Зачин одного русского заговора от порчи начинается так: «На том синем Окиан-море, в чистом поле стоит белая кужлеватая береза – сама матушка Пресвятая Богородица. Ей я, раб Божий (имя рек), покорюсь и помолюсь, на все стороны поклонюсь…»386 Нечего и говорить, что большего святотатства, чем отождествления главного женского персонажа новой религии с деревом, с точки зрения христианства, вряд ли можно было придумать. Однако тот факт, что заговор этот бытовал в народе вплоть до начала ХХ в., красноречиво свидетельствует не только о чисто декларативном принятии христианства использовавшими и хранившими этот заговор людьми, но и о сочетании имен новой религии с чрезвычайно устойчивой традицией поклонения деревьям, которые могли восприниматься даже в качестве воплощения богини. При дальнейшем развитии этого сюжета в заговорах, стремящихся хоть как-то примирить их содержание с ортодоксальными представлениями, Богородица уже не береза как таковая, а просто сидит под этим деревом: «Встаю, благословясь, иду… в чистое поле, к окияну морю. Там белая береза, у белой березы сидит мать пресвятая богородица, Христова помощница, она боли уговаривает…»387 Это представление было настолько мощным, что в некоторых случаях прорывалось даже в официальное православие, которое знает сюжет с сидящей на дереве Богородицей: «Известное видение пономаря Юрыша в Тихвине, изображенное на иконе Николо-Беседного монастыря, содержит любопытные черты. На этой иконе богородица беседует с Николой, сидя на сосновой клади»388. Отголоски этой идеи встречаются и в апокрифической беседе Панагиота с Азимитом ХVI в., где дерево-божество отождествляется с райским деревом, которое, в свою очередь, описывается как мировое древо: «а посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верх того древа до небес. Древо то златовидно в огненной красоте; … а от корня его текут млеком и медом 12 источников»389.

В «сниженном» варианте эта же идея в отечественной традиции встречается нам в русской сказке «Береза и три сокола». В ней солдат чтением священной книги спасает царевну, превращенную чертом в березу: «Начал он читать эту книгу; одну ночь читал – вышла из березы красная девица, красоты неописанной, по самые груди; другую ночь читал – вышла по пояс; третью ночь читал – совсем вышла. Поцеловала его и говорит: «Я – царская дочь; похитил меня нечистый и сделал березою»390. «Сниженный» мотив девушки в дереве, освобождаемой героем, встречается в фольклоре и других славянских народов и восходит, судя по всему, к эпохе их общности. В сербской песне бог, по просьбе юноши, дает ему золотой и серебряный рог, которыми он прободал сосновую кору, а в сосне оказалась молодая дева, светлая, что солнце391.

Рис. 10. Олонецкая вышивка на подоле рубахи

Тесная связь богини и дерева отразилась и в русской вышивке: «Женская фигура и дерево – весьма частый мотив в вышивке и разработан с самых разнообразных вариантах. Изображение женщины с птицами в руках чередуется с деревом. Центральное место занимает женщина или же, наоборот, дерево. Этот мотив в определенной трактовке встречался в Тверской, Новгородской, Псковской, Петербургской, Олонецкой губерниях. Человеческая фигура как бы пронизана растениями, а часто и птицами, деревья же напоминают человека… Женщина часто соединяется с деревом в одну фигуру: ее платье сливается с треугольным основанием дерева. Сложная композиция, в основе которой женщина-дерево, характерна для вышивки подолов каргопольских женских рубах, подзоров первой половины XIX в. Раскинувшее широкие ветви дерево как бы сливается с женской фигурой, которой подчинены непропорционально маленькие всадники…»392 Понятно, что вышивка не могла с фотографической точностью передать те особенности, на основании которых мы могли бы определить, какое именно дерево изображали вышивальщицы. В этом плане несомненный интерес представляет то этнографическое свидетельство, что в Новгородской области еще в советское время изображение дерева с птицами женщины называли петушки и березка393. На одной вышивке мы видим, что дерево изображено в нижней части женщины, как бы произрастая внутри нее (рис. 10). Не менее показательно, что самый низ ее платья украшен вышивкой в виде зубчатого орнамента, символизирующего собою воду, – еще одной стихии, тесно связанной в славянской мифологии с образом богини. Данная вышивка несет идею одновременного единства изображенной на ней богини и с деревом, и с водой.

