обладая таким лекарством, может без малейшего страха вступать во всякие столкновения и битвы, какие бы опасности они не представляли. Санчо Панса, которому выздоровление его господина тоже показалось чудесным, допросил позволения допить остальную довольно изрядную долю жидкости в чугунчике. Дон-Кихот дал ему это позволение, и Санчо с чувством простодушной веры обхватил чугунчик обеими руками и вылил себе в глотку почти столько же, сколько его господин.

Но желудок у бедного Санчо, должно быть, был не так нежен, как у его господина, и, потому, перед рвотой его столько раз прошибал холодный пот, так сильно мутило, так страшно жгло у него на сердце, что, испытывая столько страданий, он был вполне уверен в близости своего последнего часа, и в своих страшных муках проклинал не только бальзам, но и злодея, предложившего ему такое лекарство. При виде его мучений, Дон-Кихот сказал ему:

– Я полагаю, Санчо, что все твои страдания происходят от того, что ты не посвящен в рыцари, потому что, по моему мнению, эта жидкость не может быть полезна для тех, кто не рыцарь.

– Проклятие на меня и на весь мой род! – вскричал Санчо, – если ваша милость знали это, зачем же вы угостили меня ею.

В эту минуту напиток возымел, наконец, действие, и бедный оруженосец начал опрастываться через оба природные канала с такою стремительностью, что рогожа, на которой он почивал, и покрывавшее его холщевое одеяло сделались навсегда негодными к употреблению. В тоже время он так сильно потел и мучился такими припадками и конвульсиями, что не только он сам, но и все присутствовавшие не сомневались в близости его кончины. Припадки и опасное положение длились у него около двух часов, и, когда они миновали, бедный оруженосец не только не испытал облегчения, как его господин, но, напротив, чувствовал себя так сильно утомленным и изломанным, что не мог держаться на ногах.

Но Дон-Кихот, убежденный в своем полном выздоровлении и чувствовавший себя даже бодрее, чем когда либо, решил немедленно же отправиться в путь на поиски приключений. В безграничном доверии, питаемом им отныне к своему бальзаму, он смотрел за то время, которое он промешкал в этом месте, как на потерянное для мира и для угнетенных, ожидавших его помощи. Поэтому, сгорая нетерпением, он сам оседлал Россинанта и осла и помог Санчо одеться и вскарабкаться на своего осла. Потом он сел верхом на коня, проехал в угол двора и взял стоявшую там пику сторожа, которою он решил заменить копье. Все находившиеся на постоялом дворе (более двадцати человек) смотрели на него; в числе их была также и хозяйская дочь, с которой он, с своей стороны, тоже не сводил глаз, испуская по временам вздохи, с мучением вырывавшиеся, казалось, из глубины его внутренностей, впрочем, присутствовавшие объясняли эти вздохи иначе, предполагая, что он испытывает сильную боль; в особенности, так думали те, кто видел его накануне намазанным и облепленным пластырями.

Когда они оба, рыцарь и оруженосец, уселись верхом, Дон-Кихот, остановившись у дверей, позвал хозяина и твердым и важным голосом оказал ему:

– Полученные мной в вашем замке милости велики и многочисленны, господин владелец замка, и, пока я жив, я обязан сохранять сердечную признательность к вам за них. Если я могу отблагодарить и отплатить вам за них, предав мщению какого-нибудь нахала, нанесшего как какое-либо оскорбление, то знайте, что мои обязанности в том только и состоят, чтобы помогать слабым, мстить за оскорбленных и наказывать всякие вероломные деяния. Обратитесь к вашей памяти и если вы найдете поручить мне что-либо в этом роде, то вам стоит только сказать, и я носимым мною званием рыцаря обещаю дать вам всякое удовлетворение, какое только вы пожелаете.

Хозяин так же спокойно ответил ему:

– Мне нет надобности, господин рыцарь, чтобы ваша милость мстили за меня какую-либо обиду, потому что, когда меня обидят, я сумею сам за себя отомстить… Я желаю только, чтобы ваша милость заплатили мне за все забранное вами сегодня ночью на моем постоялом дворе, как за солому и ячмень, которые были даны этим двум животным, так за ужин и постели.

– Как! – воскликнул Дон-Кихот, – это, стало быть, постоялый двор?

– И очень известный, – ответил хозяин.

– В таком случае, – сказал Дон-Кихот, – я до сих пор странным образом заблуждался, потому что, по правде сказать, я думал, что это – замок и даже не из плохих. Но так как это постоялый двор, а не замок, то с вашей стороны лучше всего отказаться от получения платы за издержки, потому что я не могу нарушать правил странствующих рыцарей, которые, – как я знаю из надежных источников, не читав ничего противоречащего этому, – никогда не платили ни за постой, ни за что другое на каком-либо постоялом дворе. В самом деле, по своим правам и особым преимуществам, они должны находить хороший прием всюду, куда они являются, в вознаграждение за невыносимые труды, которым они предаются в поисках за приключениями ночью и днем, зимой и летом, пешком и на лошади, испытывая жажду и голод, стужу и жар, подвергаясь всем небесным невзгодам и земным неудобствам.

– Я ничего этого знать не хочу, – ответил хозяин, – заплатите, что вы мне должны, и бросьте рассказы о рыцарях, в том и состоит мое занятие, чтобы не упускать ничего своего.

– Вы – наглец и неуч, – проговорил Дон-Кихот; – затем, пришпорив Россинанта и взяв наперевес пику, он выехал, никем не остановленный, и поскакал, не заботясь о том, следует ли за ним его оруженосец или нет.

Когда хозяин увидел, что рыцарь уехал, не заплатив ничего, то стал требовать уплаты долга у Санчо Панса. Но и этот тоже ответил, что так как господин его не хотел платить, то и он заплатит не более того, и что, будучи оруженосцем странствующего рыцаря, он имеет право пользоваться преимуществами своего господина и не платить за свои издержки ни в гостиницах, ни на постоялых дворах. Сколько хозяин ни бесился, как вы грозил ему порядком намять бока, если он все еще будет отказываться от уплаты, Санчо стоял на своем и клялся рыцарскими законами своего господина, что он не заплатит ни одного мараведиса, хотя бы это стоило ему жизни, так как он не хочет, чтобы через него исчез этот древний и превосходный обычай странствующих рыцарей, и чтобы оруженосцы преемников его господина жаловались и упрекали его в нарушении их законных преимуществ.

По воле злой судьбы несчастного Санчо, между людьми, бывшими на постоялом дворе, находились четыре суконщика из Сеговии, три кордовских разнощика и два проезжих севильских купца – все люди веселые, изобретательные и любившие пошутить, эти молодцы, как будто сговорившись одновременно, приблизились к Санчо, стащили его с осла и, когда один из них стащил и принес одеяло с постели хозяйки, бросили на это одеяло бедного оруженосца. Однако, подняв глава, они заметили, что потолок сеней немного низок для исполнения их намерения, и потому решили отправиться на задний двор, которому крышей служило только одно небо. Там они растянули Санчо на одеяле и стали подбрасывать его на воздух, играя им, как играют собакою во время карнавала.

Пронзительные крики несчастного Санчо дошли до ушей его господина, который, остановившись с целью повнимательнее прислушаться, сначала подумал, что ему представляется какое-нибудь новое приключение; скоро, однако, он положительно убедился, что кричит так отчаянно никто иной, как его оруженосец. Поэтому, повернув коня, он ускоренным галопом возвратился к постоялому двору и, найдя ворота запертыми, объехал вокруг, чтобы посмотреть, нельзя ли проникнуть внутрь каким-нибудь другим путем. Но только что он подъехал к невысокому забору двора, как увидал злую шутку, жертвой которой был его оруженосец. Он увидел, как необыкновенно легко и грациозно порхал Санчо вниз и вверх по воздуху, и, наверно, сам разразился бы хохотом при таком зрелище, если бы тому не препятствовал душивший его гнев. Он пробовал было взобраться со своей лошади на стену, но, избитый и обессиленный, не мог даже твердо стоять на ногах. Принужденный оставаться на лошади, рыцарь стал посылать качающим Санчо столько ругательств и вызовов, что перечислить все их нет возможности. Но, несмотря на все его проклятия, качающие по-прежнему продолжали заниматься своим делом и потешаться, а порхающий Санчо не прекращал своих полетов и жалоб, попеременно присоединяя к последним то угрозы, то просьбы. Ничто не помогало и шутники только от усталости бросили свою потеху.

Привели тогда осла, посадили на него Санчо и закутали его в плащ. Увидав его таким измученным, сострадательная Мариторна сочла своим долгом предложить ему кувшин воды и для этого накачала из колодца свежей. Санчо взял кувшин и поднес его уже ко рту, но в туже минуту остановился, услыхав голос своего господина, кричавшего ему:

– Санчо, сын мой, не пей этой воды! не пей ее, дитя мое! она тебя убьет. Ведь у меня есть благодетельный бальзам (и он показал ему свою жестянку); достаточно выпить тебе две капли, и ты непременно будешь здоров.

Санчо обратил свои глаза в ту сторону и еще громче крикнул:

– Или ваша милость опять позабыли, что я не рыцарь? или вы хотите, чтобы у меня вырвало и последние внутренности, которые еще остались от вчерашнего? Берегите ваш напиток для всех чертей, а меня оставьте в покое.

Произнеся последние слова, он начал было пить, но, с первого же глотка разобрав, что это была вода, отдал кувшин обратно и попросил Мариторну дать ему вина, что она исполнила с большою любезностью и даже заплатила за вино из своих денег, так как, говорят, несмотря на свои слабости, она не совсем была лишена христианских добродетелей.

Выпивши вино, он толкнул пятками своего осла и выехал в открытые настежь ворота двора, радуясь, по крайней мере, тому, что как-никак выпутался из беды, хотя бы и в ущерб своим плечам, расплачиваться которыми у него стало обыкновением. Хозяин, правда, оставил себе его сумку в уплату за долг; но Санчио выехал настолько расстроенный, что и не заметил этой дочери. По выезде его хозяин хотел было запереть ворота, но начальники воспротивились его намерению, потому что это были такие молодцы, что, будь Дон-Кихот хоть самим рыцарем круглого стола, они и тогда ни крошки не струсили бы.

 

Глава XVIII

В которой рассказывается о беседе, происходившей между Санчо Панса и его господином Дон-Кихотом, а также и о других приключениях, достойных упоминания

Санчо присоединился к своему господину настолько измученным и слабым, что даже не в состоянии был подогнать своего осла. При виде его болезненного состояния Дон-Кихот сказал:

– Теперь, добрый Санчо, я окончательно убедился, что этот замок или, если хочешь, постоялый двор – очарован. Иначе, кем могут быть те, которые там жестоко играли тобою, как не призраками и выходцами с того света? В этой мысли меня особенно утверждает то, что в то время, как я смотрел на эту печальную трагедию через забор двора, я не мог не только перелезть через него, но даже слезть с лошади. Это происходило несомненно оттого, что я сам был очарован ими. Клянусь честью, что, если бы я мог перелезть через забор или слезть с лошади, я отомстил бы за тебя этим негодяям так, что у них навсегда осталась бы память о своей скверной проделке, хотя бы мне пришлось при этом преступить рыцарские законы, запрещающие рыцарю, как я уже много раз говорил тебе, поднимать руку против не рыцаря, иначе, как только для защиты собственной жизни и в крайних случаях.

– Я тоже, – ответил Санчо, – сам порядком отомстил бы за себя – все равно, рыцарь я или нет, – если бы только мог, да в том то и дело, что я не мог. Однако я вполне уверен, что негодяи, забавлявшиеся мною, не были ни призраками, ни очарованными людьми, как это думает ваша милость, но такими же людьми из мяса и костей, как и мы; я у каждого из них было свое имя, как это я слышал в то время, как они меня подбрасывали: одного звали Педро Мартинес, другого Тенорио Фернандес, а хозяину было имя Хуан Паломек Левша. Стало быть, господин, если вы не могли, ни перепрыгнуть через забор, ни слезть на землю, то это происходило от другой причины, а не от очарования. Что же касается меня, то я вижу из всего случившегося, что эти приключения, искать которые мы отправляемся, доведут нас, в конце концов, до таких злоключений, что мы не сумеем отличить вашу правую ногу от левой. Лучше и благоразумнее всего было бы, по моему суждению, вернуться в свою деревню, теперь же, во время жатвы, чем странствовал, попадая беспрестанно каждый день, как говорится, из огня да в полымя.

– Ах, Санчо, – произнес Дон-Кихот, – как ты невежествен в делах странствующего рыцарства! Молчи и вооружись терпением. Настанет день, когда ты собственными глазами увидишь, какое это прекрасное и благородное звание. Скажи мне, пожалуйста, разве не высшая на свете радость и не сладчайшее удовольствие одерживать победы и торжествовать над своим врагом.

– Это все может быть, – возразил Санчо, – но об этом я еще ничего не знаю. А знаю я только то, что с тех пор, как мы стали странствующими рыцарями, или, по крайней мере, вы стали таким, потому что я не имею права считать себя принадлежащим к такому почетному братству, – с тех пор мы не одержали ни одной победы, кроме победы над бискайцем, да и из той ваша милость вышли с потерею половины уха и половины шлема. Во все остальное время только и происходило, что нас дубасили палками да кулаками, кулаками да палками, в выдачу, и еще удостоился чести быть качаемым и, притом, очарованными людьми, которым я не могу отомстить, а следовательно, и испытать, так ли велико, как утверждает ваша милость, удовольствие победы над своим врагом.

– Это-то и огорчает меня, да и тебя тоже, вероятно, – ответил Дон-Кихот. – Но отныне я постараюсь добыть меч так искусно выкованный, что для носящего его не страшны никакие очарования. Очень может быть, что судьба мне подарить тот меч, который носил Амадис в то время, когда он назывался рыцарем Пламенного Меча – лучшего меча, каким когда-либо владел рыцарь. Он не только имел силу, про которую я тебе говорю, но он, кроме того, резал как бритва, и ни одно вооружение не могло противостоять его ударам, как бы оно ни было крепко или очаровано.

– Меня все-таки берет сомнение, – произнес оруженосец; – если такое счастье и в самом деле случится с вами и вы достанете такой меч, то ведь я-то ничего не выиграю, потому что он, как и бальзам, приносит пользу, вероятно, только настоящим рыцарям: а оруженосцам от него не легче!

– Не бойся, Санчо, – оказал Дон-Кихот, – небо смилостивится и над тобою.

Так беседовали оба искателя приключений, когда на дороге, по которой они ехали, Дон-Кихот заметил приближавшееся к ним густое облако пыли. Тогда, обратясь к своему оруженосцу, он сказал:

– Настал день, о Санчо, когда наконец-то проявится высокое назначение, приготовленное мне судьбою. Настал день, когда я должен показать силу моей руки и совершить подвиги, которые останутся вписанными в книге славы на изумление всем грядущим векам. Видишь ли ты, Санчо, эту пыль, столбом кружащуюся пред нами? она поднята огромною армией, составленной из бесчисленных и самых разнообразных наций и идущей с этой стороны.

– В таком случае, – отозвался Санчо, – идут две армии, должно быть, потому что с противоположной стороны подымается другой столб пыли.

Дон-Кихот живо оборотился и, убедившись, что Санчо говорит правду, преисполнился необыкновенной радости, вообразив, что это были две армии, идущие одна на другую с целью дать сражение на этой обширной долине. Его ум был ежечасно и ежеминутно полон битвами, волшебствами, приключениями, любовью, вызовами, вообще всем тем, что рассказывается в книгах о странствующем рыцарстве, и все, что он думал, говорил или делал, носило на себе отпечаток этих бредней.

На самом же деле замеченные ими столбы пыли были подняты двумя большими стадами баранов, шедшими по одной дороге, но в противоположном направлении; эти стада были так скрыты пылью, что разглядеть их можно было лишь тогда, когда они подошли совсем близко. Дон-Кихот так настойчиво утверждал, что это были две армии, что Санчо, наконец, поверил ему.

– Что же мы будем делать? – спросил он.

– Что мы будем делать? – отозвался Дон-Кихот, – помогать слабым и нуждающимся. Знай, Санчо, что у этой армии, которая идет впереди нас, предводитель – великий император Алифанфарон, владетель великого острова Тапробана; ту же армию, идущую сзади нас, ведет его враг, король Гаранантский Пентаполин Обнаженная Рука, прозванный так потому, что в битвах он обнажает руку до локтя.

– А из-за чего же, – спросил Санчо, – хотят драться эти государи?

– Из-за того, – ответил Дон-Кихот, – что этот Алифанфарон, свирепый язычник, влюбился в дочь Пентаполина, прекраснейшую и разумнейшую девицу, притон же христианку, но ее отец не хочет отдавать свою дочь языческому королю, если только тот не согласится отречься от религии своего лже-пророка Магомета и принять христианскую.

– Клянусь моей бородой! – воскликнул Санчо, – Пентаполин сто раз прав, и я, насколько в силах, помогу ему.

– Ты этим исполнишь только свой долг, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – чтобы принимать участие в подобных битвах, нет нужды быть посвященным в рыцари.

– Я тоже самое думаю, – ответил Санчо. – Но куда денем мы этого осла, чтобы можно была найти его снова по окончаний свалки? Ведь вряд ли до сих пор был случай, чтобы кто-нибудь сражался в битве на таком животном.

– Правда твоя, – сказал Дон-Кихот, – но тебе лучше всего пустить его на волю. Если и пропадет он, беда невелика; после победы в нашем распоряжении будет столько лошадей, что даже самому Россинанту грозит опасность быть замененным другим конем. Но молчи, наблюдай и слушай меня со вниманием. Я тебе покажу наиболее замечательных рыцарей, которые идут с этими армиями, а чтобы тебе было можно рассмотреть их лучше, взойдем на тот холмик, – оттуда легко можно рассмотреть обе армии.

Свернув с дороги, они взобрались на маленькое возвышение, откуда, действительно, было бы легко различить оба стада, принятые Дон-Кихотом за армии, если бы облака пыли не мешали их видеть. Но, видя в своем воображении то, чего он не мот видеть глазами, как не существующее в действительности, Дон-Кихот громким голосом начал:

– Тот рыцарь, которого ты видишь там в золоченом вооружении и у которого на щите изображен коронованный лев, лежащий у ног молодой девушки, – это мужественный Лауркальво, владетель Серебряного моста. Этот другой с золотыми цветами на оружии и тремя коронами на лазуревом поле его щита, – это грозный Микоколимбо, великий герцог Кироцийский. По правую сторону от него, рыцарь огромных размеров, – это неустрашимый Брандабарбаран Болихийский, повелитель трех Аравий; броней ему, как ты видишь, служить змеиная кожа, а вместо щита – дверь, принадлежавшая, по преданию, к храму, который разрушил Самсон, когда, ценою собственной жизни, он так страшно отомстил своим врагам филистимлянам. Но обрати теперь свои глаза в эту сторону, и ты увидишь во главе другой армии вечного победителя и никогда не побежденного Тимонеля Каркахонского, принца Новой Бискайи, он носит оружие, покрытое лазурью, синоплем, серебром и золотом, а на щите у него изображена золотая кошка и четыре буквы Миои, составляющие начало имени его дамы, как предполагают, несравненной Миулины, дочери Альфеникена Альгарнского. Тот, под тяжестью которого гнется спина сильной кобылы и чье вооружение бело, как снег, и чей щит без девиза, – это новопосвященный рыцарь, француз Пьер Напэн, владетель Утрикийских баронств. Другой, широкие стремена которого бьют по пестрым бокам быстрой зебры и у которого вооружение украшено лазурными чашами, – это Эспартафилардо Лесной, избравший себе эмблемою на щите поле спаржи с девизом на испанском языке: «Rastrea mi suerte».

Дон-Кихот долго называл все в том же роде массу рыцарей, которых его безумное воображение рисовало ему то в той, то в другой армии, снабжая каждого из них оружием, его цветами и девизами; и, не останавливаясь ни на минуту, он продолжал:

– Эти войска, которые ты видишь прямо против нас, составлены из бесконечного множества различных народностей. Вот те, которые пьют сладкие воды знаменитого Ксанфа. Здесь – горцы, обитающие на полях масидианских; там те, что просеивают мелкий золотой песок счастливой Аравии, там те, что пользуются свежими водами светлого Термодона; там те, что тысячами каналов истощают золотоносный Пактол; там лукавые нумидийцы, персы, знаменитые своею ловкостью в стрельбе из лука, парфяне и индийцы, сражающиеся набегу; арабы с кочевыми шатрами; скифы, сердца которых так же жестоки, как бела их кожа; эфиопы с продетыми сквозь губы кольцами; наконец, масса других наций, очертания лиц и наряд которых я узнаю, но имена которых ускользают у меня из памяти. В другой армии идут те, что пьют кристальные воды богатого оливками Бетиса; те, что омывают свое лицо в золотых струях Того; те, что пользуются плодотворными водами божественного Хениля, и те, что кочуют на тучных пастбищах полей тартесийских, и те, что беззаботно резвятся на блаженных полях Хереса; и богатые, светлокудрые сыны Ламанчи, и древние, благородные остатки крови готов, покрывающие себя железом, и те, что купаются в Писуэрге, славной мягкостью своих струй, и те, что пасут бесчисленные стада на обширных равнинах извилистой Гвадианы, знаменитой таинственностью своего истока, и те, что дрожат в тенистых лесах от холодного пиренейского ветра или под хлопьями снега, блестящего на вершинах Апеннин. Одним словом, все различные народы, какие только Европа заключает в своих пределах.

Всецело погруженный в воспоминания прочитанного им в рыцарских книгах, он назвал и еще много стран и народов, каждому из них придавая, без всякого затруднения, его наиболее отличительные признаки. Между тем, Санчо, не говоря ничего, внимательно слушал его слова и, по временам, оборачивал только голову, чтобы поглядеть на великанов и рыцарей, описываемых его господином. Не заметивши, однако, ни одного, несмотря на все свои старания, он, наконец, воскликнул:

– Клянусь честью, господин, пусть черт подерет меня, если я вижу хоть одного человека, великана или рыцаря, – сколько вы их там вы называли. Ни черта я не вижу, должно быть, это опять – очарованные, как призраки вчерашней ночи.

– Как ты можешь это говорить! – возразил Дон-Кихот, – разве ты не слышишь ржания лошадей, звуков труб, боя барабанов?

– Ничего не слышу, – ответил Санчо, – кроме блеяния ягнят и овец.

Это было совершенно верно, так как оба стада были уже совсем близко.

– Это твой страх мешает тебе видеть и слышать то, что есть в действительности, – сказал Дон-Кихот; – потому что одно из действий страха – это извращать чувства и давать вещам лживый вид. Но если твой страх так велик, то удались отсюда и оставь меня одного. Я один склоню победу на ту сторону, на которой будет помощь моей руки.

Сказав это, он вонзает шпоры в бока Россинанта и, взяв копье наперевес, с быстротою молнии опускается с холмика. Санчо изо всех сил кричал ему вслед:

– Стойте, господин Дон-Кихот, стойте! клянусь Богом, вы нападаете на баранов и овец. Остановитесь, клянусь душою моего родного отца!.. Что за безумие! Посмотрите же! ведь нет ни великана, ни рыцаря, ни кошки, ни цельного, ни разделенного вооружения, ни лазурного поля, ничего другого из этих чертовских вещей… Ах, я несчастный грешник! Что это он хочет делать?

Но крики его не остановили Дон-Кихота; он сам кричал еще сильнее:

– Мужайтесь, рыцари, сражающиеся под знаменем храброго императора Пентаполина Обнаженная Рука! Следуйте за мною, и вы увидите, с какою легкостью я отомщу его врагу Алифанфарону Тапробанскому.

С этими словами он бросается в средину войска овец и начинает с жаром и яростью поражать их копьем, как будто своих смертельных врагов. Пастухи, гнавшие стадо, сначала кричали, чтобы он перестал, но потом, увидав, что их предупреждения ни к чему не ведут, отвязали свои пращи и принялись подчивать его камнями величиною с кулак. Дон-Кихот же, не взирая на камни, сыпавшиеся дождем на него, скакал взад и вперед, крича:

– Где ты, пышный Алифанфарон? Подходи ко мне! только один рыцарь хочет померяться с тобою силами грудь с грудью и отнять жизнь у тебя в наказание за огорчения, причиненные тобою мужественному Пентаполину Гарамантскому.

Но едва он успел произнести эти слова, как один из гостинцев пастухов угодил ему в правый бок и вдавил внутрь пару ребер. Получив такой удар, рыцарь подумал, что он убит или, по крайней мере, тяжело ранен и, вспомнив сейчас же про свой бальзам, вынул жестянку, поднес ее к губам и начал вливать в желудок драгоценную жидкость. Но, прежде чем он успел проглотить столько, сколько, по его мнению, ему требовалось, вдруг налетает другая пилюля и так ловко попадает ему по руке и по жестянке, что разбивает последнюю, раздробляет два пальца и по дороге выхватывает у него изо рта три или четыре зуба. Сила первого и второго ударов были так велики, что бедный рыцарь не мог более держаться и упал с лошади на землю. Пастухи приблизились к нему и, подумав, что он убит, поспешили собрать свои стада, взвалили на плечи мертвых овец (таких было штук восемь) и, немедля более, быстро удалились.

Все это время Санчо, оставаясь на холмике, наблюдал безумства, какие проделывал его господин, рвал свою бороду и проклинал тот час, когда судьба познакомила его с Дон-Кихотом. Когда же он увидал, что рыцарь лежит на земле, а пастухи удалились, то спустился с холма, приблизился к своему господину и нашел его в жалком состоянии, хотя и не лишившимся чувств.

– Ну, господин Дон-Кихот, – сказал он ему, – не просил ли я вас вернуться и не говорил ли я, что вы нападаете не на армию, а на стадо баранов.

– Увы! – ответил Дон-Кихот, – так может изменять и превращать вещи этот злодей-волшебник, мой враг. Знай, Санчо, что этим людям ничего не стоит представить нам то, что они желают, и потому преследующий меня чародей, завидуя славе, которую я приобрел бы в этой битве, превратил полки солдат в стадо овец. Если не веришь, Санчо, то, ради Бога, сделай следующее, чтобы выйти из своего заблуждения и убедиться в истинности моих слов: сядь на своего осла и незаметно поезжай за ними. Тогда ты увидишь, что, как только они отъедут подальше, так сейчас же примут свой прежний вид и, сбросив оболочку барана, снова станут настоящими людьми, такими, как я тебе их сначала описывал. Но погоди уезжать сейчас же, мне нужны твои услуги. Подойди и посмотри, сколько у меня недостает зубов. Право, мне кажется, что в моем рту не осталось ни одного зуба.

Санчо так близко подвинулся к своему господину, что глаза его почти влезли в рот Дон-Кихота. Но в эту самую минуту бальзам оказал действие на желудок последнего и, только что Санчо собрался осмотреть состояние его челюстей, как наш рыцарь с стремительностью выстрела из аркебуза извергнул из себя все содержавшееся в его теле и залил им лицо сострадательного оруженосца.

– Святая Дева! – воскликнул Санчо, – что это случилось со мною? Ну, стало быть этот грешник смертельно ранен, если его уже тошнить кровью изо рта.

Но, разглядев поближе, он по цвету, запаху и вкусу вскоре узнал, что это была не кровь, а бальзам из жестянки, выпитый, как он видел, его господином. Тогда и его начало так мутить и так зажгло на сердце, что немедленно же стошнило прямо в лицо господину, и некоторое время они оба стояли необыкновенно хорошо разукрашенными.

Санчо побежал к своему ослу взять, чем бы вытереть и полечить своего господина, и, не найдя там своей сумки, чуть не потерял рассудка. Он снова разразился проклятиями и, в глубине сердца, решил покинуть своего господина и возвратиться в деревню, чтобы от этого ему пришлось потерять жалованье за свою службу и отказаться от губернаторства на обещанном острове. Дон-Кихот, между тем, поднялся и, прикрыв левою рукою рот, чтобы не дать выпасть оставшимся зубам, другою взял за узду Россинанта, который все время оставался около своего господина – так добр был его характер и непоколебима его честность. Затем рыцарь подошел к своему оруженосцу, который, опершись грудью на осла и щекою на руку, стоял в положении человека, погруженного в самое глубокое раздумье.

Догадавшись из его позы об его грусти, Дон-Кихот сказал ему:

– Знай, о Санчо, что один человек не больше всякого другого, если его дела не больше дел другого. Все эти бури, разразившиеся над нами, могут только служить признаками того, что погода скоро прояснится и дела наши примут лучший оборот. Ни зло, ни добро не постоянны, – откуда следует, что, если зло длилось слишком долго, то добро должно быть очень близко. Следовательно, ты не должен огорчаться неприятностями, случающимися со мною, тем более, что ты от них не страдаешь.

– Как так! – отозвался Сдичо, – разве тот, кого вчера качали, не был сыном моего отца? разве сумка, пропавшая у меня сегодня со всей моей поклажею, принадлежала кому другому, а не мне?

– Как, у тебя уж нет сумки, Санчо? – спросил Дон-Кихот.

– Нет, – ответил Санчо.

– Стало быть, как нечего есть сегодня, – проговорил Дон-Кихот.

– Было бы нечего есть, – ответил Санчо, – если бы на лугах не росли растения, которые ваша милость, как вы уверяли меня, хорошо знаете; в нужде и они могут служить пищею бедным странствующим рыцарям, подобным вам.

– Но все-таки, – сказал Дон-Кихот, – я бы с большим удовольствием съел ломоть хлеба, даже довольно толстый, и пару голов селедки, чем все растения, которые описал Диоскорид, комментированный знаменитым доктором Лагуною. Как бы там ни было, мой добрый Санчо, садись на своего осла и следуй за мною. Бог, заботящийся обо всех, не оставить без своей помощи и нас, служащих ему, ибо Он печется и о мошке воздушной, и о черве земляном, и о водяных насекомых. Он, милосердый, велит своему солнцу светить добрым и злым и кропит дождем правых и неправых.

– По правде сказать, вам пристало более быть проповедником, чем странствующим рыцарем, – ответил Санчо.

– Странствующие рыцари, Санчо, – снова заговорил Дон-Кихот, – знали и должны звать все, и в прошлые века не один раз видали странствующих рыцарей, останавливающихся, чтобы посреди большой дороги произнести проповедь или речь, как будто они были удостоены ученой степени от парижского университета. Вполне справедливо говорят, что меч никогда не притуплял пера, а перо – меча.

– В добрый час! – ответил Санчо, – пусть будет так, как желает ваша милость. Поедемте отсюда и постараемся на ночь найти себе ночлег. Да пошлет только Бог такое место, где бы не было ни качанья, ни качальщиков, ни призраков, ни очарованных мавров, потому что, если они опять мне встретятся, то я пошлю к черту все эти приключения.

– Проси у Бога этой милости, – сказал Дон-Кихот, – и веди меня, куда хочешь; на этот раз я хочу тебе предоставить выбор вашей остановки, но, сначала, дай-ка мне твою руку и пощупай пальцем, скольких зубов недостает у меня на правой стороне верхней челюсти: в этом месте я чувствую боль.

Санчо всунул руку ему в рот и тщательно ощупал челюсти пальцем.

– Сколько зубов, – спросил он, – было у вас на этой стороне?

– Четыре, – ответил Дон-Кихот, – и все – целые, здоровые, не считая глазного.

– Вспомните хорошенько, – снова сказал Санчо. – Говорю тебе, четыре, если даже не пять, – повторил Дон-Кихот, – ни разу в жизни мне не выдергивали ни одного зуба и ни одного я не терял ни от гнилости, ни от флюса.

– Ну, так вот здесь внизу, – ответил Санчо, – только два зуба с половиною, а здесь, вверху, у вас нет ни одного, даже половинки зуба и той нет. Гладко, как на ладони.

– О я несчастный! – произнес Дон-Кихот, услыхав печальные новости, сообщенные ему оруженосцем, – лучше бы у меня отняли руку, только не ту, которая владеет мечем; знай, Санчо, что рот без зубов подобен мельнице без жернова, и зубом следует так же дорожить, как алмазом. Но, впрочем, мы, обретшие свое призвание в суровом ордене странствующего рыцарства, должны ожидать всяческих невзгод. Ну, садись на своего осла и веди. Я войду за тобой, куда ты захочешь.

Санчо исполнил, что приказывал его господин, и направился, не покидая довольно многолюдной в этом месте большой дороги, в ту сторону, где он думал вернее найти ночлег. Они поехали медленно, потому что боль, испытываемая Дон-Кихотом в челюстях, не оставляла его и не позволяла ехать быстро. Чтобы рассеять и развлечь своего господина, Санчо затеял разговор и, между многим прочим, сказал ему то, что узнают из следующей главы.

 

Глава XIX

Об остроумной беседе, происходившей между Санчо и его господином, о приключении, случившемся у нашего рыцаря с мертвым телом, и о других славных событиях

– Мне кажется, господин, что все эти несчастия, случившиеся с нами в последние дни, посланы вам в наказание за грех, который совершили ваша милость против рыцарского устава, не исполнив данной вами клятвы – не есть со скатерти, не любезничать с королевой, не делать ничего прочего, пока вы не достанете шлема Маландрина, или как там называется этот мавр, я хорошенько не помню его имени.

– Ты совершенно прав, Санчо, – ответил Дон-Кихот; – но, по правде тебе сказать, это совершенно вышло у меня из памяти, я ты тоже можешь быть уверен, что приключение с качаньем случилось с тобою за то, что и ты не без греха в этом деле, так как во время не напомнил мне о клятве. Но я немедленно же исправлю свою вину, потому что в рыцарских правилах существуют наставления на грехи всякого рода.

– Да разве я сам в чем-нибудь клялся? – проговорил Санчо.

– Это ничего не значит, что ты не клялся, – возразил Дон-Кихот, – достаточно того, что ты не совсем свободен от упрека в соучастничестве. Но так или не так, нам надо постараться исправить свою ошибку.

– Ну, если так, – сказал Санчо, – то постарайтесь ваша милость не забывать этой новой клятвы, как забыли ту; а то ведь привидениям может опять придти охота позабавиться мною и даже вашей милостью, если они увидят, что мы снова принимаемся за старые грехи.

За подобными разговорами их застала ночь посреди дороги, и они были не в состоянии что-либо разглядеть и узнать, где они находятся. Хуже всего было то, что они просто умирали от голода, так как вместе с сумкой исчезли и все их запасы. К довершению несчастия, с ними случилось приключение, которое на этот раз действительно заслуживало этого имени. Настала уже ночь, и очень темная, но они все-таки продолжали ехать, так как Санчо надеялся, что по большой дороге, на которой она находились, им не придется сделать более одной или двух миль, как на пути попадется постоялый двор. Между тем, как они ехали в эту темную ночь – оруженосец, умирая от голода, да и рыцарь, не лишенный порядочного аппетита, – вдруг на той же самой дороги они заметили громадное множество огней, похожих на движущиеся звезды и приближающихся к ним. При этом зрелище у Санчо душа ушла в пятки, да и самого Дон-Кихота подрал немного мороз по коже. Один придержал своего осла за недоуздок, другой – коня за узду, и оба остановились, с большим вниманием разглядывая, что бы это такое могло быть. Они увидали, что огни прямо идут на них и, по мере приближения, как бы возрастают в числе.

Санчо дрожал всем телом, а у Дон-Кихота волосы стали дыбом. Тем не менее, приободрившись немного, он сказал:

– Вот, без сомнения, – великое и опасное приключение, в котором я буду принужден обнаружить всю мою силу и все мое искусство.

– Ах, я несчастный! – воскликнул Санчо, – если это опять приключение с привидениями, – а оно очень похоже на то, – откуда же мне взять тогда ребер для него? – Я не позволю никаким привидениям даже дотронуться до твоей одежды, – сказал Дон-Кихот.

– Если они в последний раз забавлялись тобою, то это только потому, что я не мог перелезть через стену заднего двора, но теперь мы в чистом поле, где и могу работать мечем, как мне хочется.

– А если они вас самих очаруют и обессилят, – возразил Санчо, – то какая польза будет вам от чистого поля?

– Во всяком случае, – сказал Дон-Кихот, – я умоляю тебя, Санчо, не терять мужества, в моем же ты убедишься на опыте.

– Да пошлет его мне Бог, тогда оно у меня будет, – ответил Санчо.

И оба они, свернув с дороги в сторону, стали внимательно рассматривать, чем бы могли быть эти движущиеся огни.

Они вскоре разглядели множество людей, одетых сверх своих платьев в белые сорочки. От этого ужасного видения Санчо так упал духом, что у него начали щелкать зубы, как будто его трепала сильнейшая лихорадка. Он еще более струсил, и зубы его застучали еще звонче, когда они разобрали еще ясней, что это такое было, они увидали, что, по крайней мере, двадцать человек, одетые в сорочки, ехали верхом и держали зажженные факелы, а сзади них несли носилки, сопровождаемые шестью всадниками, закутанными в траур до самых ног их мулов, по спокойному шагу которых можно было угадать, что это мулы, а не лошади. Двигаясь, эти белые привидения тихим и жалобным голосом бормотали какие-то слова.

Такое странное явление, в такой час и в таком пустынном месте, было в состоянии наполнить ужасом сердце Санчо и даже сердце его господина, если бы этот был кто-нибудь другой, а не Дон-Кихот. Действительно, в то время, как Санчо терял последние жалкие остатки своего мужества, противоположное происходило с Дон-Кихотом, которому безумная фантазия немедленно внушила, что ему представляется одно из приключений, встречающихся в рыцарских книгах. Он вообразил себе, что на носилках несут убитого или тяжело раненого рыцаря, обязанность мщения за которого лежит на нем одном. Без дальнейших размышлений, он покрепче уселся на седле, взял на перевес свою пику и с самым решительным видом стал посреди дороги, где необходимо должны были проходить наряженные люди. Когда они приблизились, он, возвысив голос, сказал им:

– Стойте, рыцари! кто бы вы ни были, стойте и поведайте мне, кто вы, куда и откуда вы идете и что вы несете на этих носилках. По-видимому, или вы сделали или вам сделали, какое-нибудь зло, а потому мне необходимо знать все, чтобы или вас заставить понести наказание за содеянное вами зло или отомстить за вас тому, кто причинил вам таковое.

– Мы спешим, а постоялый двор еще далеко, – ответил один из людей в сорочках, – и потому мы не можем дать вам отчета, которого вы требуете.

И, пришпорив мула, он двинулся вперед. Но Дон-Кихот, услыхав такой ответ, возмутился и, схватив мула за удила:

– Стой! – сказал он, – будьте повежливей и дайте мне ответ на все, о чем я вас спрашивал. Иначе готовьтесь к бою и обнажайте меч!

Мул был пуглив; почувствовав, что его схватили за удила, он испугался, взвился на дыбы и упал навзничь вместе с своим всадником. Слуга, шедший пешком, увидя падение всадника, принялся бранить Дон-Кихота, но уже разъяренный рыцарь, не дожидаясь ничего более, наклонил копье и, бросившись на одного из всадников, одетых в траур, сильным ударом поверг его во прах. Потом, ринувшись на других, он с поразительною быстротою напал на них и одного за другим начал опрокидывать на землю. Говорят даже, что в эту минуту как будто и у Росскнанта выросли крылья – так гордо и легко он скакал.

Все одетые в белые плащи были робкими и безоружными людьми, Поэтому, при первом же нападении, они с своими горящими факелами пустились бежать по полю, напоминая собою ряженых, бегавших, как сумасшедшие, ночью во время карнавала. Люди же в черных плащах так запутались в своих длинных одеяниях, что не могли двинуться с места, и потому Дон-Кихоту легко было при помощи копья заставить их отступить и, без полного урока для себя, прогнать с поля битвы. В их представлении он был не человеком, но самим чертом, явившимся из ада, чтобы отнять труп, который они несли в носилках. Санчо, между тем, смотрел на все это, удивляясь неустрашимости своего господина и говоря себе:

– А и вправду, мой господин так храбр и так мужествен, как он сам в этом уверяет.

Один факел еще горел на земле около первого человека, опрокинутого мулом. При свете его Дон-Кихот заметил этого человека. Он приблизился к нему и, приставив острие копья к его горлу, громко приказывал сдаться, грозя иначе убить его.

– Я и так уже совсем сдался, – отвечал лежавший, – так как не могу сдвинуться с места и одна нога у меня переломлена. Но, если вы – дворянин и христианин, я умоляю вашу милость не убивать меня. Вы этим совершили бы большое преступление – я лиценциат и получил первый духовный чин.

– А какой черт привел сюда вас, духовного? – спросил Дон-Кихот.

– Кто привел, господин? – ответил тот, – мое несчастие.

– Ну, так вам угрожает другое, еще большее, – проговорил снова Дон-Кихот, – если вы не ответите сейчас же на все вопросы, которые я вам предложил сначала.

– Легко могу удовлетворить любопытство вашей милости, – ответил лиценциат. – Вы должны знать, поэтому, что, хотя я и назвал себя сейчас лиценциатом, я пока еще просто бакалавр. Зовут меня Алонсо Лопес, уроженец Альковенды. Иду я из города Баэзы с одиннадцатью другими священниками, именно теми, которые разбежались с факелами. Направляемся мы в Сеговию, сопровождая мертвое тело, лежащее в носилках. Это тело одного дворянина умершего в Баэзе, где он несколько дней пролежал в склепе. Но, как я уже вам сказал, мы несем его прах в Сеговию, где у него есть собственная фамильная усыпальница.

– Кто же его убил? – спросил Дон-Кихот.

– Бог, послав ему жестокую горячку, – ответил бакалавр.

– В таком случае, – сказал Дон-Кихот, – Господь освободил меня от труда мщения, который мне пришлось бы взять на себя, если бы его убил кто другой. Но удар последовал от такой руки, что если бы даже эта рука обрушилась на меня самого, то мне и тогда оставалось бы только молчать и пожать плечами. Я должен сообщить вашему преподобию, что я – ламанчский рыцарь, по имени Дон-Кихот, и что мое занятие – странствовать по свету, уничтожая зло и исправляя несправедливости.

– Не знаю, как вы уничтожаете зло, – ответил бакалавр, – потому что мне, по правде сказать, вы только причинили его, сломав мою ногу, которая не выпрямится во всю жизни и исправили несправедливость для меня только тем, что сделали меня самого навеки неисправимым. Поэтому я считаю истинным злоключением мою встречу с вами, искателем приключений.

– Не все дела удаются одинаково, – ответил Дон-Кихот. – Все зло произошло оттого, господин бакалавр Алонсо Лепес, что вы и ваши товарищи ехали ночью, одетые в стихари, с факелами в руках, бормоча губами и нарядившись в траур. Благодаря этому, вы совершенно походили на привидений с того света. Я не мог уклоняться от долга напасть на вас и исполнил бы свой долг даже в том случае, если бы знал из вполне верного источника, что вы демоны, явившиеся из преисподней, как я это думал и предполагал.

– Стало быть так хотела моя злая судьба, – ответил бакалавр, – теперь же я умоляю вас, господин странствующий рыцарь, жертвою странности которого стал я, помочь мне высвободиться из под это-то мула. Седло и стремя прижали мою ногу.

– Вы так бы я разговаривали до завтра? – сказал Дон-Кихот. – Что же вы раньше не говорили мне, что вам нужно?

Он немедленно позвал Санчо, но тот не особенно спешил, так как был занят разгрузкой одного мула, на которого добрые священники навьючили много превосходных закусок. Санчо сделал из своего кафтана нечто в роде котомки и, наполнив ее всем, что только туда влезло, взвалил на осла, а затем побежал на крики своего господина и помог ему высвободить бакалавра из-под мула. Потом они посадили церковника в седло, вручили факел, и Дон-Кихот разрешил ему отправиться в путь за своими товарищами, поручив попросить у них от его имени извинения за невольное оскорбление, которое он, по вине обстоятельств, нанес им. Санчо, кроме того, сказал ему:

– На случай, если эти господа полюбопытствуют узнать, кто этот храбрец, нанесший им поражение, то пусть ваша милость скажет им, что это – славный Дон-Кихот Ламанчский, иначе называемый рыцарем Печального образа.

Затем бакалавр удалился.

Когда Дон-Кихот спросил Санчо, на каком основании назвал он его рыцарем Печального образа, чего прежде никогда не делал:

– Я вам сейчас скажу почему, – ответил Санчо, – а потому, что я с минуту посмотрел на вас при свете факела, который был в руках у этого несчастного калеки, и, по правде сказать, у вас в это время был такой жалкий образ, какого я давно не видывал. Это произошло, вероятно, или от утомления в битве, или от потери вами зубов.

– Нет, это не потому; – ответил Дон-Кихот, – но мудрец, на которого однажды будет возложена честь писании истории моих подвигов, наверное, счел нужным, чтобы я выбрал себе какое-нибудь многозначительное прозвание, по образцу рыцарей прошлого времени. Так один из них назывался рыцарем Пламенного меча, другой – Единорога, этот – Дев, тот – Феникса, иной – рыцарем Гриффа и другой – рыцарем Смерти, и под этими прозваниями и обозначениями они были известны на всем земном шаре. Итак, говорю я, мудрец этот внушил твоей мысли и языку имя рыцаря Печального образа, которое я отныне предполагаю носить. Для того же, чтобы это имя ко мне лучше подходило, я намереваюсь, при первом же представившемся случае, велеть изобразить на моем щите самый печальный образ.

– Право, господин, – сказал Санчо, – не стоит тратить время, труд и деньги на изображение этого образа. Достаточно вашей милости показать свой образ и оборотиться лицом к тем, у которых есть досуг рассматривать его, – и я вам ручаюсь, что без всего прочего, без изображения и без щита, все в ту же минуту назовут вас рыцарем Печального образа. Поверьте, что я говорю правду; и, с позволения вашего, чем хотите, могу уверять вашу милость, что от голода и потери зубов у вас самое жалкое лицо, так что, право, можно легко обойтись без изображения.

Дон-Кихот улыбнулся выходке своего оруженосца, но все-таки решил принять это прозвище и изобразить на щите задуманное. Он добавил:

– А знаешь, Санчо, меня пожалуй, отлучат от церкви за то, что я насильственным образом поднял руки на священные вещи, согласно статье: Si quis suadenie diabolo и пр.; хотя, по правде сказать, я поднял не руки, а это копье. Кроме того, я не имел намерения оскорблять ни священников, ни чего другого, касающегося церкви, которую я люблю и уважаю, как христианин и истинный католик. Я только нападал на привидения и выходцев с того света. Впрочем, если бы это было даже и так, то я помню, что подобное же случилось с Сидом Руи Диасом, который перед его святейшеством папою разбил кресло посланника какого-то короля. За такой поступок добрый Родриг де Вивар был отлучен папою от церкви, но это нисколько не мешает считать его поведение в этот день достойным всякого честного и мужественного рыцаря.

Так как бакалавр уже удалился, то Дон-Кихот захотел посмотреть, лежит ли, в самом деле, на носилках труп или нет. Но Санчо воспротивился этому.

– Господин, – сказал он ему, – ваша милость развязались с этим приключением дешевле, чем с теми, которые я до сих пор видел. Берегитесь же! Эти люди хотя и побеждены и обращены в бегство, но могут все-таки подумать о том, что всего только один человек их разбил. От стыда и досады они могут возвратиться, чтобы отомстить нам, и тогда как, я думаю, не поздоровится. Послушайтесь меня, осел нагружен, гора близко, голод вас мучает – поэтому мы лучше всего сделаем, если потихоньку поедем отсюда. Пусть же, как говорится, «мертвый идет в склеп, а живой – за обед».

И, взяв своего осла за поводья, он стал просить своего господина опять следовать за ним, и тот, признавая правоту доводов Санчо, последовал за ним без возражений.

Проехав некоторое время между двумя косогорами, они очутились на широком и свежем лугу, где и спустились на землю. Санчо быстро облегчил своего осла, а затем Дон-Кихот и его оруженосец, растянувшись на зеленой траве и приправляя кушанья только своим аппетитом, завтракали, обедали, полдничали и ужинали одновременно, угощая свои желудки на счет целой корзины холодной говядины, которую церковники, сопровождавшие труп (эти господа редко забывают себя), позаботились нагрузить на мула. Но тут с ними случилась другая неприятность, которую Санчо нашел хуже всех: у них не было ни вина и даже ни капли воды, чтобы промочить горло. Жажда мучила их. Видя, что луг, на котором они были, покрыт свежею травою, Санчо сказал своему господину то, что будет приведено в следующей главе.

 

Глава XX

О неслыханном и невероятном приключении, которое покончил мужественный Дон-Кихот с меньшею опасностью, чем это случалось с каким-либо другим славным рыцарем

– Не может быть, господин мой, чтобы здесь не было родника или ручейка, который бы, орошал и поил эту лужайку, – без него трава не была бы так зелена. Не мешало бы нам проехаться немного вперед, – там мы, вероятно, найдем, чем утолить страшную одолевающую нас жажду, муки которой еще хуже мук голода.

Дон-Кихот одобрил этот совет. Он взял своего Россинанта за узду, а Санчо – своего осла за недоуздок, предварительно положив на его спину остатки ужина, и оба они отправились в дорогу, идя по лугу ощупью, потому что ночь была такая темная, что ни зги не было видно. Но не прошли, они и двухсот шагов, как слух их был поражен сильным шумом воды, шедшим как будто от большого водопада, падавшего с вершины высокой скалы. Этот шум возбудил в них живейшую радость, но, остановившись, чтобы прислушаться, с какой стороны он шел, они вдруг услыхали другой шум, гораздо менее для них приятный, в особенности для Санчо, от природы порядочного труса. Они услыхали сильные, глухие и мерные удары, сопровождаемые бряцаньем железа и цепей, которые, вместе со страшным шумом воды, наполнили бы ужасом всякое другое сердце, но не сердце Дон-Кихота. Ночь была, как только что сказано, очень темна, и наши путники стояли среди нескольких больших деревьев, листья которых, волнуемые ветром, издавали приятный и в то же время пугающий шелест. Уединенное местоположение, мрак, шум воды и шелест листьев – все внушало страх и ужас, тем более, что удары ни на минуту не переставали раздаваться, а ветер – дуть. Рассвет все еще не начинался, и это мешало Дон-Кихоту и Санчо узнать, наконец, место, где они находились.

Но Дон-Кихот, которого никогда не покидала его неустрашимость, быстро вскочил на Россинанта и, надев на руку свой щит и взяв копье:

– Санчо, мой друг! – воскликнул он, – знай, – волею неба я родился в наш железный век, чтобы воскресить в нем золотой. Для меня сохранены непреодолимые опасности, громкие дела, мужественные подвиги! Это я, вновь повторяю, должен воскресить двадцать пять паладинов Круглого стола, двенадцать пэров Франции и девять рыцарей Славы! Мне суждено заставить забыть Слатиров, Фебов, Белианисов, Таблантов, Оливантов, Тирантов и всю бесчисленную толпу славных странствующих рыцарей прошлых веков, совершив в вашем веке настолько великие и чудесные подвиги, что они затмят самые блестящие дела, какими только могут хвалиться другие. Обрати внимание, честный и верный оруженосец, на мрак и глубокое безмолвие этой ночи, на глухой и неясный шум этих деревьев, на ужасный гул этой воды, которую мы искали и которая, кажется, низвергается с высот гор Луны, наконец, на беспрестанный стук этих ударов, раздирающих как слух. Все эти явления, не только вместе взятые, но и каждое в отдельности, способны наполнить страхом, ужасом, трепетом душу самого бога Марса, тем более сердце человека, не привыкшего ни к таким встречам, ни к подобным приключениям. И что же? все, описанное мною, только возбуждает мое мужество, и сердце стучит в моей груди от ощущаемого мною желания испытать это приключение, как бы опасно оно ни казалось. Итак, Санчо, подтяни немного подпруги Россинанта и оставайся здесь вод защитой Бога. Жди меня здесь в течение трех дней, не более. После этого, если я не вернусь, ты можешь возвратиться в нашу деревню, а оттуда, чтобы оказать мне услугу и сделать доброе дело, ты пойдешь в Тобозо, где скажешь Дульцинее, моей несравненной даме, что плененный ею рыцарь погиб, совершая подвиг, который сделал бы его достойным называться ее рыцарем.

Когда Санчо услыхал такие слова от своего господина, он с необыкновенною нежностью принялся плакать.

– Господин, – говорил он ему, – не знаю, зачем ваша милость непременно хочет пускаться в это ужасное приключение. Сейчас ночь, вас никто не видит, мы можем переменить дорогу и уйти от опасности, хотя бы нам пришлось оттого не пить целых три дня. А если никто вас не видит, то никто и не может назвать нас трусами. Притом же я часто слыхал, как священник нашей местности, которого ваша милость хорошо знает, говорил в проповеди, что кто ищет погибели, тот в ней, в конце концов, и погибнет. Не следует искушать Бога, бросаясь в такое дело, из которого можно выйти только благодаря чуду. Довольно вам и тех чудес, которые небо до сих пор явило, сохранив вас от качанья, испытанного мною, и выведя вас здравым и невредимым и победителем из толпы провожатых покойника. Если же ничто из этого не может тронуть или смягчить ваше бесчувственное сердце, то пусть оно тронится хоть тою мыслью, что не успеет ваша милость сделать шага отсюда, как я, от страха, отдам свою душу первому, кто только пожелает ее взять. Я оставил свою страну, покинул жену и детей, чтобы следовать за вами и служить вашей милости, предполагая стать от этого скорее дороже, чем дешевле. Но, как говорится, желание положить слишком много в мешок разрывает его; так и моя жадность разрушила мои надежды, потому что когда я уже вообразил себе, что наконец-то получаю этот злополучный остров, столько раз мне обещанный вашею милостью, как вдруг взамен и в награду за мою службу, вы хотите теперь покинуть меня в этом месте, отрезанном от всякого сообщения с людьми. Ах, ради самого Бога, господин мой, не принимайте на себя греха жестокости ко мне. И если ваша милость не хочет окончательно отказаться от этого приключения, то подождите, по крайней мере, до утра; до рассвета ведь остается не более трех часов, как я могу вам, наверное, сказать, помня науку, которую я узнал, когда был пастухом. В самом деле, отверстие Рожка находится уже над головой Креста, а в полночь они стоят на линии его левой половины.

– Как ты это видишь, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – и эту линию и где стоят рожок и голова, когда ночь так темна, что во всем небе не видать ни одной звездочки?

– Что правда, то правда, – сказал Санчо, – но у страха глаза велики, и если они, как говорится, видят под землею, то еще легче им видеть над землею, на небе. Да и так легко догадаться, что до рассвета недалеко.

– Далеко или близко, – сказал Дон-Кихот, – я не хочу чтобы обо мне можно было сказать, теперь или в какое-нибудь другое время, будто бы слезы и просьбы отклонили меня от исполнения обязанностей, налагаемых званием рыцаря. Поэтому, прошу тебя, Санчо, замолчать; Бог, вложивший мне в сердце желание отважиться на это неслыханное и отчаянное приключение, позаботится о моем спасении и утешит твое горе. Тебе остается только подтянуть подпруги на Россинанте и ожидать меня здесь. Обещаю тебе скоро возвратиться, живым или мертвым.

Убедившись в непоколебимом решении своего господина и увидав, как мало влияния имеют на него просьбы, советы и слезы, Санчо решил употребить хитрость и, во что бы то ни стало, заставить его, волею или неволею, подождать дня. С этою целью он, подтягивая подпруги лошади, тихо и незаметно связал обе ноги Россинанта недоуздком, снятым с осла, и потому, когда Дон-Кихот хотел отправиться в путь, то это оказалось для него невозможным – конь мог двигаться только прыжками. Увидав, что его хитрость удалась, Санчо Панса сказал Дон-Кихоту:

– Вот видите, господин! самому небу, тронувшемуся моими слезами и мольбами, угодно, чтобы Россинант не мог двинуться с места и, если вы и после того будете стоить на своем и мучить бедное животное, то это значит гневить судьбу и, как говорятся, прать против рожна.

Между тем Дон-Кихот приходил в отчаяние, но, сколько он ни пришпоривал коня, тот ни на шаг не подвигался. Наконец, не подозревая того, что ноги Россинанта были связаны, он решил вооружиться терпением и подождать, пока или настанет день, или коню возвратится способность двигаться. Не догадываясь, что все это происходит благодаря изобретательности Санчо, он сказал ему:

– Если уж так случилось, что Россинант не хочет двигаться, то я должен примириться с мыслью ожидать рассвета, хотя бы мне пришлось взбеситься за то время, пока он не появится.

– Не от чего беситься, – ответил Санчо, – я буду забавлять вашу милость сказками всю ночь напролет, если только вы не предпочтете слезть с лошади и, по обычаю странствующих рыцарей, малость поспать на траве, чтобы получше отдохнуть и набраться сил для завтрашнего ужасного приключения.

– Что говоришь ты о слезаньи с лошади и о спанье? – сказал Дон-Кихот, – разве я из тех рыцарей, что предаются отдыху во время опасности? Спи ты, рожденный для сна, и делай, что хочешь. Я же буду делать то, что более согласуется с моими намерениями.

– Не гневайтесь, ваша милость, мой дорогой господин, – ответил Санчо, – я сказал это без злого умысла, – и, подойдя, к нему, он положил руку на переднюю луку седла, другую поместил сзади и таким образом обнял левую ляшку своего господина, не осмеливаясь ни на шаг отойти от него – настолько пугали его удары, продолжавшие стучать по временам.

Дон-Кихот велел Санчо рассказывать сказку, как тот предлагал сначала.

– От всего бы сердца рассказал, – отвечал оруженосец, – если бы страх не связывал мне языка. Но все-таки попытаюсь рассказать вам такую историю, что, если мне удастся рассказать ее, как следует, ничего не пропустив, – это будет лучшая история в свете. Будьте же внимательны, ваша милость, я начинаю.

«Случилось однажды то, что случилось… Да пошлется добро всем людям, а зло тем, кто зла ищет!.. Заметьте, пожалуйста, господин мой, начало у этих сказок, которые рассказывали старики по вечерам. Это ведь не первый встречный сказал, а изрек Катон, римский цензор: И зло тому, кто зла ищет!.. Это изречение подходит к нам, как кольцо к пальцу, и говорит, чтобы ваша милость оставались спокойными и не искали бы зла нигде, и чтобы направились мы поскорее по другой дороге, потому что никто не заставляет нас силой ехать по этой, где нас осаждает столько страхов.

– Продолжай твою сказку, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – и предоставь мне позаботиться о дороге, по которой мы поедем.

«Итак, говорю я, – продолжал Санчо, – в одном месте Эстрамадуры жил один козий пастух, я хочу сказать, человек, пасший коз, который, то есть пастух или человек, пасший коз, назывался Лопе Руисом. И был этот Лопе Руис влюблен в одну пастушку овец, которую, то есть пастушку овец, звали Торральвой, и эта пастушка овец, по имени Торральва, была дочерью одного богатого владельца стад. И этот богатый владелец стад… – Ну, Санчо, если ты так будешь рассказывать историю, – прервал Дон-Кихот, – повторяя по два раза все, что хочешь сказать, то ты и в два дня ее не кончишь. Говори только то, что следует по рассказу и так, как должен рассказывать умный человек. Иначе можешь не оканчивать ее.

– Таким образом, как я вам рассказываю, – ответил Санчо, – в моей местности рассказываются все истории на вечеринках. Я не умею рассказывать ее иначе, и ваша милость поступает несправедливо, заставляя меня изобретать новый способ.

– Ну рассказывай, как знаешь, – сказал Дон-Кихот, – и продолжай, если уж моя несчастная судьба принуждает меня слушать тебя.

– Так вот да будет вам известно, господин души моей, – продолжал Санчо, – что, как я уже вам сказал, этот пастух был влюблен в Торральву, пастушку, которая была краснощекой, толстой и грубоватою девкой и немножко даже смахивала на мужчину; потому что над губами у ней были маленькие усы. Я как будто сейчас вижу ее перед собой.

– Ты стало быть знал ее? – спросил Дон-Кихот.

– Нет, знать-то я ее не знал, – ответил Санчо, – но тот, кто рассказывал мне эту историю, говорил мне, что она так истинна и несомненна, что, когда мне самому придется рассказывать ее кому-нибудь, то я могу клясться в ней и уверять, как-будто все это я сам видел… ну, дни проходили и наступали новые и черт, который никогда не дремлет и старается всюду напутать, устроил так, что любовь пастуха к пастушке обратилась вдруг в ненависть и злобу; причиной тому, как говорят злые языки, были также отчасти и ревнивые упреки, которыми пастушка осыпала его беспрестанно, так что они не на шутку могли надоесть. С этого времени ненависть пастуха стала так сильна, что он не мог видеть пастушку и потому решил покинуть свою страну и идти в такое место, где бы она не попадалась ему на глаза. Но Торральва, как только увидела, что Лопе ее ненавидит, сейчас же стала его любить даже сильнее, чем любила прежде.

– Таков нрав и обычай женщин, – заметил Дон-Кихот, – ненавидеть любящих их и любить тех, кто их ненавидит. Продолжай.

– Случилось, стало быть, – снова заговорил Санчо, – что пастух исполнил свое намерение и, погнав своих коз перед собою, зашагал по эстрамадурским полям в королевство Португалию. Узнав об этом, Торральва пустилась за ним в погоню. Она шла за ним вдалеке пешком, без башмаков, с посохом в руке и с маленькой сумкою на шее; в сумке, говорят, были кусок зеркала, половина гребешка и еще, кажется, – наверно не знаю, – маленькая коробочка с каким-то притираньем для лица. Ну да что бы она там ни несла, мне этого теперь некогда проверять, – верно только то, что пастуху пришлось с своим стадом переправляться через Гвадиану в то время, когда воды в ней прибавилось столько, что река вышла почти из берегов. На том же берегу, где он был, не случилось ни барки, ни лодки, ни лодочника, чтобы перевезти его на ту сторону. Это его очень бесило, так как он видел, что Торральва приближалась, и ожидал, что она будет надоедать ему своими просьбами и слезами. Стал он посматривать вокруг и вот, наконец, заметил рыбака, рядом с которым стояла лодка, но такая маленькая, что в ней могли поместиться только один человек и одна коза. Все-таки он позвал рыбака и уговорился, чтобы тот перевез на ту сторону его и триста коз, которых он гнал. Рыбак сел в лодку, взял одну козу и перевез ее. Он возвратился, взял другую козу и еще перевез. Он возвратился снова, взял еще одну козу и еще перевез… Ах да! потрудитесь ваша милость хорошенько считать коз, которых перевозит рыбак, потому что, как только вы забудете хоть одну козу, так уж больше нельзя будет ни слова сказать и сказка останется без конца. Так я продолжаю. Противоположный берег, где приходилось приставать лодке, был крут и глинист и потому рыбак терял много времени на свои поездки туда и обратно. Но все-таки он возвратился захватить еще одну козу, потом еще одну, потом еще одну…

– Ах, Боже мой! ну предположи, что он уже всех их перевез, – воскликнул Дон-Кихот, – и перестань перечислять все поездки и возвращения, потому что иначе тебе в целый год не перевезти всех твоих коз.

– А сколько он перевез их до сих пор? – спросил Санчо.

– Черт его знает, – ответил Дон-Кихот.

– Ведь я же просил вашу милость хорошенько считать их, – сказал Санчо. – Ну, теперь моя история кончилась и продолжать ее нет возможности.

– Как же это может быть? – спросил Дон-Кихот. – Разве для твоей истории так существенно необходимо знать точное число коз, которые уже перевезены, что если на одну случится ошибка, то ты уже не можешь окончить рассказа?

– Нет, не могу, – ответил Санчо, потому что, как только я спросил вашу милость, сколько коз переехало, и вы мне ответили, что не знаете, – так в ту же минуту все, что оставалось мне сказать, вылетело у меня из памяти, а это было, наверное, – самое лучшее и самое занимательное.

– Стало быть твоя история кончилась? – спросил Дон-Кихот.

– Как жизнь моей матери, – ответил Санчо.

– Ну, в так случае, могу тебя уверить, – возразил Дон-Кихот, – что ты рассказал одну из чудеснейших сказок и историй, какие только можно выдумать на свете, и что такого способа рассказывать и оканчивать никто еще не слыхал и никогда не услышит. Я, впрочем, и не должен был ожидать ничего иного от твоего высокого разума. Да и чему тут удивляться? Может быть, эти удары, стук которых не перестает слышаться, немного помутили твой ум.

– Все это может быть, – ответил Санчо; – но, что касается моей истории, я говорю, что она кончается там, где начинается ошибка в счете коз, которые переезжают.

– Ну, ладно! – сказал Дон-Кихот, пусть она кончается, где ей хочется! Посмотрим ка теперь, не двинется ли Россинант.

С этими словами он снова принялся работать шпорами, и лошадь снова принялась делать прыжки, не двигаясь с места – так хорошо была она связана.

Случилось в эту минуту так, что, вследствие ли свежести утра, дававшего уже себя чувствовать, или оттого, что накануне вечером Санчо съел что-нибудь слабительное, или наконец, вернее всего, тут просто действовала сама природа, – только Санчо почувствовал потребность сделать то, чего никто иной не мог бы сделать за него. Но страх так овладел всем его существом, что он ни на волосок не осмеливался отойти от своего господина. С другой стороны пытаться побороть необходимость было невозможно. В таких затруднительных обстоятельствах, он решился освободить правую руку, которою он уцепился за луку седла. Потом он, потихоньку и чуть шевелясь, развязал шнурок, поддерживавший его штаны, которые от этого упали к его пяткам и остались на ногах в виде пут, поднял поудобнее рубашку и выставил на воздух обе половинки своей неособенно тощей задней части. Когда он это сделал и уже подумал, что совершил все труднейшее для того, чтобы освободиться от этого ужасного и гнетущего томления, его стало мучить новое, еще более жестокое беспокойство – ему показалось, что он не может облегчиться, не издав некоторого шума, и вот, стиснув зубы и сжав плечи, он, насколько мог, стал удерживать свои порывы. Но, несмотря на все предосторожности, к своему несчастию, он, в конце концов, произвел легкий шум, вовсе непохожий на тот, который привел в такое волнение его и его господина. Дон-Кихот услыхал.

– Что это за шум, Санчо? – спросил он тотчас же.

– Не знаю, господин, – отвечал тот; – но это, кажется, что-то новое, ведь приключения и злоключения никогда не ограничиваются немногим.

Потом он снова стал пытать счастья и на этот раз с таким успехом, что без всякого огорчения и тревоги освободился от тяжести, ставившей его в такое сильное затруднение.

Но у Дон-Кихота чувство обоняния было так же тонко, как и чувство слуха, и так как Санчо стоял очень близко, точно пришитый, к нему, то испарения шли почти по прямой линии к голове рыцаря и неизбежно должны были коснуться и его носа. Когда он ощутил их, то на защиту своего обоняния он призвал большой и указательный пальцы, зажав между ними свой нос, и слегка гнусливым голосом сказал:

– Санчо, ты, кажется, сильно трусишь сию минуту.

– Это правда, – ответил Санчо; – но почему ваша милость думает, что я трушу сию минуту сильнее, чем незадолго перед тем?

– А потому, что сию минуту от тебя пахнет сильнее, чем незадолго перед тем, – ответил Дон-Кихот, – и не амброй, по правде сказать.

– Это может быть, – возразил Санчо, – но в том не я виноват, а виноваты ваша милость тем, что водите меня в неположенные часы по таким глухим местностям.

– Друг мой, отойди на пять, на шесть шагов, – сказал Дон-Кихот, все еще держа свой нос между пальцами, – и отныне будь поосторожнее относительно собственной особы и оказывай побольше уважения к моей. Я позволяю тебе слишком свободно обращаться с собою; оттого-то и происходит твоя непочтительность.

– Я готов побиться об заклад, – возразил Санчо, – что ваша милость думает, будто я сделал из своей особы что-нибудь такое, чего бы я не должен был делать.

– Оставь, оставь, – закричал Дон-Кихот, – этого предмета лучше не трогать.

В таком и подобных ему разговорах провели ночь господин и слуга. Как только Санчо увидел, что начинает светать, он потихоньку развязал Россинанта и подтянул свои штаны. Россинант, почувствовав себя свободным, ощутил в своем сердце, по-видимому, прилив бодрости и, от природы не обладавший особою пылкостью, принялся топать ногами, потому что делать прыжки он был не мастер, прошу у него в том извинения. Дон-Кихот, заметив, что Россинанту, наконец, возвратилась способность движения, счел это знаком того, что наступила пора, когда он может предпринять это страшное приключение. Между тем рассвело окончательно, и окружающие предметы ясно обозначились. Дон-Кихот увидел, что он находится под группой высоких каштанов, дающих очень густую тень; но что касается ударов, не перестававших ни на минуту раздаваться, то причины их он и теперь не мог открыть. Бросив дальнейшие ожидания, он дал шпоры Россинанту и, еще раз простившись с Санчо, приказал ему дожидаться его здесь не более трех дней, как он сказал уже раньше, по прошествии которых, если Санчо не увидит его возвратившимся, он может быть уверен, что его господин по воле Божьей погиб в этом отчаянном приключении. Он напомнил ему затем о посольстве, возложенном на него, Санчо, к его даме Дульцинее, и добавил, чтобы Санчо не беспокоился о своем жалованье, так как он, Дон-Кихот, перед отъездом из своей местности, оставил завещание, в котором находится распоряжение вознаградить его за все время, которое он прослужит.

– Но, – продолжал он, – если небу будет угодно вывести меня живым и невредимым из этой опасности, то ты можешь считать получение обещанного мною острова самым несомнейшим делом на свете.

Когда Санчо услыхал эти трогательные речи своего господина, он снова принялся плакать и решил не покидать его до полного и совершенного решения дела. На основании этих слез и такого почтенного решения Санчо Панса автор нашей истории выводит заключение, что Санчо был добрым и старинным христианином. Горе его до некоторой степени растрогало его господина, но не настолько, чтобы заставить его обнаружить хотя бы малейшую слабость. Напротив, насколько можно, сдерживая себя, он направился к тому месту, откуда, казалось, шел этот не умолкавший шум воды и ударов. Санчо следовал за ним пешком, ведя, по своему обыкновению, за недоуздок осла, постоянного товарища его счастливой и злой судьбы. Проехав некоторое время под темною листвою каштанов, они выехали на маленькую лужайку у подножья нескольких скал, с высоты которых с сильным шумом свергался красивый водопад. Внизу, около скал, стояло несколько плохеньких домиков, которые легко было бы можно принять за развалины; из средины их-то, как заметили теперь наши путники, исходил стук этих ударов, продолжавшийся и теперь. Шум воды и стук ударов напугали Россинанта, но Дон-Кихот, успокоив голосом и рукою своего коня, стал понимногу приближаться к лачугам, от всего сердца поручая себя своей даме, которую он умолял оказать ему покровительство в этом ужасном предприятии, и в тоже время моля Бога о помощи. Санчо тоже не отставал от своего господина и, вытягивая шею и изощряя зрение, старался из-под брюха Россинанта рассмотреть, что так долго было причиною его волнения и тревог. Они сделали еще сотню шагов. Тогда, наконец, за поворотом одного утеса их глазам ясно представилась причина этого адского гула, всю ночь продержавшего их в смертельной тревоге. – Это просто были (о читатель! не предавайся ни сожалениям, ни досаде) шесть молотов валяльных мельниц, которые, попеременно ударяя, и производили весь этот шум.

При виде этого Дон-Кихот онимел и похолодел с головы до ног. Санчо посмотрел на него и увидал, что голова его опустилась на грудь, как у человека смущенного и упавшего духом. Дон Кихот тоже посмотрел на Санчо и, когда он увидал его с двумя вздувшимися щеками и готовым, казалось, задохнуться от смеха, то, несмотря на всю свою грусть, не мог сам удержаться от улыбки при виде забавной рожи Санчо. Санчо, видя, что господин его засмеялся первый, дал волю своему веселому настроению и разразился таким смехом, что был принужден, во избежание опасности лопнуть, подпереть свои ребра кулаками. Четыре раза он успокаивался и четыре раза вновь начинал смеяться так же неистово, как и первый раз. Дон-Кихот посылал себя к черту, в особенности, когда он услышал, как Санчо, передразнивая его голос и движения, воскликнул:

– Узнай, друг Санчо, что я по воле неба родился в наш железный век, чтобы воскресить золотой век. Это для меня сохранены грозные опасности, громкие дела, мужественные подвиги!

Далее он повторял все или почти все речи, которые держал Дон-Кихот, когда они в первый раз услыхали удары молотов. Заметив тогда, что Санчо над ним явно насмехается, Дон-Кихот воспылал гневом и, подняв рукоятку копья, нанес своему оруженосцу два таких сильных удара, что если бы тот, вместо плеч, встретил их головою, то его господину пришлось бы платить жалованье не ему лично, а разве только его наследникам. Когда Санчо увидел, что шутки его вознаграждаются плохо, то, опасаясь как бы господин его не пожаловал ему новой награды, сказал ему покорным тоном и с почтительным видом:

– Успокойтесь, ваша милость; разве вы не видите, что я шучу?

– Потому-то я и не шучу, что вы шутите, – ответил Дон-Кихот. – Подите сюда, господин насмешник, и отвечайте: вы, может быть, думаете, что если бы эти валяльные молоты действительно представляли опасное приключение, то у меня не хватило бы храбрости предпринять и покончить его? Да разве я, будучи рыцарем, обязан уметь различать звуки и распознавать, происходить ли шум, который я слышу, от валяльных молотов или от чего другого? Разве не могло случиться – и это так в действительности и есть, – что я никогда не видел и не слыхал их, как видели и слышали их вы, мужик, родившийся и выросший в соседстве с ними? Попробуйте-ка превратить эти шесть молотов в шестерых великанов, затем пустите их на меня по одиночке или всех вместе и, если у меня не хватит смелости вступить с ними в бой, тогда насмехайтесь надо мною, сколько вам будет угодно.

– Довольно, мой дорогой господин, – возразил Санчо; – я и так сознаюсь, что я слишком много позволил себе. Но скажите мне теперь, когда мир заключен (пусть Бог выводит вас из всех приключений таким же здравым и невредимым, как Он вывел из этого), скажите мне, разве не над чем посмеяться и нечего порассказать после всех великих страхов, которые мы испытали или, по крайней мере, я испытал, потому что ваша милость, как мне это известно, никогда не испытывали страха и ничего похожего на него?

– Я не отрицаю того, – ответил Дон-Кихот, – что происшедшее с нами действительно смешно, но не думаю, чтобы это стоило рассказа, так как не все люди имеют настолько смысла и ума, чтобы уметь всем вещам определить надлежащее место.

– За то вы, господин мой, – возразил Санчо, – сумели определить надлежащее место палке вашего копья, потому что только по милости Бога и благодаря моему старанью увернуться случилось так, что вы, целясь мне в голову, попали по плечам. Но довольно! все позабывается, и я часто слыхал: тот тебя крепко любит, кто заставляет тебя плакать. Да к тому же знатные господа, побранив своего слугу, имеют обыкновение после этого дарить ему платье. Не знаю, что они дарят ему после палочных ударов, но думаю, что странствующие рыцари в таких случаях дарят острова или королевства на твердой земле. – Дела могут пойти и так, что все, что ты говоришь, осуществится, – сказал Дон-Кихот.

– Сначала, прости за все случившееся: ты рассудителен и знаешь, что первые движения не в нашей власти. Я хочу, кроме того, кое-что впредь объявить тебе, чтобы, если возможно, удержать тебя от излишнего разговора со мной: дело в том, что ни в одной из рыцарских книг, прочитанных мною, – а прочитал я бесконичное множество – я не встречал, чтобы какой-либо оруженосец так смело, как ты, болтал со своим господином. И, по правде сказать, мы оба в этом одинаково виноваты: ты – за свое недостаточное почтение ко мне, я – за то, что не внушаю тебе почтения к себе. Вот тебе, например, Гандалин, оруженосец Амадиса Гальского, ставший потом графом Твердого острова; рассказывают, что он иначе и не разговаривал со своим господином, как сняв шляпу, наклонив голову и согнув туловище, more turquesco. А что сказать о Газабале, оруженосце Дон-Галаора, который был так мало разговорчив, что, с целью показать совершенство его необыкновенного молчанья, имя его только один раз упоминается во всей этой обширной и истинной истории. Из всего сказанного мною ты должен заключить, Санчо, что необходимо делать различие между господином и слугой, государем и вассалом, рыцарем и оруженосцем. И так будем отныне в обращении друг с другом соблюдать больше сдержанности, не позволяя себе ни болтовни, ни вольности; ведь отчего бы я не рассердился на вас, во всяком случае тем хуже будет для кувшина. Награды и благодеяния, обещанные мною, явятся в свое время, а если и не явятся, то, как я уже вам сказал, вы не потеряете своего жалованья, по крайней мере.

– Все, что сказали ваша милость, – очень хорошо, – ответил Санчо, – но мне хотелось бы знать, в тех случаях, когда время для наград совсем не наставало и приходилось удовольствоваться одним жалованьем, сколько в прежние времена получал оруженосец странствующего рыцаря и нанимался ли он помесячно или поденно, как каменщики?

– Насколько я знаю, – ответил Дон-Кихот, – в прежние времена оруженосцы служили не на жалованье, а даром, а если я и определял тебе вознаграждение в завещании, которое я оставил дома, то только в виду разных, могущих произойти, случайностей; потому что, по правде тебе сказать, я еще не знаю хорошенько, какой успех будет иметь рыцарство в наши бедственные времена, и не хочу, чтобы такие пустяки, как твое жалованье, тяготили мою душу на том свете. На этом же свете, надо тебе знать, Санчо, нет положения более трудного, опасного, чем положение искателя приключений!

– Охотно верю тому, – произнес Санчо, – потому что простой шум валяльных молотов может смущать и беспокоить сердце такого храброго странствующего искателя приключений, каков – ваша милость. Впрочем, вы можете быть вполне уверены, что отныне я не позволю себе рта раскрыть, чтобы посмеяться над вашими делами, и буду чтить и уважать вас, как моего господина и природного повелителя.

– В таком случае, – возразил Дон-Кихот, – ты долголетен будешь на земле, ибо после родителей больше всего надо почитать господ, так как они заступают их место!

 

Глава XXI

Рассказывающая о славном и драгоценном завоевании шлема Мамбрина,

[25]

а также и о других событиях, происшедших с нашим непобедимым рыцарем

В эту минуту пошел маленький дождик, и Санчо хотел было укрыться от него в валяльных мельницах. Но Дон-Кихот так возненавидел их за злую шутку, которую они над ним сыграли, что ни за что не соглашался ступить в них ногой. Он круто повернул направо, и они выехали на дорогу, похожую на ту, но которой они ехали накануне.

Проехав несколько времени, Дон-Кихот заметил всадника, у которого на голове была надета какая-то вещь, блестевшая точно золотая. Едва только он увидел это, как, обратившись к Санчо, сказал:

– Нет, кажется мне, Санчо, пословицы, смысл которой не был бы справедлив, потому что все они являются изречениями, основанными на опыте, общем источнике всех знаний. В особенности же это верно относительно пословицы: Когда закрывается одна дверь, открывается другая. В самом деле, судьба, вчера вечером жестоко обманувшая нас этими валяльными молотами и тем закрывшая для нас дверь приключения, которое мы искали, теперь настежь растворяет перед нами дверь другого лучшего и более надежного приключения, и если я и в этот раз не сумею найти вход в него, то в этом виноват буду уж я сам, не имея возможности извиниться ни моим незнанием, ни темнотою ночи, как в случае с валяльными мельницами. Говорю я это тебе потому, что, если не ошибаюсь, в нашу сторону едет кто-то, имеющий на голове шлем Мамбрина, по поводу которого я произнес клятву, как ты знаешь.

– Ради Бога, господин, – ответил Санчо, – будьте осторожны в своих словах и, в особенности, в своих делах; не хотелось бы мне, чтобы мы наткнулись на другие валяльные молоты, которые бы окончательно изваляли и вымолотили у нас всякое соображение.

– Черт побери этого человека! – закричал Дон-Кихот, – что общего между шлемом и молотами?

– Я не знаю – ответил Санчо, – но, право, если бы я мог говорить по прежнему, то я вам представил бы, думается мне, такие доказательства, что ваша милость увидали бы свое заблуждение.

– Как могу я заблуждаться в том, что я говорю, трус и изменник? – спросил Дон-Кихот. – Скажи мне, разве ты не видишь этого рыцаря, приближающегося к нам, сидящего на серой в яблоках лошади и имеющего на голове золотой шлем?

– Я вижу только, – ответил Санчо, – человека, сидящего на таком же сером осле, как мой, и имеющего на голове какую-то блестящую вещь.

– Так вот эта-то вещь и есть шлем Мамбрина, – сказал Дон-Кихот. – Отъезжай в сторону и оставь меня одного с ним. Ты увидишь, как, не говоря ни слова для сбережения времени, я быстро покончу с этим приключением, и так сильно желаемый мною шлем останется в моем обладании.

– Отъехать-то в сторону, я отъеду – ответил Санчо, – но дай Бог, чтобы это было, в самом деле, что-нибудь путное, а не валяльные молоты.

– Я уже вам говорил, голубчик, – сказал Дон-Кихот, – чтобы вы перестали надоедать мне с этими валяльными молотами. Клянусь Богом… я остановлюсь… и вымолочу вам душу из тела!

Санчо сейчас же замолчал, боясь, как бы его господин не исполнил клятвы, произнесенной им почти с пеной у рта.

На самом же деле, вот чем были этот шлем, эта лошадь и этот рыцарь, которых увидал Дон-Кихот. В окрестности было две деревни: одна – маленькая, в которой не было ни аптекаря, ни цирюльника, другая – побольше, имевшая и того, и другого. Поэтому цирюльнику большой деревни приходилось иметь практику и в маленькой, где один житель был болен и нуждался в кровопускании, а другой имел обыкновение брить себе бороду. С этого целью цирюльник и отправился туда, захватив с собою тазик из красной меди; но так как, по воле судьбы, в дороге его застал дождик, то, чтобы не попортить своей шляпы, вероятно, совсем новой, он надел на голову тазик для бритья, который был хорошо вычищен и, потому, блестел чуть не на полмили. Он ехал верхом на сером осле, как верно сказал Санчо; Дон-Кихоту же представились и серая в яблоках лошадь, и рыцарь, и золотой шлем, потому что все, что попадалось ему на глаза, он с удивительною легкостью приспосабливал к своему рыцарскому бреду и странствующим мыслям.

Когда он увидал, что бедный рыцарь приближается, то, не входя в предварительные переговоры, он бросился вперед во весь галоп Россинанта, с опущенным копьем и с твердой решимостью проткнуть насквозь несчастного. Но в тот момент, когда он уже почти достиг его, он, не умеряя страшной стремительности своего нападения, крикнул:

– Защищайся, подлая тварь, или добровольно отдай то, что принадлежит мне по справедливости.

Цирюльник, нежданно-негаданно увидавший перед своим носом нападавшее на него привидение, не придумал лучшего средства уберечься от удара копья, как свалиться на землю с своего осла; очутившись на земле, он вскочил проворнее меня и пустился бежать по полю с такою легкостью, что его не догнать бы самому ветру. Он бросил свой тазик на землю, а это только и было нужно Дон-Кихоту, который объяснил себе такой поступок тем, что язычник не так был глуп и поступил подобно бобру, когда тот, чтобы избавиться от преследования охотников, своими собственными зубами откусывает свое украшение, понимая природным инстинктом, что его и преследуют из-за этого украшения.

Дон-Кихот, затем, приказал Санчо поднять шлем, и тот, взвешивая его в руке, сказал:

– Право, тазик недурен и стоит пару реалов, как мараведиса, – и отдал его господину.

Рыцарь же надел его на голову и долго вертел его во все стороны, стараясь отыскать застежки; но, не найдя ничего, он сказал:

– Должно быть у этого язычника, по мерке которого был первоначально выкован шлем, была громадная голова; но хуже всего то, что шлему недостает целой половины.

Когда Санчо услыхал, что он называет цирюльничий тазик шлемом, то прыснул было со смеху, но сейчас же спохватился, вспомнив про гнев своего господина.

– Чему ты смеешься? – спросил Дон-Кихот.

– Мне смешно, – ответил Санчо, – когда я подумаю, что за громадная башка была, должно быть, у язычника, которому сначала принадлежал этот шлем, точь-в-точь похожий на цирюльничий таз.

– Знаешь, что я думаю, Санчо? – снова заговорил Дон-Кихот.

– Эта знаменитая вещь, этот очарованный шлем, должно быть, благодаря какому-нибудь странному случаю, попал в руки человека, неспособного понять и оценить его стоимость, и его новый владелец, не ведая, что творит, и видя только, что это чистое золото, переплавил, должно быть, половину шлема, чтобы обратить ее в деньги; так что другая половина его стала в этом виде, действительно, как ты говоришь, несколько похожей на цирюльничий таз. Но чтобы там ни было, для меня, понимающего в нем толк, это превращение имеет мало значения. В первой же деревне, где я найду кузницу, я приведу его в прежний вид, так что ему не придется завидовать даже тому шлему, который был выкован богом кузнечного искусства для бога брани. Пока же буду носить его, как могу, потому что лучше что-нибудь, чем ничего, и, кроме того, он совершенно достаточен, чтобы защитить меня, по крайней мере, от удара камнем.

– Да, – подтвердил Санчо, – если только их не будут бросать пращею, как это было в битве двух армий, когда вам так хорошо поправили челюсти и разбили в дребезги посудину с этим благословенным напитком, от которого меня вырвало всеми моими потрохами.

– Я не особенно сожалею о том, что лишился бальзама, – сказал Дон-Кихот, – потому что, как тебе известно, Санчо, я помню его рецепт.

– Я тоже знаю его наизусть, – ответил Санчо, – но пусть пропаду я, если я его сделаю или еще раз в жизни попробую! Мало того, я даже не думаю ставить опять себя в такое положение, чтобы нуждаться в нем; напротив, я решил теперь принимать всякие предосторожности при помощи моих пяти чувств, чтобы меня не ранили и чтобы мне самому кого-нибудь не ранить. Что же касается до вторичного качанья, то я ничего не хочу говорить о нем; это одно из таких несчастий, которых почти невозможно предвидеть, и когда они случаются, то самое лучшее, что можно сделать, это – пожать плечами, подавить свой вздох, закрыть глаза и отправляться туда, куда вас досылают судьба и одеяло.

– Ты плохой христианин, Санчо, – сказал Дон-Кихот, услыхав последние слова, – потому что, раз тебе нанесли обиду, ты уж не забываешь ее никогда. Знай же, благородному и великодушному сердцу не свойственно обращать внимание на подобные пустяки. Скажи мне, какая нога у тебя хромает? какое ребро у тебя сломано? какой глаз потерял ты в драке, чтобы быть не в состоянии забыть этой шутки? ведь если хорошенько разобрать дело, то это была только шутка и забава. Если бы я это понимал иначе, то я возвратился бы туда и в отмщение за тебя произвел бы больше опустошений, чем сделали Греки, мстя за похищение Елены, которая, наверно, не была бы так знаменита своею красотою, если бы она жила в наше время или моя Дульцинея жила в ее время.

С этими словами он испустил глубокий вздох, поднявшийся до облаков.

– Ну, хорошо, – сказал Санчо, – будем считать это шуткой, когда мы не можем отомстить не в шутку. Только я-то лучше всякого другого знаю, что тут, в самом деле, шуточного и нешуточного, и это приключение изгладится из моей памяти не прежде, чем с моих плеч. Но оставим его, и скажите мне, пожалуйста, господин, что вам делать с этой серой в яблоках лошадью, у которой вид точь-в-точь такой же, как у серого осла, и которую бросил на поле битвы этот Maртын, так ловко повергнутый на землю вашею милостью. Судя по тому, как он навострил лыжи и улепетывал, трудно предположить, чтобы он возвратился взять его, а, его скотина, клянусь моей бородой, не совсем плоха.

– Я не имею обыкновения, – отвечал Дон-Кихот, – обирать побежденных мною, и с рыцарскими обычаями несогласно отнимать у них лошадей и тем заставлять их идти пешком, если только победитель сам не потерял лошадь в битве; тогда дозволяется взять лошадь побежденного, как приобретенную законным образом. Итак, оставь, Санчо, эту лошадь или этого осла, или назови ее там, как хочешь: хозяин, вероятно, возвратится и возьмет ее, как только мы уедем.

– Это еще Бог знает, хочу ли я его увести, – возразил Санчо, – или только променять на своего осла, который, мне кажется, будет похуже. По правде сказать, рыцарские законы очень узки, если они не дозволяют даже обменять одного осла на другого. Но мне хотелось бы знать, могу ли я обменяться, по крайней мере, сбруей?

– Этого я не знаю наверное, – ответил Дон-Кихот, – а потому, пока я в сомнении и не вполне ознакомился с этим вопросом, ты можешь, я думаю, произвести этот обмен, если чувствуешь в том крайнюю нужду.

– Такую крайнюю, – ответил Санчо, – что если бы эта сбруя была для моей собственной особы, то и тогда она не была бы мне так необходима.

И, воспользовавшись позволением, он произвел то, что называется mutatio capparum, и так нарядил своего осла, что сам никак не мог достаточно налюбоваться им.

Затем они позавтракали остатками припасов, снятых ими с мула благочестивых отцов, и напились воды из ручья валяльных мельниц, не оборачивая, однако, головы, чтобы посмотреть на них, – так возненавидели они их за волнения прошлой ночи. Наконец, когда гнев и дурное расположение рыцаря прошли вместе с аппетитом, они опять сели верхом и, не избирая себе определенного пути, чтобы полнее подражать странствующим рыцарям, отправились по той дороге, какую выбрала воля Россинанта, увлекавшая за собою волю своего господина и даже волю осла, который следовал за своим руководителем, как подобает верному и доброму товарищу. Таким образом, они выбрались на большую дорогу, по которой и поехали наудачу и без определенного намерения.

По дороге Санчо сказал своему господину:

– Господин, не соблаговолите ли ваша милость дать мне позволение немного поговорить с вами? Потому что с того времени, как вы отдали мне строгий приказ молчания, вот уж больше четырех хороших вещиц сгнило у меня в желудке и сейчас на кончике, языка у меня одна такая штучка, которую мне не хотелось бы видеть тоже погибшей.

– Скажи, – ответил Дон-Кихот, – но будь краток, длинная речь никогда не может быть приятной.

– Я говорю, господин, – начал Санчо, – что вот уж несколько дней я размышляю о том, как мало выигрывают и приобретают те, кто, подобно вашей милости, ищет приключений в этих пустынях и странствованиях по большим дорогам, где сколько ни преодолевай опасностей, сколько ни одерживай побед, никто этого не увидит и не узнает, и так они и останутся преданными вечному забвению к большому ущербу благих намерений и заслуг вашей милости. Поэтому, мне кажется, было бы лучше, если только ваша милость не имеет лучших видов, отправиться нам к какому-нибудь императору или принцу, которому приходятся вести войну; у него на службе ваша милость могли бы показать мужество вашей руки, вашу великую силу и ваш еще более великий ум. Когда это увидят государь, которому мы будем служить, он наградит нас каждого по заслугам. Там найдутся и писатели, которые составят описание подвигов вашей милости, чтобы увековечить их в памяти людской. Что касается моих, но о них я ничего не говорю, так как они не выходят из границ славы оруженосцев; но все-таки осмелюсь сказать, что если бы у рыцарей был обычай описывать и подвиги оруженосцев, то, я думаю, мои тоже не были бы забыты.

– Ты говорил недурно, Санчо, – ответил Дон-Кихот; – но прежде, чем являться туда, надо сначала, в виде испытания, постранствовать по свету, поискать приключений и приобрести в них себе имя и известность. Рыцарь должен быть уже известен своими делами, когда он представляется ко двору какого-нибудь великого монарха, так чтобы, едва он въехал в городские ворота, мальчики окружили его и бежали за ним, крича вслед: «Вот рыцарь Солнца», или хоть Змеи, или какого-нибудь другого отличительного знака, под которым он совершал великие подвиги. «Вот тот, – скажут они, – который победил в поединке страшного великана Брокабруно; вот тот, который разочаровал персидского Мамелюка из долгого очарования, в котором он пребывал около девятисот лет»; и они будут бежать за ним, провозглашая одно за другим его великие дела. И вот на шум детей и толпы народа выйдет король этого королевства на балкон своего королевского дворца, и как только он увидит рыцаря, которого он узнает по цвету вооружения и девизу на его щите, то громко воскликнет: «Пусть все рыцари, которые находятся при моем дворе, выйдут на встречу приближающемуся к нам цвету рыцарства». По этому повелению все выйдут, и он сам сойдет до половины лестницы навстречу рыцарю. И крепко обнимет он его и запечатлеет на его лице лобзание мира. Затем, взяв за руку, он проведет его в покои королевы, где рыцарь найдет ее вместе с инфантой, ее дочерью, непременно, прелестнейшей и очаровательнейшей из молодых девиц, каких только можно встретить на большей части земной поверхности. И немедленно тогда же случится так, что инфанта кинет взор на рыцаря, а рыцарь – на инфанту, и каждый из них покажется другому скорее божественным, чем человеческим, существом, и, сами не сознавая, как и почему, окажутся они пойманными и запутанными в неразрешимые сети любви с сердцем, полным беспокойного желания переговорить и открыть друг другу свои чувства, желания и муки. Отсюда конечно, рыцаря поведут в какой-нибудь богато-обставленный покой дворца, где, сняв с него вооружение, ему подадут одеться в богатую пурпурную тунику; и если наружность его была прекрасна в вооружении, то еще прекрасней предстанет она в придворном платье. Наступает вечер, и он ужинает вместе с королем, королевой и инфантой и не может оторвать глаз от юной принцессы, беспрестанно посматривая на нее украдкой от присутствующих; она с невинною ловкостью отвечает ему тем же, потому что она особа очень разумная, как я уже сказал. Ужин кончен; и вот видят, в дверь покои входят отвратительный карла, а за ним прекрасная дама с двумя великанами, которая предлагает для разрешения какое-нибудь дело, составленное древним мудрецом самых отдаленных времен, и такое, что кто решит его, тот будет считаться лучшим рыцарем в свете. Немедленно же король повелевает тогда, чтобы все рыцари его двора произвели этот опыт, но никому не удается покончить это дело, кроме незнакомого рыцаря, решающего его к своей еще большей славе и к великой радости инфанты, которая сочтет себя счастливейшей из смертных, найдя такого достойного избранника своих дум. Но суть дела состоит в том, что король или принц, или кто бы он там ни был, будет вести жестокую войну с таким же могущественным принцем, как он, и рыцарь, его гость, проведя несколько дней в его дворце, попросить у него позволения отправиться служить ему в этой войне. Король с большою любезностью дает ему это позволение, и рыцарь вежливо поцелует ему руки за пожалованную милость. И в ту же ночь он идет проститься с своей дамой, инфантой, через решетку сада, в который выходит ее спальня; здесь он уже несколько ран беседовал с нею при посредничестве одной фрейлины, поверенной всех ее тайн. Он вздыхает, она лишается чувств, фрейлина приносит воды и сильно беспокоится, видя, что наступает день, потому что не хочет, оберегая честь своей повелительницы, чтобы они были открыты. Наконец, инфанта приходит в сознание и через решетку протягивает рыцарю своя белые руки и он покрывает их тысячею поцелуев и орошает слезами, они условливаются, как подавать друг другу добрые и худые вести, и принцесса умоляет его, как можно меньше отсутствовать; он дает ей в этом обещание, подтверждая его тысячею клятв и, поцеловав еще раз ее руки, удаляется с таких горем в душе, что чуть от него не умирает. Он возвращается в свои покои, бросается в постель, но не смыкает глаз от тоски, вызванной этой жестокой разлукой. Рано утром он поднимается, идет проститься с королем, королевой и инфантой; но король и королева при прощанье с ним говорят, что инфанта нездорова и потому не может принять его посещения. Рыцарь догадывается, что причина этого нездоровья – огорчение вследствие разлуки с ним, сердце надрывается от скорби, и он сам едва в силах скрывать свое горе. Фрейлина, поверенная инфанты, присутствует при этой сцене, она все замечает и потом рассказывает своей повелительнице, которая со слезами слушает ее и говорит, что самую сильную печаль испытывает она оттого, что не знает, королевской крови ее рыцарь или нет. Фрейлина уверяет, что столько изящества, любезности и мужества могут встречаться только в рыцаре королевского рода. Огорченная инфанта принимает это утешение; она старается успокоиться, чтобы не возбуждать подозрения в своих родителях и через два дня показывается людям. Между тем рыцарь уехал. Он принимает участие в войне, бьет и одолевает врага короля, покоряет много городов, одерживает много побед. Он возвращается ко двору, видит свою даму на обычном месте их свиданий и условливается с всю, что в награду за свои услуги он будет проситься руки у ее отца. Король, не зная, кто рыцарь, не хочет отдавать ему принцессы, но все-таки принцесса, или через похищение, или каким-нибудь другим способом, делается женою рыцаря, и король, наконец, сам начинает считать этот брак великой честью, так как удалось открыть, что этот неизвестный рыцарь оказывается сыном храброго короля, не знаю какого королевства, потому что его, кажется, нет на карте. Отец умирает, инфанта ему наследует, и вот рыцарь – король. Тогда-то настает время осыпать щедротами своего оруженосца и всех тех, кто помогал ему достигнуть такого высокого положения. Он женит своего оруженосца на фрейлине инфанты, – той, конечно, которая была их поверенною и которая, по происхождению, дочь герцога первой степени.

– Вот это так! – воскликнул Санчо; – вот чего мне и требуется, а там пусть будет, что будет! Да я на это крепко рассчитываю и непременно все так и случится буква в букву, если только вы называетесь рыцарем Печального образа.

– Не сомневайся в этом, Санчо, – отвечал Дон-Кихот, – потому что по этим, именно степеням и тем же самым способом, как я тебе рассказал, возвышались некогда, возвышаются еще и теперь странствующие рыцари до сана короля и императора. Остается только отыскать, какой христианский или языческий король ведет в настоящий момент войну и имеет прекрасную дочь. Но у нас еще есть время подумать об этом, потому что, как я уже тебе сказал, прежде чем представляться ко двору, надо сначала приобрести известность. Затем, вот еще чего мне недостает. Предположим, что мы найдем короля с войною и прекрасною дочерью и что я добыл невероятную славу во всей вселенной, но я, все-таки, не знаю, как это может случиться, чтобы я оказался потомком короля или, по крайней мере, дальним родственником императора; потому что, прежде чем король вполне не уверится в том, он не согласится отдать мне свою дочь в жёны, как бы вы были блестящи совершенные мною подвиги; и вот, вследствие не имения царственного родства, я рискую потерять то, что вполне заслужила моя рука. Правда, я сын гидальго почтенного рода, имею наследственную собственность и могу, в случае обиды, требовать пятьсот су вознаграждения. Может быть даже, мудрец, который будет писать мою историю, откопает и составит так мою родословную, что я окажусь в пятом или шестом колене правнуком императора. Ты должен знать, Санчо, что есть два рода дворянства и родословных: одни происходят от принцев и монархов, но, с течением времени, мало-помалу приходят в упадок и оканчиваются точкой, подобно пирамидам; другие ведут свое происхождение от людей низкого звания, но постепенно возвышаются и делаются вельможами; и между обоими ими та разница, что одни были тем, чем они перестали быть, другие же стали теперь чем, чем они прежде небыли. И так, как я тоже могу принадлежать к первому разряду и исследование подтвердить и удостоверит мое знатное и славное происхождение, то король, мой будущий тесть, наверно этим удовлетворится, а то может случиться и так, что инфанта влюбится в меня без памяти и, наперекор воле отца, изберет меня своим супругом и господином, хотя бы она знала наверно, что я сын водовоза. В таком случае мне пришлось бы похитить и увести ее, куда мне заблагорассудится, до тех пор, пока время или смерть не укротили бы гнева ее родителей. – В этом случае, – сказал Санчо, – не мешает вспомнить, что говорят разные негодяи: не проси отдать добровольно то, что ты можешь взять насильно. Другое же изречение здесь еще более кстати: прыжок через забор пригоднее, чем молитва честных людей. Я говорю это к тому, что если господин король, тесть вашей милости, не согласится на просьбы и не выдаст за вас инфанту, то ничего не останется делать, как говорите вы, как только похитить ее и припрятать в надежное местечко. Но вот в чем беда: пока-то вы там помиритесь со всеми и станете мирно управлять королевством, все то время бедному оруженосцу придется, в ожидании будущих благ, положить зубы на полку, если только фрейлина-наперсница, которая должна сделаться его женою, не убежит вместе с инфантой и не станет вместе с ней вести бедную жизнь до тех пор, пока по воле неба не устроится все иначе. Мне кажется, что его господин может сейчас же отдать ее в законные супруги своему оруженосцу.

