Констатация родства русской роты и индийской риты, а также их происхождения из единого индоевропейского термина заставляет нас обратиться в поисках подтверждения к другим индоевропейским языкам. Если в индоевропейскую эпоху действительно существовал этот термин, то он должен был оставить следы и в других языках данной семьи. Кроме того, изучение значений производных от этого индоевропейского термина будет способствовать уточнению его первоначального смысла.

В силу наибольшей сохранности мифологических представлений своего рода эталоном для сравнений продолжает оставаться Индия. Необходимо сразу отметить, что точный и адекватный перевод термина рита на любой другой язык крайне затруднителен, если вообще возможен. Будучи едины в понимании риты как вселенского закона, специалисты несколько расходятся, как только пытаются дать ей точное определение. Точка зрения Г. Людерса – Я. Гонды была уже приведена выше. Индийский философ С. Радхакришнан дает свое определение, причем пытается приспособить его к антично-христианским истокам мировоззрения европейской аудитории: «Рита буквально означает „ход вещей“. Он олицетворяет закон в целом и незыблемость справедливости. Это представление вначале было внушено регулярностью движения солнца, луны и звезд, чередованиями дня и ночи и времен года. Рита означает порядок мира. Все, что совершается во вселенной, имеет в качестве своего начала риту. Он соответствует общим идеям Платона. Чувственный мир – это тень или мысль риты, постоянной реальности, остающейся неизменной во всем хаосе изменений. Всеобщее предшествует частному, и поэтому ведийский пророк полагает, что рита существует до появления всех феноменов. Сменяющиеся серии феноменов этого мира представляют собой различные выражения постоянного рита. ‹…› Как только представление о рите получило общее признание, природа богов претерпела некоторые изменения. Мир перестал быть хаосом, отображающим слепую ярость своенравных стихий, и подвергся воздействию гармонизирующей цели. Эта вера приносит нам утешение и покой всякий раз, когда нас искушает неверие и мы теряем веру в самих себя».

Французский исследователь Ж. Дюмезиль считал, что наилучший перевод слова puma – это «порядок (космический, ритуальный, нравственный)», основанный на четком соотношении составляющих, а значение «истина» – лишь один из элементов этого понятия. С точки зрения индоевропейской этимологии проанализировал это понятие и Э. Бенвенист: «К индоевропейскому состоянию может быть отнесено очень важное понятие – „порядок“. Оно представлено ведийским rta, иранским arta (авест. asa – результат обособленного фонетического развития). Таково исходное представление правового, а также религиозного и нравственного сознания индоевропейцев: „порядок“, которому подчинены как устройство мира, движение светил, смена времен года и течение лет, так и отношения между богами и людьми и, наконец, сами человеческие отношения. Все, что касается человека или мира, находится во власти „Порядка“. Таким образом, это – религиозная и нравственная основа всего общества; без этого принципа все возвратилось бы к хаосу.

Важность данного понятия подчеркнута большим числом образованных от него лексических форм. Тщетно было бы стараться перечислить подробно все производные санскритского и иранского rta и arta, обнаруживаемые в общем лексиконе и ономастике. Индоиранская древность термина подкрепляется к тому же морфологическими архаизмами: на санскрите „верный rta, нравственно совершенный“ передано через rta-Van, в женском роде rta-Vari; то же в иранском – artavan, artavari. (…)

Более того, в Авесте данное понятие персонифицировано: здесь обнаруживается некое божество Арта. Посредством суффикса абстрактных имен на – tu– в индоиранском образована основа (вед. rtu, авест. ratu), обозначающая порядок, особенно применительно ко временам года, календарным периодам, но также – правило, норму в широком смысле.

Все названные формы относятся к корню ar-, хорошо известному по множеству производных вне индо-иранских языков и примыкающему ко многим упомянутым формальным категориям. Он присутствует в греческом ararisko (αραρισκω) „прилаживать, приспосабливать, согласовывать“ (арм. arnel „делать“). С ним связаны многочисленные отыменные деривативы: на – ti-, лат. ars, artis „природная склонность, умение, талант“; на – tu-, лат. artus „сочленение, сустав“, а также (при другой форме корня) лат. ritus „установление, ритуал“, гр. artus (αρτυς) (арм. ard, в генетиве ardu „установление“) и форма презенса artuno (αρτυνω) „приводить в порядок, снаряжать“; на – dhmo-, гр. arthmos (αρϑμος) „узы, связь“, на – dhro-, гр. arthron (αρϑρον) „сочленение, часть тела“ и т. п.

Повсюду все еще просматривается одно и то же значение: порядок, установление, взаимное приспособление частей внутри целого, – хотя различные производные и специализировались по-разному в зависимости от языка. Так проявляется, начиная с общеиндоевропейского состояния, понятие, охватывающее под различными лексическими вариантами религиозные, юридические, технические аспекты „Порядка“. Но для каждой его области необходимы были различающиеся термины».

Н.Р. Гусева дает следующее определение этому понятию: «…„Рита“ – всесильный нравственный закон, управляющий всеми проявлениями человеческой воли и регулирующий извечный баланс доброго и злого начала». Наконец, Т.Я. Елизаренкова, осуществившая перевод РВ на русский язык, понимает риту так: «Rta – представляет собой одно из ключевых понятий ведийской модели мира. Это космический закон, истина, порядок, который охраняют Адитьи. Согласно этому закону осуществляется круговращение вселенной, регулярно приносятся жертвы богам, в мире царит справедливость». В другом месте она особо подчеркивает огромную многозначность этого термина в языке ведийских ариев: «…Например, слово rta (причастие прошедшего времени от глагола r – „двигать(ся)“) как имя существительное означало: „вселенский закон“, „божественная, вечная истина“, „право“, „правда“, „святость“, „благочестивое дело“, „жертвоприношение“, „жертвенный костер“, „жертвенный напиток“, „место жертвоприношения“ и т. д. Скорее всего, здесь имело место одно общее значение вселенского закона и всего, что ему соответствует, а отсюда уже значение правильности и праведности, приложимое к разным сферам деятельности богов и людей». Такое множество значений этого слова как существительного (как прилагательное оно имеет не меньше значений) делает практически невозможным его точный и всеобъемлющий перевод на современные языки.

Выше мы уже частично касались роли риты в аспекте, связанном с деятельностью Варуны и Митры. Рассмотрим теперь другие аспекты этого универсального принципа. В этой связи необходимо привести довольно длинную цитату Т.Я. Елизаренковой, раскрывающей значение риты в жизни арийского общества: «Закон круговращения вселенной регулирует правильное функционирование космоса и жизни ария одновременно. Само слово rta морфологически является причастием от глагола аr – „приводить в движение“, „двигаться“. Об универсальном характере обозначаемого им понятия можно судить уже по тому кругу значений, который в нем объединен. Как прилагательное оно значит: „соответствующий“, „подходящий“, „правильный“, „праведный“; как существительное: „закон“ (круговращения вселенной), „порядок“, „истина“, „священный обряд“, „жертвоприношение“. Возможно, для ария РВ то, что сейчас представляется набором различных понятий, было одним недифференцированным понятием универсального характера, покрывавшего собой всю сферу сакрального и положительного и противопоставленного отрицательному понятию anrta – „неправильный“, „неправедный“; „неправда“, „неправедность“ или nirrti – „Гибель“, „Смерть“ (персонификация).

В связи с семантикой слова rta – заслуживают внимания две особенности. Во-первых, одно и то же слово обслуживает две сферы, которые в дальнейшем стали рассматриваться как различные и, более того, противоположные: природы и человека, макрокосмос и микрокосмос. В мифопоэтическом сознании для того и для другого существовал один принцип организации и одна высшая справедливость. Во-вторых, rta – этимологически обозначает движение, характер которого регулярный и циклический, т. е. предполагает возврат к исходной точке, что чрезвычайно существенно для мифопоэтического сознания. По закону рита восходит и заходит Солнце (выезжает на своей колеснице Сурья, будучи конем и колесничим одновременно; подымает золотые руки Савитар, побуждая к жизни все живое утром и успокаивая вечером; сменяют друг друга солнце дневное и невидимое ночное – одна из ведийских загадок); одно время года в установленном порядке следует за другим. Все повторяется, как было в незапамятные времена, и, следуя закону рита, человек воспроизводит цикличность космических явлений в цикличности ритуала, поддерживая тем самым порядок в космосе и в человеческом обществе и создавая условия для нормальной и успешной жизни своего племени. Рита является одновременно и этическим законом в обществе ариев. Хорошо и правильно то, что этому закону соответствует: почитание арийских богов и принесение им жертв; награждение жрецов, совершающих жертвоприношения, и поэтов-риши, создающих молитвы; покорение племен, не почитающих арийских богов, и захват их богатств. ‹…›

Функционирование закона риты представлялось как смена циклов. Согласно взглядам мифопоэтического периода, в момент завершения определенного цикла Космос распадался, Хаос снова вступал в свои права, и в этой борьбе Космоса и Хаоса необходим был новый акт творения для создания упорядоченного мира, живущего по закону рита. Основным инструментом восстановления и поддержания космологического порядка был ритуал».

Свое особое мнение по поводу этимологии и семантики интересующего нас термина изложил и В.Н. Топоров. С одной стороны, в определении исходного корня для обозначения индийского названия вселенского закона, особых отличий от Т.Я. Елизаренковой у него нет: «В этимологическом плане… rta – не вызывает особых сомнений: оно образовано от и.-е. ar – „(при) соединять“ и т. п. с помощью суф. – to-=др.-инд.-ta (существенна и гласная суффикса, поскольку от того же корня известны и другие образования с элементом – t-, ср. r-ta-, но r-tu – „определенное время“, „порядок“, „правило“ и r-ti – „способ“, „метод“ и т. п.,… причем эта словообразовательная модель (и.-е. ar-t-) подкреплена и довольно многочисленными и безусловно надежными параллелями в других языках: помимо др.-перс. arta, авест. asa (также и ratu-, см. ниже), ср. еще др.-греч. αρτυζ, арм. ard „порядок“, лат. artus „узкий“, ars, нем. Art, тох. А ortune „дружба“ и т. п.» Он соглашается и с общепринятой этимологией риты в качестве одного из вариантов: «Когда речь идет о rta – и его индоевропейских соответствиях, исследователи обычно исходят из и.-е. ar-, актуализирующего такие значения, как „(при) соединять“, „связывать“, „пригонять (друг к другу)“, „устраивать“ и т. п. Собственно говоря, именно эти значения постулируются и для и.-евр. ar – 1 и его конкретных продолжений, ср. др.-греч. αραρισκω „соединять“, „сплачивать“ („класть вплотную“), „смыкать“, „прилаживать“, „соответствовать“, „подходить“. (…) Эти значения, действительно, объясняют семантику вед. rta – как обозначения мирового порядка, чего-то организованного, соединенного, прилаженного друг к другу в своих элементах». Однако дальше В.Н. Топоров отмечает, что указанные значения составляют меньшинство во всей совокупности вед. r-(ar-) и лишены указания на идею движения, в то время как динамический аспект глагола составляет основной нерв его семантики: «Когда это движение направлено к определенной и конечной цели, оно может результироваться как достижения некоего состояния, устройство, прилаженность, упорядоченность, т. е. выступать уже как застывшее движение, с подчеркиванием именно статического аспекта (ср. подходить, т. е. „идти к…“ – динамический аспект, при подходить „соответствовать“ – статический аспект). Есть основания думать, что и глагольные соответствия в других индоевропейских языках еще хранят следы более раннего состояния, обнаруживающего связи с идеей движения (по всей видимости, целенаправленного, регулярного, контролируемого). Ср. др.-греч. αρτυνω „приводить в порядок“, „выстраиваться“ (также „приделывать“, „прилаживать“ и т. п.), αρταω, ионич.αρτεω „вешать“, „привешивать“, „привязывать“ (ср. αρσιζ „поднятие“, „подъем“) … предполагающие, по меньшей мере, движение, предшествующее описываемому в этих глаголах переходу к статичному состоянию (или уже достигнутому состоянию покоя, неподвижности)».

Посмотрим, что еще говорят о рите гимны РВ. Согласно им, какой-то закон существовал даже до возникновения Вселенной. Один из вариантов космогонии описывает это как ситуацию, когда не было ни сущего, ни несущего, однако существовало Нечто Одно, заключая в себе силу развития. Однако уже у этого загадочного первоначала, постичь происхождение которого не в силах ни люди, ни боги, еще до происхождения мира был какой-то свой закон:

В свете этого не представляется возможным согласиться с одним из утверждений В.Н. Топорова о том, что вселенский закон был установлен лишь Адитьями, в связи с чем исследователь настаивает на неизвечности риты, считая, что она появляется лишь с возникновением организованной Вселенной. Гимн о космическом жаре повествует о рождении собственно риты, причем одновременно с ней упоминает о рождении не только истины, но и ночи и океана, неразрывно связанных с ведийским Варуной:

Время, также тесно связанное с ритой, здесь объявляется вторичным порождением стихии Варуны, возникшей одновременно с вселенским законом, что в очередной раз указывает на изначальную связь риты и мировых вод.

В свете этого особый интерес вызывает тот факт, что в ведийскую эпоху время обозначалось термином rtu-, этимологически тесно связанным с обозначением вселенского закона rta-. Саяна, известный средневековый комментатор Вед, объяснял rtu – как kala «время», «определенное время», «подходящее время», «время, предназначенное для жертвоприношения». Временные значения присутствуют и в этимологически родственных рите словах других индоевропейских народов, ср. лат. articulus или др.-гр. αµαρτη «одновременный» ‹ οµαρτοζ, лат. ritus «ритуал», впоследствии «правило», «обычай». Интересно отметить, что связь со временем присутствует и у русск. закон, этимологически никак не связанного ни с др.-русск. ротой, ни с ведийской ритой, но перекликающегося с ними семантически. Само это слово было образовано от корня кон, род. п. кона «начало, ряд, порядок», др.-русск. конъ «предел», и первоначально обозначало «начало», будучи родственно, в частности, ирл. cinim «я возникаю». Благодаря легшему в его основу корню, слово закон оказывается родственным двум понятиям, обозначающим начало и конец некоего временного промежутка – искони «с самого начала» и конец, означающего завершение некого явления. «Вместе с тем вед. rtu-, – отмечает В.Н. Топоров, – необычайно четко выражает идею артикулированности Космоса во времени и пространстве (т. е. способность его члениться на части и соединяться в целое), характерную для ведийского взгляда на мир. Вед. rtu – своим значением актуализирует фактор членения целого (напр., времени) через распределение его частей; оно обозначает элемент, который рассекает континуум на части. „Отсюда – слово могло легко использоваться для обозначения членения длительности временного континуума и, наконец, наиболее очевидного членения – времени года, сезона в том основном континууме, который составляет год“. Тем самым rtu – занимает свое особое место в системе, где глагольный корень r – обозначает организацию континуума, его артикулированность, rta – сферу организованного, устроенного, артикулированного, nirrti – противоположную сферу неорганизованного, неартикулированного (т. е. беспорядок, энтропию), aram – способ должного распределения (ср. arati-, эпитет Агни как распределителя функций)». В качестве индоевропейской параллели можно привести древнегреческий термин, который одновременно означает и временную характеристику, и понятие истинности: др.-гр. αρτι «только что», «совсем недавно», «ныне», «сейчас же», а также «справедливо», «правильно», «истинно». Идея как членения целого на части, так и соединения этих частей в единое целое отчетливо прослеживается и во многих индоевропейских параллелях индийского обозначения вселенского закона: арм. ard (ardu) «структура», «организация», «устройство», «конструкция», исходное и.-е. ar – «соединять», «подходить (друг другу)», «прилаживать» и т. д. (ср. др.-гр. αραρισκω, αρτυνω «соединять», «сплачивать»). С этим глаголом связаны такие убедит параллели вед. rta-, rtu-, как отмеченное у Гесихия αρτυζ или αρτυν, где актуализируется мотив с-хождения, со-ответствия, симпатии, со-глашения, дружбы, ср. тох. А ortum «дружба», otune «дружеский», ortu «друг», «дружеский», из и.-е. ar-tu; лат. artus «сустав», «сочление», «член», articulus то же, но и «узел», «колено», «часть», «раздел», «стадия», «момент», «промежуточное время», in articulo «тотчас», «немедленно». Идея соответствия, соизмеримости частей целого присутствуют в вед. rta – («годный», «подходящий», «присущий», «свойственный», «правильный»), др.-гр. αρτιοζ «подходящий», «подобающий», αριθµοζ «парный», «четный», αρτιον «четное число», αρτιοτηζ «парность», «четность», «хорошее состояние», «безупречность», αριθµοζ «число», «счет» (ср. др.-ирл. rim «число», др.-сев. rim «счет», др.-в.-нем. rim «ряд», «последовательность», «число», слав. redъ «ряд»). Если значения числа, числового ряда, объективной меры составляют один полюс в развитии идеи соответствия, то другой полюс – эстетическая оценка совокупности этих частей: αρµονια «гармония», но и «соединение», «связь», «порядок», αρµονιοζ «подходящий», «гармонический». Отмеченная здесь этимологическая связь между понятием вселенского закона и древнегреческим обозначением числа и, в конечном итоге «арифметикой» как наукой об этих числах, позволяет нам понять глубинные корни странной на первый взгляд концепции Пифагора, попытавшегося осмыслить окружающую его Вселенную именно как число и математическими способами вывести закон мироздания. Продолжая далее свои этимологические наблюдения, В.Н. Топоров подчеркивает: «Характерно, что и сама сфера эстетического могла обозначаться тем же элементом ar-t-, ср. лат. ars (artis… artium) „искусство“, „τεχνη“ и т. п., artificium „искусство“, „мастерство“, „техника“ и т. д. (в том числе – „прием“, „способ“, „уловка“, „хитрость“ и др.), artifex „художник“, „творец“, „создатель“, „мастер“ и т. п.; ср., однако, ritus „ритуал“, „обряд“, „обычай“ и др. Пожалуй, уместно отметить различие в эволюции и.-е. ar-t между древнеиндийским (или индоиранским) и древними языками античной культуры Средиземноморья: в первом случае развитие идет в направление выработки углубленной сакральной концепции универсального характера, во втором – актуализируются общеэстетические или измерительно-технические, логические потенции и.-евр. ar-t – (ср. значения „способ“, „метод“, „прием“ и т. п., известные, например, и в германских примерах)». Если этимологическая связь ведийской риты с понятием эстетики и гармонии подмечена исследователем верно, то указанное различие в развитии и последующем осмыслении исходного индоевропейского корня между индо-иранским и греко-римским ареалами верна лишь отчасти. Действительно, в приведенных в последней цитате примерах из Средиземноморского ареала упор делается на эстетическо-технический аспект, однако по какой-то причине В.Н. Топоров совершенно обошел молчанием как древнегреческую аретэ, так и древнеримскую виртус, восходящие ко все тому же исходному индоевропейскому корню и, как будет показано далее в этой главе, точно также обозначающие начала сакрального порядка в каждой культуре.

Рита представлялась исключительно загадочным и многоуровневым явлением, скрытым от непосредственного наблюдения, но лежащим в основе всего и вся. Гимн Агни (РВ V.15.2) гласит: «С помощью закона закон основали они как основу (мироздания)». Это напоминает другой гимн (РВ V.2.8), создатель которого отмечает, что законом сокрыт закон Митры-Варуны. Третий гимн отмечает, что эти боги-хранители пестуют закон законом (РВ V.68.4). Рита оказывается одновременно связанной и с огнем, и с водой. В плане воды говорится об источниках закона, но пробуравить их просят бога огня Агни: «Пробуравь многие источники закона!» (РВ V.12.2). Интересно и такое встречающееся противопоставление: «Закон струят реки. Правду протянуло солнце» (РВ I.105.12). Величие и значение риты риши формулируют следующим образом:

Таким образом, рита придает истинность всей Вселенной в лице Неба и Земли. Более того: «Кроме указанных характеристик ведийской Вселенной, имеющих соответствие в слое, определяемое этимологическими связями вед. rta-, можно назвать и другие: „видимость“ (т. е. возможность воспринимать зрением) манифестаций „невидимой“ rta-, т. е. феноменального мира; „эстетичность“ этого мира (т. е. высшая упорядоченность, гармония, красота); воспроизводимость его в слове (аспект принципиальной воплощаемости); сакральность мира и его основных элементов как в их синхронном состоянии, так и в их становлении (сакрализованность операций сотворения мира)».