Ассоциация дерева с женщиной восходит как минимум к эпохе индоевропейской общности. Так, в обращенном Ашвинам ведийском гимне, заканчивающемся заговором на легкие роды, есть один весьма интересный в этом отношении пассаж:

Как видим, дерево в данном гимне отождествляется с рожающей женщиной. Еще более интересна в этом отношении нуристанская мифология – представления жителей северо-восточного Афганистана, говорящих на языке индоиранской группы, обращенных в ислам лишь в XIX в. и сохранивших благодаря своей длительной изоляции многие архаичные мотивы. Специалисты отмечают: «В нуристанской мифологии для божеств плодородия характерна связь с деревом, козой и особенно с водой. Так, богиня Дисани после своего рождения из груди Имры скрывается в озере. Существует миф о появлении Дисани. В далёкой, недоступной для смертных стране (верхний мир) росло в озере огромное дерево (чтобы на него взобраться, понадобилось бы девять лет, чтобы обойти его крону – восемнадцать лет). К этому дереву воспылал страстью некий бог. Когда же он к нему приблизился, ствол дерева треснул, и из ствола появилась Дисани. Испуганный бог убежал, а богиня отправилась доить коз. У корней этого дерева находилась богиня деторождения Нирмали, покровительница жён, беременных женщин, детей. Дисани занимает важное место в пантеоне. Сами боги чтут её как свою мать. Она одаривает людей молоком, от неё зависит обилие молока у кормящих матерей; покровительствует скоту, прежде всего молочному; ведает посевами зерновых (ею прорыты некоторые оросительные каналы). Женщины возносят к ней молитвы о возвращении в целости и сохранности их мужей, ушедших на войну. Однако с Дисани связывается также и мотив смерти; с нею вместе живут семь неземных божеств-убийц – паней, пресекающих жизнь человека… Дисани выступает в антропоморфном (с луком, колчаном и кинжалом), то в зооморфном (дикая коза) облике»394.

Данный архаичный сюжет нуристанской мифологии позволяет нам лучше понять причины странного для нас отождествления дерева и богини. Следует отметить, что достаточно похожий сюжет, но уже с христианской окраской относится к находящейся в Ильешах под Петербургом «развесистой старой березе, служащей, как священной, предметом благоговейного почитания. В кору ее, на некоторой высоте от земли, врос булыжный камень так глубоко, что теперь едва приметен. По легенде, это – тот самый камень, который был брошен озлобленным, сладострастным дьяволом в убегавшую от его соблазнов Пятницу, спасавшуюся на этом дереве. А подле дерева, у самого корня, есть другой камень, который привлекает главное внимание всех богомольцев. Это – тот камень, на который уперлась стопою Пятница, чтобы быстро вскочить на дерево, и оставила тут глубокий след стопы своей»395. Здесь мы вновь видим два сверхъестественных персонажа – мужской и женский – равно как и соотнесенность последнего с деревом. Налицо здесь и любовные устремления мужского персонажа. Однако эти исходные языческие представления были переделаны в христианском контексте, и прежняя богиня уже не выходит к богу из дерева, а спасается на нем от его домогательств.

Рис. 11. Поклоняющаяся дереву фигура на Тиуновском святилище

Нуристанский миф не является единственным, и представление бога или богини в виде дерева встречается нам и в других регионах индоевропейского мира. «На скифских навершиях мы неоднократно встречаемся с изображением священного дерева… На знаменитом навершии с изображением скифского бога Папая фигурка божества как бы центральный ствол, от основания которого отходят четыре дугообразные ветви…»396 О значимости Папая в пантеоне этих кочевников говорит то, что Геродот отождествлял этого скифского бога с греческим Зевсом. Следует отметить и еще одну черту, которая в очередной раз сближает русскую традицию с традицией ираноязычных кочевников. На женских диадемах последних неоднократно встречается мотив мирового древа и стоящих перед ними животных. С этим соотносится и то, что дерево изображалось и на старинных русских женских головных уборах397. С.В. Жарникова отмечает, что очень часто на головках северодвинских кокошников вышивалось золотое дерево с птицами-утицами на ветвях. По очертаниям это дерево повторяло фигуры двух Рожаниц, руки и ноги которых переходили в цветущие ветви. Птицы-утицы, сидящие на ветках-руках, по мнению исследовательницы, символизировали души умерших, готовых в образах новорожденных детей вернуться на землю в мир людей398. Следует отметить, что украшения русских кокошников находят свою ближайшую параллель в украшениях ираноязычных кочевников: «Главные смысловые детали всех известных сармато-аланских диадем схожи: центральный по композиции и смыслу образ дерева, шесть фигурок животных (преимущественно оленей и горных козлов) – по три с каждой стороны дерева, четыре изображения птиц, размещаемых либо по периферии композиции…, либо, напротив, в центре – у дерева»399.

Вместе с тем археологические данные показывают, что это отождествление возникло раньше эпохи индоевропейской общности. Исследуя символику различных, в том числе и неиндоевропейских народов, А.К. Амброз показал, что ромб как древний языческий символ, «мог означать землю, растение и женщину одновременно»400. M.Г. Гимбутас отмечала, что иногда заменителем богини становится побег растения и у некоторых неолитических статуэток на месте вульвы изображена веточка или древесные почки401.