– Кто же мешает тому? – ответил Дон-Кихот.

– Стало быть, нам остается только поручить себя Богу и предоставить все дело на волю судьбы, – сказал Санчо.

– Да, – подтвердил Дон-Кихот, – пусть сотворит Бог согласно моему желанию и твоей нужде, Санчо. Тот же, кто себя ни за что не считает, пусть и будет ничем.

– Слава Богу! – воскликнул Санчо, – я старинный христианин; чтобы быть графом, этого совершенно достаточно.

– И даже слишком, – возразил Дон-Кихот; – если бы этого даже и не было, то дело от того нисколько бы не пострадало; раз я буду король, я могу дать тебе дворянство, которого тебе не нужно будет ни покупать, ни приобретать заслугами. Если же я тебя сделаю графом, то ты вместе с тем станешь и дворянином, а там пусть говорят, что хотят, злые языки; они все-таки будут принуждены смотреть на тебя, как на вельможу.

– Еще бы, – воскликнул Санчо, – я уж сумею заставить себя уважать. Я однажды был церковным сторожем при одном братстве, и, право, одежда сторожа так хорошо шла во мне, что все говорили, что по моей осанке мне следовало бы быть церковным старостой. А что будет, Господи Боже мой, когда я надену на спину герцогскую мантию и наряжусь в золото и жемчуг, как иностранный граф! Я уверен, что тогда будут приходить смотреть на меня миль за сто.

– Да, у тебя довольно представительная наружность, – ответил Дон-Кихот, – но тебе следует почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая, всклокоченная и грязная, что если ты не будешь тщательно бриться, хотя бы через день, то, благодаря ей, тебя будут узнавать на расстоянии выстрела из аркебуза.

– Это пустяки, – возразил Санчо, – стоит только завести у себя цирюльника на жалованьи, а нужно будет, так я даже заставлю его ходить за собою, как оруженосца знатного господина.

– А почему ты знаешь, – спросил Дон-Кихот, – что знатные господа водят за собою своих оруженосцев?

– А вот почему, – ответил Сапчо; – несколько лет тому назад мне пришлось пробыть месяц в столице, и там я видел прогуливающимся одного очень маленького господина, которого все однако называли очень великим, и за ним, куда бы он ни отправлялся, ездил человек верхом, точно он был его хвостом. Я спросил, почему этот человек не ездит рядом с господином, а всегда сзади него; тогда мне ответили, что эхо его оруженосец и что у знатных особ существует обычай водить за собой таких людей. С тех пор я уж знал это очень хорошо и никогда не забывал.

– Ты прав, – сказал Дон-Кихот, – ты можешь водить за собою цирюльника. Обычаи не все сразу завелись на свете, а устанавливались постепенно, по одному; а потому ты можешь быть первым графом, который станет водить за собой цирюльника. Кроме того, лицо, на которое возложена обязанность брить бороду, должно быть облечено большим доверием, чем тот, кто седлает коня.

– Уж, что касается цирюльника, я сам позабочусь, – сказал Санчо, – а вы только постарайтесь стать королем и сделать меня графом.

– Что и будет, с Божьей помощью, – ответил Дон-Кихот, и, подняв глаза, увидел то, о чем будет сказано в следующей главе.

 

Глава XXII

О том, как Дон-Кихот возвратил свободу нескольким несчастным, которых вели против их воли туда, куда бы они с удовольствием не пошли

Сид Гамет Бен-Энгели, арабский и ламанчский писатель, рассказывает в этой серьезной, величественной, скромной, приятной и остроумной истории, что после того, как славный Дон-Кихот Ламанчский и его оруженосец Санчо Панса обменялись мыслями, приведенными в конце главы XXI, Дон-Кихот поднял глаза и увидел, что по той же дороге, по которой ехал он, шли пешком человек двенадцать, своими шеями нанизанные, подобно зернам в четках, на железную цепь, и с кандалами на руках. Их сопровождали двое верховых и двое пеших; верховые были вооружены аркебузами, а пешие пиками и мечами. Когда Санчо заметил их, «Вот – воскликнул он, – цепь каторжников короля, которых ведут работать на галерах.

– Как, каторжников короля! – спросил Дон-Кихот, – возможно ли, чтобы король делал над кем бы то ни было насилие?

– Я не говорю этого, – сказал Санчо, – я говорю только, что эти люди осуждены насильно служить королю на галерах.

– Как бы там ни было, – возразил Дон-Кихот, – этих людей ведут насильно, а не по их собственной воле?

– Без сомнения, – ответил Санчо.

– Ну в таком случае, – сказал Дон-Кихот, – мне придется здесь исполнить свой долг – препятствовать насилиям и помогать несчастным.

– Но обратите внимание на то, – возразил Санчо, – что правосудие, которое есть сам государь, не делает ни насилия, ни вреда подобным людям, но только наказывает их за их преступления.

В эту минуту партия каторжников приблизилась к ним, и Дон-Кихот с безупречною вежливостью обратился к конвойным с просьбой соблаговолить сообщить ему причину или причины, вследствие которых ведут в таком виде этих бедных людей.

– Это каторжники, отправляющиеся служить его величеству на галерах; – ответил ему один из верховых конвойных, – больше нечего мне вам сказать, а вам меня спрашивать. – Но мне бы хотелось, – возразил Дон-Кихот, – знать причину несчастия каждого из них в отдельности.

К этому он прибавил еще несколько таких любезностей для большей убедительности своей просьбы, что другой верховой конвойный, наконец, ответил ему:

– У нас есть с собою список преступлений каждого из этих негодяев; но сейчас не время останавливаться и читать его. Приблизьтесь к ним, ваша милость, и спросите их самих. Если они захотят, они вам ответят, да и, наверное, они захотят, потому что подобным людям рассказывать свои плутни доставляет, пожалуй, не меньше удовольствия, чем их совершать.

Получив такое позволение, которое и сам бы дал себе Дон-Кихот, если бы ему было в нем отказано, он приблизился к цепи и спросил шедшего впереди каторжника, за какие грехи подвергнут он такому наказанию.

– За то, что был влюблен, – отвечал тот.

– Как! только за это! – воскликнул Дон-Кихот; – право, если людей приговаривают к галерам за то, что они были влюблены, то мне бы уж давно следовало там работать!

– О, моя любовь была не такова, как предполагаете ваша милость, – ответил каторжник. – Я без памяти влюбился в корзину с бельем и так крепко сжимал ее в своих объятиях, что если бы суд не вырвал у меня ее насильно, то я и сейчас бы не прекратил своих ласк. Я был захвачен на месте преступления, в допросе не было надобности, дело решили живо. Почесали мои плечи сотней плетей и вдобавок попросили меня три года косить большой луг. Вот и делу конец.

– Что это значит – косить большой луг? – спросил Дон-Кихот.

– Значит грести на галерах, – ответил каторжник, бывший молодым человеком, лет двадцати четырех, родом, по его словам, из Пьедрахиты.

Дон-Кихот с теми же расспросами обратился ко второму каторжнику, но тот, погруженный в глубокую печаль, не хотел отвечать ни слова; тогда первый отвечал за него:

– Этот идет на галеры, господин, в качестве канарейки, то есть, собственно говоря, музыканта и певца.

– Как так! – возразил Дон-Кихот, – разве музыкантов и певцов тоже ссылают на галеры?

– Да, господин, – ответил каторжник, – хуже ничего не может быть, как петь в мучениях.

– Напротив, – сказал Дон-Кихот, – пословица говорит: кто распевает, свое горе развевает.

– Ну, а у нас наоборот, – возразил каторжник, – кто раз попоет, тот всю жизнь поплачет.

– Не понимаю, – произнес Дон-Кихот.

Но один из конвойных ответил ему:

– У этих храбрых людей петь в мученьях значит признаваться на пытке. Этот негодяй был подвергнут допросу и сознался в своем преступлении, которое состоит в краже скота; и после его признания его приговорили к шести годам на галерах и, кроме того, к двумстам ударов плетью, которые теперь уже получены его плечами. Он идет постоянно печальным и пристыженным, потому что другие воры, идущие с ним вместе, относятся к нему с пренебрежением и насмешкою и всячески стараются обижать его за то, что у него не хватило мужества запереться в своем преступлении, и он сознался. Они говорят, что в нет столько же слогов, как и в да, и обвиняемому гораздо лучше держать на своем языке свою жизнь и смерть, чем на языке свидетелей и доказчиков… По моему, в этом они не совсем не правы.

– И я тоже думаю, – ответил Дон-Кихот. Потом, приблизившись к третьему, он обратился к нему с теми же вопросами, как и к другим. Этот, не заставляя еще раз просить себя, ответил развязным тоном:

– Я отправляюсь навестить госпожи галеры на пять лет, за неимением десяти дукатов.

– Я с охотою дал бы двадцать, чтобы выручить вас из нужды, – сказал Дон-Кихот.

– Я бы был тогда похож на того человека, который находится среди моря с полным кошельком и несмотря на то умирает от голоду, так как не может купить, чего ему требуется. Говорю я это к тому, что, будь у меня вовремя двадцать дукатов, предлагаемые теперь вашей милостью, и бы сумел смазать писца при суде и подбодрить ум и язык моего защитника; и был бы я теперь посреди Зокодоверской площади в Толедо, а не плелся бы по этой дороге, привязанный, как охотничья собака. Но велик Бог, терпение, довольно!

Дон-Кихот перешел к четвертому. Это был человек почтенной наружности, с длинной, белой бородой, покрывавшей ему всю грудь. Услышав обращенный к нему вопрос, как очутился он в цепи, он принялся плакать, не отвечая ни слова. Но пятый осужденный ответил за него:

– Этот почтенный бородач, – сказал он, – отправляется на четыре года на галеры, прогулявшись сначала с великим торжеством в пышных одеждах по улицам.

– Если я не ошибаюсь, – прервал Санчо, – это значит, что он был подвергнут публичному покаянию.

– Вот именно, – подтвердил каторжник, – а преступление, за которое он подвергнут такому наказанию, состояло в том, что он был маклером по части ушей и даже целого тела. Я хочу сказать, что этот господин был известного рода посредником и, кроме того, чуточку занимался колдовством.

– Оставив в стороне эту чуточку колдовства, – возразил Дон-Кихот, – я скажу, что, если этот человек и заслуживает быть отправленным на галеры за свое занятие посредничеством, то только разве для того, чтобы быть там распорядителем и генералом. В самом деле, должность посредника не похожа на другие. Это – должность, требующая людей умных и ловких, необходимая во всяком благоустроенном государстве, и занимать ее должны только порядочные и хорошо воспитанные люди. Для нее, как и для прочих должностей, следовало бы учредить инспекторов и испытателей и установить определенное число членов этого занятия, как это сделано для торговых маклеров. Благодаря этому было бы можно избежать многих зол, происходящих оттого, что к этому ремеслу приступают много людей, неимеющих ни познаний, ни навыка, дабы, мелкие прислужники, юные и неопытные негодяи; такие люди в самых трудных обстоятельствах, когда более всего требуется изобретательности и ловкости, не умеют отличить своей правой руки от левой и дают супу застыть на пути от тарелки ко рту. Мне бы хотелось развить эту мысль и доказать, почему следовало бы делать выбор лиц, которые занимали бы в государстве такую важную должность, но сейчас не место и не время для того; я поговорю в свое время с кем-нибудь, кто в состоянии об этом позаботиться. Сейчас же я скажу только, что сожаление, которое я испытываю при виде этих седин и почтенного лица, подвергнутых такому тяжелому наказанию за исполнение нескольких любовных поручений, успокаивается другим обвинением в колдовстве. Впрочем, я знаю, что в мире не существует ни порчи, ни мотовства, которые могли бы принуждать или совращать нашу волю, как это думают некоторые простаки. У всякого из нас есть свободная воля, и никакие травы, ни какие наговоры не имеют силы над нею. Какие-нибудь бабы по своей простоте или плуты из мошеннических видов составляют разные напитки, смеси – истинные яды, которыми они сводят людей с ума, заставляя их верить, будто бы эти снадобья обладают свойством внушать любовь, тогда как, повторяю, нашу волю принудить не возможно.

– Вы совершенно правы, – воскликнул старец, – но по совести скажу, господин мой, что касается колдовства, то мне не в чем упрекать себя. От любовных поручений я не могу отречься; но я этим никогда не думал принести зла, а хотел только способствовать тому, чтобы все люди веселились и жили в мире и спокойствии, без раздоров и печалей. Однако это человеколюбивое желание не помешало мне отправиться туда, откуда уже не думаю больше возвратиться, – я уже так обременен летами и, кроме того, страдаю каменною болезнью, ни на минуту не перестающей мучить меня.

При этих словах добряк стал плакать самым жалостным образом, и Санчо почувствовал к нему такое сострадание, что вынул из кармана монету в четыре реала и подал ее ему как милостыню.

Продолжая свой допрос, Дон-Кихот спросил у следующего, в чем состоит его преступление. Этот каторжник ответил таким же веселым и развязным тоном, как и предыдущий:

– Я попал за то, что слишком свободно пошалил в двумя своими двоюродными сестрицами и с двумя другими двоюродными сестрицами, не моими. Добаловался я с ними до того, что получилось приращение семейства, до такой степени запутавшее все родство, что в нем теперь не разобраться самому остроумному генеалогу. Я был изобличен в этом доказательствами и свидетельствами, обратиться за покровительством мне было не к кому, денег у меня не было, и увидал и тут, что грозит мне неминуемая беда. Присудили меня на галеры на шесть лет, а я не позаботился и обжаловать приговор. Я несу наказание за свою ошибку; но я молод, жизнь длинна и на все существует лекарство. Если ваша милость, господин рыцарь, можете чем-нибудь помочь этим бедным людям, то Бог наградит вас за это на небе, а мы на земле не позабудем в наших молитвах просить Бога, чтобы он послал как такую долгую и счастливую жизнь, какой ваша почтенная особа заслуживает.

Этот каторжник был в одежде студента, и один из конвойных сказал, что он большой краснобай и силен в латыни.

Сзади всех них шел человек лет тридцати, хорошо сложенный и, можно было сказать, приятной наружности, если бы он, когда смотрел, не сводил обоих глаз вместе. Он скован был несколько иначе, чем его товарищи: на нем была надета такая длинная цепь, что она, поднимаясь вверх, обхватывала все его тело; кроме того, на шее у него были два кольца – одно склепанное с цепью, другое вроде ошейника, от последнего шли две железных полосы, спускавшиеся до пояса и оканчивавшиеся двумя наручниками, в которых руки его были заперты двумя большими висячими замками; вследствие этого он не мог ни поднять своих рук к голове, ни склонить своей головы к рукам. Дон-Кихот спросил, почему этот человек закован крепче других. Конвойный ответил:

– А потому что он один совершил больше преступлений, чем все другие вместе; кроме того, это – такой смелый и хитрый мошенник, что даже, ведя его в таком положении, мы не совсем уверены в том, что удержим его, и потому постоянно боимся, как бы не удалось ему от нас улизнуть.

– Но, – возразил Дон-Кихот, – что за ужасные преступления совершил он, если они заслуживают только галер?

– Он отправляется туда на десять лет, – ответил конвойный, – а это ведет за собою гражданскую смерть. Достаточно будет вам сказать, что это знаменитый Хинес де-Пассамонт, иначе называемый Хинесилом де-Паранилья.

– Эй, господин коммисар, – сказал на это каторжник, – потише, пожалуйста; не будем забавляться коверканием чужих имен и прозвищ. Меня зовут Хинесом, а не Хинесилом, и фамилия моя Пассамонт, а вовсе не Парапилья, как вы говорите. Пусть каждый оглядывает и разбирает самого себя, это будет лучше.

– Разговаривайте потише, господин первосортный мошенник, – возразил коммисар, – если вы не желаете, чтобы я заставил вас замолчать против вашего желания.

– Известно, что человек живет, как Богу угодно, – сказал каторжник, – но настанет день, когда кое-кто узнает, зовут ли меня или нет Хинесилом де-Парапилья.

– Да разве тебя не так зовут, негодяй? – закричал конвойный.

– Так, конечно, – ответил каторжник, – но я приму меры, чтобы меня так больше уже не называли, или я вырву себе бороду, клянусь в этом… Господин рыцарь, если вы хотите что-нибудь дать нам, так давайте поскорее и отъезжайте себе с Богом, потому что ваше раскрашиванье жизни ближнего, начинает нам надоедать, и если вам любопытно узнать мою жизнь, то знайте, что я – Хинес де-Пассамонт, история которого написана пятью пальцами этой руки.

– Он правду говорит, – сказал конвойный, – он сам написал свою историю, да так, что лучше и желать нельзя; но свою рукопись он заложил в тюрьме за двести реалов.

– И непременно выкуплю ее, хотя бы она была заложена за двести дукатов, – воскликнул Хинес.

– Разве она так хороша? – спросил Дон-Кихот.

– Так хороша, – отвечал каторжник, что Лазарильо Термезский, и все сочинения прошлого, настоящего и будущего времени в том же роде никуда не годятся в сравнении с нею. Могу сказать вашей милости, что она содержит одну только истину, но эта истина так приятна и занимательна, что никакому вымыслу не сравниться с нею.

– А как заглавие сочинения? – спросил Дон-Кихот.

– Жизнь Хинеса де-Пассамонте, – ответил каторжник.

– И оно окончено? – опять спросил Дон-Кихот.

– Как может быть она окончена, когда моя жизнь еще не кончилась? Написанное обнимает всю жизнь мою со дня моего рождения до того времени, как меня в этот последний раз приговорили к галерам.

– Стало быть, вы уже были там? – спросил Дон-Кихот.

– Пробыл там раз четыре года, чтобы послужить Богу и королю, – ответил Хинес, – и знаю вкус сухарей и ременных плетей. Впрочем, я не особенно сожалею о том, что возвращаюсь туда опять; у меня там будет возможность окончить мое сочинение. Мне остается порассказать еще пропасть вещей, а на испанских галерах досуга даже больше, чем мне требуется; к тому же мне нужно немного времени, написать остальное, ведь я все знаю наизусть.

– Ты умен, – сказал ему Дон-Кихот.

– И не счастлив, – ответил Хинес, – потому что несчастие всегда преследует ум.

– Преследует злодейство! – воскликнул коммисар.

– Я уже вас просил, господин коммисар, говорить повежливей, – возразил Пассамонт, – начальство дало вам в руки эту черную палку не для того, чтобы обижать бедных людей, но чтобы отвести нас туда, куда повелевает его величество. Иначе, клянусь жизнью… но довольно. Может быть, пятнышки, сделанные на постоялом дворе, и попадут когда-нибудь в отмывку. Пусть всякий молчит, хорошо живет и еще лучше говорит. А затем будем продолжать наш путь, потому что довольно намололи мы всякого вздору.

Коммисар поднял было палку, чтобы ответить на угрозы Пассамонта, но Дон-Кихот, вмешавшись, просил не обижать этого несчастного.

– Нет ничего удивительного, – сказал Дон-Кихот, – если у того, чьи руки связаны, немного слишком свободный язык.

Затем, обратившись к каторжникам, он сказал им следующее:

– Из всего рассказанного вами, мои возлюбленные братья, я вижу ясно, что хотя вы и несете кару за свои проступки, но наказания, которым вы подвергнуты, не совсем вам нравятся, и что все вы идете на галеры совершенно против своей воли. Я вижу также, что недостаток мужества, обнаруженный при допросе одним, неимение денег у другого, отсутствие покровительства у того и, наконец, ошибка или пристрастие судьи стали причинами вашей погибели и лишили вас должной справедливости. Все это приходит мне на ум, чтобы заставить меня показать вам, для чего небо произвело меня на свет и повелело мне вступить в рыцарский орден, членом которого я состою, и для чего я дал обет защищать слабых и нуждающихся от угнетения сильными. Но благоразумие, я знаю, запрещает делать то силою, что может быть сделано кроткостью, и потому я обращаюсь к господам конвойным я господину коммисару с просьбою благоволить освободить вас и отпустить с миром: другие в более подходящих случаях не замедлят послужить за вас королю; делать же рабами тех, кого Бог и природа создали свободными, по моему мнению, слишком жестоко. Кроме того, господа конвойные, – добавил Дон-Кихот, – эти несчастные ничем не обидели лично вас. Так предоставьте же каждому заботы о его грехах. На небе есть Бог, который не забывает наказывать злого и вознаграждать доброго; честным же людям непристойно делаться палачами других людей, раз они не видят в том никакой выгоды для себя. Я вас прошу об этом спокойно и кротко, и буду весьма благодарен, если вы исполните мою просьбу, если же вы не согласитесь на все добровольно, то это копье и этот меч, с помощью моей мужественной руки, заставят вас силою повиноваться мне.

– Вот это, право, милая шутка! – воскликнул коммисар, – стоило так долго разглагольствовать из-за такой нелепости. Послушайте, пожалуйста, он, кажется, хочет, чтобы мы отпустили каторжников, как будто мы имеем власть возвратить им свободу и как будто он может давать нам приказания. Ну-те-ка, господин, поезжайте своей дорогой, поправив сперва таз на голове, и не ищите понапрасну пятой лапы у нашего кота.

– Вы сами кот, крыса и грубиян, – крикнул Дон-Кихот и, произнеся эти слова, бросился на него с такою яростью, что, прежде чем тот успел приготовиться к защите, сбросил его тяжело раненого ударом копья на землю. К счастью рыцаря, это был именно человек, вооруженный аркебузом. Другие конвойные сначала остолбенели от изумления при этом неожиданном нападении; но потом, придя в себя, они схватились, конные – за свои мечи, пешие – за свои пики, и все вместе напали на Дон-Кихота, ожидавшего их с удивительным хладнокровием. Без сомнения, ему пришлось бы плохо, если бы каторжники, пользуясь прекрасным случаем возвратить себе свободу, не стали тоже употреблять усилий с этой целью разорвать цепь, к которой они были прикованы. Тогда произошла такая суматоха, что конвойные, то подбегая к освобождавшимся каторжникам, то защищаясь от нападений Дон-Кихота, не могли сделать ничего путного. Санчо помог освободиться Хинесу де-Пассамонту, который первый и очутился на свободе, и, сейчас же бросившись на поверженного коммисара, отнял у него меч и аркебуз и стал наводить последний попеременно то на того, то на другого, не стреляя однако ни в кого; благодаря такому маневру он вскоре очистил поле сражения от всех конвойных, поспешивших убежать, спасаясь от аркебуза Пассамонта и от камней, которые дождем сыпали на них освободившиеся каторжники. Прекрасный успех этого приключения сильно беспокоил Санчо, опасавшегося, как бы беглецы не отправились донести об этом деле святой германдаде, которая, в таком случае, при звоне колоколов немедленно выступила бы на преследование виновников; он сообщил эти опасения своему господину и стал просить его удалиться поскорее от дороги и скрыться в соседних горах.

– Хорошо, – ответил Дон-Кихот, – но я знаю, что мне следует сделать прежде всего. Он позвал всех каторжников, которые бежали в рассыпную, обобрав сначала коммисара догола, и, когда эти честные люди собрались вокруг него, чтобы узнать, что ему от них нужно, обратился к ним с такими словами:

– Порядочные люди всегда бывают признательными за получаемые ими благодеяния, и неблагодарность – один из самих неугодных Богу грехов. Я говорю это потому, господа, что вы видели сейчас на очевидном опыте благодеяние, оказанное мною вам, и в отплату за него я желаю и даже требую, чтобы вы, с тяжестью этой самой цепи, от которой я освободил ваши руки и ноги, немедленно же отправились в город Тобозо, представились там госпоже Дульцинее Тобозской и сказали ей, что ее рыцарь Печального образа шлет ей привет, расскажите ей от слова до слова все подробности этого славного приключения до того самого момента, когда я вам возвратил столь желанную свободу. После этого вы можете удалиться и идти каждый своею дорогой.

Хинес де-Пассамонт от лица всех своих сотоварищей сказал Дон-Кихоту:

– Ваше приказание, господин и освободитель, нам совершенно невозможно исполнить, так как мы должны идти не по большим дорогам и не все вместе, а все в стороне от дороги, по одиночке, стараясь спрятаться в недрах земли, чтобы не попасть в руки святой германдады, которая, без сомнения, выпустит на наши следы своих ищеек. Все, что по справедливости может требовать ваша милость, это – взамен путешествия к госпоже Дулцинее Тобозской, произнести из уважения к вам несколько раз Credo и Ave Maria. По крайней мере, это будет для нас таким покаянием, которым можно будет заниматься ночью и днем, в дороге и на отдыхе, в мире и в войне. Но полагать, что мы возвратимся теперь в котлы египетские, то есть опять наденем на себя цепь, это значит думать, что сию минуту ночь, когда, на самом деле, нет и десяти часов утра, и требовать этого от нас – все равно, что требовать груш от вяза.

– Ну, так клянусь Богом, – закричал Дон-Кихот, воспламенившись гневом, – клянусь, дон бездельник, дон Хинесиль де-Парапилья, или как вас там зовут, что вы пойдете туда одни, склонив голову и поджав хвост, со всею цепью на спине.

Пассимонт – человек от природы не особенно сдержанный и к тому жe не замечавший, что у Дон-Кихота мозг не совсем в порядке, о чем он мог бы догадаться из того великого безумства, которое совершил рыцарь, возвратив им свободу. – Пассамонт увидав, как дерзко обращаются с ним, мигнул глазом товарищам, и те, отбежав на некоторою расстояние, начали осыпать Дон-Кихота таким градом камней, что он не успевал прикрываться от них своим щитом; бедный же Россинант совсем не обращал внимания на шпоры, как будто он был вылит из бронзы. Что же касается Санчо, то он пригнулся за своим ослом и укрывался за ним, как за щитом, от тучи камней, которая разразилась над ними обоими. Дон-Кихот, сколько ни старался, не мог так хорошо укрыться, чтобы порядочное число увесистых булыжников не попали ему по телу и с такою силою, что свалили его на землю. Как только он упал, студент вскочил на него и, сняв у него с головы цирюльничий таз, ударил рыцаря три или четыре раза этой вещью по плечам, потом, швырнув столько же раз этот таз на землю, чуть не разбил его на куски. Злодеи сняли затем с рыцаря камзол, носимый им поверх вооружения, и стащили бы даже чулки, если бы латные набедренники не помешали этому. Они отняли также и у Санчо его кафтан, оставив его в одной куртке, и, поделив между собою военную добычу, пошли каждый в свою сторону, больше заботясь о том, как бы ускользнуть от страшной для них святой германдады, чем о том, чтобы задеть цепь себе на шею и пойти представиться госпоже Дульцинее Тобозской. На поле битвы остались только осел, Россинант, Санчо и Дон-Кихот; осел, с наклоненной головой, погруженный в задумчивость и время от времени дергавший ушами, как будто дождь камней до сих пор еще не прекращался; Россинант, тоже распростертый другим залпом камней на землю, рядом со своим господином; Санчо в одной рубашке, дрожавший при мысли о появлении святой германдады, и, наконец, Дон-Кихот, с болью в душе думавший, как дурно поступили с ним те, которым он оказал такое великое благодеяние.

 

Глава XXШ

О том, что случилось с славным Дон-Кихотом в горах Сьерры Мораны,

[28]

то есть об одном из самых редких приключений, рассказываемых этой правдивой историей

В таком печальном положении Дон-Кихот сказал своему оруженосцу:

– Я часто слыхал, Санчо, что делать добро негодяям все равно, что лить воду в море. Если бы я тебе поверил, я бы избежал этой беды, но дело сделано, остается только вооружиться терпением и воспользоваться этим для будущего.

– Скорее я стану турком, чем вы воспользуетесь уроком, – ответил Санчо. – Но так как вы говорите, что если бы поверили мне, то избежали бы беды, – поверьте мне теперь и вы избегнете гораздо большей, так как объявляю вам, что святая германдада не признает никакого рыцарства, и все странствующие рыцари в свете не стоят для нее и двух мараведисов. Вот уж мне кажется, что я слышу свист ее стрел.

– Ты от природы трус Санчо, – возразил Дон-Кихот; – но, чтобы ты не мог сказать, что я упрям и никогда не слушаюсь твоих советов, я соглашаюсь на твое предложение укрыться от этого мщения, которое кажется тебе таким страшным, но только на одном условии; никогда, ни при жизни, ни по смерти, ты никому не скажешь, будто бы я удалился, уклоняясь от опасности из страха, а не из-за того, что уступил твоим мольбам. Если ты скажешь так, то ты солжешь, и, отныне на будущее время и от будущего времени до ныне, я уличаю тебя и говорю, что ты лжешь и солжешь всякий раз, как скажешь или подумаешь что-либо подобное. Ни слова, прошу тебя; даже только подумать, что я удаляюсь от опасности, и, в особенности, от этой, где может показаться, что я обнаруживаю хотя бы ничтожную тень страха, – стоит мне только подумать об этом, и мною овладевает желание остаться здесь и одному ожидать не только эту святую германдаду или братство, которое тебя так пугает, но даже и братьев двенадцати колен Израиля и семерых Маккавеев, и Кастора с Поллуксом, и всякого рода братьев, cобратьев и собратств на свете.

– Господин, – ответил Санчо, – отступать не значит бежать, и ожидать опасность, превосходящую все надежды и силы, – вовсе неразумно. Умный человек должен приберегать себя сегодня для завтрашнего дня и не ставить всего на один день; знаете, как ни груб и ни необразован я, однако имею кое-какое понятие о том, что называется умно распоряжаться собою. Итак, не раскаивайтесь в том, что последовали моему совету. Садитесь поскорее на Россинванта, если можете; если же нет, то я вам помогу, и следуйте за мною, так как что-то говорит моему сердцу, что наши ноги теперь нам нужнее рук!

Дон-Кихот, не возразив ни слова, влез на своего скота, и вместе с Санчо, ехавшем впереди на своем осле, они въехали в один из проходов Сиерры Морены, находившийся по близости от них. Намерением Санчо было пересечь весь хребет и выйти из гор близ Визо или Альмодовара дель Кампо, попрятавшись несколько дней в этих пустынных местах, чтобы скрыться от святой германдады, если бы она стала их преследовать. Подкрепляло его в этом намерении то, что он нашел свой мешок с запасами каким-то чудом уцелевшим от грабежа каторжников, которые тщательно обшарили всю его поклажу и утащили все, что нашли для себя подходящим. Наши путешественники в ту же ночь добрались до средины Сьерры Морэны, где Санчо рассудил, что было бы не дурно в этом месте остановиться и даже провести несколько дней до тех пор, по крайней мере, пока хватит съестных припасов. Они устроились на ночь между двумя скалами, среди нескольких больших пробковых деревьев. Но судьба, которая, по мнению иных непросвещенных светом истинной веры, распоряжается и управляет всем по своей фантазии, устроила так, что Хинес де-Пассамонт, этот отъявленный злодей, освобожденный из оков мужеством и безумием Дон-Кихота и объятый теперь вполне основательным страхом перед святою германдадою, вздумал тоже укрыться в этих горах; мало того, она распорядилась так, что негодяй был приведен своею звездою и своим страхом именно в то место, где находились Дон-Кихот и Санчо Панса. Он немедленно же их узнал и предоставил им мирно заснуть. Так как негодяи всегда неблагодарны, так как необходимость делает людей ворами и настоящее заставляет забывать будущее, то Хинес, так же мало отличавшийся признательностью, как и благими намерениями, решился украсть осла у Санчо Панса, выказав полной пренебрежение к Россинанту, который показался ему негодным ни для заклада, ни для продажи. Санчо спал, а Хинес украл у него в это время осла, и до наступления дня был уже слишком далеко, чтобы можно было его догнать.

Заря загорелась, принеся радость всей земле и горе доброму Санчо Панса, который, увидав пропажу своего осла, стал изливать скорби в самых печальных и самых горьких воплях; пробужденный его жалобами, Дон-Кихот услышал, как он говорил, рыдая:

– О, сын моей утробы, рожденный в моем доме, забава моих детей, отрада моей жены, зависть моих соседей, облегчение коих трудов и, наконец, кормилец половины моей особы, ибо двадцатью шестью мараведисами, которые ты ежедневно зарабатывал, я покрывал половину моих расходов!..

Дон-Кихот, узнав причину слез Санчо, стал утешать его самыми убедительными доводами, какие он только мог придумать, и обещал дать ему письмо на получение трех ослят из пяти, оставленных им в своей конюшне. После этого Санчо утешился, осушил свои слезы, успокоил рыдания и поблагодарил своего господина за оказанную милость.

У Дон-Кихота же, как только он вступил в эти горы, казавшиеся ему местами, исключительно подходящими для приключений, сердце переполнилось радостью. Он перебирал в своей памяти чудесные происшествия, которые случались с странствующими рыцарями в подобных же пустынных местах, и эти мысли до такой степени поглощали и увлекали его, что он забывал все остальное. Что же касается Санчо, то с тех пор, как он решил, что путешествует в безопасном месте, у него не было другой заботы, кроме заботы начинять свой желудок припасами, остававшимися еще от поживы у церковников. Он шел не спеша сзади своего господина, нагруженный всем, что должен бы был везти осел, и иногда потаскивал из мешка, чтобы уложить вытащенное в свой желудок. Ему до такой степени нравилось подобное путешествие, что за встречу с каким-нибудь приключением он, наверное, не дал бы ни одного обола. Но вот он поднял глаза и увидел, что господин его остановился и острием копья пытается поднять что-то лежащее на земле. Поспешив к нему на помощь, он приблизился в тот момент, когда Дон-Кихот концом своей пики поднял подушку и чемодан, связанные вместе, оба в лохмотьях и на половину сгнившие. Но эти вещи были так тяжелы, что Санчо должен был взять их в руки, и его господин приказал ему посмотреть, что есть в чемодане. Санчо поспешил исполнить это приказание и, хотя чемодан был заперт замком с цепью, однако в дыры, сделанные плесенью, можно было видеть, что он содержал. В нем были четыре сорочки из тонкого голландского полотна и другое изящное и чистое белье, кроме того в платке Санчо нашел порядочную кучку червонцев.

– Благословение всему небу, – воскликнул он, – посылающему нам, наконец, приключение, в котором можно кое-чем поживиться.

Потом, принявшись опять за поиски, он нашел небольшой, богато-переплетенный альбом. Дон-Кихот взял этот альбом у него, позволив ему оставив себе деньги. Санчо поцеловал руки своему господину и, выгрузив из чемодана, переложил белье в свой мешок с провизией. Приняв в соображение все обстоятельства, Дон-Кихот сказал своему оруженосцу:

– Я, кажется, не ошибусь, Санчо, предположив, что какой-нибудь заблудившийся путешественник захотел пересечь эту горную цепь, но разбойники, напав на него в этом проходе, убили и похоронили его в этой пустыне.

– Этого не может быть, – ответил Санчо, – разбойники не оставили бы денег.

– Ты прав, – проговорил Дон-Кихот, – и я не могу, в таком случае догадаться, что бы это могло быть. Но погоди, посмотрим нет ли в альбоме какой-нибудь заметки, которая могла бы нас направить на следы того, что мы отыскиваем!

Он открыл альбом и первою вещью, написанною начерно, но прекрасным почерком, нашел сонет, который он и прочитал вслух, чтобы Санчо слышал. Вот этот сонет.

«Иль справедливою любовь быть не умеет, Иль бог любви заведомо жесток, Иль приговор его чрезмерно строг, Который надо мной грозою тяготеет. «Когда ж любовь названье божества имеет, — (Противное кто утверждать бы мог?) Жестокосердым быть не может бог. Кого ж началом бед назвать мой ум посмеет. «Вас, Фили, обвинять во всем безумно б было: Возможно ль, чтобы зло от блага исходило И небо посылало ад тревог?… «Я должен умереть, мое в том убежденье — Болезни корень скрытый – вот предлог И доктору терять надежду на спасенье.»

– Ну, из этой песенки немного узнаешь, – заметил Санчо, – в ней поется про филина, а нам нужно самого соловья.

– Про какого филина ты говоришь? – спросил Дон-Кихот.

– Мне показалось, – ответил Санчо, – что ваша милость помянули что-то про филина, ответил Санчо.

– Я сказал Фили, – возразил Дон-Кихот, – это, должно быть, имя дамы, на которую жалуется автор этого сонета. И, по правде сказать, он изрядный поэт, или я ничего не смыслю в этом занятии.

– Как, – спросил Санчо, – разве ваша милость и песни сочинять умеете?

– И даже больше, чем ты думаешь, – ответил Дон-Кихот. – Ты с этим познакомишься на опыте, когда понесешь моей даме Дульцинее Тобозской письмо, – сверху до низу написанное стихами. Нужно тебе знать, Санчо, что все или, по крайней мере, большая часть странствующих рыцарей прошлых времен были величайшими трубадурами, то есть великими поэтами и музыкантами, и эти два таланта или, вернее, два дара существенно необходимы влюбленным странствователям. Правда, что в поэзии старинных рыцарей больше силы, чем изящества.

– Продолжайте же читать, – сказал Санчо, – может быть, вы найдете что-нибудь более положительное.

Дон-Кихот перевернул лист.

– Вот проза, – сказал он, – что-то похожее на письмо.

– На послание? – спросил Санчо.

– Судя по началу, кажется, – любовное письмо, – ответил Дон-Кихот.

– Ну-те-ка, прочитайте его, пожалуйста, вслух, – сказал Санчо, – я страх как люблю всякие любовные истории.

– С удовольствием, – ответил Дон-Кихот и, прочитав вслух, как об этом просил Санчо, нашел следующее:

«Лживость твоих обещаний и несомненность моего несчастья ведут меня в такое место, откуда до твоих ушей скорее донесется весть о моей смерти, чем мои упреки и жалобы. Ты изменила мне, неблагодарная, для человека, обладающего большим, но не стоящего больше, чем я; если бы достоинства ценились наравне с богатством, то мне не пришлось бы завидовать счастью других и оплакивать свое собственное несчастие. То, что сделала твоя красота, уничтожили твои поступки: благодаря первой я думал, что ты ангел, благодаря вторым я узнал, что ты только женщина. Живи в мире, ты, объявившая войну несчастному, и да сокроет небо навсегда от тебя вероломство твоего супруга, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в своем деле и чтобы я не получил отмщения за то, чего я больше не желаю.»

Когда Дон-Кихот окончил чтение этого письма:

– Из него мы узнаем еще менее, чем из стихов, – сказал он, – именно только то, что оно написано каким-нибудь отвергнутым любовником.

Потом, перелистовав весь альбом, он нашел там другие стихи и письма, из которых только некоторые он мог прочитать, другие же уже стерлись. Но все они содержали только жалобы, слезы, упреки или ласки и презрение, наслаждения и муки, первые с восторгом превозносимые, вторые же горько оплакиваемые.

Пока Дон-Кихот знакомился с содержанием альбома, Санчо в это время ознакомился с содержанием чемодана, не позабыв в нем, а также и в подушке, осмотреть все углы, порыться в каждой складке, распороть все швы и внимательно ощупать каждый комок шерсти, чтобы ничего не потерять от недостатка заботливости и старания; так возбудила его аппетит находка червонцев (их было не менее сотни). Больше, однако, он ничего не нашел, но и без того он теперь забыл и простил и прыжки на одеяле, и рвоту от фьерабрасовского бальзама, и ласки дубинок, и тумаки погонщика мулов, и пропажу сумки, и кражу кафтана, и все муки голода, жажды и усталости, которые ему пришлось претерпеть на службе своего доброго господина, так как теперь он считал себя с лихвой вознагражденным за все это найденным кладом.

Рыцарю Печального образа сильно хотелось узнать, кто был хозяином этого чемодана, – догадываясь по сонету, письму, червонцам и тонким сорочкам, что этот чемодан принадлежал, наверно, какому-нибудь знатному влюбленному, которого пренебрежение и жестокосердие дамы довели до отчаянного конца. Но так как в этих пустынных и диких местах не было никого, кто бы мог сообщить ему какие-либо сведения, то он и решил ехать далее, по такой дороге, которая была более подходящая для Россинанта, то есть идти по которой бедному животному стоило немногих усилий; он все еще воображал, что в этой пустыне ему непременно представится какое-нибудь необыкновенное приключение. Между тем как он ехал, погруженный в задумчивость, вдруг на вершине одного пригорка, возвышавшегося прямо перед ним, он увидал человека, который бежал, с удивительною легкостью перескакивая со скалы на скалу и с куста на куст. Рыцарь успел заметить, что этот человек был почти голый и с непокрытой головой, что у него была черная, густая борода, длинные, спутанные волосы и босые ноги. Штаны, сшитые, по-видимому, из желтого бархата, прикрывали ему бедра, но были так изодраны, что открывали тело в нескольких местах. Несмотря на то, что это видение явилось и исчезло с быстротою молнии, от внимания рыцаря Печального образа не ускользнули все-таки эти подробности, и он хотел было за ним последовать, но способность бегать по такой каменистой почве не была дана слабым ногам Россинанта, от природы обладавшего коротким шагом и флегматическим нравом. Дон-Кихот сейчас же догадался, что это хозяин чемодана и про себя решил, во чтобы то ни стало, найти его, хотя бы ради этого ему пришлось проездить целый год. С этой целью он приказал Санчо обойти по одной стороне пригорка, а сам намеревался объехать по другой, надеясь благодаря этой уловке настигнуть человека, так быстро скрывшегося у них из глаз.

– Никак не могу исполнить вашего приказания, – ответил Санчо, – потому что, как только я покину вашу милость, так сейчас же мне начнут мерещиться всякие страхи и привидения. Запомните и на будущее время то, что я говорю вашей милости, и впредь ни на палец не удаляйте меня от собственной особы.

– Согласен на это, – сказал рыцарь Печального образа; – меня радует твое доверие к моему мужеству, в котором ты не ощутишь недостатка, даже в том случае, если бы твоему телу недоставало души. Следуй же за мною шаг за шагом, или как ты там можешь, и гляди во все глаза. Мы объедем вокруг этих холмов, и, может быть, нам удастся встретить этого человека, которого мы только что видели и который, без сомнения, и есть хозяин нашей находки.

– В таком случае лучше его не искать, – возразил Санчо, – потому что если мы его найдем и если он, в самом деле, окажется хозяином денег, то мне, конечно, придется их ему возвратить; а потому, говорю я, пусть лучше я, не производя бесполезных поисков, по чистой совести, останусь владельцем этих денег, пока их настоящий хозяин не отыщется сам без всяких поисков и стараний с нашей стороны; авось это случится тогда, когда я уже истрачу все деньги и взятки будут с меня гладки.

– Ты заблуждаешься, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – раз у нас зародилось подозрение, что деньги принадлежат тому человеку, которого мы видели, то мы обязаны отыскать его и возвратить их ему; если бы мы не стали его искать, то, имея основания только догадываться, что он и есть их хозяин, мы были бы так же виноваты, как если бы он в действительности был их владельцем. Итак, друг, Санчо, ищи его и не горюй, потому что я буду очень рад, когда его найду.

С этими словами он дал шпоры Россинанту, и Санчо последовал за ним на своем осле. Они объехали уже почти вокруг всей горы, когда на берегу одного ручья нашли труп мула, еще с сохранившимися седлом и уздою, но уже на половину съеденный собаками; это еще более подкрепило их догадки, что виденный ими беглец был хозяином чемодана и мула. Продолжая все еще рассматривать труп, они услыхали свист, каким обыкновенно пастух скликает свои стада, и вскоре, слева от них, действительно появилось множество коз, а за ними на горе показался и их пастух, пожилой уже человек. Дон-Кихот громко окликнул его и попросил спуститься к ним. Тот в ответ тоже крикнул, спрашивая путешественников, как они попали в это место, где бродят только козы да водки и другие дикие звери. – Санчо ответил ему, что ему стоит только спуститься, и ему объяснят все в подробностях. Тогда пастух спустился и, подойдя к Дон-Кихоту, сказал ему:

– Бьюсь об заклад, что вы смотрите на мертвого мула, который лежит в этом овраге! – Прошло, как бы не соврать – пожалуй уже месяцев шесть, как он лежит на одном и том же месте. Но, скажите мне, ни встретили ли вы где-нибудь его хозяина?

– Встретить мы никого не встретили, – отвечал Дон-Кихот; – а недалеко отсюда мы нашли подушку и чемодан.

– Мне тоже попадался этот чемодан, – сказал пастух; – но я не подумал даже подойти к нему поближе, боясь, как бы не случилось какого-нибудь несчастия или не обвинили бы меня в воровстве его. Черт ведь хитер, он всегда сумеет подбросить что-нибудь вам под ноги, чтобы вы спотыкнулись и упали, сами не зная ни как, ни почему это с вами случилось.

– Вот именно то же и я подумал, – ответил Санчо; – я тоже видел этот чемодан, но не посмел подойти к нему ближе, как только можно добросить до него камень. Там он так и остался, как был; я ведь не охотник подвязывать собакам погремушки.

– Скажите мне, добрый человек, – спросил Дон-Кихот, – не знаете ли вы, кто хозяин этих вещей?

– Все, что я знаю, – ответил пастух, – это то, что вот уже около шести месяцев – немного больше, немного меньше – к пастушеским шалашам – они в трех милях отсюда – приехал молодой человек, стройный и нарядный, на этом самом муле, который теперь лежит там мертвый, и с тем самым чемоданом, который, по вашим словам, вы нашли и не тронули. Он спросил нас, где самое уединенное и самое дикое место на горе. Мы указали ему на то самое место, где мы находимся сию минуту, и в самом деле, если вы проедете еще полмили подальше, то вам, может быть, даже не удастся оттуда больше выбраться; удивительно, как вы и сюда-то могли попасть, потому что нет ни дороги, ни тропинки, которые вели бы сюда. Выслушав наш ответ, молодой человек повернул своего мула и отправился к тому месту, на которое мы ему указали, а мы остались в восторге от его красоты и в удивлении от его расспросов и поспешности, с которою он направился к этим горам. С тех пор мы его не видали несколько дней, но потом он встретился одному из наших пастухов, загородил ему дорогу и, подойдя к нему, надавал ему здоровых тумаков, кулаком и ногами; потом подбежал к ослице, схватил весь сыр и хлеб, которые лежали на ней, и затем во весь дух пустился бежать и скрылся в горах. Узнав об этом случае, мы – несколько пастухов и я – почти целых два дня проискали его в самой чаще лесов этих гор и, наконец, нашли спрятавшимся в дупле одного большого пробкового дерева. Он со спокойным видом подошел к нам; одежда его вся изорвалась, и лицо так загорело и почернело от солнца, что мы насилу его узнали; только по платью – хотя оно и было изорвано, но мы его хорошо помнили – и догадались мы, что это – тот самый, кого нам надобно. Он вежливо приветствовал нас и в кратких, но прекрасных выражениях просил нас не удивляться его жалкому состоянию, говоря, что это нужно ему для того, чтобы совершить некоторое покаяние, которое он наложил на себя за свои многочисленные грехи. Мы попросили его сказать нам, кто он, но этого вам не удалось добиться от него. Мы просили его также, если ему требуется пища, указать нам, где было бы можно найти его, и тогда мы охотно стали бы ее приносить ему; или если так ему не нравится, то пусть он сан приходит просить пищи, а не отнимает ее силою у пастухов. Он благодарил вас за ваши предложения, извинялся за совершенную им грубость и обещал нам впредь просить пищи ради Бога и не обижать никого. Жилищем же, по его словам, ему служит первое попавшееся место, где застанет его ночь; под конец разговора он так трогательно расплакался, что мы были бы каменными, если бы при этом не заплакали сами, в особенности когда вспомнили и сравнили, каким мы его видели в первый раз и каким он стал теперь. Я уже вам говорил, что в то время это был стройный и красивый колодой человек, в разговоре и во всем обращении которого было столько вежливости и благородства, что и для нас, мужиков, стали понятны его знатное происхождение и хорошее воспитание. Вдруг, прервав посредине свою речь, он умолкает и долго не сводит глаз с земли, мы с удивлением, с беспокойством и жалостью ждем, чем кончится этот припадок. Действительно, когда мы увидали, как он то открывал, то закрывал глаза, то смотрел, ни мигнув ни разу, в землю, как он сжимал губы и морщил брови, мы догадались, что на него нашло безумие, да он и сам вскоре показал нам, что мы не ошиблись, потому что, вдруг рассвирепев, он вскочил с места, где лежал, и с такою яростью кинулся на первого, кто ближе стоил к нему, что, если бы мы не вырвали своего товарища из его рук, он бы убил его, колотя кулаком, кусая зубами и крича при этом:

– А, бесчестный Фернанд! Наконец-то ты заплатишь за твою подлую штуку, сыгранную со мной. Эти руки вырвут у тебя сердце, в котором гнездится множество всяких злодейств, в особенности же вероломство и измена!

К этому он прибавил еще много других дурных слов о Фернанде и его вероломстве. Наконец нам не без труда удалось отнять у него из рук нашего товарища, и тогда он, не говоря ни слова, со всех ног пустился бежать от нас и так быстро скрылся между скалами и кустарниками, что никому и в голову не пришло догонять его. Благодаря этому мы догадались, что на него по временам находило безумие и что кто-то по имени Фернанд, сыграл, должно быть, с ним какую-нибудь злую шутку, если о ней судить по тому крайнему положению, в которое она его привела. Наши догадки более и более подтверждались с каждым разом, как он, попадался нам навстречу, то прося у пастухов дать ему поесть, то отнимая пищу у них силою; когда им овладевал припадок безумия, то, сколько бы пастухи ни предлагали ему добровольно все, что у них есть, он ничего не хочет так брал, а отнимает все насильно. Напротив же, когда он в здравом уме, он всегда кротко и учтиво просит дать ему ради Бога и, получив желаемое, несколько раз благодарить и при том плачет. И откровенно вам скажу, господин, – продолжал пастух, – вчера мы решили – я и еще четверо пастухов – отыскать его, волею или неволею отвезти в город Альмодовар, который находится в восьми милях отсюда, и там полечить, если его болезнь излечима; если же нет, то, по крайней мере, когда он будет в здравом уме, мы узнаем, кто он и есть ли у него родственники, которых можно было бы уведомить об его несчастии. Вот, господин, все, что я могу сообщить вам о том; вы меня спрашивали, и будьте уверены, что хозяин попавшихся вам вещей и есть тот самый человек, которого вы видели бегущим с такою легкостью, потому что его не стесняет никакая одежда! (Дон-Кихот рассказал перед этим пастуху, в каком наряде видел он этого человека прыгающим по уступам гор).

Наш рыцарь был сильно изумлен всем слышанным; в нем еще сильнее загорелось желание узнать, кто этот несчастный сумасшедший, и потому он решил привести в исполнение свое первоначальное намерение и поискать его по всей горе, не оставив не осмотренными на ней ни одной пещеры, ни одной трещины, до тех пор, пока не будет достигнута цель поисков. Но судьба устроила дела лучше, чем он ожидал. В эту самую минуту в горном проходе, выходившем на их сторону, показался тот молодой человек, которого хотел искать Дон-Кихот. Он шел, бормоча про себя какие-то слова, которые было бы трудно разобрать и вблизи, а издалека и совсем невозможно было понять. Одет он был так, как уже описано; только, когда он приблизился, Дон-Кихот заметил, что лохмотья платья на его плечах были некогда камзолом из душистой замши; это окончательно убедило рыцаря, что особа, носившая подобное платье, не могла быть из низкого сословия. Подойдя, молодой человек приветствовал их грубым и хриплым голосом, но очень вежливо. Дон-Кихот с не меньшею вежливостью отвечал на его приветствия и, слезши на землю, с необычайною сердечностью заключил его в свои объятия и несколько минут крепко прижимал его в своей груди, как будто они долгие годы были знакомы между собой. Молодой человек, которого мы можем назвать оборванцем дурной наружности, как Дон-Кихота рыцарем Печального образа, освободившись от объятий, отступил немного назад и, положив обе руки на плечи Дон-Кихота, стал рассматривать его, очевидно пытаясь его узнать и, может быть, не менее изумляясь наружности, манерам и вооружению Дон-Кихота, чем Дон-Кихот удивлялся его жалкому положению. Наконец, после взаимных объятий, оборванец заговорил первым и сказал то, что будет приведено нами ниже.

 

Глава XXIV

В которой продолжается рассказ о приключении в горах Сьерра-Морэна

История передает, что Дон-Кихот с большим вниманием слушал жалкого рыцаря горы, который в разговоре сказал ему:

– Кто бы вы ни были, незнакомый мне господин, я приношу вам благодарность за те знаки сочувствия и любезности, которыми вы меня почтили, и мне хотелось бы иметь возможность отвечать вам не одним только добрым расположением к вам, какое вы обнаружили ко мне вашим сердечным приемом; но моя печальная судьба не позволяет отвечать на оказанные мне услуги иначе, как только простым желанием признать их.

– Мое же желание – служить вам, – ответил Дон-Кихот. – Я решил не выходить из этих гор до тех пор, пока не отыщу вас и не узнаю от вас самих, нельзя ли для горя, о котором дает понять странность избранной вами жизни, найти какое-нибудь лекарство; в случае, если таковое существует, то я приложу все мой старания, чтобы отыскать его. Если же ваше несчастие из таких, для которых закрыты двери всякого рода утешения, то я желал бы помочь вам нести его, смешав мои слезы и стенания с вашими, ибо найти сочувствующего служит большим облегчением для страждущего. Если же мои добрые намерения заслуживают награды в виде какого-нибудь знака любезности, то я умоляю вас добротою, святящейся в ваших глазах, и заклинаю вас предметом, который вы когда-либо любили или теперь любите больше всего на свете, сказать мне, кто вы и какая причина побудила вас жить и умирать подобно дикому зверю, среди этих пустынь, где вы томитесь в положении настолько отличном от того, в котором вы, наверное, жили прежде, как о том свидетельствует ваша наружность. Клянусь, – продолжал Дон-Кихот, – клянусь рыцарским уставом, мною, грешником и недостойным, принятым, и званием странствующего рыцаря, что если вы согласитесь уважить мою просьбу, то я буду служить вам со всем рвением и со всею преданностью, на какие я только способен, или стараясь облегчить ваше несчастие, если существует лекарство для него, или, как я вам уже обещал, проливая вместе с вами слезы.

Рыцарь Леса, слушая такие слова рыцаря Печального образа, продолжал рассматривать и разбирать его с ног до головы, когда же он достаточно насмотрелся, то сказал:

– Если вы можете дать мне чего-нибудь поесть, то дайте ради Бога, и когда я поем, то сделаю, что вам будет угодно, в признательность за обнаруженные добрые намерения.

Немедленно же Санчо вынул из своей сумки, а пастух – из своей котомки, все, что было нужно оборванцу для утоления голода, и последний, как озверевшее и неразумное существо, набросился на пищу и принялся с страшною жадностью пожирать ее, глотая, почти не жуя, и один кусок погоняя другим. Пока он ел, ни он, ни смотревшие на него не проронили ни одного слова: покончив с едой, он дал им знак следовать за собой и привел их на небольшой зеленый луг, находившийся недалеко от того места, за поворотом одной скалы. Придя сюда, он лег на траву. Спутники последовали его примеру, продолжая сохранять молчание, пока, наконец, рыцарь-оборванец, устроившись на своем месте поудобнее, не обратился к ним с такою речью:

– Если вы, господа, желаете, чтобы я в коротких словах рассказал вам обо всех моих неисчислимых несчастиях, то обещайте мне, что вы ни словом, ни движением не станете прерывать нити моей печальной истории; иначе я в туже минуту прерву мой рассказ.

Это предисловие оборванца вызвало в уме Дон-Кихота воспоминание об истории, которую ему начал рассказывать его оруженосец, но никак не мог кончить, не зная числа перевезенных коз. Между тем, оборванец продолжал:

– Я делаю это предостережение для того, – сказал он, – чтобы поскорее рассказать повесть моих несчастий, потому что всякое воспоминание о них причиняет мне только новые страдания и, чем менее будете вы предлагать мне вопросов, тем скорее я кончу свой рассказ о них. Впрочем, желая вполне удовлетворить ваше любопытство, я не пропущу ничего сколько-нибудь важного.

Дон-Кихот от лица всех обещал исполнить его просьбу и, положившись на это обещание, рассказчик начал так:

– Мое имя – Карденио, отечество мое – один из главных городов Андалузии, мой род – знатен, мои родители – богаты и несчастие мое – так велико, что сколько бы ни плакали, сколько бы ни скорбели о нем мои родители и родственники, они не в силах уменьшить его всеми своими богатствами, ибо блага состояния не могут облегчить горя, посылаемого нам небом. В той же местности жил ангел небесный, которого любовь одарила всем своим сиянием, всеми совершенствами, какие я только мог бы пожелать: такова была красота Люсинды, девушки такой же благородной, такой же богатой, как и я, но более счастливой и менее постоянной, чем того заслуживали мои благородные чувства. Эту Люсинду я любил, я обожал с самого моего нежного возраста. С своей стороны и она любила меня с невинностью и простотой, свойственными ее юным летам. Родители наши знали нашу взаимную склонность, но не препятствовали ей, так как были уверены, что, зародившись еще в детстве, она должна окончиться браком, который вполне допускало равенство нашего благородного происхождения и состояний. Между тем мы росли, и вместе с нами росла и наша любовь. Для соблюдения приличий, отец Люсинды, подобно родителям столь прославленной поэтами Тисбеи, счел нужным воспретить мне вход в их дом; подобное запрещение только сильнее воспламеняло нашу страсть и, налагая молчание на наши уста, было не в состоянии наложить его на наши перья, а перо часто свободнее языка передает тому, кому мы желаем, волнующие нашу душу чувства, высказать которые не решается самый смелый язык, немеющий в присутствии любимого человека. О небо! сколько записок написал я ей! и сколько милых и очаровательных ответов я от нее получил! сколько сложил я стихов, песен любви, в которых душа моя открывала свои сокровенные чувства, изображала свои пылкие желания, предавалась воспоминаниям и ласкала себя надеждою! Наконец, чувствуя, что душа моя сгорает от нетерпеливого желания видеть опять Люсинду, я решился привести в исполнение то, что казалось мне необходимым для получения желанной и, может быть, заслуженной моею любовью награды, то есть просить ее у отца ее в законные супруги. Я так и сделал. Он ответил мне, что он весьма польщен моим намерением почтить его и самого себя этим союзом, но что, так как мой отец еще жив, то право делать такое предложение принадлежит по справедливости ему; потому что если этот проект не получит его полного и безусловного одобрения, то Люсинда не из тех особ, которых было бы можно тайком брать или отдавать замуж. Все сказанное им я нашел справедливым и поблагодарил его за доброе расположение ко мне, вполне уверенный, что отец мой даст свое согласие, как только я скажу ему об этом. С такой надеждой я отправился сообщить моему отцу о моем намерении, но, войдя к нему в комнату, я застал его с раскрытым письмом в руках, которое он передал мне прежде, чем я успел произнести хотя одно слово.

– Карденио, – сказал он мне, – из этого письма ты увидишь, что герцог Рикардо желает тебе добра.

Герцог Рикардо, как вам, господин, это должно быть известно, один из грандов Испании, имеющий свои земли в прекраснейшей местности Андалузии. Я взял письмо, прочитал его; оно было написано в таких сердечных, убедительных выражениях, что я сам нашел невозможным для отца не исполнить того, что у него просили; а, между тем, герцог просил прислать меня возможно скорее к нему, говоря, что он хочет сделать меня не слугою, а компаньоном его старшого сына и что он дает слово доставить мне положение соответствующее его любви ко мне. Прочитав письмо, я не мог произвести ни одного слова, в особенности когда услыхал слова отца:

– Через два дня, Карденио, ты отправишься на службу к герцогу, и благодари Бога, открывающего тебе такую дорогу, по которой ты можешь достигнуть всего, чего ты заслуживаешь.

К этим словам он присоединил еще несколько отеческих советов. В ночь накануне отъезда я имел разговор с Люсиндой и сообщил ей все, что произошло. На следующий день я рассказал о происшедшем также и ее отцу, умоляя его некоторое время держать свое слово и отказываться от другой партии, могущей представиться его дочери, хотя бы до тех пор, пока я не узнаю, чего желает от меня герцог Рикардо. Он обещал мне это, а Люсинда подтвердила это обещание многочисленными клятвами и обмороками. Затем я отправился к герцогу Рикардо и был принят им так благосклонно, что немедленно же этим возбудил зависть, в особенности между старыми служителями дома: им показались обидны знаки участия, оказанные мне герцогом. Hо самую сильную радость при моем появлении обнаружил второй сын герцога, по имени Фернанд, красивый, благородный, щедрый и увлекающийся молодой человек. Между ним и мною установилась вскоре такая дружба, что все об этом стали говорить. Старший его брат тоже любил и отличал меня, но в его чувстве не было ничего похожего на ту страстную привязанность, какую питал ко мне дон-Фернанд. Так как между друзьями не бывает тайн, а мы с дон-Фернандом вскоре сделались истинными друзьями, то он открыл мне свою душу и, между прочим, поведал о своей несколько беспокоившей его любви. Он любил молодую девушку, дочь одного земледельца, хотя и богатого, но все-таки бывшего их вассалом. Она была так прекрасна, умна, добра и мила, что все знакомые с ней не знали, какое из ее достоинств более всего достойно похвалы. Столько прелестей соединенных в прекрасной крестьянке до того воспламенили желания дон-Фернанда, что он решил, ради обладания ею, дать ей слово на ней жениться, так как иным путем достичь своей цели ему было невозможно. Во имя дружбы, связывавшей нас, я сначала счел себя обязанным самыми сильными доводами и убедительными примерами, какие я только мог представить, постараться отклонить его от такого решения, но, увидав всю безуспешность моих увещаний, я решил потом все открыть герцогу, его отцу. Однако ловкий и хитрый дон-Фернанд догадался, что я, как верный слуга, не могу поступить иначе и скрыть дело, которое может послужить в ущерб чести герцога, моего господина. Желая отклонить меня от этого намерения, он сказал мне, что не находит лучшего средства изгладить из своего сердца воспоминание о пленившей его красоте, как только уехать для этого на несколько месяцев отсюда, и потому он желал бы со мной вдвоем отправиться к моему отцу, отпросившись у герцога под предлогом покупки нескольких хороших лошадей на моей родине, славившейся лучшими лошадьми во всей вселенной. Моя любовь заставила бы меня одобрить и менее разумное решение, так как благодаря ему мне представлялась счастливая возможность снова увидеться с моей Люсиндой, и потому я с восторгом отнесся к его намерению и плану и посоветовал ему поскорее осуществить его, говоря, что разлука оказывает действие даже на самые сильные чувства. Но, как я потом узнал, дон-Фернанд сделал мне это предложение уже после того, как он соблазнил дочь земледельца, дав обещание на ней жениться, и теперь, опасаясь гнева своего отца за свой проступок, старался только скрыться, прежде тем его обман будет открыт. Так как у большинства молодых людей любовь вовсе не заслуживает этого имени и бывает только мимолетным желанием, которое не имеет другой цели, кроме наслаждения, и гаснет после достижении этой цели, чего не бывает с истинной любовью, то и в дон-Фернанде, после того, как он овладел крестьянкою, желания пресытились и пламя угасло; если он сначала притворялся, будто он хочет удалиться, чтобы не принимать на себя обязательства, то теперь он действительно уезжал для того, чтобы не исполнять его. Герцог позволил ему совершить это путешествие и мне поручил его сопровождать. Мы приехали в мой родной город; отец мой принял дон-Фернанда, как должно. Я вскоре увидел Люсинду, и мои никогда не умиравшие и не охлаждавшиеся чувства усилились еще более. К своему несчастию, я, полагая, что между друзьями не должно быть тайн, сообщил о своей любви дон-Фернанду, и в таких выражениях восхвалял ему красоту, любезность и ум Люсинды, что мои похвалы возбудили в нем желание увидеть особу, украшенную столькими прелестями, и был настолько неблагоразумен, что удовлетворил его желание и показал ее ему ночью, при свете восковой свечи, в окне, у которого мы обыкновенно вели беседу. Она и в утреннем платье была так прекрасна, что, увидав ее, он немедленно же забыл всех красавиц, виденных им до сих пор. С этого времени он стал молчалив, задумчив, рассеян, и в конце концов им овладела сильнейшая любовь, как вы это потом увидите из моей печальной повести. Как будто для того, чтобы еще более воспламенить его желание, которое он тщательно скрывал от меня и доверял только небу, судьбе было угодно, чтобы он однажды увидал записку, написанную Люсиндой с целью побудить меня просить ее руки, записку настолько полную прелести, невинности и любви, что, прочитав ее, он мне сказал, что только в одной Люсинде соединены все прелести ума и красоты, распределенные между всеми другими женщинами. По правде сказать, – почему мне не признаться теперь в этом? – догадываясь об истинных причинах, заставлявших дон-Фернанда восхвалять Люсинду, я почувствовал некоторое неудовольствие от похвал в его устах и, не без основания, начал тревожиться и не доверять ему. В самом деле, ему ежеминутно хотелось говорить о Люсинде, и он, кстати и некстати, наводил разговор на этот предмет. Все это возбуждало во мне некоторого рода ревность: я не боялся непостоянства и неверности Люсинды, и все-таки мой рок заставлял меня опасаться именно того, что он мне готовил. Дон-Фернанд постоянно старался прочитывать ее и мои записки, которыми мы обменивались, и в объяснение этого говорил, что ему доставляет большое удовольствие читать искусные выражения нашей нежной любви.

«Случилось однажды, что Люсинда попросила у меня почитать одну рыцарскую книгу, которую она очень любила, – Амадиса Гальского»… Едва только Дон-Кихот услышал слово «рыцарская книга», как он воскликнул:

– Если бы ваша милость сказали в начале своего рассказа, что госпожа Люсинда любила рыцарские книги, то для вас были бы излишни другие похвалы, чтобы дать возможность мне оценить ее высокий ум, который не был бы так замечателен, как вы его мне описывали, если бы она не любила такого избранного и прекрасного чтения. По моему мнению, теперь нет надобности восхвалять ее красоту, достоинства и ум; для меня достаточно знать ее любимое чтение, чтобы объявить ее прекраснейшей и умнейшей из женщин. Вашей милости следовало бы только вместе с Амадисом Гальским послать ей славного Дон-Ругеля Греческого, так как я уверен, что госпожа Люсинда была бы в восторге от Дараиды и Гарайи и остроумных речей пастуха Даринеля и от его восхитительных буколик, которые он распевал и играл с такою грацией и весельем; но время еще не ушло и исправить эту ошибку вовсе не трудно. Вам стоит только отправиться со мною в мою деревню, потому что там я могу дать вам более трехсот сочинений, составляющих отраду моей души и отдохновение моей жизни… Хотя, помнится мне, коварство и зависть злых волшебников не оставили из них ни одного. Простите же это нарушение нашего обещания не прерывать нашего рассказа; но как только я услышу разговор о рыцарстве и странствующих рыцарях, то мне так же трудно удержаться, чтобы не присоединять к этому своего слова, как было бы невозможно лучам солнца перестать распространять теплоту или лучам луны – сырость. Поэтому простите мне и продолжайте рассказывать дальше.

В то время, как Дон-Кихот произносил вышеприведенную речь, Карденио опустил свою голову на грудь, как человек, впавший в задумчивость; Дон-Кихот два раза повторил свою просьбу продолжать рассказ, но он все по прежнему оставался с опущенной головой и молчал. Наконец, после долгого молчания он поднял голову и сказал:

– Я не могу отогнать от себя одну мысль, и никто в свете не отгонит ее от меня, и тот был бы большим бездельником, кто думал бы и полагал иначе: я уверен, что этот отъявленный пройдоха Элизабад был в связи с королевою Мадасимой.

– О, нет! этого не было, черт побери! – гневно воскликнул Дон-Кихот, по обыкновению в чересчур сильных выражениях опровергая ложь. – По истине, только злой сплетник или, вернее сказать, большой негодяй может говорить так! Королева Мадасима была благородная и добродетельная принцесса, и никак нельзя предположить, чтобы такая высокая дама могла состоять в любовной связи с лекарем грыж. И кто это скажет, тот солгал, как презренный негодяй. И я ему это докажу пешим или на коне, вооруженным или безоружным, днем или ночью, – одним словом, как ему будет угодно.

Карденио, которым овладело вновь его безумие, упорно смотрел в это время на него; он был так же не в состоянии продолжать своей истории, как Дон-Кихот ее слушать – настолько этот последний был задет за живое оскорблением королевы Мадасимы. Странное дело! он заступился за нее, как будто она была его настоящей и законной повелительницей – так его проклятые книги перевернули ему мозги! Но Карденио, на которого снова напало его безумие, услыхав такое опровержение и название плута и другие подобные любезности, обиделся такою шуткой и, подняв большой камень, попавшийся ему под руку, так сильно хватил им по груди Дон-Кихота, что тот упал навзничь. Санчо Панса, видя как поступают с его господином, с сжатыми кулаками бросился на сумасшедшего; но сумасшедший принял его так, что одним тумаком бросил на землю, а затем, вскочив на брюхо, порядком помял ему ребра. Пастух, хотевший было защитить Санчо, потерпел ту же участь, и, поколотив и помяв всех трех, наш несчастный помешанный оставил их и преспокойно скрылся в лесах горы. Санчо поднялся и, разъяренный тем, что его так ни за что ни про что поколотили, накинулся на пастуха, говоря, что во всем этом виноват он, так как он не предупредил их о припадках безумия, случающихся с этих человеком, – если бы они знали, они бы приняли предосторожности. Пастух ответил, что он им это говорил, и что если они его не послушались, то это не его вина. Слово за слово, и после этих перебранок Санчо и пастух вцепились друг другу в бороду и начали взаимно угощать друг друга такими тумаками, что, если бы Дон-Кихот их не разнял, они переломали бы себе все ребра. Санчо, не выпуская пастуха, говорил:

– Не мешайте мне, господин рыцарь Печального образа! он такой же мужик, как и я, он не посвящен в рыцари, и я могу, как мне угодно, отмстить за нанесенное мне им оскорбление, сражаясь в рукопашную, как честный человек.

– Это верно, – сказал Дон-Кихот, – но только он невиноват в случившемся с нами. Сказав это, он заставил их помириться. Затем он опять спросил пастуха, можно ли будет найти Карденио, потому что ему сильно хотелось знать окончание его истории. Пастух повторил ему, как он говорил уже ранее, что он в точности не знает, где скрывается Карденио; но что, объехав окружающую местность, наверно можно найти его или в здравом уме или безумным.

 

Глава XXV

Повествующая об удивительных делах, случившихся в горах Сьерра-Морэна с доблестным ламанчским рыцарем, и о покаянии, которое он наложил на себя в подражание Мрачному Красавцу

Дон-Кихот, простившись с пастухом, сел на Россинанта и приказал следовать за собою Санчо, который, хотя и не охотно, повиновался ему, севши на своего осла. Мало-помалу они пробрались в самую глушь. Санчо умирал от желания поболтать с своим господином, но, боясь нарушить данный ему приказ, хотел, чтобы сам Дон-Кихот завязал разговор. Наконец, у него не хватило сил выдерживать такое долгое молчание, и он сказал:

– Господин Дон-Кихот, соблаговолите, ваша милость, дать мне свое благословение и отпуск; мне хочется, ни мало не медли, вернуться домой, к моей жене и детям, с которыми, по крайности, я могу говорить и болтать, сколько мне угодно; ведь требовать, наконец, чтобы я ездил с вашей милостью по этим пустыням, днем и ночью, и чтобы я не промолвил вам ни одного слова, когда придет охота, – это все равно, что зарыть меня живым в землю. Если бы еще судьбе было угодно, чтобы животные умели говорить, как это было во времена Эзопа, тогда еще беда была бы невелика: я стал бы беседовать с моим ослом или с первым встречным скотом обо всем, что придет в голову, и терпеливо переносил бы свое несчастие. Но ведь это жестокая мука, с которой я никак не могу свыкнуться, – постоянно разыскивать приключения и ничего другого не находить, кроме ударов кулаком, ударов ногами, ударов камнями и прыжков по одеялу; и притом зашей себе рот и не смей пикнуть ни о чем, что лежит у тебя на сердце, как будто немой!

– Понимаю тебя, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – ты умираешь от желания освободиться от запрета, наложенного мною на твой язык. Ну, ладно! снимаю его. Говори все, что хочешь, но только с условием, что эта отсрочка запрещения продолжится только то время, которое мы пробудем в этих горах.

– Ладно, – сказал Санчо, – хорошо, что теперь можно говорить, а там Бог знает еще, что будет. И, чтобы начать пользоваться этим милостивым разрешением, позвольте вас спросить, с какой стати ваша милость так горячо заступились за эту королеву Махимасу, или как она там называется? Какое дело вам до того, был ли этот Илья аббат ее любовником или нет? Если бы ваша милость не трогали этого дела, в котором не вам быть судьею, то сумасшедший рассказал бы дальше свою историю, а мы бы убереглись, вы – от камня по брюху, а я – от полдюжины, по крайней мере, тумаков и пинков ногами.

– Поверь мне, – ответил Дон-Кихот, – что, если бы ты знал так же хорошо, как и я, что за благородная и добродетельная дама была эта королева Мадасима, то и ты нашел бы – я в этом уверен, – что я оказался очень терпелив, если не разбил рта, произнесшего подобные клеветы; ибо это страшная клевета говорить или думать, будто королева находится в любовной связи с каким-то лекарем. Правда, этот господин Элизабад, о котором говорил сумасшедший, был очень умным человеком и превосходным советником и служил королеве одновременно и в качестве правителя и в качестве лекаря; но думать, будто бы она была его возлюбленной, это – нелепость, заслуживающая самого жестокого наказания. Да, чтобы убедиться в том, что Карденио сам не понимал, что он говорит, тебе достаточно вспомнить, что, когда он говорил это, с ним случился уже припадок.

– Вот это-то именно я и говорю, – возразил Санчо, и потому-то не следовало обращать внимания на слова сумасшедшего; – ведь не попади вам, по воле вашей счастливой звезды, камень, вместо головы, в живот, вам бы пришлось порядком поплатиться за желание защитить эту прекрасную даму, которая по воле Бога теперь уже, наверно, сшила. – Пойми, Санчо, что даже безумие Карденио не в состоянии оправдать его, – возразил Дон-Кихот. – Нет, и против умных и против безумных каждый странствующий рыцарь обязан вступаться за честь женщин, кто бы они не были; тем более за честь таких высоких принцесс, какою была королева Мадасима, к которой я питаю особое уважение за ее редкие достоинства; потому что, кроме своей красоты, она выказала себя необыкновенно благоразумной, терпеливой и мужественной в многочисленных удручавших ее несчастиях. Вот в это-то время ей и оказали большую помощь советы и общество лекаря Элизабада тем, что дали ей возможность с умом и твердостью переносить ее горе; а невежественная и злонамеренная чернь воспользовалась этим случаем, чтобы говорить и думать, будто бы она была его любовницей. Но они лгали, повторяю я, и двести раз солгут все те, которые осмелятся говорить или думать что-либо подобное.

– Я не говорю и даже не думаю ничего подобного, – ответил Санчо, – а кто распускает такие сплетни, пусть тот и ест их с хлебом. Любились они между собою или нет, в этом они отдадут отчет Богу. А я иду из своих виноградников, ничего не знаю и не люблю копаться в чужой жизни; тот же, кто покупает и врет, все это потом в своем кошельке найдет. Притом же, как я родился, наг и остаюсь, не проигрываю, и не выигрываю, и если что и было между ними, мне-то какое дело! Многие рассчитывают там найти куски сала, где нет и крючков-то, чем бы взять их. Кто же может поставить ворота на поле? Да разве не хулили самого Бога?

– Господи помилуй! – закричал Дон-Кихот. – Сколько глупостей нанизал ты одну на другую, Санчо! и какая связь между предметом нашего разговора и твоими пословицами? Заклинаю тебя твоею жизнью, Санчо, замолчи ты раз навсегда и лучше занимайся с этих пор разговором со своим ослом, не вмешиваясь в то, что тебя не касается. Вбей себе хорошенько в голову при помощи твоих пяти чувств, что все, что я делал, делаю и буду делать, находится в согласии с истинным разумом и вполне соответствует рыцарским законам, которые я знаю лучше, чем все рыцари, делавшие когда-либо в мире из них свое призвание.

– Но, господин мой, – возразил Санчо, – разве хорошо то рыцарское правило, из-за которого мы шатаемся, точно отчаянные, без пути, без дороги по этим горам, отыскивая этого сумасшедшего, которому, когда мы его найдем, может быть, придет охота докончить то, что он уже начал, только не историю свою, а голову вашей милости и мои ребра, то есть в конец доломать их на этот раз.

– Замолчи ты, Санчо, повторяю я тебе, – проговорил Дон-Кихот, – ты должен знать, что в эти пустынные места ведет меня не одно только желание встретить этого сумасшедшего, но также и намерение совершить подвиг, который увековечит мое имя по лицу всей земли и завершит ряд достоинств, отличающих истинного и славного странствующего рыцаря.

– А этот подвиг – очень опасен? – спросил Санчо.

– Нет, – отвечал рыцарь Печального образа, – хотя жребий может выпасть и так, что меня постигнет неудача; но все зависит от твоего старания.

– От моего старания? – спросил Санчо.

– Да, – ответил Дон-Кихот, – потому что, чем скорее возвратишься ты оттуда, куда я тебя хочу послать, тем скорее кончится мое испытание и тем скорее начнется моя слава. Но несправедливо с моей стороны держать тебя в недоумении, в незнании той цели, к которой клонятся моя речь, и потому ты должен знать, Санчо, что славный Амадис Гальский был одним из самых совершенных странствующих рыцарей; что говорю я, один из самых совершенных! один, единственный, первый, господин тех рыцарей, существовавших во времена его на свете. Меня сердят те, которые уверяют, будто бы Дон-Белианис равнялся ему в чем-либо – клянусь, они заблуждаются! С другой стороны, говорю я, когда художник хочет усовершенствоваться в своем искусстве, то он старается подражать оригиналам лучших известных ему художников; это правило применимо ко всем искусствам и занятиям, составляющим славу государств. Так должен поступать и поступает и тот, кто желает получить известность благоразумного и терпеливого человека: он подражает Улиссу, в лице и испытаниях которого Гомер нарисовал как живой образец терпения и благоразумия, равно как в лице Энея Виргилий изображал нам мужество почтительного сына и искусство мудрого полководца; при этом оба они представили своих героев не такими, какими они были в действительности, но такими, какими они должны бы были быть, чтобы тем побудить людей стремиться к достижению таких законченных образцов добродетелей. Точно также и Амадис был полярною звездою и солнцем храбрых и влюбленных рыцарей, и ему-то должны подражать все мы, вступившие под знамена любви и рыцарства. На этом основании, Санчо, я полагаю, что тот странствующий рыцарь, который лучше всего будет подражать ему, более всего приблизится и к рыцарскому совершенству. Но одно из дел, в которых рыцарь самым блестящим образом проявил свой ум, свое мужество, свою твердость, свое терпение и свою любовь, он совершил тогда, когда, вследствие пренебрежения, оказанного ему его дамой Орианой, он удалился совершить покаяние на утес Бедный, переменив свое имя на ими Мрачного Красавца – имя, без сомнения, многозначительное и, как нельзя лучше, соответствовавшее той жизни, которой он себя добровольно подверг. Так как мне ему в этом подражать легче, чем поражать великанов, обезглавливать драконов, убивать вампиров, разбивать армии, потоплять флоты и разрушать очарования, и так как, кроме того, эти места удивительно удобны для исполнения таких намерений, то я и не хочу упускать случая, с такою предупредительностью предлагающего мне кончик своих волос. – Что же, в конце концов, ваша милость намереваетесь делать в этом уединенном месте? – спросил Санчо.

– Разве я тебе уже не говорил, – ответил Дон Кихот, – что я хочу подражать Амадису, изображая здесь отчаявшегося, обезумевшего и разъяренного, и подражая в то же время и мужественному Дон-Роланду, когда он на деревьях, окружавших один ручей, нашел признаки того, что Анжелика прекрасная пала в объятиях Медора. Это причинило ему такое сильное горе, что он совсем обезумел и начал вырывать с корнем деревья, мутить воду в светлых ручейках, убивать пастухов, опустошать стада, поджигать хижины, разрушать дома, таскать свою кобылу и проделывать тысячи других безумств, достойных вечной славы. По правде сказать, я не думаю точь-в-точь подражать Роланду, или Орланду, или Ротоланду (у него было сразу три имени) во всех безумствах, которые он сделал, сказал или подумал, – но все-таки попытаюсь воспроизвести, как могу, те из них, которые мне покажутся наиболее существенными. Может быть даже я удовлетворюсь простым подражанием Амадису, который, не совершая таких дорогих безумств, только своею печалью и слезами приобрел больше славы, чем кто-либо другой.

– Я думаю, – сказал Санчо, – что рыцари, поступавшие таким образом, были к этому чем-нибудь вызваны и имели свои причины проделывать все эти глупости и покаяния; ну, а вам-то, господин мой, какой смысл сходить с ума? Какая дама нас отвергла и что за признаки отыскали вы, которые могли бы заставить вас думать, что госпожа Дульцинея Тобозская позволила себе баловаться с каким-нибудь мавром или христианином?

– В том-то и сущность и преимущество моего предприятия, – ответил Дон-Кихот. – Когда странствующий рыцарь сходит с ума, имея причины для этого, – тут еще нет ничего удивительного; похвально потерять рассудок без всякого повода и заставить сказать свою даму: если он делает такие вещи хладнокровно, то что он наделает сгоряча? Кроме того, разве не может для меня служить достаточным предлогом долгая разлука с моей обожаемой дамой Дульцинеей Тобозской, потому что ты сам знаешь, как сказал этот пастух Амброзио, что отсутствующий испытывает все муки, которых он страшится. Поэтому, друг Санчо, не теряй напрасно времени, пытаясь отклонить меня от такого редкого, счастливого и неслыханного подражания. Безумен я теперь, и безумен я должен быть до тех пор, пока ты не вернешься с ответом на письмо, которое я предполагаю тебе поручить отнести моей даме Дульцинее. Если это будет такой ответ, какого заслуживает моя преданность, то немедленно же прекратятся мое безумие и покаяние; если же случится иначе, то я в самом деле сойду с ума, и утрачу все чувства. Следовательно, каков бы ни был ее ответ, я освобожусь от неизвестности и мучений, в которых ты меня оставишь, буду ли я в полном разуме наслаждаться доброю вестью, которую ты мне принесешь, или от безумия потеряю окончательно ощущение моих страданий. Но скажи мне, Санчо, тщательно ли ты сохранил шлем Мамбрина? Я видел, что ты поднял его с земли после того, как этот неблагодарный хотел разбить его в куски, но не мог этого сделать, что ясно доказывает, как крепок его закал!

Санчо ответил ему на это:

– Ей Богу, господин рыцарь Печального образа, я не могу терпеливо выносить некоторых вещей, которые говорит ваша милость. Они могут заставить меня предположить, что все ваши рассказы о рыцарских приключениях, о завоевании королевств и империй, о раздавании островов и о других милостях и щедротах по примеру странствующих рыцарей, все это – вздор и ложь и пустые бредни; потому что, если бы кто-нибудь услыхал, как ваша милость называете цирюльничий таз шлемом Мамбрина и вот уже четыре дня упорствуете в этом заблуждении, то, как вы полагаете, не подумал ли бы тот человек, что у того, кто говорит и утверждает нечто подобное, мозги не совсем в порядке? Цирюльничий таз у меня в сумке, совсем изогнутый, и я повезу его исправить домой и буду брить с ним бороду, если только Господь не лишит меня своей милости и снова приведет когда-нибудь увидеться с моей женой и детьми.

– Знаешь ли ты, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – клянусь тебе Богом, которого ты только что призывал, что ни у одного оруженосца в свете не было такого ограниченного разума, как у тебя. Возможно ли, чтобы за все время, которое ты находиться в моем обществе, ты не мог заметить, что все дела странствующих рыцарей похожи на бредни, нелепости и безумства и что все они устраиваются навыворот? Но это не потому, что это так и есть в действительности, а потому, что среди нас беспрестанно действует толпа волшебников, которые изменяют, превращают все по своей воле, смотря по тому, хотят ли они нам покровительствовать или – погубить нас. Вот почему тот предмет, который тебе кажется цирюльничьим тазом, мне кажется шлемом Мамбрина, а другому покажется еще чем-нибудь. И, по истине, это редкая заботливость покровительствующего мне волшебника – устроить так, чтобы весь мир принимал за цирюльничий таз то, что в действительности есть шлем Мамбрина, потому что, если бы знали о драгоценности этого предмета, все стали бы преследовать меня, чтобы отнять его; но теперь видят, что это ничто иное, как цирюльничий таз, а потому и не стараются добыть его, как это доказал тот, который пробовал его разбить и оставил на земле, потому что, знай он, что это такое, он не оставил бы его, – будь в том уверен. Береги же его теперь у себя, друг, пока мне нет надобности в нем; потому что мне следует снять с себя и все это вооружение и остаться голым, каким я вышел из чрева матери, если только я желаю подражать в своем покаянии больше Роланду, чем Амадису.

Беседуя таким образом, они прибыли к подошве высокой горы, одиноко возвышавшейся в виде остроконечной скалы среди других окружавших ее гор. У подошвы этой горы протекал светлый ручей, а вокруг простирался мягкий зеленый луг, радуя останавливавшийся на нем взор. Множество раскиданных там и сям деревьев и обилие полевых цветов еще более украшали этот очаровательный уголок. Его-то и выбрал рыцарь Печального образа местом своего покаяния; только что, увидав его, он громко закричал, как будто уже потеряв рассудок:

– Вот место, о небо, избранное мною для оплакивания несчастия, в которое ты меня повергло. Вот место, где слезы моих глаз сольются с водами этого маленького ручейка, где мои беспрерывные и глубокие вздохи не перестанут волновать листьев этих деревьев в знак и свидетельство скорби, раздирающей мое опечаленное сердце. О вы, кто бы вы ни были, боги природы, избравшие своим пребыванием эти необитаемые места, услышьте жалобы этого несчастного любовника, долгой разлукой и воображаемыми муками ревности приведенного в эту пустыню рыдать и оплакивать суровость неблагодарной красавицы, образца и последнего предела человеческой красоты. О вы, нимфы лесов и долин, обыкновенно обитающие в глубине этих гор, пусть легкомысленные и сладострастные сатиры, тщетно обожающие вас, никогда не нарушат вашего мирного покоя, если вы поможете мне оплакивать мои несчастия или, по крайней мере, не утомитесь моими жалобами. О Дульцинея Тобозская, день моих ночей, слава моих испытаний, полярная звезда моих странствований, светоч моей судьбы! да ниспошлет небо исполнение всем мольбам, которые тебе будет угодно обратить к нему, если ты соблаговолишь обратить внимание на то, в какое место и какое состояние привела меня разлука с тобою, и ответить, наконец, каким-нибудь милостивым знаком на мою неизменную преданность. О вы, уединенные деревья, отныне долженствующие быть моими единственными товарищами, легким шелестом ваших листьев поведайте мне, что мое присутствие не причиняет вам неприятности. И ты, мой оруженосец, веселый и верный товарищ в моей счастливой и злой судьбе, заботливо сохрани в своей памяти все, что и сделаю здесь при тебе, дабы с точностью рассказать об этом той, которая служит единственною причиною моих страданий.

С этими словами он слез на землю и поспешил снять с Россинанта узду и седло; затем, слегка ударив его по крупу, он сказал:

– Получай свободу от того, кто сам потерял ее, о скакун настолько же превосходный по своему бегу, насколько несчастный по своей участи; иди, избирай себе, какой хочешь, путь, ибо на лбу у тебя написано, что никто не равнялся с тобою в легкости, ни гиппогриф Астольфа, ни славный Фронтин, так дорого стоивший Брадаманту.

Видя это, Санчо сказал:

– Право, хорошо, что кто-то избавил нас от труда развьючивать моего ослика! а то, пришлось бы, я полагаю, и ему расточать много ласк и похвал. Но если бы он был здесь, разве я позволял бы кому-нибудь развьючивать его? да и к чему? Мало было бы дела ему до влюбленных и отчаявшихся, так как хозяин его не был ни тем, ни другим, потому что его хозяином был я, пока так было угодно Богу… Право, господин рыцарь Печального образа, если мой отъезд и ваше сумасшествие будут не в шутку, а на самом деле, то не мешало бы снова оседлать Россинанта, чтобы он заменил мне осла, тогда я скорее съезжу и возвращусь; если же я пущусь в дорогу пешком, то я не знаю, ни когда я приду, ни когда я вернусь, уж очень я плохой ходок.

– Говорю тебе, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – делай, как хочешь; я нахожу твою мысль не особенно глупой и добавляю, что ты отправишься через три дня, дабы ты мог за это время увидеть, что я здесь делаю и говорю ради нее и рассказать об этом ей.

– Что же мне еще глядеть после того, что я уже видел? – спросил Санчо.

– Ты еще не доглядел до конца, – ответил Дон-Кихот, – не следует ли мне теперь разодрать свои одежды, разбросать свое вооружение и начать кувыркаться через голову по этим скалам, а также проделывать и другие подобные вещи, способные возбудить в тебе удивление?

– Ради Бога, – возразил Санчо, – делайте поосторожней, ваша милость, эти кувырканья, вы можете попасть на какой-нибудь выступ таким местом, что при первом же прыжке кончатся все ваши покаянные труды. По-моему, уж если ваша милость находите так необходимыми эти кувырканья, что дело без них не может обойтись, то согласитесь, так как все это только притворство и для смеха, – согласитесь, говорю я, делать их в воде или на чем-нибудь мягком, вроде ваты; а об остальном предоставьте позаботиться мне, я уж сумею сказать госпоже Дульцинее, что ваша милость проделывали свои кувыркания по остриям скал, которые были тверже алмаза.

– Я тебе признателен за твое доброе намерение, друг Санчо, – ответил Дон-Кихот, – но должен тебе сказать, что все, что я здесь делаю, я делаю, совсем не смеясь, а вполне серьезно; иначе это противоречило бы рыцарским правилам, запрещающим нам всякую ложь под страхом оказаться отступником, и делать одно дело вместо другого, это значит лгать. Поэтому-то мои кувыркания должны быть чистосердечны, непринужденны и неподдельны, свободны от всякого рода софистики и фантастичности; необходимо даже, чтобы ты оставил мне немного корпии, так как судьбе было угодно лишить нас бальзама.

– Но еще хуже с ее стороны было лишить нас осла, – ответил Санчо, – потому что вместе с ним потеряли мы и корпию и все прочее. Умоляю вашу милость не вспоминать более об этом проклятом питье; потому что при одном только имени его у меня выворачивает душу наизнанку, не говоря уже о желудке. Кроме того, я умоляю вашу милость счесть уже прошедшими три дня, назначенные мне вами для того, чтобы я мог видеть безумства, которые вы собираетесь совершить: я объявляю, что эти безумства мною, как следует, видены, как будто они уж в самом деле сделаны, и наскажу о них чудес госпоже Дульцинее. Соблаговолите же написать письмо и отправить меня поскорее; потому что меня разбирает сильная охота поскорее возвратиться и извлечь вас из чистилища, в котором я вас оставляю.

– Чистилища, говоришь ты, Санчо? – сказал Дон-Кихот. – Ты бы мог сказать из ада, и даже еще хуже, если только есть что-нибудь хуже его.

– Для того, кто в аде, – возразил Санчо, – nulla est retentio, как мне приходилось слышать.

– Я не понимаю, что означает слово retentio, – сказал Дон-Кихот.

– Retentio, – сказал Санчо, – значит то, что кто в аде, тот уже не выйдет и не может выйти оттуда. С вашей же милостью будет совсем иначе, если только я не потеряю способности владеть пятками и угощать ими бока Россинанта. Раз только пустите вы меня в Тобозо пред лицо вашей дамы Дульцинеи, то я того наскажу ей о всех дурачествах и безумствах (ведь это все одно), которые вы наделали и еще в эту минуту делаете, что, в конце концов, сделаю ее мягче перчатки, хотя бы мне пришлось найти ее тверже пробки. Получив от нее приятный и сладкий, как мед, ответ, я подобно волшебнику, по воздуху примчусь назад и вытащу вашу милость из этого чистилища, кажущегося адом, не будучи им однако, потому что у вас есть надежда выйти из него, тогда как ее нет у тех, кто находится в аду; и я не думаю, чтобы ваша милость были другого мнения.

– Да, это правда, – ответил рыцарь Печального образа, – но как мы устроимся, чтобы написать письмо для вся?

– А также и записку на получение осликов, – добавил Санчо.

– Разумеется, – ответил Дон-Кихот, – за неимением бумаги, нам бы следовало, подобно древним, написать на листьях деревьев или на восковых дощечках, но найти воск, по правде сказать, также трудно, как бумагу. Но я придумал, на чем удобнее всего написать, – в альбоме Карденио. Позаботься только заставить переписать письмо на большой лист бумаги красивым почерком в первой же деревне, где ты найдешь школьного учителя; если же не найдешь учителя, то пусть тебе перепишет первый же попавшийся церковный ключарь; но не доверяй этого дела какому-нибудь писарю, потому что у этих господ такой запутанный почерк, что сам сатана не сумеет его разобрать.

– А как же насчет подписи? – спросил Санчо.

– Амадис никогда не подписывал своих писем, – ответил Дон-Кихот.

– Очень хорошо, – возразил Санчо, – но письмо на получение осленков должно быть непременно подписано; а если я заставлю его переписать, то скажут, что подпись у него ненастоящая, и я останусь тогда без осленков.

– Это письмо, – сказал Дон-Кихот, – так и останется с моею подписью в альбоме, и когда моя племянница увидит ее, то не найдет никакого затруднения исполнить написанное. На любовном же письме поместишь вместо подписи: до гроба ваш рыцарь Печального образа. Это ничего не значит, что рука будет чужая, потому что, если память мне не изменяет, Дульцинея не умеет ни читать, ни писать и во всю свою жизнь не видала ни одного письма, ни одного слова, написанного моей рукой. Любовь наша, в самом деле, была всегда только платоническою и не шла дальше невинного обмена взглядами. Да и это случалось так редко, что я смею с совершенно спокойною совестью поклясться в том, что в течение двенадцати лет, как я люблю ее больше, чем зеницу своих очей, которые когда-нибудь будут съедены земляными червями, я не видал ее и четырех раз, да и из этих четырех раз она может быть ни разу не заметила, что я смотрел на все, – в таком одиночестве воспитали ее отец Лоренсо Корчуэло и ни мать Альдонса Ногалес.

– Что! Как! – воскликнул Санчо, – это дочь Лоренсо Корчуэло и есть госпожа Дульцинея Тобозская, иначе называемая Альдонсой Лоренсо?

– Она самая и есть, – ответил Дон-Кихот, – и она достойна быть царицей над всей вселенной.

– О! я ее хорошо знаю, – ответил Санчо, – и могу сказать, что она швыряет брусьями так же хорошо, как самый здоровый парень во всей деревне. Ей богу! это девка смышленая, здоровая и красивая и сумеет намылить голову всякому странствующему рыцарю, который вздумал бы взять ее в свои дамы. Черт возьми! а какой голос у ней, какая здоровенная грудь! Надо вам сказать, что один раз она влезла на деревенскую колокольню и стала звать слуг фермы, работавших на поле ее отца, и, хоть они были полмили от нее, они все-таки слышали ее так же хорошо, как если бы были у самой колокольни. Но главное, что она не чванится, у нее самый веселый нрав, она со всеми шутит и, при всяком удобном случае, хохочет и балует. Теперь скажу я вам, господин рыцарь Печального образа, что ваша милость не только можете и должны делать безумства ради нее, но вы имеете полное право даже совсем отчаяться и удавиться, и всякий, узнав об этом, скажет только, что вы сделали хорошо, хотя бы вас черт побрал. Право, мне хотелось бы быть уже теперь в дороге только ради одного того, чтобы посмотреть на нее, потому что я давно уже ее не видал. Наверное, она сильно изменилась, ничто так быстро не портит цвета лица женщин, как постоянная ходьба по полям, на открытом воздухе и под солнцем. Должен сознаться вам, господин Дон-Кихот, что я находился в большом заблуждении, спроста думая, что госпожа Дульцинея – какая-нибудь принцесса, в которую ваша милость влюбились, или, по крайней мере, какая-нибудь особа высокого сословия, достойная тех богатых подарков, которые вы послали ей, например, побежденного бискайца, освобожденных каторжников и так же много других, как много побед было, вероятно, одержано, вашей милостью в то время, когда я еще не был у вас оруженосцем. Но если так, то какая радость госпоже Альдонсе Лоренсо, то есть госпоже Дульцинее Тобозской, смотреть, как приходят и преклоняют пред ней колена все побежденные, посланные вашей милостью? при том же может еще так случиться, что они явятся в то время, когда она треплет пеньку или молотит хлеб на гумне; тогда эти люди, видя ее за такими занятиями, могут разгневаться, да и сама она будет и сердиться, и смеяться в одно и тоже время.

