© Серяков М. Л., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

 

Вступление

С именем Рюрика тысячелетняя отечественная традиция связывает основание Древнерусского государства и правившей им на протяжении многих столетий династии Рюриковичей. Согласно Повести временных лет (далее – ПВЛ), основному нашему источнику по ранней истории Руси, именно он и два его брата были призваны восточноевропейскими племенами. Как старший из них, Рюрик стал самым первым князем, а поскольку оба его брата быстро умерли, то и родоначальником правящей династии. В силу этого мы вправе ожидать от летописца весьма подробного рассказа о происхождении самого Рюрика и совершенных им деяниях, но вместо этого создатель ПВЛ оказывается удивительно скуп на информацию. Притом что сам он, как следует из вступления, собирался рассказать «откуда есть пошла Русская земля», все сведения, сообщаемые им о самом первом князе варяжской Руси, легко умещаются в одну строку:

Призван – срубил – родил – умер.

Это неожиданное гробовое молчание идет вразрез со всей средневековой традицией возвеличивания родословной основателя династии. Еще более странным подобное молчание становится в свете того, что в той же самой летописи приводятся более подробные рассказы о более ранних событиях, таких как расселение славян с Дуная, основание Киева, установление хазарской дани. Допустим, что автор ПВЛ по каким-то своим личным соображениям предпочел не писать о Рюрике, однако этот пробел не восполнил ни один из последующих летописцев, что делает данное обстоятельство еще более непонятным. Подобное умолчание при несомненной значимости фигуры первого князя и основателя династии делает Рюрика одной из наиболее загадочных фигур русской истории.

Все это закономерно привлекало и продолжает привлекать внимание к его личности, особенно в свете того, что это имя оказывается неотделимо как от варяжского вопроса, так и от более общего вопроса становления русской государственности. Однако ничтожно малое количество сведений о нем, сообщаемых отечественными летописями, делает понятной ту ситуацию, когда при почти необозримой научной литературе, посвященной указанным выше двум вопросам, исследований, посвященных собственно Рюрику, слишком невелико. До недавнего времени дело ограничивалось примерно десятком статей, но постепенно оно начинает меняться в лучшую сторону. Пять лет назад увидела свет книга Е. В. Пчелова, а два года спустя и С. В. Цветкова. Традиционный для отечественной науки водораздел по линии норманизма – антинорманизма со всей очевидностью проявился и здесь. Если первый автор всячески пытается убедить читателя в скандинавском происхождении Рюрика, то второй настаивал на славянском происхождении, настойчиво ища при этом кельтский след, а в одном месте даже попробовал отождествить основателя династии Рюриковичей с уэльским королем Родри Великим. Сравнение этих двух книг наглядно показывает масштаб норманистской пропаганды: если книга Е. В. Пчелова была издана в популярной серии «Жизнь замечательных людей» тиражом в пять тысяч экземпляров, то тираж книги С. В. Цветкова составил всего лишь тысячу. Положение несколько исправил научно-популярный фильм М. Задорнова, в очередной раз привлекший внимание широкой общественности к фигуре первого князя.

Однако при всех различиях у обоих работ имеется один общий и достаточно существенный недостаток. Хорошо известно, что религиозные представления играли огромную роль в жизни средневековых людей. Хоть отдельные средневековые источники совершенно отчетливо говорят о том, что носитель власти как у восточных, так и у западных славян воспринимался как священная фигура, однако детально этот аспект как политической, так и религиозной жизни наших далеких предков практически совсем не изучен. Пробел как будто немного восполнила изданная в 2009 г. монография И. В. Лисюченко «Миф, ритуал и власть у восточных славян», однако для интерпретации всего собранного материала автор избрал концепцию Д. Фрэзера и «основной миф» В. В. Иванова и В. Н. Топорова. Об ошибочности реконструкции двух отечественных ученых мне уже приходилось писать в исследовании о вселенском законе, что же касается концепции Д. Фрэзера, то и в отношении ее как в отечественной, так и в мировой литературе было высказано достаточно давно весьма много критических замечаний. Ни в коей мере не отрицая того большого вклада, который эти трое ученых внесли в изучении различных аспектов религии, все-таки отметим, что их концепции не соответствуют имеющимся данным и нуждаются в серьезном критическом отношении. Наложение же при интерпретации собранного материала двух ошибочных концепций друг на друга привело к тому, что, несмотря на большую проделанную работу, в ряде случаев И. В. Лисюченко пришел к таким выводам, с которыми трудно согласиться. Поскольку образа самого Рюрика этот исследователь не касался, а из дошедших до нас сведений ничего не указывает на то, что основатель княжеской династии имел какое-то отношение к змееборческому мифу, то и в этом отношении данное исследование не смогло заполнить лакуну.

Хоть имеющиеся данные о Рюрике весьма малочисленны, однако они все-таки позволяют сделать некоторые выводы по поводу тех религиозных представлений, которые наши далекие предки связывали с призванным ими князем. Очевидно, что без их учета мы до конца не поймем ни причин, по которым был призван Рюрик, ни причин, по которым о нем почти ничего не сообщают христианские монахи-летописцы. Однако подобный анализ отсутствует как у Е. В. Пчелова, так и у С. В. Цветкова. Понятно, что было бы наивно ждать от норманиста изучения славянских языческих представлений, способствовавших призванию варяжского князя. Что же касается С. В. Цветкова, то, возможно, сыграли свою роль как ограниченность источников, так и ориентированность на поиск кельтских корней варягов в целом и Рюрика в частности. В очередной раз мы видим недооценку того принципиального факта, что призвание Рюрика, Синеуса и Трувора происходило в языческую эпоху и призывавшие их племена руководствовались своими, в том числе и религиозными представлениями о сущности княжеской власти. К сожалению, из-за упорной деятельности христианства по искоренению исконной религии наших предков мы сейчас можем сказать об этих представлениях весьма мало. А. А. Прохоров недавно совершенно справедливо отметил, что проблеме сакрализации власти у славян за все последнее столетие не уделялось достаточного внимания, что отчасти обусловлено состоянием дошедших до нашего времени источников: «Если в целом остатки языческой идеологии продолжали существовать длительное время, то представления о языческой сакрализации власти очень скоро были уничтожены христианством и заменены христианской системой». Однако дошедшие до нас фрагменты все-таки позволяют сделать определенное заключение о том, какие именно языческие представления наши предки связывали именно с Рюриком. Еще в XIX в. исследователи обратили внимание на то, что имя первого русского князя перекликается с именем персонажа славянской мифологии Рарога, одним из воплощений которого был сокол. За прошедешее время была установлена связь отдельных представителей династии Рюриковичей с образом сокола, однако ни одной специальной монографии, посвященной этому мифическому соколу и тому, насколько оправданно было его сближение с Рюриком, написано не было.

Однако, прежде чем приступать к изучению мифологических представлений, связанных с основателем первой русской княжеской династии, необходимо обратиться к еще одному важному аспекту, также способному немало сказать о том, кем были Рюрик и его братья и почему летопись крайне мало сообщает о них. Речь идет об общей обстановке, сложившейся на севере Восточной Европы перед призванием варяжских князей, и о тех конкретных причинах, которые побудили жившие там племена сделать именно такой выбор. Правильное определение причин призвания также способно хотя бы отчасти восполнить молчание на сей счет монахов-летописцев.

 

Глава 1. Север Восточной Европы до Рюрика

Под 859-862 гг. летописец сообщает: «Въ лѣт 859. [И] маху дань Варѧзи изъ заморья. на Чюди и на Словѣнех. на Мери. и на всѣхъ Кривичѣхъ. <…> В лѣт 862. Изъгнаша Варѧги за море и не даша имъ дани. и почаша сами в собѣ володѣти. и не бѣ в нихъ правдъı. и въста родъ на родъ. [и] бъıша в них̑ усобицѣ. и воєвати почаша сами на сѧ [и] рѣша сами в себѣ. поищемъ собѣ кнѧзѧ. иже бъı володѣлъ нами. и судилъ по праву. [и] идаша за море къ Варѧгомъ к Русı. <…> рѣша. Русь. Чюдь [и] Словѣни. и Кривичи. всѧ землѧ наша велика и ѡбилна. а нарѧда в неи нѣтъ. да поидѣте кнѧжитъ и володѣти нами» – «В год 859. Варяги, приходя из-за моря, взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с веси (поскольку затем брат Рюрика садится в Белоозеро, которое, согласно ПВЛ, находилось в земле веси, большинство исследователей считают, что в исходном тексте речь шла именно об этом племени, а не о “всех кривичах”), и с кривичей. <…> В год 862. И изгнали варягов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сами решили: “Поищем сами в себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам, к руси. <…> Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”». Новгородская первая летопись дает несколько иной перечень плативших варяжскую дань племен: «Въ времена же Кыева и Щека и Хорива новгородстии людие, peкомии Словени, и Кривици, и Меря: Словенѣ свою волость имѣли, а Кривици свою, а Мере свою; кождо своим родом владяше; а Чюдь своим родом; и дань даяху Варягом от мужа по бѣлѣи вѣверици; а иже бяху них, то ти насилье дѣяху Словеном, Кривичемъ и Мерямъ и Чюди».

Хоть различные летописи и расходятся немного в перечнях призвавших трех братьев племен, все они исходят из того, что это были славянские и финно-угорские племена. Традиционное представление о последних как автохтонном населении региона недавно было поставлено под сомнение, однако свидетельство Тацита говорит о том, что они присутствовали здесь как минимум с начала I тыс. н. э.: «У феннов – поразительная дикость, жалкое убожество; у них нет ни оборонительного оружия, ни лошадей, ни постоянного крова над головой; их пища – трава, одежда – шкуры, ложе – земля; все свои упования они возлагают на стрелы, на которые, из-за недостатка в железе, насаживают костяной наконечник». Из перечисленных летописями племен к финно-угорской языковой семье относилась чудь, весь и меря. Что касается первого племени, то высказывались предположения, что так назывались финно-угорские племена будущей Новгородской земли: «Сознательно ли пропустил автор Повести водь, ижору и корелу или включил их в понятие чудь, достоверно решить в настоящее время нет возможности». А. В. Куза не исключает возможности тождества между собой чуди и веси: «Труднее решить вопрос о третьем участнике федерации: слишком запутанны и противоречивы здесь показания источников. Его племенное имя скрыто в предании под общим термином “чудь”. Если следовать смыслу легенды, поместившей Синеуса на Белом озере, то искомым чудским племенем была обитавшая там весь». Однако последняя точка зрения достаточно спорна, что же касается первой, то еще А. Н. Насонов отметил, что, в отличие от корел и ижоры, чудь никогда не упоминается в составе новгородского войска. Сам он считал ее эстами, к аналогичному выводу на основании анализа летописных текстов пришла и Р. А. Агеева, установившая, что в начальной части ПВЛ «почти во всех случаях под чудью несомненно подразумеваются эсты». Обычно финно-угорские племена воспринимаются как рыболовы и охотники, однако к моменту призвания варягов они прошли уже достаточно большой путь развития по сравнению с описанным Тацитом уровнем. Во второй половине I тыс. в центральных и восточных районах Финляндии и в Карелии существовало уже земледелие, однако масштабы его были ограничены. Весь также знала подсечное земледелие. Показательны и археологические исследования захоронений этого племени: «В мужских погребениях всегда встречаются топоры и ножи. Орудия других типов (сошник, коса) единичны. В курганах юго-восточного Приладожья Х-XI вв. обычны также находки оружия: наконечники стрел и копий, боевые топоры. Оружие представлено в основном общеевропейскими формами. Только среди наконечников стрел имеются специфические для местного финно-угорского населения срезни без упора. А. Ф. Медведев отмечал, что русским населением этот тип стрел не употреблялся. По подсчетам С. И. Кочкуркиной, среди учтенных наконечников стрел Приладожья срезни такого типа по числу находок занимают второе место. Они датируются Х-XI вв.». Археологические данные фиксируют почти поголовное вооружение мужчин, а общественный строй веси Х-XI вв. специалисты характеризуют как патриархально-родовой на стадии военной демократии. Хоть вопрос о том, можно ли экстраполировать эти данные на век раньше, остается открытым, в случае положительного ответа на него следует отметить, что хоть финно-угры в целом и отставали от славян в социально-экономическом развитии, однако качественного разрыва в военной сфере, наподобие того, что имело место в эпоху колонизации европейцами Америки и Африки, между ними не было. При изучении погребальных обрядов веси С. Д. Захаров отметил, что в них «прослеживаются определенные черты сходства с обрядами западных славян, сопочными погребениями Поволховья и погребениями типа “домик мертвых”, характерные для веси, что говорит о смешении населения этого региона». К моменту образования Древнерусского государства финно-угорские племена региона находились на стадии разложения первобытно-общинных отношений.

Что касается мери, то Д. О. Митин отметил, что на вооружении у ней уже в VII-IX вв. находились традиционные для финских племён образцы ромбовидных наконечников стрел так называемого новгородского типа, топоры, наконечники больших копий и коротких метательных копий. IX – середина XI в. характеризуются заметным увеличением в мерянском комплексе вооружения доли новых, заимствованных форм, в том числе и мечей. Насыщенность того или иного поселения оружием напрямую зависела от уровня социально-экономического развития. Так, на находящейся в «финской глубинке» Поповском городище IX в. на р. Унжи было обнаружено всего 16 наконечников стрел. С другой стороны, на Сарском городище, самом крупном центре мери, на котором впоследствии фиксируется и славянское присутствие, их зафиксировано 80 экз., а также 26 наконечников копий, 24 топора, 5 наконечников сулиц, 1 меч, 1 обломок однолезвийного меча и 1 обломок наконечника ножен боевого ножа скрамасакса.

Следует отметить, что В. В. Седов констатирует участие переселенцев из западнославянских земель в образовании мери: «Вопрос о сложении новой (мерянской) культуры в Волго-Клязьменском междуречье невозможно решить без учета распространения в этом регионе предметов провинциально-римских типов. Их появление здесь, как и в других землях Восточно-Европейской равнины, безусловно, отражает прилив населения из Среднеевропейского ареала. <…> Около Сарского городища исследован грунтовый могильник, в котором открыты захоронения по обрядам кремации и ингумации. Наиболее ранние погребения датируются VI-VII вв. Подобные могильники известны и в других местностях Волго-Клязьминского междуречья. <…> На присутствие финского этнического компонента среди жителей Сарского поселения указывают и приземистые сосуды, и украшения финно-угорского облика. Да и пласт древней финской гидронимии Волго-Клязьминского междуречья достаточно определенно свидетельствует об участии финноязычных аборигенов в генезисе раннесредневекового населения этого края. Вместе с тем несомненно, что культуру Сарского поселения, как и подобных ему памятников, никак нельзя отнести целиком к финскому этносу. Основными создателями мерянской культуры все же были не местные финны, а среднеевропейские переселенцы. <…> Как и в других регионах лесной полосы Восточно-Европейской равнины, затронутых среднеевропейской миграцией в Волго-Клязьминском междуречье, в составе переселенцев доминировал славянский этнический компонент».

Что касается славян, то словене и кривичи упоминаются во всех вариантах Сказания о призвании варягов. Поскольку Трувор сразу садится в Изборске, а относительно Смоленска и Полоцка, других центров племенного союза кривичей, летопись сообщает об их подчинении власти новой династии лишь впоследствии, то в призвании варягов участвовала, скорее всего, только псковско-изборская часть кривичей. На основании археологических данных В. В. Седов констатирует весьма раннее их появление в Восточной Европе: «В конце IV-V века н. э. в бассейнах Ильменя и Псковского озера появляется новое население. Миграция шла из Висло-Одерского региона вдоль возвышенной гряды, оставленной валдайским оледенением – через Мазуринское Поозерье до Валдая. Об этом передвижении крупных масс населения говорят, с одной стороны, появившиеся в это время в лесной зоне Восточно-Европейской равнины предметы среднеевропейского провинциально-римского происхождения». К этому периоду относится возникновение псковских длинных курганов, которые этот исследователь связывает с кривичами. Поселение на месте Изборска существовало уже в V-VII вв., однако из-за последующих перестроек от него остались лишь единичные предметы. Весьма показательно, что уже в наиболее древних пластах Труворова городища VII-VIII вв. присутствует в достаточно больших количествах суковско-дзедзицкая керамика, связываемая с племенным союзом ободритов. Среди лепных сосудов Изборска VIII-IX вв. западнославянская керамика составляет более 60 %. Наземные срубные дома в Изборске находят аналоги в домостроительных традициях бассейнов Вислы и Одера. Выводы В. В. Седова были поддержаны другими специалистами, подчеркивавшими, что Изборское городище «находилось в районе древнейшей славянской колонизации и было окружено рядом укрепленных пунктов (городищ-убежищ)». Последнее обстоятельство, возможно, указывает на то, что оно достаточно рано стало центром славянского населения данного региона. Даже норманист С. В. Белецкий согласился с тем, что на Труворовом городище «в VIII-IX вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья нижней Эльбы и Одера». Поскольку из летописей известно, что именно Изборск стал резиденцией Трувора, которого, по всей видимости, сопровождала часть пришедшей из-за моря варяжской руси, принципиальным является следующий вывод, сделанный на основе многолетних исследований городища: «В отличие от Ладоги ни в домостроительстве, ни в культовых особенностях, ни среди вещественных находок в Изборске не обнаружено элементов, указывающих на проживание выходцев из Скандинавии». В другом своем выступлении В. В. Седов отметил единичность скандинавских находок на городище и особо подчеркнул, что «в археологических материалах Изборска проникновение скандинавов и пребывание дружины одного из легендарных братьев Рюрика (если подразумевать под ним скандинава. – М. С.) не находит какого-либо подтверждения». Хоть были попытки истолковать топоним «Изборск» как скандинавский, однако даже норманисты Т. Н. Джаксон и Т. В. Рождественская были вынуждены «констатировать, что… с уверенностью можно говорить только о его славянском происхождении». Наряду с показательным отсутствием каких-либо следов присутствия скандинавов мы видим в Изборске многочисленные следы проживания в нем выходцев из западнославянских земель, что, по всей видимости, и послужило одной из причин того, что он был избран резиденцией брата Рюрика.

Что касается ильменских словен, то исследователи отмечают, что на их землях встретились два потока славянских переселенцев, один из которых шел с юга, а второй – с запада. «На Волхов пришло, видимо, не какое-то отдельное и самостоятельное племя “словен”, а просто какая-то часть днепровских славян. <…> Наиболее древние типы височных колец “словен” – ромбощитковые завязанные – датируются XI в. и найдены в верховьях Днепра, а не в Новгородской земле». Горшки эсовидного профиля с небольшим венчиком из Приильменья имеют сходство с керамикой славянских памятников VII-X вв. лесостепи Восточной Европы, но особенно близки керамике культуры смоленских длинных курганов. На селище Прость, одном из древнейших из известных на данный момент поселений в новгородском Поозерье, помимо керамики третьей четверти I тыс. н. э. встречаются и так называемые крапчатые бусы. Поскольку подобные бусы отсутствуют в нижних горизонтах Старой Ладоги середины VIII в., исследователи пришли к выводу, что на селище Прость есть слои более раннего времени. Сами крапчатые бусы были распространены в основном в Центральной и Западной Европе и на юге Восточной Европы во второй половине V – начале VI в. или, по другим оценкам, с конца V до конца VII в. Соответственно, находка подобного типа бус на северо-западе может быть «обусловлена расселением на севере лесной зоны каких-то пришлых “южных” групп, возможно, славян». На южный исток колонизации указывает и часть имен новгородцев: «Несомненную древность доказывают антропонимические параллели словенцев и новгородских словен XIII-XIV веков – с двух противоположных концов славянского мира: от подножий Альп и оз. Ильмень…»

С другой стороны, еще А. А. Шахматов знаменитое новгородское цоканье, наиболее яркую и заметную черту этого местного диалекта, объяснил тем, что в VII-VIII веках ляшские поселения были распространены далеко на восток от территории современной Польши: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с северно-русами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч». Внимательно проанализировав новгородские памятники письменности, Н. М. Петровский выявил в них обширный слой типично западнославянских имен и лексики, в результате чего пришел к выводу, что «можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке Новгородской I летописи и некоторых других памятниках». Характеризуя древненовгородский диалект, А. А. Зализняк отмечает, что «ряд изглосс… связывает его с западнославянскими (особенно с северолехитскими) и/или южнославянскими (особенно со словенским)».

Н. М. Петровский отметил такие новгородские имена, как Варфоломей, Микула, Ян, Матей и Домаш, которые были достаточно слабо распространены в остальной Руси, но зато широко были представлены у западных славян. Сходство между ними касалось не просто отдельных имен, но и способа их образования, что указывает на весьма глубокие связи между этими группами славянства: «Наконец имеется целых два разряда личных имен, свойственных в России почти исключительно новгородской области и своими суффиксами близких к таким, которые среди нерусского славянства употреблялись в подавляющем большинстве случаев на западе и сравнительно редко на юге. <…> При чтении новгородских памятников, в частности I Новгородской Летописи, бросается в глаза обилие личных имен с окончанием – ята (после шипящих – ата): Петрята, Гюрята, Воята, Нѣжата, Вышата… Таким образом, личные имена с суффиксом – eta, распространенные преимущественно у западных славян, а в России всего чаще встречающиеся в новгородской области, сближают эту последнюю опять с западнославянским миром».

Ряд особенностей новгородского диалекта указывает на то, что некоторое время он развивался обособленно от основного ядра славян. Так, новгородско-псковский является единственным праславянским диалектом, в котором отсутствует вторая палатализация, что свидетельствует о том, что его носители отделились от общего массива раньше остальных. Сам процесс второй палатализации Т. Лер-Сплавинский датирует II-IV вв., Ф. П. Филин – III-V вв., А. Лампрехт – 575-650 гг., К. Э. Бидуэлл, Х. Бирнбаум – 600-750 гг., Ю. В. Шевелев, З. Штибер – VI-VII вв., В. Н. Чекман – V-X вв. Таким образом, данные языкознания также указывают на весьма раннее отделение предков новгородцев от остальных славян и их переселении на новую родину. Анализ гидронимов приводит лингвистов к аналогичному выводу: «В Новгородско-Валдайской и Тверской области и прилегающих к ним районах Псково-Чудской области много ранних восточнославянских названий, что свидетельствует об очень ранней славянизации большей части территории. С этим согласуется и сравнительно небольшой процент субстратных называний (10,2 %)».

На западное происхождение части будущих жителей Новгорода указывает не только лингвистика, антропонимия, но и антропология: «…Узколицые суббрахикефалы Новгородской земли обнаруживают ближайшие аналогии среди краниологических материалов балтийских славян. Так, черепа ободритов… также суббрахикефальны (черепной указатель 76,6; у новгородских словен – 77,2) и узколицы (скуловой диаметр 132,2; у новгородских словен – 132,1). Весьма близки они и по другим показателям… Все эти данные свидетельствуют о том, что славяне, осевшие в Ильменском регионе, имеют не днепровское, а западное происхождение». На западнославянский регион указывает и археология. Рассматривая различные группы новгородской керамики, Г. П. Смирнова отметила: «Аналогии первому типу новгородской керамики обнаружены в керамическом материале поморских славянских поселений северных районов Польши и германских земель. <…> Рассмотренная новгородская керамика наиболее близка к варианту группы Фрезендорф и Тетерев. И мекленбургская, и новгородская керамика одинаково датируются X в. Однако, если эта группа керамики в Мекленбурге генетически связана с более ранними формами и дает дальнейшее развитие, то в Новгороде керамика первого типа не имеет предшествующих форм и исчезает в середине XI в.». В другой своей работе исследовательница отметила, что аналогичная западнославянской керамика появляется в Новгороде в наиболее древних его слоях: «На основании сопоставления новгородской лепной посуды с керамическим материалом славянских памятников северо-западных областей СССР, а также с материалами VIII-IX вв. из Польши и ГДР можно сделать вывод о том, что слой, лежащий ниже мостовых, относится к более раннему времени, чем середина X в.». Ценность керамического материала заключается в том, что он свидетельствует о перемещении в Новгород отдельных групп западнославянского населения, поскольку сосуды явно не везли через море на продажу. В. В. Седов, обратившийся чуть ранее к анализу данного керамического материала, пришел к следующему выводу: «Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли».

Не касаясь пока Ладоги, Рюрикова городища и Новгорода, отметим другие интересные следы западнославянского присутствия в этом регионе. Подавляющее большинство поселений конца I тыс. н. э. в Ильменском Поозерье были неукреплёнными. В настоящий момент известно только два поселения, защищённые валами и рвами. Сергов городок закрывал вход в Веряжу из Ильменя, а городище Георгий находилось в среднем течении этой реки и в центре всего поозёрского скопления поселений, выполняя там какие-то административные функции и, несомненно, играя особую роль среди этого скопления посёлков. Е. Н. Носов в связи с этим отмечает: «Особо заслуживает внимания внешний облик памятника. Сергов городок по характеру своего устройства и топографии не имеет аналогий в Приильменье. Сходные городища с мощными кольцевыми валами на низких местах, мысах или островах хорошо известны у западных славян. Для последних была весьма характерна модель расселения, когда освоение новой территории начиналось с постройки городища. Западные аналогии Сергова городка – это одно из свидетельств возможных культурных связей ильменской группы славян с западнославянским миром. (…) По внешнему виду и размерам городище Георгий очень напоминает Сергов городок. Некоторое время первоначальное поселение оставалось неукреплённым, о чём свидетельствует зафиксированный под валом тонкий культурный слой. Время возведения первого вала и его последующие досыпки датируются периодом не позднее первой половины X в. <…> Среди находок представлены предметы сельскохозяйственного и бытового инвентаря… более 10 наконечников стрел, сланцевые оселки, глиняные и костяные пряслица и другие находки. Одним из интереснейших предметов является железный нож с волютообразными завершениями рукояти, долгое время остававшийся единственной находкой подобного рода в Приильменье (второй такой нож встречен на расположенном рядом с городищем Георгий селище Васильевское-1). Такие ножи были широко распространены на западнославянских землях и считаются характерными именно для славянских культур». Следует отметить, что ряд исследователей трактует данный артефакт как славянский языческий жертвенный нож. Если это так, то данная находка является материальным свидетельством западно-восточнославянских контактов в религиозной сфере.

Исследование Городка на Маяте указывает, что выходцы из западнославянских земель появились в Приильменье весьма рано: «На фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными. Обстоятельством, мешавшим изначально распознать наличие вала, стало то, что он был возведен на склоне городищенского холма и являлся не столько валом, сколько своеобразной пристройкой к пологому склону, придавшей последнему крутизну. Как недавно выяснилось, сходный прием был применен при строительстве крепости Рюрикова городища. В бассейне оз. Ильмень фортификационные сооружения, построенные в технике поперечных накатов, исследованы впервые. Многочисленные параллели обнаруживаются достаточно далеко от Приильменья – на западнославянских городищах VIII – X вв. Польши и Восточной Германии». Радиоуглеродный анализ укрепления Городка на Маяте указал на его возведение в VI-VII вв. Более того: под валом был обнаружен мощный культурный слой, датируемый второй-третьей четвертью I тыс. н. э., а в жилой части городища была исследована славянская полуземлянка, радиоуглеродный анализ ее бревен указал на IV-VI вв. В окрестностях Ладоги находилась недавно открытая каменно-земляная Любшанская крепость, основанная в последней четверти VII – первой половиной VIII в. Однако результаты палеоботанических исследований показывают, что славяне там появились в более ранний период. Лингвистические и археологические данные говорят о том, что распространение ржи во многих случаях происходит примерно одновременно с расселением славян, в силу чего их можно считать носителями данной сельскохозяйственной культуры. На основании анализа пыльцы культурных злаков в данном регионе исследователи пришли к следующему выводу: «По нашим данным время культивирования пшеницы и ржи на месте Любшанского городища приходится на середину – третью четверть I тысячелетия н. э. Это совпадает со временем ее распространения в Приильменье. Учитывая близкую хронологию и состав культивируемых злаков, можно полагать, что земледелие распространялось в Поволховье и Приильменье почти одновременно в ходе единого этапа расселения славян». «В отмывках из турбированной и ненарушенной частей погребенной почвы Любшанского городища были обнаружены 28 диагностируемых зерен культурных злаков. Наряду с очень большим (до 22,1 %) участием пыльцы Cerealia в палиноспектрах аллохтонных почв это позволяет предполагать, что недалеко от Любшанского городища располагалось поле, где возделывались ячмень, пшеница и рожь. <…> Однако благоприятные свойства погребенной почвы Любшанского городища и присутствие в ней пыльцы и зерен культурных злаков свидетельствуют о том, что Древняя Ладога имела древнюю, развитую сельскохозяйственную округу на высоком правом берегу». Однако даже не это обстоятельство составило главную сенсацию при исследовании соседнего с Ладогой поселения. Т. А. Константинова отмечает, что по углю из погребенной почвы и горелым бревнам из-под насыпи вала и каменной кладки стен Любшанского городища были получены восемь радиоуглеродных датировок, причем две из них – 279 ± 70 г. н. э. и 469 ± 35 г. н. э. – являются экстремально древними. По всей видимости, они связаны с первым, раннесубатлантическим этапом хозяйственной деятельности на территории городища. Остальные образуют почти непрерывную последовательность от 539 ± 70-549 ± 100 до 629 ± 80-639 ± 65 гг. н. э. Согласно исследованию ученых, «набор злаковых культур, распространявшийся в Новгородской земле в IX-X вв., был аналогичен ассортименту злаков, культивировавшихся в славянских памятниках Южной Балтики (Ольденбург), и существенно отличался от набора злаков, наиболее употребительных в то же время в расположенном по соседству скандинавском Хедебю». Данное обстоятельство на примере Новгорода и Старграда в очередной раз показывает тесные связи между обоими регионами славянского мира.

Все эти данные указывают, что первая волна западнославянских переселенцев появляется на севере будущей Руси около V в. Детали этого процесса, в том числе и пути расселения, пока еще остаются не вполне ясными. По всей видимости, он отчасти напоминал древнегреческую колонизацию, когда переселение шло из различных центров. К сожалению, детальное изучение переселения выходцев из западнославянских земель на север будущей Руси только начинается, и вопросы хронологии и соотношение между собой удельного веса представителей различных племен на своей новой родине пока детально не разработаны. Очевидно, что это был разновременный процесс, в котором принимали участие живущие у моря различные племена западных славян, в первую очередь племенные союзы ободритов и велетов-вильцев с территории современной Северной Германии. С ободритами связывается суковско-дзедзицкая и менкендорфская керамика, которая обнаружена на Труворовом городище, Рюриковом городище, в Старой Ладоге, Новгороде и Городке на Ловати. Фельдбергская керамика связывается с вильцами и ранами и встречается с середины VIII в. в Старой Ладоге, в древних слоях Новгорода, Рюрикова городища и Городка на Ловати. Фрезендорфская керамика характерна именно для жителей Рюгена и подвластных ему земель и обнаружена в нижних слоях Новгорода, на Рюриковом городище, в Которском поселении и Городке на Ловати. Пока не проведено тщательного сравнения всех археологических находок, детальную картину расселения западных славян на северо-востоке Европы создавать преждевременно.

Помочь в этом может топонимика, поскольку связанные с вильцами-волотами-велетами названия достаточно часто встречаются на территории Руси, особенно в северной ее части. Из гидронимии мы видим две реки Велетми, впадающие в Оку, однако большинство подобных названий рек наблюдаются вдоль древнего торгового пути «из варяг в греки»: «От Днепра же реки до реки по суху, потомуже Волоку именуется и лес Волоковской. Рекою же Волотию вните в Ильмен озеро…» В Верхнем Поднепровье есть р. Велетовка, правый приток Устромы, и р. Волотынь (Волотыня), левый приток Рамусухи. Подчас интересующий нас гидроним встречается в окружении однокорневых названий: «…деревня Волотовка Струнской волости, там же деревня Волотовное, Волотовнев и река Волотовка, приток Оболи, по которой шел путь “из варяг в греки”…». Помимо рек, это название прилагалось и к отдельным населенным пунктам. Близ Новгорода оно упоминается в летописи под 1352 г. в связи с возведением там храма: «Того же лѣта постави владыка Моиси церковь камену въ имя святыя богородицы Успение на Волотовѣ». Там же, на Волотовом поле близ Волхова, в курганах, по более позднему преданию, были захоронены новгородские богатыри и правители, в том числе и легендарный Гостомысл. Это чрезвычайно устойчивое предание бытовало в Новгороде еще в XIX в., когда любознательный архимандрит Макарий записал следующее объяснение данного названия: «Причина, почему Успенская церковь зовется на Волотове, заключается в том, что… язычники погребали здесь своих князей и богатырей. Доселе указывают к юго-востоку саженях в 20-ти от церкви на холме, насыпанный над могилою князя славного Гостомысла будто бы пригоршнями новгородцев, чтивших память своего любимого старейшины…» Об этом же существовала запись и в летописце Николо-Дворицкого собора: «Егда сей умре, тогда проводиша его честно всем Великим Новым градомъ до места, нарицаемно Волотово, и ту погребоша его». Макарий отмечает, что когда в 1821 г. З. Я. Ходаковский раскопал могилу Гостомысла, то там были найдены челюсти двух лошадей, двух собак, два неизвестных зверька, птичья голова, несколько пар птичьих ног, часть ребра и угли. Аналогичные находки встречаются и в других новгородских сопках. Город Волот в Новгородской области до сих пор носит это название, менее значительные населенные пункты называются Волотово, Велетов, Волотя, Велетя и т. д. В писцовых книгах XV в. упоминается д. Волотова Гора в Деревской пятине и Волотово – в Шелонской. Следует отметить, что в духовном стихе о «Голубиной книге», восходящем к западнославянскому сакральному тексту о происхождении Вселенной и человеческого общества, одним из главных действующих лиц выступает царь Волотоман.

Согласно мекленбургским генеалогиям полумифическим родоначальником ободритских князей был Антюрий. Обобщивший их родовые предания в 1753 г. С. Бухгольц отмечал, что наследником Антюрия в Мекленбурге стал его сын Аттавас, а другие его сыновья отправились в Финляндию. Поскольку С. Бухгольц не говорил, что мекленбургские правители управляли этой далекой заморской страной, данная констатация нисколько не способствовала величию мекленбургского дома, но зато допускала существование его каких-то боковых ветвей. Следует также иметь в виду, что тогда Финляндией могли называть не только современную одноименную страну, но и все земли, населенные финно-уграми, т. е. территорию современной Эстонии, Северной Латвии и Северной Руси. Таким образом, предания потомков ободритских князей отмечают, что часть их активности в самый ранний период была обращена и на прилегающие к Балтийскому морю земли финно-угров. Как отмечает И. Херрман, в VII-IX вв. в землях балтийских славян происходил беспрецедентный экономический подъем, приведший к многократному росту производительных сил и численности населения. Для некоторых областей рост сельскохозяйственного производства в этот период исчисляется четырех-шестикратным увеличением. Как в случае с античной Грецией, вполне возможно, что избыток населения отправлялся в далекие заморские страны.

Однако вскоре к переселению на восток представителей западнославянских племен стали побуждать уже внешние обстоятельства. Раскопки показали, что столица ободритов Велиград занимала площадь 180 × 140 м, обнесенную валом высотой до 8,6 м. Нижний горизонт культурного слоя, в котором доминирует суковско-дзедзицкая керамика, датируется 620-680 гг. Древнейший вал был возведен в первой четверти VII в., а разрушен уже в 680 г. Несмотря на это, Велиград становится крупным ремесленно-торговым городом, играющим заметную роль в истории региона до XIII в. Немаловажным фактором, обуславливавшим переселение западных славян на восток, было давление сначала со стороны франкского, а затем и германского государств. Самый первый поход франков на восток состоялся в 738 г. при Карле Мартелле, однако о нем сообщают только «Мецские анналы». При завоевании саксов, учреждая в их землях Верденское епископство в 786 г., Карл Великий заблаговременно включил в его пределы земли всех ободритов и части велетов до р. Пены. Поскольку в те времена религиозная и политическая экспансия были взаимосвязаны, это показывает, что относительно славян у франкского короля имелись далекоидущие планы. О походе Карла Великого против вильцев в 789 г. сообщает целый ряд источников, и его достоверность сомнений не вызывает. В результате его Драговит, главный из правителей велетов, дал Карлу заложников и присягнул ему в верности.

Ободриты выступают союзниками этого императора, но в силу этого им приходится вести войну с саксами, датчанами и велетами. Под 808 г. «Франкские анналы» сообщают о «давнишней вражде с ободритами» велетов, чем не приминули воспользоваться западные соседи славян. Результатом похода датского короля Годофрида на ободритов в том же году, в котором ему помогала часть велетов, стало не только разорение Ререка и смерть Готлиба, но и то, что две трети ободритской земли обязалось платить дань данам. К ободритско-велетской вражде добавлялись разногласия и внутри самого ободритского союза. Как отмечают В. К. Ронин и Б. Н. Флоря, в 808 г. при датском нападении князь ободритов, «не полагаясь на верность соотечественников», бежал из страны, а в 817-826 гг. ободритские князья столкнулись с сильной оппозицией части знати, интриговавшей против них при франкском дворе. При Людовике Благочестивом был взят в плен верховный князь ободритов Славомир, вздумавший ослушаться указания нового императора. После распада империи Карла Великого инициатива переходит к германскому королевству. Борьба западных славян с немцами была неравная: численность населения Германии к концу IX в. специалисты оценивают в 4 млн человек, и, что самое главное, она обладала гораздо большей централизацией по сравнению с враждующими друг с другом племенными союзами ободритов и велетов. Когда же эта вражда на время прекращалась, западным славянам удавалось отстаивать свою независимость. В 836 или 837 г. ободриты и велеты, вступив между собой в союз, отказались повиноваться Германии. В 844 г. Людовик Немецкий начинает реализацию плана по покорению ободритов и убивает их старшего князя Гостомысла. После этого другие славянские правители покорились, но вновь восстали, как только Людовик покинул их земли. В 858 г. Людовик вновь нападает на ободритов. В 862 г. последовал новый поход Людовика на ободритского князя Добомысла, который якобы покорился и дал в заложники даже собственного сына. В 928 г. Генрих Птицелов начинает активное наступление на славян. Его продолжает новый король Оттон I, и в конечном итоге после 929 г. все славянские земли вплоть до Одера были покорены немцами. Однако результаты первого этапа «дранг нах остен» были непрочными, и после восстания 983 г. немцы были изгнаны со славянских земель. Но за первым этапом последовал второй. Очевидно, что, спасаясь от порабощения, часть западнославянского населения уходила на восток по уже проложенным торговым путям на север Восточной Европы, в которую выходцы из их среды проникли еще несколькими столетиями ранее.

Некоторые наблюдения позволяют предположить, что переселение на восток в некоторых случаях происходило в организованном порядке. Ладожское Поволховье первоначально представляло собой самостоятельную поселенческую область-волость, протянувшуюся на 65 км вдоль р. Волхов. По мнению А. Н. Кирпичникова, заселение всей этой достаточно большой территории могло происходить одновременно: «Расположение поселений во многом было обусловлено находившимися здесь гостинопольскими и пчевскими порогами и необходимостью устройства “волоковых” станций, обслуживавших транспортное судоходство. Особенно интенсивно было освоено береговое пространство протяженностью от селения Старые Дубовики до д. Велеши. Примерно в середине этой полосы и помещалась Ладога с окрестными выселками. Возможно, что раннесредневековые поселения данного района возникли одновременно, образуя своеобразную приречную агломерацию. При этом сама Ладога являлась, вероятнее всего, административным, религиозным и территориальным центром округи». Однако, если освоение славянами этой области происходило действительно одновременно, да еще с упором не на земледелие, а на транспортное судоходство, это предполагает организацию переселенческого процесса. С открытием Любшанской крепости стало ясно, что именно она, а отнюдь не лишенная долгое время укреплений Ладога была административно-политическим центром данной волости. Поскольку само расположение поселений в этом регионе было обусловлено необходимостью устройства там волоков, следует вспомнить вывод О. Н. Трубачева об их названиях в Восточной Европе: «Самую важную информацию представляет русский характер номенклатуры волоков, полное отсутствие скандинавского языкового вклада в эту номенклатуру…» Следы балтского влияния на эту номенклатуру также отсутствуют, но зато подобные волоки зафиксированы у западных славян.

Впоследствии центр власти смещается из Ладоги в Новгород, но и там мы видим следы разностороннего западнославянского влияния. Уже само название Новгорода, т. е. нового города, указывает на его преемственность к какому-то старому городу. В самой Новгородской земле мы видим Старую Руссу, Старую Ладогу, однако, во-первых, их определения как «старых» фиксируются в документах гораздо позднее первого упоминания Новгорода, и, во-вторых, старыми они оказываются не относительно города на Волхове, а относительно перенесенных на новое место городов с аналогичными названиями – Руссы и Новой Ладоги. В силу этого естественной оппозицией Новгороду оказывается Старград западнославянского племени вагров. Немецкий хронист Гельмольд сообщает о нем следующее: «Альденбург – это то же, что на славянском языке Старгард, то есть старый город. Расположенный, как говорят, в земле вагров, в западной части [побережья] Балтийского моря, он является пределом Славии. Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии, имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все воины или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше». Хоть этот город и находится на противоположной стороне Балтийского моря, однако выше были показаны тесные и древние связи между западными славянами на территории современной Германии и северной частью будущего восточнославянского мира. Следует подчеркнуть, что у живших на территории современной Германии западных славян нет Новгорода, а у восточных славян – Старграда. Недалеко от Старграда мы видим одно чрезвычайно любопытное название Новостарграда, города, входившего в венедскую треть Ганзейского союза. Хоть данный город и был новым по отношению к Старграду, однако он получает название не собственно Новгорода, что было бы наиболее естественно, а именно Новостарграда. Разумеется, нельзя однозначно утверждать, что западные славяне знали, что новым городом по отношению к их Старграду уже является восточнославянский Новгород, и в силу этого дали еще одному новому городу подобное необычное имя, однако именно такое объяснение является наиболее правдоподобным.

Впоследствии недалеко от Старграда был основан Любек, земли вокруг которого средневековые источники называют Русью, что не только указывает на тесные связи обоих регионов, но и недвусмысленно свидетельствует о том, где же находилась упомянутая в ПВЛ Варяжская Русь. Так, в грамоте любекского епископа Петра 1373 г. говорится: «Поелику Богом нам вверенная Любецкая Церковь, которая прежде имела резиденцию в России (Russia), и оттуда язычниками и неверными изгнана и жестоко преследуема от древних времен…» В еще одном документе 1358 г. город Любек также был помещен «в Руссии». В написанном на Руси в XVI в. одном из списков «Хождения на Флорентийский собор» отмечалось, что когда митрополит Исидор со свитой плыл в 1438 г. из Риги в Любек на корабле, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любеку на Рускую землю». Тот факт, что как немецкие, так и русские источники независимо друг от друга называют Любек Русской землей, свидетельствует о том, что близлежащая территория в старину действительно называлась Русью и память об этом сохранялась до XIV-XVI вв. Данные топонимики подтверждают характеристику письменных источников Любека как города, находящегося в Русской земле. В окрестностях Ольденбурга, древнего славянского Старграда, находящегося недалеко от Любека, мы видим Rossee, Rosenhuf и Roge, а неподалеку от Любека помимо Parinа до сих пор сохранились названия Rosenhagen, Rüschenbeck, Dassow и Dassower see. Последние два названия следует сопоставить с «Дажьбожьим внуком», которым в «Слове о полку Игореве» назван русский народ. Кроме того, в исследовании «Богини славянского мира» было показано, что в обеих городах в языческий период существовало не фиксируемое больше нигде в славянском мире сочетание культов богини – покровительницы города и Перуна в его окрестностях. Совокупность всех этих данных приводит нас к выводу, что отечественный Новгород получил свое название «нового города» именно по отношению к Старграду, главному городу вагров.

Отмеченные две волны славянской колонизации отразились и в названиях новгородских улиц: «Имена улиц интересны и в другом отношении – среди них имеются как южноднепровские, связываемые нами со словенами, так и балтийско-славянские (типа Редята, Людогост, Янева), и это вновь говорит о двух контингентах славян, образовавших население Новгорода». Влияние последних хорошо прослеживается в Новгороде и в гораздо более поздний период, причем в связи не с чем-нибудь, а с возведением оборонных сооружений Детинца – сердца города: «В Новгороде следы культуры балтийских славян известны и в археологических материалах: так, конструкция вала 1116 г. в Детинце, раскопанная недавно, имеет точные аналогии только у балтийских славян и совершенно неизвестна на Днепре. <…> Заметим, что речь идет именно о балтийско-славянском контингенте новгородского населения, а не о заимствовании новгородцами у балтийских славян отмеченной специфики своей культуры в процессе торговых или политических связей, что представляется невероятным». Археологические исследования показали, что они же принимали участие и в укреплении более раннего Новгородского детинца: «С полабскими славянами связана по своему происхождению и конструкция кремлевского вала 1116 г. и самая существенная деталь городского вала 1045 г. – “курицы”». Отмечая западнославянские-новгородские параллели как в методике строительства мостовых, так и в устойчивости самой поселенческой системы, А. А. Молчанова констатирует: «Единственным истоком славянской городской культуры Северо-Запада могут быть славянские города Балтийского побережья». Присутствует это влияние и в ремесле, игравшем заметную роль в жизни города. Металлографический анализ новгородских изделий из цветных металлов X-XI вв., проведенный А. А. Коноваловым, показал, что они тождественны подобным южнобалтийским изделиям. А. В. Курбатов отмечает, что еще одним аргументом, подтверждающим переселение на северо-запад будущей Руси групп южнобалтийского населения, является и археологический комплекс изделий кожевенного ремесла. В целом, как констатирует Е. А. Рыбина, «факты позволяют с большой степенью вероятности говорить о заселении Новгородской земли и о формировании населения самого Новгорода не с юга (из Приднепровья), как считалось ранее, а главным образом с южного побережья Балтики, из области расселения западных славян».

Однако с западного побережья Варяжского моря на восток перемещалось не только население. Не менее важен был процесс переноса социальных и религиозных структур общества. Выше уже говорилось о соответствии между собой языческих верований жителей Старграда и Новгорода. О мощном западнославянском влиянии говорит не только особенности строительства центра города, но и сама внутренняя городская структура Новгорода. Помимо него она встречается лишь в некоторых других городах, в связи с чем В. Л. Янин и М. Х. Алешковский делают следующий вывод о ее происхождении: «Между прочим, кончанские организации также восходят, как предположил А. В. Арциховский, к балтийским славянам, у которых имелись общественные здания контины – центры отдельных частей города. Концы прослеживаются и в Пскове, Руссе, Ладоге, Кореле, Ростове, Смоленске, однако сомнительно, чтобы они были и в других городах Древней Руси».

К этому необходимо добавить и чрезвычайно точное соответствие основополагающих социальных структур на Рюгене и в Древней Руси. Только у балтийских славян и восточноевропейских русов сложилось жреческое сословие, занимавшее доминирующем положении в обществе. Ибн Руст так описывает положение дел у русов: «У них – знахари, они господствуют над их царем, подобно хозяевам, они приказывают им приносить в жертву создателю то, что они пожелают из женщин, мужчин, табунов лошадей; если прикажут знахари, никому не избежать совершения их приказа: захватывает знахарь то ли человека, то ли домашнее животное, набрасывает веревку на шею и вешает на дерево, пока не утечет дух его; они говорят, что это жертва богу». С другой стороны, Гельмольд следующим образом характеризует соотношение светской и духовной власти у славянского населения Рюгена: «Король же находится у них в меньшем по сравнению с жрецом почете. Ибо тот тщательно разведывает ответы (божества) и толкует узнаваемое в гаданиях. Он от указаний гадания, а король и народ от его указаний зависят». Окончательно же делает тождественными обе картины указание хрониста на то, что ране приносили жертвы богам не только христианами, но и домашними животными: «Когда жрец, по указанию гаданий, объявляет празднества в честь богов, собираются мужи и женщины с детьми и приносят богам своим жертвы волами и овцами, а многие и людьми-христианами…» Итак, у русов и у ранов мы видим абсолютно одинаковое положение дел: полутеократический стиль правления, когда жрецы господствуют над светской властью, беспрепятственный выбор ими любых жертв с помощью гадания, типичные жертвы – домашние животные и люди.

Необходимо отметить, что из всех крупных центров Руси только в Новгороде местному жречеству удалось организовать и возглавить упорное всенародное сопротивление насильственному насаждению чуждой религии. Лишь спалив город, Добрыня сумел принудить новгородцев принять христианство, что представляет собой разительный контраст его водворению в Киеве, где о каком-либо противодействии волхвов вовсе не упоминается, а местное население безропотно позволило загнать себя в реку. Достоверность сообщающей об этом Иоакимовской летописи подкрепляется данными археологических раскопок в Новгороде, что позволяет с доверием отнестись к такой содержащейся в ней подробности, как характеристика Соловья-Богомила как «высший же над жрецы славян». Указание на столь высокий ранг человека, возглавившего борьбу новгородцев за родную веру, однозначно предполагает существование в северной столице Руси какой-то жреческой иерархии. О чрезвычайной мощи новгородских волхвов свидетельствуют и события после крещения. В 1071 г. они поднимают восстание в северной столице Руси, которое удалось подавить лишь после вероломного убийства волхва самим князем Глебом. В 1227 г. летопись сообщает о сожжении четырех волхвов. Следует подчеркнуть, что трехкратных выступлений волхвов летописи не фиксируют больше ни в одном русском городе. Понятно, что просуществовать почти четверть тысячелетия в обстановке непрекращающегося морального и физического террора со стороны восторжествовавшего христианства, да при этом еще передавать свои знания следующим поколениям новгородские волхвы могли лишь при условии, что их сословная организация сложилась и окрепла до 988 г.

В. Л. Янин и М. Х. Алешковский совершенно справедливо отмечают, что характер общественных сил, которым был обязан Новгород своим возникновением, неизбежно должен был проявиться в принадлежности первоначального Детинца, находившегося в самом сердце города. Именно с помощью этого замка, главенствующего над всем благодаря своему центральному положению, эти силы и осуществляли контроль за северной столицей Руси. Как показывают археологические данные, самый ранний Новгородский детинец находился на территории возведенных позднее Софийского собора и примыкавших к нему построек епископского двора. На основании этого исследователи делают следующий вывод: «Самый декорум христианизации повсеместно на Руси включал в себя идею торжества над поверженным язычеством и требовал освящения древних капищ сооружением на их месте церквей. Так было и в Новгороде, где на месте языческих капищ Велеса и Перуна были сооружены храмы Власия, Илии Пророка и Рождества Богородицы. Нужно полагать, что и Софийский собор физически сменил главное языческое капище Новгорода. В таком случае непосредственным предшественником епископского двора на территории первоначальной крепости окажется языческое жречество». Ее конструктивные особенности остались нам неизвестны, но, как уже отмечалось выше, укрепления Детинца в 1045 и 1116 гг. возводили именно западные славяне. Вместе с племенной знатью, трансформировавшейся позднее в городское боярство, волхвы изначально руководили политической жизнью Новгорода. «Владыка, видимо, заменил своих предшественников, языческих жрецов. <…> Вече, по всей видимости, было связано с языческим жречеством, с культом Перуна, с его капищем. Поэтому когда капище было уничтожено, а идол Перуна сброшен в Волхов, то на его месте появился деревянный Софийский собор с небольшим поначалу владычным двором. Теперь вече стало собираться не у капища, а у Софии и под эгидой не жрецов, а владыки». После крещения в 988 г. конкретные носители духовной власти были заменены, но сама изначальная политическая структура осталась. Именно этим и следует объяснить как перманентную слабость в Новгороде княжеской власти, так и огромный политический вес местного архиепископа, не имеющий аналогов в других русских городах.

С учетом того, что значительная часть новгородских словен пришла на свою новую родину с запада, поддерживала постоянные контакты с полабскими славянами, на территории которых находились самые почитаемые языческие святилища славянского Поморья, и того, что лишь в этих двух областях всего славянского мира сложилось могущественное жреческое сословие, практически одинаково описываемое западными и восточными авторами, мы можем предположить, что и сама жреческая организация вместе с соответствующим кругом религиозных представлений была также принесена от западных славян на берега Волхова в уже готовом виде. Как было показано в исследовании о «Голубиной книге», это священное сказание русского народа также несет на себе следы западнославянского влияния.

Помимо приоритета духовной власти над светской характер последней также оказывается тождественным у обоих народов. Саксон Грамматик пишет, что во время одной битвы «двое славян бросились в лодку и искали спасения от неприятеля; за ними пустился в погоню Яромир, государь ранский, и пронзил одного из них копьем; другой обернулся и хотел отомстить за товарища; но увидав, что поднимает руку на ранского царя, благоговейно отбросил копье в сторону и пал ниц». Как видим, даже угроза неминуемой смерти не могла заставить славянина преступить свой долг повиновения правителю ранов, носивший, судя по благоговейному поведению воина, не только политический, но и религиозный характер. Однако весьма похожая ситуация наблюдалась в Древней Руси в языческую эпоху. Автор Худуд ал-Алам так характеризовал положение дел у восточных славян: «Послушание (главе славян) является обязательным, согласно религии». Рюрик не попал в поле зрения восточных авторов, но уже его сына Игоря со слов русских купцов мусульманский автор Ахмед ибн Фадлан описывал так: «Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится четыреста человек из храбрых сподвижников его… Эти четыреста человек сидят под его престолом; престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек (назначенных) для его постели, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии упомянутых сподвижников. Он же не сходит с престола, а если желает отправить свои нужды, то отправляет в таз. Когда он желает ездить верхом, то приводят его лошадь к престолу и оттуда садится на нее; а когда желает слезть, то приводят лошадь так, что слезает на престол». Черпавший информацию из какого-то независимого источника Мухаммед ибн Ахмед ибн Ийаса ал-Ханафи сходным образом характеризует правителя Древнерусского государства: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами». Из этих свидетельств перед нами вырисовывается ритуальная сакрализованная фигура верховного правителя Древнерусского государства, который ни под каким предлогом не ступает на землю ни при отправлении нужд, ни при совокуплении, ни при езде верхом, который почти все время сидит на золотом троне, окуриваемый благовониями, и послушание которому составляет не только политический, но и религиозный долг его подданных. Весьма показательным является то, что как раны-русы занимали главенствующее положение среди западнославянских племен, так и киевские русы занимали точно такое же положение среди славян восточных. В то время как первые собирали дань со всего славянского Поморья натурой, в первую очередь продуктами питания, вторые регулярно обходили подвластные им земли полюдьем, точно так же собирая дань натуральными товарами. Таким образом, с запада на восток не просто переселялось население, сохранявшее особенности своего языка и свои производственные навыки, а переносились социально-политические и религиозные структуры общества, обеспечивающие сохранение устройства Варяжской Руси на новом месте.

Вероятно присутствие в регионе и балтов. Так, например, погребение с оружием в кургане 45 могильника Доложский Погост Ижорского региона, датируемом V в., М. М. Казанский сопоставляет с литовскими. На присутствие балтов указывает и название Прусской улицы в Новгороде. Точно так же вероятно присутствие на севере Восточной Европы и скандинавов, хоть их численность и влияние на происходившие в регионе события были неимоверно преувеличены норманистами. Чтобы разобраться в этом более чем спорном вопросе, обратимся к конкретным фактам. На основании трех вещей из раннего слоя Ладоги, интерпретируемых им как скандинавские, Г. С. Лебедев радосто заключает: «Эти находки свидетельствуют, что скандинавы входили в состав постоянного населения Ладоги с момента возникновения открытого торгово-ремесленного поселения около 750 г.». Однако А. Н. Кирпичников, точно так же исходивший из норманистских догм, гораздо более осторожно трактует эти артефакты: «В этом плане важнейшее значение приобретает находка Рябининым в предматериковом слое Земляного городища остатков кузнечно-слесарной и ювелирной мастерской… Размеры и устройство мастерской предполагают работу в ней одного ремесленника-универсала и, может быть, одного подмастерья. Владелец мастерской, возможно, бродячий ремесленник, привез в Ладогу уже готовый набор инструментов. Его происхождение указывает на Северную Европу, впрочем, не обязательно Скандинавию». В результате в коллективной статье в соавторстве с другими отечественными норманистами все тот же Г. С. Лебедев был вынужден по-другому расставить акценты: «В древнейших слоях Староладожского городища, относящихся к 750-830 гг. (горизонт Е3), встречены немногочисленные вещи северного облика. Появление первых норманнов в нижнем Поволховье в 840-850 гг. (горизонт Е2) выдают некоторые культовые вещи, которые не могли быть предметом торговли…» Таким образом, время появление первых норманнов в Ладоге оказалось почти на сто лет более поздним по сравнению с тем, которое было заявлено Г. С. Лебедевым в одиночку. Те скандинавские саги, которые упоминают о том, что Ярослав Мудрый отдал Ладогу в вено своей жене, шведской принцессе Ингигерд, не говорят при этом о том, что данный город до этого принадлежал скандинавам или хотя бы был ими населен. «Сага о Хальвдане Эйстейнссоне» не упоминает этого брака, но приписывает захват Ладоги норвежскому конунгу Эйстейну, якобы правившему ею во времена Харальда Прекрасноволосого, умершего около 940 г. Нечего и говорить, что в это время Ладога находилась под властью Рюрика, а затем и его преемников, и ни о каком ее захвате Эйстейном говорить не приходится – все это откровенная выдумка создателя этой саги, датируемой не ранее середины XIV в.

Тенденциозно толкуя летописное сказание о призвании варягов в 862 г., туземные норманисты постарались подыскать ему в Ладоге археологическое соответствие: «Впервые в низовьях Волхова появляется немногочисленная группа постоянных скандинавских поселенцев, – двор конунга, его стража. В урочище Плакун близ Ладоги сохранилось обособленное кладбище норманнских пришельцев, существовавшее в 850-925 гг. Заупокойные дары этих комплексов свидетельствуют, что погребенные здесь люди не отличались особой знатностью». Всего в урочище зафиксировано восемнадцать весьма невыразительных насыпей, высота которых редко достигала даже 0,5 м. Для сравнения отметим, что даже сейчас высота знаменитой «Олеговой могилы» составяляет около 10 м, а первоначальная ее высота оценивается приблизительно в 14 м. Когда пятнадцать насыпей было изучено, оказалось, что в пяти насыпях погребений вообще не было, а одно содержало женское трупосожжение.

Следует отметить, что отнесение всех могильников из урочища Плакун к скандинавам отнюдь не так однозначно, как это хотелось бы норманистам. А. Пауль по этому поводу отмечает: «Основания для определения скандинавской этнической принадлежности захороненных там людей исследователи видят как в самом обычае захоронения в ладье, так и в найденных в них биконических бусинах и кувшине фризского типа. И если о том, что такой погребальный обычай не был исключительно скандинавским, но находит многочисленные параллели и у балтийских славян, уже было сказано выше, то аналогичное можно заметить и об импортных вещах. <…> Можно указать и на сходство остальных курганов плакунского могильника со славянскими курганами, найденными, к примеру, в Ральсвике на Рюгене. Плакунские курганы, выделенные В. А. Назаренко в четвертый, не содержащий “безусловных останков захоронений” тип, могли изначально быть курганами славянского ральсвикского типа “C2” с захоронениями на вершинах. Как уже указывалось, урну с прахом, помещаемую на вершину кургана, в большинстве случаев крайне сложно установить археологически – с течением столетий сосуд неизбежно падал и остатки его у подножия холма сохранялись лишь в редких случаях. Можно отметить и то, что “погребальный инвентарь, обнаруженный при раскопках в урочище Плакун, в сравнении со скандинавскими комплексами середины – второй половины X в., может быть признан немногочисленным, маловыразительным и довольно однообразным”, в этой своей особенности в то же время выказывает сходство с также нетипично малочисленным и невыразительным для Скандинавии инвентарем ральсвикских курганов на острове Рюген. В Ральсвике, как и в Гросс-Штрёмкендорфе, известна и порча оружия перед помещением его в могилу». Все это говорит о том, данные из этого погребального комплекса еще нуждаются в дальнейшем всестороннем анализе. Согласно последним исследованиям другого археолога-норманиста К. А. Михайлова, само возникновение могильника в урочище Плакун относится к началу X в. Таким образом, при ближайшем рассмотрении образ погребенной близ Ладоги скандинавской дружины конунга Рюрика исчезает, как мираж.

Еще менее обоснованными являются попытки норманистов на основании находок в других могилах одной или нескольких скандинавских либо приписываемых скандинавам вещей объявить подобные захоронения скандинавскими. В 1990 г. археолог И. В. Дубов констатировал: «Вскрыт единственный на Руси “чисто” скандинавский могильник в урочище Плакун…» Как видим, по словам самих норманистов, на Руси мы имеем только один-единственный могильник, имеющий, по их мнению, свое точное соответствие в Скандинавии. И это было сказано в отношении достаточно спорного могильника в урочище Плакун. Скандинавская же принадлежность остальных с большей или меньшей вероятностью лишь предполагается туземными норманистами, которые к тому же сами путаются в своих предположениях и взаимно противоречат друг другу. О несостоятельности подобных предположений давно свидетельствовала и антропология: «Могильники Приладожья не дают сколько-нибудь весомого подтверждения их скандинавского происхождения, так как население, оставившее их, в антропологическом отношении оценивается как славянское и финское».

Еще одним фактом, свидетельствующим о пребывании скандинавов в этом регионе, является серия черепов с кладбища на Земляном городище Старой Ладоги XI-XII вв. Хоть эти люди были погребены там примерно два столетия спустя после призвания варягов и, следовательно, никакого отношения к эпохе Рюрика не имели, норманисты неоднократно ссылались на него в качестве доказательства устойчивости связей Ладоги со Скандинавии. Так, например, сравнительно недавно Е. Н. Носов писал: «Крайне интересные материалы дал антропологический анализ погребённых из грунтового могильника XI-XII вв., раскопанного у церкви Климента в Ладоге. Из могильника происходит единственная на всей территории Руси значительная скандинавская антропологическая серия. Подавляющее большинство захоронений в нём составляли взрослые мужчины (89,7 % от количества взрослых). Кроме того, отмечено значительное число погребений детей и подростков, преимущественно мальчиков, но есть также и взрослые женщины. Всего определено 39 мужских и 5 женских черепов. Имеющийся материал говорит о том, что кладбище принадлежало группе, проживавшей в Ладоге постоянно». С учетом того, что супруга Ярослава Мудрого Ингигерд привела с собой на Русь шведскую дружину, не было ничего невероятного в том, что какая-то часть пришельцев или их потомков была захоронена в Ладоге. В силу этого ладожская серия априори считалась скандинавской. Однако сравнительно недавно С. Л. Санкина, ища новые доказательства норманистской гипотезы, провела канонический анализ по сравнению древнерусских групп XI-XIV вв. с группами из Западной и Северной Европы. Совершенно неожиданно ближе всего к ладожской серии оказался антропологический материал VI-VIII вв. из Германии, а отнюдь не серии из всех трех скандинавских стран и Исландии (рис. 1). Сама исследовательница не придала значения этому результату, однако он наводит на мысль о западнославянских, а не скандинавских связях населения Ладоги XI-XII вв., поскольку увлечь за собою на восток какую-то группу из континентальной Германии могли, скорее всего, славяне, а не норманны.

Рис. 1. Результаты проведенного С. Л. Санкиной канонического анализа по сравнению древнерусских групп XI-XIV вв. с группами из Западной и Северной Европы: 1 – сельские и городские группы Древней Руси; 2 – группы Западной и Северной Европы; 3 – балты; 4 – финны. Источник: Санкина С. Л. Новые материалы к скандинавской проблеме: средневековые группы Ижорского плато

Кроме того, влияние похороненных как в урочище Плакун, так и на кладбище Земляного Городища Старой Ладоги людей на местных жителей было минимально. Т. И. Алексеева, считая последнюю серию скандинавской, отмечала, что «антропологические материалы свидетельствуют о пребывании норманнов в Старой Ладоге. Каково же их участие в сложении антропологического облика славянского населения Северо-Запада? Как уже было отмечено, тип населения из Приладожских курганов отличен от германского. Словене новгородские, так полно изученные В. В. Седовым, и полоцкие кривичи, изученные Г. Ф. Дебецом, также не дают основания относить их к кругу германских форм. И те и другие обнаруживают иной антропологический комплекс. Остается сделать заключение, что средневековые антропологические серии, подтверждая пребывание норманнов в северо-западной части Руси, не фиксируют здесь норманских черт в типе славянского населения, что говорит об очень незначительном числе норманнов и отсутствии интенсивного смешения их со славянами».

Поскольку норманисты долгие десятилетия делали все, чтобы представить Ладогу оплотом скандинавского влияния на севере Руси, обратимся к керамическому материалу, который, как отмечал в свое время А. В. Арциховский, в силу своей массовости является «надежнейшим этническим признаком» среди всех остальных археологических находок. Подводя итог исследованиям в этой области, Е. Н. Носов констатирует: «Весь комплекс лепной керамики Ладоги аналогичен комплексу лепной посуды поселений района истока Волхова и Поозерья. Тем самым подтверждается, что значительную часть ладожских жителей составляло то же население, которое обитало в конце I тыс. н. э. в самом центре Приильменья и оставило культуру сопок. Скандинавской лепной керамики в Ладоге нет, но несколько ребристых сосудов ладожского типа попали отсюда на Аландские острова и в центральную Швецию. Целый ряд находок свидетельствует о присутствии среди населения посёлка выходцев из Верхнего Поднепровья». С полным отсутствием скандинавской керамики в Ладоге контрастирует массовое присутствие там западнославянской керамики, на что уже давно обращали внимание некоторые исследователи: «Широко распространенные в древнейших жилых комплексах Ладоги и подробно описанные выше сосуды биконической формы с большим или меньшим изломом плечиков находят многочисленные аналогии в керамике раннеславянских памятников середины I тысячелетия н. э. на территории Западной Европы, как то: Германии, Поморья, Польши, Чехии и ряда других стран». Более того: впоследствии в городе возникает особый тип керамики ладожского типа, причем именно шведские исследователи, отмечая редкость подобных находок в Бирке и отсутствие их в древностях вендельского периода у себя в стране, констатируют близость части ладожской керамики с лепной керамикой междуречья Эльбы и Одера.

Еще меньше скандинавских следов в Новгороде: «Рассказывая о раскопках Новгорода, Х. Арбман заметил, что скандинавского материала мало: овальная брошка X в. и несколько кольцевых брошек – это все, что указывает на контакты со скандинавами». Обобщая результат раскопок в Новгороде, М. В. Седова точно так же констатирует: «Скандинавские изделия найдены в культурном слое города X-XI вв., но в небольшом количестве». Достаточно показательны и данные, следующие из науки об именах: «В новгородских летописях из 800 имен лишь 19, или 2,4 %, – скандинавского происхождения, в грамотах Новгорода и Пскова из 3400 имен – 4, т. е. 0,1 %, – скандинавские…» Однако автор ПВЛ в Сказании о призвании варягов совершенно четко отметил, что «новгородцы суть люди от рода варяжского, а прежде были словене». Повествуя об этом же событии, новгородские летописцы в данном предложении неизменно опускали тенденциозную оговорку южного летописца «а прежде были словене», оставляя утверждение о том, что жители родного города «суть люди от рода варяжского». Это показывает, что представление об особо тесной связи из всех восточных славян с варягами именно новгородцев представляет собой не вымысел автора Сказания, а убеждение, разделяемое и самими жителями Новгорода. В свете этой летописной констатации многочисленные свидетельства о западнославянских связях новгородцев на фоне мизерности скандинавского компонента в населении города говорят сами за себя. В расположенном поблизости от Новгорода Рюриковом городище было обнаружено большее количество скандинавских либо приписываемых скандинавам вещей. Причины их появления нами будут рассмотрены ниже, а пока отметим, что такие артефакты, как фибулы, ланцетовидные наконечники стрел или так называемые молоточки Тора, также не могут служить бесспорным этноопределяющим признаком, как это было показано мною в исследовании «Битва у Варяжских столпов».

В свете этого помимо керамики единственным надежным археологическим свидетельством пребывания скандинавов на севере Руси могут считаться артефакты с руническими надписями. Такие находки немногочисленны, но они есть. Найденный в Ладоге деревянный стержень с рунической надписью датируется первой половиной IX в., а обнаруженный там же медный амулет с рунической надписью был обнаружен в слое второй половины X в. Два металлических амулета с рунами, найденные на Рюриковом городище, датируются рубежом X-XI вв. С учетом того, что только в Швеции обнаружено 2300 рунических надписей, А. В. Арциховский отметил: «Исключительная редкость рун в России резко противоречит обилию их в Скандинавии. Огромные размеры советских раскопок особо подчеркивают эту редкость. Очевидно, проникновение скандинавов в Россию не было массовым». Таким образом, подчеркнул ученый, «гипотеза о массовой шведской колонизации не подтверждается ничем». Приведенные данные показывают, что отдельные скандинавы присутствовали на севере Восточной Европе в эпоху, предшествовавшую призванию Рюрика, однако, как и в случае с балтами, их численность была невелика. Ни археология, ни антропология, ни лингвистика не подтверждают утверждений норманистов о том, что выходцы из Скандинавии оказывали какое-либо заметное влияние на происходившие в регионе события.

 

Глава 2. Причины призвания

Следующим после славянской колонизации региона ключевым фактом его истории стало возникновение пути «из варяг в арабы», который сыграл огромную роль в развитии северной части Восточной Европы. Обычно возникновение Балтийско-Волжского пути определяется по древнейшему комплексу Старой Ладоги, основание которой датируется примерно 750 г. Последние исследования помогают установить более раннюю датировку: «Основание поселения может быть отнесено к 650-780 гг. с приближением к более ранней дате. <…> Весьма важным обстоятельством является обнаружение в основании культурного слоя погребенной почвы с признаками распашки, для которой были получены датировки порядка 500-700 лет н. э. Это предполагает существование земледельческого населения в этом районе в период, предшествовавший возникновению ремесленно-торгового поселения городского типа». Однако появление торгово-ремесленного центра – это не освоение данного торгового пути, начало использование которого уловить крайне сложно, а переход к его интенсивному функционированию. Складывание Балтийско-Волжского пути, считал В. Б. Вилинбахов, следует связать с началом прилива восточного серебра в Европу в конце VI в., а уже в VII в. китайские источники упоминают о янтаре, привозимом в Поднебесную из Хорезма, куда он попадал, видимо, с берегов Балтики. Весьма показательно, что самое первое упоминание о янтаре в арабской литературе связывает его со славянами: «Янтарь это смола… происходящая от деревьев, растущих в стране славян, по берегам одной реки. Вся она (смола. – М. С.), которая падает с тех деревьев в воду, твердеет и плывет в море. (Потом. – М. С.) волны морские выбрасывают ее на берег». Славяне в ту эпоху, за исключением прибалтийских вендов, не жили в районе месторождения янтаря на Балтике, и тот факт, что мусульманские авторы считали, что этот минерал происходит из их страны, говорит о том, у кого именно они его покупали.

Однако вскоре происходит смена товарных приоритетов, и использовавший недошедший до нас труд ал-Балхи (20-30-е гг. X в.) географ ал-Истахри констатирует: «И то, что вывозится от них (хазар) из меда и воска, это то самое, что вывозится ими из страны русов и булгар, точно так же и шкуры бобра, которые везут во все концы света, – и их нет нигде, кроме тех рек, что в стране булгар, русов и Куйабы». Поскольку большинство других восточных авторов упоминало уже три центра русов, одним из которых был Куйаба-Киев, эта информация отражает более ранний период. Если эта же группа авторов называла ас-Славийю, в котором исследователи видят какое-то предшествовавшее Новгороду поселение, в качестве центра северной группы русов, то восходящий к ал-Балхи фрагмент описывает торговлю русов с булгарами и хазарами на Волге, но при этом не знает какого-либо города в качестве их центра. Если отождествление Е. Н. Носова ас-Славийи с уже существовавшим в середине IX в. Рюриковым городищем верно, то описанная ситуация может быть датирована в рамках VI – начала IX в.