В свете этого становится понятным, что уже средневековые источники отмечают у славян поклонение деревьям. Рассказывая о верованиях полян в эпоху Кия, новгородский летописец отмечает: «И бѣша мужи мудри и смысленѣ, нарѣчахуся Поляне, и до сего дне от нихже суть кыянѣ; бяху же поганѣ, жруще озером и кладязем и рощениемъ, якоже прочии погани»402. Как видим, летописец особо отмечает поклонение водным источникам и рощам как явном проявлении язычества. Аналогичную картину с сожалением описывает Козьма Пражский и в современной ему Чехии: «До сих пор многие крестьяне подобны язычникам; один почитает огонь и воду, другой поклоняется рощам, деревьям и камням, а третий приносит жертвы горам и холмам…»403 Традиция поклонения последним сохранялась на протяжении веков и после насильственной христианизации. В житии князя Константина Муромского, умершего в 1128 г., в качестве торжества христианства отмечается: «О тѣмъ же престаша отцы дѣтей заколатина жертву бѣсомъ и сквернаго Моамеда пророкомъ называть, рѣкамъ и езеромъ требы класти, дуплинамъ древянымъ вѣтви и убрусцомъ обвѣшивати, и имъ покланятися, все престаша»404. В качестве объекта поклонения сады и деревья фигурируют и в исповедальных вопросах: «Не называлъ ли тварь божiю за святыни: солнце, мѣсяц, звѣзды, птицы, рыбы, звѣри, скоты, сада, древа, каменiе, источники, кладязя i озера, не почиталъ ли ихъ чудотворными?»405 Пережитки этих верований дожили до ХХ в. в виде поклонения отдельным священным деревьям или целым рощам, которым в дар приносили полотенца, холсты, продукты питания. Нередко эта обрядность приспосабливалась к требованиям новой религии, и в священной роще ставили крест или часовню и формально подношения сносились туда. Впрочем, в отдельных местах прежние языческие обычаи веками сохранялись даже без какой-либо маскировки под православный культ. Как отмечал Н. Финдейзен, у деревни Сажино около Ростова народ молился на священную березу. Словенцы в Каринтии считали, что на ветках березы, заткнутых в окна на Троицу, отдыхает Святой Дух. В болгарских песнях Богоматерь восседает на золотом троне на вершине мирового дерева406.

Рис. 12. Бушанский рельеф

Наглядной иллюстрацией древнего поклонения деревьям является еще одно изображение на Тиуновском святилище. На южной стороне камня была высечена стоящая на коленях перед деревом человеческая фигура с поднятыми вверх обеими руками (рис. 11). Треугольная голова увенчана ветвью, что напоминает нам южнославянское изображение месяца апреля. Фигура стоит перед деревом или высоким растением, которое позднее было переделано в христианский крест. Рядом с ним имеется надпись из четырех букв, из которых уверенно читаются первые две. Это «к» и «р». Остальные две буквы менее отчетливы, но в целом все слово И.Ф. Никитинский читает как «кром»407. Само это слово в древнерусском языке могло обладать разными значениями. С одной стороны, данный корень и в современном языке означает понятие кроме, с другой стороны, в Пскове слово кромъ обозначало кремль, а русск. – цслав. кромьство – «внутренности, кишки, потроха»408. Так или иначе, этот сюжет отражает поклонение деревьям.

Определенную аналогию этому представляет так называемый Бушанский рельеф в Среднем Поднестровье (рис. 12). На нем изображен стоящий на коленях перед деревом человек с молитвенно сложенными руками или держащий в них чашу (мнения исследователей по этому поводу расходятся), за ним стоит олень, а на дереве сидит птица, предположительно петух. Наверху в четырехугольной рамке находилась надпись, которую В. Даниленко прочел как «Аз есм… Миробог… жерец Ольгова»409. Однако в настоящий момент надпись в рамке не читается и, как отмечают критики, не читалась уже в XIX в. Сам комплекс был обнаружен археологом В. Антоновичем еще в 1883 г., охарактеризовавшим его как языческий храм. Единого мнения по поводу происхождения Бушанского рельефа, равно как и то, относится ли он к эпохе древнерусского язычества, у исследователей нет. Выдвигались самые разнообразные гипотезы. Так, например А.А. Формозов предположил, что на рельефе изображен св. Евстахий – полководец императора Траяна, который на охоте однажды настиг оленя, между рогами которого был виден крест и «облик тела Христова», после чего сначала обратился в христианство, а затем принял мученическую смерть410. Однако и сам автор этой гипотезы вынужден был признать, что фигура молящегося на рельефе в Буше обращена не к оленю, а к дереву с птицей и крест между рогами оленя не просматривается. Одним из основных аргументов скептиков была уникальность рельефа, отсутствие подобных изображений в других славянских древностях. Действительно, до открытия Тиуновского святилища данное изображение не с чем было сравнивать. Вопрос о том, что гласила надпись, равно как и то, была ли она сделана одновременно с рельефом или нет, остается пока открытым. Соответственно, и сам барельеф датируется различными исследователями от первых веков н. э. до XVI в. Однако рассмотренный выше сюжет Тиуновского святилища вместе с изображенным на Бушанском рельефе коленопреклоненным перед деревом человеком при полном отсутствии на дереве какой-либо христианской символики в совокупности убедительно свидетельствуют о наличии развитого культа деревьев в различных концах восточнославянского мира.

