Относительно причин, которые побудили европейцев перейти к новому ритуалу погребения, среди исследователей единства нет. Различные специалисты предполагали страх живых перед умершими, возникновение понятия бессмертного духа, возникновение и развитие металлургии, желание возвратить умершего обществу, чисто гигиеническую цель, представление об очищающей силе огня. При этом отмечается, что умерший и после своей смерти продолжал считаться членом коллектива, члены которого несли по отношению к нему морально-этическую обязанность совершить по нем определенный ритуал. Другие авторы подчеркивали, что трупосожжение идеально разрешало дилемму желания первобытных людей избавиться от покойника с привязанности к нему родных и близких. Следует отметить, что само возникновение погребального обряда как такового является одним из существенных признаков, отличающих человека от животных: «Первые обычаи (удаление трупа, экзогамия и т. п.), возможно, имели своей основой биологические инстинкты, а также безусловные и приобретенные в процессе жизнедеятельности рефлексы. Так как обычаи — явление социальное, свойственное только человеческому обществу, возникновение их следует относить, вероятно, к периоду трансформации человеческого стада в родовую общину, по археологической периодизации — к эпохе мустье. Именно этим временем датируются и наиболее ранние захоронения, свидетельствующие о существовании погребальных обычаев и простейшего обряда» (Ольховский В. С. Погребально-поминальная обрядность в системе взаимосвязанных понятий // СА, 1986, № 1, с. 69). Введение трупосожжения еще больше увеличило отличие человека от животных. Как бы ни трактовались изначальные побудительные мотивы кремации, можно предположить, что переход к новому ритуалу являлся частью более широкого духовного переворота, связанного с постепенным переходом от матриархата к патриархату. Если раньше тело покойника зарывали в землю, которая мыслилась как материнское начало, через определенное время порождающее человека вновь (начиная с захоронений неандердальцев мертвецу зачастую специально придавали позу зародыша), то теперь лоно Матери-Земли стало представляться опасным, поскольку там обитала пожирающая трупы змея, и душа покойника стала посредством погребального костра напрямую отправляться на небо, к божественному супругу Земли.

Но что же случилось в ту далекую эпоху, в результате чего материнское начало стало смертельно опасным для ее детей, а в ее недрах завелась страшная змея? Чтобы найти ответ на этот вопрос, нам следует пристальнее приглядеться к самой змее и постараться понять, что именно связывало это пресмыкающееся с Матерью-Землей. Все исследователи, занимающиеся образом этого животного, единодушно отмечают крайне противоречивый, амбивалентный его характер, который в мифологиях различных народов может быть одновременно и благодетельным, и смертельно опасным для человека. Если мы обратимся к наиболее изученной греческой мифологии, то увидим, что там змеи могут быть связаны как с мужскими, так и с женскими персонажами, однако в условиях первоначального господства матриархата со змеей в первую очередь соотносилось именно женское божество. Многочисленные отголоски этого мы видим даже в классической античной мифологии, отражавшей в первую очередь возобладавшие патриархальные идеи. Начать следует с Геи-Земли, которая в союзе с Тартаром родила ужасное змееобразное чудовище Тифона, которого лишь с трудом смог уничтожить Зевс. Гесиод так описывает внешний вид этого отпрыска Матери-Земли:

Рис. 9. Геката, римская статуя I–II вв. н. э. // Мифы народов мира, т. 1. М., 1991

Рис. 10. Богини со змеями из Кносса. Крит, первая половина II тыс. до н. э. // История искусства зарубежных стран, т. 1. М., 1962

О том, что змеиные черты были отнюдь не случайны у сына Геи, свидетельствует также и то, что она впоследствии родила дракона Ладона, деву-змею Эхидну и дракона Пифона, бывшего первоначально служителем ее оракула в Дельфах. Внучкой Геи была знаменитая Медуза Горгона, покрытая чешуей и со змеями вместо волос. Со змеями в волосах или в руке изображалась и ночная богиня Геката (рис. 9). Не менее устойчивую связь со змеями демонстрировали и богини уже олимпийского пантеона. В орфическом гимне (XXXII, 11) Афина Паллада просто называется змеей, в ее храме на Афинском акрополе содержалась священная змея, а Софокл характеризовал эту богиню как «живущая со змеей». Змей как оружие использует и супруга самого Зевса Гера, посылая их задушить новорожденного Геракла в колыбели. Подобная связь богинь со змеями не была одной лишь греческой спецификой, а фиксируется у очень многих народов. Критские статуэтки традиционно изображают богинь или жриц со змеями (рис. 10), а в более позднюю эпоху в Греции тесно были связаны со змеями и вакханки, служительницы бога Диониса. Еврипид так описывает охваченных «священным безумием» женщин:

Обратившись к другим народам, мы увидим, что змееногой была и верховная богиня скифского пантеона (рис. 11), почитавшаяся как прародительница этого народа. Со змеями изображается и индийская тантрическая богиня (рис. 12). О том, что подобные представления существовали и в славянском язычестве, говорит как этимологическое родство слов «змея» и «земля», показывающее, что это пресмыкающееся было связано с Матерью Сырой Землей, так и то, что в ряде вариантов былины о Михайле Потоке в могиле в змею превращается сама его жена Марья, бывшая «роду змеиного», которую герой рубит на части. В сказке «Орон-верный», разыскивая своих плененных братьев, Иван-царевич вступает в схватку с Бабой-ягой: «Яга-баба видит, что его хитростью не взять, схватила из кошеля две змеи; побежала на Ивана-царевича. Змеи шипят, огнем палят. Иван-царевич взял меч-кладенец, один раз махнул — змеям головы снял. Схватил Бабу-ягу, давай правду пытать. Тут она и покаялась. Он ей голову снес» (Бой на калиновом мосту, Л., 1985, с. 291). Эта сказка возвращает нас к эпохе ожесточенных схваток, приведших к свержению матриархата, и, помимо прочего, свидетельствует о том, что и славянские жрицы обладали ручными змеями наподобие древнегреческих вакханок.

Рис. 11. Скифская змееногая богиня, IV в. до н. э. // Мифы народов мира, т. 2. М., 1992

Рис. 12. Индийская тантрическая богиня // Энциклопедия тантры. Алхимия экстаза. М., 1997

В русских поговорках змея неоднократно ассоциируется с женским началом, особенно когда требуется подчеркнуть его отрицательные качества: «Сваха лукавая, змея семиглавая!»; «Лучше жить со змеею, чем со злою женою»; «Злая жена та же змея»; «Из дому жена, из лесу змея выживают». Змеей или змеей подколодной в обиходе называли скрытного и злобного человека. Отголосок былой близости женщины и змеи спустя многие тысячелетия проникает и в христианскую традицию. Одним из наиболее почитаемых в ней змееборцев был святой Георгий. Посвященная его подвигу легенда описывает традиционную ситуацию: поселившийся около города дракон-людоед требует себе на съедение каждый день юношу или девушку. В конце концов очередь доходит до дочери правителя этого города, которую спасает проезжающий мимо святой воин. Сюжет поединка Георгия со змеем был весьма распространен в Средневековье, став, в частности, даже гербом Москвы. Однако в ряде случаев средневековые памятники искусства показывают нам совершенно неожиданное развитие данного сюжета: дочь правителя города, как бы жертва в данной ситуации, ведет за собой на привязи дракона, кажущегося абсолютно ручным. Подобный вариант встречается нам как в западноевропейской традиции (картина середины XV в. П. Учелло), так и в русской средневековой иконописи (рис. 13). Для его объяснения христианская традиция фактически лишила своего героя права совершить традиционный подвиг змееборца, в ожесточенном бою победившего страшное чудовище. Согласно ей, обессиленный и укрощенный молитвой змей сам упал к ногам Георгия, после чего дочь правителя ведет его за собой в город на поводке «как послушного пса», как об этом сказано в «Золотой легенде» итальянского автора XIII в. Иакова Ворагинского. Потрясенные этим зрелищем язычники, жившие в том городе, после проповеди святого обращаются в новую веру, после чего Георгий сражает дракона мечом и возвращает дочь отцу. Как видно из приведенного выше материала, именно эта связь женщины со змеем является изначальной, и данная существенная черта матриархата проникает в христианскую легенду путем лишения ее собственно героического змееборческого начала.

Рис. 13. Святой Георгий. Новгородская икона XIV в.