Современные данные о динамике находок как отдельных куфических монет, так и целых кладов в Волховско-Ильменском регионе позволяют нам лучше оценить время возникновения торгового пути с Востоком и изменения уровня товарооборота. Так, в слоях VI-VII вв. было обнаружено 4 дирхема (0 кладов); 700-740-е гг. – 7 экз. (0 кладов); 750-760-е гг. – 1 экз. (0 кладов); 770-780-е гг. – 49 экз. (2 клада); 790-е гг. – 9 экз. (0 кладов); 800-824 гг. – 531 экз. (8 кладов); 825-849 гг. – 27 экз. (1 клад); 850-е гг. – 3 экз. (1 клад). Хоть начало возникновения эпизодических контактов с Востоком действительно восходит к концу VI-VII вв., однако окончание в 737 г. арабо-хазарской войны способствовало усилению этих связей. Уже после 723 г. на северном берегу Каспия основывается хазарская столица Итиль, а в 762 г. Аббасиды перенесят столицу из Дамаска в Багдад, где начинается массовая чеканка серебряной монеты. Об основании Ладоги до 750 г. уже говорилось выше. Еще ранее это предполагал А. Н. Кирпичников: «При этом не исключено, что возраст Ладоги может оказаться еще древнее, ведь при раскопках нам встречались предметы VI-VIII веков, что, конечно, не случайно и указывает на существование здесь поселенческой жизни до 753 года. Например, по изысканиям почвоведов Ладога могла возникнуть в VII веке и даже раньше. <…> Основателями города являлись представители славянских племен, по-видимому, кривичей и словен новгородских, что подтверждается обильными этноопределяющими находками керамики, свинцово-оловянными украшениями, височными кольцами со спиральным завитком. Возможно, среди первых поселенцев могли быть представители скандинавов и финнов». Археологи установили, что ранние жилища Ладоги возводились в сырой, заболоченной местности и устанавливались на подсыпку из грунта. Следовательно, выбор места для поселения определялся не удобствами проживания и нуждами сельского хозяйства, а его географическим положением. Исследователи отмечают там как достаточно ранние экземпляры восточного серебра, так и относительную быстроту их поступления в этот регион: «Новые наблюдения обрисовывают доминирующее положение Ладоги в сфере североевропейской серебряной и пушной торговли. На территории раннесредневековых ладожских поселений (Княщино, Ладожская каменная крепость, Ладожское земляное городище, Новые Дубовики) найдены клад и отдельные диргемы, соответственно чеканенные в 749-786, 738-739, 773 и 778, 746-747 гг., а одна монета 688-700 гг. Эти находки, даже с учетом их определенной случайности, одни из древнейших в Восточной Европе и свидетельствуют о начале международной торговли серебром в 70-80-е гг. VIII в. В свете ладожских находок эта дата может быть удревнена и будет охватывать примерно 60-е гг. VIII в. (если не несколько раньше). Приведу такой пример. Диапазон странствования монеты от места чеканки до места сокрытия клада или потери сокровища, судя по северорусским находкам, определялся разницей, не превышающей 14 лет. Для более раннего периода такой временной разрыв оказывается меньшим. Рябинин во время раскопок 1974 г. обнаружил в ладожской постройке, возведенной в 765-770 гг., полудрахму 768 г., а в сооружении, построенном в 775-780 гг., – полудрахму 783 г. Потребовалось, следовательно, несколько лет (в среднем от 3 до 8), чтобы монеты, выпущенные в Табаристане, оказались в домах Нижнего Поволховья. Как ни условен этот расчет, он свидетельствует об активности осуществлявшегося через Ладогу мирового товарооборота».

Благодаря своему географическому положению Ладога стала крупнейшим центром на пути «из варяг в арабы» в Восточной Европе. Резкому увеличению количества арабского серебра в этом регионе в период 800-824 гг. соответствует расширение территории города. Начиная с 810-х гг. заметно увеличивается территория застройки и постройки появляются на левом берегу р. Ладожки. С этого же периода активизируется торговля с соседними финскими племенами. Только в двух постройках, исследованных Е. А. Рябининым, было найдено более 250 стеклянных изделий и более 160 изделий из янтаря и заготовок для них. В соседней нежилой постройке находилась стеклоделательная мастерская. Подобный масштаб производства стеклянных и янтарных изделий однозначно указывает на его рыночный характер. Исследователи вполне справедливо предполагают, что произведенная продукция обменивалась на меха, которые затем продавались на восточных рынках. Эта торговля была чрезвычайно доходна: «Баснословную прибыль, достигавшую иногда 1000 %, приносила разница в стоимости, исчисляемой в серебре, пушнины у северных народов и на восточных рынках». Все эти изменения свидетельствуют о резком росте товарооборота на Балтийско-Волжском торговом пути в целом и того его участка, который проходил через Ладогу.

Когда впоследствии начал функционировать путь «из варяг в греки», этот город вообще оказался в очень выгодном положении на пересечении двух торговых магистралей. Неизбежно преувеличенные слухи о купцах с далекого севера Европы дошли до исламского мира, и в первой половине X в. Масуди в своей книге сообщает следующее: «Русы – многочисленные народы, имеющие отдельные виды. У них есть вид, называемый Луда’ана. Они самые многочисленные, посещают для торговли страну Андалусию, Италию, Константинополь и хазар». Г. С. Лебедев так характеризует международное значение этого города: «Хронология строительных горизонтов… охватывает время с середины VIII до X в. Уже во второй половине VIII – начале IX в. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847 гг.), средиземноморские стеклянные бусы, передневосточный “люстр”, балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги».

Весьма показательно, что финны и эстонцы называют Ладожское озеро Венеенмире – «Русское море», или, точнее, «море венедов» – так немцы и финно-угры называли славян. Как видим, данные финского языка красноречиво свидетельствуют о том, какой именно народ в первую очередь плавал по Ладоге. На связь с западными славянами указывает и название острова Виндин на Волхове к югу от Новой Ладоги, где выгружали товары с зимующих у пристани судов. «Более чем вероятно, – отмечал Д. К. Зеленин, – что этот остров получил свое имя от вендов, т. е. балтийских славян, которые часто приплывали сюда на своих судах, причем местные финны называли их обычным для всех западных финнов именем венды…» Выводы, сделанные на основе филологии, в этом вопросе полностью подтверждаются данными археологии. В Средневековье на Балтике использовались суда двух типов – скандинавские и южнобалтийские. Результаты многолетних раскопок рисуют следующую картину: «Практически полное отсутствие деталей скандинавских судов, особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии. В раскопах Новгорода и Старой Ладоги найдены бортовые доски, большое количество элементов ластовых уплотнений, включая скобы разных типов, трапециевидные шпангоуты, шпангоуты-планки и множество деревянных нагелей разных размеров и типов. Это косвенно указывает на существование устойчивых связей Новгорода именно с южным побережьем Балтики…» Специально исследовавший этот вопрос А. В. Лукошков приходит к следующему выводу: «Более того – можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания».

Необходимо подчеркнуть, что связи западных славян с Ладогой фиксируются археологически именно в эпоху, непосредственно предшествовавшую летописному призванию варягов. Анализируя результаты находки на Рюгене клада из двух тысяч арабских монет, датируемого 849 г., общим весом в 2,8 кг и серебрянных украшений пермского типа, И. Херрман писал: «В целом можно считать, что в середине IX в. мореплаватель, который жил в Ральсвеке на Рюгене, имел прямые связи с Волжским торговым путем или, по крайней мере, со Старой Ладогой. Лодки, на которых можно везти такие богатства, известны из Ральсвека. Керамика, господствовавшая в это время в Ральсвеке, относится к так называемому фрезендорфскому типу. Аналогичный материал известен и в Старой Ладоге». Поскольку около велетского Менцлина также было найдено серебряное украшение пермского типа, исследователь отмечает, что ни о каком скандинавском посредничестве речи идти не может: «Большое число арабских серебряных кладов на южном берегу Балтийского моря относится ко времени около 850 г., тогда как в скандинавских странах арабские серебряные сокровища (клады) встречаются после середины IX в. <…> Распределение отдельных археологических находок IX в., а также обстоятельства их нахождения указывают на непосредственные регулярные морские связи южного берега Балтийского моря, который был населен полабскими славянами, поморянами со Старой Ладогой». Контакты не ограничивались одним Рюгеном: «Клады арабских монет, указывающие на выдающееся экономическое положение области вокруг Мекленбурга в IX в., известны у деревень Тюн, Хоэн, Вишендорф и Штайнхаузен». Однако это еще не самое раннее свидетельство контактов живших на территории современной Германии славян именно с Ладогой. В ходе раскопок торгового центра возле деревни Гросс-Штрёмкендорф, в котором специалисты видят город Рерик, было сделано одно важное открытие: «Могильник датируется периодом 760-811 гг., и находка в нём ладожской керамики является, возможно, самым ранним достоверно подтверждённым археологией указанием на контакты ободритов с землями словен в будущей Северо-Западной Руси». Таким образом, археологические данные показывают контакты жителей Рерика с севером Восточной Европы еще до призвания Рюрика и его братьев.

Надежной основой для регулярных связей славян Варяжского моря между собой стало возникновение в VIII-IX вв. морских торговых портов в Старграде и Рерике у ободритов, Арконы и Ральсвика у ранов, Менцлина у велетов, Колобжега, а затем Волина и Щецина у поморян и Старой Ладоги у ильменских словен. Исходя из современных нумизматических данных, более или менее крупные торговые операции с арабским серебром начинаются в 50-60-х гг. VIII в. и продолжаются почти сто лет без участия скандинавов. О более чем скромной первоначальной роли скандинавов, даже если брать в расчет Готланд, в торговле с арабским миром свидетельствуют следующие нумизматические данные: «До начала IX в. куфические монеты на о. Готланд не поступали, а три клада, датируемые первой третью IX в., содержали всего 83 экземпляра. Клады же, найденные в Восточной Европе, содержали, по самым приблизительным подсчетам, не менее 6500-7000 монет». Однако различные данные фиксируют пребывание на Готланде славян и даже позволяют определить как минимум один славянский регион, имевший торговые отношения с этим островом: «Но Рюген был также связан морскими путями с Готландом, на что указывает, в частности, появление в готландских памятниках чашевидных сосудов, характерного типа керамики рюгенских славян».

Изучение хронологии зарытых кладов куфических монет выявило и еще одну интересную закономерность. За пределами Восточной Европы на побережье Балтики все клады распределяются на три большие группы: в Скандинавии, в районе Нижнего Повисленья и в междуречье Эльбы и Одера. Ближе всего к Восточной Европе находится Готланд, но туда арабское серебро поступает позднее всего. После него ближе всего к Волжско-Балтийскому пути находится регион Вислы, однако самые ранние клады обнаружены не там, а в землях полабских славян на территории современной Германии, наиболее отдаленных от источника серебра. Причину этого А. В. Фомин видит в более высоком экономическом развитии этого региона по сравнению с остальными. Несмотря на то что по отношению к Восточной Европе они находились на противоположном конце Варяжского моря, именно у полабских славян были наиболее ранние и тесные связи с северной частью восточных славян и наибольшая заинтересованность в данном регионе с торговой точки зрения. Составленная В. И. Кулаковым карта древнейших кладов дирхемов (рис. 2) красноречиво показывает связь между собой всех четырех мест на Балтийском море, где источники фиксируют присутствие русов, – именно в этих регионах мы видим находки монет до 800 г. включительно. Единственная неточность данной карты состоит в том, что на ней не указан один ранний готландский клад 780 г., однако это обстоятельство объясняется торговыми связями славянских купцов с данным островом. Западно-восточнославянские торговые связи проливают свет и на неожиданный состав призвавших варяжских князей восточноевропейских племен: именно по землям словен, кривичей и мери проходил Волжско-Балтийский торговый путь, по которому на Балтику и поступало арабское серебро.

Рис. 2. Карта древнейших кладов дирхемов, составленная В. И. Кулаковым. Источник: Цветков С. В. Князь Рюрик и его время. М. – СПб., 2012

Анализ распространения восточного серебра красноречиво свидетельствует, кто главенствовал в балтийской тороговле. Уже к середине XX в. накопленные археологические данные позволили В. Л. Янину сделать следующий вывод: «К настоящему времени 25 наиболее ранним восточноевропейским кладам куфических монет конца VIII – первой трети IX в. и трем десяткам отдельных находок того же времени в Восточной Европе может быть противопоставлено в Западной Европе только 16 кладов и 13 отдельных находок. (…)

Что касается роли скандинавов на этом начальном этапе торговли, то из 16 кладов конца VIII – первой трети IX в. только три обнаружены на Готланде и один в Упланде, на территории материковой Швеции. Два ранних готландских клада (783 и 812 гг.) очень малы. В одном из них содержалось 8, в другом 11 монет. Третий датируется 824 г., а клад из Упланда – 825 г. Остальные 12 западноевропейских кладов ничего общего со Скандинавией не имеют: пять из них найдены в Померании и датируются 802, 803, 816, 816 и 824 гг.; три – в Восточной Пруссии и датируются 811, 814 и 818 гг.; три в Западной Пруссии – 808, 813 и 816 гг.; один клад 810 г. обнаружен в Мекленбурге.

Таким образом, основная и притом сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов восточных монет обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян. Миф об исконности организующего участия скандинавов в европейско-арабской торговле не находит никакого обоснования в источниках. <…> Обращение Восточной Европы в основном поглощает приходящую с Востока монету, но торговые связи восточных и западных славян, игравшие, судя по статистике кладов, меньшую роль в экономике восточнославянского общества, приводят к частичному отливу куфической монеты на земли балтийских славян. Эти связи осуществляются непосредственно между населением Восточной Прибалтики и балтийскими славянами и являются, по существу, внутриславянскими связями, развивавшимися без заметного участия скандинавов. Только в самом конце первой четверти IX в. появляются скандинавские клады куфических монет, сколько-нибудь значительные в количественном отношении».

Косвенным показателем соотношения между собой славянской и скандинавской торговли на Балтики являются размеры торговых центров обоих племен. Славянский город Волин в IX в. занимал площадь 50 га, шведская Бирка – 12 га, датский Хедебю в пору своего расцвета веком спустя – 24 га. Тот факт, что славянский город в разы превосходил по площади современные ему крупнейшие скандинавские города указывает на гораздо больший объем торговли на юге Варяжского моря по сравнению с его северным и западным побережьями. Именно о Волине в XI в. Адам Бременский писал следующее: «Есть он в действительности важнейший город Европы и населен он славянами и другими народами, греками (скорее всего, жителями Древней Руси, отождествленными с греками по религиозному признаку. – М. С.) и варварами. <…> Город этот есть склад товаров всех северных народов, всех владений, которые радуют редкими товарами». Волин действительно был одним из крупнейших городов своего времени, численность населения которого в X в. оценивается в 5000-10 000 человек. То, что далее Адам Бременский отмечал, что от Волина до Новгорода 14 дней пути плавания под парусами, указывает на устойчивость и регулярность данного маршрута.

Значимость волго-балтийской торговли состоит и в том, что не только нумизматические, но и связанные с ней письменные источники позволяют точно определить, кем же на самом деле были варяги и русы. Вскоре после того, как русские купцы появились на восточных рынках, арабский писатель Ибн Хордадбех (ок. 820 – ок. 890) отметил: «Что же касается до русских купцов – а они вид славян, – то они вывозят бобровый мех и мех черной лисицы и мечи из самых отдаленных (частей) страны Славян к Румскому морю…» Ценность данного известия заключается в том, что, в отличие от автора ПВЛ, Ибн Хордадбех жил в эпоху летописного призвания Варяжской Руси, т. е. записывал со слов мусульманских купцов, успевших хорошо изучить своих контрагентов. Мусульманский автор XIV в. Димешки оставил нам другое чрезвычайно важное сообщение о варягах: «Здесь есть большой залив, который называется морем Варенгов. А Варенги суть непонятно говорящий народ, который не понимает почти ни одного слова (из того, что им говорят). Они славяне славян (т. е. знаменитейшие из славян)». Сохранилось у него и упоминание о пути «из варягов в греки»: «Иные утверждают, что… Русское (Черное) море имеет сообщение с морем Варенгов-Славян». Поскольку в XIV в. тема варягов была для исламского мира неактуальна и тем более к тому времени мусульманские купцы явно не могли уже непосредственно общаться с поморскими славянами-варягами, очевидно, что Димешки передавал сообщение каких-то более ранних исламских авторов, что было обычным делом для географических сочинений мусульманского мира.

О значимости торговли в жизни языческих славян достаточно красноречиво говорят и имена. Одним из наиболее известных богов полабских славян был Радигост, само имя которого означает «радеющий о госте». Слово гость в славянских языках обозначало не только обычного гостя, но и купца. Таким образом Радигост был не только богом – покровителем гостеприимства, но и богом – покровителем торговли. Именно в этом аспекте упоминает его древнечешская рукопись Mater verborum: «Радигост, внук Кртов – Меркурий, названный от купцов (a mercibus)». В данном отрывке Радигост не только отождествляется с античным богом торговли Меркурием, но и специально подчеркивается, что он был назван так именно от купцов. У восточных славян богом богатства был Волос, а Ибн Фадлан описал молитву руса об успехе в торговле, обращенную к какому-то божеству. О значимости торговли для славян говорят имена и простых смертных. Если Радигост радел о госте, то новгородский Гостомысл об этом госте мыслил или думал. Точно такое же имя носил и князь ободритов, вступивший в конфликт с Людовиком Немецким. Наличие подобного знакового имени у правителей как ильменских словен, так и славян полабских в очередной раз подчеркивает ту роль, которую играла в их обществе торговля. В этом аспекте более чем показательно, что совет призвать Рюрика с братьями, как мы увидим ниже, дал новгородским словенам именно их старейшина Гостомысл.

Хотя бы приблизительное представление о размерах балтийско-волжской торговли дают находки восточного серебра в Европе. На территории Восточной Европы обнаружено более 200 кладов арабского серебра конца VIII – начала XI в., общее количество монет в которых превышает 200 000 дирхемов. В Скандинавии всего было найдено 55 900 арабских монет, в том числе 400 в Норвегии, 3500 в Дании и 52 000 в Швеции. Что касается последней страны, то львиная доля арабского серебра приходится не на континентальную Швецию, где находились сначала конунги, а впоследствии и короли, а на остров Готланд, где фиксируется присутствие славянских купцов, – 45 000 монет. Как видим, не существуй у готландских купцов связей в славянской среде, количество восточного серебра в Скандинавии было бы весьма незначительно. Весьма похожую ситуацию мы видим и в Дании: «Примечательно и выпадение кладов серебра в Дании до середины IX в. только на колонизированных балтийскими славянами и находившихся под их влиянием южно-датских островах. Три отмеченные на юго-западе Ютландии клада найдены на территории Нордальбингии – исторической области Саксонии, принадлежавшей после депортации отсюда германского населения в 804 г. ободритам. Отсутствие при этом выпадения кладов в собственно датских торговых центрах Хаитабу, Рибе, Упокре и Охусе говорит о незначительности участия данов в обороте арабского серебра на юго-западе Балтике в IX в., ключевую же роль в это время играл контролируемый рюгенскими славянами регион». Эти факты позволяют понять действительную причину присутствия скандинавских предметов в Восточной Европе. И. П. Шаскольский и В. В. Седов во многом именно торговлей объясняли присутствие скандинавских вещей в землях славянского и финского населения, а В. М. Потин – «необходимостью скандинавских стран расплачиваться за русское серебро». Несмотря на это, очевидное объяснение норманисты с упорством, достойным лучшего применения, пытаются использовать находки скандинавских артефактов для подтверждения своей гипотезы.

Очевидно, что в землю попадало довольно незначительное количество денег, циркулировавших по пути «из варяг в арабы». Исследователи попытались хотя бы приблизительно оценить общий объем материальных ценностей, перемещавшихся по этому трансконтинентальному пути. Г. С. Лебедев, рассуждая о взаимоотношении между Скандинавией и Русью, приводит следующие расчеты: «Обмен на этом уровне начинается в середине VIII в., достигая максимума в первой половине X в. Суммарный объем вовлеченных в этот обмен ценностей (условно 1,5 млрд дирхемов, слав. кун, приблизительно эквивалентный современным 5 млрд долларов США) распределен был в итоге в пропорции 1: 2 между Скандинавией и Русью (соответственно 500 млн дирхемов/кун = 1,7 млрд долларов США – Скандинавии, 1000 млн дирхемов/кун = 3,3 млрд долларов США – Руси). Пик обмена в X в. дал, по-видимому, более 50 % этих средств обеим сторонам…»

Наиболее интересующий нас век он описывает так: «Города IX в. возникают в местах скопления кладов и находок восточных (в Среднем Поднепровье – византийских) монет, что свидетельствует об активном их участии, по крайней мере, в начальном движении денежных средств. Вовлечение этих средств, ориентировочно определяемых в 1 млрд дирхемов (что приблизительно эквивалентно современным 4-5 млрд долларов США, составляя 10 % по отношению к средствам, позднее вовлеченным в экономику Европы после Великих географических открытий на рубеже Средневековья и Нового времени), стало мощным фактором цивилизационных процессов как Скандобалтики, так и Древней Руси». Понятно, что этот норманист явно завысил долю скандинавов: исходя из реально найденного количества дирхемов, о соотношении между Русью и Скандинавией необходимо говорить в пропорции 1: 3,5, а никак не 1: 2. Впрочем, учитывая общие масштабы искажения исторической действительности норманистами, это является еще весьма небольшим преувеличением. Вместе с тем Г. С. Лебедев принимал во внимание только Русь и Скандинавию, игнорируя данные по западным славянам и балтам, в земли которых точно так же поступало арабское серебро.

По расчетам американского нумизмата Т. Нунана, из Средней Азии в течение X в. было ввезено 125 млн саманидских дирхемов, или 375 тонн серебра. В среднем, по его расчетам, торговый оборот по Волге составлял 1 125 000 дирхемов, или 3750 кг серебра, ежегодно, что предполагало перемещение с севера на юг в качестве эквивалента 500 000 мехов в год. Современные археологические исследования севернорусских поселений X – XI вв. фиксируют там огромные массы костей пушных животных (бобра, белки и куницы), причем на отдельных поселениях их доля достигала 60-80 %, однако вопрос о том, достигал ли промысел рассчитанных нумизматом объемов, остается открытым. Очевидно, что все теоретические расчеты должны соотноситься с реальными возможностями северных регионов по поставке соответствующих товаров на восточные рынки. Большая часть этих 125 млн серебряных дирхемов поступило в Северную Европу через Ладогу. Даже если эти исследователи немного и преувеличили количество восточного серебра, в любом случае очевидно, что речь должна идти об огромных по тем временам суммах.

Естественно, западные славяне самыми разными средствами стремились обеспечить за собой контроль над этим важнейшим торговым путем. Мекленбургский автор Ф. Томас в 1717 г. отмечал, что женой короля вендов и ободритов Ариберта I, правившего с 700 по 724 г., была Вундана или Виндона, «дочь короля из Сарматии». Сарматией античные и средневековые авторы неоднократно именовали Восточную Европу, равно как и Польшу, однако имя Виндона указывает на зону славяно-германских или славяно-финно-угорских контактов. Поскольку никаких германцев или финнов в указанный период в Польше не было, остается предположить, что Виндона была дочерью предводителя славянского племени на севере Восточной Европы, соседями которого были финно-угры. Если это так, то данное известие относится к началу складывания пути «из варяг в арабы», когда правитель ободритов путем брака закрепил установившиеся выгодные торговые связи на противоположном конце Варяжского моря. Отметим, что одним из наиболее древних кладов восточных монет в землях западных славян является находка в Карсиборе, датируемая временем около 698 г.

Одним браком дело не ограничилось. Раскопки Е. А. Рябинина Любшанского городища окончательно прояснили вопрос о том, кто в действительности доминировал на севере Руси до призвания Рюрика. Общая площадь городища составляла примерно 1800 кв. м и находилось оно в 2 км к северо-востоку от Старой Ладоги на противоположном берегу Волхова. Первая деревянная крепость была построена на этом городище в последней трети VII столетия. Затем в середине VIII в. на Любшанском городище возводится каменно-земляная крепость, не имевшая в тот момент аналогов в Восточной Европе: «Сооружение представляло собой глиняный вал высотой более трех метров, укрепленный двумя подпорными стенками. Верхняя часть одной из них возвышалась над поверхностью вала, образуя каменное обрамление гребня насыпи. Выше были устроены деревянные городни или клети. Общая высота оборонительного сооружения достигала семи метров». Под защитой этой твердыни возникает и Ладога, самое древнее строение которой датируются 753 г. Самая первая крепость строится в Ладоге в последней четверти IX в. практически синхронно с гибелью Любшанского городища, которое было уничтожено до 870 г. Таким образом, более 110 лет Ладога спокойно жила и развивалась как торгово-ремесленное поселение безо всяких укреплений под защитой этой крепости, явно доминировавшей во всем регионе. Исследовавшие ее археологи отмечали, что «в середине (возможно, в начале) VIII в. на Любше воздвигается крепость качественно нового типа. Ее создателями не являлись аборигенными жителями Восточной Европы… Изначально здесь осела популяция, связанная по происхождению с западными славянами». Даже норманист Г. С. Лебедев был вынужден признать: «Височные кольца, в том числе спиралеконечные, характерные для раннеславянской культуры во всей “северославянской этнокультурной зоне”… убедительно обосновывают безусловно славянскую принадлежность укрепленного поселения. <…> Таким образом, Любша – первый по времени памятник славян в ладожской округе, предшествующий появлению застройки середины VIII в. на Староладожском Земляном городище…» Он же констатировал и сходство этой крепости с Труворовым городищем: «Любша, как видимо, и первоначальный Изборск на Труворовом городище (где вскрыты траншеей каменные конструкции, близкие любшанским), были, вероятно, пограничными форпостами славянства в этом ареале, хотя не исключено, что именно это – первые укрепленные поселения славян, как предполагал сорок лет назад В. Б. Вилинбахов, проникших из Юго-Западной Балтики морским путем…» Само название восточнославянской реки, на которой была возведена крепость, находит свою прямую аналогию в названии племени любушан, упомянутого Адамом Бременским при перечислениии им славян на территории современной Германии. Также оно перекликается с именем чешской Либуши и более поздним Любеком. Необходимо отметить, что никаких следов присутствия скандинавов на городище не выявлено. Не являются скандинавскими и наконечники стрел, более двух десятков которых были найдены археологами, причем часть из них была обнаружена воткнутыми в вал и каменную обкладку укрепления: «Стрелы (кроме одной) явно не скандинавского происхождения». Зато другое найденное на городище оружие имеет весьма показательную аналогию: «Один из двух железных дротиков, откопанных в Любше, был очень похож на найденный Зорианом Ходаковским в начале XX века в Олеговой могиле. Можно предположить, что строители Любши и человек, погребенный в кургане, – западные славяне, пришедшие из Европы». Археологи отметили, что жители городища активно занимались изготовлением украшений из цветного металла: на территории поселения уже было найдено 19 тиглей и их фрагментов, 3 льячки, 13 литейных формочек и их заготовок, а также бронзовые и свинцово-оловянистые слитки для изготовления ювелирных изделий, причем «такая концентрация находок, связанных с литейно-ювелирным производством, пожалуй, не имеет аналогий на остальных раннесредневековых памятниках Восточной Европы». Хорошо было развито и кузнечное дело.

Но самым важным открытием являются артефакты, указывающие на еще одну специализацию городища: «Представляет интерес занятие древних любшанцев обслуживанием судоходного пути, который в это время только начал свое функционирование на Великом Волжском пути из Балтики в Восточно-Европейскую равнину и далее на Кавказ, Закавказье и Арабский Восток. При раскопках найдена многочисленная серия (около 50 экз.) железных корабельных заклепок и их заготовок. Значимость их обнаружения заключается в том, что такие детали в корабельной технике использовались при соединении деталей крупных морских судов. Далее выходцы из Балтики должны были оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах». В вопросе о возникновении Волжско-Балтийского пути история тесно смыкается с геологией. Как отмечают специалисты, вскоре после возникновения природных условий для начала функционирования Волжско-Балтийского торгового пути его начинают активно осваивать западные славяне. Именно они, а отнюдь не скандинавы строят мощную Любшанскую крепость, уникальную для всего региона, которая на протяжении почти двух столетий надежно контролировала ключевой участок торгового пути и защищала торгово-ремесленное поселение в Ладоге. Не имевшая в тот момент аналогов на всем севере Восточной Европы, эта крепость надежно защищала сверхприбыльную торговлю западных славян. Е. А. Рябинин особо подчеркивал стратегически важную роль созданной славянами крепости во всем регионе на протяжении двух веков: «Именно выходцы с этих территорий (Нижнего Подунавья или западнославянских земель. – М. С.) и построили крепость. Любша как ключевой укрепленный пункт на протяжении около двухсот лет держала под контролем стратегический перекресток между водными магистралями эпохи раннего Средневековья: Великий Волжский путь из Балтийского в Каспийское море и летописный путь “из варяг в греки”, соединявший Север с Черным и Средиземным морями». Очевидно, что, обладая мощными укреплениями, уникальными для всего региона, Любша полностью господствовала в военно-политическом отношении не только над соседней Ладогой, полностью лишенной каких бы то ни было укреплений, но и над всей округой. Открытие Любшанского городища поставило жирный крест на всех рассуждениях норманистов о господстве скандинавов над славянами на севере Руси, о том, что именно викинги были теми самыми варягами, которые взимали дань с восточноевропейских племен и контролировали пролегающие через их земли торговые пути.

Логично предположить, что контроль над путями сопровождался сбором пошлин с проплывавших мимо купцов. В 1809 г. на берегу Ладожского озера в 12 верстах от устья Волхова один крестьянин нашел целую бочку куфических монет. Когда о находке узнала власть, ему пришлось отдать 7 пудов (114,66 кг) серебра, но, судя по всему, при этом он смог утаить значительную его часть, поскольку через несколько лет выкупился сам с семьей, купил дом в Тихвине и завел там торговлю. Поскольку крестьянин был крепостным Бестужевых, которые в то время владели Любшей, возникло предположение, что этот громадный клад являлся казной Любшанской крепости.

Контроль не ограничивался одним этим участком: выше уже отмечался западнославянский характер укреплений Сергова городка, закрывавшего выход из Ильменя в Веряжу, причем само название данной реки «означает просто “Варяжская” и притом в древнейшей форме». Следует также отметить, что именно через эту реку проходил обходной водный путь мимо бурного Ильменя, использование которого предполагается на основании «Устава князя Ярослава о мостех» (1265-1267), и однозначно зафиксировано во время путешествия к Новгороду австрийского посланника Мейерберг в 1662 г. На основании укреплений Холопьего городка Е. Н. Носов заключил, что система контроля над водными путями в истоках Волхова существовала по крайней мере уже с начала IX в. В другой своей работе совместно с А. Е. Леонтьевым этот же исследователь отмечал: «Сообщение по балтийско-днепровскому пути было должным образом организовано. На Волхове, где сходились основные торговые магистрали, безопасность плавания обеспечивалась чередой укреплённых поселений и торговых мест, торжищ, приуроченных к наиболее важным и сложным участкам фарватера. Как только берега Волхова резко повышаются при плавании от Ладожского озера в глубь континента, то на высокой круче с почти отвесными склонами возвышается городище Любша, реальный сторожевой форпост, возле которого проходят все суда. Далее, через пару километров, находится сама Ладога, стоящая уже на низком берегу при впадении речки Ладожки в Волхов, с прекрасной бухтой для стоянки судов. Другого столь удобного места во всём низовье Волхова нет. На Любше есть ранние слои I тыс. н. э., но в период расцвета Ладоги она, несомненно, выполняла задачу первого пункта подачи сигнала о появлении находников “из-за моря”. Вверх по течению, у Гостинопольских (Волховских) порогов, расположено городище Новые Дубовики. По средневековым источникам мы знаем, что у порогов шла перегрузка товаров с морских ганзейских кораблей-когов на новгородские плоскодонные суда, была налажена “служба порогов” и были специальные лоцманы. Эта организация преодоления порогов, очевидно, восходит к эпохе викингов. В среднем течении Волхова, у Пчевских порогов, снова было устроено укреплённое поселение у д. Городище. В истоке Волхова, при раздвоении Волхова на рукава, находились Холопий городок и Рюриково городище, контролировавшие плавание по реке. Такая приуроченность волховских укреплённых поселений свидетельствует о стремлении обезопасить путь и предполагает существование организующей силы, контролировавшей его».

Какая же это была «организующая сила», способная построить эффективную защиту и контроль на такой обширной территории? Наличие княжеской власти в этих землях подтверждает недатированная часть ПВЛ, где летописец причисляет новгородских словен к числу тех немногих восточнославянских племен, которые после смерти Кия и его братьев имели собственное княжение: «И по сихъ братьи держати. почаша родъ ихъ кнѧженьє в Полѧхъ. [а] в Деревлѧхъ своє. а Дреговичи своє. а Словѣни своє в Новѣгородѣ а другоє на Полотѣ иже Полочане» – «И после этих братьев стал род их княжить у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане». Время жизни Кия традиционно относят к VI в., и данные племенные княжения явно существовали до призвания Рюрика. Поскольку впоследствии эта же летопись упоминает древлянского князя Мала, оснований не доверять этому известию у нас нет. Более поздняя «Повесть о Словене и Русе», автор которой использовал данные новгородского фольклора, относит наличие княжеской власти к самому началу появления славян на севере: «Болший же сын онаго князя Словена Волхов бесоугодник и чародей лют в людех, тогда и бесовскими ухищрении мечты творя многа, преобразуяся во образ лютаго зверя коркодила, и залягаше в той реце Волхове путь водный и непокоряющихся ему овых пожирая (вариант: и ладии опроверзаше), овых изверзая потопляше. Сего же ради люди, тогда невегласи, Богом сущим того окаяннаго нарицаху и грома его или Перуна нарекоша… Постави же он окаянный чародей нощных ради мечтаний собрания бесовскаго градок мал на месте некоем, зовомо Перыня, идеже и кумир Перунов стояша. И баснословят о сем Волхве невегласи, глаголюще: в бога сел…» Данный текст отождествляет сына первого князя с богом Перуном, объясняя происхождение Перыни близ Новгорода. Если не обращать внимания на стремление автора этой «Повести» опорочить верховного бога прежней религии, то в остальном картина получается весьма правдоподобная, соответствующая более древним источникам: совмещение в лице князя сакральной и светской власти, строительство крепости для контроля над водным путем. Очевидно, что «коркодил» заменил впоследствии дракона, в образе которого мог являться Перун. Тот факт, что в народной памяти сохранялась поговорка «в бога сел» наводит на мысль, что это был не единичный случай подобного обожествления.

Достаточно поздняя «Сага о Скьёльдунгах» рассказывает о том, что единственная дочь скандинавского конунга Ивара Широкие Объятия Ауд Богатая была замужем за датским королем Хрериком Метательное Кольцо. У супругов рождается сын Харальд Хильдетант (Боезуб). Однако Ивар убивает Хрерика, после чего Ауд с малолетним сыном бежит сначала на Готланд, а затем в Гардарики. Там она выходит замуж за короля Гардарики-Руси Радбарда и рождает ему сына Рандвера. Самого Радбарда саги называют сыном конунга Руси Скира, который, в свою очередь, является сыном конунга свеев Ингвара, принадлежавшего к династии Инглингов, возводивших свой род к Одину. Однако другие саги не знают Скира как потомка Одина. Что касается Радбарда, то с тем, что его имя представляет собой, по всей видимости, искаженную передачу славянского имени Ратибор, согласен даже норманист Е. В. Пчелов. Ивар, желая наказать дочь, во главе датско-шведского войска идет войной на Русь и гибнет на ее западной границе. Радбард дает войско своему пасынку Харальду Боезубу и помогает ему получить датский престол. Через какое-то время родной сын Радбарда Рандвер становится конунгом Гардарики. У Рандвера рождается сын Сигурд Кольцо, которого его дядя Харальд делает правителем Швеции. Сыном Сигурда и, соответственно, внуком Рандвера был знаменитый викинг Рагнар Лодброк (Кожаные Штаны). Отметим, что «Обзор саг о датских конунгах», составленный в 1261-1287 гг., упоминает о «гардском» происхождении Сигурда Кольцо и Рагнара Кожаные Штаны, однако ничего не говорит о принадлежности Радбарда к династии Инглингов: «Радбард, конунг в Хольмгарде, взял в жены Унну, дочь Ивара Широкие Объятия. Их сыном был Рандвер, брат Харальда Боевой Зуб. Их сыном был Сигурд Кольцо; его сыном Рагнар Кожаные Штаны…» Специально изучавшая генеалогию Рагнара Н. И. Милютенко отмечает, что версия «Саги о Скьёльдунгах» рассыпается при сравнении с другими источниками. Исследовательница допускает, что включение Радбарда из Гардарики наравне с Иваром Широкие Объятия в легендарную генеалогию Рагнара Кожаные Штаны связано с борьбой датских и шведских конунгов за участие в торговле по Балтийско-Волжскому пути.

Состарившийся Харальд Боезуб поссорился со своим племянником Сигурдом, и этот конфликт закончился знаменитой Бравалльской битвой, которая произошла около 770 г. Рассказывая о скандинавском конунге Оле, участвовавшем в этой битве, Саксон Грамматик отмечает, что телохранителями ему служило семь королей, к числу которых он относит и Регнальда Рутенского, внука Ратбарта (Regnald Ruthenus, Rathbarthi nepos, английский перевод – Regnald the Russian). Нечего и говорить, что ни письменные источники, ни археология, ни языкознание не подтверждают присутствие скандинавской династии на территории Руси. Поскольку дата Бравалльской битвы более или менее точно определена, то время жизни Ингвара, Скира и Радбарта должно относиться к концу VII – началу VIII в. Однако в Ладоге самые ранние вещи, интерпретируемые как скандинавские, датируются примерно 750 г. Равным образом ничто не указывает на присутствие выходцев из Восточной Европы в Швеции, чего можно было бы ожидать в связи с появлением на ее троне сына гардского конунга Сигурда. Однако при всей своей фантастичности данные «Саги о Скьёльдунгах» показывают, что, согласно представлениям скандинавов, какое-то объединение на территории Руси, а исходя из «Обзора саг о датских конунгах», именно Новгорода, существовавало уже как минимум в начале VIII в. При этом данное объединение было достаточно мощным, чтобы решиться на противостояние с объединенным датско-шведским войском, а затем обеспечить получение власти в Дании своему кандидату. Понятно, что Новгорода еще не существовало в ту эпоху, да и в остальном отделить правду от вымысла в «Саге о Скьёльдунгах» достаточно трудно, однако, даже с учетом возможных преувеличений, данный сюжет косвенно свидетельствует о наличии какой-то политической организации на севере Восточной Европы в ту далекую эпоху.

Об этом же говорят и сообщения различных мусульманских авторов о трех группах русов в Восточной Европы. Одним из первых о них писал Ибн Хаукаль: «И русов три группы. (Первая) группа, ближайшая к Булгару, и царь их в городе, называемом Куйаба, и он больше Булгара. И группа самая высшая (главная) из них, называют (ее) ас-Славийа, и царь их в городе Салау, (третья) группа их, называемая ал-Арсанийа, и царь их сидит в Арсе, городе их». Об этом же с незначительными вариациями говорит и автор анонимного сочинения «Худуд ал-алам»: «Куйа. а – город русов, ближайший к мусульманам, приятное место и резиденция царя. Из него вывозят различные меха и ценные мечи. Сла. а – приятный город, и из него, когда царит мир, ведется торговля со страной Булгар. Артаб – город, где убивают всякого чужестранца…» Подавляющее большинство исследователей считают, что под Куйабой восточные авторы подразумевали Киев, а под ас-Славийа – область ильменских словен с центром в городе Слава, предшественнике Новгорода. Последний Е. Н. Носов отождествляет с Рюриковым городищем. Весьма показательно, что, согласно «Худуд ал-алам», только Славийа ведет торговлю с Волжской Булгарией, что перекликается не только с данными археологии, но и с определением ПВЛ восточных пределов распространения варягов. С другой стороны, именно самую северную группу русов Ибн Хаукаль называет самой высшей или самой главной по отношению к двум другим. Локализация третьего центра русов до сих пор остается дискуссионным. Поскольку это известие относится ко времени до возникновения Новгорода, который, как полагают археологи, уже существовал к моменту призвания Рюрика, следовательно, упоминание царской власти в ас-Славийа также свидетельствует о наличие какой-то государственности у ильменских словен еще до призвания варягов.

К сожалению, сохранилось очень мало данных, способных поведать нам о существовавшем устройстве в данном регионе в эпоху до Рюрика. К числу материальных свидетельств развития восточнославянского общества относятся новгородские сопки VIII – X вв., более 70 % которых сосредоточено в бассейне Ильменя. Их размеры колеблятся от 2-2,5 м в высоту при диаметре 12-14 м до грандиозных насыпей высотой 10 м и более при диаметре 40 м. Как подсчитал В. В. Седов, из 35 учтенных насыпей 74 % содержали одно погребение и лишь 22 % – от двух до четырех. Уже одно это указывало на достаточно далеко зашедшую социальную дифференциацию общества и появление в нем знати. Дополнительно на это указывает и чисто пространственное противопоставление единичных захоронений в сопках погребениям, расположенных у их подножия. Считалось, что на возведение сопки высотой 4-12 м требовалось 800-3600 человеко-дней, однако хронометраж отдельных действий по ее возведению показал, что затраты труда были значительно большими. Создавшее их «общество обладало достаточно выраженным социальным неравенством и жесткой структурой, позволявшей организовать сооружение столь трудоемких объектов. Как бы то ни было, возможность использования больших трудовых ресурсов в непроизводственной сфере свидетельствует о высоком уровне развития производительных сил». По мнению В. Я. Конецкого, экономической основой существования культуры сопок было пашенное земледелие, однако на социальную дифференциацию вполне могла влиять и трансконтинентальная торговля. Другие археологи также рассматривают сопки как свидетельство существования в регионе родовой аристократии: «Так, выявление выделяющихся своими размерами скоплений сопок на Луге и Мсте на компактных участках, где отсутствуют следы значительных поселенческих комплексов конца X-XII в., позволило сделать вывод о существовании здесь в IX – первой половине X в. крупных центров, в которых была сосредоточена родовая аристократия, и о затухании этих центров во второй половине X в., предположительно – в результате походов Ольги, “уставившей погосты” на Мсте и Луге».

Исследователи отмечают, что эти монументальные сооружения могли иметь и ритуальный смысл: «Особенный интерес для изучения сопок представляет деталь, зафиксированная в последние годы, – вертикальный столб, установленный в центре основания и пронизывающий насыпь. Забутованное камнем основание такой конструкции было открыто в сопке у д. Заручевье. Остатки собственно столба обнаружены В. П. Петренко в суглинистом грунте одной из сопок около Старой Ладоги. <…> Во всяком случае вышеуказанный столб в насыпи в семантическом отношении несомненно означает “мировое дерево”, пронизывающее все ярусы мира. Аналогичное выражение данной мифологемы представлено в некоторых индоевропейских традициях, а главное, не чуждо и древнерусской». Норманисты глубокомысленно рассуждают о скандинавском влиянии на возникновение данного погребального обряда, но вот о чем свидетельствуют вещи, найденные в самих новгородских сопках: «При характеристике керамического материала из сопок было подчеркнуто, что сосуды биконических форм, встречаемые как в сопках, так и на поселениях, находят аналогии в славянских древностях междуречья Нижней Вислы и Одера. Это обстоятельство также склоняет к мысли о юго-западном происхождении словен новгородских».

Несомненный интерес представляют и следы сотенного деления на севере Руси. В Новгороде сотские впервые упомянуты в начале XII в., подробно описана эта организация в «Уставе о мостех», составленном до 1264 г. Б. А. Рыбаков возводил деление Новгородской земли на сотни к XI в., связывая его с дружинным бытом и методами сбора дани. Однако сотские указываются в качестве участников пиров еще Владимира Святославича. А. В. Куза подчеркивает, «что совпадение территории сотен с древним ядром Новгородской волости косвенно свидетельствует об их раннем происхождении. Более того, ряд данных о сотенном устройстве в соседних с Русью славянских странах, а также в Германии заставляет отодвигать время возникновения этого института в глубь веков, в эпоху военной демократии и выделения племенной дружины. <…> Вполне соглашаясь с мнением этнографов и историков о древности десятичной организации, полагая, что князья на Руси получили ее в наследство от предшествующей эпохи и на первых порах использовали в военно-административных целях, приходится признать более поздний характер системы волостей, погостов и становищ, перекроивших прежнее деление земель». Этот исследователь полагает, что первоначально Новгородская земля «делилась на сотни, объединявшие все свободное население, что вполне соответствовало принципам организации войска и архаическим формам сбора дани – полюдью. Недаром легенда о призвании князей утверждает, что именно словене, кривичи и чудь платили варягам дань не от сохи, не от дыма, а от мужа».

Большое значение для нашей темы представляет возникшее раньше Новгорода и в непосредственной близости от будущей столицы Северной Руси так называемое Рюриково городище, на котором фиксируется присутствие славяно-скандинавской дружины. Исследовавший его Е. Н. Носов на основании археологических данных так определял его возраст: «Итак, имеющиеся данные… позволяют уверенно говорить о существовании поселения начиная с середины IX в.». Эта дата была определена на основании двух кладиков арабских дирхемов (конца 850-х гг. и конца 860-х гг.), отдельных восточных и византийских монет, бус, импортов из Скандинавии и Хазарии, радиоуглеродного датирования. В более поздней своей работе этот же археолог подчеркивал, что отнесение даты основания городища к середине IX в. не окончательно. Он обращает внимание на то, что два аналогичных по значимости пункта контролировали с разных сторон раздвоение Волхова на рукава, а затем их соединение – Рюриково городище и Холопий городок. Наличие на последнем клада монет самого начала IX в. позволяет полагать, что и Рюриково городище возникло примерно в это же время.

С одной стороны, археологические данные позволяют предположить там присутствие скандинавов: «Изделия скандинавского облика появились здесь во второй половине IX в., но наибольшее их число приходится на X в.». Однако рассматривать данное поселение как опорный пункт скандинавов в славянских землях невозможно по целому ряду причин. Во-первых, наиболее вероятной датой его основания является начало IX в., а археологические следы скандинавов отсутствуют в наиболее ранних слоях этого поселения, что исключает их из числа возможных его основателей. Во-вторых, «лепная керамика Городища аналогична древнейшей посуде Новгорода и сельских поселений центрального Приильменья и Поволховья конца I тыс. н. э. Она свидетельствует о том, что основная часть жителей городища в IX – X вв. составляло то же население, что обитало в центре Новгородской земли. Это были ильменские словене». В-третьих, археологические материалы фиксируют значительный западнославянский компонент на городище, нашедший свое отражение в керамике, конструкции хлебных печей и особых втульчатых наконечниках стрел. Последние характерны для западных славян и составляют 28,5 % от общего количества наконечников стрел на городище. При этом они были совершенно несвойственны скандинавам, и при раскопках Бирки не было найдено ни одного такого наконечника. Обобщая самые последние находки, археолог констатирует: «Наиболее массовый материал с поселения – лепная керамика – аналогична керамике сельских поселений центрального Приильменья, Поозерья, Волхова и самой Ладоги. В целом она может быть охарактеризована как керамика культуры сопок. Есть только один фрагмент сосуда, который может быть атрибутирован как скандинавский по происхождению. Раннегончарная керамика также типична для славянских памятников района, и среди неё всё отчётливее выступают черты западнославянской керамической традиции. Заслуживает внимания то, что в составе городищенской коллекции наконечников стрел от лука значительную часть составляют втульчатые двушипные наконечники. По их числу (более 20 экземпляров) Рюриково городище явно выделяется среди памятников лесной зоны Восточной Европы, где они единичны. Такие наконечники не были характерны для финно-угорских и балтских народов, а также культур кочевников, но они характерны для территорий западных славян». Единственный фрагмент скандинавской керамики вместе с найденным там же более поздним руническим амулетом и его копией, равно как и различные приписываемые скандинавам вещи, позволяют предположить, что какое-то количество скандинавов действительно могли присутствовать на городище. Проводивший раскопки этого места Е. Н. Носову делает следующий вывод: «Таким образом, имеющиеся находки с Городища свидетельствуют о том, что в составе его жителей в IX – X вв. были славяне и скандинавы. Причем многие элементы культуры, которые можно определить как славянские (керамика, хлебные печи, двухшипные наконечники стрел), находят параллели на западнославянских землях, примыкающих к Балтийскому морю. Тот факт, что в торгово-ремесленном и военно-административном пункте на крупной водной магистрали, каким являлось Городище в ранний период своей истории, основным типом ранних наконечников стрел были наконечники, характерные именно для славян, представляется крайне важным».

Наличие смешанного славяно-скандинавского поселения в непосредственной близости от Новгорода является достаточно значимым обстоятельством, однако археологические материалы не дают основания однозначно связать его с летописным известием о варяжской дани. По «Саге о Йомских викингах» мы знаем о существовании подобных смешанных славяно-скандинавских дружин на южном побережье Балтики. Наличие подобного контингента в землях ильменских словен весьма интересно, однако летописец говорит о родстве с варягами всей городской общины Новгорода, а не одной только дружины. Кроме того, производивший изучение городища Е. Н. Носов отождествляет его со Словенском позднего летописания и упоминанием о Славии как северном центре Руси арабских писателей. Если это так, то данные названия совершенно недвусмысленно свидетельствуют, кто был ведущей силой на городище – славяне или скандинавы. Полностью подтверждают этот вывод и отмеченные археологами особенности топографии данного укрепления: «На Городище первые строители применили сложное сочетание дерево-земляной платформы, подрезку склонов холма, сооружение рва и деревянных стен-городней, которые были поставлены на склоне небольшого холма в пойме Волхова. Топография, выбранная первопоселенцами для крепости, чрезвычайно напоминает расположение славянских городищ на южном берегу Балтийского моря и славянские бурги в междуречье Эльбы и Одера. Там также использовали низкие, затопляемые участки речных пойм и острова на озерах». Шведский же археолог И. Янссон констатировал, что поселения типа Рюрикова городища в Скандинавии неизвестны. Уже с самого начала Рюриково городище имело двухчастную структуру и состояло из укреплённой площадки на вершине холма и примыкавшей к ней неукреплённой части. В связи с деятельностью преемника Рюрика необходимо упомянуть оборонительные сооружения Киева, которые были возведены в конце IX – X в. и не имеют аналогов ни у полян, ни у их ближайших соседей. Исследование особенностей их строительства привело К. А. Михайлова к следующему выводу: «На мой взгляд, техника строительства Старокиевского городища наиболее близка своеобразным традициям славянских укреплений Северной Германии и польского Поморья, но в первую очередь она соотносится с самыми ранними укреплениями Новгорода на Рюриковом городище. <…> Безусловно, укрепление Новгородского городища предшествует киевским укреплениям. Одинаковые условия сооружения двух крепостей и необычная техника строительства, которая не получила дальнейшего развития в древнерусской фортификации, указывают на одну и ту же группу строителей. Вероятно, обе крепости возводил один и тот же коллектив». География и датировка возведения обеих укреплений полностью соответствует летописному известию о походе Олега с севера на юг и переносе в Киев столицы Руси. Едва ли следует подробно говорить о том, какое огромное значение имели крепости для зарождающейся русской государственности. С их помощью контролировались окрестные земли и проходящие по ним торговые пути, в них князь и его дружина хранили свои сокровища и, в случае необходимости, могли отсидеться при нападении врагов или восстании собственных подданных. Другими словами, крепости являлись оплотом княжеской власти. В свете того, что захоронения, распространение тех или иных вещей и т. п. можно связать с дружиной первых варяжских князей лишь с большей или меньшей степенью вероятности, обе крепости, возведенные в сменявших друг друга центрах власти, являются единственным археологическим признаком, который мы с полной уверенностью можем соотнести с пришедшей из-за моря варяжской русью. То, что в обеих случаях применялась западнославянская техника строительства укреплений, в очередной раз показывает, кто же составлял основную часть дружины Рюрика и Олега. Западнославянские наконечники стрел, найденные на Рюриковом городище, говорят о том, что выходцы из этого региона были не только строителями, но и воинами в этой крепости.

Именно с Рюриковым городищем следует связать известный эпизод из Жития Стефана, архиепископа Сурожского – современного города Судак в Крыму. Исследовавший этот текст В. Г. Васильевский установил, что упоминание о русах было и в греческом тексте, а само Житие было написано в первой половине IX в. Интересующий нас фрагмент гласит: «По смерти святого (Стефан умер после 787 г. – М. С.) мало лет минуло и пришла рать великая русская из Новагорода, князь бранлив и силен зело (в других списках – князь Бравлин, Бравалин и Бравленин). Пленив (страну) от Корсуни до Корчева, он пришел со многою силою к Сурожу. Десять дней тяжко бились между собою (осажденные и осаждающие), и после десяти дней вошел князь в город». Далее в тексте описывается посмертное чудо святого, приведшее к крещению русского князя и его бояр. Скептики отказывались рассматривать это свидетельство как относящееся к ранней истории Руси, ссылаясь на то, что данный эпизод отсутствует в краткой греческой редакции Жития и Новгорода к моменту похода еще не существовало. Однако недавно была введена в научный оборот армянская редакция Жития Стефана Сурожского, где с незначительными вариациями описывается интересующее нас посмертное чудо этого святого. Вместе с приведенной выше датировкой возникновения Рюрикова городища это снимает имеющиеся возражения. Необходимо подчеркнуть, что отголоски этого похода сохранились в немецком эпосе, на что обратил внимание еще А. Н. Веселовский: «Бравлин-Мравлин, русский князь, ходил на Сурож, как в поэме об Ортните Илья русский участвует в походе на языческий (?), может быть, еврейско-хазарский (см. имя (правившего в нем. – М. С.) князя: Nacharel, Machorel, Zacherel: Нахор, Захария?) Suders: Suders от Su(g) da, Судак…» Однако из этого тонкого наблюдения отечественного исследователя следует не только реальность самого похода, но и то, что западные славяне если даже не участвовали в нем непосредственно, то, по крайней мере, слышали о нем. Это обстоятельство опять-таки указывает на север Руси как на зону наиболее интенсивных западно-восточнославянских контактов и подтверждает, что поход на крымский Судак-Сурож был предпринят именно оттуда. Предание о далеком успешном походе русов с севера Восточной Европы через западнославянское посредничество вполне могло попасть в немецкий эпос. Таким образом, русы Жития Стефана Сурожского если и не являлись западными славянами, то явно находились с ними в интенсивном контакте. Все это показывает, что князь Бранлив-Бравлин с Рюрикова городища располагал достаточными силами для совершения крупномасштабного похода на Крым на рубеже VIII и IX вв.

Поскольку имя князя разнится в разных списках, наиболее вероятно, что оно является простой характеристикой предводителя русов как «бранливого». От др. – русск. брань – «война, битва» в нашем языке были образованы слова бранник – «воин» и бранливый – «воинственный». Показательно, что в древнерусской литературе слово бранник относилось не к обычному воину, а к выдающемуся полководцу: «Всѣми Александръ любимъ бяше, яко умникъ и бранник». В пользу этого предположения говорит и то, что в армянском тексте жития вождь нападавших на Судак варваров назывался Пролис. Оно также является не именем, а прозвищем, образованным от русского слова лазить , т. е. спускаться вниз или подниматься вверх, ползать, продираться, напирать. Производными от этого глагола стали слова «лазутчик» и «пролаз». Последнее слово в XIX в. имело смысл «пройдоха», но первоначально оно обозначало человека, преодолевающего некую преграду, пролезающую через нее. О том, какого рода препятствие приходилось преодолевать, подсказывает древнерусское слово пролаз – «пролом, проем, пролаз», которое в отечественной письменности употреблялось применительно и к городским стенам. Кроме того, в старину глагол лазити употреблялся в значениях «ходить, входить, выходить, заходить» и «лазить, влезать, карабкаться», в последнем случае и на стены: «Не умѣюще что ся домыслити лазяхуть на градные храмы съ тяжкым оружиемь». Поскольку для русов это был первый опыт взятия укрепленных городов, то неудивительно, что в прозвище, данном ими своему предводителю, как раз и отразилось его умение преодолевать крепостные стены. То, что различные прозвища вождя нападавших как в русском, так и в армянском вариантах Жития объясняются из древнерусского языка, показывает, кем же на самом деле были напавшие на Сурож русы. В пользу того, что их предводитель также был славянином, говорит и то обстоятельство, что археологические данные фиксируют присутствие определенного количества скандинавов на территории Рюрикова городища. В момент их появления Любшанская крепость контролировала стратегический путь, ведущий к будущему Новгороду. Находившийся в крепости западнославянский гарнизон едва ли спокойно пропустил бы к себе в тыл отряд вооруженных скандинавов. Подобное представляется крайне маловероятным хотя бы по тому, что в таком случае защитникам крепости в любую минуту грозил одновременный удар викингов как со стороны моря, так и со стороны суши. Объяснить подобное несоответствие может лишь то предположение, что мимо Любшанской крепости эти скандинавы шли не сами по себе, а в составе дружины западнославянского князя. Логично предположить, что лишь в таком случае гарнизон крепости мог спокойно пропустить в глубь контролируемой ими территории иноплеменных пришельцев.

Возможно, что, опираясь именно на Любшанскую крепость, варяги обкладывают данью северные племена Восточной Европы. Следует отметить, что, подробно рассказав о начале хазарской дани, автор ПВЛ ничего не сказал об установлении дани варяжской, что наводит на мысль о ее изначальном характере. Следует добавить, что в среде западнославянских племен существовала традиция взимания дани, носившей к тому же религиозный характер. Описывая современное ему положение дел, немецкий хронист XII в. Гельмольд так характеризует живших на Рюгене ранов: «Раны же, у других называемые рунами – это кровожадное племя, обитающие в сердце моря, преданное сверх всякой меры идолопоклонству. Они занимают первое место среди всех славянских народов, имея короля и знаменитейший храм. Именно поэтому, благодаря особому почитанию этого храма, они пользуются наибольшим уважением и, на многих налагая дань, сами никакой дани не платят, будучи неприступны из-за трудностей своего месторасположения. Народы, которые они подчинили себе оружием, принуждаются ими к уплате дани храму». Как отмечал Й. Херрман, храм Арконы на этом острове существовал уже в IX в. Кроме Арконы у западных славян было еще знаменитое святилище в Ретре. Не исключено, что во имя какого-нибудь из этих двух святилищ и была наложена варяжская дань на племена на севере Восточной Европы. Следует отметить, что в XII в., согласно сообщению Саксона Грамматика, ране обложили данью датский остров Лолланд, а в письме папе римскому 1169 г. датский король Вальдемар отмечал, что жители Рюгена «были преданы не праведной вере, а идолопоклонству и заблуждению, облагали данью окружавшие их области и беспрерывно нападали на Датское королевство и всех своих соседей, принося им великое разорение и угнетая их». Если ране облагали данью даже воинственных скандинавов, то нет ничего невозможного в том, что они могли возложить ее на славянские и финно-угорские племена. Вполне возможно, что первоначально эта дань не была особо обременительной, однако с началом полномасштабного функционирования «пути из варяг в арабы» размер поборов с местного населения существенно возрос, что и вызвало его восстание.

Согласно отечественной Иоакимовской летописи, варяжская дань была установлена при князе Буривое. Он вел тяжелую войну с варягами, неоднократно побеждал их и стал обладать всею Биармией до Кумени. Наконец при этой реке он был побежден, все его воины пали, а сам он, едва спасшись, пришел в град Биармы, где и умер. Варяги же немедленно захватили град Великий и другие и возложили тяжелую дань на славян, русь и чудь. Сами западнославянские предания по этому поводу до нашего времени не сохранились, но их отголоски вошли в немецкую сагу о Тидреке Бернском. Среди прочего в ней описывается война между конунгом Вильтином (Вилькином) и русским конунгом Гертнитом. Между владениями обоих лежит Балтийское море. «Если Rusziland (с Новгородом) и Viltinaland разделены морем, – отмечает исследовавший текст саги А. Н. Веселовский, – то вероятнее мнение Storm’a, что по воззрению составителя саги Вильтиналанд обнимала, кроме Швеции и Дании, еще и вендские земли между Эльбой и Одером». Хоть держава Вильтина включает в себя и скандинавские страны, из самого ее названия очевидно, что основу ее составляют земли западнославянского племени вильцев или велетов. С неменьшим размахом сага рисует владения его соперника: «Тогда вышел против него Гертнит-конунг, правивший в то время Русью и большей частью Греции и Венгрии, почти все восточное царство было под властью его…» Война оказалась неудачной для Гертнита: «Конунг Вилькин всегда побеждал русских, опустошил Польшу и все царство до моря, а после того повел свое войско на Русь и завладел там многими большими городами, Смоленском и Полоцком, и не прежде оставил (дело), как въехал в Гольмгард, что был главным городом над городами конунга Гертнита. <…> Некоторое время спустя конунги договорились, что конунг Гертнит удержит за собой свое царство и станет платить конунгу Вилькинду дань со всей своей земли. После того войско вилькинов осталось на Руси, а конунг Вилькин отправился восвояси в страну Вилькинланд». Однако после смерти Вильтина Гертнит не только освободился от дани, но и сам подчинил своей власти страну велетов.

Саму сагу о Тидреке можно датировать XI в. и по времени своего возникновения это произведение немецкого эпоса примерно синхронно ПВЛ. Однако к XI в. относится лишь оформление окончательного варианта саги, в котором она дошла до наших дней. Специалистам по фольклору хорошо известно, что эпос обычно содержит разновременные пласты информации, соединенные вместе народным творчеством и им зачастую преувеличенные. Хоть сага знает Смоленск, Киев и Полоцк, однако она именует Гольмгард-Новгород «главным городом над городами» и столицей Гертнита. Очевидно, что эта подробность могла попасть в немецкую сагу до образования единого Древнерусского государства со столицей в Киеве, т. е. до 882 г. Восприятие Новгорода как главного города Руси непосредственно сочетается в саге о Тидреке с известием о победе Вильтина над правителем Восточной Европы Гертнитом и возложении на него дани. Данный эпизод находит свою явную параллель в известии ПВЛ о варяжской дани, возложенной заморскими пришельцами на славянские и финно-угорские племена. Естественно, в сагу он попал не как непосредственная констатация этого факта, а в его преломлении сначала в героических сказаниях самих велетов, а затем, возможно, и немцев, в результате чего и превратился в описание войны двух великих европейских империй. Однако для нашего исследования принципиально важным фактом является не поэтическое преувеличение этого события, а то, что современный ПВЛ иностранный источник отмечает победу велетов над восточными славянами и взимание с них дани.

То, что взимавшие дань варяги принадлежали к племенному союзу велетов-лютичей, подтверждается и другими данными. Биограф Карла Великого Эйнгард так описал положение этого племени в VIII в.: «По окончании всех этих беспокойств открылась борьба с славянами, которые по-нашему называются вильцы, а по-своему, то есть на своем языке, велатабы. <…> Но восточный берег (Балтийского моря. – М. С.) населяют славяне, аисты (эсты) и другие различные народы; между ними первое место занимают велатабы, которым в то время король объявил войну». Из текста франкского историка следует, что велеты-вильцы обладали бесспорным первенством по отношению ко всем остальным народам, обитавшим на южном и восточном берегах Балтийского моря.

Дальнейшие события хорошо известны нам из летописи: «В лѣт 862. Изъгнаша Варѧги за море и не даша имъ дани. и почаша сами в собѣ володѣти. и не бѣ в нихъ правдъı. и въста родъ на родъ. [и] бъıша в них̑ усобицѣ. и воєвати почаша сами на сѧ [и] рѣша сами в себѣ. поищемъ собѣ кнѧзѧ. иже бъı володѣлъ нами. и судилъ по праву. [и] идаша за море къ Варѧгомъ к Русı. <…> рѣша. Русь. Чюдь [и] Словѣни. и Кривичи. всѧ землѧ наша велика и ѡбилна. а нарѧда в неи нѣтъ. да поидѣте кнѧжитъ и володѣти нами. и изъбращасѧ 3 братья. с родъı своими. [и] пояша по собѣ всю Русь. и придоша старѣишии Рюрикъ [сѣде Новѣгородѣ]. а другии Синеоусъ на Бѣлѣѡзерѣ. а третии Изборьстѣ. Труворъ. [и] ѿ тѣхъ [Варѧгъ] прозвасѧ Руская землѧ Новугородьци ти суть людьє Нооугородьци ѿ рода Варѧжьска. преже бо бѣша Словѣни» – «В год 862. И изгнали варягов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сами решили: “Поищем сами себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам, к руси. <…> Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли. И сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой – Синеус, – на Белом озере, а третий, Трувор, – в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы суть люди от рода варяжского, а прежде были словене».

В Новгородской I летописи выражение «въста родъ на род» заменено на «въсташа град на град», что, как показали археологические раскопки, более соответствовало происходившим событиям. Достоверность летописного известия подтверждается одновременными пожарами или прекращением существования в середине IX в. целого ряда поселений на северо-западе, таких как Холопий городок под Новгородом, Псков и Труворово городище. Первоначально в этот список включали и Ладогу, где, как писал Г. С. Лебедев, V ярус (ок. 840 – ок. 865) оказался уничтожен сильным пожаром, при раскопках на окраине поселения были найдены обгоревшие останки женщины и ребенка. Однако последующие исследования заставили скорректировать дату ладожского пожара: «Таким образом, привлечение новых дендрохронологических данных позволяет уточнить дату пожара горизонта Е2 и отнести его не к рубежу 50-60-х годов IX в., а ко второй половине 60-х годов (не ранее 863 г. и не позднее 870 г.)». Очевидно, что вспыхнувшая вслед за изгнанием варягов междоусобная война привела к перебою в функционировании трансконтинентального торгового пути. Выше уже приводились данные по находкам куфических монет в Волховско-Ильменском регионе, где пик торговой активности 800-824 гг. (531 экз. и 8 кладов) сменяется почти полным ее прекращением в 850-х гг. (3 экз. и 1 клад). По наблюдениям нумизматов, исходивших из датировки пожара в Ладоге 860 г., после этого примерно на десятилетие прерывается поступление серебра в Швецию и на Готланд. Очевидно, что нарушение торговли ударило по экономическим интересам восточноевропейской племенной знати. Это, очевидно, повлияло на ее решение на определенных условиях вновь призвать из-за моря варягов для восстановления регулирования трансконтинентальной торговли, с чем они достаточно неплохо справлялись до этого, и возобновления поступления регулярных доходов для племенной верхушки. Кроме того, расположением вдоль пути «из варяг в арабы» во многом и объясняется состав участвовавших в призвании племен. Разумеется, это была не единственная причина призвания Рюрика с братьями, но, по всей видимости, одна из основных.

Другой, не менее важной задачей, которую восточноевропейские племена пытались решить с помощью призвания нового правителя, было прекращение губительной междоусобицы. Лучше понять сложившуюся ситуацию нам поможет аналогия из древнерусской «Повести о Петре и Февронии». Из-за низкого происхождения жены муромского князя Петра бояре вынудили его оставить свой престол. Когда он спустя некоторое время хотел отплыть, его нагнали муромские вельможи, обратившиеся к нему со следующей мольбой: «Господин наш князь! От всех вельмож и от жителей всего города пришли мы к тебе, не оставь нас, сирот твоих, вернись на свое княжение. Ведь много вельмож погибло в городе от меча. Каждый из них хотел властвовать, и в распре друг друга перебили. И все уцелевшие вместе со всем народом молят тебя: господин наш князь, хотя и прогневали и обидели мы тебя тем, что не захотели, чтобы княгиня Феврония повелевала женами нашими, но теперь, со всеми домочадцами своими, мы рабы ваши и хотим, чтобы были вы, и любим вас, и молим, чтобы не оставили вы нас, рабов своих!» Однако уцелевшим муромским боярам было гораздо легче прийти к согласию между собой, чем участникам усобицы IX в., уже в силу того, что все они безусловно признавали авторитет и право своего князя на власть в городе. Как было показано выше, княжеская власть существовала у ильменских словен еще до призвания варягов, и вполне возможно, что аналогичные племенные княжения могли существовать и у некоторых других участников конфликта. Соответственно, необходимо было выбрать такого правителя, чей авторитет и право на власть признавались бы всеми вовлеченными в междусобицу сторонами.

Именно на благородство происхождения делает акцент Иларион при упоминании императорского титула кагана у правнука Рюрика: «Сии славныи от славныихъ рожься, благороденъ от благородныихъ, каганъ нашь Влодимеръ…» На это ссылается и Гостомысл в своей речи, когда он советует новгородцам призвать варяжских князей: «…того ради намъ надобны Князи, которые бы нами владѣли; а таковы три брата Князи, изъ честнаго произведенiя крови, обрѣтаются въ Варяжской землѣ, разумомъ и храбростiю воинскою славны…» Данная речь новгородского старейшины была помещена в «Синопсис» XVII в., и мы вполне бы могли пренебречь этим текстом, расценив его как вольную фантазию позднего автора, если бы аналогичные представления о природе верховной власти у славян нам не встречались бы в гораздо более ранних источниках, заслуживающих безусловного доверия. Так, например, византийский император Юстиниан II в 691 г. набрал войско из живших в Фессалониках славян: «Он набирает из них войско численностью до тридцати тысяч, вооружив которое он нарек его “отборным”, поставив над ними архонтом некоего по имени Небул из более благородных (среди них)». Данное замечание автора показывает, что у южных славян имелись «благородные», т. е. наиболее знатные и главенствующие роды, из числа которых и избирался верховный вождь. Франкские анналы, описывая войну 789 г. Карла Великого с полабскими славянами, упоминают верховного правителя велетов-вильцев Драговита, отмечая при этом, что «он далеко превосходил всех царьков вильцев и знатностью рода, и авторитетом старости». Примечательно, что все так называемые «младшие анналы», упоминая титул Драговита, именуют одного его царем (rex), точно так же, как и самого Карла Великого. Все эти данные, относящиеся к самой ранней письменно зафиксированной истории как южных, так и западных славян, свидетельствуют о том, что главенство среди племенных вождей зависело в первую очередь от знатности рода и благородства происхождения. В силу всего этого мы с уверенностью можем заключить, что данное обстоятельство напрямую относилось и к самому основателю русской великокняжеской династии. Соответственно, если приведенное выше утверждение «Синопсиса» XVII в. о Рюрике и его братьях, что они «изъ честнаго произведенiя крови», и не восходит непосредственно к какому-то несохранившемуся древнерусскому тексту, то, во всяком случае, абсолютно верно по смыслу и отражает древнюю общеславянскую традицию.

Однако в языческую эпоху это благородство в первую очередь обуславливалось происхождением правителя от верховного божества. Соответственно, для легитимации своей власти греческие басилеи возводили свой род к Зевсу, а скандинавские – к Одину. Что касается западных славян, то в XII в. немецкий хронист Гельмольд так описывал почитавшегося на Рюгене «бога богов» Святовита: «Среди многообразных божеств, которым они посвящают поля, леса, горести и радости, они признают и единого бога, господствующего над другими в небесах, признают, что он, всемогущий, заботится лишь о делах небесных, они (другие боги), повинуясь ему, выполняют возложенные на них обязанности и что они от крови его происходят и каждый тем важнее, чем ближе он к этому богу богов». Едва ли мы совершим большую ошибку, если распространим эти представления и на иерархию среди людей. О том, что и русские великие князья являлись потомками богов, свидетельствует и сообщение анонимного автора «Худуд ал-алем» о восточных славянах-язычниках: «Послушание (главе славян) является обязательным, согласно религии». Сделанному нами выводу на первый взгляд противоречит то обстоятельство, что в призвании принимали участие не только славянские, но и финно-угорские племена, для которых авторитет славянских правителей отнюдь не был обязательным. Однако выше уже были показаны примеры славянского влияния на них. Кроме того, последующие события показывают, что слава западнославянских князей была столь велика, что их призывали и неславянские племена. Так, например, когда в 1286 г. различные прусские племена решили восстать против крестоносцев, они выбрали себе в правители князя Рюгена Вицлава III: «Итак, они договорились на тех условиях, чтобы пригласить князя руйянов с сильным войском и, вышвырнув братьев из земли Прусской, поставить его королем и господином своим». Таким образом, это единственное, возможно, возражение устраняется.

На эту причину еще в XIX в. проницательно обратил внимание С. А. Гедеонов: «По мере размножения прежних княжеских родов, при недостатке образования и письменности, терялась нить старшинства и вместе с нею идея законности; пользуясь враждами племен, разжигаемые до нельзя притязаниями одного города перед другим, на родовое и религиозное старшинство, князья находили в них неисчерпаемый предлог к усобицам… Требования призвания определяются его причинами. Притязания прежних княжеских родов прекращались только передачею прав их в иной, высший по своему значению в Славянщине, род славянских князей; потребности наряда могло удовлетворить только призвание князя, который бы владел словенскою землею и судил по праву, разумеется словенскому». Происхождение Рюрика мы рассмотрим в следующей главе, а пока обратимся к другим обязательным качествам призывавшегося князя.

Летописный текст совершенно определенно говорит, что призванию предшествовало состояние, когда в результате внутренних распрей у северной части восточного славянства «не бѣ в нихъ правдъı», и именно за обретением этой самый Правды и наряда они и отправились к варяжским князьям, которые и рассматривались как носители этих исключительных по значимости в глазах восточных славян начал. Естественно, что Правда и наряд в ту эпоху были неразрывно связаны с языческой религией. Эту связь справедливо отметил историк-эмигрант М. В. Шахматов: «Свои религиозные и религиозно-нравственные стремления и чаяния древнерусские люди распространяли далеко за пределы области чистой веры. В частности, распространяли они их и на область государственных и правовых явлений. Они стремились строить государство и власть во имя и ради Вечной Правды, лишь ничтожной частью которой была для них правда человеческая, государственная. По представлениям летописей, русские люди уже с древних времен стремились к водворению “правды” в своей земле». Создание основанного на Правде общественного устройства и является тем самым великим заветом, который наши далекие предки оставили нам более чем тысячу лет назад, к осуществлению которого постоянно стремился наш народ на протяжении всей своей последующей истории и который до сих пор дорог сердцу каждого истинного русского человека.