Как относительно Тиуновского святилища, так и Бушанского рельефа мы не можем определенно сказать, какому именно дереву поклонялись изображенные на нем персонажи. Точно также и средневековые источники подчас просто говорят о поклонении наших предков деревьям, не конкретизируя объекты их культа. Как из письменных источников, так и из данных фольклора мы знаем, что дуб соотносился с Перуном и, следовательно, в языческую эпоху деревья могли быть связаны не только с богинями, но и с богами. Следы подобного разделения деревьев на «мужские» и «женские» прослеживаются до недавнего времени. Как отмечают Л.Н. Виноградова и В.В. Усачева, береза несет ярко выраженную женскую символику в противоположность дубу: украинцы для лечения детских болезней носили девочек к березе, а мальчиков – к дубу; соответственно оба этих дерева символизировали в обрядовых приговорах при сватовстве невесту и жениха («у вас есть береза, а у нас дуб…»). Чтобы иметь в браке больше мальчиков, чем девочек, гуцулы Закарпатья практиковали такой обряд: молодая при выходе из церкви смотрела в сторону леса и говорила: «Все в лесу дубы, лишь одна береза».

Поскольку приведенные выше данные убедительно показывают связь березы с женским божеством, рассмотрим подробнее связанные с нею представления, тем более что на Руси она пользовалась особым почитанием. Как отмечают лингвисты, славянское название березы не только восходит к эпохе индоевропейской общности, но и изначально связано с понятиями «светиться», «блестеть», а в метафорическом значении с понятиями «ритуальной чистоты» и «невинности»411. «Повидимому, – писал в свое время Д.К. Зеленин, – некогда излюбленными тотемами предков восточных славян служили деревья, в частности береза»412. Весной она распускалась первой из деревьев, целебные и тонизирующие свойства ее сока были известны издревле, березовые дрова горят особенно жарко, выделяя больше тепла по сравнению с другими деревьями, наконец, из коры березы изготавливались многочисленные предметы обихода и лапти. Все это объясняет то, что береза стала символизировать расцветающую весеннюю природу и пользоваться особым поклонением. Одним из проявлений этого было то, что у ряда славянских народов месяц март был назван в честь этого дерева: укр. березозол, чеш., словац. brezen, венд. brazen, лит. birzelis413. Это особенно показательно в свете того, что в древности как на Руси, так и у других индоевропейских народов новый год начинался именно в марте и береза, таким образом, символизировала начало годового цикла. Кроме того, как было показано выше, в южнославянской традиции именно с олицетворявшим март женским персонажем был связан архаичный сюжет об инцесте. В русских народных песнях береза сулит счастье и богатство:

Д.К. Зеленин приводит многочисленные примеры почитания этого дерева, сохранившиеся подчас до начала ХХ в.: «Русские в районе Тотьмы считали несчастным для стройки то место, где прежде росли березы – очевидно потому, что рубка или корчевка растущих берез считалась запретною, «грехом». В районе Сольвычегодска русские не пользовались березовыми дровами, предпочитая им сосновые и еловые, – хотя эти последние считались естественно худшими по сравнению с березовыми… Русские на Алтае считали грехом пить березовый сок: «все равно что блуд творить»; верили, что если сок березы прольется из дерева на снег, то он окрасится в кровавый цвет»415. Понятно, что перечисленные запреты не были повсеместными, однако они указывают на восприятие березы как живого существа. «Вообще березу, в противоположность осине, иве, бузине и некоторым другим деревьям, русские и белорусы считали «хорошим деревом», которое приносит человеку лишь одно добро»416. Для получения богатого урожая злаков березовые ветки втыкали в поле, а для того, чтобы «велись» кони, полено этого дерева закапывалось под порогом конюшни.

Завивание (заламывание) березки было основой троицко-семицких обрядов у русских, у которых он был распространен почти повсеместно. Как отмечают этнографы, при завивании березки в семик девушки кумились, как бы становясь друг другу кровными родственниками, а развивая их, раскумлялись. Анализируя смысл этого обряда, В.К. Соколова отмечает: «Кумовство на семик, как можно думать, действительно восходит к обрядам родового общества. (…) Это, скорее всего, было принятие в род, признание им полноправными членами девушек, достигших брачного возраста, своего рода инициация, показывающая, что они готовы к браку. Кумовство-посестримство скрепляло половозрастной женский союз.