Рис. 14. Сосуд срубной культуры, II тыс. до н. э. // Советская археология, 1958, № 2

Однако подобные представления, зафиксированные не только у индоевропейцев, но и у многих других народов земного шара, свидетельствуют о том, что змея в эпоху матриархата воспринималась не как враждебное, а как благодетельное человеку начало, чем и была обусловлена ее связь с верховной богиней земли. Это нашло свое отражение не только в различных поверьях и мифах, но и в памятниках искусства. Сосуд срубной культуры II тыс. до н. э., найденный в кургане у с. Веселое на Украине, был украшен узором из ромбов, в одном из которых было помещено изображение змеи с раскрытой пастью (рис. 14). При этом стоит вспомнить, что ромб был одним из наиболее распространенных символов земли, а точнее, вспаханного поля, и это вновь показывает связь земли и змеи в архаичном сознании. Змеи неоднократно встречаются и на других памятниках на территории бывшего СССР. Анализируя изображения женщин в трипольской раннеземледельческой культуре, для которой убедительно констатируется господство матриархальных представлений, Б. А. Рыбаков отмечает: «На раннетрипольских статуэтках такая же пара змей изображалась в области живота, где змеи выступали охранительницами чрева, вынашивающего плод.

Ответ получен: трипольские змеи — носительницы добра, хранители всего самого ценного» (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, М., 1981, с. 190). Однако от этого представления оставался всего лишь один шаг до возникновения мифа о браке женщины, первоначально великой богини, со змеей. И этот шаг был сделан. В греческой мифологии существовал миф о том, что Зевс, приняв вид змея, вступил в брак с Герой. В другом мифе глава богов, обернувшись драконом, овладевает своей дочерью Персефоной.

Исследователи обоснованно считают, что глава патриархального пантеона Зевс лишь узурпировал место старого мужа Матери-Земли, для чего и понадобилось вводить мотив его оборачивания драконом. У славян отголоском этих представлений можно считать сказку «Муж-уж», неоднократно записанную этнографами в Полесье. В ней рассказывается, что девушка пошла купаться, а когда вернулась, то увидела, что на ее одежде сидит уж. Змей соглашается отдать ей одежду только при условии, что она станет его женой. Она соглашается и выходит замуж за ужа, у них рождаются дети, но в конце концов братья девушки убивают ужа, после чего она с горя превращается в кукушку и криком «Ку-пин» зовет своего умершего мужа. В этом контексте стоит вспомнить утверждение русской поговорки «Жена да муж — змея да уж», подчеркивающее единство супругов, то, что они одной породы. В явном виде сюжет брака со змеем выступает и в былине о Волхе Всеславьевиче, в результате которого на свет появляется могущественный князь-оборотень:

Как видим, данный брак совершается добровольно, и инициатива при этом исходит от самой княгини. Следующим этапом развития этих представлений являются многочисленные мифы о похищении женщин змеем или драконом, от которого их в конечном итоге спасает герой-змееборец. Все эти мифы сложились уже в эпоху патриархата, а в более раннее время господства матриархальной идеологии змей являлся законным мужем девушки. При кардинальной смене духовных приоритетов прежний муж оказывается злодеем-похитителем, которого побеждает новый герой, отнимающий у него жену.

Помимо функций супруга Матери-Земли и хранителя ее чрева змей в мифологии многих народов обладал целым рядом других черт, в первую очередь мудростью и бессмертием.

Змеи обитали у воды, а эта стихия традиционно ассоциировалась с миром мертвых. Этих пресмыкающихся человек традиционно изображал волнистой линией, точно так же, как он изображал воду. В результате этого у целого ряда народов возникло представление, что умершие предки принимают форму змей. Это поверье было широко распространено на Африканском континенте, а у индоевропейских народов зафиксировано у литовцев, греков и римлян, которые изображали своих ларов одновременно и в человеческом, и в змеином облике (рис. 15).

Рис. 15. Римские лары, фреска из Помпей, I в. н. э. // Мифы народов мира, т. 2. М., 1992