– Много раз говорил уж я тебе, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – что ты большой болтун и с своим тупоумием постоянно стараешься шутить и говорит разные колкости, но, чтобы ты сам признал, насколько ты глуп, а я умен, я расскажу тебе одну маленькую историю. Слушай же. Одна молодая, красивая, свободная и богатая вдова влюбилась в одного здорового и веселого детину с толстой шеей. Когда узнал об этом ее старший брат, он решил сделать ей братское увещание. «Я не без основания удивляюсь, сударыня, – сказал он прекрасной вдовушке, – тому, что женщина с вашим положением, с вашей красотой и вашим богатством могла влюбиться в человека такого низкого звания и такого ничтожного ума; между тем как в том же самом доме столько докторов, учителей и богословов, из которых вы могли бы выбирать любого и сказать: этот мне по сердцу, а тот мне не нравится». Но вдова очень откровенно и остроумно ответила ему: «Вы сильно заблуждаетесь, мой дорогой братец, и рассуждаете совсем по-старинному, если предполагаете, что я ошиблась, избрав этого человека, каким бы глупцом он вам ни казался; ведь для того, что мне от него надобно, он так же силен в философии, как и Аристотель, и даже сильнее». Точно также, Санчо, и для того, что мне надобно от Дульцинеи Тобозской, она так же годится, как и самая знатная принцесса на земле. Не следует думать, будто все поэты действительно знали тех дам, которых они воспевали под вымышленными именами. Ты думаешь, что все эти Аварильи, Фили, Сильвии, Дианы, Галатеи и многие другие, которыми наполнены книги, романсы, лавки цирюльников и театральные представления, в самом деле были живыми существами с телом и костями и дамами прославлявших их? Вовсе нет, большинство поэтов выдумали их только для того, чтобы иметь сюжет для стихов и чтобы люди считали их влюбленными или, по крайней мере, способными быть влюбленными. Поэтому и для меня достаточно думать и верить, что Альдонса Лоренсо прекрасна и умна. До ее рода нам нет дела; мы не собираемся делать исследование этого вопроса, чтобы облачить ее потом в одежду канониссы, я же считаю ее самой знатной принцессой на свете. В самом деле, ты должен знать, Санчо, если до сих пор еще этого не знал, что два достоинства больше, чем все другие, способны возбуждать любовь: красота и добрая слава. Но этими двумя достоинствами Дульцинея обладает в высокой степени, ибо в красоте с ней не сравняется никто, а в доброй славе она имеет мало себе равных. Короче сказать, я воображаю, что так и есть на самом деле, как я говорю, не больше и не меньше, и рисую ее себе именно такою прекрасной и благородной, какою мне желательно, чтобы она была; и потому ни одна женщина не сравнится с нею, ни Елена, ни Лукреция, никакая другая героиня прошлых веков, греческая, римская или варварская. Пусть всякий говорит об этом, что хочет; если меня порицают невежды, то, по крайней мере, строгие люди ни в чем не упрекнут меня.

– И я говорю, – сказал Санчо, – что ваша милость во всем правы, а я просто осел. И зачем только это слово приходит мне на язык, ведь в доме удавленника не следует говорить о веревке. Но готовьте письмо, а затем я отправлюсь.

Дон-Кихот взял альбом Карденио и, отойдя в сторону, начал с большим хладнокровием писать письмо. Кончив писать, он позвал Санчо и высказал желание прочитать ему написанное, чтобы тот выучил его наизусть на случай, если письмо потеряется дорогой, – «ибо злая судьба моя, – сказал Дон-Кихот, – заставляет меня всего опасаться».

– Ваша милость сделали бы лучше, – ответил Санчо, – если бы написали письмо в альбоме два или три раза, а потом отдали мне. Я буду беречь его; но думать, будто бы я могу выучить письмо наизусть – глупо; у меня такая скверная память, что я часто забываю даже свое собственное имя. Все-таки вы прочитайте мне его, я послушаю с большим удовольствием, ведь оно должно быть так написано, что хоть печатай.

– Слушай же, – сказал Дон-Кихот, – вот оно:

Письмо Дон-Кихота к Дульцинее Тобозской.
Рыцарь Печального образа».

«Высокая и самодержавная дама!

Жестоко изъязвленный иглами разлуки, раненый в тайник самого сердца желает тебе, дульцинейшая Дульцинея Тобозская, доброго здоровья, которым он сам уже больше не наслаждается. Если твоя красота меня презирает, если твои достоинства неблагосклонны ко мне и если твоя суровость поддерживают мои терзания, то трудно мне, хотя бы и в достаточной степени закаленному в терпении, пребыть непреклонным в этом ужасном положении, не только мучительном, но и продолжительном. Мой добрый оруженосец Санчо представит тебе полный рассказ, о неблагодарная красавица, о обожаемая неприятельница, о том состоянии, в которое я ввергнут тобою. Если угодно тебе придти мне на помощь, я – твой; если нет, – поступай по своему произволу, я же, окончив мои дни, удовлетворю тем твою жестокость и мое желание.

До гроба твой,

– Клянусь жизнью моего отца! – воскликнул Санчо, когда письмо было прочитано, – это чудеснейшая штука из всех слышанных мною. Черт возьми! как хорошо вы высказываете все, что вам хочется сказать! и как ловко вы подогнали к подписи рыцаря Печального образа. Право, можно подумать, что вы сам черт, и нет ничего на свете, чего бы вы не знали.

– Для того звания, к которому принадлежу я, необходимо все знать, – ответил Дон-Кихот.

– Ну теперь, – сказал Санчо, – поверните страницу и составьте письмецо насчет трех осленков и подпишите его поотчетливей, чтобы всякий посмотревший сейчас же узнал вашу руку.

– С удовольствием, – сказал Дон-Кихот и, написав другое письмо, тоже прочитал его Санчо:

«Благоволите, госпожа моя племянница, предъявителю сего письма Санчо Панса, моему Оруженосцу, выдать трех из пяти осленков, оставленных мною дома и вверенных попечениям вашей милости; за каковые три осленка я от него соответствующую сумму наличными сполна получил и расчет за каковые, согласно сему письму и его расписке, заключается. Дано в ущельях Сьерры-Морены двадцать седьмого августа настоящего года».

– Очень хорошо, – воскликнул Санчо, – теперь вашей милости остается только подписать.

– Подпись не нужна, – ответил Дон-Кихот; – я только поставлю свою отметку; ее, все равно, что и подписи, было бы достаточно для получения не только трех, но трехсот ослов.

– Вполне полагаюсь на вашу милость, – сказал Санчо; – позвольте мне теперь оседлать Россинанта и приготовьтесь дать мне благословение; я хочу немедленно же отправиться в путь, не дожидаясь тех безумств, которые вы собираетесь делать; впрочем я сумею сказать, что я их вдоволь насмотрелся от вашей милости.

– Но все-таки я хочу и считаю необходимым, – сказал Дон-Кихот, – чтобы ты посмотрел, как я без всяких других одеяний, кроме своей кожи, совершу дюжину или две безумных дел. Это продолжится не более получаса. Когда ты увидишь своими собственными глазами, тогда тебе будет можно с совершенно спокойною совестью рассказывать и обо всех тех, которая ты заблагорассудишь прибавить, и уверяю тебя, что тебе не выдумать столько безумств, сколько я их собираюсь сделать.

– Ради Господа Бога, господин мой, – воскликнул Санчо, – позвольте мне не смотреть на кожу вашей милости: это сильно расстроит меня, я непременно заплачу, а у меня и так болит еще голова со вчерашнего вечера от слез по моем ослике, и мне не хотелось бы опять плакать. Если уж вашей милости непременно хочется показать мне несколько своих безумств, то сделайте одетым, какие покороче и скорее придут вам в голову. А по-моему, и совсем этого не нужно; как я уже вам сказал, без этого скорее настанет время моего возвращения и вы скорее получите вести, которых ваша милость так желает и заслуживает. Иначе, клянусь Богом, пусть госпожа Дульцинея поостережется! если она не ответит, как следует, то даю перед всеми торжественный обет ногами и кулаками вырвать у ней надлежащий ответ из нутра. Чтобы такой славный странствующий рыцарь сходил с ума без толку, без смыслу из-за какой-нибудь… Пусть ваша дама не заставляет меня говорят из-за какой, потому что, ей Богу! я дам волю своему языку и все, что он скажет, выплюну ей в лицо. Я покажу ей себя, она еще меня плохо знает; иначе сперва помолилась бы да поговела, прежде чем разговаривать со мной.

– Право, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – ты, кажется, нисколько не умнее меня.

– Я не такой сумасшедший, я только сердитей вас, – возразил Санчо.

– Но оставим это; скажите мне, ваша милость, что вы будете есть до моего возвращения? Разве вы, подобно Карденио, будете прятаться в засаду и силой отнимать у пастухов пищу?

– Об этом не беспокойся, – ответил Дон-Кихот, – даже если бы у меня в изобилии имелись всякие съестные припасы, я и тогда питался бы только травами и плодами, растущими на этих лугах и деревьях. Окончательная цель моего предприятия в том и состоит, чтобы совсем ничего не есть и претерпеть другие лишения.

– Кстати, знаете чего я боюсь? – сказал Санчо. – Я, пожалуй, не найду обратной дороги к тому месту, где я вас покину, ведь оно очень пустынно и глухо.

– Запоминай по дороге все приметы, – ответил Дон-Кихот, – а я не буду удаляться из этой местности и даже буду влезать на самые высокие из этих скал, чтобы посматривать, не возвращаешься ли ты. Кроме того, чтобы тебе вернее не заблудиться и не потерять меня, ты нарежь ветвей дрока, растущего вокруг, и бросай их через некоторые расстояния, пока ты не выедешь на долину. Эти ветви послужат тебе приметами и проводниками и, подобно нитке, употребленной Персеем в лабиринте, помогут тебе найти меня.

– Это я сделаю, – отвечал Санчо.

И, нарезав несколько ветвей кустарника, он испросил благословение у своего господина и простился с ним, причем они оба всплакнули. Потом, сев на Россинанта и выслушав увещания Дон-Кихота, настоятельно просившего его заботиться об его коне, как о своей собственной особе, верный оруженосец направился по дороге к долине, разбрасывая по пути, как ему советовал его господин, ветви дрока и вскоре скрылся к великому сожалению Дон-Кихота, сильно желавшего проделать на его глазах, по крайней мере, хоть парочку безумств.

Но, не отъехав и сотни шагов, Санчо воротился и сказал своему господину:

– Я говорю, что ваша милость были правы: для того, чтобы я мог со спокойною совестью клясться в том, что я видел, как вы делали безумства, мне необходимо увидать, по крайней мере, одно из них, хотя самое ваше намерение остаться здесь кажется мне порядочным безумством.

– Не говорил ли я тебе этого? – сказал. Дон-Кихот, – погоди же, Санчо; не успеешь ты прочитать credo, я сделаю, что нужно.

Он немедленно же разулся и скинул с себя все платье, кроме рубашки; потом, без дальнейших церемоний, он щелкнул себя пяткой по заду, два раза подпрыгнул на воздух и два раза кувыркнулся вниз головой и вверх ногами, выставив при этом наружу такие вещи, что Санчо, чтобы в другой раз не смотреть за них, повернул коня и снова пустился в путь, считая себя в полном праве клятвенно уверять в безумии своего господина. А затем мы оставим его ехать своей дорогой вплоть до времени его возвращения, которое не замедлит наступить.

 

Глава XXVI

В которой продолжаются прекрасные любовные подвиги, совершенные Дон-Кихотом в горах Сьерры-Морены

Возвратимся к повествованию о том, что сделал рыцарь Печального образа, оставшись один. Как только Дон-Кихот, голый вниз от пояса и одетый вверх от пояса, кончил свои прыжки и кувыркания и увидал, что Санчо уехал, не захотев дожидаться других сумасбродств, – он взлез на вершину высокой скалы и принялся размышлять над одним вопросом, неоднократно уже занимавшим его мысль и до сих пор еще надлежащим образом не решенным: ему хотелось определить, что лучше для него и более приличествует обстоятельствам, подражать ли опустошительным неистовствам Роланда или же томной печали Амадиса. Рассуждая сам с собою, он говорил:

– Что удивительного, что Роланд был таким храбрым и мужественным рыцарем, каким его все считают? Ведь он был очарован и никто не мог лишить его жизни иначе, как только вонзив черную шпильку в подошву его ноги. Поэтому-то он и носил постоянно на своих башмаках семь железных подметок и все-таки его волшебство не помогло ему в битве с Бернардо дель-Карпио, который открыл хитрость и задушил его в своих объятиях в Ронсевальской долине. Но оставим в стороне все, что касается его мужества, и перейдем к его безумству. Несомненно, известно, что он потерял рассудок, когда на деревьях, окружавших ручей, нашел некоторые приметы и узнал от пастуха, что Анжелика несколько раз во время полуденного отдыха покоилась сном вместе с Медором, этим маленьким мавром с курчавыми волосами, пажем Аграманта. И действительно, раз он убедился, что это известие верно и его дама, в самом деле, сыграла с ним такую штуку, – ему нетрудно было сойти с ума. Но как же я-то могу уподобляться ему в безумствах, когда у меня нет подобного же повода? Потому что относительно Дульцинеи Тобозской я могу поклясться, что она во всю свою жизнь не видала и тени живого настоящего мавра и до сих пор пребывает такою же, какою ее произвела на свет мать. Следовательно, я нанес бы ей явное оскорбление, если бы, подумав о ней что-либо подобное, предался того же рода безумству, как и неистовый Роланд. С другой стороны, я вижу, что Амадис Гальский, не теряя разума и не совершая разных сумасбродств, приобрел, как любовник, такую же и даже большую славу, чем кто-либо другой. Однако же, по словам его истории, он только всего и сделал, что, не вынеся пренебрежения своей дамы Орианы, запретившей ему появляться в ее присутствии без ее позволения, удалился на утес Бедный в сообществе с одним пустынником и там давал волю своим рыданиям до тех пор, пока небо не оказало ему помощи в его горе и печали. Если в самом деле было так – а в этом нельзя и сомневаться, – то с какой стати стану я теперь догола раздеваться и наносить вред этим бедным, ни в чем неповинным передо иною деревьям? И для чего мне нужно мутить воду в этих светлых ручейках, всегда готовых дать мне напиться, когда мне только захочется? Итак, да живет память об Амадисе, и пусть ему, насколько возможно, подражает Дон-Кихот Ламанчский, о котором могут сказать тоже, что говорят о другом герое, – если он и не совершил великих дел, то он погиб, чтобы их предпринять. И если я не видал ни оскорбления, ни пренебрежения от моей Дульцинеи, то не достаточно ли с меня, как я уже сказал, и одной разлуки? Мужайся же и принимайся за работу! Явитесь же моей памяти прекрасные дела Амадиса и научите меня, чем должен я начать свое подражание вам. Но я уже знаю это, большую часть своего времени он употреблял на чтение молитв; тоже буду делать и я.

И он, вместо четок, набрал десяток больших пробковых шариков и нанизал их друг на друга, более всего досадуя на то, что у него нет отшельника, который бы мог его исповедать и утешить. Таким образом, проводил он время, то прогуливаясь по лугам, то сочиняя и чертя на коре деревьев и на песке множество стихов, рассказывавших о его грусти и воспевавших иногда Дульцинею. Но уцелевшими и доступными для чтения в то время, когда его самого нашли в этих местах, оказались только следующие строфы:

«Полей питомцы и дубравы, Деревья с зеленью своей, Душистые цветы и травы! Коль вам мой плач не для забавы, Внемлите жалобе моей. Пускай ничто вас не смущает: Ни эти слезы, ни затеи — Судьба вам славу посылает: Среди вас Дон-Кихот рыдает Вдали от доньи Дульцинеи Тобозской. «Вот место то, куда от милой Любовник верный удален, Не знает он, зачем, чьей силой В разлуке горькой и постылой К страданью он приговорен. Им страсть жестокая играет, Его сосут сомненья змеи; Он кадь слезами наполняет, — Так сильно Дон-Кихот рыдает Вдали от доньи Дульцинеи Тобозской. «Отыскивая приключенья Повсюду средь суровых скал И находя лишь злоключенья, Он в дни несчастья и сомненья Суровой сердце проклинал. Ударом плети награждает Здесь вдруг Амур его по шее, А не повязкой ударяет, И горько Дон-Кихот рыдает Вдали от доньи Дульцинеи Тобозской.»

Немало смеялись нашедшие эти стихи над этим добавлением Тобозской к имени Дульцинеи; предполагают, что Дон-Кихот воображал, будто строфа будет непонятна, если он, называя Дульцинею, не добавит Тобозской и, действительно, он в этом сам потом признался. Он написал много других стихов, но, как уже было сказано, только эти три строфы и можно было разобрать. Влюбленный рыцарь то наполнял свои досуги подобными занятиями, то вздыхал, призывал фавнов и сильфов этих лесов, нимф этих ручейков, печальное воздушное эхо, заклиная их всех услышать и дать ему ответ и утешение; по временам он отыскивал съедобные травы, чтобы поддерживать ими свою жизнь в ожидании возвращения Санчо. И если бы Санчо вместо того, чтобы пробыть в отлучке три дня, отсутствовал три недели, то рыцарь Печального образа таким бы печальным образом изменился, что его не узнала бы родная мать. Но оставим его пока занятым вздохами и стихами и поговорим немного о Санчо Панса и о случившемся с ним во время его посольства.

Выехав на большую дорогу, Санчо принялся разыскивать Тобозо и на следующий день приехал к тому постоялому двору, в котором он испытал неприятность прыжков на одеяле. Как только он его заметил, ему сейчас же представились новые воздушные полеты и потому он решил не въезжать во двор, хотя время было как нельзя более подходящее для этого – был обеденный час, и Санчо, давно уже не евшого ничего, кроме холодных яств, разбирала сильная охота отведать чего-нибудь горяченького. Повинуясь, однако, своему желудку, он подъехал к постоялому двору, еще не решив наверное, остановится он или будет продолжать путь. Пока он пребывал в таком колебании, из дома вышли два человека; заметив Санчо, один из них сказал другому.

– Как вы думаете, господин лиценциат, ведь этот человек на лошади, кажется, Санчо Панса, тот самый, который, по уверению экономки нашего искателя приключений, последовал за ее господином в качестве оруженосца?

– Он самый, – ответил лиценциат, – и под ним лошадь нашего Дон-Кихота. – И, в самом деле, им было не трудно узнать нашего путешественника и лошадь, потому что эти два человека были цирюльник и священник, которые некогда предали суду и аутодафе рыцарские книги. Окончательно убедившись, что они узнали Санчо и Россинанта, они, с целью получить известия о Дон-Кихоте, приблизились к всаднику, и священник, назвав его по имени, сказал ему.

– Друг Санчо Панса, что поделывает ваш господин?

Санчо сейчас же их узнал, но решил скрыть место и положение, в которых он оставил своего господина. Поэтому он ответил им, что господин его занят в некотором месте некоторым делом, имеющим необыкновенную важность, и что, под страхом потерять собственные глаза во лбу, он не может сказать им ничего более.

– Ну, нет, Санчо Панса, – возразил цирюльник, – если вы не скажете нам, где он и что он делает, то мы подумаем – да мы и теперь уже имеем право это думать, что вы его убили и ограбили; потому что вы ведь едете на его лошади; клянусь, или вы дадите нам сведения о хозяине лошади, или берегитесь!

– О! – ответил Санчо, – вы грозите мне понапрасну, я не такой человек, чтобы убивать или грабить кого-нибудь; пусть всякий помирает собственною смертью, как угодно Господу Богу, его Создателю. Мой господин остался в прекрасном местечке среди этих гор, чтобы на воле заняться там покаянием.

Затем, залпом, не переводя духа, Санчо рассказал им о положении, в котором он его оставил, о приключениях, встреченных ими, и о письме, имевшемся у него к госпоже Дульцинее Тобозской, дочери Лоренсо Корчуэло, в которую его господин по уши влюбился.

Немало дивились священник и цирюльник всему, что рассказал им Санчо; хотя им и были известны сумасшествие Дон-Кихота и странный характер этого сумасшествия, но все-таки их изумление росло с каждым разом, как они слышали что-нибудь новое об этом. Они попросили Санчо показать им письмо, которое он вез к Дульцинее Тобозской. Он ответил им, что оно написано в альбоме и что, согласно приказанию его господина, он должен в первой же встретившейся ему деревне отдать переписать это письмо на хорошую бумагу. На это священник возразил, что если Санчо покажет ему письмо, то он сам берется его переписать. Санчо Панса сейчас же запустил руку за пазуху и принялся там искать альбом; но он его там не нашел, да и не нашел бы никогда, если бы он даже по сию минуту его искал, потому что альбом остался у Дон-Кихота; написав в нем письмо, Дон-Кихот позабыл передать его Санчо, и Санчо позабыл его спросить. Увидав, что альбома не оказывается, добрый оруженосец покрылся холодным потом и смертельною бледностью. Потом он принялся поспешно ощупывать все свое тело сверху до низу, но, не найдя и тут ничего, он, без разговору, обеими руками вцепился себе в бороду, вырвал половину ее и потом, не передохнув, закатил себе по челюстям и по носу с полдюжины таких здоровых тумаков, что раскровенил себе все лицо. Увидав с его стороны такое неистовое обращение с самим собою, священник и цирюльник оба сразу спросили его, что с ним случилось.

– Что со мной случилось! – воскликнул Санчо, – а то случилось, что я сразу потерял трех ослят, из которых самый маленький стоил дворца.

– Как так? – спросил цирюльник.

– А так, – ответил Санчо, – что я потерял альбом с письмом к Дульцинее, а вместе с ним и записку моего господина, в которой он приказывает своей племяннице выдать мне трех ослят из четырех или пяти, стоящих в конюшне.

И затем Санчо рассказал им о потере осла. Священник постарался утешить его, говоря, что, когда он встретится с его господином, он попросит его возобновить свой дар, на этот раз на отдельном листе бумаги, как того требуют закон и обычаи, потому что обязательства, написанные в альбомах, не принимаются и не оплачиваются. Утешенный этими словами, Санчо сказал, что в таком случае он мало горюет о потере письма к Дульцинее, так как он знает его почти наизусть и потому может дать переписать его где и когда угодно.

– Ну, так прочитайте его нам, – сказал на это цирюльник, – а потом мы его перепишем. Санчо помолчал немного и почесал затылок, чтобы вспомнить письмо, перевалился сперва на одну ногу, потом на другую, посмотрел на небо, посмотрел на землю, наконец, изгрызши до половины ноготь и истомив ожиданием священника и цирюльника, он воскликнул после долгого молчания:

– Клянусь Богом, хоть тресни, ничего не помню из этого письма! Постойте, оно начиналось так: Высокая и самонравная дама.

– Не самонравная, а, должно быть, самодержавная дама, – прервал цирюльник.

– Да это все равно, – воскликнул. Санчо. – Потом, помнится мне… дальше дня слова: Раненый и бессонный… и уязвленный целует у вашей милости ручки, неблагодарная и очень неузнаваемая красота. Потом, уж я не знаю, он что-то говорил о добром здоровье и о болезни, которые он ей посылает, и в этом роде говорится до самого конца, а в конце: Ваш до гроба рыцарь Печального образа.

Обоим слушателям такая прекрасная память Санчо доставила немало удовольствия. Они произнесли множество похвал ему и просили его еще два раза повторить письмо, чтобы их можно было выучить его наизусть и при случае переписать. Санчо повторил еще три раза и в эти три раза наговорил три тысячи других нелепостей. Затем он принялся рассказывать им о приключениях своего господина, не проронив однако ни одного слова о качанье, испытанном им на этом постоялом дворе, в который он все еще не решался войти. Он добавил потом, что как только господин его получит ожидаемый благоприятный ответ от своей дамы Дульцинеи Тобозской, так сейчас же отправится в поход и постарается сделаться императором или, по крайней мере, монархом, как у них уже был об этом уговор; что это очень простое и легкое дело для его господина при его мужестве и силе его руки; и что потом, как только он взойдет на трон, он женит и его, Санчо, который к тому времени уже непременно овдовеет, потому что иначе ему никак нельзя быть, и в жены даст ему фрейлину императрицы, наследницу богатого и большого государства на твердой земле, а до островов и островков ему теперь мало заботы.

Санчо расписывал все это с такою уверенностью, по временам утирая себе нос и бороду, и так был сам похож на сумасшедшего, что оба слушателя только диву давались при мысли о том, как сильно должно быть безумие Дон-Кихота, если оно могло заразить и рассудок этого бедняка. Они сочли пока бесполезным выводить его из заблуждения, в котором он находился, так как его совести от этого не представлялось никакой опасности, а им самим будет забавно иногда послушать его болтовню. Поэтому они только посоветовали ему молиться Богу за здоровье его господина, которому в будущем, может быть, действительно предстоит сделаться императором или архиепископом, или какой-нибудь другой важной особой одинакового достоинства.

– В таком случае, господа, – возразил Санчо, – если судьба повернет дела так, что господин мой бросит мысль сделаться императором, а захочет быть архиепископом, – мне хотелось бы знать, чем обыкновенно странствующие архиепископы жалуют своих оруженосцев?

– Они обыкновенно их жалуют, – ответил священник, – или простую бенефицию, или бенефицию с приходом, или какое-нибудь капелланство, приносящее им порядочный постоянный доход, не считая случайного дохода такого же размера.

– Но ведь для этого, – возразил Санчо, – нужно, чтобы оруженосец был холост и умел, по крайней мере, отслужить обедню. Если это так, то горе мне – я, как на грех, и женат и не знаю ни одной буквы в азбуке! Господи Боже мой! Что будет со мною, если моему господину придет фантазия сделаться архиепископом, а не императором, как обыкновенно делают странствующие рыцари?

– Не огорчайтесь, друг Санчо, – сказал цирюльник; – мы попросим вашего господина, мы ему посоветуем, в случае надобности затронем даже его совесть, чтобы он сделался императором, а не архиепископом; да это и легче для него, потому что у него больше храбрости, чем учености.

– И я тоже думаю так, – ответил Санчо, – но только должен вам сказать, что он на все горазд. Ну, а пока мне остается только молить Господа Бога, чтобы Он направил моего господина туда, где бы он мог найти счастье для себя и средство оказать мне побольше милостей.

– Вы сейчас говорите, как умный человек, и намереваетесь поступить, как добрый христианин, – сказал на это священник. – Но теперь главное – постараться извлечь вашего господина из этого бесполезного покаяния, которым, по нашим словам, он там забавляется; чтобы обсудить, какие нам надо принять меры для этого, а также и пообедать, потому что для обеда теперь самая настоящая пора, – мы хорошо сделаем, если зайдем на этот постоялый двор.

Санчо ответил, что они могут идти туда, но что сам он останется наружи, и обещал после сказать, что за причины мешают ему сопровождать их; он попросил только принести ему чего-нибудь поесть, лучше коего горяченького, и ячменя для Россинанта. Оба друга оставили Санчо, и через несколько минут цирюльник принес ему пообедать.

Потом священник и цирюльник стали обдумывать, каким бы способом им достигнуть своей цели и первому пришла в голову мысль, которая, как нельзя более, соответствовала и характеру Дон-Кихота и их намерениям.

– Вот что я придумал, – я надену костюм странствующей девицы, – сказал священник своему товарищу, – а вы получше переоденьтесь оруженосцем; потом мы отыщем Дон-Кихота и тогда я, изображая из себя оскорбленную и нуждающуюся в помощи девицу, попрошу у него милости, в которой он, как мужественный рыцарь, не сумеет мне отказать, а эта милость будет заключаться в том, что я попрошу его следовать за мною туда, куда я захочу его проводить, чтобы исправить некоторое зло, причиненное мне одним бесчестным рыцарем. Я буду умолять его не требовать, чтобы я поднял вуаль, и не расспрашивать о моих делах до тех пор, пока он не отомстит этому недостойному рыцарю. И будьте уверены, что Дон-Кихот непременно согласится на все, что только попросим у него в этом роде, и мы таким образом вытащим его оттуда и приведем опять в нашу местность, где уж попытаемся найти какое-нибудь лекарство против его странного сумасшествия.

 

Глава XXVII

О том, как священник и цирюльник привели в исполнение свой план, а также и о других делах достойных быть рассказанными в этой великой истории

Цирюльник ничего не имел против выдумки священника, и оба друга, окончательно остановясь на этой мысли, немедленно же принялись за ее исполнение. Они попросили хозяйку постоялого двора одолжить им юбку и головной убор, оставив ей в залог за эти вещи новую рясу священника, цирюльник сделал себе большую бороду из рыжего коровьего хвоста, на который хозяин постоялого двора обыкновенно нацеплял свой гребень. Хозяйка спросила, зачем им все это понадобилось, и священник рассказал ей в немногих словах о безумии Дон-Кихота и объяснил, что это переодеванье нужно им для того, чтобы вытащить его из гор, в которые он уединился. Хозяин и хозяйка вскоре догадались, что этот сумасшедший – их гость, изобретатель бальзама и господин оруженосца, преданного некогда качанью, я рассказали священнику обо всем происшедшем у них, не умолчав и о том, что так упорно замалчивал Санчо. Потом хозяйка преуморительно нарядила священника; она дала ему надеть суконную юбку, обшитую черными бархатными лентами в пядь шириною, с зубцами на подоле, и зеленый бархатный лиф с каймою из белого сатина; весь этот наряд, должно быть, помнил еще времена доброго короля Вамбы. Головного убора священник не захотел надеть, он только покрыл свою голову маленькой стеганой полотняной шапочкой, которую он имел обыкновение надевать на сон грядущий. Одной широкой черной тафтяной повязкой он обвязал свой лоб, а из другой сделал нечто вроде вуаля, закрывавшего ему бороду и все лицо. Сверх всего этого он надвинул свою священническую шляпу, которая была настолько велика, что могла служить ему в то же время и зонтиком, и, накинув на плечи свой плащ, уселся по-женски на своего мула; цирюльник украшенный полурыжей, полубелой бородой, сделанной из хвоста рыжесаврасой коровы и падавшей ему до пояса, тоже сел верхом на своего мула. Они со всеми простились, даже и с доброй Мариторной, которая, хотя и грешница, обещала им перебрать за них на молитве четки, чтобы Бог послал им успех в таком трудном и вполне христианском деле. Но едва только священник выехал с постоялого двора, как его умом овладело сомнение: ему пришла в голову мысль, что рядиться таким образом, хотя бы и с добрых намерением, нехорошо и непристойно для священника.

– Кум, – сказал он цирюльнику, сообщив ему о своих размышлениях, – поменяемтесь-ка костюмами, пожалуйста; вам приличнее изображать странствующую девицу, а я буду представлять оруженосца, что будет менее оскорбительно для моего сана. Если же вы откажетесь, то я дальше не сделаю ни шагу, хотя бы сам черт собирался унести Дон-Кихота.

В эту минуту прибыл Санчо и, увидав обоих друзей в таком наряде, не мог не расхохотаться. Цирюльник согласился на предложение священника, и они поменялись ролями. Тогда священник принялся наставлять своего кума, как себя вести и что говорить Дон-Кихоту, чтобы заставить его отправиться с ними и покинуть уединение, избранное им для своего бесплодного покаяния. Цирюльник ответил, что он и без подучивания сыграет, как следует, свою роль. Он не захотел наряжаться сейчас же, решив подождать, пока они подъедут поближе к Дон-Кихоту; поэтому он сложил свой наряд, священник приладил себе бороду, и они пустились в путь, предводимые Санчо Панса. По дороге последний рассказал им, как его господин и он встретили на горе сумасшедшего и что у них с ним произошло, умолчав, однако, о находке чемодана и его содержимого – как ни глуп был парень, а выгоду свою умел оберегать.

На следующий день путники подъехали к месту, где Санчо набросал ветвей дрока, чтобы легче найти своего господина. Узнав местность, он сказал своих спутникам, что они у самого входа в горы и что им следует теперь переодеться, если только их переодеванье может чем-нибудь послужить к освобождению его господина. Друзья, в самом деле, сказали ему, что их переодеванье и путешествие чрезвычайно важны и имеют целью отвлечь его господина от той дурной жизни, которой он теперь предался. Кроме того, они не велели ему говорить своему господину, кто они такие и что он их знает, и сказали, что если Дон-Кихот вздумает спросить его, как это наверное и случится, – вручил ли он письмо Дульцинее, то пусть он ответит, что вручил, но что его дама, не умея читать, удовольствовалась тем, что велела только передать своему рыцарю приказание немедленно же явиться к ней по весьма важному делу, под страхом подвергнуться немилости за ослушание. Наконец, друзья добавили, что таким ответом и теми словами, которые будут сказаны ими самими, они вполне уверенно рассчитывают возвратить его господина к лучшей жизни и заставить его отправиться в путь, чтобы сделаться императором или монархом; опасаться же, что он захочет сделаться архиепископом, нет уже больше никаких оснований.

Все это Санчо слушал с необыкновенным вниманием, стараясь хорошенько запомнить, и потом долго благодарил их за их доброе намерение посоветовать его господину сделаться императором, а не архиепископом, так как он, с своей стороны, был вполне убежден, что от императоров оруженосцам следует ожидать больше наград, чем от странствующих архиепископов.

– Не мешает, – добавил он, – пойти мне вперед, отыскать своего господина и сообщить ему ответ его дамы. Может быть, и этого будет довольно, чтобы вывести его оттуда, и вам не нужно будет так трудиться самим.

Друзья одобрили мнение Санчо и решили подождать, пока он не известит их о том, что он нашел своего господина. Санчо скрылся в глубине горных проходов, а священник и цирюльник остались в узком ущелье, которое, журча, пересекал маленький ручей, и одевали освежительною тенью высокие скалы и деревья, росшие по сторонам их. Был август месяц, когда жара в этой местности очень сильна, около трех часов пополудни. Все это делало местечко особенно приятным и соблазняло наших путешественников остаться здесь поджидать Санчо. Так они и решили сделать. Но в то время, как они, сидя в тени, мирно отдыхали, внезапно до слуха их донеслись звуки необыкновенно нежного, чистого и приятного голоса, певшего без всякого аккомпанемента какую-то песню. Это немало удивило их, не думавших, чтобы в этом месте можно встретить такого хорошего певца. Действительно, хотя и говорят обыкновенно, что среди полей и лесов встречаются пастухи с восхитительными голосами, только это чаще бывает плодом воображения поэтов, чем истиною. Их удивление возросло еще более, когда они разобрали, что они слышат не грубоватую песню пастухов, а изящные стихи горожан. Вот, впрочем, слышанные ими стихи:

«Что превращает жизнь мою в мученье? Презренье. А что мне умножает огорченье? Сомненье. А что в терпении моем наука? Разлука. Так стало быть моей болезни мука Продлится век. Искать лекарств напрасно, Когда надежду губит ежечасно Презрение, сомненье и разлука. «Что скорби яд в мою вливает кровь? Любовь. Что отдалило моего блаженства срок? Рок. А что мне посылает огорченье? Провиденье. Так стало быть надежду на спасенье Оставить разум мне повелевает. И я умру, когда того желает Все – и любовь, и рок, и Провиденье. «Что кончит горькое мое раздумье? Безумье. Что будет лучшей участи причина? Кончина. А покорило что Амура царство? Коварство. Так стало быть и всякое лекарство Помочь в моей болезни не по власти — Три средства лишь действительны от страсти Безумие, кончина и коварство.»

Время, погода, уединение, прекрасный голос и искусство певца – все способствовало тому, чтобы возбудить удивление и восторг в слушателях, и они сидели неподвижно, надеясь услышать еще что-нибудь. Певец, однако, молчал довольно долго, и они уже было решились отправиться на поиски его, но только что они поднялись, как тот же самый голос вновь донесся до их слуха и удержал их на месте. Он пел следующий сонет:

«Святая дружба, жизнь земную покидая, Чтоб легкий свой полет направить к небесам, Свое подобие оставила ты нам, Сама ж, блаженная, живешь в чертогах рая. «Оттуда ясный лик свой нам явить желая, Ты поднимаешь свой покров по временам, И свет твой нас ведет к благим делам, Но следом зло идет, плоды их истребляя. «Сойди для нас, о дружба, с высоты небесной И повели лжи скинуть твой убор чудесный, Чтоб дать взойти стремлений чистых семенам. «Когда же ей свое подобье ты оставишь, Ты род людской предашь раздору и слезам И в хаосе страстей погибнуть мир заставишь.»

Пение закончилось глубоким вздохом. Слушатели долго и внимательно прислушивались в надежде услыхать новые песни. Но когда музыка сменилась воплями и рыданиями, то они поспешили узнать, кто – этот печальный певец, стоны которого были на столько же трогательны, насколько восхитителен был его голос. Им пришлось недолго искать: обогнув выступ скалы, они увидали человека, по наружности очень похожего на того, которого описал им Санчо, рассказывая историю Карденио. При виде их этот человек не обнаружил ни испуга, ни удивления; как он был, так и остался на том же месте, с опущенной на грудь головою, погруженным в глубокую задумчивость и не поднимая даже глаз, чтобы посмотреть на подошедших к нему, как будто бы они уже не в первый раз неожиданно появляются перед ним. Священник, от природы одаренный красноречием и вскоре по сообщенным ему Санчо приметам узнавший незнакомца, приблизился к нему и в кратких, но умных и прочувствованных словах стал убеждать его бросить такую презренную жизнь в этой пустыне, говоря, что иначе ему угрожает опасность окончательно погибнуть здесь, что было бы величайшим из всех несчастий. Карденио был в то время в здравом уме и свободным от припадков ярости, так часто выводивших его из себя. Поэтому, увидав двух человек, одетых в одежду необычную для посещающих часто эти уединенные места, он испытал некоторое удивление, увеличившееся еще более после того, как он понял из обращенных к нему слов священника, что его история была известна этим людям. Он ответил им следующими словами:

– Кто бы вы ни были, господа, я уверен, что небо, помогающее добрым, а часто и злым, посылает и мне, недостойному этой милости, в этих удаленных от человеческого общения местах людей, которые, живо изобразив перед моими глазами, как безумно вести такую жизнь, какую я веду, пытаются вывести меня из этого печального одиночества для более пристойного существования. Но они не знают того, что знаю я, не знают, что, избегнув зла, в котором я нахожусь теперь, я подвергся бы еще худшему злу, а потому они, вероятно, считают меня за человека слабоумного, а может быть, и совсем лишенного всякого рассудка. Да и нет ничего удивительного, если это случится в действительности; я и сам замечаю, что воспоминания о моих несчастиях так постоянны, так живы во мне и так неудержимо влекут меня к погибели, что я часто, не имея сил бороться с ними, остаюсь, подобно камню, лишенным всякого чувства и всякого сознания. Я по необходимости должен признать эту истину, когда представляя доказательства, мне рассказывают о том, что я делаю во время ужасных припадков, овладевающих мною. Тогда я могу только предаваться бесполезным жалобам, напрасно проклинать свою злую судьбу и, в оправдание своего безумия, рассказываю его причину всем, кто только захочет послушать. Узнав причину, умные люди не удивляются следствиям. Если они и не находят для меня лекарства, то, по крайней мере, перестают обвинять меня, и страх перед моими безумствами сменяется в них жалостью к моим несчастиям. Поэтому, господа, если вы пришли сюда с таким же намерением, как и другие, то умоляю вас, прежде чем продолжать ваши мудрые увещания, выслушайте мою злополучную повесть. Узнав ее, вы, может быть, убедитесь, что утешать меня в таком несчастии, которое недоступно никакому утешению, – совершенно бесполезный труд.

Священник и цирюльник, сгоравшие от желания услыхать от самого Кардеаио историю его несчастий, настоятельно просили его рассказать ее им, обещаясь сделать только то, что он сам пожелает для исцеления или облегчения своих страдании. Тогда печальный рыцарь начал свою грустную повесть почти в тех же выражениях и с теми же подробностями, как он рассказывал ее Дон-Кихоту и пастуху, когда, по вине лекаря Элизабада и щепетильной точности Дон-Кихота в исполнении рыцарского долга, она так и осталась неоконченной. Но теперь припадок, к счастью, не овладевал Карденио и дал ему время довести повествовании до конца.

Когда Карденио рассказал о том, как дон-Фернандо нашел записку в одном томе Амадиса Гальского, он продолжал:

– Она у меня сохранилась в памяти, вот, что было написано в ней:

Люсинда к Карденио.

«С каждым днем я открываю в вас новые достоинства, заставляющие меня уважать вас все более и более. Если вы желаете, чтобы я без ущерба для своей чести исполнила свой долг к вам, то вы легко можете этого достигнуть. Мой отец, знающий вас и любящий вас, не принуждая моего желания, удовлетворит ваше справедливое желание, если только действительно вы меня так сильно любите, как вы меня в этом уверяете, и как я думаю».

– Я уже вам рассказывал, что эта самая записка побудила меня просить руки Люсинды. Благодаря этой же записке дон-Фернанд составил мнение о Люсинде, как о самой разумной женщине нашего времени, и эта же самая записка, зародила в нем желания погубить меня раньше, чем исполнились мои желания. Я уже сообщил дон-Фернанду о том, что, согласно желанию отца Люсинды, мой отец сам должен просить ее руки для меня, и что я не осмеливаюсь сказать об этом своему отцу из боязни, что он, пожалуй, не согласится на это, не согласится не потому, что бы он не знал звания, добродетелей и красоты Люсинды, достоинства которой могли бы принести честь всякому дону в Испании, а потому, что, как я предполагал, он не позволит мне жениться до тех пор, пока не узнает, что хочет сделать из меня герцог Рикардо. Одним словом, я сказал ему, что не решаюсь открыться моему отцу, как вследствие этой причины, так и потому, что со страхом предчувствую много других препятствий, которые, как кажется мне, хотя я в этом и не могу отдать себе ясного отчета, никогда не позволят моим желаниям осуществиться. Дон-Фернанд ответил мне на это, что он сам берется уговорить моего отца просить для меня руки Люсинды… О лживый Марий! жестокосердый Катилина! вероломный Ганелон! изменник Вельидо! Что тебе сделал этот несчастный, с такою искренностью поверявший тебе все тайны, все радости своего сердца? Чем я тебя оскорбил? Какие слова сказал я, какие советы я дал тебе, которые не имели бы единственною целью принести тебе пользу и честь? Но к чему послужат жалобы? увы! разве это не всем известно, что когда по воле злой судьбы на нас стремительно обрушивается несчастие, то никакая сила на земле не может его остановить, никакое человеческое благоразумие не может его предупредить? Кто бы мог себе представить, что дон-Фернанд, дворянин знатного рода, одаренный светлым умом, обязанный мне признательностью за мои услуги и бывший настолько могущественным, что мог доставлять удовлетворение всякому своему любовному желанию, – решится отнять у меня моего единственного ягненка, которым я еще и не обладал? Но оставим эти бесполезные размышления и последуем за прерванною нитью моей печальной истории.

«Дон-Фернанд, которому мое присутствие было помехой для исполнения его бесчестного плана, решился послать меня к своему старшему брату под предлогом взять у того некоторую сумму денег для уплаты за шестерых лошадей, купленных им в тот же день, когда он вызвался говорить с моим отцом, единственно с тою целью, чтобы удалить меня и быть свободным в своих поступках. Мог ли и я предвидеть подобную измену, могла ли она придти мне на мысль? О, нет; напротив, а с радостью изъявил готовность ехать немедленно, довольный такою покупкою. Ночью я виделся с Люсиндой; и рассказал ей о нашем уговоре с дон-Фернандом, убеждая и ее иметь крепкую надежду на исполнение наших справедливых и честных желаний. Так же, как и я, не подозревая возможности измены со стороны дон-Фернанда, она просила меня возвращаться поскорее, потому что наши желания, как думала она, немедленно же исполнятся, как только переговорят между собою наши отцы. Не знаю, как это произошло, но только, когда она произносила эта слова, глаза ее наполнились слезами и голос задрожал, – казалось, что-то узлом сжимало ее горло и не позволяло ей произнести еще другие слова, которые она силилась мне сказать. Меня поразило это новое, никогда до сих пор мною невиданное явление. В самом деле, всякий раз, как счастливый случаи или мое старание давали нам возможность видеться, никогда к нашему радостному разговору не примешивалось ни слез, ни вздохов, ни упреков, ни подозрений. Я только наслаждался своим счастьем иметь ее своею дамою; я гордился ее красотою, я восхищался ее достоинствами и умом. Она простодушно отвечала мне тем же, хваля во мне то, что, в своей любви ко мне, она считала достойным похвал. Мы болтали во время наших свиданий о тысяче пустяков, рассказывали друг другу разные случаи, происшедшие у наших соседей или знакомых, и смелость моя ни разу не шла дальше того, что я иногда, почти насильно, брал ее прелестные, белые ручки и прижимал их к своим губам – насколько мне эта дозволяли железные полосы разделявшего нас низкого окна. Но в ночь, предшествовавшую печальному дню моего отъезда, она плакала, стонала, вздыхала и, наконец, скрылась, оставив меня в смущении, тоске и испуге от этих новых и печальных признаков горя и сожаления, однако, чтобы не разрушать самому своих надежд, я приписал все это сильной любви… питаемой ею ко мне, и огорчению, всегда испытываемому при разлуке с любимым человеком. Я уехал печальный и расстроенный, с душою полною страха и подозрений, хотя и не знал, чего страшиться и что подозревать, – слишком ясные знамения ожидавшего меня удара.

«Прибыв к месту моего назначения, я передал письмо брату дон-Фернанда, был хорошо принят им, но отправлен обратно нескоро; к моему великому неудовольствию, он велел мне ждать восемь дней в таком месте, где бы меня не мог видеть герцог отец, так как дон-Фернанд писал ему прислать денег без ведома отца. Все это было лишь хитростью и вероломством, – денег у него было достаточно, и он мог бы отправить меня немедленно же. Я имел право ослушаться такого непредвиденного приказания, потому что мне казалось невозможным жить столько времени вдали от Люсинды, в особенности после того, как я оставил ее в такой глубокой печали: но, как верный слуга, я повиновался, хотя и знал, что это повиновение послужит в ущерб моему спокойствию, моему здоровью. На четвертый день моего приезда ко мне является человек, искавший меня, чтобы передать письмо от Люсинды, как я об этом сразу узнать по почерку, которым была написана надпись. Весь дрожа от страха, я вскрываю его, догадываясь, что, вероятно, важная причина заставила ее написать ко мне, что она делала очень редко, когда я бывал вблизи ее. Прежде чем прочитал письмо, я спрашиваю человека, кто ему дал это письмо и сколько времени он был в дороге. Он отвечает мне, что, когда он проходил случайно в полдень по одной городской улице, то его позвала к окну какая-то прекрасная дама и сказала ему поспешно и со слезами на глазах: «Брат мой, если вы христианин, как кто по всему видно, то именем Бога умоляю вас, поскорее, поскорее отвезите это письмо; вы этим сделаете дело, угодное Богу; место и человек, которому это письмо посылается, указаны в адресе и известны всем; а чтобы для вас не было никаких затруднений в этом деле, возьмите, что есть в этом платке.» – Сказав это, – добавил посланный, – она бросила из окна платок, в платке оказалось сто реалов, этот золотой перстень, который я теперь ношу, и письмо, которое теперь у вас. Затем, не дожидаясь моего ответа, она отошла от окна, посмотрев сначала, как я поднял письмо и платок и дал ей понять знаками, что я исполню ее поручение. Получив вперед такую хорошую плату за труд и узнав из адреса, что письмо для вас, мой господин, я решил, тронутый слезами этой прекрасной дамы, не доверяться никому и самому отнести это письмо по назначению: и вот с тех пор, как она мне дала его, прошло шестнадцать часов, и за это время я сделал восемнадцать миль! – В то время, как признательный посланный передавал мне все эти подробности, я жадно прислушивался к его словам и от сильной дрожи едва мог стоять на ногах. Наконец, я вскрыл письмо, бывшее приблизительно следующего содержания:

«Слово, которое дал вам дон-Фернанд, – уговорить вашего отца переговорить с моим – он сдержал скорее для своего удовлетворения, чем для вашей пользы. Знайте, милостивый государь, что он просил моей руки, и отец мой, соблазненный теми преимуществами, которыми, по его мнению, дон-Фернанд обладает в сравнении с вами, согласился на его предложение. Дело очень серьезно, так как через два дня должно произойти мое обручение, но оно хранится в тайне и свидетелями его будут только небо и домашние. В каком положении я нахожусь и следует ли вам приехать – судите сами; люблю ли я вас или нет – покажет вам будущее. Да будет угодно Богу, чтобы мое письмо дошло до ваших рук прежде, чем я буду вынуждена соединить свою руку с рукою человека, умеющего так дурно исполнять раз данное обещание.»

Такова была сущность содержания письма. Как только я его прочитал, я немедленно же уехал, не дожидаясь ни ответа, ни письма – теперь я уже ясно видел, что дон-Фернанд послал меня к брату не для покупки лошадей, а с единственною целью развязать себе руки. Ярость, воспламенившаяся во мне на дон-Фернанда, и страх потерять сердце, приобретенное мною долгими годами любви и обожания, придавали мне крылья, и на следующий же день я был в своем родном городе, именно в тот час, когда мне было возможно видеться с Люсиндой. Я вошел тайно, оставив мула, на котором я ехал, у доброго человека, привезшего мне письмо. По счастью, я застал Люсинду у низкого окна, давно уже бывшего свидетелем наших любовных бесед. Она тотчас же узнала меня и я ее узнал; но не так должна бы была она увидаться со мною и не такою надеялся я ее найти… Увы! кто на свете может льстить себе надеждою, что он проник, измерил всю бездну смутных мыслей и изменяющегося настроения женщин? Никто, наверное… Увидав меня, Люсинда сказала: «Карденио, я одета в свадебное платье; в зале меня уже ожидают вероломный дон-Фернанд и мой честолюбивый отец с другими свидетелями, которые скорее станут свидетелями моей смерти, чем моего обручения. Не падай духом, друг мой, и постарайся присутствовать при этом жертвоприношении; на случай, если мои слова скажутся бессильными, я спрятала у себя кинжал, который сумеет избавить меня от всякого принуждения, не даст пасть моим силам и прервав нить моей жизни, запечатлеет тем мои уверения в любви к тебе». С тоской и поспешностью ответил я ей, боясь, что у меня не хватит для это-то времени: «Пусть твои поступки оправдают твои слова, о Люсинда! если у тебя есть кинжал, чтобы исполнить свое обещание, то при мне – мой меч, чтобы защитить тебя или убить себя, когда судьба окажется против нас.» Не думаю, чтобы она слышала все мои слова – ее в то время поспешно позвали и повели туда, где ждал ее жених. Тогда то, могу сказать, закатилось солнце моей радости, и окончательно настала ночь моего горя. Из глаз моих исчез свет, голова лишилась разума, я был не в состоянии ни найти вход в дом, ни двинуться с места. Вспомнив, однако, как важно мое присутствие в таком трудном и важном деле, я, как мог, ободрился и вошел в дом. Давно зная все ходы в нем, я проник туда никем не замеченный, воспользовавшись царившей в нем суматохой; мне удалось пробраться в укромное местечко, образовавшееся у окна залы и закрытое складками двух занавесов, через которые я, невидимый никому, мог видеть все, что происходило в комнате. Кто может выразить теперь, как тревожно билось мое сердце все время, проведенное мною в этом уголке! какиея мысли во мне бушевали! какие решения мною принимались! Это были такие решения, что повторять их теперь невозможно, да и не следует. Достаточно вам сказать, что жених вошел в залу, одетый по-обыкновенному, без всякого особенного наряда. Свидетелем бракосочетания у него был двоюродный брат Люсинды, и во всей зале не было никого, кроме служителей дома. Немного позднее вышла из уборной в сопровождении своей матери и двух камеристок и Люсинда, одетая и наряженная так, как того требовали ее происхождение и ее красота и насколько могло достигнуть совершенство ее изящного вкуса. Волнение, в котором я находился, не дало мне рассмотреть подробностей ее костюма; я заметил в нем только красный и белый цвета и блеск богатых драгоценностей, украшавших ее прическу и все платье. Но ничто не могло сравниться с необыкновенной красотой ее белокурых волос, своим сиянием поражавших глаза сильнее, чем все драгоценные камни, сильнее, чем четыре факела, освещавших залу. О воспоминание, смертельный враг моего покоя! зачем рисует оно мне теперь несравненные прелести этой боготворимой мною изменницы? Не лучше ли будет, жестокое воспоминание, напомнить и представить мне совершенное ею потом, чтобы такое явное оскорбление побудило меня искать, если не мщения, то, по крайней мере, конца моей жизни? Не утомляйтесь, господа, моими отступлениями; моя печальная повесть не из таких, которые рассказываются скоро и в кратких словах; каждое ее событие стоит, по моему мнению, долгой речи.»

Священник ответил ему, что они не только не испытывают утомления от его рассказа, но, напротив, слушают с большим интересом все эти подробности, заслуживающие такого же внимания, как и самая сущность рассказа.

Затем Карденио продолжал:

– Когда все собрались в зале, – сказал он, – немедленно же ввели приходского священника, который взял жениха и невесту за руки, чтобы совершить требующуюся церемонию. Когда он произносил эти торжественные слова: «Желаете ли вы, госпожа, взять находящегося здесь господина дон-Фернанда в свои законные супруги, как то повелевает святая матерь церковь?» – я выставил голову и шею из-за занавесов и с напряженным вниманием и с душевным трепетом стал прислушиваться, ожидая для себя от ее ответа или смертного приговора, или пощады моей жизни. О, зачем я не покинул тогда своего уединения? зачем я не крикнул: «Люсинда, Люсинда! посмотри, что ты делаешь, вспомни о своем долге ко мне; подумай, что ты принадлежишь мне и не можешь принадлежать другому, что произнести «да» и отнять у меня жизнь будет делом одного и того же мгновения. А ты, вероломный дон-Фернанд, похититель моего счастья, убийца моей жизни, чего ты хочешь? чего ты требуешь? разве ты не видишь, что, как христианин, ты не можешь удовлетворять своих желаний, ибо Люсинда – моя жена, а я – ее супруг?». Несчастный безумец! теперь, когда опасность давно миновала, я говорю о том, что я должен бы был сделать и чего, я не сделал; теперь после того, как я допустил похитить мое драгоценнейшее сокровище, я тщетно проклинал похитителя, которому я мог бы отомстить, если бы у меня тогда хватило духу драться, как теперь хватает его жаловаться! А если я был тогда глуп и труслив, то так и следует мне теперь умирать в стиле, раскаянии и безумстве. Священник все еще ожидал ответа Люсинды, долгое время собиравшейся с силами его произнести; и, когда я уже подумал, что она вынимает кинжал и хочет сдержать свое обещание или собирается с духом, чтобы объявить истину и сказать в мою пользу, – я вдруг слышу, как она слабым и трепещущим голосом произносит: «Да, я его беру». Дон-Фернанд сказал те же слова, надели ему на палец обручальное кольцо, и они соединились неразрешимыми узами. Супруг приблизился, чтобы обнять свою супругу, но она, положив руку на сердце, без чувств упала в объятия своей матери.

«Теперь мне остается только сказать, что со мною было, когда, услышав это роковое да, я понял гибель моих надежд, лживость обещаний и слов Люсинды и невозможность когда-либо вновь найти счастье, утраченное мною в эту минуту. Я стоял лишенный рассудка, и покинутый небом и ставший для земли предметом злобы; вздохи мои не находили воздуха, для моих слез не было влаги; только огонь рос непрестанно, и все мое сердце пылало ревностью и бешенством. Обморок Люсинды привел в волнение все собрание. Когда ее мать расшнуровала ее, чтобы освободить дыхание, то на груди у ней нашли спрятанной бумагу, которую дон-Фернанд сейчас же схватил и стал читать при свете одного из факелов. Прочитав ее, он бросился в кресло и так и остался в нем, подперев голову рукою, как глубоко задумавшийся человек, и не принимая никакого участия в заботах, употребляемых всеми с целью привести его жену в чувство. Я же, при виде смятения и суматохи во всем доме, рискнул выйти, не беспокоясь о том, как бы меня не увидели, и твердо решившись, в этом случае, устроить такую кровавую потеху, чтобы всем стало известно справедливое негодование, которое побудило мое сердце подвергнуть каре изменника и эту непостоянную, все еще лежавшую без чувств. Но моей звезде, сохранявшей меня, наверное, для еще больших зол, если только большие могут существовать, угодно было, чтобы у меня оставалось тогда слишком много рассудка, который она у меня потом совсем отняла. Поэтому я вместо того, чтобы мстить своим злейшим врагам, что я мог бы легко сделать, так как никто не думал в это время обо мне, – рассудил произвести мщение над самим собой и самого себя наказать той мукой, которую они заслужили; мое наказание, без сомнения, тяжелее, чем то, которому я мог бы их тогда подвергнуть, если бы я предал их смерти, – смерть, поражающая неожиданно, быстро прекращает казнь, тогда как долгие нескончаемые мученья убивают постоянно, не отнимая жизни. Итак, я выбежал из дома и направился к человеку, у которого оставил своего мула. Я велел сейчас же оседлать его и покинул город, не простившись ни с кем и не смея, подобно Лоту, повернуть головы, чтобы посмотреть на него. Когда я увидал, что я один, среди поля, покрытого мраком ночи и как бы манившего меня своим безмолвием дать волю рыданиям, отбросив всякое опасение быть услышанным или узнанным, – я перестал сдерживаться и разразился проклятиями на Фернанда и Люсинду, как будто мстя им за нанесенное мне оскорбление. В особенности я обвинял ее, давая ей названия жестокой, неблагодарной, лживой, клятвопреступницы и, кроме того, корыстолюбивой и скупой, потому что только богатство моего врага ослепило ей глаза и соблазнило ее предпочесть мне того, кого судьба щедрее наделила своими дарами. Потом, среди этого потока горячих излияний, я стал извинять ее: «Можно ли тому удивляться, – говорил я, – что молодая девушка, воспитанная в одиночестве, постоянно жившая у своих родителей и привыкшая им всегда повиноваться, согласилась уступить их желанию и теперь, когда они давали ей в супруги такого благородного, богатого и красивого дворянина, что, отказываясь от него, она дала бы повод считать себя или сумасшедшей, или уже отдавшей свое сердце другому, а это последнее сильно повредило бы ее доброй славе?» Но первоначальное чувство вновь овладевало мною, и я говорил: «Зачем же она не сказала, что я ее супруг? тогда все увидали бы, что она сделала не такой плохой выбор, чтобы не нашлось оправдания для нее; ведь, прежде чем дон-Фернанд сделал предложение, сами родители ее не могли желать лучшего, чем я, супруга для своей дочери, если только они умели соразмерять своя желания с рассудком. Разве она не хотела, прежде чем решаться на этом последний и ужасный шаг, прежде чем отдавать свою руку, – разве она не могла сказать, что она уже отдала ее мне, потому что я бы с радостью подтвердил все, в чем бы она ни вздумала притвориться?» Под конец я убедился, что недостаток любви, недостаток рассудительности и излишество честолюбия и властолюбивых желаний заставили ее позабыть обещаний, которыми она убаюкивала, обманывала и поддерживала мои честные и постоянные надежды. В таком волнении и в таких разговорах с самим собою я проехал всю остальную часть ночи и к рассвету очутился у одного из входов в эти горы. Я вступил в них из течение целых трех дней, без всякой дороги, продолжал ехать вперед; наконец, я приехал их какому-то лугу, местоположение которого я плохо помню, и спросил у бывших там пастухов, где самое глухое и самое дикое место в этих горах. Они указали мне его, и я немедленно отправился туда, решившись там окончить свою жизнь. Войдя в это ужасное уединение, мой мул пал мертвым от голода и утомления, а, может быть, как я скорее склонен думать, и для того, чтобы освободиться от такой бесполезной тяжести, как моя особа. Я остался изнуренный усталостью, мучными голодом, не имея и не желая иметь никого, кто бы помог мне. Пролежав в таком состоянии на земле, не знаю сколько времени, я поднялся, не ощущая более голода, я увидал около себя нескольких пастухов, наверно, тех, которые позаботились о моих потребностях. Действительно, они рассказали мне, как они меня нашли и как я им наговорил столько бессмыслиц и нелепостей, что мое безумие сделалось для них вполне очевидным. Увы! с этой минуты я и сам чувствую, что кой разум не всегда свободен и здоров, но, напротив, так ослаблен и так удручен, что я совершаю тысячи безумств – раздираю мою одежду, громко разговариваю среди этой пустыни, проклинаю мою злосчастную судьбу и беспрестанно повторяю милое имя моей изменницы, ничего другого не жилая, как только вместе с этими криками испустить и мой дух. Приходя в себя, я чувствую такое утомление и такой упадок сил, что с трудом могу держаться на ногах. Обычным жилищем служит мне дупло одного пробкового дерева, достаточно большое для того, чтобы укрыть это несчастное тело. Пастухи, пасущие свои стада на этих горах, из сострадания приносят мне виду, которую они кладут на дорогах и скалах, где только, по их мнению, я могу найти ее; потому что, даже во время припадков моего безумия, голос необходимости говорит во мне и природный инстинкт внушает мне желание отыскивать пищу и утолять свой голод. Иногда же, как рассказывают они мне, когда встречают меня в здравом разуме, я устраиваю засаду на дорогах и отнимаю силой съестные припасы, которые носят пастухи из деревни в свои хижины, хотя они мне и отдают их добровольно. Так влачу я остаток своей несчастной жизни до того времени, пока небу будет угодно положить ей последний предел или же лишить меня памяти и совершенно изгладить во мне воспоминание о красоте и неверности Люсинды и оскорблениях дон-Фернанда. Если небо пошлет мне эту милость, не лишая жизни, то мои мысли придут снова в порядок; в противном же случае, мне останется только молить его быть милосердым к моей душе, так как я уже не нахожу в себе ни мужества, ни силы, чтобы избавить свое тело от тех лишений, к которым я приговорен своим собственным выбором. Вот, господа, горькая повесть моих несчастий. Скажите же, можно ли рассказывать ее с меньшими сожалениями и меньшей скорбью? Не трудитесь же напрасно, стараясь разубедить меня своими советами, какие вам подскажет ваш разум для исцеления моих несчастий. – Эти советы были бы так же бесполезны для меня, как бесполезно прописанное врачом лекарство для больного, не желающего его принимать. Я не желаю исцеления без Люсинды; если же ей хотелось принадлежать другому, когда она принадлежала или должна была принадлежать мне, то и я хочу отдаться несчастью, тогда как мог бы наслаждаться счастьем. Своим легкомыслием она захотела сделать мою погибель неизбежной; так пусть же, погубив себя, я удовлетворю тем ее желания. Отныне будут говорить, что только мне одному недоставало последней поддержки для всех несчастных, которым утешением служит самая невозможность быть утешенными; для меня же, наоборот, это – причина живейших сожалений и сильной печали, так как мне думается, что мои муки не прекратятся и после моей смерти.

Так закончил Карденио длинную и печальную повесть своей любви. Священник собрался было уже обратить к нему несколько слов утешения, но его удержал голос, внезапно донесшийся до его слуха и жалобным тоном говоривший то, о чем расскажет четвертая часть этого повествования; третью же часть мудрый и рачительный историк Сид Гамет Бен-Энгели оканчивает на этом месте.

 

Глава XXIII

Рассказывающая о новом и приятном приключении, представившемся священнику и цирюльнику в горах Сьерры-Морэны

Счастливы, трижды счастливы те времена, когда явился свету отважный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский! В самом деле, благодаря тому, что он принял благородное решение воскресить почти исчезнувший и мертвый орден странствующего рыцарства, – мы наслаждаемся теперь, в ваше бедное развлечениями и весельем время, не только прелестями его подлинной истории, но также и заключающимися в ней рассказами и повестями, в большинстве случаев, не менее приятными, не менее остроумными и истинными, чем сама история. Возвращаясь снова к нити своего замысловатого и разнообразно украшенного повествования, история рассказывает, что в ту минуту, когда священник намеревался, как мог, утешить Карденио, ему в этом помешал какой-то голос, печальные звуки которого донеслись до его слуха.

– О, Боже мой, – говорил этот голос, – действительно ли мною найдено место, могущее послужить одинокой гробницей этому телу, гнетущую тяжесть которого я ношу против своей воли? Да, на это я надеюсь, если только меня не лишат также и уединения, которое обещают эти горы. Увы! насколько приятнее мне общество этих скал и кустарников, позволяющих мне в жалобах поведать небу о моих несчастиях, чем общество какого бы то ни было человека в свете, потому что на земле нет никого, от кого было бы можно ожидать совета в затруднениях, облегчения в печали, помощи в бедствиях!

Священник и его товарищи слышали эти печальные слова; так как им показалось, что слова эти произнесены где-то совсем близко от них, то они сейчас же поднялись, чтобы отыскать того, кто так изливал свою печаль. Не сделали они и двадцати шагов, как за поворотом одной скалы увидали сидящим под ясенем мальчика, одетого по-крестьянски, лица которого они видеть не могли, так как он наклонился и мыл ноги в протекавшем там ручье. Собеседники подошли так тихо, что мальчик совсем не слыхал их, да он и не обращал ни на что внимания, занявшись мытьем своих ног, которые у него были такими белыми, что их можно было бы принять за два куска белого горного хрусталя, попавшие среди других камней ручья. Такая красота и белизна их привели в большое удивление смотревших, невольно подумавших, что эти ноги созданы не для того, чтобы топтать глыбы земли сзади плуга и быков, как можно было бы заключить, судя, по платью незнакомца. Видя, что он их не слышит, священник, шедшие впереди всех, дал знак своим товарищам присесть завалявшиеся там обломки скал. Все трое спрятались, с любопытством рассматривая мальчика. На нем был надет кафтан в два полотнища, перехваченный на пояснице толстым, белым поясом, широкие штаны из темного сукна и на голове шапочка из той же материи. Его штаны были засучены до половины ног, действительно, казавшихся сделанными из белого алебастра. Окончив мытье своих прелестных ног, он, чтобы обтереть их, взял из-под шапочки платок и, поправляя свои волосы, приподнял голову; тогда наблюдавшим за ним представилась такая несравненная красота, что Карденио тихо сказал священнику:

– Так, как это не Люсинда, то это – не земное существо!

Молодой человек снял свою шапочку и, наклонив голову на другую сторону, уронил и рассыпал свои волосы, красоте которых могли бы позавидовать лучи солнца. Тогда трое любопытных узнали, что тот, кого они принимали за крестьянина, был молодой и прелестной женщиной, прекраснейшей из всех женщин, каких только видели оба друга. Дон-Кихота и даже сам Карденио, если бы он не знал Люсинды, так как потом он утверждал, что только красота Люсинды могла спорить с красотою незнакомки. Эти длинные, белокурые волосы не только покрывали ей плечи, но прятали всю ее под своими густыми прядями, так что от всего ее тела были видны только одни ноги. Чтобы расправить волосы, она, вместо гребня, употребляла пальцы обеих рук, и если ее ноги казались в воде кусками хрусталя, то ее руки, разбиравшие волосы, были подобны хлопьям снега. Все виденное тремя наблюдателями могло только усилить их удивление и желание узнать, кто она такая, и они решились показаться ей. Но как только они, поднимаясь, сделали движение, прекрасная молодая девушка повернула голову и, разделив обеими руками волосы, покрывавшие ее лицо, посмотрела туда, откуда послышался шум. Увидав трех мужчин, она стремительно поднялась, затем не обувшись и не собрав волос, схватила лежавший около нее небольшой узел с пожитками и бросилась бежать, полная страха и смущения. Но ее нежные ноги были не в состоянии ступать по таким жестким и острым камням, и она, не сделав и четырех шагов, упала на землю. При виде этого, трое друзей подбежали в ней, и священник первый обратился к ней к следующими словами:

– Остановитесь, сударыня! Кто бы вы не были, знайте, что единственное наше намерение – это служить вам. Не пытайтесь же понапрасну обращаться в бегство; этого не позволят вам ваши ноги, да и мы сами не можем допустить.

Испуганная и смущенная, она ни слова не отвечала на эту речь. Они приблизились к ней, и священник, взяв ее за руку, продолжал:

– То, что скрывает от нас ваша одежда, сударыня, выдали вам ваши волосы; очевидно, немаловажные причины заставили вашу красоту перерядиться в это недостойное ее одеянье, и привели вас в глубину этой пустыни, где нам выпало счастье найти вас, если не для того, чтобы дать лекарство против ваших бедствий, то, по крайней мере, предложить вам наши советы. Действительно, ни одно горе в течение всей жизни не может усилиться до такой крайней степени, чтобы тот, кто его испытывает, имел право отказаться даже выслушать советы, предлагаемые ему с добрым намерением. Итак, моя дорогая госпожа, или мой дорогой господин, или тот, кем вам угодно быть, оправьтесь от испуга, причиненного вам нашим появлением, и расскажите о вашей счастливой или злой судьбе, в полной уверенности, что в нас вы найдете людей, готовых помочь вам переносить несчастия, разделив их с вами.

Все время пока говорил священник, прекрасная незнакомка была как будто охвачена очарованьем; она смотрела, то на одного, то на другого, не шевеля губами и не произнося ни одного слова, похожая на молодого крестьянина, которому неожиданно показали редкие и невиданные им вещи. Наконец, когда священник опять обратился к ней с своею убедительною речью, она глубоко вздохнула и прервала молчание.

– Если уединение этих гор не скрыло меня от посторонних взоров, – сказала она, – и распустившиеся волосы отняли у моего языка возможность солгать, то с моей стороны было бы теперь напрасным трудом притворяться и говорить то, чему поверили бы только из любезности. Приняв это в соображение, я говорю, господа, что я глубоко благодарна вам за предложения ваших услуг и чувствую себя обязанной удовлетворить ваши просьбы. Боюсь только, по правде сказать, как бы рассказ о моих несчастиях не вызвал в вас, вместе с сочувствием, и досады, потому что вам не найти ни лекарства, способного их исцелить, ни утешения, которое могло бы усладить их горечь. Тем не менее, чтобы моя честь не пострадала в вашем мнении после того, как вы узнали во мне молодую женщину и нашли меня одинокою и так странно наряженною, – чтобы все эти обстоятельства, взятые вместе и каждое отдельно, не уничтожили доверия к моей чести, я решаюсь рассказать вам о том, о чем так сильно желала бы молчать.

Эта маленькая речь была произнесена без остановки и таким мелодичным голосом, с таким изяществом языка, что трое друзей уму очаровательной девушки удивились не менее, чем раньше удивлялись ее красоте. Они повторили предложения своих услуг и снова настоятельно просили ее исполнить свое обещание. Тогда она, не заставляя себя больше просить, скромно надев свою обувь и собрав волосы, села на большой камень, вокруг которого уселись и трое слушателей; затем, сделав усилие, чтобы удержать набежавшие на ее глаза слезы, она звучным и спокойным голосом начала историю своей жизни:

– В соседней нам части Андалузии есть маленький город, от которого берет свой титул один герцог, считающийся в ряду тех, кого называют испанскими грандами. У этого герцога есть два сына: старший, наследник его владений, наследовал, по-видимому, и все его прекрасные качества; младший же наследовал, кажется, только хитрость Ганелона и предательство Вельидо. Мои родители считаются от рождения покорными вассалами этого сеньора; но они так наделены богатствами, что если бы дары природы были одинаковы с благами состояния, то им не оставалось бы ничего больше желать, а для меня не было бы причин бояться тех бедствий, которые теперь испытываю, так как все мое несчастие происходит, может быть оттого, что они не имели счастья родиться знатными. Правда, их происхождение не настолько низко, чтобы им приходилось стыдиться его; но оно и не настолько высоко, чтобы изгнать из моей головы мысль, что их простое звание служит причиною всех моих несчастий. Одним словом, они – земледельцы, но земледельцы чистой крови, без всякой примеси какого-либо постыдного происхождения, и, как говорят, христиане старинного закала; их старинное происхождение, а также богатства и широкая жизнь мало-помалу приобрели им прозвание гидальго и даже дворян. Но больше, чем своим богатством или своим благородством, они славились тем, что имели меня своею дочерью. И так как других детей у них не было, то я была их единственною страстно-любимою наследницею и была так нежно лелеема ими, как только могут лелеять родители. Я была зеркалом, в котором они любовались, посохом, поддерживавшим их старость, единственною целью всех их покорных воле неба желаний, с которыми, в благодарность за их любовь, не расходились и мой желанья. Таким образом, я владела, как их сердцами, так и их состоянием. Я нанимала и увольняла слуг, в мои руки передавался отчет обо всем посеянном или собранном. Масляные мельницы, виноградные давильни, стада крупного и мелкого скота, пчелиные ульи – одним словом, все, что бывает у такого богатого земледельца, как мой отец, было передано на мое попечение. Я была и управляющим и госпожою, и не сумею вам выразить, с какою заботливостью и с каким удовольствием я исполняла свои обязанности. Время, оставшееся после отдачи распоряжений помощникам, служителям и поденщикам, я употребляла на занятия, свойственные и дозволенные моему полу, – шитью, вышиванью и пряденью. Когда же хотела отдохнуть, то развлекалась или какой-нибудь хорошей книгой, или игрой на арфе, так как я по опыту знала, что музыка успокаивает усталую голову и облегчает работу ума. Вот какую жизнь вела я в родительском доме; я рассказываю вам ее так подробно вовсе не из тщеславия и не с целью дать вам понять, что я богата, а только для того, чтобы вы могли судить, как я без вины с моей стороны пала из такого счастливого положения до того печального состояния, в котором вы меня теперь находите. Напрасно я вела свою жизнь среди этих занятий, в таком строгом одиночестве, что его можно было бы сравнить с монастырем, невидимая никем, как думала я, кроме своих домашних; потому что если мне и случалось иногда посещать церковь, то я ходила туда ранним утром, в сопровождении матери и служанок и, притом, под таким густым вуалем и с такою робостью, что мои глаза, кроме того места земли, на которое наступали мои ноги, почти ничего больше не видали. Однако, у любви или, лучше сказать, у праздности глаза острее, чем у рыси, и они-то открыли меня для преследований дон-Фернанда. Таково имя второго сына герцога.

Едва губы рассказчицы успели произнести это имя, Карденио изменился в лице и в очевидном волнении так сильно задрожал всем телом, что священник и цирюльник, взглянув на него, стали опасаться, как бы с ним не случился один из тех припадков безумия, которые, как они слышали, овладевали им во временам. Однако, этого с Карденио не случилось; только пот выступил у него, и он, весь дрожа, но не двигаясь с места, устремил пристальные взоры на прелестную крестьянку, по-видимому догадываясь, кто она такая. Она же, не обратив внимания на конвульсивные движения Карденио, продолжала свой рассказ:

– Как только глаза его заметили меня, как говорил он потом, он почувствовал, что его охватило пламя той страстной любви, доказательства которой он вскоре представил. Но, чтобы поскорее окончить историю моих несчастий, я обойду молчанием все уловки, употребленные дон-Фернандом с целью поведать мне свои желания. Он подкупал слуг моего дома, а моим родителям делал тысячи подарков и предлагал тысячи милостей; дни в той улице, где я жила, были бесконечными праздниками; ночью же серенады не давали никому спать; бесчисленные записки, не знаю, каким путем попадавшие мне в руки, были полны любовных речей и заключали обещаний и клятв больше, чем слогов в словах. Однако, все это не только не смягчало меня, но, напротив, ожесточало против него, как против смертельного врага, как будто все его старания прельстить меня он делал с целью меня раздражить. Для меня не оставались неизвестными личные достоинства дон-Фернанда, и я не оскорблялась его ухаживанием, напротив, мне льстило то, что меня уважает и любит такой благородный человек, и я не без удовольствия читала похвалы себе в его письмах; мне кажется, что нам, женщинам, как бы мы безобразны ни были, всегда приятно слышать, как нас называют красивыми. Но непреклонной меня делали заботы о моей чести и постоянные советы моих родителей, легко догадавшихся о намерениях дон-Фернанда, который, впрочем, и не старался ни от кого их скрывать. Они говорили мне, что на моей добродетели основываются их честь и уважение, что мне стоит только поразмыслить о расстоянии, отделяющем меня от дон-Фернанда, и я тогда по необходимости должна буду признать, что его намерения, хотя он и говорит совсем другое, клонятся скорее к собственному наслаждению, чем к моей пользе; к этому они добавляли, что если я хочу заставить его прекратить обидные преследования, то они готовы выдать меня замуж за того, кого я пожелаю выбрать не только в нашем, но и в окрестных городах, так как их богатое состояние и моя добрая слава делали все это вполне возможным. Эти обещания и советы, справедливость которых я признавала, так укрепляли меня в моем решении, что я не хотела отвечать дон-Фернанду ни одного слова, способного подать ему хотя бы отдаленную надежду на удовлетворение его притязания. Такая строгая заботливость, принятая им, без сомнения, за пренебрежение, только еще сильнее воспламенила его греховные желания, только этим именем и могу я назвать его любовь, потому что если бы она была тем, чем она должна бы была быть, то мне не пришлось бы рассказывать вам о себе в эту минуту. Наконец, дон-Фернанд узнал о намерении моих родителей выдать меня замуж, чтобы тем лишить его всякой надежды на обладание мною или, по крайней мере, дать мне людей, готовых защитить меня. Этого известия, или этого подозрения, было достаточно, чтобы заставить его предпринять то, о чем я вам сейчас расскажу.

«Однажды ночью я осталась одна с горничной в своей комнате, позаботившись сначала хорошо запереть двери, зная, что малейшая небрежность может погубить мою честь. Не могу себе представить, как это могло случиться, несмотря на все предосторожности, только вдруг среди уединения и безмолвия моего уголка появился передо мною он. Его появление так смутило меня, что в глазах у меня потемнело, и язык мой лишился слова; я даже не могла крикнуть, чтобы позвать к себе на помощь, да он и не дал мне времени крикнуть, потому что он немедленно приблизился ко мне и, заключив меня в свои объятия – испугавшись, я не могла и защищаться, – повел такие речи, что я не знаю, как ложь может быть такой искусной, чтобы суметь представить их истинными. Изменник употребил и слезы, и вздохи, чтобы заставить меня поверить своим словам и намерениям. Я же, бедное дитя, неопытное в подобного рода случаях, я, сама не зная как, начала считать всю его ложь за истину, не испытывая однако ничего, кроме простого сочувствия к его слезам и вздохам. Придя немного в себя от первоначального испуга, я привела в порядок мои смущенные неожиданностью мысли и с мужеством, неожиданным для самой себя, сказала ему: «Государь мой! Если бы я находилась в когтях свирепого льва, как я теперь нахожусь в ваших руках, и если бы для моего несомненного избавления мне требовалось только сделать или сказать что-либо противное моей добродетели, то и тогда сделать или сказать это было бы для меня так же невозможно, как невозможно не быть тому, что уже было. Если вы сжимаете мое тело в своих объятиях, то душа моя находится во власти благородных чувств, совершенно отличных от ваших, как вы это увидите на опыте, если решитесь употребить насилие для удовлетворения своей страсти. Я ваша подданная, но не раба; знатность вашего рода не дает вам права презирать и бесчестить моего скромного рода; я, простая крестьянская девушка, так же умею уважать себя, как и вы, дворянин и гранд. Ваша власть не имеет силы надо мною и ваши богатства не оказывают никакого влияния на меня; не обманут меня ваши слова и не тронут ваши вздохи и слезы. Но если бы того человека, в котором я нашла все перечисленное мною, мои родители предназначали мне в супруги, тогда моя воля подчинилась бы его воле я всегда оставалась бы ему покорной. Я добровольно отдала бы как то, что вы, государь мой, хотите вырвать у меня силой, хотя такая уступка и была бы сделана мною против собственного желания. Кроме же человека, которому суждено быть моим законным супругом, никто другой не дождется от меня ни малейшей благосклонности.

– Если только это требуется для твоего спокойствия, – ответил мне бесчестный рыцарь, – то вот, очаровательная Доротея (таково имя вашей несчастной собеседницы), я предлагаю тебе свою руку и клянусь быть твоим супругом; в свидетели же моей клятвы призываю небо, от которого ничего утаить нельзя, и этот образ Богоматери, стоящий перед нами.

Едва лишь Карденио услыхал имя Доротеи, с ним снова повторились конвульсивные движения, и его первоначальная догадка подкрепилась окончательно. Но, не желая прерывать рассказа, конец которого он предвидел и знал почти наверное он сказал только: – Как, сударыня! ваше имя – Доротея? Я слыхал об одной особе, носившей одинаковое с вами имя и постигнутой точь-в-точь такими же, как ваши, несчастиями. Но продолжайте ваш рассказ: со временем я вам расскажу кое о чем, что возбудит в вас столько же удивления, сколько и жалости.

При этих словах Карденио Доротея взглянула на него, осмотрела его странный нищенский наряд и, затем, попросила его рассказать немедленно же, если он знает что-нибудь касающееся ее.

– Все, что судьба оставила мне, – это только мужество терпеть и бороться, какие бы бедствия меня не постигали, – добавила она; – она знала наверно, что среди них нет ни одного, которое могло бы усилить мое несчастие.

– Я бы, ни минуты не медля, рассказал нам все, что я думаю, – ответил Карденио, – если бы не опасался ошибиться в своих предположениях; но случай высказать их еще не представлялся, и вам нет надобности знать их.

– Как вам будет угодно, – сказала Доротея; – я возвращаюсь к своей истории.

«Схватив образ Святой Девы, находившейся в моей комнате, дон-Фернанд поставил его перед нами, как свидетеля нашей помолвки, и произнес самые торжественные и грозные клятвы в подтверждение своего обещания стать моим мужем. Прежде чем он стал приносить клятву, я посоветовала ему хорошенько обдумать свой поступок, вспомнить о том, как сильно разгневается его отец, узнав о его женитьбе на вассальной крестьянке, и не ослепляться моею красотою, которая не может служить достаточным извинением его проступка; я просила его оставить меня устраивать свою судьбу соответственно моему происхождению, если, любя меня, он желает мне хоть немного добра, потому что такие неравные браки всегда бывали неудачны и счастье, приносимое ими в первое время, бывало непродолжительно. Я изложила ему все эти доводы и много других, которых я теперь не помню. Но ничто не заставило его отказаться от своего намерения, – также точно человек, который занимает, не намереваясь уплатить долг, не обращает почти никакого внимания на условия договора. В тоже время мысленно я говорила и самой себе: «Что же, не я буду первая, которая, благодаря супружеству, возвышается из низкого положения до высокого; и дон-Фернанд будет не первым, которого красота или, вернее, слепая страсть заставила вступить в брак, несоответствующий знатности его происхождения. Если я не хочу ни переделывать свет, ни создавать новые обычаи, то я буду вправе воспользоваться честью, представляемой мне судьбою, потому что если бы даже обнаруживаемая им любовь продлилась только до того времени, пока не удовлетворятся его желания, то все-таки, перед Богом я буду его супругой. Если же я захочу удалить его своим презрением и своею суровостью, то он теперь в таком состоянии, что, кажется, готов забыть всякие обязанности и употребить насилие, и тогда я останусь лишенной не только чести, но и оправдания в своем проступке, в котором меня может упрекнуть всякий, кто не знает, насколько я в нем невиновна. В самом деле, какими доводами можно бы было уверить моих родных и знакомых в том, что этот господин вошел в мою комнату без моего согласия? – Все эти вопросы и ответы моментально промелькнули в моем уме, но в особенности стали меня колебать и влечь к погибели клятвы и обещания дон-Фернанда, призывавшиеся им свидетели, слезы, проливаемые им в изобилии, и, наконец, обаяние его прекрасной наружности, которое, вместе с такою истинною страстью, было бы в состоянии покорить и всякое другое сердце, такое же свободное и благоразумное, как и мое. Я позвала мою служанку, чтобы и она, как живой свидетель, присоединилась к призываемым им небесным свидетелям; дон-Фернанд повторил и подтвердил свои первые клятвы: он снова призывал всех святых в свидетели и осыпал себя тысячами проклятий в том случае, если бы он нарушил свое обещание; глаза его наполнились новыми слезами, грудь была взволнована вздохами, он еще крепче сжал меня в своих объятиях, из которых я ни на мгновение не могла высвободиться, наконец, когда служанка опять вышла из комнаты, он запятнал меня позором и себя изменою.

День, следовавший за ночью моего падения, не наставал так скоро, как, мне думается, желал того дон-Фернанд: известно ведь, что после того, как преступное желание насыщено, живейшим желанием бывает покинуть место его удовлетворения. Так, по крайней мере, думала я, когда увидала, как дон-Фернанд торопился уйти. Та же служанка, которая провела его в мою комнату, до рассвета вывела его из дома. При прощаньи со мной он повторил, хотя и с меньшею силою и с меньшим жаром, чтобы я положилась на его честь и верила действительности и искренности его клятв; и для того, чтобы придать больше веры своим словам, он снял с своего пальца богатое кольцо и надел его на мой. Наконец, он меня покинул, и, не знаю, в грустном или радостном настроении осталась я одна. Одно только могу я сказать, что я была смущена и задумчива и так поражена происшедшим, что у меня не хватило духу и даже в голову не пришло бранить служанку, изменнически спрятавшую дон-Фернанда в моей комнате; я не могла все еще решить считать случившееся добром или злом. При разлуке с дон-Фернандом я ему сказала, что тем же путем он может тайно посещать меня и в следующие ночи, потому что до того времени, когда он сочтет удобным огласить наш брак, я все-таки буду принадлежать ему. Но, кроме следующей ночи, он больше не являлся, и в течение месяца были напрасны все мои старания увидать его в церкви или на улице, хотя я и знала, что он не покидал города, а большую часть времени посвящал страстно любимой им охоте. Увы! как длинны и грустны казались мне эти дни и часы! я начала сомневаться в его честности и даже совсем перестала ей верить. Моей служанке пришлось в это время выслушать множество упреков за ее дерзость, хотя прежде я и не думала упрекать ее в этом. Мне приходилось делать усилие над собою, удерживать свои слезы и притворяться веселой, чтобы избегнуть вопросов моих родных о причине моей грусти и не употреблять для ее объяснения лжи. Но такое натянутое положение длилось недолго. Настала минута, когда мое терпение истощилось, когда меня покинули всякая рассудительность и всякая сдержанность и мой гнев излился наружу. Это произошло тогда, когда, по прошествии некоторого времени, у нас распространилась новость, будто бы дон-Фернанд женился в соседнем городе на молодой особе замечательной красоты и из благородного семейства, хотя и не настолько богатой, чтобы, благодаря одному только приданому, рассчитывать на такой знатный союз. Говорили, что ее зовут Люсиндой, и рассказывали много странных слухов о происшедшем во время бракосочетания.

Услыхав имя Люсинды, Карденио только пожал плечами, наморщил брови и закусил губы; по щекам его потекли ручьи слез. Но Доротея, не прерывая нити своего рассказа, продолжала:

– Эта печальная новость вскоре дошла до меня; но вместо того, чтобы оледенить, она воспламенила мое сердце такою злобою, что я едва не выбежала из дома, чтобы громкими криками разгласить по городским площадям бесчестную измену, жертвой которой стала я. Но эта ярость успокоилась несколько, когда мне пришел в голову один план, который я и привела в исполнение в следующую же ночь. Я переоделась в эти платья, данные мне одним слугою моего отца, которому я рассказала о своем несчастьи, прося его проводить меня до города, где я намеревалась отыскать своего врага. Слуга, попробовав убедить меня в рискованности и неблагопристойности моего предприятия и увидав, однако, что я твердо решилась, согласился сопровождать меня, как он выразился, хоть на край света. Я немедленно же положила в холщевый мешок женское платье, деньги и драгоценности, на случай нужды, и в тихую ночь, не сказав ничего вероломной служанке о моем бегстве, покинула родительский дом, сопровождаемая слугою и обуреваемая тысячею смутных мыслей. Я пошла в город пешком; но мне страстно хотелось поскорее придти туда, и если уже не помешать тому, что, по моему мнению, безвозвратно совершилось, то, по крайней мере, спросить дон-Фернанда, как у него хватило бесстыдства на такой поступок, – и это желание как будто придавало мне крылья. Через два с половиной дня я прибыла в город и прежде всего осведомилась о доме родителей Люсинды. Первый же встречный, к которому я обратилась с этим вопросом, сообщил мне больше, чем я желала бы знать. Он указал мне их дом и рассказал о случае, происшедшем на обручении их дочери и ставшем предметом разговоров и пересудов во всем городе. Я узнала от него, будто бы в тот вечер, когда праздновалась свадьба дон-Фернанда с Люсиндою, невеста, произнеся да на вопрос, согласна ли она взять его в супруги, упала в обморок, и что, когда ее супруг захотел расшнуровать ее, чтобы сделать дыхание свободным, то нашел записку, написанную собственною рукой Люсинды; в этой записке она объявляла, что она не может быть супругою дон-Фернанда, так как она стала супругою Карденио (одного благородного дворянина из того же города, как мне сообщил рассказчик) и что она дала свое согласие на брак с дон-Фернандом только для того, чтобы не ослушаться родителей. В конце записки она уведомляет, что она решила убить себя по окончании свадебных церемоний, и объясняет причины, побудившие ее к самоубийству. По слухам, то, что у ней было такое намерение, подтверждалось еще и кинжалом, который нашли спрятанным под ее свадебным платьем. Тогда дон-Фернанд, считая себя обманутым и оскорбленным Люсиндою, бросился к ней, лежавшей еще в обмороке, и хотел заколоть ее тем же кинжалом, который был найден у ней на груди; и он сделал бы так, если бы ее родители и присутствовавшие не удержали его. Затем, добавляют, что дон-Фернанд немедленно же вышел, а Люсинда очнулась от своего обморока только на другой день и рассказала тогда своим родителям, как она стала законною женою Карденио, о котором я уже упоминала. Я узнала, кроме того, что, если верить ходившим слухам, Карденио присутствовал при бракосочетании и, увидав свою возлюбленную обрученною с другим, чего он никогда не считал возможным, в отчаянии покинул город, предварительно написав письмо, в котором он жалуется на измену Люсинды. Это происшествие было известно всему городу и служило почти единственным предметом всех разговоров. Но еще большие толки возбудило известие о том, что Люсинда исчезла из дома своего отца и даже из города и все поиски ее были напрасны, ее несчастные родители чуть не потеряли рассудка, не зная, на что решиться, чтобы ее найти. Все эти новости несколько воодушевили меня надеждою, и я считала меньшим несчастием для себя совсем не найти дон-Фернанда, чем найти его женатым. Действительно, мое горе не казалось мне уже таким безнадежным, и я старалась убедить себя, что, может быть, небо поставило это непредвиденное препятствие второму браку дон-Фернанда с целью напомнить ему об обязательствах, принятых им при первом, и заставить его поразмыслить о том, что он христианин и должен заботиться о спасении своей души больше, чем о земных расчетах. Я перебирала в голове все эти соображения и утешалась без всякого основания для утешения, мечтая об отдаленном будущем, чтобы иметь силы вести жизнь, какой я предалась из презрения к настоящему.

«Бродя по городу и не зная, на что решиться после того, как мне не удалось встретить дон-Фернанда, я услыхала глашатая, громко объявлявшего на улицах большое вознаграждение тому, кто меня найдет, и описывавшего мой возраст, наружность и одежду, и услыхала также молву, рассказывавшую, будто бы сопровождавший меня слуга похитил меня из родительского дома. Этот новый удар поразил меня в самое сердце; с отчаяньем увидела я, каким позором покрылась моя репутация, потому что как будто было недостаточно, чтобы я потеряла ее чрез свое бегство, и моим сообщником, предметом моих мыслей, надо было сделать такого грубого и недостойного человека. Как только я услыхала это объявление, я немедленно же покинула город в сопровождении слуги, начавшего, по-видимому, колебаться в верности, в которой он обещал пребывать ко мне при всякого рода испытаниях. Из боязни быть узнанными, мы в туже ночь зашли в самую глубину этих гор; но справедливо говорят, что одна беда влечет за собою другую и конец одного несчастия служит обыкновенно началом другого. Так же случилось и со мною: как только мой служитель, до сих пор верный и преданный, увидал, что мы одни в этой пустыне, он, побуждаемый больше своею развращенностью, чем моею красотою, захотел воспользоваться случаем, казавшимся ему таким удобным в этом совершенном уединении. Позабыв почтение ко мне и всякий страх к Богу, он осмелился обратиться ко мне с бесстыдною речью, когда же я с справедливым презрением отвергла его бесчестные предложения, то он бросил просьбы, к которым он прибег сначала, и решил перейти к насилию. Но справедливое небо, редко оставляющее без внимания и помощи честные намерения, явило свое покровительство и моим намерениям, и я, без особого труда, не смотря на недостаточность моих сил, сбросила наглеца в пропасть, где он и остался, не знаю, живым или мертвым. Насколько позволяли мне усталость и страх, я немедленно же поспешила углубиться в эти горы с единственным намерением спрятаться там от моих родителей и от посланных ими на мой поиски. С тех пор прошло уже несколько месяцев. Я вскоре встретила пастуха, который взял меня в свои помощники и привел в деревушку, расположенную в самом сердце этих гор. С этого времени я стала служить у него, стараясь целый день быть в полях, чтобы укрыть от взоров людей волосы, которые, без моего ведома, выдали меня вам. Но все мое искусство и все мои заботы оказались в конце концов напрасными. Мой хозяин заметил, что я не мужчина, и почувствовал такия же греховные желания, как и мой слуга. Зная, что не всегда судьба, вместе с опасностью, представляет и средство избегнуть ее, и что нельзя постоянно рассчитывать на близость пропасти, в которую я могла бы сбросить хозяина так же, как сбросила слугу, – я сочла более благоразумным бежать и еще раз скрыться в этом диком убежище, чем опять пробовать мои силы и действие моих убеждений. Я опять принялась искать среди этих утесов и лесов такое место, где я могла бы беспрепятственно излить пред небом мои вздохи и слезы, где я могла бы молить его умилосердиться над моими несчастиями и помиловать меня, или положив им конец или оставив меня навеки в этом уединенье и покрыв забвением самую память о несчастной, которую злословие так безвинно преследует и терзает.

 

Глава XXIX

Рассказывающая об остроумной хитрости, которая была употреблена для того, чтобы заставить нашего влюбленного рыцаря покинуть наложенное им на себя суровое покаяние

– Такова истинная история моих печальных приключений, господа. Смотрите и судите сами, достаточно ли у меня причин, чтобы предаваться беспрестанным вздохам, которые, как вы слышали, вместе со словами вырываются из моей груди, и проливать горькие слезы, которые, как вы видели, текли из моих глаз. Подумав о характере моих бедствий, вы сами признаете, что всякое утешение – излишне для меня, ибо помочь мне ничем нельзя. Я обращаюсь к вам только с одной просьбой, которую вам легко исполнить: укажите мне, где бы я могла вести жизнь, не подвергаясь опасности потерять ее каждое мгновение от страха и опасений, что меня могут, наконец, найти ищущие меня. Я уверена, что мои родители, нежно любящие меня, с радостью примут меня; но при мысли о том, что я явилась пред ними иною, чем они надеялись, мною овладевает страшный стыд, и я лучше предпочту навсегда остаться в вечном изгнании и вдали от их взоров, чем согласиться прочитать в их глазах мысль о том, что мое лицо утратило ту чистоту и ту невинность, которые они ожидали от своей дочери.

Произнеся эти слова, она умолкла и краска стыда и сожаления, которыми была полна душа ее, покрыла ее лицо. Слушавшие рассказ о ее несчастиях снова почувствовали удивление и сострадание к ней, внушенные ею с первого раза. Священник хотел было обратиться к ней с утешениями и советами, но Карденио предупредил его:

– Как, сударыня! – воскликнул он, – вы – прелестная Доротея, единственная дочь богатого Кленардо!

Доротея была поражена, когда услыхала имя своего отца и увидала жалкую наружность называвшего его – нам уже известно, как был одет Карденио.

– Кто вы, мой друг, – обратилась она к нему, и почему вы знаете имя моего отца? Если не изменяет мне память, я, кажется, ни разу не назвала его в продолжение моего рассказа. – Я тот несчастный, которого по вашим словам, сударыня, Люсинда назвала своим мужем; – ответил Карденио, – я – злополучный Карденио, которого вероломство того же человека, ставшего виновником и вашего настоящего состояния, довело до такого положения, в котором вы меня видите нагим, оборванным, лишенным всякого утешения на земле и, что еще хуже, лишенным даже рассудка, так как, кроме немногих минут, посылаемых мне небом, я уже больше не обладаю своим разумом. Да, Доротея, я был свидетелем и жертвою развращенности дон-Фернанда, я ждал до тех пор, пока Люсинда произнесла роковое «да», беря его в супруги; но у меня не хватило мужества дождаться и посмотреть, какие последствия будут иметь ее обморок и найденная записка, спрятанная у ней на груди, ибо у души моей не стало силы выносить столько сразу обрушившихся на нее несчастий. Потеряв терпение, я вышел из дома и, оставив хозяину гостиницы письмо для передачи в руки Люсинды, отправился в эту пустыню с намерением окончить здесь мою жизнь, которую я с тех пор возненавидел, как моего смертельного врага. Но небо не хотело отнять ее у меня, отнявши у меня только разум, и сохранило меня, может быть, для счастья встретить сегодня вас; потому что, если все рассказанное вами верно, как я это думаю, то возможно, что небо готовит лучший конец наших бедствий, чем мы это думаем. Если правда, что Люсинда не может стать супругой дон-Фернанда, потому что, как она открыто объявила, принадлежит мне, и дон-Фернанд не может на ней жениться, так как он принадлежит вам, – то мы можем еще надеяться, что небо возвратит вам все нам принадлежащее, так как наше достояние продолжает существовать, не уничтожено и не стало собственностью других. Если же нам остается это утешение, основанное не на безумных мечтах и пустых надеждах, то я умоляю вас принять в вашей благородной душе новое решение, согласное с тем, какое я принимаю сам, и воскресить в себе надежду на лучшее будущее. Я же клянусь вам честью дворянина и христианина не покидать вас до тех пор, пока вы не будете возвращены дон-Фернанду. Если моим убеждениям не удастся заставить его признать ваши права, то я, как дворянин, помощью других убеждений, сумею вызвать его на правый бой со мною, в отмщение за зло, причиненное им вам; об оскорблении же, понесенном мною, я вспоминать не стану – мщение за них я предоставляю небу и беру на себя только мщение за ваши обиды.

Все сказанное Карденио до такой степени усилило изумление Доротеи, что, не зная, как благодарить его за такие предложения услуг, она хотела броситься к его ногам и обнять их, но Карденио не допустил ее до этого. Добрый лиценциат заговорил за них обоих; он одобрил мудрый проект Карденио и советами и просьбами убеждал их отправиться с ним вместе в его деревню, где они могут запастись всеми необходимыми им вещами и условиться, как отыскать дон-Фернанда, ввести Доротею в родительский дом и сделать все прочее, что окажется нужным. Карденио и Доротея с признательностью приняли его предложение. Цирюльник, до сих пор безмолвно слушавший, тоже сказал небольшую речь и с тою же любезностью, как и священник, вызвался служить им, чем может. Кстати, он вкратце рассказал о причине, приведшей их в это место, а также и о странном сумасшествии Дон-Кихота, на поиски которого они послали его собственного оруженосца, ожидаемого ими теперь. Тогда Карденио вспомнил, но как сквозь сон, о своем столкновении с Дон-Кихотом, будучи не в силах однако вспомнить о поводе ссоры. В эту минуту послышались крики; священник и цирюльник сейчас же узнали голос Санчо Панса, который, не найдя их в том месте, где он их оставил, звал их во все горло. Они со всей компанией пошли к нему навстречу, и, когда они стали торопить его сообщить им известия о Дон-Кихоте, Санчо рассказал им, как он нашел своего господина голым, в одной только сорочке, сухим, тощим, испитым и умирающим от голода, но все-таки вздыхающим постоянно но своей даме Дульцинее.

– Я ему сказал, – добавил он, – что она приказывает ему покинуть это место и отправиться в Тобозо, где она станет его ожидать; но он ответил мне, что он решился до тех пор не появляться в присутствии ее красоты, пока не совершит подвигов, которые сделали бы его достойным ее благосклонности. Но, право, если это еще немного продолжится, то моему господину грозит сильная опасность никогда не сделаться ни императором, как он обязался, ни даже архиепископом, а это уж самое меньшее для него. Подумайте же, ради самого неба, как поступить, чтобы вытащить его оттуда.