Производились эти обряды в начале лета, начинавшегося расцвета природы, от нее уже ждали плодов. Девушка, достигшая половой зрелости, также должна была стать женщиной. Это подчеркивало и сбрасывание венка – символа девичества (позже это стало гаданием – выйдет ли девушка замуж). (…) Тот факт, что завивание березы и все действия при этом производились раньше в некоторых местах девушками тайно, иногда под руководством пожилой знающей женщины, как будто подтверждает предположение, что в основе это было инициацией. Когда эти действия вошли в состав русской троицкой обрядности, их первоначальный смысл был давно забыт, остались лишь некоторые действия, которые были трансформированы в соответствии с основной идеей празднества – культом дерева, подчинены ей»417. При этом исследовательница отмечает, что отсутствие этого обряда у украинцев, белорусов в северных русских областях показывает, что отдельные элементы вошли в него сравнительно поздно, когда праздник Купалы у русских утрачивал свое значение. Хоть ареал распространения данного праздника и свидетельствует в пользу предположения исследовательницы, однако «Слово Исайи пророка о поставляющих вторую трапезу Роду и рожаницам» уже осуждает одно из его ключевых действий: «Волсви и еретицы и богомѣрскии бабы кудесницы и иная множайшая волшебствуютъ, и березки подвязываютъ и вѣтвие сплетают, живъ (да жив) боудетъ члвкъ того лѣта… и съ робятъ первыя волосы стригутъ и бабы каши варятъ на собрание рожаницамъ…»418 В челобитной 1636 г. вновь осуждаются явно языческие обряды, совершавшиеся на «семик»: «В семый четверток по пасце собираются жены и девицы под древа, под березы и приносят яко жертвы: пироги и каши и яичницы и, поклонясь березам, учнут песни сатанинские, приплетая, пети и дланми плескати и всяко бесятся»419.

Изучавший этот же обряд Д.К. Зеленин изначальный его смысл видел даже не в заключении половозрастного союза, а в заключении союза с самим деревом: «Древнейший смысл этого элемента мы усматриваем в заключении союза, в «кумовстве» с духом дерева, после получившим у русских новый конкретный образ русалки. Память об этом сохранилась в наименовании семицкой березки «кумой» и в словах белорусской обрядовой песни: «Покумилася (девица) с белой березонькой»420. В обряде кормления дерева, превратившегося впоследствии в обычную совместную трапезу девушек под деревом, этот ученый видел важнейший из сохранившихся моментов заключения союза с деревом-тотемом. Характеризуя весь комплекс приуроченных к Семику обрядов, исследователь приходит к выводу: «Этот специфично женский характер всего семицкого ритуала дает нам право относить развитие его к эпохе матриархата. С такой хронологией согласуется и ярко выраженный коллективистический характер всего ритуала в его более первоначальной форме, когда кормят березку продуктами, собранными от всех участниц, когда на березке завивают «мирское кольцо» венок, когда обрядовое дерево бросают в общий для всех источник питьевой воды (а не в частные колодцы)»421. По поводу этого заключительного действа семицкого ритуала В.К. Соколова отмечает: «Исконным смыслом потопления березки и было заклинание на дождь. Орошенная, погруженная в воду зелень должна была обеспечить растительности необходимую влагу на весь период ее роста. Эта функция особенно ясно выступает в обычае потопления березки или соломенной куклы во время проводов весны, слившихся с проводами русалок»422. Г.Г. Шаповалова также отмечала, что обряды с весенней древесной зеленью выражали стремление взять силу плодородия у расцветающей березы и передать ее засеянным полям. Л.Н. Виноградова приводила пример, когда в Дмитровском крае считали, что оставленная во ржи троицкая березка охраняет поле от града, заморозков и червей. «Близ Углича игра с разукрашенной березкой и яичницей применяется к гаданью на урожай ржи, так как березку ставят среди озимого поля, а яичницу едят не иначе, как бросая через голову часть ее и целые яйца в рожь, «чтобы она, кормилица, лучше уродилась» («колосок рожки уродился с ложку, а комелек рожки со Христову ножку»). Затем… завивают венки на себя, на родителей, на жениха или просто на знакомых…»423 В Люблинском воеводстве Польши по веткам березы, поставленным в воду, девушки гадали о замужестве.