К ним примыкает и осетинское поверье, согласно которому мясо змеи обновляет стареющие души умерших. Аналогичные верования встречаются и у части восточных славян: «Белорус не только представляет себе домового в образе змеи, но даже и по происхождению считает его едва ли не змеей» (Демидович П. Из области верований и сказаний белорусов // ЭО, 1896, № 1, с. 118). В пограничной с Белоруссией Смоленской губернии считалось, что в каждом доме есть домовая змея и без такой змеи дом существовать не может. В данном случае можно было бы согласиться с теми из советских исследователей, которые старались видеть во многих археологических и фольклорных белорусских данных следы балтского субстрата, однако родственные представления встречаются и у балканских славян. Анализируя их мифологические представления о змее, Н. Н. Велецкая отмечает: «Из сложных представлений о нем для нас важно выделить такие качества: связь с миром предков, с космическим «тем светом»; сверхъестественные способности, особенно такие, как становиться и человеком, и змеем, внешние атрибуты того и другого; мотив огненной природы; происхождение из состарившегося карпа или ужа, достигшего определенного возраста, сорока лет преимущественно, или же из другой змеи, реже — из других живых существ. В южнославянской традиции содержатся особенно архаичные черты, связывающие змея с миром предков и космосом: облик крылатых антропоморфных существ, извергающих огонь; превращение в огненную птицу с длинным хвостом, изрыгающую искры пламени и улетающую в высокогорные леса; золотые крылья; бессмертие; невидимость (видим лишь особенным праведникам); пребывание на «змеиной звезде» (показательно в этом смысле также и польское название «змея» — planetnik); пещеры и горы как характерное место обитания; рождение у умершей женщины; способность управлять небесными стихиями и водоемами на пользу людям, подобно предкам. Основная функция змея — мифического предка, согласно славяно-балканской фольклорной традиции, состоит в защите покровительствуемой им общины от стихийных бедствий, охране посевов и ниспослании на них благодетельной влаги, а также в поддержании здорового, крепкого, чистого духом потомства. Распространенный у разных славянских народов мотив особой благосклонности змея к красивым женщинам, явление им в образе красавца, возникающего из пламени в очаге, у южных славян приобрел наиболее яркое проявление в эпическом мотиве происхождения самых могущественных юнаков от змея — любовника земной женщины» (Велецкая Н. Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов, М., 1976, c. 35). Уже с моральной оценкой данные представления встречаются в верованиях русских старообрядцев, согласно которым после смерти нечестивых людей их души переселяются в «скотов, гадов и прочее», а из них переходят вновь в души новорожденных младенцев. В совокупности все эти данные позволяют говорить, что и у славян некогда были представления о змеях как воплощении душ умерших предков. Кроме того, змеи ежегодно сбрасывали кожу, в результате чего возникли поверья о бессмертии змея, регулярно переживающего обновление своего тела. Так, например, в африканском мифе из Руанды рассказывается о том, что бог время от времени беседовал с людьми. Однажды он велел человеку не спать очередной ночью, поскольку хотел сообщить ему добрую весть. Спрятавшийся в хижине змей подслушал бога. Человек долго крепился и, наконец, уснул, в результате чего он не услышал зов бога. Однако змей не спал и ответил. Бог принял его за человека и сказал ему свою волю: «Ты умрешь, но ты восстанешь из мертвых. Ты состаришься и получишь новую кожу, ты, твои дети, внуки и правнуки». Лишь утром бог узнал, что говорил не с человеком. Разгневавшись, он проклял перехитрившего его змея, однако изменить было ничего нельзя, в результате чего змей так и остался бессмертным, а человек вынужден умирать (Иорданский В. Б. Звери, боги, люди. Очерки африканской мифологии, М., 1991, с. 44). О связи змеи с бессмертием в отечественной традиции наглядно свидетельствует сама былина о Михайло Потыке, где именно «змея подземельная» приносит герою живую воду, с помощью которой он в большинстве вариантов этого текста и оживляет свою умершую супругу. Осознающий смертность своего физического тела человек не мог не отметить превосходство змей над собой в этом отношении. Кроме того, укус змеи был смертелен, в результате чего это существо оказывалось одновременно связанным и с жизнью, и со смертью: н. — перс. kirm «червь», «змея», лат. colubra «змея», но осет. coeryn «жить», др.-англ. libban «жить»; русск. «жить», но лит. gyvate «змея»; хет. kis(a) «быть», «жить», «существовать», но латыш. cuska «змея». Вместе с с тем латыш. tarps «червь», «змея» соотносится с нем. sterben «умирать», др.-инд. ahi «змея», но хет. ak — «умирать»; англ. snake «змея», но и.-е. nek — «умирать». В совокупности все это привело к тому, что змеи стали восприниматься как владеющие тайнами жизни и смерти могущественные существа, заручиться благосклонностью которых было весьма полезно как в этом, так особенно в загробном мире.