Выше уже отмечались связи между восточнославянским Новгородом и западнославянским Старградом, и весьма показательно, что именно там источники фиксируют связь языческой религии с правом. Гельмольд в качестве непосредственного очевидца сообщает о главном боге старградской земли и его святилище следующее: «Здесь среди очень старых деревьев мы увидали священные дубы, посвященные богу этой земли, Прове. Их окружал дворик, обнесенный деревянной, искусно сделанной оградой, имевшей двое ворот. Все города изобиловали пенатами и идолами, но это место было святыней всей земли. Здесь был и жрец, и свои празднества, и разные обряды жертвоприношений. Сюда каждый второй день недели имел обыкновение собираться весь народ с князем или жрецом на суд». Рассказывая о деятельности епископа Вицелина, Гельмольд прямо отмечает поклонение жителей Старгарда-Ольденбурга Прове: «И пришел он в новый город, что Любеком называется, чтобы укрепить живущих там, и освятил алтарь во имя Господа. Возвращаясь оттуда, он посетил Ольденбург, где некогда находилась кафедра епископа, и был принят язычниками, жителями этой земли. Богом их был Прове».

То, что католический писатель неправильно передал имя этого славянского бога, заподозрили еще в XIX в.: «У Гельмольда мы читаем имя его двояко: Prone и Prove (Proven); в первом случае представляется искаженное немцами слово Перун; во втором имя бога было бы Прав, Право, что-то вроде литовского Prowe (то есть право и божество права). Но последнее чтение, хотя и чаще попадающееся в тексте Гельмольда, мы считаем совершенно ложным». А. Гильфердинг решительно отвергает понимание Прове как Права, однако современные исследователи не разделяют его категоричности, допуская совмещение обоих возможных вариантов. Так, В. Пизани полагает, что имя Прове изначально у полабских славян звучало как prav – «правый, справедливый», являясь одним из эпитетов громовержца Перуна. В пользу связи Прове с Правом и Правдой говорит регулярное осуществление суда в его святилище. Однако даже если Прове и был персонификацией Правды, его образ все равно восходил к образу общеславянского Перуна, главной функцией которого была функция хранителя вселенского закона. На их тождество указывает и дуб, бывший у восточных славян священным деревом громовержца.

Исследовавшие лексику древнего славянского права В. В. Иванов и В. Н. Топоров отмечали, что «pravъ имеет отношение к сфере упорядоченного, законосообразного, определяющего функционирование и самого мира (природный аспект), и отношений в обществе (социально-правовой аспект). Специфика славянской традиции по сравнению с другими близкородственными как раз и заключается в архаичной нерасчлененности понятий права, справедливости и закона… Право, правда, справедливость, как и воплощающий их закон, имеют божественное происхождение, исходят от Бога, ср.: божья правда (ср. формулу: а тот став скажет как право пред Богом. Пск. Судн. Грам. 20, стр. 55 и др.), божий суд ». Правда имела огромное значение в мировосприятии древних славян. Этимология позволяет нам понять, какой исходный смысл вкладывался славянами в это понятие: «Само соотнесение, с одной стороны, рrаvъ, с другой – кrivъ, lеvъ убеждает в необходимости выделения древнего корневого элемента рrа-, который, по всей видимости, связан с и.-е. реr-/роr– как указание некоей границы, предела (ср. др. – греч. peraj), эталона, а отсюда, согласно Л. Р. Пальмеру, и судьбы, доли… Если приведенные сопоставления верны, то оказывается возможным понимание права, правды как некоей опоры».

О том, насколько глубоко было укоренено подобное мирочувствование в нашем народе, свидетельствует пример Ивана Пересветова, который через семьсот лет после призвания Рюрика в сочинении, адресованном предпоследнему представителю основанной им династии, вывел свою чеканную формулу: «Коли правды нет, то и всего нет», да при этом еще однозначно отдал приоритет Правде, а не православной вере. Спустя столетия В. Даль среди простого народа зафиксировал такие выражения, как «Стоять за правду», «Право ходить – душой не кривить», «Без правды не житье, а вытье», «Все минется, одна правда останется».

Анализируя старославянские выражения с корнем прав, P. M. Цейтлин так определяет основное и наиболее часто встречающееся значение этого корня: «Так, существительное ПРАВЬДА употребляется в одиннадцати старославянских рукописях около двухсот раз в значении “справедливость”… Значение “правильный, справедливый”, скорее всего, развилось из значения “не отклоняющийся от прямого (пути), прямой”…» Современные исследователи выделяют в древнерусском языке для слова правда целый спектр значений: «правда, истина»; «справедливость как свойство праведное, праведность», в том числе и «справедливость как свойство божественной сущности»; «справедливость как соответствие действий и поступков требованиям морали и права; праведные деяния; исполнение божественных заповедей, долга» («Супротивить же ся мудрости лукавьство и зълонравиу, правдѣ же насилие и лихоимьство»), в частности «справедливо, подобающим образом»; «правдивые, справедливые слова, речи»; «правота, отсутствие вины»; «правдивость, честность»; «повеление, заповедь»; «установление, правило, закон; свод законов»; «договор, условие договора»; «обет, обещание»; «право; права»; «право суда»; «суд; судебное испытание»; «свидетель»; «пошлина за призыв свидетеля».

Земная правда воспринималась славянами как неразрывно связанная с небесной, божественной Правдой как ее непосредственное продолжение или проекция на человеческом уровне. Подготовленный при непосредственном участии самого Мефодия «Закон Судный людям», ставший одним из древнейших письменных памятников славянского права эпохи начавшейся христианизации, провозглашает: «Преже всякая правды достойно есть о б(ож) ии правдѣ г(агол) лти». В международном договоре с Ригой 1284 г. мы читаем: «Аже иметь жялобитися васъ кто на Рижяны или Гѣлмино или кто иныи, и вышлите к намъ, а мы правду дамы по божьи правдѣ». Хотя оба этих памятника и были составлены уже в христианскую эпоху, тем не менее представления об универсальном вселенском законе, частным случаем которого был человеческий закон, восходят к глубочайшей индоевропейской древности и были обусловлены язычеством, а не новой религией. Детально этот вопрос был мною рассмотрен в исследовании о вселенском законе. Согласно широко распространенному у наших предков убеждению, как внутриобщественные, так и межгосударственные отношения должны были основываться на Правде. В эпоху государственности внешним выражением правды становятся законы, вошедшие в нашу историю под названием Русской Правды. Хоть уже договор Олега с Византией свидетельствует о существовании на Руси достаточно развитого законодательства, тем не менее первый дошедший до наших дней сборник законов связан с именем Ярослава Мудрого. Его сыновья расширили данный сборник, и новгородский летописец так говорит об этом событии: «Правда установлена Рускои земли, егда совокупилъ Изяславъ, Всеволод, Святославъ, Коснячько, Перенѣгъ, Микифоръ Кыянинъ, Чюдинъ Микула». Уже один этот список имен показывает, что в установлении этого сборника законов принимали участие не только правившие в своих княжествах Рюриковичи, но и их приближенные, не принадлежавшие к княжеской династии. В идеале все общественное устройство нашей земли должно было строиться только на основе Правды, которую люди были готовы отстаивать до конца. Категорически осуждая пролитие крови «бес правды», наши далекие предки всегда были готовы отдать жизнь за этот основополагающий принцип. Так, например, при описании событий 1255 г. новгородский летописец отмечает, что горожане поклялись «како стати всѣмъ, любо живот, любо смерть за правду новгородьскую, за свою отчину» и, верные своему слову, «стоя всь полкъ по 3 дни за свою правду».

Соответственно, и князь мыслился нашими предками как носитель Правды, и это представление сохранилось у них, несмотря даже на смену религии. Уже Иларион прославляет Владимира за то, что тот, возмужав «единодержець бывъ земли своеи, покоривъ подъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемь, и тако ему въ дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьствомъ же и смысломъ», завершая его восхваление следующим образом: «Ты правдою бѣ облѣченъ, крѣпостию препоясанъ, истиною обутъ, смысломъ вѣнчанъ и милостынею яко гривною и утварью златою красуяся». Как видим, именно Правда стоит на первом месте как основное качество настоящего правителя. Рассказывая о смерти в 1078 г. великого князя Изяслава, летописец отмечал, что умерший был «тѣломъ великъ. незлобливъ нравомъ. криваго ненавидѣ. любя правду. не бѣ в немь лсти». Сообщая через несколько лет, в 1093 г., о смерти другого великого князя, Всеволода Ярославича, автор ПВЛ вновь отмечает, что и он с юности «любя правду», а отец, выделяя его изо всех остальных сыновей, надеялся, что он получит киевский престол после братьев своих «с правдою а не с насильемь», что и случилось.

Выше мы привели известие о призвании варягов по Лаврентьевской летописи. В Ипатьевской летописи он излагается почти так же, однако там восточные славяне и финно-угры решают «поищемъ сами в собѣ кнѧзѧ. иже бы володѣлъ нами и рѧдилъ. по рѧду по праву». Очевидно, что эти слова означают желание словен и кривичей найти правителя среди родственных себе племен, близких им по духу, крови и языку, а ими могли быть только западные славяне, но никак не норманны. Первейшая функция призываемого князя в представлении восточных славян заключалась в том, чтобы он «судилъ по праву», праву, как совершенно справедливо подчеркивал С. А. Гедеонов, славянскому. Суд первоначально точно так же был связан с языческой религией. Относящееся к ваграм свидетельство Гельмольда об осуществлении суда в святилище Прове было уже приведено выше. Относительно восточных славян можно привести не только восходящее к индоевропейской эпохе понятие божия суда, но текст заговора, согласно которому суд осуществляется на Алатыре – священном центре мира русских заговоров: «Есть святое море Окиян; во святом море Окияне есть камень Латырь, на камне Латыре есть три брата родимые, три друга сердечные: един судит, другой дела отправляет, третий уроки заговаривает…» Неразрывно связанное с Правдой понятие суда, разумеется праведного, точно так же включало в себя глубокий архаический смысл. Как отмечают В. В. Иванов и В. Н. Топоров, славянское слово суд восходит к и.-е. dhe, родственного др. – инд. dhaman, «закон». Общеславянское название суда произошло от индоевропейского корня и приставки so – «установить, присоединить». Поскольку в речи выражение «судить-рядить» нередко употребляется как синоним, исследователи предполагают, что к индоевропейскому корню dhe восходит и праслав. redъ: «Если высказанные соображения окажутся справедливыми, то в юридических терминах ряд, рядить, орудие (к rod-: red-) обнаруживается глубинный архаизм, отсылающий нас к мифологической концепции универсального закона. По-видимому, уже в индоевропейском корень dhe– означал одно из самых кардинальных действий по устроению мира во всех его аспектах, введение определенного порядка, что и отражается в описанных употреблениях праслав. sodъ, redъ…» Правосудие в глазах призывавших Рюрика славянских племен означало следование нормам славянского права, знать которые скандинавский конунг едва ли мог. Соответственно, судить по славянскому праву мог только славянин, но никак не скандинав.

Кроме того, часть исследователей понимает летописный текст в том смысле, что между призванными варяжскими князьями и четырьмя племенами было заключено соглашение-ряд. Слово ряд имело в древнерусском языке много значений, в том числе «стройность, равнение; организованность» («И сташа около его (Твердислава) полкомъ и урядивъше на 5 пълковъ. Князь же узрѣвъ рядъ ихъ, оже хотять крѣпъко животъ свои отдати, и не поеха»), «решение спорных дел, правосудие; порядок, управление» («Възнегодоваша новгородци, зане не створи имъ ряду…»; «Боляри рязаньскии… биша ему (Дмитрию Донскому) челомъ и рядишася у него в рядъ»), в частности «дело, касающееся управления; вопрос, требующий решения»; «правило, устав, распорядок» («Нъ егда мѣним Б(ог) а что творяща, то не мози ряду естьственном(у) разумѣвати…»); «договор, уговор, условие, соглашение» (уже под 912 г. летопись отмечает: «Посла мужи свои Олегъ построити мира и положити ряд между рус(ь) ю и грекы». Под 1149 г. «Вячеславъ послуша брата своего и свата Володимира, приемъ въ с(е) рдци слова его, потъкнуся к ряду и к любви»); выражение «покладати рядъ» означало «устанавливать порядок владения, управления на подвластной территории». В отношении ряда даже норманисты вынуждены признать: «Однако собственно скандинавская традиция не знает договоров-рядов». Таким образом, несмотря на все благородство происхождения, варяжские князья и восточнославянские племена при этом выступают как равноправные договаривающиеся стороны и, как можно предположить, заключают между собой соглашение на определенных условиях.

Слово наряд в статье 862 г. авторы «Словаря русского языка XI-XVII вв.» понимают в значении «порядок, устройство, правопорядок; организация». Однако это же слово имеет и значения «деятельность по устройству, организации чего-либо; руководство, управление, надзор»; «приготовления, (боевая) готовность, оснащение, снаряжение, вооружение»; «убранство, внутренняя отделка, оборудование помещения»; «приказание о посылке известного количества людей на работу, на службу; задание, назначение; приказ, распоряжение»; «комплект, количество, потребное для какой-либо цели или соответствующее требованию, предписанию». Интересно отметить, что в Тверской летописи при описании 862 г. употребляется слово нарядникъ в значении «распорядитель, начальник, руководитель»: «Рѣша чюдь, словяне, кривичи варягомъ: вся земля наша добра есть и велика и изобилна всѣмъ, а нарядникъ въ ней нѣтъ…» Поскольку наряд точно так же отсутствовал у обратившихся варягов племен, очевидно, что приглашенные князья должны были выступать его носителями.

Наконец, данные языка, причем опять-таки на западнославянском материале, свидетельствуют о совмещении светской и духовной власти в лице их носителя: польск. ksiaze – князь и ksiadz – священник, ксендз, первоначально жрец; чеш. knez – и князь, и жрец, predni knez – епископ, knezstwo – духовенство; луж. knez – поп. Традиция двуединого характера верховной власти у славян также восходит ко временам индоевропейской общности. Резюмируя многочисленные западные исследования на эту тему, В. Н. Топоров отмечает: «К числу несомненных выводов из этих исследований института царской власти относится установление скорее жреческой (а не царской в более позднем понимании этого слова) функции царя, чем административно-политической. Древний царь выполнял роль жреца, который не только знал космологическую структуру мира и ведал космологическими измерениями, но и соотносил ее с социальным устройством общества; точнее, этот царь-жрец определял на уровне правил и религиозно-юридического права, каким образом должна быть организована данная социальная группа (или их совокупность) с тем, чтобы она соответствовала космическому порядку. Это соответствие идеальным образом могло осуществиться в центре мира, определяемом местом, где проходит axis mundi. Этот центр и был наиболее сакральной точкой пространства; в ней совершалось царем-жрецом жертвоприношение, также рассматривавшееся как акт установления связи (проверки соответствия) между космическим и социальным началами. Жертвоприношение совершалось не только в максимально сакральном месте, но и в максимально сакральной временной точке – на стыке старого и нового года (если говорить о главном жертвоприношении), когда Хаос одолевал Космос. Понятно, что благополучие данного социума зависело от умения царя-жреца найти эту сакральную точку в пространстве и времени. Лишь найдя ее, можно было определить место и время жертвоприношения и через него – всю структуру пространства, занимаемого данным коллективом, – алтарь, храм, поселение, его границы (четыре стороны света) и его временные координаты. Собственно, царь-жрец и определял пространственные границы поселения, устанавливал временные ориентиры и создавал свод правил поведения морально-юридического характера».

Развивая далее свои изыскания, он приводит такие примеры: «Языковые данные в изобилии доставляют примеры одинакового обозначения средства измерения (или меры длины) и соответствующего участка, ср. лат. regio “линия” и “область” или слав. вервь “веревка” (в частности, измерительная) и “община”, и “земельный участок общины”. Уже на этом этапе справедливо сопоставление с лат. regere (и другими словами того же корня) слав. rezati и связанных с ними лексем». Последние обозначали не только резать, т. е. прочерчивать линию, черту, но и земельный надел. Кроме того, специфично для славянских языков и применения корня рез– для обозначения заклания скота, носившего первоначально сакральный характер. Хоть древнерусский язык и не фиксирует отождествление князя и жреца, однако «Повесть о Словене и Русе» отмечает не только претензии Волха на божественный статус, но и расположение его резиденции в Перыни – главном языческом центре близ Новгорода. Поскольку слово вервь в значении «общины» фиксируется уже в Древней Руси, то данные наблюдения могут быть отнесены и к восточнославянскому материалу. В другой своей работе, говоря об огромной роли ритуала в жизни архаических обществ, В. Н. Топоров констатировал: «Главной же фигурой ритуала был царь в архаической роли первосвященника. В этот период царь был, несомненно, участником космологического действа, а не исторического процесса; его роль в обществе определялась его космогоническими функциями, сходными с функцией других сакральных представителей “центра мира” (мировое дерево, мировая гора, божество, трон и т. п.)».

Подводя итог вышесказанному, отметим, что призываемые варяжские князья помимо решения чисто прикладных проблем прекращения междоусобицы, осуществления справедливого суда и восстановления функционирования торгового пути «из варяг в арабы» должны были обладать божественным происхождением, авторитет которого был бы очевиден для местных правителей, выступать в роли носителей Правды и наряда для призывавших их племен и, вполне вероятно, исполнять функции царя-жреца, имеющие космологический характер. Ниже мы рассмотрим, насколько те сведения, которые сохранились о Рюрике и его братьях, соответствуют очерченному кругу задач, решения которых ожидали от них восточноевропейские племена.

 

Глава 3. Происхождение Рюрика

Скандинавские саги не знают ни основателя династии Рюриковичей, ни его предков. Попытка норманистов отождествить летописного Рюрика с Рориком Фрисландским не выдерживает никакой критики, и ее несостоятельность была рассмотрена нами в более раннем исследовании. Большинство приведенных там аргументов в полной мере относится и к попытке отождествить первого русского князя с Родри Уэльсским. Однако память о происхождении Рюрика сохранилась на противоположных берегах расселения славян, на Варяжском море. Иоакимовская летопись рассказывает о том, что словене, терпевшие великую тяготу от варяг, послали к Буривою и испросили у него сына Гостомысла, чтобы он княжил в Великом граде. «И егда Гостомысл приа власть, абие варяги бывших овы избы, овы изгна, и дань варягам отрече, и, шед на ня, победи, и град во имя старйшаго сына своего Выбора при море построил, учини с варягами мир, и бысть тишина по всей земли. Сей Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим, расправы ради и правосудиа. <…> Гостомысл имел четыре сына и три дочери. Сыне его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены». Гостомысл и люди его печалились о том. Сначала Гостомысл вопросил богов о наследии в Колмогарде и бывшие там вещуны обещали ему происхождение наследника «от ложесн его». «Но Гостомысл не ят сему веры, зане стар бе и жены его не раждаху, посла паки в Зимеголы (В. Н. Татищев в комментарии к этому месту предположил, что имелась в виду Курляндия. – М. С.) к весчунам вопросити, и ти реша, яко имать наследовати от своих ему». Однако в полдень Гостомыслу привиделся сон, как из чрева его средней дочери Умилы произросло большое дерево, покрывшее весь град Великий, а от плодов его насытились люди всей земли. «Востав же от сна (Гостомысл. – М. С.), призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…» Сыном Умилы и был Рюрик. Радость людей была обусловлена еще и тем, что власть не получит сын старшей дочери, расцениваемый соплеменниками как негожий. «Гостомысл же, видя конец живота своего, созва вся старейшины земли от славян, руси, чуди, веси, мери, кривич и дрягович, яви им сновидение и после избраннейшия в варяги просити князя». Однако Иоакимовская летопись, насколько мы можем судить, представляла собой достаточно поздний свод, извлечения из которого В. Н. Татищев включил в свою «Историю Российскую», а оригинал которого до нашего времени не дошел. Все эти обстоятельства давали повод некоторым критикам даже обвинять В. Н. Татищева в том, что он сам выдумал эту летопись, хоть на страницах своего труда этот историк сам в ряде случаев высказывал сомнение в ее известиях. Однако археологические открытия, совершенные уже в XX в., подтверждают истинность некоторых сообщений Иоакимовской летописи по поводу истории Киева и, что для нас особенно важно, Новгорода в X в. (авторство самой летописи приписывается первому епископу Новгорода Иоакиму, а рассказ о насильственной христианизации новгородцев ведется летописцем от первого лица), причем в ряде случаев в ней упоминаются такие подробности, которые отсутствуют в остальных дошедших до нас древнерусских летописях. Сопоставление текста данной летописи с результатами раскопок позволило Б. А. Рыбакову сделать следующий вывод: «Необходимо допустить, что у составителя Иоакимовской летописи мог быть в руках какой-то недошедший до нас более ранний источник, сообщавший сведения, часть из которых блестяще подтверждена археологическими данными». В свете того, что наиболее рьяные норманисты категорически отвергают достоверность Иоакимовской летописи, показательно мнение А. Н. Кирпичникова, который хоть и разделяет многие из догм данной гипотезы, однако долгое время сам археологически изучал древности Северной Руси: «Ладожская археология подтвердила реальные основы летописного “Сказания о призвании варягов”, а также сообщения Иоакимовской летописи о существовании на севере Руси доваряжского “великого города”, который с большой долей вероятности можно идентифицировать с Ладогой». Однако если в основе Иоакимовской летописи действительно лежал древний текст, достаточно точно описывавший события X в., то нет ничего невозможного в том, что и содержащаяся в данной летописи информация о предшествовавшем столетии также восходит к этому древнему тексту. Если автором этого текста действительно был первый еписком Новгорода Иоаким либо близкое к нему лицо, то нет ничего удивительного в его хорошей осведомленности о ранней истории этого города.

Некоторые факты подтверждают достоверность Иоакимовской летописи применительно и к IX в. В книге «Одиссея варяжской Руси» мною было показано, что на территории современной Прибалтики по соседству с куршами находилась самая ранняя на Балтийском море Русь, с которой датчане воевали еще до нашей эры. Распространение в Средневековье в этом регионе подвесок со знаками Рюриковичей позволяет предположить, что какая-то боковая ветвь королей Прибалтийской Руси осталась там после того, как основная их ветвь переселилась в Северную Германию. Спустя столетия после описываемых событий Адам Бременский в XI в. вновь фиксирует тесные религиозные связи русских, которых он именует греками по причине принятия христианства из Греции, именно с этим же регионом: «В глубине (моря) есть и другие (острова), которые подчиняются власти шведов. Самым большим из них, пожалуй, является Курланд, который имеет восемь дней пути. (Там обитает) очень жестокое племя, которого все избегают из-за его склонности к чрезмерному почитанию идолов. Там очень много золота, великолепные кони. Во всех домах – полно волхвов, авгуров и некромантов, (которые даже ходят в монашеских одеждах). За оракулами туда обращаются со всего света, особенно испанцы и греки». Весьма показательно, что именно после посольства в Зимеголы новгородскому старейшине снится вещий сон, на основании которого он и дает своим соплеменникам совет приглашать на княжение сыновей своей средней дочери. Весьма вероятно, что именно «весчуны» Прибалтийской Руси, граничащей с куршами, и подсказали Гостомыслу, кого именно из рода их правителей следует призывать восточным славянам. Символика его сна будет подробно рассмотрена далее, а пока лишь отметим, что образ присутствовавшего в нем мирового древа, как показали археологические исследования новгородских сопок, действительно играл значимую роль в представлениях ильменских словен той эпохи.

Совершенно независимый средневековый источник подтверждает известие Иоакимовской летописи и о том, что у Гостомысла «дочери выданы быша суседним князем в жены». В «Деяниях данов» Саксон Грамматик (1140 – ок.1208) сообщает, что знаменитый скандинавский конунг Рагнар напал и «покорил Геллеспонт и его короля Диона (Dian). Вовлекая этого короля в бедствие за бедствием, он, в конце концов, убил его. Сыновья Диона, Дион (Dian) и Даксон (Daxon), который до этого женился на дочери русского короля, просили войско у своего тестя, и бросились с самым яростным мужеством, чтобы осуществить мщение за своего отца». Рагнар, однако, пустился на хитрость и, поставив на колеса медных коней, разгромил объединенное войско своих противников. Как отмечает А. Г. Кузьмин, Геллеспонтом Саксон Грамматик называет не пролив между Европой и Азией, а устье Двины. О жизни и приключениях самого Рагнара нам известно только из скандинавских саг, никакие другие источники не подтверждают его существование. Считается, что Рагнар погиб в 865 г. в результате неудачного набега на Англию. О мести его сына англичанам «Роскилльская хроника» сообщает следующее: «В то время кровожадный король норманнов Ивар, сын Лотпарда (Лодброка. – М. С.)… повел свой флот в Британию и вступил в жестокую битву с королями англов. В ней пали короли нортумбрийцев Элла и Осберт, а Денунульв и Беррунульв бежали с поля битвы. Святейший король восточных саксов Эдминд, который до этого часто выходил победителем, был тогда побежден и во время сражения захвачен в плен. Ему связали руки… и, наконец, обезглавили». Король Нортумбрии Элла погиб в битве с викингами 21 марта 867 г., а король Восточной Англии Эдмунд был убит ими в 869 г. Саксон Грамматик не называет имени русского короля, на дочери которого женился Дион. На юге примерно в ту же эпоху существовал Русский каганат, однако у нас нет никаких сведений о династических связях его правителя. Кроме того, в отличие от Прибалтийской Руси и Руси Новгородской Русский каганат совершенно неизвестен датскому хронисту. Сам эпизод с медными конями на колесах, якобы принесшими победу Рагнару, представляет собой неправильно понятый информатором Саксона Грамматика пересказ знаменитого летописного рассказа о победе Вещего Олега над греками благодаря поставленным на колеса ладьям. В высшей степени показательно, что муж «дочери русского короля» правит именно в том же регионе, куда Гостомысл отправлял посольство спросить о своем наследнике. Время смерти Рагнара совершенно не противоречит тому, чтобы она была дочерью новгородского старейшины. Таким образом, мы видим, что зарубежный источник, практически синхронный отечественной ПВЛ, подтверждает свидетельство Иоакимовской летописи о выданных замуж за иноземных правителей дочерей Гостомысла.

Более поздние по сравнению с ПВЛ летописи, такие как Воскресенская, Ермолинская, Львовская и Новгородская IV, также упоминают новгородского старейшину Гостомысла, который перед своей смертью дал новгородцам совет призвать Рюрика, но умалчивают об их родстве. Само предание о Гостомысле восходит к довольно устойчивой новгородской устной традиции об этом персонаже. Достаточно долго в этом городе бытовало предание о его могиле на Волотовом поле, а официальный список новгородских посадников, включенный в Новгородскую I летопись, открывается именно именем Гостомысл. Как утверждал А. А. Шахматов, упоминание старейшины Гостомысла в летописях восходит к своду 1167 г., а в самом Новгороде был род бояр Гостомысловых. Поскольку, несмотря на приведенные факты, часть норманистов настаивает, что Гостомысла никогда не существовало, а сам он был выдуман книжниками в XV в., приведем мнение В. Л. Янина, который на основании собственного всестороннего изучения новгородских древностей пришел к выводу, что «анализ совокупности археологических материалов позволяет утверждать, что даже в момент призвания Рюрика, несмотря на внутренние противоречия, союз пригласивших князя племен был достаточно властен и само приглашение князя состоялось в виде договора… По существу это договорное условие стало краеугольным камнем всей последующей новгородской государственности. Но наличие такого краеугольного камня свидетельствует о том, что сама эта государственность возникла до призвания князя, и фигура, тождественная или адекватная Гостомыслу, неизбежна во главе подобного раннегосударственного образования».

Рис. 3. Кирпич из церкви Успения на Волотовом поле 1352 г. и прорись изображения на нем. Государственный музей художественной культуры Новгородской земли. Фото автора

В свете известий Иоакимовской летописи и зафиксированного Макарием предания о местонахождении могилы Гостомысла несомненный интерес представляет находка 2002 г. При восстановлении церкви Успения на Волотовом поле был найден кирпич с рисунком ладьи и трех воинов (рис. 3). Поскольку данный кирпич находился в церковной стене, очевидно, что и он, и рисунок на нем одновременны созданию самой церкви в 1352 г. В интерпретации изображения, его автора и цели, с какой данный рисунок был сделан, мнения специалистов довольно существенно разошлись. Одни видели в авторе композиции умелого художника, даже архитектора данной церкви, другие – пяти-семилетнего мальчика. Еще больший разнобой мы видим в трактовке сюжета: говорилось и о самовыражении древнего художника, и о закладной капсуле с посланием будущим поколениям, и о случайном бытовом наброске, и об изображении новгородских ушкуйников, и «морском вотивным граффито средиземноморского круга», созданном греческим архитектором храма в благодарность Богу за спасение во время его морского путешествия на Русь. Автор последней гипотезы А. Е. Мусин подчеркивал отсутствие изображений кораблей в древнерусских храмах и наличие подобной традиции в Средиземноморском регионе. Однако участие греческого архитектора в возведении церкви Успения на Волотовом поле является всего лишь предположением, базирующимся во многом лишь на авторской интерпретации изображения на кирпиче. Кроме того, создание архитектором, человеком мирной профессии, в качестве благодарности Богу за спасение своей жизни на море изображения исключительно вооруженных людей представляется достаточно странным. Окончательно делает эту гипотезу неправдоподобной то обстоятельство, что на рисунке изображено не плавание по морю, а высадка на берег: первый воин стоит на носу, готовый спрыгнуть, а второй табанит веслами. Поскольку в былинах подобного сюжета нет, теоретически это могла быть зарисовка с натуры из жизни ушкуйников, однако против этого говорит как необычность для Руси волотовского изображения, так и то, что заложенный в стену церкви кирпич явно не предназначался для обозрения. В силу этого вполне возможно, что уникальность данной композиции была обусловлена местом расположения церкви, в непосредственной близости от которой находилась могила Гостомысла. Зная предание о нем, возводивший церковь Успения местный мастер мог изобразить на кирпиче прибытие на Русь трех его внуков и, в память о легендарном новгородском старейшине и его потомстве, положить этот кирпич в стену строившегося рядом с погребением Гостомысла храма. Волотово поле как место погребения князей и богатырей вполне вероятно пользовалось почтением еще в языческую эпоху. Отдавая дань памяти первым правителям своей земли уже в рамках «двоеверной» традиции, автор рисунка мог изобразить трех варяжских князей, поместив кирпич в стену сакрального сооружения новой религии в непосредственном соседстве с языческим захоронением их предка. В пользу этого говорит и обстоятельства возведения самой церкви. В 1352 г. во Пскове начался мор. По просьбе горожан, искавших божественного заступничества, к ним отправился легендарный новгородский архиепископ Василий Калика. Он благословил псковичей, но, заразившись чумой в городе, на обратном пути в Новгород умер. Эпидемия обрушилась и на северную столицу Руси: «Того же лѣта бысть моръ силенъ в Новѣградѣ,… множество бещислено людии добрых помре тогда». В этих условиях новгородцы спешно избирают своего нового церковного иерарха: «С молбою введоша Моисия архиепископа на свои ему столъ къ святѣи Софѣи». Именно новый церковный глава города все в том же 1352 г. спешно возводит церквь Успения на Волотове, которую искусствовед А. Н. Трифонова рассматривает как обетную. Действительно, на знаменитой фрески из этой церкви ее заказчик, архиепископ Моисей, протягивает Богородице модель Волотовского храма, моля ее о заступничестве. Сама церковь была построена по случаю спасения новгородцев от морового поветрия. Атмосфера того года, когда после смерти одного владыки на новгородцев обрушилась страшная эпидемия, прекратившаяся благодаря молитвам нового архиепископа, вполне могла вызвать ассоциацию с более ранней междоусобицей, последовавшей после смерти Гостомысла и прекращенной благодаря призванию Рюрика. Хоть в XIV в. имела место смена церковных иерархов, однако не следует забывать, что в языческую эпоху князь совмещал в своем лице светскую и религиозную власть. В целом же смерть старого владыки, повлекшая за собой обрушившееся на Новгород бедствие, прекратившееся благодаря действиям нового архипастыря, вполне могла вызвать в памяти современников подобное событие, случившееся в самом начале новгородской истории. С учетом того, какое огромное значение для средневекового сознания имели параллели и аналогии, воспроизведение некоего первоначального события, такое понимание весьма возможно. Поскольку подписи под рисунком нет, только справа от него были изображены буквы н, ω, о, однозначно утверждать этого нельзя, но данная версия ничуть не хуже объясняет уникальность волотовского изображения, чем гипотеза о греческом архитекторе, изобразившем в благодарность за свое спасение корабль с воинами. Если это так, то перед нами уникальное изображение прибытия на Русь Рюрика, Синеуса и Трувора, как оно представлялось человеку XIV в. Что касается букв на кирпиче, то по поводу их мы можем высказывать лишь гипотезы. Предположение, что это имя Иоанн, которое якобы носил автор композиции, принять трудно, поскольку в нем нет второго о. Еще одно возможное объяснение будет предложено ниже, но и оно носит гипотетический характер.

Память о Рюрике и его предках сохранилась и на южном берегу Варяжского моря в мекленбургских генеалогиях и написанной там же Гюстровской оде 1716 г. Последнее произведение было посвящено свадьбе мекленбургского герцога Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны, дочери старшего брата Петра I. Прославляя это бракосочетание, автор оды обращается к его далекому историческому прецеденту:

В комментарии 1716 г. к данному месту говорилось: «Мекленбургские историки Латом и Хемниц считали Вицлава (Witzlaff, или Vitislaus, Vicislaus, а также возможно написание Witzan, Wilzan) 28-м королём вендов и ободритов, который правил в Мекленбурге во времена Карла Великого. Он женился на дочери князя Руси и Литвы, и сыном от этого брака был принц Годлейб (Godlaibum, или Gutzlaff), который стал отцом троих братьев Рюрика (Rurich), Сивара (Siwar) и Трувора (Truwar), урождённых вендских и варяжских (Wagrische) князей, которые были призваны править на Русь». Согласно сочинению мекленбургского нотариуса Ф. Хемница, написанном в 1687 г. и использованном в труде 1717 г. Ф. Томаса, и генеалогическим таблицам С. Бухгольца, опубликованным в 1753 г., ободритский князь Витслав был дедом трех братьев, а король вендов и ободритов Гостомысл (которого не следует путать с новгородским посадником) приходился трем этим братьям племянником (рис. 4).

Хоть все эти данные по мекленбургским генеалогиям и были написаны или опубликованы в XVII-XVIII вв., однако восходят они, судя по всему, к более ранней традиции, поскольку еще в 1226 г. в Гюстрове была заложена церковь Святой Цецелии, в которой на камне была вырезана мекленбургская родословная. Следует отметить, что средневековые франкские анналы упоминают короля ободритов Виццина или Витцана, убитого саксами в 759 г., и ободритского князя Гостомысла, убитого Людовиком Немецким в 844 г. Точно так же известен средневековым хроникам и Годлиб, отец Рюрика согласно мекленбургской генеалогии. В 808 г. датский король Годофрид в союзе с велетами «овладел и главною торговою пристанью бодричей… которую датчане называли Рерик (по-видимому, славянское имя ее было Рарог). Дражко оставил свою родину, где великокняжеская власть, освященная приговором Западного императора, окружила его врагами: он бежал, без сомнения, в Германию. Другой бодрицкий князь Годолюб, попался изменою в руки датского короля и был им повешен». Судьба этих трех ободритских правителей отражает трагическую судьбу возглавляемого ими народа, исчезнувшего с лица земли под совместным натиском германцев и скандинавов. Трех сыновей Годлиба современные описываемым событиям западные хроники не знают.

Чрезвычайно интересно и название города Рерика, в котором погиб отец Рюрика и которое явно перекликается с именем первого русского князя. О том, что это было не случайное созвучие, говорят и слова Адама Бременского, сказанные им еще в XI в., о том, что «ободриты… ныне зовутся ререгами». Как видим, и название всего племени в XI в., и название его главного города в IX в. чрезвычайно похожи на имя основателя династии Рюриковичей. Очевидно, что не племя и город получили свое название в честь Рюрика, а он получил свое имя в их честь. Относительно города норманисты любят утверждать, что его название было образовано от скандинавского названия тростника и потому никакого отношения к имени Рюрика иметь не может. Однако возникает закономерный ряд вопросов: разве это единственное из известных скандинавам место на Балтийском море, где рос тростник? Если нет, то почему такое необычное название было дано ими именно этому городу? Почему славяне называют свою столицу датским словом, хоть никаких данных о более раннем присутствии там датчан нет? Окончательно все проясняет история возникновения данной этимологии: «Датская же этимология Рерика появилась в 1939 году в нацистской Германии в процессе далеко ненаучной патриотической дискуссии, в которой принималась за данность неспособность славян к торговле, градостроительству и мореплаванию, а потому для подтверждения этих утверждений стараниями сразу нескольких историков искалась германская этимология ободритскому торговому центру. Изначально предлагалось выводить Рерик от скандинавского Рёрвикр (“гавань в узком проливе”), от имени германского варварского правителя Берика, норманнского конунга Рёрика или Орика и даже “шведского викинга Рюрика, основавшего русское государство”, пока не остановились на версии происхождения Рерика от исл. “рейр” – “тростник”. При выведении этой этимологии не учитывались не только возможные славянские этимологии, но и сам факт самоназвания ободритов как ререгов в XI веке, в результате чего выводы эти нельзя назвать соответствующими общепринятым научным нормам и следует пересмотреть». Кроме того, Руриком называется впадающая в Одер река, упоминаемая в форме Rurica, Rorica. С учетом того, что племенное название ободритов означало живущих близ Одера людей, данный факт указывает на существование у них данного названия еще до переселения в более западные регионы.

Рис. 4. Мекленбургская генеалогия, составленная по Ф. Хемницу В. И. Меркуловым. Источник: Меркулов В. И. Откуда родом варяжские гости? М., 2005

Весьма красноречива даже современная топонимика близ города Рерика (Rerik). Рядом с ним находятся Roggow и Russow – первое название возможно связано с ругами, а второе однозначно соответствует названию русов. Близ самого Висмара на материке находятся населенные пункты Lübow, Perniek, Rüggow и Greese. Название первого перекликается с упоминавшейся выше рекой Любшей у Ладоги, второго – с именем бога Перуна. Что касается двух последних названий, то они указывают на связи с ругами и греками. Прямо напротив Висмара лежит остров Поел с населенным пунктом Rustwerder. На восток от Рерика при впадении Варновы в Балтийское море находится город Росток (Rostok), название которого образовано по точно такому же принципу, как и название древнерусского города Ростова. Недалеко от него находится Wilsen, указывающий на присутствие вильцев-велетов. На полпути между Ростоком и Висмаром находится город Radegast, недвусмысленно свидетельствующий о распространенности культа Радигоста в земле варнов. На восток от Ростока есть города Woltow и Krakov: первый точно соответствует русскому названию волотов, т. е. великанов, а второй перекликается с именем Крока, сына Радигоста, из мекленбургской генеалогии. Еще один Krakow расположен южнее по р. Варнове, что доказывает не случайность этого названия в данном регионе. Также южнее по этой реке находятся уже упоминавшиеся выше святилище Гросс-Раден и город Туров (Thurow), соответствующий древнерусскому городу Турову, получившему свое название в честь пришедшего из-за моря варяга. Топонимика по среднему и южному течениям р. Варнов вновь указывает на русов (Schloss Rossewitz, Ruester Krug, Ruester Siedlueg, Ruthen), ранов или рунов (Runow), кривичей (Kritzow, Crivitz), а также на корень рух– (оз. Grosen Rühner See, населенные пункты Hof Rühn, Ruchow). Таким образом, сохранившаяся топонимика указывает на присутствие среди варнов либо в непосредственной близости с ними русов, кривичей, ругов-ранов, вильцев-волотов, контакты с греками.

Поскольку признание славянского происхождения Рюрика окончательно показывает всю несостоятельность норманизма, приверженцы последнего утверждают, что мекленбургские генеалогии были придуманы в связи с заключенным династическим союзом с Россией и, в силу этого, не могут рассматриваться как исторический источник о происхождении первого русского князя. Однако эти утверждения совершенно неосновательны: генеалогия Рюрика как сына Годлиба была изложена уже в манускрипте, составленном И. Ф. Хемницем (1611-1686). В 1642 г. он поступил на должность архивариуса в Шверине, где познакомился со многими древними документами. Итогом этих изысканий стала «Генеалогии королей, государей и герцогов Мекленбургских и её краткого изложения Иоганна Фридриха Хемница», составленная еще до свержения Софьи, т. е. когда вопрос о русско-мекленбургском браке даже не возникал. Интересующий нас фрагмент гласит: «Годлейб, сын Витислава II, князь вендов и ободритов, он был пленён в 808 году по Р. Х. в сражении, которое король Дании Готтфрид выиграл у его брата, короля Тразика, и по его приказу был повешен. Его супруга N родила ему трёх сыновей: Рюрика, Сивара и Эрувара, которые по своим русским корням были призваны в Россию, и та была отдана им в правление. Рюрик получил княжество Великий Новгород, Сивар – Псковское княжество и Эрувар – княжество Белоозеро; но оба последних господина умерли, не оставив потомства, и их земли в России отошли старшему брату Рюрику. Рюрик, сын Годлейба, князь всей России, правил благополучно и достойно похвалы. Его супруга N родила ему сына Игоря». Опубликовавший этот документ В. И. Меркулов совершенно справедливо отмечает: «Если бы это произошло в первой половине XVIII в., когда Россия в рамках Северной войны проявляла высокую военно-политическую активность на Балтике и герцогство Мекленбург было её союзником, то это можно было бы попробовать объяснить воздействием актуальной политической обстановки на историческое творчество, хотя и в то время на мекленбургскую историографию влияли многие факторы. Но повторимся, что во время Хемница до Северной войны было далеко, Россия, пережившая тяжёлое Смутное времени начала XVII века и утверждение новой династии Романовых, ещё не могла в полную силу выйти на международную арену, её политические интересы в северонемецких землях, где сказывалось сильное шведское влияние, ещё не просматривались. Тем не менее Хемниц прямо указывает на родство русской и мекленбургской династий, что не позволяет подозревать его в политической ангажированности, однако не снимает вопроса о том, какие источники он использовал и на какие исторические свидетельства мог опираться при составлении своей генеалогии». Слова Хемница о том, что сыновья Годлейба «по своим русским корням были призваны в Россию и та была отдана им в правление», указывают, что память об их русском происхождении сохранялась в Германии. «Эта информация находит подтверждение в серьёзном генеалогическом и геральдическом труде Георга Рикснера “Origines et insignia regum Obotritarum et ducum Mecklenburgensium”, рукопись которого была составлена в 1530 году, то есть почти за двадцать лет до публикации труда Сигизмунда Герберштейна. Рикснер пишет о “русской супруге” короля Витислава (Wislaus), а также о других династических контактах с Русью, которые, по всей видимости, были традиционными в Мекленбурге». Умерший в 1597 г. И. Хеннинг утверждал, что Рюрик был выходцем из «Вагрии, самым известным и населённым городом которой является Любек».

Также до заключения брака с племянницей Петра I были опубликованы в 1708 г. знаменитые генеалогические таблицы И. Хюбнера. Еще в 1613 г. в Кельне была издана книга французского ученого Клода Дюре, в которой варяги отождествлялись с вандалами и венетами и говорилось, что именно от них и происходит Рюрик. Таким образом, о западнославянском происхождении основателя русской княжеской династии писалось в Германии задолго до начала балтийской политики Петра I. Весьма показательно, что отца Рюрика Годлиба английские и датские источники прямо именуют князем варягов. Весьма рано сыном ободритского князя называл Рюрика Б. Блат (1560-1613). В этом мнении он был далеко не одинок. Польский историк С. Сарницкий в своих изданных в 1587 г. «Польских анналах» писал о славянах-вендах с южного побережья Балтики как о предках русов, а опубликованная в 1725 г. в Амстердаме «История рутенов» утверждала, что варяги были русы с того же южного побережья Варяжского моря. Еще до С. Герберштейна С. Мюнстер, заслуживший за свою ученость славу «немецкого Страбона», в 1544 г. отождествлял вагров и варягов и утверждал, что именно к этому народу принадлежал Рюрик, приглашенный на княжение на Русь. Поскольку древнерусских летописей С. Мюнстер не читал, можно предположить, что он исходил из традиции отождествления варягов с западными славянами, сохранившейся на противоположном берегу Варяжского моря. В. В. Фомин подчеркивает, что одним из вдохновителей сочинения Мюнстера был шведский король Густав I Ваза, призывавший его воспеть величие и славу древних готских королей. Мюнстер, выполняя этот заказ, тщательно проследил историю шведских правителей и посвятил свою работу Густаву Вазе, но при этом не связал варягов русских летописей со шведами, да и сам король не выразил каких-либо претензий на связь истории своего народа с историей Руси в столь раннюю эпоху. Все это происходило тогда, когда шведский король буквально вымаливал у Ивана Грозного как милость, чтобы тот признал его равным собе и сносился бы с ним напрямую, а не через новгородских посадников. Как видим, пока на Руси правили Рюриковичи, ни у кого из скандинавов даже не возникало мысли заявить о скандинавском происхождении основателя их династии. Все эти факты полностью опровергают как предположения о политической мотивированности мекленбургских генеалогий, так и об их позднем возникновении. Благодаря союзу Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны давние родственные связи двух правящих династий на какое-то время оказались в центре внимания, однако сами они не были выдуманы в связи с заключенным браком.

Совпадение рассмотренных известий Иоакимовской летописи и мекленбургских генеалогий очевидно. Небольшое расхождение между ними заключается лишь в том, что, согласно Иоакимовской летописи, Гостомысл был дедом Рюрика, Синеуса и Трувора, а немецкие источники утверждают, что русская княжна была не матерью, а бабкой трех братьев. При всей несомненной ценности указания обоих источников о родстве между Гостомыслом и Рюриком – чрезвычайно важной подробности, которую не знает никакой другой источник, – определение этого родства различно: в русской традиции Гостомысл – дед Рюрика, а в немецкой – его племянник. Однако это последнее разночтение легко объясняется исходя из славянской традиции имянаречения новорожденных: «У русских был обычай первому сыну давать имя деда с отцовской стороны, второму – имя деда с материнской стороны…» В более поздний период можно вспомнить и Владимира Мономаха, носившего прозвище деда по материнской линии. Это обстоятельство свидетельствует в пользу схемы родства Иоакимовской летописи.

Чем же объяснить совпадения между обоими источниками, составленными на противоположных берегах Балтики? Б. А. Рыбаков считал, что в окончательном виде Иоакимовская летопись была составлена в XVII в. и, следовательно, о существовании мекленбургских генеалогий ее компилятор знать просто не мог. Теоретически В. Н. Татищев мог быть знаком с немецкой родословной. Даже если предположить, что ода и генеалогические таблицы были ему известны и на основании их он внес изменения в текст Иоакимовской летописи, то, скорее всего, он постарался бы согласовать свои изменения с мекленбургскими данными и не только привел бы их в соответствие, но и указал бы имя отца Рюрика. Сами существующие разночтения указывают на то, что русский историк не подгонял имеющуюся у него летопись под немецкую генеалогию. Кроме того, сам В. Н. Татищев, а вслед за ним и Екатерина II полагали, что Рюрик был выходцем из Финляндии, а не из Германии. Следует отметить, что познакомившиеся в поздних пересказах с трудом Саксона Грамматика князь М. Щербатов и митрополит Макарий, одни из наиболее образованных людей своего времени, специально изучавшие отечественную историю, считали отцом Рюрика Диона. Все эти факты наглядно показывают, что мекленбургские генеалогии были практически неизвестны в России в XVIII-XIX вв. Что же касается «Истории российской» В. Н. Татищева, то его труд был впервые опубликован лишь в 1768 г., уже после смерти автора. Следовательно, авторы немецких генеалогий и оды также никак не могли знать о существовании Иоакимовской летописи.

Таким образом, мы имеем два совершенно независимых друг от друга источника, которые хоть и были опубликованы достаточно поздно, однако весьма точно описывают как предысторию призвания трех князей, так и их происхождение. Оба они знают как Рюрика, Синеуса и Трувора, так и их предков, соответственно с отцовской и материнской сторон, оба они подчеркивают родство Рюрика с Гостомыслом. В части, не связанной с тремя братьями, общая достоверность обоих источников подтверждается третьими независимыми источниками: в средневековых западных хрониках упоминаются дед, отец и племянник Рюрика согласно мекленбургской генеалогии, а точность последующих событий, описываемых в Иоакимовской летописи, подтверждается археологическими раскопками. Даже если предположить, что на Руси и в Германии в XVI-XVIII вв. неизвестные компиляторы по каким-то причинам практически одновременно решили внести свои догадки о происхождении Рюрика и его братьев в древние источники, вероятность совпадения между их выдумками равняется нулю. Все эти обстоятельства говорят о том, что в основе обеих поздно опубликованных текстов лежат более ранние данные, описывающие родословную первых русских князей с восточно– и западнославянской точки зрения, с материнской и отцовской сторон. Иоакимовская летопись знает имена матери Рюрика и его деда с материнской стороны, но не знает имени отца, а мекленбургская генеалогия не знает имени матери (в ее представлении бабки) первого русского князя, но зато дает имена отца, деда с отцовской стороны и все остальные родственные связи по мужской линии. Очевидно, что эти два взаимодополняющих друг друга источника совместно отражают реально происходившие на берегах Варяжского моря в раннем Средневековье события.

У западных славян, помимо мекленбургской генеалогии и Гюстровской оды, мы находим еще и народное предание на эту тему, записанное в XIX в. французским путешественником К. Мармье: «Другая традиция Мекленбурга заслуживает упоминания, поскольку она связана с историей великой державы. В VIII веке нашей эры племенем ободритов управлял король по имени Годлав, отец трех юношей, одинаково сильных, смелых и жаждущих славы. Первый звался Рюриком (Rurik-paisible, то есть “тихим”, “мирным”, “кротким”, “смирным”, “безмятежным”), второй Сиваром (Siwar-victoricus – “победоносным”), третий Труваром (Truwar-fidele – “верным”). Три брата, не имея подходящего случая испытать свою храбрость в мирном королевстве отца, решили отправиться на поиски сражений и приключений в другие земли. Они направились на восток и прославились в тех странах, через которые проходили. Всюду, где братья встречали угнетенного, они приходили ему на помощь, всюду, где вспыхивала война между двумя правителями, братья пытались понять (“разобраться”), какой из них прав, и принимали его сторону. После многих благих деяний и страшных боев братья, которыми восхищались и благословляли, пришли в Руссию. Народ этой страны страдал под бременем долгой тирании, против которой больше не осмеливался восстать. Три брата, тронутые его несчастьем, разбудили в нем усыпленное мужество, собрали войско, возглавили его и свергли власть угнетателей. Восстановив мир и порядок в стране, братья решили вернуться к своему старому отцу, но благодарный народ упросил их не уходить и занять место прежних королей. Тогда Рюрик получил Новгородское княжество, Сивар – Псковское, Трувар – Белозерское. Спустя некоторое время, поскольку младшие братья умерли, не оставив детей, Рюрик присоединил их княжества к своему и стал главой династии, которая царствовала до 1598 года». Следует обратить внимание на еще один показательный факт: если мекленбургские как письменные, так и устные источники знают только форму Сивар, то древнерусские – только Синеус. Данное устойчивое различие свидетельствует не только о самостоятельном происхождении обеих традиций, но и об отсутствии у более поздних авторов попыток согласования их друг с другом. Что касается немецкого варианта, то В. И. Меркулов считает, что имя Сивар было производным от имени богини Сивы. В принципе, ничего невозможного в этом нет, и западнославянская ономастика дает подобные примеры: имени Кази, дочери чешского Крока, соответствует Казимир, достаточно распространенное имя среди польских правителей. Что касается древнерусского его варианта, то едва ли можно согласиться с предположением А. Г. Кузьмина о том, что имя Синеус было образовано от кельт. sinjos – «старший», поскольку все отечественные летописи единодушно указывают, что старшим из трех братьев был именно Рюрик. Сам способ словообразования однозначно указывает на славянское происхождение этого имени. В связи с этим интересно отметить, что у балтийских славян близ Деммина еще в Средневековье была зафиксирована деревня Чарневанс, т. е. Черноус. По поводу последнего брата интересна гипотеза о происхождении имени Трувор из старофранцузского trouveur, означавшем «поэт», «трубадур», «путешественник». Начавшиеся с эпохи Карла Великого франко-ободритские контакты в принципе могли привести к подобному заимствованию. Еще одним фактом, подтверждающим славянское происхождение варягов, является полное совпадение некоторых мекленбургско-прусских и русских дворянских фамилий. В. И. Меркулов насчитал десять таких примеров, причем в трех из них русские предания отмечали, что основатель рода выехал на Русь «из немец». Еще больше примеров связи северорусских фамилий с мекленбургской топонимикой.

Анализ обоих источников и сопоставление их данных с уже изложенными выше фактами позволяет сделать ряд новых выводов, которые помогают нам лучше понять историю севера Восточной Европы в эпоху до призвания Рюрика. Как археология, так и наблюдение над распространением эпического сюжета о походе на Сурож однозначно указывают на западнославянские связи обитателей Рюрикова городища. Однако практически в то же время и в том регионе, в котором автор Жития разместил напавших на Крым русов, произошел и брак средней дочери новгородского старейшины Гостомысла с князем ободритов Годлибом. Из западных источников известно, что отец Рюрика Годлиб был повешен датчанами в 808 г. Поскольку к этому моменту у него было уже три сына, следовательно, брак с дочерью Гостомысла Умилой должен был совершиться самое позднее двумя годами ранее. Традиционно считается, что год рождения Рюрика неизвестен, однако это не так. Мазуринский летописец неожиданно сообщает следующую подробность: «И родися Рюрику сын Игорь, и поживе Рюрик в Новеграде, княжил 17 лет, всех же лет жив 87 и умре». Поскольку ПВЛ сообщает, что Рюрик умер в 879 г., то, согласно данному известию, он родился в 792 г. Эта единственная в отечественном летописании дата рождения первого русского князя не противоречит тем выводам, которые мы сделали при анализе мекленбургских генеалогий. Поскольку сам летописец датируется XVII в., а в более ранних летописях эта информация отсутствует, естественно, встает вопрос: откуда его автор взял эти сведения? Окончательно все источники Мазуринского летописца не выяснены, однако сам автор при рассказе о Батыевом нашествии ссылается, в частности, на летописец Сидора Сназина, который связывается с фамилией детей боярских Сназиных в Новгороде. Немногочисленные исследователи Мазуринского летописца отмечают постоянный интерес его автора к Новгороду. Таким образом, со значительной степенью вероятности мы можем предположить новгородское происхождение известия о продолжительности жизни Рюрика.

Поскольку Житие Стефана Сурожского называет предводителя русов новгородским князем, весьма маловероятно, что он не имел никакого отношения к браку дочери новгородского же старейшины Гостомысла, поскольку оба этих события происходили почти в одно и то же время на рубеже VIII-IX вв. и в одном и том же месте. Как было показано выше, в земле ободритов, а именно регионах Любека-Старграда и Рерика, также отмечено присутствие русов, которые мы имеем все основания соотнести с Варяжской Русью, которую впоследствии взял с собой Рюрик. То обстоятельство, что в Житие также речь идет именно о русах, указывает на их раннее присутствие в Восточной Европе, что подтверждается как восточными, так и скандинавскими источниками. Поскольку обе группы русов едва ли могли независимо друг от друга появиться на противоположных берегах Варяжского моря, логично сделать вывод, что они были связаны друг с другом. Все эти обстоятельства указывают на то, что именно русский князь из Жития Стефана Сурожского способствовал тому, что Гостомысл из целого ряда возможных вариантов династического союза выбрал в мужья для своей дочери представителя именно ободритского княжеского рода. Как уже отмечалось, в момент заключения брака самым мощным племенным союзом среди обитавших на побережье Балтийского моря западных славян были не ободриты, а вельцы-велеты-волоты, на что прямо указывал Эйнгард. По поводу деда Рюрика Гостомысла предание однозначно утверждает, что он был похоронен на Волотовом поле под Новгородом, что также указывает на данное племя. Соответственно, сам Бранлив-Пролаз должен был принадлежать к числу тех русов, которых источники отмечают среди ободритов, и, вполне вероятно, состоял в родстве с их княжеской династией. Как уже отмечалось выше, в мекленбургских генеалогиях говорилось об отправившихся в Финляндию сыновьях Антюрия, далеким потомком которых и мог быть организатор похода на Крым. По всей видимости, именно он, являясь родственником ободритской княжеской династии, способствовал заключению брака Умилы с Готлибом, который после смерти Гостомысла привел к появлению на севере Восточной Европы очередной волны переселенцев из Варяжской Руси. Поскольку ободриты и велеты враждовали друг с другом на территории современной Германии, то переселившиеся на север Восточной Европы выходцы из обоих этих племен вряд ли забыли свою старую вражду. Очевидно, что это обстоятельство вполне могло усилить накал межплеменной вражды, приведшей к войне, вспыхнувшей на севере Руси после изгнания варягов. Соответственно, брак дочери старейшины ильменских словен, имевшего какое-то отношение к волотам, с ободритским князем являлся попыткой путем династического брака прекратить старую вражду ободритов и велетов на их новой родине.

Внимательное исследование известия Жития Стефана Сурожского позволяет сделать вывод не только о наличии русов на севере Восточной Европы до призвания Рюрика, но и впервые по достоинству оценить влияние князя Бранлива-Пролаза на русскую историю. Совершив поход из окрестностей будущего Новгорода на Крым, он проложил знаменитый путь «из варяг в греки», который впоследствии станет одним из магистральных путей будущего Древнерусского государства. Именно по следам Бранлива пойдет впоследствии преемник Рюрика Олег, который сначала объединит Новгород и Киев, а затем совершит морской поход на Царьград. Таким образом, наряду с Волжско-Балтийским путем возникнет второй великий путь на юг, соединяющий Балтийское и Черное моря. Именно благодаря активной военно-дипломатической деятельности Бранлива были упрочены связи ильменских словен с ободритами, что впоследствии привело к появлению на Руси первой княжеской династии, позиции русов на севере Восточной Европы были усилены за счет городища близ будущего Новгорода, а проложенный к Черному морю путь стал одним из важнейших политических и экономических векторов, по которому стала впоследствии развиваться Древняя Русь.

Восстанавливаемая предыстория призвания Рюрика позволяет понять то на первый взгляд совершенно нелогичное утверждение, которое присутствует в древнерусском летописании, когда через несколько лет после изгнания варягов победители приглашают на княжение тех же самых заморских пришельцев. Данное противоречие объясняется тем, что отечественные летописи под понятием варягов понимали все западнославянские племена, жившие на территории современной Германии. То обстоятельство, что призванный после изгнания варягов основатель древнерусской княжеской династии принадлежал к ободритскому правящему роду, также косвенно указывает, что взимавшие дань варяги были велеты, в результате чего конфедерация четырех восточнославянских племен обращается к другой части западных славян, составлявших варяжскую общность.

Необходимо подчеркнуть, что организованный Бранливом-Пролазом брак имел еще одно немаловажное последствие. Вместе с сыновьями ободритского правителя в Восточную Европу был принесен опыт создания достаточно развитой в славянском мире государственности. Источники отмечают весьма раннее существование княжеской власти у славян, живших на территории современной Германии. Уже при описании событий 631-632 гг. Фредегар упоминает «Дервана, князя (dux) народа сорбов». Что касается ободритов, то начиная с первого упоминания в анналах под 789 г. о них говорится как о союзе во главе с одним предводителем, в котором историки видят первого известного князя ободритов Вилчана. Затем на протяжении почти сорока лет этот племенной союз возглавляли Дражко, Славомир, Чедраг. Противником ободритов в первой половине IX в. становится Восточно-Франкское королевство. После победы над ними Людовик Немецкий отдает их территорию под власть князей, ликвидируя единую ободритскую власть. Несмотря на это, с 858 г. ободриты выступают как единое целое и с 876 г. вновь восстанавливают свою независимость. Столица ободритов Рерик была, как констатируют исследователи, обширным и хорошо укрепленным градом уже в VII в. Показательно, что другим названием столицы ободритов был Велиград (из слав. велий – «большой» и град – «город, укрепление»), под которым он упоминается в 973 г. в письменных источниках, а в 1000 г. уже фигурирует в них как верхненемецкая калька прежнего славянского названия Michelenburg (нем. michel – «большой» и burg – «укрепление, город»). Дворцы княжеской и феодальной аристократии фиксируются археологически в VII-VIII вв. лишь в двух регионах славянского мира – в Моравии и землях эльбских славян, что несомненно свидетельствует об опережающем развитии социальных отношений именно в данных землях. Следует отметить, что государственность зародилась у ободритов весьма рано. В. Д. Королюк датирует этот процесс VII в., Г. Булин – концом VIII в., по наиболее осторожным оценкам В. К. Ронина и Б. Н. Флори, в начале IX в. и у ободритов, и у вильцев засвидетельствованы княжеские династии. Показательно, что для описания власти ободритского князя каролингские анналисты используют термины, относящиеся обычно к королевской власти. Хоть ободриты и вельцы-лютичи были непосредственными соседями, политическое устройство развивалось у них совершенно различно: «Итак, у лютичей князья исчезли и правила община, а в ней властвовала знать. Напротив, у бодричей с течением времени исчезла община и правление сосредоточилось в руках князей… Зато государь получил у них (ободритов. – М. С.) гораздо большее значение, чем в других краях Славянского Поморья, и хотя народ называл его просто князем, что значило только “господин”, однако власть этого князя сравнивалась немцами с властью королевскою. Ему кланялись в ноги, у него была дружина, которая служила ему лично…» С этим выводом А. Гильфердинга согласны и современные исследователи: «В отличие от сорбов и велетов при повествовании об ободритах в источниках IX – X вв. определенно говорится как о княжестве, а затем как о regnum». Именно эти давние истоки государственности, наличием которых ободриты выгодно отличались от своих соседей, также могли повлиять на тот выбор, который сделала конфедерация четырех племен севера Руси, приглашая к себе на княжения представителя именно того рода, который обладал этими традициями.

Рассмотрим теперь другой ключевой момент мекленбургских генеалогий. Согласно опубликованному В. И. Меркуловым их фрагменту (см. рис. 4), шестым предком Рюрика по отцовской линии был Радегаст. В результате анализа наиболее древней части этой генеалогической традиции в книге «Загадки римской генеалогии Рюриковичей» мною было показано, что в ней причудливо сплелись как весьма архаические мифологические представления, находящие свое подтверждение в западнославянской религиозной традиции, так и относительно поздние наслоения, вызванные необходимостью интеграции правителей Мекленбурга в элиту Германской империи. В полной мере это относится и к Радегасту. В самих генеалогиях он отождествляется с реально существовавшим германским вождем Радагастом или Радагайсом, который под напором гуннов в 404 г. повел огромную армию из готов, вандалов, свевов, бургундов и аланов с берегов Балтийского моря на Рим. Грандиозное предприятие окончилось неудачей, и Радагаст был казнен в Риме 23 августа 406 г.

Однако подобное имя носил и один из богов западных славян, почитавшийся в Ретре, которая наравне с Арконой была одним из главнейших сакральных центров всего этого региона. При ее описании Гельмольд (ок. 1125 – после 1177) отмечает одну важную деталь: «Ибо ратари и доленчане желали господствовать вследствие того, что у них имеется древнейший город и знаменитейший храм, в котором выставлен идол Редегаста, и они только себе приписывали единственное право на первенство потому, что все славянские народы часто их посещают ради (получения) ответов и ежегодных жертвоприношений». Это замечание Гельмольда указывает как на древность культа Радигоста у балтийских славян, так и то, что его культ давал основание для притязаний на политическую власть. О связи этого бога с властью говорит и упоминание короны Радигоста, выставленной еще в XV в. в окне христианской церкви: «… есть в окрестностях Гадебуша, который обтекает река Радагас, носящая имя божества, корона которого (из меди, от расплавленного его идола), поныне видна в окне храма». Ратари и доленчане составляли ядро племенного союза велетов. Хоть Ретра находилась на их территории, однако и у враждовавших с ними ободритов, как это следует из указания Гельмольда, данный бог также почитался: «Редегаст, бог земли бодричей». А. Гильфердинг отмечал, что Радигост «должен был иметь у бодричей особое племенное капище (по преданию, оно находилось именно в Мекленбурге)». Наличие общего культа у враждовавших между собой племенных союзов также указывает на его весьма раннее происхождение.

Может показаться, что имя вандальского короля Радагаста лишь случайно созвучно имени славянского бога Радигоста, однако это, по всей видимости, не так. Во-первых, в свой поход Радагаст отправился именно из того региона, который впоследствии станет центром культа Радигоста, и это вряд ли можно считать совпадением. Во-вторых, мекленбургские генеалогии прямо называют пытавшегося захватить Рим Радегаста потомком Алимера, который известен Саксону Грамматику в качестве короля Прибалтийской Руси. Реальность его существования подтверждается «Законом англов и варинов», записанным по повелению Карле Великого в 802 г., где в статье 5 имеется следующее примечание: «Сии права издал Вулемар (Vulemarus)». Более того: в качестве непосредственного предшественника Радагаста мекленбургские генеалогии называют Мечислава (Miecslav). Насколько мы можем судить, данные генеалогии смешивают реально существовавшего германского вождя со славянским богом, которому поклонялись впоследствии западные славяне, и С. Бухгольц прямо говорит, что Радегаста стали называть богом после его смерти. Мысль о том, что славяне впоследствии обоготворили потерпевшего поражение германского вождя, столь нелепа, что была решительно отвергнута еще в XVIII в. Э. Гиббоном. Согласно версии мекленбургской генеалогии С. Бухгольца, сыном Радегаста был Крок, однако последний фигурирует в наиболее древней части чешских и польских преданий. Выше были указаны связанные с Кроком топонимы в различных местах Варяжской Руси, что свидетельствует о его общезападнославянском характере. Как видим, немецкие источники прочно связывают вождя германцев Радагаста со славянской средой, что делает вполне возможным его наречение в честь славянского бога. Поскольку мекленбургские генеалогии в своем окончательном виде составлялись уже после включения земель ободритов в состав Германской империи в эпоху господства христианства, потомки ободритских князей уже не могли открыто заявлять о своем происхождении от языческого бога, а отождествление германского вождя Радагаста со славянским Радигостом позволяло претендовать им на германское происхождение, облегчая вхождение в состав высшей феодальной знати империи.

Как было отмечено, Вулемар-Алимер был правителем варнов, одного из племен, входивших в состав ободритского союза. В свете этого весьма показательно, что именно у этого племени мы встречаем еще одно раннее упоминание имени, сходного с именем славянского бога. Византийский историк Прокопий Кесарийский так описывает события 551-553 гг.: «В это время между племенем варнов и теми воинами, которые живут на острове, называемом Бриттия, произошла война и битва по следующей причине. Варны осели на севере от реки Истра и заняли земли, простирающиеся до северного Океана и до реки Рейна, отделяющих их от франков и других племен, которые здесь основались. <…> Немного раньше некий муж, по имени Гермегискл, правил варнами. Стараясь всячески укрепить свою царскую власть, он взял себе в законные жены сестру франкского короля Теодеберта, так как недавно у него умерла его прежняя жена, бывшая матерью одного только сына, которого она и оставила отцу. Имя ему было Радигис. Отец сосватал за него девушку из рода бриттиев, брат которой был тогда царем племени ангилов; в приданое дал за нее большую сумму денег». Гермегисклу было дано знамение о скорой смерти, после чего он, заботясь о безопасности своего племени, велел сыну расторгнуть помолвку и жениться на мачехе: «“При таком положении дел пусть невеста-островитянка моего сына, вызванная для этого сюда, уедет от вас, взяв с собой все деньги, которые она получила от нас, унося их с собою в качестве платы за обиду, как этого требует общий для всех людей закон. А мой сын Радигис пусть в дальнейшем станет мужем своей мачехи, как это разрешает закон наших отцов”. <…> Сын Гермегискла получил у варнов царскую власть, и согласно с мнением знатнейших лиц из числа этих варваров он выполнил совет покойного и, отказавшись от брака с невестой, женился на мачехе. Когда об этом узнала невеста Радигиса, то, не вынеся такого оскорбления, она возгорела желанием отомстить ему». Вместе с войском своего брата она переправилась на материк и вторглась в пределы варнов. Война была удачной для бриттиев, варны были разбиты, Радигис взят в плен и был вынужден жениться на своей первоначальной невесте.

Поскольку Прокопий Кесарийский описывает события VI в., то очевидно, что под именем бриттиев он имеет в виду не кельтское, а уже германское население Британии. Выбор правителем варнов невесты для сына находит свое объяснение в описании Германии, сделанном Тацитом в 98 г. н. э. В нем он отметил, что англии и варины (варны) входили в состав одного союза племен, поклоняющегося матери-земле Нерте. Выше уже отмечалось, что именно англов отечественная ПВЛ считала непосредственными соседями варягов на западе. Сравнительно недавно лингвисты выделили в древнеанглийском языке 18 слов, которые германские завоеватели Британии заимствовали от славян. На их основании В. В. Мартынов пришел к заключению о том, что в III-IV вв. саксы и англы контактировали со славянами. Полностью согласен с этим выводом и археолог В. В. Седов: «Они свидетельствуют о непосредственных и некратковременных контактах славян с племенами англов и саксов до их миграции в V в. на Британские острова». Что касается упомянутых Прокопием Кесарийским варнов, то их нередко считают германским племенем, что по меньшей мере достаточно спорно. Уже к началу XX в. стало очевидно, что по такому важному археологическому признаку, как керамика, сходство остальной Германии с занятыми славянами бывшими восточногерманскими землями, на которых жили варны, полностью прекращается после 500 г. Последующие археологические исследования показали, что из-за переселения германцев области по рекам Эльба – Сала почти полностью обезлюдели уже в III – начале IV в. Кое-где небольшие группы населения, традиционно считающегося германским, оставались, однако им явно было не под силу даже на краткий период создать державу таких размеров, в которых ее описал Прокопий Кесарийский. Таким образом, германцами быть эти варны не могли. Тесные англо-западнославянские связи помогают понять, почему правитель варнов выбирает невестой для своего сына принцессу из племени ангилов, которых Прокопий по месту жительства также именует бриттиями, равно как и то, что оскорбленная невеста после своей победы не убивает бывшего жениха, а увозит его с собой. Для определения племенной принадлежности варнов существенно и указание правителя варнов на то, что «закон наших отцов» разрешает сыну после смерти отца стать мужем своей мачехи. У германцев подобный правовой обычай неизвестен, однако для западных славян он фиксируется в грамоте 1249 г. папского легата в Польше, Пруссии и Померании Якова.

Однако наиболее примечательно то, что сын правителя варнов носит имя Радигис, что вновь указывает на устойчивое бытование этого имени на южном побережье Балтики и притом в семьях племенных вождей. Тот факт, что примерно через полтора века после похода Радагаста на Рим это имя вновь упоминается источниками в том же самом регионе, указывает как на существование там устойчивого культа Радигоста, так и на то, что это имя появляется в V в. у германского вождя отнюдь не случайно. Следует отметить, что мекленбургские генеалогии уже после воевавшего с Римом короля вандалов Радегаста неоднократно фиксируют это имя у более поздних представителей различных ветвей этой династии.

Что нам известно о Радигосте? В предыдущей главе уже отмечалась его связь с торговлей и гостеприимством. Традицию последнего у славян единодушно отмечали различные наблюдатели. Гельмольд, обличая западных славян как ярых идолопоклонников и врагов немецкого господства, все-таки отмечал у них и некоторые положительные качества: «Хоть ненависть к христианству и жар заблуждений были у ран сильнее, чем у других славян, однако они обладали и многими природными добрыми качествами. Ибо им свойственно в полной мере гостеприимство, и родителям они оказывают должное почтение. <…> Ибо гостеприимство и попечение о родителях занимают у славян первое место среди добродетелей». Практически то же самое пишет о русах и восточный писатель Ибн Руст: «Гостям оказывают почет и обращаются хорошо с чужеземцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто бывает у них, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. В случае же, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его». Что же касается торговли, то исследователи еще в начале XX в. приводили следующие данные топонимики: «Не случайность поэтому, что имя Радигоста сохранилось именно в пограничной топографической номенклатуре, притом в местах, наиболее удобных для торговли: река и деревня Radegast в Мекленбурге, село Radegast на нижней Эльбе, по дороге в знаменитый некогда торговый центр Бардовик, деревня Radegast в Западной Пруссии и т. д.». На полпути между Ростоком и Висмаром находится город Radegast, недвусмысленно указывающий на распространенность культа Радигоста в земле варнов.