Однако это же дерево было связано и со смертью. Анализируя архаичные ритуалы, Л.Н. Виноградова призывала «с большим вниманием отнестись к свидетельствам о том, что в березовые ветви вселяются души умерших, зафиксированные таким вдумчивым и серьезным этнографом, как А.Б. Зернова: «В деревне все избы убираются ветками березы, ими же украшают и передний угол в избе. По поверьям, распространенным в данной местности (Дмитровский район Подмосковья), в эти ветки вселяются души умерших родственников. Ветки не выбрасываются и после праздника, а втыкаются над воротами во дворе для охраны скота или же кладутся в сусек для охраны от мышей, для этого же впоследствии они кладутся под снопы хлеба, под сено и в картофельные ямы». В польских народных верованиях отразилось представление о том, что в березу переселяются души умерших девушек, которые по ночам выходят из берез, танцуют возле них и «затанцовывают насмерть» случайных прохожих…»424 К этому же кругу представлений относятся и белорусские представления о том, что на Троицу русалки «с бярозы спускающа», а в последний день перед уходом они собираются на высоком дубе. В Старой Рязани в 1900-х годах «русалкой» называли березовую ветку, которую после песен несли в рожь или к реке425. В Костромском крае об умирающем вообще говорили: «В березки собирается». В украинской песне утонувшая девушка превращается в березу и наказывает брату:

И это не было лишь одним славянским поверием: в Шотландии береза ассоциировалась также с потусторонним миром427. Однако умершие связывались не только с березой, но и, как будет показано ниже, также с другими деревьями, что свидетельствует об общей подобной функции деревьев.

В Белоруссии с женским божеством ассоциировалась липа428. В липу не бьет молния, в славянских поверьях она наделяется большой охранной и целебной силой, защищает дом от пожара и прогоняет любую нечистую силу. В Болгарии на Троицу пол в церквах и дорога к храму устилался липовыми ветвями, которые после службы относились на кладбище и клались над головой умерших для их ритуального очищения. Словенский источник XVII в. упоминает о целовании липы и о жертвоприношениях ему, а в отдельных местах Болгарии под вековой липой до сих пор совершают курбан (жертвоприношение). Ч. Зибарт отметил, что у южных славян каждую первую неделю девятой луны одиноко растущей в поле липе подносились дары и поклонялись как святыне. После христианизации у ряда славянских народов это дерево оказалось тесно связано с культом Богородицы. Поляки, словаки и частично белорусы считают липу «деревом Богородицы». Считается, что она появляется, живет или отдыхает на липе, сходя с небес на землю, и потому накажет того, кто срубит или повредит этому дереву. Со сверхъестественными женскими персонажами фольклор связывает также яблоню и вербу. Впоследствии даже в фольклоре, не говоря уже о церковной литературе, образ богородицы-дерева стал замещаться историей явления на дереве иконы главного женского персонажа христианской религии: «На горе высокой выросла верба золотая… посередке золотой вербы списаны Спаса Пречистая Бога Матерь Богородица»429. Как отмечают лингвисты, название яблока с особой полнотой засвидетельствовано в кельтских, германских, балтских и славянских языках. В мифологии этих же народов присутствует общеевропейский мотив золотых яблок, дарующих бессмертие и вечную молость, которые стережет женское божество430. Однако в сказке «Иван, крестьянский сын и мужичок сам с перст, усы на семь верст» яблоней оборачивается жена змея, которая после гибели так описывает матери змея свой замысел мести: «Малая сноха говорит: «Куда б ни поехал Иван, крестьянский сын, сделаю на пути голод, а сама оборочусь яблоней; как он съест яблочко, сейчас разорвет его!»431 Яблоня здесь оказывается связанной со змеем, а в контексте змееборческого мифа яблоки из плодов бессмертия превращаются в плоды смерти.

Изучение народного орнамента привело Г.С. Маслову к следующему выводу: «Мотив мирового дерева, или древа жизни, исстари был известен в искусстве Восточной Европы. Особое значение дерева, растительности выступает и в вышивках XVIII – начала ХХ в. Дерево составляло центр композиции, к которому обращены животные, птицы; дерево является объектом поклонения всадников или всадниц.

Иногда (в частности, в костромской строчевой вышивке) дерево заключено в специальную постройку, как бы небольшой храм или часовню, что подчеркивает его особое значение. Дерево заменяло женскую фигуру в сложных композициях или сливалось с ней. (…) Особенно примечательно включение антропоморфных черт в изображение дерева или другой растительности»432.

Как отметил польский исследователь К. Мошиньский, славяне почитали деревья не сами по себе, а как вместилище и место пребывания душ. Так, например, словаки считали, что сразу после смерти человека его душа выходит из тела и садится на ближайшее дерево, где и остается на определенный срок. С другой стороны, у восточных славян главным путем на «тот свет» считалась вода. Как мы увидим чуть ниже, в ряде случаев оба этих пути упоминались в одном контексте. Согласно народным представлениям, деревья служили местом пребывания не только умерших, но и сверхъестественных персонажей. Так, белорусские крестьяне верили, «что черт от 6 января до Вербного воскресенья сидит на вербе, а во время водосвятия он выбегает из воды. Затем от Вербного воскресенья опять идет в воду». Однако с деревьями была связана не только нечистая сила, но и положительные персонажи христианской религии. Л.Н. Виноградова отмечает: «Характерно, что дерево, выступая в поверьях как бы медиатором между этим и «тем» светом, является пристанищем как для душ умерших и «нечистой силы», так и для святых и Богородицы. Ср., например, запрет: «Живой яблони и груши нельзя рубить, потому, что, как известно, на этих деревьях обыкновенно отдыхает Прачиста мати, когда снисходит на землю». Большую популярность западнославянских поверий такого же типа о том, что матерь божья живет или отдыхает на липе, отметил К. Мошиньский»433.