Обращает на себя внимание и то, что вселенский закон ассоциировался в сознании ариев с прямотой, прямым путем:

Или:

Это воззрение находит себе прямую аналогию и на Руси, прежде всего в самом русском языке. А.Н. Афанасьев в свое время отмечал: «Понятиями движения, поступи, следования определялись все нравственные действия человека; мы привыкли называть эти действия поступками, привыкли говорить: войти в сделку, вступить в договор, следовать советам старших, т. е. как бы идти по их следам; отец ведет за собой сына, муж – жену…». Отсюда естественным образом возникло понятие по-ведение. С другой стороны, неправильное поведение именуется про-ступок или пре-ступление, и это понимается как отклонение человека с настоящей дороги и преступание им закона, который в данном случае мыслился как дорога, прямая линия, граница. Человека, не следующего обычаям, называют беспутным, непутевым, заблуждающимся. Если правда и закон ассоциировались на Руси с прямотой (выше уже упоминалось исследование P.M. Цейтлина, согласно которому корень прав означал «прямой, ровный», «прямой, правильный путь»), то зло и преступление, наоборот, с кривизной, Кривдой. В этой связи показательна надпись № 190 из киевской Софии, датируемая XIII в., которая гласит: «Господи, помилуй и прости раба своего Семена моего, во косе был согрешил». Еще И.И. Срезневский отмечал, что «косой» – это тот, кто отклоняется от прямого направления. В соответствии с этим, отмечает С.А. Высоцкий, указание надписи «во косе согрешиху» надо понимать так, что Семен согрешил, отклонившись от установленных моральных норм. Вновь мы видим генетическое родство русских и индийских представлений относительно основополагающих принципов мироустройства.

Следует отметить, что представление о прямом пути вселенского закона нашло свое отражение и в торжественном обряде во время принесения клятвы. Выше, в статье «О муже кроваве» «Русской Правды» по розенкампофскому списку, мы уже встречались с выражением «ити има роте по своей вере». Аналогичное выражение присутствует как в рассмотренной также выше статье 9 договора Новгорода с Готским берегом; кроме того, интересующий нас оборот также использовался в статьях 37, 47–49 и 115 «Русской Правды», текст которых будет приведен ниже. Все эти примеры свидетельствуют об устойчивом использовании «идти на роту» в языке древнерусского права. Однако похожие выражения присутствуют в целом ряде других индоевропейских языков: «И еще одно выражение объединяет кельтский с германским: ирл. oeth, готск. aips при нем. Eid, англ. oath „клятва, присяга“. Эта форма в буквальном смысле представляет собой отглагольное существительное от корня „идти“. Его отражением является также нем. Eidegang букв. „хождение к присяге“, т. е. к месту принятия присяги, – пережиток очень древнего обычая. Торжественная клятва включала несколько действий, одним из которых было шествие к месту присяги. К присяге „шли“: лат. ire in sacramentum „идти к присяге“, русск. (уст.) идти на роту». Как видим, обычай хождения к присяге восходит если не непосредственно к индоевропейской древности, то как минимум к эпохе общности большинства европейских народов. И из всех этих народов связь присяги со вселенским законом сохранил лишь русский народ. Ближайшую аналогию этой связи мы видим в индийской легенде, где бог велит одному персонажу rtam amisva «поклянись rta» (взяв rta в качестве гаранта), и этот персонаж rtam amit «клянется rta». Очевидно, бог требовал от человека высшей клятвы, клятвы самым высшим из всех возможных начал, и получает ее. Данный пример великолепно объясняет развитие мысли, которое в Древней Руси привело использование названия вселенского закона, в том числе и в юридической сфере.

В представлении ведийских ариев с ритой было тесно связано появление таких величайших благ, как слово и свет. В одном гимне риши восклицают: «Пусть движется вперед священное слово из сиденья закона!» (РВ VII.36.1). В другом они так описывают деяние богини утренней зари:

Это космогоническое деяние приписывается и богам вообще, причем особо подчеркивается их связь с ритой: «умножающие закон породили свет» (РВ VIII.89.1). В целом же по этому поводу отмечается:

Эту же связь вселенского закона со словом и светом отмечал еще выдающийся немецкий ученый Людерс: «Воплощенность rta в слове следует как из многочисленных содержательных описаний, так и из установленной Людерсом возможности понимать вед. rta – как обозначение культовой сакральной песни… Подобные контексты, действительно, дают основания для постулирования связи типа: r – „поднимать (голос)“ → „произносить (слово)“ и т. п. – r-ta – как „произнесенное“, „спетое“, т. е. выраженное в слове… Эстетическая отмеченность rta, очевидно, отражена в ее эпитетах из семантического поля „сияющий“, „блестящий“, „связанный со светом“ – и – косвенно – в особой мифологемме о вызволении солнца из тьмы посредством rta». Выше уже констатировалось, что только благодаря вселенскому закону верховные боги Варуна и Митра занимают свое господствующее положение. Данное положение дел в полной мере относится и к Адитьям – группе сначала из шести, а затем из двенадцати основных богов РВ, в число которых входили и Митра с Варуной. Боги возросли от закона (РВ IX.42.5) и усиливаются от него (РВ VI.50.14; Х.65.7). Их мысль обращена к закону (РВ V.51.2), они его почитают (РВ VI.50.2) и умножают (РВ VI.52.10). Особо отмечается, что Адитьи – это «преданные закону, деятельные боги» (РВ III.56.8). Свадебный гимн дает следующее характерное перечисление основополагающих принципов мироздания:

Только благодаря рите эти боги обладают своим величием: «(Вселенским) законом велико ваше величие, о Адитьи» (РВ II.27.8). В четвертом четверостишии этого гимна так описываются коллективные функции этого класса богов:

Наряду с тем, что основными хранителями риты являются Митра и Варуна, РВ знает и более широкий круг ее хранителей:

Лишь благодаря вселенскому закону боги имеют возможность пользоваться плодами ритуала и совершаемых людьми жертвоприношений: «по слову вселенского закона пусть боги вкушают возлияние» (РВ Х.110.11) и являются «доящими для себя потоки закона» (РВ VII.43.4), т. е. слова гимнов. При этом следует отметить, что процесс этот был двусторонним: «Арии почитали своих богов, принося им жертвы и исполняя хвалебные гимны, отчего боги возрастали, укреплялись и наполнялись энергией, что было особенно необходимо в критические моменты борьбы Космоса и Хаоса. Восхваляя богов, поэты-жрецы обращались к ним с просьбами о богатстве, славе, победе над врагом, мужском потомстве, продлении срока жизни и т. п. Предполагалось, что за жертвенные дары можно рассчитывать получить еще более щедрое вознаграждение от божества (по Моссу, дар вызывает контрдар большего размера). Подобный обмен дарами поддерживал функционирование закона рита, и его инструментом был ритуал».

Ведийский поэт отмечает две взаимосвязанные функции богов: установление закона и защита человека, который следует ему:

Сама форма защиты типологически чрезвычайно напоминает ту защиту, которую на Руси давал Морской царь – Перун. Что касается данного или других подобных заявлений о том, что боги или какой-то конкретный бог установили закон, то здесь необходимо помнить о многоуровневости риты. Боги могут установить или стать творцами какого-либо отдельного аспекта вселенского закона или создать свой закон по его подобию, но они не могут, естественно, установить основополагающий закон Космоса. Рита регулирует их самих и, как отмечается в другом месте (РВ III.4.5), боги возвращаются в соответствии с законом. В ряде случаев рита представляется в виде колесницы, и тогда боги именуются «колесничими закона» (РВ VI.51.9; VIII.83.3 и др.).

Отмечается и связь с ритой отдельных богов. После Митры-Варуны это относится в первую очередь к богу огня Агни. Он «произошел от вселенского закона» (РВ I.70.7–8), «перворожденный закона» (РВ I.164.37; Х.5.7), «рожденный в законе» (РВ VI.7.1), был взращен «в лоне закона» (РВ I.65.3–4), в качестве огня на земле зажжен по закону (РВ I.36.11) и даже называется ришами «(воплощенный) закон» (РВ VIII.60.5). В некоторых гимнах фиксируется его связь с верховными богами-хранителями:

Исходя из этого многократно обыгрывается его роль как хранителя и защитника риты, которая в одном месте конкретизируется следующим образом:

Неоднократно указывается, что Агни «приносит жертву по закону» (РВ VI.15.13–14), обеспечивая тем самым связь между людьми и богами.

Следуя обетам вселенского закона, боги замкнули Агни (РВ I.65.3–4). С другой стороны, Агни «протянул два мира в соответствии с законом» (РВ V.1.7) и является «богом, охватывающим богов законом» (РВ Х.12.2). Он «любит закон ради закона» (РВ V.12.3), набух от влаги вселенского закона и двигается самыми прямыми путями закона (РВ I.79.3) и воспринимается людьми как «Агни, ведун, постигший (вселенский) закон, истинный бог» (РВ I.145.5). В связи с характеристикой Агни как ведуна риты отмечается знание им многих ее проявлений. Сам о себе бог огня говорит: «Я измеряю многие формы закона» (РВ Х.124.3), а поэт отмечает, что он возрастает, «любя многие проявления закона» (РВ III.5.2), что «Агни (знает) свойственный Гандхарвам путь закона» (по мнению Ф.Б.Я. Кейпера, эти небесные существа обладают более глубоким знанием действительности, чем даже сами боги и асуры). Обладая знанием множественности форм риты, Агни «следует своего закону» (РВ III.21.2).

Агни именуется «пастырем закона» (РВ I.1.8), умножающим закон (РВ III.2.1) и «живущим в сиденье закона» (РВ III.7.2; по мнению комментаторов, в данном контексте речь идет о жертвенном костре). Он отдыхает в лоне закона (РВ III.11.1; V.21.4), где и находится его имя: «Имя твое (всегда) было за пределами колдовских сил, в (лоне) закона» (РВ V.44.2). Как земной огонь, он хорошо устроен у народа, верного закону (РВ VIII.23.8). Наконец, именно к нему обращается поэт с многозначительным вопросом-просьбой: «Когда, о Агни, зная закон, ты наведешь порядок?» (РВ V.3.9).

Помимо Агни, с ритой связаны и другие боги. Уже упоминавшаяся богиня утренней зари Ушас «предана закону» (РВ II.61.6; V.80.1), «она правильно следует по пути закона» (РВ V.80.4). В другом месте авторы гимнов отмечают, что «сверкающие утренние зори зажглись по закону» (РВ IV.2.19). Божественные братья-близнецы Ашвины, каждый день объезжающие Вселенную на своей колеснице, характеризуются в РВ как «два воплощения закона» (I.180.3). С сиденья закона приходит Индра (РВ IV.21.3), а о сопровождающих его Ма-рутах говорится, что «с помощью закона (эти) почитатели закона пришли к истине» (РВ VII.56.12). Связь с ритой отмечается также для таких богов, как Вишну, Савитар, Тваштар и Брахманаспати. Два таких основополагающих для древнего человека понятия, как Небо и Земля, «выросли благодаря закону» (РВ IX.9.3) и «сильны законом» (РВ I.159.1). Выше уже отмечалось, что именно Варуна поддержал небо в сиденье закона и по закону трояко распластал землю (РВ IV.42.4).

Особо следует отметить связь, соединяющую Солнце с ритой, с одной стороны, и Митрой-Варуной – с другой. В сознании ведийского ария бог дневного светила Сурья одновременно является и глазом верховных божеств, и ликом риты:

В другом гимне эта тройная связь двух верховных богов, солнца и риты подчеркивается параллелизмом заключительных двух строф в первом и третьем четверостишиях:

Если в первом четверостишии подавляют беззакония Митра-Варуна, то в третьем ту же функцию осуществляет солнце, представляемое в виде золотого зародыша. Исследователи отмечают, что Савитар – другой бог, олицетворяющий животворящую силу солнца, – пробуждает Вселенную и следит за тем, чтобы не выходил из строя закон круговращения вселенной рита.

Различные регулярные явления природы как на небесном, так и на земном уровне также обуславливаются ритой, соотносимой с различными богами. Так, движение солнца, луны и рек связывается с Индрой и Агни:

Различные проявления земной жизни РВ связывает с богом грозовой тучи Парджаньей:

Следует отметить, что помимо пары Митра-Варуна, которые являлись верховными богами и хранителями риты, с космическим законом в основном оказываются связанными либо солярные боги (Агни, Ушас, Сурья, Савитар), либо боги, объезжающие Вселенную, совершающие круговые, циклические движения (Ашвины, различные ипостаси солнца). Это привело к тому, что, с одной стороны, понятие вселенского закона оказывается связанным с колесницей (др.-инд. ratha, букв. «колесная»), а с другой, как уже отмечалось выше, – со временем: «Слово, обозначающее время в древней части РВ, – это rtu-. Оно выражает „фиксированное время“, „соответствующее время“ и соотносится прежде всего с ритуалом – циклически повторяющимися жертвоприношениями. Слово rtu – образовано от того же самого глагольного корня г-/аг – „двигать(ся)“, от которого произведено и название космического закона rta-, находящегося в центре модели мира ария РВ. Время rtu – также являлось сакральным понятием». Подобная связь видится тем более закономерной, если учесть, что Первобог у инодевропейцев заключал в себе до своего расчленения все пространство, время, вселенский закон и музыкальную гармонию. Связь между этими понятиями сохранилась и после распадения этого праединства, и в силу этого вполне понятно упоминание «музыки (вселенского) закона» в одном из гимнов (РВ I.147.1).

Огромное значение имела рита и для людей. Т.Я. Елизаренкова подчеркивает, что жизнь человека сопряжена с космосом именно посредством вселенского закона. РВ утверждает, что «легок путь без шипов для идущего по закону» (I.41.4), и постулирует:

«Пути закона легко проходимы» для людей (РВ VIII.31.13), и «широко пастбище Адити для идущего по закону» (РВ IX.74.3), но «творящие зло не пересекают пути закона» (РВ IX.73.6). Соответственно с этим люди просят Индру:

Истребление или покорение неарийских народов было одним из проявлений риты, в связи с чем подчеркивается, что войско во главе с Индрой-Варуной «побеждает врага по закону» (РВ VI.68.2).

В другом гимне (РВ III.55.3) подчеркивается: «При зажженном огне пусть провозгласим мы закон». Именно этому божеству посвящают свои гимны мудрые риши, преследующие определенную цель:

Другой гимн сообщает об Агни следующее:

Обращаясь к богу огня, поэт утверждает:

Соответственно с этим рита оказывается неразрывно связана как с поэтическим творчеством, так и с ритуалом. «Поэт громогласный, знаток (вселенского) закона» (РВ Х.64.16) предан этому великому принципу (РВ VII.61.2; VII.76.4) и идет «прямо к цели по пути (вселенского) закона» (РВ Х.66.13). Автор одного из гимнов так говорит о прославлении богов:

Риши Праджапати гордо заявляет: «Я брожу в лоне закона как знаток» (РВ III.55.14). Поэтические мысли не только «соответствуют вселенскому закону» (РВ IX.94.2), они выстраиваются в ряд в его лоне (РВ IX.72.6) и рождаются от закона (РВ Х.67.1). В этой связи стоит вспомнить, что в другом месте рита объявляется мыслями Варуны, Митры и Агни (РВ VI.51.10). С сиденья закона сверкает озарение (РВ Х.111.2), а в месте вселенского закона хранится «сверкающее небесное познание» (РВ Х.177.2). Вооруженные этим познанием мудрые семь риши «находили любой путь закона» (РВ III.31.5), а в прославлении умершего прежние риши характеризуются следующим образом:

Что касается ритуала, то «преданные закону» (РВ V.8.1) жрецы зажгли Агни, хотар по закону приносит жертву (РВ VII.39.1), а о произносящих молитву жрецах говорится: «Они направляли потоки (вселенского) закона, (чтобы те) слились» (РВ I.141.1). Сам о себе автор посвященного Индре гимна говорит так:

Провозглашение риты оказывает свое благотворное воздействие не только на Космос в целом, но и на микрокосмос, т. е. на конкретного человека:

Следует отметить, что выражение «(все) хитросплетения» в подлиннике буквально означает «(все) кривое», что вновь подчеркивает «прямой» характер вселенского закона. Благодаря тому, что жрецы регулярно провозглашают риту, воздействуя этим как на макро-, так и на микрокосмос, и приносят поддерживающие ее жертвоприношения богам, они являются не только «хранителями закона» (РВ Х.21.3), но и «умножающими закон» (РВ VI.75.10). В этой связи стоит обратить внимание и на обозначающий жрецов ведийский термин rtvijas, который означает «жертвующий (-Ij-) в установленное время (rtu-)». Помимо профессионалов-жрецов, с космическим законом связаны и рядовые арии. Наряду с богами смертные желают быть «колесничими вселенского закона» (РВ VIII.19.35), и он не только присутствует во всей их жизни, но и непосредственно определяет ее начало и конец. Так, человек «по закону продолжает он свой род в потомстве» (РВ Х.63.13); это переносится и на мать богов Адити, прообраз женщины-роженицы, которая «носит плод по закону» (РВ VI.67.4). В первой главе уже отмечалась связь красной нити-молнии, этого зримого образа вселенского закона, с женскими родами, которая существовала у восточных славян и была даже заимствована финской мифологией. Как в отношении конкретного персонажа Атри гимны подчеркивают, что он «состарился по закону (природы)» (РВ Х.143.1), так и в отношении всех людей они констатируют:

Умерший предок «зная закон, беспрепятственно ушел в жизнь духов» (РВ Х.15.1), а люди не только при жизни, но и после смерти усиливают закон (РВ Х.16.11). Более того, особо подчеркивается, что человек, следовавший в жизни по прямому пути, после смерти «возрождается в потомках, (как положено) по закону» (РВ VI.70.3). Таким образом, не только начало и конец человеческой жизни, но и переселение души соответствует мировому закону. Таков в целом образ «совершенной и прекрасной» риты, рисуемый нам РВ.

О степени укорененности понятия риты в сознании древних индийцев красноречиво свидетельствует заимствование данного термина далекими предками тюркоязычных якутов, с которыми создатели Ригведы могли контактировать только на пути на свою новую родину: «Якутские слова индоарийского происхождения Е.С. Сидоров почти целиком относит к архаической лексике эпоса и ритуальных песен. Интересно, что санскритские (индийские) параллели преимущественно исходят из древнего ведического источника, восходящего к древнейшему индоевропейскому праязыку. Таких параллелей в якутском языке – более двухсот основ и корней. (…) Следует еще раз подчеркнуть преобладание в них религиозных терминов. В этом плане хорошей иллюстрацией служат, в частности, термины аар и кэрэх. Так, например, Аар тойон – высшее божество, творец и верховный правитель мира, зиждитель жизни на земле, орошающий землю, виновник обилия корма. Помимо тюркских параллелей имеются и индоиранские соответствия к аар. По Э. Бенвинисту, аар, арт в индоевропейских языках означает „порядок“… Начальная семантика якутского аар, также, как и в древнеиндоевропейских языках, исходит из понятия „первоначальный порядок“, тот порядок, который образовался в результате распада мифологического первоначального хаоса. Поэтому Аар тойон в якутском пантеоне занимает главное место. Это видно также из того, что в 1 тыс. до н. э. у восточно-иранских номадов (скифов-саков) ар в форме ард уже обозначало понятие „божество“».