В белорусском фольклоре, правда, приуроченном не к Кузьме-Демьяну, а к циклу змееборческих легенд о св. Георгии, древняя эпоха характеризуется религиозным поклонением цмоку-змею:

Это описание оказывается достаточно стабильным и повторяется из одного духовного стиха в другой:

О культе змей свидетельствуют и данные индоевропейского языкознания: др.-инд. ahi «змея», но гот. weihs «святой», греч. αγιοζ «святой»; греч. ιεροζ «святой», но др.-инд. hira «змея»; лат. colubra «змея», но лат. colere «почитать», «поклоняться» + др.-в.-нем. uoba «сакральное действие»; чеш. had «змея», русск. «гад» «змея», но хет. handas «святой»; ирл. aer «змея», но нем. ver-ahren «почитать»; др.-в.-нем. slango «змея», но латыш. lugt «молить(ся)». Лингвистика указывает даже на обожествление змеи: англ. snake «змея», но тох. В nakte «бог»; русск. гад «змея», чеш. had «змея», но англ. god «бог»; греч. σαυροζ «ящерица», «змея», но др.-инд. sura — «бог» (Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках, М., 1996, с. 178).

Логическим развитием этих представлений стало отдание умершего под покровительство змея как обладателя бессмертия и обожествленного предка в загробном мире. В этом отношении явный интерес представляют захоронения уже знакомой нам срубной культуры, носители которой погребали своих соплеменников в эмбриональном положении в чреве Матери-Земли. Так, в кургане близ хут. Дурновского в бассейне р. Хопра найдено погребение этой культуры со скорченным костяком и сопровождавшими его тремя костяками змей: «Позвонки одной змеи были расположены легким зигзагом в ногах погребенного, за плиткой краски, позвонки другой лежали клубком на уровне груди и третьей — резкими зигзагами у спины, головой к куску краски». При раскопке кургов «Три брата» у Элисты в кургане № 9 найдены «скелеты двух больших змей», в другом кургане той же группы бронзовая булавка с изображением змей (рис. 16) (Формозов А. А. Материалы к изучению искусства эпохи бронзы юга СССР // СА, 1958, № 2, с. 141). Кроме того, в захоронение той же культуры был положен уже упоминавшийся выше сосуд у с. Веселого с изображением того же пресмыкающегося. Эти данные о несомненно охранительной роли змей в погребальном ритуале срубной культуры представляют очевидный интерес для нашего исследования не только потому, что эта археологическая культура располагалась на юге нашей страны, но еще и потому, что она принадлежала родственным славянам ираноязычным скифам (Артамонов М. И. Киммерийцы и скифы, Л., 1974). О том, что подобные представления о змее — защитнике умерших некогда существовали и у восточных славян, свидетельствует записанная в XIX в. быличка «Деньги в гробу», дополненная уже новыми религиозными напластованиями: «Сибирский богач Твердышов, говорят старожилы, зашил собственноручно в подушку все свои бумажки и просил своего приказчика положить эту подушку в гроб ему, под голову, После смерти Твердышова родственники умершего засадили приказчика в острог за скрытие денег. К приказчику во сне явился святитель Николай Чудотворец и посоветовал ему объявить родственникам Твердышова, что деньги покойным зашиты в мертвую подушку и лежат с ним в гробу. С разрешения губернатора, в присутствии начальства и кладбищенского священника, могила Твердышова была разрыта, открыта гробовая доска, но деньги взять было нельзя, потому что вокруг головы мертвеца обвилась страшная змея и бросалась на всех, кто только близко подходил. Говорят, что священник будто бы проклял Твердышова и он провалился в бездонную пропасть» (Сказки и предания Самарского края. Собр. и зап. Д. Н. Садовниковым, СПб., 1884, с. 363). В силу этого внезапное появление подземной земли в былине о Михайле Потыке получает не только мифологическое, но даже археологическое объяснение.