В народной поэзии, описывающей расставание дочери с родителями, последние могут метафорически называться деревьями: «Стой, яблонка, век без верха; Живи, моя матушка, век без меня» или «Стой, рябина, без верху: Живи, батюшка, без дочери»434. Представление о том, что после смерти человек может превратиться в дерево, отразилось в одной русской песне:

Данный зеленый сад, в который в песне превратилась вся семья молодца, разительно напоминает известное описание представлений русов о рае как о зеленом саде, записанное ибн-Фадланом. Пока умершего руса приготавливали для сожжения в ладье, его спутники выбрали из числа его наложниц ту, которая захотела умереть с ним. «Когда настало среднее время между полуднем и закатом, в пятницу, повели они девушку к чему-то, сделанному ими наподобие карниза у дверей, она поставила ноги на руки мужчин, поднялась на этот карниз, сказала что-то на своем языке и была спущена. Затем подняли ее вторично, она сделала то же самое, что и в первый раз, и ее спустили; подняли ее в третий раз и она делала как в первые два раза. (…) Я же спросил толмача об ее действии, и он мне ответил: в первый раз она сказала: «вот вижу отца моего и мать мою!», во второй раз: «вот вижу всех умерших родственников сидящими!», в третий раз сказала она: «вот вижу моего господина сидящим в раю (собственно: в саду), а рай прекрасен, зелен; с ним находятся взрослые мужчины и мальчики, он зовет меня, посему ведите меня к нему». Ее повели к судну…»436 Хоть ибн-Фадлан описывал виденную им лично церемонию в Х в., а приведенную выше песню записали практически в наше время, тем не менее песня отражает более архаичные представления, когда умершие становятся деревьями, а не сидят среди деревьев в антропоморфном облике, как объяснили арабскому путешественнику. Причина подобного несоответствия кроется в том, что ибн-Фадлан видел погребальный обряд русов уже после патриархальной революции, когда для избежания опасностей, подстерегавших покойного в лоне матери-Земли, был введен ритуал трупосожжения, благодаря которому душа умершего возносилась на небо, где и пребывала в антропоморфном облике, а песня, хоть и была записана почти на тысячу лет позже, сохранила гораздо более древние матриархальные представления, согласно которым умершего хоронили в Землю, откуда он прорастал растением. Тем не менее отголоски прежних представлений сохранялись у русов и после патриархальной революции. Они выражались не только в том, что загробный мир представлялся в виде зеленого сада, но также и в том, что, несмотря на трупосожжение, на кургане умершего водрузили древесный столб. Ибн-Фадлан так завершает описание виденной им церемонии погребения у русов: «И подлинно, не прошло и часа как судно, дрова, умерший мужчина и девушка совершенно превратились в пепел. Потом построили они на месте (стоянки) судна, когда его вытащили из реки, что-то подобное круглому холму, вставили в середину большое дерево халандж (бук или березу. – М.С.), написали на нем имя (умершего) человека и имя русского царя и удалились»437. Как видим, теперь дерево на могиле не олицетворяет проросшую из недр Земли душу умершего, а используется лишь в качестве материала для написания имени умершего и его правителя, т. е. средства увековечения памяти о нем, однако сам факт установки дерева на могиле, хотя бы с такой целью, свидетельствует о сохранении пережитков матриархальных представлений, оттесненных на задний план новой церемонией трупосожжения. Следует отметить, что и описанные ибн-Фадланом представления также сохранились в отечественном фольклоре. Так, согласно представлениям крестьян Русского Севера, рай – это вечно зеленый сад, который находится на небе438. Даже когда под влиянием христианства исчез сам обряд трупосожжения, в некоторых регионах в пережиточном виде продолжали сохраняться отзвуки идеи о связи умершего с деревом. Так, например, во время похорон у живущих на Нижней Печере русских в гроб клали березовые листья, что совершенно справедливо связывается современными исследователями с идеей «древа жизни»439.