Культ этого бога отмечал и Титмар, епископ Мерзебургский (976-1018): «В округе Ридирируна (племени ратарей. – М. С.) лежит город, называемый Ридегост (Ретра у других авторов. – М. С.) трехугольной формы; он имеет трое ворот, и со всех сторон окружен рощею, свято и тщательно охраняемою туземцами. Двое из этих ворот открыты каждому приходящему в город, но третьи самые малые, обращенные на восток, ведут к озеру и представляют страшное зрелище. Около этих ворот стояло не что иное, как искусно устроенное из дерева капище, кровля которого лежала на рогах различных зверей, служивших для них подпорою. Внешняя сторона этого здания была украшена различными изображениями богов и богинь, которые, насколько можно было рассмотреть, с удивительным искусством были вырезаны из дерева; внутри же стояли, с своими именами на пьедестале, истуканы богов, сделанные рукою человека, страшные на вид, потому что они были в полном вооружении, со шлемами и в латах. Замечательнейший из них называется Зуаразици и преимущественно всеми язычниками почитается и уважается. Там же хранились их военные значки, которые выносятся оттуда только в случае необходимости, когда идут на войну, и несут их пешие воины; чтобы тщательно сберечь все это, туземцы поставляют для того особых жрецов… Сколько округов в этой области, столько там и храмов, и столько же почитается неверными отдельных божеств; но между ними вышеназванный город занимает первое место». Зуаразици Титмара Мерзебургского представляет собой искаженную латинизированную форму передачи имени Сварожича, которую немецкие хронисты обычно писали как Zuarasici или Zuarasiz. Если в описании хорошо информированного двоюродного брата императора Оттона I Сварожич являлся наиболее почитаемым богом города Ретры, то другие католические авторы утверждали, что главным богом этого города был Радигост (Radegast, Radigast, Redigost, Riedigost). Поскольку сам Титмар Мерзебургский знает город Ретру под наименованием Ридегост, мы можем заключить, что речь во всех этих описаниях идет об одном и том же божестве, а Радигост было вторым именем сына Сварога. Согласно славянскому переводу хроники Иоанна Малалы бог-кузнец Сварог был отцом бога Солнца Дажьбога. «Солнце царь, сынъ Свароговъ» являлся царем по преимуществу, «от нележе начаша чѣловѣци дань давати царямъ». Солярные черты устойчиво встречаются у многих русских князей, целый ряд данных указывает и на связь с властью самого Сварога. Подобные родственные связи объясняют отмеченную выше связь с властью и западнославянского Радигоста.

Следует отметить, что на Руси, как это следует из поучения «Слово некоего Христолюбца, ревнителя по правой вере», сварожичем назывался земной огонь, бывший объектом поклонения со стороны язычников: «И огневи молять же ся, зовуще его сварожичымь». Поскольку огонь домашнего очага играл важную роль в ритуале гостеприимства у различных индоевропейских народов, данное обстоятельство подтверждает образ Радигоста как покровителя этого обычая. На связь с огнем указывает и описание главного святилища ратарей Адамом Бременским (1040-1075): «Их город, известный всему свету, Ретра, служит центром идолослужения, где демонами – знаменитейший между коими Редигаст – простроен огромный храм. Его изображение сделано из золота, а пьедестал из пурпура. Самый город имеет девять ворот, окружен глубоким озером, а через него перекинут деревянный мост, но по нему позволяется проходить только приносящим жертвы и желающим вопросить оракул; я полагаю, что самое положение этого города указывает на то, что действительно погибшие души идолопоклонников,

Девятикратно Стикс обтекая в себя заключает».

Во-первых, обращает на себя внимание описание внешнего вида Сварожича, изображение которого в Ретре было «сделано из золота, а пьедестал из пурпура». Как металл золото практически у всех народов ассоциировался с солнцем, а пурпурный пьедестал недвусмысленно намекает на стихию огня. Все это заставляет нас вспомнить, что одним сыном Сварога на Руси считался Дажьбог-Солнце, а другому его сыну, Сварожичу, молились как огню под овином. Одним из отражений культа Дажьбога стали географические названия, производные от имени данного языческого божества. Хоть эти примеры встречаются в различных славянских землях, однако нигде они не образуют массового скопления как у балтийских славян, где А. С. Фаминцын отметил наличие целой Дажьей области в герцогстве Мекленбургском. Эта земля бога солнца находилась именно в Мекленбурге, откуда как устная традиция, так и немецкие генеалогии выводят Рюрика и его братьев. И именно это скопление связанной с Дажьбогом топонимики, территориально совпадающей с данными о происхождении первой русской княжеской династии, является наиболее близкой и естественной параллелью к восприятию русского народа как «Дажбожьего внука» в «Слове о полку Игореве». О том, что с его образом, равно как и с образом Сварожича-Радигоста, германцы познакомились достаточно рано, свидетельствует упоминание великана Сваранга в Старшей Эдде. В одной из ее песен Тор говорит:

То, что божество одного народа превратилось в великана в мифологии другого народа, вряд ли удивительно. Гораздо интереснее то, что речь в данном отрывке идет о детях Сваранга, чему соответствует наличие в славянской мифологии у Сварога двух сыновей – Дажьбога и Сварожича-Радигоста, причем культ обоих был зафиксирован у славян, живших на севере современной Германии.

Интересно отметить, что аналогичное сочетание золота и пурпура присутствовало и в могиле Кира, основателя Персидской державы. Арриан так описывает ее: «В помещении стояли золотой гроб, в котором был похоронен Кир, а кроме гроба ложе. Ножки его были выкованы из золота, покрыто оно было вавилонским ковром, а застлано шкурами, выдубленными в пурпурный цвет. <…> Посередине ложа стоял гроб с телом Кира. Внутри ограды, у крыльца, ведшего к могиле, выстроено было маленькое помещение для магов, охранявших могилу Кира. Со времен Камбиза, сына Кира, эта должность стража переходила от отца к сыну». Последняя подробность свидетельствует о том, что это была не просто могила, а одновременно и своего рода святилище, при котором находились жрецы. Как видим, сочетание золота и пурпура и в другом месте индоевропейского мира ассоциировалось не просто с верховной властью, а с родоначальником правящей династии.

Поскольку как сын Сварога этот западнославянский бог был связан с огнем, то интересно сопоставить рассмотренную выше этимологию его второго имени с представлениями об огне как госте, зафиксированную в заклинании от пожара у восточных славян: «Витаю тебе (приветствую тебя), гостю! Замовляю тебе, гостю! Иорданскою водоюю заливаю тебе, гостю! Пришов Господь в мир, мир Его не признав, а святый огонь своим назвав. Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святый огонь понесся». В Подольской губернии хозяйка всегда ставила при огне в печи горшок с водой и полено, «для того чтобы он имел, что есть и пить». «Мы шануэм огонь, говорят в народе, як Бога; вiн наш дорогый гисть». Точно так же в качестве гостя воспринимался бог огня Агни и в Индии (РВ I,73,1).

О значительной роли сына Сварога в религиозных воззрениях западных славян наглядно свидетельствует письмо немецкого епископа Бруно (Бонифация) к императору Генриху II, написанное около 1008 г., в котором католический прелат энергично протестует против самой возможности религиозного синкретизма культов славянского языческого бога и особенно почитавшегося саксами святого Маврикия: «Какой договор Христа с Велиаром, какое соглашение света со тьмою? Каким образом сходятся вместе Сварожич или дьявол и вождь святых, ваш и наш покровитель Маврикий?» Если Маврикий в ту эпоху рассматривался как христианский покровитель саксов, то Сварожич естественным образом являлся божественным покровителем язычников-славян.

Хоть культ Радигоста на территории Руси нигде не зафиксирован, однако надпись № 197 на стене Новгородского Софийского собора гласит: «(А) РОПЛ(Ъ) ТА Д(Р) ОУЖНNА ПСАЛ(Н) РАДОЧ… АN(ѣ)…Д(Р) ѣ(Н)…(Т) РУ РАДИГОСТ…», что означает «Ярополча дружина писала: Радочень, Андрей (?), Петру (?), Радигост». Надпись датируется 1177-1178 гг., если ее оставили дружинники князя Ярополка Ростиславича, или же 1197 г., если в ней упоминается Ярополк Ярославич. Имя последнего русского дружинника в точности совпадает с именем бога западных славян, что говорит как о длительном существовании памяти о Радигосте именно на севере Руси, так и присутствии еще в XII в. в княжеской дружине человека, так или иначе связанного с западнославянскими языческими представлениями.

В заключение следует упомянуть и «римскую» генеалогию Рюриковичей, которая была изложена на рубеже XV-XVI вв. в знаменитом «Сказании о князьях владимирских». По мнению Р. П. Дмитриевой, его источником стало «Послание» опального митрополита Спиридона-Саввы. Согласно ему, римский император Август поставил «Пруса в брезех Вислы реки в град, глаголемый Морборок, и Торун, и Хвоиница, и пресловы Гданеск, и иных многих градов по реку, глаголемую Немон, впадшую в море. И вселися ту Прус многими времены лет, пожит же до четвертаго роду по колену племени своего; и до сего часа по имени его зовашеся Прусская земля. И сиа о сих.

И в то время некий воевода новгородскы имянем Гостомыслъ скончявает житье и съзва владалца сущая с ним Новагорода и рече: “Съвет даю вам, да послете в Прусскую землю мудра мужа и призовити князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода”. Они же шедше в Прусскую землю и обрятошя тамо некоего князя имянем Рюрика, суща от рода римска царя Августа, и молишя его с посланми всех новгородцев. Князь же Рюрик прииде к ним в Новгород и име с собою два брата; имя единому Трувор, другому Синеус, а третий племянник имянем Олег. И оттоле наречен бысть Новъгород Великий; и княжай в нем князь великы Рюрик». Однако опальный Спиридон-Савва был слишком неавторитетен, чтобы на основании его послания можно было обосновывать величие великокняжеской власти. В результате на основе его сочинения создается «Сказание о князьях владимирских». Текстологически оно во многом совпадает с первоначальным текстом, внося в него в части «римской» генеалогии лишь незначительные дополнения. Так, Прус уже при самом первом о нем упоминании начинает именоваться «сродником» Августа. Легенда о происхождении первого русского князя Рюрика из рода римских императоров с течением времени становится официальной и неоднократно повторяется в поздних отечественных летописях. В более полном виде она была изложена в Воскресенской летописи: «Обладающу Августу всю вселенною, и… постави… брата своего Пруса въ березѣхъ Вислы рѣкы во градъ Мадборокъ, Туронъ, Хвойница, и преславы Гданескъ, и иныхъ многыхъ городовъ по рѣке глаголемую Нѣмонъ, впадшею въ море, и до сего часа по имени его зовется Прусская земля. А отъ Пруса четвертоенадесять колѣно Рюрикъ. И въ то время въ Новеграде некый бе старейшина именемъ Гостомыслъ, скончаваетъ житие, и созыва владалца сущая съ нимъ Новаграда, и рече: “советъ даю вамъ, да послете въ (По) рускую землю мудрыя мужи и призовете князя отъ тамо сущих родовъ”. Потом по совету Гостомысла новгородцы “шедше въ Прусьскую землю, обрѣтоша князя Рюрик, суща отъ роду Римьска царя Августа”».

Нечего и говорить, что никакого Пруса, брата Августа, античные историки не знают. Римское владычество в действительности никогда не простиралось и на территорию польского Поморья в районе Вислы и Немана, где, согласно этой легенде, и правил Прус. Следовательно, Август никого и не мог поставить в малоизвестные и не подчиняющиеся римлянам земли на побережье Балтийского моря. Таким образом, с какой бы точки зрения мы ни взглянули на эту легенду в контексте античной истории, реально происходившим событиям она никак не соответствовала. Поэтому практически все исследователи рассматривали «Сказание» как достаточно позднюю выдумку, обусловленную, с одной стороны, соперничеством Москвы с Литвой, князья которой с середины XV в. начали претендовать на «римское» происхождение, т. е. на полвека раньше, чем московские, а с другой – стремлением возвеличить власть русских великих князей.

Однако изучение всех имеющихся фактов показало, что какая-то часть русов в древности действительно проживала в этом регионе, который имел экономические контакты с Римской империей. Задолго до написания «Сказания о князьях владимирских» и даже до возникновения соперничества с Литвой на севере Польши действительно бытовала традиция, связывавшая эти земли и их прежних правителей если не непосредственно с Августом, то, по крайней мере, с его приемным отцом Юлием Цезарем. Начало свое она вела с эпохи христианизации Поморья. Обобщив описания католических монахов о верованиях жителей польского города Волин, отечественный ученый А. Гильфердинг констатировал: «В Волыне (так у автора. – М. С.) местную святыню составлял знаменитый, необыкновенной величины столб, на котором водружено было копье. Много столетий, верно, простояло оно в Волыне: насквозь проеденное ржавчиной, железо его, по словам Оттонова жития, не могло бы ни на что пригодиться. Волынцы почитали это копье чем-то божественным, говорили, что оно нетленно, что оно их святыня, защита их родины, знамение победы. К сожалению, нам неизвестно его настоящее значение, составляло ли оно какой-нибудь особенный священный памятник или принадлежало одному из богов волынских. Средневековые монахи, вообразив по искаженному названию этого города, Юлин, что он основан был Юлием Цезарем, твердо верили и все единогласно писали, что столб с копьем был памятник, воздвигнутый римскому завоевателю, и что сам Юлий обожался волынцами». Эту легенду упоминает в XII в. уже Гельмольд, путая, правда, Волин с Волигощем (I, 38). Очевидно, что священное копье первоначально принадлежало какому-то славянскому божеству, образ которого впоследствии был заменен на великого римского завоевателя.

Волинское предание имело свое продолжение. Польская «Великая хроника», написанная в XIII-XIV вв., уже содержит легенду о родстве древних польских князей с римским императором: «Во времена этого Лешка (третьего. – М. С.) Юлий Цезарь, стремясь подчинить славянские царства власти римлян, вторгся во владения лехитов. Вышеупомянутый Лешек, в меру своих сил сопротивляясь ему со своими храбрейшими лехитами, трижды с ним сразился, перебив очень много народа из войска Юлия Цезаря. <…> Юлий Цезарь, находясь в пределах Славонии, выдал за этого Лешка свою сестру [Юлию] и дал ему в качестве приданого землю Баварии. Юлия же по воле своего супруга построила две сильнейшие крепости, одну из которых назвала по имени брата “Юлий”, теперь [она] называется “Любуш”, а другую “Юлин” – теперь “Волин”. Когда она от своего мужа Лешка родила сына и сообщила об этом своему брату Юлию Цезарю, находившемуся в то время в Славонии, тот, обрадовавшись рождению племянника, дал ему имя Помпилиуш». Волин, упомянутый в легенде польского хрониста, указывает на ту основу, из которой и родилась эта выдуманная история. Для нас эта легенда представляет интерес тем, что Помпилиуш в этой придуманной родословной действительно должен был быть братом, хоть и не родным, римскому императору Августу, и эта подробность является разительной аналогией «римской» генеалогии Рюриковичей.

Следует отметить, что название расположенного на Балтийском море города Волина практически идентично названию области Волыни, входившей в состав Древнерусского государства. Связанное с ней предание приводит автор X в. аль-Масуди: «И вот эти (славяне-язычники. – М. С.) (состоят) из нескольких племен. Итак, к их числу (принадлежит) племя, у которого в древности в начале времен была власть. Их царя (бывало) называли (титулом) мажек (мужек). Это племя называется велиняне (как отмечает А. П. Ковалевский, в данном месте по-арабски написано «вли-на-на», что должно соответствует древнерусскому названию племени – “велинянѣ”. – М. С.), и за этим племенем, бывало, следовали в древности все племена славян, так как главный царь был у них (у этого племени) и все их (славянские) цари повиновались ему (этому царю). Далее, за этим племенем из числа славянских племен следует племя ободритов. Царя их в настоящее время зовут Мстиславич, и племя, которое называются дулебы. Царя их в настоящее время зовут Венцеслав. <…> И племя, называется мильз(ч)ане (П. Шафарик сближал это название с лит. milzinas – “богатырь, великан”. – М. С.). Царя их зовут Ратибор. Далее (идет) племя, которых называют сербин…» После перечисления различных славянских народов и их правителей аль-Масуди делает экскурс в их погребальный обряд, после чего вновь возвращается к интересующей нас теме о существовавшей некогда единой власти у наших далеких предков: «Мы уже раньше сообщили сведения о царе, которому когда-то подчинялись их цари в древнее время: это Мажек (мужек), царь велинян, а это племя – корень из корней славян, который почитается среди их племен, и у него (племени) была старая заслуга у них (славян). Потом распалось согласие между их племенами, исчезла их организация и их племена пришли в упадок… И каждое племя поставило над собой царя в соответствии с тем, что мы сообщили об их царях, вследствие обстоятельств, сообщать о которых было бы (слишком) долго…» Это уникальное предание о существовании у славян «в начале времен» единой верховной власти было рассмотрено мною в исследовании о Дажьбоге. Сравнительно-мифологический анализ показал, что царю волынян Мажеку ближе всего соответствует Ману – первый человек и первый царь в индийской традиции. Поскольку Ману был сыном бога солнца Вивасвата, можно предположить, что и Мажек приходился сыном славянскому Дажьбогу, причем оба правителя являлись основоположниками солнечных династий в своих странах. После начала христианизации и знакомства с античной историей образ отечественного первого царя и властелина мира мог быть заменен у славян образом римского императора, к которому правящий род стал возводить свое происхождение. Следует обратить внимание, что в числе племен, некогда подчинявшихся царю волынян, Масуди называет как ободритов, так и неких мильз(ч)ан, правителя которых звали Ратибор, имя которого напоминает Радбарда – правителя Северной Руси в скандинавских сагах. Поморский Волин, как показывает его название, был как-то связан с первоцарством волынян, первого источника верховной власти в славянской традиции. Когда земли западных славян стали описывать знакомые с античной традицией христианские миссионеры, они не замедлили связать Волин с Юлием Цезарем как завоевателем всего известного мира и фактическим основателем императорской власти в Вечном городе. Однако для славянского политического сознания первоцарство волынян играло ту же роль, что и Римская империя для народов Западной Европы – мирового царства, из которого произошли более поздние государства. С течением времени потомство Мажека неизбежно разрослось и на родство с ним стали претендовать правители различных славянских земель. Сами римляне обожествляли императоров, и в этом качестве они вполне могли замещать как славянских богов, так и происходивших от них правителей. Принятие христианства делало невозможной прямую апелляцию к языческому первоцарству волынян, и прием отождествления его правителя с римским императором оказался весьма удобным, чем не замедлили воспользоваться уже средневековые поляки. Традиция подобного отождествления присутствовала и в отечественной письменности. Древнерусское «Слово и откровение святых апостолов» рассматривало языческих богов как обожествленных правителей Античного мира: «И въ прѣлъсть великоу не внидут мняще Богы. Многы пероуна и хорса дыя, и трояна, и инiи мнози. ибо яко то ч(е) л(ове) ци были сут стрѣишины пероунь въ елинъх. а хорсъ въ Кипрѣ. Троянь бяше црь в римѣ. а друзгiи дроудге».

Посмотрев в свете этого на «римскую» генеалогию Рюриковичей, можно заметить, что «обладающий всей вселенной» Август в этом качестве вполне тождествен Мажеку славянской традиции. Увязывание славянской истории с историей императорского Рима началось еще в западнославянских землях, и в этом отношении «Сказание о князьях владимирских» частично продолжило антично-западнославянскую традицию. Показательно, что топонимические и родовые сказания как поляков, так и русских группировались вокруг Юлия Цезаря и усыновленного им Августа, а не каких-либо других фигур, что указывает на их родство. Хоть автор «Сказания о князьях владимирских» был ничем не ограничен в своей фантазии и ничто ему не мешало вывести происхождение Рюрика напрямую от Августа, он тем не менее включает фигуру Пруса, благодаря которой русские князья оказываются не основной, а боковой ветвью потомства римского императора. Чем была вызвана эта подробность, никак не способствовавшая величию правителей Москвы? Не являлась ли она отголоском того, что в славянской языческой традиции верховная власть принадлежала потомкам Дажьбога по прямой линии, а потомство его брата Радигоста рассматривалось как побочная ветвь?

Несмотря на это, в глазах русских людей XV-XVI вв. основатель великокняжеской династии обладал весьма высоким статусом, едва ли совместимым с ортодоксальным православием. Если в первоначальном варианте, изложенном в «Сказании», Рюрик является потомком Пруса в четвертом колене, то Воскресенская летопись говорит уже о четырнадцати поколениях. Е. В. Пчелов предположил, что автор последнего памятника, изменяя число поколений, конструировал генеалогию основателя русской княжеской династии по образцу генеалогии Иисуса Христа: «Итак всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов» (Мф., 1: 17). С другой стороны, С. Н. Азбелев обратил внимание на то, что и в Иоакимовской летописи от Владимирова отца до Гостомысла, непосредственного предшественника Рюрика, также проходит «14 колен». Понятно, что оба случая были обусловлены влиянием библейской традиции, однако уподобление происхождения основателя династии Рюриковичей или его деда происхождению бога христианской религии невольно проводило параллели между этими смертными и Иисусом Христом, что едва ли приемлемо в рамках монотеистической религии.

Выше уже упоминались загадочные три буквы на кирпиче из церкви Успения на Волотовом поле. Возможно, понять смысл их появления рядом с рисунком трех воинов в ладье может помочь «Азбучная молитва» Константина Преславского, пользовавшаяся чрезвычайно широкой популярностью в древнерусской письменности. Если выписать из нее значения трех букв, то мы получим следующие фразы:

Если Иже соотносится с поиском евангельских слов, то как о, так и омега упоминяются в связи с Троицей. Не исключено, что автор рисунка не случайно написал рядом две последние буквы, намекая на это одно из ключевых понятий христианской религии. Троица, как известно, состояла из Отца, Сына и Святого Духа. Если предположение о том, что на кирпиче был изображен Рюрик, Синеус и Трувор, верно, то тогда загадочная надпись могла намекать на их деда Гостомысла и трех его внуков. Если принять во внимание, что Рюрик, как будет показано ниже, являлся носителем Рарога, которого в какой-то степени можно было сопоставить со Святым Духом новой религии, то возникает определенная аналогия как в отношении родства (в христианском отец и сын, в языческом – дед и внук), так и присутствия в обоих случаях одного из наиболее мистических понятий обеих религий. Как уже отмечалось, это всего лишь предположение, но если оно соответствует действительности, то этим объясняется как желание автора рисунка сделать максимально непонятным письменный намек, так и то, что изображение с самого начала не предназначалось для людских глаз. Следующее из этого сопоставление Рюрика с Иисусом Христом могло бы показаться невероятным, однако выше мы уже видели аллюзию по этому поводу, и в пользу того, что Рюрик действительно обожествлялся современниками, свидетельствуют приводящие ниже материалы. Совершенно независимо от изображения на волотовском кирпиче один из белорусского вариантов «Голубиной книги» дает совершенно неожиданный ответ о первенстве Балтийского моря над остальными морями:

С морскими кораблями образ Иисуса Христа не связывается ни в Библии, ни в апокрифах. Очевидно, что у отрезанных от моря белорусов подобная необычная черта вряд ли могла появиться случайно. В исследовании о данном духовном стихе я предположил, что это представление могло возникнуть в результате того, что свои морские походы ране совершали под священным знаменем Святовита, символизировавшем присутствие божества. Этот пример показывает, что в перенесении библейских образов на реалии Варяжскому моря для «двоеверного» сознания не было ничего невозможного.

Сохранившиеся источники позволяют констатировать, что рано возникшая ободритская правящая династия имела не только политические, но и религиозные основы. Выше уже отмечалось, что в ряде западнославянских языков слово князь обозначает одновременно и священнослужителя, в языческое время – жреца. Это показывает, что до принятия христианства глава племени совмещал в своих руках одновременно светскую и религиозную власть. Однако только у живших на территории современной Германии славян слово князь обозначало также и бога. Уже в «Магдебургских глоссах» XII в., в которых впервые в Германии письменно фиксируется слово knez, оно переводится как «(небесный) господь, бог» (knize – domine, knize boch nas), причем действительное наличие такого значения данного слова подтверждается в. – луж. выражением boh ton knjez. В высшей степени показательно, что ни в одном другом славянском языке слово князь не имеет значения бог . Данный чрезвычайно важный лингвистический факт показывает, что обожествление земных правителей имело место только у той части западных славян, которая жила на территории современной Германии. Это лингвистическое наблюдение помогает понять записанную Гельмольдом речь Никлота. Когда немецкий герцог начал побуждать зависимых от него славянских правителей принять христианство, князь ободритов выступил с неожиданным встречным предложением: «Бог, который на небесах, пусть будет твой бог, а ты будешь нашим богом, и нам этого достаточно. Ты его почитай, а мы тебя будем почитать». С учетом вышесказанного эти слова следует расценивать не как верноподданническую лесть, а как перенос на герцога традиционного представления ободритов о своих правителях. Упорная борьба Никлота с немцами, закончившаяся его гибелью, снимает с него подозрение в готовности из лести и низкопоклонства обожествлять своих поработителей. Слова Гельмольда о том, что герцог прервал ободритского князя бранью, также показывают, что он воспринял слова Никлота отнюдь не как верноподданническую лесть в свой адрес. В этом контексте весьма интересно и имя отца Рюрика. Наиболее близкие к описываемым событиям каролингские писатели дают латинизированную форму Godelaibus, в Гюстровской оде 1716 г. оно дается в форме Godlaibum, а у С. Бухгольца оно упоминается как Godlieb. Судя по всему, все это является искаженным немецким словосочетанием «божье тело» (Gott – «бог», leib – «тело»). Неожиданную параллель этому и притом относящуюся к той же эпохе мы видим в рассказе «Деяний данов» о победе Рагнара над королем Геллеспонта, приведенном выше в связи с рассмотрением достоверности известия Иоакимовской летописи о выданных за соседних правителей дочерях Гостомысла. Само имя Дион было известно еще со времен Античности и означало на греческом «божественный». Как имя Годтлиб, так и имя Дион недвусмысленно указывает на связь с божеством его носителя. То обстоятельство, что в случае с Дионом одно и то же имя носил как король Геллеспонта, так и его сын, говорит о передачи божественного статуса по наследству. В высшей степени показательно, что как у ободритов, так и на Западной Двине этот статус фиксируется у потомков правителей Прибалтийской Руси.

Вполне возможно, что имя правителя Геллеспонта звучало не Дион, а Дий. Следует отметить, что в английском переводе оно дается в форме Dia. Ниже будет показано индоевропейское происхождение данного корня, а пока отметим случаи его упоминания в древнерусской литературе. На основании выражений «Дiа дьжда рѣши быти» и «Именовахоу Дiа небо» Н. М. Гальковский пришел к выводу, что в переводной литературе под Дием подразумевалось божество дождя и неба, Зевс греческой мифологии. Однако, чуть далее отмечал исследователь, «у нас это слово употреблялось в значении языческого бога вообще». Вместе с тем древнерусское поучение против язычества «Слово Григория Богослова» упоминает данное божество в паре со своей женской ипостасью: «Овъ рѣку богыну нарицаеть, и звѣрь живущь в нем, яоко бога нарицая, требу творить. Овъ дыю жьреть, а дроугыи Дивии». Наконец, цитированное выше «Слово и откровение святых апостолов» упоминает Дия наряду с языческими богами Перуном, Хорсом и Трояном, трактуя их как обожествленных правителей древности. Однако полностью признать это имя заимствованным славянами из античной мифологии мешают данные гидронимии. Так, например, пограничная р. Дыя между Моравией и Австрией обязана своим названием народной речи, а не знакомством с трудами греческих авторов.

Интересующий нас корень встречается в надписи на свинцовой крышке, сделанной тайнописью. Сама крышка была найдена в Новгороде на Ярославовом дворище в слое XIV в. Расшифровавший ее надпись В. Л. Янин отметил, имя библейского бога Саваофа в ней заменено словом ΔΑНΟС, причем такая замена изредко встречается и на амулетах-змеевиках. Ученый не только соотносит это имя с Дивом «Слова о полку Игореве», но и с другими памятниками древнерусской литературы: «Имя божества ΔΑНΟС, ΔОНΟС хорошо объясняется из Паисиева сборника, где говорится о Дыевом служении. <…> При таком фонетическом осмыслении слова ΔОНΟС (ΔΑНΟС) оно должно звучать как “дыос”. Если идти от противного и попытаться передать “дыос” греческими буквами, никакого другого оправданного способа выражения, кроме употребления ОН (или ΟΩ), найти нельзя. Правильность сопоставления ΔΙΟС – “дый” находит подтверждение в рукописи XVI в. “Слово и откровение святых апостол”…»

Данных об обожествлении также и Гостомысла у нас нет, однако выше уже приводилось сообщение «Повести о Словене и Русе» о том, что старший сын князя Словена «Волхов бесоугодник и чародей» «в бога сел». Фольклор других славянских народов, наделяя своих правителей сверхъестественными свойствами, их при этом не обожествляет. Данное обстоятельство не только в очередной раз подчеркивает тесные связи ильменских словен с западными славянами на территории Германии, но и допускает возможность того, что и у первых существовала традиция обожествления своих правителей. Даже если сомневаться относительно известия Иоакимовской летописи о неоднократном обращении Гостомысла при выборе преемника к вещунам, сообщение Ибн Руста о господстве у русов над царем волхвов-«знахарей», равно как и данные о силе влияния этого сословия в Новгороде, вне сомнений. Как показали В. Л. Янин и М. Х. Алешковский, этим влиянием волхвы обладали еще до призвания Рюрика. Нечего и говорить, что в свете всего приведенного выше материала вопрос о том, кого именно эти волхвы посоветовали соплеменникам призвать на княжение – скандинавского конунга или прямого потомка славянского бога, весьма вероятно обожествленного лично, – является чисто риторическим.

Как мы могли убедиться, все три группы славянских источников о происхождении Рюрика не зависят друг от друга, создавались в разное время и в разных местах, но при этом не только не противоречат, но и взаимно дополняют и подтверждают друг от друга. Подобная ситуация могла иметь место только в том случае, если все они действительно, хоть в последнем случае и достаточно аллегорическим языком, отражали историю одного рода, происхождение которого восходило к божеству. Этим объясняется как отсутствие этой генеалогии в ранних летописях, так и неизбежная перекодировка и незначительное искажение первоначального предания.

 

Глава 4. Первый правитель Древнерусского государства

Уточненная датировка пожара Ладоги, если она верна, согласно которой он произошел не на рубеже 50-60-х гг. IX в., а в промежутке между 863 и 870 гг., ставит перед исследователями сложные вопросы. Свидетельствует ли это о том, что призвание варягов состоялось позднее летописной даты? Однако данные нумизматики говорят о том, что в 850-х гг. действительно происходит катастрофичный спад поступления дирхемов в Европу и Волжско-Балтийский путь на какое-то время перестает функционировать. Наиболее логично связать это с летописным известием о междоусобной войне на севере Восточной Европы, завершившейся призванием Рюрика. В таком случае ладожский пожар произошел уже в правление нового князя, и мы вновь оказываемся перед вопросом: стало ли это результатом нападения извне, или перед нами следствие каких-то внутренних конфликтов? Пока археологические данные не позволяют нам однозначно ответить на этот вопрос. Никоновская летопись под 864 г. сообщает об убийстве Рюриком Вадима Храброго и многих других новгородцев, что свидетельствует скорее в пользу версии внутреннего конфликта. Датировка этого источника достаточно точно совпадает с результатами археологического исследования, однако летописец однозначно говорит о Новгороде, а не о Ладоге. Впрочем, ниже мы увидим, что одна летопись, говоря о первой резиденции Рюрика в Восточной Европе, называет Новгород, а другая – Ладогу, притом что обе они восходят к тексту ПВЛ. Таким образом, не исключена вероятность того, что описание произошедших в Ладоге событий было перенесено на Новгород. Следует отметить, что само имя Вадим христианское и в этом качестве является еще одним аргументом достоверности похода Бранлива, поскольку, согласно Житию Стефана Сурожского, русский князь и его бояре после чуда у гроба святого крестились. Достаточно давно было высказано предположение, что Вадим был тоже потомком Гостомысла и, соответственно, также имел право на власть.

Еще одним событием, которое способно заставить нас усомниться в точности традиционной даты призвания варягов, является история Аскольда и Дира. Под 862 г. упоминается, что два боярина Рюрика, Аскольд и Дир, отправились на юг и сели править в Киеве: «и бѧста оу него. в҃. мужа не племени его ни боӕрина. и та испросистсѧ ко Цр҃югороду с родомъ своимъ. и поидоста по Днѣпру. и идуче мимо и оузрѣста на горѣ градок и оупращаста. [и] рѣста чии се градокъ. ѡни же рѣша бъıла суть. г҃. братьӕ. Кии. ІЦекъ. Хоривъ. иже сдѣлаша градокось. и изгибоша и мъı сѣдимъ. платѧче дань родомъ их Козаромъ. Аколъдо же. и Диръ. ѡстаста въ градѣ семь. и многи Варѧги скуписта. и начаста владѣт Польскою землею. Рюрику же кнѧжаста в Новѣгородѣ» – «И было у него два мужа, не родственники его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: “Чей это городок?” Те же ответили: “Были три брата, Кий, Щек и Хорив, которые построили город этот и сгинули, а мы тут сидим, родичи их, и платим дань хазарам”. Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян. Рюрик же княжил в Новгороде».

Под 866 г. летопись сообщает об их походе на Царьград, причем в тексте они также именуются Русью: «Въ лѣт 866. Иде Асколдъ и Диръ на Греки и прииде въ 14 [лѣто] Михаила цр҃ѧ. цр҃ю же ѿшедшю на Ѡгарѧнъı. [и] дощедшю єму Чернъıє рѣки. вѣсть єпархъ посла к нему. яко Русь на Цр҃ьгородъ идеть. и вратисѧ цр҃ь си же внутрь Суду вшедше. много оубıиство крт҃нмъ створиша. и въ двою сотъ корабль Цр҃ьградъ ѡступиша. Цр҃ь же єдва въ градъ вниде [и] с. патреӕрхомъ съ Фотьємъ къ сущеи цр҃кви ст҃ѣи Бц҃ѣ Влахѣрнѣ [и] всю нощь молт҃ву створиша таже бжт҃вную свт҃ъı Бц҃ѧ ризу с ими изнесъше в рѣку ѡмочивше тишинѣ сущи [и] морю оукротившюсѧ. абьє бурѧ въста с вѣтромъ. и волнамъ вельямъ въставшемъ засобь безбожнъıхъ Руси корабль смѧте…» – «В год 866. Пошли Аскольд и Дир на греков и пришли к ним в четырнадцатый год царствования Михаила. Цесарь же был в это время в походе на агарян, дошел уже до Черной реки, когда епарх прислал ему весть, что Русь идет на Царьград, и возвратился цесарь. Эти же вошли внутрь Суда, множество христиан убили и осадили Царьград двумястами кораблей. Цесарь же с трудом вошел в город и всю ночь молился с патриархом Фотием в церкви Святой Богородицы Влахернской, и вынесли они с пением божественную ризу святой Богородицы и погрузили в реку. Была в это время тишина и море было спокойно, но тут внезапно поднялась буря с ветром, и встали огромные волны, и разметало корабли безбожной Руси…» На самом деле, как следует из так называемой «Брюссельской хроники», нападение Руси на Константинополь произошло 18 июня 860 г., а не в 866 г.

Кем были Аскольд и Дир? Утверждение о том, что они были боярами основателя династии, вызывает определенные сомнения, и достаточно давно было высказано мнение, что оно было сделано летописцем со вполне определенной целью – представить Рюриковичей единственно законной династией, а убитым Олегом правителям Киева отказать в легитимности, для чего их и изобразили боярами Рюрика, отложившимися от его сына и самовольно захватившими власть на юге. Польский историк Ян Длугош в своем труде называет их потомками основателя Киева: «Затем, после смерти Кия, Щека и Корева, их сыновья и потомки, наследуя по прямой линии, княжили у русских много лет, пока такого рода наследование не привело к двум родным братьям – Оскальду и Диру». Часть отечественных историков восприняло эту версию, полагая, что она основывается на несохранившихся русских летописях, которыми мог пользоваться Длугош. Однако и это утверждение также несвободно от политической мотивации: согласно польскому хронисту, Рус был потомком прародителя поляков Леха, и в этом отношении Рюриковичи оказываются захватчиками Киева, изначально принадлежащего потомкам Леха. Таким образом, подчеркивая местное происхождение Аскольда и Дира, польский хронист тем самым косвенно отрицал права Москвы на этот город.

Некоторые отечественные летописи занимают как бы промежуточную позицию между этими двумя крайними точками зрения. Новгородская I летопись считает Аскольда и Дира варягами, но при этом не говорит о том, что они были боярами Рюрика. Иоакимовская летопись говорит об одном Оскольде и утверждает, что он был направлен на юг самим Рюриком: «Славяне, живусче по Днепру, зовомии поляне и горяне, утесняеми бывши от козар, иже град их Киев и протчии обладаша, емлюсче дани тяжки и поделиями изнуряюсче, тии прислаша к Рюрику преднии мужи просити, да послет к ним сына или ина князя княжити. Он же вдаде им Оскольда и вои с ним отпусти. Оскольд же, шед, облада Киевом и, собрав вои, повоева первее козар, потом иде в лодиах ко Царюграду, но буря разби на мори корабли его. Олег бе муж мудрый и воин храбрый, слыша от киевлян жалобы на Оскольда и позавидовав области его, взем Ингоря, иде с войски ко Киеву. Блаженный же Оскольд предан киевляны и убиен бысть…» Сам В. Н. Татищев в примечании к этому тексту отметил: «Оскольд. Хоть Иоаким точно сыном Рюриковым его не имяновал, но обстоятельство утверждает, ибо киевляне не просили бы сына, если бы его не было».

Норманисты поспешили объявить их скандинавами, но авторы монографии об ономастики Украины убедительно опровергают скандинавскую этимологию Аскольда, приводя русский антропоним Аскольдов, другие антропонимы др. – блр. Ясколдъ, блр. Яскалд, Яскулд, др. – польск. Askold, Jascold. Имени Дир соответствуют западнославянские имена Дирслава, впервые зафиксированное в 983 г., Дирско и Дирскон. Окончательно прояснить загадку происхождения обоих правителей помогает Синаксарь Константинопольской великой церкви конца IX – начала X в. Он содержит краткие сказания о святых и церковных праздниках и под 25 июня отмечает: «И нашествие сарацинов и рун (και των Ρουν), и лития во Влахернах». Такие исследователи, как Н. Ф. Красносельцев и Г. Г. Литаврин, относили это известие к походу русов 860 г. Действительно, если нашествие произошло 18 июня, то 25-го числа осада была в самом разгаре. Лития во Влахернах – молитвы во Влахернах Фотия и Михаила III, о которых упоминает не только отечественная ПВЛ, но и византийские источники. Что касается рун, то это было одно из названий славянского населения острова Рюген, которое в средневековых источниках также неоднократно называлось русами. Данное уникальное свидетельство в сочетании с тем, что наиболее точные с этимологической точки зрения параллели именам Аскольда и Дира находятся в западнославянском мире, не только подтверждает варяжское происхождение обоих киевских правителей, но и в очередной раз доказывает западнославянское происхождение самих варягов. Все эти факты позволяют рассматривать Аскольда и Дира как предводителей одного из варяжских отрядов. Поскольку иностранный источник относит их нападение на Константинополь к 860 г., очевидно, что они никак не могли быть боярами или родственниками призванного в 862 г. Рюрика. Однако точность дат в начальной части ПВЛ вызывает сомнение, и нельзя исключать возможность того, что знаменитое призвание варягов произошло несколько раньше, чем оно было впоследствии датировано летописцем. В этом случае какая-то связь между Рюриком и Аскольдом и Диром возможна, однако вновь ставит нас перед дилеммой: считать ли последних представителями предыдущей волны западнославянской миграции в Восточную Европу, которых появление Рюрика и его братьев заставило двинуться на юг, или же они действительно были приближенными или родственниками призванного князя, отправившимися в Поднепровье с согласия или даже по приказанию основателя династии Рюриковичей. Существующий разнобой источников не позволяет делать какие-либо окончательные заключения по этому поводу, однако неожиданное утверждение автора ПВЛ о том, что Аскольд и Дир были Рюрику «не родственники его, но бояре», наводит на мысль, что в XII в. существовала версия об их родстве.

Согласно Новгородской I летописи, Рюрик сел сразу в Новгороде, однако Ипатьевская летопись дает несколько иную версию событий: «И изъбрашасѧ. триє брата. с роды своими. и поӕша по собѣ всю Русь. и придоша къ Словѣномъ пѣрвѣє. и срубиша город Ладогу. и сѣде старѣишии в Ладозѣ Рюрикъ. а другии Синєоусъ на Бѣлѣѡзерѣ. а третѣи Труворъ въ Изборьсцѣ. и ѿ тѣхъ Варѧгъ. прозвасѧ Рускаӕ землѧ. по дъвою же лѣту. оумре Синеоусъ. и братъ єго Труворъ. и приӕ Рюрикъ власть всю ѡдинъ. и пришед къ Ильмєрю. и сруби город надъ Волховом. и прозваша и Новъгород. и сѣде ту кнѧжа̑…» – «И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли прежде всего к славянам. И поставили город Ладогу. И сел старший, Рюрик, в Ладоге, а другой – Синеус, – на Белом озере, а третий, Трувор, – в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Через два года умерли Синеус и брат его Трувор. И принял всю власть один Рюрик и пришел к Ильменю, и поставил город над Волховом, и назвал его Новгород, и сел тут княжить…»

Исследователи склоняются к «ладожской» версии: «Из двух вариантов рассказа о Рюрике первоначален в плане истории текста “новгородский” вариант, тогда как более адекватной исторической реальности является “ладожская” версия. Последняя вошла в летопись на заключительном этапе её формирования, в редакции ПВЛ 1117 г., отразив аутентичную ладожскую традицию, с которой составитель этой редакции познакомился во время его поездки на Север. “Новгородский” же вариант восходит к Древнейшему сказанию, излагавшему историю призвания варяжских князей в эпически-обобщённом виде, абстрагированном от неактуальных для Киева географических подробностей». Более поздние источники пытаются примирить обе версии путем создания такой конструкции: «И сѣде Рюрикъ на княженiе въ Великомъ Новѣградѣ, а столицу свою на островѣ эзеря Ладоги заложи». Интересно, что еще один поздний источник говорит не об основании, а об укреплении Ладоги: «…пришли къ Славянамъ первое, и утвердивши городъ старый Ладогу, и сяде старѣйшiй Рюрикъ в Ладогѣ».

Нечего и говорить, что последнее утверждение больше соответствует исторической действительности. В период ок. 865-890-е гг. Ладога оправляется от пожара, в ней восстанавливается центральный большой дом и отмечены следы производственной деятельности. Исследователи города отмечают, что «сообщение ПВЛ о том, что Рюрик в Ладоге “сруби город”, могло означать появление деревянной фортификации на узком каменном мысу, служившем естественной защитой ладожской гавани». А. Н. Кирпичников констатирует: «В 860-е гг. (что соответствует горизонту Е1, датированному 860-890-ми гг.) Ладога развилась настолько, что кратковременно становится столицей образующейся империи Рюриковичей. Она превращается в княжеский город, в ней строятся первые укрепления. Территория города подразделена на детинец и предградье». Этот же археолог констатирует, что во второй половине IX в. ладожский посад формировался по определенному плану, в результате чего городская территория делилась на одинаковые по размеру участки, что свидетельствует о наличие администрации, осуществлявшей раздел земли. Г. Ф. Корзухина так описывает произошедшие в городе перемены: «Вместо свободно и бессистемно расставленных крупных домов горизонта Е1, окруженных хозяйственными постройками, на поселении периода Д появились ряды мелких изб, тесно прижатых друг к другу и вытянутых вдоль настила и мостков. Никакой постепенности в переходе к новой системе застройки на вскрытой площади не наблюдается. Переход к новой планировке и одновременно к новому типу жилищ очень резок. Не исключена возможность, что перепланировка была в какой-то мере принудительной». Однако эту же черту мы видим и в западнославянском регионе, где уже в начале IX в. фиксируются города с регулярной застройкой, формирующей сеть улиц, которая зачастую сохранялась при перестройках. Все это позволяет предположить, что переход от стихийной к упорядоченной застройке города, т. е. выход процесса урбанизации на качественно более высокий уровень, связан с появлением там Рюрика.

Весьма интересна топонимика Ладоги (рис. 5). Левобережная возвышенность близ Ладоги известна под название Княщина (так новгородцы позднее называли княжескую долю в доходах, владениях и правах). В эту же группу названий входит и Княж-Остров в отдаленном лесном урочище на левом берегу Волхова. Непосредственно рядом с Княщиной в Ладоге находится Кузьмодемьянская горка. Это название она получила от одноименной церкви. Однако уже давно было установлено, что «…Кузьма-Демьян христианский псевдоним дохристианского бога Сварога». Сварог же, как отмечалось в предыдущей главе, являлся отцом западнославянского Радигоста, от которого вел свое происхождение Рюрик. Тот факт, что находящаяся рядом с Княщиной возвышенность в первом восточнославянском городе, ставшем резиденцией Рюрика, была посвящена именно этому богу, в очередной раз подтверждает правильность изложенной в предыдущей главе его языческой генеалогии.

Рис. 5. Ладога и ее ближайшие окрестности на составленной Г. С. Лебедевым карте: I – «княжеская» зона; II – «городская» зона; III – «сакральная» зона: 1 – сопки; 2 – курганы с сожжениями различных типов обряда; 3 – курганы с трупоположениями; 4 – длинные курганы; 5 – древнерусские храмы; 6 – грунтовые могильники. Источник: Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985

По-разному источники трактуют и отношение первого русского князя к будущей столице Северной Руси. По поводу Новгорода мы также сталкиваемся с двумя противоречащими летописными известиями. С одной стороны, Ипатьевская летопись утверждает, что этот город был основан Рюриком. С другой стороны, точно так же восходящая к ПВЛ Лаврентьевская летопись отмечает, что он был основан словенами еще до призвания трех братьев: «Словѣни же сѣдоша ѡколо єзера Илмерѧ. [и] прозвашасѧ своимъ имѧнемъ и сдѣлаша градъ. и нарекоша и Новъгородъ». Если верна последняя версия, то Новгород первоначально возник как племенной центр, если первая – то начало ему должна была положить княжеская крепость, поставленная на необитаемом месте, вокруг которой постепенно образовался и сам город. Как следует из самого его названия, он действительно был «новым» городом и впервые в летописи, да и то достаточно поздней, упоминается под 859 г., а древнейшая из найденных в нем археологами уличных мостовых датируется 953 г., хоть, разумеется, при дальнейших раскопках вполне могут быть обнаружены и более ранние следы поселений. Кроме того, ниже древнейшей мостовой залегает слой толщиной около 40 см, который пока не может быть точно датирован современными методами. В силу этого решающее значение приобретает комплексное изучение городской структуры. Археологическое ее исследование привело специалистов к выводу о верности «племенной» версии образования Новгорода: «Таким образом, отсутствие на территории Детинца следов оборонительных укреплений ранее 1045 г., связь происхождения Детинца с владычным двором, который мог появиться не ранее конца X в., заставляет отрицать “княжеский” вариант происхождения Новгорода из феодального замка, построенного Рюриком или кем-либо из его потомков». Как уже отмечалось выше, волхвы вместе с племенной знатью, трансформировавшейся позднее в городское боярство, руководили политической жизнью Новгорода. «Наоборот, зная о приглашении князя из легенды о призвании варягов и зная о славянской колонизации Ильменя, гораздо естественнее относить происхождение веча и совета старейшин (бояр) не к периоду XI в., а к самому начальному периоду существования городского поселка, когда в нем еще не было никакого князя. <…> Владыка, видимо, заменил своих предшественников, языческих жрецов. <…> Вече этого межплеменного центра, видимо, должно было находиться там же, где и впоследствии, – на Софийской стороне. Естественно, что приглашенный князь не мог поселиться на территории веча – поэтому он устроил свой “двор” на Торговой стороне. Вече, по всей видимости, было связано с языческим жречеством, с культом Перуна, с его капищем. Поэтому когда капище было уничтожено, а идол Перуна сброшен в Волхов, то на его месте появился деревянный Софийский собор…» На основании всестороннего изучения всех имеющихся данных В. Л. Янин и М. Х. Алешковский пришли к следующему заключению: «Из изложенного наблюдения следует очевидный, хотя и предположительный вывод: князь в Новгороде был вторичен по отношении к тем общественным силам, которым город обязан своим возникновением».

Таким образом, Рюрик переселился в уже существовавший город, обладавший своей системой самоуправления, которая явно ограничивала его власть. Соответственно, причинами переноса его резиденции из Ладоги могли быть внешняя опасность, неуверенность в лояльности жителей этого города или более выгодное положение Новгорода. Е. Н. Носов считал, что если в известии о призвании варягов видеть не только легенду, то поселением, куда в IX в. из Ладоги пришел Рюрик, могло быть только городище. По поводу причин переноса столицы он полагал: «Ладога была лишена земледельческой округи, в то время как Поозерье являлось наиболее благоприятной для земледельческого хозяйствования областью Приильменья и, безусловно, в IX в., а возможно, и ранее стало ядром расселения славян в Ильменском бассейне. Тем самым городищенская округа изначально развивалась в сгустке земледельческих поселений, где все более концентрировались верхи разлагающейся родоплеменной верхушки славянского общества. В течение IX в. поселенческое ядро в истоке Волхова постепенно приобрело роль центра складывающейся на севере Руси государственности». Поозерьем называется территория на северном и северо-западном побережье озера Ильмень и верховьях р. Волхов, протяженность которой с севера на юг составляет около 20 км. Согласно подсчетам Е. Н. Носова, в этом относительно небольшом регионе было сконцентрировано более 25 поселений конца I тыс. н. э., площадь большинства которых превышало 1 га, а в 19 пунктах выявлены сопки или их следы. Характеризуя укрепления Рюрикова городища, археологи отмечают: «Массивные двухрядные дубовые укрепления-клети и оборонительный ров, защищавшие центральную часть поселения, свидетельствуют о значительном экономическом потенциале местного общества, способном организовать столь масштабные строительные работы, сконцентрировав для этого немалые людские ресурсы».

Братья Рюрика сели в Изборске и Белоозере (рис. 6). Если в отношении Изборска все понятно и результаты его исследования были приведены в первой главе, то с Белоозером дело обстоит гораздо сложнее и трагичнее. Проводившая там раскопки Л. А. Голубева первоначально датировала возникновение города серединой X в., позднее – первой половиной того же столетия. Последнюю датировку оспаривает С. Д. Захаров, считающий, что время возникновения города можно определять в рамках второй трети X в. В течение 12 полевых сезонов Л. А. Голубева на правом берегу Шексны исследовала свыше 5,5 тыс. кв. м, однако, поскольку она ошибочно полагала, что на левом берегу реки в древности город не располагался, раскопки там практически не велись. Сейчас стало ясно, что Белоозеро занимало оба берега Шексны, его общая площадь составляла не менее 54 га, из которых около 13 га приходилось на левобережное поселение. Хоть площадь раскопок впечатляет, однако, по оценке Н. А. Макарова и С. Д. Захарова, они составляют примерно лишь сотую часть территории средневекового города. В результате сооружения Волжско-Балтийской водной системы две трети Белоозера было затоплено. В 60-70-х гг. XX в. был почти полностью срыт карьером могильник средневекового города, и примерно тогда же по незатопленной части средневекового города была проложена новая дорога. В довершение всего даже оставшуюся часть города исследовать сейчас путем археологических раскопок невозможно, так как на глубине 30-40 см под лопатой появляется вода. Таким образом, хоть слоев IX в. на Белоозере не обнаружено, это может быть обусловлено не их отсутствием, а тем, что они оказались под водой.

Рис. 6. «И сел старший, Рюрик, в Ладоге, а другой – Синеус, – на Белом озере, а третий, Трувор, – в Изборске». Миниатюра Радзивилловской летописи

Кроме того, сохраняется неясность и относительно местоположения первоначального Белоозера. Еще Н. М. Карамзин, ссылаясь на «Географический лексикон» Г. Ф. Миллера, отмечал, что город, по древнему преданию его жителей, стоял в IX в. на северном берегу озера и на Шексну был перенесен лишь Владимиром. А. А. Шахматов, соглашаясь с древностью этого предания, отмечал, что его наиболее ранняя запись сохранилась в летописце Кирилло-Белозерского монастыря XVI в.: «Синеус сидел у нас на Кистеме». Историограф Вологодской области XVIII в. А. Засецкий сообщал также, что «князь Синеус построил город при Беле Озере на Северном берегу против Биармийцев», а И. И. Порошкин писал, что «на месте Киснемского погоста стоял в старину Варяжский городок». По поводу версии о Киснеме-Кистеме как древнем Белоозере мнения археологов разделились. С. Д. Захаров, указывая на незначительную площадь первых двух поселений X в. Киснемы, значительно увеличившей свою территорию в XI в., категорически отказывается рассматривать их как предшественников Белоозера или города, в котором «сидел» Синеус. С. З. Чернов, ссылаясь на археологические изыскания, отмечал, что в конце IX – третьей четверти X в. в Белозерье фиксируются три центра притяжения населения: крупные поселения на месте Белоозера в истоке Шексны, в Киснеме и городище Никольское I на нижней Кеме. Белоозеро в истоке Шексны и памятники, расположенные на реке Кеме, уже были предметом многолетних исследований. В отличие от них Киснема находится пока в начальной стадии изучения, поэтому характер поселения, существовавшего здесь в X-XI вв., пока не может быть определен. На современной же стадии исследования можно лишь констатировать, что в отличие от большинства белозерских волостей, возникших в XIII-XV вв., Киснема сложилась на месте, заселенном на самой ранней стадии освоения Белозерья в Средневековье.

Л. А. Голубева, отмечая достаточно давно идущее разрушение берега, считала, что ранняя Кинесма была поглощена озером, продолжающим и сейчас наступать на берег, или же находилась в другом месте. Исследовав сохранившийся в окрестностях современной Кинесмы могильник X – середины XI в., она писала: «На северный берег Белого озера славяне проникли, вероятно, одновременно с освоением бассейна Шексны, происходившем в IX-XI вв., и имели здесь раннее и прочное влияние среди местного населения. Кроме годных для пахоты земель, переселенцев, несомненно, привлекали выгодные возможности сообщения с озерами Вожже и Лаче, дающими истоки Беломорской речной системе. Не случайно самое большое озеро на северном берегу носит название Дружинского, а самое удобное на пути к оз. Вожже – Волоцкого. <…> В Киснемском могильнике сильное влияние славянского элемента сказывается достаточно убедительно. Об этом свидетельствует устойчивая западная ориентировка погребенных, следы гробовищ, наличие височных колец славянского типа (в том числе спирального кольца северян), отсутствие шумящих привесок и зооморфных фигурок. Вещей скандинавского происхождения здесь нет совершенно. Оружие в мужских погребениях позволяет предположить, что перед нами захоронения свободных смердов, а может быть, дружинников». Тот факт, что в погребении 1 Киснемы, датируемом концом X – первой половиной XII в., была обнаружена лепная керамика ладожского типа (тип III, по Н. А. Макарову), говорит о пребывании на этом поселении выходцев из первой столицы Рюрика. Подобная же керамика была зафиксирована и в могильнике XI в. Никольское III. Кроме того, по мнению Н. А. Макарова, с большими оговорками и Челмужская курганная группа может рассматриваться как принадлежащая выходцам из Приладожья.

Поскольку наиболее древние изученные слои Кинесмы и ее ближайших окрестностей датируются X в., это не снимает вопроса о пребывании в этом регионе варягов веком ранее. Помимо приведенных выше данных о гибели значительного количества площади памятников, ряд соображений говорит в пользу достоверности летописного сказания. Как отмечал Н. А. Макаров, Белоозеро было центром Восточного Прионежья, которое, с одной стороны, было связано удобными речными путями с Новгородом и Верхним Поволжьем, а с другой – именно там находились важнейшие волоки, открывавшие дорогу на север и восток, в бассейны Онеги и Северной Двины. Поскольку Восточное Прионежье являлось «воротами» Севера, то в условиях меховой торговли с Востоком уже в силу своего весьма выгодного географического положения, оно должно было весьма рано привлечь к себе внимание Варяжской Руси. О том, что население с запада проникло в регион Белого озера уже в эпоху призвания варягов, свидетельствует городище Никольское I на Кеме. Оно было расположено на высоком мысу и защищено с напольной стороны валом и рвом. Археологи относят его возникновение ко второй половине IX – первой половине X в. и отмечают вероятную связь с Новгородом. 20 % керамики этого городища составляют сосуды, близкие керамике ладожского типа. Н. А. Макаров обращает внимание и на следующие особенности этого населенного пункта: «В нескольких километрах от городища Никольское I находятся две одиночные сопки – единственные в Восточном Прионежье. <…> Сделать однозначное заключение об этнической принадлежности этих памятников пока трудно: они могли быть оставлены как небольшой группой славян, продвинувшихся в район Белого озера, так и какой-нибудь прибалтийско-финской. Однако связь этих памятников с западными областями, где в IX-X вв. употреблялась неорнаментированная лепная керамика и бытовал обычай производить захоронение в сопках, прослеживается вполне определенно». Этот же исследователь приводит и данные лингвистики, указывающие на то, что именно новгородцы были первым славянским населением края: «Ю. И. Чайкина, исследовавшая историческую лексику Белозерья, в частности географическую терминологию памятников белозерской письменности XIV-XVI вв., выделила целый ряд лексем, занесенных в бассейн Белого озера западным – новгородским – колонизационным потоком. По мнению Ю. И. Чайкиной, географическая терминология новгородского происхождения распространилась в Белозерье раньше, чем лексемы, связанные с верхневолжской колонизацией, а в целом южный колонизационный поток перекрыл здесь более ранний западный». В главе VIII будет приведен еще один факт, свидетельствующий о ранних новгородско-белозерских связях.

Выше уже отмечалось практически полное отсутствие скандинавов в резиденции Трувора. Сходно с этим и место пребывания третьего варяжского князя. Н. В. Лопатин скромно констатирует: «Не обнаруживается и выдающейся роли скандинавов в истории города и всего региона Белозерья». Формулировка более чем дипломатичная, особенно если учесть, что из 20 000 индивидуальных находок в Белоозере к числу скандинавских, по признанию самих норманистов, может быть отнесено лишь 4-5 экземпляров, да и то датируемых серединой – второй половиной X в. Практически полное отсутствие следов пребывания скандинавов в этом городе в кривом зеркале норманизма превращается всего лишь в не очень выдающуюся роль излюбленных ими викингов. Это обстоятельство оказывается одной из основных, если не самой главной, причин того, что некоторые археологи отрицают достоверность летописного известия о Синеусе: «Отсутствие культурных напластований IX в. на Старом Городе, так же как и отсутствие на Белом озере дружинных могильников IX – X вв. и значительных серий вещей скандинавского происхождения, оказывается серьезным препятствием на пути признания достоверности известий “Сказания”, относящихся к Белоозеру».

Тот факт, что все три центра находились достаточно далеко от моря, показывает, что целью призвания Рюрика, Синеуса и Трувора была не столько защита местных племен, которые сами незадолго до этого с успехом изгнали варягов, а установление на их землях Правды и правосудия. Одновременность смерти обоих братьев породила некоторые сомнения в реальности существования Трувора и Синеуса, однако они в гораздо большей степени были обусловлены стремлением норманистов истолковать их имена как скандинавское обозначение «дома» и «дружины», а также желанием избавиться от неприятного факта почти полного отсутствия следов пребывания викингов в местах правления этих варяжских князей. Летопись сообщает, что после смерти братьев Рюрик сажает кого-то из своих мужей в Белоозеро. Логично было бы ожидать, что какой-то муж будет посажен и в Изборск, однако даже малейшего намека в ПВЛ об этом нет. Следовательно, Рюрик непосредственно управлял Изборском, о чем, как свидетельствуют путевые заметки П. Якушкина, память хранилась еще в XIX в.: «Известно, что в Изборске княжил Трувор; замечательно, что имя Рюрика сохранилось в памяти народа: мне не один раз случалось слышать, что Рюрик княжил в Изборске». Тот факт, что из всех подвластных ему земель Рюрик оставил в своем непосредственном управлении только племенные центры новгородских словен и псковских кривичей, показывает, что именно эти племена, в которых сильнó было западнославянское влияние, основатель династии Рюриковичей рассматривал как свою главную опору. Следует обратить внимание на то, что керамический комплекс Изборска подтверждает если не пребывание на Труворовом городище лично самих Трувора и Рюрика, то, по крайней мере, появление там населения из первого города, где первоначально обосновались варяжские князья: «Лепная керамика Изборска – грубая, неорнаментированная. Преобладают горшки с закруглённым (плавным) плечом, находящие прямые аналогии в разных регионах Древней Руси раннего периода (VIII-XI вв.), но особенно в коренных кривичских землях в Полоцком Подвинье и Смоленском Поднепровье. Меньшим количеством представлены сосуды с ребристым плечом, сопоставимые с керамикой “ладожского типа”…»

О дальнейшем правлении первого князя после смерти его братьев летопись сообщает: «и приӕ Рюрикъ власть всю ѡдинъ. и пришед къ Ильмєрю. и сруби город надъ Волховом. и прозваша и Новъгород. и сѣде ту кнѧжа̑. и раздаӕ мужемъ своимъ волости. и городы рубити. ѡвому Полътескъ. ѡвому Ростовъ. другому Бѣлоѡзеро. и по тѣмь городомъ суть находницѣ. Варѧзи. пѣрвии наслѣдници в Новѣгородѣ Словенѣ. и в Пол̑о̑тьскѣ Кривичи. Ростовѣ Мерѧне. Бѣлѣѡзерѣ Весь. Муромѣ Мурома. и тѣми всѣми ѡбладаше Рюрикъ» – «И принял всю власть один Рюрик и пришел к Ильменю, и поставил город над Волховом, и назвал его Новгород, и сел тут княжить, и стал раздавать мужам своим волости и города ставить – тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро. Варяги в этих городах – находники, а коренные жители в Новгороде – славяне, в Полоцке – кривичи, в Ростове – меря, в Белоозере – весь, в Муроме – мурома, и над теми всеми властвовал Рюрик». Что касается летописного известия о том, что его власть распространялась на Полоцк, Ростов и Муром, то одни исследователи соглашаются с ним, другие рассматривают его как недостоверное. Зачастую в обоих случаях текст ПВЛ или принимается на веру, или столь же категорично отвергается без всестороннего анализа. Рассмотрим имеющиеся факты. Радиоуглеродное исследование показало, что славянское городище на месте Полоцка было основано в 780 г., т. е. существовало до призвания Рюрика. В X в. город окружали два огромных некрополя, уничтоженные до того, как их смогли изучить археологи. Меч, случайно найденный в одном разрушенном кургане, датируется X в. Это говорит о том, что там еще в языческую эпоху хоронили полоцких дружинников из княжеского окружения. Достаточно показательно, что курганы этого некрополя письменные источники еще XVII-XVIII вв. называли «волотовками» и «горами Болгарейскими». Несмотря на невозможность изучения дружинного некрополя, другие археологические материалы фиксируют присутствие в этом регионе выходцев из призвавшей варяжских князей племенной конфедерации: «Различие между керамическими наборами Белорусского Подвинья и Поднепровья VIII – X вв. состоят в следующем. Для Подвинья кроме распространенных, как и в Поднепровье, лепных и круговых сосудов типа Лука-Райковецкой и роменской культур, характерно также присутствие керамики “ладожского типа”… Этот тип считается основным в VIII – X вв. на территории Новгородчины и связывается с культурой сопок, принадлежащей приильменским словенам. Помимо Полоцка и его окрестностей такая керамика наряду с сопкообразными насыпями погребальных памятников встречена на отрезке “пути из варяг в греки” из Витебского Подвинья в Оршанское Поднепровье (Старое Село, Лужесно, Ореховск)». При этом в Полоцке IX – первой половины X в. отсутствуют артефакты, которые даже норманисты могли бы объявить скандинавскими. И. И. Еремеев признает: «Мы, однако, не наблюдаем в Полоцкой земле следов норманнского присутствия времен Рюрика». Руководствуясь лишь этим единственно значимым для себя критерием, он поспешил объявить летописные известия об этом городе недостоверными, а сам его охарактеризовал как «тупиковую периферию “восточного пути”», «один из славянских городков», в силу чего вообще нельзя «рассматривать Полоцк в IX – начале X века наряду с такими раннегородскими центрами, как Ладога, Рюриково городище, Псков, Гнездово или Киев…». Едва ли следует объяснять тенденциозность подобного подхода, ошибочность которого на археологическом материале показал Д. Дук, отметив, что даже по площади в указанный период Полоцк сопоставим с Ладогой и Рюриковым городищем. «Полоцкая государственность зародилась на местной генетической основе как явление самобытной восточнославянской культуры. Присутствие в Полоцке “мужа” князя Рюрика не затронуло и не предопределило эволюцию местных родовых структур в государственном управлении складывающейся земли-волости». Как уже отмечалось, летопись относит Полоцк к числу существовавших до Рюрика племенных княжений. Присутствие в нем варягов ПВЛ отмечает как для эпохи Рюрика, так и Владимира, т. е. на протяжении достаточно длительного периода. При этом показательное отсутствие артефактов, которые норманисты при все своем желании могли бы объявить скандинавскими, сочетается с присутствием связанной с волотами топонимики и ладожской керамики в Полоцке, что вновь говорит о действительной природе летописных варягов.

Что касается Ростова, то ситуация с ним отчасти напоминает Белоозеро. С одной стороны, по мнению части археологов, на месте будущего Ростова с VII в. находился мерянский поселок, а сам древнерусский город, по предположению Е. И. Горюновой, возник «не в IX в., а несколько позднее». С другой стороны, еще В. И. Равдоникас высказал гипотезу, что первоначальным Ростовом было Сарское городище, находившееся в 14 км от города, название которого впоследствии было перенесено на современный Ростов. Само Сарское городище возникло в конце VII в. как племенной центр мери и, как отмечалось в первой главе, благодаря значительному количеству находок оружия рассматривается как дружинный центр. Подводя итог его археологическому исследованию, И. В. Дубов писал: «В IX в. в связи с началом славянского заселения Волго-Окского междуречья происходят существенные изменения и в исторической судьбе Сарского городища. С этого времени начинается новый этап в жизни городища… Население Сарского городища уже с IX в., а особенно в X в. было многоэтническим – в пользу данного тезиса говорят находки вещей древнерусского облика, где переплетены черты финно-угорские и славянские. Древнерусский характер всего комплекса городища не позволяет утверждать, что население его было одноэтничным. Костяк населения Сарского городища в IX-X вв. несомненно составляли славяне, вошедшие вместе с местным мерянским этносом в состав единого племенного княжения, являвшегося в первую очередь образованием социальным, характерным для переходной эпохи от родового строя к раннему феодализму. <…> Особо следует остановиться на материалах, характеризующих Сарское городище как торговый центр. Здесь представлены вещи как северо-западного происхождения (Скандинавия), так и восточного (2 клада куфических монет, попавшие в землю в IX в.). В том же столетии был спрятан Угодичский клад. Он состоял из 140 целых и 8 обломков дирхемов, кроме того, в его состав входили 2 серебряных браслета». По мнению Е. В. Плешанова, включение мери в международную торговлю могло произойти только через владения новгородских славян и ее территория во второй половине IX в. уже вошла в состав Древней Руси. А. Е. Леонтьев констатировал: «Имеющиеся данные позволяют полагать, что меря была основным торговым партнёром Ладоги в Верхнем Поволжье. Те же факты если не подтверждают возможность появления варягов (вполне в духе сообщения о выплате варяжской дани), то, во всяком случае, указывают на связи мери с Новгородской землёй и появившимися там варягами не менее чем за два поколения до возникновения Древнерусского государства». Еще ранее П. Н. Третьяков отмечал: «Начало колонизации мерянской земли славянами, судя по археологическим данным, относится к первой половине IX в. В это время в мерянском Поволжье на смену рядовым могильникам приходят славянские курганы с трупосожжениями, среди которых наиболее древние принадлежат к типу новгородских сопок».

Что касается собственно Ростова и окружавших его селений, то они возникли в хорошо освоенном земледельческом районе, отличавшемся большой для своего времени плотностью населения. Появление именно здесь Ростова как княжеского форпоста представляется закономерным. По имеющимся данным, Ростов со свойственными ему особенностями начинает складываться не ранее середины X в. Наиболее ранняя дендрохронологическая дата указывает на 963 г., но, как отмечают сами археологи, она получена при раскопках не самого древнего участка городской территории. К концу XX в. было раскопано всего 1742 кв. м городской территории. Касаясь различия между летописной и археологической датами основания Ростова, А. Е. Леонтьев отмечает: «Зафиксированный летописью политический акт включения мери в состав государства еще не означал начала древнерусской колонизации. Речь шла об установлении дани, выполнении финнами определенных повинностей (участие в походах), но при этом устоявшийся племенной уклад, сложившиеся системы расселения не затрагивались. В такой ситуации объяснимо возникновение княжеского “представительства” на новой территории, “погоста”, но предпосылки для перерастания подобного поселка в многолюдный город возникли позже с появлением славянского населения». Этот же исследователь допускал, что включение мери в состав державы Рюрика, означавшее установление дани и выполнение союзнических обязательств без затрагивания этносоциальной структуры финского племени, могло привести к возникновению Ростова как государственного центра новой территории, а в качестве древнерусского города он сложился к концу X в.

Е. В. Плешанов, отмечая, что славянская колонизация Ростовской земли шла со стороны Новгорода и, в меньшей степени, из земли кривичей, сделал вывод о том, что поселение на месте будущего Ростова (условно Прото-Ростов) возникло не позднее конца VIII в. или, скорее всего, раньше. В конце IX в. на месте будущего города Ростова появился форпост центральной власти. Исходя из этого данный исследователь заключает: «Прото-Ростов являлся новгородским форпостом в земле мери и начал приобретать городские черты: ведал сбором дани, контролируемым пребывавшими здесь представителями племенной знати, опиравшимися на военную силу, был сакральным центром, занимался торговлей и, благодаря всему этому, неизбежно развивался как ремесленный центр». Показательна и керамика раннего Ростова: «Немногочисленные раннекруговые сосуды имеют аналогии в синхронных материалах Рюрикова городища, Новгорода, Старой Ладоги». К этому следует добавить, что и кончанская организация Ростова также указывает на западнославянское влияние. Кроме того, на Верхней Волге были также записаны предания о волотах.

По поводу Мурома мы также имеем указание источника XVI в. о том, что город находился ранее «не на том месте, где ныне есть, но был негде в том же граде, отстояние имея немного от нынешнего града». Е. И. Горюнова отметила существование поселка племени мурома X – начала XI в. и их кладбища на территории города Мурома. При сохранении отчетливых следов местного финно-угорского населения в регионе отмечается также и интенсивно идущий процесс славянизации: «Подобное явление – смена муромского ритуала погребения без курганной насыпи славянским, курганным – мы наблюдаем и в другом могильнике – Максимовском, недалеко от г. Мурома, около с. Савково на р. Максимовске. Эта смена форм погребального обряда на рубеже X и XI вв. свидетельствует об интенсивной славянизации Муромского края…» В другой своей статье она констатировала: «Выявилась густая сеть муромских и славянских поселений IX-XI вв., узлом которых являлся город Муром». Хоть в более поздней своей работе Е. И. Горюнова утверждала, что «до начала XI в. Муром не был ни в какой мере русским городом», однако последующие раскопки в центральной части кремля, где не зафиксировано следов муромского поселения, выявили раннюю древнерусскую городскую застройку, относящуюся ко второй половине X в. Подводя итог изучения этого города, Л. А. Голубева констатировала: «Фрагментарность археологических работ в Муроме, неизученность горизонта X в. оставляет открытым вопрос об участии муромских селищ в формировании города. Неизвестно, где располагался древнейший центр города и был ли он в X в. укреплен». На территории города были частично изучены Пятницкий (IX-XI вв.) и Муромский (VIII-X вв.) могильники, причем близ Пятницкого могильника обнаружено одноименное селище с преобладающим славянским инвентарем. К сожалению, остается неизученным городище Чаадаевское под Муромом, где, по преданию, был старый город. Там были случайно обнаружены аббасидский дирхем 821-822 гг. и наконечник ножен меча, который норманисты поспешили объявить скандинавским. Однако близ Мурома в Оку впадает река Велетьма и это не единственный подобный топоним в данном месте. «Название Волотовой могилы, так же как Волотовых гор близ Мурома, – отмечали еще дореволюционные исследователи, – имеет несомненную связь с именем легендарного царя Волота Волотовича русских апокрифов». Эти названия, по всей видимости, указывают на северо-западный поток славянской колонизации. В муромских погребениях IX – начала X в. встречаются восточные монеты, что говорит об участии этого племени в торговле. Этим обстоятельством, по всей видимости, и был обусловлен интерес к данному региону со стороны Варяжской Руси.