Рис. 16. Бронзовая булавка с изображением змеи из кургана «Три брата» // Советская археология, 1948, Х

После этого понять механизм трансформации змеи из положительного в отрицательное начало не составляет большого труда. Будучи неразрывно связан с матриархатом, культ змей был решительно отвергнут победившей патриархальной идеологией, хотя бы в силу того, что место супруга Матери-Земли отныне принадлежало антропоморфному богу-мужчине, а не пресмыкающемуся. Как это уже неоднократно бывало в нашей истории, то, что еще вчера считалось священным, было предано проклятию и поруганию. После насильственной христианизации в 988 г. прежние языческие боги были объявлены бесами, после Октябрьской революции православие было объявлено опиумом для народа, а после 1991 г. и коммунизм был заклеймен как преступная идеология. Однако мифологический персонаж от этого не исчез автоматически из народной памяти, а коренным образом поменял свое значение. Из покровителя, в том числе и в загробном мире, змей превратился во врага, от которого людей надо было спасать как на земле, так и под землей. Миф о победе бога или богов над змеем присутствует в мифологии практически всех индоевропейских народов. У славян победу над бывшим спутником Матери Сырой Земли одержал ее новый супруг Сварог (этот миф был подробно рассмотрен в первой книге, посвященной этому богу) и, в сниженном варианте, вооружившийся атрибутами бога-кузнеца богатырь Михайло Потык в былине. Однако уничтоженные прежние верования жестоко мстили за себя — вместо почтения бывший покровитель внушал страх. Язык точно отразил произошедшую метаморфозу в отношении общества к этому животному: слав. «уж» (др. — иран. azі, армян. iz), но «ужас»; лат. anguis — «змея», но лат. angustus, лит. ankstas, нем. angst, гот. agis — «страх»; англ. snake «змея», но хет. nahhan «страх».

Почему в общественном сознании той эпохи произошла достаточно резкая переориентация с Матери-Земли на Небо-Отца в качестве места пребывания человеческих душ после смерти? Понятно, что данное изменение происходило в рамках смены матриархата патриархатом и те общественно-экономические причины, которые привели к этому глобальному изменению жизни общества, оказывали свое влияние и на этот аспект религиозной идеологии. Однако наряду с ними мы можем предположить влияние общих закономерностей развития человеческой психики. Хотя психология целого народа и его коллективное бессознательное отнюдь не тождественны психологии и подсознательному отдельного человека, тем не менее определенное подобие между ними есть, и мы вправе взять результаты анализа процессов, протекающих в психике отдельного человека, для того, чтобы при наличии сходства между частным и общим хотя бы в первом приближении понять особенности развития психологии целого народа. По мнению ряда специалистов в области детской психологии, ребенок с малолетства ориентируется, как правило, на мать, и такое положение дел сохраняется достаточно длительный период. Однако в момент полового созревания фигура отца становится для подростка важнее матери. Аналогичную картину мы видим и на раннем этапе развития целых народов. Как показывает археология, в эпоху первобытности у них однозначно доминирует культ богини-Матери, который впоследствии сменяется культом мужского божества. Как и многие другие народы нашей планеты, индоевропейцы соотносили женское начало с Землей, а мужское божественное начало — с Небом. При столь явном параллелизме развития индивидуальной и общественной психики, позволяющей хотя бы в качестве рабочей гипотезы предположить, что оба процесса были обусловлены общими закономерностями, естественно встает вопрос, что же в жизни целого народа является аналогом полового созревания отдельного человека. Поскольку патриархальный переворот, выразившийся в данном случае во введении трупосожжения взамен трупоположения, произошел у индоевропейцев примерно в момент распада их общности, то подобным аналогом мы можем считать то общественное явление, что отдельные части этой языковой семьи созрели, как на материальном, так и на духовном уровне, к своему самостоятельному историческому бытию в качестве отдельных народов, выделившихся из изначальной общности. После разделения их потенция нашла себе выход в длительных походах, завоевании обширных стран, создании в них своей национальной государственности, подготовившей прочную основу для последующего расцвета культур отдельных индоевропейских народов, каждая из которых впоследствии пошла своим, самостоятельным путем.