Лиценциат ответил Санчо, чтобы он не беспокоился и что они сумеют извлечь его господина, несмотря на все нежелание последнего, из места его покаяния. Потом он рассказал Карденио и Доротее о средстве, придуманном им для излечения Дон-Кихота, или, по крайней мере, для возвращения его домой. Доротея охотно вызвалась исполнить роль угнетенной девицы, которую, по ее словам, она исполнит лучше, чем цирюльник, тем более, что у ней есть и женские платья, позволяющие ей быть совершенно естественной; изображение этого действующего лица, добавила она, тем увереннее можно возложить на нее, что она прочитала достаточное количество рыцарских книг и знает, в каком духе безутешные девицы просят милости у странствующих рыцарей.

– В добрый час! – воскликнул священник – остается только приняться за дело. По истине, судьба благоприятствует нам; не думая о вас совершенно, сударыня и милостивый государь, мы послужили ее орудием, которым она снова открыла двери вашей надежде, а в вас она указала нам самим нужную для нас помощь.

Доротея сейчас же вынула из своего узла юбку из цельной, тонкой и богатой материи и лиф из зеленой парчи, а из шкатулки жемчужное ожерелье и другие драгоценности. Через минуту она явилась такою нарядною, что могла бы сойти за богатую и знатную даму. Весь этот наряд, по ее словам, она захватила из родительского дома на случай надобности в нем; но до сих пор ей не приходилось употреблять его. Все были очарованы ее чудною грациею и необыкновенною красотою и окончательно признали дон-Фернанда глупцом, если он мог пренебречь такою прелестною особою. Но сильнее всех удивлялся и восхищался Санчо Панса. Во всю свою жизнь ни разу он не видал такого прелестного создания. Он поспешно спросил у священника, кто эта очаровательная дама и чего она ищет по этим горам.

– Эта прекрасная дама, – ответил священник, – откровенно и без преувеличения скажу я вам – наследница по прямой мужской линии великого Микомиконского государства, а ищет она вашего господина, чтобы просить его оказать ей милость и исправить зло, причиненное ей одним бесчестным великаном; громкая слава нашего доброго рыцаря, разнесшаяся по лицу всей земли, побудила ее отправиться с Гвинейских берегов на поиски его.

– Счастливые поиски, счастливая находка! – воскликнул Санчо вне себя от радости, – в особенности, если моему господину удастся отмстить оскорбление и исправить зло, убив этого негодяя, великана, о котором говорили ваша милость. А он, ей Богу, убьет его, если встретит, только бы это было не привидение, потому что против привидений мой господин – бессилен. Но, господин лиценциат, позвольте, между прочим, попросить у вас одной милости. Что бы моему господину не пришла в голову мысль сделаться архиепископом – я этого боюсь больше всего на свете, – посоветуйте вы ему сейчас же жениться на этой принцессе: после женитьбы ему уже нельзя будет принять епископского сана, и он волей-неволей согласится на титул императора, а это – венец моих желаний. Откровенно сказать, я порядком поразмыслил, рассчитал все и нахожу, что мне будет не на руку, если мой господин станет архиепископом; ведь я церкви ни на что не годен, потому что я женат; гнаться же за тем, чтобы мне позволили пользоваться доходом от прихожан, когда у меня жена и дети, это значило бы никогда не кончить. Стало быть, ваша милость, все дело в том, чтобы господин мой сейчас же женился на этой даме, которую я не умею назвать по имени, потому что не знаю его.

– Ее имя – принцесса Микомикона, – ответил священник; – так как королевство ее называется Микомиконским, то ясно, что и она должна называться так же.

– Само собой разумеется, – отозвался Санчо; – я встречал много людей, у которых фамилии составлены из названий местностей, где они родились, например – Педро Алькальский или Хуан Убедский, или Диего Вальядолидский; должно быть, также принято и там, в Гвинее, чтобы и королевы принимали названия своих королевств.

– Должно быть, что так, – ответил священник, – а что касается женитьбы нашего господина, то, поверьте, я употреблю всю силу моего красноречия, чтобы склонить его к этому.

Санчо остался очень доволен таким обещанием; священника же его простота привела в сильное удивление, когда он увидел, как глубоко внедрилось заразительное безумство рыцаря в уме его оруженосца, совершенно серьезно верившего, что в один прекрасный день его господин сделается императором.

Во время этого разговора Доротея села на мула священника, а цирюльник пристроил к своему подбородку бороду из коровьего хвоста. Они велели потом Санчо вести их туда, где находился Дон-Кихот, но не подавать и виду, что он знает священника и цирюльника, так как в этом-то и состоит весь фокус, чтобы сделать его господина императором. Карденио и священник не пожелали идти с ними вместе, Карденио – из опасения, как бы Дон-Кихот не вспомнил об их ссоре, священник же потому, что считать свое присутствие бесполезным. Они пустили троих отправлявшихся к Дон-Кихоту вперед, а сами не спеша пошли за ними. Священник счел полезным дать наставления Доротее, так она должна поступать, но она просила его не беспокоиться относительно этого и уверяла его, что она будет вести себя согласно всем требованиям описаний и рассказов в рыцарских книгах.

Проехав около трех четвертей мили, Доротея и ее два спутника увидали среди нагроможденных друг на друга скал Дон-Кихота, уже одетого, но еще не вооруженного. Как только Доротея увидала его и узнала от Санчо, что это Дон-Кихот, она подогнала своего мула и, в сопровождении бородатого цирюльника, подъехала к рыцарю. Тогда оруженосец соскочил со своего мула и принял Доротею на руки, а затем последняя, спустившись, на землю, грациозно бросилась к ногам Дон-Кихота, и, сколько бесполезных усилий не употреблял рыцарь, чтобы поднять ее, она осталась стоять на коленях и обратилась к нему с следующими словами:

– Я до тех пор не встану, о мужественный и грозный рыцарь, пока ваше великодушие и любезность не заставят вас обещать мне один дар, который послужит к чести и славе вашей особы и к благу самой угнетенной и самой неутешной девы, какую только когда-либо освещало солнце. И если мужество вашей непобедимой руки действительно соответствует всюду гремящей о вас славе, то вы обязаны оказать помощь и покровительство несчастной, пришедшей из далеких краев по следам вашего знаменитого имени, чтобы просить у вас защиты в своих бедствиях.

– Я не отвечу вам ни слова, прекрасная и благородная дама, – сказал Дон-Кихот, – и ничего не стану слушать о ваших приключениях, пока вы не встанете с земли.

– А я не встану с земли до тех пор, – возразила угнетенная девица, – пока вы не обещаете мне дара, о котором я вас со слезами умоляю.

– Я соглашаюсь, я обещаю вам его, – ответил Дот-Кихот, – если только он не послужит ко вреду или унижению моего короля, моего отечества и той, которая владеет ключом от моего сердца и моей свободы.

– Она не послужит ни ко вреду, ни к унижению никого из тех, кого вы сейчас назвали, мой добрый господин, – отвечала неутешная девица. Она хотела было продолжать, но в это время Санчо подошел к своему господину и сказал ему на ухо:

– Право, господин мой, ваша милость можете совершенно спокойно обещать ей этот дар, который она требует; это пустяковое дело; нужно только убить одного толстого дурака – великана; а ведь та, кто просит этой маленькой услуги у вас, – высокая принцесса Микомикона, королева великого Микомиконского государства в Эфиопии.

– Кто бы она ни была, – ответил Дон-Кихот, – я сделаю для нее все, что я обязан сделать и что повелевает мне моя совесть в согласии с законами моего звания.

Затем обратившись к девице, он сказал:

– Встаньте же, несравненно-прекрасная дама; я обещаю вам тот дар, о котором вам угодно меня просить.

– В таком случае, – воскликнула девица, – я прошу великодушного рыцаря немедленно же отправиться со мною туда, куда я его поведу, и до тех пор не пускаться на в какие приключения, не вмешиваться ни в какие распри, пока он не отомстят за меня одному изменнику, который, поправ божеские и человеческие законы, похитил мое королевство. – Я повторяю свое обещание, – ответил Дон-Кихот, – а потому вы с этой минуты можете прогнать угнетающую вас грусть и снова ободрить вашу ослабевающую надежду. С помощью Бога и моей руки, вы вскоре увидите возращенным себе ваше королевство и, себя снова сидящей на троне великих государств ваших предков, на зло притязаниям всех вероломных злодеев. Итак, примемся же за дело, потому что, как говорят, в промедлении-то и заключается опасность.

Бедствующая девица сделала вид, будто бы она хочет поцеловать его руки; но Дон-Кихот, бывший постоянно учтивым и любезным рыцарем, не допустил этого. Он только поднял ее и почтительно обнял; затем он приказал Санчо оседлать Россинанта и немедленно же вооружить его самого. Оруженосец снял вооружение, висевшее, подобно трофеям, на ветвях дуба и, оседлав коня, проворно вооружил своего господина. Дон-Кихот, увидав на себе вооружение, воскликнул:

– Теперь, с помощью Бога, окажем помощь нашей великой принцессе.

Цирюльник все еще стоял на коленях, стараясь, как бы не прыснуть со смеха и не уронить бороды, что могло бы окончательно и непоправимо разрушить их удачный план. Когда же он увидал, что просимый дар пожалован и Дон-Кихот с большим усердием готовится к исполнению своего обещания, – он поднялся, взял свою госпожу за ее свободную руку и, с помощью рыцаря, посадил ее на мула. Дон-Кихот легко влез на Россинанта, и цирюльник устроился на своем нуле; бедному же Санчо пришлось путешествовать пешком; это обстоятельство заставило его вспомнить о потере осла и снова почувствовать горечь сожалений. Впрочем, на этот раз он терпеливо переносил свое горе, утешая себя тою надеждою, что теперь его господин находятся на прямой дороге к императорскому трону, так как он, без всякого сомнения, женится на этой принцессе и сделается, по крайней мере, королем Микомиконским. Одно только его несколько огорчало: это – мысль о том, что Микомиконское государство находятся в земле негров и люди, которых ему, Санчо, отдадут в подданные, будут черного цвета. Но в его воображении нашлось и на это утешение, и он сказал самому себе:

– Э! да что за беда, в сущности, если мои подданные будут неграми? Мое дело будет только нагружать и возить их в Испанию, а здесь продавать их на наличные денежки. На эти денежки я потом куплю себе какой-нибудь титул или должность и без забот проживу весь остаток моих дней. Так и будет; или вы думаете, что мы спим на оба глаза и что у нас не хватит ни ума, ни способностей извлечь свою выгоду из обстоятельств и продать тысяч тридцать подданных так же просто, как сжечь пук соломы? А, ей Богу, я своего добьюсь и сумею превратить их в беленьких или в желтеньких в моем кармане, хоть будь они так же черны, как душа у черта. Посмотрите и увидите, дурак ли я.

Погрузившись душой в эти сладкие мечты, он шел такой задумчивый и довольный, что совершенно позабыл о неприятностях пешего хождения.

Всю эту странную сцену священник и Карденио наблюдали сквозь кустарники и не знали, каким бы способом присоединиться им к остальной компании. Но изобретательный священник вскоре нашел средство, как выйти из этого затруднения. Он очень искусно остриг бороду Карденио ножницами, которые он носил в футляре, затем надел на него свой темный плащ и черный воротник; сам же остался в одних штанах и подряснике. Карденио настолько изменился от такого наряда, что не узнал бы самого себя, если бы посмотрел в зеркало. Хотя за это время остальная компания опередила их, тем менее оба друга успели раньше ее добраться до большой дороги, потому что выступы и кусты заграждали проход и не позволяли всадникам совершать путь так же скоро, как пешеходам. Придя на долину, оба пешехода остановились у выхода из гор; и, как только священник увидал, что Дон-Кихот, в сопровождении своих спутников, приближается, он стал пристально рассматривать его, показывая жестами, как будто бы он старается его узнать; затем, понаблюдав его долгое время, он побежал в веку с распростертыми объятиями, крича на бегу, насколько хватало силы в его легких:

– Привет зеркалу рыцарства, моему храброму земляку Дон-Кихоту Ламанчскому, цвету и сливкам вежливости, прибежищу и защите угнетенных, квинтэссенции странствующих рыцарей!

С этими словами он обнял колено левой ноги Дон-Кихота, пораженного тем, что делал и говорил этот человек, и со вниманием его рассматривавшего. Наконец, он узнал священника и, сильно удивленный встречей с ним, хотел сейчас же слезть с коня; но священник не пускал его.

– Нет, господин лиценциат, – воскликнул Дон-Кихот, – с позволения вашей милости я это сделаю. Не годится мне быть на лошади, когда ваше преподобие идет пешком.

– Ни за что не допущу этого – ответил священник, – оставайтесь, ваше величие, на лошади, ибо на лошади вы кидаетесь в величайшие приключения и совершаете изумительнейшие подвиги, какие только когда-либо служили зрелищем для нашего века. Для меня же, недостойного священника, достаточно будет сесть на мула, позади кого-нибудь из этих господ, сопровождающих вашу милость, если они дадут на то свое позволение, и я буду воображать, что сижу, по крайней мере, на коне Пегасе или на зебре, на которой ездил славный мавр Мусарак, до сих пор покоящийся очарованным в великой пещере Зулеме вблизи великого города Комплуто.

– Я не подумал об этом раньше, господин: лиценциат, – сказал Дон-Кихот, – но я уверен, что принцесса, во имя любви ко мне, прикажет своему оруженосцу уступить вам седло на своем муле, а самому устроиться сзади вас, если только животное потерпит другого всадника.

– Без сомнения, – ответила принцесса, – но мне нет надобности приказывать господину моему оруженосцу; он так предупредителен и так строго соблюдает правила придворной вежливости, что, наверное, и сам не допустит идти пешком духовное лицо, когда оно могло бы ехать.

– Конечно, нет, – отозвался цирюльник; и, спустившись с мула, он предложил священнику сесть в седло, что тот и сделал без дальнейших церемоний. Но беда была в том, что мул был наемный, то есть плохой. Когда цирюльник хотел усесться на его спину сзади священника, животное взбросило кверху задние ноги и так лягнуло ими по воздуху, что, будь удары направлены в голову или в живот господина Николая, он бы, наверно, проклял пришествие Дон-Кихота в этот мир. Все-таки эти удары толкнули его так сильно, что он порядком ударился о землю, позабыв о бороде, полетевшей в другую сторону. Заметив свою потерю, он не мог придумать ничего лучшего, как только закрыть лицо обеими руками и жалобно закричать, что проклятое животное разбило ему челюсти. Когда Дон-Кихот увидал, что пук волос без мяса и крови далеко отлетел от лица оруженосца, он воскликнул:

– Великий Боже! вот чудо-то! мул отшиб ему бороду от подбородка, как будто мечем срезал.

Священник, увидав, что его выдумке грозит опасность быть разоблаченной, поспешил подобрать бороду и отнести ее к господину Николаю; все еще распростертому на земле и издававшему глухие стоны; затем, прижав голову цирюльника к своему животу, он привязал к ней бороду, бормоча про себя слова, как говорил он, некоторого заклинания, имевшего силу приращивать бороды, в чем все и убедились потом. Действительно, когда он привязал хвост и отошел, оруженосец оказался таким же здоровым и бородатым, как и прежде. В изумлении от такого исцеления, Дон-Кихот стал просить священника научить его, когда будет время, словам этого заклинания, сила которого, по его мнению, наверно, не ограничивается только приклеиванием бород, так как очевидно, что, когда отрезают бороды, то повреждают при этом и мясо, и, стало быть, заклинание оказывает действие и на мясо и на волосы, если исцеляет все сразу. Священник согласился с ним и обещал при случае научить его заклинанию.

Затем было решено, чтобы на мула сел только один священник; цирюльник же и Карденио должны были по временам сменять его до тех пор, пока не доедут до постоялого двора, находившегося, во всей вероятности, на расстоянии двух миль от того места. Когда двинулись в путь, трое верховых, Дон-Кихот, священник принцесса, и трое пеших, Карденио, цирюльник и Санчо Панса, рыцарь сказал девице:

– Ведите теперь нас, ваше величие, куда вам будет угодно.

Но прежде чем она ответила, священник сказал ей:

– Куда вы хотите вести нас, ваше высочество? Не в Микоммконское ли государство? Ведь, кажется, так, или я ничего не понимаю в государствах?

Догадливая Доротея хорошо поняла, что ей нужно ответить.

– Именно в это-то государство я и направляюсь, милостивый государь, – сказала она.

– В таком случае, – возразил священник, – вам неминуемо придется проезжать через мою деревню; оттуда ваша милость отправитесь в Карфаген, где с помощью Бога вы можете сесть на корабль, и если ветер будет попутный и море спокойно, то лет через девять или немного раньше, вы уже увидите озеро Меонское, то есть Палус-Меотиды, от которых дней сто пути до королевства вашего величия.

– Нет, вы ошибаетесь, ваша милость, – ответила она, – не прошло и двух лет, как я выехала из него, и хотя погода не всегда благоприятствовала нам, вот уже достигла Испании, чтобы найти предмет моих желаний, рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, гром славы которого поразил мои уши, едва только я вступила на испанскую почву. Именно молва об его подвигах и побудила меня отправиться на его поиски, чтобы доверить себя его великодушию и поручить посредничество в моем деле мужеству его непобедимой руки.

– Довольно, довольно, сударыня! – воскликнул Дон-Кихот, – прекратите свои похвалы мне; я враг всякого рода лести и, хотя бы вы и не имели намерения льстить мне, все-таки такие речи оскорбляют мои целомудренные уши. Не знаю, есть у меня мужество или нет, но могу только сказать одно, что тем, которое у меня имеется, я, пока жив, готов служить вам, принцесса. Но до поры до времени оставив это; теперь же я бы попросил господина лиценциата рассказать мне, что привело его сюда одного, без слуги, и, притом, так легко одетого, что мне просто становится страшно.

– Я коротко отвечу на ваш вопрос, – сказал священник. – Надо вам сказать, господин Дон-Кихот, что я и господин Николай, наш друг и цирюльник, отправились в Севилью получить некоторую сумму денег, присланную мне одним родственником, много лет тому назад переселившимся в Индию; сумма была не пустяковая, около шестидесяти пиастров высокой пробы; и вот, когда мы проходили вчера этою глухою местностью, на нас напали четыре разбойника большой дороги, которые и обобрали нас до самой бороды, так что цирюльник счел даже нужным устроить себе поддельную бороду. А молодого человека (он указал при этом на Карденио) они оставили, просто в чем мать родила. Но любопытнее всего, что в окрестности ходят слухи, будто бы люди, очистившие нас, были галерными каторжниками, которых, не смотря на сопротивление комиссара и конвойных выпустил на свободу один храбрый человек, давший им возможность навострить лыжи. Без всякого сомнения, этот человек лишился рассудка, или он – такой же злодей, как и освобожденные им, одним словом, человек без души и без совести, если у него хватило духу пустить волка в стадо овец, лисицу – в курятник, трутня – на мед. Он захотел оскорбить правосудие и восстать против своего короля и природного господина, справедливые повеления которого он грубо нарушил; он захотел, говорю я, отнять у галер руки, которые приводят их к движение и встревожил святую германдаду, мирно покоившуюся в течение многих лет; он захотел, наконец, совершить дело, губящее его душу и не приносящее пользы его телу.

Санчо рассказал священнику и цирюльнику о приключении с каторжниками, из которого его господин вышел с такою славою; вот почему священник и налегал особенно на описание его, чтобы посмотреть, что сделает или окажет Дон-Кихот. Бедный рыцарь только менялся в лице при каждом слове, не осмеливаясь признаться, что он был освободителем этих честных людей.

– Вот какие люди ограбили нас и довели до такого положения, – продолжал священник. – Да простит же Господь, в своем бесконечном милосердии, того, кто не допустил их понести заслуженное ими наказание!

 

Глава XXX

Рассказывающая об остроумии, обнаруженном прекрасною Доротеею, и о других необыкновенно занимательных делах

Не успел священник окончить свою речь, как Санчо сказал ему:

– А, знаете ли, господин лиценциат, кто совершил этот прекрасный подвиг? Мой господин; напрасно я предостерегал его не делать этого, напрасно говорил я ему, что смертный грех примет на душу тот, кто освободит этих отъявленных плутов.

– Дурак! – воскликнул Дон-Кихот, – разве обязаны странствующие рыцари справляться о том, за что терпят несчастия и страдания все униженные, закованные и угнетенные, попадающиеся на больших дорогах, – за свои пороки или за свою добродетель; дело рыцарей только помогать несчастным, обращая внимание на их бедствия, а не на их проступки. Я встретил цепь бедняков, печальных и страдающих, и сделал для них то, что требовала от меня присяга моего звания. Если же кто-либо вздумает утверждать противное, кроме господина лиценциата, к священному сану и почтенной особе которого я питаю глубокое уважение, – то я скажу ему, что он ничего не смыслит в рыцарских делах и лжет, как грубый невежда; и я докажу ему это мечем или копьем, пешим или конным, каким угодно способом.

С этими словами Дон-Кихот укрепился в стременах и надвинул на самые глаза свой шлем, цирюльничий же таз, представлявшийся ему шлемом Мамбрина, висел у луки его седла, в ожидании того времени, когда он будет исправлен от последствий дурного обращения с ним каторжников.

Скромная и благоразумная Доротея, познакомившаяся уже с безумием Дон-Кихота, которое служило предметом потехи для всех, кроме Санчо, нарушила свое молчание, увидав, что рыцарь разгневался, я сказала ему:

– Господин рыцарь! не забывайте об обещанной вами милости, в силу которой вы не можете пускаться ни в какое приключение, как бы настоятельно нужно оно ни было. Успокойте же ваше раздраженное сердце, потому что, наверно, если бы господин лиценциат знал, что каторжники обязаны своим освобождением вашей непобедимой руке, то он трижды наложил бы палец на уста и трижды прикусил бы язык, прежде чем произнести хоть одно слово, способное причинить вашей милости малейшее огорчение. – О! клянусь в этом честью, – воскликнул священник, – я скорей бы оторвал себе усы. – Я умолкаю, сударыня, – ответил Дон-Кихот, – я заглушу справедливый гнев, воспламенившийся в моей душе, и буду вести себя мирно и спокойно, пока не исполню данного вам обещания. Но, взамен за мои добрые намерения, я прошу вас сказать мне, если только это для вас не будет неприятно, что за причина, вашего горя, кто те люди и сколько их, которых я должен подвергнуть за вас законному и справедливому мщению.

– Я от всего сердца готова исполнить вашу просьбу, – ответила Доротея, – если вам не будет неприятно слушать мои жалобы на несчастия.

– О, нет, без сомнения, – возразил Дон-Кихот.

– В таком случае, – снова сказала Доротея, – я прошу у вас внимания, господа.

Когда она проговорила это, Карденио и цирюльник подошли к ней поближе, желая послушать, как скромная Доротея расскажет свою мнимую историю; их примеру последовал и Санчо, также заблуждавшийся, как и его господин, относительно ее королевского титула. Она же, усевшись хорошенько на седле, откашлявшись и приняв предосторожности, какие принимает обыкновенно начинающий оратор, очень мило и свободно начала:

– Прежде всего, господа, я должна вам сказать, что меня зовут… и запнулась, потому что забыла имя, данное ей священником; но последний, угадав причину ее смущения, поспешил к ней на помощь и сказал:

– Нет ничего странного, что ваше величие смущается и путается при рассказе о своих бедствиях. Это – обыкновенное действие несчастий отнимать память у тех, кто ими постигнут, до такой степени, что они часто забывают даже свои собственные имена, как это случилось с вашим величием, которое, по-видимому, забыло, что вас зовут принцесса Микомикона, законная наследница великого Микомиконского королевства. Благодаря такому простому напоминанию ваше величие теперь вспомнить конечно печальные события, о которых вам будет угодно нам рассказать.

– Ваши слова совершенно справедливы, – ответила девица, – но с этих пор, я думаю, мне не понадобится больше ваших указаний и подсказываний, и я сама доведу мою неподдельную историю до благополучного конца. Итак вот она.

«Король, мой отец, по имени Тинакрио Мудрый, был весьма сведущ в науке, называемой магией. С помощью своего искусства он открыл, что моя мать, по имени Харамилья, умрет прежде его, и что сам он, спустя малое время после ее смерти, тоже переселится в иной мир, а я останусь круглой сиротой. При этом он говорил, что его огорчает не столько мысль о своей смерти, сколько одно открытие, основанное на верном источнике; отец предсказывал, что страшный великан, владетель великого острова, почти прилегающего к нашему королевству, по имени Пантахиландо Мрачного взора (так прозвали его за то, что хотя оба глаза были у него на месте и совершенно правильны, но глядел он ими наискось, как будто бы был кос, делая это умышленно для того, чтобы пугать тех, на кого он смотрит), – что этот великан, повторяю я, узнав о моем сиротстве, нападет на мое королевство и по частям отнимет его все у меня, не оставив мне даже ни малейшего селения, где бы я могла найти прибежище; избежать же этого несчастия и разорения я могу только посредством своего согласия вступить в брак с завоевателем. Однако, отец мой предвидел, что я никогда не решусь на брак с таким чудовищем, и он не ошибался, потому что мне никогда и в голову не приходило выходить замуж за этого или какого-либо другого великана, как бы велик и колоссален он ни был. Мой отец сказал мне также, что, когда, после его смерти, Пантахиландо начнет отнимать у меня королевство, и должна отбросить всякую мысль о защите, так как это только послужило бы к моей гибели; он мне советовал лучше добровольно покинуть свое королевство, если я не хочу смерти и полного разорения моих добрых и верных подданных, ибо я не в силах буду противостоять дьявольской силе этого великана. Отец добавил, что я тогда немедленно должна отправиться с некоторыми из моих окружающих – в Испанию, где я найду лекарство против всех моих зол в лице одного странствующего рыцаря, слава которого распространится в то время по всему этому королевству и который называется, если мне не изменяет намять, Дон-Азот или Дон-Хигот…

– Дон-Кихот, сударыня, сказал он наверно, – прервал ее на этом месте Санчо, – иначе называемый рыцарем Печального образа.

– Вот именно, – отозвалась Доротея, – он сказал, кроме того, что этот рыцарь должен быть высок ростом, сухощав лицом, и с правой стороны, под левым плечом или около этого места у него должно иметься темное родимое пятно с несколькими волосками, вроде свиной щетины.

– Поди сюда, сын мой Санчо, – сказал тогда Дон-Кихот своему оруженосцу, – и помоги мне раздеться; я хочу посмотреть, тот ли самый рыцарь я, о котором возвещает пророчество этого мудрого короля.

– Зачем же вашей милости нужно для этого раздеваться? – спросила Доротея.

– Чтобы посмотреть, есть ли у меня то родимое пятно, о котором говорил ваш отец, – ответил Дон-Кихот.

– Нет нужды раздеваться вам для этого, – вмешался Санчо; – я и так знаю, что у вашей милости точь-в-точь такое родимое пятно сидит по самой средине спинного хребта; это, говорят, признак силы в человеке.

– И довольно этого, – сказала Доротея, – между друзьями не место такой щепетильности. Благо есть родимое пятно, а так что за важность, на плече ли оно сидит или на спине или еще на чем-нибудь, где ему покажется удобнее? ведь тело-то одно и тоже. Без всякого сомнения, предсказание моего отца оказалось верным, и я, обратившись к рыцарю Дон-Кихоту, имела счастье найти того, о котором говорил мой отец, потому что приметы его лица вполне соответствуют великой славе, разнесшейся ос этом рыцаре не только по Испании, но и по всей Ламанче.

«В самом деле, не успела я высадиться в Осуне, как я услыхала столько рассказов об его подвигах, что мое сердце сейчас же угадало в нем того, кого я отправилась искать.

– Но как же вида милость могли высадиться в Осуне, когда этот город не морской порт? – прервал ее Ден-Кихот.

Но священник предупредил ответ Доротеи.

– Принцесса, – сказал он, – хотела, наверно, сказать, что после высадки ее в Малаге, первым местом, где она услыхала рассказы о вас, была Осуна.

– Именно это я и хотела сказать, – подтвердила Доротея.

– Ну тогда все совершенно понятно, – добавил священник, – и ваше величие может продолжать свой рассказ.

– Мне больше нечего рассказывать, – ответила Доротея, – остается только сказать, что я считаю таким великим счастьем свою встречу с господином Дон-Кихотом, что считаю уже себя королевой и госпожою моего государства; раз он в своем великодушии и своей щедрости дал мне обещание следовать за мною всюду, куда мне заблагорассудится его повести, то я и поведу его навстречу Пантахиландо Мрачного взора, чтобы он умертвил этого вероломного великана и возвратил мне все, отнятое у меня похитителем вопреки закону и справедливости. Все должно исполниться буквально так, как предсказал мой добрый отец Тинакрио Мудрый; он также написал не то по-халдейски, не то по-гречески (я не умею читать на этих языках), что если рыцарь его пророчества, обезглавив великана, пожелает жениться на мне, то я, без всяких возражений, должна стать его законной супругой и вручить ему обладание и королевством, и своей собственной особой.

– Ну, как тебе это кажется, друг Санчо? – сказал тогда Дон-Кихот, – видишь, что случилось? не говорил я тебе об этом раньше? Посмотри-ка, ведь мы, кажется, теперь можем и управлять королевством и жениться на королеве.

– Клянусь! – воскликнул Санчо, – плевать на того болвана, который не захотел бы жениться, перехвативши глотку господину Пантахиландо. Такой смазливенькой королевы еще поискать, хе! Я бы не прочь и без королевства заполучить ее!

С этими словами он, в порыве сильной радости, два раза подпрыгнул на воздух, хлопнув себя ладонями по пяткам, а затем схватил мула Доротеи за узду, остановил его и став на колени, перед принцессой, умолял ее позволить ему поцеловать ее руки, в знак того, что он признает ее своей королевой и повелительницей.

Кто из присутствовавших сумел бы удержаться от смеха при виде безумия господина и простоты его слуги? Доротея дала руку Санчо для поцелуя и обещала сделать его большим господином в своем королевстве, как только небо возвратит ей мирное обладание им. Признательный Санчо рассыпался в выражениях благодарности, возбудивших новый смех.

– Вот, господа, – продолжала Доротея, – моя истинная история. Мне остается только сказать, что из всех людей, сопровождавших меня из моего королевства, при мне остался только этот бородатый оруженосец; остальные все утонули во время сильной бури, испытанной нами уже в виду гавани. Мы же с ним каким-то чудом добрались до земли на двух досках; да и вся моя жизнь, как вы, вероятно, заметили, полна чудес и тайны. Если я сказала излишнее, если я не всегда говорила то, что следует, то прошу вас вспомнить о словах, сказанных господином лиценциатом в начале моего рассказа, – что чрезмерные и продолжительные страданья отнимают память у того, кто их испытывает.

– Но они не отнимут памяти у меня, высокая и мужественная Принцесса, – воскликнул Дон-Кихот, – как бы неслыханно велики ни были те страдания, которые мне предстоит испытать у вас на службе. И потому, я снова подтверждаю пожалованный мною дар и клянусь следовать за вами хоть на край света, пока я не стану лицом к лицу с вашим свирепым врагом, которому, с помощью Бога и моей руки, я надеюсь снести гордую голову острием этого… не смею сказать, хорошего меча, потому что Хинес де-Пассамонт унес мой собственный меч.

Последние слова Дон-Кихот процедил сквозь зубы и затем продолжал!

– Отрубив ему голову и восстановив вас в мирном обладании королевством, я предоставлю вам полную свободу распоряжаться своей особой, как вам заблагорассудится, мое же сердце занято, воля порабощена и разум подчинен той… Я не скажу больше ничего, но не могу допустить даже и мысли о женитьбе, хотя бы на самом фениксе.

Санчо был так поражен последними словами своего господина и его отказом от женитьбы, что от досады не мог сдержаться, и закричал громким голосом:

– Клянусь Богом, господин Дон-Кихот, ваша милость не в полном уме! Да можно ли отказываться от женитьбы на такой высокой принцессе, как эта? Что же вы думаете, может быть, что судьба на каждом шагу будет посылать вам такие же прекрасные приключения, как теперешнее? или, может быть, вы полагаете, что Дульцинея красивее? Да, честное слово, у ней нет и половины-то такой красоты, для нее было бы слишком много чести развязать башмаки у принцессы. Вот тут и ожидай графства, когда ваша милость сами не знаете, что ищете. Заклинаю вас всеми чертями! женитесь, женитесь поскорее, возьмите это королевство, которое само лезет вам в руки, а, когда станете королем, сделайте меня маркизом или губернатором, и пусть черт поберет все остальное.

Услыхав столько ругательств, посыпавшихся на Дульцинею, Дон-Кихот не мог сдержать своего гнева. Он поднял пику и, не произнеся ни слова, не предупредивши Санчо, так сильно ударил его палкой по груди, что свалил его на землю. Рыцарь, наверно, убил бы своего оруженосца на месте, если бы Доротея не крикнула, прося его остановиться.

– Вы думаете, подлый негодяй, – сказал он ему немного погодя, – что вам всегда будет можно безнаказанно всюду совать свой нос, что ваше дело – грешить, а мое – только прощать? Напрасно так думаете, отъявленный мерзавец; да, именно мерзавец, если ты осмелился своим языком оскорбить несравненную Дульцинею. А, знаете ли вы, плут, бездельник, негодяй, что если бы она не укрепила мужеством моей руки, то у меня не хватило бы силы даже убить блоху? Скажите мне, ехидный болтун, кто же, по вашему мнению, добыл королевство, отсек голову великану и сделал вас маркизом, – потому что все это можно считать уже сделанным и порешенным, как вполне оконченное дело, если не сила Дульцинеи, избравшей мою руку орудием своих великих дел? Это она сражается и побеждает во мне, а я живу и дышу ею; в ней я почерпаю для себе жизнь и бытие. О, грубый невежда, как вы неблагодарны! вас возвышают из праха, делают вельможей, а вы за такое доброе дело платите клеветой своим благодетелям!

Как ни сильно был избит Санчо, однако он очень хорошо слышал все, что говорил его господин. Поспешно поднявшись, он спрятался за мулом Доротеи и оттуда отвечал своему господину:

– Скажите мне, господин мой! ведь если ваша милость решили не жениться на этой великой принцессе, то, стало быть, королевство будет не ваше, a если оно будет не ваше, то что пользы можете вы сделать для меня? Вот об этом-то я и горюю. Послушайтесь меня, женитесь раз навсегда на этой королеве, которая к нам точно с неба упала, а потом вы можете себе вернуться к своей Дульцинее; мало ли на свете королей, у которых, кроме жены, есть и любовницы. А красоты их я вовсе не касаюсь; для меня они обе совершенно одинаковы, хотя я и не видал никогда госпожи Дульцинеи.

– Как ты не видал никогда, подлый клеветник? – воскликнул Дон-Кихот.

– А разве теперь не от нее ты привез поручение?

– Я хочу сказать, – ответил Санчо, – что, как следует, не видал ее, чтобы подробно и одну за другой рассмотреть ее прелести; но в общем она мне кажется ничего себе.

– На этот раз я тебя прощаю, – сказал Дон-Кихот, – прости и ты меня за маленькую причиненную тебе неприятность: первые движения не во власти человека.

– Я это хорошо вижу, – ответил Санчо, – у меня так первым движением всегда бывает говорить, и я никак не могу удержаться, чтобы не высказать коего, что придет на язык.

– Но все-таки, – возразил Дон-Кихот, – будь осторожен, Санчо, в словах, потому что повадится кувшин по воду ходить… я не стану продолжать.

– Хорошо, – сказал Санчо, – на небе есть Бог, видящий все проделки, и Он рассудит, кто хуже поступает: я ли, дурно говоря, или ваша милость, еще хуже поступая.

– Довольно же, – прервала Доротея, – подите, Санчо, поцелуйте руку у вашего господина и попросите прощения; с этих пор будьте осторожны в своих похвалах и осуждениях; в особенности же никогда ничего не говорите об этой даме, Тобозе, которой я была бы рада служить, если бы знала ее. Уповайте на Бога, и Он не оставит вас без какого-нибудь княжества, в котором вы будете жить, как подобает принцу.

Санчо, с покорно опущенной головой, отправился попросить руки у своего господина, который дал ее ему с важным и величественным видом. Когда оруженосец поцеловал у него руку, Дон-Кихот дал ему свое благословение и приказал, ему идти недалеко от себя, так как он хотел расспросить его и поговорить с ним о весьма важных делах. Санчо повиновался, и, когда они немного опередили своих спутников, Дон-Кихот сказал ему:

– С тех пор, как ты возвратился, у меня не было ни времени, ни случая подробно допросить тебя об исполненном тобою посольстве и полученном ответе. Теперь судьба посылает нам и время, и случай для этого, а потому не откажись удовлетворить мое желание, сообщив мне такие приятные известия.

– Можете спрашивать меня, что будет угодно вашей милости, – отвечал Санчо, – все выйдет из моего рта в таком же виде, как вошло в мои уши. Только умоляю вашу милость, не будьте впредь так мстительны.

– К чему ты говоришь это, Санчо? – спросил Дон-Кихот.

– Я говорю это к тому, – ответил Санчо, – что палочные удары влетели мне сейчас скорее из-за ссоры, которая, по милости дьявола, загорелась у нас в ту ночь, чем за мои речи о госпоже Дульцинеи, которую я люблю и обожаю, как святыню только потому, что она принадлежит вашей милости, хотя она сама, может быть, и не стоит того.

– Не возобновляй этого разговора, – отозвался Дон-Кихот, – он мне не нравится и огорчает меня. Я сейчас только простил тебя, а ты знаешь, что, как говорится, за новый грех и новое покаяние.

Во время этой беседы они увидали, что навстречу им, по той же дороге, по которой ехали они, ехал на осле человек, принятый ими сначала за цыгана. Но Санчо Панса, который не мог взглянуть ни на одного осла без того, чтобы вся его душа не устремилась туда же вместе с глазами, едва только заметил этого человека, как сейчас же узнал в нем Хинеса де-Пассамонта, а узнав цыгана, он без труда узнал и своего осла; и, действительно, Пассамонт сидел на его осле. Чтобы не быть узнанным и по-выгоднее продать осла, мошенник нарядился цыганом, – цыганским языком, как и многими другими, он владел, как своим природным. Едва только Санчо увидал и узнал его, как принялся орать во всю глотку:

– А! мошенник Хинезил, оставь мое добро, отпусти мою жизнь, слезь с ложа моего оѵдохловения, возврати мою душу, возврати мою радость, мою гордость; беги, негодяй, утекай, бездельник, и возврати мне то, что не твое.

Впрочем, не было надобности испускать столько криков и ругательств; при первом же слове Хинес соскочил на землю и, пустившись бежать рысью, сильно похожей на галоп, вскоре далеко удрал от компании. А Санчо подбежал к ослу и, обнимая его, сказал:

– Как ты поживаешь, дитя мое, товарищ мой, радость очей моих и утробы моей, серенький ослик?

Произнося эти слова, он целовал и ласкал его, как разумное существо. Осел, между тем, молчал, не зная, что сказать, и давал Санчо целовать и ласкать себя, не отвечая ему ни одного слова. Подъехала вся компания и все поздравили Санчо с находкой осла, а Дон-Кихот, кроме того, добавил, что письмо на получение трех ослят остается все-таки действительным. Такая щедрость заставила Санчо вновь засвидетельствовать свою благодарность.

В то время, когда рыцарь и оруженосец беседовали в стороне, священник похвалил ловкость и ум Доротеи, которые она обнаружила, сочинив сказку, хотя и коротенькую, но очень похожую на рыцарские рассказы. Доротея отвечала, что она часто развлекалась чтением рыцарских книг, но, не зная местонахождения всех провинций и морских портов, сказала наугад, будто бы она высадилась в Осуне.

– Я заметил это, – сказал священник, – и поспешил исправить. Но не кажется ли вам удивительным, с какою легкостью и как слепо верит этого несчастный гидальго всяким вымыслам и обманам, только бы по виду и духу они подходили к бредням его книг?

– Действительно, – отозвался Карденио, – его помешательство так странно и неслыханно, что страннее этого ни у кого не хватило бы изобретательности нарочно выдумать.

– Но всего страннее то, – сказал священник, – что если вы коснетесь какого-нибудь другого предмета, кроме предмета его помешательства, по поводу которого он говорит столько нелепостей, то этот гидальго будет рассуждать обо всем очень дельно и обнаружить свой светлый и возвышенный ум. Только бы не затрагивать странствующего рыцарства, и всякий сочтет его за человека умного и рассудительного.

 

Глава XXXI

О занимательном разговоре, происходившем между Дон-Кихотом и Санчо Панса, его оруженосцем, а также и о других событиях

Пока священник разговаривал с своими спутниками, Дон-Кихот продолжал свою беседу с Санчо.

– Друг Панса, – сказал он ему, – забудем наши ссоры, заключим мир, и скажи мне, не питая ни злобы, ни досады, где, когда и как ты нашел Дульцинею. Что делала она? что ты ей сказал? что она тебе ответила? какое лицо было у ней при чтении моего письма? кто переписал письмо тебе? одним словом, скажи все без обмана, что в этом приключении кажется тебе достойным упоминания, ничего не удлиняя, чтобы увеличить мое удовольствие, но и ничего не укорачивая, чтобы уменьшить его.

– Господин, по правде сказать, письмо мне никто не переписывал, потому что я позабыл его захватить.

– Я так и знал, – сказал Дон-Кихот, – через два дня после твоего отъезда я нашел альбом, в котором я его написал, и сильно беспокоился, не зная, что ты будешь делать, когда не найдешь письма; я думал, что ты возвратишься, как только заметишь, что письма у тебя нет.

– Я так бы и сделал, – отвечал Санчо, – если бы не заучил письма наизусть, когда ваша милость его читали. Я слово в слово рассказал его одному ключарю, который переписал его с моей памяти на бумагу, и он сказал мне, что на своем веку ему приходилось видеть много погребальных билетов, а такого искусного письма он все-таки не видывал.

– А ты еще помнишь его наизусть, Санчо? – спросил Дон-Кихот.

– Нет, господин, – ответил Санчо, – как только я пересказал его ключарю, так сейчас же увидал, что мне теперь незачем помнить его, и стал забывать. Если что и осталось еще в моей памяти, так разве начало, самонравная, то бишь самодержавная, и конечно – до гроба ваш рыцарь Печального образа. А между этими двумя вещами я вставил сотни три душ, жизней и прекрасных глаз!

– Все это недурно, – заметил Дон-Кихот; – продолжай твой рассказ. Когда ты к ней прибыл, что делала эта царица красоты? Наверно, ты застал ее за нанизыванием жемчуга на ожерелье или за вышиванием золотою ниткой какого-нибудь любовного девиза для плененного ею рыцаря.

– Я застал ее на заднем дворе, когда она провеивала две четверти хлеба, – ответил Санчо.

– В таком случае, – сказал Дон-Кихот, – ты можешь быть уверен, что хлебные зерна от прикосновения ее рук превращались в жемчуг. Но заметил ли ты, что она веяла – наверно, тяжелые и темные зерна чистейшей пшеницы.

– Нет, простую светлую рожь, – возразил Санчо.

– Уверяю тебя, – снова сказал Дон-Кихот, – что провеянная ее руками, эта рожь даст чистейший пшеничный хлеб. Но дальше – когда ты передал ей мое письмо, поцеловала ли она его? Подняла ли она его над головой? Совершила ли она какую-нибудь церемонию, достойную такого послания? одним словом, что она сделала?

– Когда я ей передавал его, – ответил Санчо, – она сильно хлопотала за своих делом и перетряхивала порядочную пригоршню ржи в своей веялке; она сказала мне: положи, парень, это письмо на мешок; я прочитаю его потом, когда провею все, что здесь есть.

– О, скрытная красавица! – воскликнул Дон-Кихот, – ей хотелось прочитать его наедине и вполне насладиться каждым его выражением. Продолжай, Санчо. Пока она занималась своим делом, какой разговор вели вы? какие вопросы она задала тебе относительно меня? и что ты ей ответил? Доканчивай же, пожалуйста, расскажи мне все, не пропустив ни одного слова.

– Она не спрашивала меня ни о чем, – продолжал Санчо, – я сам рассказал ей, как ваша милость остались в угоду ей проделывать покаяние; сказал ей, что вы, как настоящий дикарь, бродите голым от пояса до шеи по этим горам и скалам, спите на голой земле, не едите хлеба со стола, не расчесываете бороды, а только плачете, вздыхаете и клянете свою судьбу.

– Вот это ты напрасно сказал, будто бы я проклинаю свою судьбу, – прервал Дон-Кихот, – напротив, я благословляю и буду благословлять ее во все дни моей жизни за то, что она удостоила меня счастья любить такую высокую даму, как Дульцинея Тобозская. – А, в самом деле, она очень высока, – отозвался Санчо, – она выше меня, по крайней мере, пальца на три.

– А ты почем это знаешь, Санчо, – спросил Дон-Кихот, – разве ты мерялся с нею?

– Я вот как мерился с нею, – ответил Санчо, – я помогал ей взвалить мешок с хлебом на осла, а тогда мы были очень близко друг к другу, так что я увидал, что, она целой головой выше меня.

– Но не правда ли, – добавил Дон-Кихот, – это величие ее тела сопровождается и украшается миллионом прелестей ее ума? Ты не можешь, по крайней мере, отрицать одного, Санчо: когда ты приблизился к ней, не ощущал ли ты чудного запаха, невыразимо сладкого благоухания, какого-то восхитительного испарения, как будто бы ты находился в лавке лучшего парфюмера?

– Могу сказать, – ответил Санчо, – что я слышал такой же запах, как и от всякого мужика; этот запах происходил, вероятно, оттого, что она сильно потела за работой.

– Вовсе не по той причине, – возразил Дон-Кихот, – а потому, что у тебя был насморк или ты слышал свой собственный задах; я-то уж знаю, слава Богу, чем пахнет эта роза с шипами, эта полевая лилия, эта разжиженная амбра.

– Может быть и так, – ответил Санчо, я часто слышу от себя тот же запах, который, мне показалось, исходил от ее милости госпожи Дульцинеи. Да в том нет ничего и удивительного, один черт похож на другого.

– Итак, – продолжал Дон-Кихот, – окончив веять свой хлеб и отослав его на мельницу, что сделала она, когда прочитала мое письмо?

– Письма она совсем не читала, – ответил Санчо, – потому что, сказала она, она не умеет ни читать, ни писать; а разорвала его на мелкие кусочки и сказала, что не хочет, чтобы кто-нибудь прочитал его и в деревне уважали ее секреты, и что с вся довольно и сообщенного мною на словах о любви вашей милости к вся и о вашем изнурительном покаянии. Потом, она просила меня передать вашей милости, что она целует ваши руки и больше желает вас видеть, чем получать от вас письма; и что она умоляет вас и приказывает вам немедленно же выйти из этих кустов, перестать делать глупости и сейчас же отправиться в Тобозо, если только вам не помешает какое-нибудь важное дело, потому что она умирает от желания вас видеть. Она от всего сердца смеялась, когда я рассказал ей, что ваша милость назвали себя рыцарем печального образа. Спросил я ее, являлся ли к ней бискаец; она отвечала, что являлся и оказался очень любезным господином. Я спросил ее, тоже о каторжниках, но она отвечала, что из них никто до сих пор не показывался.

– Пока все идет хорошо, – сказал Дон-Кихот; но скажи мне, при прощании какой драгоценный подарок сделала она тебе за вести, принесенные тобой об ее рыцаре? У странствующих рыцарей и их дам существует древний и ненарушимый обычай дарить оруженосцам, служанкам или карликам, приносящим известия рыцарям об их дамах, а дамам об их рыцарях, какой-нибудь драгоценный подарок в награду за исполненное поручение.

– Очень может быть, что и есть такой обычай, – ответил Санчо, – и мне этот обычай, по правде сказать, нравится; только он, должно быть, исполнялся в прошлые времена, а в ваше время кажется, стало обычаем дарить кусок простого хлеба с сыром, потому что именно это дала мне госпожа Дульцинея через забор заднего двора, когда я с ней простился.

– Она в высшей степени щедра, – сказал Дон-Кихот, – и если ты не получил от нее никакой золотой вещи, то только потому, что у ней ничего не было под рукой, чем бы подарить тебя. Но то, что отсрочено, еще не потеряно; я ее увижу, и тогда все устроится. Знаешь ли, чему я удивляюсь, Санчо? Это тому, что ты совершил свое путешествие в Тобозо и обратно, точно по воздуху; не прошло и трех дней, как ты уехал и возвратился, а между тем от этих гор до Тобозо, наверное, миль тридцать. Это заставляет меня думать, что какой-нибудь мудрый волшебник, мой друг, покровительствующий мне, – у меня непременно должен быть такой покровитель, иначе я не был бы настоящим и хорошим странствующим рыцарем, – этот волшебник, говорю я, помогал тебе ехать незаметно для тебя самого. Действительно, эти волшебники часто берут странствующего рыцаря из постели и вдруг тот нежданно-негаданно просыпается за тысячу миль от того места, где он лег спать. Если бы этого не было, то странствующие рыцари никогда не могли бы помогать друг другу в опасностях, как они это делают ври всяком случае. Например, случается одному из них сражаться в горах Армении с вампиром или с андриакой, или с каким-нибудь другим рыцарем, и в этой битве ему грозит опасность погибнуть; и вот вдруг, неожиданно для него, на облаке или на огненной колеснице приносится другой рыцарь, его друг, незадолго перед тем находившийся в Англии; прилетевший рыцарь вступается за своего друга, спасает ему жизнь, а вечером опять спокойно сидит у себя дома за столом и ужинает; между тем, от одного до другого места будет две или три тысячи миль. Все это совершают при помощи своей науки и своего искусства мудрые чародеи, пекущиеся о мужественных рыцарях. Итак, друг Санчо, не сомневайся в том, что ты действительно ездил в Тобозо и обратно, я тебе говорю, что какой-нибудь волшебник, мой друг, нес тебя на крыльях птицы по воздуху, а ты этого не заметил.

– Это очень может быть, – ответил Санчо, – Россинант, в самом деле, бежал с такою прытью, точно осел цыгана со ртутью в ушах.

– Что ты говоришь – со ртутью! – воскликнул Дон-Кихот – тут действовала не ртуть, а легион чертей, а этот народ и сам несется и других несет, никогда не уставая, пока есть охота. Но оставим это, и скажи мне, что, по твоему мнению, должен я теперь делать, в виду приказания моей дамы посетить ее? Я знаю, что я обязан повиноваться ее повелениям; но, в таком случае, у меня не будет возможности исполнить обещание, данное мною принцессе, сопровождающей нас, а рыцарские законы обязывают меня подчинять свою волю больше данному слову, чем собственному удовольствию. С одной стороны, меня соблазняет желание видеть мою даму; с другой, меня требуют и призывают данное обещание и слава, которой это предприятие должно покрыть меня. Но вот что я предполагаю сделать: я поскорее отправлюсь туда, где обитает этот великан; приехав туда, отрублю ему голову, восстановлю принцессу в мирном обладании ее государством, а потом, сделав это, уеду и поспешу взглянуть на эту звезду, своим светом озаряющую все мое существо. Тогда я принесу ей свое извинение, и она не только не рассердится, но даже похвалит меня за мое промедление, увидав, что оно послужило к ее вящщей славе, ибо все, что я в течение своей жизни приобрел, приобретаю и приобрету оружием, – все является следствием ее благосклонности ко мне и моей преданности ей!

– Батюшки мои! – воскликнул Санчо, – да ваша милость не в полном разуме! Скажите мне, господин, что же вы весь этот путь собираетесь сделать для того только, чтобы подышать воздухом? И вы хотите упустить случай жениться на такой знатной особе, дающей вам в приданое целое королевство в двадцать тысяч миль в окружности, как я слыхал, королевство, которое изобилует всем, что нужно для человеческого пропитания и которое больше, чем Португалия и Кастилия, вместе взятые? Ах! замолчите ради Бога и краснейте своих слов, и послушайтесь моего совета, и простите меня, и женитесь в первой же деревне, где мы найдем священника; а то так и наш лиценциат сумеет чудеснейшим образом обвенчать вас; поверьте, я уж ведь пожил на свете и могу давать советы, а тот совет, который я вам сейчас даю, подходит к вам, как перчатка к руке, потому что вы знаете: лучше синица в руках, чем журавль в небе, и когда дают тебе кольцо, то протягивай палец.

– Поверь мне сам, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – если ты даешь мне совет жениться только для того, чтобы, убив великана и став королем, я мог бы осыпать тебя милостями и дать обещанное, то сообщаю тебе, что я, и не женясь, легко могу исполнить твое желание. До начала битвы я могу заключить такое условие, чтобы мне, в случае победы, все равно – женюсь я или нет, выдали какую-нибудь часть королевства, которую я мог бы отдать, кому мне вздумается; и когда мне выдадут эту часть, то кому же отдать мне ее, кроме тебя?

– Ну, это дело другое, – произнес Саиичо, – только постарайтесь ваша милость выбрать такой кусочек, который был бы на берегу моря, чтобы в случае, если мне жизнь там не понравится, нагрузить корабль моими черными подданными и сделать с ними, как я уже сказал. А теперь бросьте пока думать о посещении госпожи Дульцинеи, а отправляйтесь-ка поскорей убить великана и покончить с этил делом, которое, кажется, с Божьей помощью, принесет вам немало добра и чести.

– Это ты говоришь справедливо, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – и я последую твоему совету: сперва съезжу с принцессой, а потом уж отправлюсь к Дульцинее; но прошу тебя никому, даже нашим спутникам, не говорить, о чем мы с тобой беседовали: если Дульцинея из скромности и стыдливости не хочет, чтобы кто-либо знал ее тайны, то было бы нехорошо с моей стороны или со стороны кого-нибудь другого рассказывать их.

– Но в таком случае, – возразил Санчо, – зачем же ваша милость посылаете всех побежденных вашей рукою представляться госпоже Дульцинее? Не значит ли это расписываться в том, что вы ее любите и что вы ее возлюбленный? Если вы со всех берете обещание отправиться преклонить веред ней колени и от вашего имени изъявить ей свою покорность, то как же вы думаете сохранить ваши тайны между вами двумя?

– О, как же ты прост и глуп! – воскликнул Дон-Кихот, разве ты не понимаешь того, что все это служит к ее славе и возвышению? Знай же, в рыцарском сословии считается великою честью для дамы иметь нескольких странствующих рыцарей, которые не простирали бы своих желаний далее удовольствия служить ей ради нее самой и не питали надежды на какую-либо иную награду за свои обеты и услуги, кроме награды быть принятыми ею в число ее рыцарей.

– Я слыхал, – возразил Санчо, – что такою любовью следует любить Господа Бога, любить не из-за надежды на рай или боязни ада, а ради Него Самого, хотя я сам согласился бы любить Его и служить Ему из-за чего-нибудь другого.

– Черт разберет этого плута! – воскликнул Дон-Кихот, – как он иногда удачно скажет, точно учился к Саламанке.

– Что ж тут такого! Право, я ведь только читать не умею, – ответил Санчо.

В эту минуту цирюльник Николай крикнул, чтобы они немного подождали, так как его товарищи хотят отдохнуть у pучейка, протекавшего по соседству с дорогою. Дон-Кихот остановился к большому удовольствию Санчо, который сильно устал от столького лганья, да, кроме того, еще боялся провраться в чем-нибудь перед своим господином, потому что, хотя он и знал, что Дульцинея была крестьянкой из Тобозо, но видеть ее никогда не видел. За это время Карденио успел переодеться в одежду, которую носила Доротея до встречи с ним; не особенно хорошая сама по себе, эта одежда была все-таки в десять раз лучше снятой им. Все остановились у ручейка и припасами, которые священник захватил с постоялого двора, принялись утолять голод, порядком мучивший всех.

В то время, как они закусывали, по дороге проходил мальчик; он остановился, внимательно посмотрел на сидевших у ручейка, затем внезапно подбежал к Дон-Кихоту и, обняв его колени, заплакал горькими слезами.

– Ах, мой добрый господин! – воскликнул он, – или ваша милость не узнаете меня? Ведь я бедный Андрей, отвязанный вашей милостью от дуба, к которому я был привязан.

После этих слов Дон-Кихот узнал его и, взяв его за руку, с важностью обратился ко всему обществу:

– Чтобы вы, господа, яснее видели, – произнес он, – как важно для мира существование странствующих рыцарей, исправляющих все неправды и обиды, учиняемые наглыми и бесчестными людьми, надо вам знать, что несколько дней тому назад, проезжая мимо одного леса, я услыхал жалобные крики, как будто кого-то обижали и мучили. Побуждаемый чувством долга, я направился к тому месту, откуда шли эти горькие стоны, и нашел там привязанным к дубу этого стоящего теперь перед нами мальчика, присутствие которого, к моему счастью, делает невозможным заподозриванье меня во лжи. Итак, я говорю, он был привязан к дубу, обнаженный с головы до пояса, и какой-то мужик – его хозяин, как я узнал потом, – рвал его тело, стегая лошадиной сбруей. Как только это зрелище предстало моим глазам, я спросил у крестьянина о причине такого жестокого обращения. Негодяй ответил мне, что это – его слуга и что он стегает его за некоторые упущения, происшедшие по его словам, скорее из плутовства, чем по глупости; ребенок же закричал на это: «Господин, он сечет меня за то, что я спрашиваю у него жалованье». Хозяин возразил на его слова какими-то вздорными оправданиями, на которые я не обратил внимания, хотя и выслушал их. Наконец, я заставил мужика отвязать мальчика и поклясться мне, что, приведя его к себе домой, он заплатит ему жалованье сполна и даже с процентами. Не правду ли я говорю, дитя мое Андрей? Заметил ли ты, как властно я приказывал твоему хозяину и как покорно он обещал мне исполнить все, что повелевала ему моя воля? Отвечай без колебаний и смущенья, расскажи этим господам, как было дело, чтобы они ясно видели, полезно ли, как говорю я, существование странствующих рыцарей на больших дорогах.

– Ваша милость говорите сущую истину, – ответил мальчик, – только кончилось то дело совсем по другому, чем вы думаете.

– Как, по другому? – воскликнул Дон-Кихот, – разве негодяй тебе не заплатил?

– Не только не заплатил, – возразил мальчик, – но, как только ваша милость выехали из леса и мы с ним остались одни, он схватил меня, привязал опять к тому же дубу и так драл меня ремнями, что содрал с меня кожу, как со святого Варфоломея; и при каждом ударе он страх как потешался над вами, так что, не будь мне больно боков, я бы сам от души посмеялся над его шуточками относительно вас! В конце концов, он довел меня до того, что мне пришлось потом лечь в больницу и лечиться от побоев, которые нанес мне этот злой человек. И во всем этом виноваты ваша милость; ехали бы вы своею дорогой и не совались бы в чужие дела, где вас не спрашивают, тогда мой хозяин дал бы мне дюжину или две ударов плеткою, а потом отпустил бы и заплатил мне жалованье. А ваша милость совсем некстати явились и обругали его, вот он и взбесился, а так как вам он отомстить не мог, то вся туча разразилась надо мною, оттого-то я теперь и стал на весь век не человек.

– Я дурно сделал, что рано уехал, – сказал Дон-Кихот, – и не подождал, пока он тебе заплатит. Мне из долгого опыта следовало бы знать, что чернь никогда не держит своих обещаний, если не видит в том своей выгоды. Но ты помнишь, Андрей, что я поклялся, если он не заплатит тебе, отыскать его, хотя бы он спрятался во чреве китовом.

– Да, это правда, – ответил Андрей, – но пользы-то от этого никакой не будет.

– А вот ты скоро увидишь, будет ли от этого польза или нет, – сказал Дон-Кихот; с этими словами он быстро встал, позвал Санчо и приказал ему оседлать Россинанта, пасшегося на лугу во время отдыха. Когда Доротея спросила его, что он намерен делать, Дон-Кихот ответил, что он намерен отыскать мужика, наказать его за жестокость и заставить заплатить Андрею до последнего мараведиса, хотя бы все мужики в мире воспротивились этому. Но она напомнила ему, что по данному им обещанию он не может пускаться ни в какое предприятие, пока не окончит ее дела, и что, зная это лучше всех остальных, он должен подавить свое справедливое негодование до возвращения из ее королевства.

– Согласен, – ответил Дон-Кихот, – Андрею нужно, стало быть, потерпеть до моего возвращения, как говорите ваша милость; но я вновь обещаю и клянусь не успокоиться до тех пор, пока он не получит должного отмщения и своего жалованья.

– Что пользы мне от этих клятв, – возразил Андрей, – мне бы хотелось лучше получить не мщение, а с чем бы добраться до Севильи. Если у вас есть, дайте мне что-нибудь поесть или сколько-нибудь денег, и да сохранит вас Бог, а также и странствующих рыцарей, которым я желаю столько же добра, сколько я его от них видел.

Санчо вынул из сумки ломоть хлеба и кусок сыра и, подавая их мальчику, сказал:

– Возьмите, мой брат Андрей, и тогда каждому из нас выпадет своя доля в наших невзгодах.

– А какая же ваша доля? – спросил Андрей.

– Эта доля сыра и хлеба, которую я вам отдаю, – ответил Санчо, – Бог знает, будут ли они еще у меня или нет, потому что, должен я вам сказать, мой друг, нам, оруженосцам странствующих рыцарей, приходится терпеть и голод, и нищету, и многое другое, что лучше чувствуется, чем говорится.

Андрей взял хлеб и сыр и, видя, что больше ничего ему не получить здесь, опустил голову, повернулся и приготовился навострить лыжи. Однако, уходя, он снова оборотился и сказал Дон-Кихоту:

– Ради Бога, господин странствующий рыцарь, если вы встретите еще раз меня, не вздумайте опять помогать мне, хотя бы вы увидали, что меня раздирают на куски; оставьте лучше меня с моей бедой, потому что от вашей помощи мне будет только хуже; и да покарает и истребит Господь вашу милость со всеми странствующими рыцарями вместе, которые когда-либо родились на свет.

Дон-Кихот встал и хотел было наказать дерзкого мальчишку, но он так проворно припустился бежать, что догонять его никто не решился. Сгорая от стыда, рыцарь остался на месте, и всем присутствующим стоило порядочных усилий удержаться от смеха, чтобы не разгневать его окончательно.

 

Глава XXXII

Рассказывающая о том, что случилось на постоялом дворе с четырьмя спутниками Дон-Кихота

Покончив с пышной трапезой, путешественники живо оседлали своих животных и без всяких достойных рассказа приключений прибыли на другой день на постоялый двор, столь страшный для Санчо Панса. Он бы не переступил и порога его, но этой неприятности нельзя было избежать. Хозяин, хозяйка, их дочь и Мариторна, издали увидавшие Дон-Кихота и Санчо, вышли к ним навстречу и приняли их с изъявлениями живейшей радости. Наш рыцарь принял их с важным и величественным видом и приказал приготовить лучшую постель, чем прошлый раз. Хозяйка ответила ему, что если он заплатит, лучше, то найдет княжеское ложе. Дон-Кихот обещал заплатить, и ему приготовили сносную постель на чердаке, уже служившем раз его опочивальней; рыцарь тотчас же улегся, потому что его тело было в таком же плохом положении, как и его ум.

Как только он затворил за собой дверь, хозяйка подошла к цирюльнику, подскочила к самому его лицу и, вцепившись обеими руками в бороду, закричала:

– Довольно вам, право, устраивать бороду из моего хвоста, отдавайте его сейчас же! И так просто стыд – гребень моего мужа весь в грязи, потому что нет хвоста, на который я его нацепляла.

Однако сколько она ни тащила, цирюльник не давал ей оторвать у него бороду, пока, наконец, священник не сказал ему, что он может отдать свою бороду, так как теперь ему нет надобности продолжать хитрость, и он может показаться в своем обыкновенном виде. – Дон-Кихоту же вы скажете, – прибавил он, – что после того, как вас ограбили каторжники, вы убежали и скрылись на этом постоялом дворе; а если он осведомится, куда девался оруженосец принцессы, то мы скажем, что он отправился вперед, чтобы возвестить жителям ее королевства ее прибытие в сопровождении их общего освободителя.

Тогда цирюльник с охотой отдал хвост хозяйке; все платья, одолженные ею для освобождения Дон Кихота, были тоже возвращены ей.

Красота Доротеи и привлекательная наружность пастуха Карденио приводили в изумление всех находившихся в доме. Священник заказал обед из всего, что имелось на постоялом дворе, и, в надежде на щедрую плату, хозяин приготовил им довольно сносную трапезу. Дон-Кихот все еще спал, и все согласились не будить его, решив, что сон для него теперь полезнее обеда. За десертом в присутствии хозяина, хозяйки, их дочери, Мариторны и всех путешественников зашел разговор о странном безумии бедного Дон-Кихота и о том состоянии, в каком его нашли в горах. При этом хозяйка сообщила собеседникам о происшествии с влюбленным погонщиком, а потом, убедившись, что Санчо не может ее услыхать, рассказала и о приключении с качаньем, развеселившем все общество. По этому поводу священник сказал, что Дон-Кихоту вскружили голову прочитанные им рыцарские книги.

– Не понимаю, как это может случиться! – воскликнул хозяин, – по моему, лучшего чтения и не найти. У меня есть две или три таких книжки, и они мне часто доставляли развлечение, и не мне одному, а многим другим. Во время жатвы здесь сходится толпа жнецов в праздничные дни, и среди них всегда выискивается один грамотный, вот он-то и берет книгу в руки, а мы все, человек тридцать, садимся вокруг него и с таким удовольствием слушаем, что, по-моему, не одна тысяча седых волос на голове убавилась у нас от этого. По крайней мере, я про себя скажу, что когда я слушаю про то, какие свирепые и ужасные удары мечем наносят друг другу рыцари, то самого разбирает страшная охота проделать тоже самое; так бы весь день и всю ночь прослушал эти рассказы.

– Я тоже, – добавила с своей стороны хозяйка, – в доме у меня только те минуты и хороши, когда вы слушаете чтение, потому что в то время вы бываете так заняты, что забываете даже браниться.

– О, совершенно верно! – вмешалась Мариторна, – я тоже, ей Богу, страшно люблю слушать эти милые истории; в особенности, в которых рассказывается о том, как какая-нибудь дама, сидя под померанцевым деревом, без стеснения обнимается с рыцарем, а дуэнья стоит на страже, умирая от зависти и страха. Для меня такие истории слаще меда. – Ну, а вы как думаете относительно этого, моя красавица? – сказал священник, обращаясь к хозяйской дочери.

– Право, сама не знаю, – ответила она, – я, как и другие, слушаю эти истории, и хоть мало понимаю, но все-таки мне весело их слушать. Но меня забавляют не удары, как моего отца: занимательней всего для меня жалобы рыцарей, которые находятся вдали от своих дам: по правде сказать, я сама иногда плачу из жалости к ним.

– Стало быть, сударыня, – сказала Доротея, – если бы они плакали из-за вас, то вы бы не дали им долго горевать?

– Не знаю, чтобы я сделала, – ответила девушка, – но только между дамами попадаются такие жестокие, что их рыцари называют их тиграми, пантерами и другими погаными именами. Ах, Господи! что это за люди такие без души и без совести, которые только для того, чтобы не видать какого-нибудь хорошего человека, заставляют его умереть или сойти сума? Не понимаю, к чему столько церемоний; если они делают так из благоразумия, то почему же они не выходят замуж? Ведь рыцари только того и добиваются.

– Замолчи, девочка! – крикнула хозяйка, – можно подумать, что ты слишком много знаешь в таких делах: в твои годы неприлично много знать и болтать.

– Должна же я отвечать, когда господин меня спрашивает, – ответила девушка.

– Принесите-ка мне эти книги, господин хозяин, – сказал священник, – мне хочется их посмотреть.

– С удовольствием, – отвечал тот и, сходив в свою комнату, принес старый сундук, запертый висячим замком, открыл его и вынул оттуда три объемистых тома. Священник взял их в руки и, открыв, увидал, что первый был Дон-Сиронилио Ѳракийский, другой – Феликс Марс Гирканский и третий – История Великого Капитана Гонзальва Хернандеса Кордовского с Жизнью Диэго Гарсиа Парадесского. Прочитав заглавия первых двух произведений, священник обратился к цирюльнику.

– Куманек, – сказал он ему, – как жаль, что экономка и племянница нашего друга не с нами.

– Ничего не значит, – отвечал цирюльник, – я и сам могу отнести их на задний двор, а то, не ходя далеко, можно бросить их в камин, кстати там и огонь есть.

– Вы хотите сжечь мои книги? – воскликнул хозяин.

– Только вот эти две – Дон-Сиронилио и Феликса Марса.

– Что же, – спросил хозяин, – разве мои книги еретические или флегматические, что вы хотите бросить их в огонь?

– Схизматические, хотите вы сказать, мой друг, – прервал цирюльник, – а не флегматические.

– Как вам угодно, – ответил хозяин, – но если уж сжигать какую-нибудь из них, то сжигайте, по крайней мере, книгу великого капитана и Диэго Гарсиа, потому что я скорее позволю сжечь жену и детей, чем эти две книги.

– Но послушайте, братец, – возразил священник, – эти две книги – лживые рассказы, набитые всякими глупостями и нелепостями; та же, наоборот, истинная история. Она рассказывает жизнь Гонзальва Кордовского, который своими великими и многочисленными подвигами стяжал себе во всей вселенной имя Великого Капитана, имя славное, блестящее и только им одним заслуженное. А Диэго Гарсиа Парадесский был благородным рыцарем, уроженцем города Трухильо в Эстрамадуре и доблестным воином и обладал такою значительною телесною силою, что одним пальцем останавливал мельничное колесо на самом быстром ходу. Однажды, с мечем в обеих руках ставши у моста, он загородил вход на этот мост бесчисленному войску и совершил такие подвиги, что если бы их рассказал не сам скромный рыцарь, бывший своим собственным летописцем, а писал бы более подробно кто-нибудь другой, то они заставили бы забыть все подвиги Гектора, Ахилла и Роланда.

– Экая важность! – воскликнул хозяин, – остановить мельничное колесо – нашли чему удивляться! Вы почитайте-ка, пожалуйста, что написано о Феликсе Марсе Гирканском, который одним взмахом меча перерубал пополам пятерых великанов, точно они были сделаны из репы, как монашки, которых делают дети; а в другой раз он напал на страшно большую и сильную армию, которая состояла более, чем из миллиона шестисот тысяч солдат, вооруженных с головы до ног, и перекрошил ее всю в кусочки, как будто стадо баранов. Ну, а что вы скажете о славном Сиронгилио Ѳракийском, который был так мужествен и бесстрашен, что однажды – рассказывает его книга – он плавал по речке и вдруг из средины воды появляется огненный дракон; как только Дон-Сиронгилио увидал его, он вскакивает на него, садится верхом на его чешуйчатые плечи и начинает с такою силою сжимать ему глотку, что дракон, чувствуя, что он его задушит, не мог ничего поделать, как только опуститься на дно реки, увлекши за собою и рыцаря, не желавшего выпустить добычу; а когда они добрались до дна, то рыцарь очутился в большом дворце и среди чудесных садов; тогда дракон обратился в прекрасного старца, насказавшего ему таких вещей, что развесишь уши, слушая их. Да вы только послушайте эту историю, господин, вы с ума сойдете от удовольствия; а что за радость в великом капитане, про которого вы говорите, и в этом Диэго Гарсиа.

Выслушав эту прекрасную речь, Доротея наклонилась к Карденио и сказала потихоньку: – Наш хозяин чуть-чуть не под пару Дон-Кихоту.

– Мне тоже кажется, – ответил Корденио, – только послушать его, и увидишь, что он воображает, будто бы все рассказанное в его книгах точь-в-точь так и произошло, как там описано; сомневаюсь, чтобы все босоногие монахи сумели разубедить его в этом.

– Но обратите внимание на то, братец, – повторял между тем священник, – что ни Феликс Марс Гирканский, ни Сиронгилио Ѳракийский, ни все другие рыцари той же масти, описанные в рыцарских книгах, никогда на свете не существовали. Все это ложь и выдумка, все это басни, сочиненные праздными умами, которые составили их с единственною целью позабавить людей так же, как, по вашим словам, забавлялись ваши жнецы.

– Полно вам! – воскликнул хозяин, – соблазняйте другую собаку вашею костью, разве я не знаю, в каком месте мне жмет башмак и сколько у меня пальцев в пятерне? Не кормите меня кашкой, я не ребенок. Вы опять хотите заставить меня поверить, что все написанное в этих прекрасных книгах печатными буквами – ложь и нелепость, когда они печатались с дозволения и разрешения королевского совета! как будто эти люди могут позволить печатать такую пропасть лжи, столько битв и волшебств, что просто голова идет кругом!

– Но я уже вам сказал, мой друг! – возразил священник, – что все это написано для того, чтобы позабавить нас, когда нам делать нечего; подобно тому, как во всех благоустроенных государствах разрешается игра в шахматы, в мяч или на биллиарде для того, чтобы занять тех, которые не хотят, не могут или не должны работать, точно так же разрешают печатать и продавать и эти книги, рассчитывая, что не найдется такого простодушного и невежественного человека, который мог бы принять какую-нибудь из рассказываемых ими историй за истинную. Если бы у меня сейчас были время и подходящая аудитория, то я многое высказал бы о рыцарских романах и о том, чего им недостает, чтобы быть хорошими и приносить отчасти и пользу, и даже удовольствие. Но придет время, когда, я надеюсь, мне представится возможность переговорить о них с людьми, имеющими силу все это устроить. А пока, господин хозяин, поверьте тому, что я вам сказал; возьмите ваши книги, разберитесь в их лжи и в их истине, и да пошлется вам всякое благополучие; дай Бог только, чтобы вы не захромали на одну ногу с вашим гостем Дон-Кихотом.

– О, за это не бойтесь! – ответил хозяин, – я не спячу с ума, чтобы сделаться странствующим рыцарем; я ведь понимаю, что теперь не то время, что было прежде, когда эти славные рыцари странствовали, как говорят, по свету.

Санчо, пришедший к последней части этого разговора, крайне удивился и глубоко задумался, услыхав, что время странствующих рыцарей уже прошло и что все рыцарские книги наполнены глупостями и ложью; тогда в глубине своего сердца он решил подождать только, к чему приведет теперешнее путешествие его господина, намереваясь в случае, если исход его не будет таким счастливым, как он воображал, возвратиться к своей жене и детям и приняться с ними вместе за обычные работы.

Между тем хозяин понес было свой чемодан и книги, но священник сказал ему:

– Подождите; покажите-ка, что это за бумаги, написанные таким прекрасным почерком. Когда хозяин вынул их из чемодана и отдал священнику, то последний увидал, что бумаги составляли тетрадь из восьми рукописных листов, на первой странице которой было большими буквами написано следующее заглавие:

Повесть о безрассудном любопытном.

Прочитав про себя три или четыре строчки, священник воскликнул:

– Право, заглавие этой повести меня соблазняет прочитать ее всю целиком.

– И хорошо сделаете, ваше преподобие, – ответил хозяин, – знаете ли, некоторые из моих гостей читали и нашли ее очень занимательною и потом долго просили меня уступить ее, но я не согласился на это, рассчитывая возвратить ее тому, кто позабыл у меня чемодан с книгами и бумагами. Может случиться, что их хозяин в один прекрасный день опять приедет ко мне, и, хотя наверно мне придется лишиться книг, все-таки я их возвращу ему, потому что я, хоть и содержатель постоялого двора, но христианин.

– Вы совершенно правы, мой друг, – сказал священник, – тем не менее, если повесть понравится мне, вы ведь позволите списать ее?

– О, с удовольствием! – ответил хозяин.

Во время этого разговора Карденио взял повесть и, прочитав несколько строчек, возымел тоже желание, как и священник, которого он стал поэтому просить прочитать ее вслух.

– Я с радостью прочитал бы ее, – ответил священник, – но я думаю, что для вас всех было бы полезнее употребить это время на сон, чем на чтение.

– Что касается меня, – возразила Доротея, – то для меня будет достаточным отдыхом в течение часа или двух прослушать какую-нибудь историю; притом же я недостаточно успокоилась, чтобы заснуть, как следует.

– Если так, – сказал священник, – то я готов прочитать ее, хотя бы только из любопытства; может быть, оно не будет обмануто.

Цирюльник и даже Санчо обратились к нему с такою же просьбою; видя, что он доставит удовольствие своим чтением, и надеясь, что труд его не пропадет даром, священник тогда сказал:

– Ну, так будьте же внимательны; повесть начинается так.

 

Глава XXXIII

В которой рассказывается приключение Безрассудного Любопытного

Во Флоренции, славном и богатом городе Италии, в области Тоскане, жили два дворянина знатной фамилии, Ансельм и Лотар, связанные между собой узами такой тесной дружбы, что все звали их не иначе, как двумя друзьями. Оба они были молоды и одинакового возраста, оба обладали теми же склонностями, и этого было достаточно, чтобы они питали друг к другу взаимную привязанность. Ансельм был, правда, более склонен к увлечениям любви, а Лотар со страстью предавался удовольствиям охоты; но, при случае Ансельм жертвовал своими склонностями, чтобы подчиниться вкусам Лотара, а Лотар отказывался от своих привычек и делал угодное Ансельму. Благодаря этому, между волей одного и волей другого царствовало такое полное согласие, какого не могут проявить даже строго выверенные часы.

Ансельм был страстно влюблен в одну благородную и прелестную девицу, пользовавшуюся большим уважением в городе, как дочь почтенных родителей и как сама по себе достойная особа; с одобрения своего друга Лотара, без совета которого он не делал ничего, он решил просить ее руки. Это решение было быстро приведено в исполнение; послом от него отправился Лотар, который так удачно для своего друга повел переговоры, что в короткое время Ансельм получил в обладание предмет своих желаний, и Камилла, счастливая своим супругом, постоянно благодарила небо, а также и Лотара, посредничеству которого она была обязана своим благополучием.

В первые дни после свадьбы (они всегда бывают шумны и веселы) Лотар по обыкновению продолжал посещать дом своего друга, – от всей души поздравляя его и принимая участие в его празднествах; но когда эти праздничные дни прошли, когда прекратились посещения и поздравления, то и Лотар стал мало-помалу замедлять свои посещении дома своего друга. Он полагал – так должны рассуждать и все честные и благоразумные люди, – что женатого друга не следует посещать так же часто, как холостого; правда, тесная и искренняя дружба не может и не должна допускать никаких подозрений, но все-таки честь супруга так нежна, что ее могут уязвить даже братья, не только друзья.

Ансельм вскоре заметил охлаждение Лотара. Он осыпал его живейшими упреками, говоря, что если бы он знал, что его женитьба нарушит их привычку видеться каждый день, то он никогда бы не женился; он убеждал его, что если их взаимная привязанность во время его холостой жизни заслужила для них это сладкое прозвание двух друзей, то не следует позволить дурно понятой и безосновательной осмотрительности губить это редкое и драгоценное имя; поэтому, он просил его – если только это слово должно употребляться между ними, – стать снова хозяином в его доме, без всякого стеснения, как и прежде, входить в него и выходить, и уверял, что его супруга Камилла желает того же, чего желает он, и что она была удивлена и огорчена установившейся теперь между ними холодностью, зная, какая нежная дружба соединила их прежде.

На все эти и другие доводы, представленные Ансельмом с целью убедить Лотара возобновить свои прежние привычки, Лотар отвечал очень благоразумно и оставил Ансельма вполне удовлетворенным, добрыми намерениями своего друга. Они условились, что два раза в неделю и по праздничным дням Лотар будет обедать у Ансельма. Но, согласившись на это, Лотар решил не делать больше того, на что ему давала право честь его друга, добрая слава которого ему была дороже своей собственной. Он говорил и говорил справедливо, что супруг, которому небо даровало красивую жену, должен соблюдал осторожность, как в выборе друзей, принимаемых им у себя в доме, так и в выборе подруг, посещающих его жену, так как то, чего нельзя устроить во время прогулок, в храмах, на богомольях и публичных гуляньях (в последних мужья тоже не должны постоянно отказывать женам), то легко устраивается у подруги или родственницы, на которую более всего полагаешься. Лотар говорил также, что мужьям следовало бы иметь такого человека, который мог бы указывать им на различные упущения, которые они делают; так как зачастую бывает, что сильная любовь мужа к жене мешает ему, или благодаря его ослеплению, или из боязни огорчить жену, посоветовать ей делать что-либо похвальное или не делать чего-нибудь достойного порицания; вот этот-то именно недостаток и исправляется легко советами друга. Но где найти такого честного, преданного и благоразумного друга, какого желает Лотар? Я, по крайней мере, не знаю наверно. Таким другом только и мог быть один Лотар, который так бдительно оберегал честь своего друга и под различными предлогами старался откладывать условленные дни своих визитов для того, чтобы праздные глаза и злые языки не нашли чего-либо предосудительного в слишком частом посещении молодым, богатым и блестящим дворянином дома такой красавицы, как Камилла; хотя ее добродетель и была непреодолимым препятствием для всякого злоречия, но все-таки он сильно заботился и о ее доброй славе и о чести ее супруга. Таким образом, большую часть дней его обусловленных посещения он употреблял на другие необходимые, по его словам, дела; итак, упреки одного, отговорки другого занимали большую часть времени их свиданий.

Однажды, во время прогулки за городом на лугу, Ансельм отвел Лотара в сторону и обратился к нему с такою речью:

– Не правда ли, друг Лотар, что я должен бы был безгранично благодарить Бога за милости, которые он мне явил, – за то, что я происхожу от таких, как мои, родителей, за то, что он щедрою рукою осыпал меня дарами рождения и состояния, и, наконец, за его еще большую милость – за то, что он дал мне тебя в друзья и Камиллу в жены – два сокровища, которые я ценю, может быть, и не столько, сколько они заслуживают, но, по крайней мере, сколько я могу? И что же? несмотря на все это благополучие, способное всякого человека сделать счастливым, никто другой в целой вселенной не влачит такой унылой и безотрадной жизни, как я. Вот уже несколько дней, как меня давит и мучает одно настолько странное и безумное желание, что я сам себе изумляюсь, и обвиняю и браню себя, стараюсь молчать и скрыть его от моего собственного сознания. Но больше я не в силах скрывать своей тайны и хочу доверить ее твоей скромности, в надежде, что, благодаря твоим дружеским стараниям излечить меня, и освобожусь от терзающей меня тоски и твоя заботливость возвратит мне радость, столь же полную, как полна та печаль, в которую повергло меня мое безумие.

С удивлением слушал Лотар Ансельма, не понимая, к чему клонится это длинное предисловие; как не пытался он сам догадаться, что за желание могло мучить его друга, он не мог напасть на след истины. Наконец, желая поскорее выйти из мучительной неизвестности, он сказал Ансельму, что высказывать свои сокровенные помыслы с помощью стольких изворотов – это значит оскорблять чувство искренней дружбы, потому что у друга всегда можно найти или советы относительно путей, или средства для исполнения задуманного.

– Ты прав, – ответил Ансельм, – и, доверяясь тебе, я хочу тебе сообщить, друг Лотар, что преследующее меня желание состоит вот в чем: я хочу знать, действительно ли моя супрута Камилла так добродетельна и совершенна, как я думаю. Но удостовериться в этом я могу не иначе, как подвергнув ее испытанию, которое обнаружило бы всю чистоту ее добродетели подобно тому, как огонь показывает чистое золото. Друг мой! по моему мнению только такую женщину можно назвать добродетельной, которая не поддается соблазнам, и только ту женщину назову я стойкой и сильной, которая недоступна ни обещаниям, ни подаркам, ни слезам, ни постоянным преследованиям пылкого любовника. Можно ли вменить в заслугу женщине, если она не теряет своего благоразумия, когда никто не соблазняет ее на это? Удивительно ли, если скромной и робкой остается та, для которой ни разу не представилось случая пользоваться свободою, которая знает, что муж заставит ее жизнью искупить первый же проступок, как только он ее уличит? Я не могу одинаково уважать и женщину добродетельную только из боязни или за неимением возможности грешить, и ту, которая подвергалась всяческим соблазнам и преследованиям и выходит из всех этих искушений с венком победы на челе. И вот все эти соображения и многие другие, которые я мог бы привести в подтверждение моего мнения, заставляют меня желать, чтобы моя супруга Камилла подверглась такому испытанию и прошла через горнило преследований и обожания со стороны человека, имеющего право, благодаря своим достоинствам, рассчитывать на ее благосклонность. Если моя надежда осуществится, и она выйдет с пальмой торжества из той борьбы, то счастье мое будет чрезмерно, и я скажу тогда, что все мои желания исполнились, и я обладаю непоколебимо-верной женой, про которую мудрец сказал: кто ее найдет? Но если бы даже случилось и не так, как я надеюсь, то удовольствие убедиться в том, что я не ошибался в своих предположениях, облегчит мучения, причиненные мне таким дорогим опытом. Затем, еще вот что: так как, сколько возражений не представляй ты мне против моего намерения, все равно тебе не удастся отклонить меня от исполнения его, то мне бы хотелось, о друг мой Лотар, чтобы орудием, которое должно воздвигнуть здание моего благополучия, был ты. Я представлю тебе всякую возможность для действия, и ты не ощутишь недостатка ни в чем нужном, чтобы поколебать честную, скромную, целомудренную и бескорыстную женщину. Доверить такое щекотливое предприятие тебе, а не другому, побуждает меня, между прочим, уверенность в том, что если Камилла будет побеждена тобою, то в своей победе ты не перейдешь последних границ и сочтешь сделанным то, что мог бы ты сделать. Таким образом, я буду оскорблен только намерением, и тайна моего бесчестия будет погребена в твоем молчании, которое, подобно молчанию смерти, во всем касающемся меня будет длиться вечно. Итак, если ты хочешь, чтобы моя жизнь была действительно достойна названия жизни, то начинай безотлагательно же свои любовные ухаживания и действуй не с робостью и медлительностью, но с пылкостью и рвением, как я того желаю и ожидаю, веря твоей дружбе.

С такою речью обратился Ансельм к Лотару, который слушал его с большим вниманием и удивлением и не раскрывал рта, пока друг его не кончил говорить. Убедившись, что Ансельм высказал все, Лотар сначала долго смотрел на него, как будто на что-то, до сих пор им невиданное и возбуждавшее в нем страх и изумление. Наконец, после долгого молчания он сказал:

– Я все никак не могу убедить себя, друг Ансельм, в том, что все твои слова – не шутка; если бы я думал, что ты говоришь серьезно, то не дал бы тебе кончить, я бросил бы тебя слушать и тем прервал бы твою длинную речь. Я думаю, что и ты меня не знаешь, или я тебя не знаю. Но нет, я знаю, что ты – Ансельм, и ты знаешь, что я – Лотар. Мне кажется, что ты, к несчастию, уже не тот Ансельм, и ты, должно быть, думаешь, что я уже не тот Лотар, потому что ни то, что ты говоришь, не свойственно прежнему Ансельму, моему другу, ни то, что ты просишь, не может относиться к тому Лотару, которого ты знаешь. В самом деле, хорошие друзья должны подвергать друг друга испытаниям usque ad aras, как говорит поэт, то есть не должны требовать от дружбы чего-либо противного заповедям Божьим. Если так думал язычник о дружбе, то еще более обязан думать так христианин, который знает, что ни для какой человеческой любви нельзя жертвовать божественной любовью; хотя другу иногда и приходится ради обязанностей дружбы забывать свои небесные обязанности, то это должно происходить не по пустым причинам, а только тогда, когда дело идет о спасении чести или жизни своего друга. Скажи же мне теперь, Ансельм, какой из этих двух твоих сокровищ подвергается опасности, чтобы я мог решиться совершить в угоду тебе гнусный поступок, о котором ты меня просишь? Ни какое, конечно. Напротив, ты требуешь, кажется, чтобы я попытался отнять у тебя и честь, и жизнь, и отнять их в одно и то же время; так как ясно, что, отнимая у тебя честь, я отнимаю также и жизнь, ибо человек без чести – хуже мертвого; мало того, если я, согласно твоему желанию, стану орудием твоего несчастия, хотя сам теряю честь, а следовательно и жизнь. Послушай, друг Ансельм, будь терпелив и не прерывай меня до тех пор, пока я не расскажу тебе всего, что придет мне в ум о твоем замысле. Времени нам еще хватит для того, чтобы тебе отвечать, а мне слушать.

– Хорошо, говори, что ты хочешь сказать, – сказал Ансельм, и Лотар продолжал:

– Мне кажется, Ансельм, что твой ум стал теперь таким же, каким обладают мусульмане, которых невозможно убедить в личности их секты ни цитатами из священного писания, ни выводами, извлеченными из умственных рассуждений или основанными на правилах веры; им нужно приводить очевидные, вразумительные и несомненные примеры, неоспоримые математические величины, вроде того, что: если от двух равных величин отнимем равные части, то оставшиеся величины будут равны между собою; они даже не понимают простых слов, им все нужно представить перед глазами, показать руками; и все-таки никому не удается убедить их в истинности нашей святой религии. Точь-в-точь такой же способ должен и употреблять в разговоре с тобою, потому что желание, зародившееся к твоем сердце, настолько далеко ото всего, что носило бы хотя тень разумности, что я напрасно бы потерял время, если бы попробовал убедить тебя в твоем безрассудстве, которому я пока не даю другого имени. Мне даже хотелось бы, в наказание тебе, оставить тебя в твоем безумии; но дружба не позволяет мне быть таким суровым; напротив, она обязывает меня спасти тебя от угрожающей опасности. Отвечай же, Ансельм, чтобы опасность стала и для тебя ясна: не говорил ли ты мне, что надо искушать женщину, живущую в уединении? соблазнять честную женщину? предлагать подарки бескорыстной женщине? ухаживать за благоразумной женщиной? Да, все это ты мне сказал. Но если ты знаешь, что твоя жена живет уединенно, что она честна, бескорыстна и благоразумна, то чего ты еще ищешь? Если ты полагаешь, что она выйдет победительницей из всех употребленных мною искушений, то какими именами, какими титулами рассчитываешь ты наградить ее, которые были бы выше и драгоценнее уже имеющихся у нее? Станет ли она тогда лучше, чем теперь? Или ты не считаешь ее за такую, какою ты ее называешь, или ты не знаешь сам, чего требуешь; в первом случае, зачем тебе ее испытывать? гораздо лучше и обращаться с нею как с дурною женщиной и как тебе захочется. Но, если она так добра и честна на самом деле, как ты предполагаешь, то было бы безрассудно испытывать самую истину, потому что и после испытания она будет обладать тем же уважением и тою же ценою, как и прежде. Отсюда вытекает очевидное заключение, что намерение предпринять что-либо, от чего скорее можно ожидать зла, чем добра, свойственно безрассудному и дерзкому уму, в особенности, когда ничто к тому не побуждает и не принуждает и когда ясно, что всякая такая попытка – очевидное безумие. Трудные дела предпринимаются ради Бога, ради мира и ради них обоих вместе. Дела, предпринимаемые ради Бога, делают святые, которые, нося человеческое тело, стремятся жить ангельскою жизнью; дела ради мира предпринимают те люди, которые странствуют по неизмеримым морям, в разных климатах и чужих странах с целью приобрести то, что называется дарами счастья; наконец, делами, предпринимаемыми ради Бога и ради мира вместе, являются подвиги мужественных солдат, которые, заметив в неприятельской стене брешь, сделанную пушечным ядром, без страха и рассуждения, позабыв о грозящей им очевидной опасности и летя на крыльях одушевляющего их желания послужить вере, родине и королю, стремительно бросаются среди тысячи смотрящих им в лицо смертей. Вот дела, которые приносят честь, славу и выгоду, хотя и влекут за собою много неудобств и опасностей. Но то, которое ты намереваешься предпринять и осуществить, не приобретет тебе ни заслуги перед Богом, ни благ состояния, ни славы среди людей. Ведь если успех твоего предприятия и будет соответствовать твоему желанию, то ты не станешь оттого ни славнее, ни богаче, ни почтеннее, чем теперь; если же исход его будет иного рода, то ты почувствуешь самую глубокую скорбь, какую только можно представить. И нисколько не облегчит ее для тебя мысль о том, что твое несчастие никому неизвестно; достаточно, чтобы оно было известно самому тебе – и оно растерзает твое сердце. В доказательство этой истины, я приведу тебе одну строфу из первой части поэмы Слезы святого Петра славного поэта Луиджи Тансильо. Вот она:

«И скорбь и стыд в душе Петра растут, Лишь ночи тень день ясный заменит; Пускай к суду его не призовут, — Стыдится он себя, что согрешил. Не суд людской и не людской укор В великодушном сердце стыд родит; — Пускай от всех сокрыт его позор, Мысль о грехе стыдом его томит.»

Итак, тайна не уменьшит твоего горя; напротив, она заставит тебя плакать постоянно и не простыми слезами, текущими из глаз, а слезами кровавыми, текущими из сердца, подобно тому, как плакал легковерный ученый, сделавший, как рассказывают наши поэты, опыт, с вазой, от испытания которой так мудро воздерживался Рейнальд. Конечно, это только поэтический вымысел, но он заключает в себе нравственную истину, достойную внимания и подражания. Но чтобы окончательно убедить тебя в том, что твое намерение безрассудно, я приведу тебе следующий пример. Скажи мне, Ансельм, если бы небо или благосклонная судьба сделали тебя хозяином, законным обладателем драгоценнейшего алмаза, который бы своими достоинствами приводил в восторг всех ювелиров; если бы все единогласно и единодушно объявили, что блеском и чистотой воды он так прекрасен, как только это возможно для природы драгоценного камня, и если бы ты сам был такого же мнения, не имея оснований в том сомневаться, – скажи мне, благоразумно ли было бы твое желание положить этот камень на наковальню и со всего размаху молотом попробовать, так ли он крепок и прекрасен, как говорят? благоразумно ли было бы исполнить такое желание? Если бы камень выдержал такое безрассудное испытание, он все равно ничего мы приобрел бы ни в ценности, ни в славе; а если бы он разбился, что таки может случиться, то все было бы потеряно и, кроме того, его владельца, все бы назвали настоящим глупцом. Так знай же, мой дорогой Ансельм, что Камилла, в глазах света и в твоих собственных, именно и есть этот дорогой алмаз, который неблагоразумно подвергать опасности разбиться; подумай, что если она останется непорочной, то ценность ее от этого не возвысятся; а если она не устоит и падет, то, сообрази сам, чем она станет, утратив свою чистоту, и не вправе ли ты будешь жаловаться на самого себя, как на единственного виновника ее и своей гибели. Помни, что в этом мире нет большей драгоценности, чем целомудренная и добродетельная женщина, и что вся честь женщин именно и состоит в той доброй славе, которой они пользуются; и если твоя супруга наделена благоразумием в высшей степени, то какое основание для тебя сомневаться в этой истине? Не забывай, друг, что женщина несовершенное существо, что не только не следует ставить ей разные препятствия, которые могут ее поколебать и заставить упасть, но надо, напротив, старательно удалять их, очищать ей дорогу от всяких преград, чтобы она могла легко и уверенно идти по пути к недостающему ей совершенству добродетели. Естествоиспытатели рассказывают, что для ловли горностая – маленького животного, обладающего шкурою блестящей белизны – охотники употребляют следующую испытанную уловку. Узнав, где горностаи проходят, они покрывают эти места грязью, а потом загоняют животных к этим местам; как только горностай добегает до грязи, он останавливается и скорее решается отдаться в руки охотников, чем войти в грязь и замарать свою шерсть, ценя свою чистоту дороже свободы и жизни. Честная и целомудренная женщина тот же горностай, и ее добродетель – белее снега, тот, кто желает, чтобы она не теряла ее, но тщательно хранили и блюла, не должен поступать с ней так же, как охотник с горностаем; он не должен помещать на ее пути грязь подарков и любовных ухаживаний, потому что в ней, может быть, и даже без всяких может быть, не найдется достаточно природной силы и добродетели, чтобы побороть все эти препятствия. Добродетельная женщина подобна хрустальному зеркалу светлому и блестящему, но тускнеющему при самом легком дыхании. С женщинами надо вести себя, как с мощами: ей надо покланяться, не касаясь ее; на нее надо смотреть, как на прекрасный полный роз и всякого рода цветов сад, в который его хозяин не пускает, однако, входить: для прохожих довольно того, что они видали и через железную решетку, могут наслаждаться его красотою и благоуханием. Наконец я приведу тебе пришедшие мне на память стихи из одной современной комедии, они как раз подходят к предмету нашего разговора. Один мудрый старец советует другому, отцу молодой девушки, воспитывать ее в уединении и взаперти и, между прочим, говорит ему:

«Как не следует пытать Может ли стекло разбиться, Точно так же не годится Женщин хрупких искушать. «Если, что легко разбить, Мы для опыта бросаем, — Неразумно поступаем: Что разбито, – не склеить. «Точно так и с красотой — Это истина святая: Где скрывается Даная, Льет и дождь там золотой.»

– Все до сих пор сказанное мною, Ансельм, касается только одного тебя; теперь я скажу тебе кое-что относящееся до меня; если же речь моя покажется тебе длинна, извини – того требует твоя просьба вывести тебя из лабиринта, в котором ты заблудился. Ты считаешь меня своим другом, а между тем хочешь совершить дело, противное дружбе, – лишить меня чести; но это не все: ты хочешь, чтобы я отнял честь и у тебя. Что ты хочешь отнять ее у меня, это совершенно ясно: если Камилла увидит, что я волочусь за нею, как ты того требуешь, то она, несомненно, сочтет меня за бесчестного и бесстыдного человека, – настолько несвойственно будет мое поведение нашим дружеским отношениям. Несомненно также, что ты хочешь, чтобы я отнял честь и у тебя; действительно, увидав мои притязания, Камилла подумает, что я заметил в ней какую-нибудь слабость, которая дает мне смелость питать к ней преступные желания, она сочтет себя опозоренной, а ее позор затрагивает и тебя, ее мужа. На этом-то основании и составилось общее мнение о муже неверной жены: пусть он не знает за собою и не подает никакого повода для измены жены, все равно его называют унизительным и бранным именем, и все, знающие дурное поведение его жены, смотрят на него скорее с презрением, чем с состраданием, хотя и видят, что в его несчастии виновен не он, а виновно непостоянство его неверной подруги. И я тебе скажу, почему муж изменницы-жены действительно обесчещен, хотя бы он ничего не знал о своем бесчестии, хотя бы с его стороны не было никакой вины, никакого повода для нее грешить. Не утомись только слушать меня, потому что все это должно послужить тебе на пользу. Когда Бог сотворил нашего праотца в земном раю, то, по словам божественного писания, он погрузил его в глубокий сон, и, пока Адам спал, вынул из его левого бока правое ребро, из которого и создал нашу праматерь Еву. Пробудившись и увидав ее, Адам воскликнул: «Вот плоть от плоти моей и кость от костей моих!» И сказал ему Бог: «Ради этой жены да оставит человек своего отца и свою мать, и будут оба единою плотью! Тогда-то и было установлено божественное таинство брака, узы которого так крепки, что только одна смерть может порвать их. Таковы сила и значение этого чудесного таинства, что, благодаря ему, двое различных людей становятся одною плотью. В добрых семействах происходит еще большее: там супруги, имея две души, обладают только одною волею. И вот, вследствие того, что супруги составляют одну и ту же плоть, проступки и пятна, марающие и безобразящие плоть супруги, падают также и на плоть супруга, хотя бы он сам и не был виноват в своем несчастии, как боль ноги или какого-либо другого члена человеческого тела ощущается всем телом, как голова чувствует боль ступни, хотя бы ей самой ничто не причиняло боли, – подобно тому и муж разделяет с женою ее бесчестие, ибо он составляет одно с нею. Всякая честь и всякое бесчестье в мире происходят от плоти и крови, а потому в случае неверности жены муж тоже должен считать себя обесчещенным. О, Ансельм! подумай, какой опасности подвергаешься ты, желая возмутить покой твоей добродетельной супруги; подумай, как пусто и безрассудно твое желание разбудить уснувшие страсти в ее добродетельном сердце. Обрати внимание на то, что выиграть ты можешь очень мало, а проиграть так много, что у меня не хватает слов для выражения. Если же всего сказанного мною недостаточно, чтобы отвратить тебя от этого дурного намерения, тогда ты можешь поискать другое орудие твоего позора и несчастия; я же таковым быть не хочу, хотя бы мне пришлось понести величайшую потерю, какую я только могу представить, – потерю твоей любви.