Якуто-индоевропейские контакты подтверждают также и данные генетики, а именно наличием у этих обитателей Сибири «европеоидного» гаплотипа HLA-AI-B 17. Данные сравнительного языкознания доказывают существование развитых представлений о вселенском законе у индоариев еще в эпоху их миграции с индоевропейской прародины в направлении Индийского полуострова, а то, что из заимствованного понятия предки якутов образовали имя своего верховного божества, косвенно свидетельствует о том месте, которое занимала рита в индоарийской системе ценностей.

В Иране мы также можем наблюдать отчетливые следы представления о вселенском законе, равно как и его расщепление на несколько терминов в историческую эпоху. Индоевропейский корень рт трансформируется в древнеперсидское слово арта, обычно переводящееся как «справедливость», «божественный порядок», «символ доброго начала в мире». И.С. Брагинский подчеркивает многоуровневость смыслов, заключенных в этом термине: «Арта – это и название божества, сына Ахуры, и образ духа огня, и функция этого божества – наилучшего распорядка, и самый распорядок, и справедливость, правдивость и благое поведение». И.М. Дьяконов констатирует, что это слово принадлежит к древнейшему пласту «Авесты» – священной книги зороастризма: «Есть и черты, специфически свойственные только языку Авесты и не встречающиеся ни в каких позднейших иранских диалектах, по крайней мере систематически (например: …aša‹arha‹rta „правда, магическая сила правдивого слова“)». Согласно наблюдениям Э.А. Грантовского, иранские имена с arta/rta фиксируются ассирийскими текстами с IX в. до н. э. После реформы Заратуштры Арта (Аша) Вахишта, буквально «лучший распорядок», становится одним из семи верховных божеств новой религии. В «Авесте» она сочетает функцию духа огня и абстрактную сущность идеального распорядка в мире, общине и семье, «праведность», духовную персонификацию верховного жреца зороастрийских общин.

Несмотря на процесс позднейшего переосмысления, ряд связанных с иранской Артой образов явно родственен рассмотренным выше индийским представлениям. Если в Ведах огонь-Агни пожирает нарушителей риты, то при свете жертвенного огня Заратуштра восклицает:

Арта связана с мыслью, и в «Молении пророка» Заратуштра просит Ахура-Мазду: «Научи меня с помощью Арты обрести Благую Мысль (Boxy Ману)». Ассоциируется Арта и с путем – так, «Видевдат» завершается афоризмом, выявляющим центральное место Арты/Аши в зороастризме: «Есть лишь один путь, это путь праведности (аша, арта), все остальное – беспутье».

Это утверждение резюмирует одну из основополагающих идей зороастризма – противопоставление и непримиримую борьбу между служителями праведности (ашаван, артаван) и служителями лжи (дрегвант). Отвечая своему богу, пророк так говорит о себе:

Активно борясь за утверждение на земле истинной (с его точки зрения) веры и основанного на ней устройства человеческого общества, Заратуштра отчетливо осознавал себя как проводника этого закона, о чем красноречиво свидетельствуют следующие его заявления: «А пока я жив, путем Арты-Правды поведу людей» или «Пока могу я и пока есть силы у меня, я готов обучать людей стремиться к наилучшему распорядку (Арте)». Помимо благих мыслей, Арта даровала своим приверженцам и силы.

Нарушителей договора и приверженцев лжи карал, согласно «Авесте», бог солнца Митра, чье имя, как отмечалось выше, и значило собственно «договор». Рисуемая в «Михр-Яште» картина этой кары сильно напоминает древнерусские представления о судьбе людей, нарушающих роту:

Очевидно, что и в Иране Митра изначально являлся одним из богов – хранителей вселенского закона. Появление у него несвойственных ему на индийской почве функций бога войны следует из религиозной реформы Заратуштры, в результате которой Ахура-Мазда, типологически соответствующий Варуне, стал восприниматься исключительно в жреческом аспекте, а присущие ему карающие функции оказались переданы Митре.

О степени укорененности принципа Арты в сознании древних иранцев свидетельствуют и надписи Ахеменидов. Хотя вопрос о соотношении религии правителей Персидской империи с учением Заратуштры и остается дискуссионным, все же подавляющее большинство исследователей считают, что они не были тождественны друг другу. В свете этого показательной является знаменитая антидэвовская надпись Ксеркса, упоминающая из всех небесных сущностей только верховного бога и Арту: «И среди этих стран была (такая), где прежде дэвы почитались. Затем волею Ахура-Мазды я разрушил это капище дэвов и провозгласил: „Дэвы не должны почитаться“. Там, где прежде почитались дэвы, я благочестиво поклонился Ахура-Мазде и арте. ‹…› Ты, который впоследствии подумаешь: „Да буду я счастлив при жизни, а после смерти – (принадлежащим) арте“, следуй закону, который установлен Ахура-Маздой, почитай Ахура-Мазду и арту по бразманийскому (обряду). Человек, который следует закону, который установлен Ахура-Маздой, и почитает Ахура-Мазду и арту по бразманийскому (обряду), он и при жизни будет счастлив, а после смерти будет (принадлежащим) арте». Очевидно, что для царственного автора поучения установленный верховным богом закон и Арта были близкими, но не одинаковыми понятиями, придерживаться которых следовало праведному человеку.

Хотя родство между иранской Артой и индийской ритой признается всеми специалистами, полностью ставить знак равенства между этими двумя терминами нельзя. Следует иметь в виду, что осуществленная Заратуштрой религиозная реформа в значительной степени исказила изначальные индоиранские мифологические представления. Она была нацелена на установление абсолютного верховенства Ахура-Мазды в монотеистическом духе, в результате чего автоматически происходило снижение значения всех остальных божественных сущностей, а сами они абстрагировались и схематизировались. Однако, несмотря на устойчивую тенденцию к возвеличиванию Ахура-Мазды в ущерб всем остальным божествам, в «Авесте» изредка встречаются места, указывающие на первоначальное более высокое значение Арты как по отношению к отдельным богам, так и по отношению к верховному богу. Так, например, богиней вод и плодородия там является «Ардвисура Анахита, Артой освященная». Что касается изначального соотношения Арты и Ахура-Мазды, то о нем свидетельствует не только приводившееся выше красноречивое признание нашедшим путь к верховному богу Заратуштрой своей неспособности окончательно постичь Арту-Правду, но и следующий фрагмент из его священного писания: «И вот мы поклоняемся и тем (мужам) и тем (женам), из сущих, добро („лучшее“) которого (мужа) и которых (жен) в молитве познал Ахура-Мазда от Арты». Однако к историческому времени от былых отношений остались лишь глухие намеки, и в «Авесте», равно как и в не связанной с ней напрямую надписи Ксеркса, Ахура-Мазда уверенно занимает первое место, оттесняя Арту на второй план.

Если на иранской почве Арта стала как бы верхним срезом некогда единого индоевропейского понятия, то его нижним срезом, фонетически более близким к исходному термину, стало древнеиранское слово рату, которое в зороастрийской традиции означало «домовладыка» и «религиозный судья». Специалисты так говорят об этом многозначном понятии: «Рату – один из зороастрийских терминов, означающих „главный, начальник“ или „судья“. Каждый класс существ (или даже предметов) имеет своего рату. Так, для богов – это Ахура-Мазда, для людей – Заратуштра и т. д. Кроме того, рату означает „измеряющее начало“ и применяется, например, к обозначению частей суток, а соответственно и к особым божествам, олицетворяющим их». Перечень рату отдельных явлений неживой природы и классов животного мира был приведен в главе 2 части I, а относительно положенных человечеству начальников «Авеста» сообщает следующее: «Какие (это) рату? Для семьи, для рода, для племени, для страны, и пятый – Заратуштра». Итак, на каждом уровне социальной организации, от масштабов семьи до масштаба всего человечества, люди должны были возглавляться соответствующим рату. Насколько мы можем судить по данным языка, первоначально в руках этого рату сосредотачивалась вся полнота светской и религиозной власти, с помощью которой он должен был устанавливать на Земле божественный порядок Арты и «измерять» поведение подвластных ему людей на предмет соответствия этому порядку. Интересно отметить, что слово, обозначающее вселенский закон, входило, согласно Геродоту, в первоначальное самоназвание иранских племен: «В древнее время эллины называли персов кефенами. Сами же они называли себя артеями (так их звали и соседи)». Данный факт говорит о том, что иранцы воспринимали себя как носителей вселенского закона на нашей земле.

Связь рату с религиозным судом в Иране помогает нам понять, почему рота превращается в один из элементов судебной процедуры на Руси. Поскольку у некоторых индоевропейских народов фиксируются следы названий вселенского закона других народов данной семьи, отличные от их собственных, любопытно отметить обоюдный характер контактов в этой сфере между Ираном и Русью, опосредованный ираноязычными кочевыми племенами. Об использовании термина Арта на Руси будет сказано в следующей главе, а следы славянского названия космического закона отразились в первоначальном имени Рустама – главного героя иранского эпоса. Сам его образ – северного, сакско-согдийского, т. е. не собственно иранского происхождения. Он отсутствует в «Авесте» (некоторые источники рисуют его даже как противника зороастризма) и впервые упоминается в согдийском фрагменте V в. В наиболее древних памятниках он фигурирует под именем Ротастахм, которое лишь впоследствии трансформировалось в Рустам. Данный факт свидетельствует о знакомстве части ираноязычных кочевников Средней Азии со славянским термином рота, проникшим к ним, по всей видимости, благодаря скифскому или сарматскому посредничеству.

Что касается связи вселенского закона со временем, то в Иране, как и в Индии, эта изначальная связь находит свое отражение на языковом уровне: «Сутки делятся на пять частей (рату): хавани (от зари до полудня), рапитвина (приблизительно до трех часов дня), узайарина (до сумерек), ависрутрима (до полуночи), ушахина (до зари). Каждой части суток соответствовало одноименное божество». Время в сознании древних часто воспринималось в образе колеса (ср. колесо года в РВ), также связанного со вселенским законом. Отголоском этого представления в «Авесте» был образ Арты-Аши, правящей колесницей:

О глубоких истоках этих представлений свидетельствует восприятие РВ богов и людей в качестве колесничих риты, что подразумевает представление о ней как о колеснице – «сверкающей колеснице (вселенского) закона» (РВ II.23.3). Следы идеи движения, связанной, в частности, с образом колесницы, В.Н. Топоров ищет и в семантическом поле ведийской риты: «Прежде всего стоит напомнит о rta – в виде колесницы (Брихаспати восходит „на сияющую колесницу rta“… [РВ II, 23, 3] и о богах, выступающих как колесничие rta – [РВ VI, 55, 1] „будь нам колесничим rta“, – обращаются к Пушану…). Если rta – метафорически понимается как средство движения, а боги – как те, кто руководит, направляет и контролирует это движение, то для завершения образа недостает пути, который проделывает rta. Действительно, формула „путь rta“ принадлежит к числу устойчивых и частых выражений в ведийских гимнах. Ср.: …РВ VII, 65, 3 „О Митра и Варуна, мы бы хотели с помощью пути вашей rta переправиться через несчастье, как с помощью корабля через воды“… Следовательно, „путь rta“ мог быть истолкован как образ развертывающегося в пространстве и времени rta, творимого мирового порядка, что опять-таки возвращает нас к динамическим параметрам и этого образа и его истоков». Древнеиранское слово ratha – «колесница» образовалось, равно как и аналогичный индийский термин, по мнению А. Мейе, от индоевропейского корня reth – «бежать», от которого также произошли родственные западные слова, обозначающие «колесо» (лат. rota, нем. Rad и. т. п.): «Название „колеса“ в западных диалектах: лат. rota, др.-ирл. roth, др.-в. – нем. rad, лит. ratas не встречается ни в славянском, ни в армянском, ни в греческом; а в индоиранском соответствующее слово скр. rathah, ав. raϑo значит „повозка“: оба значения независимо одно от другого восходят к корню reth – „бежать“: др.-ирл. rethim „бегу“, лит. ritu „качусь“. Не следует забывать, что колесницы были принадлежностью индоевропейской военной аристократии, одним из зримых символов их власти. В этом плане интересно отметить, что в ирландской мифологической традиции короли этого острова жили в двух круглых крепостях, называвшихся raith, возведенных Немедом на заре ирландской истории. Как стоящая на колесах колесница, так и круглая в плане крепость как место пребывания верховного носителя власти в равной степени подчеркивают связь правителя с идеей круга, а через него – и со вселенским законом.

Колесницы были хорошо известны большинству индоевропейских народов, а привязка универсального космического принципа к материальному объекту вновь дает нам возможность с помощью археологии относительно точно датировать время появления данной ассоциации: „Колесничий вариант мира у индоевропейских народов мог сложиться не ранее середины III тысячелетия до н. э., когда были изобретены сами колесницы“. Последующее распространение этого вида транспорта исследователи связывают с распространением индоевропейских народов, бывших, судя по всему, изобретателями колесниц: „Ареал распространения колесных повозок в середине II тыс. до н. э. (от Китая до Западной Европы) совпадает как с областью особого типа изделий из бронзы, так и с ареалом расселения индоевропейских племен“.

Данный образ имел и астральную проекцию, которая, судя по всему, также восходит к эпохе индоевропейской общности. Чаще всего небесной колесницей называлось созвездие Большой Медведицы (в некоторых случаях этот образ переносится и на Малую Медведицу): др.-в. – нем. wagan – „колесница“, у некоторых германских народов она называлась также „Колесница Вотана“ по имени их верховного языческого божества, позднее – „Колесница Карла Великого“, у кельтов она была известна как „колесница Артура“, в Греции Гомер называл ее Возом (Илиада, XVIII.487), в Индии ее именовали vahana – „животное, на котором ездят боги“ и ratha – „колесница“ (последний термин применялся там также к зодиакальному созвездию Рохини, соответствующему нашему Тельцу), литовцы называли ее Ratai, латыши Rati, а тохарцы kokale – „колесница“. В Древней Руси это созвездие называлось Кола – „Большая Медведица-Колесница“, а в современном русском и украинском языках – Воз или Телега. На Руси Большая Медведица напрямую не связывалась с вселенским законом, однако о былом ее восприятии в качестве сакрального явления свидетельствует, например, такой факт: в Орловской и Тульской областях считали, что на этой колеснице перевозят в рай души праведных. Весьма примечательно, что восточно– и южнославянские предания именно с этой колесницей связывают конец мира, т. е. гибель Вселенной в результате исчезновения связывающего ее космического закона, который в данном контексте соотносится с упряжью колесницы. Известны два варианта этого предания. По одному из них, приуроченному украинцами к Малой Медведице, это произойдет естественным путем: „Виз – четверо колис, та трое коней у простяж. Миж крайним передним и другым конем е маненькая зирочка – вудыла (уздечка – Алькор); колы воны перейидьяться, тоди и конец вику“. Однако гораздо чаще встречается вариант, согласно которому упряжь каждую ночь стремится перегрызть волк (собака, слепыш из семейства кротообразных, полевая мышь и т. п.), но не успевает до рассвета перекусить удила (цепь) и перед рассветом или время от времени бегает к воде утолить жажду, а за это время упряжь снова срастается. Однако однажды это ему удастся, и тогда разрушится весь строй мироздания. Так на основании индоевропейских параллелей и более поздних восточнославянских преданий мы можем реконструировать Большую Медведицу – небесную колесницу – как еще один зримый образ роты в Древней Руси.

В образе огненного небесного колеса, судя по всему, представлялся вселенский закон ираноязычным кочевникам Северного Причерноморья, не затронутым влиянием зороастризма. В осетинском эпосе (который, согласно исследованиям Ж. Дюмезиля, воспринял достаточно много из скифской мифологии) фигурирует загадочное Колесо Балсага, убивающее самого могучего нарта Сослана. Кто такой был Балсаг, владелец этого Колеса, ни один сказитель эпоса уже не помнил, однако некоторые варианты приписывают Колесо Иоанну Крестителю, образ которого был приурочен христианской церковью к летнему солнцестоянию. На связь с Солнцем загадочного Колеса указывает и тот факт, что оно объято пламенем и сжигает на своем пути деревья, и то, что Колесо против Сослана посылает Дочь Солнца, которую он оскорбил. После первой неудачной попытки Колесо внезапно появляется во второй раз, отрубает ноги неуязвимому для людей герою и скрывается в водах Черного моря. Связь Солнца со вселенским законом была показана выше, а оскорбление Сосланом Дочери Солнца, предопределившее его гибель, является нарушением нравственных норм. Карающее его за это Колесо действует совершенно самостоятельно, причем в мотиве об отрезании ног проглядывают полузабытые черты расчленения на части нарушителя вселенского закона. Не исключено, что осетинский эпос зафиксировал хронологически более ранний (по сравнению с небесной колесницей) образ космического закона.

В языке хеттов и миттанийских ариев мы также находим следы этого великого понятия. Так, имя Артатамы, одного из царей Митании, ученые возводят к ведийскому выражению rtadhama – „обитающий в рите – святом законе“. Слово rtadhama становится, начиная с Рамаяны, эпитетом индийских богов Индры и Вишну. Так же толкуется и царское имя хетта Artaššumara, восходящее к другому древнеиндийскому выражению Rtasmara – „чтящий (помнящий) риту“. Говоря о боге солнца, хеттская мифология подчеркивает:

Весьма похож на аналогичные славянские и иранские представления и хеттский обряд воинской клятвы: „Жрец говорит: „Как эта птица прежде могла видеть и находить свою пищу, а теперь ее ослепили на месте совершения клятвы, так кто бы ни нарушил эту клятву и ни предал царя страны Хатти и ни посмотрел враждебным взглядом на страну Хатти, пусть тогда эти заклятья обернутся против него! Пусть воины этого человека ослепнут и оглохнут! Пусть они не видят друг друга, пусть они не слышат друг друга! Пусть судьба их будет тяжелой! Пусть ноги их по земле не двигаются, а руки их будут связаны и не двигаются в воздухе. Как боги клятвы связывали руки и ноги войска страны Арцава и оно не могло двигаться, так же пусть они свяжут воинов и сделают их неподвижными!“. Хотя индоевропейские народы поклонялись разным богам, эти боги карали клятвопреступников весьма сходным образом, что свидетельствует о том, что данные представления восходят к единому архетипу, сложившемуся у индоевропейцев в период их общности.

В плане сохранности памяти о вселенском законе более чем интересный пример представляет собой Древняя Греция. Как уже говорилось, там, в отличие от Индии и Ирана, не сложилось профессионального жреческого сословия, а место властителя дум достаточно рано занял философ – представитель рационалистического светского, а не религиозного типа мышления (Орфей и Пифагор, совмещавшие в своей деятельности оба типа, были редкими исключениями из этого правила). Однако память о вселенском законе была столь сильна, что на протяжении весьма длительного периода сохранялась даже в таких неблагоприятных условиях, по необходимости трансформируясь и переосмысливаясь. Как и в других странах, изначальный термин раздробился там на ряд этимологически связанных друг с другом понятий. Родственными древнерусской роте М. Фасмер считает такие древнегреческие слова, как ρημα – „слово“, ρησις – „речь“ и ρητρα – „изречение (оракула), договор“. В.В. Иванов и В.Н. Топоров считают родственными индийской рите слова αρθμος – „связь, союз, дружба“ и αριθμος – „число, счет“. К этому списку, на мой взгляд, следует добавить еще αρετη, условно переводимую на русский язык как „добродетель“, а с учетом тесной связи риты с водой и реками можно предположить, что к родственным ей словам относятся rheo – „теку“ и rheos – „течение, поток“. Единого понятия для обозначения вселенского закона в языке древних греков не сохранилось, но ближе всего к нему по значению стоят однокорневые с анализируемым термином слова ретра („изречение оракула, договор“) и арета („добродетель“).