Таким образом, археологические данные подтверждают достоверность летописного сообщения относительно Полоцка и, со значительной степенью вероятности, по поводу Ростова. Что же касается Мурома, то однозначных данных о включении этого города в состав государства Рюрика нет. Однако прежде чем делать окончательные выводы, следует учесть и другие известные на сегодняшний момент факты распространения влияния населения севера Руси на более южные территории. Так, например, на расположенном неподалеку от Суздаля селище Гнездилово-2 была обнаружена не только лепная керамика ладожского типа, но и раннекруговая керамика менкендорфского и фельдбергского типов. В другой суздальской деревне Киболе была зафиксирована керамика ладожского типа. Последними археологическими исследованиями было установлено присутствие на отдельных памятниках Суздальского Ополья горизонта древностей IX – первой половины X в. Это позволяет предположить, что формирование новой сети расселения и новой материальной культуры, отражающее интеграцию Суздальского Ополья в систему международной торговли и балтийских культурных связей, началось не позднее второй половины IX в. Керамика ладожского типа зафиксирована также на поселениях Удомельского Поозерья, Мстинско-Моложского междуречья, Верхней Волги и Ярославского Поволжья, Верхней Оки, Московской области. Несомненный интерес представляет и южнобалтийский гаплотип R1a1a1g2*, свойственный западным славянам и зафиксированный у таких дальних потомков Рюрика, как Волконские, Оболенские и Барятинские, равно как и разновидность R1a, известную как Z280, обнаруженную у Друцкого-Соколинского, еще одного Рюриковича. Карта распространения последней разновидности является более чем показательной (рис. 7). Основное ядро субклада этой гаплогруппы располагается на землях Восточной Германии, Польши и Словакии. На территории Восточной Европы выделяется три центра: близ Новгорода (незначительность его присутствия на севере объясняется последующей историей, когда в результате депортации бояр при Иване III, массовой резни рядовых горожан при Иване Грозном и шведской оккупации коренное население сократилось на 80 %), Среднее Поднепровье и, что важно в свете нашего исследования, верховье Волги. С учетом всех этих фактов логично предположить, что отсутствие следов западнославянского или новгородско-ладожского присутствия на отдельных поселениях, включаемых летописью в состав державы Рюрика в интересующую нас эпоху, объясняется гибелью или недостаточной изученностью археологических памятников.

Рис. 7. Карта распространения южнобалтийского гаплотипа R1a1a1g2*. Источник: Swinow. Меч Свентовита блеснул над головой норманиста… И что-то с глухим стуком упало на пыльные книжки // http: //swinow.livejournal.com/59307.html

Окончательно разобраться в вопросе достоверности текста ПВЛ нам вновь помогают данные нумизматики: «8-й этап обращения куфического дирхема – 860-870-е гг. – почти полностью совпадает с летописной хронологией правления Рюрика, правившего, согласно Повести временных лет, в 862-879 гг. В Восточной Европе выявлено рекордное количество монет (13 259) и кладов (35)… Расцвет наблюдается на следующих денежных рынках: Прибалтийском – 4 клада и 167 монет, Волховско-Ильменском – 6 кладов и 3972 монеты, Верхневолжском – 6 кладов и 4487 монет, Западно-Двинском – 4 клада и 2094 монеты, Поокском – 11 кладов и 1929 монет. Указанный расцвет следует связывать с некоторыми важнейшими мероприятиями Рюрика: 1) переносом центра политической власти из Старой Ладоги в Рюриково городище; 2) установлением контроля над важнейшими денежными рынками Северной Руси, в т. ч. Верхневолжским и Западно-Двинским (согласно Повести временных лет, его «мужи» были посланы в Полоцк, Ростов, Белоозеро, Муром).

Редкие нумизматические памятники зафиксированы на Днепро-Деснинском денежном рынке – 2 клада и 326 монет. Следует признать, что на указанном денежном рынке кризис второй половины 820-850-х гг. в полной мере так и не был преодолен. Еще хуже ситуация складывалась на Волго-Вятско-Камском денежном рынке (1 экз.). Ни одного клада не выявлено в бассейнах Нижнего Днепра, Дона, Нижней Волги. <…> Таким образом, к 860-870-м гг. на Волховско-Ильменском, Верхневолжском и Западно-Двинском денежных рынках относится выпадение 16 кладов и 10 553 восточных монет. Между тем ядро Южной Руси – Днепро-Деснинский денежный рынок – характеризуется выпадением лишь 2 кладов и 326 восточных монет. Уже из этих цифр становятся ясны истинные возможности Северной и Южной Руси 860-870-х гг. Очевидно финансовое превосходство Северной Руси: Старая Ладога и Новгород (Волховско-Ильменский денежный рынок), Ростов и Тимерево (Верхневолжский денежный рынок) и Полоцк (Западно-Двинский денежный рынок), над Южной Русью (Днепро-Деснинский денежный рынок). Следовательно, элиты Днепро-Деснинского региона реально не могли ничего противопоставить финансовому могуществу тех сил, которые контролировали бассейны Волхова и Ильменя, Верхней Волги, Западной Двины. Вся эта статистика – ключ к пониманию вопроса, почему Рюрик, согласно летописному преданию, «сруби город над Волховом», вокняжился в Новгороде, а «мужем своим» раздавал волости и города – Полоцк, Ростов, Белоозеро. Обретение власти над этими градами было в первую очередь установлением контроля над финансовыми потоками. На средства, добытые Рюриком, его преемник – Олег Вещий – смог объединить Русь». Поскольку расцвет торговли наблюдается именно на тех территориях, которые, согласно ПВЛ, входили в державу Рюрика, и разительно контрастирует с остальными регионами Восточной Европы, логично предположить, что летописец в данном случае верно отразил историческую действительность. Единство экономического развития указанных территорий, особенно на фоне незначительного количества находок во всем остальном регоне, в качестве самой первой причины предполагает их политическое единство.

Рис. 8. Составленная А. Н. Кирпичниковым карта Ладожской земли в конце X – начале XIII в. Источник: Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VIII-XIII вв. // Историко-археологическое изучение Древней Руси. Вып. I. Л., 1988

Другие источники отмечают активность основателя княжеской династии в северном направлении: «И посла (Рюрикъ) воеводу своего именем Валета и повоева Корелу и дань на нихъ возложи. Умре Рюрикъ въ войнѣ въ Корелѣ». Хоть это достаточно поздний источник, однако Чертковский список Владимирского летописца, который, как считается, был близок к погибшей в 1812 г. Троицкой летописи, содержит такую интересную подробность: «Умре Рюрик на поле в лето 6387 (879 г.)». Вполне вероятно, что автор летописца имел в виду поле боя. Другая рукопись дает нам несколько иное написание имени княжеского воеводы: «Ходилъ князь великиi рюрикъ с племянникомъ своимъ олгомъ воевати лопи и корѣлу. Воевода же у рюрика валитъ. I повоеваста i дань на нихъ возложиша… Лѣта 6387-го умре рюрикъ въ корелѣ в воiне; тамо и положенъ бысть в городе корелѣ, княжилъ лѣта 17…» Обычно лопью древнерусские памятники называют саамов, однако карельские предания и данные топонимики Новгородской области показывают, что первоначально ареал расселения этого племени был гораздо обширнее, охватывая не только северный, но и южный берег Ладожского озера (рис. 8). «Между Ижорой и низовьями Волхова располагалась старинная новгородская волость Лопца. Существование Лопской сотни и близость древней Ладоги позволяют без колебаний включить эту территорию в состав исконной Новгородской земли». Обратившиеся к этому вопросу А. Н. Кирпичников и Е. А. Рябинин охарактеризовали приладожскую лопь как «довольно заметное автохтонное образование», следующим образом очертив ее первоначальные границы: «Конкретные географические сведения о новгородской лопи, хотя и относительно поздние, позволяют определить район ее обитания. В писцовой книге Водской пятины около 1500 г. обозначен Лопский погост Ореховского уезда, который занимал территорию южного побережья Ладожского озера по течению рек Назии, Шельдихи, Лавы, размером примерно 30×20 км. Западная граница погоста доходила до Орешка – его южное предместье называлось Лопской стороной. Кроме того, на р. Лаве и восточном берегу юго-западного залива Ладожского озера отмечена волостка Малая Лоппа. Последняя указывает, что западные границы лопи не ограничивались Лавой, а некогда пролегали ближе к Ладоге. Десятки перечисленных московскими писцами деревень носили финские, а точнее, саамские наименования. <…> Условно западноволховскую область лопского обитания можно поместить между реками Мгой и Волховом (где в окрестостях Старой Ладоги, кстати сказать, существует дер. Лопино). На западе лопь где-то в районе к югу от Орешка граничила с ижорой. Последней обычно приписывали, – как теперь думается, несправедливо, – все лопские владения». Источник, чуть более ранний, чем писцовая книга, фиксирует определенный уровень экономического развития данных мест: в проекте 1470-1471 гг. договорной грамоты Новгорода с Казимиром IV лопца по денежной повинности поставлена на пятом месте после г. Русы, Водской земли, г. Ладоги и Ижоры. Если примерное соотношение уровня развития этих областей имело место и ранее, это объясняет стремление Рюрика подчинить данное племя. То, что лопь входила в состав подвластных Рюрику племен, изучавшие Ладогу археологи предполагают на основе ее топонимики: расположенная на правом берегу Волхова напротив Княщина группа сопок носит название Лопино. Данный факт исследователи связывают с принадлежащим некогда князю правом сбора дани с лопи. В принципе, нет ничего невозможного и в его стремлении обложить данью корел. Даже норманистка Е. А. Мельникова, исходя из того, что в основе сообщения ПВЛ о Рюрике лежало дружинное эпическое повествование, отмечает: «Вероятно, были в этом исходном сказании и эпизоды, изображавшие Рюрика отважным воином, покорявшим соседние народы». Утверждение о том, что после вокняжения три брата «начаша воевати всюду», присутствует в Новгородской летописи по списку П. П. Дубровского и ряде других летописей. Таким образом, не исключено, что в более поздних источниках сохранились отдельные фрагменты этого дружинного сказания, по тем или иным причинам не включенные в текст ПВЛ.

Сообщение о смерти Рюрика в Карелии мы рассмотрим чуть ниже, а пока обратим внимание на имя его воеводы. Следует отметить, что впоследствии валитами именуется карельская племенная верхушка. Под 1337 г. в летописи упоминается Валит Корелянен, воевода Корельского города, который передал свой город сначала немцам, а потом новгородцам. В летописи с 1377 по 1417 г. фигурирует еще один Валит – новгородский боярин Иоанн Федорович. «Сага о Хальвдане Эйстейнссоне», написанная около середины XIV в., содержит такой интересный фрагмент: «Валь убил Свида и подчинил себе Кирьялаботнар. Он получил так много золота, что его невозможно было сосчитать…» Кирьялаботнар (букв. «Заливы кирьялов») современные историки локализуют в регионе Выборгского залива, окрестностях Саймы и северо-западных берегов Ладожского озера. Если мнение о связи Валя, правителя Кирьялаботнара, с карельскими валитами верно, то это свидетельствует о том, что данное название племенной верхушки существовало уже в эпоху викингов. О том, что человек с похожим именем был русским дружинником еще в X в., говорит другой древний источник, совершенно не связанный с новгородскими летописями и скандинавскими сагами. Мусульманские летописи Дербенда, главного порта на Каспийском море, под 990 г. называют Балида в качестве одного из телохранителей-русов у местного эмира. Как показывают другие исламские источники, от мусульманских авторов явно нельзя ожидать особой точности в передаче чуждых для них славянских имен. Существует версия о происхождении названия валитов от vaali – «выборы», однако она вызывает определенные сомнения, поскольку все исследователи согласны в том, что, когда этот титул фиксируется в письменности, он являлся наследуемым. Нет ничего удивительного в превращении выборной власти в наследственную. Гораздо более странным является то, что, став наследственной, эта власть самим своим названием продолжала напоминать о том, что первоначально она была избираема.

С другой стороны, есть данные, указывающие на связь карельского Валита с варягами. На Русском Севере бытовало весьма древнее предание о богатыре-правителе Валите, впервые официально зафиксированное в 1601 г. русскими послами во время переговоров об установлении точной русско-норвежской границы: «Был в Кореле и во всей Корельской земле большой владетель, именем Валит, Варент тож, и послушна была Корела к Великому Новгороду с Двинскою землею, и посажен был тот Валит на Корельское владение от новгородских посадников; и как ту мурманскую землю учал войною проводити под свою власть, и мурмане били челом норвецким немцам, чтобы они по соседству за них стали… и отстояти (немцы) их не могли, потому что сам собою он (т. е. Валит) был дороден, ратный человек и к рати необычный охотник… и побивал немец, а на Варенге, на побоище немецком, где Варенгский летний погост, на славу свою принесши к берегу своими руками положил камень, в высоту от земли есть и ныне более косые сажени… а тот камень, что в Варенге, и по сей день слывет Валитов камень…» Показательно также, что в «Книге Большому Чертежу» имя Валита писалось не через а , как в данном предании, а через о – Волитово городище, что указывает на его связь с западнославянским племенем волотов-велетов. Названная по его имени Валитова губа и Валитово городище находились на самой крайней границе Русской Лапландии. Норвежцы называли это место в Баренцевом море Варангер-фьорд, а местные лопари (саамы) – Варьяг-вуода и, следовательно, познакомились с названием варягов от славяноязычного населения, зная его «в славянской, а не скандинавской огласовке». Норвежско-саамская топонимика однозначно указывает на связь Валита с варягами. Об этом же говорят и приведенные выше источники, называющие Валета-Валита воеводой Рюрика. Это свидетельствует как о весьма высоком его положении в варяжской дружине первого князя, так и о том, что он вряд ли был там единственным велетом. Поэтому и Балид восточных летописей, и Валит-Валет карельских преданий являются, судя по всему, различными искаженными вариантами написания слова Волот. Вероятно, что по имени этого легендарного Валита последующая карельская племенная верхушка стала именоваться валитами. Тот факт, что воеводой при потомке ободритских князей являлся представитель велетов, говорит нам о том, что первый русский князь, судя по всему, продолжал политику Бранлива-Пролаза. Путем привлечения представителей обоих этих племен к управлению зарождавшимся государством старая ободритско-велетская вражда окончательно прекращалась на их новой родине. Очевидно, что звание воеводы давало право представителю велетов на получение части дани с подвластных Рюрику племен.

Следует обратить внимание на еще одну подробность, с одной стороны указывающую на особенности организации княжеской власти, а с другой – вновь свидетельствующую о западнославянских связях первых русских князей. Речь идет о титуле жупан, который был известен у западных и южных славян, но ни разу не упоминается ни в одном собственно древнерусском источнике, а только в переводной литературе. Происхождение этого термина, впервые засвидетельствованного грамотой 777 г. Тассило III, говорившей о «жупане, именуемом Фиссо», до сих пор остается дискуссионным. Его наличие у западных славян подтверждается договором 1181 г. маркграфа Оттона Мейсенского с Дитрихом, маркграфом Восточной (лужицкой) марки, где упоминаются «сеньоры владений, которые называются на их языке жупанами, обязанные нести конную службу, то есть витязи…». Западнославянские жупаны этим источником приравниваются к сеньорам – этот термин обозначал в Западной Европе крупных и средних феодалов. Хотя отечественные источники ни разу не используют этот титул, он все-таки был известен на Руси. В Новгородской области в конце XV в. засвидетельствована д. Жупаново, а в Белоруссии – фамилия Жупан. Однако наиболее интересным является известие Ибн Руста, чье сочинение датируется 903-923 гг., о киевских русах: «Вооружение их состоит из дротиков, щитов и копий; другого оружия не имеют. Глава их зовется супанеч (жупан). Ему они повинуются и от приказаний его не отступают. Жилище его находится в середине земли Славян. Помянутое выше лицо, которого титулуют они “главою глав” (великим князем), зовется у них Святопълк. Это лицо стоит выше супанеча (жупана), который считается лишь его наместником». Судя по хронологическим данным, «главою глав» у русов в этот момент являлся Игорь (формально правивший с 879 г., а реально – со смерти Олега в 912 г. вплоть до своей гибели в 945 г.). Жупаном при нем был, скорее всего, Свенельд, а не Олег, расцениваемый русской летописью в качестве самостоятельного князя. Судя по тому, что на Руси этот титул не прижился и вскоре исчез, почти не оставив после себя следов, он был занесен к восточным славянам извне. Тот факт, что в первых двух случаях он встречается на севере Древней Руси в то время, как на юге его следы отсутствуют, а также в варяжском окружении сына Рюрика, однозначно указывает на то, что он был занесен на Русь именно западными, а не южными славянами. Вполне логично предположить, что система, когда при князе находился жупан, восходит к первому русскому князю. Поздние источники именуют Валета-Валита воеводой, но вполне возможно, что переписчики заменили уже чуждый им титул жупана на аналогичный по смыслу.

Е. В. Пчелов скороговоркой охарактеризовал известие о карельском направлении деятельности Рюрика как «вымышленное», обосновав свое мнение так: «Ясно, что версия эта появилась в то время, когда Россия утеряла Корелу, ставшую шведским Кексгольмом (после Смутного времени. – М. С.), и должна была подкрепить территориальные притязания Московского царства на эти земли». Первым подобную мысль высказал В. К. Зиборов. В одном из поздних летописцев XVII в., который изложение истории начинает от потопа, а заканчивает известием 1492 г., под 879 г. было помещено известие: «Умре Рюрик в Кореле в воине, тамо положен бысть в городе Кореле». Как удалось установить, оно восходит к летописной части хронографа Сергея Кубасова, представленного несколькими списками второй половины XVII в., источник которого, в свою очередь, был другой летописец, датируемый 30-ми гг. XVII в., который доводит свои известия до 1399 г., более ранний источник неизвестен. Поскольку русские послы в 1601 г. при переговорах о русско-норвежской границе также ссылались на Валита, В. К. Зиборов предположил, что и в данном случае предание о смерти Рюрика в Кореле могло использоваться при переговорах со шведами и было выдумано специально для отстаивания прав на этот город. Правда, при этом он сам был вынужден признать: «У нас нет данных о том, что летописец с известиями о Рюрике и Валите, связанными с г. Корелой, использовался в посольских делах, но, по нашему мнению, написан он был с целью показать всю беспочвенность аргументации шведов в споре о Кореле: по утверждению русской стороны, в этом городе был похоронен один из первых русских князей.

Таким образом, мы пришли к выводу, что известие о Рюрике и Валите были внесены в летописный текст в первые десятилетия XVII в.».

Высказанная аргументация вызывает лишь недоумение. Во-первых, во всей истории Руси не было случая, чтобы на основании какой-нибудь выдуманной истории соседнее государство без войны отдало ей те или иные земли. Подобного, скорее всего, не встречалось и в истории других стран. Во-вторых, права Руси на Карелию и г. Корелу легко можно было подтвердить абсолютно надежными документами, и, следовательно, необходимости в придумывании этой легенды не было. В-третьих, поскольку до нашего времени она дошла в небольшом количестве списков (В. К. Зиборову удалось найти только три ее списка), не предназначалась она и для внутренней пропаганды. В-четвертых, «Переписная окладная книга 1500 г.» в Кирьяжском погосте Карелии отмечает следующее название: «Деревня Рюрикиярва на Немецком рубеже». «Немецким рубежом» данный памятник называет границу со Швецией, установленную между ней и Новгородом Ореховецким мирным договором в 1323 г. Следует отметить, что в той же книге упомянута и д. Варягово на Кобылицах в Келтужском погосте. Как видим, связанное с Рюриком название фиксируется в Карелии еще до утраты этой территории Русью во время Смутного времени. Едва ли жившие в этой деревни крестьяне были расположены заниматься мифотворчеством по своему почину и при том еще в эпоху правления Рюриковичей. Современные исследователи отождествляют Рюрикиярви («озеро Рюрика») с озером Луорикоярви (Luorikkojarvi), из которого начинается р. Ильменйоки, по которой проходил древний торговый путь, ведший из Ладожского озера в Миккельские озера. Рядом с Луорикоярви находится другое, большее озеро Эйтъярви, отделенное от первого только узким мысом, в результате чего на картах их часто обозначают одним названием Эйтъярви. Это озеро под названием Янтоярви упоминается в Ореховецком мирном договоре как один из пунктов, определяющий границу между Новгородом и Швецией. Исследователи также обратили внимание на то, что эта граница 1323 г. на Карельском перешейке обозначена пятнадцатью пунктами, причем десять из них описывают плавную кривую, а пять расположены вблизи Рюрикиярви и образуют острый выступ в сторону Швеции. В качестве объяснения предполагается, что это были чьи-то частные владения на бобровые ловы и лососевые тони. Кроме того, в 1520 г. были составлены подложные тексты Ореховецкого договора на шведском и латинском языках. Вероятно, оба автор подделок не имели текста оригинала, но хорошо знали, как граница проходила на местности. Соответственно, в шведском тексте упоминается Луорикомяки (Loricamaky), а в латинском – Рёрикамяки (Rorikamaki). Сейчас ее отождествляют с горой на мысу, который разделял озера Рёрикаярви и Эйтъярви. «У местных жителей сохранилась легенда, что на этой горе стоял большой камень, обозначавший границу 1323 г. После маркировки границы 1721 г., которая в этом месте совпадала с границей 1323 г., на камне была сооружена часовня. Но после того, как эта территория в 1811 г. была присоединена к Великому княжеству Финляндскому, камень был сброшен в озеро». Скорее всего, этот камень близ большого поселения Ильмее на берегу Эйтъярви и был Рёрикамяки.

Тот факт, что связанная с Рюриком топонимика была зафиксирована в Карелии еще в Средневековье и учитывалась при проведении новгородско-шведской границы 1323 г. не позволяет рассматривать ее как позднюю выдумку. Мы видели, что один поздний источник упоминает о походе Рюрика и Олега на лопь и корелу, а как топонимика Ладоги, так и средневековое деление Новгорода подтверждает весьма раннее подчинение лопи и обложение ее княжеской данью. Интересно отметить, что новгородская берестяная грамота упоминает еще одного Валита примерно в том же самом регионе, где находится и связанная с Рюриком топонимика. При перечислении дани, исчисляемой в тканях, в грамоте № 130 говорится: «У Валита в Кюлолакши 14 локти хѣри». Данная грамота датируется 1396-1409 гг., а д. Кюлолакша находилась примерно в 25 км к северо-западу от современного г. Приозерска. В грамоте № 248, найденной в слоях 1396-1422 гг., Кюлолакшский и Кирьяжский погосты упоминаются вместе в связи с нападением шведов. С учетом того, что связанная с Рюриком карельская топонимика была письменно зафиксирована за столетие до Смутного времени, в непосредственной близости от нее берестяная грамота самого начала XV в. фиксирует существование какого-то Валита, а самый ранний летописец, в котором упоминается Рюрик в Карелии, заканчивает описание событий 1399 г., логично предположить, что впервые данный сюжет был письменно зафиксирован не в XVII, а как минимум на рубеже XIV-XV вв.

Определяя границы древнего ядра Новгородской волости А. В. Куза считал, что на севере они доходили до Олонца, а первоначальные отношения с водью, ижорой и корелой ограничивались выплатой дани и соглашением о военной помощи и лишь с угрозой немецких, датских и шведских феодалов Новгород непосредственно включает их в свою территориально-административную систему. «Возникает вопрос: когда новгородская дань шагнула дальше Олонца и распространилась на северное побережье Ладожского озера и Карельский перешеек, населенный корелой? Сведения о кореле регулярно начинают появляться на страницах новгородских летописей с 40-х годов XII в. Причем уже в первых известиях (1143 г.) корела выступает как военный союзник Новгорода в походах на расположенную западнее емь». Однако С. С. Гадзяцкий считал, что Карелия изначально входила в состав основной территории Новгорода. Свой вывод он основывал на следующих соображениях: «Обращаясь к карелам, мы не можем не заметить, что летопись не сохранила каких-либо следов борьбы их с Новгородом; наоборот, большинство упоминаний летописца о карелах связано с их военными выступлениями в качестве соратников новгородцев. Весьма существенно, кроме того, то обстоятельство, что в договорах с князьями при перечислении новгородских волостей ни Корельская, ни Обонежская земля не называется и, следовательно, считались территорией самого Новгородского государства, а не его “волостями”. Позднее, когда в Корельской земле появился город Корела, он считается новгородским “пригородом”, по крайней мере, его так называет летописец. Наконец, с образованием пятин, охвативших собственно Новгородскую территорию и оставивших новгородские колонии за пределами своих границ, Корельская земля и Обонежье составляли северные части Вотской и Обонежской пятин. Все эти соображения заставляют видеть карелов в числе тех племен, которые составили население Новгородского государства при его рождении и объединении земель, которые образовали его первоначальную территорию». С его мнением был согласен и А. Н. Насонов, отмечавший, что ничего не известно о тех временах, когда корелами не владели славяне. Как показал И. П. Шаскольский, в состав собственной территории Новгородского государства входили не все земли, принадлежавшие племени корела. Деление на погосты охватывало лишь Корельскую землю – Северо-Западное и Северное Приладожье и ближайшие лесные районы, а пространства Северной Карелии были освоены позднее и в собственную территорию Новгородского государства не включались. Рассматривая известие Ипатьевской летописи под 1149 г. о совместном походе новгородцев, псковичей и карел и сопоставляя его с иными летописными известиями, где обычно фигурируют новгородцы, псковичи и ладожане, тот же А. В. Куза пришел к такому выводу: «Почему же корела попала в Ипатьевскую летопись, а ладожане – нет? Противоречие здесь только кажущееся. По-видимому, Ладога и окружающие ее земли в первую очередь и составляли иноязычную часть древнего ядра Новгородского государства. Через нее новгородская дань распространялась на север и северо-восток». Однако данный факт может говорить и о другом – карелы первоначально подчинялись Ладоге и лишь впоследствии были переподчинены Новгороду. Современные исследователи подчеркивают, что с 1140-х гг. летописи постоянно упоминают корелу как племя, прочно и потому, видимо, давно вошедшее в северорусскую политическую орбиту. Кроме того, контексты первых упоминаний корелы в русских летописях указывают на ее тесную связь с Ладогой. Следует также отметить, что «Сага о Хальвдане» исходит из того, что Кирьялаботнар был подчинен Ладоге и правитель последней назначал туда своего наместника. Более того: «Фрагмент о древних конунгах», созданный между 1180 и 1200 гг., констатирует, что эта территория входила в состав государства Радбарда-Ратибора. Отправившийся на него в поход скандинавский конунг Ивар «привел то войско на восток в Кирьялаботнар и думает сойти с корабля с дружиной; – там начиналось государство конунга Радбарда…». Таким образом, создатель этой саги исходил из того, что земли корел входили в состав дорюриковой Руси еще в конце VII – начале VIII в. Если это действительно было так, то во время междоусобной войны, предшествовавшей призванию варягов, корелы вполне могли освободиться от зависимости, а действия Рюрика были направлены на восстановление прежних даннических отношений с этим племенем.

В этой связи следует вспоминить и имя его воеводы Валита, сделавшегося нарицательным для карельской племенной верхушки, что свидетельствует о достаточно раннем проникновении волотов в их земли. То, что во главе карел стояли потомки западнославянских волотов, вполне согласуется с тем, что к этому же племени имел отношение и погребенный на Волотовом поле дед Рюрика. Река Ильменйоки, вытекавшая из Рюрикиярви, и расположенное близ него поселение Ильмее, вполне возможно, указывают на связь этого региона с озером Ильмень. Следует обратить внимание и на топоним, упомянутый Ореховецким мирным договором сразу после Янтоярви: «Янтоярви, оттолѣ Торжеярви». Поскольку последний топоним образован от слов торг, торжище, ср. Торжок, это указывает на весьма раннее славянское присутствие именно в этом месте Карелии. Необходимо отметить, что именно в этом северо-западном регионе Приладожья находился узел водных путей, по которым в Средневековье карелы вели торговлю с Лапландией, выходя по ним как на север Финляндии, Норвегии и Швеции, так и в Белое море (рис. 9). Именно там добывались самые лучшие меха, так ценившиеся на Востоке. И тот факт, что связанная с Рюриком топонимика находится именно в узловой точке этого «великого мехового пути», едва ли может быть случайным совпадением, особенно если учесть, что именно интересами торговли с исламским миром на материальном плане во многом были обусловлены как призвание варяжского князя, так и его деятельность. Поскольку средневековая топонимика данного региона связана не только с первым русским князем, но и с варягами, весьма показательным является вывод современного филолога А. Л. Шилова о полном отсутствии скандинавской топонимии в Карелии.

Рис. 9. Составленная Пирьо Уино карта торговых путей средневековых карел. Источник: Pirjo Uino. Ancient Karelia. Archaeological studies. Helsinki, 1997

Утверждение позднего источника о том, что «умре Рюрик в Кореле в войне; тамо и положен бысть в городе Кореле» предполагает существование города Корелы к моменту его смерти, что вызывает сомнение у исследователей. В письменных источниках он впервые упоминается в конце XIII в. в связи со шведской экспансией на восток. В 1293 г. они основывают Выборг, а под 1295 г. новгородская летопись сообщает, что шведский отряд появился в устье Вуоксы и «поставиша свейские немцы город в Короле», который был быстро уничтожен новгородцами. Однако составленная в 1320-1335 гг. шведская хроника Эрика несколько иначе описывает эти события: «Кексгольм (Kekes-holm) был тогда взят христианами (шведами. – М. С.) и уцелел от огня; много язычников было там побито и застрелено в тот самый день, а тех, что взяли в плен, они (шведы. – М. С.) увели в Выборг». Подошедшие русские отряды перебили почти всех шведов во главе с их воеводой. «После этого островом тем владели русские и сильно укрепили его и посадили там мудрых и храбрых мужей, чтобы христиане не приближались к этому месту». Как видим, согласно шведской версии Кексгольм-Корела существовал еще до их появления в этом регионе. A. H. Кирпичников предположил, что это был расположенный на острове временный военный лагерь – пункт сбора ратников и убежище – и, возможно, упоминался в одной неопубликованной записи в писцовой книге Водской пятины 1568 г. По поводу находившегося в устье Вуоксы монастыря Иоанна Предтечи этот источник отмечает: «Да под Иванским же монастырем на усть реки Узервы у городища монастырьская мельница». Археолог обследовал это место в 1972 г., однако культурного слоя там обнаружить не удалось. С одной стороны, и карельский лагерь, и шведский острожок вполне могли не оставить после себя археологически уловимых следов. С другой стороны, вся поверхность участка уже в советское время была сильно испорчена и превращена в свалку мебельной фабрикой. Изучая архивные материалы и писцовые книги, А. Г. Ильинский указал, что вокруг города Корела мало пригодных земель для развития сельского хозяйства и, следовательно, он не мог возникнуть из сельского поселения. Возможно, на причину основания города указывает топонимика: до недавнего времени южная часть Кексгольма-Приозерска называлась Тенкалахти («лахти» – «залив», «тенка» – от славянского слова «деньга»). Археологические данные свидетельствуют, что и этот регион принимал участие в торговле с мусульманским Востоком, хоть, разумеется, и не в таких объемах, как славяне. Всего на Карельском перешейке найдено четыре клада арабских монет, а в окрестностях Корелы-Кексгольма-Приозерска еще в XIX в. было обнаружено несколько арабских монет VIII-IX вв. Таким образом, вопрос о времени возникновения древнейшего поселения на месте Кексгольма-Корелы остается открытым. Если оно существовало в эпоху Рюрика, то вполне могло быть связано с торговлей, что и объясняет интерес к нему первого русского князя.

Однако вне зависимости от того, существовало в ту эпоху поселение или нет, сама по себе р. Вуокса, на которой стоит Корела-Приозерск, должна была привлечь внимание Рюрика. Дело заключается в том, что именно по этой реке в древности шел второй водный путь, соединяющий между собой Финский залив и Ладожское озеро. Исследовавший его Г. А. Исаченко отмечает: «Из более поздних исторических источников известно, что водный проход из Выборгского залива в бассейн Вуоксы (через Ламские и Макаровское озера) был доступен для небольших судов еще в XIII-XIV вв.: по этому пути также осуществлялись торговые связи между Русью и странами Западной Европы. Окончательно связь бассейнов прекратилась, по-видимому, в XVI-XVII вв. Сейчас на месте бывшего пролива между Макаровским и Дамскими озерами (бассейн Финского залива) находится так называемый “глухой” водораздел – скалистая перемычка шириной 200 м, со следами искусственного канала. Автор и его коллеги в 1996 г. обследовали еще один возможный вариант водного пути из Вуоксы в Финский залив: из северо-западной части Макаровского озера (сообщающегося с Вуоксой) через цепь мелких озер в оз. Большое Градуевское, имеющее сток в Выборгский залив. Почти между всеми озерами были обнаружены искусственно углубленные протоки, вдоль которых протягиваются валы из извлеченных при работах валунов и грунта». Поскольку одной из основных целей первого русского князя было восстановление функционирования Волжско-Балтийского пути, завершающий отрезок которого в Восточной Европе по р. Неве он уже контролировал, представляется маловероятным, что он мог оставить без внимания альтернативный маршрут, расположенный всего лишь немного севернее. Для установления полной монополии над торговыми путями между Балтикой и Ладогой следовало распространить свою власть и на те земли, по которым протекает Вуокса. Также есть мнение, что первоначально в письменном источнике речь шла о смерти Рюрика на территории племени корела, а упоминание одноименного города появилось в нем позже. Следует отметить, что карельская версия места погребения первого князя выглядит гораздо более правдоподобнее двух других.

В связи с широко разрекламированной версией упомянем Шум-гору. Ее сторонник С. С. Алексашин приводит якобы записанное в тех местах предание: «На северном берегу Луги поздней осенью была битва, Рюрик был тяжело ранен и погиб. Холодно было, земля замерзла, тело его засыпали камнями. С ним остались 12 человек. Весной тело Рюрика с огнями перенесли через реку в местечке “Каменья” на южный берег р. Луги, где его в золотом гробу похоронили в большом кургане, а с ним 40 бочонков серебряных монет, коня с позолоченным седлом, а также эти 12 человек головами по кругу». Хоть тетрадь с записью этого предания была якобы утеряна, это не помешало автору отождествить лежащего в золотом гробу Рюрика с Рориком Фрисландским, попутно реконструировав предание, записанное Нестором в Ладоге или в Новгороде, якобы звучавшее следующим образом: «Рюрик суть (суще) из Тревера». Однако и этого ему показалось мало и, отталкиваясь от мекленбургской генеалогии, говорившей о родстве ободритских князей с вандалами, которые, как известно, основали свое королевство в Африке, он вывел двузубец Рюриковичей из египетского иероглифа, а также расшифровал криптографические надписи на печати.

Святослава как «мы – император богоизбранный» и «Мы – Юрий Руссов император богоизбранный». Столь необузданный полет фантазии побудил остальных норманистов дистанцироваться от этой версии. В. Я. Конецкий и С. В. Трояновский предположили, что Шум-гора – это не захоронение, а укрепление западноевропейского типа, воздвигнутое Мстиславом Владимировичем, княжившим в Новгороде с 1088 по 1117 г. Е. Пчелов также весьма критически отозвался о «весьма смелых умозаключениях» «поклонников краеведческих легенд», которые он вместе с рядом других домыслов охарактеризовал как не имеющие никакого отношения к науке «безудержные фантазии на темы древнейшей русской истории». Согласно другой «весьма сомнительной легенде», «Рюрик в золотом гробу был похоронен в подземном ходе, который вел из древнеладожской крепости на другой берег Волхова. Но этот легендарный подземный ход так и не был найден». То, что в обеих легендах фигурирует золотой гроб, указывает на весьма позднее время их происхождения, и на их фоне корельская версия выглядит заслуживающей большего доверия.

Достаточно сложен вопрос и о родственных связях Рюрика и Олега, которому перед смертью он доверил своего сына. Согласно Иоакимовской летописи, Олег приходился основателю династии шурином: «Имел Рюрик неколико жен, но паче всех любляшу Ефанду, дочерь князя урманского, и егда та родила сына Ингоря, даде ей обесчанный при море град с Ижорою в вено. <…> Рюрик по отпуске Оскольда бе вельми боля и начат изнемогати; видев же сына Ингоря вельми юна, предаде княжение и сына своего шурину своему Олегу, варягу сусчу, князю урманскому. Олег бе муж мудрый и воин храбрый…» В пользу этой версии как будто свидетельствует сходство летописного рассказа о гибели Олега от своего коня со скандинавской «Сагой об Одде Стреле», ставшем правителем Гардарики и точно так же умершем от укуса змеи. Мотив смерти героя от своего коня присутствует в фольклоре различных народов, в том числе сербского, английского и немецкого. Тем не менее достаточно большое сходство в описании исполнения пророчества между русским и скандинавским преданием безусловно есть, и оно достаточно давно привлекало к себе внимание ученых. Рассматривая его, даже К. Ф. Тиандер считал первичным русское предание, поскольку рассказ саги менее последователен и более сложен. Таким образом, «Сага об Одде Стреле» лишь свидетельствует о знакомстве скандинавов с преданием о смерти Олега от своего коня, вставленным в текст этой саги. Однако сам факт этого знакомства отнюдь не может служить доказательством тождества обоих персонажей, на чем настаивают норманисты.

Что же касается свидетельства Иоакимовской летописи, то следует обратить внимание, что, хоть ПВЛ и не определяет степень родства Олега с Рюриком и Игорем, она тем не менее содержит весьма характерную фразу: «Оумѣршю же Рюрикови. предасть княжение свое Олгови. от рода ему суща». Более поздние источники либо повторяют эту формулировку, либо называют Олега племянником Рюрика: «Истася (Игорь) после отца своего двою лѣтъ, и держа подъ игоремъ великое княженiе племянникъ рюриковъ олегъ». Приведенный выше другой источник о Валите точно так же называет Олега племянником Рюрика, причем в контексте их похода на лопь и корелу, достоверность которого, как было показано, находит определенное подтверждение в источниках. Эту же степень родства указывает и еще один относительно поздний источник: «Вторый братъ князь Трударь, третиi Синеусъ и племянникъ ихъ Олгъ». Е. В. Пчелов отмечал: «По Стрыйковскому, Синеус умер бездетным, но о Труворе этого не сказано, что дает возможность предположить существование у Трувора потомства. Во всяком случае, это не выглядит невероятным». Поскольку княжеский род в Древней Руси носил патриархальный, а не матриархальный характер, очевидно, что брат жены Рюрика, каким его считает Иоакимовская летопись, в отличие от его племянника, едва ли мог считаться с этой точки зрения членом рода первого русского князя. Между тем и Олег гордо заявляет Аскольду и Диру: «Азъ есмь роду княжа», а также заключает договор с Византией от своего собственного имени, а не от имени Игоря. Подобные действия со стороны сына Синеуса или Трувора, бывшего гораздо более старшим, чем сын Рюрика, являлись вполне правомерными в лествичной системе Древней Руси, однако эти же действия со стороны дяди по материнской линии ей не соответствовали. В этом аспекте данное свидетельство Иоакимовской летописи противоречит ПВЛ. Вместе с тем мотив более отдаленного родства с правителем Руси сближает первую с «Сагой об Одде Стреле»: в Иоакимовской летописи Олег – шурин Рюрика, а в саге Одд женится на дочери правителя Гардарики. Не исключено, что кто-то из более поздних переписчиков Иоакимовской летописи познакомился с текстом данной саги и, поскольку герой саги точно так же, как и Вещий Олег, гибнет от своего коня, решил конкретизировать происхождение и степень родства Олега с Рюриком. Мотив изменения степени родства по сравнению с сагой также понятен: ни один отечественный источник не упоминает дочери Рюрика, однако наличие жены у него предполагается самим фактом рождения Игоря. Соответственно, родство героя с первым русским князем было установлено через его жену. Поскольку Одд был норвежцем, то в результате этого дополнения норвежцем стал и Вещий Олег. В пользу данного объяснения свидетельствует и то, что Иоакимовская летопись является единственной летописью, в которой встречаются скандинавские названия, что указывает на знакомство с сагами одного из последующих переписчиков данной летописи. Находка в ладожском дворце цилиндра с двумя нанесенными рядом знаками Рюриковичей, относящаяся к эпохе Вещего Олега, которая будет рассмотрена в последней главе, подтверждает утверждение ПВЛ о том, что Олег принадлежал к роду Рюрика.

В силу этого оказывается сомнительным и «урманское» происхождение Ефанды. Понять, кем она была в действительности, помогает указание Иоакимовской летописи о том, что своей жене Рюрик дал приморский град с Ижорою в вено. На основании археологических и лингвистических данных специалисты отмечают переселение части корел на берега Невы, где они стали называться ижорой. Однако относительно раннего этапа сложения этого племени окончательной ясности еще нет. То, что памятники ижоры остаются «крайне слабо изученными», отмечали А. Н. Кирпичников и Е. А. Рябинин еще в 1982 г. С одной стороны, по языку они наиболее близко к карелам, а сами ижорцы довольно долго называли себя карелами и свой язык – карельским. С другой стороны, погребальный обряд ижоры XI-XIV в. отличается от соответствующего обряда карел, а ее антропологический тип в эпоху Средневековья отличает ижор от других финно-угорских народов, но очень близок особенностям древнего мезолитического населения Прибалтики. Все эти данные позволяют предположить, что данное племя образовалось путем смешения древнего населения с переселившимися в данный регион корелами. На основании археологических данных этот процесс традиционно датируется началом II тыс. н. э. Самым ранним артефактом, связываемым с ижорой, является овальная «черепаховидная» фибула X-XI вв., найденная в Колтушах. Однако О. И. Конькова отмечает, что в силу своеобразия обряда погребения ижоры наиболее ранние его формы являются археологически трудноуловимыми: «Таким образом, мы можем предположить, что к концу XI в. происходит переход от поверхностных кремаций (сожжений) к практически поверхностным ингумациям (захоронениям несожженного тела). Почему этот вывод для нас важен? Во-первых, потому, что сожжения умерших с помещением остатков в небольшие ямки – это обряд, отмеченный и в других районах Северо-Запада, например, в Северном Причудье в X-XI вв. Значит, это подтверждает наш вывод о том, что ижора по происхождению – коренное местное население. Во-вторых, становится понятным отсутствие на исследуемой территории археологических памятников конца I тысячелетия нашей эры – ведь их практически невозможно обнаружить!» Соответственно, отсутствие археологических следов ижоры в данном регионе до X-XI вв. еще не доказывает, что данного племени там не было в более ранний период. Эта же исследовательница приводит еще один косвенный аргумент в пользу его присутствия там до начала II тыс. н. э. Она обращает внимание на тот факт, что в «Житии Александра Невского» было прямо сказано о том, что ижора охраняла заключительную сухопутную восточноевропейскую часть пути «из варяг в греки»: «Еще заметим, что в этом рассказе прямо указывается, что ижора несла охранную службу “при краи моря и срежаше обою пути” (т. е. оба русла Невы при впадении в Балтийское море). О том, что, вероятно, и в предшествующие века подобная охрана была хорошо организована и эффективна, говорит отсутствие кладов на невском участке пути знаменитого торгового пути “из варяг в греки” с середины IX в. Ведь если охрана была надежной, то и не возникало таких драматичных ситуаций, когда, опасаясь нападения, проезжающие торговцы зарывали клад и, видимо, погибнув, уже не забирали из тайников спрятанное».

Однако занятие ими последнего восточноевропейского сухопутного участка трансконтинентальных торговых путей, открывающего выход в Варяжское море, едва ли могло состояться без согласия словен и русских князей, кровно заинтересованных в контроле над ними. Следует вспомнить, что возобновление бесперебойного функционирования Волжско-Балтийского торгового пути была одной из основных задач, ради которой и призывали Рюрика. В этой связи несомненный интерес представляет приведенное выше сообщение Иоакимовской летописи о даре Рюрика Ижоры в вено матери Игоря. Автор окончательной версии текста считал ее дочерью князя Урманского, но выше уже было показано, как возникло подобное умозаключение. С учетом расселения карел в Ижоре, скорее всего, эта территория была дана Рюриком родственникам своей жены. Брак с норвежской княжной давал первому русскому князю в лучшем случае отряд воинов, который еще надо было содержать. В случае необходимости на оперативную поддержку новой родни рассчитывать не приходилось. Брак с дочерью карельского вождя также давал возможность Рюрику опереться на вооруженную силу новых родственников. Хоть боевого опыта у них было меньше, чем у викингов, однако преувеличивать их слабость в этом отношении не следует: по данным на 1980 г., А. И. Сакса отмечает, что с X в. в погребениях Карельского перешейка встречается устойчивый набор воинского снаряжения, а всего в Северо-Западном Приладожье найдено 14 мечей, 25 наконечников копий и 15 боевых топоров IX-XI вв. Эти цифры в сочетании с высоким качеством оружия говорят том, что у карел уже в X в. сформировалась военная знать, игравшая значительную роль среди населения Карельского перешейка. Неудивительно, что впоследствии в булле папы Александра III к шведскому епископу Упсальскому Стефану, написанной между 1164 и 1189 гг., среди прочих опасных соседей шведов говорится об «инграх», а 9 января 1230 г. папа Григорий IX прямо предписал архиепископу Упсальскому и Линчепинскому запретить всем прихожанам-христианам под угрозой отлучения от церкви возить к язычникам карельским, ингерским, лаппским и ватландским оружие, железо, медь, свинец, чтобы в землях, лежащих близ Швеции, вера Христова не была искоренена ее врагами. Сравнивая норвежский и ижорский варианты, следует отметить, что дружина и, в случае необходимости, ополчение последнего племени были явно более многочисленными, чем сопровождавший дочь заморского конунга отряд, и, находясь в непосредственной близости, всегда могли быстро прийти на помощь. Версия о том, что уже с IX в. ижора охраняла стратегически важный выход в Варяжское море, представляется весьма правдоподобной, однако какие-либо данные о присутствии там отряда скандинавов в эту эпоху отсутствуют. Особенности положения Рюрика точно так же говорят о предпочтительности ижорского варианта. Из Никоновской летописи мы знаем, что внутри новгородцев определенная часть была недовольна правлением Рюрика, а исследования В. Л. Янина показали, что власть первого князя была достаточно существенно ограничена условиями договора. Вопрос вхождения карелы в конфедерацию призвавших его племен остается открытым. То, что помимо собственной дружины он всегда мог опереться на поддержку родственников своей жены, несомненно упрочивало положение Рюрика. Часть карел была связана с ним благодаря браку, другую часть он пытался покорить военной силой и обложить данью. Обильные пушные богатства северных лесов, доступ к которым он получал благодаря своей активной политике в землях карел, пользовались спросом на восточных рынках, а полученное в ходе торговли серебро еще больше усиливало позиции Рюрика. Наличие разнообразных связей с карелами давало Рюрику дополнительные экономические и военные ресурсы, несомненно усиливавшие его позиции и внутри конфедерации призвавших его племен. Сообщение Иоакимовской летописи о даре Рюрика своей жене Ижоры в вено подтверждает то, что взаимоотношения с карелами были одним из приоритетов первого русского князя.

В свете этого становится понятным и неожиданный выбор им имени для сына. Норманисты пытались вывести имя Игоря из скандинавского Ingvarr, однако А. Г. Кузьмин показал ошибочность данной этимологии как по территориальным (родственные Игорю имена встречаются как на кельтских территориях, так и в Византии), так по хронологическим (в Византии дочерью Ингера была мать императора Льва VI, родившегося около 866 г. Дед его, следовательно, носил свое имя уже в начале IX в., т. е. тогда, когда скандинавов в империи однозначно не было) причинам. Этимология имени Игорь остается неясной, однако отечественный ученый А. Н. Попов связал его с племенным названием ижоры. «Это древнее слово ингере сохранилось в самоназваниях ижоры. Так, по берегам реки Хэваха (Коваши) ижоры еще недавно называли себя – ингеройсет (в единственном числе – ингеройнен), а на севере, в вуолских и лембаловских лесах – инкерикот (в единственном числе – инкерикко). Именно от этого неясного нам сейчас слова ингере произошло и русское наименование народа ижора…» Впервые весьма близкая форма упоминается под 1221 г. Генрихом Латвийским при описании того, как эсты «перешли Нарову и сделали далекий поход в землю, называемую Ингардия, относящуюся к Новгородскому королевству», и благодаря внезапности «нанесли ингарам тяжкий удар». Шведская «Хроника Эрика», описывая события 1229-1319 гг., дает для данной территории уже форму Ингер. С другой стороны, Лиутпранд Кремонский, бывший в 949 и 968 гг. послом в Константинополе, рассказывая о походе Игоря на столицу Византии, передает имя русского князя в форме Ингер (Inger), в точности соответствующем названию ижоры. Константин Багрянородный в том же X в. называет «архонта Росии» Ингорем, и точно так же именует его при переговорах со Святославом другой византийский император – Иоанн Цимисхий. Эту же форму дает и Иоакимовская летопись. Вопреки иной раз встречающемуся мнению, не ижора получила свое название в честь Игоря, а, наоборот, сын первого князя был назван в ее честь. Наречение своего наследника именем, тождественным названию племени его матери, свидетельствует о том, какое долговременное значение придавал этим связям Рюрик, причем не только для себя, но и для своего преемника. Впоследствии показательны как верность ижоры главному городу Северной Руси, так доверие новгородцев к этому племени, не родственному им ни по крови, ни по вере (еще к моменту Невской битвы крещеным был один только их старейшина Пелугий), ни по языку. Причину столь непоколебимой верности и столь значительного доверия понять будет гораздо легче, если допустить, что связь эта сложилась еще во времена первого князя.

В какой степени Рюрик справился с возлагаемыми на него ожиданиями, которые были определены нами в первой главе? Хоть письменные источники крайне скупы на описание его деятельности, однако в Иоакимовской летописи мы читаем: «Рюрик по смерти братии облада всею землею, не имея ни с кем войны. В четвертое лето княжения его переселися от старого в Новый град великий ко Ильменю, прилежа о росправе земли и правосудии, яко и дед его. И чтобы всюду росправа и суд не оскудал, посажа по всем градом князи от варяг и славян, сам же проименовася князь великий, что по-гречески архикратор или василевс, а онии князи подручни». Как видим, этот источник отмечает исполнение им основной функции по осуществлению правосудия, подчеркивая при этом его преемственность с Гостомыслом. С учетом того, что племенные княжения у славян существовали еще до призвания Рюрика, характеристика его как великого князя верна если не по форме, то по сути.

Относительно второй важной функции нового правителя по восстановлению и регулированию трансконтинентальной торговли А. Н. Кирпичников, опираясь на данные американского нумизмата Т. Нунана, констатировал, что упадок поступления в Европу арабского серебра в 850-х гг. сменяется его резким подъемом в 860-890-х гг., что свидетельствует об успешности мер Рюрика по восстановлению волжско-балтийской торговли. В целом во второй половине IX в. число находок восточных монет на о. Готланд и в материковой Швеции возросло в восемь раз по сравнению с первой половиной столетия с 800 по 849 г.

Однако В. Н. Седых, исходя из все тех же данных Т. Нунана, в целом ряде своих статей указывает, что во времена Рюрика, наоборот, происходит падение торговли с Востоком. Не отрицая увеличения количества кладов, он на основании анализа их состава отмечал, что многие из дирхемов, импортированных в Восточную Европу до времени правления Рюрика, еще долгое время оставались в обращении, что представляет разительный контраст незначительному количеству старых монет в кладах на мусульманском Востоке. Для того чтобы определить, кто из исследователей прав, обратимся к последнему по времени исследованию этого вопроса И. В. Петровым. Применительно к Волховско-Ильменскому региону известные на настоящий момент данные показывают следующую картину: «860-870-е гг. на Волховско-Ильменском денежном рынке характеризуются выпадением 6 кладов (3963 экз.) и 9 отдельно поднятых монет… Таким образом, общее количество монет – 3972 экз. Очевидно, что количество монет, находившихся в обращении, возрастает по сравнению с 825-850-ми гг. в 132,4 раза (3972: 30).

Для этого этапа характерно наличие кладов самых разнообразных размеров. В 3 кладах количество монет не более 100 экз. (Рюриково городище, 855-861 гг. – 6 экз.; Рюриково городище, 867 г. – 7 экз.; Потерпельцы, 865/66 г. – 60 экз.). В 1 кладе зафиксировано более 100 экз. (Кирилловский, 864/65 г. – 203 экз.). В 2 кладах содержится более 1000 экз. (Шумилово, 870/71 г. – 1326 экз.; Любынь, 873 г. – 2361 экз.).

Среднее количество монет в этих кладах составляет 660,5 экз. (3953: 6).

Очевидно, что размер состояний 860-870-х гг. значительно увеличивается по сравнению с предшествовавшим временем! Финансовые возможности наиболее зажиточных групп населения выросли в десятки раз, они уже нашли способы накапливать состояния, состоящие из тысяч дирхемов!» Кроме того, мы видели, что предшествующий всплеск торговли по Волжско-Балтийскому пути сопровождался увеличением площади Ладоги. Однако расширение площади этого города и увеличение плотности его застройки археологи фиксируют и для периода 860-890-х гг. Поскольку в предшествующий период увеличение площади этого важнейшего в Восточной Европе города на Волжско-Балтийском пути свидетельствовало об увеличении роста торговли, у нас нет никаких оснований полагать, что в рассматриваемый период дело обстояло как-то иначе. Таким образом, сочетание как резкого роста найденных дирхемов, так и расширение площади Ладоги в своей совокупности достаточно красноречиво показывает, что со своей второй задачей Рюрик блестяще справился. По мнению исследователей, именно вдоль Волжско-Балтийского пути распространялись и основные признаки складывающейся государственности: «Вышеперечисленные факты указывают, что княжеские дани и суд в древнейший период распространялись на северо-восток Восточной Европы старым балтийско-волжским путем: из Новгорода через Ладогу и водную систему Ладожского озера в реки бассейна Белого озера или по Мсте и верховьям Мологи и далее в Волгу…» Наряду с этим основным торговым путем внимание начинает уделяться и складывающемуся новому пути «из варяг в греки». Византийская вислая печать, найденная на Рюриковом городище, датируется IX в. и трактуется как свидетельство налаженных торговых связей или как след дипломатической и служебной переписки. Держава Рюрика занимала весьма удачное географическое положение, контролируя выход к Балтийскому морю, а с помощью системы волоков имела доступ в Западную Двину, Днепр и Волгу.

По поводу архаичной функции царя-жреца применительно к Рюрику составленные монахами летописи хранят гробовое молчание, что, впрочем, вполне понятно. Только в одном сравнительно позднем источнике мы видим об этом глухое упоминание: «Сии первыи князь роускои 3 изъ немецъ пришли рюрикъ, синеоусъ, троуборъ и вѣроваша идоломъ». С учетом того, что в языческую эпоху практически все население поклонялось идолам, данная констатация практически не имела смысла и указывала, скорее всего, на активное участие трех братьев в жертвоприношении богам. Выше уже отмечалось, что расположенная в непосредственной близости от княжеской территории возвышенность в Ладоге в языческую эпоху, по всей видимости, была посвящена Сварогу как божественному прародителю варяжских князей.

После того как первый князь переносит центр власти из Ладоги в Новгород, археологические данные говорят о возможных языческих ритуалах и в его новой резиденции. Сначала при раскопках западного рва Рюрикова городища было найдено девять черепов и несколько нижних челюстей лошади. Все находки располагались вдоль западного внутреннего склона древнего рва. Черепа лежали вплотную к северной и западной стенкам сруба с хлебной печью. Затем на южном участке рва раскопки продолжились в 1997-2002 гг., и вновь одной из массовых находок в древнейших отложениях стали еще 13 черепов лошадей. «Еще три черепа попали в ров до разрушения крепостных сооружений городища, возможно, в период их строительства. Эти находки были сделаны в 2002 г. на глубине от -2,18 до -2,45 м, непосредственно под слоем разрушенных конструкций деревянной стены. Древнейшая крепостная стена была сооружена на городище до строительства первой хлебной печи, т. е. до 889, 896-897 гг. Как считает Е. Н. Носов, ее могли построить во второй половине IX в. Следовательно, три черепа могли попасть в ров в середине – второй половине IX в., непосредственно перед возведением стен или в период их функционирования. <…> Поэтому можно предполагать, что конские черепа могли попасть в ров из разрушенного жертвенного места, которое находилось на центральной площадке поселения. Безусловно, многочисленные находки останков верховых лошадей, обнаруженные в слое разрушения первых оборонительных сооружений городища, также связаны с воинским, “дружинным” характером этого памятника». Понятно, что норманисты поспешили объявить ритуал скандинавским, однако многочисленные примеры славянских жертвоприношений коня встречаются непосредственно по соседству – по состоянию уже на 1957 г. В. В. Седов отмечал около сорока конских черепов, найденных в Новгороде. Еще одно ритуальное захоронение было открыто в 1964 г. на усадьбе, примыкающей к древней Ильинской улице. В выкопанной яме археологи обнаружили костяк лошади без головы в южной ее части, в северной части ямы были найдены два керамических сосуда с остатками какой-то массы, а сама голова лошади лежала в центре ямы. Окружающее яму сооружение описывается специалистами следующим образом: «Оно было четырехугольным в плане… Вероятнее всего, это сооружение завершалось коническим покрытием из хвойных веток, наверху которого возвышался конский череп. <…> Первые поселенцы этого района, прежде чем начать строиться на новом месте, решают освятить его, принеся богам жертву и надеясь получить взамен богатство и счастье в новом доме. Трудно сказать, сколько дворохозяев участвовало в этом обрядовом действии, но, по-видимому, не один хозяин, которому было бы слишком дорого заколоть коня». Данные археологические находки соотносятся с выводом, сделанным В. Н. Топоровым относительно сферы значений слав. rezati, связанного и с линией, и с земельным наделом, и с сакральным закланием скота.

Следует обратить внимание и на наблюдение Е. А. Мельниковой о том, что «в “деяния” Рюрика, очевидно, входил сюжет основания города, который нашел отражение в Ипатьевской летописи, причем дважды: сначала Рюрик “срубает” город Ладогу (в действительности существовавший ко времени его прихода не менее 100 лет), а затем Новгород (укрепления на городище?). Этот сюжет проходит красной нитью через предания о всех первых русских правителях: города основывают Кий (Киев), Олег (под 882 г. без указания на конкретные города), Святослав (Переяславец на Дунае). Основание города, как представляется, входит в набор обязательных деяний русского правителя. Поэтому говорить об исконности сюжета, особенно учитывая его отсутствие в древнескандинавской традиции, можно лишь с большой степенью предположительности. Однако его присутствие в “Сказании” уже задолго до создания Начального свода вряд ли может вызывать сомнения: его включение в предание об Олеге свидетельствует о его происхождении, во всяком случае, не позднее X в.». Сюжет основания первым правителем городов отсутствует в скандинавской традиции, но зато присутствует в западнославянской, где родоночальнику ободритских князей Антюрию также приписывалось основание городов Мекленбурга, Букова, Верле, Рене, Рефина (современный Росток) и Старграда. Данная показательная черта указывает на генетическое родство ободритской и древнерусской традиций. Следует также иметь в виду, что основание города в древности зачастую несло в себе космогонический аспект, когда правитель благодаря своей мудрости на месте дикой природы создавал культурное пространство, повторяя на «сниженном» уровне акт творения организованной Вселенной из Хаоса. В дошедших до нас обрывках преданий об основании городов Рюриком или Антюрием ярко выраженные космогонические черты уже отсутствуют, однако на их первоначальное наличие указывают сохранившиеся в устной традиции сказания об основания Турова. ПВЛ относит Тура, в честь которого был назван этот город, к заморским варягам, бывшим, следовательно, выходцами из той же среды, что и Рюрик. Заснув во время охоты, Тур увидел вещий сон, предвещавший великое будущее города, и по пробуждении велел своей дружине насыпать гору, вызывающую явную параллель с мировой горой, символизирующей центр мира, а также выкопать колодец. «Прибывший в дикий край князь Тур выступает как настоящий творец космического, т. е. сакрально-упорядоченного пространства. Дикость преодолевается актами культурного строительства – горы и колодца, а затем городского поселения. Создание космоса в преданиях происходит по оси верх – низ, верхнюю часть которой олицетворяет насыпанная князем гора, а нижнюю – вырытый за один день колодец с золотым, серебряным и медным дном. Таким образом, выстраивается мировая ось. Своими действиями Тур преодолевает состояние первоначального хаоса и дикости в этих местах. <…> Космогонический смысл сюжета не вызывает сомнений». Весьма вероятно, что подобные мотивы присутствовали и в первоначальных устных преданиях об основателях ободритской и русской династий, но были отброшены при их записи христианскими авторами. К счастью, сохранившиеся в народной памяти предания о Туре донесли до нас этот аспект варяжской традиции.

Каким же был Рюрик правителем для призвавших его племен? Новгородская I летопись по берлинскому списку сообщает: «По двою же лѣту оумре Синеусъ и братъ его Трувор и прiя власть единъ Рюрикъ. обою брату власть. и нача владѣти единъ. и роди с(ы) на и нарече имя ему Игорь. и возрастшу же ему Игорю. и бысть храбръ и мудръ. и бысть оу него воевода именемъ Олегъ мужъ мудръ и храбръ». Из последующих событий нам известно, что Игорь отнюдь не был мудр, а был ли он на самом деле храбр, данные отсутствуют. Предположение о том, что это древнерусская формула для описания качеств идеального правителя, подтверждается тем, что эта же характеристика прилагается и ко многим другим персонажам. Согласно Иоакимовской летописи, «Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр», а Олег «бе муж мудрый и воин храбрый». Соответственно, едва ли можно сомневаться, что эта же характеристика прилагалась и к самому Рюрику, тем более что в «Синопсисе» XVII в. Гостомысл так описывает трех варяжских князей: «Разумомъ и храбростiю воинскою славны».

Согласно наблюдениям А. А. Гиппиус, парные определения типа мудръ и смысленъ, мудръ и храбръ, многи и храбры, последний раз фиксируемые в эпизоде испытания служб послами Владимира, являются признаками древнейшей части ПВЛ, ее ядра. Если для пары мудр и смыслен она отмечает наличие бесспорного библейского источника (Быт., 41: 33, 39; Втор., 1: 6, 15), то в отношении остальных пар предполагается эпическая природа. Это наблюдение можно уточнить, поскольку весьма близкие по смыслу словосочетания встречаются в индоиранской традиции, что указывает на возникновение интересующей нас характеристики первых русских князей в эпоху единства восточной части индоевропейской общности. Так, уже в Авесте первые «всесильные цари» иранских мифов описываются как «отважные и мудрые». С другой стороны, Калидаса отмечает, что у индийского царя Солнечной династии Дилипы, с которого он начинает свое повествование, «средств для достижения цели две: нетленная мудрость, заключенная в шастрах, и напряженная тетива его боевого лука». Полностью соответствуют этому наблюдению и данные языкознания: «В кругу родственных обозначений слав. modrъ семантически ближе всего др. – инд. medha “мудрость, разум, понимание, мысль”, авест. mazdra “мудрый, разумный”, авест., др. – перс. Mazda, в иранской мифологии одно из наименований (или составная часть наименования Ahura-mazda) верховного божества, первоначально прилагательное». Однако мудрость была неразрывно связана с божественным началом еще со времен индоевропейской общности. Об аналогичном мирочувствовании у славян говорят бытовавшие вплоть до XIX в. на Руси поговорки «Всякая мудрость от Бога» или «Без Бога не помудреешь», однозначно указывающие на бога как на источник человеческой мудрости. Таким образом, и эта характеристика указывает на особую связь первых русских князей с божественным началом. Необходима она была для правильного устроения и управления государством, а также для осуществления справедливого суда, на что указывает и относящееся к языческим временам чешское предание о трех дочерях Крока, второго правителя этого племени: «Старшая по рождению называлась Кази; в знании трав, в искусстве прорицания она не уступала Медее Колхидской… Достойна хвалы была Тэтка, рожденьем хоть и вторая… Тэтка научила глупый и невежественный народ поклоняться горным, лесным и водяным нимфам, наставляла его во всех суевериях и нечестивых обычаях. <…> Третья, по рождению самая младшая, но превосходившая всех мудростью, называлась Либуше… и эта, столь славная женщина… стала прорицательницей. Так как она предсказывала народу многое и притом правильно, то все племя, собравшись после смерти ее отца на общий совет, избрало Либуше себе в судьи». Как мы видим на этом западнославянском примере, волшебство, прорицание, организация культа, управление племенем органично сочеталось в кругу одной семьи. С учетом того, что одной из функций Рюрика было вершение суда, мудрость была для него одним из наиболее необходимых качеств.

Определение «мудр и храбр» безусловно относилось к идеальному правителю, а каким был первый князь в действительности? Никоновская летопись под 864 г. сообщает нам о недовольстве части новгородцев его правлением: «Того же лѣта оскорбишася Новгородци, глаголюще: “яко бытии нам рабомъ, и много зла всячески пострадати от Рюрика и отъ рода его”. Того же лѣта уби Рюрикъ Вадима храброго, и иныхъ многихъ изби Новгородцевъ съвѣтников его». Этому известию отчасти соответствует и записанное в XIX в. в Олонецкой губернии предание «Юрик-новосел»: «В старину князьки местами жили. Кто где расширился и овладевал местом, тут и жил. И приехал Юрик-новосел из северной стороны, из дальней украины, и распоселился жить в Ладоге. Но тут ему место не полюби, и приезжает он в Новгород Великий, и не с голыми руками, и в союз вступает. И живет он день ко дню, и неделя ко неделе, и год ко году, – и залюбили его новгородцы, что человек он веселого нраву и хорошего разуму и повышает себя житьем-богатством, а тут и побаиваться стали. Вот зазвонили на суем – в колокол, – и выступает этот Юрик-новосел: “Что, – говорит, – честное обчество, возьмите меня в совет к себе, и будь я над вами как домовой хозяин. Только можете ли вы за наряд платить мне половину белочьего хвоста?” Сметили и погадали граждане новгородцы и сказали: “Можем и платить будем половину белочьего хвоста”.

И мало-помалу уплатили они, и им не в обиду это. Вот опять зазвенел колокол, и на сходе собрались, и говорит Юрик: “А что, честное обчество новгородцы, можете ли вы платить мне и весь белочий хвост?” Подумали-погадали и опять сказали: “Можем”, – и платить стали.

Прошло немного, опять в совет собрались: “А что, честное обчество, можете ли половину белочьей шкуры платить?”

И ответ держат: “Можем”.

Еще немного прошло – и в совете опять спрашивает Юрик:

“А что, честное обчество, можете ли вы платить мне и всю белочью шкуру?” Порешили платить и всю белочью шкуру и платили долго.

Видит Юрик, что платят, собрал всех на сходку и говорит: “За белочью шкуру хочу я наложить на вас малые деньги, можете ли вы поднять мне?” И малые деньги они подняли – и поныне помнят этого домового хозяина и в Северной украине, и в Олонецком крае, и в Новгороде.

И после этого Юрика пуще и пуще повышали дань с алтына на четвертину, а с четвертины на полтину, а с полтины на рубль, и так до Петра Первого, а после Петра платили и с живой души, и с мертвой, и рубль, и два, и три, и четыре, и пять». Однако известие Никоновской летописи могло отражать не только реальное недовольство всего населения Новгорода, а мнение сторонников Вадима Храброго. Что же касается олонецкого предания, то оно обобщает общий горький опыт взаимоотношения народа с государством и использует образ Рюрика как отправную точку этих взаимоотношений.

На основании своих многолетних исследований В. Л. Янин констатировал, что «анализ совокупности археологических материалов позволяет утверждать, что даже в момент призвания Рюрика, несмотря на внутренние противоречия, союз пригласивших князя племен был достаточно властен и само приглашение князя состоялось в виде договора, одним из главнейших пунктов которого стало решительное ограничение княжеской власти – запрещение князю самому собирать государственные доходы с подвластной союзу территории: ее собирали представители пригласивших князя племен, передавая князю лишь “дар”, т. е. некое жалованье. По существу это договорное условие стало краеугольным камнем всей последующей новгородской государственности. <…> Полагаю, что именно обусловленное договором ограничение княжеской власти в столь важной сфере стало главной причиной ухода ближайших преемников Рюрика – Олега и Игоря – на юг в поисках безграничной власти, которую они находят в Киеве, где правят уже как завоеватели, пользуясь всей ее полнотой, включая княжеское полюдье». Соответственно, археологические данные не соответствуют рисуемой олонецким преданием картине постоянного повышения дани первым князем.

Ближайшее свидетельство современника о тех началах, на которых Варяжская Русь стремилась строить свою государственность, относится к событию, которое произошло через 65 лет после смерти Рюрика. Захватив в 943-944 гг. азербайджанский город Бердаа, русы заявили его жителям буквально следующее: «Единственно, чего мы желаем, это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас – хорошо повиноваться нам». Это красноречивое свидетельство исходит не от отечественного летописца, которого еще можно было бы заподозрить в желании приписать великодушие своим соплеменникам, а от мусульманского историка Ибн-Мискавейха, для которого русы, напавшие на его единоверцев, были далекими и опасными северными варварами, но который, как и положено историку, честно и непредвзято описал случившиеся события. Для средневековых обычаев ведения войны, когда не сдавшееся на определенных условиях, а покоренное силой оружия население априори рассматривалось как лишенное каких-либо прав, подобное отношение к побежденным было совершенно нетипично. Сформулированный в Бердаа принцип взаимоотношений с завоеванными народами показывает, что при условии повиновения иноплеменников их власти наши предки считали себя связанными обязательством хорошо относиться к ним. Если русы добровольно принимали на себя обязательство так вести себя по отношению к абсолютно чуждому им иноверному и иноплеменному населению далекого азербайджанского города, то тем более хорошо должен был относиться князь к своим непосредственным подданным, с которыми он был связан узами языка и крови. Понятно, что подобный принцип соблюдался далеко не всегда и от него отходит уже Игорь, однако движение к устройству отношений власти и подчинению на основе справедливости, взаимных прав и обязанностей уже началось.

Размышляя о начале Древнерусского государства, автор Комиссионного списка Новгородской I летописи младшего извода предпослал своему пересказу Повести временных лет описание идеальных взаимоотношений между князем и его подданными, существовавших при первых князьях: «Вас молю, стадо Христово, с любовию приклоните уши ваши разумно: како быша древнии князи и мужие ихъ, и како отбараху Руския землѣ, и ины страны придаху под ся; тѣи бо князи не збираху многа имѣния, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружинѣ на оружье. А дружина его кормяхуся, воююще ины страны и бьющеся и ркуще: “братие, потягнемъ по своемъ князѣ и по Рускои землѣ; глаголюще: “мало есть намъ, княже, двусотъ гривенъ”. Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручеи, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ; и росплодили были землю Русьскую”». Итак, настоящий князь собирал с населения небольшие справедливые налоги, которые использовал не на собственное обогащение, а давал дружине на оружие. Дружина же кормилась, воюя другие страны, и благодаря таким порядкам древние правители не только защитили родную землю, процветавшую под их властью, но и подчинили ей другие страны. Понятно, что это был обобщенный портрет первых русских князей, которому не соответствовал уже сын Рюрика Игорь, но, вполне возможно, соответствовал внук Святослав. Логично предположить, что основа такого справедливого порядка древних князей восходила именно к эпохе Рюрика и Вещего Олега. Именно благодаря их усилиям были заложены основы того государства, которое вскоре объединит все восточнославянские племена, сокрушит Хазарский каганат и сможет на равных соперничать с Византией, второй империей в регионе. Последующий ход событий со всей очевидностью показал, что четыре восточноевропейских племени не ошиблись в своем выборе. Правда и наряд, установленные варяжскими князьями, уже обладавшими опытом ободритской государственности, доказали свою жизнеспособность, и именно на их основе и возникло Древнерусское государство.