Еще одним распространенным представлением, относимым к различным деревьям, было представление о них как о покровителях брака, а в христианский период они в ряде случаев замещали попа, осуществлявшего церковное венчание. Это указывает на то, что дерево или куст играли большую роль в языческих брачных обрядах, пережитки которых сохранились до XIX–XX вв. У раскольников в Витебской губернии это происходило следующим образом: «Здесь молодой парень, условившись с девушкой… уходил с нею с кирмаша (народной сходки или игры. – М.С.), сажал ее на сани и отправлялся в лес, объезжал там три раза около заветного дуба или священного озера (в Люцинском уезде), и тем оканчивалось совершение брака»440. Поморские старины так рассказывают о браке Василия Чурильевича и Снафиды Давыдовны:

Разин, захватив власть на Дону, запретил богослужение в православных храмах и желающих вступить в брак приказал венчать около верб442. Отголоски этих представлений отразились в выражении «венчаться у ракитового куста», а также в распространенном в Болгарии и Сербии обычае, согласно которому похищенную девушку уводили в лес, куда потом приводили и священника.

В завершение следует остановиться на одном восточнославянском сказочном сюжете, в котором оказались связаны воедино некоторые рассмотренные нами идеи и образы. Речь идет о сказках типа «Буренушка» или «Крошечка-Хаврошечка». В первой речь идет о том, что после смерти матери остается дочь, отец которой женится на ягишне, во второй – как после смерти родителей сиротку берут в чужую семью и обременяют разной работой. «Выйдет, бывало, Крошечка-Хаврошечка в поле, обнимет свою рябую корову, ляжет к ней на шейку и рассказывает, как ей тяжко жить-поживать: «Коровушка-матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрему дали пять пудов напрясть, наткать, побелить, в трубы покатать». А коровушка ей в ответ: «Красная девица! Влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь – все будет сработано». Так и сбывалось. Вылезет красная девица из ушка – все готово: и наткано, и побелено, и покатано. Отнесет к мачехе; та поглядит, покряхтит, спрячет в сундук, а ей еще больше работы задаст. Хаврошечка опять придет к коровушке, в одно ушко влезет, в другое вылезет и готовенькое возьмет принесет». Корова в данных сказках наделяется чудесными свойствами Сивки-бурки, волшебного помощника героя-мужчины, обеспечивающего его всем необходимым. Заподозрив неладное, мачеха по очереди посылает трех своих дочерей Одноглазку, Двуглазку и Триглазку проследить за сироткой. Когда последняя рассказывает ей о чудесной корове-помощнице, она тотчас велит мужу ее зарезать. «Побежала Хаврошечка к коровушке: «Коровушка-матушка! Тебя хотят резать». – «А ты, красная девица, не ешь моего мяса; косточки мои собери, в платочек завяжи, в саду их рассади и никогда меня не забывай, каждое утро водою их поливай». Хаврошечка все сделала, что коровушка завещала; голодом голодала, мяса ее в рот не брала, косточки каждый день в саду поливала, и выросла из них яблонька, да какая – боже мой! Яблочки на ней висят наливные, листвицы шумят золотые, веточки гнутся серебряные; кто ни едет мимо – останавливается, кто проходит близко – тот заглядывается.

Случилось раз – девушки гуляли по саду; на ту пору ехал по полю барин – богатый, кудреватый, молоденький. Увидел яблочки, затрогал девушек: «Девицы-красавицы! – говорит он. – Которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдет». И бросились три сестры одна перед другой к яблоньке. А яблочки-то висели низко, под руками были, а то вдруг поднялись высоко-высоко, далеко над головами стали. Сестры хотели их сбить – листья глаза засыпают, хотели сорвать – сучья косы расплетают; как ни бились, ни метались – ручки изодрали, а достать не могли. Подошла Хаврошечка, и веточки приклонились, и яблочки опустились. Барин на ней женился, и стала она в добре поживать, лиха не знавать»443. В первой сказке сиротка таким образом выходит не за барина, а за Ивана-царевича.

Как видим, в данном типе сказок оказался объединенным целый ряд сюжетов, генетическая связь которых с эпохой матриархата была показана выше. Это и облик коровы, который может принимать благодетельное женское существо, притом коровы, наделенной чудесными свойствами, выполняющей за сиротку всю ее работу. Когда происками злой мачехи эту корову убивают, она не погибает, а превращается в дерево, что соответствует как образу богини-дерева, так и представлениям о пребывании душ умерших на деревьях. В награду за соблюдение установленных коровой перед смертью запретов чудесная яблоня вознаграждает сиротку замужеством с барином или царевичем, не позволяя дочерям мачехи дотянуться до своих плодов и опуская их в руки героине. Связь дерева с бракосочетанием также была рассмотрена в данной главе. Таким образом, данный сказочный текст в сконцентрированной форме доносит до слушателя целый ряд мифологем эпохи матриархата, причем самыми главными из них являются внутренняя связь и взаимозаменяемость образов чудесной коровы и чудесного дерева, показывающие, что оба они в древности соотносились с образами сверхъестественного женского персонажа.