В Греции ретрой называли договоры и законы, которые были санкционированы божественной волей, т. е. когда земной порядок строился в соответствии с порядком небесным. Самой знаменитой была Ликургова Ретра – законы Спарты, датируемые концом VIII – началом VII в. до н. э. Сам текст неписаных законов был то ли одобрен, то ли подсказан Ликургу Дельфийским оракулом Аполлона, в связи с чем, по свидетельству Плутарха, и возникло само их название: „Ретрами“ Ликург называл свои постановления для того, чтобы убедить всех, что они даны оракулом, являются его ответами“. Приводя дословно эти постановления, древнегреческий историк отмечает в их тексте еще одно указание на их божественное происхождение: „Под вождями следует понимать царей. „Созывать Народное собрание“ выражено словом „аполладзейн“ – по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон Дельфийский“. Созданные с божественной помощью, эти законы должны были стать по отношению к спартанцам не некой внешней силой, как обычные законы, а войти внутрь них, стать для них органичными и естественными: „Законы Ликурга не были писаными, в чем убеждает нас одна из его „ретр“. Все, что, по его мнению, вполне необходимо и важно для счастья и нравственного совершенства граждан, должно войти в самые их нравы и образ жизни, чтобы остаться в них навсегда, сжиться с ними. Добрая воля в его глазах делала этот союз крепче, нежели принуждение, а эту волю образовывало в молодых людях воспитание, которое делало каждого из них законодателем“. Рассуждая о причинах исключительной прочности Ликурговой Ретры, Плутарх отмечает: „Страх нарушить клятву не был бы особенно велик, если бы характер воспитания не запечатлевал законов в сердцах детей и если бы они не всасывали, как бы с молоком матери, любви к данному им государственному устройству. Вот почему главнейшие из его законов, как вполне вошедшие, впитавшиеся краски, сохранились в полной силе более пяти столетий“.

Как видим, спартанское законодательство, созданное Ликургом и представлявшее собой земную проекцию божественных установлений, стремилось стать врожденным и естественным у своих граждан, что безусловно роднит его с древнейшими представлениями о вселенском законе. Оно было направлено прежде всего не на подавление, а на раскрытие в каждом человеке потенциально присутствующих в нем положительных качеств, в первую очередь воинской доблести. Основанный на Ликурговой Ретре спартанский образ жизни был предметом восхищения и подражания во многих других полисах Греции, а Платон, рассуждая о спартанском законодательстве Ликурга и критском Миноса, называет основанное на них государство „божественным“, поскольку „строитель, устанавливая в нем законы, имел в виду не одну часть добродетели, притом самую ничтожную, но всю добродетель в целом“. Следует отметить, что Спарта была наиболее ярким, но отнюдь не единственным примером следования государственного устройства духовно-нравственным началам. В своей трагедии Еврипид влагает в уста царя Демофонта следующее заявление, наиболее емко формулирующее мнение греков об их принципиальном отличии от варваров в этой области:

Сказанное не следует воспринимать как красивый образ, выдуманный самим Еврипидом. В Эпире, где многие архаические установления сохранились гораздо лучше, чем в передовых государствах, уже в историческое время был зафиксирован следующий обряд: „По старинному обычаю цари, совершая в молосском городе Пассароне жертвоприношение Аресу и Зевсу, присягают эпиротам, что будут править согласно законам, и, в свою очередь, принимают от подданных присягу, что те будут согласно законам охранять царскую власть“.

Идея представления о царе как носителе правды весьма древняя и встречается нам уже в „Одиссее“:

Как отмечал анализировавший данный фрагмент Э. Бенвенист, в данном случае перед нами не расхожие рассуждения о нравственности, а описание сакральной производительной силы царя, благодаря которой во всей окружающей человека природе увеличивается изобилие. Однако эта сакральная сила имеет своим обязательным условием правду, которая далеко не случайно дважды упомянута Гомером в этом небольшом фрагменте.

Что касается ареты, то и этот термин, неоднократно встречающийся как в древнегреческой литературе, так и в философии, не поддается точному и однозначному переводу ни на какой современный язык. Вот что пишет по этому поводу А.Ф. Лосев, говоря об использовании этого слова Платоном: „…Чрезвычайно трудно перевести на какой-нибудь современный язык основной для диалога „Протагор“ термин αρετη. Чаще всего он переводится как „добродетель“. Но, в сущности, это не столько добродетель, сколько „достоинство“, „добротность“, „прекрасная организованность“, „благородство“, „доблесть“ и пр. Ни один из этих переводов не передает существа дела, ибо все они весьма односторонни. „Доблесть“, например, указывает скорее на бранные подвиги или гражданские заслуги, в то время как в античной философии термин αρετη применяется вообще ко всякой человеческой практике… начиная от физической и кончая чисто духовной; а кроме того, Платон понимает ее как некое внутреннее средоточие духа, которое активно определяет и все отдельные свои проявления вплоть до физически единичного“. В диалоге „Протагор“ доблесть, например, отождествляется с искусством управления государством, что явно не укладывается в современное понимание этого термина. Вместе с тем данный термин является одним из ключевых для понимания внутреннего мира древних греков, начиная еще с эпохи Троянской войны. А.И. Зайцев отмечает, что аретэ была главной целью гомеровских героев: „В центре системы ценностей гомеровского героя стоит αρετη – доблесть, которая должна быть оценена окружающими, в первую очередь равными ему по общественному положению. Оценка эта обеспечивает герою добрую славу, к которой он больше всего стремится“.

Интересующий нас термин присутствовал в языке греков издревле и фиксируется не только поэмами Гомера, но и предшествовавшим им слоем мифологических представлений. Так, в олимпийском пантеоне присутствует богиня Артемида, надзирающая за исполнением издревле установленных обычаев, упорядочивающих животный, растительный мир и отношения между полами человеческого рода, и жестоко карающая за их нарушение. Примечательно, что она связана с луной. Этимология ее имени однозначно так и не установлена, однако согласно одному из мнений, бытовавших еще во времена Платона, оно связано с аретой: „А может быть, назвавший ее так особо подчеркнул ее испытанную добродетель или то, что она как бы этой добродетели страж“. Вспомним, что одним из эпитетов Артемиды была Диктинна, буквально „охотящаяся с сетями“, что заставляет нас вспомнить как символику нити как символа вселенского закона, так и путы Варуны, которыми он незримо связывал нарушителей риты.

Великолепный знаток античной культуры А.Ф. Лосев, воспитанный, однако, на христианско-моралистическом понимании добродетели, с некоторой иронией пишет: „Всякая физическая вещь, отвечающая своему назначению, характеризовалась в античности именно как „добротная“ и максимально отвечающая своему назначению, то есть своей идее. То же самое касалось и людей. Сильный, мощный, уверенно и прекрасно совершающий свои подвиги человек как раз и считался таким „добродетельным“ человеком, хотя эта добродетель и сводилась у какого-нибудь Геракла или Тезея к убийству тех или иных мифологических чудовищ, а часто даже и просто людей“.

Легкая ирония уважаемого ученого по этому поводу совершенно неуместна. Во-первых, в сознании греков Геракл действительно был добродетельным человеком в их понимании этого слова. Миф о выборе им между Добродетелью и Порочностью был литературно обработан и записан софистом Продиком (род. ок. 470 г. до н. э.), слава о мудрости которого гремела по всей Элладе. „Геракл, говорит он, в пору перехода из детского возраста в юношеский, когда молодые люди уже становятся самостоятельными и видно бывает, по какому пути пойдут они в жизни – по пути ли добродетели или порока, – Геракл ушел в пустынное место и сидел в раздумье, по которому пути ему идти. Ему представилось, что к нему подходят две женщины высокого роста…“ Этими женщинами, естественно, были Арета-Добродетель и Порочность, которая первая постаралась убедить его следовать по своему пути. „В это время подошла другая женщина и сказала: И я пришла к тебе, Геракл: я знаю твоих родителей и твои природные свойства изучила во время воспитания твоего. Поэтому я надеюсь, что если бы ты пошел путем, ведущим ко мне, то из тебя вышел бы превосходный работник на поприще благородных, высоких подвигов, и я стала бы пользоваться еще большим почетом и славой за добрые деяния. Не буду обманывать тебя прелюдиями об удовольствиях, а расскажу по правде, как боги установили все в мире. Из того, что есть на свете полезного и славного, боги ничего не дают людям без труда и заботы…“

Добродетель так охарактеризовала себя: „А я живу с богами, живу с людьми, с хорошими; ни одно благое дело, ни божеское, ни человеческое не делается без меня; я больше всех пользуюсь почетом у богов и у людей, у кого следует, потому что я – любимая сотрудница художников, верный страж дома хозяевам, благожелательная помощница слугам, хорошая пособница в трудах мира, надежная союзница в трудах войны, самый лучший товарищ в дружбе“. Завидна и участь следующих ей людей: „Молодые радуются похвалам старших, престарелые гордятся уважением молодых; они любят вспоминать свои старинные дела, рады хорошо использовать настоящее, потому что благодаря мне любезны богам, дороги друзьям, чтимы отечеством. А когда придет назначенный роком конец, не забытые и бесславные лежат они, а воспоминаемые вечно цветут в песнях“. Выслушав все это, Геракл избрал путь добродетели и стал величайшим греческим героем, причисленным в конечном итоге к сонму богов. Как мы можем убедиться, арета ассоциируется с путем, присутствует во всех деяниях богов и людей, которые своими подвигами еще больше умножают ее славу. Все эти представления нам уже встречались у других индоевропейских народов применительно к вселенскому закону. Возвращаясь к мнению А.Ф. Лосева, следует отметить, что если добродетельным в античной Греции считалось все отвечающее своему назначению, то в Индии рита как раз и способствовала сохранению состояния Вселенной, соответствующего должному положению вещей, причем оба понятия в равной степени применялись как к человеку, так и к окружающим его вещам.

Во-вторых, Геракл считался добродетельным не за счет своей физической силы, а за счет того, что благодаря ей он уничтожал различных чудовищ и преступников, олицетворявших на земном уровне хаос и беззаконие, т. е. способствовал установлению закона в мире людей, делая его безопаснее и чище. Вспомним, что аналогичная связь присутствует и в первоначальном имени иранского богатыря Рустама, деятельность которого была во многом аналогична деятельности Геракла.

В-третьих, весьма показательно, что древнегреческая добродетель не ограничивалась одними лишь человеческими отношениями, но распространялась на все окружающее мироздание. Данный подход прослеживается у многих античных философов, мнения которых по другим вопросам достаточно часто не совпадали между собой. Как отмечает Аристотель в „Большой этике“, первым о добродетели с теоретической точки зрения начал рассуждать Пифагор. Вот как более поздние источники передают его точку зрения: „Справедливость обладает силой клятвы, поэтому Зевса зовут „Клятвенным“. Добродетель (αρετη) есть гармония, и точно так же (гармонией являются) здоровье, всякое благо и бог, поэтому вся Вселенная создана по законам (музыкальной) гармонии. Дружба есть энгармоническое равенство“. Как видим, арета здесь тождественна музыкальной гармонии, на которой основан весь Космос, частными проявлениями которой являлись бог, благо, здоровье отдельного человека и дружба как отношения между людьми. Стоит отметить, что и „гармония небесных сфер“, как это следует из описания этого феномена Ямвлихом, понималась как самим Пифагором, так и его последователями именно как физическое вращение небесных тел: „Самого же себя сей муж организовал и подготовил к восприятию не той музыки, что возникает от игры на струнах или инструментах, но, используя какую-то невыразимую и трудно постижимую божественную способность, он напрягал свой слух и вперял ум в высшие созвучия миропорядка, вслушиваясь (как оказалось, этой способностью обладал он один) и воспринимая всеобщую гармонию сфер и движущихся по ним светил и их согласное пение (какая-то песня, более полнозвучная и проникновенная, чем песни смертных!), раздающееся потому, что движение и обращение светил, слагающееся из их шумов, скоростей, величин, положений в констелляции, с одной стороны, неодинаковых и разнообразно различающихся между собой, с другой – упорядоченных в отношении друг друга некоей музыкальной пропорцией, осуществляется мелодичнейшим образом и вместе с тем с замечательно прекрасным разнообразием. Питая от этого источника свой ум, он упорядочил глагол, присущий уму, и, так сказать, ради упражнения стал изобретать для учеников некие как можно более близкие подобия всего этого, подражая небесному созвучию с помощью инструментов или же пения без музыкального сопровождения. Ибо он полагал, что ему одному из всех живущих на земле понятны и слышны космические звуки, и он считал себя способным научиться чему-либо от этого природного всеобщего источника и корня и научить других, создавая при помощи исследования и подражания подобия небесных явлений…“ В данном случае гармония-арета полностью соответствует индийской рите, также воспринимавшейся как музыкальная гармония. Таким образом, арета у Пифагора пронизывает (и поддерживает собой) всю Вселенную. Тем более не случайным в этом контексте представляется этимологическая связь древнегреческой арифметики с индийским обозначением вселенского закона-риты и что всю свою концепцию Пифагор основывал именно на числовой гармонии. В свете того, что именно он первым в древнегреческой философии попытался осмыслить понятие добродетели, это, возможно, свидетельствует о том, что еще в его эпоху в Древней Греции сохранялись какие-то отголоски представлений о связи между числом и вселенским законом.

К Пифагору резко отрицательно относился Гераклит. Однако и этому философу, прозванному „Темным“, были, судя по приводимым Стобеем его изречениям, не чужды подобные представления: „Целомудрие (самоограничение) – величайшая добродетель, мудрость же в том, чтобы говорить истину и действовать согласно природе, осознавая: „Здравый рассудок – у всех общий“. Кто намерен говорить („изрекать свой логос“) с умом, те должны крепко опираться на общее для всех, как граждане полиса – на закон, и даже гораздо крепче. Ибо все человеческие законы зависят от одного, божественного: он простирает свою власть так далеко, как только пожелает, и всему довлеет, и (все) превосходит“. По всей видимости, тема универсального божественного закона, от которого зависят все частные, не случайно возникает у Гераклита в связи с упоминанием высшей степени мудрости (целомудрия), которая объявляется величайшей добродетелью, причем просто мудрость у него – говорить истину и действовать согласно природе. Судя по всему, все эти понятия в мировоззрении Гераклита связаны между собой. Если это так (истинный смысл сочинения Гераклита был непонятен уже в древности и до сих пор вызывает различные интерпретации), то добродетель-арета у этого философа перекликается не только с мудростью, но и с природой и высшим божественным законом.

Если Гераклит намеренно изъяснялся темными и двусмысленными загадками и намеками, то у стоиков отождествление ареты и природы уже совершенно однозначно: „Вот почему Зенон первый заявил в трактате „О человеческой природе“, что конечная цель – это жить согласно с природой, и это то же самое, что жить согласно с добродетелью: сама природа ведет нас к добродетели. ‹…› И наоборот, жить добродетельно – это значит то же, что жить по опыту всего происходящего в природе… потому что наша природа есть лишь часть целого. Стало быть, конечная цель определяется как жизнь, соответствующая природе (как нашей природе, так и природе целого), – жизнь, в которой мы воздерживаемся от всего, что запрещено общим законом, а закон этот – верный разум, всепроникающий и тождественный с Зевсом, направителем и распорядителем всего сущего. Это и есть добродетель и ровно текущая жизнь счастливого человека, в которой все совершается согласно с божеством каждого и служит воле всеобщего распорядителя.

Диоген прямо говорит, что конечная цель – это благоразумный выбор того, что соответствует природе; Архедем говорит, что конечная цель – это жить, совершая все, что должно. Природу, в согласии с которой следует жить, Хрисипп имеет в виду как общую, так и собственную человеческую, Клеанф – только общую, не добавляя к ней никакой частной.

Добродетель есть согласованность предрасположения (с природой). Она заслуживает стремления сама по себе, а не из страха, надежды или иных внешних причин. В ней заключается счастье, ибо она устрояет душу так, чтобы вся жизнь стала согласованной. ‹…› Добродетель может быть простой завершенностью чего бы то ни было (например, „добрая статуя“); может быть не умственной, как здоровье, или умственной, как разумение“. Итак, приравниваемая к согласию с природой добродетель-арета объявляется стоиками источником счастья. Характеризуя предшествующий Сократу период развития древнегреческой философии в интересующем нас аспекте, А.Л. Доброхотов отмечает: „В досократике положение о тождестве знания и добродетели было уже раскрыто всесторонне и основательно: знание есть высшее достоинство (аретэ) для человека; оно – его отличительная особенность и даже предназначение; добро есть знание, поскольку благо состоит в присоединении к космическому разуму, для чего необходим соответствующий уровень индивидуального знания. И добро и знание неразрывно связаны с бытием. Плохой человек не может познать истину, потому что он не обладает соответствующим модусом существования. Знающий – не может быть злым, потому что он стал частицей миростроительной силы. Но Сократ, выдвигая учение о тождестве добра и знания, находился вне круга космологических интуиции первых философов, он отверг космологию как догму. Следовательно, он не мог опереться на традицию. Его обоснование тезиса носит принципиально иной характер“. В рассуждении Зенона о Зевсе-разуме просматривается отголосок посвященного этому богу гимна Клеанфа. В нем Зевс прославляется как „владыка природы, правящий всем по закону“, который оказывается тождественным с Правдой:

Этот закон, которого обычные люди не видят, соотносится с вечносущим разумом, который Зевс создает из гармоничного (очередной отзвук представления об организующем Вселенную принципе гармонии, изначально музыкальной) смешения противоположных начал:

Специально посвященный высшему закону орфический гимн рисует величественную картину небесного закона – источника всех прочих законов, предопределяющих как устроение Вселенной, так и жизнь людей:

Как видим, орфические представления о небесном Законе весьма напоминают индийские представления о рите и, несомненно, генетически с ними связаны. Общим у обоих представлений оказывается даже такая весьма характерная деталь, что вселенский закон ставится ими не только над людьми, но и над бессмертными богами.

Наконец, и Платон, рисующий образ идеального государства, устанавливает, что во главе его фактически должно стоять Ночное собрание, которое „должно обладать всевозможной добродетелью“ и служить якорем спасения для всего государственного устройства. Этот орган должен осуществлять в государстве космические законы, а для этого каждый его член должен постичь два положения: „Первое – что душа старше всего, что получило в удел рождение; она бессмертна и правит всеми телами; второе – что в звездных телах, как мы не раз говорили, пребывает ум всего существующего. Следует усвоить предваряющие эти положения необходимые знания, чтобы заметить их общность с мусическими искусствами и воспользоваться ими для нравственного усовершенствования в согласии с законами и чтобы быть в состоянии отдать себе разумный отчет во всем том, что разумно. А кто не в состоянии в дополнение к гражданским добродетелям приобрести эти знания, тот едва ли когда-нибудь будет удовлетворительным правителем всего государства: он будет только слугою другим правителям“. Развивая дальше эту тему, участники диалога утверждают: „Если же, дорогие мои друзья, это божественное собрание будет у нас создано, то ему надо вручить государство. ‹…› Пусть члены этого собрания будут у нас тщательно подобраны и надлежащим образом воспитаны. Получив такое воспитание, они поселятся на акрополе, возвышающемся над всей страной, и будут совершенными стражами по охране добродетели, каких мы не видывали в прежней жизни“. Таким образом, согласно Платону, наилучшим образом охранять арету-добродетель и руководить людьми (т. е. быть рату, если воспользоваться иранской терминологией) могут лишь люди, в совершенстве постигшие тайны учения о переселении человеческих душ и движении божественных небесных тел. Даже само название Ночное собрание, возможно, указывает на то, что его члены помимо государственных дел по ночам в благочестивых целях должны созерцать звездное небо. Лишь овладев этими знаниями, правители могли проецировать божественные небесные порядки на Землю и таким образом создавать и поддерживать совершенный государственный строй, соответствующий глобальным законам мироздания.