Мудрый и благородный Лотар умолк, и Ансельм, задумчивый и смущенный, долго не мог ответить ему ни одного слова.

– Ты видел, – произнес он наконец, несколько оправившись, – с каким вниманием слушал я всю твою речь. Из твоих рассуждений, примеров и сравнений я увидал и ясный ум, которым одарило тебя небо, и одушевлявшее тебя чувство истинной дружбы. Я понял и сознал, что если я не послушаюсь твоего совета и последую своему желанию, то тем самым я буду бегать от добра и искать зла. Но, допуская все это, ты должен смотреть на меня, как на человека, одержимого одною из тех болезней, которыми иногда страдают беременные женщины, принимающиеся есть землю, известку, уголь и другие еще худшие вещи, вызывающие отвращение не только своим вкусом, но даже и видом. Следовательно, для того, чтобы меня вылечить, надо употреблять какую-нибудь уловку, а это совсем мы трудно. Начни только, хотя бы слегка и притворно ухаживать за Камиллой, добродетель которой вовсе не так слаба, чтобы пасть при первом же нападении: я удовлетворюсь и таким опытом, а ты исполнишь то, что ты обязан сделать во имя нашей дружбы, и не только возвратишь мне жизнь, но убедишь меня не терять и чести. Согласиться заставить тебя, между прочим, следующий довод: если я уже решился произвести это испытание, то, ведь, ты не захочешь допустить, чтобы я открыл мои безрассудные намерения кому-нибудь другому, так как это подвергало бы опасности мою честь, которую ты мне хочешь сохранить. Что же касается твоей чести, о которой Камилла, увидав твои ухаживания, может составить дурное мнение, то отсюда не может произойти ничего важного, так как вскоре же после того, как мы встретим тот отпор, на который мы надеемся, ты можешь открыть Камилле всю правду, сообщить о нашей хитрости и тем возвратить себе ее первоначальное уважение. Итак, если ты рискуешь столь немногим и вместе с тем доставляешь мне так много удовольствия, то не отказывайся сделать по-моему, какие бы возражения не представлялись тебе, и будь уверен, что, как я уже сказал тебе, едва только ты начнешь дело, я сочту его уже выигранным.

Услыхав такие слова от Ансельма, не зная больше никаких доводов и примеров, которые могли бы отвлечь его от принятого решения, и опасаясь, как бы его друг в самом деле не исполнил своих угроз и не вздумал открыть кому-нибудь свой дурной умысел, Лотар решил исполнить его желание и повиноваться ему, приняв однако твердое решение повести дело так, чтобы удовлетворить Ансельма, не смущая души Камиллы. Он просил его не сообщать никому своего намерения и сказал, что он сам берется за это дело и начнет его, когда его другу покажется это удобнее. Ансельм так горячо обнял и поблагодарил его за согласие, как будто он получил необыкновенную милость. Они условились между собою приступить к делу с завтрашняго же дня. Ансельм обещал Лотару представлять время и случай говорить с Камиллой наедине и снабдить его деньгами и драгоценностями, как средствами искушения. Он советовал ему давать серенады его жене и сочинять хвалебные стихи, вызываясь сам сочинять их, если тому не хотелось тратить труд на это занятие. Лотар согласился на все, но с совершенно иным, чем предполагал Ансельм, намерением. После всех этих уговоров они возвратились в дом Ансельма, где Камилла с беспокойством ожидала своего супруга, запоздавшего сегодня более, чем обыкновенно. Насколько довольным остался Ансельм, настолько же озабоченным отправился Лотар к себе домой, безуспешно стараясь придумать средство, чтобы с честью выйти из этого безрассудного дела. Ночью он нашел средство обмануть Ансельма, не оскорбляя Камиллы. На следующий день он отправился обедать к своему другу, и был хорошо принят его женой, которая, зная о его дружбе с мужем, встречала его всегда приветливо. Когда обед кончился, и со стола убрали, Ансельм попросил Лотара побыть с Камиллой, говоря, что по неотложному делу ему необходимо уйти из дома на час или на два. Камилла хотела было задержать своего мужа, а Лотар вызвался его сопровождать, но Ансельм не послушался ни того ни другого: он настаивал, чтобы Лотар остался и подождал его, так как им нужно потом переговорить об одном очень важном деле, а Камиллу он просил не оставлять Лотара до его возвращения. Наконец он так хорошо сумел притвориться, будто ему необходимо уйти, что никто не догадался бы о его притворстве. Ансельм ушел, Камилла и Лотар остались одни за столом, так как все люди в это время обедали. Итак, Лотар выступил на ту арену, на которой, согласно желанию своего друга, он должен был дать битву; неприятель уже пред ним, неприятель, который одною своею красотою был в силах победить целый отряд вооруженных рыцарей. Пусть судит всякий сам, основательны ли были опасения Лотара! Он не придумал ничего лучшего, как опереться локтем на ручку кресла, положить щеку на ладонь и, извинившись пред Камиллой за свою невежливость, сказать ей, что ему хотелось бы немного отдохнуть до возвращения Ансельма. Камилла ответила ему, что ему будет удобнее спать на подушке, чем в кресле, и предлагала ему перейти в комнату. Но Лотар не согласился на это и проспал на месте до тех пор, пока не возвратился Ансельм. Найдя Камиллу в своей комнате, а Лотара, спящим, и думая, что его друг имел во время его отсутствия достаточно времени, чтобы переговорить и даже заснуть, Ансельм с нетерпением стал ожидать пробуждения Лотара, чтобы войти и расспросить его о положении дела. Наконец желание его исполнилось, Лотар проснулся, и они оба немедленно же вышли из дома. На вопрос Ансельма Лотар ответил тогда, что ему показалось неудобным высказывать Камилле все сразу при первом же свидании, и что он ограничился пока похвалами ее достоинств, сказав, что об ее уме и красоте говорит весь город.

– Это мне показалось, – добавил он, – самым удачным началом для того, чтобы мало-помалу приобрести ее благосклонность и расположить слушать меня с удовольствием. Я употребил ту же уловку, какую употребляет дьявол, когда ему нужно соблазнить какую-нибудь душу, удаляющуюся от него; он, дух тьмы, обращается тогда в светлого ангела и прикрывается его прекрасною наружностью; только под конец он показывается в своем виде и торжествует победу, если только его обман не был раскрыт с самого начала.

Ансельм вполне удовлетворился таким ответом и обещал Лотару каждый день оставлять его с женой, не выходя из дома, а занявшись каким-нибудь делом, чтобы Камилла не заметила их хитрости.

Таким образом, прошло несколько дней, и Лотар ни слова не оказал Камилле, уверяя, однако, каждый раз Ансельма, что он обращался к ней с самою пылкою речью, но не мог заметить с ее стороны ни малейшей благосклонности, ни тени надежды, и что, напротив, она грозила открыть все мужу, если он не прогонит своих дурных мыслей.

– Пока все хорошо, – сказал Ансельм, – до сих пор Камилла устояла против слов; посмотрим теперь, устоит ли она против дел. Завтра я тебе дам две тысячи червонцев, которые ты предложишь ей в подарок, а на другие две тысячи накупишь драгоценных камней и других дорогих вещей – всего, что только может ей понравиться: ведь все женщины, в особенности красивые, как бы они не были целомудренны, страстно любят рядиться и показываться людям в своих нарядах. Если она противостоит и этому новому искушению, то я удовлетворюсь совершенно и перестану надоедать тебе.

Лотар ответил, что раз уж он начал дело, то доведет его до конца, хотя и уверен, что выйдет из него побежденным и разбитым.

На следующий день он получил четыре тысячи червонцев, принесших ему вместе с собою и четыре тысячи беспокойств, потому что он не знал теперь, что бы такое придумать для продолжении своего обмана. Во всяком случае, он решил сказать своему другу, что Камилла также недоступна для обещаний и подарков, как и для слов, и что дальнейшее продолжение испытания было бы бесполезной тратой времени. Но по воле судьбы, устроившей дела совсем иначе, Ансельм, оставив однажды, по обыкновению, Лотара наедине с Камиллою, вздумал запереться в особенной комнате и оттуда посмотреть через замочную скважину, что происходит между ними. Тогда он увидал, что в продолжение более, чем получаса, Лотар не сказал Камилле ни слова, и что он не сказал бы ей ни слова даже в том случае, если бы ему пришлось пробыть с нею целое столетие. Он понял тогда, что все рассказы его друга об ответах Камиллы были ложью и выдумкой. Чтобы окончательно убедиться в этом, он вышел из комнаты и, уведя Лотара, спросил его, что нового может он ему сообщить, и как приняла его Камилла, Лотар ответил, что он не хочет более продолжать этого дела, потому что она с таким гневом и резкостью ответила ему, что у него теперь не хватит духу обратиться в ней хоть с одним словом.

– Ах, Лотар, Лотар! – воскликнул Ансельм, – как плохо ты исполняешь свое обещание, и как плохо отвечаешь на мое крайнее доверие к тебе! Я смотрел сейчас в эту замочную скважину и видел, что ты ни слова не сказал Камилле, откуда заключаю, что ты и вообще не говорил ей ни слова. Если это так, – а что это так, я не сомневаюсь, – то зачем ты обманываешь меня и своею хитростью хочешь лишить меня других способов удовлетворить свое желание.

Ансельм больше ничего не сказал, но и этих немногих слов было достаточно, чтобы Лотар почувствовал стыд и смущение. Считая свою честь задетой этим уличеньем его в обмане, он поклялся Ансельму, что с этого времени он серьезно возьмется за порученное ему дело, и без всякого обмана постарается удовлетворить своего друга.

– Ты сам уверишься в этом, если из любопытства последишь за мной, – сказал он ему, – хотя, впрочем, всякий труд с твоей стороны будет излишен, и мои старания удовлетворить тебя в скором времени рассеют все твоя подозрения.

Ансельм поверил ему, и чтобы дать своему другу возможность действовать с большей свободой и большим удобством, решил уехать дней на восемь за город, к одному из своих приятелей. Он даже заставил этого приятеля формально пригласить его, и таким образом сумел представить Камилле благовидный предлог своего отъезда. Безрассудный и несчастный Ансельм, что ты замышляешь, что ты делаешь, что ты себе готовишь? Подумай, что ты действуешь против самого себя, замышляешь свой позор и готовишь себе гибель! Твоя супруга Камилла добродетельна, ты в мире обладаешь ею; никто не причиняет тебе тревог, ее мысли не идут дальше стен твоего дома, ты для нее небо на земле, цель ее желаний, ее радость, мерило ее воли, во всем согласующейся с небесною волею и твоею. Если рудник ее чести, красоты, добродетели дает тебе, без всякого труда с твоей стороны, все богатства, какие в нем заключаются, и какие ты только можешь пожелать, зачем же ты хочешь снова рыть землю и отыскивать какое-то неизвестное сокровище, рискуя обрушить все богатство, которым ты теперь обладаешь, так как оно держатся на слабых устоях его хрупкой природы? Помни, что тот, кто ищет невозможного, часто бывает вынужден отказаться от возможного, как это прекрасно выразил поэт, говоря:

«Ищу я в смерти бытия, Цвет сил в болезни годы, В стенах тюрьмы свободы; Ищу в злодее чести я. «Но такова моя судьба — Не знать мне счастья никогда. Так небо сердцу возвестило: Ты невозможного просило, И счастье скрылось навсегда.»

На другой день Ансельм уехал, перед отъездом он сказал Камилле, что во время его отсутствия Лотар будет управлять его делами и обедать вместе с нею, и просил ее обходиться с его другом так же, как с ним самим. Камилле, как честной и благоразумной женщине, было неприятно такое распоряжение мужа; она обратила его внимание на то, что во время его отсутствия неприлично кому-либо занимать его место за столом, и что если он поступает так из недоверия в ее способности управлять домом, то пусть он сделает этот первый опыт, и он на деле убедится, что она может нести и более важные заботы. Ансельм ответил, что такова его воля, и что ей остается только склонить голову и повиноваться; Камилла так и сделала, хотя и скрепя сердце.

Ансельм уехал; Лотар с следующего же дня переселился в его дом и был вежливо и радушно принят его женой. Но она устроилась так, чтобы никогда не оставаться наедине с Лотаром, и постоянно была с кем-нибудь из прислуг, чаще всего с своей горничной Леонеллой, которую она очень любила, как воспитывавшуюся вместе с всю с самого юного возраста, и, выходя замуж, взяла вместе с собою. В первые три дня Лотар ничего не сказал Камилле, хотя он и мог бы говорить с нею в то время, пока, убрав со стола, люди наскоро, согласно приказанию хозяйки, обедали. Леонелла получила даже приказание обедать раньше Камиллы, чтобы потом безотлучно находиться при ней; но у горничной голова была занята другими делами, приходившимися ей больше по вкусу, и потому она, нуждаясь в свободном времени, часто не исполняла приказания своей госпожи. Напротив, как будто ей это было приказано, она все чаще и чаще оставляла госпожу наедине с гостем. Но безупречное обращение Камиллы, строгое выражение ее лица и скромность всей ее наружности – все это сковывало язык Лотара. Но те же добродетели Камиллы, которые налагали молчание на язык Лотара и тем ограждали ее, в конце концов послужили ей во вред: язык Лотара молчал, а воображение работало свободно и могло на досуге созерцать очаровательную наружность Камиллы, способную взволновать мраморную статую, не только сердце живого человека. Все время, в которое он мог бы говорить, Лотар смотрел на все и все больше и больше убеждался, насколько она достойна быть любимой. Эти мысли мало-помалу стали грозить ему нарушением его обязанностей к другу. Сто раз собирался он уехать из города и бежать, чтобы больше никогда не видать ни Ансельма, ни Камиллы; но он уже чувствовал, что его приковывало к месту удовольствие смотреть на нее. Он боролся с собою, он делал усилия заглушать радость, испытываемую им при виде ее. Наедине с собою, он осыпал себя упреками в безумной страсти и называл себя плохим другом и даже плохим христианином; потом он начинал сравнивать себя с Ансельмом и, в конце концов, убеждался, что он, Лотар, менее достоин осуждения за недостаток верности, чем его друг – за свое безумие и слепое доверие, и что если бы он Богу мог представить такие же оправдания, какие он может представить людям, то ему нечего бы было бояться наказания за свой грех. Одним словом, достоинства и красота Камиллы, вместе с благоприятным случаем, который доставлял ему сам неблагоразумный супруг, восторжествовали в конце концов над верностью Лотара. Через три дня после отъезда Ансельма, проведенных им в постоянной борьбе с своими желаниями, и в созерцании красоты предмета, к которому его неудержимо влекла страсть, Лотар признался Камилле в своей любви; он сделал это признание с таким волнением и с такою страстью, что смущенная Камилла не нашла ничего лучшего сделать, как только встать с места и войти в свою комнату, не ответив ему ни слова. Но такое холодное пренебрежение не лишило Лотара надежды, зарождающейся вместе с любовью; напротив, тем дороже стало для него обладание Камиллою. Она же, после такого неожиданного поступка Лотара, не знала, что предпринять. Наконец, считая неприличным, да и небезопасным предоставлять неверному другу время и случай вторично говорить ей такие речи, она решилась в ту же ночь послать одного из своих слуг к Ансельму с запискою следующего содержания:

 

Глава XXXIV

В которой продолжается повесть о Безрассудном Любопытном

«Говорят, что плохо приходится войску без генерала и крепости без начальника, я же скажу, что еще хуже оставаться молодой и замужней женщине без мужа, когда они расстаются не по каким-либо важным причинам. Мне так плохо без вас и разлука с вами так невыносима для меня, что, если вы немедленно не возвратитесь, то мне придется переехать к родителям, хотя бы ради этого я должна была оставить ваш дом без сторожа; тот же сторож, которого вы мне оставили, если он только заслуживает этого имени, склонен заботиться, как мне кажется, больше о своем удовольствии, чем о вашей пользе. Вы догадливы, поэтому я не скажу вам больше ни слова, да больше нечего и не следует говорить».

Получив это письмо, Ансельм понял, что Лотар начал свои ухаживанья, и что Камилла оказала ему такой прием, какого Ансельм и желал. В восторге от такого известия, он ответил Камилле, чтобы она ни в каком случае не оставляла дома, и что он в скором времени возвратится. Камиллу такой ответ Ансельма сильно удивил и доставил в еще большее, чем прежде, затруднение, так как теперь она боялась и остаться дома и еще более отправиться к родителям. Остаться, значит подвергать опасности свою честь, уехать – ослушаться приказания мужа. После некоторого колебания она выбрала из этих двух зол худшее, то есть остаться и даже не избегать общества Лотара, чтобы ничем не подавать прислугам повода для пересудов. Она теперь даже раскаивалась в том, что написала мужу, опасаясь, как бы он не вообразил, что она сама позволила себе какую-нибудь вольность и тем подала Лотару повод позабыть о должном уважении к ней. Но, уверенная в непоколебимости своей чести, она поручила себя защите Бога и своей добродетели, и, надеясь молча устоять против всего, что будет угодно сказать Лотару, решила, во избежание ссоры, скрыть все от мужа. Она придумывала даже отговорки, чтобы выгородить Лотара в случае, если Ансельм спросит о причине, заставившей ее написать письмо. Приняв такое очень честное, но мало благоразумное решение, она на следующий день снова виделась с Лотаром, который на этот раз так горячо повел свое нападение, что твердость Камиллы начала колебаться, и ей пришлось призвать на помощь всю силу своей добродетели, чтобы в своих взорах не обнаружить сердечного сочувствия, возбужденного в ней признаниями и слезами Лотара. Но от внимания последнего ничто не ускользало, и страсть его все больше и большое воспламенялась. Наконец Лотар счел необходимым употребить все для осады этой крепости, пока еще не возвращался Ансельм. Он напал на нее со стороны пристрастия к похвалам ее красоты, ибо ничто так успешно не побеждает тщеславия красавицы, как то же тщеславие, употребленное языком лести. И действительно, он так искусно сумел подвести подкоп под твердыню ее добродетели и привел в действие такие орудия войны, что Камилле, будь она хоть из бронзы, приходилось сдаться. Лотар просил, молил, плакал, льстил, настаивал, проявлял столько страсти и искренности, что, в конце концов, разрушил все укрепления добродетели Камиллы и овладел тем, чего более всего желал, но на что менее всего надеялся. Камилла сдалась, Камилла была побеждена. Но что в том страшного? разве дружба Лотара осталась непоколебимой? Поразительный пример, показывающий нам, что единственное средство победить любовь это – бежать ее, и что никто не должен решаться на борьбу с этим могущественным врагом, так как для того, чтобы восторжествовать над его человеческими силами, нужны божественные силы. Одна только Леонелла знала о падении своей госпожи, потому что плохие друзья и новые любовники не могли скрыть от нее своей тайны. Опасаясь, как бы Камилла не перестала дорожить его любовью и не подумала, что он соблазнял ее случайно и без серьезных намерений, Лотар не открыл ей проекта Ансельма и не сказал, что ее супруг сам способствовал успеху его любви. Через несколько дней возвратился домой Ансельм и не заметил, чего ему недостает, хотя не доставало того, что он выше всего ценил и чего больше всего стал бы жалеть. Он немедленно же отправился к Лотару, и застал его дома. Оба друга обнялись, и прибывший сейчас же осведомился о новостях, несущих ему жизнь или смерть.

– Могу тебе сообщить только одну новость, мой друг – ответил Лотар, – что жена твоя, по справедливости, может служить примером и славою всех добродетельных женщин. Все мои слова были сказаны на ветер; мои предложения были ею отвергнуты, мои подарки – не приняты, мои притворные слезы – осмеяны. Одним словом, Камилла – сокровищница красоты, храм, в котором воздвигнут алтарь целомудрию, и пребывают скромность, чистота и все добродетели, способные украсить честную женщину. Возьми обратно, друг, свои деньги и драгоценности; мне не было надобности их трогать, потому что честь Камиллы не купить такою презренною ценою, как подарки и обещания. Удовлетворись этим Ансельм, и не предпринимай другого испытания. Если ты вышел сухим из моря тревог и подозрений, обыкновенно внушаемых женщинами, не пускайся же опять в океан новых бурь: не призывай другого лоцмана и не испытывай прочности корабля, с которым небо предназначило тебе совершить твой путь в этом мире, убедись лучше, что ты достиг надежной гавани, укрепись хорошенько на якорях благоразумия и оставайся в стоянке до тех пор, пока тебе не будет предъявлен долг, от уплаты которого не в силах освободить никакая знатность.

Восхищенный Ансельм поверил словам Лотара, как будто они были изречены каким-нибудь оракулом. Тем не менее он просил его не оставлять предпринятого дела, хотя бы только из любопытства, для препровождения времени, и с меньшею настойчивостью, чем прежде.

– Мне хочется, – сказал он, – чтобы ты написал несколько стихов, воспевающих ее под именем Хлорис, а я скажу Камилле, что ты влюблен в одну даму, которую ты назвал так для того, чтобы иметь возможность воспевать ее красоту, не покидая должного уважения к ней. Если тебе самому не хочется писать стихов, то я сам берусь сочинить их.

– Не надо – возразил Лотар, – музы не так враждебны ко мне, чтобы изредка не навестить меня. Расскажи Камилле о моей мнимой любви, а стихи я сочиню сам, хотя, может быть, и не такие, каких заслуживает воспеваемый ими предмет, но во всяком случае лучшие, какие я могу.

Когда оба друга – неблагоразумный и изменник, уговорились между собою, Ансельм возвратился домой, спросил Камиллу, какая причина заставила ее написать ему записку. Камилла, удивлявшаяся, почему этот вопрос не был предложен ей раньше, ответила, что ей показалось тогда, будто бы Лотар стал смотреть на нее менее почтительно, чем прежде, когда ее муж был дома; но потом она в этом разубедилась и увидала, что это только ее пустое воображение, и что Лотар избегал ее присутствия и всяких случаев быть вместе с всю. Ансельм сказал, что ее подозрение не основательно, так как ему известна страстная любовь Лотара к одной благородной девице в городе, воспеваемой им под именем Хлорис, и что такого преданного друга, вообще, нечего опасаться, если бы даже его сердце и было свободно. Если бы Камилла не была предуведомлена Лотаром о том, что об этой вымышленной любви он рассказал Ансельму только для того, чтобы иметь возможность воспевать саму Камиллу, то, наверно, она попала бы в мучительные сети ревности; но, будучи предупреждена, она спокойно выслушала эту новость.

На другой день, когда они еще сидели за столом, после десерта, Ансельм попросил Лотара прочитать какое-нибудь из стихотворений, сочиненных им в честь своей возлюбленной. Хлорис, говоря, что так как Камилла не знает его дамы, то он может говорить о ней все, что ему угодно.

– Да если бы Камилла и знала ее, – возразил Лотар, – то и тогда мне нечего скрываться, потому что когда влюбленный воспевает красоту своей дамы и упрекает ее в жестокости, то этим он не причиняет ни малейшего ущерба ее доброй славе. Но, как бы то ни было, вот сонет, написанный мною вчера по поводу холодности Хлорис:

«В тиши ночной, когда на смертных сон слетает, И мир в его объятьях сладких почиет, Я небесам и Хлорис отдаю отчет В страдании, которое конца не знает. «Когда же солнце край востока позлащает, Являясь из пурпурных его ворот, Опять в моей душе страдание встает И слезы и мольбы к тебе возобновляет. «Когда ж, взойдя на звездный свой престол небесный, На землю посылает солнце луч отвесный, Вдвойне я чувствую моих терзаний гнет. «Но вот вернулась ночь, и с ней – опять страданья, И в той борьбе жестокой дух мой тщетно ждет От неба жалости, от Хлорис – состраданья.»

Сонет понравился Камилле, а еще больше Ансельму, который похвалил его и сказал, что дама, должно быть, уж слишком жестока, если ее не трогают такие искренние признания. – В таком случае, – воскликнула Камилла, – по-вашему, то, что пишут влюбленные поэты, – все верно?

– Они говорят тогда не как поэты, – ответил Лотар, – а как влюбленные, и потому все их слова – не только истинны, но и не достаточны.

– В этом нет никакого сомнения, – подтвердил Ансельм, хотевший, казалось, объяснить мысль Лотара Камиллле, которая настолько же мало думала о хитрости Ансельма, насколько сильно была влюблена в Лотара. Камилла, зная, что все стихи и признания ее любовника предназначались ей, и что в действительности она была этой Хлорис, просила Лотара прочитать еще какой-нибудь другой сонет, если он помнит.

– Я помню еще один, – ответил Лотар, – но он, по моему мнению, не так хорош, как первый, или вернее сказать, хуже первого. Впрочем, судите сами:

Сонет. «Жестокая, отверженный тобою, Скорей я кончу жизнь у ног твоих, Чем откажуся с пламенной мольбою К тебе стремиться в помыслах моих. «Покинутый любовью и судьбою, Когда во мне иссякнет сил родник, В стране забвенья сердце я открою; — В нем узрит твой запечатленный лик. «Пусть будет он мне в горе утешеньям, Когда, подавленный твоим презреньем, Я испущу отчаяния крик. «Страшись, пловец, когда гроза играет, А океан безбрежен и велик, И бег ладьи звезда не направляет!»

Ансельм похвалил и второй сонет, прибавляя, таким образом, одно кольцо за другим к той цепи, которой он скреплял и сковывал свой позор. Действительно, чем более бесчестил его Лотар, тем почетнее становился он в своих собственных глазах, и с каждой из ступеней, по которым Камилла спускалась в глубину своего унижения, она выше и выше возносилась во мнении своего мужа к совершенству добродетели и доброй славы. Однажды, оставшись одна с своей горничной, Камилла сказала ей:

– Мне стыдно, милая Леонелла, что я могла так низко ценить себя и так легко броситься в объятия Лотара, не заставив его даже ухаживанием купить обладание мною. Боюсь, как бы он не обвинил меня в опрометчивости и легкомыслии, не поняв того, что у меня не хватило сил противостоять его пилкой страсти.

– Не огорчайтесь напрасно, моя дорогая госпожа, – ответила Леонелла, – ни одна дорогая вещь не теряет своей цены оттого, что ее дают скоро. Говорится даже, что кто дает скоро, дает вдвое.

– Да, – сказала Камилла, – но говорят также, что кто себя мало ценит, стоит еще того меньше.

– К вам эта поговорка не применима, – возразила Леонелла, – ведь любовь, как я слыхала, и ходит и летает; за тем она бегает, за этим ползет, одного охлаждает, другого воспламеняет, ранит налево и убивает направо. Случается, что она дает волю своим желаниям и в одну минуту достигает цели; утром оно только что подступает к крепости, а с вечеру заставляет уж ее сдаться, потому что никакая сила не устоит против силы любви. Если это так, то чего вам бояться? И Лотар, вероятно, так же думает. Для покорения вас любовь избрала своим орудием отсутствие господина, и потому ей надо было поспешить, чтобы успеть совершить во время его отсутствия задуманное, не давая, как говорится, времени; а то Ансельм мог вернуться, и туда пришлось бы оставить дело в несовершенном виде. У любви, для исполнения своих желаний, нет лучшего помощника, как случай; случай помогает ей во всех делах, в особенности в начале. Все это мне хорошо известно не столько понаслышке, но еще больше по опыту; как-нибудь я расскажу вам кое-что о себе, потому, что ведь я тоже человек, и в жилах у меня течет молодая кровь. Притом же, сударыня, вы сдались не сейчас же, а только после того, как Лотар открыл всю душу в своих взорах, во вздохах, в речах, в подарках, и вы узнали, стоит ни его любить. А если так, то нечего пугать себя разными сомнениями и жеманничать; будьте уверены, что Лотар дорожит вами не меньше, чем вы им дорожите; и будьте счастливы и довольны тем, что поймавший вас в сети любви достоин своей добычи. И в самом деле у него не только имеются все четыре качества на S, какие должны быть у настоящего любовника, но достоинств его хватит даже на целую азбуку. Послушайте, я прочитаю ее вам наизусть.

Тут служанка стала высчитывать достоинства Лотара, которых хватило на каждую букву азбуки за исключением X, как грубой буквы, и Y, не имеющей подходящего слова. Камилла сильно смеялась над этой азбукой и убедилась, что Леонелла опытнее в любовных делах, чем это казалось бы с первого раза. Леонелла же призналась ей, что она любит одного молодого человека из хорошего семейства в том же городе. Это признание смутило Камиллу, которая теперь стала опасаться, как бы это обстоятельство не сделалось причиною раскрытия ее позора. Она осыпала Леонеллу вопросами, желая разузнать, ни зашли ли они при своих свиданиях дальше разговора, и та, отбросив всякую скромность, бесстыдно ответила, что она перестала уже забавляться словами. Известная истина, что проступки госпожи заставляют часто терять стыд и служанку, которая, зная, как госпожа ее делает ложный шаг, и сама не стесняется хромать на обе ноги, не беспокоясь о том, что это для всех заметно. Камилле оставалось только попросить Леонеллу не рассказывать своему любовнику об ее любви и вести свои дела, как можно осторожнее, чтобы они не дошли до сведения Ансельма или Лотара. Служанка обещала ей это, но держала свое слово так, что возбуждала в Камилле постоянные опасения, как бы из-за Леонеллы не погибла ее репутация.

Зная о падении своей госпожи, смелая и бесстыдная Леонела сделалась так дерзка, что стала приводить своего любовника в дом, вполне уверенная, что ее госпожа, если и узнает, не посмеет выдать ее. Такие-то последствия часто влечет за собой слабость женщин: они делаются рабынями своих собственных служанок и бывают вынуждены покрывать все их низкие проделки. Это испытала на себе и Камилла, которая, часто зная, что, Леонелла заперлась в одной из комнат с своим любовником, не только не осмеливалась ее бранить, но даже принуждена бывала помогать служанке проводить любовника и наблюдать за тем, как бы не застал его ее муж.

Однако, несмотря на все предосторожности, Лотар все-таки увидал любовника, когда тот на рассвете выходил из дома. Не догадываясь, кто бы это мог быть, он принял его сначала за привидение; но потом, увидав, как он закутанный в плащ, шагал, осторожно прокрадываясь, Лотар отбросил эту детскую мысль и остановился на другой догадке, которая погубила бы их всех, если бы Камилла не сумела исправить зла. Лотар вообразил, что этот человек, выходивший в такой ранний час из дома Ансельма, был там не у Леонеллы, – мог ли он помнить, что существует на свете какая то Леонелла? – а у Камиллы, которая, решил он, так же легкодоступной оказалась и для другого, какой оказалась для него. Таково и еще одно из последствий, которые влечет за собой порочное поведение женщины, нарушившей свой супружеский долг; она теряет доверие к своей чести даже в глазах того, ради кого она ею пожертвовала, уступив его ухаживаниям; ее любовник, в свою очередь, думает, что она и ради других так же жертвует своею честью, как пожертвовала ею для него, и всякое подозрение такого рода, зародившееся в его уме, становится для него непогрешимой истиной. В эту минуту Лотар, казалось, потерял рассудок и всякое благоразумие. Разъяренный, ослепленный терзавшее его сердце ревностью, весь горя нетерпеливым желанием отомстить ни в чем неповинной пред ним Камилле, он, без всяких рассуждений и размышлений, немедленно же бросился к спавшему еще Ансельму.

– Узнай, – сказал он ему, – узнай, Ансельм, что я уже несколько дней борюсь с самим собою; принуждая себя признаться тебе в том, что невозможно и нечестно скрывать от тебя; узнай, что крепость Камиллы сдалась и готова сделать все, что я захочу. Если я раньше не открывал тебе этой роковой правды, то только для того, чтобы убедиться, действительно ли это с ее стороны преступное легкомыслие, и не притворяется ли она, с целью испытать меня и увериться, серьезно ли я веду свою любовную осаду, начатую с твоего позволения. Я думаю также, что если бы она была тем, чем она должна бы была быть, и чем мы ее считали, то она сообщила бы тебе о моих поисках. Но, видя, что она медлит признаться тебе в этом, я склонен считать искренним ее обещание принять меня, как только тебя не будет дома, в комнате, которая тебе служит уборною (там, действительно, происходили свидания Лотара с Камиллою). Однако мне не хотелось бы, чтобы ты немедленно же подверг мщению изменницу, потому что, грех совершен ей пока только мысленно и до совершения его на деле еще далеко; до того времени Камилла может изменить свое намерение и раскаяться; до сих пор ты, во всем, кроме одного обстоятельства, в точности следовал моим советам, поэтому послушайся и теперь моего совета, чтобы тебе не ошибиться в своих подозрениях и действовать вполне сознательно. Притворись будто бы ты уезжаешь на два, на три дня, как с тобой это несколько раз случалось, а на самом деле спрячься в уборной, – там, за драпри и мебелью, спрятаться очень удобно. Тогда оба мы своими собственными глазами увидим, чего хочет Камилла. Если ее намерение действительно преступно, чего надо скорее опасаться, чем надеяться на противоположное, тогда ты обдуманно и без всякого шума отмстишь ей за свой позор.

Бедный Ансельм остолбенел, уничтоженный таким признанием Лотара. Действительно, оно поразило его в то время, когда он всего менее ожидал его, когда он уже начинал с восторгом думать, что Камилла вышла победительницей над притворными происками Лотара, и наслаждался радостным сознанием ее торжества. Долго оставался он неподвижным и безгласным, опустив глаза вниз; наконец он воскликнул:

– Ты поступал так, Лотар, как я и ожидал того от твоей дружбы; я во всем следовал твоим советам; делай же и теперь, как будет по-твоему лучше, и храни тайну такого неожиданного события.

Лотар обещал ему это и, уйдя от него, стал горько раскаиваться в своем непростительном и безумном поступке, когда подумал, что он и сам бы мог отомстить Камилле, не прибегая к такому жестокому и бесчестному способу. Он проклинал свою нерассудительность, упрекал себя в опрометчивости и не знал, что предпринять, чтобы исправить сделанное, найти разумный исход из этого положения, в которое его поставила собственная глупость. В конце концов, он решился открыться во всем Камилле и, так как в случаях видеться с нею у него недостатка не было, то он отправился к ней в тот же день. Только что увидав его, Камилла сказала ему:

– Если бы знали, друг Лотар, горе, которое терзает мое сердце и когда-нибудь разорвет его в груди. Леонелла до того дошла в своем бесстыдстве, что каждую ночь приводит к себе любовника и держит его у себя до самого утра; судите сами, как это опасно для моей репутации, и какое подозрение может возникнуть у всякого, кому пришлось бы увидать его выходящим от меня в такие ранние часы. Но больше всего меня огорчает то, что я не могу не прогнать ее, ни сделать ей выговор; ведь ей известны наши отношения, а потому я должна молчать об ее поведении и постоянно бояться, как бы от этого не произошло какого-нибудь несчастия.

При первых словах Камиллы Лотар подумал, что она прибегает к хитрости для того, чтобы уверить его, будто виденный им человек приходил к Леонелле, а не к ней, но увидав, что она совершенно искренно плачет, тревожится и просит ей помочь ей в этом затруднении, он убедился в истинном положении дела, и тогда его раскаяние и стыд еще более усилились. Он попросил Камиллу перестать огорчаться и сказал ей, что он найдет средство положить предел дерзости Леонеллы; затем он сообщил ей обо всем, что он в припадке ярости и ревности рассказал Ансельму, и о составленном ими заговоре, согласно которому Ансельм должен был спрятаться в уборной и стать таким образом свидетелем измены, какою будет награждена ею нежная любовь. Он просил у ней прощения за его безумие и совета, как его поправить и выйти из запутанного лабиринта, в который их завело его злополучное безрассудство. Камилла была сильно встревожена признанием Лотара и осыпала его нежными упреками за дурное мнение о ней и за еще худшее решение, принятое им. Но так как женщина от природы обладает умом, неспособным на зрелое размышление, но более находчивым, чем у мужчины, и на доброе и на злое, то Камилла сейчас же нашла средство исправить такую, по-видимому, непоправимую ошибку. Она оказала Лотару, чтобы Ансельм, согласно уговору, спрятался в уборной, потому что она этим испытанием еще надеется облегчить им возможность продолжать свои любовные свидания без тревог и опасений. Не раскрывая ему всего своего плана, она сказала ему только, чтобы в то время, когда Ансельм будет сидеть в засаде, он вошел на зов Леонеллы и отвечал на все вопросы, которые ему предложат, там, как будто бы он не знает, что здесь спрятан Ансельм. Напрасно Лотар упрашивал ее объяснить ему свое намерение для того чтобы он мог действовать более сознательно и обдумано; Камилла повторяла, что он должен только отвечать на вопросы, которые ему будут. Она не сообщила ему больше никаких подробностей из боязни, чтобы он не отказался от исполнения прекрасного, по ее мнению, проекта и не придумывал других менее удачных.

Лотар удалился, а на другой день Ансельм, под предлогом посещения своего друга, жившего за городом, уехал из дома, но немедленно же возвратился и спрятался, что ему было очень легко сделать, так как Камилла и Леонелла искусно предоставили ему для того всяческие способы. Сидя спрятанный Ансельм испытывал все муки, какие только могут терзать человека, готовившегося собственными глазами увидеть гибель своей чести, и с горестью думал, что он теряет свою дорогую Камиллу. Как только Камилла уверилась, что Ансельм уже спрятался, они обе вошли в комнату, и тяжело вздохнув Камилла воскликнула:

– Увы, милая Леонелла! не лучше ли будет, если ты возьмешь шпагу Ансельма, которую я тебе велела принести, и пронзишь это бесчестное сердце, бьющееся в моей груди, прежде, чем я приведу в исполнение то, о чем я тебе молчу из боязни, как бы ты не помешала? Но нет, несправедливо, чтобы я одна понесла наказание за чужую вину. Я хочу сначала узнать, что такое заметили во мне бесстыдные глаза Лотара, что могло бы внушить ему смелость признаться мне в преступном желании, которое он, презрев и мою честь и свою дружбу к Ансельму, не посовестился предо мной обнаружить. Открой это окно, Леонелла и подай ему знак; он, наверно, дожидается на улице, надеясь вскоре удовлетворить свое развратное намерение, но прежде я удовлетворю свое, настолько же благородное, насколько и жестокое, намерение.

– Ах, моя дорогая госпожа! – ответила ловкая Леонелла, отлично знавшая свою роль, – что вы хотите делать этой шпагой? Убить себя или Лотара? Но ведь та или другая из этих крайностей все равно повредит вашей доброй славе. Забудьте лучше ваше оскорбление не пускайте этого злодея теперь, когда он застанет нас одних в доме. Не забывайте, что мы, ведь, слабые женщины, а он мужчина и смелый мужчина, который, под влиянием своей слепой страсти, может с вами сделать хуже, чем отнять у вас жизнь, не дав вам времени привести в исполнение ваш план. Будь проклята доверчивость господина Ансельма, впустившего к себе в дом такого развратника! Но, сударыня, если вы его убьете, как я догадываюсь о вашем желании, что будем делать с ним, с мертвым?

– Что мы будем делать с ним? – сказала Камилла, – оставим его погребать Ансельму: для него, вероятно, будет не трудом, а наслаждением погребать свой собственный позор. Зови же этого изменника, наконец; мне кажется, что, медля своим законным мщением за обиду, я нарушаю свою супружескую верность.

В Ансельме, слушавшем этот разговор, каждое слово Камиллы переворачивало все его мысли. Когда же он услышал об ее решении убить Лотара, он хотел было выйти из своей засады и помешать совершению такого дела. Однако, повинуясь желанию посмотреть, к чему приведет такое смелое и благородное решение, он остался на месте и только приготовился во время появиться и предотвратить несчастие. В эту минуту Камилла притворно упала в глубокий обморок, и камеристка, положив ее на стоявшую там постель, принялась горько плакать.

– Ах, я несчастная! – восклицала она – неужели мне суждено видеть, как на моих руках умрет этот цветок целомудрия, этот пример добродетели, этот образец женщин!

И она продолжала причитать в том же роде, заставляя думать, что она – несчастнейшая и преданнейшая из служанок, а госпожа ее – вторая Пенелопа; Камилла вскоре очнулась и, открыв глаза, воскликнула:

– Что же ты, Леонелла, не зовешь этого вероломнейшего друга, друга истинного, какого только освещало солнце и покрывал мрак ночной? Беги, лети, спеши, чтобы медлительность не погасила воспламенившегося во мне огня гнева, и мое справедливое мщение не иссякло в угрозах и проклятиях.

– Сейчас позову, сударыня, – ответила Леонелла, – но прежде отдайте мне эту шпагу, а то я боюсь, как бы вы в мое отсутствие не сделали того, что заставило бы любящих вас плакать всю жизнь.

– Не беспокойся, милая Леонелла, – ответила Камилла, – как ни проста и смела кажусь я тебе, решив защищать свою честь все-таки не Лукреция, которая, как известно, убила себя, не совершив никакой вины и не отомстив сначала виновнику своего несчастия. Умирать, так я умру, отмстив, как следует, тому, кто своей вольностью заставил меня без вины проливать слезы.

Леонелла заставила еще несколько раз просить себя, прежде чем пойти позвать Лотара, но, наконец, она вышла из комнаты и, оставшись одна, в ожидании ее возвращения Камилла стала разговаривать сама с собою:

– Боже, прости мне! не благоразумнее ли было бы отпустить Лотара, как я это уже много раз делала, чем давать ему право считать меня за легкомысленную и бесчестную женщину, хотя время и разубедит его в этом? Да, это, конечно, было бы лучше; но разве бы я была отомщена, разве бы была удовлетворена честь моего супруга; если бы изменник вышел отсюда, умывая руки в том деле, которое его заставили сделать бесчестные мысли? Нет; пусть он жизнью заплатит за дерзость своих желаний, и пусть мир узнает, если он должен знать, что Камилла не только сохранила должную верность своему супругу, но я отомстила тому, кто осмелился нанести ему оскорбление. Однако не лучше ли бы было открыть все Ансельму? Но я уже говорила ему ясно о том в посланном ему письме и если бы он тогда же не принял против этого зла, то, стало быть, он по излишку доброты и доверчивости не может допустить, чтобы в душе его недостойного друга могла заключаться хотя бы малейшая мысль, направленная против его чести; я сама долго не верила этому и никогда бы не поверила, если бы его наглость не проявилась в богатых подарках, беспредельных обещаниях и постоянных слезах. Но что пользы теперь от этих размышлений? Разве смелое решение необходимо так осторожно взвешивать? конечно, нет. Так прочь отсюда, измена! ко мне, мщение! Явись изменник, войди, умри, а там будь, что будет. Чистой я перешла в обладание того, кого небо дало мне в супруги, чистой я и останусь, хотя бы мне пришлось для того обагрить его своею целомудренною кровью и невинною кровью бесчестнейшего из друзей, какие только когда-либо в свете оскверняли святое имя дружбы.

Говоря, таким образом, Камилла быстрым и твердым шагом ходила по комнате, с обнаженною шпагою в руке, делая яростные жесты, так что могло показаться, что она потеряла разум и превратилась из нежной женщины в отчаянного головореза.

Ансельм, скрытый драпировкой, сзади которой он притаился, все видел и слышал. Изумленный, он уже решил, что виденного и слышанного им более, чем достаточно для того, чтобы рассеять его подозрения, и, потому, хотел прекратить испытание раньше прихода Лотара, опасаясь, как бы не вышло чего дурного. Но когда он уже собирался покинуть свое убежище, чтобы обнять и вывести из заблуждения свою супругу, он был удержан возвращением Леонеллы, вошедшей, ведя Лотара за руку. Увидав его, Камилла провела острием шпаги черту на полу и обратилась к Лотару с следующими словами:

– Лотар, слушай внимательно, то, что я тебе скажу. Если у тебя к несчастию, хватит смелости перейти эту черту на полу или даже приблизиться к ней, то я немедленно же пронжу себе сердце шпагой, которую я держу в руке. Прежде чем ты ответишь что-либо на это предупреждение, я хочу сказать тебе несколько слов, и ты выслушай их молча. Потом ты можешь отвечать, что тебе будет угодно. Прежде всего, я хочу, Лотар, чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты Ансельма, моего супруга и какого ты мнения о нем; потом скажи мне, знаешь ли ты меня, разговаривающую с тобой. Сперва, без смущения и колебания отвечай на это, потому что предложенные мною вопросы решить не трудно.

Лотар не был настолько прост, чтобы не догадаться о задуманной Камиллою хитрости в ту же минуту, как только она велела ему спрятать Ансельма. Поэтому он быстро нашелся и так кстати ответил ей, что они сами могли бы легко поверить своему обману, как самой очевидной истине. Вот, что ответил он ей:

– Я никак не думал, прекрасная Камилла, что ты позовешь меня с целью предлагать мне такие странные вопросы о намерении, приведшем меня сюда. Если ты делаешь так для того, чтобы отдалить награду, обещанную моей страсти, то ты напрасно так делаешь, потому что желание блаженства горит во мне и мучает меня тем сильнее, чем ближе становится надежда на достижение его. Но чтобы ты не сказала, будто бы я отказываюсь отвечать на твои вопросы, я отвечу тебе, что я знаю твоего супруга Ансельма, что мы знакомы между собою с самого нежного детства; что же касается до нашей дружбы, так же хорошо тебе известной, как и нам самим, то я ничего не хочу говорить о ней, чтобы не делать ее свидетельницей оскорбления, которое я наношу ей, повинуясь любви, могущественной любви, извиняющей и более тяжелые проступки. И тебя я тоже знаю, и обладание тобой для меня так же драгоценно, как и для обладающего тобою; если бы было иначе, то разве бы я решился ради женщины, обладающей меньшими прелестями, чем ты, позабыть о своих обязанностях и преступить святые законы дружбы, теперь нарушенные мною и попираемые таким страшным врагом, как любовь?

– Если ты это признаешь, смертельный враг всего достойного любви, – возразила Камилла, – то как же ты осмеливаешься появляться пред женщиной, служащей, как тебе известно, зеркалом, в которое смотрится тот, на кого ты бы должен был обратить свои взоры в эту минуту, чтобы увидеть, как несправедливо ты его оскорбляешь? Но горе мне несчастной! я теперь отдаю себе отчет в том, что заставила тебя потерять уважение ко мне. Наверно, это был какой-нибудь слишком вольный поступок с моей стороны, – я не хочу называть его предосудительным, потому что он мог произойти не умышленно и только благодаря небрежности, которую часто позволяют себе женщины, когда они не видят необходимости остерегаться кого бы то ни было, – если это не так, то скажи мне, изменник, когда я ответила на твои мольбы, хотя одним словом или одним жестом, способным возбудить, в тебе малейшую надежду на исполнение твоих желаний? Когда твои любовные речи не были отвергнуты, не были встречены холодностью и суровостью моих речей? Когда я давала веру тысячам твоих обещаний или принимала твои соблазнительные подарки? Но так как я не могу поверить, чтобы можно было упорствовать в своих любовных преследованиях, не поддерживая себя какой-нибудь надеждою, то я должна приписать себе вину в твоей дерзости; наверно какая-нибудь невольная небрежность с моей стороны поддерживала так долго твой добровольный план обмана. Поэтому я хочу себя наказать и обрушить на себя кару, заслуженную моим проступком. Но чтобы ты видел, что жестокая с собой, я буду такой же и с тобою, я хотела сделать тебя свидетелем жертвы, которую я хочу принести опозоренной чести своего супруга, оскорбленной тобою так глубоко, как это было для тебя возможно, и мною тоже, не старавшейся избегать всех случаев, способных возбуждать и поддерживать твои преступные намерения. Итак, повторяю, меня более всего мучает и огорчает подозрение, что какая-нибудь оплошность с моей стороны могла возбудить в тебе такие гнусные мысли; благодаря этому-то подозрению я и хочу наказать себя своими собственными руками, так как если бы я стала искать другого палача кроме самой себя, то мой проступок непременно сделался бы всем известным. Но я не хочу умирать одна; я хочу увлечь с собою и того, смерть которого исполнит меру моего мщения, чтобы он узнал, что правосудие всегда настигнет развращенность, где бы она ни скрывалась.

Произнеся эти слова, Камилла с невероятною силою и легкостью бросилась на Лотара; она казалась так твердо решившейся пронзить ему сердце, что сам Лотар не мог быть вполне уверенным, серьезны или притворны ее намерения, и был принужден употребить всю свою ловкость и силу, чтобы успевать уклоняться от наносимых ею ударов. Между тем Камилла, увлекшись исполнением своей хитрости, решилась для того, чтобы придать ей еще более истинный вид, пожертвовать своею собственной кровью. Видя, что она не может настигнуть Лотара, или скорее притворяясь, будто бы она не может этого сделать, она воскликнула:

– Если судьбе не угодно, чтобы я вполне удовлетворила свое желание, то по крайней мере, она не настолько могущественна, чтобы помешать мне удовлетворить его половину. Сделав усилие освободить схваченную Лотаром шпагу, она обратила ее на себя и, направив острие за такое место, где оружие не может войти глубоко, воткнула его над левою грудью около плеча; затем она упала, как будто потеряла сознание. Лотар и Леонелла одинаково были поражены изумлением и страхом при такой неожиданности и не знали, что думать, когда увидели Камиллу, распростертую на полу и обливавшуюся собственной кровью. Вне себя и почти не дыша, Лотар бросился, чтобы вырвать у ней шпагу; и увидав, что рана была легкая, он успокоился и снова стал удивляться искусству и изобретательности прекрасной Камиллы. Впрочем, чтобы до конца исполнить свою роль, он долго и печально причитал над телом Камиллы, как будто бы она скончалась, и осыпал проклятиями и себя и того, кто был первым виновником несчастия. Так как он знал, что его друг Ансельм все слышит, то он говорил такие вещи, что всякий послушавший их пожалел бы его самого еще больше, чем Камиллу, хотя бы и был уверен, что она умерла. Леонелла, взяв ее на руки, положила на постель и стала умолять Лотара отыскать кого-нибудь, кто бы мог тайно полечить ее госпожу. Она просила у него также совета, что сказать господину относительно раны, если он возвратится, прежде чем госпожа, вылечится. Лотар ответил ей, что она может сказать все, что ей будет угодно, так как он не в состоянии теперь давать советы; он посоветовал ей только попробовать остановить текущую кровь и добавил, что сам он отправляется туда, где никто его больше не увидит. Затем с выражениями сильнейшего горя и сожаления он стремительно покинул дом. Очутившись один и убедившись, что его никто не может заметить, Лотар стал долго и часто креститься, изумляясь мужеству Камиллы и превосходной игре Леонеллы. Он представлял себе, как сильно должен быть убежден Ансельм в том, что его жена вторая Порция, и горел желанием увидеться с ним, чтобы вместе отпраздновать это событие, в котором, как нельзя лучше, была скрыта правда и представлена ложь.

Между тем Леонелла унимала кровь своей госпожи, текшую лишь столько, сколько было нужно для того, чтобы сделать хитрость правдоподобной. Омыв рану вином, она, как умела, завязала ее, повторяя во все время лечения такие речи, что даже если бы им не предшествовали и другие, они одни были бы в состоянии уверить Ансельма в том, что в Камилле он обладает живым воплощением добродетели. К словам Леонеллы присоединились слова Камиллы, начавшей обвинять себя в трусости за то, что у ней не хватило мужества именно в ту минуту, когда это ей было нужно, чтобы отнять опротивевшую жизнь. Она спрашивала совета у служанки относительно того, надо ли сообщать обо всем происшедшем ее дорогому супругу; но Леонелла посоветовала ей скрыть все, говоря, что иначе он счел бы своей обязанность мстить Лотару и тем подвергать опасности свою собственную жизнь, и что добрая жена не только не должна подавать мужу повод для ссоры с кем бы то ни было, но даже обязана, насколько возможно; устранять их. Камилла ответила, что этот совет ей нравится и потому она ему последует, но, что во всяком случае, нужно что-нибудь придумать, чтобы сказать Ансельму о происхождении этой раны, которую он непременно увидит. На это Леоннелла ответила, что она не умеет лгать даже с добрым намерением.

– А разве я умею? – воскликнула Камилла, – у меня не хватило бы духу придумать и представить ложь даже в том случае, если бы дело шло о моей жизни. Если мы не знаем выхода из этого затруднения, то лучше, не прибегая ко лжи, сказать ему голую правду.

– Сударыня, – ответила Леонелла, – до завтрашнего дня я подумаю о том, как нам сказать ему, притом же рана нанесена в такое место, что, может быть, нам удастся скрыть ее, если небу будет угодно послать нам помощь, в наших честных намерениях. Успокойтесь, государыня, и постарайтесь оправиться, чтобы господин не застал вас в таком волнении. А остальное оставьте на мое попечение и на милость Божию, всегда являющуюся на помощь благим намерениям.

Как и можно догадаться, Ансельм с напряженным вниманием слушал и смотрел, как представляли трагедию смерти его чести, трагедию, в которой действующие лица играли свои роли так естественно и правдиво, как будто действительно превратились в тех, кем они притворялись. С нетерпением ожидал он ночи, когда ему можно было бы пойти из засады и отправиться к своему лучшему другу Лотару, чтобы обменяться взаимными поздравлениями с находкой драгоценного камня, открытого при испытании добродетели Камиллы. Обе комедиантки не замедлили представить ему удобный способ выбраться из дому и, воспользовавшись случаем, он сейчас же побежал к Лотару; он нашел его дома и трудно было бы рассказать о всех объятиях, которыми он наградил своего друга, обо всех словах, которые он говорил о своем счастье, и о похвалах, которыми он осыпал Камиллу. Лотар слушал его, не обнаруживая никакого знака радости, потому что совесть постоянно напоминала ему о том, в каком заблуждении находится Ансельм, и упрекала его в оскорблении своего друга. Ансельму не трудно было заметить, то Лотар не сочувствует его радости, но приписывал эту холодность тому, что его друг оставил Камиллу с тяжелою раною и считал себя виновником ее несчастия. Поэтому он сказал ему, между прочим, чтобы он не беспокоился о случившемся с Камиллой, так как рана, наверное, легкая, раз она уговаривалась со служанкой скрыть ее от мужа.

– Итак, – добавил он, – брось всякие опасения относительно этого; тебе остается только радоваться вместе со мною, потому что единственно благодаря твоим стараниям и твоему искусству, я достиг величайшего блаженства, какого только я смел желать. Отныне все мои досуги я хочу посвятить сочинению стихов в хвалу Камилле, которой я создам вечную славу в памяти грядущих времен.

Лотар похвалил благое намерение своего друга и обещал с своей стороны способствовать созиданию великолепного храма славы его жене.

После этого события Ансельм так и остался наилучше обманутым в целом мире мужем, он сам ввел за руку в свой дом того, кого он считал орудием своей славы, но кто был, на самом деле, орудием его позора; и Камилла приняла Лотара с сердитым выражением на лице, но с улыбкой и радостью в душе. Этот обман имел успех некоторое время; но, наконец, колесо судьбы повернулось, позор, до сих пор так хорошо скрываемый, вышел на свет, и Ансельм жизнью заплатил за свое безрассудное любопытство.

 

Глава XXXV

Рассказывающая об ужасной битве, которую дал Дон-Кихот мехам с красным вином, и содержащая конец повести о Безрассудном Любопытном

Оставалось дочитать несколько страниц повести, как вдруг с чердака, где почивал Дон-Кихот, сбежал Сачо Панса, вне себя от испуга, крича во все горло:

– Помогите, господа, поскорее моему господину; он вступил в страшнейшую и кровопролитнейшую битву, какую только видели когда-либо мои глаза. Клянусь Богом! он так хватил мечом великана, врага госпожи принцессы Микомиконы, что снес ему голову, точно репу, начисто по самые плечи.

– Что вы говорите, братец! – воскликнул священник, прервав чтение.

– Как черт угораздил его на это, когда великан слишком за две тысячи миль отсюда?

В эту минуту из каморки Дон-Кихота послышался сильный шум, заглушаемый его голосом.

– Стой, мошенник! – кричал он, – стой, злодей, разбойник, грабитель прохожих; ты у меня в руках, и меч твой ни к чему тебе не послужит. – Затем послышался стук ударов мечом, попадавших по стене.

– Не след теперь, – сказал снова Санчо, – оставаться, сложа руки и развесив уши, идите поскорей, разнимите сражающихся и помогите моему господину; может помощь еще нужна, хотя великан теперь, наверно, уже мертв и отдает Богу отчет в своей прошлой дурной жизни: ведь я видел, что по земле текла кровь, а в углу валялась отрубленная голова, толстая, право, точно здоровый мех с вином.

– А чтоб меня повесили! – воскликнул тогда хозяин постоялого двора, – если этот Дон-Кихот или дон-дьявол не изрубил один из мехов с красным вином, которые полнехоньки рядком висят в головах его постели! и разлившееся-то вино этот простак и принял за кровь.

С этими словами хозяин побежал на чердак, куда за ним последовало и все общество. Дон-Кихота они застали в самом странном наряде, какой только существует на свете; на нем была надета только сорочка, спереди закрывавшая до середины его ляжки, сзади же бывшая дюймов на шесть короче. Его длинные тощие волосатые ноги были сомнительной чистоты; на голове у него был маленький колпачок красного цвета, издавна уже собравший жир с головы хозяина, на левой руке у него было навернуто то одеяло, к которому Санчо, по весьма понятным для него причинам, продолжал еще питать злобу, а в правой он держал обнаженный меч, которым он колол и рубил направо и налево, продолжая бормотать, как будто бы он в самом деле сражался с каким-нибудь великаном. Лучше всего было то, что глаза его были закрыты, потому что он спал и во сне вступил в битву с великаном. Его воображение до того было поражено представившимся ему приключением, что ему приснилось, будто бы он уже прибыл в Микомиконское королевство и мерился силами с своим врагом. И вот воображая, что он сражается с великаном, он сыпал за мехи столько ударов, что вся комната вскоре наполнилась вином.

Когда хозяин увидел это опустошение, он пришел в ярость, бросился с сжатыми кулаками на Дон-Кихота и принялся в свою очередь осыпать его такими тумаками, что если бы Карденио и священник не схватили его за руки, он бы навсегда положил конец войне рыцаря с великаном. А бедный рыцарь все-таки не просыпался, несмотря на этот град ударов. Цирюльнику пришлось принести большой котелок холодной воды из колодца и сразу выплеснуть всю ее на тело рыцаря. Тогда только Дон-Кихот проснулся, но опять-таки не вполне, чтобы заметить свое положение. Доротея, увидев его в таком легком и коротком одеянии, не захотела войти, чтобы присутствовать при битве ее защитника с ее врагом, Санчо же ползал в это время на четвереньках, ища во всех углах голову великана, и не найдя ее, воскликнул:

– Я так и раньше знал, что в этом проклятом доме все очаровано; прошлый раз вот на этом самом месте, где я сейчас нахожусь, меня лупили кулаками и ногами, и я не знал, от кого я получаю тумаки, я никого не мог увидеть; а теперь вот эта голова не показывается, хотя я видел сам своими собственными глазами, как она была отрублена, и как кровь ручьем лила из тела.

– О каком ручье и о какой крови болтаешь ты, ненавистник Бога и всех святых? – воскликнул хозяин, – разве ты не видишь, мошенник, что и кровь и ручей эти ничто иное, как мои продырявленные мехи и красное вино, в котором плавает вся комната? Хотелось бы мне, чтобы так же плавала в аду душа того, кто их испортил.

– Ничего я этого не понимаю, – ответил Санчо, – одно только я знаю, что если эта голова не найдется, то и мое графство пропадет, как соль в воде.

Бодрствующий Санчо был хуже своего спящего господина – так сильно вскружили ему голову обещания Дон-Кихота.

Хозяин приходил в отчаяние при виде того хладнокровия, с которым относился оруженосец к разрушению, произведенному его господином; он клялся, что в этот раз не случится уже так, как в прошлый: когда они уехали, не заплатив за постой, – и что теперь привилегии их рыцарского звания не помогут им увернуться от уплаты за все сразу, даже за швы и заплаты, которые придется сделать на козлиной коже. Священник держал за руки Дон-Кихота, который, воображая, что он окончил приключение и стоит теперь перед лицом принцессы Микомиконы, стал перед священником на колени и сказал ему:

– Отныне, ваше величие, высокая и очаровательная дама, можете жить в спокойствии, не боясь никакого вреда от этого злобного существа; и отныне же я освобождаюсь от данного мною вам слова, так как при помощи Бога и по милости той, которой я живу и дышу, я его благополучно исполнил.

– Не говорил ли я этого? – воскликнул Санчо, услышав эти слова, – по-вашему, уж не пьян ли я был, может быть? Что, неправда, что мой господин искрошил великана? Дело ясное, и мое графство ждет меня.

Кто удержался бы от смеха при виде безумствований этой парочки сумасшедших, господина и слуги? Смеялись все, кроме хозяина, призывавшего всех чертей. Наконец цирюльнику, священнику и Карденио, хотя не без большого труда, удалось снова уложить в постель Дон-Кихота который тотчас же и заснул, как человек удрученный усталостью. Они оставили его спать, а сами возвратились на крыльцо постоялого двора и стали утешать Санчо Панса в пропаже головы великана. Но еще большого труда стоило им успокоить хозяина, приведенного в отчаяние внезапной смертью его мехов. Хозяйка тоже кричала, сопровождая своя слова сильными жестами:

– Нелегкая принесла ко мне этого проклятого странствующего рыцаря, который обошелся мне так дорого. В тот раз он уехал, не заплатив за ночлег, ужин, постель, солому и ячмень, ни за себя, ни за оруженосца, ни за коня с ослом, говоря, что он – рыцарь, ищущий приключения (да пошлет Бог всякие скверные приключения и ему и всем искателям приключений, какие только есть на свете), что он не обязан ничего платить, потому что так написано в уставах странствующего рыцарства. Теперь ради него же является другой добрый господин, уносит мой хвост и возвращает его на половину меньше и весь общипанный, так что он уже теперь не годится моему мужу для прежнего дела. Потом конец, делу венец: он же разрывает мои меха и разливает вино. Пусть бы его кровь пролилась так перед моими глазами! Но клянусь костьми моего отца и вечною памятью своей бабушки, пусть не думает он уехать и на этот раз, не заплатив до последнего гроша за все, что он должен, или, ей Богу, пусть меня не зовут так, как зовут теперь, и пусть я не буду дочерью той, кто меня родил на свет.

Мариторна вторила этим речам, произнесенным хозяйкою с большою горячностью. Одна хозяйская дочка не говорила ни слова и только по временам улыбалась.

Наконец священник успокоил эту бурю обещаньем заплатить за все убытки, как за разорванные мехи и разлитое вино, так, в особенности, и за порчу хвоста, из-за которого хозяйка подняла такой страшный шум. Доротея утешала Санчо Панса, говоря ему, что так как господин его, по-видимому, действительно отрубил голову великану, то она обещает ему дать, как только ей будет возвращено мирное обладание ее государством, самое лучшее графство, какое только найдется там. Санчо утешился этим обещанием и умолял принцессу поверить тому, что он действительно видел голову великана, со всеми имеющимися у ней приметами и с бородой, доходившей до пояса, и что, если она не находится, то только потому, что в этом доме все делается волшебным образом, как он это на самом себе испытал в свою прошлую ночевку здесь. Доротея ответила, что без труда верит всему, и просила его не печалиться, так как все устроится, как он желает.

Когда мир был восстановлен, и все удовлетворились, священник пожелал дочитать повесть, до конца которой оставалось немного. Об этом его просили Карденио, Доротея и все остальное общество. Итак, чтобы доставить удовольствие всем присутствовавшим и самому себе, он стал продолжать чтение повести.

Это происшествие имело то следствие, что уверенный с этого времени в добродетели своей жены Ансельм зажил спокойною и счастливою жизнью. Камилла умышленно строила недовольное лицо в присутствии Лотара, чтобы заставить Ансельма думать противоположное об ее чувствах к его другу; с целью сделать эту хитрость еще правдоподобнее, и Лотар просил у Ансельма для себя позволения не посещать Камиллы, так как он ясно видел, что его присутствие для нее неприятно. Но по-прежнему недогадливый Ансельм ни в каком случае не соглашался на это, в тысячный раз становясь таким образом творцом собственного позора, но в своем уме считая себя творцом своего счастья. Между тем Леонилла, в восторге от своей знатной любви, с каждым днем становилась вольнее и вольнее, полагаясь на свою госпожу, смотревшую сквозь пальцы на ее дурное поведение и даже помогающую ее связи. Наконец, однажды ночью Ансельм услыхал шаги в комнате Леониллы и, желая войти, чтобы узнать, кто там шумит, заметил, что дверь кто-то удерживал. Раздраженный этим сопротивлением, он так сильно рванул дверь, что она, наконец, отворилась, и он вошел именно в то время, когда какой-то человек прыгнул из окна на улицу. Ансельм бросился было, чтобы схватить или, по крайней мере, узнать его, но Леонилла, стремительно став перед ним и обхватив его руками, не пустила его.

– Успокойтесь, мой господин, – сказала она, – не делайте шуму и не гонитесь на убежавшим. Он мне близок, очень близок, потому что он мой муж.

Ансельм не поверил этой увертке; в ярости он выхватил свой кинжал и, сделав вид, как будто он хочет поразить им Леониллу, сказал ей, что, если она не откроет правды, он убьет ее на месте. Испуганная и не сознававшая, что она говорит, служанка воскликнула:

– О, не убивайте меня, господин, я вам расскажу вещи поважнее, чем вы думаете.

– Говори сейчас же, – ответил Ансельм, – или ты умрешь.

– Сейчас не могу, – произнесла Леонилла, – я сильно взволнована. Оставьте меня до завтра, и я расскажу вам кое-что удивительное для вас. Поверьте, что выпрыгнувший в окно молодой человек дал мне слово жениться на мне.

Эти немногие слова успокоили Ансельма, и он дал Леонилле просимую ею отсрочку, вовсе не ожидая услышать от нее разоблачения, касающиеся Камиллы, добродетель которой он ставил вне всякого подозрения. Он вышел из комнаты, заперев в ней Леониллу, которой он сказал, что ей не выйти отсюда, пока он не услышит обещанного ею признания. Затем он поспешно отправился к Камилле и рассказал ей о происшедшем у него с ее горничной, добавив, что она обещала ему открыть очень важные вещи. Излишне говорить, поразил или нет Камиллу этот неожиданный удар. Когда она подумала, как и следовало предположить, что Леонилла откроет Ансельму все известное ей об измене госпожи, то ею овладел такой сильный страх, что у нее не хватило мужества дожидаться подтверждения своей догадки. В ту же самую ночь, как только она решила, что Ансельм заснул, она собрала свои наиболее драгоценные украшения, взяла денег и, незамеченная никем, вышла из дому и побежала к Лотару. Прибежав к нему, она рассказала ему о случившемся и просила его спрятать ее в безопасное место, или уехать вместе с нею, чтобы им обоим избежать гнева Ансельма. Смущение Лотара от посещения Камиллы было так велико, что он не знал, ни что отвечать, ни, тем менее, что предпринять. Наконец, он предложил Камилле отправиться с ним в один монастырь, в котором его сестра была настоятельницей. Камилла согласилась на это, и Лотар со всею поспешностью, какую требовали обстоятельства, проводил ее в монастырь, где и оставил ее, а сам немедленно же уехал из города, не уведомив никого о своем отъезде.

С наступлением дня Ансельм встал, не замечая, что возле него нет уже более Камиллы; и, горя желанием поскорее узнать, что ему откроет Леонилла, побежал в комнату, где она была заперта им. Он отворил дверь, вошел в комнату, но горничной там не нашел; только постельные простыни, привязанные к окну, указали ему тот путь, которым она скрылась. Опечаленный, пошел он рассказать Камилле о своей неудаче; но не найдя и ее ни в постели, ни во всем доме, он был поражен, уничтожен. Напрасно расспрашивал он всех слуг, никто из них не мог ничего сообщить. Ища Камиллу по всем комнатам, он случайно заметил, что ее сундуки были открыты, и большая часть драгоценностей пропала. Тогда вполне ясна стала для него роковая истина, и уже не Леониллу винил он в своем несчастии. Не одевшись даже, как следует, он, полный печальных мыслей, побежал поведать о своем новом горе своему другу Лотару; но не найдя его и узнав от слуг, что он этой же ночью скрылся со всеми своими деньгами, Ансельм чуть не потерял рассудка. Как будто, чтобы окончательно свести его с ума, произошло так, что по возвращении своем он не нашел никого из прислуги: дом стоял покинутый и пустынный. Теперь он не мог ничего ни придумать, ни сказать, ни сделать и только чувствовал, как мало-помалу мутится его голова. Он рассматривал свое положение и видел себя сразу лишенным жены, друга, слуг, покинутым небом и всею природою и, сверх того, обесчещенным, так как в бегстве Камиллы он ясно видел гибель своей чести. Наконец, после долгого колебания, он решился отправиться в город к тому другу, у которого он проводил время, данное им самим для сознания своего несчастья. Он запер двери дома, сел на лошадь и, еле дышащий, пустился в путь. Но он не сделал и половины дороги, как им снова овладели печальные мысли; одолеваемый ими, он слез на землю, привязал лошадь к дереву и сам с горькими и тяжелыми вздохами повалился под ним; так и пролежал он здесь до захода солнца. В это время случилось проезжать мимо одному всаднику, ехавшему из города, и после приветствия Ансельм спросил его, что нового во Флоренции.

– Новости самые странные, каких давно не слыхали; – ответил проезжий, – повсюду рассказывают, что Лотар, этот задушевный друг Ансельма богатого, живущего близ церкви святого Иоанна, сегодня ночью похитил Камиллу, жену Ансельма, который тоже скрылся. Об этом рассказала служанка Камиллы, схваченная губернатором в то время, когда она спускалась на простынях из окна дома Ансельма. В точности не знаю, как произошло дело; знаю только, что весь город изумлен таким происшествием, так как этого никак нельзя было ожидать, зная тесную дружбу, соединившую Ансельма и Лотара, которых, благодаря ей, так и звали, говорят, двумя друзьями.

– А не знаете ли вы, – спросил Ансельм, – куда отправились Лотар и Камилла?

– Менее всего на свете, – ответил флорентинец, – хотя губернатором уже приняты все возможные меры для открытия их следов.

– Поезжайте с Богом, господин, – сказал Ансельм.

– А вы с ним оставайтесь, – отозвался проезжий и пришпорил свою лошадь.

Такие страшные новости довели бедного Ансельма до того, что он готов был потерять не только разум, но даже самую жизнь. Он поднялся, как мог, и потащился к дому своего друга, еще не знавшего об его несчастии. Когда тот увидел его бледным, убитым и дрожащим, он сначала подумал, что Ансельм опасно заболел. Последний попросил положить его в постель и дать ему перо и бумаги. Поспешили сделать так, как он просил, и затем оставили его одного лежать в комнате, двери которой он просил запереть. Когда он остался один, то воспоминание несчастий всею тяжестью обрушилось на него и по смертельной муке, терзавшей его сердце, он ясно догадался, что жизнь его покидает. Желая оставить объяснение своей преждевременной смерти, он поспешил взять перо, но, прежде чем он успел написать все, что желал, дыхание его прервалось, и он испустил дух под ударами горя, причиненного ему его безрассудным любопытством.

На другой день, видя, что уже поздно, а Ансельма все еще не слышно, хозяин дома решил войти в комнату и узнать продолжается ли его нездоровье. Он нашел Ансельма распростертым без движения; одна половина его тела лежала на постели, другая – на письменном столе; перед ним была бумага, а в руках он держал перо, которым перед тем писал. Хозяин подошел, позвал его сначала, но, не получив ответа, взял его за руку, и, почувствовав, что она холодна, догадался наконец, что его гость умер. В страхе и изумлении он позвал всех слуг дома, чтоб и они были свидетелями несчастия. Затем он прочитал записку, которая, как он догадался вскоре, была написана рукою Ансельма и содержала следующие немногие слова: «Нелепое и безрассудное желание лишает меня жизни. Если известие о моей смерти дойдет до слуха Камиллы, то пусть она знает, что я ее прощаю: она не была создана делать чудеса, и я не должен был требовать их от нее. Так как я был сам виновником своего позора, то было бы несправедливым…» Больше Ансельм ничего не написал, и было ясно, что на этом месте, не кончив своей фразы, он кончил свою жизнь. На другой день его друг уведомил о его смерти родственников его, уже знавших о несчастии покойного; они знали также и тот монастырь, в котором находилась Камилла, готовая последовать за своим супругом в неизбежное странствование, вследствие полученных ею вестей не об умершем супруге, а об уехавшем друге. Говорят, что, и ставши вдовою, она не хотела покидать монастыря, но и не хотела произносить монашеского обета, пока, спустя немного времени, она не узнала, что Лотар был убит в битве, данной Лотреком великому капитану Гонзальву Кордовскому в королевстве Неаполитанском, куда отправился слишком поздно раскаявшийся друг. После этого известия Камилла сделалась монахиней и вскоре окончила свою жизнь в слезах и раскаянии. Таков был печальный для всех трех конец безумно начатого.

– Эта повесть, – сказал священник, – по-моему, недурна; но я не могу допустить, чтобы рассказанное ею случилось действительно. Если же это вымысел, то автор придумал неудачно, так как трудно поверить, чтобы нашелся такой глупый муж, который бы стал делать такой рискованный опыт, какой сделал Ансельм. Между любовниками это приключение предположить еще возможно; но между мужем и женою оно невозможно; рассказана же повесть, по моему мнению, недурно.

 

Глава XXXVI

Повествующая об удивительных приключениях, происшедших на постоялом дворе

В эту минуту стоявший на пороге хозяин воскликнул:

– Слава Богу, подъезжает компания прекрасных гостей! если они у нас остановятся, нам можно будет порадоваться.

– Что это за путешественники? – спросил Карденио.

– Четыре всадника, – ответил хозяин, – вооруженные копьями и щитами и с черными масками на лице; среди них едет в дамском седле дама, одетая в белое платье, тоже с закрытым лицом; сзади них двое пеших слуг.

– А близко они? – спросил священник.

– Так близко, что почти у ворот, – ответил хозяин.

Услыхав это, Доротея сейчас же закрыла лицо, а Карденио поспешил уйти в комнату, где спал Дон-Кихот. Едва успели они принять эти предосторожности, как компания, о которой возвестил хозяин, въехала на постоялый двор. Четыре всадника – люди прекрасной наружности и, по-видимому, богатые, – слезши на землю, поспешили снять даму с седла, и один из них, взяв ее на руки, донис до стула, стоявшего у входа в комнату, в которой спрятался Карденио. За все это время ни дама, ни всадники не снимали своих масок и не произносили ни одного слова; только когда ее посадили на стул, дама испустила глубокий вздох и, точно больная и обессиленная, уронила свои руки. Слуги отвели лошадей в конюшню. Смотревший на эту сцену священник, желая узнать, кто эти люди, так строго сохранявшие молчание и инкогнито, подошел к слугам и спросил одного из них о предмете своего любопытства.

– Право, господин, не знаю, что вам сказать о том, кто эти господа; только, кажется, они знатные люди, в особенности тот, который нес на руках даму, виденную вами; думаю так потому, что все остальные относятся к нему с почтением и делают только то, что он прикажет.

– А кто эта дама? – спросил священник.

– И о ней не умею вам сказать больше ничего, – ответил слуга, – потому что во всю дорогу я не видал и кончика ее лица. Зато вздохов – о! их я наслушался вдоволь, она так печально стонала, что можно бы было подумать, как бы она вместе со стоном не испустила и дух свой. Да и нет ничего удивительного, что мы с товарищем ничего больше того не знаем, потому что мы сопровождаем их только два дня. Они попались нам на дороге и уговорили вас проводить их до Андалузии, обещав нам заплатить хорошенько. – Может быть, вы слыхали, как они называли по имени друг друга? – спросил священник.

– Право, нет, – ответил слуга, – они все едут, не говоря ни слова, точно они дали обет молчания. Только и слышатся вздохи да раздирающие душу рыдания этой дамы; по всей вероятности, ее везут куда-нибудь против ее воли и насильно. Если судить по ее платью, то она или монахиня или, что еще более вероятно, скоро будет ею; потому-то, может быть, она так и огорчается, что ей не хочется в монастырь.

– Очень может быть, – подтвердил священник и, выйдя из конюшни, пошел к Доротее, которая, услыхав вздохи неизвестной дамы и движимая состраданием, свойственным ее полу, подошла к ней и сказала:

– Что с вами сударыня? чем вы страдаете? Если ваши страдания из тех, для ухаживания за которыми женщины обладают и привычкой и опытом, то я от всего сердца предлагаю вам свои услуги.

Но печальная дама не отвечала ни слова на это и, хотя Доротея с настойчивостью продолжала свои предложения, все время хранила молчание; наконец, замаскированный всадник, которому, по словам слуги, все повиновались, возвратился к ней и сказал Доротее:

– Не теряйте напрасно времени, сударыня, предлагая свои услуги этой женщине; ей не свойственна признательность за сделанное для нее добро, и не пробуйте добиться от ней какого-нибудь ответа, если не хотите услыхать из ее уст какой-нибудь лжи.

– Никогда я не, говорила лжи, – горячо воскликнула та, которая до сих пор была, как убитая, – напротив, я была слишком смиренна, слишком чужда всякой хитрости, и потому-то я так жестоко и несчастна теперь; и если для этого требуется свидетель, то я беру свидетелем вас самих – вас, которого моя чистая любовь к истине сделала лжецом и обманщиком.

Находясь близко от говорившей и отделенный от нее только дверью комнаты, в которой спал Дон-Кихот, Карденио ясно слышал весь этот разговор.

– Боже мой! – раздирающим душу голосом воскликнул он тотчас же, – что я слышу? чей голос донисся до моих ушей?

Изумленная и испуганная дама обернула голову на этот крик и, не видя никого, встала и хотела войти в соседнюю комнату; но ее спутник, следивший за всеми ее движениями, остановил ее и не давал ей сделать ни шагу более. В волнении она уронила маску из тафты, скрывавшую ее лицо, и открыла свой небесный образ чудной красоты, которому бледность и глаза, безостановочно перебегавшие с предмета на предмет, придавали несколько дикий вид. У ней был беспокойный и испуганный, как у сумасшедшей, взгляд, и эти признаки безумия возбудили сожаление в душе Доротеи и всех присутствовавших, хотя они и не знали причины его. Всадник крепко держал ее обеими руками за плечи и, стараясь ее удержать, не мог поддерживать своей маски, которая развязалась и, наконец, упала. Тогда, подняв глаза, Доротея, державшая даму в своих руках, увидала, что господин, тоже обнявший даму, был ее супруг дон-Фернандо. Узнав его, она от глубины сердца горько вздохнула и, лишившись чувств, упала навзничь; если бы цирюльник не случился около нее и не подхватил ее на руки, она грохнулась бы на пол. Прибежавший сейчас же священник раскрыл ее лицо, чтобы спрыснуть его водою, и дон-Фернанд, – державший даму господин был он, – узнал ее и помертвел при виде ее. Он, однако, продолжал удерживать Люсинду (женщина, старавшаяся освободиться из его рук, была она), которая узнала Карденио по крику в то же время, как он узнал ее. Карденио услыхал также стон Доротеи, когда она упала в обморок, и, подумав, что это простонала Люсинда, вне себя бросился из комнаты. Первым, кого он увидел, был дон-Фернанд, державший Люсинду в своих руках. Дон-Фернанд тоже немедленно узнал Карденио, и все четверо стояли немыми от изумления, будучи не в силах понять случившегося с ними. Все молчали и глядели друг на друга: Доротея устремила глаза на дон-Фернанда, дон-Фернанд – на Карденио, Карденио – на Люсинду и Люсинда – на Карденио. Первой нарушила молчанье Люсинда, обратившись к дон-Фернанду с следующими словами:

– Пустите меня, господин дон-Фернанд, во имя всего, чем вы обязаны самому себе, если ничто другое: не в силах убедить вас. Дайте мне возвратиться к дубу, которому я служу плющом, к тому, с которым не могли меня разлучить ни ваша настойчивость, ни угрозы, ни обещания, ни подарки. Посмотрите, какими необыкновенными и неизвестными путями привело меня небо к моему истинному супругу. Вы из тысячи мучительных опытов знаете уже теперь, что только могущество смерти в состоянии изгладить его из моей памяти. Пусть же такое очевидное разрушение ваших несбыточных надежд заставит вас изменить вашу любовь в презрение, вашу благосклонность – в ненависть. Возьмите у меня жизнь, если я отдам свой последний вздох в глазах моего милого супруга, то я сочту свою смерть счастливой. Может быть, в ней он увидит доказательство той преданности, которую я к нему сохранила до последнего дыхания моей жизни.

Доротея, придя в сознание, услыхала между тем слова Люсинды, по смыслу которых она догадалась, кто была она. Видя, что дон-Фернанд не выпускал из своих рук Люсинды и ничего не отвечал на ее трогательные просьбы, Доротея сделала усилие, встала, бросилась на колени у ног своего соблазнителя и, проливая ручьем слезы из своих прекрасных глаз, оказала прерывающимся голосом:

– Если лучи солнца, которое ты держишь в своих руках омраченных, не лишает твоих глаз света, то ты узнаешь, что склонившая колени у твоих ног есть несчастная, по твоей милости, и печальная Доротея, да, это я, та покорная крестьянка, которую ты по своей доброте или ради своего удовольствия возвысил до чести называться твоею; я та юная девушка, которая в невинности вела мирную и счастливую жизнь до той поры, пока, повинуясь голосу твоих настойчивых ухаживаний, твоих таких искренних, по-видимому, любовных речей, она не растворила двери скромности и не вручила тебе ключей от своей свободы; я – отвергнутая тобою, потому что ты заставил меня находиться в том месте, в котором ты меня находишь, и видеть тебя в том положении, в котором я тебя вижу. Но прежде всего я не хочу, чтобы ты подумал, будто бы я пришла сюда по следам моего бесчестия, тогда как, на самом деле, меня привели сюда мое горе и сожаление о том, что я позабыта тобою. Ты хотел, чтобы я была твоею, и ты так этого хотел, что, невозможно уже для тебя перестать быть моим, как бы сильно ни было твое желание. Подумай, мой господин, что моя чрезмерная любовь к тебе может вполне заменить красоту и благородство, ради которых ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Люсинде, потому что ты – мой, и она не может принадлежать тебе, потому что она принадлежит Карденио. Обрати внимание на то, что тебе легче заставить себя любить ту, которая тебя обожает, чем заставить ненавидящую тебя любить тебя. Ты похитил мою невинность, и восторжествовал над моим целомудрием; мой род был тебе известен, и ты знаешь, на каких условиях я уступила твоим клятвам; для тебя не существует никакого исхода, никакого средства сослаться на ошибку и объявлять себя обманувшимся. Если это так, и если ты настолько же христианин, насколько дворянин, то к чему ты ищешь разные уловки, чтобы избежать возможности сделать меня счастливою под конец, какою ты сделал меня вначале? Если ты не хочешь сделать меня своей истинной и законной женой, какой я себя признаю, то сделай меня, по крайней мере, своею рабою; я буду считать себя счастливой и вознагражденной уже тем, что буду в твоей власти. Не допусти, покидая меня, чтобы моя честь погибла от злых клевет; не будь причиною грустной старости моих родителей, ибо не того они достойны за свою верную службу, которую они, как добрые вассалы, несли у твоих родителей. Если тебе кажется, что ты унизишь свою кровь, смешав ее с моею, то подумай, что немного существует на свете благородных фамилий, которые бы не вступали на эту дорогу, и что благородное происхождение женщин не в состоянии возвысить знатный род. Кроме того, благородство состоит в добродетели; и если последней не найдется у тебя, чтобы возвратить мне ту, что мне принадлежит, то я буду благороднее тебя. Наконец, мне остается еще сказать тебе, что волей-неволей я твоя супруга. Ручательством тому служат для меня твои слова, которые же могут быть лживы, если ты еще хвалишься тем, за что ты меня презираешь, подписка, данная мне тобою, небо, призванное тобою в свидетели своих обещаний; даже если бы этих доказательств у меня и не было, то твоя собственная совесть среди твоих греховных наслаждений возвысит свой тайный голос, возьмет под свою защиту провозглашенную мною истину и смутит твои самые сладкие радости.

Эти и многие другие слова плачущая Доротея произнесла так трогательно, проливая такие обильные слезы, что у всех присутствовавших, даже у всадников из свиты дон-Фернанда, выступили слезы на глаза. Дон-Фернанд слушал ее, не произнося ни слова в ответ до тех пор, пока ее голос не был заглушен вздохами и рыданиями. Тогда ему нужно было иметь сердце из бронзы, чтобы не тронуться знаками такого глубокого горя. Люсинда тоже смотрела на нее, так же сильно тронутая ее печалью, как и удивленная ее умом и красотой. Она хотела подойти к ней и сказать несколько слов утешения, но руки дон-Фернанда все еще удерживали ее. Между тем смущенный и растроганный дон-Фернанд, молча устремив некоторое время свои взоры на Доротею, наконец, раскрыл свои руки и, выпустив Люсинду на волю, воскликнул:

– Ты победила, очаровательная Дородея, ты победила! У кого хватило бы духа устоять против стольких истин, соединенных вместе?

Еще плохо оправившаяся от своего изнеможения Люсинда, оказавшись на свободе, снова лишилась сил и упала бы, если бы около нее не было Карденио, который стоял сзади дон-Фернанда, чтобы не быть узнанным им. Отбросив всякий страх и позабыв обо всем на свете, он бросился, чтобы поддержать Люсинду и, приняв ее в свои объятия, произнес:

– Если милосердное небо желает, чтобы ты снова нашла спокойствие, прекрасная постоянная и верная дама, то нигде ты не найдешь такого надежного и невозмутимого, как в этих объятиях, принимающих тебя ныне и принимавших тебя в иные времена, когда судьба позволила мне считать тебя своею.

При этих словах Люсинда обратила свои глаза на Карденио; она начала узнавать его по его голосу, по его виду же она окончательно убедилась, что это он. Вне себя и пренебрегая всякими условными приличиями, она обвила своими руками шеи Карденио и, прильнув своим лицом к его, воскликнула:

– Это вы, мой повелитель, о! да, это вы, истинный господин этой рабы, которая принадлежит вам, несмотря на сопротивление судьбы, несмотря на угрозы, сделанные моей жизни, связанной с вашею.

Это было странным зрелищем для дон-Фернанда и для всех присутствовавших, изумленных таким новым событием. Доротея заметила, что дон-Фернанд изменился в лице и, схватившись за рукоятку меча, по-видимому, хотел отмстить Карденио. Тогда с быстротою молнии она бросилась к его ногам, покрыла их поцелуями и слезами и, крепко сжав их, так что он не мог двигаться, проговорила:

– Что хочешь ты сделать при этой неожиданной встрече, о мое единственное прибежище? У твоих ног твоя супруга, а та, которую ты хочешь иметь своею супругою, в объятиях своего мужа. Посмотри, возможно ли для тебя переделать то, что сделало небо? Не лучше ли для тебя согласиться возвысить и сделать равной себе ту, которая, вопреки стольким препятствиям, подкрепляемая своим постоянством, устремляет свои глаза в твои и орошает слезами любви лицо своего истинного супруга? Заклинаю тебя именем того, что есть Бог, именем того, что есть ты сам, пусть это зрелище, выводящее тебя из заблуждения, не возбуждает твоего гнева; напротив, пусть оно успокоит его, чтобы ты оставил этих двух любовников в мире наслаждаться своим счастьем все время, пока будет угодно небу. Ты обнаружишь тем величие твоего благородного сердца, и свет увидит, что разум имеет власти над тобою больше, чем страсти.

Пока Доротея говорила это, Карденио, продолжая крепко сжимать Люсинду в своих объятиях, не спускал все время своих глаз с дон-Фернанда, твердо решившись, в случае какого-либо угрожающего движения, насколько хватит сил, защищаться против него и против всех, кто пожелает напасть, хотя бы это стоило ему жизни. Но в эту минуту, подоспели с одной стороны друзья дон-Фернанда, с другой – священник и цирюльник, бывшие так же, как и добрый Санчо Панса, в числе присутствовавших при этой сцене: все окружили дон-Фернанда и умоляли его сжалиться над слезами Доротеи, и не дать ей обмануться в ее справедливых надеждах, если она говорила правду, как они были в том убеждены.

– Подумайте, господин, о том, – добавил священник, – что не случай, как может показаться сначала, но особая воля Провидения собрала вас в таком месте, где каждый из нас менее всего ожидал этого. Подумайте о том, что только смерть может разлучить Люсинду и Карденио, и что, разлученные острием меча, они, умирая вместе, с радостью примут и самую смерть. Верх благоразумия в безнадежных, непоправимых случаях это – побеждать самого себя и обнаруживать великодушное сердце. Предоставьте же добровольно этим двум супругам наслаждаться счастьем, которое им уже посылает небо. Кроме того, обратите ваши взоры на красоту Доротеи; много ли видали вы женщин, которые могли бы, не говорю, превзойти ее в прелестях, но только сравняться с всю. К ее красоте присоединяются ее трогательная покорность и необыкновенная любовь, питаемая ею к вам. Наконец, подумайте о том в особенности, что если вы с гордостью считаете себя дворянином и христианином, то вы не можете поступить иначе, как только сдержать данное вами слово. Этим вы умилостивите Бога и удовлетворите разумных людей, которые очень хорошо знают, что красота, сопровождаемая добродетелью, обладает преимуществом уметь возвышаться до уровня всякого благородства, не унижая того, кто возвышает ее до своего величия, и что уступать силе страсти, не греша ни чем для ее удовлетворения, не представляет никакого порока.

К этим увещаниям каждый присоединил свой довод, так что благородное сердце дон-Фернанда, в котором все-таки текла знатная кровь, успокоилось, смягчилось и было побеждено могуществом истины. Чтобы показать, что он сдался и уступает благим советам, он наклонился, обнял Доротею и сказал ей:

– Встаньте, сударыня, с моей стороны несправедливо позволять стоять на коленях у ног моих той, которую и ношу в моей душе; и если я ничем не доказал сказанного мною, то это произошло, может быть, по особой воле неба, желавшего, чтобы я, видя, с каким постоянством вы меня любите, научился ценить вас так, как вы того достойно. Я прошу вас об одном: не упрекайте меня в бегстве и забвении, жертвою которых были вы, потому что та же сила, которая принудила меня сделать вас своею, впоследствии побудила меня стараться больше не принадлежать вам, если вы в том сомневаетесь, то обратите ваши взоры и посмотрите в глаза теперь счастливой Люсинды; в них вы найдете извинение всех моих проступков. Так как она нашла то, чего она желала, а я – то, что мне принадлежит, то пусть она живет спокойной и довольной долгие годы со своим Карденио; я же на коленях буду молить небо позволит мне так же жить с моей Доротеей.

С этими словами, он снова сжал ее в своих объятиях и с такой нежностью прижался своим лицом к ее лицу, что ему стояло больших усилий не дать слезам выступить на глаза и тоже засвидетельствовать его любовь и раскаяние. Люсинда и Карденио, а также и все присутствовавшие, не сдерживали своих слез, и все так искренно плакали, одни от собственной, другие от чужой радости, что можно было бы подумать, что всех их поразило какое-нибудь важное и неожиданное происшествие. Сам Санчо разливался в слезах; впрочем, как он потом признался, он плакал только о том, что Доротея оказалась не королевой Микомиконой, которой он ее считал и от которой ждал стольких милостей.

Удивление, радость и слезы продолжались некоторое время. Наконец, Люсинда и Карденио бросились на колени перед дон-Фернандом, и в таких трогательных выражениях благодарили его за оказанную им милость, что дон-Фернанд не нашелся ничего ответить и только, заставив их встать, обнял их с живейшими знаками приветливости и любви. Затем он попросил Доротею рассказать ему, как зашла она так далеко от своей родной страны. Доротея вкратце и с изяществом рассказала ему все, что она прежде рассказала Карденио, и дон-Фернанд, а также и его спутники были так восхищены ее рассказом, что готовы были слушать ее еще и еще, – так мило рассказывала очаровательная поселянка о своих несчастиях. Когда она окончила, дон-Фернанд в свою очередь рассказал, что произошло с ним в городе после того, как он нашел на груди Люсинды записку, в которой она объявляла, что она – жена Карденио и потому не может быть женою дон-Фернанда.

– Я хотел ее убить, – сказал он, – и убил бы, если бы меня не удержали ее родственники; со стыдом и яростью в душе покинул я тогда ее дом с намерением жестоко отомстить за себя. На другой день я узнал, что Люсинда бежала из родительского дома, и никто не знает, куда она отправилась. Наконец, через несколько месяцев я узнал, что она укрылась в одном монастыре, где обнаруживает желание остаться всю свою жизнь, если ей нельзя провести ее вместе с Карденио. Узнав это, я выбрал себе в спутники этих трех господ и отправился к монастырю, служившему ей убежищем. Не желая предварительно с нею разговаривать из боязни, чтобы, узнав о моем появлении, не усилили стражи в монастыре, я подождал дня, когда монастырская приемная была открыта, тогда, оставив двух своих товарищей у ворот, и с третьим вошел в дом, чтобы отыскать Люсинду. Мы нашли ее разговаривающей в коридоре с монахиней и, не дав ей времени позвать к себе на помощь, привели в первую деревню, где мы могли бы найти все необходимое для ее увоза. Сделать все это было для нас легко, так как монастырь стоит уединенно вдали от жилищ. Увидав себя в моей власти, Люсинда сначала лишилась сознания; потом, очнувшись от обморока, она только и делала: что проливала слезы и вздыхала, не произнося ни слова. Так, в молчании и слезах, прибыли мы на этот постоялый двор, ставший для меня вторым небом, где оканчиваются и забываются все земные бедствия.

 

Глава XXXVII

В которой продолжается история славной принцессы Микомиконы с другими занимательными приключениями

Не без боли в душе слушал Санчо все эти разговоры, так как он видел, что с тех пор, как очаровательная принцесса Микомикона превратилась в Доротею, а великан Пантахиландо – в дон-Фернанда, все его надежды на знатность разлетелись, как дым; а господин его в это время покоился блаженным сном, не подозревая происшедшего. Доротея никак не могла уверить себя, что ее счастье – не сон; Карденио приходила на ум та же мысль, которую разделяла и Люсинда. Дон-Фернанд, с своей стороны, воссылал благодарения небу за ту милость, которую оно явило, выведя его из запутанного лабиринта, где его честь и благополучие подвергались такой большой опасности. Наконец, все находившиеся на постоялом дворе принимали участие в общей радости при виде счастливой развязки стольких запутанных и, по-видимому, безнадежных приключений. Священник, как разумный человек, изобразил в своей речи это чудесное сцепление обстоятельств и каждого поздравил с полученною им долею в общем счастье. Но более всего радовалась хозяйка, когда священник и Карденио обещали с лихвою заплатить за все убытки, причиненные ей Дон-Кихотом.

Как сказано, один только Санчо сокрушался сердцем; только он один был грустен и безутешен. С вытянувшимся на локоть длины лицом, вошел он к своему господину, только что проснувшемуся в это время и сказал ему:

– Ваша милость, господин Печальный образ, можете спать спокойно, сколько вам угодно и не заботиться о том, как убить великана и возвратить принцессе ее государство; потому что все уже сделано и покончено.

– Я и так это знаю, – ответил Дон-Кихот, – потому что я дал великану отчаяннейшую и страшнейшую битву, какой мне, может быть, никогда не приходилось испытывать во все дни моей жизни; один взмах меча – и голова его отлетела в сторону, и кровь полилась в таком обилии, что текла по земле ручьями, точно вода.

– Точно вино, лучше бы вам сказать, – возразил Санчо, – потому что пусть будет известно вашей милости, если вам это еще неизвестно, что убитый великан оказался разрезанным мехом, пролитая кровь – тридцатью пинтами красного вина, которое было у него в брюхе, а отсеченная голова – злой судьбой, родившей меня на свет, и вся эта история пусть идет теперь ко всем чертям!

– Что ты говоришь, сумасшедший? – воскликнул Дон-Кихот, – или ты лишился рассудка?

– Встаньте, господин, – ответил Санчо, – вы тогда увидите, что вы сделали миленькое дельце, за которое вам придется заплатить. Вы увидите потом, что королева Микомикона превратилась в простую даму по имени Доротея, и много еще других приключений, которые вас немало удивят, если только вы что-нибудь понимаете.

– Ничто не удивит меня, – сказал Дон-Кихот, – если у тебя хорошая память, то ты помнишь, что прошлый раз, когда мы останавливались здесь на ночлег, я говорил тебе, что все происходившее здесь было делом волшебства и очарования. Не будет ничего удивительного, если так же случится и на этот раз.

– Я бы поверил этому, – ответил Санчо, – если бы мое качанье было в том же роде; но, ей Богу, оно было самое настоящее и самое истинное. Я своими обоими глазами видел, как хозяин, тот самый, который сию минуту находится там, держал за один угол одеяла, изо всех сил подбрасывал меня к небесам и во всю мочь хохотал надо мною. Как ни прост и ни грешен я, а все-таки я думаю, что, где можно узнавать людей, там очарованья не больше, чем в моей руке, а только одни тумаки да синяки на память.

– Ну хорошо, дитя мое, – сказал Дон-Кихот, – Бог позаботится об излечении их; а теперь дай мне одеться и пойти посмотреть на эти приключения и превращения, о которых ты говорил.

Санчо стал подавать ему платье и, пока он помогал ему одеваться, священник рассказал дон-Фернанду и его спутникам о безумии Дон-Кихота, а также и о хитрости, употребленной ими для того, чтобы стащить его с утеса Бедного, на который он был приведен воображаемой суровостью своей дамы. Он рассказал им также почти обо всех приключениях, которые он узнал от Санчо и которые сильно изумляли и забавляли слушателей, полагавших, как и все, что это самый странный род сумасшествия, какой только может поразить расстроенный мозг. Священник добавил, что, так как счастливое превращение принцессы не позволяет исполнить до конца их план, то нужно придумать какую-нибудь новую уловку, чтобы привести Дон-Кихота домой. Карденио предложил продолжать начатую комедию, в которой роль Доротеи с удобством могла бы исполнять Люсинда.

– Нет, нет, – воскликнул дон-Фернанд, – так не будет; я хочу, чтобы Доротея продолжала играть свою роль, и если дом этого доброго гидальго не особенно далеко отсюда, но я с радостью буду способствовать его исцелению.

– Отсюда не будет и двух дней езды, – сказал священник.

– Даже если бы было больше, – возразил дон-Фернанд, – я поехал бы, чтобы сделать доброе дело.