 

Глава 5. «И земля угобзится княжением его»

Хоть христианские монахи-летописцы сделали почти все, чтобы предать забвению божественное происхождение Рюрика, исполняемые им ритуальные функции и, самое главное, представления наших далеких предков о мистической сущности его власти, отдельные выражения, посвященные первому русскому князю, все-таки сохранились до нашего времени. Иоакимовская летопись, описывая вещий сон правителя новгородских словен Гостомысла по поводу потомства его дочери Умилы, раскрывает один из мотивов, предопределивших призвание Рюрика: «Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дочере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий, от плод же его насысчахуся людие всея земли. Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…» Само слово угобзить происходит от др. – русск. гобино – «изобилие». Как отмечает В. И. Даль, слово угобзити или угобжати означает «одарить», «наделить», «ощедрить», «обогатить», «оплодотворить», «удобрить», «утучнить», приводя также два выражения, показывающие, что еще в XIX в. данное понятие употреблялось в интересующем нас контексте: «угобжать землю» и «угобзися нива». Последнее выражение встречается нам уже в древнерусской письменности: «Ч(е)л(ове)коу нѣкоемоу богатоу оугобьзися нива». Само это слово и производные от него термины встречаются нам в различных славянских языках, что свидетельствует о бытовании его в эпоху славянской общности: ст. – слав. гобезие , «богатство», ст. – слав. гобьзити , «изобиловать», др. – русск. гобьзъ , «обилие», др. – русск. гобьзовати , «умножать», «способствовать обилию», др. – русск. гобина, гобино , «богатство, изобилие», русск.-ц. – слав. гобьз ѣ ти , «благоуспевать», русск. диал. гобзя , «изобилие, богатство», укр. гобьзовати , «изобиловать, быть богатым», серб. – хорв. гобино , «полба», др. – чеш. hobezny, «богатый, пышный». Данное понятие в в отечественной письменности в значении «изобильный» встречается нам уже в Изборнике 1073 г.: «Домове ихъ гобиньни». С тех пор это слово многократно употребляется в древнерусской литературе, в первую очередь применительно к земельным плодам: «Въ стъбль и гобьзие наше»; «Обѣщаваеть имь гобино всего плода»; «И еще ве въ селѣхъ тѣхъ бысть гобино и въ скотѣхъ же приплодъкъ». В древнерусской литературе мы видим описание того, как гобино возрастает благодаря милости Божьей, действующей через стихии: «Той же господь наш… даетъ всѣмъ милостию своею богатою отъ небесъ дождъ ранъ и позденъ на умножение гобзины». Однако вскоре упоминание стихий пропадает: «Бысть всего изобильно: бяше бо и осенью бжиею милостию гобзина всѣмъ». Впоследствии гобино имело отношение не только к земледельческим продуктам, но и к богатству в более общем смысле: «Г(аго)леть г(оспод)ь: аз убо пособным изобильем всѣмъ гобзным обогатих я и домы их без числа злата и сребра насыпах».

Описание событий 1071 г. в ПВЛ помогает нам лучше понять тот круг представлений, который был связан с данным понятием в сознании людей Древней Руси. Когда в Ростовской области был неурожай, туда, уже в христианское время, пришли два волхва, бравшиеся обличить тех, кто скрывает изобилие. Обвиняя в случившемся бедствии знатных жен, они делали надрезы у них над плечами и доставали у одной жито, у другой – мед, у третьей – рыбу, у четвертой – меха. К языческим кудесникам примкнуло много последователей, и так называемый «мятеж волхвов» смог подавить лишь собиравший от имени князя дань Янь Вышатич. Когда волхвы были схвачены, княжеский представитель обратился к ним с вопросом: «и реч има что ради погубиста толико ч(е)л(о)в(е)къ. онѣма же рекшема. яко ти держать обилье. да аще истребив сихъ будеть гобино. аще ли хощеши то пере тобою вынемѣве жито. ли рыбу. ли ино что» – «И сказал им: “Чего ради погубили столько людей?” Они же сказали, что “те держат запасы и, если истребим их, будет изобилие (гобино); если же хочешь, то мы перед тобою вынем жито, или рыбу, или что другое”». Понятно, что Янь как правоверный христианин отказался и повелел расправиться с приверженцами древней веры. Таким образом, мы видим, что, согласно древнерусским представлениям, само это гобино могло похищаться и, соответственно, добываться магическими средствами. Сон Гостомысла показывает, что Рюрик в Древней Руси мыслился носителем изобилия-гобино и одна из целей его призвания с религиозной точки зрения состояла в обеспечении этим изобилием земель призывавших его племен.

С принятием новой религии подателем гобино становится уже христианский Бог. Обращаясь уже к нему в своем «Слове о Законе и Благодати», глава Русской церкви XI в. Иларион просит о следующих милостях: «Нъ укротися, умилосердися, яко твое есть же помиловати и спаси. Тѣм же продължи милость твою на людехъ твоихъ, ратныа прогоня, миръ утверди, страны укроти, глады угобзи, владыкѣ наши огрози странамъ, боляры умудри…» – «Но яви кротость и милосердие Твое, ибо Тебе подобает миловать и спасать; не престань в милости Твоей к народу Твоему: врагов изгони, мир утверди, языки усмири, глады утоли, владык наших угрозой языков сотвори, боляр умудри…» Понятно, что в таких условиях древнерусские князья уже не могли рассматриваться как магические носители гобино, однако древние языческие представления изредко все равно прорывались даже в христианской письменности. Новгородский летописец применяет данный термин к Андрею Боголюбскому, правда уже в переносном значении духовной, а не земной нивы: «И потомъ минуло 11 лѣт, и угобзися святому Андрею нива душевнаа…» Весьма показательна и надпись на царском месте Ивана Грозного, предпоследнего представителя варяжской династии: «Дамъ тебѣ одолѣнiе на врага и дамъ гоби на земли на умноженiе плодовъ земныхъ». Понятно, что слова эти представляют собой обещание от имени Бога щедро наделить царя сверхъестественной силой увеличивать изобилие внутри государства и побеждать врагов вовне. Поскольку других прямых свидетельств о связи представителей династии Рюриковичей с гобино не встречается, то разрыв между ее основателем, жившим в IX в., и предпоследним ее представителем, жившим в XVI в., может показаться слишком большим, однако у нас есть свидетельства, доказывающие, что комплекс представлений, изложенных в надписи на царском месте Ивана Грозного, является достаточно древним и фиксируется на Руси за несколько веков до правления этого царя. Уже древнерусский текст XIV в. относит обе эти функции к числу божьих даров: «Вся бл(а)гая строенья о(т) б(ог)а подаема бывають. миръ и гобина плодомъ. и врагамъ одолѣнье». С другой стороны, про новгородского архиепископа Иону современники сообщали: «Бысть же при его святительствѣ миръ со всѣми землями и тишина и гобзованiе плодамъ». В другом случае изобилие севера Руси рисуется как результат молитв этого деятеля церкви, именуемого в данном фрагменте святым: «И посемъ при животѣ святаго Ионы благоплодны земли бышя, Новгородская и Псковская гобзовати всѣми овощами, молитвами святаго». Как видим, в данном случае с изобилием-гобино оказывается связан глава не светской, а духовной власти, однако с учетом того, что изначально Рюриковичи совмещали в своем лице оба этих типа власти, это свидетельство опять-таки указывается на изначальный архетип тесно связанного с божественным прародителем носителя гобино. Что касается побед над врагами, то эта черта была, разумеется, присуща князьям, а не представителю духовенства, у которого она заменяется на мир со всеми землями и тишину.

Помимо славянского интересующий нас корень встречается еще в трех индоевропейских языках: гот. gabigs, gabeigs, «богатый», лит. gabein, gabenti, «приносить, добывать», ирл. goba, «кузнец». Поскольку в древних обществах кузнец мыслился создателем богатства и изобилия, очевидно, что германцы, славяне и балты заимствовали понятие «гобино» от кельтов, что подтверждается кельтским влиянием на славянские традиции в области кузнечного дела. Необходимо отметить, что в литовской мифологии присутствует божество богатства Габьяуя или Габьяуис, которого одни историки характеризовали как бога амбаров и овинов, другие – счастья, хлебных злаков и всех помещений, где хранится хлеб. Весьма показательно, что этот бог сопоставлялся с Вулканом. Данное обстоятельство красноречиво свидетельствует о том, что рассматриваемое понятие несло отчетливо выраженный языческий подтекст, а сопоставление его на материале литовской мифологии с античным богом-кузнецом подтверждает предположение о заимствование данного корня восточноевропейскими народами у кельтов. Таким образом, сама используемая Иоакимовской летописью терминология отсылает нас к сфере деятельности славянского бога-кузнеца Сварога, сыном которого считался западнославянский Радигост, бывший, согласно мекленбургским генеалогиям, предком Рюрика и его братьев.

Следы аналогичных представлений нам встречаются и в западнославянской традиции. Наличие у князя функции носителя плодородия мы видим на примере Пржемысла, бывшего, подобно Рюрику, родоначальником династии чешских князей. Послы, отправленные за ним, застали будущего князя пашущим землю. Когда послы сообщили ему о его избрании, Пржемысл воткнул в землю палку, которую держал в руке, и распряг своих волов, которые немедленно исчезли. «А та палка, которая была воткнута Пржемыслом в землю, дала три больших побега; и что еще более удивительно, побеги оказались с листьями и орехами». Два побега вскоре высохли и упали, а третий сильно разросся ввысь и вширь, символизируя единовластие в среде будущей династии. То, что впоследствии было осмыслено хронистами как указание на будущее княжеского рода, первоначально, надо полагать, наглядно демонстрировало обладание Пржемыслом животворящей силы, под воздействием которой даже воткнутая в землю палка была способна цвести и плодоносить. Рождению основателя Персидской империи Кира предшествовал вещий сон, увиденный его дедом: «Ему приснилось на этот раз, что из чрева его дочери выросла виноградная лоза и эта лоза разрослась затем по всей Азии». Похожий сон видит и мать Харальда Прекрасноволосого, старавшегося объединить Норвегию. Тот факт, что и в мордовских преданиях пахарь-богатырь Тюштян становится правителем своего народа после того, как воткнутая им в землю сухая палка зазеленела, указывает на весьма древние истоки этого мифологического представления, восходящие, судя по всему, ко времени контактов славян с иранскими и финно-угорскими племенами на Волге в эпоху распада индоевропейской общности.

Пяста, основателя династии польских князей, предания также называют «пахарем». Как отмечают современные исследователи, в образе Пяста отчетливо просматривается образ щедрого правителя. Показательно, что предыстория его избрания включает мотив неузнанного бога, которого не захотел принять богач, но принимает бедняк Пяст, получающий потом в награду возможность досыта кормить людей. В записанном уже в христианское время предании имя бога не называется, однако в языческую эпоху покровителем традиции гостеприимства был именно Радигост. Следует отметить, что в одной скопческой песне гостем именуется и сам Кузьма-Демьян, на которого перешли многие черты языческого Сварога:

У ободритов второй князь в мекленбургских генеалогиях, которого его отец Антюрий оставил в стране и вручил власть, носил имя Аттавас. Этимологически оно родственно славянскому слову отец . О. Н. Трубачев для слав. оtьсь вывел следующую этимологическую цепочку: оtьсь

О том, что власть князя отнюдь не ограничивалась одними лишь политическими функциями, красноречивее всего свидетельствует пример Новгородской республики уже в христианскую эпоху. Сделав все, чтобы максимально ограничить роль князя в своей внутренней жизни и определении внешней политики, не ставя ни во что личность конкретного князя, которого они в любой момент могли выгнать из города, новгородцы, в отличие от горожан Западной Европы, в принципе не мыслили устройство своей общины без данной фигуры и, выгнав одного князя, немедленно приглашали к себе другого. Ради получения князя они были готовы на многое, что подчеркивается не только их участием в призвании Рюрика, но и готовностью идти на обострение отношений с воинственным Святославом, от которого они в 970 г. потребовали в князья одного из его сыновей. Подобное явное несоответствие между реальным положением князя в новгородском обществе и тем значением, которое сами новгородцы придавали его фигуре, также свидетельствует о том, что роль правителя в славянском языческом обществе не сводилась к одной только политической роли в современном смысле этого слова, но и предполагала у него и ритуально-магические функции, обеспечивающие благополучие всей земли.

Чудесные способности первого чешского князя, история основателя польской династии Пястов, имя второго мифического родоначальника ободритских князей проливают свет на причины призвания первого русского князя, о котором имеется прямое указание, что он являлся носителем изобилия-гобино для всей призвавшей его земли. Очевидно, что перед нами не простое совпадение, а общий сюжет западнославянской мифологии, рассматривающей первого князя – основателя династии как носителя плодородия.

 

Глава 6. Предивная дружина

Большой интерес представляет следующее сообщение новгородского летописца о призвании Рюрика: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И сѣде старѣишии в Новѣгородѣ, бѣ имя ему Рюрикъ; а другыи сѣде на Бѣлѣозерѣ, Синеусъ; а третеи въ Изборьскѣ, имя ему Труворъ. И от тѣх Варягъ, находникъ тѣхъ, прозвашася Русь, и от тѣх словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска». Как видим, Сказание о призвании варягов в новгородской летописи достаточно близко к аналогичному тексту в ПВЛ, однако есть и отличия. К их числу относится характеристика дружины Рюрика как «предивной». Как правило, ученые оставляют это достаточно странное выражение без комментариев. Однако новгородский летописец уже чисто территориально был ближе к этим событиям, чем автор ПВЛ и появление в его тексте данного оборота нуждается в объяснении. В древнерусском языке слова прѣдивьныи, предивньнии означали «чудесный, необычный, дивный» и относилось преимущественно к божественному началу, чуду, небу: «Шествiе тои звѣздѣ предивно велми»; в форме придивьныи – «дивный, достойный удивления»: «Вьсего придивьнѣшия Б(о) жия Мати». Слово дивьныи точно так же означало «удивительный, дивный»: «Знамение на н(е)б(е)си дивьно вельми»; «Дивно бѣ чюдо видѣти». Достаточно редко это слово используется в значении «славный, знаменитый»: «Философи, и вѣтия… сами тъкмо дивни боудоуть». Конечно, можно предположить, что это слово означало «удивительная», но немедленно возникает вопрос: чем же в глазах летописца была так удивительна варяжская дружина Рюрика? Хоть у нас нет данных, что данный корень использовался в ту эпоху в значении «славный, знаменитый», но, даже если предположить это, неизбежно возникает аналогичный вопрос, как и со значением «удивительный», и можно ожидать от летописца хотя бы намека, чем же эта дружина была так знаменита.

Другим возможным объяснением является то, что в древнерусском языке слово див обозначало грифона. Еще И. И. Срезневский отметил, что в Житии святого Власия слово «грифон» переведено на русский язык как Див: «Въ дивъ превратити». В «Слове о полку Игореве» это таинственное существо упоминается дважды. Первый раз этот образ возникает при описании начала похода князя Игоря: «Тогда вступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свистъ звѣринъ въста збися дивъ – кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ!» Второй раз он фигурирует уже при описании поражения русского войска: «На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла – по Руской земли прострошася половци, акы пардуже гнѣздо. Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю, уже връжеса дивь на землю. Се бо готскыя красныя дѣвы въспѣша на брезѣ синему морю, звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣють месть Шароканю». Понятно, что на основании этих двух фраз трудно определить, что же на самом деле представлял собой этот таинственный персонаж «Слова». За прошедшие века было высказано немало соображений по этому поводу, которые в основном можно разделить на три большие категории. Согласно первой, Див представлял собой реальную птицу либо половецкого дозорного. Однако роль Дива в поэме явно символична, его действия соответствуют началу похода и поражению русского войска. Два других направления рассматривают Дива как мифологическое существо, но диаметрально расходятся в его оценке: одни ученые считают, что он покровительствует половцам, другие – русским. Сторонники первого подхода полагали, что свист Дива предупреждает половцев об опасности, однако во втором фрагменте его поведение с этой точки зрения выглядит странно: после победы степняков он не летит вместе с ними на Русь, а падает на землю.

Приверженцы второго подхода видели в Диве божество, благожелательное к русским. Что касается его свиста в начале похода, то еще С. В. Шервинский предположил, что клич этого таинственного существа означал угрозу половцам, близкую по смыслу «иду на вы». Падение же на землю Дива символизировало опасность для Русской земли и в этом смысле точно так же означало поражение Игоря как и отмеченное ранее «Словом» падение его стягов: «Третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы». Целый ряд крупных ученых, таких как И. И. Срезневский, В. П. Адрианова-Перетц, Г. К. Вагнер и Б. А. Рыбаков, в разное время высказывали мнение, что загадочный Див и был грифоном. Основания для этого предположения имелись достаточно весомые. В своем знаменитом словаре древнерусского языка И. И. Срезневский переводит Дива «Слова о полку Игореве» именно как грифона. Проанализировав слова с корнем «див» в праславянском языке, Б. А. Рыбаков пришел к выводу, что все эти понятия вполне приложимы к мифическому образу грифона. Этот же ученый соотнес выражение «Слова» «збися Див, кличет верху древа» со скифскими штандартами, на которых грифон как бы бьет, трепещет крыльями над древом жизни, указав в качестве примера на штандарт из Толстой Могилы. Свое ви́дение этого образа он выразил следующей формулой: Див над деревом – символ угрозы враждебным степнякам; Див поверженный – подтверждение поражения русичей.

В пользу отождествления Дива из «Слова о полку Игореве» с грифоном можно привести еще ряд соображений. Во-первых, во втором случае упоминания в этом памятнике падение Дива на землю однозначно связано с поражением русских, о котором идет речь в первом предложении данного фрагмента поэмы. Однако с этим же поражением связана и радость готских красных дев, которые «въспѣша на брезѣ синему морю, звоня рускымъ златомъ». Упоминание золота в одном контексте с Дивом, притом что оба события были обусловлены поражением Игоря, соотносится с тем, что в античной традиции именно грифоны выступали в качестве хранителей золота. То, что в поэме оба события указаны одно после другого, говорит о том, что падение Дива с дерева как-то связано с утратой русскими своего золота. Если это так, то связь с золотом как грифона, так и Дива свидетельствует в пользу тождества обоих мифологических персонажей.

Во-вторых, само имя Див родственно обозначению целого класса богов в индоевропейской мифологии: «В общеиндоевропейской мифологической системе главный объект обозначался основой deiuo, “дневное сияющее небо”, понимаемое как верховное божество (а затем и как обозначение бога вообще и класса богов): ср. … др. – инд. deva, дэва – “бог”, dyaus, “небо” (Дьяус как божество), авест. daeva, “дэв”, “демон”, гр. Ζευζ, род. падеж Διοζ, “Зевс, бог ясного неба”, лат. deus, “бог”, dies “день”, др. – исл. tivar, “боги”, лит. dievas (Диевас – бог)». Поскольку имя Див родственно этому общеиндоевропейскому термину, а сам он в «Слове о полку Игореве» соотносится с верхом, это обстоятельство является еще одним аргументом в пользу того, что это мифическое существо покровительствовало русским, а не половцам. На это обстоятельство также неоднократно обращали внимание ученые. Как известно, в Древний Индии девами (deva, «бог», собственно «небесный» от div-, «сиять») назывались боги, а в Иране после реформы Заратуштры точно такие же дэвы стали восприниматься как злые духи. Однако у северных ираноязычных кочевников религиозные представления их предков остались прежними, и, вполне возможно, они и дальше продолжали называть дэвами своих богов. В этой связи несомненный интерес представляет вывод, сделанный Г. А. Пугаченковой при анализе семантики рельефов на каменных наличниках дверей 100-колонной ападаны в столице Персидской империи Персеполе. Часть из них изображает борьбу бородатого мужа со вставшим на дыбы зверем. В одном случае это бык, в другом – лев, еще в двух других это грифоны. Учитывая борьбу персидских царей с племенными культами дэвов, Г. А. Пугаченкова отмечает, «что рельефы 100-й колонной ападаны Ксеркса… являют символическое изображение царя в образе героя, в его борьбе за единую центральную религию Ахурамазды против дэвов – носителей древних племенных верований. Царь выступает как носитель воли “Ахурамазды”, чудовища же, которые он приканчивает ударом меча, – это воплощение наиболее популярных дэвов…» Действительно, уже в Авесте иранский бог Веретрагна-Вэртрагна описывается как в животном, так и в человеческом обличье. Точно такие же зооморфные воплощения могли иметь и другие божества иранской религии. И тот факт, что на рассмотренных рельефах Персеполя дважды изображен грифон, показывает, что какие-то иранские божества могли восприниматься и в обличье этого фантастического животного. Североиранских кочевников, непосредственно контактировавших со славянами, реформа Заратуштры и религиозная политика персидских царей не затронула, и они вполне могли продолжать почитать одного из своих богов в образе грифона. Это возможное восприятие древних иранских богов в образе грифона способно прояснить истинную природу Дива. Если предположение В. Л. Янина о тождестве Дыя, заменившего Саваофа в новгородской тайнописи, с Дивом «Слова о полку Игореве» соответствует действительности, то это указывает на чрезвычайно высокое значение, которое в отдельных случаях могло придаваться грифону в древнерусской традиции.

Совершенно независимо от «Слова о полку Игореве» отголоски интересующего нас образа встречаются в поэме «Искандер-намэ», написанной около 1203 г. азербайджанским поэтом Низами. В ней Александр Македонский сражается с напавшими на Бердаа русами, причем на стороне последних в бой вступает необычное мохнатое существо, побеждающее всех воинов прославленного полководца. Мудрый советник рассказывает Александру, что эти существа обликом подобны человеку, «по сложению земные, по силе железные» и никто не ведает их происхождение. Тем не менее он объясняет их появление в войске русов:

Плененного дива на цепи русы водят по городам и показывают его за деньги, а во время войны напускают на противника. Нападение русов на Бердаа действительно имело место в X в., и это обстоятельство, равно как упоминание Низами о шкурках как самой звонкой монеты у русов, показывает, что азербайджанский поэт использовал в своем произведения какие-то известные ему данные о наших далеких предках. Насколько мы можем судить, образ дива в составе русского войска у Низами сложился из трех компонентов: собственно представления о диве, античных известиях о необычных людях (в поэме он уже имеет человеческий облик, но также и рог на лбу) и известия о медведях, которых ради забавы водили на цепи в русских городах (отсюда мохнатость этого существа). Что же касается первого компонента, то к нему относится как само обозначение его как дива, сравнение с орлом (изначально образ грифона сложился в результате сочетания черт льва и орла), нахождение его на вершине дерева, а также представление о том, что див приносит русам победу в бою. Таким образом, и в средневековой азербайджанской поэме мы видим весьма специфичный образ дива на дереве, приносящего победу русскому войску. Хоть в иноязычной и инокультурной среде этот образ подвергся достаточно сильному искажению, тем не менее первоначальные его следы проступают достаточно явно.

Как высказанные выше соображения, так и независимые от них данные Низами говорят о том, что Див «Слова о полку Игореве» действительно был грифоном. На основании этого мы можем заключить, что образ грифона на дереве был свойствен княжеско-дружинной среде Древней Руси. В более позднее время это мифологическое животное встречается нам на полосе с тульи шлема Ярослава Всеволодовича, на котором были изображены грифоны, соколы и барсы (см. рис. 21в). Сам шлем был потерян князем во время Липецкой битвы 1216 г. Таким образом, мы видим грифона не просто как одну из эмблем княжеской власти, а как эмблему князя – предводителя дружины на поле боя. Характерно, что он был изображен именно на шлеме: в символической картине мира голова соотносилась с небом, и исследователи древнерусских женских головных украшений отмечали, что они в ряде случаев символизировали небесные светила. Вполне возможно, что подобный символизм имел место и в отношении украшения шлема, что опять-таки соотносит образ грифона с понятием неба и верха.

На Руси грифоны «являются существами, неразрывно связанными с идеями сильной княжеской власти». Г. К. Вагнер подчеркивал, «что изображения грифонов особенно тесно связаны с княжеской средой. На одном из грифонов турьего рога из Чернигова имеется знак, являющийся, возможно, княжеской тамгой. В росписях Киево-Софийского собора грифоны помещены на лестничных фресках и, следовательно, адресованы непосредственно княжеской среде. В середине XII в. то же самое наблюдалось в древнем Галиче, где грифоновые циклы (на керамических плитках) развертывались в интерьерах княжеского дворца или княжеского храма Спаса. Адорирующие грифоны на шлеме князя Ярослава Всеволодовича, помимо того что они имели апотропеическое значение, служили символом власти или знатности происхождения, как это было на коронах сасанидских царей, на шлеме Александра Македонского и т. д. Такое же значение изображения грифонов имели на великокняжеских одеждах (Владимир, Старая Рязань)».

Связанную с грифоном символику мы встречаем и у новгородцев, которые, по выражению летописца, «суть люди от рода варяжского». Достаточно показательно, что впоследствии грифон стал одной из эмблем Новгородской республики. Н. Г. Порфиридов по этому поводу отмечает: «Печати с изображениями грифона. Известно несколько экземпляров: при указанной уже Договорной грамоте с Борисом Александровичем…; при Новгородской грамоте в Колывань, первой половины XV в., находящейся в Ревельском архиве; два экземпляра, найденные при раскопках 1939 г. в южной части новгородского Кремля; экземпляр, найденный при раскопках 1940 г. в Кремле же, на месте церкви Бориса и Глеба. Изображения грифонов имеют несущественные отличия. Надпись на всех экземплярах: “печать великаго новагорода”. Складывается представление, что именно этот вид государственной новгородской печати XV в. имел наибольшее распространение…» Интересно, что на найденной в 1983 г. новгородской печати грифон изображен со звездой (рис. 10), что опять-таки указывает на его связь с верхним, небесным уровнем. Хоть грифон в качестве городской эмблемы появляется в Новгороде достаточно поздно, однако археологические находки показывают, что его образ встречается в этом городе гораздо раньше и глубоко проник в народную культуру. Так, в Новгороде была найдена деревянная резная колонна с изображением грифона и кентавра, датируемая XI в. Поскольку грифон на ней был вырезан выше кентавра, это указывает, что колонна изображала вертикальное строение мира и могла символизировать дерево. В этом отношении данный памятник архитектуры весьма тесно соотносится с уже знакомым нам образом грифона на вершине мирового древа. Изображением грифона украшен и один из инициалов Остромирова Евангелия 1056 г., заказанного новгородским посадником. В слое второй половины XI в. Новгорода было найдено каменное грузило от рыболовной сети с изображением лучника на одной стороне и грифона – на другой. Наконец, к XII в. относится найденная в том же городе поясная бляха для крепления портупеи с изображением грифона, вновь отсылающая нас к связи данного фантастического животного с дружинным сословием. Все эти факты свидетельствуют в пользу понимания приведенного выше выражения новгородской летописи о призвании Рюрика в том смысле, что сопровождавшая его дружина Варяжской Руси являлась носительницей символики, связанной с образом грифона-дива.

Рис. 10. Грифон на новгородской печати XV в. Источник: Янин В. Л., Гайдуков П. Г. Актовые печати Древней Руси X-XII вв. Т. III

Рис. 11. Герб Мекленбурга

Однако именно этот же символ грифона на дереве мы видим у родоначальника славянских правителей Мекленбурга Антюрия, с которым генеалогическая традиция потомков связывала появление их рода на территории современной Германии. Н. Марешалк Турий еще в XV в. в «Анналах герулов и вандалов» писал: «Антюрий поместил на носу корабля, на котором плыл, голову Буцефала, а на мачте – водрузил грифа». Антюрий был легендарным предком ободритских князей, а Марешалк считал его соратником Александра Македонского. Знаменитый конь прославленного греческого полководца звался Буцефалом (буквально Бычьеголовым), и с его помощью Турий объясняет возникновение сочетания бычьей головы и грифона на мекленбургском гербе. Грифон присутствует на гербах как отдельных западнославянских князей, так и западнославянских городов задолго до XV в. Быка и грифона мы уже видим на щите мекленбургского герцога Альбрехта II (1318-1379), грифонов – на гербах Померании, Волегаста, Штеттина и Ростока в 1400 г., бык присутствует на щите Прибыслава II. Оба этих животных, которых еще А. С. Фаминцын связывал с культом Радигоста, сохранились на гербе Мекленбурга вплоть до нашего времени (рис. 11). В свете приводимой Турием символики особый интерес представляет для нас герб полького города Голенова (рис. 12), на котором изображен корабль, мачта которого заменена деревом, на вершине которого сидит грифон. Первая печать с этим весьма любопытным городским гербом датируется 1268 г., т. е. задолго до того, как Марешалк опубликовал свои «Анналы». Следовательно, этот автор лишь приурочил время действия родоначальника мекленбургской династии к одному из самых знаменитых персонажей античной истории, а при описании символики, помещенной им на корабль, следовал местной западнославянской традиции. Весьма показательно, что как генеалогическая легенда, так и герб Голенова помещают грифона на корабле, указывая на заморское происхождение как правящего рода, так и данного геральдического символа. Поскольку само название ободритов по наиболее вероятной этимологии было образовано от р. Одер, то интересно отметить, что немецкий Грайфсвальд (буквально «город грифонов», впервые упоминается в письменных источниках под 1209 г., впоследствии входил в вендскую или любекскую треть Ганзы) и польский Голенов находятся относительно недалеко от данной реки. Что касается головы быка на носу корабля, то эту деталь мы видим на свинцовой накладке XV в. из Славенского конца Новгорода (рис. 13). Таким образом, все существенные элементы корабля полумифического прародителя ободритских князей встречаются впоследствии в славянских землях близ Варяжского моря.

Рис. 12. Герб города Голенова. Источник: Bobowski B. Motywy gospodarcze na pieczeciach sredniowiecznych i wczesnonowozytnych Goleniowa // Najnowsze badania nad numizmatyka i sfragistyka Pomorza Zachodniego, Szczecin, 2004

Необходимо подчеркнуть, что появление грифона на мекленбургском гербе не следует объяснять немецким влиянием. Д. Н. Егоров отмечает, что на территории Германии грифон встречается на гербах, исключительно ведущих свое происхождение от славян рыцарских родов. Более того, сами немецкие позднесредневековые источники констатируют связь грифона именно со славянским язычеством: «Есть, наконец, ценное указание, связывающее “грифа” именно со славянским паганизмом, идущее к тому же от одного из крупнейших гербоведов XV века: рыцарь Грюнемберг в 1486 г. рассказывает, что у “вендов” на далматинском побережье, именно в Заре, было божество-гриф, изображение которого рассеялось, как только прикоснулся победный символ креста».

В свете этого еще более показательно, что служившие в Византии варяги носили там прозвище грифонов. Поскольку варяги попадали в Византию через Русь, это говорит о том, что данное фантастическое животное было одним из символов пришедшей с Рюриком Варяжской Руси. В этой связи несомненный интерес представляет старинное название Нарвы Ругодив, под которым она упоминается в новгородской летописи в 1420 и 1444 гг. Происхождение этого названия непонятно. М. Фасмер предположил, что в основе его лежит имя финно-угорского божества: фин. Rukotivo, «дух-покровитель ржи», также Rongoteus и эст. Rõugutaja. Однако помимо трудностей чисто филологического порядка согласиться с данной версией мешает то, что использование данного названия города самими финно-уграми не зафиксировано, подобных топонимов в их землях больше не встречается, да и сами окрестности Нарвы отнюдь не выделялись в земледельческом отношении по сравнению с остальными эстонскими и финскими землями. Высказывались предположения, что древнерусское название города произошло от корня руга в значении церковной земли, однако и эта версия не объясняет, почему новгородцы подобным образом называли именно этот город в Прибалтике, в которой было достаточно других владений католической церкви. Однако существует и другое объяснение происхождения названия Ругодив – само это слово было образовано из двух корней: племенного названия ругов , которым западноевропейские авторы называли как жителей Рюгена, так и восточных славян, и див , которое, как было показано выше, обозначало в древнерусском языке грифона. Город Ругодив известен и у балтийских славян.

Рис. 13. Свинцовая накладка с изображением корабля из Новгорода, XV в. Источник: Гайдуков П. Г. Славенский конец Средневекового Новгорода. Нутный раскоп. М., 1982

Сам мифологический образ грифона образовался в результате совмещения черт орла и льва. Если последний повсеместно считался царем зверей, то представление об орле как о царе птиц также было широко распространено. Некоторые исследователи предполагали, что его образ возник у хеттов в результате сложения племенных тотемов. Таким образом, грифон символизировал собой власть одновременно на земле и в воздухе, и в этом качестве соотносился с представлениями о верховной власти. В древневосточных государствах грифон стал восприниматься в качестве охранителя обожествленного царя, превращаясь за счет этого в «верховный» государственный символ. В греческой традиции грифоны были связаны с верховным богом Зевсом, богиней справедливости Немезидой и Фебом-Аполлоном. Столетия спустя в контексте совершенно иной религии грифон из-за своей двусоставной природы в позднем западноевропейском Средневековье являлся аллегорией двух естеств самого Иисуса Христа либо единства духовной и светской власти папы римского. Поскольку власть западнославянских князей носила точно такой же характер, возможно, это способствовало избранию ими грифона в качестве своего символа.

Наиболее распространенный в Античности мифологический сюжет считал грифонов хранителями золота. Грифон изображался на монетах Пантикапея – древнегреческой колонии в Северном Причерноморье. По мнению В. М. Брабича, это символизирующее собой солнечный свет животное играло, с одной стороны, охранительную роль на монетах этого города, а с другой – было непосредственно связано с торговлей, поскольку на золотых монетах Пантикапея грифон изображался с хлебным колосом, а на медных – вместе с осетром. Если это так, то грифоны были связаны не просто с золотом, но и с торговлей, богом-покровителем которой у славян являлся Радигост. Оба они были связаны и со стихией огня. Кроме того, в Северопричерноморском регионе у него отмечается и другая функция: «Апотропеическое значение грифона состояло и в том, что он считается охранителем душ в загробном мире, а также проводником их в рай». В пользу того, что и в скифской культуре эти мифические животные воспринимались как охранители душ умерших, говорит тот факт, что, по мнению археолога Б. Н. Мозолевского, навершия с изображениями грифонов из кургана Толстая Могила увенчивали хоругви или знамена, под которыми двигалась погребальная процессия.

Поскольку образ грифона отсутствует в предскифском горизонте древностей степей Евразии конца II – начала I тыс. до н. э., то, судя по всему, имело место заимствование скифами этого мифологического образа во время их переднеазиатских походов VII в. до н. э. или первых контактов с греко-ионийским миром. Как отмечают специалисты, у скифов и других кочевников образ этого мифического животного приближается по своему значению к восточному. В пользу этого говорят и стилистические особенности изображения грифон на золотых ножнах меча из Мельгуновского клада (Литой курган), представляющего собой один из наиболее ранних скифских курганов Северного Причерноморья. Особенности иконографии сближают орлиноголовых грифонов Литого кургана с грифонами на хеттских печатях и с бронзовым урартийским грифоном из Топрах-Кале. На связь грифона с царской властью у скифов указывает оставленное Геродотом описание дворца скифского царя Скила: «Был у царя в городе борисфенитов большой роскошный дворец… Кругом стояли беломраморные сфинксы и грифоны». Следует отметить, что это первое известное нам описание скифского царского дворца. Интересна в этом отношении и скифская золотая диадема из Келермеса VII в. до н. э. Она украшена спереди головой грифона, а с обруча свисают две цепочки с бараньими головками на концах. Бараны в иранской традиции зачастую служили обозначением фарна – мистической сущности, присущей правителям. В этом плане сочетание грифона с бараньими головами свидетельствует и о его связи с царской властью.

Необходимо подчеркнуть, что в иранской традиции это мифическое животное могло играть и важную космогоническую роль. В хорезмском храме-мавзолее Кой-Крылган-Калы были найдены две фляги IV-III вв. до н. э. с одним и тем же изображением грифона и птицы, на спине которой была изображена мужская голова, а на груди – женская (рис. 14). Ю. А. Рапопорт убедительно показал, что это было иранское гусеобразное Первобожество, совмещающее в себе мужское и женское начала. Согласно его мнению, на анализируемом изображении огонь-грифон собирается расчленить Первобожество, в результате чего и возникает упорядоченный космос в виде трех миров. Исключительная ценность этой картины заключается в том, что хорезмский художник запечатлел последние мгновения существования изначального космоса, в котором все еще слито воедино – и Небо-отец, изображенное в виде мужской головы, и Мать-земля, символизируемая женской головой на груди, и гусь, представляющий, скорее всего, стихию воздуха. Еще Э. Шредер отметил, что в мифологии Ирана и особенно Индии есть стабильное противопоставление хищной птицы (орла, сокола) или орлиноголового грифона водоплавающей птице (утке, гусю). Если первые символизируют высший, потусторонний мир, то вторые являются олицетворением мира земного, смертного.

Ю. А. Рапопорт обратил внимание, что, даже согласно Авесте, орудием творения мироздания Ахурой Маздой были персонифицированные «Великолепие и Блеск (Хварно)». Последнее он понимал как эманацию солнца, небесного огня, светящейся жизненной силы. Об участии Хварно в процессе творения и грядущем обновлении мира говорится в «Замйад-яште», для соответствующего фрагмента он предложил свой вариант перевода: «Мы поклоняемся величественному Кавийскому хварно, сотворенному Маздой, самому победному, наиболее творящему, которое владеет здоровьем, мудростью и счастьем и более могуч в разрушении, чем все иные создания; которое принадлежит Ахура Мазде, так как (посредством его) Ахура Мазда создавал творения…» Ю. А. Рапопорт пришел к следующему выводу: «Итак, имеются основания видеть в грифоне (птица Сайна?) воплощение хварна и предполагать, что огненное начало, которое он олицетворял, могло рассматриваться как орудие творения». Подобные представления о космогоническом значении огоня зафиксированы и у славян. Карпатские русины считали, что царь-огонь свет создал, а у татранских словаков сохранилось предание, что огонь породил солнце, месяц, звезды. А. С. Фаминцын высказал такое предположение: «Этот царь-огонь, “создавший свет”, этот огонь, “породивший солнце, месяц, звезды”, а также давший жизнь земному огню, от которого “все стало жить”, словом, этот первобытный, несозданный огонь… должен был и у славян, сохранивших о нем воспоминания в своих преданиях, иметь свое имя, и имя это, очевидно, было Сварог…» Предложенное им отождествление отчасти спорно, однако, как мы увидим ниже, мысль этого дореволюционного ученого двигалась в правильном направлении.

Рис. 14. Космогонический сюжет на хорезмийских флягах из Кой-Крылган-Калы, IV-III в. до н. э. Источник: Рапопорт Ю. А. Космогонический сюжет на хорезмийских сосудах // Средняя Азия в древности и Средневековье. М., 1977

По всей видимости, мифический образ грифона был заимствован нашими далекими предками именно из индоиранского мира. Наиболее ранним примером являются ножны меча с ажурной обкладкой из погребения № 3 из Гринева, расположенного в верховьях Днестра и датируемого I в. н. э. (рис. 15). Особенности захоронения, а также его расположение относительно других привели специалистов к такому заключению: «По количеству погребального инвентаря погребение № 3 не имеет себе равных в пшеворской культуре. Этот факт, а также расположение погребения в центре могильника дают основание предположить, что оно принадлежало местному племенному вождю». Различные археологи соотносили пшеворскую культуру то с германцами, то со славянами, то с кельтами.

Рис. 15. Обкладка ножен меча из Гринева, I в. н. э. Источник: Славяне и их соседи в конце I тыс. до н. э. – первой половины I тыс. н. э. М., 1993

В настоящее время среди специалистов преобладает мнение о полиэтничном составе данной культуры, причем восточный ее ареал связывают со славянами. Мечи были наиболее дорогим видом оружия и поэтому встречаются в погребениях пшеворской культуры достаточно редко. Здесь же стоимость оружия увеличивалась еще за счет украшения ножен, явно сделанных на заказ. Д. Н. Козак и Р. С. Орлов отмечают, что обнаруженная в погребении № 3 обкладка уникальна и не имеет аналогов в Европе. Сама традиция подобного украшения ножен, возможно, восходит к кельтской культуре, хоть стиль изображений в ней был иной. Эти исследователи констатировали: «Яркая индивидуальность стилистических особенностей изображений не позволяет отнести ее к кельтскому, гето-фракийскому и тем более к искусству германских племен». Вся композиция состоит из пяти изображений, заключенных в прямоугольные рамки. В верхнем регистре – хищник (в различных публикациях он называется то медведем, то волком), терзающий жертву, затем грифон, в центральной части крупные мужская и женская фигуры, ниже баран, поедающий растительность, и в самом последнем вооруженный всадник. Судя по всему, выбор изображений не является случайным, и в своей совокупности они передают некий мифологический сюжет. Поскольку погребение принадлежало вождю, логично предположить, что тот таким образом пожелал запечатлеть в металле миф о происхождении своего рода и не поскупился на затраты ради возможности его зримо демонстрировать соплеменникам. Как непропорционально большой по сравнению с остальными изображениями размер фигур в центре, так и их расположение строго посередине всей композиции подсказывают, что главной сценой является священный брак бога или героя с богиней. Мужчина показан без бороды и усов, изображение его головы аналогично изображению головы всадника в нижнем регистре. По всей видимости, от союза этой пары и вел свою родословную захороненный в Гриневе вождь. Семантика двух соседних изображений рядом со сценой священного брака сомнений также не вызывает: если баран символизировал как плодородие, так и средний, земной уровень мироздания, то грифон обозначал собой небесную сферу. За спиной всадника изображен растительный побег, указывающий на то, что он является носителем плодородия, т. е. обладает той чертой родоначальников западнославянских династий, которая была рассмотрена в предыдущей главе. Весьма показательно, что баран и грифон в Северном Причерноморье впервые изображаются вместе именно в скифском искусстве на упоминавшейся выше золотой диадеме из Келермеса, и мы вправе рассматривать обкладку ножен из Гринева в определенной степени как результат влияния данной традиции. В связи с мекленбургским гербом следует отметить, что в ираноязычной традиции образы барана и быка могли быть взаимозаменяемыми: в Авесте описывается, как бог войны Вэретрагна являлся Заратуштре в разных обличьях, причем во второй раз он появился перед пророком «быком золоторогим», а восьмой раз – «бараном горным диким, прекрасным, круторогим».

Сцена терзания на самом верхнем изображении опять-таки генетически восходит к скифскому искусству, в котором она, по мнению искусствоведов, символизирует весеннее возрождение. К сожалению, исследовавшие обкладку ножен специалисты не смогли точно определить, кто изображен в верхнем регистре – волк или медведь. Именно в волка учится оборачиваться в былине русский князь Вольга Святославович. Еще с индоевропейских времен медведь и волк считались животными среднего мира, однако на оковке меча интересующий нас персонаж оказался помещен в самый верхний регистр, даже выше грифона, который олицетворяет собой небесную сферу. Это несоответствие можно объяснить предположением, что хищник, кем бы он ни был, олицетворял собой тот или иной объект на звездном небе. Таким образом, уникальная обкладка ножен меча из Гринева изображала сложную астрально-генеалогическую композицию, отражавшую представления наших далеких предков о происхождении княжеской власти. Весьма показательно, что уже в самом начале нашей эры грифон выступает как один из символов княжеской династии.

Интересны и предположения по поводу того, каким именно племенем она могла управлять. Б. В. Магомедов вслед за другими исследователями видит в носителях пшеворской культуры на Западной Волыни и Поднестровье венедов и связывает с ними сообщение Иордана о победе готов над спалами, которую они одержали по пути к Черному морю. Это вполне согласуется с достаточно давно предложенной славянской этимологией названия спалов от слова исполин. Весьма интересно, что немецкий археолог Й. Херрман именно с Прикарпатьем связывает происхождение вильцев, ставших ближайшими соседями ободритов на территории современной Северной Германии: «Путь продвижения вильцев из польских предгорий Карпат и Силезии вниз по Одеру прослеживается в конце VI – начале VII в. по распространению фельдбергской керамики (связанной с южными традициями) и больших племенных городищ». Поскольку другим названием вильцев были велеты-волоты (а в древнерусском языке слово волот также обозначало великана, исполина), то это предположение о Прикарпатье как исходной точке их миграции на запад хорошо согласуется с локализацией в этом же регионе спалов-исполинов Иордана. Если на верхнем регистре обкладки из Гринева был изображен волк, то, возможно, перед нами изображение тотемного животного племени, поскольку, согласно одной из этимологий, племенное название вильцев происходит от ст. – полаб. Vilci – «волки».

Трудно однозначно сказать, повлияли ли символы, изображенные на ножнах из Гринева, на становление герба мекленбургских герцогов, поскольку, с другой стороны, грифон позднее появляется на гербах именно той части Прибалтики, где Саксон Грамматик упоминал Прибалтийскую Русь. Грифон изображен как на современных латвийских гербах Видземе и Латгале, так гербе Лифляндии в составе Российской империи. Понятно, что эти гербы сравнительно новые, однако традиция изображать данное мифологическое животное на гербе данного региона восходит к более ранним временам. Грифона с мечом в качестве герба Лифляндии мы уже видим на лифляндской полумарке 1573 г. Считается, что данный герб появился там в результате Ливонской войны, когда данный регион стал частью Великого княжества Литовского и на территории современной Латвии было образовано Ливонское воеводство с центром в Вендене, первым губернатором которого стал Я. И. Ходкевич, на родовом гербе которого также был грифон с мечом. Однако грифон в качестве эмблемы Лифляндии сохраняется как при шведском, так и при русском владычестве, что позволяет предположить его более глубокие корни, нежели случайное присутствие на личном гербе польского губернатора этих земель. Следует вспомнить и упомянутого Саксоном Грамматиком Диона, правившего в регионе Западной Двины. Не исключено, что это греческое имя было подобрано исходя не только из значения, но и из созвучия и могло содержать в себе корень див-дый . Если это так, то имя прибалтийского правителя, за которого Гостомысл выдал замуж одну из своих дочерей, могло быть связано со славянским названием грифона уже в IX в.

Поскольку, как было сказано выше, образ грифона был довольно широко распространен в различных культурах Евразии, далеко не во всех случаях мы можем определенно сказать, откуда именно он пришел на Русь – в результате контактов с ираноязычными кочевниками, благодаря византийскому или западнославянскому влиянию. Однако образ грифона на вершине мирового древа имеет гораздо менее широкое распространение и в силу этого представляет для нас больший интерес. Так, в Греции известно изображение двух грифонов у священного дерева на вазе коринфского стиля VII в. до н. э., в ахеменидском искусстве Ирана грифоны сидят с поднятыми лапами у куста хаомы, причем вверху реет крылатый диск Ахурамазды, однако во всех этих случаях грифоны сидят у дерева, а не на его вершине. Один из наиболее ранних примеров интересующей нас композиции в Восточной Европе мы видим в скифской традиции. В ней мы имеем целый ряд наверший, увенчанных головой или целой фигуркой грифона. Хоть изображение дерева впервые встречается нам лишь на грушевидном навершии из Толстой Могилы, датируемой первой половиной IV в. до н. э. (рис. 16), однако и самые первые известные на сегодняшний день скифские навершия с грифонами из Келермесского кургана конца VII в. до н. э. символизировали, судя по всему, именно образ грифона на дереве. Дело в том, что скифские навершия увенчивали собой ритуальные столбы, а последние, по мнению Д. С. Раевского, являлись материальным воплощением мирового древа, обозначающего центр мироздания, или же четырех деревьев, соотнесенных со сторонами света. Хоть образ грифона скифами был заимствован извне, однако использование его в качестве навершия было несвойственно как греческой культуре той эпохи, так и культурам Ирана, Закавкавказья и Малой Азии. Очевидно, в этом случае имело место применение заимствованного извне образа грифона к собственно скифским мифологическим представлениям.

Однако чем объясняется появление образа грифона на вершине дерева в традициях скифов и славян и несвойственность данного образа другим индоевропейским традициям? Английский исследователь Э. Коллинз в своей книге «Мистерия созвездия Лебедя» показал, что образ птицы на вершине дерева, самые первые изображения которой появляются еще в каменном веке, был свойствен мифологии многих народов. Астрономической основой возникновения подобных представлений был тот факт, что в 15 000-16 000 гг. до н. э. Денеб, наиболее яркая звезда в созвездии Лебедя, была ближайшей к Северному полюсу звездой, являясь фактически полярной. Когда она удалилась от полюса, ее место заняла дельта Лебедя, другая звезда из этого созвездия, которая указывала на север мира до 13 000 г. до н. э. Таким образом, на протяжении примерно трех тысяч лет созвездие Лебедя было полярным созвездием, указывая на Северный полюс мира. Поскольку Млечный Путь в мифах многих народов воспринимался как мировое древо, то в данный период Лебедь мог обозначать птицу на вершине этого древа. Хоть об отождествлении данного созвездия с лебедем мы можем говорить начиная только с древнегреческой астрономии, однако четыре основных звезды этого созвездия без особого труда могут быть приняты за образ летящей птицы, которая в различных регионах могла соотноситься с наиболее распространенными и почитаемыми там птицами, чем и объясняется достаточно широкая вариативность. Действительно, различные народы отождествляли небесную птицу на вершине мирового древа не только с лебедем, но также с грифом, индейкой, цаплей, орлом или гусем.

Рис. 16. Скифское навершие из Толстой Могилы, IV в. до н. э.

Хоть во время переднеазиатского похода скифов, в котором, как было показано автором в книге «Русы от Волги до Дуная», участвовала также часть русов, Полярная звезда уже давно не находилась в созвездии Лебедя, тем не менее они вполне могли отождествить свою мифологическую птицу на мировом древе с новым образом грифона, с которым познакомились в этом регионе. Пример подобного отождествления мы видим и в иранском «Бундахишне», где говорится, что первым из птиц был сотворен грифон, имеющий три природы, являющийся в силу этого главой для пернатых. Млечный Путь во многих традициях воспринимался не только как мировое древо, но и как дорога, по которой души умерших отправляются на небо, чем и объясняется появление грифона на скифских навершиях, использовавшихся в погребальном ритуале. В пользу данной версии свидетельствует и тот отмеченный Б. Ван-дер-Варденом факт, что в вавилонской астрономии созвездие Лебедя и нижняя часть Цефея воспринимались как Грифон. Таким образом, мы видим, что отождествление грифона с бывшим полярным созвездием произошло именно в том регионе, в котором и происходил переднеазиатский поход скифов. Весьма редкий образ грифона на мировом древе, восходящий еще к скифским религиозным представлениям, в очередной раз сближает восточно– и западнославянские религиозные традиции. Тот факт, что в первом случае этот образ всплывает в связи с походом князя Игоря на врагов, а во втором случае предание относит его к родоначальнику ободритских князей, вновь показывает достаточно тесные связи, существовавшие в религиозных представлениях, касающихся носителей княжеской власти как на Руси, так и у западных славян. Неожиданное же выражение новгородского летописца свидетельствует, что эти связи существовали уже в момент призвания Рюрика и его братьев.

 

Глава 7. Хварно и родственные ему представления в восточной половине индоевропейского мира

В предыдущей главе мы уже встретились с понятием Хварно. По поводу наиболее ранней письменной фиксации этого термина и причине, по которой в различных текстах говорится то о Хварно, то о фарне, Б. А. Литвинский пишет: «Древнеиранское hvarnah– появляется уже в конце VIII в. до н. э. в ассирийских клинописных источниках, отразивших его в формах pa-ar-nu и par-na (в составе имён собственных). В Авесте оно встречается в форме xvarənō (xvarənah); в ахеменидских надписях и в эламских табличках из Персеполя – farnah. Форма с начальным f– отражает, как принято считать, мидийское произношение этого слова, широко распространенное во всем иранском мире (лишь в персидском наряду с farn сохранилось продолжение авестийской формы xvarr)». Поскольку имя Рюрика некоторыми исследователями сближается со славянским мифологическим существом Рарог, который, как отмечают специалисты, также был связан с Хварно, необходимо сначало выяснить, что представляло собой это одно из самых сложных понятий иранский мифологии. Крупный отечественный иранист В. И. Абаев характеризует фарн как «общеиранское полурелигиозное понятие, точное значение которого трудно определить; будучи дериватом “неба-солнца”, оно обозначало все то благое, источником чего древние мыслили небо-солнце: “небесная благодать”, “благополучие”, “преуспевание”, “благопристойность”, “мир”, “тишина”; “если бы я фарном народа создал себе славу и почет!”, “фарн да будет на вашем собрании”, “заклинаю твоим фарном, твоим ангелом”, “день идет и несет (с собою) фарн”, “явилась наша весна для счастья мира, от ее фарна возликовали поля”, “реки несут фарн”, “тише, не забывайте о фарне дома”. Восходит к иранскому hvarnah (от hvar – “солнце”); перс. farr – “блеск”, “великолепие”, “пышность”, согд. farn (frn, prn) “слава, знамение”, farnbertak “носитель фарна”, farnxwantak “наделенный фарном”, βαγιfarn “божий фарн”, сак. pharra (-farra) “звание”, “достоинство”, ав. hvarnah “слава”, “величие”, “сияние”. В осетинском есть фамильное имя Фарниевы, в нартовском эпосе один из главных героев зовется Бурæ-фæрныг или Борæ-фæрнуг, т. е. “Бора наделенный фарном”».

В. Н. Топоров отмечал, что понятие фарна восходит к древнеиранскому hvarnah-, обычно трактуемому как обозначение солнечного сияющего начала, божественного огня, его материальной эманации (ср. вед. svar, «свет», «сияние», «блеск», «солнце»), возрастающей, прибывающей, расширяющейся силы, нечто желанное, достигнутое, откуда – «хорошая (благая) вещь», «желанная вещь», «благо», «имущество». В различных иранских языках данное слово могло означать «слава», «величие», «блеск», «сияние», «харизма», «знамение», «обилие», «счастье», «мир», «царская слава», «царское величество» (ср. – перс. xvarrah), «блеск», «великолепие», «пышность», «положение», «ранг», «достоинство», «звание» и т. д. Исследователь подчеркивает, что в иранской мифопоэтической традиции фарн – это «божественная сущность, приносящая богатство, власть и могущество; державная сила». Он мог выступать и как неперсонифицированное сакральное начало абстрактного или конкретного (материальный символ) характера, и как персонифицированный божественный персонаж. В Авесте фарн – обычно некая сакральная благая доля, «хорошая вещь» (Яшт, XVII, 6). Им могут владеть божественные персонажи, дарующие его людям, сами люди, для которых фарн обычно воплощается в богатстве (Яшт, Х, 8; Ясна, 60, 2, 4), доме, жене, детях, скоте, здоровье. Фарн имеет общие атрибуты с едой, пищей, которая в иранских языках может обозначаться тем же словом, что и фарн, или его производными. Фарн выступает и как добрый дух – охранитель дома, в случае смерти хозяина он покидает дом, если не соблюдены некоторые условия (ср. отражения в осетинской традиции: пословица «Тише, не забывай о фарне дома», представление о том, что отцовский фарн не уходит в царство мертвых). В ряде случаев дарителем фарна выступает солнце. Тот, у кого есть фарн, – «обладатель благой судьбы». Фарн непобедим и могуществен, он спутник победы, являющийся в виде сияющего огня («Перед Митрой летит пылающий огонь, могущественный фарн кави». – Яшт, Х, 127). Образ сияющего фарна, высшей божественной доли, находящейся в обладании верховной власти (царя), получил воплощение в царском нимбе. Более поздняя традиция усвоила образ фарна как символ незыблемости шахской власти в Иране. Особый престиж, который связывался с понятием фарна, предопределил чрезвычайно широкое использование этого слова в ономастике, в том числе и царской. Подобные примеры зафиксированы в скифско-сарматской [Φάρνης (ср. осетинскую фамилию Fœrniatœ), Φάρνάχης, Φαρνοξαρθος, Χοφαρνος, Πιτφαρνάχης, Σαιταφάρνης и др.], согдийской (βγyprn=Bagçfarn, Nanefarn, Wγašefarn и др.), парфянской (Mtrprn=Mihrafarn, Prnbg= Farnbag, Brzprn=Burzfarn и др.), хорезмийской традициях, а наиболее древние примеры встречаются еще в ассирийских клинописных источниках. Поскольку отчетливые следы почитания фарна зафиксированы у скифов и сарматов, не подвергавшихся религиозному влиянию Авесты и не находившихся под властью ахеменидских царей, это понятие как минимум должно было возникнуть еще в период иранской общности. Сравнительно недавно А. Лубоцкий предположил, что индоиранское parHnas изначально обозначало «владычество, власть», а значение «изобилие» появляется у него позднее.

Теперь, когда читатель познакомился с мнениями отечественных специалистов и получил хотя бы общее представление об этой таинственной сущности, рассмотрим, как древние тексты описывают некоторые аспекты Хварно. Наиболее ценным и ранним источником в этом отношении является Авеста. Хоть во всей этой священной книге зороастрийцев проводится последовательная монотеистическая тенденция возвеличивания Ахура-Мазды, однако из «Замйад-яшта» становится известно, что Хварно не принадлежало ему изначально и было добыто в результате борьбы с силами зла:

Из этого текста становится ясно, что Хварно не было создано Ахура-Маздой, а изначально представляло собой некую мистическую субстанцию, которую стремились получить как силы добра, так и силы зла. Из последних строк следует, что обладание им дает богатство, представляемое в обществе скотоводов в виде скота и пастбищ, и победу, дающую возможность сразить всех врагов. Обращает на себя внимание и состав гонцов, которых отправил Святой Дух, – Благая Мысль, Истина и Огонь. Если первые две являются персонификацией абстрактных понятий, то огонь – это природная стихия, тесно связанная в архаичном сознании с солнцем. Эта связь фарна с огнем следует и из названия первого из трех священных огней Atar Farnbag, установленного, по преданию, в Хорезме. «Бундахишн» так повествует о его связи с первым царем Йимой: «Все деяния, которые совершил Джам в свое царствование, были совершены им с помощью этих трех огней». Предания об этих огнях достигли и Античного мира: «Рассказывают… что маги хранят у себя на никогда не гаснущих очагах упавший с неба огонь, маленькая частица которого, как приносящая благополучие, была некогда подносима, как говорят, азиатским царям».

В результате борьбы антагонистических сил Хварно оказывается на море Ворукаша, «в глубинах бездны вод», где им сразу завладел Апам-Напат. Его имя означает «Внук Вод» или «Потомок Вод». Как полагают исследователи, возможно, некогда он считался демиургом и создателем человеческого рода, но в индоиранскую эпоху почитался уже как водный бог и персонификация грозовой молнии. Персонаж с этим же именем есть и в ведийской мифологии.

В другом гимне Хварно владеет Ардви Сура Анахита, имя которой означает буквально «влага сильная, чистая (незапятнанная)», которая дарует его по своему усмотрению:

В «Замйад-яште» этот эпизод описан более подробно:

 Достать то, чем владеет Спитама-Заратуштра,

Хоть слово Хварно там и не упоминается, будучи заменено на «удачу», но именно эту богиню в «Ардвисур-яште» различные персонажи иранской мифологии молят о даровании им власти над миром:

Далее ее молит Трайтаона об удаче для победы над Трехглавым Змеем Дахакой. Как и Йима впоследствии ее просит даровать власть Кави-Усан, Хаосрава, получающий от богини подобного рода удачу.

Следует отметить, что сама Ардви Сура Анахита описывается в Авесте как богиня, одетая в бобровую шубу:

Однако бобры ни на территории современного Ирана, ни на территории Средней Азии, откуда далекие предки современных иранцев могли прийти на Иранское нагорье, не водятся. Кроме того, общеиндоевропейское слово b(h)ib(h)er/b(h)eb(h)er первоначально означало просто «коричневый», «блестящий». Живущее в воде животное оно стало означать только у ограниченного круга народов: авест. bawra-, bawri-, лит. bebrus/ bebras, прус. bebrus, русск. бобер , др.-в. – нем. bibar, др. англ. beofor. Весьма показательно, что в санскрите данный коронь продолжал означать просто определенный цвет, а не бобра, что говорит о том, что название бобра появляется у иранцев относительно поздно, уже после распада индоиранской общности. Кроме того, в этом же ареале он оказывается связан с нижним миром: в Авесте бобер связан с богиней вод Анахитой, в славянских песнях «черные бобры» соотносятся с корнями мирового древа, а в латышских народных песнях божественные близнецы пляшут в шкурах бобра и выдры. Отметившие эти черты Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов констатируют: «Эти особенности балтийской, славянской и авестийской традиций, не находящие параллелей в других индоевропейских традициях, подтверждают в культурно-историческом плане вторичность приобретения особой значимости этими видами животных…» Н. Л. Членова, рассматривая древние контакты иранских племен, выдвигает гипотезу, что данная характеристика богини появилась в Восточной Европе: «Бобровая шуба Ардви Суры Анахиты в цитированном описании – реликт ее доахеменидской сущности, когда она была богиней-рекой, олицетворением Волги, и бобр был ее священным животным». Если это так, то тогда и связанные с Хварно представления могли стать известны славянам во время их древнейших контактов с предками иранских племен в регионе Волги. Поскольку образ богини как дарительницы Хварно своими истоками восходит еще к эпохе матриархата, он, по всей видимости, древнее образа бога, дарующего эту же мистическую сущность своему избраннику.

Мотив пребывающего в водах Хварно, дающего власть своему обладателю, весьма архаичен. Основанный на этом представлении ритуал у обитавших на Дону «женоуправляемых» сарматах описал античный автор Псевдо-Плутарх: «Танаис – река в Скифии; она прежде называлась Амазонской… В ней находят также камень, похожий на хрусталь и увенчанный короной, наподобие человека. Когда умрет царь, туземцы производят выбор нового у реки; кто найдет такой камень, тот сейчас же избирается в цари и получает скипетр покойного». Анализируя это и другие известия о почитании сарматами данной реки, К. Ф. Смирнов отмечал: «Танаис выступает здесь как местное божество, как героизированный предок туземцев Дона (он сын амазонки), благословляющий на “царство” того, кто приобщится к власти через обладание священным фетишем – камнем, увенчанным короной». Поскольку именно находка в реке камня давала право на власть, можно предположить, что у этих кочевников он выступал материальным олицетворением Хварно. Однако находящееся в воде Хварно давало не только власть: «В Бахмаи-яште 2,1 встречается упоминание, что фарн – это всеведущая мудрость в виде воды, которую пьет Зороастр». Это показывает, что мудрость, считавшаяся неотъемлемой характеристикой правителя для восточной половины индоевропейского мира, также могла быть связана с Хварно.

Как следует из этимологии, традиционно указывающей на такие родственные ему слова, как иран. hvar, «солнце», санск. svar-, оно было связано и с дневным светилом. В другом гимне говорится:

В данном случае словом «счастье» было переведено авестийское понятие «Хварно». Хоть авестийского Митру едва ли правильно считать богом солнца в буквальном смысле, однако в его образе присутствуют весьма заметные солярные черты. В связи с этим показательна такая картина, когда за Митрой летит бог войны Вэртрагна, а впереди Хварно царского рода:

В условиях непрекращающихся войн весьма важную роль в жизни древних иранцев начинает играть бог войны, весьма тесную связь которого с Хварно авестийские гимны не преминули отметить. «В среднеперсидских зороастрийских книгах фарн часто характеризуется как “непобедимый”. В Авесте он выступает как неизменный спутник победы. Hvarnahvant – “обладатель фарна”, “обладатель счастья”, “счастливой судьбы” – один из эпитетов удачливого и могущественного правителя». Само имя иранского бога войны (в отечественной литературе он также называется и Веретрагной) означает «Побивающий защиту» и на самом деле является родственным эпитету индийского божества Индры, верховного главы ведийского пантеона. В посвященном ему гимне сначала описывается явление Вэртрагны Заратуштре, после чего это божество описывает пророку свои качества.

Далее гимн продолжает перечислять различные воплощения этого божества. Второй раз Вэртрагна явиляется Заратуштре золоторогим быком, третий раз белым конем, четвертый раз верблюдом, пятый раз вепрем, шестой раз прекрасным юношей.

Вслед за этим восьмой раз Вэртрагна является в облике барана, девятый – козлом, а десятый в качестве великолепного, богоданного мужа, златой клинок держащего. Какую именно птицу создатели Авесты назвали словом варагн, исследователям однозначно установить не удалось. Некоторые, основываясь на созвучии, отождествляли ее с вороном, однако его едва ли можно охарактеризовать как быстрейшую и скорейшую из всех птиц, нападающую на свои жертвы в полете. В. Н. Топоров полагает, что это был сокол, свойства которого гораздо более точно соответствуют тексту гимна. О том, что данная инкарнация была особенно значимой для этого божества, говорит и то, что впоследствии данная птица стала изображаться в качестве его атрибута: «Одним из воплощений Вэрэтрагны была хищная птица vārəγna (Яшт 14, 19). Именно с этим атрибутом изображается Вэрэтрагна на кушанских монетах: на его шлеме сидит хищная птица, возможно, орёл или сокол. <…> Учитывая же близость функций Вэрэтрагны и фарна, следует полагать, что в сакском, савроматском и скифском искусстве тема хищной птицы была связана с представлениями о божествах военной победы, могущества и обилия». На древность птичьего воплощения Хварно указывают не только североиранские параллели, но и то, что в самом Иране в поздних зороастрийских тестах, по наблюдению Б. А. Литвинского, встречаются лишь три представления о видимом образе фарна: газель, баран и нечто, имеющее вид огня или тесно связанное с огнём.

Об особой значимости этого птичьего воплощения Вэртрагны говорит и то, что именно оно было непосредственно связано с мистической сущностью царской власти. Этой сущностью первоначально обладал Йима, самый первый царь в иранской традиции. Выше уже отмечалось, что первоначально его Хварно воплощалось в виде священного огня. Когда же он согрешил, то, согласно «Замйад-яшту», данная мистическая сущность разделилась на три части и покинула его:

Авеста не сообщает, в чем именно состоял грех Йимы, однако, очевидно, он был связан с тем, что первый правитель отвернулся от Правды и обратился ко Лжи. Данный древнеиранский миф был изображен на кушанской монете Хувишки (150-190 гг. н. э.), где мужчина с копьем и в царском одеянии на вытянутой руке держит хищную птицу с расправленными крыльями, готовую взлететь (рис. 17). Надпись на монете гласит ιαμþο, что, по мнению ученых, является бактрийской формой древ. – иран. yama-xšāwan или сокращенной формой Iamšēdo. «В любом случае не вызывает сомнения, что перед нами не кто иной, как иранский мифологический персонаж, известный из Авесты под именем Йима. Таким образом, птица, сидящая у Йимы на руке, – безусловно, vārəγna – воплощение его xvarənah. Несмотря на то что кушанский Ямшо, в отличие от авестийского Йимы, несомненно является божеством, эта сцена на монете Хувишки – редкий в искусстве древних иранцев пример непосредственного сопоставления сюжета с авестийским текстом». Это уникальное изображение показывает, как представляли себе Хварно в виде птицы Варагн если не сами создатели Авесты, то, во всяком случае, носители данной традиции в самом начале нашей эры. В более позднем тексте, пехлевийском «Ривайяте», говорится, что после того, как эта чудесная птица отлетела от царя, счастливая судьба и верховная власть Йимы исчезли.

Рис. 17. Йима с птицей Варагн на кушанской монете. Источник: Шенкарь М. А. Об иконографии x̌arənah и его роли в идеологии древних иранцев // Последний энциклопедист: К юбилею Б. А. Литвинского. М., 2013

Обладателем первой трети Хварна Йимы стал бог Митра. Последнюю треть получил богатырь Кэрсаспа. Вторая же часть Хварно досталась Трайтаону (Феридуну средневековой иранской традиции), который после победы над чудовищем обретает власть над миром и становится отцом трех сыновей Салма, Тура и Эраджа, которых назначает править Римом, Тураном и Ираном. В книге «Одиссея варяжской Руси» мною была показана его генетическая связь с Трояном как отцом Руса и одним из предков русских князей. Следует особо подчеркнуть, что в Авесте Трайтаона упоминается в относительной близости от мифической реки Ранхи, которая, наряду с ведийской Расой, является древнейшим названием Волги. Уже в «Видевдат» страна, где родился Трайтаона, помещается недалеко от истоков Ранхи: «В-четырнадцатых, наилучшую из стран и мест обитания я, Ахура-Мазда, сотворил: Варну четырёхугольную, где родился Трайтаона… В-шестнадцатых, наилучшую из стран и мест обитания я, Ахура-Мазда, сотворил: [страну] у истоков Ранхи, которая управляется без правителей». Как видим, Варну и истоки Ранхи разделяет только одна страна. Подтверждает эту локализацию и другой миф, изложенный в «Ардвисур-яште»:

Пролетав так «три дня, три ночи», он взмолился, прося о спасении богиню Ардви-Суру, умоляя позволить ему достигнуть «воды широкой Ранхи и дома своего». Богиня откликнулась на его зов и забросила его домой. Как видим, и в этом случае Трайтаона оказывается где-то относительно недалеко от Ранхи, поскольку в противном случае он вряд ли бы мог забросить в небо жившего на ее берегах Паурву. Нахождение этого героя-змееборца, ставшего обладателем царского Хварно, относительно недалеко от Волги приобретает большое значение в свете древнейших славяно-иранских контактов. Наконец, в Авесте Трайтаона называется потомком Атвьи, однако именно это имя является ближайшей параллелью ободритскому Аттавасу, образ которого был рассмотрен выше.

Если те персонажи Авесты, которым удавалось схватить птицу Варагн, становились великими правителями и прославленными богатырями иранской истории, то даже перо этой птицы могло принести огромное благо простому смертному. На вопрос Заратуштры, как спастись от враждебного колдовства, Ахура-Мазда отвечает:

Наконец, в том же гимне есть еще одна примечательная подробность:

Однако перья птицы – воплощения Вэртрагны не только защищали в бою и даровали победу. Это божество обладало способностью одаривать людей богатством и изобилием, как это следует из еще одного фрагмента гимна:

Саэна была еще одной птицей иранской мифологии, с которой в данном контексте сопоставляется бог войны, выступающий здесь как податель скота и счастья.

Однако это Хварно могло принадлежать не только отдельному правителю, но и всему его роду:

В другом месте мы видим подробное перечисление обладателей этой мистической сущности:

Как видим, Хварно дает своим обладателям не только силу, победу, царственный блеск, успех и удачу, счастье, множество добра, выносливость тела и продолжительность жизни, хорошее потомство, но и делает своих обладателей «отважными и мудрыми» царями, т. е. носителями именно тех качеств, которые являются неотъемлимыми чертами подлинного правителя в глазах жителей Древней Руси. В другом месте эта мистическая сущность прославляется следующим образом:

Как видим, оно не только самое славное, неуловимое, сильное и наиразящее, но и высшее средь созданий, т. е. самая высшая из всех ценностей, которыми в этом мире мог обладать человек. Именно таким было

Однако Хварно не только давало своему обладателю земную власть и многочисленные блага, но и играло в иранской мифологии явную космогоническую роль. Говоря о фравашах (душах умерших предков), Ахура-Мазда отмечает:

Эти же фраваши

Как видим, Хварно фравашей поддерживало не только все мироздание, включая небесные тела и Землю, но и зачатие и роды нового потомства, т. е. макрокосмос и микрокосмос. Следует также отметить связь этого начала с участью души человека после его смерти. Таджики считали, что если человек когда-нибудь зарезал барана с богоугодной целью, то на том свете баран подходил к мосту, ведущему в рай, и перевозил человека на себе. У туркмен также существует верование, что душа барана помогает душе человека пройти через мост, ведущий в рай. B могильнике Карабель (Фергана) в двух погребениях обнаружен череп барана. В связи с культом барана у народов Средней Азии исследователи полагают, что здесь отразились зороастрийские представления о том, что фарн помогает душе, если были выполнены ритуальные предписания по принесению в жертву барана, перейти через мост Чинват. С учетом того, что баран в Авесте является восьмым воплощением Вэртрагна, изначальная связь данных представлений с Хварно является весьма вероятной.

Существует мнение о том, что концепция Хварно возникла у иранцев под влиянием религиозных представлений древнеближневосточных монархий и в силу этого не была свойственна другим индоевропейцам. Ошибочность его показывают общеиранский характер культа Хварно и то, что сама Авеста создавалась на востоке расселения иранских племен, где влияние указанных неиндоевропейских представлений было более слабым. Генетически родственные представления мы видим и у индоариев. С верховной властью теснее всего в ведийскую эпоху были связаны боги Индра и Варуна. Последнего создатели гимнов характеризовали так:

Вместе с Митрой о Варуне говорили: «Они достигли светоносной власти» (РВ I, 136, 3). Царь богов Индра описывался как «ярко блистающий» (РВ I, 2, 4), «обладающий мощным сиянием, мощной силой одаривать мужей» (РВ IV, 21, 2). Его просят:

В другом гимне мы видим отождествления блеска, счастья и власти:

Филологи отмечают, что санск. raj в РВ означало одновременно и «царить», и «сверкать». Этой же сверкающей эманацией обладал и царь в ведийскую эпоху. «Атхарваведа», еще один сборник священных гимнов той эпохи, содержит заговор на поставление царя, в котором с первых же строк говорится:

В заговоре на успех царя громовержца Индру просят:

В высшей степени показательно, что заговор «Атхарваведы» на восстановление царя сравнивает его именно с соколом:

Данный фрагмент показывает, что связь царя с соколом восходит к эпохе как минимум общности восточной половины индоевропейского мира. Необходимо подчеркнуть, что образ этой птицы, если предположение В. Н. Топорова верно, принимал не только иранский двойник Индры Веретрагна, но и сам ведийский громовержец. В одном из индийских мифов говорится, что при испытании благочестия царя Ушинара Индра обернулся соколом, а Агни – голубем. Интересно отметить, что в другом ведийском гимне Индра прославляется в образе барана (РВ I, 51, 1), что вновь находит свои параллели в иранской мифологии. Как отмечалось выше, Хварно было тесно связано с солнцем, но вот как божество дневного светила описывается в Ригведе:

Жертвенный конь отождествлялся с солнцем, причем отмечалось, что у него «крылья сокола» (РВ I, 163, 1), а в другом месте говорилось о «сверкающей птице (солнца)» (РВ I, 180, 3). Все эти примеры показывают, что индийские представления о мистической сущности власти и служащих ее зримым воплощениям животных в ведийскую эпоху были весьма похожи на иранские, что неудивительно, учитывая близкое родство обоих народов. Хоть их мифологические представления в этой сфере явно восходят как минимум к эпохе индоиранской общности, однако в Индии по каким-то причинам эти начала не получили своего дальнейшего развития и не привели там к возникновению развитой концепции, сравнимой с иранским Хварно.