Приведенные данные однозначно свидетельствуют о том, что в сознании древних греков индивидуальная человеческая арета-добродетель была неразрывно связана со всем устройством Вселенной и не мыслилась отдельно от него. Лишь благодаря этому сам термин „добродетель“ мог применяться и по отношению к неодушевленным вещам. Судя по всему, весь этот комплекс представлений существовал у греков задолго до всех их философских представлений. Разумеется, изначально арета мыслилась неразрывно связанной с божественной сферой, и отрицание этого начинается лишь с Аристотеля. Так, например, Платон вкладывает в уста Сократа следующее утверждение: „А коль скоро мы с тобой на протяжении всей нашей беседы хорошо искали и говорили, то получается, что нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она кому достается, то лишь по божественному уделу, помимо разума… Из этого нашего рассуждения стало ясно, Менон, что если нам достается добродетель, то достается она по божественному уделу, а узнаем мы это как следует тогда, когда, прежде чем искать, каким образом достается человеку добродетель, мы попробуем выяснить, что такое добродетель сама по себе“. В „Законах“ Мегилл у Платона так говорит об афинянах: „Ибо только их добродетель возникает без принуждения, сама собой; божество уделяет им ее, так что в ней поистине нет ничего искусственного“. Однако у Платона изредка проглядывают и более архаичные представления, и в одном месте он трактует арету-добродетель как вечное течение: „Добродетель“ (αρετη) означает прежде всего легкое передвижение, а затем и вечно свободное течение, полет доброй души, так что, видимо, „добродетель“ получила имя от вечного, неудержимого и беспрепятственного течения и полета». Данное заявление великого греческого философа перекликается с выводом современных исследователей о происхождении индийской риты от глагола «приводить в движение», «двигаться», что подтверждает изначальное генетическое родство обоих рассматриваемых терминов.

Несмотря на отголоски первоначальных представлений и последующее рационализаторство, мнение о божественном происхождении добродетели в целом было свойственно античности, и у Плутарха мы читаем: «Преступно и в высшей степени низко совершенно отнимать у добродетели ее божественное происхождение…». Одним из первых это положение формулирует в античной литературе Гомер:

Как отмечают исследователи, арета у Гомера относится прежде всего к военным делам и состязаниям, к общим качествам человека и лишь несколько раз к моральной сфере, да и то в более поздней «Одиссее». А.Ф. Лосев так подытоживает свои наблюдения за употреблением этого термина в поэмах Гомера: «Такие термины, как cleos („слава“)… arete („добродетель“, „доблесть“), гораздо больше связаны с благородством происхождения, физической силой и храбростью, чем с какими-нибудь нравственными качествами». Что касается Гесиода, то ему принадлежат знаменитые стихи о добродетели, в которых без труда угадываются знакомые ассоциации вселенского закона с путем:

Принцип добродетели занимает исключительно важное место в философии Платона. Для человека он является неизмеримо более важным, чем различные земные блага типа красоты и богатства: «И если кто предпочитает красоту добродетели, это тоже будет подлинным и совершенным бесчестьем души. Ибо, согласно такому взгляду, тело ложно считается более достойным почета, чем душа. ‹…› Ведь все золото, что есть на земле и под землей, не стоит добродетели». Устами пророчицы и жрицы мантинеянки Диотимы обладателю этого качества обещается величайшее благо: «А кто родит и вскормит истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он». В другом месте эта мысль развивается, причем подчеркивается, что добродетельный человек уподобляется богу: «Ведь боги никогда не оставят своего попечения о человеке, который стремится быть справедливым и, упражняясь в добродетели, уподобляется богу, насколько это возможно для человека». Подобное небесное попечение гарантировано, поскольку бог «охраняет прекраснейшие вещи и всех превосходит бдительностью в отношении добродетели». Наряду с человеческой добродетелью Платон констатирует существование божественной добродетели, причем слияние с ней сулит душе человека исключительную награду: «Если же душа, по своей ли собственной воле или под сильным чужим влиянием, изменяется больше в сторону добродетели, то, слившись с божественной добродетелью, она становится особенно добродетельной и переносится на новое, лучшее и совершенно святое место».

Почему же боги так высоко ценят арету и даруют приверженному ей человеку свою защиту и вознаграждение? Ответ на этот неизбежный вопрос Платон дает в «Законах», последнем своем произведении. Все, в том числе и добродетель, объявляется неотъемлемыми частями глобального божественного замысла: «Тот, кто заботится обо всем, устроил все, имея в виду спасение и добродетель целого, причем по возможности каждая часть испытывает или совершает то, что ей надлежит. Над каждой из этих частей, вплоть до наименьших, поставлен правитель, ведающий мельчайшими проявлениями всех состояний и действий, все это направлено к определенной конечной цели. Одной из таких частиц являешься и ты, пусть чрезвычайно малой, жалкий человек, и ты влечешься, постоянно имея перед глазами целое. Ты и не замечаешь, что все, что возникло, возникло ради всего в целом, с тем чтобы осуществилось присущее жизни целого блаженное бытие, и бытие это возникает не ради тебя, а, наоборот, ты ради него». Каждая из частей мироздания, в том числе и человек, в конечном итоге предназначены для победы добродетели в масштабе всей Вселенной: «Вот что: верховный правитель видел, что все наши дела одухотворены и что в них много добродетели, но много и порока; видел он также, что то, что раз возникло, то есть душа и тело, уже не погибает, хотя они и не вечны, как боги, существующие согласно закону (ведь если бы душа или тело погибли, то не было бы возникновения живых существ), и что все, что есть в душе доброго, от природы всегда полезно, а злое всегда вредно. Обратив внимание на все это, он придумал такое место для каждой из частей, чтобы во Вселенной как можно вернее, легче и лучше побеждала бы добродетель, а порок был бы побежден. Для этого он придумал, какое место должно занимать все возникающее». Подобный вселенский характер добродетели у Платона наглядно свидетельствует о том, что первоначально арета воспринималась не как индивидуальное человеческое качество, а как явление космического масштаба, как вселенский закон, который должен восторжествовать во всем мироздании, в том числе и с помощью человека.

Наряду с этим у Платона встречается ряд других древних представлений, уходящих корнями в индоевропейскую архаику. Выше, например, была показана роль жребия в Древней Руси, его связь с Перуном и ротой. Как на орудие воли божества смотрит на жребий и древнегреческий философ: «Что касается жрецов, то надо самому богу предоставить возможность выбрать тех, кто ему угоден, поручив это с помощью жребия божественной судьбе». В целом ряде стран вселенский закон представлялся в качестве нити или цепи, и отголосок этого образа встречается у Платона. Первый раз он встречается нам в виде мифа о людях как о куклах богов, подробно рассмотренном нами в первой главе.

Еще более интересно повествование Эра о судьбе человеческих душ в загробном мире перед их новым рождением на земле: «Всем, кто провел на лугу семь дней, на восьмой день надо было встать и отправиться в путь, чтобы за четыре для прийти в такое место, откуда виден луч света, протянувшийся сверху через все небо и землю, словно столп, очень похожий на радугу, только ярче и чище. Они дошли до него, совершив однодневный переход, и там увидели, внутри этого столпа света, свешивающиеся с неба концы связей, ведь этот свет – узел неба; как брус на кораблях, так он скрепляет небесный свод. На концах этих связей висит веретено Ананки, придающее всему вращательное движение. У веретена ось и крючок – из адаманта, а вал – из адаманта в соединении с другими породами. Устройство вала следующее: внешний вид у него такой же, как у здешних, но, по описанию Эра, надо представлять его так, что в большой вал вставлен пригнанный к нему такой же вал, только поменьше, как вставляются друг в друга сосуды. Таким же образом и третий вал, и четвертый, и еще четыре. Всех валов восемь, они вложены один в другой, их края сверху имеют вид кругов на общей оси… Вращается же это веретено на коленях Ананки.

Сверху на каждом из кругов веретена восседает по Сирене; вращаясь вместе с ними, каждая из них издает только один звук, всегда той же высоты. Из всех звуков – а их восемь – получается стройное созвучие. Около Сирен на равном от них расстоянии сидят, каждая на своем престоле, другие три существа – это Мойры, дочери Ананки: Лахесис, Клото и Атропос; они – во всем белом, с венками на головах. В лад с голосами Сирен Лахесис воспевает прошлое, Клото – настоящее, Атропос – будущее. Время от времени Клото касается своей правой рукой радужного обода веретена, помогая его вращению, тогда как Атропос своей левой рукой делает то же самое с внутренними кругами, а Лахесис поочередно касается рукой того и другого». Пронизывающий все мироздание столп света у Платона весьма напоминает свешивающуюся с неба до земли цепь вселенского закона. В отличие от нее столп света проходит в направлении мировой оси через всю землю и небо (рис. 1), однако в данном случае следует иметь в виду, что это знание-видение дано было Эру в загробном мире, поэтому оно может быть полнее обычного человеческого знания, видящего лишь часть истинной картины. Что касается веретена Ананки (Необходимости), то оно является мировой осью, а укрепленный на нем восьмичастный вал – собственно всей Вселенной (Земля и семь планет, а также сфера неподвижных звезд). Голоса восьми сидящих на этих сферах Сирен в своей совокупности образуют октаву, т. е. музыкальную гармонию. Что касается конкретных соотношений валов-планет между собой, то они, как констатируют специалисты, явно восходят к пифагорейской традиции, как и представление о гармонии небесных сфер, олицетворенных здесь Сиренами. Три Мойры (букв. «часть», «доля») являются богинями судьбы и вместе с тем представляют три различных периода времени. Таким образом, здесь перед нами единая пространственно-музыкально-временная картина космоса, приуроченная к световому столбу. Собравшимся у него душам прорицатель бросает жребий, в соответствии с которым они выбирают свою следующую судьбу в земной жизни. Вслед за тем души проходят через престол Ананки (поскольку на ее коленях вращается космическое веретено, находящееся в световом столбе, то, по всей видимости, души проходят и через него), после чего, выпив воды забвения, вселяются в свои новые земные тела. Связь жребия с ротой фиксировалась нами на материале русской традиции, а Арты с посмертной судьбой души – на материале персидской традиции. Все это позволяет предположить, что в данном месте Платон, следуя в той или иной степени пифагорейскому учению, воспроизводит один из древних образов вселенского закона, хоть и не связываемого в этом случае с понятием ареты.

Рис. 1. Схема столпа света по Платону. Современная реконструкция (Источник: Платон. Филеб; Государство; Тимей; Критий. – М., 1999)

После вселенского уровня добродетели-ареты у Платона идет государственный ее уровень. «Во всяком случае ничто так не способствует людской добродетели, как законодательство и основание государств», – подчеркивает философ. Рисуя картину идеального государства, Платон особо отмечает, что все его законы должны всегда иметь в виду единую цель – добродетель. Государство, хотя бы из инстинкта самосохранения, должно прививать добродетель своим гражданам, поскольку от этого зависит само его существование. Это мнение Платон провозгласил еще в своих ранних диалогах: «Ничего здесь нет удивительного, коли я верно сейчас говорил, что в этом деле – в добродетели – не должно быть невежд или же иначе не быть государству…». Лишь благодаря этой добродетели государство может наслаждаться миром внутри и вовне, причем в контексте рассуждения об этом в последнем произведении Платона арета государства понимается так, как она понималась во времена Геракла, – в плане военной силы и достаточного могущества: «Поэтому государство наше, как и любой отдельный в нем человек, должно жить счастливо, а те, кто счастливо живет, по необходимости должны прежде всего не обижать друг друга и не подвергаться обидам со стороны других. Первое из двух этих условий не столь уж трудное, но очень трудно обладать такой силой, чтобы не подвергаться обидам. Достичь этого полностью возможно, не иначе как став совершенно добродетельным. Точно так же бывает и с государством: у государства, ставшего добродетельным, жизнь бывает мирной, а у государства порочного – мятежной вовне и внутри». Однако необходимо помнить, что арета – это не просто сила вообще, а лишь та сила, которая соединена со справедливостью. Этот аспект добродетели подчеркивался Платоном еще в его раннем творчестве: «Значит, государства для своего благополучия, мой Алкивиад, не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они лишены добродетели». Лишь это благо, гораздо более ценное, чем всевозможные материальные показатели, и должно быть истинной целью государства. Исходя из этого общего положения формулируются и частности: «Монарх должен стремиться и быть в состоянии управлять добродетельно и со знанием дела, справедливо и честно уделяя каждому свое», а в идеальном государстве «надо, чтобы лица, законно домогающиеся правительственных должностей, представили достаточное доказательство добродетели как своего рода, так и своей собственной, начиная с детства и вплоть до времени избрания».

Третий, индивидуально-человеческий уровень добродетели является самым трудным и неоднозначным при анализе творчества Платона. Во-первых, в диалогах он не выступает от собственного лица, и временами отсутствует окончательная ясность в том, в какой степени тот или иной участник беседы отражает мнение самого философа по той или иной проблеме. Во-вторых, и точка зрения самого Платона менялась на протяжении его жизни, так что написанное в более поздний период не всегда совпадало с мнением, изложенным им раньше. Так, например, в «Законах» от соискателя правительственной должности требуются доказательства добродетели своего рода, а в более раннем «Протагоре» убедительно доказывается мнение, что даже «мудрейшие и лучшие из граждан не в состоянии передать другим ту самую добродетель, которой владеют сами». Очевидно, что если добродетель не передается по наследству, то не имеет смысла и требовать доказательства родовой добродетели. Однако к концу своей жизни Платон все-таки выдвигает это требование при описании идеального государства, из чего следует, что ко времени написания «Законов» он пересмотрел свою прежнюю точку зрения по этому вопросу.

Аналогичным образом дело обстоит и с решением вопроса о том, добродетельны ли люди в своей массе или нет. В том же «Протагоре» ответ на этот вопрос скорее оптимистичен: «Вот я и говорю: раз считается, что всякий человек причастен к этой добродетели, значит, можно всякого признавать советчиком, когда о ней идет речь». В «Государстве» этот настрой в целом сохраняется, однако из констатации реального факта переводится в область потенциальной возможности: «Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщается к ней больше либо меньше. Это – вина избирающего, бог не виновен». Однако в «Законах» от былого оптимизма на этот счет не остается и следа, и большинство людей однозначно объявляются лишенными этого блага: «Дело в том, что большинство людей не в такой же мере лишено способности разбираться в других людях – худы те или хороши, – в какой оно лишено добродетели». Это мнение умудренного жизнью Платона фактически перекликается со знаменитыми стихами Феогнида на эту же тему:

Кстати, относительно богатства и Платон утверждал: «стать же очень богатым, оставаясь добродетельным, невозможно».

К рассмотрению самой добродетели Платон неоднократно обращался на протяжении всего своего творчества. Как известно, первоначально философ находился под сильнейшим влиянием Сократа, и в диалоге «Менон» он вкладывает в его уста следующее рассуждение по этому предмету: «Так вот, если добродетель – это нечто обитающее в душе и если к тому же она не может не быть полезной, значит, она и есть разум, ведь все, что касается души, само по себе не полезно и не вредно, но становится вредным или полезным благодаря разуму или по безрассудству. В согласии с этим рассуждением добродетель, коль скоро она полезна, и есть не что иное, как разум». Это достаточно поверхностное рассуждение, отражающее гипертрофированный акцент Сократа на разумность, впоследствии сменяется у Платона другими, однако мнение о тесной связи с аретой разума, на этот раз уже в пифагорейской окраске, сохраняется у него вплоть до последнего произведения: «Дело в том, что душа живого существа, лишенного разума, вряд ли сможет овладеть всей добродетелью в совокупности. Ведь существу, не знакомому с тем, что такое „два“, „три“, „нечет“ или „чет“, совершенно неведомо число как таковое, а потому такое существо вряд ли сможет дать себе отчет в том, что приобретено только путем ощущений и памяти. Правда, это ничуть не препятствует тому, чтобы иметь прочие добродетели – мужество и рассудительность; но тот, кто не умеет правильно считать, никогда не станет мудрым. А у кого нет мудрости, этой самой значительной части добродетели, тот не может стать вполне благим…». Весьма показательно, что здесь перед нами вновь возникает связь между счетом, числом, знание которого дает мудрость, самую значительную часть добродетели, и вселенским законом, фиксирующуюся в античной Греции начиная с Пифагора.

В «Протагоре» рассматриваемое явление понимается как «справедливость, рассудительность и благочестие – одним словом, то, что я называю человеческой добродетелью». В последнем произведении Платона список составляющих несколько меняется: «Для законодателя, для стража законов, для всякого, кто хочет отличиться добродетелью и за победу в ней получить почетные награды, нет ничего важнее того, о чем мы сейчас ведем речь, – мужества, рассудительности, справедливости и разумности». При этом те, кто по своей природе не срослись и не сроднились со всем справедливым и прекрасным, никогда не научатся истинному пониманию того, что такое добродетель и что такое порок. Однако даже последний список составляющих добродетели не является окончательным, поскольку далее в «Законах» появляется указание на следующую важнейшую ее часть: «В самом деле, никто никогда нас не уверит, что есть область добродетели, более важная для смертного племени, чем благочестие».

Параллельно с этим Платон понимает добродетель как «некое здоровье, красоту, благородство души». Философ определяет и условия, при которых возникает это душевное здоровье: «Я называю воспитанием добродетель, проявляющуюся первоначально в детях. Если удовольствие, чувство дружбы, скорбь и ненависть возникнут надлежащим образом в душах людей, еще неспособных отнестись к ним разумно, то впоследствии, получив эту способность, они станут согласовывать с разумом эти правильно полученные ими навыки. Эта-то согласованность и есть вся добродетель в совокупности». Чуть дальше Платон вновь возвращается к этой же теме, подчеркивая соответствие ареты естественной природе человека: «Я вижу, что у людей все зависит от тайной нужды и вожделения. Когда все это идет правильно, рождается добродетель, когда же неправильно – происходит противоположное. Прежде всего это вожделение к еде и питью, возникающее с самого дня рождения; всякое живое существо яростно стремится к еде и питью и уже не слушает, если кто советует ему поступать иначе, а не только и делать, что удовлетворять этого рода вожделения и наслаждаться, постоянно устраняя всякого рода страдание. Третья же величайшая наша нужда и самое яростное стремление овладевает нами позднее; оно воспламеняет людей неистовством и сжигает их на огне всевозможных бесчинств. Это – стремление к продолжению рода. Три эти болезни надо направить к высшему благу…». В данном контексте арета фактически сводится к правильности реализации базовых инстинктов человеческого существа.

Однако научить этой правильности, как и многому другому, может лишь надлежащее воспитание, которому Платон уделяет достаточно много внимания в своих рассуждениях. Когда речь идет о надлежащем воспитании, становится очевидно, что арета у философа отнюдь не сводится к простой регуляции инстинктов: «В нашем рассуждении мы, очевидно, подразумеваем под воспитанием не это, а то, что с детства ведет к добродетели, заставляя человека страстно желать и стремиться стать совершенным гражданином, умеющим согласно справедливости подчиняться или же властвовать. Только это, кажется мне, можно признать воспитанием согласно данному в нашей беседе определению. Воспитание же, имеющее своим предметом и целью деньги, могущество или какое-нибудь иное искусство, лишенное разума и справедливости, низко и неблагородно, да и вовсе недостойно носить это имя». Этот пассаж наглядно свидетельствует, что не могущество само по себе составляет арету, но лишь могущество, соединенное со справедливостью. Когда человек обладает последним качеством, уже неважно, властвует он или подчиняется, – он все равно является добродетельным человеком. Однако человек – существо не только биологическое, но и космическое. Платон помнит об этом и, как мы видели выше на примере Ночного собрания, полагает, что высшей осуществимой на земле степенью ареты невозможно овладеть без постижения законов небесной гармонии. Вот что он пишет о том, кто изучает движение богов – небесных тел: «Человек блаженный сперва поражен этим порядком, затем начинает его любить и стремится усвоить его, насколько это возможно для смертной природы, полагая, что таким образом он всего лучше и благополучнее проведет свою жизнь и по смерти придет в места, подобающие добродетели. Такой человек на самом деле примет истинное посвящение, овладеет единой разумностью, коль скоро и сам он един, и все остальное время станет созерцать прекраснейшие (явления), какие только доступны зрению». Таким образом, арета у Платона носит поистине вселенский, а не узкочеловеческий характер, а в самом человеке простирается от чисто биологической сферы до высшего космического уровня его существа. Мы видим, что в восприятии добродетели у этого великого греческого философа в целом достаточно четко проглядывают былые черты ареты как космического закона.