В эту минуту появился Дон-Кихот в полном вооружении, с шлемом Мамбрина, хотя и совершенно изогнутым, на голове, со щитом, надетым на руку, и с пикой сторожа в другой руке. Это странное явление повергло в изумление дон-Фернанда и всех вновь прибывших. Они с удивлением смотрели на это сухое и желтое лицо, чуть не в полмили длиною, на этот сбор разрозненных частей вооружения, на эту спокойную и гордую осанку и, молча, ждали, что он им скажет. Устремив глаза на Доротею, Дон-Кихот с важным видом и медленным голосом обратился к ней с следующими словами:

– Я сейчас узнал, прекрасная и благородная дама, что ваше величие унижено, что ваше существо – уничтожено, ибо из королевы и высокой дамы, какой вы были, вы обратились в простую девицу. Если так произошло по повелению короля-волшебника, вашего отца, опасавшегося, что я не сумею оказать вам нужной помощи, то я говорю, что он обладал недостаточными познаниями в рыцарских историях; потому что если бы он читал и перечитывал их с таким же вниманием и так же часто, как я старался их читать и перечитывал, то он на каждом шагу видел бы, как рыцари даже менее известные, чем я, оканчивали более трудные предприятия. В самом деле, не велика важность убить какого-нибудь маленького великана, как бы заносчив он ни был; немного часов тому назад я был лицом к лицу с ним и… Я не хочу больше нечего говорить, чтобы не сказали, будто бы я солгал, но время, раскрывающее все дела, подтвердит мои слова, когда мы менее всего будет думать об этом.

– Это вы с двумя мехами, а не с великаном были лицом к лицу, – воскликнул хозяин, но дон-Фернанд велел сейчас же ему замолчать и не прерывать речи Дон-Кихота.

– Итак, я говорю, – продолжал последний, – высокая низложенная дама, что если ваш отец на этом основании совершил превращение вашей особы, то вы должны не давать ему никакой веры, так как нет опасности на земле, через которую бы этот меч не проложил дороги, и этот меч, положив к вашим ногам голову вашего врага, в то же время вновь возложит корону на вашу голову.

Больше Дон-Кихот не сказал ничего и ожидал ответа принцессы. Доротея, зная, что дон-Фернанд решил продолжать хитрость, пока Дон-Кихот не будет приведен к себе домой, с большою ловкостью и не меньшею важностью ответила ему:

– Кто бы ни был тот, кто сказал вам, мужественный рыцарь Печального образа, будто бы я изменилась, – он сказал вам неправду; ибо, чем я была вчера, тем я остаюсь и сегодня. Правда, некоторая перемена произошла со мной, благодаря кое-каким радостным событиям, наградившим меня всем счастьем, какого только я могла желать; но во всяком случае я не перестала быть тем, чем была прежде, я не покинула моей первоначальной мысли прибегнуть к мужеству вашей непобедимой руки. Итак, мой господин, будьте добры восстановить честь моего родного отца и с этих пор считайте его за человека умного и здравомыслящего, так как он, с помощью своей науки, нашел легкое и верное средство помочь мне в моих несчастиях; поистине скажу вам, господин, что, не встреться я с вами, никогда бы я не узнала того счастья, которое я испытываю теперь. Я говорю совершенную истину, и в свидетели моих слов беру большинство присутствующих здесь господ. Нам остается только завтра утром отправиться в путь, потому что сегодня наш путь был бы короток, а счастливый исход предприятия я предоставляю Богу и мужеству вашего благородного сердца.

Находчивая Доротея умолкла, и Дон-Кихот, с разгневанным лицом обратившись к Санчо, сказал ему:

– Ну, голубчик Санчо, теперь я могу уверить вас, что вы величайший бездельник во всей Испании. Скажи мне, плут и бродяга, не говорил ли ты мне, что эта принцесса обратились в простую девицу, по имени Доротея, и что голова, которую я отрубил просто-напросто несчастная судьба, родившая тебя на свет и сотню других нелепостей, приведших меня в ужаснейшее смущение, которое я когда-либо испытывал в жизни. Клянусь Богом… (и он поднял глаза к небу, скрежеща зубами). Не знаю, что мешает мне проучить тебя за это так, чтобы память о наказании навсегда осталась в твоей башке в поучение всем оруженосцам-лжецам, которые когда-либо будут состоять на службе у странствующих рыцарей.

– Успокойтесь, ваша милость, успокойтесь, мой дорогой господин, – ответил Санчо, – может быть, я и в самом деле ошибся относительно превращения принцессы Микомиконы, но что касается до головы великана или, собственно говоря, обезглавленных мехов и того, что кровь оказалась красным вином, то, ей-богу! я не ошибаюсь, потому что козлиная кожа и сейчас валяется у изголовья вашей постели, изрезанная на части, а в комнате целое озеро вина, не верите, так вы сами увидите, когда дело дойдет до расплаты, то есть когда его милость, господин хозяин потребует платежа за убытки. Впрочем, я от глубины души радуюсь тому, что госпожа королева так и осталась королевою, потому что и у меня есть свой пай в ее выгодах, как у каждого участника общества.

– Ну, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – скажу тебе только, что ты дурак; прости меня, и бросим об этом говорить.

– И отлично, – воскликнул дон-Фернанд, – оставимте этот вопрос, и так как госпожа принцесса хочет отправиться в путь только завтра, потому что сегодня слишком поздно, то исполним ее повеление. Мы можем провести ночь в приятном разговоре до самого рассвета. А потом мы все будем провожать господина Дон-Кихота, потому что мы все хотим быть свидетелями неслыханных подвигов, которые совершит его мужество в течение этого великого предприятия, взятого им на себя.

– Я буду вас сопровождать и буду вам служить, – ответил Дон-Кихот, – я весьма признателен вам за оказываемую мне милость и чувствую себя обязанным пред вами за доброе мнение обо мне, которое я постараюсь не обмануть, хотя бы мне это стоило жизни и даже больше того, если что-либо большее возможно.

Дон-Кихот и дон-Фернанд продолжали обмениваться любезностями и предложениями услуг, когда они были прерваны прибытием путешественника, внезапно появившегося на постоялом дворе. При виде его все замолчали. Его костюм обличал в нем христианина, недавно возвратившегося из страны мавров. На нем была надета короткая куртка из синего сукна, с полурукавами, но без воротника, штаны и шапочка из той же материи, на ногах у него были желтые полусапоги, а в боку висел мавританский палаш, на кожаной перевязи, обхватывавшей всю его грудь. За ним въехала, сидя на осле, женщина, одетая по-мавритански, с лицом закрытым тафтою, с головой обвернутой широкой чалмой, сверх которой была надета маленькая парчовая шапочка. Длинное арабское платье закрывало ее с плеч до ног.

Мужчина был крепкого и красивого телосложения; лет ему было за сорок. У него было загорелое лицо, длинные усы и красивая борода; в общем всей своей осанкой он обнаруживал, что в лучшей одежде в нем не трудно было бы узнать человека знатного. При входе он спросил отдельную комнату и, казалось, был сильно раздосадован, когда ему сказали, что такой нет во всем постоялом дворе; тем не менее, подошедши к женщине, одетой по-арабски, он взял ее на руки и поставил на землю. Люсинда, Доротея, хозяйка, ее дочь и Мариторна, заинтересованные новизной ее костюма, невиданного ими прежде, сейчас же окружили мавританку, и всегда любезная и предупредительная Доротея заметив, что женщина, кажется, разделяет неудовольствие своего спутника, сообщившего ей, что не нашлось комнаты, ласково сказала ей.

– Не огорчайтесь, сударыня, тем, что этот дом представляет так мало удобства. Постоялые дворы не представляют обыкновенно никаких удобств; но если вам угодно будет разделить с нами (она при этом указала пальцем на Люсинду) наш уголок, то, может быть, в течение всего вашего путешествия вы не всегда найдете лучший прием.

Незнакомка, лицо которой все еще было закрыто, не ответила ничего; она только поднялась с своего места и, скрестив обе руки на груди, в знак благодарности наклонила голову и все туловище, ее молчание окончательно убедило всех, что она мавританка, не знающая языка христиан. В эту минуту подошел пленник, занимавшийся до сих пор другими делами. Увидав, что все женщины окружили его спутницу, и что та не отвечала ни слова на все обращаемые к ней речи, он сказал:

– Сударыня, эта молодая девушка почти не понимает нашего языка и говорит только на своем родном языке, вот почему она и не отвечает на все ваши вопросы.

– Мы ни о чем ее и не спрашиваем, – ответила Люсинда, – а только просим провести эту ночь в нашим обществе, в той же комнате, в которой мы будем ночевать. Мы ее примем так, как только это здесь возможно, и с тем уважением, какое должно оказывать чужестранцам, в особенности женщинам.

– Сударыня, целую ваши руки за нее и за себя, – ответил пленник, – и вполне оцениваю ту милость, которую вы мне оказываете; действительно, в таких обстоятельствах и от таких особ, как вы, она не может быт маловажною.

– Скажите мне, господин, – прервала Доротея, – эта дана христианка или мусульманка? Судя по платью и ее молчанию, мы склонны думать, что она не той веры, какой бы мы желали.

– Телом и платьем она мусульманка, – ответил пленник, – но душой она истинная христианка, потому что питает живейшее желание быть ею.

– Стало быть она еще не крещена? – спросила Люсинда.

– Нет еще, – ответил пленник, – со времени нашего отъезда из Алжира, ее отечества, не представлялось такой возможности; и до сих пор ей не угрожала опасность такой неминуемой смерти, чтобы была необходимость крестить ее до совершения церемоний, требуемых нашей святой матерью церковью; но Бог поможет, и она будет вскоре крещена со всею торжественностью, подобающей званию ее особы, более значительному, чем о том можно заключить по ее одежде и по моей.

Такая речь возбудила во всех слушателях желание узнать, кто были мавританка и пленник; однако никто не решался расспрашивать его об этом, хорошо понимая, что им теперь нужно время для отдыха, а не для рассказывания своей истории. Доротея взяла незнакомку за руку и, посадив рядом с собой, попросила ее снять вуаль. Та посмотрела на пленника, как бы спрашивая его, что ей говорят и что ей нужно сделать. Он ответил ей на арабском языке, что ее просят снять вуаль, и что она хорошо сделает, если исполнит просьбу. Тогда она развязала вуаль и открыла такое восхитительное лицо, что Доротея нашла ее прекрасней Люсинды, а Люсинда – прекраснее Доротеи, и все присутствующие единогласно признали, что если какая-нибудь женщина и могла сравниться по красоте с той или другой – то это мавританка; многие даже отдавали ей предпочтение в этом отношении. И так как красота всегда обладает преимуществом соглашать между собой умы и привлекать симпатии, то все поспешили сказать свое приветствие прелестной мавританке и чем-нибудь услужить ей. Дон-Фернанд спросил у пленника, как ее зовут, и тот ответил, что ее зовут Лелья Зоранда; но услыхав свое имя, она поняла предложенные христианином вопрос и сейчас же воскликнула с какой-то милой досадой:

– No, no, Zoraпda… Maria, Maria, – желая тем дать понять, что ее зовут Марией, а не Зорандой. Эти слова и искренний тон, которым они были произнесены мавританкой, заставили пролиться не одну слезу у присутствовавших, в особенности у женщин, как существ более нежных и более чувствительных; Люсинда с восторгом обняла ее и сказала: «Да, да, Мария», на что мавританка ответила: «Si, si Maria, Zoranda macange», то есть: «Да, да, Мария. Нет более Зоранды».

Между тем ночь наступала, и, по распоряжению спутников дон-Фернанда, хозяин употребил все свои старания, чтобы приготовить для своих гостей лучший ужин, какой был только для него возможен. Настал час для ужина, и все сели вокруг длинного и узкого стола, как будто сделанного для монастырской трапезной, так как во всем доме не было ни круглого, ни квадратного. Верхний конец его предложили занять Дон-Кихоту, который, тщетно стараясь отклонить от себя такую честь, пожелал потом, чтобы рядом с ним посадили принцессу Микомикону, так как он был ее рыцарем-охранителем; затем сели: Люсинда и Зораида, а против них дон-Фернанд и Карденио; за ними пленник и спутники дон-Фернанда; потом, рядок с дамами, священник и цирюльник. Все ужинали с аппетитом и в веселом настроении, и общая радость еще более возросла, когда увидали, что Дон-Кихот, перестал есть и побуждаемый тем же чувством, которое заставало его когда-то обратиться с длинною речью к пастухам, – приготовился говорить:

– Поистине, господа, – сказал он, – нельзя не согласиться, что избравшие свое призвание в ордене странствующего рыцарства, часто видят необыкновенные, чудесные, неслыханные вещи. Иначе скажите мне, найдется ли на свете живое существо, которое, войдя в дверь этого замка и увидав нас сидящими в таком виде за столом, могло бы догадаться и поверить тому, кто мы такие? Кто скажет, например, что эта дама, сидящая рядом со мною, есть великая королева, которую мы все знаем, и что я – тот рыцарь Печального образа, молва и слава о котором распространилась по всей земле? Излишне сомневаться, что это занятие или скорее это звание превосходит все остальные, когда-либо изобретенные людьми, и что ему нужно оказывать наибольшее уважение, потому что оно сопряжено с наибольшими опасностями. Пусть исчезнут с моих глаз все, кто стал бы уверять, что перо важнее меча; я говорю им, кто бы они ни были, что они сами не знают, что говорят. В самом деде, довод, который представляют эти люди и которого они никогда не покидают, состоит в том, что умственный труд превосходит труд телесный, и что в военных дедах действует только одно тело: как будто это занятие то же, что ремесло носильщика, не требующее ничего кроме здоровых плеч, или как будто в военной деятельности, избираемой своим призванием, не принадлежат также и дела военного искусства, требующие ума в высшей степени, или как будто начальник, командующий войском в походе, и защитник осаждаемой крепости не работают так же умом, как и телом. Разве телесными силами стараются проникнуть намерения неприятеля, угадать его проекты, его военные планы, его затруднения, для предотвращения угрожающей беды, – дела, в которых требуется усилия мышления и в которых телу нечего делать. Таким образом, если верно, что военная деятельность так же, как и письменная, требует сотрудничества ума, посмотрим, какому из этих умов приходится делать важнейшее дело, – уму ли письменного человека или уму военного человека. Это легко решить, узнав конец и цель, которые ставит себе тот и другой, ибо наиболее важное дело есть то, которое совершается с намерением наиболее достойным уважения. Конец и цель писаний (я не говорю о священных писаниях, назначение которых обращать и вести души к небу, потому что с таким бесконичным концом никакой другой не может сравниться; я говорю о человеческих писаниях), цель их, говорю я, поставить торжество справедливости распределения, отдать каждому то, что ему принадлежит, вводить хорошие законы и следить за их исполнением. Цель эта несомненно велика, благородна и достойна похвалы, однако уступает цели военной деятельности, ибо предметом и целью последней служит мир, то есть величайшее благо, какое только могут желать люди в этой жизни. Первую благую весть, принятую миром, дали ангелы в ту ночь, ставшую нашим днем, когда они пропели среди облаков: Слава с Вышних Богу и на земле мир, в человечих благоволение! Точно также лучший привет, которому научил своих возлюбленных учеников величайший Учитель земли и неба, состоял в том, чтобы они говорили, входя к кому-нибудь: Мир дому сему. И много раз еще говорил Он им: Мир даю я вам, мир оставляю я вам, мир да будет с вами, как драгоценнейшее сокровище, которое может дать и оставить Его божественная рука, сокровище, без которого ни на небе мы на земле не может существовать никакое счастье. Но мир есть истинная цель войны, а война-то и есть военная деятельность. Раз мы признаем эту истину, что цель войны есть мир, и что эта цель выше цели письменной деятельности, перейдем теперь к телесному труду человека работающего пером и человека, избравшего своим призванием оружие, и посмотрим, чей труд тяжелее.

Дон-Кихот говорил свою речь так последовательно и в таких прекрасных выражениях, что пониволе заставил своих слушателей забыть, что он – сумасшедший; напротив, так как большинство из них были дворяне, с своего рождения предназначенные к военной деятельности, то они слушали его с большим удовольствием.

– Итак говорю я, – продолжал он, – вот труды и лишения студента: прежде всего и главнее всего – бедность; не все, конично, студенты бедны, но будем брать самое худшее положение их. Когда я сказал, что студент терпит бедность, мне кажется, что этим сказано все об его печальной участи, ибо кто беден, для того ничего нет хорошего в свете. Эту бедность он терпит иногда по частям: то голод, то холод, то наготу, а иногда и все три вещи сразу. Но все-таки он никогда не бывает так беден, чтобы, в конце концов, не найти себе чего-нибудь поесть, хотя бы это случилось и не совсем вовремя, и найденное оказалось остатками кушаний богатых; величайшая бедность студентов состоит в том, что они называют между собою хождением на суп. С другой стороны, для них всегда к услугам или кухонная печь или какой-нибудь очаг, хотя бы в чужой комнате, около которых они могут, если не согреться, то, по крайней мере, поразмять свои окоченевшие члены; и, наконец, с наступлением ночи все они спят под крышею дома. Не хочу касаться других мелочей их жизни, то есть недостатка в сорочках, отсутствие изобилия башмаков, ветхости и скудости платья и этой склонности объедаться по горло, когда благая судьба посылает им какую-нибудь пирушку. Вот какой обрисованной мною дорогой, суровой и трудной, спотыкаясь здесь и падая там, поднимаясь с одного бока, чтобы упасть на другой, они достигают степеней, к которым стремится их честолюбие. Раз эта цель достигнута, мы видим многих из них, которые, пройдя через эти подводные камни между Сциллой и Харибдой, как будто бы увлекаемые полетом благоприятной судьбы, достигают возможности управлять миром с высоты своего кресла и меняют свой голод на сытость, холод – на приятную свежесть, наготу – на парадное одеяние и свою тростниковую рогожку – на простыни из голландского полотна и занавесы из дамасской материи. Награда, несомненно, заслуженная их наукой и талантами! Но если сравнить и взвесить их труды с трудами воина, насколько они уступают последним! Я вам сейчас это легко докажу.

 

Глава XXXVIII

В которой продолжается любопытная речь, произнесенная Дон-Кихотом по поводу дел оружия и пера

Дон-Кихот передохнул немного и затем продолжал:

– Так как мы начали по поводу студентов с бедности и ее различных сторон, посмотрим теперь, богаче ли солдат, и мы увидим, что даже в самой бедности нет человека, бедней его. В самом деле, он принужден постоянно ограничиваться своим скудным жалованьем, которое им получается поздно или никогда не получается, и тем, что он награбит своими руками, подвергая очевидной опасности и свою жизнь и свою душу. Нагота его иногда доходит до того, что кожаный камзол служит ему одновременно и мундиром и сорочкой; а, находясь в открытом поле, в самой средине зимы, чем он может защитить себя от небесных невзгод? Только дыханием своего рта, да и то, выходя из пустого места, неминуемо должно быть холодно, согласно всем законам природы. Но вот наступает ночь, и он может отдохнуть в ожидающей его постели от дневных лишений. Право, он сам будет виноват, если постель его будет недостаточно широка, так как он свободно может отмерить на земле, сколько ему угодно, шагов и вволю ворочаться на ней с одного бока на другой, без боязни измять простыню. Вот настает, наконец, день и час принять степени своего звания, то есть настает день битвы, и кладут ему на голову, вместо шапочки ученого, компресс из корпии для излечения раны от пули, которая прошла ему чуть не через оба виска, или оставила калекой без руки или ноги. Если этого не случится, если небо в своем милосердии, сохранит его живым и все его члены невредимыми, то он, во всяком случае, останется таким же бедняком, каким был и прежде; нужно, чтобы произошли другие события, случились другие битвы, и чтобы всегда он выходил победителем из них, – тогда только он успевает достигнуть чего-нибудь, а такие чудеса мы видим не часто. Но скажите мне, господа, если только вас этот вопрос когда-нибудь занимал, насколько меньше число вознагражденных войною в сравнении с числом погибших от ее случайностей? Без сомнения, вы ответите мне, что излишне даже делать сравнение, так как мертвые – бесчисленны, а живых и получивших награду можно пересчитать тремя цифрами. Иначе происходит с людьми, работающими пером; полой своей одежды, не говорю уже своими широкими рукавами, они всегда добудут себе пропитание; и так труд солдата гораздо больше, а его награда гораздо меньше. На это мне, наверно, возразят, что гораздо легче прилично вознаградить две тысячи человек, посвятивших себе перу, чем тридцать тысяч солдат, так как первых вознаграждают тем, что поручают им должности, которые и должны принадлежать людям их звания, в то время как другие могут быть вознаграждены только на издержки господина, которому они служат; но именно эта невозможность еще более и подкрепляет мои доказательства. Впрочем, оставим это, так как это почти безвыходный лабиринт, и перейдем к преимуществу оружия над письменами. Вопрос надо решить, разобрав доводы, приводимые каждой стороной в свою пользу. Письмена говорят с своей стороны, что оружие без них не могло бы существовать, так как война имеет тоже свои законы, которым она подчиняется, а все законы принадлежат к области письмен и к деятельности людей пишущих. На это оружие отвечает, что и без него законы тоже не могли бы существовать, так как оружие защищает государства, поддерживает королевства, оберегает города, делает дороги безопасными и очищает моря от пиратов; одним словом, без его помощи государства, королевства, монархии, города, сухие и морские пути были бы в вечном неустройстве и смуте, которые влечет за собой война все время, пока она продолжается и пользуется своим преимуществом делать насилия. Дело известное, что, чем дороже вещь стоит, тем дороже она ценится и должна цениться. Но чего стоят сделаться известным в гражданской деятельности? Это стоит времени, бессонных ночей, голода, нищеты, головных болей, расстройств желудка и многих тому подобных неприятностей, о которых я уже упоминал. Но чтобы сделаться в равной же степени хорошим солдатом, человек должен претерпеть те же лишения, как и студент, да кроме того еще и другие несравненно более значительные, так как каждая из них угрожает ему смертью. Может ли сравниться страх бедности и нищеты, мучающий студента, со страхом, который испытывает солдат, когда, находясь в какой-нибудь осажденной крепости и стоя на часах на углу какого-нибудь равелина, он слышит, что неприятель роет подкоп в направлении к его посту, и ни за что на свете не смеет уйти с места и избежать так близко угрожающей ему опасности? Только всего он и может сделать, что уведомить своего начальника о замеченном, чтобы контрминой успели предотвратить опасность; сам же он остается на месте, ожидая, что вот-вот взрыв заставит его без крыльев взлететь к облакам и оттуда, против его воли, низвергнуться в бездну. Если эта опасность не кажется вам достаточно грозной, то посмотрим, нет ли такой при абордаже двух галер, когда они среди обширного океана сцепляются своими носами, оставив в их взаимной схватке места для солдата не больше двух футов носовых досок. Солдат видит тогда перед собою столько же ангелов смерти, сколько жерл у пушек и аркебузов, направленных на неприятельскую палубу на расстоянии длины одного копья; он видит, что стоит ему сделать один неверный шаг, и он отправится в глубину державы Нептуна; и все-таки, с сердцем бесстрашным и одушевляемым чувством чести, он добровольно ставит себя мишенью всех этих мушкетов и пытается проникнуть через узкий проход на неприятельскую галеру. Удивительней всего то, что не успеет один солдат упасть туда, откуда он не встанет раньше, чем при конце мира, как другой немедленно же занимает его место; падает и этот в море, ожидающее его, как свою добычу, его заменяет третий; потом идут другие, не давая времени умереть своим предшественникам. Ничто не может превзойти храбрость и мужество в делах войны! О, блаженны века, не знавшие ужасающей ярости этих орудий, изобретателю которых я шлю мое проклятье в глубину ада, где он получает награду за свое дьявольское изобретение! Оно служит причиной того, что какая-нибудь подлая и трусливая рука может лишить жизни самого доблестного рыцаря; оно виновно в том, что среди жара и воодушевления, воспламенивших великодушное сердце, прилетает, неведомо как и откуда, какая-нибудь шальная пуля, пущенная, может быть, таким человеком, который сам убегает, испуганный огнем своей проклятой машины, и вот она разрушает мысли и пресекает жизнь такого человека, который заслуживал жить долгие годы. Да, когда мною овладевает такое размышление, то в глубине души невольно сожалею о том, что принял звание рыцаря в такой гнусный век, как тот, в котором мы имеем несчастие жить. Право, меня не смущает никакая опасность; но мне тяжело думать, что немного пороху и кусочек свинца могут лишить меня возможности прославиться мужеством моей руки и острием моего меча по лицу всей земли. Но да будет воля неба; если я достигну того, чего желаю, то я буду этим достойнее уважения, чем большим опасностям я подвергался сравнительно со странствующими рыцарями прошлых веков.

Всю эту длинную речь Дон-Кихот произносил в то время, как другие ужинали, и забывал сам есть, хотя Санчо Панса неоднократно и напоминал ему, что теперь надо ужинать, а проповедовать у него будет вдоволь времени после. Слушавшие же его вновь почувствовали сожаление, видя, что человек, с таким светлым разумом и так прекрасно обо всем говоривший, безвозвратно потерял ум из-за своего проклятого и злополучного рыцарства. Священник сказал ему, что он совершенно прав в своей защите преимущества оружия, и что он сам, хотя человек и книжный, и получивший ученую степень, держится совершенно того же мнения. Ужин кончился. Сняли скатерть, и в то время как хозяйка, ее дочь и Мариторна хлопотали на чердаке Дон-Кихота, где всем дамам предназначалось провести ночь, дон-Фернанд попросил пленника рассказать историю своей жизни. Она, наверно, очень занимательна, говорил он, если судить по образчику, представляемому его спутницей. Пленник ответил, что он от всего сердца исполнил бы эту просьбу, что он боится только, как бы его история не вызвала в них удовольствия меньше, чем ему желательно; но что все-таки он готов ее рассказать, чтобы не выказать ослушания. Священник и все присутствовавшие поблагодарили его и опять возобновили свои просьбы. Тогда, видя, что его просит столько народу, он сказал:

– Нет надобности просить того, кому можно приказывать. Одолжите меня вашим вниманием, господа; вы услышите истинный рассказ, с которым, может быть, не сравнятся басни, выдуманные людьми учеными и богатыми воображением.

После этих слов все присутствующие уселись на свои места, и вскоре воцарилось полное молчание. Когда пленник увидал, что все молча ожидают его рассказа, он ровным и приятным голосом начал так:

 

Глава XXXIX

В которой пленник рассказывает свою жизнь и свои приключения

– Род мой, к которому природа оказалась милостивее судьбы, происходит из маленького городка в Леонских горах. В этой бедной местности мой отец слыл за богатого человека и, в самом деле, он был бы таким, если бы он так же старался сохранять свое родовое имение, как старался его расточать. Этот великодушный и расточительный нрав образовался у него еще в годы его юности, когда он был солдатом; – ведь известно, что военная служба представляет школу, в которой скряга делается щедрым, а щедрый – расточительным, и скупой солдат – очень редкое явление. Мой же отец обладал щедростью, граничившей с расточительностью, что могло только вредить человеку семейному, имя и состояние которого наследуют его дети. У моего отца нас было трое; все мальчики и все в таком возрасте, когда составляют уже положение. Увидав, что он не в силах бороться с своими привычками, как признавался он сам, он решил устранить самую причину своей расточительности; он решил лишить себя своего состояния, – без чего и сам Александр оказался бы не больше как скрегой. Однажды, призвав нас всех трех к себе, он заперся в своей комнате и обратился к нам приблизительно со следующей речью:

– Мои дорогие сыновья, чтобы понять, что я желаю вам добра, достаточно знать, что вы мои дети; с другой стороны, чтобы подумать, что я желаю вам зла, достаточно видеть, как плохо я умею сберегать ваше родовое состояние. В виду этого, чтобы вы с этих пор были убеждены, что я люблю вас как отец, и не желаю вашего разорения, я решаюсь, ради вас, на одно дело, которое я долго обдумывал и зрело обсудил. Вы все трое теперь в таком возрасте, что вам уже пора занять положение в свете, или, по крайней мере, выбрать род занятия, который принес бы вам почести и богатство, когда вы вполне станете мужчинами. Надумал же я вот что: я хочу разделить мое состояние на четыре части, три из них я отдам вам, каждому по совершенно равной части, а четвертую оставлю себе на прожитие остатка дней, которые будет угодно небу послать мне. Я только хочу, чтобы каждый из вас, получив свою часть состояния, выбрал одно из поприщ, которые я сейчас назову. У нас в Испании есть пословица, на мой взгляд, мудрая и справедливая, как и все вообще пословицы, так как они ничто иное, как краткие правила, навлеченные из долгого опыта; она говорит: «Церковь или море или дворец короля». Это означает ясно, что кто хочет иметь успех в жизни и разбогатеть, тот должен или избрать себе церковное поприще, или отправиться в торговое плавание, или поступить на службу во дворец короля, потому что говорится: лучше королевские крохи, чем барские щедроты. Поэтому я хотел бы, и даже прямо такова моя воля, чтобы один из вас посвятил себя наукам, другой избрал торговлю, а третий служил королю в войске, потому что получить возможность служить ему во дворце – трудно, а война, хотя и не дает много богатства, зато приносит много почестей и славы. Через неделю я вручу вам ваши части наличными деньгами сполна, ни на мараведис меньше, как это вы увидите из счетов; теперь же скажите мне, согласны ли вы с моим мнением и последуете ли вы моему совету.

Прежде всех мой отец приказал отвечать мне, как старшему. Попробовав уговорить его не лишать себя своего состояния и тратить, сколько ему угодно, потому что мы еще молоды, и у нас еще будет время нажить свои деньги, я добавил, что я, впрочем, готов повиноваться его желанию, и занятием для себя хочу выбрать оружие, чтобы послужить Богу и королю. Мой второй брат, обратившись сначала к отцу с теми же предложениями, сказал потом, что он хочет отправиться в Индию с товарами, которых он накупит на свою долю. Самый младший и, по моему мнению, самый благоразумный сказал, что он избирает церковное поприще, или, по крайней мере, намеревается пройти курс учения в Саламанке. Когда мы, таким образом, согласились и избрали каждый себе по профессии, отец обнял нас и принялся за исполнение своего намерения с тою же поспешностью, с какою он нам о нем сообщил. Каждому из нас он дал по части, которая (я помню хорошо) составляла три тысячи дукатов серебром; один из наших дядей купил все наше имение, чтобы оно не выходило из рода, и заплатил за него наличными деньгами. Мы все трое простились с нашим добрым отцом, и в тот же день, находя, что было бы бесчеловечно с моей стороны оставлять моего отца на склони лет с такими ничтожными средствами, я заставил его взять из моих трех тысяч дукатов две тысячи, так как я считал одну тысячу достаточной для обмундировки и всего нужного солдату. Следуя моему примеру, мои оба брата дали тоже по тысяче дукатов, так что у моего отца осталось четыре тысячи дукатов серебром, кроме тех трех тысяч, которые, как его доля, остались ему от продажи родового имения. Наконец, не без грусти и слез, мы простились с отцом и с дядей, о котором я говорил. Они оба просили нас в особенности присылать вести, при всяком удобном случае, о своем счастье и несчастье. Мы обещали им это, и, получив от них прощальные поцелуи и благословения, один из нас отправился в Саламанку, другой в Севилью, а я в Аликанте, где, как я узнал, находился Генуэзский корабль, намеревавшийся с грузом шерсти возвратиться в Италию.

В этом году минуло двадцать два года, как я покинул дом моего отца, и за это долгое время я не получил ни одного известия ни от него, ни от моих братьев, несмотря на несколько посланных мною писем.

Теперь я вкратце расскажу, что со мной случилось в течение этого времени. Я сел на корабль в порте Аликанте и после благополучного плавания прибил в Геную; оттуда я отправился в Милан, где купил себе оружие и солдатскую амуницию и хотел вступить в ряды пьемонтских войск; но по дороге в Александрию я узнал, что великий герцог Альба отправлялся во Фландрию. Тогда я изменил свое намерение и отправился за ним вслед: я участвовал с ним во всех его битвах, присутствовал при смерти графов Горна и Эгмонта и был произведен в первый офицерский чин славным капитаном Диего-де-Урбина, уроженцем Гуадалахарским. Спустя некоторое время по прибытии во Фландриб, пришла весть, что блаженной памяти Его Святейшеством папою Пием V составлена с Венецией и Испанией лига против общего врага христианства, против туров, флот которых овладел незадолго славным островом Кипром, принадлежавшим венецианцам, – тяжелая и злополучная потеря. Господствовала всеобщая уверенность, что главнокомандующим этой лиги будет светлейший инфант Дон-Хуан Австрийский, побочный брать нашего великого короля Филиппа ИИ-го. Носились слухи также о производившихся громадных военных приготовлениях. Все это возбудило во мне крайнее желание принять участие в начинающейся морской компании; хотя я и мог надеяться, и даже был уверен, что я получу чин капитана при первой же возможности, но, все-таки мне хотелось более бросить все и отправиться в Италию; так я действительно и сделал. Моей счастливой звезде угодно было, чтобы я прибыл туда в то время, когда Дон-Хуан Австрийский, высадившись в Генуе, отправлялся в Неаполь, чтобы соединиться с венецианским флотом, – соединение это произошло позднее в Мессине. Ставши пехотным капитаном, – почетное звание, которому я больше обязан своему счастью, чем своим заслугам, – я был участником великого и памятного дела при Лепанто. Но в этот день, такой счастливый для христианства, потому что он вывел все народы света из заблуждения, будто бы на море турки непобедимы; в этот день, когда была ниспровергнута оттоманская гордость, среди всех бывших там счастливых (ибо христиане погибшие в битве удостоились еще большого счастья, чем оставшиеся живыми и победителями) один я был несчастен. Вместо того, чтобы быть увенчанным, как во дни Рима, морским венком, я увидел у себя в ночь, сменившую этот славный день, кандалы на руках и ногах. Вот как постигло меня это жестокое несчастье. Учали, король алжирский, счастливый и смелый корсар, напал на главную мальтийскую галеру и впал ее на абордаж; только трое рыцарей остались в живых и все трое тяжело раненые. Тогда галера Иоанна Андрея Дориа двинулась на помощь. Я с моим отрядом сел на эту галеру и, поступая так, как предписывал мне долг в подобном случае, вскочил на неприятельскую палубу; но галера неприятеля быстро отошла от напавшей на нее нашей галеры, и мой солдаты не могли последовать за мной. Я остался один среди многочисленных врагов, которым я не в силах был долго сопротивляться. В конце концов, они овладели мною совершенно израненным, и я стал пленником, потому что Учали, как вам это известно, удалось уйти со всей своей эскадрой. Вот почему я был одних печальным среди стольких счастливых и одним пленным среди стольких освобожденных, так как в этот день была возвращена свобода более чем пятнадцати тысячам христиан, работавших веслами на скамьях турецких галер.

Меня отвезли в Константинополь, где султан Селим произвел моего господина в морские генералы, потому что он в этой битве исполнил свой долг и, как трофей своего мужества, захватил знамя Мальтийского ордена. В следующем 1572 году я был при Наварине, гребя веслами на галере, называвшейся «Три фонаря». Там я был свидетелем того, как упустили случай овладеть всем турецким флотом, так как левантинцы и янычары, бывшие на судах, ожидали нападения внутри самого порта и приготовили уже свои пожитки и туфли, чтобы бежать на землю, не ожидая сражения, – настолько был велик страх, внушаемый им нашим флотом. Но небу было угодно устроить дела иначе, не по причине слабости или небрежности нашего главнокомандующего, но за грехи христиан и потому, что такова воля Божья, чтобы всегда были палачи, готовые нас наказать. Учали спасся бегством на остров Модон, близ Наварина; затем, высадив свои войска на землю, он велел укрепить вход в порт и оставался в покое, пока не удалился Дон-Хуан. Именно в этой компании христиане овладели галерою под названием «Добыча», капитаном которой был сын славного корсара Барбаруссы. Она была захвачена главной неаполитанской галерой «Волчицей», капитаном которой был этот отец солдат, эта боевая молния, славный и непобедимый капитан Дон-Альваро де Базан, маркиз Санта-Крузский. Не хочу обойти молчанием то, что произошло при взятии этой «Добычи». Сын Барбаруссы был жесток и дурно обращался с пленниками; как только невольники, сидевшие на скамейках галеры, увидали, что галера «Волчица» направляется к ним и нагоняет их, они сразу бросили весла и схватили своего капитана, кричавшего им с заднего бака, чтобы они гребли поскорее; потом, передавая его со скамьи на скамью, от кормы к носу судна, они так искусали его, что, не добравшись и до мачты, он отдал свою душу аду, настолько были велики жестокость его обращения и внушаемая им ненависть.

Мы возвратились в Константинополь, и в следующем 1573 году пришло известие, что Дон-Хуан Австрийский взял приступом Тунис и отдал этот город Мулей-Гамету, отняв, таким образом, у Мулея-Гамида, самого жестокого и самого храброго мавра в свете, всякую надежду возвратить себе трон. Великий турок живо почувствовал эту потерю и с благоразумием, свойственным всем членам его семейства, попросил у венецианцев мира, которого они желали еще больше, чем он. В следующем 1574 году он осадил Гулетту и форт, воздвигнутый Дон-Хуаном вблизи Туниса и оставленный им на половину выстроенным. В течение всех этих событий, я оставался прикованным к веслу, без всякой надежды на получение свободы, по крайней мере, на получение свободы посредством выкупа, так как я твердо решился ничего не сообщать своему отцу о моих несчастиях. Наконец Гулетта была взята, а за нею был взят и форт. В осаде этих двух мест, как тогда считали, участвовало до 65,000 турецких наемных солдат и более 400,000 мавров и арабов, собравшихся со всей Африки. Эта бесчисленная толпа сражающихся привезла с собой столько припасов и военных материалов, ее сопровождало столько мародеров, что одними своими ладонями и горстями земли враги наши могли бы покрыть и Гулетту и форт. Гулетта перешла первая во власть неприятеля. Первой сдалась она, считавшаяся неприступной, и сдалась не по вине своего гарнизона, сделавшего для защиты ее все, что он мог и должен был сделать, но потому что в этой песчаной пустыне, как показал опыт, легко воздвигать траншеи; прежде предполагали, что вода находится на глубине двух футов от почвы, между тем, как турки не нашли ее и на глубине двух локтей. Из громадного количества мешков с песком неприятель воздвиг такие высокие траншеи, что они превышали стены крепости, и, стреляя оттуда, не давал никому возможности показываться для защиты стен. Распространено мнение, что наши должны бы были не запираться в Гулетте, но ожидать неприятеля в открытом поле и при высадке. Кто так говорит, тот, очевидно, судит издалека и не имеет ни малейшего понятия в подобного рода делах, потому что в Гулетте и в форте не было и 7000 человек. Можно ли было с этой горстью солдат, как бы они храбры ни были, осмелиться выступить в поле и схватиться с такой громадной массой неприятеля? можно ли было удержать за собой крепость, не получавшую ни откуда помощи, окруженную громадным войском разъяренного неприятеля и находившуюся на земле последнего? Многим, напротив, кажется, и мне первому в том числе, что небо оказало особую милость Испании, допустив разрушение этого притона разврата, этого гложущего червя, этой ненасытной пасти, бесплодно поглотившей столько денег, разве только для того, чтобы сохранить память о взятии ее непобедимым Карлом V, как будто для такого увековечения нужно напоминание этих камней.

Потеряли мы также и форт; но им, по крайней мере, турки овладевали шаг за шагом. Защищавшие его солдаты сражались так храбро и упорно, что убили слишком 25000 неприятелей во время двадцати двух общих приступов, выдержанных ими. Из трехсот человек, оставшихся в живых, никто не отдался в руки невредимый, – ясное и очевидное доказательство их несокрушимого мужества и упорного сопротивления при защите этих мест. Сдался и другой маленький форт: это была башня, построенная посреди острова Эстаньо и состоявшая под командой дон Хуана Саногера, валенсийского дворянина и заслуженного солдата. Турки взяли в плен дон-Педро Пуертокарреро, генерала Гулетты, который сделал все возможное для защиты этого укрепленного места и так сильно сожалел, когда оно было взято, что умер от горя по пути в Константинополь, куда его повезли пленником. Турки взяли в плен также и генерала форта Габрио Сервеллона, миланского дворянина, знаменитого инженера и мужественного вояку. Много замечательных людей погибло тогда и, между прочим, рыцарь ордена св. Иоанна Пагано Дориа, человек великодушного характера, как то обнаружила его необыкновенная щедрость по отношению к его брату, славному Иоанну Андрею Дориа. Его смерть была еще печальнее оттого, что он пал под ударами нескольких арабов, которым он доверился, видя, что форт безвозвратно потерян, и которые предложили провести его в мавританском платье до Табарки, маленького порта, выстроенного на этом берегу генуэзцами для ловли кораллов. Эти арабы отрубили ему голову и отнесли ее генералу турецкого флота. Но тот поступил согласно нашей кастильской пословице – нравится измена, да не нравится изменник, – потому что он велел повесить представивших ему этот подарок, в наказание за то, что они не привели ему пленника живого. Среди христиан, захваченных в форте, находился один по имени Дон-Педро-де-Агиляр, уроженец, не знаю, какого-то андалузского города, служивший офицером в форте; это был очень храбрый солдат, одаренный редким умом и тем особенным талантом, который называется поэтическим; я могу о нем говорить потому, что злая судьба привела его на мою галеру и на мою скамейку, как раба того же господина; еще до отплытия из порта он сочинил два сонета вроде эпитафий, один посвященный Гулетте, другой – форту. Я помню их наизусть, и потому мне хочется прочитать их вам, так как я надеюсь, что они возбудят в вас скорее удовольствие, чем скуку.

Когда пленник произнес имя дон Педро де-Агиляр, дон-Фернанд посмотрел на своих спутников, которые при этом улыбнулись, и один из них, предупредив рассказчика, собиравшегося читать стихи, сказал ему:

– Прежде чем ваша милость будете продолжать, я прошу вас сказать мне, что сталось с дон-Педро де-Агиляром, о котором вы говорили.

– Я знаю только то, – ответил пленник, – что прожив два года в Константинополе, он убежал оттуда в костюме арнаута вместе с одним греческим шпионом; но не знаю, удалось ли ему возвратить себе свободу, хотя и предполагаю так, потому что менее года спустя я снова видел этого грека в Константинополе, но не мог только расспросить его об их путешествии.

– Ну так я вам могу сказать, – возразил дворянин, – что этот дон-Педро – мой брат; он теперь на родине, здоров, богат, женат и отец троих детей.

– Благодарение Богу, ниспославшему ему столько милостей! – воскликнул пленник, – потому что, по моему мнению, счастье возвратить себе утраченную свободу не имеет себе равного на земле.

– Я тоже знаю сонеты, сочиненные моим братом, – продолжал путешественник.

– В таком случае, – ответил пленник, – я предоставляю прочитать их вашей милости, так как вы это сделаете лучше меня.

– С удовольствием, – ответил путешественник, – вот сонет на взятие Гулетты:

 

Глава XL

В которой продолжается история пленника

Сонет. Блаженные души отважных людей, Вы подвигом славным грехи искупили И, к звездам поднявшись с долины скорбей, Небесные веси собой населили. Вы, гневом пылая, при жизни своей Мощь бренного тела в сраженье явили И берег песчаный и волны морей Своею и кровью врагов напоили. В телах изнуренных свет жизни погас, Но мужество – нет, не покинуло вас, И, быв побежденными, вы победили: Блаженство небесное, славу земли Вы мужеством стойким себе обрели, Пред тем как навеки средь битвы почили.

– Вот тоже самое и я помню, – сказал пленник.

– А вот сонет, посвященный форту, – продолжал путешественник; – если память мне не изменяет, он таков:

Сонет. От этих диких, знойных берегов, От этих стен, что прахом стать успели, Трех тысяч храбрых души отлетели В блаженства край, за гранью облаков. Они толпе бесчисленной врагов, Бесстрашные, противостать посмели И победить желаньем пламенели; Но на земле их жребий был суров… Не раз войны гроза здесь бушевала, Не раз земля здесь храбрых принимала И в этот и в минувшие года; Но более угодных душ для рая И стойких тел от века никогда Не избирала мать земля сырая.

Сонеты были найдены недурными, и пленник, обрадованный добрыми вестями о своем товарище, возвратился к нити своего повествования.

– После взятия Гулетты и форта, – сказал он, – турки распорядились, чтобы Гулетта была срыта; в форте было уже нечего разрушать. Чтобы поскорей покончить с этим делом, под нее подвели мины с трех сторон, но ни в одном месте не удалось взорвать то, что казалось самым непрочным, то есть старые стены; тогда как новейшие укрепления, устроенные Фратином, были легко опрокинуты. Наконец победоносный торжествующий флот возвратился в Константинополь, где немного времени спустя умер его повелитель Учали. Его называли Учали Фартакс, что на турецком языке означает паршивый ренегат, потому что таковым он был в самом деле, а у турков принято давать людям фамилии сообразно их недостаткам или достоинствам. Действительно, у них есть не больше четырех фамилий, происходящих им оттоманского дома; остальные, как я уже сказал, получают свое происхождение от телесных пороков или душевных добродетелей. Этот паршивый четырнадцать лет работал в качестве невольника на галерах султана и тридцати четырех лет от роду сделался ренегатом, разозлившись на турка, давшего ему оплеуху в то время, когда он греб; чтоб иметь возможность обидчику отомстить, он отказался от своей веры. Благодаря своему мужеству он, не прибегая к низким и подлым способам, посредством которых обыкновенно возвышаются большинство любимцев султана, сделался алжирским королем, а потом и главнокомандующим флота, что является третьею по степени должностью в государстве; по происхождению он был калабриец, в нравственном отношении хороший человек; он очень человеколюбиво обращался со своими невольниками, число которых доходило до трех тысяч. После его смерти, согласно распоряжению, оставленному им в своем завещании, эти невольники были разделены между его ренегатами и султаном, который тоже всегда бывает наследником умирающих и получает равную с детьми покойника часть в наследстве. Я достался одному ренегату венецианцу, которого Учали взял в плен, когда тот был юнгой на одном христианском корабле, и сделал своим самым близким любимцем. Это был самый жестокий ренегат, какого только когда либо видели: звали его Гассан-Ага; он разбогател и сделался королем Алжира. Я отправился из Константинополя с ним вместе в этот город, радуясь, что буду так близко к Испании, радовался я этому не потому, что бы я думал кому-либо писать о своем печальном положении, но потому что хотел посмотреть, не будет ли судьба благосклоннее ко мне в Алжире, чем она была в Константинополе, где я пробовал тысячу способов бежать, но всякий раз неудачно. Я думал поискать в Алжире других средств того, чего так пламенно желал, так как надежда вернуть себе свободу никогда не покидала меня. Когда я придумывал и приводил в исполнение задуманное, и успех не соответствовал моим намерениям, то я не предавался отчаянию; но немедленно создавал новую надежду, которая, как бы она слаба ни была, поддерживала мое мужество.

Вот чем наполнил я свою жизнь; заключенный в тюрьме, называемой турками баньо, в этой тюрьме они содержат всех христианских невольников, как принадлежащих королю, так и частным лицам и альмасеку, то есть городскому управлению. Этому последнему разряду невольников, составляющих собственность города и употребляющихся на общественные работы, трудно надеяться на возвращение себе свободы; принадлежа всем и не имея отдельного господина, они не знают с кем условливаться о выкупе даже тогда, когда они могли бы представить таковой. В эти баньо, как я уж сказал, много частных лиц приводят своих невольников, в особенности, когда последние должны быть выкуплены, потому что в таком случае они оставляются в покое и безопасности до самого выкупа. Также бывает и с невольниками короля, когда они ведут переговоры о своем выкупе; тогда они не ходят на невольнические работы; но если выкуп медлить появляться, то, чтобы заставить пленников написать о нем поубедительнее, их посылают работать и вместе с другими отыскивать лес, что считается не легким делом. Я был среди пленников, подлежащих выкупу; когда узнали, что я капитан, то, сколько я ни говорил, что у меня нет никаких средств, ничто не помешало все-таки поместить меня в ряды дворян и людей, которые должны быть выкуплены. На меня надели цепь, скорее в знак выкупа, чем для того, чтобы держать меня в рабстве, и я проводил мою жизнь в этом баньо среди множества почетных людей, тоже предназначенных к выкупу. Голод и нагота мучили нас иногда и даже почти постоянно, но еще больше мучений доставляло нам зрелище неслыханных жестокостей, учиняемых моим господином над христианами. Каждый день он приказывал кого-нибудь повесить; этого сажали на кол, тому обрезали уши, и все это по ничтожным причинам и даже совсем без причин, так что сами турки говорили, что он делает зло ради самого зла, и что, по своему природному праву, он создан быть палачом всего человеческого рода. Только один пленник умел обходиться с ним: это был испанский солдат, некто Сааведра, который, с целью возвращения себе свободы, совершил такие дела, что они на долгие годы останутся в памяти жителей этой страны. Между тем ни разу Гассан-Ага не ударил его палкою, ни разу не приказывал его ударить и ни разу не обратился к нему с ругательством, тогда как, после каждой из его многочисленных попыток бежать, мы боялись, что он будет посажен на кол, да он и сам этого опасался. Если бы у меня было время, я рассказал бы вам теперь о каком-нибудь из дел, совершенных этим солдатом, оно, наверное, заинтересовало и изумило бы вас больше, чем рассказ моей истории; но надо возвратиться к ней.

На двор нашей тюрьмы выходили окна дома одного богатого и знатного мавра. По обыкновению, существующему в той стране, это были скорее круглые слуховые, чем обыкновенные окна при том же они были всегда закрыты толстыми и частыми решетками. Однажды я был на террасе нашей тюрьмы с тремя моими товарищами; другие христиане ушли на работу. Мы были одни и для провождения времени пробовали прыгать с нашими цепями. Нечаянно я поднял глава и увидал, что в одно из этих окон высунулась тростниковая палка, на конце которой был привешен маленький сверток; палкой кто-то размахивал, как будто давая нам знак взять ее. Мы внимательно глядели на нее, и один из товарищей подошел к окну, чтобы посмотреть, что будет дальше, бросят ли палку. Но когда он был уже под окном, палку подняли и замахали из стороны в сторону, подобно тому, как отрицательно качают головой. Христианин возвратился к нам, и палка снова стала опускаться, делая те же движения, как и прежде. Другой товарищ попытался подойти, и с ним случилось то же, что и с первым; затем и третий не оказался счастливым. Увидав это, я в свою очередь захотел испытать счастье, и только что подошел к палке, как она упада в баньо к моим ногам. Я немедленно же поспешил отвязать маленький сверток и нашел завязанными в платке десять сианисов, золотых монет низкой пробы, обращающихся среди мавров и стоящих каждая десять наших реалов. Бесполезно говорить, как я был рад этой находке; моя радость равнялась только удивлению, которое я испытывал, раздумывая о том, откуда могло явиться такое счастье нам или скорее мне; так как из того, что палка не опускалась до тех пор, пока не подошел я, было ясно видно, что это благодеяние предназначалось мне. Я взял эти особенно дорогие для меня деньги, сломал тростник и возвратился на террасу, чтобы опять посмотреть на окно; тогда я увидал в окне необыкновенно белую руку, стремительно открывшую и закрывшую его. Последнее заставило нас догадаться или, по крайней мере, предположить, что эту милостыню мы получили от какой-нибудь женщины, живущей в этом доме, и, в знак благодарности, мы сделали поклон по мавританскому обычаю, – наклонив головы, перегнув туловище и скрестив руки на груди. Минуту спустя, в том же окне появился маленький крест, сделанный из тростника, и сейчас же скрылся вновь. Этот знак подтвердил нашу догадку, что в этом доме живет рабой какая-нибудь христианка, и что она-то и делала нам добро. Но белизна руки и украшавшие ее браслеты опровергали это предположение. Тогда мы подумали, что нам покровительствует какая-нибудь христианка-отступница, из тех, которых их господа часто берут в законные жены; такого рода браки пользуются большим уважением среди мавров, ценящих христианских женщин выше женщин своей нации. Во всех наших догадках мы были, однако, очень далеки от истины. – С этого времени нашим единственным занятием было смотреть на окно – этот полюс, на котором появилась звезда тростниковой палки. Но прошло пятнадцать дней, и мы не видали ни руки, ни другого какого-либо знака. Как мы ни старались за это время узнать, кто живет в этом доме, и нет ли там христианки-отступницы, мы не нашли никого, кто бы мог нам сообщить больше того, что в этом доме живет богатый и знатный мавр, по имени Агиморого, бывший начальник форта Вата, должность очень значительная в этом краю. Но в то время, когда мы совсем уже бросили думать о том, что на нас посыпятся новые сианисы, мы вдруг увидали, что в окне опять появилась тростниковая палка с привязанным на ее конце свертком, еще большим, чем первый. Как и в прошлый раз, это случилось в тот день, когда баньо был совершенно пуст. Мы проделали первоначальный опыт: каждый из моих товарищей подходил к стене, но палка не давалась никому из них и упала только тогда, когда подошел к ней я. В платке я нашел сорок золотых испанских эскудо и написанную по-арабски записку, в конце которой стоял большой крест. Я поцеловал крест, взял деньги и вернулся на террасу; мы все опять почтительно поклонились, и снова показалась рука; тогда я сделал знак, что прочитаю записку, и окно закрылось. Мы, конечно, были удивлены и обрадованы таким приключением, но никто из нас не знал арабского языка и потому, если велико было наше желание узнать содержание бумаги, то еще больше была трудность найти человека, который бы мог ее прочитать. Наконец я решился довериться одному ренегату, уроженцу Мурции, который уверял меня в своей дружбе, и с которого я взял слово хранить тайну, доверенную ему мною. Между ренегатами есть такие, которые, намереваясь возвратиться в христианскую страну, имеют обыкновение брать от некоторых значительных пленников свидетельства, удостоверяющие в том, что означенный ренегат хороший человек, оказал много услуг христианам и имеет намерение бежать при первом благоприятном случае. Есть такие, которые ищут этих свидетельств с искренним намерением, другие же с хитростью и для выгоды. Последние отправляются на грабеж в христианские страны и, когда им приходится потерпеть кораблекрушение, или когда их поймают, они вынимают свои свидетельства и говорят, что они имели намерение возвратиться к христианам, как это видно из свидетельств, и для этого пошли вместе с турками. Таким образом, они избегают первой опасности, без всякого труда для себя примиряются с церковью а, когда найдут для себя удобным, возвращаются в Бербирию, чтобы приняться за прежнее ремесло. Другим действительно такие бумаги нужны; они отыскивают их с добрым намерением и остаются навсегда в христианских странах. Один из таких ренегатов был, как я уже говорил, нашим другом, который подучил свидетельства от всех наших товарищей, давших о нем самые лучшие отзывы, какие только возможны. Если бы мавры нашли у него эти бумаги, они сожгли бы его живым. Я узнал, что он умеет по-арабски не только довольно хорошо говорить, но и писать. Однако, прежде чем открыться ему вполне, я попросил его прочитать эту бумагу, найденную мною, как я ему сказал, в щели моего сарая. Он развернул ее, несколько времени внимательно смотрел на нее и потом начал шептать сквозь зубы; я спросил, понимает ли он, что там написано.

– Очень хорошо понимаю, – сказал он мне, – если вы хотите, чтобы я перевел ее вам слово в слово, то дайте мне перо и бумагу; так мне будет легче сделать это.

Мы дали ему просимое, и он начал понемногу переводить. Окончив, он сказал нам:

– Все, что написано в этой бумаге, я перевел по-испански, не пропустив ни одной буквы. Заметьте только, что Лелья Мариэм означает Пресвятую Деву Марию.

Тогда мы прочитали записку, в которой было написано: «Когда я была ребенком, у моего отца была невольница, которая научила меня на моем языке христианской азале и много рассказывала мне о Лелье Мариэм; христианка умерла, и я знаю, что она отошла не в огонь, но к Аллаху, потому что с того времени я ее видела два раза, и она мне сказала, чтобы я отправилась в ее страну христиан увидеть там Лелью Мариэм, которую я очень люблю. Я не знаю, как мне туда отправиться. В это окно я видела много христиан, но ни один из них не показался мне дворянином, кроме тебя. Я красива и молода и могу взять с собой много денег. Подумай, не можем ли мы с тобой отправиться туда? там ты станешь моим мужем, если хочешь; а если не хочешь, то все равно Лелья Мариэм даст мне кого-нибудь, кто женится на мне. Пишу я тебе сама; но будь осторожен, когда ты дашь кому-нибудь прочитать эту записку и не доверяй ее никакому мавру, потому что они все обманщики. Все это меня сильно тревожит, и мне хотелось бы, чтобы ты никому ничего не рассказывал, потому что, если мой отец узнает об этом, он сейчас же бросит меня в колодец и закидает камнями. Я прикреплю к тростнику нитку, привяжи к ней свой ответ; и если у тебя нет никого, кто бы написал тебе по-арабски, то ответь мне знаками: Лелья Мариэм поможет мне понять их. Да сохранят тебя Она и Аллах, а также и этот крест, который я часто целую, как мне велела невольница». Теперь, господа, судите сами по содержанию этой записки, имели ли мы причины удивляться и восхищаться. Видя нашу радость и удивление, ренегат догадался, что эта записка была найдена не случайно, но предназначалась кому-нибудь из нас. Поэтому он заклинал нас, если его догадка верна, открыться и довериться ему, обещая не пощадить своей жизни для нашего освобождения. С этими словами он вынул из-за пазухи маленькое металлическое распятие и поклялся нам Богом, образ которого находится перед ним и в которого он, хотя и грешник и дурной человек, сохранил чистую веру, держать в строгой тайне все, что нам угодно будет ему открыть. Он говорил, что ему кажется, или, вернее, он предчувствует, что при помощи женщины, написавшей эту записку, все мы должны получить свободу, и он – достигнуть цели своих пламенных желаний, то есть вступить в лоно его святой матери-церкви, из которой он был извергнут, как гнилой член, за свое неверие и свой грех. Ренегат подтверждал свои слова такими обильными слезами и знаками такого искреннего раскаяния, что мы все единодушно согласились рассказать ему истинное происшествие и, в самом деле, дали ему точный отчет обо всем, ничего не скрывая. Мы показали ему маленькое окошечко, в котором появлялась тростниковая палка, и он, со вниманием заметив дом, обещал употребить все свои старания, чтобы узнать, кто живет в нем. Мы решили также ответить сейчас же на записку мавританки, благо у нас есть человек, который может нам помочь в этом деле. Ренегат написал ответ, который я ему продиктовал. Я прочитаю вам его от слова до слова, потому что ни одна из важных подробностей этого приключения не изгладилась из моей жизни и не изгладится до последнего дыхания моей жизни. Итак, вот что я ответил мавританке: «Да сохранят тебя истинный Аллах, моя госпожа, а также и блаженная Мариэм, истинная Матерь Бога, вложившая в твое сердце желание отправиться в страну христиан, потому что она тебя нежно любит. Моли ее открыть тебе, как ты должна исполнить ее повеление; она так добра, что исполнить твою просьбу. От себя и от всех находящихся со мною христиан я обещаю тебе сделать для тебя все, что только можем, до самой смерти. Не замедли написать и сообщить мне о том, что ты думаешь делать; я буду отвечать тебе постоянно. Великий Аллах послал нам христианина, умеющего говорить и писать на твоем языке так хорошо, как ты в том убедишься из этой записки. Поэтому, ни мало не беспокоясь, ты можешь сообщать нам обо всем, что захочешь. Что же касается того, чтобы, по прибытии в страну христиан, ты стала моей женой, то я, как истинный христианин, обещаю тебе это, а ты знаешь, что христиане лучше мавров держат свои обещания. Да примут тебя Аллах и его мать Мариэм под свое святое покровительство».

Когда эта записка была написана и спрятана, я подождал два дня, пока баньо не опустел по обыкновению, и тогда отправился на обычную прогулку на террасу, чтобы посмотреть, не покажется ли опять тростниковая палка; она не замедлила появиться. Как только я ее заметил, хотя и не видя того, кто ее держал, я показал бумагу, желая дать понять тем, чтобы привязали нитку; но она уже висела на палке. Я привязал к ней записку, и несколько мгновений спустя мы снова увидели нашу звезду с ее белым знаменем мира, с маленьким платком на конце. Он упал, я поспешил его поднять, и мы нашли в нем более пятидесяти эскудо в золотых и серебряных монетах разного рода, увеличившие в пятьдесят раз нашу радость. Наши надежды на освобождение окрепли. В ту же ночь наш ренегат пришел опять в баньо. Он узнал и сообщил нам, что в этом доме действительно живет мавр, о котором нам говорили, по имени Ага-Морато; что он необыкновенно богат, и что он имеет единственную дочь, наследницу всего его богатства, которую во всем городе единогласно признают за прелестнейшую женщину во всей Берберии; он рассказывал нам также, что многие вице-короли, приезжавшие в область, просили ее руки, но что она не хотела выходить замуж; он сообщил наконец, что у ней долго жила одна невольница-христианка, недавно умершая. Все это вполне согласовалось с содержанием записки; затем мы вместе с ренегатом держали советы что должны мы предпринять, чтобы похитить мавританку из ее дома и добраться всем до христианской стороны.

Решили сначала подождать второго известия от Зораиды (так звали ту женщину, которая теперь хочет называться Марией), потому что мы все признавали, что она и только она одна может найти выход из этих затруднений. Когда мы остановились на этом решении, ренегат советовал нам не терять мужества и сказал, что он сам или потеряет жизнь, или возвратит нам свободу.

Целых четыре дня баньо был полон народу, и это обстоятельство было причиною того, что четыре дня не появлялась палка. По истечении этого времени, когда восстановилось обычное уединение, она появилась, наконец, с большим свертком, обещавшим нам богатую добычу. Палка спустилась ко мне, и я нашел в платке другую записку с сотней эскудо одними золотыми монетами. Присутствовавший тут же ренегат прочитал нам записку в нашем общем помещении. Вот что было написано в ней: «Не знаю, мой господин, что нам нужно предпринять, чтобы отправиться в Испанию, и Лелья Мариэм не сказала мне ничего, хотя я ее об этом просила. Все, что я могу сделать, это – дать вам через это окно много золотых монет. Выкупайтесь этими деньгами, ты и твои друзья, и пусть один из вас отправится в христианскую страну, купит там лодку и возвратится захватить других. Меня найдете вы в саду моего отца, находящемся у ворот Баб-Асуна вблизи морского берега, где я буду проводить лето с моим отцом и моими слугами. Оттуда ночью вы можете меня легко похитить и отвести в лодку. Помни, что ты должен быть моим мужем; а то я попрошу Мариэм наказать тебя. Если ты не можешь никому доверить покупку лодки, то выкупайся сам и отправляйся; я знаю, что ты возвратишься скорей, чем кто-либо другой, потому что ты – христианин и дворянин. Постарайся разузнать, где сад; когда ты пойдешь гулять туда, я буду знать, что в баньо нет никого, я дам тебе много денег. Аллах да хранит тебя, мой господин».

Таково было содержание записки. Услыхав его, мы все изъявляли желание быть выкупленными и исполнить поручение, обещаясь съездить и возвратиться с возможной поспешностью. Я тоже предлагал свои услуги. Но ренегат воспротивился всем этим намерениям, говоря, что он не позволит никому из нас выйти на свободу, прежде чем выйдут другие, так как он из опыта знал, как плохо, получив свободу, держат слова, данные в рабстве. Очень часто, говорил он, пленники знатного происхождения прибегали к подобным способам, они выкупали кого-нибудь из своих товарищей, которого они посылали с деньгами в Валенсию или Майорку, чтобы вооружить там лодку и возвратиться на ней за выкупившими его пленниками; но больше уже не приходилось им увидать опять посланных: потому что счастье возвращения на свободу и страх снова потерять ее изглаживали из памяти последних всякие обязательства в свете. Чтобы подтвердить истину своих слов, он вкратце рассказал нам о приключении, случившемся с несколькими христианскими дворянами, приключении самом странном из всех, какие нам приходилось слышать в этой местности, где каждый день происходят удивительные вещи. Наконец, он заключил свою речь тем, что предложил отдать деньги, назначенные для выкупа христианина, ему, чтобы в самом же Алжире купить катер; он сделает это под предлогом намерений сделаться купцом и вести торговлю с Тетуаном и прибрежными городами; когда же он станет хозяином судна, то, по его словам, ему легко будет вывести нас из баньо. «Впрочем, – добавил он, – если мавританка даст, как обещает, достаточно денег, чтобы выкупить всех, то, когда вы будете на свободе, вам не трудно будет самим купить лодку и отплыть среди бела дня. Затруднение состоит в том, что мавры не позволяют ренегатам покупать, или вообще иметь лодки, но только большие суда, потому что они опасаются, что тот, кто покупает лодку, в особенности, если это испанец, приобретает ее с единственной целью бежать в христианскую землю; но я обойду это препятствие тем, что войду в долю с каким-нибудь мавром-тагарином, предложив ему купить пополам лодку и потом делить торговые барыши. Прикрываясь его именем, я стану хозяином лодки, а тогда все остальное дело сделано.» Хотя мне и моим товарищам и казалось предпочтительнее послать за лодкой в Майорку, как это советовала также и мавританка, однако мы не осмелились противоречить ренегату из боязни, как бы он нас не выдал, если мы не исполним его требований и тем не погубит и нас и Зораиду, за жизнь которой мы были готовы пожертвовать собственной жизнью. Итак, мы решились отдать нашу судьбу в руки Бога и ренегата. Мы немедленно же ответили Зораиде, что мы сделаем все согласно ее советам, потому что они так хороши, как будто были внушены Лельей Мариэм, и что от нее одной зависят, обождать ли с этим планом, или теперь же приняться за его осуществление. В этом же письме я повторил свое обещание быть ее супругом. На другой день, когда баньо был пуст, она спустила нам в несколько приемом помощью палки и платка до двух тысяч эскудо золотом. В записке она сообщала нам, что в следующую джиуму, то есть пятницу, она отправится в сад своего отца, но что прежде своего отъезда она даст нам еще денег; она добавляла также, что если этого будет недостаточно, то нам стоит только ее уведомить и она нам даст, сколько мы потребуем, потому что у ее отца денег так много, что он не обращает на них внимания, и при том же ключи от всего хранятся у нее. Мы немедленно передали пятьсот эскудо ренегату, для покупки катера; восемьюстами эскудо выкупил я себя. Я передал деньги одному валенсианскому купцу, находящемуся в это время в Алжире. Он выкупил меня у короля, дав слово и обязавшись заплатить мой выкуп по прибытии первого валенсианского корабля, так как если бы он сейчас же сполна внес все деньги, то он возбудил бы в короле подозрение, что выкуп уже несколько дней был в Алжире, но что купец ничего не говорил ему об этом, пустив назначенную сумму в оборот. Мой господин был так коварен, что я не осмелился советовать купцу отдавать сейчас же все деньги.

Накануне пятницы, в которую прекрасная Зораида должна была отправиться в летний сад, она дала нам еще тысячу золотых экю и уведомила нас о своем предстоящем отъезде, причем просила меня, как только я буду выкуплен, узнать, где находится сад ее отца, постараться пройти в него и увидеться с ней. Я ответил ей, что не премину это сделать и просил ее молиться обо мне Лелье Мариэм во всех молитвах, которым ее научила невольница. После этого пришлось позаботиться о выкупе моих трех товарищей, чтобы облегчить им выход из баньо; кроме того я боялся, как бы дьявол не надоумил их на что-нибудь недоброе и не заставил их сделать какой-нибудь глупости во вред Зораиде, когда они увидит что я выкуплен, а они – нет, между тем как деньги есть и для их выкупа. Правда их благородство делало излишним подобное опасение, но все-таки я не хотел подвергать свое дело никакому риску. Поэтому я велел выкупить их тем же способом, как и меня, предварительно передав выкупные деньги купцу, чтобы он мог с спокойной душой принимать обязательства за нас; но своего тайного заговора мы ему не открывали: такое признание было бы слишком опасно.

 

Глава XLI

В которой пленник продолжает свою историю

Не прошло и пятнадцати дней, а наш ренегат купил уже хороший катер, способный поднять тридцать человек. Чтобы придать делу другой вид и предупредить всякие подозрения, он решил сделать и действительно сделал путешествие в городок Саргел, расположенный в двадцати милях от Алжира на Оранском берегу, где велась значительная торговля сушеными финиками. Он два или три раза повторил это путешествие в компании с тагарином, а котором он вам говорил. В Берберии тагаринами называются аррогонские мавры, а мавры Гренады называются мудехаресами. Эти последние в королевстве Фец называются эльчесами, и король феций охотно принимает их на военную службу. Всякий раз, как ренегат плыл в своей лодке, он бросал якорь в маленькой бухте, находившейся в двух выстрелах из аркебуза от сада Зораиды. Там с своими гребцами, молодыми маврами, он принимался за исполнение своего намерения, то читая Азалу, то, как будто шутя, пытаясь сделать то, что намеревался сделать серьезно. Так он отправлялся в сад Зораиды, чтобы попросить фруктов, и ее отец, не зная его, давал ему их. Он хотел поговорить с Зораидой, как сообщал он мне потом, чтобы сказать ей, что это он по моему приказаний должен отвезти ее в христианскую землю, и чтобы она с терпением и полной уверенностью ждала его, но ему ни разу не удалось ее видеть, потому что мавританские женщины не показываются ни мавру ни турку иначе, как по приказанию своего отца или мужа. Пленным же христианам они показываются и разговаривают с ними, может быть, даже больше, чем следовало бы. Мне и самому было бы досадно, если бы ему пришлось говорить с ней, потому что она бы, наверно, сильно испугалась, если бы увидала, что судьба ее вверена ренегату. Но Бог, устроивший дела иначе, не дал ренегату возможности удовлетворил свое желание. Этот последний, увидав, что он может беспрепятственно плавать туда и обратно в своих путешествиях в Саргел и бросать якорь, где ему угодно; что его товарищ тагарим вполне подчиняется его воле; видя, наконец, что я выкуплен, и что остается только найти христиан в гребцы, – сказал мне, чтобы я выбрал тех, кого хочу увезти с собой, кроме уже выкупленных дворян, и сообщил им день отъезда, назначенного им на первую пятницу. Тогда я обратился с предложением к двенадцати испанцам, здоровым гребцам, имевшим возможность свободно выходить из города. Таких найти было не легко, потому что в это время двадцать судов отправились в плавание и увезли с собой всех невольников. И этих то гребцов я нашел только потому, что хозяин их, оканчивавший постройку новой галиоты на верфи, не пускался в это лето в плавание. Я сказал им только, чтобы в первую пятницу они потихоньку, поодиночке вышли из города, отправились к саду Агиморато, и там ожидали моего прихода. Я отдал это приказание каждому из них отдельно, причем сказал им, что если они увидят там других христиан, то пусть скажут им, что в этом месте я велел им ожидать себя.

Сделав эти приготовления, мне оставалось сделать самое важное: это уведомить Зораиду о положении наших дел, чтобы она была наготове и не испугалась бы, если мы ее внезапно похитим, прежде того времени, когда, должен был, по ее расчету, прийти катер христиан. Поэтому я решил пойти в сад и посмотреть, нельзя ли с ней переговорить. Под предлогом сорвать там некоторые травы, я вошел в сад накануне моего отъезда и первым лицом, попавшимся мне навстречу, – был ее отец, заговоривший со мной на том языке, которым говорят между собой пленники и мавры по всему Берберийскому побережью, и даже в Константинополе, и который представляет ни арабский, ни кастильский, ни язык какой-либо другой нации, но является смесью всех языков, всеми нами, однако понимаемою. Итак, он спросил меня на этом языке, кто я и что я ищу в его саду. Я ответил ему, что я невольник Арнаута Мами (я звал, что это один из самых близких его друзей) и ищу трав для салата. Потом он спросил меня, выкупной ли невольник я или нет, и сколько мой господин требует за мой выкуп. В то время, как он спрашивал, а я отвечал, прекрасная Зораида вышла из дому в сад. Она давно уже увидала меня и, так как мавританки не стесняются показываться христианам, как я уже сказал, то ей ничего не мешало подойти к нам. Напротив, видя, что она приближается к нам медленно, сам отец подозвал ее к нам. Я не в силах передать вам, с какою чудной красотой, с какой необыкновенной грацией и с какими богатыми украшениями предстала моим глазам моя милая Зораида. Скажу только, что на ее прекрасной шее, в ее ушах и в локонах ее волос жемчугу было больше, чем волос на голове. На ее ногах, бывших, по обычаю той страны, по щиколотку голыми, были надеты два каркади (так по-арабски называют ножные браслеты) из чистого золота украшенные брильянтами, и ценимые ее отцом, как она мне потом говорила, в десять тысяч дублонов; да запястья, которые она носила на руках, стоили столько же. Жемчуг был прекрасен и многочислен, так как он и брильянты составляют любимое украшение мавританских женщин. Потому-то у мавров и можно найти его больше, чем у других наций. Отец Зораиды владел жемчугами в большом количестве, и самыми прекрасными во всем Алжире. Говорили, что он имеет также более двухсот тысяч испанских эскудо, и госпожою всего этого богатства была та, которая теперь со мною. Как прекрасна была она тогда во всех ее украшениях, вы можете судить по красоте, оставшейся у нее после стольких лишений и трудов от той очаровательной наружности, которая она обладала в дни своего благополучия. Известно, что красота женщин имеет дни и эпохи своего расцвета, что разные жизненные случайности ее уменьшают или увеличивают, и что душевным волнениям свойственно ее унижать или возвышать, хотя в общем они ее разрушают, одним словом, она показалась мне необыкновенно прекрасной; я увидал пред собою богатейшую и очаровательнейшую женщину, какую только видели мои глаза. Кроме того, полный глубокого чувства признательности к ней за ее благодеяния, я подумал, что передо мною спустилось с неба какое-то божество для моей радости и моего спасения. Когда она приблизилась, ее отец сказал ей по-арабски, что я невольник его друга Маута Мамми и пришел в сад за салатом. Тогда она заговорила на том же языке, о котором я упомянул, и спросила меня – дворянин ли я, и почему я до сих пор не выкупился, я ответил ей, что я уже выкупился, и что по сумме моего выкупа она может судить о том, как высоко ценил меня мой господин, который потребовал за меня полторы тысячи сольтани. «По правде сказать, если бы ты принадлежал моему отцу, – сказала она, – я бы сделала так, чтобы он не отдал тебя и за вдвое больше, потому что вы, христиане, всегда притворяетесь бедными и обманываете мавров. – Может быть, моя госпожа, – ответил я, – но я уверяю тебя, что я сказал правду моему господину, я говорю и буду говорить правду всем на свете. – Когда же ты уезжаешь? – спросила Зораида. – Я думаю завтра, – ответил я, – завтра поднимает паруса один французский корабль, и я предполагал отправиться с ним. – Не лучше ли было бы, – говорила Зораида, – подождать тебе кораблей из Испании и отправиться с ними, чем с французами, которые вам на друзья? – Нет, – ответил я, – если бы я не был уверен, что скоро придет испанский корабль, тогда я решился бы подождать, но гораздо вернее отправиться завтра же, потому что желание увидеть свою родину и дорогих мне людей так сильно во мне, что не позволяет мне дожидаться другого случая, как бы скоро он не представился, и как бы удобен он ни был. – Ты, конечно, женат в своей стороне, – спросила Зораида, – потому-то так спешишь, чтобы свидеться с своей женой? – Нет, – ответил я, – я еще не женат, но дал слово жениться по прибытии на родину. – А хороша та особа, которой ты дал слово? – спросила Зораида. – Так хороша, – ответил я, – что для того, чтобы, не солгав, достойно похвалить ее; я могу сказать, что она очень похожа на тебя». При этих словах отец Зораиды добродушно рассмеялся и сказал мне: «Клянусь Аллахом, христианин, она действительно должна быть очень хороша, если похожа на мою дочь, которая считается первой красавицей во всем королевстве; если ты в этом сомневаешься, то посмотри хорошенько, и ты увидишь, что я сказал правду». Сам Аги-Морат служил нам посредником, в этом разговоре, как говоривший лучше нас обоих на этом исковерканном языке, которым говорят в том краю; Зораида же, хотя тоже понимала его, но мысли свои выражала больше знаками, чем словами.

Беседа наша продолжалась в то время, когда в сад вбежал один мавр, весь запыхавшийся и громко кричавший, что четыре турка перелезли через стены сада, и рвут незрелые плоды. При этом известии и старик и его дочь задрожали от страха, потому что мавры питают общий и, пожалуй, естественный страх перед турками, в особенности перед их солдатами, которые очень наглы, позволяют себе много насилий над маврами, их подданными, и вообще обращается с ними хуже, чем если бы они были их невольниками. Тогда Аги-Морато сказал Зораиде: «Дочь моя, поди в дом и запрись там, пока я поговорю с этими собаками; а ты, христианин, ищи себе трав, сколько угодно, и да поможет тебе Аллах благополучно добраться до твоей родины». Я поклонился, и он отправился к туркам, оставив меня одного с Зораидой, которая сначала притворилась, как будто она хочет, повинуясь приказанию отца, идти домой, но едва только он скрылся за деревьями сада, она вернулась ко мне и сказала с глазами полными слез: «Atameji, христианин, atameji?» то есть «ты уезжаешь, христианин, ты уезжаешь?» – Да, моя госпожа, – ответил я ей, – но ни за что не уеду без тебя. – В первую же джиуму ожидая меня и не пугайся, когда нас увидишь, потому что мы отвезем тебя в христианскую страну. – Я постарался сказать ей эти немногие слова, а также и другие речи, которыми мы обменялись, понятным для нее способом. Потом, обвив своей рукой мою шею, она пошла вся трепещущая домой. Судьбе, должно быть, угодно было погубить нас, и только небо помогло нам дать делам другой оборот; в то время, как мы шли так, обнявшись, ее отец, выпроводивший уже турок, возвратился и увидел нас в этом положении; мы и сами видели, что он нас заметил. Но ловкая и находчивая Зораида не сняла рук с моей шеи; напротив, она еще ближе прижалась ко мне, положила свою голову ко мне на грудь и, согнув немного колени, притворилась, будто бы она в сильном обмороке. С своей стороны и я сделал вид, будто бы я принужден держать ее против воли, ее отец побежал к нам навстречу и, увидав свою дочь, в таком положении, спросил ее, что с ней. Но она ничего не ответила ему. «Наверно, – воскликнул он тогда, – она упала в обморок, испугавшись этих собак». Потом, взяв с моей груди, он прижал ее к своей. Она глубоко вздохнула и с глазами, еще не высохшими от слез, обернулась в мою сторону и сказала мне: «Ameji, христианин, ameji», то есть «уходи, христианин, уходи». – Зачем тебе нужно, моя дочь, – ответил на это ее отец, – чтобы христианин уходил? Он тебе зла не сделал, а турки уж ушли. Не пугайся же ничего, потому что, говорю тебе, турки, по моей просьбе, уж ушли, откуда пришли. – Да это они ее испугали, мой господин, – сказал я ее отцу. – Но раз она хочет, чтобы я ушел, я не хочу ее огорчать. Оставайся с миром, и с твоего позволения, я приду еще, когда понадобятся, нарвать трав в твоем саду, потому что, по словам моего господина, ни в каком другом саду нет лучшего салата. – Можешь приходить, сколько тебе угодно, – ответил Аги-Морато, – моя дочь велит тебе уходить не потому, чтобы ей был неприятен твой вид, или вид других христиан; уходить она тебе велела для того, чтобы велеть уйти туркам, или потому, что тебе уже пора искать травы». После этого я сейчас же простился с ними обоими, и Зораида, у которой, казалось, с каждым шагом разрывалась душа, ушла со своим отцом. Я же, под предлогом отыскивания трав, исходил весь сад, осмотрел все входы и выходы, сильные и слабые места дома и удобства, представляемые им для успеха нашего предприятия; затем я ушел и сообщил обо всем происшедшем ренегату и моим товарищам, вздыхая о том времени, когда я буду мирно наслаждаться тем счастьем, которое мне посылает небо, в лице очаровательно-прекрасной Зораиды.

Время шло, и, наконец, настал желанный день. Мы в точности исполнили план, зрело обдуманный нами в наших совещаниях, и успех вполне соответствовал нашим надеждам. В ближайшую пятницу, после того дня, когда я разговаривал с Зораидой в саду, ренегат, при наступлении ночи, бросил якорь своей лодки почти прямо против дома, где нас ждала милая дочь Аги-Морато. Христиане, которым предназначалось занять скамьи гребцов, уже были уведомлены и спрятаны в разных местах поблизости. Они были бодры и веселы в ожидании моего прибытия и горели нетерпением напасть на судно, стоявшее у них перед глазами, потому что, не зная нашего уговора с ренегатом, они думали, что добыть себе свободу придется силою своих рук, перебив мавров, находившихся в лодке. Поэтому, едва только я появился со своими товарищами, все, прятавшиеся в ожидании нашего прихода, сейчас же сбежались вокруг нас. Был час, когда городские ворота были уже заперты, и вокруг не было видно ни одного человека. Собравшись вместе, мы стояли некоторое время в раздумье, что предпринять сначала – отправится ли за Зораидой, или взять в плен мавров-багаринов, бывших гребцами в лодке. Пока мы решали этот вопрос, явился наш ренегат и спросил нас, зачем мы теряем время, когда пора действовать, потому что все его мавры, заснув, совсем позабыв о страже. Мы сообщили ему о причине нашего колебания, он сказал, что прежде всего надо овладеть лодкою, дело очень легкое и безопасное, а потом уже отправиться на похищение Зораиды. Все мы единогласно одобрили его мнение и, не теряя больше времени; под его предводительством подошли к маленькому судну. Он первый вскочил на борт, выхватил свой палаш и крикнул по-арабски: «Не сметь трогаться, если вам дорога жизнь». За ним сейчас же вошли и все христиане. Мавры, люди не особенно решительные, были охвачены страхом, когда услыхали такие слова от своего ардоса и, не попытавшись прибегнуть в оружию, молча позволили христианам себе связать. Христиане сделали это очень поспешно, угрожая маврам изрубить их в куски, если кто-нибудь из них вздумает крикнуть. Покончив с этим делом, половина христиан осталась на страже пленников, а с другими я отправился в сад Аги-Морато, опять-таки имея ренегата своим руководителем. По счастью нам так легко удалось отворить ворота, как будто они были не заперты. Мы тихо подошли к дому, не разбудив никого. Прекрасная Зораида ждала нас у окна, и, услыхав, что кто-то идет, спросила тихим голосом, назаряни лu мы, то есть христиане ли мы. Я ответил ей утвердительно, и ей стоило только сойти вниз. Узнав меня, она больше ни минуты не колебалась; не возразив ни слова, она сошла вниз, отворила дверь, и показалась перед глазами всех такой прекрасной и так богато одетой, что я не в силах этого описать. Увидав ее, я взял и поцеловал ее руку. Ренегат и мои двое товарищей сделали тоже; нашему примеру последовали также и другие двое, которые, не зная о нашем приключении, делали то, что мы делаем, таким образом, все мы, казалось, благодарили ее и признавали госпожой нашей свободы. Ренегат спросил ее, в саду ли ее отец. Она ответила, что в саду и что он спит. «В таком случае его надо разбудить, – сказал ренегат, – и увезти его с собою, а также захватить и все, что только есть драгоценного в этом прекрасном саду. – Нет, – воскликнула она, – не касайтесь ни одного волоса на его голове, и в этом доме больше ничего нет, кроме того, что я увожу; этого вполне достаточно, чтобы сделать вас всех богатыми и довольными. Подождите немного и вы увидите». С этими словами она вошла в дом, и, обещав скоро вернуться и прося нас стоять спокойно и не шуметь. Я спросил ренегата, о чем они разговаривали, и, узнавши, в чем дело, просил его исполнять только волю Зораиды. Она между тем возвратилась, неся маленький сундучок, так переполненный золотыми монетами, что она едва была в силах держать его. Рок судил, чтобы в эту минуту проснулся ее отец и услыхал шум в саду. Он подошел к окну и, вскоре узнав, что стоявшие около его дома люди были христиане, начал пронзительно кричать по-арабски: «Христиане, христиане! воры, воры!!» Эти крики привели нас всех в страшное смущение. Но ренегат, увидав грозившую нам опасность и сознавая, что необходимо покончить предприятие прежде, чем тревога будет услышана, со всех ног бросился наверх в комнату Аги-Морато. Некоторые за ним последовали; я же не осмелился покинуть Зораиду, которая без чувств упала в мои объятья. Ушедшие быстро покончили с своим делом: через минуту они опять спустились вниз, ведя Аги-Морато со связанными руками и со ртом, завязанным платком, угрожая ему заставить его жизнью заплатить за одно только слово. При виде этого его дочь закрыла себе глаза, чтобы не смотреть на отца, а он остолбенел, увидав ее и не зная, что она добровольно отдалась в наши руки. Но так как в то время ноги нам были всего нужнее, то мы поспешили поскорей добраться до нашей лодки, где оставшиеся ожидали нас, сильно беспокоясь о том, не случилось ли с нами какого несчастия.

Было только с небольшим два часа ночи, когда мы все собрались в лодку. Отцу Зораиды развязали руки и рот, но ренегат еще раз повторил ему при этом, что если он скажет хоть одно слово, то пусть тогда пеняет на себя. Взглянув на свою дочь, Аги-Морато тяжело зарыдал; он зарыдал еще тяжелее, когда увидал, что я крепко обнял ее, и что она, без слез и без сопротивления, спокойно остается в моих объятиях; тем не менее, он хранил молчание, боясь, как бы ренегат не привел своей угрозы в исполнение. В ту минуту, когда мы уже взялись за весла, Зораида, видя в лодке своего отца и других связанных мавров, сказала ренегату, чтобы он попросил у меня милостивого позволения развязать мавров, и возвратить ее отцу свободу, потому что ей легче броситься в воду, чем видеть, как везут пленником нежно любившего ее отца. Ренегат передал мне ее просьбу, и я ответил, что я готов ее исполнить. Но он возразил, что сделать это невозможно. «Если мы оставим их здесь, – сказал он мне, – то они станут кричать о помощи и сделают тревогу в городе, и тогда в погоню за нами пошлют легкие фрегаты, так что отрежут нам путь и на суше и на море и лишат нас всякой возможности убежать. Только одно и можем мы сделать, это – возвратить им свободу по прибытии в первую христианскую страну». Мы все согласились с этим мнением, и Зораида, которой мы тоже объяснили причину, отчего нельзя сейчас же исполнить ее желания, удовлетворилась нашими доводами.

Тогда в строгом молчании, но с радостной поспешностью, каждый из наших здоровых гребцов схватил свое весло, и из глубины наших сердец поручив себя Богу, мы поплыли по направлению к островам Болеарским – самой ближней христианской стране. Но так как дул довольно сильный ветер, и на море было порядочное волнение, то нам нельзя было взять путь на Майорку, а пришлось плыть вдоль берега Оранского; это причиняло нам большое беспокойство, так как мы боялись быть залеченными из маленького городка Саргеля, расположенного на этом берегу в шестидесяти милях от Алжира. Мы опасались также, что нам придется встретиться с какой-нибудь из галиот, которые возят товары из Тетуана, хотя каждый из нас рассчитывал и на себя и на других и надеялся, что если мы встретимся с торговой невооруженной галиотой, то мы не только не будем взяты ею, но даже сами возьмем это судно, на котором нам будет можно с большею безопасностью совершить наше путешествие. В то время, как мы, таким образом, плыли, Зораида сидела со мной рядом, спрятав свою голову в моих руках, чтобы не видеть своего отца, и я слышал, как она тихо призывала Лелью Мариэм, прося ее помочь нам. К рассвету мы проплыли около тридцати миль, но все-таки были не более как на расстоянии трех выстрелов из аркебуза от земли. Берег был пустынен, и мы не боялись быть никем замеченными; отплыв на веслах в открытое море, немного к тому времени успокоившееся, и очутившись в двух милях от берега, мы отдали гребцам приказание грести по-тише, пока все подкрепятся пищею, которою лодка была снабжена в изобилии. Но гребцы отвечали, что теперь не время отдыхать, и что есть могут те, кому нечего делать, а они ни за что на свете не сложат весел. Их послушались, и в ту же минуту подул свежий ветер, заставивший нас поднять паруса и оставить весла, повернув лодку носом в Орану, так как другое направление принять было нельзя. Все это произошло очень быстро, и мы поплыли на парусах, делая по восьми миль в час, опасаясь только, как бы не встретиться с вооруженным разбойничьим судном. Мы дали поесть маврам-багаритам, которых ренегат утешал, говоря им, что они не невольники, и что при первой же возможности им будет возвращена свобода. С тою же речью он обратился к отцу Зораиды, но старик отвечал: «Я могу ожидать всего другого от вашего великодушия и вашей любезности, христиане; но не считайте меня таким простаком, чтобы подумать, будто бы вы мне дадите свободу. Наверно, не для того вы подвергали себя опасности при моем похищении, чтобы потом так бескорыстно освободить меня, зная в особенности, кто я и какие выгоды вы можете извлечь из моего выкупа; если вам угодно назначить цену, то я теперь же предлагаю вам все, что вы захотите за меня, и за это бедное дитя, составляющее лучшую и драгоценнейшую часть моей души». Произнеся эти слова, он так горько заплакал, что возбудил во всех нас сострадание, и Зораида невольно бросила на него взор. Глубоко тронутая его слезами, она поднялась с моих колен, подошла к своему отцу и обняла его. Она прижалась своим лицом к его лицу, и оба они стали проливать горькие слезы, так что и большинство из нас, свидетелей этого трогательного зрелища, тоже почувствовали свои глаза мокрыми от слез. Но, увидав свою дочь в праздничном платье и украшенную множеством драгоценностей, Аги-Морато сказал ей на его родном языке: «Что это значит, моя дочь? вчера вечером, перед тем как с нами случилось это ужасное несчастие, я тебя видел в обыкновенном домашнем платье, а теперь я вижу тебя во всех уборах, которые я тебе подарил в дни нашей счастливой жизни. У тебя не было времени переодеться, и я не сообщал тебе никакого радостного известия, ради которого можно было бы праздновать и торжествовать? Отвечай на мой вопрос, потому что это удивляет и тревожит меня больше чем постигшее меня несчастие».

Ренегат перевел для нас все сказанное мавром своей дочери. Зораида не отвечала ни слова. Но, когда Аги-Морато увидал в одном углу лодки сундучок, в котором она обыкновенно хранила свои драгоценности и который он считал оставшимся в алжирском доме, при переезде их в сад, он спросил ее, как этот сундучок попал в наши руки и что внутри его. Тогда ренегат, не дожидаясь ответа Зораиды, сам ответил старику: «Не трудись, господин, расспрашивать твою дочь Зораиду; я дам тебе один ответ, который решит все твои вопросы. Она пришла сюда добровольно и, вероятно, теперь так же довольна своим положением, как доволен перешедший из мрака к свету, от смерти к жизни и из ада в рай. – Дочь моя, правду ли он говорит? – воскликнул мавр. – Да, правду, – ответила Зораида. – Как! – воскликнул он, – ты христианка, и это ты предала своего отца в руки его врагов? – Да, я христианка, – подтвердила Зораида, – но не я довела тебя до этого состояния, и у меня никогда не было желания ни тебя покинуть ни сделать тебе зло, но только сделать себе добро. – Какое же добро сделала ты себе, дочь моя? – Об этом спроси Лелью Мариэм, она сумеет ответить тебе лучше меня». Едва только мавр услыхал этот ответ, как с невероятной быстротой он бросился вниз толовой в воду и непременно бы утонул, если бы его не удержала некоторое время на воде его длинная одежда. Мы подбежали на крики Зораиды и, схватив за плащ, вытащили его на половину захлебнувшимся и потерявшим сознание. Его вид вызвал глубокое горе в душе Зораиды, которая стала горько и неутешно рыдать над его телом как над мертвым. Но мы повесили мавра вниз головой, из него вылилось много воды, и часа через два он пришел в себя. За это время ветер переменился, и мы принуждены были приблизиться к земле и изо всех сил работать веслами, чтобы не быть выброшенными на берег. Но наша счастливая судьба привела нас в бухту, которую образует маленький мыс, называемый маврами мысом Cava rhoumia, что по-нашему означает дурной христианки. Среди них существует предание, что на этом месте погребена та Cava, которая была причиною гибели Испании. – Cava на их языке означает дурная женщина, а rhoumia – христианка. Они считают дурным предзнаменованием, когда им приходится бросить якорь в этом месте, и потому они без необходимости не пристают там к берегу. Для нас же этот мыс был не местом погребения дурной женщины, но спасительною гаванью, так как море страшно бушевало. Мы поставили часовых на земле, а сами стали подкрепляться запасами, которые захватил ренегат; после чего мы из глубины сердца помолили Бога и Пресвятую Деву взять нас под свое покровительство и помочь нам довести до благополучного конца так счастливо начатое дело.

Уступая просьбам Зораиды, мы приготовились высадить на землю ее отца и других мавров, до сих пор еще связанных; у нее разрывалось сердце при виде ее отца, связанного как злодей, и ее пленных соотечественников. Мы обещали повиноваться ей перед отъездом, потому что выпустить мавров в этом пустынном месте не представляло никакой опасности. Наши молитвы были не напрасны, небо услышало их; подул благоприятный ветер, море успокоилось, и все манило нас продолжать наше радостное путешествие.

Сочтя минуту удобной, мы развязали мавров и, к большому их удовольствию, высадили поодиночке на землю. Но, когда высаживали отца Зораиды, совершенно пришедшего уже в сознание, он сказал нам: «Как вы думаете, христиане, почему эта злая женщина радуется тому, что вы возвращаете мне свободу? вы думаете потому, что она жалеет меня? О, нет, она рада избавиться от моего присутствия, которое мешало бы ей удовлетворять ее преступные желания. Не думайте, что она решилась переменить свою религию на вашу потому, что она считает вашу религию лучше нашей. О, нет, она делает так только из-за того, что у вас распутству дано больше простору, чем в нашей стране». Затем, обращаясь к Зораиде в то время, как я с другим христианином удерживал его за руки, чтобы он не совершил какого-нибудь безумного поступка, он воскликнул; «О, бесчестная и развратная девушка! Куда ты идешь, слепая и бесчеловечная? во власть этих собак, наших природных врагов? Проклят тот час, в который я тебя зачал, прокляты те попечения, которыми я окружал тебя с детства!» Увидав, что он не собирается скоро кончить, я поспешил спустить его на землю, и там он продолжал громко кричать свои проклятия, моля Могомета упросить Аллаха, чтобы он погубил и низверг нас всех в бездну. Когда, став на паруса, мы уже не могли слышать, что он говорит, мы все еще видели, что он делает. Он рвал на себе волосы, бил себя по лицу и катался по земле. На одну минуту он крикнул таким громким голосом, что мы еще раз ясно услыхали его слова: «Воротись, моя милая дочь, сойди на землю; я тебе все прощаю, отдай этим людям твои деньги, уже принадлежащие им, и воротись утешить твоего печального отца, который лишится жизни на этом пустынном берегу, если он лишится тебя». Все это Зораида слышала и с разбитым сердцем горько плакала. Она могла только ответить ему этими немногими словами: «Да будет угодно Аллаху, о мой отец, чтобы Лелья Мариэм, сделавшая меня христианкой, утешила и тебя в твоем горе. Аллаху хорошо известно, что я не могла не сделать того, что я сделала, и что эти христиане ничем не обязаны моей воле. Если бы я даже хотела позволить им уехать одним, а сама остаться дома, то и тогда это было бы для меня невозможно: душа моя полна нетерпения исполнить это решение, которое мне кажется столько же святым, насколько тебе, мой отец, оно кажется преступным».

Зораида говорила это в то время, когда ее отец не мог ее больше слышать, и когда мы уже потеряли его из виду. В то время, как я ее утешал, все принялись за работу и так быстро поплыли под благоприятным ветром, что к рассвету мы надеялись видеть себя у берегов Испании. Но, так как редко или скорей никогда счастье не бывает чистым и совершенным, а всегда сопровождается каким-нибудь несчастием, нарушающим и изменяющим его, то и наша радость скоро была нарушена нашей несчастной звездой, а может быть, и проклятиями мавра, которым он предал свою дочь (потому что каков бы ни был отец, проклятья его всегда надо бояться). Мы плыли в открытом море, в четвертом часу ночи, с развернутыми парусами и со сложенными веслами, потому что благоприятный ветер делал греблю излишнею, как вдруг при свете луны мы заметили круглый корабль, который, на всех парусах и склонившись на борт, пересекал нам путь. Он был так близко, что мы принуждены были ослабить паруса, чтобы не столкнуться с ним, а он с своей стороны тоже затормозил свой ход, чтобы освободить нам дорогу. Тогда с палубы этого корабля к нам обратились с вопросом: кто мы, куда и откуда мы идем. Но так как эти вопросы были сделаны по-французски, то ренегат сейчас же крикнул нам: «Не отвечайте никто; это, должно быть, французские корсары, которые грабят всех». Послушавшись этого совета, мы ничего не ответили и, продвинувшись вперед, оставили корабль под ветром; но в ту же минуту вслед нам послали два пушечных выстрела, без сомнения, связанными ядрами, потому что первый выстрел сломал половину нашей мачты, упавшей в море вместе с парусом, а другой, произведенный почти в ту же минуту, попал в корпус нашего катера и пробил его насквозь, не задев никого. Чувствуя, что в нашем судне образовалась течь, мы стали громко звать о помощи и просить людей находящихся на корабле взять нас к себе, если они не хотят, чтобы мы потонули; тогда с корабля спустили шлюпку, и двенадцать французов, вооруженные аркебузами, с зажженными фитилями, приблизились к нашему судну. Когда они увидали, что нас немного, и что в нашем катере действительно образовалась течь, они пригласили нас к себе на борт, добавив, что мы получили урок за свою невежливость и нежелание отвечать. Тогда наш ренегат взял сундук с богатствами Зораиды и бросил его в море так, что никто не заметил этого. Наконец мы перебрались на судно французов, которые осведомились обо всем, что им было угодно узнать от нас; затем, как будто бы они были нашими смертельными врагами, они отняли все, что у нас было; Зораиду они обобрали до колец, которые она носила на ногах. Но меня меньше мучили эти потери, огорчавшие Зораиду, чем страх ожидания, что эти пираты перейдут к другим насилиям и отнимут у ней, после этих богатых и драгоценных вещей, сокровище самое драгоценное и выше всего ею ценимое. Но к счастью, желания этих людей не идут дальше денег и добычи, которыми они никогда не могут насытить свою жадность, действительно настолько ненасытную, что они отняли бы у нас наши невольнические платья, если бы могли ожидать от них какой-нибудь выгоды для себя.

Некоторые из них советовали бросить нас всех в море завернутыми в парус; они намеревались плыть для промысла в некоторые испанские порты под британским флагом и потому не могли везти нас живыми, так как при этом они подверглись бы опасности быть открытыми и наказанными за грабеж. Но капитан, обобравший мою дорогую Зораиду, сказал, что он доволен добычей и не хочет заезжать ни в какой испанский порт, а намерен поскорее продолжать путь, пробраться ночью через Гибралтарский пролив и достигнуть Ла-Рошеля, откуда он отплыл. Поэтому пираты решили дать нам шлюпку с своего корабля и все что требуется для остающегося нам короткого плавания. На следующий день они исполнили свое обещание в виду испанской земли, – сладкий и радостный вид, который заставил нас забыть все наши несчастья, все наши лишенья, как будто другие, а не мы, их претерпели. Так велико счастье найти утраченную свободу.