Его образ оказывал влияние и на те народы, с которыми древние иранцы достаточно тесно взаимодействовали. Примером этому служит армянский эпос. Он начинается с рождения двух братьев-богатырей Санасара и Багдасара. Само рождение их было чудесным: мать их зачала от двух пригоршен живой воды, источник которой открылся для нее прямо на берегу моря. Возмужав, они отправляются к морю, чтобы найти там чудесного коня. В подводном царстве Санасар действительно обретает коня, меч-молнию и доспехи. Заснув затем в подводной церкви, он видит сон:

Как и было сказано, герой отдал семь поклонов и ангелы положили ему на руку Ратный крест, «чтобы ничей удар Санасара не поразил». Фольклористы отмечают, что в оригинале священная реликвия называлась Хач Патразин, причем различные сказители несколько по-разному передавали это название, и в конечном итоге «пришедший из древних мифов малопонятный уже символ Хач Патразин переосмысливается как Хач Патеразмин (Ратный Крест)».

Впоследствии этой чудесной реликвией обладали все потомки Санасара. Одним из них был Давид Сасунский, рано оставшийся без отца. Дядя, беспокоясь за его жизнь, скрыл от него доспехи и коня его отца. В конце концов Давид Сасунский вынуждает дядю отдать спрятанное и требует также Ратный крест.

Как образ креста в качестве самого главного символа после принятия христианства заменил древнее название помогающей в бою божественной благодати, так и образ Богородицы заменил более древнее божество типа иранской Ардви-Суру Анахиты. Тем не менее сохранившиеся в армянском эпосе представления о том, что изначально сокровище находится в глубине вод, равно как и то, что дарует его герою богиня, являются явной параллелью к иранским мифам об обретении Хварно. Хоть священная реликвия и переходит от отца к сыну, о гарантированном наследовании говорить не приходится: непременным условием обладания Ратным крестом эпос называет то, чтобы каждый новый правитель был его достоин. Авеста об этом прямо не говорит, однако это следует из мифа об утраты Хварно Йимой после того, как он выбрал путь Лжи и стал недостоин обладания этой мистической сущностью.

 

Глава 8. Славянский Рарог

Рассмотрев иранские представления о мистической сущности царской власти, постараемся дать ответ на два вопроса: в какой степени славянская традиция генетически родственна иранской и если да, то можно ли считать Рюрика носителем данной традиции? Уже на материале Авесты мы видим, что обладателями Хварно, могущими даровать его человеку, были различные божества. Наиболее архаичным представлением, восходящим к эпохе матриархата, было представление о богине вод как владычице Хварно. Одним из устойчивых мотивов северорусской вышивки является сюжет, где непропорционально большая женская фигура протягивает одному или двум всадникам птицу (рис. 18 и 19). Анализируя его, В. А. Городцов предположил, что всадники на конях без небесных знаков, предстоящие перед великой богиней в русской вышивке, – это «цари – владыки земные, получающие милостию божиею свою власть. Некоторые из этих всадников молитвенно простирают руку к богине…». Данное предположение вызвало критику А. К. Амброза, который, исходя из общетеоретических соображений развития религии в классовом и доклассовых обществах, решительно отверг данную точку зрения: «Поэтому нельзя согласиться с В. А. Городцовым, приписавшим русским аграрно-магическим вышивкам языческой поры концепцию божественного происхождения земной власти. Богиня олицетворяет мать – Сыру Землю так, как она представлялась земледельцу. Поэтому ее мужские спутники даны в очень архаической трактовке, восходящей к ранним этапам земледельческой религии: не как самостоятельные могущественные боги, а лишь как прибоги, супруги Великой матери». Г. С. Маслова в своем исследовании о русской вышивке обошла этот дискуссионный вопрос, дав достаточно нейтральную трактовку спорной композиции: «В вышивке, в образцах, сохранивших наиболее полно древнюю иконографию, четко выражена подчиненность всех персонажей центральной фигуре, от которой зависит расположение других фигур. Она покровительствует им, оберегает, приносит благо, дарует птицу – символ тепла и света – или растение».

Рис. 18. Богиня с птицей и всадник. Источник: Маслова Г. С. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М., 1978

Рассмотрим подробнее этот вопрос. На вышивках неизменно изображаются именно всадники, а не землепашцы, что указывает на какую-то связь с богиней наездника, который мог быть и князем, и воином, и просто богатым человеком, но отнюдь не рядовым крестьянином. Согласно «Чешской хронике» именно благодаря коню получает княжескую власть Пржемысл, аналогичный сюжет про Витовта был записан в Белоруссии, в Польше после смерти Лешко I его преемника выбирают посредством скачек. Об индоевропейских истоках подобных представлений говорит как ритуал ашвамедхи в Индии, так и приведенная Геродотом история о том, как опять-таки благодаря коню Дарий стал царем в Иране. Ибн Руст, чье сочинение датируется 903-923 гг., так описывал восточных славян: «Рабочего скота у них мало, а верховых лошадей имеет только один упомянутый человек. <…> Помянутое выше лицо, которого титулуют они “главою глав” (великий князь), зовется у них Святопълк. Это лицо стоит выше супанеча (жупана), который считается лишь его наместником. Он (т. е. великий князь) имеет верховых лошадей и питается исключительно кобыльим молоком». Таким образом, неизменное присутствие коней на вышивках показывает, что сидящие на них всадники являются князьями. Вручаемой им ветви соответствует рассмотренное выше представление о славянских князьях как носителях гобино, а даруемую им птицу логичнее всего соотнести с Хварно в облике птицы Варагн.

Рис. 19. Богиня с птицами и всадники. Источник: Маслова Г. С. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М., 1978

После патриархальной революции, символом которой стал бог-кузнец Сварог, верховная власть в славянском пантеоне перешла к мужским божествам. Третий этап духовного развития наших предков можно по праву назвать эрой Сварога. Если обратиться к лингвистике, то специалисты уже давно отметили, что букве X в авестийском языке соответствует буква с в санскрите: ахура – асура, хаома – сома и т. п. Таким образом, понятию Хварно в санскрите должно соответствовать Сварно. О том, что это не случайное созвучие, говорит и частичное совпадение круга представлений, связанных как с иранским Хварно, так и со славянским Сварогом. Еще с эпохи индоевропейской общности корень вар был связан с теплом и огнем: др. – русск. вар, варъ – «жар, зной» и варьныи – «жаркий, палящий», отсюда глагол варить . В других славянских языках укр. вар – «жар», с.-х. вар – «жар», болг. варница – «искры», словен. var, чеш. var – «кипение», что можно сравнить с хет. uar, «гореть», uarnu, «сжигать», арм. varem, «зажигаю», varim, «горю», др.-в. – нем. warm, «теплый», лит. virti, «кипеть», латыш. varit, «варить, кипеть». В предыдущей главе было показано, что Хварно было связано с процессом зачатия и рождения, однако подобную же связь мы видим и в отечественной традиции. Н. А. Криничная отмечает, что очаг «в архаических традициях осмысляется как место инкарнации душ предков в будущих потомков рода. Пылающий очаг, а значит, и ассоциирующийся с ним домовой дарует детей. <…> Связь новорожденного с домашним очагом зафиксирована в украинской поговорке: “У печурце родився”. Этим же поверьям некогда соответствовали обычаи, обусловленные семантикой родильной обрядности: только что появившегося на свет младенца полагалось подержать какое-то мгновение над огнём, или поднести его к устью печи, или обойти с ним на руках (обычно это делала кормилица) вокруг домашнего очага, после чего он посвящался в члены рода и получал право наследования отцовского имущества». Ритуальный обход очага у славян, дающий право новорожденному наследовать имущество следует сопоставить с иранским Хварно в его аспекте носителя богатства. О том, что связь огня и доли не ограничивалась только моментом рождения, свидетельствует белорусский фольклор, где невеста говорила: «Добрая доля, да идзи за мной с печи пламенем, с хаты каминем».

Понятно, что эти примеры связывали с огнем представления о доле простого человека. Однако в отечественной традиции есть данные о восприятии именно правителя как носителя огненного начала, по проявлениям которого его и избирали на царство. Представление об этом фиксируется в фольклоре уже применительно к концу династии Рюриковичей: «Прежде как на Руси царей выбирали: умрет царь – сейчас весь народ на реку идет и свечи в руках держит. Опустят эти свечи в воду, потом вынут, у кого загорится – тот и царь. У одного барина был крепостной человек – Иван. Подходит время царя выбирать, барин и говорит ему: “Иван, пойдем на реку. Когда я царем стану, так тебе вольную дам, куда хочешь, туда и иди!” А Иван ему на это: “Коли я, барин, в цари угожу, так тебе беспременно голову срублю!”

Пошли через реку, опустили свечи – и у Ивана свеча и загорись. Стал Иван царем, вспомнил свое обещанье: барину голову срубил. Вот с той поры за это его Грозным и прозвали». То же самое рассказывали и про избрание Бориса Годунова: «Собрались все российские бояра в каменной Москве и советуют о том, как, господие, будем царя выбирать. И удумали бояра выбирать его таким положением: есть у Троицы у Сергия над воротами Спаситель и перед ним лампада; будем все проезжать чрез эти ворота, и от кого загорится свеча пред лампадой, тому и быть царем на Москве над всей землей». Присутствие в первой легенде сочетания огня и воды, отсутствующее уже во втором сюжете, указывает на весьма архаичные истоки лежащих в ее основе представлений, ближайшим аналогом которых является иранская мифология.

В живой народной традиции подобные преставления бытовали до самого конца XIX в., о чем свидетельствует предание о рождении Махно: «Хоть односельчане и забыли год рождения будущего “батьки”, но помнили, передавая из уст в уста, легенду о том, что при крещении младенца у священника загорелась риза. По всему Гуляйполю разнеслась весть о том, что, согласно древней примете, новорожденный должен стать большим разбойником». По мере разложения древних мифов представления о князе как предводителе воинов могли частично переноситься и на разбойничьего атамана. Однако истоки этих представлений восходят не к русскому Средневековью, а к эпохе индоевропейской общности. Точно такое же знамение предвещало в Древнем Риме власть будущему царю Сервию Туллию: «В это время в царском доме случилось чудо, дивно и по виде, и по последствиям. На глазах у многих, гласит предание, пылала голова спящего мальчика по имени Сервий Туллий». Сасанидский царь V в. Балаш изображался с языками пламени, поднимающимися от плеч, но единичность данного образа заставила М. А. Шенкаря с осторожностью подойти к их интерпретации как изображению Хварно.

В одном из отечественных апокрифов имеется интересный сюжет о борьбе архангела Михаила с сатаной: «И видѣ Богъ противника себѣ, и посла Богъ Михаила архангела и повелѣ сатану свержити долу. Прiиде же Михаилъ къ сатанаилу, и видѣ на немъ божество велико, и не смѣна него и зрѣти. И прiиде Михаилъ к Богу и рече: Господи! Велико есть на немъ божество твое. Господь же снятъ с него божество и рече: иди и свержи его долу. И прiиде Михаилъ, и видѣ сатанаила, яко проста человѣка, и удари его скипетромъ и спадеся престолъ его и пойде сатана долу…» Едва ли надо говорить, что в ортодоксальной христианской литературе ничего не говорится о том, что библейский Бог дал сатане «божество велико», благодаря чему тот властвовал, а архангел Михаил не мог поразить его. Соответственно, этот сюжет попал в апокриф из народных представлений и указывает на то, что мистическая сущность власти была неразрывно связана с божественным началом. Апокриф не описывает, что это было за «божество велико», но поскольку из-за него архангел не мог даже смотреть на сатану, очевидно, что по крайней мере в одной из своей ипостасей оно представляло собой ослепительно-яркий свет. Именно это начало дает возможность царствовать, но при этом оно может как даваться, так и забираться Богом.

В Иране Хварно было связано не только с огнем, но и с солнцем и это же верно для славянского Сварога. В славянском переводе хроники Иоанна Малалы он назван отцом бога Солнца Дажьбога и о том, что это не выдумка переводчика, говорит соответствие имени Сварога ведийскому svar – «солнце» при svarga – «небо» (как «солнечный путь»). Древнечешская рукопись Mater verborum слова zuor, svor переводит словом «зодиак», а в Архангельской губернии варажей называли всякое созвездие, яркую кучу звезд. Необходимо отметить, что с чисто этимологической точки зрения такие имена, как Сварог и Рарог, образ которого будет рассмотрен далее, были образованы по одному и тому же, достаточно редкому в славянских языках способу. Последнее обстоятельство указывает не только на примерно синхронное их возникновение в мифологии наших далеких предков, но и на связь между ними.

Рассмотрим имя самого Рюрика. Еще С. А. Гедеонов отмечал, что ему соответствуют чеш. raroh и польск. rarog – «сокол». Приведя примеры упоминания родственных имен в письменных источниках (Петр Рериг (Rerig) в Чехии в 1490 г. и польский воевода Ририк в Псковской летописи под 1536 г.), равно как и аналогичных одинаковых названий племени и князя у славян (личное Драговит при племенном драговиты), ученый пришел к следующему выводу: «Прозвище Рерик могло быть родовым в семействе ободритских князей, родичей нашего Рюрика». Выше уже отмечалось, что Рериком назывался город ободритов, в котором погиб отец Рюрика, а Адам Бременский как очевидец утверждал, что и сами «ободриты… ныне зовутся ререгами». Безусловно, между именем летописного Рюрика и словами Рарог, Рериг, Рерик или Ререг есть небольшое фонетическое различие. Хоть подавляющее большинство древнерусских текстов дают имя первого князя в привычном нам написании, однако Хронограф 1494 г. бывшего Румянцевского музея неожиданно приводит другую форму его имени: «Во дни Михаила ц(а) ря греч(ос) каго и во дни кн(я) зя Ререка Новгородскаго… св(я) тый Конъстяньтинъ философъ, нарицаемый Кирилъ, сотворилъ грамоту словеснымъ (словеньскимъ) языкомъ, гл(агол) емую литицю». В загадочной «литице» исследователи видят искаженное название «глаголицы». Сам Хронограф был создан во Пскове и его составитель мог использовать какие-то более древние и не дошедшие до нас тексты. Таким образом мы видим, что Рюрика на Руси могли называть и Ререком, что снимает имеющееся различие с западнославянскими формами.

А. Гильфердинг полагал, что название города Рерик первоначально звучало как Рарог. О том, что подобным образом у западных славян назывались населенные пункты, говорит название польского села Rarog на западе страны в Плоцком воеводстве. Цепочка Рюрик – Ререк/Ререг – Рарог чрезвывайно важна для нашего исследования, поскольку зарубежный лингвист Р. Якобсон в свое время отметил связь этого имени с иранским Хварно: «И с Рарогом, и с vereθraγna тесно связывается сияние – ореол – xvarena». Этот же исследователь обратил внимание на связь первого имени с именем Сварога: «В современных славянских языках сохранилось имя, отличающееся от формы Svarog только начальным консонантизмом и местами подставляющее концовку – och или – ach взамен первоначального – og. Чешские языковеды J. Korenik и V. Machek собрали об этом имени и его носителе чрезвычайно поучительные наблюдения. В чешских и словацких народных верованиях выступает миниатюрное демоническое существо под названием Raroh или Raroh, Raroch или Raroch, Rarach или Rarach, Rarasek, Raras… а в польской демонологии Rarog, в украинской Papiг. Согласно чешским и словацким поверьям, это щедрый и одновременно мстительный, необыкновенно подвижный дух, принимающий облик птиц, животных, драконов, тесно связанный с огнем очага; тело его искрится, волосы пламенеют, из уст исходит сияние; он вылетает сквозь печную трубу и носится ночью как огненный клуб или же превращается в вихревой ветер. A. Hajny, подебрадский краевед, сообщает характерный пример представлений о чудесном появлении этого гнома на свет; он вылупляется, если первое яйцо при первой кладке беспримесно черной курицы вместо наседки выводит под локтем человек, засев на печину на девять дней и ночей, не молясь и не моясь.

Частью вышеназванной формы или же чеш. jarasek, словен. rarog, rarozica и jarog, хорв. rarov, лит. raragas или vanagas означают одну из могучих соколиных разновидностей, нередко с колдовской коннотацией. <…> Конечно, можно отнести за счет “табу” уклоны в начальном консонантизме имен rarog и jarog, но если в то же время сопоставить эти две славянские формы с иранским varhraγn и учесть широко засвидетельствованную утрату начального v в этом имени, то результатирующая славянская форма… закономерно превращается в rarogъ». Поскольку сравнительно недавно норманист С. С. Алексашин, путая западных и восточных славян, попробовал оспорить связь Рарога с соколом, утверждая, что подобным образом сокола никогда не называли, а рарог представляет собой «ругательное, нарицательное прозвище в ряду с иными, означающее также зло или каркающий, стегающий и рваный звук. Иногда это нарицательное слово в Чехии относят к любой злой хищной птице», приведем слова выдающегося отечественного лингвиста О. Н. Трубачева о том, что «зап. – слав. rarogъ всегда выступает с основным значением “хищная, охотничья птица, стремительный сокол”…» Анализируя это слово во взаимосвязи с другими понятиями, он отметил, что «целый сюжет древних иранских мифологических верований был во всем существенном позаимствован частью древних западных славян в эпоху интенсивных контактов с соседними древнеиранскими племенами». А. А. Зализняк, другой крупный отечественный филолог, пишет: «В. Махек в своей работе о слав. rarogъ обратил внимание на созвучие этого слова и особенно некоторых его видоизменений с именем Svarogъ, не решившись, однако, высказывать никаких предположений. Р. Якобсон решительно отождествляет имя Сварога с группой слов, изученных В. Махеком. В. Махек показал, что rarogъ “сокол”, а у западных славян до сих пор также “демонический сокол или карлик, способный превращаться в различных зверей, злой дух, демон” (имеет ряд видоизменений табуистического происхождения), являлся заимствованием из др. – иран. varagna “божественный сокол, одно из главных воплощений постоянно перевоплощающегося божестваVereθraγna”. Того же происхождения армянское мифологическое имя Vahagn; ср. также лит. vanagas “ястреб”. Иранское божество Vereθraγna тождественно индийскому Indra Vratahan (у которого первоначальное имя стало эпитетом, и наоборот, ср. слав. jedrъ) “воинственное божество, победитель демона Vrtra-”. Объединяя табуистические видоизменения форм rarogъ и Svarogъ, Р. Якобсон получает для славянского божества следующий ряд имен: Svarogъ, Tvarogъ, Jarogъ, Rarogъ, чеш. Rarach. Это божество обнаруживает глубокое функциональное сходство с индоиранским: оно воинственно, сообщает мужество и мужскую силу, его культ связан с годичным циклом жизни природы». Со своей стороны В. В. Иванов и В. Н. Топоров отметили, что чешский и словацкий Рарог, Рарашек, равно как и украинский рариг, был в славянской мифологии огненным духом, связанным с культом очага. По чешским поверьям, Рарог появлялся на свет из яйца, которое девять дней и ночей высиживал человек на печи. Рарога представляли в образе хищной птицы или дракона с искрящимся телом, а также в виде огненного вихря. Исследователи отмечали, что образ Рарога, возможно, генетически связан с древнерусским Сварогом, Страхом-Рахом русских заговоров, воплощением огненного ветра – суховея, а также с иранским божеством Веретрагной, одной из инкарнаций которого также являлся сокол. Образ Рарога как огненного духа, по всей видимости, был общеславянским. Как видим, для ведущих отечественных и зарубежных лингвистов связь Рарога с соколом, которую попытался оспорить норманист С. С. Алексашин, представлялась очевидной. Со своей стороны добавим, что сохранились и другие следы славяно-иранских контактов именно по интересующему нас вопросу: у южных славян один из островов носит название Хваре, что может быть связано с иранским понятием Хварно, а английские хроники еще под 1029 г. упоминают вендского князя Виртгорна, что указывает на знакомство с именем Веретрагна именно западных славян.

Уже приведенные выше характеристики Рарога подтверждают его генетическое родство с иранским Хварно. В Авесте неоднократно отмечалось свойство последнего приносить богатство и счастье. Чешские и словацкие поверья отмечают щедрость Рарога. Если в иранском обществе главным богатством первоначально являлся скот, то с течением времени главным мерилом богатства становятся деньги, и, как констатировал Д. Шеппинг, Рарог оказывается тесно связан с деньгами как зримым выражением счастья и удачи: «Рарашки, сделались аллегорическим выражением денег, – рарашки так малы по народному поверию, что всякий человек носит своих рарашек в кармане, вот причина, почему они являются духами счастия и несчастия, в особенности в игре…» Следует отметить, что в кушанскую эпоху антропоморфное изображение Хварно или Фарро наделялось не только мечом, посохом или чашей, но также и кадуцеем и кошельком с деньгами, что указывает на влияние на его иконографию образа античного Гермеса. В Риме это божество почиталось под именем Меркурия, и, как отмечалось выше, именно с ним Mater verborum отождествляет западнославянского Радигоста. Как видим, даже последующее развитие образа этой мистической сущности у славян и иранцев развивалось в весьма сходном направлении. С другой стороны, как у восточных, так и у западных славян имеется сюжет о соколе или соколах, приносящих своему хозяину добычу:

Как видим, в данном сюжете соколы несут не только пищу, коня и драгоценность, но и жену, что также перекликается с ролью Хварно в зачатии и рождении детей.

Следует отметить, что представление о чудесном появлении на свет Рарога было свойственно не только чехам: «На Руси существует поверье: если петух старше семи лет, то его не годится держать в доме; иначе он снесет яйцо, из которого родится огненный змей; колдун берет это яйцо, носит у себя за пазухой или закапывает в навоз; через шесть недель вылупится из яйца змей и станет носить ему серебро и золото». Относительно способа выведения Рарога Б. А. Успенский предположил: «Совершенно очевидно, что под “петушиным” яйцом в цитированном поверье фактически понимается яйцо змеиное. Это не должно удивлять, если иметь в виду вообще более или менее очевидную соотнесенность петуха со змеем. Так, домовой, который часто мыслится в виде змеи, может так или иначе ассоциироваться с петухом. В частности, “дворовый” домовой, живущий во дворе и опекающий скот, может представаться как непосредственно в виде змеи, так и в виде змеи с петушиной головой, ср. характерное описание: “Дворовик днем бывает как змея, у которой голова как у петуха, с гребнем, а ночью он имеет вид и цвет волос как у хозяина дома”». Как видим, по способу своего появления на свет Рарог оказывается родствен огненному змею. С другой стороны, он оказывается тождествен и домовому, т. е. духу предка, покровительствующего своим потомкам. Понятно, что все эти поверья у восточных и западных славян были записаны достаточно поздно и в крестьянской среде, в которой соответствующие мифологические представления неизбежно несколько отличались от аналогичных представлений, бытовавших в княжеском роду в языческую эпоху.

Различные образы, которые может принимать Рарог в западнославянских поверьях, соответствуют описанной выше способности перевоплощаться иранского Веретрагны. Как следует из авестийского гимна, сперва он явился Заратуштре как «сильный Ветер», и эту же ипостась Рарога мы видим в различных регионах славянского мира. На западнославянском материала В. Махек отмечал: «Rarogъ замечателен тем, что от него произведено чеш. rarach “злой дух, черт” и rarasek, название духа, который вызывает ветер и летает в его вихре, а также вихря, домового, который является в нескольких видах (черный кот, петух, змей, огнедышащая змея и т. п.), наконец – метеора. <…> слвц. rarоh по сегодняшний день значит также “властелин злых духов”. Гоушка… приводит чешское поверье, согласно которому сокол летит в села к ведьмам с вестями от черта, “почему он называется также rarasek. Он влетает в дом через дымоход и вылетает через дымоход…”» Понятно, что в качестве злого духа или черта Рарог стал восприниматься после насаждения христианства. В сниженном виде сохранилось указание на его главенствующее положение среди сверхъестественных существ. То, что Рарог влетал и вылетал через дымоход, также указывает на его связь с домашним очагом. Как и домовой, он оказывается связан с огнем очага, что вновь перекликается с тесной связью Хварно с огнем. Интересна и его роль вестника, т. е. посредника между мирами, присущая также и Гермесу-Меркурию. Аналогичным образом и сокол в славянском фольклоре выступает медиатором между мирами.

Как отмечает Н. И. Коробка, в белорусской волочебной песне «сокол обещает перевезти на челне через реку к невесте, находящейся за рекой. Этот образ сокола-перевозчика напоминает указанный нами выше образ Харона-перевозчика». В «Сказке о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде» именно он доставляет героя из нижнего мира: «Тогда Иван-царевич стал царя просить, чтобы доставил его на верхний свет; царь приказал позвать птицу-сокола и велел соколу Ивана-царевича на тот свет доставить». В сохранившихся фрагментах иранской традиции птица Варагн не выступает посредником между двумя мирами, однако эту функцию в ней выполняет баран, еще одно воплощение Хварно.

На Руси Л. Н. Майков записал во Владимирской губернии следующий заговор: «Не в востоке, не в восточной стороне есть Окиан море, на том Окиане море лежит колода дубовая, на той на колоде, на той на дубовой, сидит Страх-Рах. Я этому Страху-Раху покорюсь и помолюсь: “Создай мне, Страх-Рах, семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихорев; ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный, которые леса сушили, крошили темные леса, зеленые травы, быстрые реки; и так бы сушилась, крушилась обо мне (имя рек) раба (имя рек)”». Здесь Страх-Рах оказывается создателем ветров, что является очередной параллелью иранской традиции, а любовный жанр заговора перекликается с той сферой действия Хварно, которое отвечало за продолжение рода.

С этой же сферой соотносится и то, что соколом называли и жениха, а выражение сокол-соколик было эпитетом «милого, любимого». Соколом в народе называли юношу или мужчину, отличающегося красотой, смелостью, удалью. Это могло быть и эпитетом удальца:

«Взлететь соколом» – сделать что-либо быстро и качественно («Молодка соколом взлетела – парня родила, а ваша ворона – девку родила»). С этой же сферой связана и сказка «Перышко Финиста – Ясна сокола». Согласно ей у старика было три дочери: первые две щеголихи, а меньшая только о хозяйстве радела. Отправившись в город, он спрашивает у своих дочерей: которой что купить? Старшие просят себе наряды, а младшая – перышко Финиста – Ясна сокола. Когда, наконец, ее желание удовлетворяется, после ужина «пришла и она в свою горницу, открыла коробочку – перышко Финиста – Ясна сокола тотчас вылетело, ударилось об пол, и явился перед девицей прекрасный царевич. Повели они меж собой речи сладкие, хорошие». В другом варианте этой же сказки, еще летая первоначально к своей возлюбленной, Финист дает ей свое перышко: «Если понадобятся тебе какие наряды, выйди на крылечко да только махни им в правую сторону – и вмиг перед тобой явится все, что душе угодно!» Каждую ночь Финист – Ясный сокол прилетал к своей девице, однако завистливые старшие сестры натыкали на ее окне ножи и иголки. Поранившись, Финист улетает за тридевять земель, куда за ним отправляется его возлюбленная. Посетив трех сестер-старух (в другой варианте упоминаются три бабы-яги), от которых она получает в подарок золотое веретенце, золотое яичко и золотое пялечко с иголочкой, она приходит к просвирниной дочери, на которой женился Финист и нанимается к ней в работницы. В обмен на чудесные вещи новая жена Финиста разрешает героине провести с ним три ночи, предварительно опоив мужа сонным зельем. В конечном итоге настоящая любовь оказывается сильнее хитрости, и от горячей слезы героини Финист – Ясный сокол в третью ночь просыпается. Вместе с ней он уходит от жены. Влюбленные приходят к отцу героини, и Финист – Ясный сокол опять оборачивается перышком. Отец с дочерьми собирается к заутрене, однако младшая дочь остается дома. После того как они уходят, героиня достает свое перышко, а превратившийся в царевича Финист чудесным образом создает наряды и золотую карету. После того как это происходит три раза, царевич в человеческом облике появляется перед отцом невест, и, наконец, справляется свадьба.

Данная сказка примечательно еще и тем, что в ней мы находим и другую, достаточно редкую и показательную параллель иранским представлениям о пере птицы Варагн. Понятно, что полного соответствия Авесте не наблюдается, однако следует иметь в виду, что главным персонажем сказки является не герой, а героиня, в связи с чем древние представления переосмысливаются с точки зрения истории невесты. Однако перо волшебной птицы фигурирует и в героическом эпосе, выступая, как, например, в былине «Алеша Попович освобождает из плена сестру», в качестве награды богатырю со стороны князя:

Хоть данная былина не описывает его волшебных свойств, однако в контексте повествования о богатырях вряд ли роль пера состояла в добывании жениха, нарядов и кареты. Более архаичную версию мы видим в известной сказке «Конек-Горбунок», старейшая литературная версия которой в Белоруссии была зафиксирована уже в XVII в. Обретя сначала чудесного конька-помощника, Иван затем находит перо Жар-птицы:

Несмотря на предупреждение Конька-Горбунка о том, что «много, много непокою принесёт оно с собою», герой берет перо и в результате этого по царскому велению оказывается вынужден достать Жар-птицу. Волшебный помощник доставляет Ивана на место и наставляет, как надо действовать.

Вновь нам встречается образ воды, у которой только и можно поймать чудесную птицу. Следующим царским заданием оказывается добыть Царь-девицу, сестру Солнца и дочь Месяца. Царевна также оказывается тесно связана с водной стихией:

Та, однако, отказывается идти замуж за старого царя, требуя, чтобы он омолодился путем купания в трех кипящих котлах. Царь посылает вперед себя Ивана, который с помощью Конька-Горбунка преодолевает и это последнее испытание. Царь, пробуя это повторить, варится заживо. После смерти царя Царь-девица обращается к его подданным:

Как видим, сказка полна архаических мотивов. В ней находка пера Жар-птицы приносит в конечном итоге герою царскую власть и красавицу жену. За этим сказочным сюжетом проглядывает еще более архаический мотив о богине, дарующей власть новому правителю, отголоски которого были запечатлены и в северорусской вышивке. Там она вручает мужскому персонажу птицу и точно так же и в сказке Иван ловит жар-птицу и варится в трех котлах, после чего становится царем. Показателен и ответ подданных. В данном контексте талан означал «счастье, удачу». Сказка относит его к Царь-девице, но первоначально его олицетворением, судя по всему, и было перо Жар-птицы. Соответственно попытка Конька-Горбунка уговорить его не брать это перо является, судя по всему, следствием постепенного забвения исходного смысла сюжета. Следует также подчеркнуть, что мотив обновления путем варки в котле генетически связан с богом-кузнецом Сварогом, как было показано в посвященном ему исследовании.

О степени архаики связанных с соколом некоторых отечественных сюжетов дает представляет сказка «Хрустальная гора»: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь; у царя было три сына. Вот дети и говорят ему: “Милостивый государь батюшка! Благослови нас, мы на охоту поедем”. Отец благословил, и они поехали в разные стороны. Малый сын ездил-ездил и заплутался; выезжает на поляну, на поляне лежит палая лошадь; около этой падали собралось много всякого зверя, птицы и гаду. Поднялся сокол, прилетел к царевичу, сел ему на плечо и говорит: “Иван-царевич, раздели нам эту лошадь; лежит она здесь тридцать три года, а мы всё спорим, а как поделить – не придумаем”. Царевич слез с своего доброго коня и разделил падаль: зверям – кости, птицам – мясо, кожа – гадам, а голова – муравьям. “Спасибо, Иван-царевич! – сказал сокол. – За эту услугу можешь ты обращаться ясным соколом и муравьем всякий раз, как захочешь”.

Иван-царевич ударился о сырую землю, сделался ясным соколом, взвился и полетел в тридесятое государство; а того государства больше чем наполовину втянуло в хрустальную гору. Прилетел прямо во дворец, оборотился добрым молодцем и спрашивает придворную стражу: “Не возьмет ли ваш государь меня на службу к себе?” – “Отчего не взять такого молодца?” Вот он поступил к тому царю на службу и живет у него неделю, другую и третью. Стала просить царевна: “Государь мой батюшка! Позволь мне с Иваном-царевичем на хрустальной горе погулять”. Царь позволил. Сели они на добрых коней и поехали. Подъезжают к хрустальной горе, вдруг откуда ни возьмись – выскочила золотая коза. Царевич погнал за ней, скакал-скакал, козы не добыл, а воротился назад – и царевны нету! Что делать? Как к царю на глаза показаться?

Нарядился он таким древним старичком, что и признать нельзя; пришел во дворец и говорит царю: “Ваше величество! Найми меня стадо пасти”. – “Хорошо, будь пастухом; коли прилетит змей о трех головах – дай ему три коровы, коли о шести головах – дай шесть коров, а коли о двенадцати головах – то отсчитывай двенадцать коров”. Иван-царевич погнал стадо по горам, по долам; вдруг летит с озера змей о трех головах: “Эх, Иван-царевич, за какое ты дело взялся? Где бы сражаться доброму молодцу, а он стадо пасет! Ну-ка, – говорит, – отгони мне трех коров”. – “Не жирно ли будет? – отвечает царевич. – Я сам в суточки ем по одной уточке; а ты трех коров захотел… Нет тебе ни одной!” Змей осерчал и вместо трех захватил шесть коров; Иван-царевич тотчас обернулся ясным соколом, снял у змея три головы и погнал стадо домой». Аналогичным образом герой убивает шестиглавого змея.

«Поздним вечером оборотился Иван-царевич в муравья и сквозь малую трещинку заполз в хрустальную гору; смотрит – в хрустальной горе сидит царевна. “Здравствуй, – говорит Иван-царевич, – как ты сюда попала?” – “Меня унес змей о двенадцати головах; живет он на батюшкином озере; в том змее сундук таится, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яичко, в яичке – семечко; коли ты убьешь его да достанешь это семечко, в те поры можно хрустальную гору извести и меня избавить”.

Иван-царевич вылез из той горы, снарядился пастухом и погнал стадо. Вдруг прилетает змей о двенадцати головах: “Эх, Иван-царевич! Не за свое ты дело взялся; чем бы тебе, доброму молодцу, сражаться, а ты стадо пасешь… Ну-ка отсчитай мне двенадцать коров!” – “Жирно будет! Я сам в суточки ем по одной уточке; а ты чего захотел!” Начали они сражаться, и долго ли, коротко ли сражались – Иван-царевич победил змея о двенадцати головах, разрезал его туловище и на правой стороне нашел сундук; в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – семечко. Взял он семечко, зажег и поднес к хрустальной горе – гора скоро растаяла. Иван-царевич вывел оттуда царевну и привез ее к отцу; отец возрадовался и говорит царевичу: “Будь ты моим зятем!” Тут их и обвенчали…»

Исследователи еще в XIX в. отмечали, что образ хрустальной горы символизирует царство смерти и речь, таким образом, идет о том, что Иван-царевич проникает туда, убивает его властелина – двенадцатиголового змея, после гибели которого тает и хрустальная гора, наполовину втянувшая в себя населенное людьми царство. Следует также отметить, что в былине о Волхе Всеславьевиче, который оборачивался соколом, главный герой превращается в муравья и муравьями оборачивает своих воинов, чтобы взять неприступный город:

Однако аналогичный сюжет взятия крепости в образе муравья мы видим уже в Ригведе, где воспевается и такой подвиг Индры:

Во всей остальной индоевропейской мифологии аналогичный сюжет есть лишь в Древней Греции, где в муравья оборачивается Зевс, но уже не для взятия города, а для того, чтобы соединиться с очередной своей возлюбленной. Поскольку в предыдущей главе было показано, что Индра оборачивался также и соколом, сочетание мотива обоих этих преврашений объединяет между собой индийского громовержца, Волха Всеславьевича и Ивана-царевича из сказки «Хрустальная гора». В. Н. Топоров обратил внимание на др. – русск. вазнь, «счастье, отвага, удача, доблесть» и вазнивый, «счастливый», не имевших удовлетворительного объяснения, и сопоставил их с др. – перс. vazarka, «великий, могучий», образованное от основы vaz-ar (или vaz-ra), которое в свою очередь основывается на глагольном корне vaz-, «быть в силе (в мощи, в расцвете)», родственного авест. vazra, др. – инд. vajra, «дубинка Индры» при др. – инд. vaja, «сила». Таким образом, данное наблюдение показывает, что наши предки были не только знакомы с образом индоиранского бога-громовержца, но даже с названием его оружия. Дополнительно о русско-индийских параллелях говорит и образ золотой козы в этой сказке. Аналогичным образом, погнавшись за золотым оленем, в которого превратился ракшас Марича, свою возлюбленную теряет и Рама. Все это указывает на возникновение сюжета о превращении героя в сокола и муравья в эпоху тесных контактов между собой наших далеких предков и индоариев.

В рассмотренной сказке именно в облике сокола Иван-царевич убивает змеев. В сказке «Иван Дорогокупленный» рассказывается, как колдун преследовал своего ученика, нарушевшего его запрет. Спасаясь от преследования, ученик оборачивается жеребцом, голубем, кобелем, ястребком, ершом, перстнем, зерном. Показательно, что последним превращением ученика колдуна, убившего своего учителя, был именно образ сокола: «Старик ударился о землю, сделался петухом, давай эти зерна клевать. Вдруг он под ногой у девицы забился. Девица отпустила, он обратился соколом, ударил петуха и убил его насмерть, этого своего учителя». Вполне возможно, что это говорит о том, что умение превратиться в сокола являлось вершиной волшебного мастерства. В народной среде предания о подобной волшебной мудрости были весьма устойчивы и еще достаточно поздно относились к реально существовавшим людям: «Разбойник Голяев, о котором сохранились сведения, что он разбойничал в… Саратовской губернии в 1807-1818 гг., “был способен оборачиваться в разных животных, причем нередко из-под носа своих преследователей улетал в виде птицы – ясного сокола”».

Очевидно, эти примеры соответствуют тому аспекту Хварно, которое даровало победу в бою. Понятно, что воинская ипостась данной мистической сущности для древних иранцев была гораздо более актуальной, чем для чешских и словацких крестьян XIX в., у которых эта ипостась Рарога отошла на второй, если не на третий план, а ее отголоски сохранились в виде представления о мстительности этого существа. О том, что их языческие предки использовали соколов перед боем, говорит рассказ Козьмы Пражского о сражении между чехами и лучанами. Князь последних перед боем сказал своим воинам: «“Пусть ваши ноги растопчат их, как хрупкую солому. Бойтесь осквернить (ваши) смелые копья кровью трусов; лучше вы пустите (на них) птиц, которых несете. Пусть соколы спугнут, как голубей, ряды трусливых (врагов)”. Когда это так и было сделано, поднялось такое множество различных птиц, что крыльями они затмили небо, точно туча во время дождя или сильной бури». В «Слове о полку Игореве» Святослав так обращается к другим князьям:

Именно с этой птицей автор Ипатьевской летописи при описании событий 1231 г. сравнивает русские полки: «Приехавшимъ же соколомь стрѣлцемь». В отечественном памятнике XIV в. сокол упомянут в качестве угрожающему злому началу силы: «Татемъ песъ, воронамъ соколъ». Этим же представлением руководствовался и автор «Задонщины»: «А уже соколы, и кречеты, и белозерские ястребы рвутся с золотых колодок… хотят ударить на несчетные стада гусиные и лебединые – то богатыри и удальцы русские хотят ударить на великие силы поганого царя Мамая». Как видим, на Руси память о связи этой птицы с воинским делом сохранилась гораздо лучше. По поводу фразы, которую в посвященной ему саге Тидрек говорит своему воспитателю Гильдебранду о своих врагах: «Да не будут хвастаться русские люди, что у них больше счастья, нежели у гуннов или Омлунгов», М. В. Лисюченко предположил, что восточные славяне некогда действительно верили в воинское счастье и могли хвалиться им. Однако счастье и удачу в бою древним иранцам опять-таки приносило Хварно, и, следовательно, данная сага показывает, что аналогичные представления существовали и у наших далеких предков, причем в весьма ранний период еще до призвания Рюрика. С другой стороны, с понятием славы в славянском фольклоре соотносится и сокол:

В предыдущей главе уже было показано, что с понятием славы было связано и иранское Хварно. На летописном изображении кораблей Вещего Олега во время его похода на Царьград мы видим, что они украшены изображением птицы. Из-за неоднократной перерисовки носа корабля сказать, какая конкретно птица была на нем изображена, затруднительно, однако определить ее нам помогает былина «Илья Муромец на Соколе-корабле». В ней главный герой вместе с Добрыней плавает на корабле по морю, а когда «турецкий пан, большой Салтан» хочет захватить корабль, Илья Муромец собирается выпустить свою стрелу «в турецкий град… самому Салтану в белу грудь». Поскольку ко времени окончательного сложения текста былины бывшие византийские владения принадлежали уже туркам, становится понятным появление в ней турецкого Салтана. Весьма показательно, что название корабля Ильи Муромца в данной былине соответствует летописной миниатюре.

Очень интересен другой русский заговор: «В Окиян-море пуп морской; на том морском пупе – белый камень Олатырь; на белом камне Олатыры сидит белая птица. Летала та белая птица по городам и пригородам, по селам и приселкам… залетала тая белая птица к рабу Божию имя рек и садилась на буйну голову, на самое тимя; железным носом выклевывала, булатными когтями выцарапывала, белыми крыльями отмахивала призоры и наговоры, и тяжкую немочь…» Как видим, в данном случае чудесная птица связывается со здоровьем, еще одной характеристикой иранского Хварно. В этом заговоре птица не названа, но украинская песня прямо указывает, что на голове носили сокола:

Рис. 20. Шлем из Саратовского Заволжья, XII-XIII вв. Источник: Максимов Е. К. Находка древнерусского шлема в Саратовском Заволжье // СА. 1960. № 4

О том, что подобные представления восходили как минимум к эпохе Древней Руси, красноречиво свидетельствует шлем из Саратовского Заволжья. Он датируется XII-XIII вв., а по поводу его происхождения Е. К. Максимов пишет: «Местом изготовления шлема из нижневолжского погребения является или один из ремесленных центров Волжской Болгарии, где его могли сделать по древнерусским образцам, или, вероятнее всего, Древняя Русь, о чем свидетельствуют указанные выше аналогии и сравнения». Шлем был украшен двумя позолоченными бронзовыми пластинками, на которых были изображены четыре птицы (рис. 20). Очевидно, что в данном случае назначением птиц была не защита от болезни, а магическая защита носителя шлема в бою со всех четырех сторон. Образ же птицы на голове в очередной раз соответствует иконографии Веретрагна. Связанное с перьями Варагн заклятие не только приносило победу в битве, но и защищало голову от удара. Достаточно точной иллюстрацией этого древнеиранского представления и являлся русский средневековый шлем.

О том, что это была защита со стороны именно сверхъестественной силы, а не простое украшение, красноречиво свидетельствует изображение на княжеском шлеме Ярослава Всеволодовича (рис. 21а), утерянного им во время Липицкой битвы 1216 г., т. е. относящегося к той же эпохе, что и саратовский шлем. Центральное место на челе занимает архангел Михаил, а на подвершии изображены Вседержитель и трое христианских святых (рис. 21б). Однако прежние языческие соколы не исчезли, а были изображены на тулье шлема вместе с грифонами и барсами (рис. 21в). Понятно, что князю после крещения Руси уже в силу своего положения не полагалось прибегать к помощи языческих сил и потому их место на его шлеме заняли христианский Бог и его святые. Тем не менее древние языческие символы не исчезли окончательно, а, спустившись с подвершия на тулью шлема и став не так заметны строгому церковному взору, продолжали исполнять свою защитную функцию. Как видим, шлем отца Александра Невского оказывается очередным примером традиционного для Древней Руси двоеверия. Эти археологические находки позволяют говорить не только о наличии веры в магическую силу защиты соколом носителя его изображения в битве среди древнерусских дружинников, но и наличии данных представлений в среде Рюриковичей и после принятия христианства.

Рис. 21. Шлем Ярослава Всеволодовича, XIII в.: а – общий вид; б – подвершие шлема; в – тулья шлема

В сказке «Марья Моревна» родители перед смертью наказали Ивану-царевичу побыстрее выдать замуж трех своих сестер. «Царевич похоронил родителей и с горя пошел с сестрами во зеленый сад погулять. Вдруг находит на небо туча черная, встает гроза страшная.

– Пойдемте, сестрицы, домой! – говорит Иван-царевич.

Только пришли во дворец – как грянул гром, раздвоился потолок, и влетел к ним в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцем и говорит:

– Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришел сватом; хочу у тебя сестрицу Марью-царевну посватать.

– Коли люб ты сестрице, я ее не унимаю – пусть с богом идет!

Марья-царевна согласилась; сокол женился и унес ее в свое царство».

Как видим, в данном случае сокол является как упавший с неба огонь. Аналогичным образом Иван-царевич выдает замуж двух других сестер за орла и ворона. Через год Иван-царевич отправляется навестить сестер, но по дороге встречает Марью Моревну, которая становится ему женой. Отправляясь на войну, Марья велит Ивану-царевичу не заглядывать в один чулан. Герой, естественно, нарушает запрет и видит в чулане скованного Кощея Бессмертного. Сжалившись, он дает ему напиться, после чего тот улетает, похищая по дороге Марью Моревну.

Иван-царевич отправляется искать свою любимую. «Идет день, идет другой, на рассвете третьего видит чудесный дворец, у дворца дуб стоит, на дубу ясен сокол сидит. Слетел сокол с дуба, ударился оземь, обернулся добрым молодцем и закричал:

– Ах, шурин мой любезный! Как тебя Господь милует?»

Рассказав о случившемся, Иван-царевич вновь отправляется в путь, но сокол, чтобы знать, если с ним случится беда, просит оставить ему серебряную ложку. Подобным образом он встречается с орлом и вороном, оставляя им вилку и табакерку. Найдя наконец Марью Моревну, герой бежит с ней. «А Кощей на охоте был; к вечеру он домой ворочается, под ним добрый конь спотыкается.

– Что ты, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?

Отвечает конь:

– Иван-царевич приходил, Марью Моревну увез.

– А можно ли их догнать?

– Можно пшеницы насеять, дождаться, пока она вырастет, сжать ее, смолотить, в муку обратить, пять печей хлеба наготовить, тот хлеб поесть, да тогда вдогонь ехать – и то поспеем!»

Первые два раза Кощей прощает Ивана-царевича, но в третий рубит на куски, которые бросил в бочку. «В то самое время у зятьев Ивана-царевича серебро почернело.

– Ах, – говорят они, – видно, беда приключилася!

Орел бросился на сине море, схватил и вытащил бочку на берег, сокол полетел за живой водою, а ворон за мертвою.

Слетелись все трое в одно место, разбили бочку, вынули куски Ивана-царевича, перемыли и склали, как надобно. Ворон брызнул мертвою водою – тело срослось, соединилося; сокол брызнул живою водою – Иван-царевич вздрогнул, встал и говорит:

– Ах, как я долго спал!»

Воскресший Иван-царевич достает у Бабы-яги чудесного жеребенка, с помощью которого одерживает наконец победу на Кощеем и освобождает свою жену.

По поводу слов коня Кощея с описанием цикла земледельческих работ Б. А. Рыбаков в свое время отметил: «Перед нами драгоценнейшая и архаичная деталь – время пребывания женщины, пленницы Кощея, на свободе, вне его “кощьного” царства определяется длительностью сезона полевых сельскохозяйственных работ… Здесь с подробностью заклинания, перечисляющего все детали и все этапы, представлен полный годичный цикл древнего земледельца от весеннего сева до осеннего праздника урожая с его ритуальным пивом. Упомянуты здесь древнейшие злаки первых земледельцев: яровая пшеница и ячмень». Исследователь сопоставил отечественную сказку с греческим мифом об Аиде и Персефоне: «Кощей тоже похищает девушку и держит её в своем дворце, но положительный герой сказки увозит пленницу Кощея на срок, обозначенный весьма своеобразно, – на время сева, созревания хлебов и уборки урожая, т. е. именно на ту весенне-летнюю часть года, о которой идет речь и в греческом мифе о Персефоне». По его мнению, такое имя славянской Персефоны, как Марья Моревна, передает зимний период ее жизни где-то на стеклянных горах во дворце с хрустальными дверями.

Таким образом, в ежегодной драме смены времен года сокол играл хоть не главную, но достаточно важную роль, связанную с воскресением главного героя, от которого зависело освобождение природы от зимнего плена. О том, что сокол в данном сюжете не случайно оказался связан с живой водой, говорит и сказка об Иване Кручине, купеческом сыне. После того как ее героя убивают, «летит мимо сокол, крыльями машет, а в когтях несет скляночки живой и мертвой воды. Видит сокол, что птицы середи поля слетелись, клюют белое тело; красавец пропадает задаром. Сжалился сокол: влил в рот мертвой воды – тело срослось, спрыснул – Иван вскочил и думает, что спросонья. “Долго б ты проспал, – молвил сокол, – если б не я, век бы лежал ты, не встал”». По всей видимости, именно данными представлениями была обусловлена композиция западнославянской подвески в виде сокола в круге, найденная в могиле маленького ребенка в Санцкове, район Деммина, и выставленная в музее Гросс-Радена (рис. 22). Отходящие от сокола девять лучей естественнее всего соотнести с девятью месяцами беременности, после которых умерший ребенок вновь должен возродиться на земле. Данная находка показывает наличие культа сокола в землях Варяжской Руси. С другой стороны, находка птичьей головы и птичьих ног в могиле Гостомысла указывает на то, что и ильменские словене верили, что в загробном путешествии души помощь может оказать именно птица.

Рис. 22. Западнославянская подвеска с соколом. Музей Гросс-Радена, Германия. Фото автора

Ряд данных указывает на связь сокола с понятием времени или солнца. На основании русской загадки о появлении дневного светила: «Ясен сокол пришел, весь народ пошел», т. е. с дневным рассветом пробуждаются люди, А. Н. Афанасьев сделал вывод о связи сокола с восходящим солнцем. Из велечальной песни следует, что сокол – сын небесных светил:

На русских средневековых монетах сокол также изображался вместе с небесными светилами и притом явно в мифологическом контексте: «Сходной символикой наделены монетные типы, на которых представлен всадник с соколом, на которых под копытами коня представлена голова дракона (монеты Москвы, Твери и ее уделов). <…> Универальный и престижный характер символики всадника с соколом проясняется благодаря наличию рядом с ним на ряде монет Василия Дмитриевича миниатюрных изображений полумесяца или идеограммы солнца. Очевидно, эта черта связана с уподоблением русских князей небесным светилам…» Представление о связи времени с птицей сохранилось и на землях бывшей Прибалтийской Руси: «Когда в Курляндии в 1868 г. была найдена костяная скульптура фантастической птицы, то в ней местные жители увидели “бога времени” курляндских вендов». Можно предположить, что причина, по которой сокол в отечественной традиции оказался соотнесен с временем, первоначально заключалась в его линьке, которая естественным образом связывает сокола с природно-временны́м циклом. Этот процесс сближает его и с регулярно сбрасывающей свою кожу змеей. Именно эта связь со временем и объясняет, почему именно эти два животных связывались нашими предками с образом Рарога. Показательно, что в фольклоре и змеи являются обладателями живой воды.

Славянский фольклор знает и образ интересующей нас птицы на вершине дерева, чему в сохранившихся текстах Авесты относительно птицы Варагн не находится параллелей. Как отмечает Л. Н. Виноградова, в восточнославянских колядках мотив сокола часто сочетается с мотивом о чудесном дереве:

В других украинских песнях говорилось о древе жизни посреди Мирового океана, на котором сидит орел или сокол. Интересный сюжет был рассмотрен и А. Н. Веселовским: «Товарищество коня и сокола нередко встречается в румынских колядках и песнях; их состязание в беге есть еще и в мордовской, указывающей на какой-нибудь русский источник». Сама колядка гласит:

Очевидно, что перед нами достаточно архаичный сюжет, связанный с самым первым определением пределов неба и земли, а столб, на котором сидит сокол, символизирует собой мировую ось. Понятно, что сокол на вершине мирового древа аналогичен находящемуся там грифону, что приводит нас к выводу как о функциональной тождественности обеих персонажей. Поскольку имя Финист произошло от слова «феникс», то с учетом того, что в славянской письменности последнее фантастическое животное отождествлялось с грифоном («И абие грипсоси огъннии. птице не(.)(е)снии. нарицаемии финизи…»), то сказочный образ Финиста – Ясного сокола также говорит о тождестве сокола и грифона. Едва ли можно сомневаться в том, что образ сокола на вершине мирового древа является более ранним, а грифона – более поздним. О том, что это имело самое непосредственное отношение к Рарогу, говорят данные языкознания: польск. rarog кроме значения «птица» точно так же обозначал и такое понятие, как dziw.

Поскольку оба мифологических существа тесно связаны и со стихией огня, это побуждает поставить вопрос о космогонической роли Рарога. Сюжет на хорезмском сосуде оставляет открытым вопрос о появлении огня-грифона. Возможны два варианта: или он существовал изначально, независимо от Первобога, или Первобог, собираясь создать видимую вселенную, выдохнул из себя часть огненного начала в виде грифона. В иранской мифологии с ее ярко выраженным дуализмом добра и зла мы не встречаем представления о двух Первобогах, один из которых был бы огненным началом, а из тела второго образовался бы весь видимый мир. Индийская традиция имеет знаменитый гимн Пуруше, в результате расчленения которого богами возникает вселенная, однако и она оставляет открытым вопросы о том, какие именно боги участвовали в жертвоприношении, как они возникли и в каком отношении они находятся к Пуруше. Как было показано мною в исследовании о «Голубиной книге», аналогичное представление о Первобоге существовало и на Руси, однако сохранившиеся варианты духовного стиха точно так же не дают ответа на аналогичные вопросы.

Однако впоследствии, уже в двоеверный период, в древнерусской традиции мы видим ответ на эти вопросы. В одном из отечественных вариантов апокрифической «Беседы трех святителей» говорится, что Саваоф «изъ уст своих Дух свой святой испусти о голубине образ. И рече Господь: буди небо хрустальное на столпех железных,… и ветр издуну из недр своих,… а молния слово Господне из уст Божиих исходит…». О весьма раннем появлении подобного представления свидетельствует соответствующее изображение на рельефе Дмитриевского собора во Владимире, построенного в 1194-1197 гг. (рис. 23). Поскольку в Библии данной подробности нет, логично предположить, что она появилась благодаря народным представлениям, которые, как показывает хорезмийский сосуд, восходят ко временам индоевропейской общности. Понятно, что голубь как образ Святого Духа обусловлен христианской традицией и мог заместить другую птицу, почитавшуюся в языческую эпоху. Показательно, что во втором списке апокрифа говорится, что помимо Святого Духа из уст Саваофа также исходят ветер и молния, а два этих явления, как было показано выше, связаны именно с Рарогом. Ведийские гимны неясно говорят о происхождении Индры, но из них следует, что, «разъединяя небо и землю и укрепляя их порознь, он идентифицируется с космическим столпом, т. е. центром вселенной. В роли оси мироздания он выступает только в момент творения. Это подтверждается более поздним новогодним ритуалом, когда на короткое время в честь Индры водружали столб». Таким образом, индийский аналог Веретрагны мыслился создателями вед как божество, совершившее важнейшее космогоническое деяние, без которого было бы невозможно существование нашего мира. С другой стороны, в зоне новгородской колонизации на Русском Севере «соколом» называли первую хребтовую стропилу дома, являвшегося микрокосмосом для архаичного сознания. В пользу этого говорят и рассмотренные выше поверья о рождении Рарога из яйца, которое, как отмечал А. К. Байбурин, связано с комплексом представлений о мировом яйце, т. е. опять-таки отсылает нас к космогонической сфере. Явно космогонична и роль сокола на вершине мирового древа. Если предложенная гипотеза верна, то первоначально Рарог в славянском язычестве являлся наиболее чистым проявленим огненной сути прабожества, творцом вселенной и верховной власти.

Рис. 23. Саваоф испускает Святой Дух в виде голубя при крещении Иисуса Христа. Рельеф Дмитриевского собора во Владимире, 1195-1196 гг. Фото автора

В связи с этим следует упомянуть бронзовый наконечник пояса (рис. 24). К сожалению, он был обнаружен не в ходе археологических раскопок и находится не в музее, а в частном собрании черниговского коллекционера А. Кайдуна, что неизбежно ставит вопрос о его подлинности. Его фотографию А. Кайдун отправил А. Ю. Чернову, который датировал данную находку концом IX – серединой X в. и привел ее в своей статье. Вся композиция разделена на три части, в верхней изображен сокол, отделенный от среднего яруса П-образным жемчужным орнаментом. Как отметил А. Ю. Чернов, графика крыльев сокола предвосхищает классическую графику геральдического трезубца Владимира Красное Солнышко. В центре поясного наконечника изображено мировое древо, причем на его стволе изображена стрела, как будто это одновременно и бьющая сверху молния, расщепляющая ствол надвое. Нижний ярус отведен под корни мирового древа. Безусловно, чтобы уверенно использовать это изображение как исторический источник, необходима научная экспертиза данной находки. В том случае, если заключение будет положительным, перед нами исключительно важная иллюстрация к славянской мифологии. Она не только подтверждает, что образ сокола на мировом древе существовал в Древней Руси уже во времена Вещего Олега и Игоря, но и указывает на еще ряд важных его аспектов. Во-первых, жемчужный орнамент как бы подчеркивает потусторонность образа сокола по отношению к материальному миру, которое символизирует собой древо. Во-вторых, поскольку на древе изображена стрела, соответствующая, по всей видимости, бьющей сверху молнии, перед нами не простой, а огненный сокол, т. е. Рарог. В-третьих, он раскалывает мировое древо надвое, что недвусмысленно указывает на его космогоническю роль. Если предположить, что перед нами современная фальсификация, то ее автор вполне мог знать об образе сокола на вершине дерева, однако весьма маловероятно, чтобы он использовал перечисленные выше три мотива, которые не имеют аналогов в других памятниках древнерусского искусства. Данное обстоятельство косвенно свидетельствует в пользу подлинности поясного наконечника, хоть, подчеркну еще раз, необходима его экспертиза. Следует также отметить, что достаточно похожее изображение сокола встречается на ременном наконечнике исследованного археологами древнерусского городища Супруты, уничтоженного в первой половине X в., что подтверждает датировку А. Ю. Чернова.

Рис. 24. Приведенное в статье А. Ю. Чернова изображение бронзового наконечника пояса, конец IX – середина X в. (?). Источник: Чернов А. Ю. Другие птички // http: //chernov-trezin.narod.ru/GerbRurika.htm (приношу свою благодарность А. Ю. Чернову, любезно разрешившему воспроизвести данную фотографию)

Все приведенные выше соображения позволяют предположить, что Рарог был не просто огненным духом или даже мистической сущностью земной власти, подателем богатства и победы, а носителем божественного статуса. Выше уже приводилось его восприятие словаками как «властелина злых духов». Известна и польская песня, в которой говорилось о псах-мазурах, которые шли на Куявы, увидели рарога и подумали, что это бог (Oj zo-ba-czy-by raroga, da i mysla-ty ie Bo-ga). Об исключительно высоком мифологическом статусе сокола на Руси в двоеверную эпоху свидетельствует и «Слово о полку Игореве». Рюриковичи там постоянно именуются соколами, но при этом одно место поэмы дает основание заключить, что ее создатель имел в виду не обычных соколов. В одном месте он заменяет сокола другим необычным названием: «Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстиславичи, не худа гнѣзда шестокрилци!» Часть исследователей полагает, что здесь речь идет о том, что у трех соколов в сумме шесть крыльев или об особенностях анатомического строения крыла этой птицы. Однако само это слово в средневековой Руси, да и во всем христианском мире имело другой, весьма определенный контекст. Шестью крылами наделялись серафимы – высший ангельский чин, наиболее приближенный к Богу. В Библии, в Книге пророка Исаии, содержится следующее описание этих мифических существ: «Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал» (Ис., 6: 2). Само их обозначение пришло в христианство из древнееврейского языка, в котором слово «сараф» означало «пылающий, огненный»; «змей, летающий змей, змееподобная молния»; «летающий дракон или грифон». В новогреческом и, вероятно, южнославянских языках слова «шестокрил, шестокрильц» обозначали библейского серафима, быстрого сокола и удалого витязя. Памятники древнерусской литературы показывают, что интересующее нас понятие относилось только к библейскому образу: «Действительно, в “Материалах” Срезневского мы найдем начиная с XI в. целый ряд примером на слова: “шестокрилатый, шестокрильный, шестокрилъ, шестокрилство”, которые все применяются лишь к серафимам. Особенно значительно, что в Изборнике Святослава 1076 г. находится и существительное “шестокрильць”. Все эти примеры взяты из церковных книг: но легко можно допустить, что в просторечии “шестокрылыми” называли и хищных птиц, и витязей». Поскольку «Слово о полку Игореве» создавалось в «двоеверную» эпоху, нет ничего невозможного в том, что слово «шестокрыл» было использовано в его тексте в соответствии со своим наиболее распространенным в тот период значением. Если это так, то данный фрагмент говорит о том, что, отождествляя Рюриковичей с соколами, его автор имел в виду не обычных птиц, а огненное мифическое существо, более всех приближенное к Богу.

«Народное» православие в этом отношении пошло еще дальше. В свое время А. Н. Афанасьев привел лужичское предание о том, как спасающаяся от евреев Богородица с малюткой Иисусом Христом проходит мимо крестьянина, сеявшего ячмень при дороге, после чего тот сразу вырос и крестьянин начал его жать. Аналогичный сюжет был зафиксирован и на Украине, но с одной характерной заменой: «Малорусская колядка, передавая тоже предание, дает Пречистой Деве вместо младенца Христа птицу-сокола, что указывает на древнее представление новорожденного (восходящего) солнца птицею и на суеверное смешение богини Лады (Зори) с Богородицею: пашет убогий селянин…

Как видим, в данном сюжете сокол отождествляется уже не с ангелом, а с самим христианским Богом.

С кем же из славянских богов можно соотнести Рарога? Достаточно поздний автор Ботон так описывал западнославянского идола Сварожича-Радигоста: «Ободритский идол в Мекленбурге, называвшийся Радигостем, держал на груди щит, на щите была (изображена?) черная буйволья голова, в руке был у него молот, на голове птица». То, что впоследствии бычья голова и грифон составили главную часть герба Мекленбурга, подтверждает достоверность данного свидетельства. Следует отметить, что другие западнославянские божества с птицами не изображались, в силу чего наиболее вероятным претендентом на роль тесно связанного с Рарогом божества оказывается Радигост. Что это была за птица, источники не сообщают, но поскольку Адам Бременский называет ободритов ререгами, мы можем заключить, что на голове Радигоста был изображен именно сокол. В свете установленной выше тождественности сокола и грифона в пользу этого говорит и герб мекленбургских герцогов. Как бог Радигост почитался как ободритами, так и вильцами, а как предок мекленбургской династии он фигурирует в немецких генеалогиях. Ближайшим аналогом этого западнославянского идола является изображение Вэрэтрагны с хищной птицей на шлеме на кушанских монетах.

В свете поиска ответа на вопрос о связи Рюрика с Рарогом исключительное значение имеет скандинавская сага о Боси. По приказу своего конунга этот герой похищает волшебное яйцо из родового храма правителя Биармии, которая, как показал А. Никитин, была землей ливов, находившейся в непосредственной близости от описанной Саксоном Грамматиком Прибалтийской Руси. Сага дает весьма интересное описание языческого храма: «Здесь в лесу стоит большой храм, который принадлежит конунгу Хареку, правившему Бьярмаландом. Бог, которому здесь поклоняются, зовется Йомали… Там (в храме) живет огромная птица, <…> такая свирепая, что уничтожает все, что окажется поблизости. Она смотрит прямо на дверь и наблюдает за всеми, кто входит… В храме есть жертвенный бык, скованный цепью». То, что в саге бог называется Йомали (общее для финно-угров наименованием божества, прежде всего духа неба), А. Никитин объяснил тем, что о храме скандинавы узнали от финноязычных ливов, называвших это божество на своем языке. С другой стороны, описание священных животных храма биармов в саге полностью совпадает с атрибутами Радигоста у западных славян. «Сага (о Боси. – М. С.) заканчивается совершенно неожиданной прибавкой о змее, который вышел из яйца, привезенного Боси из Биармаланда, и которого поборол впоследствии Рагнар Лодброк». Таким образом, данный сюжет саги полностью соответствует славянским представлениям о Рароге. Благодаря этому тексту мы можем составить представление о том, каков был культ этой священной птицы в княжеской среде в раннем Средневековье.

Необходимо подчеркнуть, что этот фрагмент саги о Боси имеет и археологическое соответствие, подтверждающее, что Бьярмаланд-Биармия этой саги действительно находился в Прибалтике. В 131 погребении Кивуткалнского могильника XIII-XI вв. до н. э., которое является самым ранним из известных на настоящий момент памятников, которые могут быть связаны с Прибалтийской Русью, в захоронении женщины были найдены три вертикально поставленных яйца. Однако и в саге святилищем, где находилось волшебное яйцо, заведовала мать правителя этой страны. Ближайшим аналогом этому захоронению является погребение в средневековом некрополе великоморавского городища, где исследователи нашли целое куриное яйцо, причем также в женском погребении. Но именно в Чехии лучше всего сохранился связанный с Рарогом славянский фольклор.

Другая ценность саги о Боси заключается в том, что ее автор сообщает имя сына конунга, которому принадлежал данный храм: «У короля Бьярмаланда (было) два сына: Ререк – Hrærekr и Сиггейр». Именно бабка этого Ререка и была главной жрицей языческого храма, где хранилось волшебное яйцо. Поскольку и в мекленбургской генеалогии летописный Рюрик является потомком Радигоста, священными животными которого были птица и бык, то сообщение саги о Боси, которая совершенно независимо от этой генеалогии отмечает, что в родовом храме отца Рерика в Восточной Прибалтике почитались именно эти животные, представляется для нас вдвойне ценным. Совокупность приведенных фактов недвусмысленно указывает не только на существование культа Рарога в Прибалтийской Руси, но и на то, что своего сына ее правитель назвал в честь этого огненного сокола. Выше уже приводились данные об распространенной у иранцев практике наречения детей именами, подчеркивавшими их связь с Хварно. Как видим, именно скандинавский источник совершенно недвусмысленно указывает в пользу объяснения имени основателя русской княжеской династии из славянской мифологии. В связи с сагой необходимо вспомнить, что и упоминавшийся выше отечественный Хронограф XV в. дает имя первого русского князя в его западнославянской форме, в точности совпадающей и с именем сына правителя Биармии из саги о Боси.

Мог ли Ререк саги о Боси быть летописным Рюриком? Для ответа на этот вопрос нам следует определить время, в которое действует герой саги. В саге Боси – сын Брюнхильды, знаменитой героини германо-скандинавского эпоса, жившей в эпоху Великого переселения народов. Вместе с тем сага объясняет успешное нападение Ререка и Сиггейра на Гаутланд тем, что Боси вместе с родственниками участвовал в Бравалльской битве, т. е. относит это событие к периоду около 770 г. Из яйца, привезенного Боси из Бьярмаланда, вылупился змей, которого впоследствии убил Рагнар Лодброк. Как уже отмечалось выше, считается, что Рагнар погиб в 865 г. в результате неудачного набега на Англию. Соответственно, поскольку даже по самой поздней хронологической привязке саги о Боси Ререк напал на скандинавов во время Бравалльской битвы, с отечественным Рюриком он отождествлен быть не может.

В связи с тем, что волшебная птица саги о Боси обитала в родовом храме короля Бьярмаланда, следует обратить внимание на то, что и Рарог был тесно связан с домовым, т. е. предком того или иного рода. Существование у славян представления о соколе как о предке подтверждается южнославянским фольклором, в котором герой прямо говорит:

С другой стороны, в русских похоронных причитаниях умершего отца просят прилететь соколом:

Что касается собственно Рюрика, то в нашей стране был сделан ряд весьма интересных археологических находок, относящийся к периоду, непосредственно следующему за временем его правления. В Новгороде древнейшей привеской является биллоновая привеска с изображением хищной птицы с повернутой вправо головой (рис. 25), датируемая второй половиной X в. Не менее интересна находка из Белоозера (рис. 26): «Изложница для отливки подвесок с изображением геральдической птицы, по сообщению находчиков, происходит из Белоозера. Размеры и негативное изображение довольно точно соответствуют подвескам из Новгорода, однако сохранность формы, покрытой окислами, не позволяет сделать однозначный вывод о возможности производства новгородских экземпляров на Белоозере». Литейная форма из Белоозера датируется археологами второй половиной X – первой половиной XI в. Таким образом, не только находки ладожской керамики, но и подвеска с геральдическим символом свидетельствует о том, что оба центра Северной Руси были достаточно тесно связаны между собой как минимум уже в следующее столетие после первого князя. Наконец, в 2008 г. в Старой Ладоге был найден фрагмент глиняной литейной формы конца второй четверти X в. с изображением птицы (рис. 27). Руководивший раскопками там А. Н. Кирпичников, сопоставляя ее с найденной в Пскове подвеской со знаком Рюриковичей с изображением сокола (см. рис. 29а), с понятным для норманиста изумлением отметил: «А мы сокола нашли в Старой Ладоге. И соколиная геральдика протянулась дальше. Это геральдика нашей первой России, это знаки Рюриковичей: двузубцы и трезубцы. Оказывается, в них скрыто изображение атакующего сокола, эта птица обеспечивала успех, победу. Она символизировала натиск, она атаковала во время охоты, ее восприняли как символ успеха, как символ победы в любой борьбе. Рюрик, Рёрек, сокол – в переводе. <…> Так что вот находка в Ладоге сокола и находка этого сокола здесь, на подвеске, раздвинули нам рамки понимания геральдики нашей государственности».

Рис. 25. Привеска из Новгорода, вторая половина X в. Источник: Седова М. В. Ювелирные изделия Древнего Новгорода (Х – XV вв.). М., 1981

Рис. 26. Изложница для отливки подвесок из Белоозера, вторая половина X – первая половина XI в. Источник: Ениосова Н. В., Зозуля С. С. Подвеска с изображением хищной птицы из Гнездова. Образы времени. Из истории древнего искусства. Тр. ГИМ. Вып. 189. М., 2012

Рис. 27. Фрагмент глиняной литейной формы из Старой Ладоги, конец второй четверти X в.

Легко заметить, что все три изображения принадлежат к единой традиции. Таким образом, символика сокола археологически фиксируется в трех из четырех упомянутых ПВЛ городских центрах первоначальной Руси Рюрика уже вскоре после смерти первого князя. Многочисленность находок наглядно свидетельствуют о том, что данный образ был значим для жителей территорий, составлявших ядро державы Рюрика. Необходимо подчеркнуть, что на древнерусские изображения весьма похожа и западнославянская подвеска из Санцкова (см. рис. 22), что указывает на единый источник подобной традиции на противоположных берегах Варяжского моря.

Образ этой птицы устойчиво связывается русской традицией и с потомками Рюрика. Именно в сокола учится оборачиваться в былине Вольга Святославович, историческим прототипом которого, по мнению исследователей, являлся сын Святослава Игоревича Олег:

Аналогичный мотив превращения в сокола встречается и у Волха Всеславьевича – Всеслава Брячиславовича Полоцкого.

Посвященная ему былина так описывает обучение будущего полоцкого князя волшебному искусству оборотничества:

А. А. Прохоров совершенно справедливо отметил, что в этой былине земледелие вообще не упоминается, а дружина князя занимается охотой, что указывает на время возникновения данного сюжета. Весьма показательно, что умение оборачиваться в различных животных обе былины называют мудростью, т. е. тем качеством, которым должен обладать настоящий правитель. Понятно, что это более чем архаическое восприятие мудрости как обладания волшебными способностями, а не одним только знанием, однако к архаическим временам и восходит весь комплекс связанных с Рарогом представлений. В «Слове о полку Игореве» Рюриковичи более десяти раз сравниваются с соколами. В другом памятнике древней письменности эта птица прямо связывается с принципом верховной власти: «Соколъ молвитъ: “Я князь над князьямы”».