Однако далеко не всем философам удалось сохранить особенности мировосприятия своего народа. И учитель Платона, и его самый знаменитый ученик, полагаясь на собственный интеллект, чрезмерно рационализировали понятие добродетели, полностью выхолостив ее содержание. Как и Сократ, Аристотель отождествил арету с главным принципом собственной философии, нисколько не задумываясь над ее изначальным смыслом. Если для Сократа это был разум, то для Аристотеля – середина. Руководствуясь лишь собственной логической схемой, Аристотель резко ограничивает арету одним лишь человеческим родом, полностью отрицая ее вселенский характер: «Так что, если, как говорится, при избытке добродетели из людей становятся богами, то, очевидно, именно такой склад (души) противоположен зверскому, и, как зверю не свойственны ни порочность, ни добродетель, так не свойственны они и богу, но (у него) есть нечто, ценимое выше добродетели…». Возвращаясь в другом месте к этой теме, он отмечает, что противоположная зверству добродетель является безымянной: «Безымянна же эта добродетель потому, что у бога нет своей добродетели: бог выше всякой добродетели, и не добродетелью определяется его достоинство, потому что в таком случае добродетель будет выше бога». Как видим, подобное резкое ограничение рамок действия ареты коренным образом извращает саму ее сущность, и схоластическое умствование Аристотеля в этом вопросе представляет собой полный разрыв с индоевропейской традицией.

Тем не менее некоторые прежние представления об арете сохраняют свою ценность для Аристотеля, и он включает их в свою схему, старательно подводя под них цепь собственных рассуждений. Методом последовательного исключения обосновывается значимость этого понятия: «Поскольку же добродетели – это не страсти и не способности, выходит, что это устои». Обосновывается и ее органический характер для добродетельного человека: «Добродетель, как мы признаем, появляется тогда, когда верно направленный разум бывает согласен с движениями чувств, которым присуще иметь собственную добродетель, а движения чувств согласны с разумом. При таком состоянии разум и чувства придут в созвучие друг с другом, так что разуму станет свойственно всегда приказывать лучшее, а верно направленным чувствам – легко выполнять все, что бы ни приказал им разум». Отрицание вселенского характера ареты закономерно приводит Аристотеля и к отрицанию ее природного характера, однако при этом он, по сути дела, уходит от ответа на вопрос о ее природе в человеке: «Следовательно, добродетели существуют в нас не от природы и не вопреки природе, но приобрести их для нас естественно, а благодаря приучению мы в них совершенствуемся».

Понимая, что следует дать определение рассматриваемого предмета, философ заявляет: «Теперь следовало бы сказать, что такое добродетель, если ее действование есть счастье. В самом общем смысле добродетель – это наилучшее состояние. Однако такие общие слова, пожалуй, недостаточны, и нужно более ясное определение добродетели». Задействовав весь свой логический аппарат, Аристотель приходит к этому более ясному определению: «Итак, мы рассмотрели, в чем состоит добродетель. Она, по-видимому, есть некая середина между противоположными страстями. ‹…› Вообще легко наблюдать на любом движении чувств, что удаленное от середины легко, а середина, за которую нас хвалят, трудна. Из-за этого добродетель редка». Так, объяснив попутно редкость добродетели среди людей, Аристотель объявляет ее золотой серединой, или, пользуясь его словами, «серединой между двумя пороками, один из которых состоит в избытке, а другой – в недостатке». Нечего и говорить, что подобный подход оставлял уже весьма и весьма мало от былого великого первопринципа, безжалостно обкорнанного самолюбующимся человеческим рассудком, стремящимся запихнуть все и вся в прокрустово ложе мертвых логических схем.

В латинском языке также встречаются несколько родственных терминов, доказывающих, что некогда и предкам римлян было не чуждо понятие вселенского закона. В первую очередь следует назвать хорошо известный всем термин, обозначающий ритуал, происходящий от слова ritus – «религиозный обряд, торжественная церемония». Особенно важен здесь религиозный, сакральный характер обряда, связывающий человека с высшими силами и, через них, со всем космосом. Это значение весьма точно перекликается с древнерусской ротой в смысле обряда, совершаемого при заключении международного договора. Следует отметить, что не только заключение мира, но и объявление войны подчинялось в Древнем Риме жестким ритуальным требованиям, подчеркивавшим соответствие данного акта глобальным законам мироздания. Так, прежде чем объявить войну, римские послы обязаны были потребовать у противной стороны удовлетворения, произнося при этом раз и навсегда установленную сакральную формулу: «Внемли, Юпитер, внемлите, рубежи племени такого-то (тут он называет имя); да слышит меня Высший Закон. Я вестник всего римского народа, по праву и чести прихожу я послом, и словам моим да будет вера!» Обращение к высшему божеству и Высшему Закону торжественно подчеркивало, что требования римлян справедливы и соответствуют этому универсальному принципу. Если же требуемого удовлетворения не следовало, то по прошествии 33 дней врагам торжественно объявлялась война другой неизменной формулой: «Внемли, Юпитер, и ты, Янус Квирин, и все боги небесные, и вы, земные, и вы, подземные, – внемлите! Вас я беру в свидетели тому, что этот народ (тут он называет, какой именно) нарушил право и не желает его восстановить. Но об этом мы, первые и старейшие в нашем отечестве, будем держать совет, каким образом нам осуществить свое право». Призывая в свидетели правителей трех сфер мироздания, римский посол констатировал, что грядущая война не противоречит высшему закону, а наоборот, призвана его восстановить на земном уровне.

Помимо упоминавшегося выше латинского rota – «колесо», с индоевропейским названием вселенского закона непосредственно связано и другое понятие – virtus. На русский язык этот термин переводится как «(личная) доблесть, мужество, храбрость», однако на его первоначальное значение недвусмысленно указывает то, что veritas у римлян означало «истина, правда». Недаром такой блестящий знаток античной истории и культуры, как Плутарх, однозначно приравнивает интересующее нас латинское понятие к греческой арете и даже объясняет, за счет чего произошло смещение смысловых акцентов: «В общем, в тогдашнем Риме из подвигов всего выше ценились подвиги на войне, в походе. Это видно из того, что понятия „добродетель“ и „храбрость“ выражаются по латыни одним и тем же словом и что отдельное слово для обозначения понятия о храбрости сделалось общим именем для обозначения добродетели». Великий греческий историк совершенно справедливо указал роль общественных условий в произошедшей трансформации, однако рассмотренные данные других индоевропейских народов указывают на то, что не частное понятие храбрости было перенесено на добродетель, а наоборот, термину вселенского закона было придано значение храбрости или воинской доблести. В римской мифологии известна богиня Виртус (Virtus – доблесть), персонификация доблести, военного мужества и гражданского долга. В 233 г. до н. э. в Риме был освящен общий храм Виртус и Гонос. Головы Виртус и Гонос, как персонификации чести, были изображены на денариях Римской республики Фуфия Калена и Муция Корда. Начиная с императора Гальбы Виртус изображается на монетах в полный рост, в воинской одежде, с обнаженной, как у амазонок, правой грудью, вооруженная копьем, мечом и щитом, иногда с викториолой или венком в правой руке. Следует упомянуть и имеющееся во многих языках слово «вертикаль», происходящее от латинского verticalis – «отвесный», указывающее на устремленность снизу вверх. Поскольку ведийская rta этимологически была тесно связано с понятием движения, то при изучении лат. virtus следует отметить, что в том же языке существовало понятие vertex, которое обозначало центр вращения неба, образованное от глагола verto – «поворачиваю», ср. русск. верчу. К этому же кругу понятий примыкает и слово вертикаль, вертикал – большой круг небесной сферы, проходящий через зенит и данную точку на сфере.

Под влиянием бесконечных войн, которые вел Рим, этот термин приобрел в исторический период специфическую окраску и стал применяться к индивидуальной личности (ярким показателем этого стала традиция возведения храмов личной доблести, начало которой в конце III в. до н. э. положил Клавдий Марцелл), однако общегосударственный, а через него и вселенский характер данного понятия прослеживается без особого труда. Рассматривая римскую систему ценностей, В.И. Утченко отмечает: «…благо res publica, как то было некогда и служило, кстати сказать, общим и единым стержнем всех virtutes». Анализируя эпохальный труд Тита Ливия по римской истории, Г.С. Кнабе совершенно справедливо подчеркивает специфику римской добродетели, столь отличной от современной: «Все это определяет для Ливия главное – нравственное содержание римского благочестия. Нравственное чувство человека нового времени, его совесть основаны на сознании личной ответственности за выбранную линию поведения – ответственности перед живущим в душе каждого моральным кодексом. Такая нравственность была грекам и римлянам чужда и непонятна. Отсюда отнюдь не следует, однако, что они были лишены нравственного чувства – просто оно имело другое содержание и, главное, другую структуру. Структура эта была как бы двучленной. Непосредственно человек был ответственен перед коллективом, и „совесть“ его могла быть спокойна, если он честно, в соответствии с pietas (благоговейным уважением к общине, ее руководителям и ее традициям) выполнил свой долг перед семьей, коллегией или друзьями, родным городом, если умел „сосредотачивать мысль всегда на пользе отчизны, после на пользе родных, а потом уже собственной пользе“. Антично-римское нравственное чувство – это в одно и то же время virtus и pietas. Оно, таким образом, как бы растворено в общине и потому через нее, на следующем уровне, включено в структуру мироздания, в божественный мировой порядок, определяющий место общины во Вселенной, а следовательно, и место человека в этом мироздании и в этом порядке, его соответствие им – и тогда его действия божественно санкционированы, т. е. нравственны, или несоответствие – и тогда действия его безнравственны, подлежат либо каре, либо искуплению. Все это в глазах Ливия составляет единую систему и единый ряд. Этот ряд завершается практическими действиями каждого и включает эти действия в божественное мироустройство, тем придавая им нравственный смысл». Хотя за исключением рассмотренного выше фрагмента в сохранившихся книгах Тита Ливия никогда больше не упоминается вселенский закон, он, тем не менее, незримо присутствует как на страницах его труда, так и в описываемой в нем истории Рима.

Понятие доблести является одним из центральных у Гая Саллюстия Криспа, одного из первых древнеримских историков, который стал не просто описывать происходившие события, но и задумываться о причинах, их обусловивших. Недаром Тацит, последний крупнейший древнеримский историк, не колеблясь, назвал Саллюстия самым блистательным историком своей страны. «Я много читал, – обосновывал Саллюстий свою точку зрения, – много слышал о славных подвигах римского народа, совершенных им во время мира и на войне, на море и на суше, и мне захотелось выяснить, что более всего способствовало этому. Я знал, что малочисленные римские отряды нередко бились с большими легионами врагов; я установил, что римляне малыми силами вели войны с могущественными царями; что они при этом часто переносили жестокие удары Фортуны; что красноречием римляне уступали грекам, а военной славой – галлам. И мне после долгих размышлений стало ясно, что все это было достигнуто выдающейся доблестью немногих граждан и именно благодаря ей бедность побеждала богатство, малочисленность – множество».

Конспективно описывая начало истории родного города, Саллюстий подчеркивает, что римляне доблестью своей отвращали опасности, а после свержения царской власти, которую страшила чужая доблесть, для ее проявления у жителей Вечного города открылся еще больший простор, что не замедлило принести свои плоды: «Но трудно поверить, в сколь краткий срок гражданская община усилилась, достигнув свободы, и сколь великая жажда славы овладела людьми. Вначале юношество, как только становилось способно переносить тяготы войны, обучалось в трудах военному делу в лагерях, и к прекрасному оружию и боевым коням его влекло больше, чем к распутству и пирушкам. Поэтому для таких мужей не существовало ни непривычного труда, ни недоступной и непроходимой местности, ни внушающего страх вооруженного врага; их доблесть превозмогла все».

Хоть доблесть для Саллюстия в первую очередь проявляется во время войны, тем не менее, исключительно к этой стороне человеческой деятельность она для него не сводится. То, что согласно его пониманию истории, этому важнейшему человеческому качеству есть место и в мирной жизни, прямо следует из слов Саллюстия, в которых он обращается к историческому опыту чужеземных народов, в частности персов и греков: «И если бы у царей и властителей доблесть духа была в мирное время столь же сильна, как и в военное, то дела человеческие протекали бы более размеренно и гладко и мы бы не видели, как одно увлекается в одну, а другое в другую сторону, как все сменяется и смешивается. Ведь власть легко сохранить теми же средствами, какими она была достигнута. Но когда на смену труду пришла леность, на смену сдержанности и справедливости – необузданность и гордыня, их судьба изменилась одновременно с их нравами. Так власть всегда передается к лучшему человеку от худшего».

О причинах, которые, согласно мнению древнеримского историка, губят доблесть, речь пойдет у нас ниже, а пока отметим, что для Саллюстия от доблести зависит если не все, то, во всяком случае, подавляющее большинство достижений людей не только во время войны, но и в мирной жизни: «То, чего люди достигают, возделывая землю, плавая по морям, возводя строения, зависит от доблести».

Таким образом, мы вправе констатировать, что, наподобие древнегреческой добродетели-аретэ, древнеримская доблесть-виртус мыслилась носителям данной культуры универсальным понятием, не сводимым к одной только военной доблести. Тем более не сводима доблесть для Саллюстия к одной лишь силе, как это видно из его второго письма к Юлию Цезарю, где оба этих понятия даже противопоставляются друг другу: «Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде».

Данное понятие тесно было связано с мудростью. Так, излагая речь Цезаря в сенате по поводу заговора Катилины, Саллюстий приводит следующие слова будущего великого полководца, которого сам древнеримский историк считал одним из двух доблестных людей своего времени, по поводу предков, создавших величие Римской державы: «У тех, кто малыми силами создал такую великую державу, доблести и мудрости, конечно, было больше, чем у нас, с трудом сохраняющих добытые ими блага».

Со своей стороны, и Саллюстий в своем письме к Цезарю опять-таки упоминает доблесть вместе с мудростью: «Я, со своей стороны, убежден, что всякий, кто занимает более высокое положение, больше и заботится о государстве. Ибо для других, если их города процветают, одна лишь свобода неприкосновенна. Того же, кто доблестью добыл богатство, уважение, почет, удручают многочисленные заботы и труды, едва положение в государстве станет неустойчивым. Он защищает либо славу, либо свободу, либо свое имущество… Следовательно, если плебс подчиняется сенату, как тело душе, и следует его постановлениям, то отцы-сенаторы должны быть сильны своей мудростью; народу не требуется сметки. Поэтому предки наши всякий раз, когда приходилось напрягать все силы в тяжелейших войнах, несмотря на потери в конях, людях, деньгах, никогда не уставали с оружием в руках сражаться за свою державу. Ни отсутствие средств в государственной казне, ни сила врагов, ни неудачи не смогли сломить их величайшее мужество, и они до последнего вздоха удерживали за собой то, что захвачено было их доблестью. И они достигали этого своими смелыми решениями больше, чем удачными сражениями».

Итак мудрость, в первую очередь мудрость сената, помогала римлянам удерживать то, что было захвачено с помощью их доблести. Насколько мы можем судить, вера в то, что своей доблестью они превосходят все народы мира, если и не была всеобщей, то, во всяком случае, была весьма распространена среди римлян. Отражая это широко распространенное мнение, Саллюстий заканчивает описание Югуртинской войны следующей, весьма характерной оговоркой: «И тогда, и в наши дни римляне считали, что весь мир склоняется перед их доблестью…».

В своем втором письме к Цезарю, выражая уже свои личные мысли, древнеримский историк решительно отказывает в наличии этого важнейшего качества грекам, народу, к которому римляне были наиболее близки: «…однако доблести, бдительности, трудолюбия греки совершенно лишены».

Неудивительно, что в самом начале своего сочинения о заговоре Катилины, Саллюстий решительно ставит доблесть на вершину всей своей пирамиды ценностей, давая этому рационалистическое обоснование: «Вся наша сила ведь – в духе и теле: дух большей частью повелитель, тело – раб; первый у нас – общий с богами, второе – с животными. Поэтому мне кажется более разумным искать славы с помощью ума, а не тела и, так как сама жизнь, которой мы радуемся, коротка, оставлять по себе как можно более долгую память. Потому что слава, какую дают богатство и красота, скоротечна и непрочна, доблесть же – достояние блистательное и вечное».

Доблесть у Саллюстия – это начало, неразрывно связанное не только с блистательностью и вечностью, но и бессмертием, т. е. качествами, присущими в первую очередь богам, а не людям. Осуждая все возрастающую алчность современников, в самом начале своего труда о Югуртинской войне он писал: «Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного (и губительного), то не столько ими управляли бы события, сколько они ими управляли бы и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие».

Наконец, все в той же «Югуртинской войне» нам встречается отголосок представлений, что действия доблестного человека выражают волю богов. При описаний действий римского полководца Мария Саллюстий приводит следующее мнение его современников: «Завершив столь трудное дело, и притом без малейших потерь, Марий, уже и раньше великий и прославленный, приобрел еще большее величие и славу. Все поступки его, даже не очень осмотрительные, приписывались его доблести. Солдаты, к которым он относился не очень строго и которые разбогатели, превозносили его до небес, нумидийцы боялись его больше, чем боятся простого смертного, наконец, все, и союзники, и враги, верили, что либо он наделен божественным умом, либо все его действия выражают волю богов».

Как видим, в данном фрагменте римский историк выражал даже не свое мнение, а мнение современников Мария, согласно которым все его достижения приписывались доблести. Стоит отметить, что такое же представление было свойственно и самому Марию. Обращаясь с речью к народу при наборе войска, он, противопоставляя себя знати, прямо заявил: «Все мои надежды – только на самого себя, и я должен оправдать их своей доблестью и неподкупностью, ибо прочие мои качества бессильны».

И вот эта самая доблесть полководца, согласно единодушному мнению как его сторонников, так и противников, напрямую была связана со сферой божественного: либо благодаря тому, что действия доблестного человека напрямую выражают волю богов, либо в силу того, что доблестный человек оказывается наделен божественным умом, а связь доблести с мудростью нам выше уже дважды встречалась в текстах Саллюстия. И с этой сферой божественного, при желании, может соприкоснуться каждый человек. В своем первом письме к Юлию Цезарю Саллюстий, хоть прямо и не упоминает слово «доблесть», перечисляет следующие условия, при соблюдении которых любой смертный может соприкоснуться с миром божественного и бессмертного: «Ведь каждый может возвыситься и, хотя он и смертен, приобщиться к божественному лишь в том случае, если, отказавшись от радостей, доставляемых деньгами, и от плотских наслаждений, станет заботиться о душе, если он не будет, угодничая и удовлетворяя чужие желания, приобретать дурное влияние, но станет испытывать себя в труде, терпении, добрых делах и храбрых поступках».

Из сопоставления различных фрагментов этого древнеримского историка становится ясно, что, согласно его убеждениям, именно доблесть, лелеемая и воспитываемая духом, и является тем самым главным условием приобщения человека к божественному, дающее ему бессмертную славу.

Создавая своими монументальными трудами настоящий гимн доблести человеческого духа, Саллюстий с первых же строк «Югуртинской войны» четко и однозначно формулирует свое кредо применительно как к человеческому роду в целом, так и к отдельному человеку в частности: «Несправедливо сетует на природу свою род людской – будто ею, слабой и недолговечной, правит скорее случай, чем доблесть. Ведь, наоборот, по зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и (надо признать, что) природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. Далее, жизнью людей руководит и правит дух. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять».