Было около полудня, когда нас посадили в шлюпку и дали нам два бочонка воды и несколько сухарей. Капитан, движимый непонятным для меня состраданием, дал прекрасной Зораиде, когда мы садились в шлюпку, даже сорок золотых эскудо и не позволил своим солдатам снимать с нее платье, которое она носит теперь. Мы вошли в шлюпку и, чувствуя признательность, а не злобу, поблагодарили пиратов за оказанное ими нам добро. Они немедленно же отправились в открытое море по направлению к проливу, а мы, не смотря ни на какой другой компас, кроме представлявшейся нашим глазам земли, принялись грести с таким рвением, что к заходу солнца были уже очень близко от берега и надеялись высадиться до наступления ночи. Но небо было мрачно, луна закрыта тучами; и так как мы не знали той местности, к которой мы пристанем, то нам казалось не совсем благоразумным выходить теперь на землю.

Однако многие между нами держались иного мнения; они предполагали пристать к берегу теперь же, хотя бы высаживаться пришлось среди скал и вдали от всякого жилья, потому что, говорили они, это единственное средство избегнуть опасности встречи с тетуанскими разбойничьими судами, которые отплывают из Берберии с наступлением ночи, к рассвету подходят к испанским берегам, грабят и возвращаются затем домой. Наконец, среди разноречивых советов, остановились на том, чтобы понемногу приближаться к земле, и если спокойствие моря позволит, – высадиться, где это будет возможно. Так мы и сделали; раньше полночи мы подплыли к высокой горе, несколько отодвинувшейся от моря, так что образовалось небольшое пространство, довольно удобное для высадки. Мы протащили вашу лодку по песку, и, соскочив на берег, на коленах поцеловали землю нашей родины; потом, с глазами орошенными сладкими слезами радости, мы возблагодарили Господа Бога за несравненную помощи, явленную Им нам во время вашего путешествия. Мы взяли из лодки бывшие там запасы и, вытащив ее на берег, влезли почти на самую гору, потому что, даже взобравшись на нее, мы никак не могли успокоить наше сердечное волнение, никак не могли уверить себя, что эта державшая нас теперь земля – земля христианская. День занялся позднее, чем вы желали бы. Мы взошли на вершину горы, чтобы посмотреть, не видно ли с нее какой-нибудь деревни или пастушьих хижин; но, как далеко мы ни напрягали зрение, нам не удалось заметить ни тропинки, ни жилища, ни живого существа. Тем не менее, мы решили проникнуть глубже в страну, уверенные, что встретим кого-нибудь, кто мог бы нам сказать, где мы находимся. Более всего меня тревожило то, что Зораиде приходилось идти пешком по этой каменистой почве; на некоторое время я взял ее на плечи, но моя усталость утомляла ее больше, чем подкреплял ее силы такой отдых; и она, не желая утруждать меня, терпеливо и радостно шла, взяв меня за руку. Не успели мы сделать четверти мили, как наших ушей коснулся звон колокольчика. Услыхав этот звон, возвещавший близость стада, мы внимательно осмотрелись вокруг и увидали молодого пастуха, который, смирно сидя вод пробковым деревом, резал ножом палку. Мы его позвали, и пастух, повернув голову, стремительно вскочил с своего места. Но, как мы потом узнали, увидав Зораиду и ренегата, бывших в мавританской одежде, он вообразил, что все берберийские мавры гонятся по его следам, и потому бросился со всех ног бежать по лесу, крича во все горло: «Мавры, мавры! мавры в нашей стороне! Мавры! к оружию!» Услыхав эти крики, мы смутились и не знали, что делать; но, сообразив, что кричавший пастух встревожит всю местность, и, надеясь быть вскоре узнанными береговой стражей, мы велели ренегату снять турецкую одежду и надеть куртку без рукавов, которую дал ему один им освобожденных нами невольников; затем, поручив себя Богу, мы вошли по той же дороге, по какой убежал пастух, ожидая вскоре встретить береговую стражу. Наша надежда не обманулась: не прошло и двух часов, как, выйдя из кустарников на долину, мы увидали человек пятьдесят всадников, ехавших крупною рысью к нам навстречу. Увидав их, мы остановились в ожидании. Подъехав и найдя вместо мавров, которых они искали, бедных христиан, они остановились в изумлении, и один из них спросил нас, не мы ли случайно стали причиною тревоги, поднятой пастухом. «Да, мы, – ответил я ему, и хотел уже рассказать ему о случившемся с нами, сказать, кто мы и откуда идем, как один из приехавших вместе с нами христиан, узнав всадника, предложившего вопрос, перебил меня и воскликнул: «Благодарение Богу, приведшему нас в такую надежную гавань! Если я не ошибаюсь, земля, которую мы попираем ногами, есть земля Велес-Малаги, и если долгие годы моего рабства не лишили меня памяти, то я узнаю в вас, господин, спрашивающий, кто мы, моего дядю Педро-де-Бустаженте». Едва невольник-христианин успел произнести эти слова, как всадник соскочил с лошади и сжал молодого человека в своих объятиях. «Ах! – воскликнул он, – узнаю тебя, мой милый, дорогой племянник! я уж оплакивал твою смерть; да и сестра моя и твоя мать и все твои родственники, до сих пор живые, не надеялись больше тебя видеть. Бог явил мне свою милость, дав мне дожить до радостного свидания с тобой. Мы слышали, что ты был в Алжире, и по твоему платью и по платью всех твоих спутников я догадываюсь, что вы каким-нибудь чудом вырвались на свободу. – Совершенно верно, – ответил молодой человек, – будет время, когда я вам расскажу все наши приключения». Когда всадники услыхали, что мы пленники-христиане, они слезли с своих коней, и предлагали нам доехать до Велес-Малаги, до которого от того места было мили полторы. Некоторые из них, узнав от нас, где мы оставили нашу лодку, отправились за ней, чтобы переправить ее в город. Другие посадили нас на лошадей сзади себя, и Зораида села на лошадь дяди нашего товарища. Все население города, узнав о нашем прибытии от одного из всадников, поехавшего вперед, вышло к нам навстречу. Зрелище освобожденных пленников не вызывало в народе удивления, как не удивило бы никого и появление пленных мавров, потому что жители этого берега привыкли видеть и тех и других. Но всех приводила в изумление красота Зораиды, бывшая во всем своем блеске: утомление от ходьбы и радость, испытываемая ею при мысли о том, что она, наконец, в безопасности и в христианской стране, оживляли ее лицо чудною краской, и если бы меня не ослепляла любовь, я сказал бы, что во всем мире нельзя было найти более прелестного создания. Мы отправились прямо в церковь возблагодарить Бога за оказанную ил милость, и Зораида, войдя в храм, воскликнула, что она видит в нем лица, похожие на лицо Лельи Мариэм. Мы сказали ей, что это ее иконы, и ренегат растолковал ей, как мог, значение их, внушая ей почитать их так, как будто бы каждая икона была самою явившейся ей Лельею Мариэм. Зораида, от природы обладавшая живым и проницательным умом, скоро поняла все сказанное ей по поводу икон. Оттуда нас повели в город и разместили по разным домам. Но христианин, уроженец этой местности, привел нас – ренегата, Зораиду и меня – в дом своих родителей, бывших людьми зажиточными и встретивших нас с такою же любовью, как и своего сына.

Шесть дней прожили мы в Велесе, по прошествии которых ренегат отправился в Гренаду, чтобы через посредством инквизиции вступить в святое лоно церкви. Другие освобожденные христиане разошлись, куда хотели. Мы с Зораидой остались одни, имея всего на всего только те деньги, которыми мы были обязаны любезности французского капитана. На них я купил это животное, на котором она едет, и как отец и оруженосец до сей поры, но не как супруг, я веду ее на мою родину. Там я надеюсь узнать, жив ли еще мой отец, была ли судьба к кому-нибудь из моих братьев благосклоннее, чем ко мне, хотя, правду сказать, небо, дав мне в спутницы жизни Зораиду, наградила меня такою участью, что я не желаю никакой другой, как бы она счастлива ни была. Терпение, с которым Зораида выносит все неудобства и лишения, неразлучные с бедностью, и ее желание видеть себя наконец христианкой так велики, так поразительны, что, восхищенный ими, я посвящаю остаток моей жизни на служение ей. Однако радость, которую испытываю при мысли о том, что я принадлежу ей и она – мне, невольно омрачается, когда я подумаю: неизвестно, найду ли я на родине какое-нибудь скромное убежище для нее, если время и смерть были так беспощадны к моему отцу и моим братьям, что я не найду никого, кто бы удостоил меня узнать. Вот, господа, вся моя история; насколько она приятна и занимательна, судить о том предоставляю вашему просвещенному уму. Я же хотел бы рассказать ее еще короче, хотя и без того опасение утомить вас, заставило меня умолчать о некоторых обстоятельствах и опустить многие подробности.

 

Глава XLII

Рассказывающая о том, что еще случилось на постоялом дворе, и о некоторых других делах, достойных быть известными

С последними словами пленник умолк, и дон-Фернанд сказал ему:

– Поистине скажу вам, господин капитан, – ваш способ рассказывать эти необыкновенные приключения вполне достоин новизны и занимательности самих приключений. Все рассказанное вами любопытно, необыкновенно, полно неожиданных случайностей, которые приводят слушателей в восторг и удивление; мы с таким удовольствием слушали вас, что с радостью были бы готовы послушать вашу историю во второй раз, хотя бы за этим занятием нас застал завтрашний день.

Карденио и все присутствовавшие поспешили предложить капитану-пленнику свои услуги в самых задушевных и искренних выражениях, так что тому оставалось только благодарить их за доброе расположение в нему. Дон-Фернанд обещал ему, между прочим, устроить там, что его брат маркиз будет крестным отцом Зораиды, если только пленник согласится поехать с ним. Он предлагал ему также нужные средства доехать до своей родины со всеми удобствами приличествующими его особе. Пленник учтиво поблагодарил дон-Фернанда, но отказался от его предложений. Между тем день клонился к вечеру, и с наступлением ночи у ворот постоялого двора остановилась карета, сопровождаемая несколькими всадниками, потребовавшими помещения. Хозяйка ответила, что во всем доме нет ни одного свободного местечка.

– Черт возьми! – воскликнул один из всадников, слезший уже с коня, – как бы там мы было, а думаю, что найдется место для господина аудитора, который едет в этой карете. Услыхав слово аудитор, хозяйка смутилась.

– Господин, – сказала она, – дело в том, что у меня нет постели. Если его милость господин аудитор возит с собою постель, как я предполагаю, то милости просим. Мы с мужем уступим ему нашу комнату, в которой его милость может поместиться.

– В добрый час, – сказал оруженосец. В эту минуту из кареты вышел человек, по костюму которого можно было увидать, какую должность он занимал. Его длинное платье, с разрезными рукавами показывало, что он был действительно тем, кем его назвал слуга. Он вел за руку девушку лет шестнадцати, одетую в дорожное платье; она была так изящна, свежа и хороша, что ее появление вызвало общий восторг, и если бы тут же не находились Доротея, Люсинда и Зораида, то все бы невольно подумали, что трудно найти другую красоту, равную красоте этой молодой девушки. Дон-Кихот был тут же, когда приехал аудитор. Увидав его входящим с девушкой, он сказал ему:

– Ваша милость можете спокойно войти в этот замок и принять участие в его увеселениях. Он тесен и представляет довольно мало удобств, но нет таких неудобств и стеснений в этом мире, которые не уступили бы оружию и науке, в особенности если оружие и наука имеют своей спутницей и руководительницей красоту, как это случается именно теперь, когда наука в лице вашей милости сопровождается этой прекрасной девицей, пред которой должны раскрываться не только ворота замков, но, открывая ей дорогу, должны расступаться скалы и преклоняться горы. Войдите, говорю я, ваша милость, в этот рай: в нем найдутся звезды и светила, достойные быть подругами солнцу, которое ведет ваша милость за руку; вы найдете оружие на страже и красоту во всем ее великолепии.

Аудитор, пораженный длинной речью Дон-Кихота, принялся рассматривать его с головы до ног, столько же удивленный его наружностью как и его словами; прежде чем он нашелся ответить ему хоть одно слово, его постигло новое изумление, когда он увидал появлявшихся Доротею, Люсинду и Зораиду, которые, услыхав известие о прибытии новых гостей и узнав из описания хозяйки о красоте молодой девушки, выбежали посмотреть и приветствовать ее. Дон-Фернанд, Карденио и священник обратились к господину аудитору с самыми простыми любезностями и предложениями. После этого он вошел в дом, смущенный виденным и слышанным; знакомые же нам красавицы оказали прекрасной путешественнице сердечный прием. Аудитор скоро убедился, что все присутствующие – люди благородного происхождения; но наружность, лицо и обхождение Дон-Кихота продолжали его смущать. Когда кончился обмен взаимных любезностей и предложений услуг, когда узнали и взвесили все удобства, представляемые постоялым двором для дам, то остановились на принятом еще раньше решении, состоявшем в том, чтобы дамы поместились в упоминавшейся уже несколько раз коморке, а мужчины остались наруже, как бы на страже их. Аудитор согласился к удовольствию своей дочери, которой действительно оказалась молодая девушка, чтобы она поместилась с другими дамами, устроившимися на ночь лучше, чем они надеялись, при помощи скверной постели хозяев и постели аудитора.

Между тем с первого взгляда пленник по тайному волнению своего сердца узнал, что аудитор его брат. Он пошел расспросить сопровождавших его слуг, и на его вопрос, как зовут аудитора и откуда он родом, один оруженосец ответил ему, что его господин зовется лиценциат Хуан Перес-де-Виедма, по слугам, родом из одного городка в Леонских горах. Это известие вместе с тем, что он сам видел, окончательно подтвердило догадку пленника, что аудитор – его брат, который, по совету отца, выбрал юридическое поприще. Взволнованный и обрадованный этой встречей, он отвел дон-Фернанда, Карденио и священника в сторону и рассказал им о своем открытии, уверяя, что этот аудитор его брат. Оруженосец сказал ему также, что его господин отправляется в Мексико, облеченный должностью аудитора Индии при управлении этой столицы. Капитан узнал, наконец, что сопровождавшая его молодая особа, – его дочь, мать которой умерла, рождая ее на свет, и оставила мужа очень богатым, благодаря своему приданому, переходящему по праву наследства его дочери. Пленник просил у них совета, открыть ли ему себя немедленно или прежде убедиться, что брат не оттолкнет своего бедного брата, а примет его с братским чувством.

– Предоставьте мне сделать этот опыт, – сказал священник, – впрочем, господин капитан, нет сомнения в том, что вы будете хорошо приняты; ум и достоинства, обнаруживаемые вашим братом в его разговоре и обращения, не дают основания предполагать, что он заносчив и неблагодарен и не умеет оценивать ударов судьбы.

– Все-таки мне хотелось бы, – сказал капитан, – открыться не внезапно, но после подготовки.

– Повторяю вам, – возразил священник, – я устрою дело так, что все мы останемся довольны.

В эту минуту накрыли ужинать; все гости уселись за общий стол за исключением пленника и дам, ужинавших отдельно в своем помещении. Во время ужина священник сказал:

– С такой же фамилией, какая у вашей милости, господин аудитор, у меня был товарищ в Константинополе, где я пробыл несколько лет пленником; этот товарищ был одним из самых храбрых солдат, одним из лучших капитанов во всей испанской пехоте; но на сколько он был храбр и благороден, настолько же был и несчастен.

– А как звали этого капитана? господин лиценциат? – спросил аудитор.

– Его звали, – ответил священник, – Руя Перес де-Виедма; он был уроженцем одного городка в Леонских горах. Он рассказывал мне об одном событии, происшедшем с его отцом и братьями, происшествии, настолько необыкновенном, что я счел бы его за одну из тех историй, которые рассказывают старухи, сидя зимой у огонька, если бы мне рассказывал о нем человек менее искренний и менее достойный доверия. Он мне говорил, что его отец поделил свое состояние между тремя сыновьями, дав им при этом советы лучше катоновских. Помню только, что на военном поприще, выбранном моим знакомым, он имел такой успех, что через немного лет за свою храбрость и прекрасное поведение и без всякой другой поддержки, кроме своих достоинств, он получил чин пехотного капитана и в скором времени был бы пожалован чином полковника. Но в эту пору судьба вооружилась против него; в то время, когда он ожидал всех ее милостей, ему пришлось испытать всю ее суровость. Одним словом, он лишился свободы в тот счастливый и славный день, когда многие возвратили ее себе в день битвы при Лепанто. Я же потерял ее при Гулетте, и после целого ряда различных приключений мы стали товарищами в Константинополе. Оттуда он был отвезен в Алжир, и я знаю, что там с ним случилось одно из самых необыкновенных приключений, какие только когда-либо происходили на свете. Продолжая в том же роде, священник подробно рассказал историю капитана и Зораиды. Аудитор слушал этот рассказ с таким вниманием, что действительно в эти минуты был более, чем когда-либо настоящим аудитором. Но священник рассказал историю только до того места, когда бежавшие христиане были ограблены французскими пиратами; он остановился, описав тяжелое и горькое положение, в котором остались после этого его товарищ и прекрасная мавританка, добавив, что он не знает, что с ними случилось потом, удалось ли их высадиться в Испании, или французы увезли их с собою.

Все рассказанное священником было очень внимательно выслушано капитаном, наблюдавшим за всеми движениями своего брата. Последний же, увидав, что священник окончил свою историю, глубоко вздохнул и воскликнул с влажными от слез глазами:

– О, господин, если бы вы знали, кому вы рассказали эти новости, какие нежные струны моего сердца затронули вы! Несмотря на всю мою сдержанность и мое благоразумие, ваш рассказ вызвал эти слезы на мои глаза. Этот мужественный капитан – мой старший брат; он, как одаренный более сильной душой, чем я и другой мой брат, и возвышенными мыслями, выбрал славную военную службу из тех трех поприщ, которые предложил нам наш отец. Да, это было действительно так, как рассказывал вам ваш товарищ, рассказ которого вам показался похожим на сказку. Я выбрал дорогу письменной деятельности, на ней Бог и мое прилежание помогли мне достигнуть той должности, которую, как видите, я занимаю теперь. Мой младший брат теперь в Перу; он так богат, что не только прислал обратно мне и моему отцу ту часть состояния, которая ему досталась, но даже дал моему отцу средства не стеснять своей природной щедрости, и я сам, благодаря ему, мог продолжать свое учение, живя в более приличной обстановке, и легче достигнуть моего теперешнего положения. Мой отец жив еще, но умирает от желания узнать, что сталось с его старшим сыном, и в постоянных молитвах просит Бога, чтобы смерть не закрыла его глаз прежде, чем он увидит глаза своего сына. Но меня удивляет то, что мой всегда такой благоразумный брат не подумал во все время своих скитаний, горьких и счастливых событий послать о себе весть своему семейству. Нет сомнения, что если бы мой отец или кто-нибудь из нас знал об его судьбе, то ему не пришлось бы ожидать чудесной тростниковой палки, чтобы получить выкуп. Теперь же меня тревожит мысль о том, что сделали с ним французы, выпустили ли они его на свободу или предали смерти, чтобы скрыть свой грабеж. Оттого-то мое путешествие, начатое мною с такою радостью, будет с этой поры полно грусти и тоски. О, мой милый брат, если бы кто сказал мне, где ты теперь, чтобы я мог отправиться и освободить тебя от мучений, хотя бы мне пришлось взять их на себя! О, если бы кто принес моему старому отцу весть о том, что ты еще жив, хотя бы ты был в подземной темнице, более глубокой, чем берберийские тюрьмы! Все его богатства, богатства мои и моего брата сумели бы извлечь тебя оттуда. И ты, прекрасная и великодушная Зораида, зачем не могу вознаградить тебя за добро, которое ты сделала моему брату? Зачем я не могу присутствовать при возрождении твоей души, при твоей свадьбе, которая завершила бы наше счастье!

В таких и других подобных словах изливал аудитор свои чувства, растревоженные в нем известием о своем брате, и трогательная нежность его выражений возбудила во всех слушателях сочувствие к его горю. Священник, увидав, что его хитрость и желания капитана имели счастливый успех, не захотел больше оставлять аудитора в печали. Он встал из-за стола, вошел в комнату, где была Зораида и, взяв за руку, повел ее в сопровождении Люсинды, Доротеи и дочери аудитора. Капитан ожидал, что будет делать священник дальше. Этот же взял его другой рукой и, ведя их обоих рядом с собою, возвратился в комнату, где находились аудитор и другие путешественники.

– Осушите ваши слезы, – сказал он ему, – и да исполнятся ваше желание. Пред вами ваш достойный брат и ваша милая невестка. Вот – капитан Виедма, а вот прекрасная мавританка, оказавшая ему столько благодеяний; французские пираты, о которых я вам рассказывал, довели их до такой бедности, очевидно, с тою целью, чтобы вы могли обнаружить перед ними все великодушие вашего благородного сердца.

Капитан бросился сейчас же обнять своего брата, который в удивлении положил обе руки к нему на грудь, чтобы рассмотреть его на некотором расстоянии, и, окончательно убедившись, что это – его брат, крепко сжал его в своих объятиях, проливая слезы любви и радости. Все присутствующие при виде этой сцены тоже не могли удержаться от слез. Невозможно, по моему мнению, не только передать, а даже выдумать все сказанные обоими братьями слова и всю силу их взволнованных чувств. Они то коротко рассказывали свои приключения, то снова отдавались излияниям братской дружбы. Аудитор обнимал Зораиду, предлагал ей свое состояние, заставлял свою дочь обнимать ее, и прелестная христианка и прекрасная мавританка знаками своей любви снова вызывали слезы на глаза всех присутствовавших. Молча и внимательно смотрел Дон-Кихот на эти необыкновенные события, которые он все причислял к бредням своего странствующего рыцарства. Между тем было решено, что капитан и Зораида возвратятся с своим братом в Севилью и известить их отца об освобождении и прибытии его сына, чтобы и он, если сможет, приехал на свадьбу и на крестины Зораиды. Аудитору нельзя было ни переменить дороги, ни отложить путешествия; он узнал, что через месяц из Севилья отправляется флот в Новую Испанию, и ему не хотелось упустить этот случай.

В конце концов, все были обрадованы счастливым приключением пленника, и так как прошло уже почти две трети ночи, то было решено отдохнуть немного до утра. Дон-Кихот вызвался охранять замок, чтобы, как говорил он, какой-нибудь великан или другой злонамеренный негодяй, соблазненный сокровищами красоты, заключающимися в этом замке, не осмелился их потревожить. Знакомые уже с рыцарем поблагодарили его за предложение и сообщили об его странном помешательстве аудитору, чем сильно удивили последнего. Один только Санчо Панса приходил в отчаяние от того, что ему приходится не спать до такой поздней поры; однако он устроился на ночь лучше всех прочих, улегшись на сбрую своего осла, которая впоследствии так дорого обошлась ему, как увидит потом. Дамы вошли в свою комнату; мужчины тоже постарались устроиться с наименьшим неудобством. А Дон-Кихот, выйдя с постоялого двора, стал на часы для охраны замка.

Но едва только занялась заря, как до слуха дам донесся какой-то чрезвычайно приятный голос, заставивший их внимательно прислушаться. Доротея проснулась первой; между тем, как донья Клара де-Виедма, дочь аудитора, продолжала спать рядом с ней. Никто из них не мог догадаться, кто это так хорошо поет; слышался один голос, не аккомпонируемый никаким инструментом. Казалось, что песнь раздавалась то на дворе, то в конюшне. В то время, как они были всецело погружены во внимание и удивление, к двери их помещения подошел Карденио и сказал:

– Если вы еще не спите, то послушайте пение молодого погонщика, который не поет, а чарует.

– Мы и так слушаем его, – ответила Доротея, и Карденио ушел. Тогда Доротея, напрягая все более и более свое внимание, услышала пение следующих стихов:

 

Глава XLIII

В которой рассказывается: трогательная история молодого погонщика и другие необыкновенные события, случившиеся на постоялом дворе

Я пловцом любви зовуся, По ее плыву я волнам, Не надеяся достигнуть Никогда спокойной бухты. В небе звездочку я вижу; Путь она мой направляет — Палипуру [61] не случалось Видеть той звезде подобной. Долго как в пучине бурной Мне носиться, я не знаю; Лишь на ней мой взгляд горячий, Беспокойный отдыхает. Недоступность через меру, Добродетель без сравненья — Вот те тучи, что от взоров Страстных звездочку скрывают. О, звезда! сияньем полным Осветить меня должна ты; Если ж ты совсем исчезнешь, Умереть я должен буду.

Когда певец допел до этого места, Доротее пришла мысль, что было бы жаль, если бы Клара лишилась удовольствия послушать такое прекрасное пенье. Она слегка потолкала ее и сказала, когда та проснулась:

– Извини, милая, что я тебя бужу, но мне хотелось бы доставить тебе удовольствие послушать очаровательнейший голос, какой ты только слышала, может быть, во всю свою жизнь.

Еще несовсем проснувшаяся Клара протерла себе глаза и, не поняв с первого раза слов Доротеи, попросила ее повторить их. Та повторила, и Клара стала внимательно прислушиваться, но едва только она услыхала два или три стиха, которые продолжал распевать юноша, как все ее тело охватила сильная дрожь, точно с ней приключился припадок жесточайшей лихорадки; и, бросившись на шею Доротеи, она воскликнула:

– Ах, госпожа души моей и жизни, зачем ты меня разбудила? Судьба оказала бы мне величайшее благо, если бы закрыла мне глаза и уши, чтобы я не могла ни видеть, ни слышать этого несчастного певца.

– Что ты говоришь, милая девочка? – возразила Доротея, – подумай, ведь этот певец, говорят, простой погонщик мулов.

– Он господин земель и душ, – ответила Клара, – в том числе и моей души, которая будет принадлежать ему вечно, если он сам не оттолкнет ее.

Доротея была сильно удивлена такими страстными речами, находя их несоответствующими возрасту и развитию молодой девушки.

– Я не понимаю ваших речей; объяснитесь понятней, что вы хотите сказать этими землями и душами, и кто этот певец, голос которого вам причиняет столько волнения. Впрочем, нет, не говорите сейчас ничего; я не хочу, занявшись вашими тревогами, лишиться удовольствия послушать певца, который, кажется, начинает новую песню.

– Как вам угодно, – ответила дочь аудитора и, чтобы ничего не слыхать, закрыла себе уши обеими руками. Доротея удивилась опять, но, обратив затем все свое внимание на пение, услыхала следующее:

Святое упованье! Среди помех ты к цели нас ведешь. Недолго испытанье, — И пристань ты желаньям обретешь. Страшиться не посмей Опасности и смерти вместе с ней. Ленивый не достигнет Победой славной счастья никогда; Удача не постигнет Своей судьбе покорного всегда. Печаль того удел, С судьбою кто бороться не посмел. Блаженство мы напрасно Так дорого любовь вам продает: Всему, что жаждем страстно, Она печать небесного дает. Дешевою ценой Достигнут ли бывал успех какой? С любовью постоянство Чудесных дел немало ли творит? Ни время, ни пространство — Ничто мне путь в любви не преградит. Уверен я, судьбой Мне на земле назначен рай с тобой.

Здесь певец прекратил свое пенье, и Клара начала опять вздыхать. Это возбудило в Доротее желание узнать причину таких приятных песен и таких печальных слез, и она поспешила спросить у Клары, что она хотела ей рассказать. Тогда Клара, опасаясь, как бы ее не услыхала Люсинда, крепко обняла Доротею и приставила свои губи так близко к уху подруги, что могла говорить совершенно спокойно, не боясь быть услышанной никем другим.

– Этот певец, моя дорогая госпожа, – сказала она ей, – сын одного дворянина из королевства Аррогония, владелец двух областей. Он жил против дома моего отца в Мадриде; хотя мой отец и имел обыкновение закрывать всегда окна дома зимой занавесами, а летом ставнями, но все-таки этот дворянин, тогда еще учившийся, не знаю как-то увидал меня, должно быть в церкви или где-нибудь еще. В конце концов, он влюбился и из окон своего дома дал мне это понять таким множеством знаков и слез, что мне пришлось ему в этом поверить и даже полюбить его, хотя я и не знала, чего он хочет. Чаще всех прочих знаков, он делал мне один знак, состоявший в том, что он соединял одну свою руку с другой, желая тем дать мне понять, что он женится на мне. Я и сама была бы рада, если бы так случилось, но я одна, матери у меня нет, и я не знала к кому обратиться с своим делом. Потому я позволяла ему продолжать вести себя по-прежнему, ничем не обнаруживая, однако, своей благосклонности к нему, если не считать только того, что, когда наши отцы уходили из дому, я поднимала немножко занавес или ставни и показывалась ему; это было для него таким праздником, что он, казалось, сходил с ума. В это время моему отцу был прислан приказ об отъезде; молодой человек узнал об этом, но не от меня, потому что не было никакой возможности сказать ему об этом. Я думаю, что он заболел от горя, и в тот день, когда мы уезжали, мне не удалось его видеть, чтобы проститься с ним, хотя бы взглядом. Но через два дня, подъехав к гостинице в одной деревне, до которой отсюда один день езды, я увидала у ворот этой гостиницы его в одежде погонщика мулов; он был так хорошо переодет, что мне бы самой не узнать его, если бы его образ не запечатлелся в моей душе. Я узнала его, удивилась и обрадовалась. Когда он проходит мимо меня по дороге или в гостинице, где мы останавливаемся, он поглядывает на меня потихоньку от отца, взглядов которого он избегает. Я знаю, кто он, и знаю, что это из-за любви ко мне он идет пешком и так сильно устает; поэтому я умираю от горя и глазами слежу за каждым его шагом. Не знаю, с каким намерением он идет и как он мог убежать из дома своего отца, который его страстно любит, потому что он его единственный наследник и потому что, кроме того, он сам по себе заслуживает любви, как вы в этом убедитесь сами, когда его увидите. Могу вас еще уверить, что все песни, которые он поет, он сочиняет из своей головы, потому что он хороший поэт и студент. Всякий раз, как я его слышу или вижу, я дрожу всем телом от страха, что отец узнает его и догадается о наших желаниях. Во всю свою жизнь я не сказала ему ни одного слова, но все-таки я так люблю его, что не могу без него жить. Вот, моя дорогая госпожа все, что я могу вам сказать об этом певце, голос которого доставил вам столько удовольствия; и его голос убедит вас, что он не погонщик, как думаете вы, но владетель душ и земель, как говорю я.

– Довольно, донья Клара, – воскликнула Доротея, покрывая ее тысячью поцелуев, – довольно, говорю я. Подождите наступления дня, и я надеюсь с Божьей помощью повести ваши дела, так, что доведу их до счастливого конца, какого заслуживает такое благородное начало.

– Увы, моя дорогая госпожа, – возразила донья Клара, – на какой конец можно надеяться, когда его отец так знатен и богат, что он сочтет меня не достойной быть, не говорю уже женой, но даже служанкой его сына? Обвенчаться же тайком от моего отца я не соглашусь ни за что на свете. Я хотела бы только, чтоб этот молодой человек меня оставил и вернулся домой; может быть, когда я не буду его видеть больше и когда мы будем разделены друг от друга большим расстоянием, которое нам остается проехать, горе, испытываемое мною теперь, немножко смягчится, хотя думаю, что это средство окажет на меня мало действия. Уж и не знаю, как вмешался сюда дьявол, как приключилась эта любовь, которую я питаю к нему, тогда как я такая молодая девушка, а он почти мальчик; ведь, по правде сказать, мне кажется, что мы ровесники, а мне еще нет и шестнадцати лет; по крайней мере мой отец говорит, что мне будет шестнадцать лет в день Святого Михаила.

Доротея не могла удержаться от улыбки, слушая детский лепет доньи Клары.

– Заснем пока до утра, – сказала она ей, – бог пошлет нам день и мы постараемся употребить его на пользу, раз только руки и язык будут по-прежнему в моем распоряжении.

После этого разговора они заснули, и во всем постоялом дворе водворилось глубокое молчание. Не спали только хозяйская дочь да служанка Мариторна, которые, зная, на какую ногу хромает Дон-Кихот и что он в полном вооружении и на лошади стоит на часах около дома, уговорились между собой сыграть с ним какую-нибудь штуку или, по крайней мере, позабавиться, слушая его нелепые речи. Надо, однако, знать, что во всем доме не было другого окна, которое выходило бы в поле, кроме слухового окна сеновала, через которое бросали сено наружу. У этого-то слухового окна и поместились обе полудевицы. Они увидели Дон-Кихота, который сидел неподвижно на коне, опершись на древко копья и испуская по временам такие глубокие и жалобные вздохи, как будто с каждым из них у него отрывалась душа. Они услыхали также, как он сладким, нежным и влюбленным голосом говорил:

– О, моя госпожа Дульцинея Тобозская, предел красоты, совершенного ума, верх разума, хранилище прелестей, склад добродетелей и, наконец, совокупность всего, что есть на свете доброго, честного и приятного, – что делает в эту минуту твоя милость? Погружена ли ты в воспоминания о твоем пленном рыцаре, который, единственно чтобы служить тебе, добровольно подвергает себя стольким опасностям? О, дай весть о ней, трехликое светило! Завидуя ей, ты, быть может, смотришь теперь на нее, как прогуливаясь по галерее своих пышных дворцов, или опершись на какой-нибудь балкон, она размышляет теперь о средстве укротить, без ущерба для своего величия и целомудрия, бурю, испытываемую ради нее моим огорченным сердцем, или о том, каким блаженством обязана она моим трудам, каким спокойствием – моей усталости, какой наградой – моим услугам и, наконец, какой жизнью – моей смерти. И ты, о солнце, спешащее наверно оседлать своих коней, чтобы подняться ранним утром и увидать мою даму, молю тебя, когда ты ее увидишь, передай ей мой привет. Но не дерзай запечатлеть поцелуй мира на ее лице; я ревновал бы ее тогда больше, чем ты ревновало эту неблагодарную ветреницу, заставившую тебя столько бегать и потеть в долинах Ѳессалийских, или на берегах Пенейских, ибо я не помню хорошенько, где ты тогда, любя и ревнуя, бежало.

Когда Дон-Кихот дошел до этого места своего трогательного монолога, хозяйская дочь шепотом позвала его и затем сказала ему:

– Мой добрый господин, будьте любезны, приблизьтесь, пожалуйста, сюда.

На эти слова Дон-Кихот повернул свою голову и при свете луны, сиявшей в то время во всем своем блеске, увидал, что его зовут к слуховому окошку, показавшемуся ему настоящим окном, и даже с золотыми решетками, которые должен был иметь такой богатый замок, каким показался ему постоялый двор; в то же мгновение в его безумном воображении родилась уверенность, что прелестная девица, дочь госпожи этого замка, мучимая и побежденная любовью к нему, явилась, как и в прошлый раз, соблазнять и прельщать его. С этой мыслью, чтобы не показаться неблагодарным и невежливым, он двинул Россинанта и подъехал к слуховому окошку. Увидав обеих молодых девиц, он сказал:

– Я искренно сожалею о том, очаровательные дамы, что вы направили свои любовные помыслы туда, где они не могут найти ответа, достойного вашей прелести, но не вините за это несчастного странствующего рыцаря поставленного любовью в невозможность сложить оружие перед кем-либо другим, кроме той, которую он сделал постоянной госпожой своей души, как только его глаза ее увидали. Простите же мне, любезные девицы, и войдите в ваши покои, не обнаруживая передо мною ясно ваших желаний, чтобы я не показался вам еще более неблагодарным; если любовь ко мне открывает вам во мне что-нибудь такое, в чем я могу вас удовлетворить, кроме, конечно, самой любви, то требуйте этого от меня; и я клянусь этой милой мучительницей, разлуку с которой я оплакиваю, исполнить ваше желание немедленно же, хотя бы вы потребовали пучок волос Медузы, состоявших из одних змей, или солнечных лучей, закупоренных в склянке.

– Ни того, ни другого не требуется моей госпоже, господин рыцарь, – сказала Мариторна.

– А чего же ей требуется, скромная дуэнья? – спросил Дон-Кихот.

– Только одну вашу прекрасную руку, – ответила Мариторна, – чтобы она могла удовлетворить страшное желание, которое с опасностью для ее чести привело ее к этому слуховому окошку; если об этом узнает господин, ее отец, то он из нее сделает рубленое мясо, так что от всей ее особы самым большим куском останется ухо.

– Это еще посмотрим, – возразил Дон-Кихот, – пусть он побережется, если он не хочет, чтобы его постиг самый злополучный конец, какой только постигал какого-либо отца на свете за то, что он поднял руку на нежные члены его влюбленной дочери.

Мариторна знала наверное, что Дон-Кихот даст руку, когда у него попросят, потому, подумав немного, что ей делать, побежала от окошка и спустилась в конюшню; там она взяла недоуздок с осла Санчо и затем поспешно влезла на сеновал в ту минуту, когда Дон-Кихот встал на седло Россинанта, чтобы достать решетчатое окно, где по его предположению была девица с раненым сердцем. Протягивая ей руку, он сказал:

– Берите сударыня, берите эту руку или скорее этого палача всех злодеев на свете. Берите эту руку, говорю я, до которой не дотрагивалась рука ни одной женщины, даже рука очаровательницы, обладающей всем моим телом. Я даю ее вам не для того, чтобы вы ее поцеловали, но чтобы вы видели сплетение нервов, связь мускулов, ширину и толщину жил и отсюда заключили, насколько велика должна быть сила такой руки.

– А вот мы увидим, – сказала Мариторна, и, сделав из недоуздка петлю, она накинула ее на кисть руки Дон-Кихота; затем, отойдя от слухового окна, она привязала другой конец недоуздка к дверному засову сеновала.

Дон-Кихот, почувствовав на кисти руки жесткую веревку, сказал:

– Мне кажется, что ваша милость скорей царапаете, чем ласкаете мою руку; не обходитесь с ней так жестоко, она не виновата в зле, причиненном вам моею волею, и нехорошо было бы с вашей стороны вымещать на такой маленькой части моей особы весь ваш великий гнев; вспомните, кроме того, что тот, кто любит сильно, не мстит так зло.

Но никто не слушал этих речей Дон-Кихота, потому что, как только Мариторна его привязала, так сейчас же обе девушки убежали, умирая со смеха, и оставили его в этой ловушке, из которой он не имел никакой возможности высвободиться. Как уже сказано, он стоял на спине Россинанта, просунув руку в слуховое окошко и привязанный за кисть руки к дверному засову; сильно опасаясь, как бы его лошадь, отодвинувшись в сторону, не заставила его висеть на руке, он не осмеливался сделать ни малейшего движения, хотя спокойный и терпеливый характер Россинанта позволял ему надеяться, что последний простоит целый век, не двинувшись с места. Наконец, когда Дон-Кихот убедился, что он крепко привязан и что дамы скрылись, он вообразил себе, что все это произошло благодаря волшебству, как и в прошлый раз, когда в том же замке его отдул очарованный мавр – погонщик мулов. Про себя он упрекал себя в неблагоразумии и нерассудительности за то, что, пострадав так сильно в первый раз, при испытаниях в этом замке, он решился войти в него опять, тогда как всякому странствующему рыцарю должно быть известно, что если он предпринял какое-нибудь приключение и оно ему не удалось, то это значить, что это приключение предназначается не ему, а другим; поэтому он ни в каком случае не должен был его предпринимать во второй раз. Тем не менее, он попробовал потянуть свою руку, чтобы посмотреть, нельзя ли ее освободить, но петля была сделана так хорошо, что все его попытки были тщетны. Правда, он тащил ее очень осторожно из страха, как бы Россинант не двинулся; ему хотелось сесть в седло, но он должен был стоять или оторвать себе руку. Вот когда желал он меча Амадиса, над которым не имели власти никакие очарования; вот когда он проклинал свою судьбу и оценивал во всем его объеме то зло, которое потерпит мир от его отсутствия во все время, пока он останется очарованным, потому что он в самом деле считал себя очарованным; вот когда он чаще чем когда-либо вспоминал о своей возлюбленной Дульцинее Тобозской и призывал своего доброго оруженосца Санчо Панса, который, растянувшись на вьюке своего осла и погрузившись в сон, не помнил даже о родившей его матери; вот когда призывал он к себе волшебников Алкифа и Лирганда и заклинал явиться свою приятельницу Урганду. В таком отчаянном положении застал его дневной рассвет: он ревел, как бык, не надеясь, что и день поможет его горю, которое он считал вечным, думая, что он очарован. В этой мысли его укрепляло в особенности то, что и Россинант ничуть не двигался. Поэтому он думал, что в этом положении, без еды, без питья, без сна, они с лошадью останутся до тех пор, пока не минет это злополучное влияние звезд или пока их не разочарует другой более мудрый чародей. Но он сильно обманулся в своих предположениях. Едва только начало светать, как к постоялому двору подъехали четверо видных, хорошо одетых всадника с карабинами, привешенными к лукам седел, и стали сильно стучаться в еще запертые ворота. Но Дон-Кихот, увидав их с того места, на котором он продолжал стоять на часах, крикнул им громким и вызывающим голосом:

– Рыцари или оруженосцы, кто бы вы ни были, вы не имеете права стучать в ворота этого замка, потому что в эти часы его обитатели еще спят, и к тому же крепости не отворяются прежде, чем солнце осветит лучами всю землю. Отъезжайте же немного и подождите наступления дня, мы тогда увидим, следует ли вам отворять ворота или нет.

– Какие тут к черту крепости и замки? – сказал один из всадников, – к чему мы станем церемониться? Если вы хозяин постоялого двора, то прикажите нам отворить ворота; мы путешественники; мы дадим только ячменя лошадям, и затем поедем дальше, потому что мы спешим.

– Вам кажется, рыцарь, чего я по виду похож на хозяина постоялого двора? – спросил Дон-Кихот.

– Не знаю, на кого вы похожи, – возразил тот, – знаю только, что вы говорите глупости, называя замком этот постоялый двор.

– Это замок, – твердил Дон-Кихот, – и даже один из лучших в этой области, и в нем находится теперь такая особа, которая носит скипетр в руке и корону на голове.

– Лучше сказать наоборот, – возразил путешественник, – скипетр на голове и корону в руке. Должно быть, здесь остановилась труппа комедиантов; у них обыкновенно попадаются эти скипетры и короны, о которых вы говорите, но, чтобы на таком скверном постоялом дворе могли останавливаться люди со скипетром и короною, я ни за что не поверю.

– Вы неопытны в делах, происходящих на свете, – возразил Дон-Кихот, – и не знаете, какие события случаются среди странствующих рыцарей.

Но спутники разговаривавшего, которым надоел разговор с Дон-Кихотом, снова принялись стучать в ворота с такой яростью, что хозяин проснулся и встал узнать, кто стучит. Проснулись и все в доме. В эту минуту одна из лошадей четырех всадников подошла и понюхала Россинанта, который, с печальным видом и с опущенными ушами, недвижимо поддерживал вытянувшееся тело своего господина; там как он состоял все-таки из плоти и крови, хотя и казался сделанным из дерева, то он не преминул приободриться и в свою очередь понюхать животное, подошедшее к нему со своими ласками. Но едва только он сделал маленькое движение, как обе ноги Дон-Кихота соскочили, я он, скользнув по седлу, упал бы на землю, если бы не повис на руке, что причинило ему такую сильную боль, что ему показалось, что или ему отрезали кисть или у него оторвалась рука. Действительно, он находился так близко к земле, что носками своих ног чуть-чуть касался травы – и это только ухудшило его положение, так как, видя что ему немного остается, чтобы всею ступнею стать на землю, он изо всех сил вытягивался и мучился, стараясь достичь твердой почвы. Так несчастные, подвергнутые пыткам под блоком, усиливают сами себе казнь, стараясь вытянуться, обманутые надеждой коснуться земли.

 

Глава XLIV

В которой продолжается рассказ о неслыханных событиях на постоялом дворе

Наконец, услыхав пронзительные крики Дон-Кихота, испуганный хозяин поспешно отворил ворота двора и выбежал посмотреть, кто это так громко кричит. Между тем Мариторна, проснувшись от тех же криков и сейчас же догадавшись, в чем дело, влезла на сеновал, и отвязала, так что никто этого не видал, недоуздок, на котором висел Дон-Кихот. Рыцарь упал на землю на глазах хозяина и путешественников, которые, подойдя к нему, спросили его, чего он так кричит. Дон-Кихот, не говоря ни слова, снял веревку с руки, встал, сел на Россинанта, надел на руку щит, взял копье наперевес, отъехал немного, чтобы выиграть пространство, возвратился легким галопом и сказал:

– Кто скажет, что я поделом был очарован, того я называю лжецом и вызываю на поединок, если принцесса Микомикона даст мне на то свое разрешение.

Эти слова привели вновь прибывших в изумление, которое однако хозяин скоро рассеял, сказав им, что на такого человека, как Дон-Кихот, не следует обращать внимания, так как он сумасшедший.

Путешественники спросили хозяина, не останавливался ли у него в доме молодой человек лет пятнадцати – шестнадцати, одетый в одежду погонщика мулов, и описали ему при этом, рост, наружность и приметы возлюбленного доньи Клары. Хозяин ответил, что у него стоит сейчас так много народу, что он не мог заметить молодого человека, о котором его спрашивают. Но один из всадников, увидав карету аудитора, воскликнул:

– Без сомнения, он здесь, вот и карета, которую он сопровождает. Пусть один из нас останется у ворот, а другие отправится искать его внутри. Не мешает также одному из нас ходить вокруг постоялого двора, чтобы он не мог перелезть через забор и убежать.

– Так и сделаем, – ответил другой всадник; и двое из них вошли в дом, третий остался у ворот, а четвертый стал ходить вокруг постоялого двора. Хозяин смотрел на все эти приготовления и не мог догадаться, к чему принимаются эти меры, хотя и знал, что эти люди ищут молодого человека. Между тем день уже настал и при его наступлении, а также и от шума, виновником которого был Дон-Кихот, проснулись, и прежде всех – донья Клара и Доротея, которые не спали почти всю ночь, одна от волнения, причиняемого ей близостью ее возлюбленного, другая – от желания видеть молодого погонщика. Дон-Кихот, видя, что никто из путешественников не обратил на него внимания и не соблаговолил ничего ответить на его вызов, задыхался от гнева и ярости, и, наверное, напал бы на них всех и заставил бы их волей или неволей отвечать ему, если бы известные ему рыцарские правила позволяли рыцарю предпринимать другое дело, после того, как он дал слово и клятву не вмешиваться ни во что, пока он не окончит того дела, которое он обещался совершить. Но ему было известно, что непозволительно бросаться в новое предприятие, прежде чем принцесса Микомикона не будет восстановлена на троне, и потому он решил молчать и стоять спокойно, скрестив руки на груди и ожидая, к чему приведут эти уловки путешественников. Один из них нашел молодого человека, которого он искал; тот спал рядом с настоявшим молодым погонщиком, ни мало не беспокоясь о том, что его ищут и должны найти. Нашедший потряс его за руку и сказал:

– По правде сказать, господин дон-Луис, ваше теперешнее платье хорошо идет к вам! И постель, в которой я вас нахожу, тоже вполне соответствует нежным попечениям, в которых вы воспитаны вашею матерью.

Юноша протер заспанные глаза и, внимательно посмотрев на толкавшего его, скоро узнал в нем слугу своего отца. Его появление так смутило молодого человека, что он некоторое время не мог ответить ни слова. Слуга продолжал:

– Вам остается только, господин дон-Луис, терпеливо покориться и отправиться обратно домой, если ваша милость не желаете, чтобы ваш отец, мой господин, отправился на тот свет, так как только такого конца и можно ожидать от того горя, в которое поверг его ваш побег.

– Но как мог узнать мой отец, – прервал дон-Луис, – что я отправился по этой дороге и в этом костюме.

– Это ему открыл студент, – ответил слуга, – которому вы сообщили ваши намерения: он поступил так из сожаления к горю, поразившему вашего отца, когда он не нашел вас. Тогда ваш отец отправил четверых своих слуг на поиски за вами, и вот мы все четверо к вашим услугам. Даже вообразить нельзя, как мы рады тому, что нам выпадает счастье привести вас к отцу, который вас так нежно любит.

– Это еще как я захочу, и как велит небо, – ответил дон-Луис.

– Что можете вы захотеть, – возразил слуга, – и что иное может велеть небо, как не согласиться на возвращение? Все остальное невозможно.

Мальчик погонщик, рядом с которым спал дон-Луис, слышал весь этот разговор; вставши, он вошел сообщить о случившемся дон-Фернанду, Карденио и другим гостям, которые в это время одевались. Он рассказал им, как этот человек называл юношу дон, как он хочет отвести его домой к отцу и как тот не хочет его слушаться. Услыхав эту новость и зная уже молодого человека по прекрасному голосу, которым его одарило небо, все выразили желание узнать подробней, кто он, и даже помочь ему, если он подвергнется какому-нибудь насилию. Поэтому все направились в ту сторону, где еще разговаривал и спорил с своим слугой дон-Луис. В эту минуту Доротея вышла из комнаты, а за нею и донья Клара, сильно расстроенная. Отведя Карденио в сторону, Доротея в коротких словах рассказала ему историю певца и доньи Клары. В свою очередь, Карденио сообщил ей о прибытии слуг его отца, отправленных на его поиски, но он сообщил ей это известие не так тихо, чтобы донья Клара не могла расслышать его слов, и они поразили ее так сильно, что она упала бы на землю, если бы Доротея не поддержала ее. Карденио посоветовал отвести ее в комнату, добавив, что он постарается устроить все, как следует; и обе подруги последовали его совету.

В то же время искавшие дон-Луиса четыре всадника вошли на постоялый двор и, окружив юношу, пытались убедить его возвратиться с ними и утешить отца. Он ответил им, что он ни в каком случае не может последовать их совету, прежде чем он не кончит дела, касающогося его жизни, чести и души. Слуги настаивали на своем, говоря, что они не возвратятся без него и что они приведут его домой даже против его воли:

– Вы приведете меня только мертвым, – возразил дон-Луис: – каким бы способом вы не повели меня, все равно – вы поведете меня только мертвым.

Между тем шум их препирательств привлек многих гостей, находившихся на постоялом дворе, именно Карденио, дон-Фернанда, его провожатых, аудитора, священника, цирюльника и Дон-Кихота, который теперь считал уже излишним дальнейшее оберегание замка. Карденио, знакомый уже с историей юноши-погонщика, спросил у желавших вести его силою, что дает им право насильно заставлять молодого человека вернуться домой.

– То, – ответ один из них, – чтобы сохранить жизнь отцу этого дворянина, которому грозит опасность потерять ее.

– Считаю излишним давать здесь отчет в моих делах, – прервал дон-Луис, – я свободен я иду туда, куда мне хочется, и никто не может принуждать меня.

– Вас должен принуждать разум, – ответил слуга; – если этого недостаточно для вашей милости, то достаточно для нас, чтобы заставить нас сделать то, зачем мы приехали и что мы обязаны сделать.

– Разберем дело по существу, – сказал аудитор. Но слуга, узнав своего соседа по дому, сейчас же ответил ему:

– Да разве, ваша милость господин аудитор, не узнаете этого дворянина? Это сын вашего соседа; он убежал из дому своего отца в таком неприличным для его звания платье, как в этом ваша милость можете убедиться.

Аудитор внимательно поглядел тогда на юношу и, узнав, обнял его.

– Что за ребячество, господин дон-Луис! – сказал он ему, – какие такие важные причины заставили вас бежать в таком непристойном для вашего звания наряде?

У молодого человека выступили слезы на глаза, и он не мог ни одного слова ответить аудитору, который сказал слугам, чтобы они успокоились и что он устроит дело; затем, взяв дон-Луиса за руку, он отвел его в сторону, чтобы расспросить его насчет его шалости.

В то время как он предлагал ему эти вопросы, у ворот двора послышались сильные крики. Вот что было причиной их: двое гостей, ночевавшие в этом доме, пользуясь тем, что все занялись делом дон-Луиса и четырех всадников, вздумали улизнуть, не заплативши за ночлег, но хозяин, бывший к своим дедах внимательнее, чем к чужим, остановил их у ворот и стал у них спрашивать платы за постой, осыпая их такими ругательствами за их бессовестное намерение, что те, в конце концов, разозлились и полезли отвечать ему с кулаками. Они начали так здорово тузить его, что бедному хозяину пришлось взывать о помощи. Хозяйка и ее дочь видели, что только один Дон-Кихот был незанят и был более всех способен помочь им, поэтому хозяйская дочь подбежала и сказала ему:

– Господин рыцарь, ради мужества данного вам Богом, помогите поскорей, помогите моему бедному отцу, которого двое злодеев колотят без пощады.

На это Дон-Кихот медлительно и с величайшим хладнокровием ответил:

– Ваша просьба, прекрасная девица, не может быть принята мною в эту минуту: я нахожусь в невозможности предпринимать всякие другие приключения, пока не кончу того, окончить что меня обязывает данное слово. Но вот чем я могу услужить вам: бегите и скажите вашему отцу, чтобы он держался в этой битве, насколько хватит сил, и ни в каком случае не давал побеждать себя, между тем как я отправлюсь к принцессе Микомиконе испросить у ней позволения помочь ему в его несчастии; если она мне даст таковое, то я уж сумею его освободить.

– Ах я грешница! – воскликнула Мариторна, присутствовавшая здесь же; – да прежде, чем ваша милость получит позволение, мой хозяин уж будет на том свете.

– Ну, так что ж, сударыня! – отозвался Дон-Кихот, – устройте так, чтобы я получил это позволение, которое мне нужно. Раз я его буду иметь, то что за беда, что он будет на том свете; я вытащу его и оттуда, на зло всему этому свету, который вздумал бы мне воспротивиться или, по крайней мере, я произведу такое мщение над теми, кто его туда послал, что вы будете вполне удовлетворены.

И не говоря больше ни слова, он вошел, преклонил колено перед Доротеей и попросил ее в рыцарских выражениях, чтобы ее величие соблаговолило дать ему позволение поспешить на помощь к владельцу этого замка, которому угрожает огромная опасность. Принцесса от всего сердца дала ему таковое, и он немедленно же, надев свой щит и выхватив свой меч, побежал к воротам, где двое гостей продолжали еще дубасить хозяина. Но, прибежав на место происшествия, он внезапно остановился и стал неподвижно, не обращая внимания на упреки Мариторны и хозяйки, спрашивавших его, отчего он остановился и не хочет помочь их господину и мужу.

– Отчего я остановился? – ответил Дон-Кихот, – да оттого, что мне не дозволяется поднимать меча на людей низкого звания; но позовите моего оруженосца Санчо; ему принадлежит право защиты и мщения этого рода.

Такое-то происшествие случилось у ворот постоялого двора, где градом сыпались тумаки и пинки, все к большому ущербу для особы хозяина и к великой ярости Мариторны, хозяйки и ее дочери, которые приходили в отчаяние при виде трусости Дон-Кихота и печального положения их хозяина, супруга и отца. Но оставим его в этом положении, потому что кто-нибудь, наверно, явится к нему на помощь, а если нет, тем хуже для того, кто берется за дело себе не по силам: пусть он терпит и молчит. Возвратимся теперь шагов на пятьдесят назад и послушаем, что ответил дон-Луис аудитору, которого мы оставили в ту минуту, когда он отвел юношу в сторону и стал расспрашивать о причине его путешествия пешком и в таком странном костюме. Молодой человек, с силой схватив его руки, как будто какое-то великое горе сжимало его сердце, и проливая целый поток слез, ответил ему:

– Могу вам сказать только, мой господин, что в тот день, как по воле неба или благодаря нашему соседству, я увидал донью Клару, вашу дочь и мою госпожу, – с этого мгновенья я сделал ее повелительницей моего сердца; и если ваша воля, мой истинный господин и отец, не находит тому препятствий, то сегодня же она станет моей супругой. Для нее я покинул дом моего отца; я надел эту одежду для нее, для того, чтобы следовать за ней всюду, куда она пойдет, подобно стреле, стремящейся к цели, или моряку, следящему за полярной звездой. Она ничего не знает о моих желаниях, кроме того, что дали ей понять слезы, которые, как она часто видала, текли из моих глаз. Вы знаете, мой господин, состояние и благородство моих родителей, вы знаете, что я их единственный наследник. Если этих преимуществ вам достаточно, чтобы дать свое согласие на мое блаженство, то считайте меня теперь же своим сыном. Если мой отец, занятый другими личными соображениями, будет недоволен найденным мною счастьем, то возложим наши надежды на всесильное время, способное изменять все на свете, в том числе и человеческую волю.

Произнеся это, молодой человек умолк; аудитор же стоял удивленный его изящною и трогательною речью и озабоченный мыслью о том, как ему поступить в таком важном и неожиданном деле. Он мог только посоветовать юноше успокоиться, и сказал, что он попросит слуг не увозить его сегодня же с тем, чтобы он имел время обдумать свое решение. Дон-Луис насильно поцеловал его руки и даже оросил их слезами, и такой поступок смягчил бы каменное сердце, а не только сердце аудитора, который, как человек умный, с первого же взгляда понял, какой выгодный брак представляется его дочери. Тем не менее, он хотел по возможности устроить все дело с согласия отца дон-Луиса, рассчитывавшего сделать из своего сына важного вельможу.

За это время драчуны-гости заключили мир с хозяином, согласившись уплатить ему то, что он требовал, более побужденные на это красноречивыми увещаниями Дон-Кихота, чем угрозами хозяина; с другой стороны, слуги дон-Луиса ожидали окончания его беседы с аудитором и его окончательного решения. И вот в эту минуту никогда не дремлющий черт привел на этот постоялый двор цирюльника, у которого Дон-Кихот отнял некогда шлем Мамбрина, а Санчо Панса – сбрую осла, обменяв ее на свою собственную. Приведя своего осла в конюшню, цирюльник сразу же наткнулся на Санчо, который не знаю, что-то починял в своем вьюке. Увидав этот вьюк, он его немедленно узнал и потому, храбро схватив Санчо за шиворот, закричал:

– А, дон-негодяй, попался! отдавай мне сейчас мой таз и мой вьюк и всю сбрую, которую ты у меня украл.

Санчо, так неожиданно схваченный за горло, услыхав обращенные к нему ругательства, обхватил одной рукой вьюк, а другой дал такой тумак цирюльнику, что раскровенил ему челюсти; но цирюльник своей добычи все-таки не выпустил и, крепко уцепившись за вьюк, заорал во все горло, так что все гости прибежали на шум их сражения:

– Именем короля и правосудия, – кричал он, – я хочу взять мое добро, а он хочет меня убить, этот негодяй, грабитель больших дорог.

– Ты врешь! – отвечал Санчо, – я не грабитель на больших дорогах, и эту добычу мой господин Дон-Кихот получил в честном бою.

Между тем Дон-Кихот, тоже в числе прочих проворно прибежавший сюда, был уже свидетелем этого свора и приходил в восторг, видя с каким мужеством его оруженосец принимал то наступательное, то оборонительное положение. Он убедился в эту минуту, что его оруженосец – человек храбрый, и в глубине души строил предположения при первом же удобном случае посвятить его в рыцаря, находя, что рыцарское звание как нельзя лучше пристанет к нему. Между прочими словами, которыми разразился цирюльник, он сказал в ссоре:

– Этот вьюк мой, как смерть – Божья; я его так хорошо знаю, как будто родил его на свет да вот мой осел в стойле, он не позволит мне соврать. Не верите, так примерьте вьюк, и если он не подойдет к нему, как перчатка к руке, пусть я буду подлецом. Мало того, в тот же день они у меня отняли еще и таз для бритья, совсем новенький, еще не обновленный и стоивший мне порядочных денег.

Далее Дон-Кихот не мог сдерживаться; он стал между двумя сражающимися, развел их и, положив вьюк на землю, чтобы он был виден всем до выеснения истины, воскликнул:

– Господа, для вас всех станет сейчас очевидно, в каком заблуждении находится этот добрый оруженосец, называя тазом для бритья то, что есть, было и будет шлемом Мамбрина, которым я завладел в честном бою и обладаю теперь по праву и справедливости. Что касается вьюка, то я в это дело не вмешиваюсь, могу только сказать, что мой оруженосец Санчо попросил у меня позволения снять сбрую с лошади этого побежденного труса и нарядить в нее свою; я дал ему это позволение: он взял сбрую, а относительно того, как седло превратилось в простой вьюк, я могу дат вам только обычное объяснение, то есть, что подобного рода превращения часто случаются в рыцарских событиях. В доказательство и подтверждение моих слов, беги поскорей, мой сын Санчо, и принеси сюда шлем, который этот чудак называет тазом для бритья.

– Ну, уж нет, господин, – возразил Санчо, – если у нас нет ничего другого в доказательство нашей правоты, то наше дело не выгорело. Этот шлем Мамбрина – такой же цирюльничий таз, как это – вьюк, а не седло.

– Делай, что я тебе приказываю! – сказал Дон-Кихот, – может быть не все в этом замке происходит благодаря очарованию.

Санчо отправился за цирюльничьим тазом, принес его, и Дон-Кихот, взяв его в руки, воскликнул:

– Посмотрите же, господа, с какими глазами может этот оруженосец говорить, что это цирюльничий таз, а не шлем Мамбрина, как утверждаю я? Клянусь рыцарским орденом, звание которого я ношу, что с того времени, как я овладел этим шлемом, я ничего не убавил и не прибавил к нему.

– Совершенная правда, – прервал Санчо, – потому что с того времени, как мы его добыли, до сей поры – мой господин дал только одну битву, – это когда он освобождал несчастных каторжников и, право, без помощи этого тазика-шлема ему пришлось бы тогда плохо, потому что в этой свалке камни сыпались на него градом.

 

Глава XLV

В которой окончательно выесняются сомнения относительно вьюка и шлема Мамбрина и рассказываются во всей их истинности другие приключения

– Как это вам покажется, господа? они все еще стоят на своем, что это не таз для бритья, а шлем.

– И кто скажет противное, – прервал Дон-Кихот, – того я заставлю понять, что он лжет, если он рыцарь, и что он солгал тысячу раз, если он – оруженосец. Присутствовавший при этих препирательствах наш знакомый цирюльник господин Николай, прекрасно зная характер Дон-Кихота, захотел еще больше раззадорить рыцаря и пошутить для потехи зрителей. Поэтому, обращаясь к другому цирюльнику, он сказал:

– Господин цирюльник, или кто бы вы там ни были, знайте, что я принадлежу к тому же званию, как и вы, что вот уже больше двадцати лет, как я получил свой диплом после испытания, и отлично знаю все без исключения орудия и принадлежности цирюльничьего ремесла, знайте кроме того, что во времена моей молодости я служил в солдатах и не менее хорошо знаю, что такое шлем, шишак и другие военные вещи, то есть все виды вооружения, носимого солдатами. И я теперь утверждаю, если только никто не выскажет другого более справедливого мнения, – потому что я всегда готов уступить мнению человека более разумного, – итак, я утверждаю, что эта вещь, которую мы видим перед собой и которую наш добрый господин держит в руке, – не только не цирюльничий таз для бритья, но так же похожа на него, как белое на черное, как истина на ложь. Но я должен также прибавить, что хотя это и шлем, но шлем не целый.

– Нет, не целый, – воскликнул Дон-Кихот, – ему недостает целой половины, у него нет застежек.

– Совершенно верно, – добавил священник, понявший к чему клонит его друг, господин Николай, и их мнения немедленно же нашли поддержку со стороны Карденио, дон-Фернанда и спутников последнего. Сам аудитор принял бы участие в шутке, если бы не был так занят делом дон-Луиса; но он был так погружен в серьезные размышления, что не обращал почти никакого внимания на эту потеху.

– Батюшки мои! – воскликнул одураченный цирюльник, – возможно ли, чтобы столько порядочных людей говорили, что это не таз, а шлем! Ну, над этим в пору подивиться самому ученому университету! Ну, уж если этот таз для бритья – шлем, так этот вьюк, стало быть, в самом деле седло, как уверял этот господин.

– Мне он кажется вьюком, – ответил Дон-Кихот, – но я уж сказал, что я не вмешиваюсь в это дело.

– Вьюк ли это или седло, – сказал священник, – решить этот вопрос мы предоставляем господину Дон-Кихоту, потому что в делах, касающихся рыцарства, и я, и эти господа – все мы предоставляем ему пальму первенства.

– Правда, господа, – воскликнул Дон-Кихот, – после таких странных приключений, случившихся со мной в этом замке за два раза, когда я в нем останавливался, я не осмеливаюсь решать предлагаемые мне вопросы относительно чего бы то ни было, что в нем находится; потому что я уверен, что все происходящее здесь делается посредством очарования. В первый раз меня беспокоили посещения очарованного мавра, прогуливающегося по этому замку, а Санчо не мог избегнуть посещения его свиты, потом вчера вечером я целых два часа провисел, повешенный за руку, сам не зная, ни как, ни за что постигла меня эта невзгода. Поэтому было бы слишком большою смелостью с моей стороны, если бы я среди таких неустойчивых обстоятельств решился высказать свое мнение. Относительно странного уверения, будто бы это цирюльничий таз, а не шлем, я уже ответил; что же касается того, вьюк ли это или седло, я не осмеливаюсь произнести определенный приговор и предпочитаю оставить этот вопрос на ваше решение, господа. Так как вы не рыцари, то, может быть, вам не придется иметь дело с здешними очарованиями, и, имея свой разум вполне свободным, вы будете в состоянии судить о делах этого замка так, как они происходят в действительности, а не как они мне кажутся. – Несомненно, – ответил дон-Фернанд, – господин Дон-Кихот говорил как оракул: решение этого затруднения принадлежит действительно нам; и чтобы оно было разрешено на сколько возможно верно, я соберу голоса этих господ и представлю точный и верный отчет о результате этой тайной подачи голосов.

Для знавших Дон-Кихота вся эта комедия была неистощимым источником смеха; но не знавшим об его сумасшествии она представлялась величайшею глупостью в свете; к последним принадлежали четверо слуг дон-Луиса, сам дон-Луис и еще трое путешественников, по-видимому, полицейских св. Германдады, случайно зашедших на постоялый двор. Но больше всех приходил в отчаяние цирюльник, на глазах которого его так для бритья превратился в шлем Мамбрина, а вьюк, как ему казалось, грозил превратиться в богатое седло. Все зрители помирали со смеху, видя как дон-Фернанд отбирал ото всех голоса, и говорили ему на ухо, – как они втайне решили относительно этого драгоценного клада, послужившего предметом спора, – вьюк ли он или седло. Собрав голоса всех знавших Дон-Кихота, дон-Фернанд сказал:

– Добрый человек, дело в том, что я совершенно напрасно трудился, собирая столько мнений, потому что не успевал я спросить о том, что мне надо знать, как мне сейчас же каждый отвечал, что безумно утверждать, будто бы это ослиный вьюк, тогда как на самом деле это – лошадиное седло, и даже от породистой лошади. Итак, вам остается только вооружиться терпением, потому что вопреки вам и вашему ослу это – седло, а не вьюк, и вы не сумели поддержать своего обвинения.

– Пусть лишусь я царства небесного, – воскликнул бедный цирюльник, – если вы все, господа, не ошибаетесь! и пусть моя душа предстанет так же перед Богом, как этот вьюк предстал передо мной, именно вьюком, а не седлом. Ну, да законы пишутся так… больше не скажу ни слова. Я ведь не пьян, у меня сегодня во рту и росинки не было.

Простодушие цирюльника возбуждало не меньший смех, чем сумасбродства Дон-Кихота, заметившего между прочим:

– В таком случае лучше всего каждому взять свое добро, и быть довольным тем, что Бог ему послал.

Тогда один из четверых слуг подошел и сказал:

– Если все это не шутка, то я не могу себе растолковать, как могут такие умные господа, какими, по крайней мере, кажутся присутствующие здесь, утверждать, будто бы это не вьюк, а это не цирюльничий таз. Но так как я вижу, что продолжают стоять на своем, то я думаю, что есть какая-нибудь тайная цель в упорстве, с каким утверждают вещь настолько противную истине и самой действительности. Клянусь (я при этом он сильно поклялся), что все люди на свете не заставили бы меня признать то – ничем иным, как цирюльничьим тазом, а вот это – ничем иным, как вьюком осла.

– А может быть это вьюк ослицы, – прервал священник.

– Это все равно, – возразил слуга, – не в том дело, а вопрос в том, вьюк это или нет, как утверждаете вы господа.

Один из вновь пришедших на постоялый двор полицейских св. Германдады, заставший конец ссоры, не мог после этих слов удержать своей досады:

– Это вьюк, – воскликнул он, – как мой отец – человек, и кто скажет противное, тот пьяней вина.

– Ты врешь, болван и бездельник! – ответил Дон-Кихот и, подняв копье, с которым он никогда не расставался, обрушился таким ударом на голову полицейского, что не увернись последний вовремя, ему пришлось бы растянуться во весь рост. Копье сломалось, ударившись о землю, другие стрелки, увидав, что их товарища бьют, стали громко кричать о помощи св. Германдаде. Хозяин, принадлежавший к братству, сбегал за своим жезлом и мечом и присоединился к своим сочленам; слуги дон-Луиса окружили своего господина, чтобы тот, воспользовавшись суматохой, не вздумал улизнуть, цирюльник, увидав весь дом вверх дном, схватился за свой вьюк, который Санчо не отпускал однако ни на палец от себя; Дон-Кихот выхватил меч и бросился на стрелков; дон-Луис кричал своим слугам оставить его и помочь Дон-Кихоту, а также и дон-Фернанду и Карденио, ставших на его защиту; священник проповедовал, не щадя легких, хозяйка кричала, ее дочка стонала, Мариторна вопила, Доротея остолбенела, Люсинда перепугалась и донья Клара лишилась чувств. Цирюльник тузил Санчо, Санчо лупил цирюльника; дон-Луис дал оплеуху одному из слуг, осмелившемуся схватить его за руку, чтобы он не убежал, и раскровенил ему челюсти; аудитор его защищал; дон-Фернанд подмял под себя одного из полицейских и преспокойно месил его тело своими ногами; хозяин слова взывал о помощи св. Германдаде.

Одним словом, весь постоялый двор был полон плача, рыданий, воплей, ужасов, грома крушений, ударов мечом, тумаков кулаками, пинков ногами, палочных ударов, членовредительств и кровопролития. Вдруг, среди этого смятения, этого лабиринта, этого хаоса, новая мысль блеснула в воображении Дон-Кихота. Ему представилось, что он перенесен в лагерь Аграманта, и громовым голосом, потрясшим весь постоялый двор, он воскликнул:

– Все остановитесь, все сложите оружие, все примиритесь, все слушайте меня, если все хотите остаться в живых.

Услыхав эти крики, действительно все остановились, и он продолжал:

– Не говорил ли я вам, господа, что этот замок – очарован и что в нем живет легион чертей? В доказательство этого посмотрите, и вы увидите собственными глазами, как произошел и был перенесен между нас раздор в лагере Аграманта. Смотрите, – здесь сражаются за меч, там – за коня, по сю сторону – за белого орла, по ту – за шлем, и все мы сражаемся и все ничего не понимаем. Подите сюда, господин аудитор и вы также, господин священник; пусть один из вас будет королем Аграмантом, а другой королем Собрином, и восстановите между нами мир, потому что, клянусь всемогущим Богом, было бы очень нехорошо, если бы такие благородные люди, каковы мы, перебили друг друга до таким ничтожным причинам.

Стрелки св. Германдады, ничего не понявшие из разглагольствований Дон-Кихота и порядочно помятые дон-Фернандом, Карденио и их спутниками, не хотели, однако, успокоиться. Цирюльник был не прочь помириться, так как во время сражения ему вместе с вьюком изорвали в клочья и бороду. Санчо, как добрый слуга, повиновался первому слову своего господина. Четверо слуг дон-Луиса тоже успокоились, увидав, как мало пользы получат они от драки; только один хозяин продолжал стоять на своем, что нужно непременно наказать безобразия этого сумасшедшего, который на каждом шагу перевертывает весь дом вверх дном. В конце концов, шум на некоторое время прекратился и до самого дня страшного суда вьюк остался седлом, цирюльничий таз – шлемом и постоялый двор – замком в воображении Дон-Кихота.

Когда, стараниями аудитора и священника, спокойствие было восстановлено и мир заключен, слуги дон-Луиса снова вспомнили о своем поручении и хотели сейчас же увести их господина, в то время, как он препирался с ними, аудитор советовался с дон-Фернандом, Карденио и священником относительно того, какое решение ему принять в таких обстоятельствах; перед этим он рассказал им о признании, сделанном ему дон-Луисом. Под конец совещании решили, что дон-Фернанд объявит слугам дон-Луиса, кто он такой и скажет им, что он берет молодого человека с собой в Андалузию, где его брат примет последнего, как он того заслуживает; иного ничего нельзя было сделать, так как было очевидно, что дон-Луис скорей допустит зарубить себя в куски, чем сейчас же возвратится к своему отцу. Узнав как дон-Фернанда и решение дон-Луиса, четверо слуг согласились, чтобы трое из них отправились к его отцу рассказать о происшедшем, а четвертый останется для услуг дон-Луису и не выпустит его из виду, пока не возвратятся остальные и не будет известно распоряжение отца.

Так властью Аграманта и мудростью короля Собрина утишились великие распри. Но когда дьявол, враг согласия и противник мира, увидал себя побежденным и посрамленным, когда он убедился, как мало пользы извлек он, заведя всех в этот безвыходный лабиринт, он решился снова попытать счастье, возжегши новые смуты и раздоры.

Узнав, с какими знатными людьми они дрались, стрелки поспешили уйти из сумятицы, понявши, что им опять достанется, что там ни случись; но один из них, тот, которого дон-Фернанд так здорово помял своими пятками, вспомнил, что между прочими имеющимися у него приказали об арестовании преступников есть один приказ на Дон-Кихота, которого св. Германдада повелевала задержать за освобождение каторжников, чего вполне основательно опасался Санчо. Пораженный этой мыслью, стрелок решил проверить, соответствуют ли приметы, описанные в приказе, приметам Дон-Кихота. Он вытащил из-за пазухи пергаментный сверток, нашел нужную ему бумагу, и, будучи неважным грамотеем, начал читать ее по складам, при каждом разобранном им слове вскидывая глазами на Дон-Кихота и сравнивая приметы упоминаемые в приказе с приметами лица рыцаря. Скоро он окончательно убедился, что это был тот, кого описывал приказ. Уверившись в справедливости своей догадки, он левой рукой сжал свой пергаментный сверток, а правой рукой так крепко схватил Дон-Кихота за ворот, что тот едва мог вздохнуть.

– Помощь св. Германдаде! – громко закричал он потом, – и чтобы видели, что я требую помощи теперь серйозно, пусть прочитают этот приказ, в котором повелевается арестовать этого грабителя на больших дорогах.

Священник взял приказ и увидал, что стрелок говорил правду, и что в приказе действительно описываются приметы Дон-Кихота. Рыцарь же, разъяренный до пены у рта таким грубым обращением негодяя-мужика, изо всех сил схватил стрелка за горло руками, так что, не освободи последнего товарища, он скорей испустил бы свой дух, чем Дон-Кихот выпустил бы свою добычу.

На помощь стрелкам прибежал хозяин, обязанный помогать своим собратьям по должности. Хозяйка, увидав, что ее муж снова полез в драку, опять завопила; на шум прибежали: Мариторна и хозяйская дочь, и вместе с ней стали взывать о помощи к небу и ко всем присутствующим. Санчо же, при виде происходившего, воскликнул:

– Ну, ей Богу, совершенную правду говорит мой господин, что этот замок очарован; в нем часу не проживешь спокойно.

Дон-Фернанд развел стрелка и Дон-Кихота и, не обижая никого, заставил каждого из них выпустить свою добычу, хотя они изо всех сил вцепились с ногтями друг в друга: стрелок держал рыцаря за ворот камзола, а рыцарь – стрелка за горло. Однако все четверо стрелков не переставали требовать выдачи арестованного ими; они кричали, чтобы его передали им со связанными ногами и руками, как того требует служба королю и святой Германдаде, именем которых они просили себе помощи и пособия для ареста этого разбойника, этого грабителя больших и малых дорог. Дон-Кихот только презрительно улыбался на эти крики и, сохраняя свою важность, произнес:

– Подойдите, подойдите сюда, подлая и невежественная сволочь! Возвратить свободу закованным в цепи, освободить пленников, поднять поверженных на землю, помочь несчастным и облегчит страждущих – это вы называете грабежом на больших дорогах. О, род нечестивый, род недостойный во низменности своего разума! О, если бы небо пожелало открыть вам то благородство, которое заключается в странствующем рыцарстве, о, если бы оно дозволило вам понять хотя бы то, какой великий грех вы совершаете, относясь с неуважением к особе – что говорю я? – даже к тени какого-либо странствующего рыцаря. Подойдите снова вся четверка мерзавцев, а не объездные полицейские, подойдите сюда, грабители прохожих, с разрешения св. Германдады, скажите мне, какой невежда подписал приказ об арестовании такого рыцаря, как я. Кто не знает, что странствующие рыцари не подлежат никакому уголовному суду, что для них не существует никаких законов, кроме меча, и никаких правил, кроме их подвигов, никаких кодексов, кроме их воли? Какой болван, повторяю я, мог не знать, что никакая дворянская грамота не дает таких льгот и преимуществ, какие получает странствующий рыцарь в тот день, когда он посвящается в рыцари и отдается тяжелому рыцарскому служению? Какой рыцарь когда-либо платил десятины, соляные, винные, хлебные, таможенные, дорожные или речные пошлины? Какой портной спрашивал у него о покрое платья? Какой владетель замка, приняв его у себя, брал с него плату за постой и ночлег? Какой король не сажал его рядом с собой за стол? Какая девица не влюблялась в него и с покорностью не отдавала ему сокровище своих прелестей? Наконец, кто видит, видел или увидит когда-либо на свете такого странствующего рыцаря, у которого не хватило бы силы и мужества дать сотни по четыре палочных ударов четыремстам четверкам стрелков, которые осмелились задрать перед ним нос?

 

Глава XLVI

О значительном приключении с объездными служителями святой Германдады и о великой ярости нашего доброго рыцаря Дон-Кихота.

[65]

В то время, как Дон-Кихот произносил эту речь, священник старался втолковать объездным, что у рыцаря мозги не в порядке и что поэтому нет надобности исполнять распоряжения об его задержании, так как если бы и удалось схватить и увести его, то все равно потом пришлось бы вскоре освободить его, как сумасшедшего. Но объездной, у которого был приказ, отвечал, что не его дело судить о том, сумасшедший Дон-Кихот или нет, что он обязан только исполнять приказания своего начальства, и что, раз сумасшедший будет арестован, его можно триста раз потом отпустить на волю.

– Все-таки, – возразил священник, – вам теперь не следует задерживать его; да он и сам, если я не ошибаюсь, не в таком расположении духа, чтобы позволить себя арестовать.

В конце концов священник сумел представить столько доводов, а Дон-Кихот – наделать столько безумств, что стрелки сами были бы безумнее рыцаря, если бы не убедились в его сумасшествии. Они успокоились и даже стали посредниками между цирюльником и Санчо Панса, которые все еще продолжали враждовать с непримиримой ненавистью. В качестве представителей правосудия, они учинили третейский суд и решили дело так, что обе стороны, если и не вполне, то, по крайней мере, отчасти удовлетворились; они постановили, что обмену подлежать только вьюки, но не подпруги и недоуздки, что же касается дела о шлеме Мамбрина, то священник тайком от Дон-Кихота заплатил за цирюльничий таз восемь реалов, и цирюльник вручил ему формальную расписку, в которой он отказывался от всяких претензий отныне и во веки веков, аминь.

Когда были порешены эти самые ожесточенные и важные споры, оставалось только уговорить слуг дон-Луиса, чтобы трое из них возвратились домой, а четвертый сопровождал своего господина, отправляющегося вместе с дон-Фернандом. Но рок смягчил свою суровость, счастье стало благосклоннее, и оба они, став на сторону любовников и храбрецов постоялого двора, привели дело к благополучному концу. Слуги дон-Луиса соглашались на все, что он желал, и тем возбудили в душе доньи Клары необыкновенную радость, всецело отразившуюся на ее личике. Зораида, не понимавшая вполне событий, происходивших перед ее глазами, печалилась или радовалась, смотря по тому, что она замечала на лицах других присутствовавших и, главным образом, на лице своего капитана, к которому устремлялась вместе с глазами и ее душа.

Хозяин, от внимания которого не ускользнуло вознаграждение полученное цирюльником, стал требовать от Дон-Кихота денег за постой, а также и возмещения убытков от испорченных мехов и пролитого вина, клянясь, что ни Россинант, ни осел Санчо не выйдут с постоялого двора до тех пор, пока не будет заплачено все до последнего гроша. Недоразумения и с этой стороны были улажены благодаря стараниям священника и щедрости дон-Фернанда, уплатившего всю требуемую хозяином сумму, несмотря на то, что аудитор изъявлял готовность принять уплату ее на себя. Наконец, мир и спокойствие окончательно восстановились, и состояние постоялого двора было подобно уже не междоусобиям в лагере Аграманта, как сказал Дон-Кихот, но всеобщему миру времен царствования Октавиана; и общая признательность приписывала восстановление спокойствия и тишины добрым намерениям и высокому красноречию священника, а также и несравненной щедрости дон-Фернанда.

Увидав, что он свободен и счастливо отделался от всех распрей, как своих личных, так и касавшихся его оруженосца, Дон-Кихот решил, что теперь настало время продолжать путешествие и довести до конца великое приключение, для которого он был призван и избран. С этим энергичным решением он пошел и преклонил колено перед Доротеей, которая не позволяла ему однако сказать ни слова, пока он не поднимется. Повинуясь ей, он встал и сказал:

– Пословица гласить, о, прекрасная принцесса, что прилежание есть мать удачи, и опыт множеством убедительных примеров доказал, что усердие истца часто выигрывает даже сомнительное дело. Но нигде эта истина не обнаруживается так очевидно, как в делах войны, в которых благодаря быстроте, предупреждающей намерения неприятеля, одерживают победу прежде, чем он успеет приготовиться к защите. Все это я говорю, высокая дама, к тому, что, по моему мнению, наше пребывание в этом замке не приносит нам уж больше никакой пользы и даже может принести такой вред, что вам придется об этом сожалеть; кто поручится в самом деле, что ваш враг великан не узнал уже, при помощи ловких шпионов, о моем намерении покарать его, и вот, воспользовавшись временем, предоставляемом ему вами, он укрепится в какой-нибудь неприступной крепости, против которой окажутся бессильными все мои попытки и все мужество моей неутомимой руки. Итак, принцесса, предупредим, говорю я, его замыслы нашей быстротою и отправимся немедленно в добрый час, какой также не замедлит представиться вашей милости, как я не замедлю стать лицом к лицу с вашим врагом.

Произнеся эти слова, Дон-Кихот умолк и с важным видом ожидал ответа прекрасной инфанты. Она же, изображая из себя принцессу и подражая слогу Дон-Кихота, ответила в таких выражениях:

– Приношу вам мою благодарность, господин рыцарь, за обнаруженное вами желание оказать мне помощь в моем великом несчастии; так свойственно поступать рыцарю, посвятившему себя покровительству сирот и помощи нуждающимся, и да будет угодно небу исполнить ваше общее желание, тогда бы вы узнали, что на свете есть признательные женщины! Что же касается моего немедленного отъезда, то пусть он совершится сейчас же, ибо у меня нет другой воли, кроме вашей. Располагайте мною по вашему желанию; та, которая передала в ваши руки защиту своей особы и доверила вам восстановление ее царственных прав, не может желать ничего противного тому, что повелевает ваша мудрость.

– Да будет воля Божия! – воскликнул Дон-Кихот, – когда принцесса склоняется предо мною, я не упущу случая поднять ее и восстановить на наследственном троне. Отправляемся сейчас же, потому что мое желание и дальнее расстояние только подстрекают меня; в промедлении же, говорят, опасность. Ничего не может создать небо или извергнуть из недр своих ад, что могло бы устрашить меня; поэтому седлай скорей, Санчо, седлай Россинанта, своего осла и лошадь королевы, простимся с владельцем замка и с этими господами и покинем поскорей эту местность.

– Ах, господин мой, – воскликнул присутствовавший при этой сцене Санчо, качая головою, – на нашу деревню так и шлются беды; не в обиду будь сказано хорошим людям…

– Глупец, – прервал его Дон-Кихот, – какая беда может еще случиться в какой-нибудь деревне и в городах всего света, куда только проникла слава моего имени?

– Если ваша милость сердитесь, – сказал Санчо, – то я лучше замолчу и не скажу того, что должен вам донести, как добрый оруженосец и слуга своему господину.

– Говори, что хочешь, – ответил Дон-Кихот, – если только не думаешь пугать меня своими словами; если ты боишься, то поступай, как тебе свойственно, я же, не знающий страха, поступлю так, как свойственно мне.

– Не о том речь, клянусь грехами моими перед Богов, – ответил Санчо, – а дело в том, что я уверился и удостоверился, что эта дама, называющая себя королевой великого королевства Микомиконского, такая же королева, как и моя мать; потому что, если бы она была тем, чем она себя называет, она не стала бы целоваться с одним из этих господ за каждым углом, чуть только от них отвернутся.

Услыхав эти слова, Доротея покраснела до корня волос: дон-Фернанд действительно частенько тайком целовал ее, – считая свои желания вполне достойными этой награды. Санчо подметил это, и такое свободное обращение показалось ему более пристойным для женщины веселого поведения, чем для королевы великого государства. Смущенная Доротея не знала, что отвечать ему, и Санчо продолжал:

– Говорю я это вам, господин мой, к тому, – добавил он, – что если в конце концов, когда мы проедем такой длинный путь, проведем столько скверных ночей, и еще более скверных дней, – если, говорю я, плод наших трудов придется сорвать этому молодцу, который теперь здесь болтается, то к чему, право, спешить седлать Россинанта, осла и иноходца? Лучше оставаться в покое; и каждая баба останется при своей прялке, а мы пойдем обедать.

Великий Боже, каким ужасным гневом был охвачен Дон-Кихот, услыхав такие нахальные слова своего оруженосца! С глазами, бросавшими молнии, он воскликнул прерывающимся голосом и заплетающимся от ярости языком:

– О мужик, о скот, бесстыдный, наглый, дерзкий клеветник и богохульник! Как осмелился ты произнести такие слова в моем присутствии и перед этими знатными дамами? Как осмелился ты, даже в своем тупом воображении, допустить подобное богохульство. Убирайся отсюда, чудовище природы, распространитель лжи, скопище обманов, изобретатель клевет, глашатай глупостей, враг уважения к царственным особам! Убирайся, не показывайся мне на глаза или трепещи моего гнева!

Проговорив это, он наморщил брови, надул щеки, искоса взглянул, топнул правой ногой, – очевидные признаки бушевавшей внутри его ярости. От этих слов и движений рыцаря Санчо присел чуть не на землю, дрожа всем телом и желая, чтобы земля сию же минуту разверзлась под его ногами и поглотила его. У него хватило решимости только проворно повернуться и скрыться от лица его разгневанного господина. Но умная Доротея, хорошо уже знавшая характер Дон-Кихота, чтобы успокоить его гнев, сказала:

– Не гневайтесь, господин рыцарь Печального Образа, на дерзкие слова вашего доброго оруженосца – может быть он и имел некоторое право так говорить, и мы не можем подозревать его христианскую совесть в лжесвидетельстве против кого-либо. Вероятнее всего предположить, что так как в этом замке, по вашим словам, все происходит посредством волшебства, то может случиться, что и Санчо, благодаря этим дьявольским ухищрениям, действительно видел что-либо оскорбительное для моей добродетели.

– Клянусь всемогущим Богом! – воскликнул Дон-Кихот, – ваше величие напали на истину. Да, этого грешника Санчо посетило какое-нибудь дурное видение, потому-то он и видел то, что невозможно видеть иначе, как благодаря волшебству. Я слишком хорошо знаю добрый и незлобливый нрав этого бедняка, чтобы заподозрить его в лжесвидетельстве против кого либо.

– Да будет так! – воскликнул дон-Фернанд, – поэтому, господин Дон-Кихот, простите и призовите вновь его на лоно вашей милости, sicut erat in principio, пока проклятые видения, посещающие его, не перевернули окончательно его мозги.

Дон-Кихот ответил, что он прощает его, и священник отправился за Санчо, который, возвратись, с покорностью стал на колена перед своим господином и попросил позволении поцеловать его руку. Дон-Кихот позволил ему взять и поцеловать свою руку, затем дал ему свое благословение и сказал:

– Теперь, сын мой Санчо, ты окончательно убедишься, до какой степени верно то, что я тебе много раз говорил, – что все в этом замке делается посредством волшебства…

– Охотно верю этому, – ответил Санчо, – исключая все-таки историю с одеялом, которая произошла на самом деле.

– Не верь этому, – возразил Дон-Кихот, – если бы дело было так, то я бы тогда отомстил за тебя и мстил бы еще и теперь. Но ни тогда, ни теперь не мог я увидеть никого, кому бы отомстить за твое оскорбление.

Присутствующие захотели узнать эту историю с одеялом, и хозяин подробно рассказал их о воздушных путешествиях Санчо Панса, рассмешив до слез всех слушателей и в такой же степени рассердив Санчо, которого рыцарь продолжал уверять, что это было чистейшее очарование. Но Санчо не был так прост, чтобы сомневаться в том, что история с одеялом была самой очевидной действительностью, без всякой примеси какого-либо волшебства и что его качали самым настоящим образом и самые настоящие люди из плоти и костей, а не бестелесные призраки, – плоды воображения, как полагал и уверял его господин.

Двое суток жило уже знатное общество на постоялом дворе, и, наконец, все решили, что настала пора разъезжаться. Дело было только за тем, чтобы придумать способ, как освободить Доротею и дон-Фернанда от труда сопровождать Дон-Кихота до его деревни, продолжая в тоже время освобождение королевы Микомиконы, и поручить рыцаря попечениям священника и цирюльника, решивших отвезти его домой и там полечить от сумасшествия. С общего согласия было постановлено нанять крестьянина, случайно остановившегося с своей телегой и волами на том же постоялом дворе, и увезти рыцаря таким образом: из палок устроили нечто вроде клетки, в которой Дон-Кихот мог располагаться, как ему удобнее; затем, по совету священника, дон-Фернанд с своими спутниками, слуги дон-Луиса и стрелки, вкупе с хозяином, закрыли свои лица и переоделись всякий по своему, чтобы не быть узнанными Дон-Кихотом. Затем в полном молчании они вошли в комнату, в которой он почивал, отдыхая от пережитых им тревог, и, приблизившись к бедному рыцарю, покоившемуся мирным сном и не подозревавшему такого приключения, все сразу накинулись на него и крепко связали ему руки и ноги; когда он проснулся, он не мог уже ничем шевельнуться и принужден был только изумляться, видя перед собою какие-то странные фигуры. В его уме сейчас же родилась догадка, которую постоянно подсказывало ему его безумное воображение: он решил, что все эти лица были привидениями этого очарованного замка, и что и сам он, без сомнения, тоже очарован, так как не может ни двигаться, ни защищаться. Одним словом, случилось именно так, как и ожидал священник, выдумавший это представление.

Из всех присутствовавших один только Санчо сохранил свой здравый смысл и обычный вид; и хотя он тоже был не совсем свободен от той болезни, какою страдал его господин, тем не менее, он скоро узнал всех этих переодетых людей; но у него не хватало смелости раскрыть свой рот, и потому он решил сначала посмотреть, чем кончится пленение его господина, который тоже не произносил ни слова, ожидая дальнейших последствий своего несчастия. А дальше последовало то, что его вместе с постелью отнесли в клетку, заперли там и так крепко забили выход дубовыми досками, что рыцарь скорее надорвал бы себе живот, чем успел разломать его. Затем клетку взвалили на плечи, и, когда ее выносили из дома, раздался ужасный голос, – по крайней мере, настолько ужасный, насколько сумел сделать свой голос таким цирюльник, не хозяин вьюка, а другой, говоривший следующее:

– О, рыцарь Печального Образа, не предавайся отчаянию, видя себя заключенным в тюрьму, в которой тебя увозят. Так должно случиться, дабы ты скорее покончил с приключением, которое ты предпринял, повинуясь своему великому сердцу; это приключение окончится тогда, когда страшный лев Ламанчский и белая голубка Тобозская, склонив свое благородное чело под легким и сладким ярмом Гименея, будут обитать в одном гнезде. От это-то неслыханного союза произойдут на удивление всего мира мужественные львенки, которые наследуют хищные когти их доблестного отца. Это должно произойти прежде, чем бог, преследующий беглую нимфу, дважды обойдет в своем быстром и природном беге блестящие образы зодиака. И ты, благороднейший и послушнейший оруженосец, постоянно имеющий меч у пояса, бороду на подбородке и нюх в ноздрях, не смущайся и не падай духом при виде того, как на твоих глазах похищают цвет странствующего рыцарства. Скоро, если будет угодно великому Творцу всех миров, ты будешь вознесен так высоко, что не узнаешь сам себя, и исполнится обещание твоего доброго господина. Уверяю тебя именем мудрой Ментиоронианы, что твое жалование будет тебе уплачено, как ты это увидишь на деле. Шествуя по следам мужественного и очарованного рыцаря, ибо так надлежит, чтобы ты дошел до того места, где вы остановитесь оба; и так как мне не позволено говорить более, то да будет милость Божья с вами; я возвращаюсь туда, один я знаю куда.

В конце проповеди пророк возвысил голос до фистулы я потом понемногу понижал его с такими трогательными переливами, что сами участники шутки чуть было не поверили его словам.

Дон-Кихота такое пророчество сильно утешило, и он по пунктам разбирал его смысл и значение. Он понял, что ему обещают узы святого и законного брака с его возлюбленной Дульцинеей Тобозской, счастливая утроба которой произведет на свет львенков – его сыновей, на вечную славу Ламанчи. Полный слепой веры в слышанное им, он воскликнул, испустив глубокий вздох:

– О ты, кто бы ты ни был, пророчащий мне столько счастья, холю тебя, попроси от моего имени мудрого чародея, на которого возложены заботы о моих делах, чтобы он не допустил меня погибнуть в тюрьме, в которой меня теперь увозят, пока я не увижу совершения таких радостных, таких несравненных обещаний. Да будет так, и я стану считать небесными наслаждениями муки моей тюрьмы, истинной отрадой – отягчающие меня цепи, и эта досчатая постель, на которую меня положили, покажется мне не суровым походным ночлегом, но сладостнейшим и счастливейшим брачным ложем. Что же касается общества моего оруженосца Санчо Панса, которое должно утешать меня за это время, то я питаю слишком сильное доверие к его честности и преданности, чтобы опасаться, что он покинет меня в моей доброй или злой судьбе; потому что если даже, вследствие немилости моей или его звезды, я и не сумею дать ему обещанный мною остров или что-либо другое равноценное, то жалованье его, по крайней мере, не пропадет ни в каком случае, потому что в сделанном уже мною завещании я написал, чтобы ему заплатили жалованье хотя и не в том размере, какого стоили бы его преданность и многочисленные заслуги, но, по крайней мере, в том, какой доступен для моих слабых средств.

Выслушав эти слова, Санчо почтительно поклонился рыцарю и поцеловал его обе руки, потому что поцеловать одну руку было невозможно, так как они были связаны вместе. Затем привидения, подняв клетку на плечи, взвалили ее на телегу.

 

Глава XLVII

О странном способе, каким был очарован Дон-Кихот Ламанчский, и о других славных событиях

Увидав себя запрятанным в клетку и взваленным на телегу, Дон-Кихот сказал:

– Много прочитал я серьезных и достоверных историй странствующих рыцарей, но никогда мне не приходилось ни читать, ни видать, ни слыхать, чтобы очарованных рыцарей возили так медленно. Обыкновенно их всегда с необыкновенной быстротой мчат по воздуху на темном облаке, или на огненной колеснице, или на каком-нибудь гиппогрифе; но везти в телеге, на волах, великий Боже! И – меня это страшно смущает. Но, может быть, в наши времена правила очарований так же, как и рыцарские, – другие, чем прежде, и так как я новый рыцарь и первый воскресил уже забытое звание странствующего рыцарства, то, может быть, для меня изобрели новые виды очарования и новые способы перевозки очарованных. Как ты об этом думаешь, мой сын Санчо?

– А не знаю, как я думаю, – ответил Санчо, – я ведь не читал столько странствующих писаний, как ваша милость; только осмелюсь уверить вас и поклянусь вам, что эти привидения не совсем православны.

– Православны! – воскликнул Дон-Кихот, – как могут они быть православны, когда они демоны, принявшие фантастические тела, чтобы обделать свое дельце и поставить меня в это прекрасное положение? Если хочешь уверяться в этой истине, то потрогай, пощупай их, и ты увидишь, что у них нет другого тела, кроме воздуха, и что они существуют только по видимости.

– Помилуйте, господин! – возразил Санчо, – я уж их трогал; вон смотрите, тот дьявол, который так там хлопочет, лицом свеж как роза и имеет свойство, которого не бывает у чертей, – от тех, я слыхал, пахнет серой и другой скверностью, а от него на полмили несет духами.

Санчо говорил это о дон-Фернанде, от которого, как от знатного господина, действительно пахло духами.

– В том нет ничего удивительного, друг Санчо, – ответил Дон-Кихот, – знай, что черти хитры, и хотя носят с собою некоторые запахи, но сами по себе ничем не пахнут, потому что они духи, но за то если пахнут, то не иначе, как зловонием. Доказать это очень просто; так как, куда они не пойдут, они всюду несут с собой ад, нигде не находя облегчения своей казни, и так как, с другой стороны, хороший запах возбуждает приятные чувства, то очевидно, что пахнуть хорошо они не могут. А если тебе кажется, что от этого дьявола пахнет духами, то или ты ошибаешься, или он хочет тебя обмануть, чтобы ты не угадал в нем дьявола.

Такой разговор происходил между господином и слугой; но дон-Фернанд и Карденио, опасались, как бы Санчо окончательно не открыл их хитрости, которую он уж почуял, решили поспешить с отправкой рыцаря. Отозвав в сторону хозяина, они приказали ему оседлать Россинанта и осла, что тот быстро и исполнил; в то же время священник уговорился за известную плату в день со стрелками св. Германдады, чтобы они проводили его до деревни. Карденио привязал к луке седла Россинанта с одной стороны щит Дон-Кихота, с другой – его цирюльничий таз и знаками приказал Санчо сесть на своего осла и взять Россинанта за узду; потом он поставил с каждой стороны телеги по два стрелка с аркебузами. Но, прежде чем телега двинулась, из дому вышли хозяйка со своей дочкой и Мариторна, чтобы проститься с Дон-Кихотом; они притворялись горько плачущими об его несчастии, и Дон-Кихот сказал им:

– Не плачьте, мои прекрасные дамы, все эти несчастья нераздельны с званием, к которому я принадлежу; и если бы такие невзгоды не постигали меня, я не имел бы права считать себя славным странствующим рыцарем. В самом деле, с менее известными рыцарями не случается ничего подобного, и за то никто на свете о них не вспоминает; такова участь только славнейших, сила и мужество которых возбуждают зависть во многих принцах и других рыцарях, старающихся разными нечестными способами погубить добрым. И все-таки, мужество последних так велико, что, несмотря на все чернокнижие, хотя бы самого Зороастра, его первого изобретателя, оно одержит победу и распространит свой свет по всему миру, подобно солнцу, светящему в небесах. Простите мне, мой любезные дамы, если я по небрежности или рассеянности чем-нибудь вас обидел, потому что добровольно и умышленно я никого никогда не обижал. Молите Бога, чтобы он извлек меня из этой тюрьмы, в которую меня заключил какой-нибудь злонамеренный волшебник. Если я когда-либо увижу себя снова на свободе, то я не забуду милостей, оказанных мне вами в этом замке, и, признательный, вознагражу их так, как они этого заслуживают.