Восстанавливаемая нами картина будет неполной, если мы не скажем несколько слов о тех условиях жизни общества, которые непосредственно предшествовали победе патриархата, неразрывно связанного у славян с образом Сварога. Как показывают многочисленные пережитки отдельных элементов матриархата у различных индоевропейских народов, на заключительной стадии произошло явное вырождение данного общественного устройства, в результате чего власть оказалась у охваченных безудержным стремлением мучить других людей престарелых женщин. Представление о реалиях той эпохи дают нам как свидетельства о безумствах древнегреческих вакханок, разрывающих на части не только животных, но и своих детей, как это случилось с фиванским царем Пенфеем, растерзанным на части жрицами Диониса во главе с его матерью Агавой, так и сообщение Страбона: «Передают, что у кимвров (киммерийцев) существует такой обычай: женщин, которые участвовали с ними в походах, сопровождали седовласые жрицы-прорицательницы, одетые в белые льняные одежды, прикрепленные (на плече) застежками, подпоясанные бронзовым поясом и босые. С обнаженными мечами эти жрицы бежали через лагерь навстречу пленникам, увенчивали их венками и затем подводили к медному жертвенному сосуду вместимостью около двадцати амфор; здесь находился помост, на который восходила жрица и, наклонившись над котлом, перерезала горло каждому поднятому туда пленнику. По сливаемой в сосуд крови одни жрицы совершали гадания, а другие, разрезав трупы, рассматривали внутренности жертвы и по ним предсказывали своему племени победу» (Страбон. География, М., 1964, с. 269). Поскольку одна амфора вмещала в себя чуть более 26 литров, можно предположить, хоть Страбон об этом не сообщает, что подобные человеческие жертвоприношения носили массовый характер, поскольку кровь одного-двух пленников явно не могла заполнить даже простой амфоры, не говоря уже про этот гигантский котел. О том, что подобная ситуация существовала и у наших предков, свидетельствуют как «старая женщина, называемая ангелом смерти» в описанном ибн Фадланом похоронном ритуале русов, которая зарезала вызвавшуюся сопровождать покойного в загробный мир девушку (Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских, СПб., 1870, с. 99—100), так и фольклорный образ Бабы-яги в славянском фольклоре. Атмосферу той эпохи, когда порождающее материнское начало стало восприниматься как смертельно опасное и даже вампирическое явление, доносит до нас заговор от материнского гнева: «Загневилась моя родимая матушка, ломала мне кости, счипала мое тело, топтала меня в ногах, пила мою кровь» (Сахаров И. П. Сказания русского народа, т. 1, кн. 2, СПб., 1841, с. 20). Даже эти факты показывают, что на стадии разложения матриархата господствующая прослойка женщин превратилась из подательниц жизни в носительниц смерти, поддерживавших свою власть в обществе изуверскими обрядами, своей связью со змеями да старательно культивируемым всеобщим страхом перед собой. Понятно, что героическое мужское начало восстало против этой клики злобных фурий и после напряженной борьбы свергло их иго как в общественной, так и в духовной жизни. Будучи реакцией на длительное господство женщин, патриархальный переворот отразился даже во вновь введенном погребальном обряде. Любознательный аль-Масуди отмечает в своем сочинении такие представления современных ему славян-язычников: «Когда умирает мужчина, то сожигается с ним жена его живою; если же умирает женщина, то муж не сожигается; а если умирает у них холостой, то его женят по смерти. Женщины их желают своего сожжения для того, чтобы войти с ними (мужьями) в рай» (Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских, СПб., 1870, с. 129). Готовность женщины идти на костер вместе со своим умершим мужем была обусловлена стремлением попасть вместе с ним в рай, поскольку одна она, по всей видимости, попасть на небо не могла. Восторжествовавшее патриархальное начало сделало и небесный рай доступным лишь свободным мужчинам, открыв туда доступ женщинам лишь в сопровождении своих мужей. Однако помимо того, чтобы обеспечить душе умершего быстрый и безопасный путь в рай, трупосожжение преследовало еще одну цель. Умершие предки оказывались на небе вместе с богами и, в силу как самой святости этого места, так и в силу изначальной святости их души, происходящей от Сварога-Неба и Дажьбога-Солнца, также становились святыми. В этой связи большой интерес представляет заметка о славянах аль-Масуди, писавшего в 20–50 гг. X века, или анонимного автора, сочинение которого приписывалось этому прославленному писателю: «Большая часть их племени суть язычники, которые сожигают своих мертвецов и поклоняются им» (там же, с. 125). В переводе В. Г. Крюкова этот отрывок звучит следующим образом: «Что касается ас-Сакалиба, то они представляют собой несколько народов, и среди них есть христиане и те, кто исповедует религию огнепоклонников и поклоняется солнцу… и большая часть их племен — огнепоклонники, которые сжигают своих покойников на огне и поклоняются ему» (Крюков В. Г. Сообщения анонимного автора «Ахбар аз-Заман» («Мухтасар ал-аджаиб») о народах Европы // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1981 г., М., 1983, с. 200–201). Однако, как покажут дальнейшие материалы, ближе к истине находится перевод А. Я. Гаркави, согласно которому славяне-язычники поклонялись своим сожженным предкам, а не огню, на котором они сжигались. Культ предков, способных как помочь, так и навредить живущим, был известен почти всем народам Земли, и уже в «Ригведе» (Х, 15, 6–7) арии обращались к своим умершим с такой просьбой:

Известны у индоевропейцев и случаи обожествления сожженного, причем уже в достаточно поздний период. Римский историк Геродиан так описывает похороны императора Септалия Севера, произошедшие в 211 г. н. э.: «Далее наследник покойного, тот, кто принял власть после него, брал пылающий факел и подносил его к деревянной постройке; тем временем другие люди поджигали ее со всех сторон. Поставленные друг на друга, заполненные хворостом и сухими травами, срубы вспыхивали, и столб огня взвивался на огромную высоту. Считалось, что с огнем и дымом поднимается к небу душа усопшего императора, и он становится божеством среди других богов» (Винничук Л. Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима, М., 1988, с. 327). Хотя римские императоры обожествлялись при жизни, очевидно, что лишь с помощью огня их души могли подняться ввысь и присоединиться к другим небожителям. Не может не обращать на себя внимание сходство этой сцены и объяснения ее проведения с описанными ибн Фадланом семь веков спустя похоронами знатного руса на Волге, когда переводчик сказал любознательному мусульманскому путешественнику: «Вы, Арабы, глупый народ, ибо вы берете милейшего и почтеннейшего для вас из людей и бросаете его в землю, где его съедают пресмыкающиеся и черви; мы же сжигаем его в огне, в одно мгновение, и он в тот же час входит в рай». Об обожествлении предков у западных славян говорит Титмар Мерзебургский: «domesticos colunt deos» — «они чтут домашних богов», что понимается современными исследователями как свидетельство развитого родового культа. С культом предков исследователи связывают небольшие деревянные фигурки X–XI вв. (рис. 17), найденные при раскопках в Новгороде: «Деревянные домовые резко отличаются от детских кукол-лялек и вполне соответствуют образу «дедушки домового». Важным аргументом в пользу такой трактовки является то, что фигурки бородатых мужчин встречены только в нижних языческих пластах культурного слоя Новгорода и исчезают к середине XI в.

Рис. 17. Новгородские домовые, X–XI вв. // Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси. М., 1988

То, что эти поясные скульптуры не являются изображениями определенных богов славянского пантеона вроде Перуна или Велеса, явствует из полного отсутствия у них каких бы ни было атрибутов (турьего рога, молнии и т. п.). Это — бородатые старички, вполне подходящие под обобщенное понятие предков-дедов» (Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси, М., 1988, с. 499). У вятичей еще в XII веке местом сбора общеплеменного веча было городище Дедославль, в котором, как предполагает Б. А. Рыбаков, находился и религиозный центр этого племени. Хоть православная церковь и заставила людей отказаться от почитания изображений умерших предков, следы их обожествления встречаются у восточных славян вплоть до XIX века. Кладбища, где покоились их тела, в народе назывались священной землей или родительской, использовалось также название «боженивка». Приходя на Радуницу на могилы, белорусы поливали их медом и водкой, закусывали и звали умерших предков: «Святые радзицели, ходице к нам хлеба-соли кушаць!» (Соколова В. К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов XIX — начала XX веков, М., 1979, с. 122). В других местах, совершив дома ритуальное кормление душ умерших родителей, их провожали следующим характерным образом: «Так, по описанию П. В. Шейна, в Витебской губ. по окончании ужина на «дзяды» все вставали из-за стола, молились, а хозяин говорил: «Святые дзяды, ляцице цяпер до неба!» В других селах этой же губернии прощались с душами таким образом: «Святые дзяды! Вы сюды приляцели, пили и ели. Ляцице же цяпер до сябе! Скажице, чего еще вам треба? А лепій ляцице до неба! — Акыш, акыш!» (Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян, М., 1982, с. 219). Таким образом, мы видим последнее логическое звено установленного Сварогом нового ритуала трупосожжения: умершие предки не только поднимаются на небо в языках пламени и клубах дыма, благополучно избежав всех подстерегающих душу в загробном мире опасностей, но и становятся там святыми, продолжая помнить и помогать своим оставшимся на земле потомкам.