То, что «Югуртинская война», точно так же как и сочинение «О заговоре Катилины», начиналась их создателем с размышлений о духе и доблести, красноречивее всего говорит о том, что оба эти тесно связанные между собой начала были наиважнейшими для писавшего о них автора. Наряду с преодолевающей все и вся силой, мудростью и блистательностью, доблесть тесно связана и со славой. Уже знакомый нам Марий, опять-таки противопоставляя себя знати, говорил: «Доблесть достаточно говорит сама о себе; это им нужны искусные приемы, чтобы красноречием прикрывать позорные поступки».

Близкую к этой мысль Саллюстий влагает в уста предков Юлия Цезаря: «Ведь смертных при жизни часто преследует Фортуна, часто ненависть; как только их жизнь склонится перед законом природы, то, когда умолкнут хулители, доблесть сама возвышает себя все больше и больше».

Великолепно понимая, с какими трудами и лишениями связано следование доблести, Саллюстий во втором письме Юлию Цезарю особо подчеркивает: «Ибо настойчивость питается славой; стоит последнюю отнять, как доблесть сама по себе становится горька и тягостна. Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость. Ведь к доблести ведет один-единственный, тернистый путь, к деньгам же стремятся любым путем – какой кому нравится, их добывают и дурными, и добрыми делами».

Приводимое историком древнеримское представление об одном-единственном пути к доблести-виртус живо напоминает нам древнеиранское представление о том, что существует лишь один путь Арты, и свидетельствует в пользу того, что данное представление сложилось еще в эпоху индоевропейской общности. О том огромном влиянии, которое, согласно Саллюстию, слава оказывает на стремление людей к доблести, красноречиво говорит тот факт, что он более терпимо готов относиться даже к честолюбию, которое, хоть и расценивается им как порок, тем не менее, стоит к доблести гораздо ближе, нежели алчность. Конечно, честолюбие побуждает многих людей быть лживыми и лицемерными, действовать лишь согласно собственной выгоде. Тем не менее, при сопоставлении со все пожирающей алчностью данный порок предстает в глазах историка менее гнусным: «Но вначале честолюбие мучило людей больше, чем алчность, и все-таки, хотя это и порок, было ближе к доблести. Ибо славы, почестей, власти жаждут в равной мере и доблестный, и малодушный человек; но первый добивается их по правильному пути; второй, не имея благих качеств, действует хитростью и ложью».

Описывая времена ранней Римской республики, когда доблесть почиталась, по мнению Саллюстия, гораздо больше, чем в его эпоху, он так описывает этот путь: «Итак, и во времена мира, и во времена войны добрые нравы почитались, согласие было величайшим, алчность – наименьшей. Право и справедливость зиждились на велении природы в такой же мере, в какой и на законах. Ссоры, раздоры, неприязнь – это было у врагов; граждане соперничали между собой в доблести. Во время молебствий они любили пышность, в частной жизни были бережливы, друзьям – верны. Двумя качествами – храбростью на войне и справедливостью после заключения мира – они руководствовались, управляя государством».

Доблестный человек честен и потому, обращаясь с речью к народу, Марий так говорит о себе: «…у меня же, доблестно прожившего весь свой век, привычка поступать честно стала второй натурой».

Выше уже приводилась цитата из второго письма Саллюстия к Юлию Цезарю, где показывалось, как от стремления к богатству сила оказывается противоположной доблести, а стремление к славе – честности. Мы только что видели, что для нашего автора само по себе стремление к славе играет огромную роль в тяжелом пути следования по пути доблести, но оно должно органично сочетаться с честностью идущего по этому пути человека, потому что в противном случае славы он будет добиваться хитростью и коварством. Лишь сочетание двух этих начал образуют доблесть. Точно так же дело обстоит и с силой. С одной стороны, она является неотъемлемой частью, во всяком случае, военного аспекта доблести, но, будучи взята сама по себе, лишенная истинного благородства духа, она с одинаковой легкостью может быть обращена человеком как к добру, так и ко злу. Таким образом, и сила, взятая как самодостаточное понятие, может быть противопоставлена высшему началу.

Доблесть, равно как и порождаемая ею слава, неразрывно связывают между собой людские поколения. В своем втором письме к Цезарю Саллюстий, имея в виду сенаторов, констатирует, что людей трудно уравнять между собой, «так как доблесть предков оставила знатным людям добытую для них славу, высокое положение, клиентелы…»

Слава предков, добытая их доблестью, становилась для потомков путеводным маяком и примером для подражания. Рассуждая в начале своего повествования о Югуртинской войне о наибольшей пользе истории по сравнению со всеми другими умственными занятиями, Саллюстий так обосновывает превосходство избранной им науки: «Ведь я не раз слышал, что Квинт Максим, Публий Сципион и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков, загораются сильнейшим стремлением к доблести. Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывали на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков».

С другой стороны, в принципе могла быть и противоположная ситуация. Так, например, Цицерон, отвечая на упреки Саллюстия в безродности, не обременяя себя лишней скромностью, публично заявил: «Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне… Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести».

Если не точно такие же, то, во всяком случае, подобные взгляды были присущи и другим «новым людям», рвавшимся к власти в Риме и в этом своем устремлении сталкивавшимися не только с политическим, но и с идеологическим ожесточенным сопротивлением старой аристократии, притязания которых на монопольное сохранение за собой власти базировалось далеко не в последнюю очередь на представлениях об унаследованной от предков доблести. Именно на это и обрушился в своей речи Марий, доказывая простому народу, что доблесть-то как раз и нельзя унаследовать от предков, что она не передается по наследству: «Кичась своими предками, знать, отличающаяся совсем иными нравами, нас, соперников своих, презирает, а от вас требует всех магистратур не по своим заслугам, а будто это ваш долг. Но в своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе, но доблести они им не оставляли да и не могли оставить – лишь ее одну нельзя ни принести в дар, ни принять».

Нисколько не отрицая доблести предков нынешней знати, Марий лишь подчеркивает, что у них «знатность порождена доблестью», а не наоборот, и, исходя из этого, по критерию доблести смело приравнивает себя к предкам современной ему аристократии. С течением времени сходные представления получали все большее распространение, и у Ювенала мы опять-таки встречаем утверждение о сугубо индивидуальном характере как знатности, так и доблести: «Знатности нету нигде, как только в доблести духа». (Ювенал. Сатиры, VIII, 20)

Аналогичным образом дело обстояло и в отношении различных государственных должностей, и все тот же Марий и в этом отношении не преминул пожаловаться народу на несправедливость патрициев: «Теперь смотрите, как они несправедливы: того, на что они притязают, пользуясь чужой доблестью, они не дают мне на основании моей…».

Как видим доблесть, родовая или индивидуальная, согласно господствовавшим в ту эпоху представлениям, предопределяла право человека не только считаться знатным, но претендовать на то, чтобы занимать ту или иную магистратуру в Римской республике. Сам Саллюстий так описывает эту взаимосвязь в контексте вопиющего духовного упадка своего времени: «Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает».

Как уже отмечалось выше, доблестный человек честен и подобно тому, как к самой доблести ведет лишь один-единственный путь, точно так же и власти наделенный доблестью человек добивается лишь по правильному пути, в то время как его антагонист действует хитростью и ложью. Как уже отмечалось выше, в самом начале своего труда о заговоре Каталины Саллюстий, анализируя мировую историю, отмечал, что власть всегда передается от худшего человека к лучшему. Это правило действовало на международной арене, однако внутри государства, как великолепно видел сам историк, власть запросто могли захватывать и удерживать в своих руках худшие люди. И именно поэтому в своем первом письме к Цезарю, отдавая должное его выдающимся свершениям, Саллюстий особо подчеркивает: «Впрочем, как созданное трудом, так и достигнутое доблестью следует оберегать возможно тщательнее, дабы оно из-за небрежения не испортилось и не рухнуло, обветшав».

При этом внимательный исследователь общественных нравов великолепно осознавал, что в том Риме, в котором он жил, с возвысившей государство доблестью дела обстоят не самым лучшим образом. Касаясь опять-таки военных и гражданских должностей, Саллюстий с горечью отмечает, что сейчас «не доблести воздается почет».

Так, например, среди своих современников он мог назвать только двух доблестных людей – Цезаря и Катона. Великолепно зная историю родного города, Саллюстий не мог не понимать, что количество доблестных людей в его время стремительно сократилось по сравнению не только с эпохой создания Римской республики, но даже и с периодом более близких к нему Пунических войн. В чем же причина упадка доблести? Ответу на этот фундаментальный вопрос, по сути дела, и были посвящены основные труды Саллюстия, который на ярких конкретных примерах иллюстрировал плоды своих напряженных раздумий по этому поводу. В свете всего сказанного выше подобная «зацикленность» на одной-единственной проблеме не кажется чрезмерной – от правильного ответа на этот вопрос зависело, в конечном итоге, само существование Римского государства, поскольку, в случае окончательного исчезновения в нем доблести, оно неминуемо, согласно взглядам нашего мыслителя на закономерности мирового исторического процесса, было обречено пасть жертвой своих более доблестных соседей, что впоследствии и произошло. Беспристрастно исследовав как современные ему события, так и не очень далекое прошлое, Саллюстий находит главную причину упадка доблести – алчность и корыстолюбие людей. В своем сочинении «О заговоре Катилины» он пишет: «Когда богатства стали приносить почет и сопровождаться славой, властью и могуществом, то слабеть начала доблесть, бедность – вызывать презрение к себе, бескорыстие – считаться недоброжелательностью». Далее он яркими красками рисует картину современных ему нравов: «И вот из-за богатства развращенность и алчность наряду с гордыней охватили юношество, и оно бросилось грабить, тратить, ни во что не ставить свое, желать чужого, пренебрегать совестливостью, стыдливостью, божескими и человеческими законами, ни с чем не считаться и ни в чем не знать меры».

Какой контраст представляла эта современность с описанной им же эпохой ранней Римской республики, когда наделенная прямо противоположными качествами молодежь и заложила основы величия родной державы! Если в повествовании о заговоре Катилины, служившей как нельзя более лучшей иллюстрацией роковой испорченности нравов современного юношества, Саллюстий говорит еще, что из-за богатства слабеет доблесть, то во втором письме Юлию Цезарю он более категоричен, прямо утверждая, что практически никто не может самостоятельно противостоять растлевающему влиянию алчности, губящей плоды доблести и всего лучшего, что есть в человеке: «Ибо всякий раз как у человека возникает стремление к богатству, ни воспитание, ни добрые качества, ни врожденный ум не могут противостоять тому, что душа его рано или поздно все же не поддастся ему. Я слышал уже не раз, что цари, гражданские общины и народы из-за богатства лишались держав, которые они доблестью своей завоевали, будучи бедными. И это вовсе неудивительно. Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде. (…) Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость».

Саллюстий великолепно осознавал, что все это сейчас царит в современном ему Риме. Констатируя эту горестную картину в первом же своем сочинении, он нашел в себе силы честно отметить, что некоторым из этих пороков не был чужд по молодости и он сам: «Меня самого, подобно многим, еще совсем юнцом охватило стремление к государственной деятельности, и у меня здесь было много огорчений. Ибо вместо совестливости, воздержанности, доблести процветали наглость, подкупы, алчность. Хотя в душе я и презирал все это, не склонный к дурному поведению, однако в окружении столь тяжких пороков моя неокрепшая молодость, испорченная честолюбием, им не была чужда».

Какой контраст это нелицеприятное признание составляет с постоянным самолюбованием и самовосхвалением Цицерона! Объективности ради следует отметить, что алчности Саллюстий был подвержен не только в молодости, поскольку отнюдь не в юношеском возрасте он был назначен Цезарем наместником провинции Новая Африка, за управление которой он чуть было не попал под суд за лихоимство по возвращении в Рим. Тем не менее, впоследствии он нашел в себе силы осознать всю пагубность этого порока и, как видно из этого обзора, превыше всего ставя доблесть, он обратил всю силу своего таланта не на описание той эпохи, когда качество это более всего процветало в родном городе, а на создание картины упадка, на конкретных примерах показывая современникам главную причину исчезновения доблести в государстве. Все факты говорят о том, что это был сознательный выбор Саллюстия, который с помощью исторических примеров стремился предупредить сограждан о гибельности пути, по которому шло древнеримское общество. Не ограничиваясь одними историческими трудами, Саллюстий обращается с письмами к победившему Цезарю, предлагая ему свой план кардинального переустройства общества. Определив алчность как первопричину всех бед, он в первую очередь призывает нового правителя государства уничтожить значение денег. В сочетании с политической реформой, которую предлагал еще Гай Гракх, это приведет к тому, что люди будут соперничать между собой в доблести, а не в роскоши: «Это уравняет людей и в их положении, их имущественных правах, и все будут стараться превзойти друг друга доблестью. Я вижу в этом мощное лекарство против богатства. Ибо мы хвалим и добиваемся чего-либо, всегда думая о пользе. К лукавству прибегают рассчитывая на вознаграждение: если его не будет, никто не станет лукавить бескорыстно. Но алчности, этого дикого, свирепого зверя, терпеть нельзя; на что она направлена, там разоряют города, деревни, храмы и дома, смешивают божеское и человеческое, и ни войска, ни городские стены не в силах ей противодействовать; всех людей она лишает доброго имени, стыдливости, родины и родителей. Однако если лишить деньги их привлекательности, то добрые нравы легко одолеют пресловутую силу алчности».

Как видим, историк предлагал переустроить римскую общину, по сути дела, по спартанскому образцу, мечтая повторить у себя на родине реформу Ликурга. Однако Юлий Цезарь не принял предложенный ему Саллюстием радикальный план оздоровления общества, и Рим в своем дальнейшем развитии пошел по тому пути, которого больше всего и боялся мудрый историк.

Противником Саллюстия в политической жизни был самый знаменитый древнеримский оратор Цицерон, однако и в его творчестве доблесть-виртус занимает видное место. Точь-в-точь, как и его оппонент, что лишний раз показывает общераспространенность подобного взгляда в древнеримском обществе, он превозносит именно свой народ как главного носителя доблести, решительно отказывая в этом как ближним, так и дальним соседям: «Поистине во всем, что дается людям от природы, а не от науки, с нами не идут в сравнение ни греки и никакой другой народ: была ли в ком такая величавость, такая твердость, высота духа, благородство, честь, такая доблесть во всем, какая была у наших предков?»

В другом своем диалоге «О государстве» Цицерон вкладывает в уста Манилия схожее утверждение: «И все же меня радует, что мы воспитаны не на заморских и занесенных к нам науках, а на прирожденных и своих собственных доблестях».

В чем же конкретно, на взгляд Цицерона, эта доблесть состояла? В своем трактате «О природе богов» он относит к числу добродетелей (переводчики этого текста именно данным словом перевели на русский термин виртус) благочестие, набожность, религию. «Как и другие добродетели, так и благочестие не может состоять только во внешних лицемерных проявлениях. А если не было благочестия, то вместе с тем неизбежно исчезнут и набожность и религия. Если же и эти исчезнут, то последует великий переворот всей жизни и великое смятение, и, пожалуй, с исчезновением благочестия к богам не устранится ли также вера и человеческое сообщество, и самая совершенная из всех добродетелей – справедливость?»

Далее в этом же сочинении прославленный оратор связывает между собой блаженство, добродетель и разум, обосновывая человеческий облик богов: «И так как известно, что боги в высшей степени блаженны, а блаженным может быть только тот кто добродетелен, а добродетель не может быть без разума, а разум может быть только у человека, то должно признать, что боги имеют человеческий образ».

Развивая далее свои рассуждения, Цицерон подчеркивает деятельную, а не созерцательную природу добродетели: «Рассмотрим теперь вопрос о его (бога – М.С.) блаженстве. Без добродетели оно, конечно, никоим образом невозможно. Но добродетель деятельна, ваш же бог ничего не делает, стало быть, лишен добродетели, а значит, и не блажен».

В диалоге «О государстве» он делает акцент не только на деятельной природе доблести, применительно уже к людям, но и на ее активном применении в государственной жизни: «Но отличаться доблестью, словно это какая-то наука, недостаточно, если не станешь ее применять. Ведь науку, хотя ее и не применяешь, все же возможно сохранить благодаря самому знанию ее; но доблесть зиждется всецело на том, что она находит себе применение, а ее важнейшее применение – управление государством и совершение на деле, а не на словах, всего того, о чем кое-кто твердит в своих углах. Ведь философы не говорят ничего такого (я имею в виду то, что говорится действительно по справедливости и чести), что не было бы создано и подтверждено людьми, составлявшими законы для гражданских общин. И в самом деле, откуда возникло понятие о долге и кем была создана религия? Откуда появилось право народов и даже наше право, называемое гражданским, откуда правосудие, верность, справедливость? Откуда добросовестность, воздержанность, отвращение к позорным поступкам, стремление к похвалам и почету? Откуда стойкость в трудах и опасностях? Да ведь все это исходит от тех людей, которые, когда это благодаря философским учениям сложилось, обычаями подтвердили одно, другое укрепили законами. (…) Следовательно, тот гражданин, который своим империем и страхом перед карой по закону заставляет всех людей делать то, к чему философы своей речью могут склонить разве что немногих, заслуживает предпочтения перед самими любителями наставлять, обсуждающими такие вопросы».

Равно как и Саллюстий, Цицерон считает образцом доблести Катона, подчеркивая при этом природное происхождение интересующего нас начала: «Утверждаю одно: природа наделила человека столь великим стремлением поступать доблестно и столь великой склонностью служить общему благу, что сила эта одерживала верх над всеми приманками наслаждений и досуга».

С еще большей силой эта идея о природном характере доблести звучит у него в диалоге «О законах»: «…несомненно, что жить в согласии с природой – высшее благо; это значит вести жизнь умеренную и согласную с доблестью… В то же время природа хочет, чтобы мы жили как бы по закону доблести».

Развивая далее эту мысль, Цицерон такими яркими красками рисует картину того, что будет, если люди послушаются свою природу и будут жить по закону доблести: «Ведь когда душа, познав и восприняв доблести, откажется от своей покорности и потворству телу, подавит в себе стремление к наслаждению, словно какой-то позорный недуг, избавится от всякого страха смерти и боли, благодаря взаимному расположению соединится со своими близкими, признает всех своих близких объединенными природой, сочтет себя обязанной почитать богов и соблюдать религию во всей ее чистоте… то будет ли возможно назвать или себе представить более счастливое состояние?»

Призывая людей чтить тех, кто благодаря своим заслугам вознесся на небо – Геракла, Либера, Эскулапа, Кастора, Поллукса, Квирина, наш оратор добавляет: «да чтут они и те качества, за которые людям дается доступ на небо, – Ум, Доблесть, Благочестие, Верность».

К интересующему нас качеству люди должны стремиться ради него, поскольку оно само по себе является наивысшей духовной ценностью, а не ради материальных выгод, которые могут ей сопутствовать: «Ибо, если к доблести стремятся ради других благ, то, очевидно, существует нечто более заманчивое, чем доблесть, будут ли это деньги, или почести, или красота, или здоровье».

«Наконец, если к доблести стремятся ради выгод, а не ради нее самой, – замечает Цицерон, – то будет существовать лишь одна доблесть, которую будет правильнее всего назвать лукавством».

В своем диалоге «О государстве» Цицерон приводит одну весьма важную для нас подробность: полководец Марк Клавдий Марцелл по обету, данному им перед сражением под Кластидием в 222 г. до н. э., построил в Риме храм, который имел два отделения – божества Чести и божества Доблести. Затем, после взятия Сиракуз, он вывез созданную Архимедом сферу, наглядно воспроизводившую движение небесных тел, и отдал ее в качестве дара в построенный им храм: «…более красива и более известна в народе была другая сфера, созданная тем же Архимедом, которую тот же Марцелл отдал в храм Доблести».