Пока происходила эта сцена между Дон-Кихотом и госпожами замка, священник и цирюльник простились с дон-Фернандом и его спутниками, с капитаном и его братом аудитором и со всеми теперь счастливыми дамами, в том числе с Доротеей и Люсиндой. Они все обнялись и обещались посылать друг другу о себе вести. Дон-Фернанд сказал священнику, куда тот должен писать, когда будет сообщать о дальнейшей судьбе Дон-Кихота, к которой дон-Фернанд питал живейший интерес. С своей стороны, он дал слово священнику извещать его обо всем, что может быть для него интересно, как о своей свадьбе, так и о крещении Зораиды, о конце приключения дон-Луиса и о возвращении Люсинды к своим родителям. Священник изъявил готовность с величайшей точностью исполнять все, о чем его просили. Они снова обнялись и снова обменялись предложениями и обещаниями взаимных услуг.

Тогда хозяин подошел к священнику и вручил ему пачку бумаг, найденных, по его словам, за подкладкой того же чемодана, в котором была Повесть о безрассудном любопытном.

– Так как хозяин их до сих пор не явился, – добавил он, – то я могу отдать их вам; сам я не умею читать, поэтому они мне ни к чему.

Священник поблагодарил его и, развернув бумаги, увидал, что у них следующее заглавие: Повесть о Ринконите и Кортадильо; так как Повесть о безрассудном любопытном ему понравилась, то у него явилась надежда, что и эта повесть окажется хорошею, так как обе они могут принадлежать одному и тому же автору, и потому он спрятал ее с намерением прочитать на досуге.

Когда он и его друг цирюльник сели на мулов, оба с масками на лицах, чтобы не быть сейчас же узнанными Дон-Кихотом, поезд тронулся в путь в нижеследующем порядке: во главе его ехала телега, ведомая крестьянином; по бокам ее, как уже сказано, шествовали стрелки с своими аркебузами; за ней ехал Санчо, сидя на своем осле и ведя Россинанта за узду; в конце поезда важно и медленно двигались цирюльник и священник с замаскированными лицами, сидя на здоровых мулах. Благодаря медленному шагу волов, поезд двигался не быстро. Дон-Кихот ехал, сидя в клетке со связанными руками, протянув ноги и прислонившись спиной к решетке, и во все время не нарушил своего молчания и неподвижности, как будто, он был не человек из плоти и крови, а каменная статуя.

Проехав около двух миль с тою же медленностью и в том же, ненарушимом молчании они приехали на долину, показавшуюся хозяину телеги удобным пастбищем для быков. Он сообщил об этом священнику, но цирюльник советовал проехать немного подальше, потому что, как ему было известна, за поворотом за холмик, бывший у них в виду, была другая долина лучше и обильнее травой, чем та, на которой хотели остановиться. Совет цирюльника был принят и весь караван продолжал путь. В эту минуту священник, повернул голову и увидал, что сзади них едут шесть или семь хорошо одетых верховых. Последние скоро догнали наших путников, потому что ехали не на апатичных и неповоротливых волах, а на монастырских мулах, погоняемые желанием поскорее отдохнуть на постоялом дворе, показавшемся на расстоянии одной мили от них.

Итак, прилежные нагнали ленивых и, подъехав, вежливо приветствовали их. Но один из подъехавших, Толедский каноник и господин сопровождавших его путников, видя эту в порядке двигавшуюся процессию, состоявшую из телеги, стрелков, Санчо, Россинанта, священника и цирюльника и, главным образом, Дон-Кихота, заключенного в своей клетке, не мог удержаться, чтобы не спросить, что это означает и за что везут таким образом этого человека. Между прочим, он вообразил, увидав вооруженных стрелков, что везут какого-нибудь разбойника больших дорог или другого преступника на суд св. Германдады. На обращенный к нему вопрос один из стрелков ответил:

– Пусть сам этот господин ответит вашей милости, что означает такое путешествие, а мы не знаем.

Дон-Кихот услыхал разговор.

– Известно ли вашей милости, – сказал он, – что называется странствующим рыцарством? Если да, то я расскажу вам о своих невзгодах; в противном случае было бы бесполезным трудом их рассказывать вам.

В эту минуту приблизились священник и цирюльник; которые, увидав, что между путешественниками и Дон-Кихотом завязался разговор, поспешили подъехать, чтобы своим ответом предупредить разоблачение их хитростей. Каноник отвечал Дон-Кихоту:

– По правде сказать, брат, в рыцарских книгах я знаю толк немного больше, чем в началах логики доктора Вильлльпандо. Если вам этого достаточно, то вы можете рассказывать мне, что вам угодно.

– Слава Богу, – сказал Дон-Кихот, – так знайте же, господин рыцарь, что я очарован в этой клетке злыми волшебниками, питающими ко мне зависть и ненависть, ибо, как известно, всякой доблести больше приходятся терпеть преследований от злых, чем пользоваться уважением среди добрых. Я – странствующий рыцарь, и не из тех, которым не суждено быть увековеченными бессмертною славою, но из тех, имена которых на зло самой зависти, на зло всем персидским магам, индийским браминам, эфиопским гимнософистам, она должна начертать в храме бессмертия, дабы они служили примером и образцом будущим векам и указывали странствующим рыцарям грядущих времен путь, которым они должны следовать, чтобы достигнуть совершенства воинской славы.

– Господин Дон-Кихот говорит сущую истину, – вмешался священник, – он едет очарованным в этой телеге не по своей вине и не за свои грехи, но по злобе тех, кому завидна его доблесть и досадно его мужество. Одним словом, господин, это – рыцарь Печального Образа, о котором вы, вероятно уже слыхали, так как мужественные подвиги и великие дела его будут начертаны на нетленной бронзе и вечном мраморе, какие бы усилия ни делали зависть и злоба, чтобы их скрыть или помрачить.

Услыхав подобные речи сначала от человека, посаженного в клетку, а потом от другого, гулявшего на свободе, каноник чуть не перекрестился от изумления; он никак не мог догадаться, в чем тут дело, да и все спутники его были поражены не меньшим удивлением. В эту минуту Санчо Панса, подъехавший, чтобы послушать разговор, своими словами поправил все:

– Право, господин, – сказал он, – сердитесь вы или не сердитесь на меня, а только мне сдается, что господин мой Дон-Кихот так же очарован, как моя мать; он в полном разуме, он пьет, ест, исправляет свои нужды так же, как и все другие и как он делал вчера, когда еще не был в клетке. В таком случае, могу ли я поверить, что он очарован? Я от многих слыхал, что очарованные не могут ни есть, ни пить, ни спать, ни говорить, а мой господин, если ему не заткнуть рта, наговорит больше, чем тридцать прокуроров.

Затем, посмотрев на священника, Санчо прибавил:

– Ах, господин священник, господин священник, неужто вы думаете, что я не узнаю вашей милости? уж не думаете ли вы, что я ничего не смыслю и не догадываюсь, к чему понадобились эти новые очарования. Ну, нет, как ни прячьте вы свое лицо, а я вас узнал, и да будет известно, что я вас хорошо понял, так что вам не скрыть от меня своих плутней. Ведь зависти не ужиться с доблестью, а щедрости рядом со скупостью. Если бы нелегкая не принесла вашего преподобия, то, назло всем чертям, мой господин был бы сейчас женат на принцессе Микомиконе, а я, по меньшей мере, был бы графом, потому что чего ж иного ожидать, зная щедрость моего господина Печального Образа за мои великие услуги? Но верно правду говорят в нашей стороне, что колесо судьбы вертятся скорей мельничного колеса, и что кто вчера был на верхушке, глядишь, сегодня валяется в пыли. Больше всего меня бесит, как я подумаю о своей жене и детях: ведь они могли да и должны были даже надеяться, что их отец войдет в ворота губернатором какого-нибудь острова или вице-королем какого-нибудь государства, а он вернется теперь конюхом. Все это я говорю к тому, господин священник, чтобы ваше преподобие хоть немного помучила совесть за дурное обращение, которое терпит от вас мой добрый господин. Берегитесь, как бы на том свете Господь не потребовал вас к ответу за эту клетку моего господина, и поплатитесь вы тогда за то, что лишили всех несчастных помощи и благодеяний, посадив моего господина в заключение.

– Вот тебе раз! – воскликнул цирюльник, – как, Санчо, вы одного поля ягода с вашим господином? Ей-богу, мне кажется, что и вас нужно для компании с ним посадить в клетку и считать тоже очарованным. У вас, видно, одинаковый с ним рыцарский бред. В недобрый час, вижу я, надулись вы как от его обещаний и набили себе, в башку этот остров, о котором вы бредите и которого вам, как ушей своих не видать.

– Не надулся я нисколько, – ответил Санчо, – и не надуть меня самому королю; и, пусть беден я, а все-таки я старый христианин; я ничем ни одной живой душе не обязан; и если и брежу островами, то другие бредят еще хуже, и всякий сын своих дел; и раз я человек, я могу сделаться папой, не только, что губернатором какого-то острова и в особенности, когда мой господин может набрать их столько, что ему некуда будет девать. Подумайте о ваших словах, господин цирюльник; тут дело похитрей, чем брить бороду. Ведь мы все знаем друг друга и не в мой огород следовало бы бросать камушки; а что касается до очарования моего господина, то Господь про то ведает; и лучше уж этого не трогать.

Цирюльник ничего не отвечал Санчо, из страха, как бы он своею болтовнею не раскрыл того, что он такими усилиями старались скрывать он и священник. Из той же боязни, священник попросил каноника проехать немного вперед и обещался рассказать ему тайну этого человека в клетке и другие занимательные дела. Каноник поехал с ним вперед в сопровождении слуг и с большим вниманием выслушал все, что рассказал ему священник о звании, жизни, характере и безумии Дон-Кихота. Священник вкратце рассказал ему также о причине сумасшествия рыцаря, обо всем ряде его приключений вплоть до заключения в клетку и об их намерении насильно отвезти его домой, чтобы там поискать лекарств против его безумия.

Изумление каноника, и его слуг удвоилось, когда они услыхали странную историю Дон-Кихота.

– Поистине скажу вам, господин священник, – сказал каноник выслушав рассказ, – по моему мнению, эти так называемые рыцарские книги – сущий бич государства. Правда, праздность и лживая заманчивость заставили меня прочесть начало почти всех таких книг, напечатанных до сих пор, но ни одной из них я не решился дочитать до конца, потому что все они, по моему мнению, содержат более или менее одно и тоже, в каждой из них то же самое, что и во всякой другой, и в первой то же, что и в последней. Эти сочинения я причисляю к тому же роду древних милезианских басен, то есть нелепых рассказов, имевших целью развлекать, но не поучать, в противоположность апологическим басням, долженствовавшим одновременно и развлекать и поучать читателя. Но, согласившись даже на то, что главною целью подобных книг может быть только забава, я все-таки не могу понять, как они достигают этой цели, будучи наполнены таким множеством таких страшных нелепостей. Удовольствие, восторг, ощущаемые душою, рождаются тогда, когда в являющихся ей вещах она может любоваться красотою и гармониею; все же, заключающее в себе безобразие и неестественность, неспособно вызвать удовольствие; теперь, какую же красоту, какую соразмерность в отношении целого к частям и частей к целому видим мы в книге или в басне, рассказывающей как о том, что шестнадцатилетняя девушка ударом меча перерубает пополам великана, величиною с башню, так легко, как будто он был сделан из теста? В другом месте нам описывают битву, предварительно сообщив нам, что в неприятельском войске был миллион воинов. Герой книги обыкновенно выходит один против них, и вот вам, волей или неволей, приходится примиряться с тем, что этот рыцарь только мужеству и силе своей руки обязан одержанною им победой.

А что скажете вы относительно той готовности, с какою королева или наследственная императрица кидается в объятия неизвестного странствующего рыцаря? Какой ум, если только не совершенно дикий и варварский, может испытывать удовольствие, читая о том, как по морю плывет высокая башня, наполненная рыцарями, как вечером она покидает берега Ломбардии и утром пристает к землям Иоанна Индийского или в каким-нибудь, которых никогда не описывал Птолемей и не видывал Марко Паоло. Если мне ответят, что сочинители этих книг сами смотрели на них, когда писали, как на вымысел, и что поэтому они не обязаны так щепетильно соблюдать истину, то я возражу, что вымысел тем лучше, чем он менее похож на ложь, и нравится тем больше, чем больше он приближается к вероятному и возможному. Все сочиняемые рассказы должны до некоторой степени будить мысль, надо писать их так, чтобы, делая возможное вероятным и избегая уродливостей, они были способны изумлять, будить ум и в тоже время доставлять ему удовольствие. Но ничего подобного не даст вам перо писателя, как будто умышленно избегающего правдоподобия и подражания природе, от которых именно и зависит совершенство сочинения. Я не видал ни одной рыцарской книги, в которой, как в целом теле, наблюдалось бы правильное соотношение частей вымысла, так чтобы средина соответствовала началу, а конец соответствовал началу и средине. Напротив, авторы составляют их из стольких разрозненных частей, что скорее может показаться, будто они имеют намерение произвести на свет какую-то химеру, чудовище, а не правильный образ. Кроме того, они сухи и грубы по слогу, невероятны в описаниях подвигов, нечистоплотны в изображениях любовных сцен, пошлы в любезностях, длинны и тяжеловесны в реляциях битв, тупоумны в разговорах, нелепы в рассказах о путешествиях, – одним словом, лишены такта, искусства и остроумия и на этом основании достойны быть изгнаны из христианского государства, как праздные и опасные люди.

Внимательно выслушав каноника, наш священник заключил на основании его слов, что он человек умный, и согласился с его мнением. Он ответил ему, что, держась того же взгляда на рыцарские книги и питая к ним такую же ненависть, он сжег книги Дон-Кихота, число которых была довольно значительно. Потом он рассказал своему собеседнику, как он делал расследования этих книг, какие приговорил к сожжению, каким помиловал жизнь. Каноник слушал его с большим интересом и затем, возвращаясь к предмету своей речи, добавил, что, несмотря на все дурное, сказанное им об этих книгах, он находит в них и кое-что хорошее, именно канву рассказа, взяв которую, истинный талант мог бы развернуться и показать себя.

– В самом деле, – сказал он, – перу здесь представляется обширное поприще, на котором оно не встретит препятствий для своего свободного бега; ему представляется здесь возможность описывать кораблекрушения, бури, встречи, битвы; оно может изобразить мужественного полководца со всеми достоинствами, заслужившими ему воинскую славу, – искусного и разумного, умеющего обезоруживать хитрости врага, красноречивого оратора, способного убедить и разубедить солдат, мужа совета и разума, быстрого в исполнении, терпеливого в ожидании и храброго в нападении. Писатель может рассказать то грустное и трагическое событие, то забавное и непредвиденное приключение; там он опишет благородную даму, прекрасную, честную, умну, здесь – мужественного христианина; с одной стороны он выведет грубого и наглого хвастуна, с другой – любезного, приветливого и мужественного принца, он может изобразить преданность верных подданных, щедрости и великодушие повелителей и явиться нам то астрономом, то географом, то музыкантом, то государственным человеком и даже, если захочет, чернокнижником. Он может последовательно изобразить нам хитрость Улисса, набожность Энея, мужество Ахилесса, несчастие Гектора, измену Синона, дружбу Эвриала, щедрость Александра, храбрость Цезаря, кротость Траяна, верность Зопира, мудрость Катона, – одним словом, всевозможные добродетели, свойственные истинному герою, или соединив их в одном человеке, или оделив между несколькими. Если все это написано чистым, легким, приятным слогом, и составлено с искусством, приближающим насколько возможно вымысел к истине, тогда такое произведение будет подобно ткани, сотканной из разнообразных и драгоценных нитей, и представит такую красоту, такое совершенство, что достигнет последней цели, к какой только могут стремиться подобного рода сочинения, цели – поучать, забавляя. Действительно, простор, представляемый этими книгами, дозволяет писателю обнаруживать в них попеременно свой эпический, лирический, комический или трагический талант и соединять в них все привлекательные стороны приятных и сладких наук красноречия и поэзии, ибо эпопея может быть написана и прозой, так же как и стихами.

 

Глава XLVIII

В которой каноник продолжает рассуждать о рыцарских книгах и о других вещах, достойных его внимания

– Вы совершенно правы, господин каноник, – заметил священник, – и из этого следует, что тем более достойны порицания те из писателей, которые до сих пор сочиняли подобные книги без всякого соображения и размышления, пренебрегая искусством и правилами, руководясь которыми они могли бы так же прославиться в прозе, как прославились в стихах два князя поэзии греческой и латинской.

– Я сам было собрался попробовать написать рыцарскую книгу, – возразил каноник, – соблюдая при этом все перечисленные мною условия. Признаться, я уж написал больше ста листов, и чтобы вполне убедиться, заслуживают ли они того хорошего мнения, которое я сам о них имею, я отдал их прочитать людям, увлекающимся этим чтением, но умным и образованным, и другим читателям невежественным, которые находят удовольствие в чтении разных нелепых рассказов. Как те, так и другие одобрили мое сочинение. Тем не менее, я не смог продолжать своего труда. Причиной тому послужило прежде всего то, что он показался мне делом несвойственным моему званию; затем я бросил свою работу и потому, что так как число темных людей значительней числа просвещенных, то мне и не хотелось подвергать себя несправедливому буду невежественной черни, которая главным образом и занимается чтением подобных книг, хотя я и согласен с тем, что похвала немногих умных дороже похвалы множества глупцов. Но больше, чем что-либо другое, заставила меня бросить свое предприятие мысль, на которую меня навели представляемые в настоящее время комедии. Если эти представления как вымышленные, так и исторические, в большинстве случаев ни что иное, как очевидные нелепости; если, несмотря на то, чернь с удовольствием смотрит их и одобряет; если авторы их сочиняющие и актеры играющие их говорят, что такими эти комедии и должны быть, потому что таких хочет публика, его пьесы, соблюдающие правила искусства, хороши только для трех-четырех умных людей, понимающих их, а все другие не сумеют оценить их достоинств, и что для сочинителей и актеров важнее добыть себе пропитание от толпы, чем одобрение от немногих; – если все это так, то наверно тоже самое случится с моей книгой, при сочинении которой я, нахмурив брови соблюдать все правила и сделаюсь, как говорится, портным Кампильо, доставлявшим нитки и фасон. Не раз старался я убедить авторов, что их мнение ошибочно, что они привлекли бы больше народа и приобрели бы больше славы, представляя комедии, сообразующиеся с правилами искусства, чем посредством представлений нелепых пьес; но они так упрямы, так упорно держатся своего мнения, что никакие доводы, ни сама очевидность не в состоянии заставить их отказаться от него. Помню, однажды говорил я одному из этих упрямцев:

– Помните ли вы, как немного лет тому назад в Испании представляли три трагедии; принадлежащие перу знаменитого поэта наших королевств, в какое удивление, в какой восторг приводили они всех жителей, – безразлично и чернь и образованное меньшинство, доставив актерам денег больше, чем тридцать лучших из пьес, которые были написаны с тех пор?

– Конечно, помню, – отвечал мой писатель, – ваша милость имеете в виду Изабеллу, Фили и Александру?

– Совершенно верно, – ответил я, – я говорю о них. Они конечно соблюдали все правила искусства, и что же? Стали ли они от этого хуже и перестали ли они нравиться всем? Виновата, стало быть, не публика, требующая будто бы глупостей, а виноваты те, которые не могут дать ей ничего другого, кроме глупостей. В Отмщенной неблагодарности, в Нуманции, во Влюбленном купце, нет нелепостей, еще меньше их в Полезном враге, нет их и в других пьесах, сочиненных талантливыми поэтами во славу свою и на пользу кошелька актеров. Я приводил много других доводов, которые отчасти смутили, отчасти поколебали его, но все-таки не сумели вывести из заблуждения.

– Ваша милость, господин каноник, – сказал священник, – коснулись предмета пробудившего во мне давнишнюю злобу к современным комедиям, которая, пожалуй, не меньше, чем злоба, питаемая мною к рыцарским книгам. Если комедия, как говорит Цицерон, должна быть зеркалом человеческой жизни, примером нравов и изображением истины, то каждая из играемых в настоящее время комедий ничто иное, как зеркало нелепостей, примеры глупостей, изображение распутства. В самом деле, может ли быть что-нибудь нелепее в первой сцене первого действия заставить появиться ребенка в колыбели, а во второй – выводить его уже взрослым человеком с бородой на подбородке? Что может быть глупее намерения изображать старика – хвастуном, молодого человека – трусом, лакея – оратором, пажа – советником, короля – носильщиком тяжестей и королеву – судомойкой? А каково правдоподобие относительно времени, в течении которого случаются представляемые события? Разве не видали мы такой комедии, первый акт которой начинается в Европе, второй продолжается в Азии, третий оканчивается в Африке; будь комедия четырехактной, то четвертый акт, наверное, заключал бы в Америке.

Если историческая точность есть главное условие комедии, то каким образом удовлетворится ум, хотя и самый низменный, когда в рассказе о событии, происшедшем во времена Пипина или Карла великого, главное действующее лицо является несущим, как император Гераклий, крест в Иерусалим и, подобно Готфриду Бульонскому, завоевывает св. Гроб у Сарацинов, между тем, как этих лиц в действительности отделяет друг от друга много лет? Если, напротив, комедия вся целиком ничто иное, как вымысел, то к чему брать некоторые истинные события из истории, зачем без всякого искусства и правдоподобия перепутывать между собою происшествия, случившиеся с разными лицами и в разные времена? Хуже всего – то, что находятся невежды, уверяющие будто бы только такие произведения и прекрасны, и будто бы желать чего-либо другого значит обнаруживать прихоти беременной женщины. Но, великий Боже! что мы увидим, если перейдем к священной комедии! Сколько ложных чудес, сколько апокрифических фактов, сколько дел одного святого, приписанных другому. Даже у авторов светских комедий хватает смелости изображать чудеса и приводить в свое оправдание такой довод: что в этом месте хорошо бы было изобразить чудо, чтобы изумить и заманить дураков за комедию! Все описанное может только служить в ущерб истине и истории; и к стыду испанских писателей, потому что иностранцы, точно соблюдая законы комедии, называют нас варварами и невеждами, видя, какие нелепости мы пишем. Не имеет значения и тот довод, что правительства, дозволяя представления комедий, имеют главною целью доставить какое-нибудь здоровое развлечение народу и предотвратит развитие дурных склонностей, зародыш которых таится в праздности; и что, так как всякая комедия, хорошая или дурная, достигает этой цели, то и нет оснований издавать законы для принуждения сочинителей и актеров сочинять их так, как они должны быть сочиняемы, раз всякая такая комедия дает то, что от нее ожидают! На это отвечу я, что эта цель достигалась бы хорошими комедиями лучше, чем дурными, потому что, посмотрев на хорошую, талантливо написанную комедию, зритель мог бы посмеяться над веселым, поучиться от серьезного, подивиться событиям, усовершенствовать свой вкус хорошим слогом, получше узнать различные плутни, просветить свой ум примерами, вознегодовать на порок и преклониться пред добродетелью. Такие чувства должна возбуждать хорошая комедия в души зрители, как бы груб и не образован он ни был. Следовательно, комедия, соединяющая все эти достоинства, не может не нравиться, не может не восхищать зрителей больше, чем совершенно лишенные их, каковы все пьесы, представляемые в настоящее время. Вина в том лежит не на поэтах, их авторах, потому то многие из них знают, чем они грешат, и не знают только что им надо делать. Беда в том, что комедии в наши время сделались продажным товаром и потому авторы их не без оснований говорят, что актеры не купили бы их пьес, если бы последние не были скроены по моде. Итак, поэтому приходится подчиняться требованиям актера, покупающего произведение. Нужны ли доказательства этой истины? Тогда пусть посмотрят на множество комедий, написанных осчастливленных гением наших королевств, с таким умом, с такою прелестью, такими изящными стихами и с такими диалогами, полными и веселых шуток и глубоких истин, благодаря чему слава его распространилась по всему миру. И вот, благодаря тому, что он уступает требованиям авторов, только немногие из его пьес достигли должной степени совершенства. Другие писатели пишут такие бессмысленные пьесы, что после первого же представления их комедианты часто бывают вынуждены бежать из отечества, избегая наказания за изображение на сцене обстоятельств предосудительных для некоторых, государей и позорящих некоторые благородные семейства. Все эти и многие другие неудобства прекратились бы, если бы кому-нибудь из состоящих при дворе лиц, человеку умному, просвещенному и талантливому, было поручено просматривать все комедии прежде их представления, и не только те, которые играются в столице, но и все предназначающиеся к исполнению в остальной Испании. Без одобрения, подписи и печати такого испытателя никакая местная власть не должна бы была дозволять представления какой-либо комедии в своем округе. Таким образом, комедиантам пришлось бы отсылать свои пьесы ко двору, и только после этого они могли бы спокойно представлять их. Сочинители клали бы больше труда, забот и изучения на составление своих пьес, имея в виду строгий и просвещенный суд, которому должны подвергнуться их произведения. Наконец, если бы сочинялись хорошие комедии; то благополучно достигалась бы и их предположенная цель – развлечение публики, слава испанских писателей и хорошо понятый интерес комедиантов, которые были бы освобождены от надзора и наказания. Затем, если бы на другое лицо и на то же самое возложили обязанность подвергать испытаниям сочиняемые рыцарские книги, то, наверное многие из них достигли бы того совершенства, какое описывала ваша милость. Они обогатили бы наш язык драгоценной сокровищницей приятного красноречия; древние книги померкли бы при свете новых книг, написанных для добропорядочного препровождения времени не только праздных, но и людей очень занятых, – ибо лук не может быть постоянно натянутым, и человеческой слабости необходимо отдыхать в дозволенных развлечениях.

Здесь разговор каноника и священника был прерван цирюльником, который подъехал к ним и сказал священнику:

– Господин лиценциат, вот место, о котором я говорил; хорошо бы было здесь отдохнуть, пока волы будут пастись на свежем и богатом лугу.

– Я согласен, – ответил священник.

Он сообщил свое намерение канонику, и тот тоже решил остановиться, соблазненный красотою вида долины, представлявшегося их взору. Побуждаемый желанием подольше полюбоваться этой прекрасной местностью и насладиться разговором со священником, к которому он начал питать привязанность, а также для того, чтобы поподробнее разузнать о подвигах Дон-Кихота, каноник приказал некоторым из своих слуг отправиться на постоялый двор, бывший невдалеке, и принести оттуда все, что там найдется для обеда всего общества потому, что он решил провести здесь полдень. Один из слуг ответил на это, что на их муле, отправленном на постоялый двор раньше, припасов достаточно, так что нет надобности ничего брать, кроме ячменя.

– В таком случае, – сказал каноник, – отведите туда наших мулов и приведите мула с припасами.

Пока исполнялось это распоряжение, Санчо, улучив минуту, когда он мог поговорить со своим господином, нестесняемый постоянным присутствием священника и цирюльника, не пользовавшихся уже теперь его доверием, приблизился к клетке Дон-Кихота и сказал ему:

– Господин, мне хотелось бы облегчить свою совесть и поговорить кой о чем насчет вашего очарования. Прежде всего, надо вам знать, что эти два человека, которые вас провожают с масками на лице, – священник и цирюльник из нашей деревни, и мне сдается, что они-то и затеяли увезти вас в таком виде просто из злобы и зависти, что вы превзошли их своими славными подвигами. Раз это правда, стало быть вы не очарованы в этой клетке, а одурачены, как олух. В доказательство своих слов, я предложу вам один вопрос; и если вы дадите мне такой ответ, какого я ожидаю, то вы сами раскусите эту плутню и сознаетесь, что вы не очарованы, а просто умом рехнулись.

– Ладно, – ответил Дон-Кихот, – спрашивай, что тебе угодно, мой сын Санчо; я готов по возможности удовлетворить тебя. Что же касается твоих слов, будто бы те, которые кружатся около нас, священник и цирюльник, наши знакомые и земляки, то весьма возможно, что они тебе и кажутся именно таковыми; но чтобы они в действительности были ими, – то не верь этому ни в каком случае. Поверь мне и запомни раз навсегда, что если мои очарователи и похожи на тех, о ком ты говоришь, то это только потому, что они приняли их образ и подобие. Действительно, волшебникам очень легко принимать ту наружность, какая требуется, и вот они облеклись в наружность наших друзей, чтобы заставить тебя подумать то, что ты думаешь, и ввести тебя в лабиринт сомнения и неизвестности, из которого тебе не удалось бы выйти и с ниткой Тезея. Этот вид они приняли также и для того, чтобы я поколебался в своем убеждении и не мог догадаться, откуда нагрянула на меня эта беда. В самом деле, если с одной стороны, мне говорят, что наши спутники – цирюльник и священник, наши земляки, и если, с другой стороны, я вижу себя посаженным в клетку, зная хорошо, что никакая сила человеческая, кроме сверхъестественной, не в силах посадить меня в клетку, – то что же по твоему мне остается говорить или думать, если не то, что мое очарование превосходит все прочие, рассказываемые историками о странствующих рыцарях, когда-либо бывших очарованными? Итак ты можешь успокоиться, покинув мысль, будто бы эти люди таковы, какими тебе кажутся; тогда как на самом деле они совсем не то, – как я не турок; если же ты хочешь спросить меня о чем-нибудь, то говори, – я буду тебе отвечать, хотя бы ты предлагал мне вопросы до завтрашнего утра.

– Пресвятая Богородица! – с отчаянием воскликнул Санчо, – неужели ваша милость совсем с ума спятили, когда не видите такой очевидной истины? Неужели вы не понимаете, сколько вам не толкуй, что ваше заключение больше дело рук злобы, чем очарования. Но пусть так, я вам сейчас докажу, что вы не очарованы. Скажите мне, видали ли вы… Помоги вам Бог из этой муки поскорей попасть в объятия госпожи Дульцинеи, когда вы о том меньше всего будете думать.

– Прекрати свои заклинания, – воскликнул Дон-Кихот, – и спрашивай, что тебе нужно; я сказал уже, что я готов отвечать тебе со всею точностью.

– Вот именно это мне и требуется, – ответил Санчо, – но мне хочется быть вполне уверенным, что вы ответите, ничего не прибавляя и не убавляя, по сущей правде, как и нужно ожидать от языка того, кто, подобно вашей милости, избрал себе военное звание и титул странствующего рыцаря!

– Повторяю тебе, – сказал Дон-Кихот, – что я не солгу. Но говори же, спрашивай по правде сказать, Санчо, ты мне надоел своими предисловиями и околичностями.

– Я говорю только, – возразил Санчо, – что я вполне уверен в искренности и откровенности моего господина, и, так как это близко касается нашего дела, я хочу ему предложить один вопрос с его позволения. С тех пор, как ваша милость посажены в клетку или, вернее сказать, очарованы в этой клетке, скажите мне, пожалуйста, чувствовали ли вы, как говорится, большую или маленькую нужду?

– Ничего не понимаю, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – что ты хочешь сказать этими словами: маленькая или большая нужда; выражайся ясней, если хочешь, чтобы я давал тебе точные ответы.

– Неужели, – возразил Санчо, – ваша милость не понимаете, что такое маленькая или большая нужда? Да за это ребятишек в школе наказывают. Ну, так я скажу проще: хотелось ли вам сделать то, чего за вас никто не может сделать?

– О, да, да, Санчо! – воскликнул Дон-Кихот, – несколько раз и даже теперь еще. Спаси меня от этой опасности, если тебе жалко моей одежды.

 

Глава XLIX

Рассказывающая об интересной беседе Санчо Панса с своим господином Дон-Кихотом

– Ага! вот я вас и поймал, ей Богу, поймал! воскликнул Санчо, – вот что мне и нужно было знать от вас, клянусь моей душой и жизнью! Не слыхали ли вы, господин, как в нашей стороне говорят, как замечают, что кому-нибудь не по себе: не знаю, что с ним такое, он точно очарованный – не ест, не пьет, не спит, отвечает невпопад. Стало быть, те только по настоящему очарованы, которые не едят, не пьют, не спят и не делают других естественных дел, о которых я говорил; а не те, которым хочется того же, чего хочется вашей милости, которые пьют, когда им дают пить, едят, когда им дают есть, и отвечают на все вопросы.

– Твоя правда, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – но я уже тебе говорил, что есть много видов очарования; очень может быть, что вместе с временем его обычная форма изменилась, и теперь принято, чтобы очарованные делали все то, что я делаю или хочу делать и что они прежде не делали. Но когда дело касается изменчивости времени, то было бы бесплодным трудом приводить какия либо доказательства и выводить следствия. Для меня не представляет никакого сомнения, что я очарован, и этого достаточно, чтобы успокоить мою совесть; в противном случае, – если бы у меня было какое-либо сомнение в том, что я очарован, я счел бы делом противным моей совести трусливо и праздно оставаться в клетке, лишая тем помощи моей руки множество угнетенных и несчастных, которые, наверно, в этот час испытывают крайнюю нужду в моей защите и покровительстве.

– И все-таки, – возразил Санчо, – повторяю, что для большей уверенности не мешало бы вашей милости попробовать выйти из этой тюрьмы; я с своей стороны обещаюсь вам помогать изо всех сил и даже тащить вас оттуда; попробуйте потом сесть на доброго Россинанта, который по виду тоже как будто очарованный: так грустно он шагает; а затем мы еще раз попытаем счастье в поисках приключений; не повезет нам, так мы всегда успеем вернуться в клетку; и даю вам слово доброго и преданного оруженосца, что я запрусь в ней вместе с вашею милостью, если только вы будете так несчастливы, а я так глуп, что наши дела пойдут плохо.

– Ладно, – отозвался Дон-Кихот, – согласен и даю обе руки. Как только ты найдешь момент удобным, чтобы привести в исполнение дело моего освобождения, я во всем буду слушаться тебя. Но ты увидишь, Санчо, как сильно ты заблуждаешься в своем мнении о моем несчастии.

Такой разговор вели странствующий рыцарь и его преданный оруженосец, пока не подъехали к тому месту, где их ожидали слезшие уже на землю священник, каноник и цирюльник. Крестьянин выпряг быков из телеги и пустил их пастись на широкий луг, манивший насладиться его мирной прохладой и красотой не только очарованных людей, вроде Дон-Кихота, но и таких умных и догадливых, как его оруженосец. Последний обратился к священнику с просьбой позволить его господину выйти на минутку из клетки, потому что, в противном случае, этой тюрьме грозит опасность остаться не такой чистой, как того требовали сан и достоинство такого рыцаря, как заключенный в ней. Священник понял, в чем дело, и ответил Санчо, что он с радостью исполнил бы его просьбу, если бы не боялся, что его господин, увидав себя на свободе, навострит лыжи и удерет, так что его больше не увидишь.

– Я ручаюсь за него, – возразил Санчо.

– Я тоже, – добавил каноник, – я за все возможные последствия в особенности, если он даст мне свое рыцарское слово, что не удалится от нас без нашего позволения.

– Даю вам это, – воскликнул Дон-Кихот, слышавший этот разговор.

– Да и кроме того, кто, подобно мне, очарован, тот не свободен делать все, что захочется, потому что зачаровавший его волшебник может пожелать, чтобы он не двигался с места в течение трех веков, и если бы очарованный вздумал убежать, то волшебник заставил бы его прилететь обратно. В виду всего этого вы можете меня освободить тем более; что это послужит на пользу всем, так как уверяю вас, что, если вы меня выпустите, то – разве только вы подальше отъедете – мне, пожалуй, придется побеспокоить вас неприятным запахом.

Каноник заставил его протянуть руку, хотя у него обе руки и были связаны, и, наконец, после того, как с него взяли в залог честное слово, дверь клетки отворилась, что причинило ему живейшее удовольствие.

Первым его делом по выходе из клетки было расправить один за другим свои члены; а затем он подошел к Россинанту и, слегка потрепав ладонью его по спине, с нежностью сказал ему:

– Уповая всегда на Бога и Его Святую Матерь, о цвет и зеркало скакунов, я надеюсь, что мы скоро увидимся как мы оба того желаем, и будем вместе, – ты, нося своего господина, а я, сидя на твоих ребрах, и оба вместе исполняя призвание, ради которого Бог произвел меня на этот свет.

Проговорив эти слова, Дон-Кихот в сопровождений Санчо пробрался в уединенное местечко, откуда возвратился с большим облегчением и с возросшим еще более, чем прежде, желанием привести поскорее в исполнение проект Санчо.

Каноник внимательно рассматривал его, изумляясь его необыкновенно странному умопомешательству. Он в особенности удивлялся тому обстоятельству, что этот испанский гидальго относительно всего прочего своими речами и ответами обнаруживал светлый разум и городил вздор, когда разговор заходил о рыцарстве, как мы в этом не один раз могли убедиться. Когда все в ожидании прибытия припасов уселись на траве, каноник, в душе которого шевельнулось сострадание к рыцарю, обратился к последнему с следующим словами:

– Возможно ли допустить, господин гидальго, чтобы чтение пустых и нелепых рыцарских книг было в состоянии до такой степени вскружить ум вашей милости, что вы поверили в свое очарование и во многие другие глупости того же рода, настолько же правдоподобные, насколько ложь похожа на истину? Неужели найдется хоть один человеческий ум, способный поверить в действительность существования на свете этого множества Амадисов и бесчисленной кучи славных рыцарей? Неужели кто-нибудь может серьезно выдумать, что на самом деле существовало это великое множество Трапезондских императоров, Феликс-Мартов Гирканских, скакунов и иноходцев, странствующих девиц, змей, драконов, андриак, великанов, неслыханных приключений, различных очарований, битв, ужасных великанов, костюмов, украшений, влюбленных принцесс, оруженосцев, ставших потом графами, красноречивых карликов, любовных записок, любезностей, воинственных женщин – одним словом, всяческих нелепостей, заключающихся в рыцарских книгах? Про себя скажу, когда я читаю эти книги я не останавливаю мое воображение тою мыслью, что все они – сплошная ложь и нелепость, признаюсь, они доставляют мне тогда некоторое удовольствие; но достаточно мне вспомнить о том, какое они из себя представляют, и я швыряю книгу об стену, и швырнул бы ее в костер, если бы он случился вместо стены. Да, все рыцарские книги заслуживают сожжения за свою ложь и противоречие общим законам природы; они достойны этого наказания, как основатели явных сект и обманщики, выдающие невежественной черни свои бредни за истину. У них хватает даже смелости смущать умы благородных и воспитанных гидальго, подобных вам, потому что это они довели вашу милость до такого состояния, что вас пришлось посадить в клетку и везти на волах в телеге, как какого-нибудь льва или тигра, которого на показ и для наживы возят по деревням. Сжальтесь же, господин Дон-Кихот, над самим собой и возвратите себе здравый рассудок. Упражняйте данный вам небом ум, направив ваши счастливые способности на другого рода чтение, которое могло бы просветить ваше понимание и заслужить вам добрую славу. Если, однако, повинуясь вашей природной склонности, вы пожелаете продолжать чтение историй о рыцарских подвигах, то читайте из священного писания Книгу Судей, и вы найдете возвышенные истины и настолько же достоверные, как и возвышенные, подвиги. Лузитания имела Вириатеса, Рим – Цезаря, Карфаген – Аннибала, Греция – Александра, Кастидия – графа Фернандо Гонзалеса, Валенсия – Сида, Андалузия – Гонзальво Кордовского, Эстрамадура – Диего Гарсиа Пародесского, Херес – Гарсиа Перес де-Варгас, Толедо – Гарсиляво, Севилья – дон Мануэля Понса Леонского, и рассказы об их мужественных подвигах способны позабавить, научить, восхитить и удивить возвышеннейший ум, занявшийся подобного рода чтением. Вот какое чтение достойно вашего разума, мой добрый господин Дон-Кихот; занявшись им, вы станете знатоком истории, полюбите добродетель, узнаете много хорошего, укрепитесь в нравственности, будете храбрым без заносчивости и мудрым без слабости; и все это послужит во славу Бога, к вашей собственной пользе и в честь Ламанчи, откуда, как мне известно, родом ваша милость.

Дон-Кихот с величайшим вниманием прослушал речь каноника. Увидав, что он кончил, рыцарь сначала, молча и упорно, посмотрел на него и потом сказал:

– Если не ошибаюсь, господин гидальго, речь, обращенная вашей милостью ко мне, имеет целью убедить меня, что никаких странствующих рыцарей никогда не было на свете; что все рыцарские книги – вымышлены, лживы, бесполезны и вредны для государства; что, наконец, я дурно сделал, читая их, еще хуже, поверив им, и еще хуже, решившись подражать им и избрать себе трудное поприще странствующего рыцаря, которое они указывают, – потому что вы отрицаете, чтобы когда-либо существовали Амадисы Гальский и Греческий и множество других рыцарей, которыми полны эти книги. – Совершенно справедливо, ваша милость, – ответил каноник, и Дон-Кихот продолжал:

– Затем ваша милость добавили, что эти книги принесли мне много зла, потому что расстроили мой ум и под конец посадили меня в клетку; и что мне следовало бы исправиться, переменив чтение рыцарских книг на более интересное и поучительное истинных историй.

– Вот именно, – ответил каноник.

– Ну, а я с своей стороны нахожу, – возразил Дон-Кихот, – что безумны и очарованы вы сами, так как вы осмелились изрыгать клеветы на произведения, распространенные по всему миру и всеми считаемые настолько истинными, что всякий, подобно вашей милости, отвергающий это, заслуживает того же наказания, к какому вы присуждаете скучные и неприятные для вас книги. В самом деле, решиться уверять кого либо, что на свете не было ни Амадиса, ни других рыцарей – искателей приключений, ни все ли равно, что желать убедить, что солнце не светит, мороз греет и земля не держит вас на себе? Может ли найтись в свете ум, способный убедить другого, что история инфанты Флорины и Гвидо Бургонского так же ложна, как ложно приключение Фиерабраса на Мантибльском мосту, случившееся во времена Карла Великого? Клянусь Богом, все эти истории так же верны, как верно то, что теперь день! Если они – ложь, то, стало быть, ложь и рассказы о Гекторе, об Ахилле, Троянской войне, о двенадцати пэрах Франции и о короле Артуре Английском, до сих пор остающимся превращенным в ворона и ожидаемом его подданными с часа на час. Неужели кто-нибудь осмелится сказать, что ложна история Гуарино Мескино, ложны сказания о святом Граале, вымышлены повествования о любви Тристана и королевы Изольды, а также королевы Женевьевы и рыцаря Ланселота, тогда как есть люди почти что видевшие дуэнью Квинтаньону, этого лучшего виночерпия Великобритании? Это так верно, что я сам помню слова одной из моих бабушек по отцу, говорившей мне часто при встрече с какой-нибудь дуэньей, наряженной в почтенный головкой убор: «Эта женщина, дитя мое, похожа на дуэнью Квинтаньону»; из чего я заключаю, что она знала эту дуэнью или, по крайней мере, видала ее портрет. Кто может сомневаться в правдивости истории Петра и прелестной Магалоны, когда и ныне еще в оружейной зале наших королей можно видеть пружину, приводившую в движение деревянную лошадь, на которой мужественный Петр Провансальский несся по воздуху, – пружину немного меньших размеров, чем дышло телеги, запряженной волами, рядом с ней лежит седло Бабиэки, кобылы Сида, а в Ронсевальском ущелье и до сих пор можно видеть трубу Роланда, величиною с большое бревно. Из этого следует заключить, что существовали двенадцать пэров Франции, существовал Петр, существовал Сид, существовали и другие рыцари того же рода, которых люди называют искателями приключений. Иначе пришлось бы отрицать, что мужественный португалец Хуан де Мерло действительно был странствующим рыцарем, который отправился в Бургундию, сражался в городе Расе с славным рыцарем Шарни, прозванным Моисеем Петром, потом в городе Базеле с Моисеем Генрихом де-Раместаном и дважды вышел из борьбы славным победителем. В таком случае мы должны отвергнуть также рассказы о приключениях и битвах, данных в Бургундии испанскими храбрецами Педро Барба и Гутьерро Кикада (от последнего происхожу я по прямой мужской линии), победившими сыновей графа Сен-Поля. Тогда неправда и то, что дон-Фернандо де-Гевара отправился искать приключений в Германию и сражался там с Георгом, придворным рыцарем герцога Австрийского. Считайте сказками, сочиненными для потехи толпы, также и рассказы о турнирах Суэро де-Киннонис, подвигах Орбиго, поединках Мозес-Луиса де-Фальцеса с дон Гонзальво Гусманом, Кастильским рыцарем, и о других великих делах, совершенных христианскими рыцарями нашего королевства и чужих стран, – рассказы настолько истинные и достоверные, что только совершенно лишенный всякого ума и соображения может сомневаться в них.

Каноник был необыкновенно удивлен, выслушав слова Дон-Кихота, представлявшие из себя такую странную смесь истины и лжи, и лично убедившись, насколько основательно было его знакомство во всем, касающимся странствующего рыцарства.

– Я не отрицаю того, господин Дон-Кихот, – ответил он ему, – что в словах вашей милости есть некоторая доля истины, в особенности, в словах, относящихся к испанским странствующим рыцарям. Я согласен также признать и действительность существования двенадцати пэров Франции, но только я не решаюсь верить, будто бы они на самом деле совершили все, что о них рассказывает архиепископ Тюрпен. Одно только верно, что это были рыцари, избранные французскими королями и называвшиеся пэрами, так как по мужеству, и достоинствам они были все равны между собою или, по крайней мере, было желательно, чтобы они были равными в этом отношении. Это был военный орден, подобные существующим теперь орденам св. Иакова и Калатравы, в которых все участники считаются одинаково храбрыми и благородными рыцарями и как говорят теперь: рыцарь св. Иоанна или Алькантары, так тогда говорили: рыцарь Двенадцати Пэров, потому что для этого ордена выбирали двенадцать равных по достоинству рыцарей. Что существовали Сид и Бернардо дель-Карпио, в том нет, никакого сомнения; но другое дело, совершили ли они все те подвиги, которые им приписываются. Что же касается пружины графа Петра, упомянутой вашей милостью и лежащей будто бы рядом с седлом Бабиэки в королевской оружейной зале, то признаюсь вам в моем грехе: я или кос или настолько близорук, что не мог заметить этой пружины, как ни велика она по словам вашей милости, хотя отлично видел седло.

– Однако она несомненно там, – возразил Дон-Кихот, – и хранится в кожаном футляре, чтобы не заржавела.

– Очень может быть, – ответил каноник, – но только клянусь принятым мною священным саном, я не помню, чтобы я ее видел. Но, даже допустив, что она хранится там, обязан ли я верить историям обо всех этих Амадисах и множестве других рыцарей, о которых выдумано столько сказок? И может ли это служить достаточным основанием для того, чтобы такой почтенный, достойный и разумный человек, как ваша милость, считал истинными все эти необыкновенные глупости, рассказываемые в нелепых рыцарских книгах?

 

Глава L

Об остроумном споре Дон-Кихота с каноником и о других событиях

– Вот это, право, мило! – воскликнул Дон-Кихот. – Как! книги, напечатанные с дозволения королей и одобрения испытателей; книги, с одинаковым удовольствием читаемые и хвалимые большими и малыми, богатыми и бедными, учеными и невеждами, мужиками и дворянами, одним словом, всеми людьми, к какому бы званию они ни принадлежали; эти книги, по-вашему – чистая ложь, между тем как они такой точный отпечаток истины, что в них пункт за пунктом и день за днем описываются отец, мать, страна, родственники, возраст, место и подвиги рыцарей. Замолчите же, пожалуйста, господин, и не произносите таких великих клевет; поверьте мне, я вам даю в этом отношении лучший совет и которому только может последовать умный человек. Впрочем, прочтите сами эти книги, и вы тогда увидите, какое удовольствие доставляют они. Скажите мне, какая картина может быт восхитительнее этого описания: пред вами большое озеро кипящей смолы, в котором кипит и плавает бесконечное множество змей, ужей, ящериц и других свирепых и ужасных гадов. Вдруг из глубины это-то озера слышится жалобные голос, говорящий: «О, кто бы ты ни был, рыцарь, смотрящий на это ужасное озеро, если ты хочешь овладеть сокровищами, скрытыми под его черными волнами, то покажи мужество твоего непобедимого сердца и бросься в средину этой огненной жидкости. Если ты этого не сделаешь, то ты окажешься недостойным увидать великие, несравненные чудеса, которые заключаются в семи замках семи фей, обитающих под этой черной водной громадой». И вот рыцарь, не дав еще времени умолкнуть этому странному голосу, не рассуждая, не соображая грозящей ему опасности, не снимая даже с себя тяжелого вооружения, но только поручив себя Богу и своей даме, бросается вниз головой в средину кипящего озера и вдруг, когда он меньше всего думает о том, что ему предстоит, оказывается среди цветущего луга, с которым по красоте не могут сравняться даже Елисейские поля. Там, и воздух прозрачнее, и солнце сияет новым светом. Мирный лес представляется его глазам; в нем радуют взор ярко-зеленые, густолиственные деревья, и до слуха доносится сладкое и чистое пение бесчисленного множества маленьких птичек с блестящими перышками, весело порхающих среди переплетающихся древесных ветвей. Здесь он видит ручеек, свежие кристальные воды которого бегут по восхитительному руслу, усеянному белыми камешками и похожему на золотое поле, украшенное восточным жемчугом. Там он замечает роскошный фонтан, художественно устроенный из тысячецветной яшмы и полированного мрамора; дальше он встречает другой более простой отделки фонтан, где красивые раковины ракушки и извилистые белые и желтые домики улитки, разбросанные в беспорядке и перемешанные с блестящими кусочками хрусталя, образуют разнохарактерное произведение, в котором искусство, подражая природе, кажется на этот раз побеждающим ее. С этой стороны возвышается грозный укрепленный замок или великолепный дворец, стены которого сделаны из массивного золота, стенные зубцы из алмазов, двери из гиацинтов, и, наконец, чудная архитектура которого кажется драгоценней золота, алмазов, карбункулов, рубинов, жемчуга и изумрудов – всех материалов, из которых замок построен. И чего же желать еще больше, когда, увидав все это, мы видим, что из ворот замка выходит множество девиц, богатые и изящные наряды которых так прекрасны, что, если бы я начал их описывать, как это делает история, я никогда бы не кончил? Сейчас же та, которая по-видимому госпожа остальных, берет за руку отважного рыцаря, бросившегося в кипящие волны озера, и ведет во внутренность крепости. Раздев его догола, она моет его в теплой воде, натирает благовонными мазями и одевает в сорочку из тонкого полотна, надушенную изысканными ароматами; появляется другая девица, которая набрасывает ему на плечи тунику, стоящую, как говорят, по меньшей мере целого города и даже больше. Что может быть очаровательнее рассказа о том, как эти дамы ведут рыцаря затем в другую залу, где он находит стол, убранный с таким великолепием, что он стоит в немом изумлении? Как ему льют на руки чистую воду из амбры и душистых цветов! как его сажают в кресло из слоновой кости! как ему служат все девицы, сохраняя чудесное молчание! какие разнообразные вкусные кушанья приносят ему, из которых его аппетит не знает какое выбрать! какую музыку слушает он за столом, не зная, где и кто играет! Когда же, по окончании обеда, рыцарь, небрежно развались в своем кресле, по обычаю ковыряет у себя в зубах, вдруг отворяется дверь и впускает другую девицу, еще более прекрасную, чем все остальные, которая садится рядом с рыцарем и начинает ему рассказывать, что это за замок, каким образом она в нем очарована и кучу других вещей, удивляющих рыцаря и восхищающих читателя этой истории! Не хочу больше распространяться об этом предмете, но из всего сказанного мной можно заключить, что какую страницу какой бы то ни было истории странствующего рыцаря ни открой, она может только возбудить восторг и удивление в читателе, кто бы он ни был. Примите мой совет, ваша милость: прочитайте эти книги и вы увидите, что они прогонят грусть, может быть, удручающую вас, и рассеют дурное расположение духа, если вы им страдаете. Я как могу сказать про себя, что с тех пор, как я стал странствующим рыцарем, я сделался храбрым, щедрым, вежливым, воспитанным, великодушным, приветливым, предприимчивым, кротким, терпеливым, и с покорностью выношу усталость, горе, заключение, очарование; и, хотя прошло еще немного времени с тех пор, как я заключен в этой клетке, как сумасшедший, и все-таки надеюсь, что, если небо мне поможет, и судьба не воспротивится, я благодаря мужеству своей руки сделаюсь через несколько дней королем какого-нибудь государства и тогда буду иметь возможность проявить свойственные моему сердцу благодарность и щедрость. Вы сами хорошо знаете, господин, что бедный не в состоянии обнаружить свою мудрость, в какой бы степени он ею ни обладал, а признательность, существующая только в желании, также мертва, как и вера без дел. Вот почему мне и хотелось бы, чтобы судьба поскорее доставила мне случай сделаться императором, ибо только тогда я мог бы обнаружить мое сердце в тех благодеяниях, которыми я осыпал бы моих друзей, в особенности этого бедного Санчо Панса, моего оруженосца и лучшего человека в свете; да, мне хотелось бы дать ему графство, обещанное мною несколько дней тому назад; боюсь только, что у него не хватит уменья как следует управлять своим государством. Услыхав последние слова своего господина, Санчо поспешил ответить ему:

– Постарайтесь только, господин Дон-Кихот, дать мне это графство, столько раз обещанное мне вашею милостью и так давно ожидаемое мною, а как уж у меня хватит уменья управлять им. Да и! если и не хватит, не беда: я слыхал, что есть люди, которые берут в аренду имения господ; они дают им столько-то в год доходу и занимаются сами делами управления, а господин сидит себе, сложив ручки, да без забот получает и тратит денежки. Точь-в-точь также и я сделаю: вместо того, чтобы ломать себе башку, я устранюсь от дел и буду жить да поживать на свои доходы, как герцог, и пусть говорят, что хотят.

– Брат мой Санчо, – сказал каноник, – так возможно поступать относительно пользования доходами, но право отправления правосудия принадлежит только государю. Вот здесь то и необходимо искусство, разум и, в особенности, искренние намерения быть справедливым; если же этого не будет, то все пойдет вкось да вкривь. Бог обыкновенно помогает доброму намерению человека простого и лишает своей помощи злые желания искусного.

– Ничего не понимаю я в этих философиях, – возразил Санчо, – знаю только, что мне хотелось бы получить графство в ту же минуту, как я буду способным управлять им; потому что души у меня столько же, сколько и у другого, да и тела не меньше, чем у любого человека; и я буду таким же королем в своих государствах, как и все другие в своих; а когда я буду королем, я буду делать, что захочу; а когда я буду делать, что захочу, я буду делать все по своему вкусу; а когда я буду делать по своему вкусу, я буду доволен; а когда человек доволен, то ему нечего больше желать; а когда ему нечего больше желать, то и делу конец. И больше нечего толковать; пусть приходит графство, и да благословит вас Бог; и до свиданья, как говорил один слепой своему товарищу.

– Я говорил вам не пустую философию, как думаете вы, Санчо, – сказал каноник; – по поводу графства можно было бы много сказать.

– Не знаю, что остается сказать, – прервал Дон-Кихот, – но я руковожусь только примером, который дал мне великий Амадис Гальский, сделавший своего оруженосца графом Твердого острова; поэтому я, ни мало не тревожась совестью, могу сделать графом Санчо Панса, лучшего оруженосца, какой только имелся когда-нибудь у какого-либо странствующего рыцаря.

Каноника невольно смутила рассудительная чепуха (если только чепуха может быть рассудительной) Дон-Кихота, его описание приключения рыцаря озера, глубокое впечатление, по-видимому, произведенное на его ум ложными бреднями прочитанных им книг, и, наконец, легковерие Санчо, так пламенно вздыхавшего по обещанному его господином графству.

В эту минуту возвратились с постоялого двора слуги каноника, ведя с собою мула с припасами. Разостлав ковер на траве, они приготовили стол, и все собеседники, усевшись под тенью нескольких деревьев, принялись за обед, чтобы, по их словам, крестьянин мог без стеснения и не спеша пасти волов. В то время, как они мирно закусывали, из чащи кустарника, бывшей недалеко от них, донесся до их слуха пронзительный звук свистка, и в ту же минуту из этого кустарника к ним на луг выскочила хорошенькая разношерстая коза; за нею на некотором расстоянии бежал пастух и звал ее к стаду. Испуганное животное подбежало к путешественникам, как бы прося у них защиты, а за нею подбежал и пастух, схватил ее за рога и, обращаясь к ней, как к существу одаренному разумом и понятием, сказал:

– Ах, беглянка, ах, пеструшка! что с тобой сталось, что уж несколько дней тебя нельзя иначе пускать, как только со связанными ногами? Какая муха тебя кусает? Или ты испугалась волка, моя дочка? Скажи-ка мне, милочка. Да, впрочем, какая ж другая причина может быть, как не та, что ты женского пола и потому не можешь быть покойной? Пусть будет проклят ваш нрав и нрав тех, кому вы подражаете! Иди назад, иди назад, голубушка, если там и не будет так же весело тебе, то, по крайней мере, с пастухами и своими подругами будет безопасней: подумай же, что будет с остальными, если ты сама, которая должна руководить и управлять ими, пойдешь без пути и руководства.

Слова пастуха сильно рассмешили всех, в особенности же каноника, который сказал ему:

– Ради Бога, брат, успокойтесь немного и не спешите так вести козу к стаду; раз эта особа женского пола, как вы говорите, то, сколько ни мешай ее, она должна повиноваться своему природному влечению. Нате, скушайте этот кусочек, да выпейте малую толику; авось ваш гнев усмирится, а коза тем временем отдохнет.

С этими словами он протянул ему на конце ножа кусок холодного зайца. Пастух взял, выпил, поблагодарил и, успокоившись, сказал:

– Не хотелось бы мне, господа, чтобы вы сочли меня за дурака, услыхав мои серьезные разговоры с этим маленьким животным; поверьте, в моих словах есть некоторый таинственный смысл. Хоть я и мужик, но уж не на столько глуп, чтобы не понимать, как надо обращаться с людьми и с животными.

– Охотно верю вам, – ответил священник, – потому что по опыту знаю, что часто леса питают поэтов и пастушьи хижины укрывают философов.

– По крайней мере, – возразил пастух, – в них попадаются люди, своим умом дошедшие до всего. Чтобы вы убедились в истине моих слов и слов этого господина (он указал при этом на священника), я расскажу вам одно истинное происшествие, если только я не наскучу вам своим непрошенным рассказом.

– Так как это носит на себе отпечаток какого-то рыцарского приключения, – ответил ему Дон-Кихот, – то я буду слушать вас с большим удовольствием; также сделают и эти господа, потому что они умные люди и большие охотники до всяких любопытных новостей, способных удивлять, развлекать и восхищать ум; не сомневаюсь, что таковой будет и ваша история. Итак, начинайте, мой друг, – мы вас слушаем.

– Ну, а на мне не взыщите, – воскликнул Санчо, – я ухожу с этим пирогом к ручейку и наемся там дня на три; я слыхивал от своего господина Дон-Кихота, что оруженосец странствующего рыцаря должен при всяком случае есть, сколько влезет, а то вдруг случится ему заблудиться в непроходимом лесу, из которого он не найдет выхода дней шесть; тогда от бедняги останутся кожа да кости, если только перед тем он не позаботился порядком набить себе живот или сумку.

– Ты всегда судишь положительно, – сказал ему Дон-Кихот, – иди, куда хочешь, и ешь, сколько можешь; у меня же желудок полон, и мне остается только дать пищи своей душе, что я сделаю, прослушав историю этого молодца.

– И мы все попитаем ею наши души, – добавил каноник и попросил пастуха начать обещанный рассказ.

Пастух слегка потрепал рукой козу, которую он все еще держал за рога, и сказал ей:

– Ляг рядом со мной, пеструшка; мы еще успеем вернуться домой.

И, как будто она поняла слова своего хозяина, коза сейчас же спокойно улеглась рядом с ним, как только он сел, и, смотря ему в лицо, казалось, приготовилась внимательно слушать рассказ пастуха, начавшего свою историю так:

 

Глава LI

Повествующая о том, что рассказал пастух спутникам Дон-Кихота

В трех милях от этой долины есть деревушка, хотя и очень маленькая, но считающаяся одной из самых богатых во всей окрестной местности. В ней жил один почтенный крестьянин, пользовавшийся всеобщим уважением, как за свой честный прав, так еще больше за свои богатства, тоже, как известно, способные доставлять их обладателям уважение. Но величайшею радостью в жизни была для него дочь, умная, милая, добродетельная и прелестная девушка, которую небо и природа щедро наделили редкими достоинствами, приводившими в изумление всех ее знавших. Совсем маленькая она была уже прекрасна, и, постоянно хорошея, в шестнадцать лет стала чудною красавицей. Молва об ее очаровательной наружности распространилась по всем соседним деревням; да, что я говорю – по деревням? Она достигла и далеких городов; она проникла даже в королевский дворец и дошла до слуха людей всех сословий, со всех стран съезжавшихся посмотреть на нее, как на поразительное явление, как на чудесный образ. Ее отец заботливо смотрел за ней, да и она сама вела себя осторожно, потому что никакие замки, никакие запоры на свете не могут уберечь девушку, если ее не бережет ее собственное благоразумие. Богатство отца и красота дочери заставляли многих молодых людей из той же деревни и из других местностей свататься за девушку, но отец все еще колебался в выборе счастливца, достойного сделаться обладателем его сокровища. Я сватался за нее тоже, и даже имел некоторые основания надеяться на успех, так как собственно для ее отца достаточно было звать, что я – его земляк, молод, не обижен разумом, происхожу из старинного христианского рода и владею богатым родовым имением. Ее руки просил еще другой молодой человек из той же деревни, совершенно равный со мною в достоинствах; и это обстоятельство ставило отца в затруднение относительно выбора жениха для своей дочери, там как он видел, что судьба ее будет одинаково хорошо устроена, выдаст ли он ее замуж за того или за другого. Чтобы выйти из этого затруднения, он решил спросить мнения самой Леандры (такт звали красавицу, которая довела меня до настоящего жалкого положения), рассуждая, что, так как мы оба равны, то право выбора можно предоставить любимой дочери, – решение, которому должны бы следовать все родители, собирающиеся женить или выдавать замуж своих детей. Не говорю конечно, что они должны позволять своим детям делать дурной выбор; я советую только предлагать им хороший и приличный выбор женихов, предоставляя детям право поступать во всем остальном по своему желанию. Не знаю, какой выбор сделала Леандра; знаю только, что отец ее продолжал отговариваться перед нами молодостью своей дочери и другими общими словами, которые, не обязывая его, в тоже время не освобождали нас от обязанности. Моего соперника зовут Ансельм, а меня – Евгенио; упоминаю об этом для того, чтобы вы знали имена участником в этой трагедии, развязка которой, хотя еще не наступила, но неминуемо будет злополучной и кровавой.

В это время в нашу деревню прибыл некто Викентия де-ла-Рока, сын одного бедного крестьянина из нашей деревни. Этот Викентий возвратился из Италии и из других стран, в которых он служил солдатом. Ему еще не было и двенадцати лет, когда он ушел из дому с одним капитаном, проходившим мимо их деревни с своим отрядом, и через двенадцать лет вернулся на родину молодым человеком в военной форме, обшитой тысячью разноцветных галунов и снизу до верху увешанный разными стеклянными украшениями и стальными цепочками. Сегодня он надевал один наряд, завтра – другой, но все его украшения были ни что иное, как легковесные грошовые безделушки. Деревенские жители по природе злоязычны, и на досуге их злоречие переходит все границы; они заметили и в точности сосчитали все наряды и драгоценности Викентия и под конец счета нашли, что у него всего на всего три разноцветных платья с чулками и подвязками; но он умел так ловко распоряжаться ими, что, не сосчитав, всякий готов был поклясться в том, что у него, по крайней мере, десять пар платья и больше двадцати султанов. Не сочтите пустой и непристойной болтовней мои рассказы об его нарядах, – нет, они имеют большое значение в моей истории. Он часто усаживался на каменную скамейку под большим тополем на площади, а мы, разинув рты, слушали его рассказы о совершенных им подвигах. Не было, кажется, на всей земле такой страны, которую бы он не видал, не случилось ни одной битвы, в которой бы он не участвовал. Если верить его словам, то мавров он убил больше, чем их живет в Марокко и Тунисе, а поединков он имел больше, чем Ганте или Луна, больше, чем Диего Гарсиа Парадесский или другие воины, имена которых он называл; из всех этих поединков он выходил победителем, не потеряв ни капли крови. Впрочем, он показывал нам следы ран, полученных им будто бы в разных приключениях никто однако их не мог заметить, хотя он и говорил, что эти раны были причинены ему аркебузом при разных встречах. Он чрезвычайно высокомерно обращался с равными себе и со своими знакомыми; он говорил, что его отец – его собственная рука, его дворянство – его дела, и что, в качестве солдата, он ничем не обязан самому королю. Добавлю к этому, что он был немножко певец и играл на гитаре; но и тогда я еще не перечислил всех его достоинств. Кроме всего этого, он был еще поэтом и по поводу каждого пустяка, случившегося в деревне, сочинял длиннейшее стихотворение. И вот этот солдат, которого я вам описал, этот Викентий де-ла-Рока, этот храбрец, щеголь, поэт и музыкант несколько раз попался на глаза Леандре. Ее прельстила мишура его красивого мундира, ее очаровали его романсы, и она вполне поверила в действительность подвигов, о которых он сам рассказывал. В конце концов, обстоятельства, при помощи дьявола, наверно, устроились так, что она влюбилась в него прежде, чем у него зародилось тщеславное желание поволочиться за ней. А так, как дела любви особенно легко устраиваются тогда, когда того желает сама женщина, то Леандра и Викентий скоро согласились между собой. Прежде чем кто-либо из ее многочисленных ухаживателей пронюхал об ее намерении, она уже привела его в исполнение, убежав из дома своего любимого отца (ее мать уже умерла), из деревни вместе с солдатом, оказавшимся в этом предприятии счастливее, чем в любом из всех остальных, удачею в которых он хвастался.

Это событие поразило всю деревни и вообще всех знавших Леандру. Я был поражен, Ансельм смущен, отец опечален, родственники оскорблены, правосудие встревожено и полицейские пущены в дело. Обходили все дороги, обшарили все леса; и через три дня нашли легкомысленную Леандру в глубине одной пещеры в горе, одетую в одну сорочку, без денег и драгоценностей, которые она унесла с собой из дому. Привели ее к плачущему отцу и стали спрашивать, как с нею случилось это несчастие. Она без принуждения созналась, что Викентий де-ла-Рока ее обманул, что, дав клятву быть ее мужем, он убедил ее покинуть родительский дом и обещал отвести ее в богатейший и прекраснейший город во всей вселенной, в Неаполь; неопытная и прельщенная его обещаниями, она поверила его словам, и, обокрав своего отца, отдалась во власть солдата именно в ту ночь, как скрылась с ним. Он завел ее в самую глушь гор и покинул там, где ее потом нашли. Затем она рассказала, что солдат, не лишая ее чести, отнял у ней все ее драгоценности и, бросив ее в пещере, скрылся. Рассказ Леандры удвоил всеобщее изумление.

Конечно, господа, трудно поверить такой воздержности со стороны молодого человека; но она, произнося торжественные клятвы, уверяла в том, что он не позволял себе никакого насилия над нею, и этого было достаточно, чтобы утешить огорченного отца, переставшего жалеть о похищенных богатствах, после того как он убедился, что его дочь сохранила сокровище, которое, раз потеряв, невозможно найти вновь.

В тот же день, когда Леандра была приведена домой, ее отец постарался скрыть ее от взоров посторонних, заключив ее в монастырь ближайшего города до того времени, пока не заглохнут, как он надеялся, дурные слухи, распространявшиеся об его дочери. Молодость Леандры могла служить некоторым извинением ее поведения, по крайней мере, в глазах тех людей, которым нет никакого интереса считать ее дурной или хорошей; что же касается знавших ее ум и живой характер, то причину ее проступка они видели не в неведении ее, а в легкомыслии и в свойственной всем женщинам склонности поступать в большинстве случаев наперекор уму и здравому смыслу.

После заключения Леандры глаза Ансельма стали слепы или, по крайней мере, потеряли способность видеть что-либо приятное. В разлуке с Леандрой мои глаза тоже покрыл мрак, не освещаемый ни одним лучом света радости. Наша печаль усиливалась по мере того, как истощалось наше терпение; мы проклинали щегольство солдата, мы бранили неблагоразумие и ослепление отца. Наконец, мы решили с Ансельмом покинуть деревню и уйти в эту долину, где он стал пасти своих баранов, а я – принадлежащее мне стадо коз. Мы ведем жизнь среди этих деревьев, то предаваясь излияниям нашей нежной страсти, то распевая хвалебные или порицательные песни, посвященные прекрасной Леандре, то вздыхая в уединении и поверяя наши жалобы бесчувственному небу.

В подражание нам множество других влюбленных в Леандру тоже пришли укрыться в эти дикие горы и начали подобную же жизнь. Их так много, что это место окончательно превратилось в пастушескую Аркадию, так многочисленны в нем пастухи и овчани, и всюду постоянно слышится имя прекрасной Леандры. Один осыпает ее проклятиями, называет своенравной, безрассудной, легкомысленной; другой упрекает ее в преступной податливости; этот ее прощает, тот хулит и осуждает; один славит ее красоту, другой проклинает ее нрав – одним словом, все оскорбляют ее бранью и все ее обожают, и безумие их доходит до того, что один плачется на ее пренебрежение, не сказав ей никогда ни одного слова, а другой изливается в жалобах, испытывая острые муки ревности, для которой она никому никогда не давала повода, там как ее грех стал известным, прежде ее желания совершить его. Нет ни одной пещеры, ни одного отверстия в скале, ни одного берега ручейка, ни одной древесной тени, где бы не нашли вы какого-нибудь пастуха, описывающего ветрам своя несчастия. Всюду, где живет эхо, оно повторяет имя Леандры; «Леандра», вторят горы; «Леандра», журчат ручейки; Леандра держит нас очарованными, надеющимися без надежды и страшащимися, не зная, чего страшиться. Среди всех этих постигнутых горем людей меньше всех и в тоже время больше всех ума оказывается у моего соперника Ансельма; имея столько причин горевать, он горюет только о разлуке. Под звуки скрипки, на которой он восхитительно играет, он изливает свою печаль в стихах, проявляющих всю тонкость его ума. Я же избрал более удобный и, по моему мнению, более благоразумный способ переносить свое горе: я свысока осуждаю легкомыслие женщин, их непостоянство, двоедушие, лживость в обещаниях, измену и, наконец, отсутствие вкуса и умения, обнаруживаемое ими при выборе предмета своих дум и привязанностей. Вот, господа, почему пришли мне на язык слова, сказанные мною, когда я славил эту козу, которую я, как особу женского пола, ценю очень низко, хотя она и лучшая из моего стада. Вот обещанная мною история. Если я был слишком многословен в рассказе, то я не буду короче и в предложении моих услуг; моя овчарня недалеко, там есть у меня свежее молоко, отличнейший сыр и разные плоды, приятные на вид и сладкие на вкус.

 

Глава LII

О споре Дон-Кихота с пастухом и о поразительном приключении с белыми кающимися, которое в поте своего лица и во славу своего имени окончил рыцарь

История пастуха доставила слушателям большое удовольствие. Канонику, более всех остальных восхищенному, в особенности нравился способ выражения рассказчика, которого, судя по рассказу, скорее можно было принять за изящного придворного, чем на грубого пастуха.

– Действительно, – воскликнул каноник, – господин священник сказал истину «что леса и горы часто укрывают ученых людей».

Все похвалили Евгенио, но особенно щедрым на предложение услуг оказался конечно Дон-Кихот.

– Уверяю вас, брат пастух, – оказал он ему, – что если бы у меня была хоть какая-нибудь возможность предпринимать приключение, я немедленно же правился бы за ваше дело. Я бы вытащил из монастыря (где она, без сомнения, томится против своей воли) вашу прекрасную Леандру, на зло настоятельнице и всем, кто бы ни вздумал мне воспротивиться; затем я передал бы ее в ваши руки, предоставив вам право делать с ней, что вы хотите, с условием, однако, соблюдать рыцарский закон, запрещающий всякое насилие над девицей. Но с Божией помощью, я надеюсь, что будет время, когда сила злонамеренного очарователя не устоит против силы очарователя более благожелательного. Тогда я обещаю вам мою поддержку и мое покровительство, как того требует от меня мое звание, состоящее в том, чтобы помогать нуждающимся и гонимым.

Пастух посмотрел на Дон-Кихота и, удивленный несчастной и тощей фигурой рыцаря, обратился к цирюльнику, сидевшему с ним рядом:

– Господин, – сказал он ему, – что это за человек такой странной наружности, и что за странные слова он говорит?

– Кем же и быть ему, – ответил цирюльник, – как не славным Дон-Кихотом Ламанчским, истребителем зла, исправителем неправды, поддержкой девиц, ужасом великанов и победителем в битвах?

– Это похоже на то, – возразил пастух, – что рассказывается в книгах о странствующих рыцарях, которые проделывали тоже самое, что вы рассказываете об этом господине; только мне сдается, что или ваша милость смеетесь или у этого милого человека в башке пустовато.

– Ты величайший мерзавец! – воскликнул Дон-Кихот, – у тебя башка пуста и не в порядке, а у меня голова полнее, чем было брюхо у той сволочи, которая тебя родила.

Затем, без дальнейших разговоров, он схватил лежавший около него хлеб и с такой яростью хватил им пастуха по лицу, что у того от удара приплюснулся нос. Пастух, не любивший шутить, увидав, что его бьют не в шутку, бросился на Дон-Кихота, не обращая внимания ни на ковер, ни на скатерть, ни на обедавших, и схватил его обеими руками за горло. Он непременно задушил бы его, если бы не подоспел во время Санчо Панса и, схватив пастуха за плечи, не повалил его навзничь на ковер, перебив притом все тарелки и стаканы и разлив все их содержимое. Очутившись на свободе, Дон-Кихот засел на живот пастуха, который, с окровавленным лицом и поколоченный Санчо, ощупью искал ножа, чтобы произвести кровавое мщение. Но каноник и священник помешали ему. Цирюльник же помог пастуху в свою очередь подмять под себя Дон-Кихота, и тогда на лицо бедного рыцаря посыпался такой град ударов, что оно вскоре оказалось таким же окровавленным, как и лицо пастуха. При виде такого зрелища каноник и священник хохотали, ухватившись за бока, стрелки покатывались со смеху и все при этом натравливали дерущихся друг на друга, точно грызущихся собак. Один Санчо Панса приходил в отчаяние от того, что ему никак не удавалось отделаться от слуги каноника, не пускавшего его пойти помочь его господину. В то время, как происходила эта потеха и двое силачей угощали друг друга тумаками, вдруг послышался печальный и заунывный звук трубы, заставивший всех обернуться в сторону, откуда он раздавался. Более всех взволновался, услыхав его, Дон-Кихот, который, наполовину избитый, продолжал поневоле лежать под пастухом.

– Послушай, брат дьявол, – сказал он пастуху, – ибо никем иным ты же можешь быть, раз твоя сила превзошла мою, – прошу тебя, заключим перемирие только на один час, мне кажется, что этот печальный звук трубы, поразивший мой слух, призывает меня на какое-нибудь приключение.

Пастух, которому уже надоело бить и быть битым, сейчас же выпустил его, и Дон-Кихот, став на ноги, обратил свои глаза в ту сторону, откуда слышался шум, и увидал множество людей, спускающихся по склону холма и одетых, подобно кающимся, в белые одежды. Дело было в том, что в этом году небо долго не орошало земли дождем и во всех окрестных деревнях устраивались молебны и крестные ходы, дабы Господь отверз руку своего милосердия и ниспослал благодать своего дождя. По той же причине и жители одной соседней деревушки отправились крестным ходом к почитаемому ими за святое месту на одном из холмов этой долины.

Дон-Кихот, увидав странные одеяния кающихся и совершенно позабыв, что он тысячу и один раз видал прежде подобные же процессии, вообразил, что вновь представляется какое-нибудь приключение и что ему одному, как странствующему рыцарю, надлежит предпринять его. В этом безумном решении его подкрепило в особенности то, что покрытую трауром статую Мадонны он принял да благородную и могущественную даму, увозимую какими-нибудь вероломными негодяями. Забрав себе в голову эту мысль, он со всех ног бросился ловить пасшегося на лугу Россинанта и, отвязав от седла узду и щит, мгновенно взнуздал своего коня; затем, потребовав у Санчо свой меч, он вскочил на Россинанта, надел на руку свой щит и громким голосом сказал своим безмолвно смотревшим на него спутникам:

– Теперь, почтенное общество, вы увидите, как важно для мира существование странствующих рыцарей; теперь, говорю я, после освобождения этой пленной дамы, вы убедитесь, следует ли уважать странствующих рыцарей.

С этими словами он, за неимением шпор, коленями сжал бока Россинанта и крупной рысью (но не галопом, потому что во все продолжение этой истинной истории читатель не видал, чтобы Россинант когда-либо поскакал галопом) пустился навстречу кающимся. Священник, каноник, цирюльник пытались было его остановить, но все их старания были тщетны. Не остановил его и голос Санчо, кричавшего ему во все горло:

– Куда вы, господин Дон-Кихот? Черти что ли сидят в вашем теле и заставляют вас бунтовать против нашей католической веры? Горе мне! посмотрите, ведь это процессия кающихся, а эта дама, которую несут на носилках – изображение св. Девы Марии. Посмотрите, что вы хотите делать, подумайте, господин, вот уж на этот раз можно сказать, что вы не ведаете, что творите.

Но Санчо напрасно надрывался; его господину крепко засела в голову мысль, что он нападает на белые привидения и освобождает даму в трауре, и он не слыхал ни одного слова, да если бы и слышал, то не воротился бы даже по повелению самого короля. Он доскакал до процессии, остановил Россинанта, уже ощущавшего сильное желание передохнуть малость и резким взволнованным голосом крикнул:

– О, вы, ради своих злодеяний закрывающие свои лица, стойте и слушайте, что я вам скажу.

Первыми остановились несшие изображение, и один из священников, служивших молебствие, увидав странную наружность Дон-Кихота, тощую фигуру Россинанта и множество смешных особенностей костюма рыцаря, ответил ему:

– Брат, если вы желаете сказать нам что-нибудь, то говорите поскорей, потому что у этих бедных людей болят уже плечи и нам некогда останавливаться и слушать ваши объяснения, разве только они не длиннее двух слов.

– Я вам объясню все одним словом, – возразил Дон-Кихот, – слушайте: возвратите сию минуту свободу этой прекрасной даме, слезы и печальный вид которой ясно свидетельствуют о том, что вы уводите ее против ее воли, и нанесли ей какое-нибудь тяжкое оскорбление. И я, пришедший в мир для исправления подобных дел, – я не позволю вам сделать шагу пока вы не возвратите ей свободу, которой она желает и заслушивает.

Услыхав такие речи, все сочли Дон-Кихота за убежавшего откуда-нибудь сумасшедшего и разразились громким смехом. Но этот смех еще более воспламенил ярость Дон-Кихота, который, не говоря ни слова, выхватил меч и напал на носилки св. Девы. Тогда один из несших их, оставив ношу своим товарищам, вышел навстречу Дон-Кихоту, вооруженный вилами, на которые ставились носилки во время отдыха. Дон-Кихот ударил мечом по палке вил и перерубил ее пополам, но кающийся обломком, оставшимся у него в руке, обрушил такой удар на плечо Дон-Кихота со стороны меча, где щит не мог защитить рыцаря от нападения мужика, что бедный гидальго в несчастнейшем виде свалился с коня на землю.

Санчо Панса, бежавший за рыцарем по пятам и страшно запыхавшийся, увидав его падение, крикнул злодею, чтобы он не пускал опять в ход своей дубинки против этого бедного очарованного рыцаря, в жизни не сделавшего никому зла. Но удержали руку мужика не крики Санчо; удержал ее вид Дон-Кихота, неподвижно лежавшего на земле. Подумав, что рыцарь убит им, кающийся подобрал свое длинное платье и с быстротою лани бросился бежать по полям. В эту минуту подбежали к Дон-Кихоту его спутники. Но при виде их приближения в сопровождении стрелков, вооруженных аркебузами, участники процессии построились в ряды вокруг священного изображения, вообразив, что на них нападают. С непокрытыми головами, вооружившись, кто покаянным бичом, кто подсвечником, они ожидали нападения своих противников, твердо решившись защищаться и даже, если окажется возможным, перейти в наступательное положение. Но судьба устроила дела лучше, чем предполагали; Санчо только и сделал с своей стороны, что бросился на тело своего господина, и, решив, что он умер, начал самым печальным и в тоже время смешным образом причитать над ним, священник был узнан одним из своих собратьев, участвовавшим в процессии, и эта встреча двух знакомых заставила улечься взаимный страх обеих сторон. Первый священник передал другому в двух словах историю Дон-Кихота, и, когда после его рассказа кающиеся всею толпою приблизились, чтобы посмотреть, жив ли бедный гидальго, они услыхали, как Санчо, со слезами на глазах, говорил:

– О цвет рыцарства, которому один взмах палки пресек бег твоих так прекрасно прожитых годов! О гордость своего рода! О слава Ламанчи и даже целого мира, который, лишившись тебя, переполнится злодеями, не боящимися уже более наказания за свои преступления, о превзошедший щедростью всех Александров, ибо за восемь месяцев моей службы, никак ни больше, ты подарил мне лучший остров, какой только море омывает своими волнами! О ты, смиренный с высокомерными и дерзновенный с смиренными, пренебрегавший опасностями, претерпевавший оскорбления, влюбленный сам не зная в кого, подражатель добрым, бич злых, враг нечестивых, одним словом, странствующий рыцарь, и этим сказано все.

На вопли и стенания Санчо Дон-Кихот открыл глаза, и первым его словом было:

– Живущий вдали от вас, Дульцинейшая Дульцинея, подвергается величайшим бедствиям. Помоги мне, друг Санчо, подняться на очарованную колесницу, я не в состоянии держаться в седле Россинанта, потому что у меня раздроблено это плечо.

– С превеликим удовольствием, мой дорогой господин, – ответил Санчо, – и вернемся в нашу деревню в компании с этими господами, желающими нам добра, и займемся приготовлениями к третьему выезду, который, надеюсь, принесет нам больше славы и выгоды.

– Золотые слова говоришь ты, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – мы проявим величайшее благоразумие, если дадим пройти этому дурному влиянию звезд, тяготеющему над нами теперь.

Каноник, священник и цирюльник в один голос одобрили такое благоразумное решение; посмеявшись над простотою Санчо, они по-прежнему поместили Дон-Кихота на телегу, и процессия в прежнем порядке отправилась в дальнейший путь; пастух простился со всеми; священник заплатил, сколько следовало, стрелкам, отказавшимся идти дальше; каноник попросил священника известить его о том, что потом станется с Дон-Кихотом, – вылечится ли он от своего безумия или будет в нем упорствовать, – и, когда священник обещал ему это, отправился своим путем. Одним словом, общество разошлось, и каждый пошел своей дорогой, покинув наших знакомцев: священника и цирюльника, Дон-Кихота и Санчо Панса, а также и доброго Россинанта, который при виде всего происходящего проявлял тоже терпение, как и его господин. Крестьянин запряг своих волов, устроил Дон-Кихота на сене и поехал с своей обычной флегмой по пути, указанному ему священником.

Через шесть дней они прибыли в деревню Дон-Кихота. Это случилось в самый полдень, и так как день пришелся воскресный, то все обитатели собрались на площади, по которой должна была проезжать колесница Дон-Кихота. Все жители сбежались посмотреть, что она везла, и, увидев в клетке своего земляка, были необыкновенно изумлены этим. Один мальчик опрометью бросился сообщить эту новость экономке и племяннице. Он рассказал им, что их дядя и господин приехал, худой, желтый, изнуренный, растянувшись на охапке сена, на телеге, запряженной быками. Трудно себе представить, как поняли эти добрые дамы, как били себя по щекам и какими новыми проклятиями осыпали они рыцарские книги. Но отчаяние их удвоилось, когда они увидали Дон-Кихота въезжающего в ворота дома.

Как только услыхала о возвращении Дон-Кихота жена Санчо Панса, она, зная, что ее супруг уехал с ним в качестве оруженосца, тоже скоро прибежала. Едва она увидала Санчо, первым ее вопросом было, здоров ли осел. Санчо ответил, что осел здоровее своего хозяина.

– Благодарение Богу за его великую милость ко мне! – воскликнула она. – Ну, теперь, голубчик, расскажи мне, что ты нажил на своей службе оруженосцем; привез ли ты мне новую юбку и башмачки ребятам?

– Ничего этого я не привез, жена, – ответил Санчо, – я привез вещи поважней и подороже.

– Вот радость-то, – возразила жена, – покажи мне поскорей эти вещи поважней и подороже, мой милый; порадуй мое бедное сердце, а то оно истосковалось и измучилось в разлуке на целый век с тобой.

– Дома увидишь, жена, – сказал Панса, – а пока будь и тем довольна: потому что, если Господ поможет нам во второй раз отправиться на поиски приключений, то я возвращусь к тебе скоро графом или губернатором острова, да не первого попавшегося острова, а самого, что ни есть, лучшего.

– Дай-то Бог, муженек, – ответила жена, – мы очень нуждаемся. Но скажи мне, что такое остров? Я этого не понимаю.

– Не ослу кушать мед, – возразил Санчо, – будет время, ты сама увидишь остров, жена, и подивишься тогда, когда твои подданные будут называть тебя вашим сиятельством.

– Что это ты говоришь, Санчо, о подданных, об островах, об сиятельствах? – недоумевала Хуана Панса (так называлась жена Санчо не потому, чтобы они были родственники, а потому, что в Ламанче жены обыкновенно принимают фамилию своих мужей.

– Не спеши узнавать все сразу, Хуана. Довольно тебе знать, что я говорю правду, и заткни рот. Скажу тебе только к слову, что нет ничего приятнее для человека, как быть честным оруженосцем странствующего рыцаря, искателя приключений. Оно правда, что большая часть из этих приключений оканчивается не так весело, как бы хотелось, потому что из сотни тех приключений, которые встречаются по дорогам, ровно девяносто девять идут шиворот на выворот. Я это знаю по опыту, потому что в одних приключениях меня качали, в других колотили; а все-таки скажу, преприятная вещь искать приключения, пробираясь через горы, рыская по лесам, лазая по утесам, посещая замки, днюя и ночуя на постоялых дворах и не платя ровно ничего за постой.

Пока происходила эта беседа Санчо Панса с его женой Хуаной Панса, экономка и племянница Дон-Кихота встретили рыцаря, раздели его и уложили в его старую постель. Он смотрел на них дикими глазами и никак не мог признать. Священник, поручая племяннице попечения об ее дяде, советовал ей быть постоянно на стороже, чтобы он во второй раз не убежал из дому; потом он рассказал им, чего ему стояло привезти рыцаря домой. Его рассказ вызвал у женщин новые крики, новые проклятия рыцарским книгам и новые мольбы к небу, дабы оно низвергло в бездну ада авторов лживых и нелепых россказней. Их мучило сильнейшее беспокойство, как бы им снова не пришлось лишиться своего дяди и господина, когда его здоровье немного поправится; и, действительно, их опасения оправдались.

Но автор этой истории, несмотря на все старание и любознательность, обнаруженные им в изысканиях касательно подвигов, совершенных Дон-Кихотом в его третьем выезде, не мог нигде найти относительно этого предмета и следа каких-либо рукописей, по крайней мере, достоверных. Слава сохранила только в памяти жителей Ламанчи предание, рассказывающее, что, когда Дон-Кихот к третий раз покинул свой дом, он отправился в Саррогосу, где присутствовал на праздниках знаменитого турнира, происходившего в этом городе, и что при этом с ним случились события, достойные это высокого мужества и совершенного разума. Относительно же того, как он окончил свою жизнь, историк ничего не мог открыть и никогда об этом ничего не звал бы если бы, благодаря счастливому случаю он не встретил одного старого лекаря, обладавшего свинцовым ящиком, найденным, по его словам, под фундаментом одной древней часовни, которую сломали для перестройки. В этом ящике оказалось несколько пергаментов, написанных готскими буквами, но кастильскими стихами, рассказывавших о многочисленных подвигах нашего рыцаря, свидетельствовавших о красоте Дулцинеи Тобозской, о статности Россинанта, о преданности Санчо Панса, и указывавших гробницу самого Дон-Кихота; они содержали множество стихов и эпитафий, восхвалявших его жизнь и характер. Только немногие из этих стихов можно было прочитать, другие же, насквозь изъеденные червями, были переданы одному академику, чтобы он постарался разобрать их хоть по догадке. Говорят, что после долгого труда и многих бессонных ночей, его старания увенчались успехом, и он намерен напечатать эти стихи – в надежде на третий выезд Дон-Кихота.

В вознаграждение за громадный труд, который пришлось ему потратить до обнародования своего произведения, перерывая все архивы Ламанчи, автор просит читателей осчастливить его таким же доверием, каким обыкновенно пользуются среди умных людей рыцарские книги, всюду с такой благосклонностью принимаемые. Этой ценою вполне оплатятся его труды, и он вполне удовлетворится; что даст ему смелость сочинить и печатать другие истории, если и уступающие этой в подлинности, но за то равные ей по остроумию и забавности.

Forse altro canterа con miglior plettro. [75]

Конец первого тома.

Ссылки

[1] Баранина в Испании дороже говядины.

[2] Так называлось кушанье из потрохов животных, которое кастильские дворяне обыкновенно ели по субботам в исполнение обета, данного после битвы при Лас-Навас-де-Толоза.

[3] В то время в Испании было только два больших университета – в Саламанке и Алькале. Следовательно, об ученой степени священника Сервантес говорит с иронией.

[4] Шут герцога Борзо-де-Фирраре, живш. в XV ст.

[5] Из старинного испанск. романса.

[6] Оттуда-же.

[7] Сервантес приводит старый романс, заменив имя Ланселот – Дон-Кихотом.

[8] Нет ничего удивительного в том, что крестьянин носил копье, – в течение восьмивековой борьбы с маврами, испанцы всех сословий приобрели привычку носить оружие.

[9] Из них было трое евреев: Иисус Навин, Давид и Иуда Маккавей; трое язычников: Гектор, Александр и Цезарь, и трое христиан: Артур, Карл Великий и Годфрид Бульонский.

[10] Заморский срок (termino ultramarino), необходимый для того, чтобы иметь возможность вызвать в суд кого-либо из живших в испанских колониях, равнялся шести месяцам.

[11] Пастушеский роман, написанный португальцем на испанском языке.

[12] Валансьенский поэт, написавший продолжение Дианы Монтемайора.

[13] Сервантес намекает на множество евреев в Толедо.

[14] Такими названиями награждали друг друга испанцы и мавры.

[15] Старинный испанский инструмент, похожий на скрипку с тремя струнами.

[16] Этот и следующие переводы стихов принадлежат М. О.

[17] Качопинами назывались в Испании все те, которых бедность вынудила переселиться в колонии.

[18] Туллия, жена Тарквиния, велела проехать своей колеснице по трупу ее отца, Сервия Туллия. Сервантес, по рассеянности, делает ошибку, называя ее дочерью Тарквиния.

[19] Название одного из мечей Сида.

[20] В Испании в начале XVII века большая часть погонщиков мулов были мавры.

[21] Познай мою судьбу.

[22] Так испанские пастухи называют созвездие Малой Медведицы.

[23] Старинными христианами в Испании называют тех, у кого в числе предков нет ни евреев, ни мавров, обратившихся в христианство.

[24] Испанская пословица: Если камень ударит по кувшину, тем хуже для кувшина; если кувшин ударит по камню, тем хуже для кувшина.

[25] Волшебный шлем принадлежавший мавру Мамбрину и делавший неуязвимым того, кто его носил (Боярдо и Ариосто).

[26] По готским законам (Fuero-Juzgo) оскорбленный кем-либо дворянин мог требовать судом пятьсот sueldos вознаграждения. Простолюдин мог требовать только 300.

[27] Первый из романов, принадлежащих к тому разряду, который называют в Испании literatura picaresca, т. е. повествующая о жизни и похождениях преступников. Эта книга, появилась в 1539 г. и считается принадлежащей Дон-Диого Хуртадо де Мендоса, министру и посланнику Карла V.

[28] Сьерра Морана (темные горы) – горная цепь, идущая от устья Эбро до мыса св. Викентия в Португалии и отделяющая Ламанчу от Андалузии.

[29] Св. Германдада умерщвляла стрелами преступников, приговоренных к смерти.

[30] Сервантес, по-видимому, забыл здесь, что осел у Санчо украден.

[31] Действующие лица в Хронике дон-Флоризеля Никейского, соч. Фелициано де-Сильва.

[32] Опять та же ошибка.

[33] Orlando furioso, песнь IV.

[34] In inferno nulla est redemptio.

[35] Дон-Кихот хотел сказать: Тезеем.

[36] Овидий так говорит о Фаэтони (Мет. кн. II).

[37] Один из последних готских королей Испании VII века.

[38] Ганелон, по прозванию Изменник, – один из двенадцати пэров Карла Великого, предавший христианскую армию Сарацинам.

[39] Вельидо Дольфос – имя убийцы короля Санчо Сильного, при осаде Саморы в 1673 г.

[40] Зулема – название горы к юго-западу от Алькалы Генаресской, на вершине которой находятся развалины, как предполагают, древнего Комплутума.

[41] Намек на уловку цыган, употребляемую ими при продаже. Если мул или осел слишком ленив и вял, то цыгане вливают ему немного ртути в уши для того, чтобы он был поживее.

[42] Аллегория, приводимая Ариостом в гл. XLII Orlando Furioso.

[43] Sabio, Solo, Solicito y Secreto (умный, единственный, заботливый и скромный). Далее в подлиннике Леонелла приводит целую азбуку достоинств истинного любовника, которые, при переводе за русский язык, трудно расположить в азбучном порядке, вследствие несходства русской азбуки с латинскою: agradecido, bueno, cаballero, dadiuoso, enamorado, firmo, gаllardo, honrado, illustre, leal, mozo, noble, onesto, principal, quantioso, rico (признательный, добрый, рыцарь, великодушный, влюбленный, твердый, красивый, благопристойный, славный, верный, молодой, благородный, честный, знатный, щедрый, богатый), четыре приведенные уже S, taсito, vernadero (молчаливый, правдивый), X к нему не идет, как грубая бука, а у Y нет подходящего слова.

[44] Сервантес допускает здесь анахронизм. Великий Капитан оставил Италию в 1507 г. и умер в 1515 г. Лотрек же стал во главе французской армии только в 1527 г., когда армией Карла V командовал принц Оранский.

[45] Во время путешествия тогда имели обыкновение надевать на лицо маски (antifaces) из черной тафты.

[46] Лелья означает по-арабски божественная, блаженная. Это имя дается преимущественно Марии Богоматери.

[47] Ходить на суп называется у нищих получать в определенный час у ворот богатых монастырей похлебку и куски хлеба. Так же делали и бедные студенты во времена Сервантеса и даже в вашем столетии.

[48] Под командой этого Диего-де-Урбина Сервантес участвовал в битве при Лепанто.

[49] О битве при Лепанто Сервантес говорит как очевидец.

[50] Мулей-Гамет и Мулей-Гамида были сыновья Мулей-Гассана – тунисского короля. Гамида лишил своего отца трона и ослепил его. Гамет, опасаясь от своего жестокого брата, убежал в Палермо. Гамида был выгнан из Туниса Учали и турками и укрепился в Гулетте. Дон-Хуан Австрийский, в свою очередь, выгнал турок из Туниса, призвал Гамета и сделал его правителем этого королевства, а жестокого Гамида отдал в руки Дон-Карлоса Аррогонского, вице-короля Сицилии. Гамида был отвезен в Неаполь, где один из сыновей его обратился в христианство. Там он и умер от горя.

[51] Так назывались тогда албанцы.

[52] Этот господин пленника был по происхождению венецианец, по имени Андрета. Он был взят в плен Учали, после которого сделался алжирским королем и потом главнокомандующим флота и умер отравленный соперником, заместившим его должность.

[53] Этот Сааведра – сам Сервантес.

[54] Этого ренегата звали Морато Даес Мальтрапильо. Он был другом Сервантеса и однажды спас его от смертной казни после его попытки к бегству в 1579 году. Пленник же, рассказывающий свою историю, – капитан Руи Перес де-Вьедои товарищ Сервантеса по плену.

[55] Эту невольницу звали Хуана де-Рентериа. Сервантес говорит о ней также в своей комедии «Los Banos de Argel».

[56] Молитва.

[57] Тагарин, то есть пограничный; так назывались мавры Аррогонии и Валенсии.

[58] Каждый сольтани равняется двум испанским пиастрам.

[59] Багарин означает матрос.

[60] Ардос – командир алжирского судна.

[61] Кормчий в «Энеиде» Вергилия.

[62] La garrucha. – Пытка эта состояла в том, что подсудимого обремененного кандалами и другими значительными тяжестями, подвешивали и оставляли так, пока он не признавался в своем преступлении.

[63] Старинная испанская пословица: Законы пишутся так, так хотят короли.

[64] Orlando furioso, canto XXVII.

[65] Приключение с объездными произошло в предыдущей главе, и заглавие, которое подходило бы к этой главе: О странном способе, которым был очаровании Дон-Кихот и пр., перенесено на следующую главу. Это часто неточное и неверное разделение на главы произошло по всей вероятности оттого, что первая часть Дон-Кихота была издана в первый раз в отсутствие автора, по рукописям не приведенным в порядок.

[66] Автор схоластической книги Sumas de las sumulas.

[67] Венецианский путешественник XIII столетия.

[68] Пьесы, принадлежащие Луперсио Леонардо де-Аргенсола.

[69] Отмщенная неблагодарность – Лопе-де-Вега, Нуманция – самого Сервантеса, Влюбленный купец – Гаспара-де-Агиляра и Полезный враг – каноника Франсиско Таррого.

[70] Сервантес говорит о Лопе-де-Вега. Приведенная выше критика несообразностей комедий по большей части относится также к пьесам того же автора.

[71] Святой Грааль – сосуд, в который Иосиф Аримафейский принял кровь Христа при снятии с креста. Завоевание св. Грааля королем Артуром и рыцарями Круглого стола послужило темою для одной рыцарской книги, написанной по латыни в XII веке и переведенной на испанский язык в 1500 году.

[72] В остальных местностях Испании замужние женщины сохраняли и сохраняют еще свои девичьи фамилии. Сервантес в продолжение всего романа дает несколько имен жене Санчо. В начале первой части он называет ее Мария Гутьеррес, теперь Хуана Панса; во второй части он назвал ее Тереза Каскахо; потом еще раз Мария Гутьеррес, потом окончательно Тереза Панса.

[73] В Саррогосе было в то время братство под покровительством св. Георгия, устраивавшее три раза в год турниры.

[74] Подобным же способом были найдены повествования об Амадисе Греческом, об Эмлондиане и других рыцарях, как уверяют в том авторы в жизнеописаний.

[75] Orlando furioso, canto XXX.

Содержание