Наконец, на монетах Василия Дмитриевича, правившего с 1389 по 1425 г., был изображен человек, держащий в одной руке меч, а в другой топор, а рядом помещена надпись РАРАI (рис. 28). По поводу данной надписи были высказаны различные предположения, вплоть до того, что она представляла собой зашифрованное имя Мамай. Ближе всех подошел к истине А. С. Уваров, который, отметив веру славян в приносящего удачу в денежных играх и легко помещавшегося в карман или кошелек Рарога, или Рарашека, сделал вывод: «Загадочная надпись рараi есть вероятно начало слова рарашек». Может показаться странным, что его изображение появляется на русских монетах достаточно поздно, однако следует учесть, что отражение старых языческих представлений появляются на монетах при его отце Дмитрии Донском. С одной стороны, на них уже присутствует фигура с мечом и топором, но пока еще без пояснительной надписи, а с другой – образ бога-кузнеца Сварога, держащего клещами жало змея. Очевидно, вызвавшая национальный подъем победа на Куликовом поле способствовала оживлению древних представлений, в том числе и о мистической сущности княжеской власти.

Рис. 28. Монета Василия с надписью РАРАI

Фигура на древнерусской монете является еще одной достаточно близкой параллелью образа Веретрагны, а именно его последнего десятого воплощения в виде великолепного, богоданного мужа, «златой клинок держащего». С другой стороны, топор и меч в руках Рарая зримо указывают на две основные сферы деятельности русских князей – судебную и военную. С учетом того, что первая являлась частным проявлением общего управления своими подданными, для чего правителю требовалась мудрость, а храбрость была необходима для второй, мы видим, что данное изображение иллюстрирует ту устойчивую характеристику власти, которую летопись относит уже к первым Рюриковичам. Монета Василия Дмитриевича показывает, что в глазах жителей Древней Руси Рарог непосредственно связывался как с двумя основными сторонами княжеской власти, так и с необходимыми для их осуществления качествами идеального правителя. Таким образом, имеющиеся данные позволяют проследить связь Рарога с княжеской властью как в домонгольской Руси, так и при сыне Дмитрия Донского.

Западнославянские предания, записанные в XIX в. среди простого народа, не фиксируют связи Рарога с царской властью. Во-первых, она была неактуальна для простых крестьян, а во-вторых, Чехия и Словакия находились под иноземной властью, в результате чего становится понятно, что славянские предания на этот счет, даже если они и сохранялись бы, едва ли относились к иностранным правителям. Однако о существовании подобных представлений о мистической сущности княжеской власти гораздо ранее у ободритов свидетельствует не только их город Рерик и название «ререги», но и, возможно, арабский автор X в. Аль-Масуди. После рассказа о былом единстве славян он переходит к описанию образовавшихся после распада этого первогосударства царств. Нас интересует второе славянское племя, упомянутое «Геродотом Востока» сразу после волынян. В переводе А. Я. Гаркави данный фрагмент звучит так: «Затем следует славянское племя Астабрана, которого царь в настоящее время называется Саклаих…» В сделанном почти сто лет спустя переводе А. П. Ковалевского племя названо ободритами, но имя их царя передано как Мстиславич. Различие в понимании имен весьма большое, но если перевод А. Я. Гаркави верен, то имя Саклаих является слегка искаженным славянским словом сокол , что указывает на культ данной птицы в среде ободритов как минимум уже в X в. Как отмечал С. А. Гедеонов, имя Сокол встречается в чешских дворянских родах, а в сербском Дубровнике-Раусие, название которого, как было показано мною в исследовании о «римской» генеалогии Рюриковичей, было связано с Русью, существовала крепость Сокол. Интересно, что западнославянское обозначение этой птицы выходит за пределы собственно славянского ареала: в Молдавии в 1527-1546 гг. правил господарь Петр Рареш. Показательно, что в румынском языке отмечено заимствование имен Сварога и Дажьбога. Как видим, собранных материалов более чем достаточно, чтобы дать положительный ответ на оба поставленных в начале главы вопроса.

В завершение данной темы обратим вниманием еще на ряд событий отечественной истории, в которых отразились представления о мистической сущности княжеской власти. Отечественная летопись сообщает, как обуянный жадностью сын Рюрика, взяв с древлян положенную дань, решил вернуться к ним с малой частью дружины и взять еще больше дани. Когда переговоры не помогли, древляне убили Игоря. Как именно произошло последнее событие, ПВЛ не сообщает, но это становится известно благодаря словам византийского императора, обращенным к Святославу: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца своего Ингоря, который… отправившись в поход на германцев… был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Очевидно, что в глазах своих подданных Игорь из справедливого правителя превратился в хищного волка, нарушителя земных и божественных законов. Этим фактом и был обусловлен выбранный древлянами способ казни, показывающий, что киевский князь гибнет в результате нарушения им космического закона. Однако с учетом сравнительной мифологии становится понятно, что способом казни древляне хотели донести до остальных славян, живших в ту эпоху в Древней Руси, еще одно послание. Из Авесты следует, что после того, как Хварно в облике птицы отлетело от Йимы, он был распилен Ажи-Дахакой. Если учесть, что и первый иранский царь до этого свернул с пути Правды, аналогия становится весьма близкой. Не хотели ли древляне своими действиями показать всем окружающим, что от нарушившего справедливость Игоря точно так же отлетел Рарог? Следует отметить, что в отечественной средневековой Палее ангел в виде сокола возносит правду с земли на небо. В этом тексте сокол оказался связан с Правдой, следование которой, по древнеиранским представлениям, составляло неотъемлемое условие обладания царем Хварно.

В пользу предположения о символизме избранного способа казни второго князя Древней Руси говорит и ответная реакция вдовы Игоря Ольги. Вместо того чтобы просто покарать древлян как бунтовщиков против верховной власти, она мстит им с помощью хитрости. Как показали исследования, в основе летописного рассказа о трехкратной мести Ольги древлянам лежат фольклорные загадки. Поскольку древляне при казни Игоря обратились к сфере мифологии, то и месть им его вдова обосновывала не своим правом великой княгини, а опять-таки мифологическим сюжетом гибели женихов, не сумевших разгадать загадки невесты. В высшей степени показательно, что в конечном итоге Ольга сожгла мятежный Искоростень с помощью голубей и воробьев, взятых с древлян в качестве дани. Не вдаваясь в вопрос о том, могли ли птицы, к которым были привязаны горящие труты, действительно вернуться в свои гнезда, отметим, что зажечь город с помощью зажженных стрел было бы гораздо проще. В этом последнем обмане древлян не было никакой необходимости, но Ольге было принципиально важно показать всем своим подданным, что она обладает властью напускать огненных птиц на своих врагов. Это последнее действие великой княгини, подчеркивающее ее законность как правительницы в контексте славянской языческой мифологии, окончательно убеждает нас в том, что древляне выбранным ими способом казни как раз демонстрировали то, что Рарог отлетел от Игоря. Сравнительно недавно Т. Е. Ершова предположила, что обнаруженная во Пскове, откуда и происходила Ольга, княжеская подвеска и найденные на о. Готланд арабские дирхемы с выбитыми на них изображениями сокола, голову которого венчает крест (рис. 29), относятся к эпохе этой княгини. Если данная гипотеза верна, то это свидетельствует о том, что Ольга впоследствии пыталась соединить языческие представления о мистической сущности княжеской власти Рюриковичей со своей новой христианской верой.

а)

б)

Рис. 29. а – подвеска из псковского погребения, совершенного не ранее 960-х – начала 970-х гг.; б – найденный на о. Готланд арабский дирхем с выбитым изображением сокола. Источник: Цветков С. В. Князь Рюрик и его время. М. – СПб., 2012

Двести лет спустя, перенося центр власти из Киева на северо-восток Руси, Андрей Боголюбский активно использовал для этого и религиозный аспект, взяв с собой чудодейственную икону Богородицы, написанную, по преданию, евангелистом Лукой. Отправившись в поход на Вожскую Булгарию 1 августа 1164 г., князь взял с собой две иконы – Владимирской Богоматери и Спаса. От иконы Спаса просияли огненные лучи, предопределившие сожжение вражеских городов. В «Сказании», написанном, по мнению исследователей, самим Андреем Боголюбским, об этом рассказывается так: «Азъ рабъ твои имѣю тя стѣноу и покровъ и Кр(е) стъ С(ы) на твоего ороужiе на брани обоюдоу остро и огнь опаляа лица противных наших хотящих с нами брани. <…> И (тогда) взяша четыри города Болгарьскiа и бряхимовъ в (на) Камѣ и воротився от сѣча вси и видѣша (всвѣтима) лоуча огнены от иконы Спаса нашего вл(а) д(ы) ки и Б(о) га и весь полкъ его от крытъ (окрестъ) он же воротився опять и попали городы огнемъ и положи землю ту поустоу а прочiи городи осади дань платити. Тож видѣнiе Маноуилъ ц(а) рь (видѣ оу себѣ) тамо видѣ въ единъ д(е) нь августа въ 1 праздновати оуставиша… Аз же написах ти се (сице) повелѣнiемъ царя Маноуила и всего причта церковнаго да праздноуимъ обще все месяца авгоуста въ 1 день вседержителя г(оспод) а бога нашего человеколюбца м(и) л(ос) тiю… и сiи празникъ оуставленъ быс хоудым и грѣшным рабомъ Бжiим Андрѣемъ княземъ с(ы) номъ Георгiевым вноука Мономахова именемъ Володимера царя и князя всея Роусiи».

Впоследствии князь учреждает новый православный праздник Спаса 1 августа: «Праздник Спаса он установил в честь того, что владимирские войска под его водительством одержали победу над своими соседями – волжскими болгарами, причем помогла им в этом икона Спаса. В тот же день, по рассказу автора Сказания о празднике, император Мануил Комнин в результате чуда от походной иконы Спаса одержал победу над сарацинами. Поэтому оба монарха, Андрей и Мануил… установили этот общий праздник. Для нашей темы важно отметить, что в действительности такого совпадения не было, ибо победа императора над сарацинами в указанное время неизвестна и в Византии праздник Спаса 1 августа не отмечался». Таким образом, это церковное нововведение было делом одного Андрея Боголюбского и никакого отношения к Византии не имело. В христианстве действительно многочисленны рассказы о чудодейственных иконах, спасавших при нашествии врагов, однако они не использовались в качестве оружия массового поражения для сожжения вражеских городов при завоеваниях. С другой стороны, ближайшей параллелью этому чуду является рассмотренное выше сожжение Искоростеня Ольгой, в основе которого, как было показано, лежит представление об огненном соколе Рароге, сжигающем крепость противников обладателя этой мистической сущности истинной власти. Показательно, что в самом «Сказании» об этом чуде Андрей Боголюбский называется не просто князем, но и царем, что, несомненно, отражает его претензии на этот высший титул. Следует отметить, что в зороастрийском календаре шестой месяц был посвящен именно «лучшей власти». Поскольку год в этом календаре начинался не в январе, а в марте, то шестой месяц как раз соответствовал нашему августу.

Следует также упомянуть и достаточно поздно зафиксированные так называемые «царские знаки» на теле истинного правителя, фигурировавшие в народных преданиях. В эпоху Рюриковичей данная тема не возникала, очевидно, потому, что законность правящей династии не вызывала в глазах народа сомнений. Когда же династия сменилась, предания о них неожиданно появились. Чаще всего они фигурируют в связи с Пугачевым, однако в различных преданиях эти знаки упоминаются уже применительно к Петру I. В качестве таковых чаще всего назывались «царский венец, двоеглавый орел, месяц с звездою» или «половина месяца и звезда». Поскольку в отечественной традиции эта тема фиксируется поздно, может показаться, что она возникла относительно недавно, однако это не так. Выше уже отмечались знаки небесных светил на монетах Василия Дмитриевича, на которых всадник был изображен с соколом. Присутствует эта тема в фольклоре других славянских народов. Так, например, болгарский «Делю-воевода при всей своей необыкновенной силе легок, как птица, имеет хвост и знаки на теле». Обращение к эпосу других индоевропейских народов показывает древность возникновения этой идеи. Сын богини грузинский герой Амирани в знак своего божественного происхождения имел изображения луны и солнца на своих плечах, а некоторые части его тела были золотые. Поскольку, как было показано выше, в восточнославянском фольклоре сокол был связан с солнцем и луной, логично предположить, что подтверждающие право на власть знаки у ее носителя также восходят к кругу мифологических представлений о Рароге.

 

Глава 9. Знак Рюриковичей

В завершение рассмотрим значение знака Рюриковичей, который не одно столетие служил символом для потомков первого русского князя, а попытки установить его значение вызвали к жизни множество гипотез. Для норманиста А. А. Молчанова все было предельно ясно: «В целом весь период бытования знаков Рюриковичей на Руси сейчас предстаёт достаточно ясно. Перенеся на новую родину из Скандинавии обычай использования верительных знаков (jartegnir – в виде неких предметов с символическими изображениями, фигуративными или условными), Рюрик и его присные варяги нашли в Восточной Европе практику использования “знамений”, или “пятен”, как владельческих меток. В специфических условиях формирования Древнерусского государства с его полиэтничностью и гетерогенностью правящей элиты произошёл симбиоз двух генетически не связанных, но, как оказалось, вполне совместимых эмблематических традиций. При этом укоренился и канонизировался в качестве родовой эмблемы могущественных государей Киевской Руси двузубец простейшей формы. Остаётся установить: был ли он принесён (как символический мотив, связанный, скорее всего, с генеалогическим мифом) из скандинавского культурного круга или усвоен варяжско-русским конунгом уже на территории Восточной Европы». Если же отвлечься от наукообразных трескучих фраз и обратиться к конкретным фактам, то что же мы видим? По поводу тех же самых знаков Рюриковичей другая известная норманистка Е. А. Мельникова была вынуждена признать: «Однако в Скандинавии эпохи викингов или в предшествующее время не только неизвестны подобные изображения, но и, более того, отсутствует сама традиция использования символических знаков». Как видим, все глубокомысленные рассуждения о скандинавском происхождении знака Рюриковичей абсолютно ни на чем не основаны.

С другой стороны, на основании анализа некоторых изображений трезубца и данных фольклора в 1968 г. О. М. Рапов пришел к выводу, что знак Рюриковичей символизировал летящую птицу: «Передняя часть головы птицы, изображенной на монетах Рюриковичей, может принадлежать только одному из видов боевых птиц: орлу, ястребу или соколу. Однако и орел, и ястреб обладали “тупыми” и короткими крыльями по отношению к длине своих тел, в то время как на монетах Рюриковичей птица изображена с острыми и длинными крыльями. “Фигура”, изображенная на монетах Рюриковичей, больше всего напоминает летящего сокола». Свое исследование ученый завершает следующим выводом: «Тот факт, что князья из дома Рюриковичей называются былинами и “Словом о полку Игореве” “соколами”, говорит за то, что сокол был эмблемой, гербом рода, возглавлявшего феодальную верхушку Киевской Руси. Возможно, что сокол в глубокой древности был тотемом рода, из которого происходила княжеская семья». Однако это понимание является лишь одним из возможных способов объяснения смысла знака Рюриковичей, по поводу интерпретации которого было высказано множество различных гипотез. Следует отметить, что связь знака Рюриковичей с соколом не является такой прямолинейной, как она представлялась О. М. Рапову: древнейшей его формой является не трезубец, а двузубец. К выводу о том, что двузубец был гербом Святослава Игоревича, пришел В. Л. Янин. Аналогичного мнения придерживались С. С. Ширинский и С. В. Белецкий.

Данным обстоятельством поспешили воспользоваться норманисты, чтобы полностью отринуть любую возможную связь Рюрика с западнославянским миром. Поскольку двузубец, бывший исходной формой знака Рюриковичей, встречается также в качестве гончарного клейма и на блоках Хумаринского городища на территории Хазарии, то норманисты поспешили объявить, что Рюриковичи заимствовали свой родовой символ из Хазарского каганата. А. Ю. Чернов победно провозгласил: «У братьев Владимира, то есть у Ярополка и Олега, как и у детей Ярополка, личным знаком был хазарский двузубец. А значит, у Рюрика трезубца быть не могло. Только двузубец. Белецкий доказал математически: трезубец становится знаком Рюриковичей с Владимира Святославича. После этого доказательства рассуждать об ободритском трезубце-соколе стало неприличным. (Впрочем, антинорманисты об этом, кажется, не догадываются.) Двузубец – символ хазарских властителей. Его захватившие Северную Русь норманны-находники переняли вместе с титулом “хакан” еще в 830-х (см. Бертинские анналы за 839 г.), то есть до прихода Рюрика…» Однако еще никто не доказал, что двузубец был тамгой хазарского кагана – на керамике и кирпичах на территории каганата помимо двузубца встречается немало других знаков, которые при желании можно точно с таким же правом объявить тамгой правителя Хазарии. О том, что Рюрик не был скандинавом и что скандинавы не захватывали Северную Русь, было сказано выше. Также нет ровным счетом никаких свидетельств того, что русы Бертинских анналов переняли двузубец у хазар, а впоследствии его заимствовал от них Рюрик. Однако такая мелочь, как отсутствие реальных фактов, нисколько не препятствует сторонникам скандинавского происхождения Рюрика с абсолютной уверенностью выдавать свои личные убеждения за наукообразную теорию. Поскольку в Скандинавии даже отдаленную аналогию знаку Рюриковичей найти не удалось, норманисты в своей святой убежденности, что в период сложения государственности у славян в принципе не могло быть ничего своего, не заимствованного, с готовностью ухватились за первую попавшую иноземную параллель, нисколько не заботясь о правдоподобности собственных построений.

Рис. 30. Изображения на раннеславянской керамике. Шульцендорф, Германия, VII-VIII вв.

Однако все их спекуляции по этому поводу разрушают археологические находки, сделанные на территории Германии. На раннеславянской керамике, найденной в Шульцендорфе, округ Королевский Вустерхаузен, и датируемой VII-VIII вв., мы видим два изображения, на которых люди молитвенно протягивают руки к изображению двузубца (рис. 30). Говорить о хазарском влиянии на севере Германии достаточно затруднительно даже для норманистов. Шульцендорф находится к западу от Одера, т. е. в том же регионе, где первоначально жили ободриты и где также отмечается использования названия Рерик-Рарог в топонимике и гидронимии. Данный ритуал, судя по всему, имел для западных славян достаточно большое значение, в силу чего и был изображен дважды. Две подвески VI-VII вв. с изображением двузубцев были найдены и в восточнославянских землях: на Мощинском Городце на верхней Оке и близ Смелы к югу от Киева. Таким образом, знак двузубца был свойствен как восточным, так и западным славянам и, по всей видимости, восходит ко временам их единства. Следует также отметить, что именно в Вустерхаузене было обнаружено княжеское захоронение, которое, несмотря на разграбление еще в древности, является самым богатым из ныне известных северо-западнославянских захоронений. Хоть обнаружение изображения двузубца Рюриковичей и самого богатого на сегодняшний день западнославянского княжеского захоронения в одном и том же регионе и может быть случайным совпадением, однако вероятность подобной случайности весьма незначительна.

Подобно тому как открытие Любшанского городища поставило жирный крест на всех спекуляциях по поводу скандинавского происхождения варягов, так и шульцендорфская находка поставила жирный крест на фантазиях норманистов по поводу происхождения знака Рюриковичей. Кроме того, именно она дает нам возможность приблизиться к пониманию истинного смысла символа древнерусских князей. Благодаря изображенной на керамике сцене мы видим, что двузубец находится на шесте или копье величиной примерно с человеческий рост, которое устанавливалось на какое-то основание. Эта неожиданная подробность находит свою аналогию в Древней Руси: в болгарской летописи Манасии мы видим миниатюру, на которой русское войско Святослава в 971 г. выступает под стягом с древком, вершина которого увенчана трезубцем. В «Сказании о Борисе и Глебе», рукопись которого восходит к XII в., дружина Бориса изображена на миниатюре вместе со знаменами, увенчанными двузубцами (рис. 31). На новгородской иконе «Знаменье», посвященной событиям 1169 г., суздальские стяги увенчаны навершиями в виде трезубца, полностью повторяющим знак Юрия Долгорукого. То, что эти памятники письменности и иконографии верно передают традицию использования знака Рюриковичей в качестве навершия на стяге, подтверждает и археологическая находка: на Северном Кавказе было найдено железное навершие, соответствующее знаку Мстислава Владимировича, правившего в Тмутаракани. За исключением «Сказания о Борисе и Глебе» в качестве навершия изображается трезубец, а не двузубец, однако это обстоятельство объясняется последующей эволюцией знака Рюриковичей. О древности подобной традиции свидетельствует то, что на одном из дирхемов Погорельщинского клада было процарапано изображение стяга с навершием, как полагает И. В. Дубов, в виде трезубца, притом что на другой его стороне был изображен двузубец (рис. 32). К настоящему времени известно не менее тринадцати знаков Рюриковичей, процарапанных на восточных и византийских монетах, и знак на монете из Погорельщинского клада является древнейшим из них. Сам клад был сокрыт в первом или втором десятилетии X в., и изображения на данной монете были процарапаны в годы княжения Игоря Рюриковича. Интересно отметить, что, согласно классификации подвесок с данными знаками С. В. Белецкого, древнейшими металлическими подвесками такого рода оказывается подвески из Гнездова (рис. 33) и Каукая (рис. 34), у каждой из которых на оборотной стороне был изображен стяг. Знак на гнездовской подвеске, по мнению С. В. Белецкого, мог принадлежать любому из князей от самого Рюрика до Святополка Ярополчича, а второй – Ярополку Святославичу. То, что на древнейшем граффити на дирхеме со знаком Рюриковичей и двух древнейших подвесках с одной стороны изображался двузубец, а на другой – стяг, однозначно свидетельствует о том, что между этими предметами существовала какая-то связь. Связь эту раскрывают рассмотренные выше миниатюры, показывающие, что знак Рюриковичей мог крепиться на верх стяга. То обстоятельство, что граффити на дирхеме было сделано во время правления Игоря, указывает на то, что сама эта традиция восходит к эпохе первых русских князей.

Рис. 31. Дружина Бориса на древнерусской миниатюре. Источник: Рыбаков Б. А. Знаки собственности в княжеском хозяйства Киевской Руси X – XII вв. // СА. 1940. № 6

Рис. 32. Граффито на дирхеме Погорельщинского клада. Источник: Белецкий С. Древнейшая геральдика Руси // Повесть временных лет. СПб., 2012

Рис. 33. Знак Рюриковичей на подвеске из Гнездова. Источник: Белецкий С. В. Подвески с изображением древнерусских княжеских знаков // Ладога и Глеб Лебедев. СПб., 2004

Сцена на шульцендорфской керамике находит свое объяснение в указаниях католических авторов на то, что свои знамена западные славяне хранили в святилищах Святовита и Радигоста: «Подобно Святовиту Арконскому боги Радигощские имели свои знамена, к которым лютичи питали чрезвычайное благоговение. <…> Видя перед ратью своею священные знамена, лютичи верили, что идут за своими богами; знамена для них в походе были представителями оставшихся в Радигоще кумиров… Свои знамена сопровождали в поход и жрецы, и, конечно, перед знаменами, как перед изображениями своих богов-покровителей (dii fautores, по выражению Титмара), приносило лютицкое войско в жертву знатнейших между пленными врагами». Все это показывает, что двузубец был символом какого-то языческого божества и в этом качестве к нему, укрепленному на шесте, молитвенно простирают руки люди. В отличие от хазарского западнославянский материал дает нам не только графическое сходство с древнейшей формой знака Рюриковичей, но и, самое главное, сходство функциональное, указывающее на крепление его на древке и использование в качестве навершия знамени. Древнейшие формы подвесок показывают, что двузубец Рюриковичей был связан со стягом, начиная с эпохи балканских войн Святослава мы имеем целый ряд изображений двузубца и трезубца в качестве навершия древнерусских знамен, а западнославянские данные помогают нам понять языческие истоки данной традиции. Тот факт, что двузубец на шесте в качестве сакрального символа фиксируется к западу от Одера уже в VII-VIII вв., недвусмысленно указывает на западнославянское происхождение этого знака Рюриковичей.

Рис. 34. Знак Рюриковичей на подвеске из Каукая. Источник: Белецкий С. В. Подвески с изображением древнерусских княжеских знаков // Ладога и Глеб Лебедев. СПб., 2004

Весьма показательно, что словам Титмара о человеческих жертвоприношениях, которые совершали лютичи перед своими знаменами, находится неожиданная восточнославянская параллель. В 1709 г., когда Петр I сражался со шведами под Полтавой, произошла еще одна малоизвестная битва, в которой куряне разгромили вторгшуюся на Русь Ногайскую орду. В числе нападавших был один великан, который в силу своего огромного роста не мог ехать на коне и его везли на телеге. С большим трудом исполина удалось убить, и, как только ему отрубили голову, на том месте сразу же появилась целебная вода. «Обезглавленный труп ногайского великана (который именно на себе всего более сосредоточил озлобление и презрение курян, которых он один искалечил и убил на бою не менее, чем вся Ногайская орда), по преданию, был затоптан в трясину». Р. Л. Марков объяснил это тем, что презренные покойники (казненные, самоубийцы, еретики) «затаптываются в трясину». На месте самой битвы куряне поставили Голубец в виде большого двузубца (рис. 35). Голову же великана катали вокруг Голубца, что стало прецедентом для обрядов, «кои ежегодно и даже по нескольку раз в год отправлялись при названном памятнике и по случаю празднования победы над ногайцами и при поминовении душ убиенных… И лишь позднее этот обряд стал воспрещаться и, наконец, прекратился окончательно после того, как старый краснополянский священник Петр Орлов тайно ночью собственноручно предал земле богатырскую голову… До того же времени голова и именно для того, чтобы ее можно было бы катать ночью вокруг памятника, всегда находилась у Голубца и лежала под его кровлею, в развилочках…» Как видим, ритуал с отрубленной вражеской головой, которую катали вокруг двузубца, был явно языческий и по этой причине оказался пресечен именно христианским попом. Очевидно, ему оказалась невыносима законная гордость русских людей своей ратной славой, сопровождавшаяся магическими действиями. В высшей степени показательно, что у западных славян похожий обряд ритуального обезглавливания врага был посвящен именно Радигосту. Гельмольд, описывая их упорную борьбу за свою свободу и веру отцов, отмечает такой примечательный эпизод: «Епископу Иоанну, старцу, схваченному с другими христианами в Магнополе, то есть Микилинбурге, жизнь была сохранена для торжества (язычников). За свою приверженность Христу он был (сначала) избит палками, потом его водили на поругание по всем славянским городам, а когда невозможно было заставить его отречься от имени Христова, варвары отрубили ему руки и ноги, тело выбросили на дорогу, голову же отсекли и, воткнув на копье, принесли ее в жертву богу своему Редегосту в знак победы. Все это происходило в столице славян Ретре…»

Рис. 35. Голубец на Красной Поляне. Источник: Марков Р. Л. Голубец на Красной Поляне // Труды Курской губернской ученой архивной комиссии. Вып. 1. Курск, 1911

Что касается необычного названия курского памятника, то одним из значений слова голубец в русской языке был «ястреб», он же и голубятник. Сближение обоих хищных птиц началось еще в эпоху Древней Руси с разрушением языческих представлений. Статья 37 Русской Правды устанавливала: «А оже украдуть чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны». Чтобы оценить размер этого штрафа, следует отметить, что этот же памятник устанавливал наказание за лишение жизни свободного человека в 40 гривен, а жизнь смерда или холопа ценилась всего в 5 гривен. Понятно, что мировосприятие крестьян Петровской эпохи после многих веков интенсивного разрушения христианством основ исконной религии уже не полностью было тождественно сознанию их предков в языческую эпоху. Огромным достижением было уже то, что в их памяти осталась связь между двузубцем, бывшим центром магического ритуала, и хищной птицей. Аналогичный процесс привел к тому, что в более поздний период и в украинском языке слово Раріг также стало означать балабана (породу ястребов). Необходимо отметить, что в некоторых местах Руси отголоски былой связи двузубца с Рарогом сохранились на уровне языка. Так, в некоторых русских народных говорах слова рах или раха означают палку с развилкой на конце («Стога укрепляются со всех сторон рахом»), разветвление на дереве («Сосна растет, разделится на два, это называется сосна с рахой. Рахи – по-вологодски, а у нас по-сибирски виловатая сосна»), один из зубцов развилки («Три рахи у остроги на черню»), деревянная рогулька для нанизывания мяса («На раху мясо нанижешь, вороны соберутся и кричат, кричат»).

То, что в Древней Руси двузубец, а затем и трезубец был не просто знаком правящего рода, но также и символом какого-то языческого божества, на основании нумизматических данных установила Н. А. Соболева: «Знак, помещенный вместо образа Иисуса Христа на важнейший властный атрибут, вряд ли можно увязать исключительно с княжеским хозяйством (считая его только знаком собственности). Предполагают, что в качестве знаков Рюриковичей были приняты языческие и культовые символы, магическая природа которых несомненна». В завершение своей статьи она характеризует его «как сакральный, магический знак, реликт прежних верований». Приведенные в предыдущей главе данные о Рароге позволяют понять, почему символизировавший его знак оказался сопоставим с Богом новой религии.

Ряд фактов показывает, что начиная со своей древнейшей формы двузубца знак Рюриковичей был связан с соколом. На цилиндре, которым опломбировался мешок с мехами, которыми собиралась дань, фигура этой птицы совмещена непосредственно с двузубцем (рис. 36): «Еще один деревянный цилиндр XI в. был найден в Польше при раскопках поморского города Волина. На волинском цилиндре вырезан княжеский знак, находящий ближайшие аналогии на русских трапециевидных привесках того же времени…» В других работах этот же цилиндр датируется уже X в.

Рис. 36. Волинский цилиндр, X-XI вв. Источник: Янин В. Л. У истоков новгородской государственности. Великий Новгород, 2001

Еще больший интерес представляет находка, сделанная в Ладоге. В «большом доме», построенном около 881 г., был обнаружен небольшой деревянный цилиндр диаметром 19 и высотой 15 мм, на боковой поверхности которого были изображены летящий сокол и плетеный крест (рис. 37). Следует отметить, что на тот момент данный дом был самой крупной постройкой в городе. В самом здании, не испытывавшем каких-либо катастроф, были обнаружены перстень из золота, фрагменты двух стеклянных кубков, амулет в форме топорика, две весовые гирьки, 211 бусин и 32 куска янтаря. Поскольку они были рассыпаны по полу, то, по всей видимости, не представляли особой ценности для его обитателей, связанных с морем и торговлей. На основании всего этого Е. А. Рябинин сделал вывод, что в данном доме находились не просто купцы и дружинники, но располагалась резиденция ладожского наместника и, возможно, путевой дворец Вещего Олега. «В любом случае археологически выявленный объект в Ладоге, который, судя по архитектурным деталям, мог по праву называться дворцовым зданием, хронологически полностью соответствует эпохе княжению Олега». Именно в нем был найден деревянный цилиндр с изображением птицы, бывший, судя по всему, игральной фишкой или гадательным жребием. Нечего и говорить, что норманисты незамедлительно постарались истолковать эту находку в своем ключе. В. И. Кулаков поспешил отнести ладожское изображение ко второму типу по своей классификации, изображавшему петуха как птицу-жертву в «стиле Борре». Поскольку читатель сам может определить, на кого именно больше походит найденное в Ладоге изображение – на жертвенного петуха или летящего сокола, – стоит обратить его внимание на другой аспект данной находки: на теле птицы был изображен двузубец, а точнее, целых два двузубца (рис. 38). Самый крупный был образован сочетанием головы и крыльев, что напоминает нам волинский цилиндр со знаком Рюриковичей. Более мелкий расположен на животе птицы, и, поскольку линии соединены, это не может быть изображением ее лап. Сочетание двух двузубцев с образом сокола уникально и аналогов не имеет. Возможно, подобная необычная композиция была обусловлена опекунством Вещего Олега над Игорем, и далеко не случайно, что этот предмет был найден в резиденции ладожского наместника, который, как предположил Е. А. Рябинин, мог быть путевым дворцом самого Олега. Если это так, то данная находка подчеркивает связь сына и племянника Рюрика с образом сокола. Она самым недвусмысленным образом подтверждает утверждение ПВЛ о принадлежности Вещего Олега к роду Рюриковичей и показывает ошибочность его характеристики как «князя урманского», сделанной одним из редакторов Иоакимовской летописи.

Рис. 37. Ладожский цилиндр IX в.

Рис. 38. Два двузубца на Ладожском цилиндре

Не менее важным является и плетеный крест, изображенным с этой птицей. Сама композиция составлена таким образом, что сокол как будто вылетает из этой плетенки, как из гнезда. Как показал в своем исследовании В. П. Даркевич, крест в языческой Руси был символом солнца. Представление о связи птицы с солнцем и годом хорошо сохранилось в отечественном фольклоре. Украинская загадка называло дневное светило вертящейся птицей: «Стоит дуб-стародуб, на том дубе птиця-вертиниця; нихто ее не достане – ни царь, ни цариця». О русской загадке, отождествлявшей солнце с соколом, говорилось выше. А. Н. Афанасьев отмечал, что народная фантазия течение времени уподобляло растущему дереву, на котором гнездится птица-солнце, откладывая белые и черные яйца и высиживая из них дни и ночи: «Стоит дуб о двенадцати ветвях, на каждой ветви по четыре гнезда, в каждом гнезде по 6 простых яиц, а седьмое – красное» или «по семи яиц беленьких, по семи черненьких» (год, месяцы, недели, шесть дней простых и седьмое воскресенье, или семь дней и семь ночей). Если внимательно присмотреться к плетенке, то окажется, что она состоит из тринадцати прямоугольников. Очевидно, это является указанием на тринадцатимесячный лунно-солнечный календарь, о существовании которого на Руси неоднократно говорили различные исследователи, начиная еще с Д. Прозоровского. Если на подвеске из Санцкова от сокола отходят девять лучей, то на весьма похожем изображении из Любека сокол окружен именно тринадцать полукружиями (рис. 39). Весьма возможно, что в различных местах славянского мира Рарог связывался с различными временны́ми периодами, и в этом отношении подвеска из Любека в очередной раз указывает на тесные связи именно этого региона западнославянского мира с Ладогой, отразившиеся как в единой символике, так и в едином календарном цикле.

Рис. 39. Подвеска с соколом из Любека

Подобная календарная интерпретация изображения на ладожском цилиндре находит свое подтверждение в медной подвеске, найденной в Пскове в слое XI в. (рис. 40). На обеих сторонах подвески был изображен двузубец, правая часть которого на одной стороне была украшена полумесяцем и крестом – на другой. Поскольку крест в языческой традиции символизировал солнце, то мы видим, что знак Рюриковичей вновь оказался связан с обеими небесными светилами, взаимодействие которых и определяло структуру древнерусского календаря. На обоих сторонах псковской находки двузубец был заключен в орнаментальную рамку, что больше не встречается ни на одной из подвесок с данным знаком. Поскольку псковская подвеска не соотносится ни с одним из известных княжеских знаков Рюриковичей, высказывалось даже мнение о том, что она поддельная. Связь с небесными светилами объясняет необычность этой подвески, а дополнительным подтверждением ее подлинности может служить найденная в Саркеле костяная пластина со знаком Святослава (рис. 41). Рядом с двузубцем на ней изображен маленький отпятныш в виде полумесяца, а вся композиция вновь заключена в орнаментальную рамку, как на псковской подвеске. Двенадцатилучевая фигура на оборотной стороне указывает на переход уже к двенадцатимесячному году. Как видим, точно так же, как и сокол, знак Рюриковичей был связан с двумя важнейшими небесными светилами.

Рис. 40. Псковская подвеска со знаком Рюриковичей, XI в. Источник: Белецкий С. В. Подвески с изображением древнерусских княжеских знаков // Ладога и Глеб Лебедев. СПб., 2004

Рис. 41. Костяная пластина из Саркела со знаком Святослава

Связь с соколом знака Рюриковичей сохраняется и после того, как он из двузубца превращается в трезубец. Еще на знаках Ярослава Мудрого из Киева и Белгорода он изображается вместе с птицей (рис. 42). Исследовавший этот знак уже не на монетах, а на ременных бляшках С. С. Ширинский совершенно независимо от О. М. Рапова отмечает, что «среди богатого декоративного обрамления княжеской тамги встречаются изображения птицы в различных вариантах. О неслучайном появлении этого сюжета рядом с княжеским “знаменем” XI в. свидетельствует своеобразно исполненный знак Владимира Святославича на наконечнике ножен сабли-меча, найденном в 1960 г. в могильнике Кримулдас в Латвии.

Такие наконечники проникают в Прибалтику из Поднепровья в конце X – начале XI в., очевидно, вместе с возвращающимися на родину воинами-балтами из дружины киевских князей. Сохранив стилистические особенности древнерусских княжеских “знамен” в парадном варианте, тамга Владимира на этом наконечнике превращена в изображение птицы. Таким образом, трапециевидные подвески со знаком Ярослава и фигуркой птицы, сопоставленные с тамгой на ножнах из Кримулдас, констатирует существование на Руси в X – первой половине XI в. традиции, связывающей в представлении людей княжеский знак и птицу воедино. С развитием социальных отношений и изменением религиозных представлений тамги – реальные изображения родовых тотемов – постепенно схематизируются и приобретают все большее значение знаков собственности. Однако прежний смысл изображений предков-покровителей они сохраняют долгое время. <…> Таким образом, происхождение знаков киевских князей от еще более древней родовой тамги подтверждается как данными этнографии, так и археологическим материалом. Сюжетом этой тамги служило изображение неизвестной нам хищной птицы». Отметим, что латвийский могильник Кримулдас связан, скорее всего, не с балтами, а прибалтийскими венедами. Вызывает сомнение и утверждение о «неизвестности» птицы, связанной со знаком Рюриковичей, поскольку связь этого княжеского рода именно с соколом фиксируется самыми разнообразными источниками.

Рис. 42. Знак Ярослава из Киева и Белгорода. Источник: Ширинский С. С. Ременные бляшки со знаками Рюриковичей из Бирки и Гнездова // Славяне и Русь. М., 1968

Чтобы окончательно удостовериться в том, что знак Рюриковичей действительно изображал Рарога, сравним данные предыдущей главы с теми сферами, в которых использовался княжеский знак. О связи знака наших князей именно с властными отношениями говорят многочисленные данные: выше уже отмечалось, что он помещался на навершии знамен княжеских дружин, начиная с Игоря Рюриковича наносился на иностранные монеты; начав чеканить первые отечественные деньги, Владимир Святославич незамедлительно поместил его на оборотную сторону своих монет; встречается он и на княжеских печатях, древнейшую из которых относят к эпохе Святослава Игоревича. Изображенный на подвесках знак Рюриковичей, как полагают исследователи, удостоверял властные полномочия их носителей. Не исключено, что истоки подобной идеи восходят к весьма древним временам. Выше уже отмечалось индоевропейское происхождение представления о носимых правителем на своем теле «царских» знаках, удостоверяющих божественное происхождение его власти. О подобном же направлении мысли свидетельствуют и данные филологии. Касаясь названия фарна в согдийском языке, В. Н. Топоров отметил: «С этим кругом значений естественно связывается употребление согд. prn для передачи кит. siang, которое в свою очередь точно передает санскр. laksana как выражение для внешнего знака (меты) принадлежности к данному состоянию, положению».

Не менее очевидна связь знака Рюриковичей с военным делом. Помимо упоминавшихся выше княжеских знамен и наконечника ножен заслуживает внимания традиция его нанесения на роговые кистени (к настоящему времени известно пять подобных находок), которая, возможно, восходит к образу оружия Индры. Кроме того, недавно в могильнике у с. Шекшово был найден топорик X-XI вв. с изображениями двузубца и трезубца. Исследователи предполагают, что этот вид оружия со знаками Рюриковичей мог быть символом власти в военной сфере. Как уже отмечалось выше, по западнославянским повериям, Рарог приносит богатство в дом своего хозяина. С этими представлениями следует сопоставить и отмеченный археолагами факт, что знак Рюриковичей использовался в качестве знака собственности на отдельных предметах и помещался на древнейшие русские монеты, а также украшал кошельки некоторых их дружинников, очевидно охраняя и преумножая их содержимое. О последнем случае мы можем говорить благодаря найденному в полиэтничной Бирке кошелю со знаком Владимира Святославича: «В языческой Руси в условиях развивающегося феодализма тамга князя – в прошлом символ существа, “помогавшего” членам родовой группы, продолжает “охранять” теперь сюзерена и его вассалов. Вероятно, поэтому бляшка со “знаменем” Владимира Святославича украшала теперь сумку-кошель дружинника из кургана 93 в Бирке». То обстоятельство, что знак Рюриковичей носился на кошеле, показывает, что охрана денег была одной из функций Рарога как минимум уже в ту эпоху. Изображение двузубца с крестовидной ножкой вырезано на деревянной счетной бирке, найденной в слоях 970-1020 гг. в Новгороде (рис. 43) и атрибутированной Ярополку Святославичу. Не исключено, что знак креста указывает на попытку совместить новый религиозные представления с родовым символом, и если это так, то в данном контексте эта находка в семантическом плане оказывается тождественной изображению сокола с крестом.

Рис. 43. Двузубец на счетной бирке из Новгорода, 970-1020 гг. Источник: Белецкий С. Древнейшая геральдика Руси // Повесть временных лет. СПб., 2012

В предыдущей главе мы видели, что Рарог был связан и с загробным миром. Пример подобного использования трезубца Рюриковичей мы видим в прусских древностях, связанных, по всей видимости, со службой пруссов в дружинах русских князей. Два трезубца были высечены на камнях, причем один камень был обнаружен в погребении 147 Ирзекапкниса, а другой – в святилище Клинцовка-Кунтерштраух. Это говорит о том, что знак Рюриковичей воспринимался пруссами не просто как родовая тамга князей, которым они служили, или как знак собственности, а как сакральный символ, связанный, с одной стороны, с погребальным ритуалом, а с другой – со своим собственным языческим святилищем.

В книге «Русы от Волги до Дуная» мною было показано, что русы под своим собственным именем существовали уже как минимум в скифскую эпоху и принимали участие в походе этих кочевников в Переднюю Азию. В свете происхождения двузубца несомненный интерес представляет то, что данный знак появляется в кобанской культуре Кавказа именно в период переднеазиатского похода скифов. В виде его изготавливаются нагрудная бронзовая пластина VIII-VII вв. до н. э. из Бештау и бронзовые булавки, заканчивающиеся головами животных или птиц. Речь, разумеется, не идет о том, что знак Рюриковичей непосредственно происходит из кобанской культуры, а лишь о том, что для части ее носителей знак двузубца также представлял собой достаточно важный символ, что, возможно, говорит о его общих истоках у людей, разделенных достаточно большим временным и пространственным промежутком. Следует отметить, что впоследствии он присутствует и на территории Скифии. Двузубые вилочки с ровными или фигурно орнаментированными окончаниями встречаются в степных и лесостепных памятниках скифской культуры. Относятся они к категории неопределенных предметов, и в различное время выдвигались гипотезы, что они были украшениями, использовались для закрепления ремня или в ритуале гадания. Поскольку в скифской культуре они встречаются в захоронениях, а на территории Ирака была найдена печать, на которой во время сцены похорон женщина держит в руках рогатый маленький фетиш, Е. Е. Фиалко и Ю. В. Болтрик осторожно предполагают: «Все сказанное выше как будто позволяет усматривать в бронзовых вилочках некий фетиш, игравшую важную роль в погребальном культе ираноязычных племен». Таким образом, мы видим, что двузубец в Восточной Европе был связан с загробным миром уже со скифской эпохи, а связь с ним трезубца Рюриковичей фиксируется у пруссов еще в эпоху Древней Руси.

Приведенные в данной главе материалы показали, что в семантическом плане знак Рюриковичей во всех основных сферах оказался тождествен славянским языческим представлениям о Рароге, что говорит о том, что именно эту мистическую сущность княжеской власти он первоначально и обозначал.

 

Заключение

Заселение славянами севера Восточной Европы шло с двух сторон – юга и запада. Ни один из этих потоков не был однороден, и, в случае последнего, археологически фиксируется участие в нем как ободритов, так и волотов-велетов. Генеалогические предания потомков ободритских князей говорят, что в Финляндию отправились уже дети их полумифического родоначальника Антюрия. Славянская колонизация будущих новгородско-псковских земель началась гораздо раньше, чем это предполагалось еще недавно, и определенные следы западнославянского влияния археологи отмечают даже у некоторых финно-угорских племен, участвовавших впоследствии в призвании варягов. Большое влияние на развитие всего региона оказало сложение торгового пути «из варяг в арабы», по которому сначала в Восточную Европу, а затем и в западнославянские земли хлынул поток восточного серебра. Для контроля за этой трансконтинентальной торговлей в непосредственной близости от Ладоги славянами возводится мощная Любшанская крепость, а сеть других укреплений обеспечивает безопасность всего региона, в развитии которого играла роль не только торговля, но и земледелие. В результате всего этого у восточных славян на севере Восточной Европы еще до призвания Рюрика сложились как экономические, так и политические предпосылки возникновения государственности. Отечественная ПВЛ упоминает племенные княжения, об этом говорят и новгородские предания, скандинавские и мусульманские источники точно так же отмечают наличие ранней государственности у ильменских словен.

О мощи этого нарождающегося государства говорит предпринятый Бранливом-Пролазом поход на Крым, для которого было необходимо по крайней мере на время сконцентрировать достаточно значительные воинские силы. Проложенная им восточноевропейская часть пути «из варяг в греки» станет впоследствии еще одним магистральным направлением развития Древнерусского государства. Имеющиеся данные позволяют со значительной степенью вероятности предположить, что именно он способствовал браку дочери Гостомысла с ободритским князем Готлибом. Если это так, то Бранлив-Пролаз почти в буквальном смысле стоял у колыбели Руси Рюрика и именно благодаря его деятельности история пошла по известному нам пути.

Рассказ ПВЛ о варяжской дани с восточноевропейских племен, изгнании ими варягов и последовавших междоусобицах подтверждается нумизматическими и археологическими данными, а также западнославянскими преданиями, сохранившимися в немецкой саге о Тидреке Бернском. Из последней становится известно, что взимавшие дань с русов варяги были велетами, что объясняет выбор в качестве князя представителя ободритской династии, враждовавшей с велетами на территории современной Германии. Поскольку оба западнославянских племенных союза в древнерусской летописи называются общим именем варягов, это и породило ту странную на первый взгляд ситуацию, когда жившие на севере Восточной Европы племена сначала изгоняют варягов, а затем призывают князя из их же среды. Эта среда была близкородственна восточным славянам, на что совершенно однозначно указывает летописный текст, так передавая решение представителей четырех племен: «Поищемъ сами в собѣ кнѧзѧ». В другом месте также недвусмысленно говорится, что «новгородцы суть люди от рода варяжского».

Чтобы действительно понять смысл призвания варяжских князей, предопределившего все последующее развитие нашей страны, его следует воспринимать одновременно в двух аспектах – реально происходивших исторических событий и в свете языческих представлений наших далеких предков о мистической сущности носителя истинной власти, во многом обуславливавших их действия. Поскольку уже давно отмечено, что овладевшие массами идеи становятся материальной силой, игнорирование последнего аспекта приведет к созданию заведомо искаженной картины происшедшего. В результате этого нам не будут до конца понятны ни стремления наших далеких предков, ни их действия, ни то, как они воспринимали призванных ими князей. Подобное игнорирование не позволит понять глубинный смысл как этого события, оказавшего значительное влияние на становление русской государственности, так и ряда последующих событий и в конечном итоге не даст постигнуть те истинные основы, на которых наши предки создавали свою державу. Незнание этих основ будет означать только одно – трагичные взаимоотношения между народом и властью, которыми так богата наша история, будут продолжаться и в будущем. Призвание варяжских князей стало одним из ключевых судьбоносных моментов нашей истории и, чтобы понять как его истинное значение для современников этого события, так и то значение, которое оно имеет для нынешнего и всех будущих поколений нашего народа, мы должны постараться воспринять его в контексте мышления наших предков.

С одной стороны, Рюрик, Синеус и Трувор были детьми Готлиба и Умилы, внуками Витслава и Гостомысла. Однако в числе более отдаленных их предков был западнославянский бог Радигост и, следовательно, сам Сварог, бог – создатель культуры и норм человеческого общежития. Более того: в восприятии современников Рюрик был не просто человек из плоти и крови, но и носитель Рарога, или, как об этом будет сказано в гораздо более позднем апокрифе, «божества велика». Именно в этом обстоятельстве и кроется причина обожествления своих правителей как ободритами, так и ильменскими словенами, сохранившими предание о севшем в боги бесоугоднике и чародее Волхове. В эпоху «двоеверия» это приведет к отождествлению с соколом не только ангела или серафима, а самого Иисуса Христа, изображение которого заменяет на древнерусских монетах знак Рюриковичей. О том, что эта традиция ведет свое происхождение из Прибалтийской Руси, свидетельствует как передававшееся по наследству в том регионе имя Дион, так и ряд эпизодов из саги об Одде Стреле. Противником Одда в ней является сын конунга Биармии Огмунд Флоки, который впоследствии становится правителем Хольмгарда и всей Гардарики. Он обладает такими магическими способностями, что считался скорее духом, чем человеком. С. В. Конча попробовал отождествить его с Гостомыслом, однако уже в «Деяниях данов» упоминается правитель Прибалтийской Руси Флокк, с которым примерно в V в. воевал Старкатер. Наконец, из этого же региона происходит и имя сына конунга Бьярмаланда Ререка, в родовом храме семьи которого обитали священный бык и чудесная птица, из яйца которой впоследствии вылупился змей. Последнее обстоятельство соответствует славянским преданиям о появлении на свет Рарога. Следовательно, уже там существовал обычай нарицать некоторых потомков правителей в честь этого мифического существа, имеющий параллель и в иранской традиции. Следует также подчеркнуть, что впоследствии именно у ободритов Радигост изображался с сидевшей на его голове птицей, а на щите была помещена голова буйвола. Ближайшей аналогией этому является изображение Веретрагны с птицей на шлеме на кушанских монетах, притом что и птица, и бык были в числе воплощений этого божества в Авесте. Все это показывает правоту исследователей, считавших, что имя Рюрик-Ререк-Рарог было родовым у ободритских князей, однако глубинные истоки этих представлений через Прибалтийскую Русь восходят к эпохе единства восточной половины индоевропейского мира. Именно в те далекие времена возникает убеждение, что править имеет право только тот, кто обладает мистической сущностью власти, которая обеспечивала ее носителю как победу в бою, так и богатство, изобилие, потомство и здоровье в мирное время. В ту самую эпоху у наших далеких предков появляется образ бога Сварога, имя которого, как свидетельствует филология, было образовано по тому же самому достаточно редкому принципу, что и имя Рарог. Это говорит как об одновременности появления этих персонажей, так и о существующей между ними связи. Подтверждают это и данные мифологии, согласно которым именно Сварог был отцом Радигоста, носившего на своей голове чудесную птицу.

Последовательно сравнив между собой основные характеристики иранского Хварно, Рарога и образа сокола в славянской мифологии, мы убедились в том, что эти представления генетически родственны между собой и совпадают подчас даже в отдельных деталях. С учетом волжской прародины русов и упоминания этого же региона в древнейших текстах об Ардви-Суре Анахите и Трайтаоне, связанных с Хварно в иранской мифологии, становится понятным место и время заимствования этого представления о мистической сущности власти. В пользу этого свидетельствует как имя западнославянского князя Виртгорна, так и то, что в фольклоре различных народов Поволжья сохранился в «сниженном» виде образ, генетически родственный славянскому Рарогу. Речь идет о выводимом из петушиного яйца Ку́йгараше или Куйгороже (куй – «змея», корож – «сова»), который в мокшанской и чувашской мифологии приносит в дом сокровища. Казанским татарам это фантастическое существо известно под именем бисюра. За пределами этого ареала подобный образ известен только венграм, что можно объяснить их тесными контактами с западными славянами. Татары и чуваши относятся к тюркам, мокша – к финно-уграм. Поскольку у других народов этих двух языковых семей подобный мифологический образ не зафиксирован, то это говорит о том, что все три народа заимствовали представления об этом сверхъестественном существе у предшествовавшего им населения Поволжья.

С другой стороны, сопоставление между собой тех данных, которые известны о Рароге и знаке Рюриковичей, показали между собой и их теснейшую связь. Не только общее семантическое поле, но и находки в Волине и Ладоге говорят о том, что уже двузубец Рюриковичей изображал собой сокола. Двузубец, выступавший объектом поклонения, как это следует из изображений на славянской керамике из Шульцендорфа VII-VIII вв., в очередной раз демонстрирует теснейшие западно-восточнославянские связи и сопоставим как с древнейшими древнерусскими изображениями знака Рюриковичей и стяга, так и с описанным почитанием Голубца в Петровскую эпоху. То, что в некоторых русских диалектах двузубец назывался рах , вновь указывает на его связь с Рарогом. Вместе с тем использование двузубца в качестве значимого символа в Восточной Европе восходит как минимум к скифской эпохе, что говорит о древности этого знака.

К тому же периоду славяно-скифских контактов относится появление у наших предков и образа грифона. Если образ сокола как носителя мистической сущности власти существовал уже с эпохи древнейших славяно-индоиранских контактов, то грифон появляется лишь после переднеазиатского похода скифов. Более поздний по своему происхождению, он по своим функциональным чертам во многом оказался тождествен Рарогу. Не исключено, что между грифоном и соколом существовали какие-то различия, но в силу фрагментарности сохранившегося материала обнаружить их пока не представляется возможным. Древнейший случай его использования в качестве родовой символики славянским князем относится к началу нашей эры. Характеристика дружины Рюрика как «предивной», наличие у варягов в Византии прозвища грифонов, а также появление грифона на гербе мекленбургских герцогов, а впоследствии Новгорода и территорий, где некогда располагалась Прибалтийская Русь, говорят о том, что первый русский князь был как-то связан и с этой символикой. Весьма редкий образ грифона на мировом древе в очередной раз подчеркивает тесные западно-восточнославянские связи.

Благодаря как божественному происхождению, так и тому авторитету, которым он обладал как носитель Рарога, Рюрику удалось прекратить междоусобицы среди призвавщих его племен. Источники фиксируют только одно выступление против него со стороны Вадима Храброго, по поводу которого уже давно было высказано предположение, что и он был потомком Гостомысла. Восстановив функционирование торгового пути «из варяг в арабы», призванный князь не только добился заметного роста благосостояния своих подданных, но, надо думать, оправдал их ожидания по поводу того, что Рарог приносит богатство как самому его обладателю, так и связанным с ним людям. Кроме того, внук Гостомысла в контексте общезападнославянской традиции рассматривался и как носитель изобилия-гобино, которое магически обеспечивало благополучие призвавших его племен. Как показывает происхождение этого термина, оно было связано с образом бога-кузнеца Сварога, потомком которого и являлся Рюрик. Поскольку Рарог соотносится с небом и верхом, а гобино – с плодородием земли, то первый князь в своем лице символически соединяет Небо и Землю, верх и низ. В этом отношении к нему оказываются вполне приложимы слова Калидасы про индийского царя Солнечной династии Дилипу: «Поистине средоточием великих сил природы сделал его Создатель, ведь только благу других служили все его достоинства». Уже это свидетельствует о космогоническом характере фигуры правителя, являвшегося залогом процветания подвластных ему племен.

Благодаря успешному экономическому развитию призвавшей его конфедерации, соответственно увеличивавшему и ее военные возможности, Рюрик смог существенно раздвинуть границы своей державы. Во-первых, на волжском направлении в нее включаются Ростов и Муром, т. е. территории мери и муромы. Во-вторых, первый князь обращает внимание и на новый крупный маршрут, если и не проложенный, то впервые упоминаемый в письменных источниках в связи с Бранливом-Пролазом, – путь «из варяг в греки». На этом направлении в состав державы входит Полоцк. Все это еще более усиливало позиции Рюрика на двух важнейших торговых путях. Состояние источников не позволяет однозначно ответить на вопрос, действительно ли были связаны с Рюриком Аскольд и Дир, но положительный ответ на него означает, что уже первый русский князь взял курс на объединение всех восточнославянских племен, считая это дело важнее прибыльной торговли с мусульманским Востоком, проходившей через территорию Хазарии. Не исключено, что для того, чтобы избежать до времени открытой конфронтации с каганатом, взимавшим дань с полян, он не занял Киев самолично, а отправил туда своих родственников или приближенных, действия которых он вполне мог объяснить как самовольство. Целый ряд данных указывает на активную политику первого русского князя на севере в отношении финно-угров. С одной стороны, это походы на лопь и часть карел, а с другой – это заключение союза с предками ижоры, скрепленное браком с матерью Игоря и наречением своего сына в честь этого племени. Сопоставление между собой данных археологии, лингвистики и Иоакимовской летописи дает все основания предположить, что именно благодаря этому союзу часть карел переселяются на территорию Ингрии, беря на себя обязательство по охране последнего в Восточной Европе участка трансконтинентальной торговли. Территориальная близость новых родственников несомненно усиливала позиции Рюрика внутри призвавшей его конфедерации. Хоть о войнах с лопью и карелами упоминают достаточно поздние источники, их достоверность подтверждается фиксацией связанной с первым князем топонимики в Карелии еще до Смутного времени, равно как и указывающие на лопь названия напротив Княщины на противоположном Ладоге берегу Волхова. Вопрос о достоверности указания этих источников на смерть Рюрика в Кореле или, возможно, просто в землях этого племени остается открытым, однако на фоне других имеющихся версий о месте захоронения первого князя он выглядит гораздо более убедительным. Поскольку Волжско-Балтийский путь был одним из приоритетов его деятельности, в высшей степени является показательным то, что как названнное в честь Рюрика озеро, так и река Вуокса, где позднее был основан город Корела, находились на местных торговых путях, тесно связанных с главным трансконтинентальным путем. Таким образом, деятельность варяжского князя в Карелии вполне вписывается в его усилия по восстановлению функционирования пути «из варяг в арабы» и укрепления на нем своих позиций. Точно так же это относится и к передаче в вено своей жене Ижорской земли, по которой проходил заключительный восточноевропейский сухопутный отрезок этого трансконтинентального пути, с возложением на своих новых родственников обязательств по его охране. Ряд поздних источников называет Олега племянником Рюрика. Критический анализ соответствующего известия Иоакимовской летописи, сопоставление ее с текстом ПВЛ и, самое главное, с изображением сокола на ладожском цилиндре с двумя двузубцами, датируемом эпохой Вещего Олега, показывают, что этот следующий великий деятель русской истории действительно принадлежал к роду Рюрика. Само прозвище второго князя красноречиво говорит о том, что современниками и он рассматривался как носитель сверхъестественных способностей. Кроме того, изображенное рядом с соколом на ладожском цилиндре указание на тринадцатимесячный год находит свою полную аналогию на любекской подвеске с той же птицей, что в очередной раз свидетельствует о тесной связи этих регионов. Уже при ближайших преемниках Рюрика археологические данные фиксируют изображения сокола не только в Ладоге, но и в Новгороде и Белоозере, что указывает на значимость данной символики для жителей молодой державы.

Мистическая сущность истинной власти обладала ярко выраженным космогоническим значением. Из иранской мифологии следует, что Хварно не только расчленяет Первобога, создавая видимую вселенную, но и поддерживает ее существование. В древнерусской «двоеверной» традиции мы видим образ Саваофа, выдыхающего из своих уст Святой Дух в виде голубя, который, по всей видимости, восходит к тому же кругу представлений. В славянской традиции нам встречается и образ сокола на столбе или мировом древе (в последнем случае он оказывается тождествен грифону). Поскольку в архаичном сознании весь мир организован вокруг мировой оси, то и находящийся на ней сокол наделен космогоническим значением. Подобно тому как Хварно поддерживает существование вселенной, так и правитель – носитель этой мистической сущности должен был поддерживать порядок в своем государстве, причем этот человеческий порядок должен был соответствовать порядку космическому. Все это в очередной раз говорит о космогонической роли первого князя как носителя Рарога.

Главной задачей основателя княжеской династии стала организация жизни призвавших его племен на основе наряда и Правды. Поскольку призвание происходило в языческую эпоху, представления наших далеких предков о правильном устройстве общества было неотделимо от их религиозной картины мира и представлений о вселенском законе, частным проявлением которого являлись людские законы. Как неоднократно отмечали различные исследователи, в условиях архаичного мышления благополучие и даже само существование человеческого общества определялось тем, насколько точно оно соответствовало общему космическому миропорядку, и именно это соответствие должен был устанавливать его глава, совмещавший в своем лице функции как светской, так и религиозной власти. В этом отношении представления предков о должном устройстве своего общества носили космический характер, и их глава должен был этим представлениям строго соответствовать. Отголоски этой традиции сохранились в ободритско-древнерусских преданиях о первых князьях как основателях городов, которые, как показывает пример Тура, носили космогонический характер.

Понятно, что на страницах летописей, составлявшихся приверженцами христианства, почти ничего не говорится о тех основах, на которых языческие князья созидали русскую государственность, и используемых ими способах. Об этом лишь немного обмолвился в своем введении новгородский летописец, противопоставляя первых князей современным. Иоакимовская летопись отмечает заботу Рюрика «о росправе земли и правосудии». Очевидно, что для осуществления этой важнейшей функции новый князь должен был знать славянское право, без чего было немыслимо осуществление им справедливого суда. Следует вспомнить, что именно регион Старграда, где находилась одна из земель Варяжской Руси, был известен немецким хронистам не только отвагой своих жителей, но и культом Прове, что говорит об укорененной там традиции следовании Праву и Правде. Необходимо также подчеркнуть, что мистическая сущность княжеской власти хоть и давала богатство и победоносность, но ко многому и обязывала, в первую очередь следовать Правде. В том случае, если ее носитель отходил от этого принципа, участь его была незавидна, как это показывают примеры Йимы и Игоря. Вполне возможно, что, зная об этом, четыре восточноевропейских племени с тем большей уверенностью остановили свой выбор на варяжских князьях. Кроме того, еще с эпохи единства восточной части индоевропейской общности характеристикой идеального правителя становится мудрость и храбрость. Очевидно, что первое начало было необходимо как для праведного суда, так и для управления обществом. Помимо упоминавшейся выше его тесной связи с божественным началом следует вспомнить и утверждение Гераклита о том, что «мудрость же в том, чтобы говорить истину и действовать согласно природе».

Благодаря исследованиям археологов нам известен частный случай регулярной застройки Ладоги, произведенный во время правления Рюрика, когда бессистемно расположенные крупные дома внезапно сменяются рядами мелких изб, а городская территория делится на одинаковые по размеру участки. Можно предположить, что во имя процветания всей городской общины происходит принудительная перепланировка поселения, в результате чего все жители вне зависимости от имеющихся у них состояний оказываются в равных условиях. Кроме того, из труда Ибн-Мискавейха мы узнаем, что в случае повиновения иноплеменников их власти наши предки считали себя связанными обязательством хорошо к ним относиться. По всей видимости, во многом благодаря этому вошедшие в состав державы Рюрика не только славянские, но и финно-угорские племена води, карелы, ижоры и веси переживают впоследствии расцвет своей культуры. На примере Полоцка мы также видим, что появление в городе княжеского наместника не привело к ломке сложившегося устройства и, по всей видимости, присоединение происходило на вполне приемлимых для местного населения условиях.

Следует обратить внимание и на такой чрезвычайно существенный факт, что хоть Рюрик и считался потомком богов, носителем мистической сущности истинной власти и, вполне возможно, обожествлялся при жизни, четыре восточноевропейских племени заключают с ним договор, в котором оговаривались права и обязанности сторон. Выше уже приводилось мнение В. Л. Янина о том, что важнейший пункт этого договора запрещал князю самому собирать дань с пригласивших его племен, в результате чего он был вынужден довольствоваться лишь жалованьем. Подобное решительное ограничение княжеской власти стало краеугольным камнем всей последующей новгородской государственности. Такое парадоксальное на первый взгляд обстоятельство помимо политико-экономических интересов было обусловлено тем, что и простые славяне считали себя потомками Дажьбога, отцом которого был тот же самый Сварог. Понятно, что в жилах варяжских князей текла гораздо более чистая божественная кровь, чем у рядового общинника, однако и тот помнил о своем божественном происхождении. Соответственно, конфедерация племен и князь, несмотря на огромный авторитет последнего в религиозном плане, выступают как две равноправные договаривающиеся стороны. Похожее положение дел мы видим и у других народов восточной половины индоевропейского мира. Как уже отмечалось, в Индии по каким-то причинам не сложилось развитой концепции наподобие иранского Хварно и там отсутствовало представление о том, что в случае нарушение правителем Правды эта мистическая сущность покинет его, обрекая его на гибель. Вместо этого в «Законах Ману», датируемых II в. до н. э. – II в. н. э., формулируется следующий принцип: «Царь, который по неразумию беспечно мучает свою страну, немедленно лишается вместе с родственниками страны и жизни». Думаю, следование одному ему уберегло бы наш народ от многих трагических событий. Хоть царь и в Индии рассматривался как потомок богов, это не означало его право на вседозволенность и в случае причинения существенного вреда своим подданным этими законами он обрекался на смерть. Все эти примеры показывают, что, несмотря на восприятие индоевропейцами правителя как сакральной фигуры, ни о какой азиатской деспотии в привычном понимании этого слова речи не шло.

Религиозно-идеологические основы взаимоотношений народа и власти начинают принципиально меняться после 988 г. Священное писание новой религии провозглашало кардинально иной подход. Уже апостол Павел совершенно недвусмысленно постулирует: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим., 13: 1, 2). Совершенно солидарен в этом с ним был и апостол Петр: «Итак будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым… Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо» (1 Пет., 2: 13-19). В Послании ефесянам Павел утверждал: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не как человекам…» (Еф., 6: 5-7). В Послании к Титу он так наставлял своего адресата: «Рабов увещевай повиноваться своим господам, угождать им во всем, не прекословить…» (Тит., 2:9). Христианство, с очень удобными для власть предержащих формулами «всякая власть от бога» и «рабы, повинуйтесь господам своим», обрубило значительную часть наших духовных корней, в том числе и в деле государственного строительства. Именно навязывание нашему народу чуждых ему принципов и обусловило во многом те многочисленные трагические эпизоды во взаимотношении между государством и народом, которыми так богата наша история. Отречение от веры предков повело страну совсем по другому пути.

Значимость мифологического образа Рарога была столь велика, что и после принятия христианства его отдельные элементы старались использовать в своих интересах Ольга, Андрей Боголюбский, отец Александра Невского и беззвестный владелец шлема из Саратовского Заволжья, а в народной традиции представления об огненной сущности носителя истинной власти сохраняются почти до начала XX в. Однако это были уже пережитки традиции. Едва ли можно сомневаться, что после принятия христианства язычники считали, что Рарог отлетел от Владимира. Это можно было бы рассматривать как логическое умозаключение, однако, как показал предпринятый А. А. Прохоровым анализ былины о Иване Гостином Сыне, в ней Владимир Красное Солнышко проигрывает своему противнику ритуальное состязание в борьбе за престол. Сам исследователь расценивает поражение Владимира как обряд календарного перехода, однако, на мой взгляд, в ней вполне возможно отразилось мнение слагателей былин о том, что князь после отречения от веры отцов не имеет права на власть. Не располагая силами лишить вероотступника власти в действительности, создатели эпоса своим творчеством сделали это символически. Таким образом, с языческой точки зрения после 988 г. на Руси уже не было истинной власти. С другой стороны, образ Иисуса Христа, на которого спустился Святой Дух в облике голубя, в сознании вчерашних язычников был достаточно похож на образ Рюрика, бывшего носителем Рарога в образе сокола, чем и обуславливается ряд неожиданных аллюзий между первым русским князем и основателем новой религии в эпоху «двоеверия».

Хоть история страны после 988 г. пошла по принципиально иному пути, однако историческая правда заключается в том, что свое государство на своей земле наши далекие предки создали именно на основе собственных религиозных представлений, в соответствии со своими чаяниями и нуждами. Древняя Русь возникла и более столетия развивалась как языческое государство. Едва ли можно считать ее идеальным воплощением державы Света и Правды, о котором мечтали славяне, – идеалы в чистом виде обычно не воплощаются в реальности. Пример Игоря показывает, что уже сын Рюрика попробовал отступить от тех принципов, на которых основывалось государство, за что и поплатился жизнью. Однако эта эпоха дала таких великих исторических деятелей, как Вещий Олег и Святослав, составляющих гордость отечественной истории. То, что после смерти Рюрика созданная им держава не только успешно расширялась, но и смогла сокрушить Хазарский каганат и на равных бороться с Византийской империей, наглядно показывает жизненность тех основ, на которых она была создана. И именно это обстоятельство в конечном итоге определяет значимость фигуры первого князя Древней Руси в контексте всей истории нашего народа. Во-первых, Рюрик являлся наследником и законным носителем традиции мистики истинной власти, зародившейся много тысячелетий назад в восточной части индоевропейской общности. Сущность этой традиции заключалась в том, что, если обладатель власти оказывался этого достоин, одна из самых могущественных сил Вселенной соединялась на время с истинным правителем, даруя ему не только победу и благополучие, но и возможность согласовывать устройство подвластного ему общества с высшей реальностью мироздания. Во-вторых, создание Древнерусского государства, в чем первый его правитель принимал самое активное участие, стало закономерным следствием предшествовавшего развития русского народа, начавшегося с распада той же самой индоевропейской общности. Связывание с именем Рюрика создания русской государственности как таковой несомненно является ошибочным, поскольку какое-то государственное устройство существовало не только в предшествовавший период у ильменских словен, но и у Варяжской Руси на территории современной Германии, а еще раньше у Прибалтийской Руси. В-третьих, его пример показывает, что создание основанной на Правде государственности в принципе возможно и в нашей истории уже был период построения правильных отношений между народом и властью.

В свете всего сказанного становится понятна причина гробового молчания христианских летописцев о происхождении родоначальника княжеской династии, а также крайне скупое освещение его деятельности. С одной стороны, они не могли полностью игнорировать фигуру родоначальника правящей династии, поскольку в противном случае пришлось каким-то другим способом объяснять ее происхождение и появление на Руси. С другой стороны, фигура Рюрика, являвшегося не только прямым потомком языческого божества, беса по терминологии новой религии, но и носителем мистической сущности княжеской власти, «божества велика», говоря словами апокрифа, равно как и гобино, обладателем которого теперь являлся только христианский Бог, и, скорее всего, сам воспринимавшийся как бог при жизни, была для них абсолютно неприемлима. Результатом взаимодействия этих двух взаимоисключающих тенденций и стало весьма краткое упоминание о Рюрике на страницах ПВЛ вместе с неожиданным молчанием о его происхождении и деятельности, идущим вразрез со всей средневековой традицией возвеличивания родословной основателей династии. Одновременно с этим была предана забвению и история создания государственности на основе Правды и в соответствии с общим порядком мироздания. То, что традицию умолчания о всех этих принципиальных сведениях, без учета которых мы до конца никогда не будем способны понять, на каких основах и на каких ценностях наши предки хотели и в конечном итоге создали свою государственность, после автора ПВЛ продолжили почти все остальные христианские летописцы, показывает, что в основе ее во многом лежали религиозные соображения.

Христианская церковь и власть после 988 г. всеми силами пытались заставить наш народ забыть один из важнейших фактов своей истории. Во многом им это удалось, но результатом незнания стал вечный поиск основ собственной государственности извне. Для власти образцом для подражания сначала была Византия, а затем Западная Европа. Либералы и революционеры искали его то во французской Декларации прав человека и гражданина, то в марксистском «Манифесте Коммунистической партии», то в американской модели. Результат хорошо известен: нашей стране не подошел ни византийский, ни немецкий, ни французский, ни американский аршин. Мировая история убедительно показывает, что не бездумное копирование иностранных моделей, а свободное и естественное развитие заложенных в народе сил, в том числе и в сфере создания справедливого государственного устройства, может привести к созданию наилучшей организации жизни этого народа и реализации всех его потенциальных возможностей. Поскольку в эпоху призвания варягов наши предки смогли реализовать на практике свои религиозно-политические представления о правильном общественном устройстве, этот исторический опыт значит для нашего народа гораздо больше, чем заимствованные извне политические теории, вместе взятые. Эти представления были обусловлены их общим пониманием мироздания и исходили из признания глобального космического закона, значимость отдельных проявлений которого для общества только сейчас начинает нами осознаваться. В самых глубинных своих истоках представления наших далеких предков о мистике истинной власти восходили к величайшему таинству рождения Вселенной, наиболее значимой точке пространства и времени для архаического мышления. Благодаря этому и сами эти представления, и проистекающие из них действия, и созданная в результате их свершений держава были неразрывно связаны с сакральным началом, придававшим им истинную силу. И в этом отношении далекая эпоха Рюрика дает нам надежду на будущее, на возрождение этого наиболее оптимального для нашего народа общественно-политического устройства, органически вытекающего из древней мудрости наших предков.