Римский поэт IV в. Клавдиан, еще лично видевший стоящую в храме созданную Архимедом сферу, описал ее в своих стихах следующим образом:

Если живший почти семь столетий спустя после великого греческого ученого римский поэт считал, что созданный Архимедом небесный глобус зримо воспроизводит «неба устав, законы богов, гармонию мира», то тем более это было очевидно для завоевавшего Сиракузы поколения римлян. Этот факт красноречиво показывает, что Доблесть в сознании той эпохи явно носила вселенский, космический характер, не ограничиваясь одной лишь из сторон человеческой либо даже божественной натуры, а охватывало все мироздание целиком. Как нельзя более красноречиво об этом свидетельствует данный дар Марцелла: поскольку в храм бога войны преподносили захваченное у неприятеля оружие, божествам, от которых зависел урожай – плоды земледельческого труда, то факт принесения изображения Вселенной в дар божеству Доблести свидетельствует о тесной связи последнего с законами мироздания. Так засвидетельствованный Цицероном исторический факт подтверждает этимологическую связь латинского виртус с ритой, древнеиндийским обозначением вселенского закона.

Интересно проследить дальнейшее развитие этого термина во времени. Августин, сохранивший в своем творчестве часть античного наследия, но вместе с тем активно развивавший противоположную ему христианскую догматику, ставит добродетель – Virtus на четвертое место из семи ступеней восхождения души к Богу, согласно разработанной им концепции. По мнению Августина, virtus человека служит условием самоосознания своей души, отделяющей себя от телесно-чувственного и тем самым готовит душу к созерцанию божественной истины. Тем не менее, во время Средневековья особой популярностью данный термин не пользуется. Положение начинает меняться в эпоху Возрождения, когда понятие virtus оказалось напрямую связано как с проблемой теозиса, Богопознания, так и с проблемой самопознания. Так, например, Николай Кузанский, выдающийся философ XV в., осмыслял бога в первую очередь как художника, творца. Исходя из этой установки и саму жизнь он понимает прежде всего как деятельность и категорически отрицает «чистое» созерцание. Соответственно, на первый план выдвигается проблема virtu человека. «Учение Николая Кузанского об индивидууме как силе, творчески реализующей свою сущность, – подытоживает П.М. Бицилли воззрения этого мыслителя, – не что иное, как философское выражение господствующей в сознании уже раннего Возрождения идеи virtu. Раскрывая философски эту идею, Николай Кузанский тем самым подготовил почву для самых грандиозных умственных дерзаний Ренессанса. То, что саморазвитие личности, ее следование своей „virtu“ приводит ее к пределу, означает, что для личности открываются бесконечные переспективы. Потенциально индивидуум есть все. Микрокосм по-своему отражает в себе весь макрокосм. (…) Путь к богопознанию ведет через деятельность, через творческое осуществление личностью своей „virtu“ и своей „идеи“».

Становится понятным, почему именно в эпоху Возрождения от интересующего нас термина образовываются такие понятия, как «виртуозность», «виртуоз» (т. е. «человек-художник», творчески реализующий свое virtú), проникающие почти во все европейские языки. С окончанием эпохи Ренессанса, этого возвращения к бесценному наследию античной культуры, интересующий нас термин опять теряет свою актуальность для европейского сознания.

Неожиданный поворот в его понимании наступает в конце XX века в связи с развитием компьютерных технологий. По наиболее распространенной версии, Жарон Ланье, создатель первой фирмы, выпускающей бытовые виртуальные компьютеры, в начале 80-х годов вводит в оборот выражение «виртуальная реальность» для обозначения некой реальности, существующей лишь в момент работы компьютера. Понятие «виртуальные частицы», обозначающие некие частицы, объективно доказать существование которых невозможно, появляется и в современной физике. Понятие «виртуальный», несущее именно подобную смысловую нагрузку, прочно вошло в сферу нынешней масскультуры и активно пропагандируется ею. С.С. Хоружий, осмысливший данный феномен с философских позиций, дает ему следующее определение: «Виртуальная реальность, – недо-выступившее, недо-рожденное бытие, и одновременно – бытие, не имеющее рода, не достигшее „постановки в род“. Это – недород бытия в смысле таксономических категорий, равно как и в смысле порождающего бытийного импульса».

Развивая далее свою мысль, философ предупреждает о той серьезной причине, симптомом которой и является нынешняя виртуальность: «Гипертрофия „виртуалистического мировосприятия“, глобальная трансляция и тиражирование его установок служат, как весьма можно предположить, симптомами энергетического упадка человека и мира – упадка не количественного, а качественного: убыли формостроительной воли и способности». Перед нами пример извращения значения слова и подмены его исконного смысла на прямо противоположный. Понятию, обозначавшему вселенский закон, высшую и конечную реальность, в наше время пытаются придать смысл недовоплотившейся, т. е. фактически несуществующей реальности, некой компьютерной или научной фикции. Подобное фундаментальное искажение смысла слова, напрямую характеризовавшего в древнеримской культуре одно из наиболее сакральных начал, служит красочной характеристикой современной эпохи духовной деградации, забвения и презрения всех первоначал, которые были священны для наших предков.

Кельтская традиция сохранилась гораздо хуже римской или греческой, однако данные языка свидетельствуют, что понятие о космическом законе существовало и у кельтов. Так, при описании восстания наемников против карфагенян в III в. до н. э. Полибий упоминает вождя галатов Автарита, а в более поздние времена, уже после римского завоевания Галлии, в Арденнах засвидетельствован культ Artahe, от имени которого произошло название современного Арде. Наконец, возможно, именно от этого понятия произошло имя короля Артура, самого знаменитого кельтского правителя Британии, которое традиционно выводится от слова «медведь». Не будем забывать, что в средневековом эпосе именно Артур, став верховным правителем Британии, подавил царивший в стране хаос на социальном плане и установил тот справедливый порядок, который впоследствии неоднократно идеализировался в более позднюю эпоху. Поскольку вселенский закон в Индии был тесно связан с образом колесницы, которую индоевропейцы видели в созвездии Большой Медведицы, стоит отметить, что в Англии данное созвездие называлось колесницей короля Артура.

В современном французском языке помимо термина «ритуал», заимствованного всеми европейскими народами из латыни, есть также термины rite – «обряд, ритуал», rotace – «колесообразное», roti – «жаркое» и rotir – «жарить, поджаривать», «жечь», «палить». В английском языке родственными словами можно считать retain – «удерживать», «поддерживать», «сохранять», retribution – «возмездие», «кара», очевидно, right – «право», «справедливость», «выпрямлять», «исправлять», rite – «обряд», «церемония» и rotate – «вращать», «чередовать». В немецком языке ими являются Ritus – «религиозный обряд», Rot – «красный цвет» и, может быть, Ritter – «рыцарь», который первоначально мог восприниматься как защитник мирового закона. Данные термины указывают на существование у основных современных европейских народов представлений о вселенском законе, уничтоженных, вероятно, с принятием христианства.

В силу своей лучшей сохранности больше данных дает скандинавская традиция. В ее мифологии Рати – это название бурава, с помощью которого бог Один добыл себе мед поэзии. Далее, это слово присутствует в первой половине имени белки, бегающей по мировому дереву. Больше в скандинавской мифологии этот корень не встречается, однако в древнеисландском языке зафиксирован глагол retta, инфинитив rita – «устанавливать». Там же встречается и прилагательное rettr – «правильный»; в качестве существительного этот термин означал также «право, закон», хотя те же понятия у скандинавов передавались словом lag (log). М. Стеблин-Каменский, описывая первоначальный быт поселившихся в Исландии скандинавов, сохранивших на этом острове свое традиционное родовое догосударственное устройство, подчеркивает, что для обозначения исландского общества как целого в исландском языке не было никакого другого слова, кроме слова, которое одновременно обозначало и «закон» и «общество», тогда как для обозначения норвежского, шведского или любого другого общества, в котором существовало государство, в исландском языке употреблялось слово, которое одновременно означало и «королевство» или «государство» и «насилие». О том, какое огромное значение придавали исландцы закону в отношениях между свободными людьми, свободными от гнета государства, свидетельствует крылатая фраза из «Саги о Ньяле»: «Ведь закон хранит страну, а беззаконие губит».

Отмечая, что право у скандинавов было шире, нежели просто свод юридических норм, и включало в себя мораль и понятия меры и пропорции, А.Я. Гуревич так оценивает различия между двумя обозначавшими его терминами: «…Термин, обозначавший у скандинавов право, – rettr. В поле его значений как прилагательного входят понятия „прямой“, „точный“, „правильный“, „справедливый“. В качестве существительного rettr означает „право“, „закон“. Понятия log и rettr близки, но не идентичны. Как и log, rettr может обозначать закон страны или церковное право. ‹…› Однако термин rettr чаще выражал не понятие права как состояния людей, объединяющихся в обществе, а содержал характеристику личных прав индивида, его статуса. Поэтому он обозначал также и возмещение за нарушение этих прав: rettr sinn обозначало „его возмещение“…». Можно высказать предположение, что наличие у скандинавов двух терминов для обозначения права было, в конечном итоге, обусловлено их изначальным восприятием вселенского и земного порядков как двух различных явлений. По мере исчезновения памяти о первом явлении обозначающий его термин начал переноситься на земной порядок, что и создало наблюдаемый дуализм.

В заключение данного обзора следует отметить два возможных случая знакомства германских племен со славянским названием вселенского закона. Понятно, что термин рота не вытеснил у них собственное обозначение вселенского закона, но отразился в личных именах и географических названиях. Оба случая имели место в зоне славяно-германских контактов на юге и севере Европы. В первом случае имеется в виду имя короля Ротари, который правил с 636 по 652 г. захватившим Северную Италию племенем лангобардов и, по иронии судьбы, в 643 г. кодифицировал обычное право этого племени (т. н. эдикт Ротари). До своего вторжения в Италию лангобарды в IV–VI вв. обитали в бассейне среднего Дуная, где контактировали с местными славянами. Контакты со славянским миром не прервались и после переселения германского племени на свою новую родину. Разнообразные источники рисуют картину весьма тесных связей между славянами и лангобардами на протяжении достаточного длительного периода, в течение которого отдельные представители германцев имели более чем достаточно времени для того, чтобы изучить язык и культуру своих соседей. Один из первых контактов подобного рода описывает Прокопий Кесарийский в рассказе о событиях 548–549 гг., когда в результате междоусобной борьбы за лангобардский трон один из претендентов был убит, а его сын Ильдигес бежал к славянам. «Когда же между гепидами и лангобардами, как я уже рассказывал, возникла вражда, то Ильдигес с теми из лангобардов, которые последовали за ним, приведя с собой большой отряд славян, тотчас же прибыл на помощь к гепидам, и гепиды надеялись, что они вернут ему королевский трон. Вследствие заключенного в данный момент мира между гепидами и лангобардами Аудин тотчас же стал просить гепидов, как ставших друзьями, выдать ему Ильдигеса. Но гепиды решили ни в коем случае не выдавать этого человека; поэтому они предложили ему уйти отсюда и спасаться, куда он хочет. Ни минуты не колеблясь, он со своими спутниками и несколькими добровольцами из гепидов вновь ушел к славянам. Поднявшись оттуда, он направился к Тотиле и готам, имея при себе войско не меньше чем в шесть тысяч; прибыв в Венетскую область, он встретился с несколькими отрядами римлян, которыми командовал Лазарь, вступил с ними в бой, обратил их в бегство и многих убил. Но он не соединился с готами, а, перейдя реку Истр, удалился в область славян». Итак, мы видим лангобардского принца, который со своим окружением весьма долго живет у славян, часть которых принимает участие в его начинаниях, и при каждом неблагоприятном повороте судьбы возвращается в их область.

Традиция искать политическое убежище в славянских землях сохранилась среди лангобардской знати и в следующем столетии, уже после переселения этого племени в Северную Италию. Павел Диакон так описывает события 664–666 гг.: «Наконец, когда Луп (правитель лангобардского герцогства Фриульского, поднявший мятеж против своего короля. – М.С.) был таким, как мы рассказывали, образом убит, Арнефрид, сын его, пожелал вместо отца завладеть в Фороюли герцогской властью. Но, боясь войска короля Гримоальда, бежал к народу славян в Карнунт, который обычно неправильно называют Карантанум. Позднее он явился вместе со славянами, как бы намереваясь с помощью их войск вернуть себе герцогскую власть; возле крепости Немас, неподалеку от Фороюли, напали на него фриульцы, (и) он погиб». Аналогичное намерение лангобардский историк фиксирует и у герцога Пеммо, который из-за немилости короля Лиутпранда (правил в 712–744 гг.) задумал со своими людьми бежать в страну славян. Длительные пребывания знатных германских изгнанников в славянской среде, имевшие место как до, так и после правления Ротари, предполагают овладение ими языком принимающей стороны, выступавшей к тому же и в качестве их военных союзников. Данное предположение более чем вероятно, однако не подкрепляется надежными источниками.

Зато источники свидетельствуют о знании славянского языка одним из представителей лангобардской знати как раз во время правления короля Ротари. Речь идет о герцоге Беневентском Радоальде (ум. в 646 или 647 г.), который даже никогда не жил среди славян. Просто проведя детство в Чивидале, по соседству с альпийскими славянами, герцог уже в силу этого выучил их язык, что весьма пригодилось ему во время нападения славян в 642 г. на итальянский город Сипонт. Благодаря военной хитрости они убили местного герцога Айо и немало людей из его окружения. «Как только об этом было сообщено Радоальду, тот, быстро явившись, заговорил с этими славянами на их собственном языке. Когда же он сделал их вследствие этого менее воинственными, то, тотчас напав на них и подвергнув их большому избиению, он и за смерть Айо отомстил, и тех врагов, которые еще оставались, вынудил бежать из тех пределов». Так знание славянского языка помогло лангобардскому герцогу усыпить бдительность славян и напасть на них врасплох. Кроме того, на основании сообщения Павла Диакона знание этого языка предполагают у прадеда историка, который в 610 г. был уведен аварами в плен, бежал оттуда и во время своих скитаний по чужим землям был спасен славянской женщиной, накормившей его и указавшей путь в Италию. Таким образом, мы видим, что между славянами и лангобардами на протяжении нескольких веков существовали устойчивые контакты, создававшие необходимую основу для различного рода заимствований. В момент рождения Ротари (около 606 г.) обстановка для этого была самая благоприятная – как отмечают историки, до 610 г. отношения между двумя народами были мирными и союзническими; в 603 г. король лангобардов Агилульф именно в союзе со славянами захватывает города Кремону и Мантую. Подобный характер славяно-лангобардских отношений делает весьма вероятным заимствование лангобардами славянского названия вселенского закона, которое было включено в имя их будущего короля.

Второй интересующий нас случай произошел примерно в ту же эпоху и связан с последним королем фризов Радбодом (ум. в 719 г.), ведшим долгую неравную борьбу с правителем франков Карлом Мартеллом. Различные источники указывают, что в период неудач фризский король укрывался в некой «стране Фосите» (остров, посвященный древнему фризскому божеству), расположенной на границе между фризами и датчанами. Хеймреих сообщает: «В 690 г. резиденция Радбода и его двор находились в Фостенланде, в построенной им крепости Ротенбурге, называемой иначе Фостенбургом. Тот же Радбод собрал из северных фризов войско и с ним… победил, наконец, Карла Мартелла». По поводу того, где именно находился этот священный остров, высказывались разные мнения, однако нас в данном случае больше интересует не его конкретное местонахождение, а то, что королем фризов на нем была построена крепость, названная в честь роты. В том, что это не было случайным совпадением, нас убеждает как характер фризского языческого бога, которому был посвящен этот остров, так и данные о проникновении в земли фризов части западнославянского племени волотов-велетов. Поздние голландские летописи неоднократно упоминают о мирном расселении велетов между фризами и нижними саксами в северной Голландии и о построении ими около Утрехта славянской крепости Вильтенбург. Достоверность этих известий подкрепляет английский писатель VIII в. Беда Преподобный, отмечавший, что около 700 г. франкский майордом Пипин, покоривший и насильно крестивший фризов, назначил св. Виллиброрду местом для епископского престола новообращенной им страны «свою славную крепость, которая называется у тех народов древним именем Вильтабург, т. е. городом Вильтов, а на языке галлов Trajectum (Утрехт)». Это был не единственный славянский топоним в тех местах, поскольку в ходе своей деятельности Виллиброрд освятил церковь «у древнего Славенбурга, что теперь Vlaerdingen». Все указывает на то, что переселившиеся туда волоты жили в мире с окружающими их фризами и саксами, причем источники отмечают, что все три народа избирали себе общих вождей и столицей у них был славянский город Вильтенбург. Выселившаяся во Фризию группа волотов была сравнительно немногочисленна и через некоторое время растворилась в германском окружении. Однако есть все основания полагать, что западные славяне оказали определенное духовное воздействие на своих фризских соседей. Об этом говорит как выбор в качестве общей столицы именно славянского Вильтенбурга (а политический центр в древности очень часто являлся одновременно и сакральным центром), так и характер верховного фризского бога Фосите: «Этот бог обладал двойственной природой. Он был одновременно богом войны и правосудия, а поэтому и пользовался самым высоким почетом, особенно у фризов.

Центром культа этого бога была его собственная страна Фосите. Там находилась резиденция последнего короля фризов Радбода (ум. в 719 г.) и его замок. Облик „страны Фосите“ рисуется в неясных, трудно поддающихся идентификации чертах, и мнения относительно ее местонахождения крайне противоречивы». Наличие у верховного бога военной и юридической функций вкупе с его связью с морской стихией делает его очень похожим на славянского Перуна. Подобные черты могли быть результатом индоевропейского наследия, однако типологически верховный бог должен был быть связан с вселенским законом. Фризского его названия мы не знаем, но воздвигнутая Радбодом на священном острове крепость названа им в честь роты. С одной стороны, это название более чем логично: крепость вселенского закона находится именно на острове бога-хранителя этого закона. С другой стороны, это свидетельствует о славянском влиянии как в отношении названия данного космического принципа, так, по всей видимости, и в отношении характера самого бога Фосите. Следует отметить, что, когда около 770 г. Людгер, еще один христианский святой, добрался до острова Фосите, он разрушил там все языческие святилища, на их месте воздвиг христианскую церковь, а награбленные сокровища священного острова прихватил с собой. По приказу императора Карла Великого треть из них была передана Утрехтской епархии, в том числе и предположительно идол Фосите. Рассмотренные обстоятельства славяно-фризских контактов также говорят в пользу заимствования северным германским племенем названия славянского вселенского закона у волотов-велетов.

Приведенный в этой главе материал дает нам возможность утверждать, что обозначающий вселенский закон термин изначально был присущ практически всем индоевропейским языкам от Индийского до Атлантического океана и восходит к единому индоевропейскому понятию. В силу различных исторических обстоятельств степень cохранности и круг его значений в различных языках далеко не одинаковы, однако пример Греции красноречиво свидетельствует, что даже при отсутствии профессионального жречества и забвении основного значения этого слова весьма многие связанные с ним представления способны храниться в народной памяти на протяжении многих столетий. Путем сравнительного анализа возможно установить основные значения этого индоевропейского термина, которые, очевидно, были свойственны на ранней стадии развития и всем индоевропейским языкам.

В первую очередь этот термин, несомненно, означал вселенский закон, справедливость, порядок, истину и правду. Благодаря многообразным формам своего проявления во внешнем материальном мире этот универсальный первопринцип, по всей видимости, изначально обладал достаточно большим кругом значений и ассоциаций. Поскольку в соответствии с ним осуществлялось движение всех небесных тел, этих наиболее видимых частей Первобога, весьма рано должна была возникнуть его связь с временем, небесным порядком и гармонией, в том числе музыкальной. В силу заключенной в самом названии вселенского закона идеи движения он одновременно ассоциировался как с огнем и красным цветом, так и с течением воды. С изобретением человечеством колеса немедленно возникает его вторичная ассоциация с колесом и колесницей. Другим его значением стал обряд, периодически повторяющийся священный ритуал, жертвоприношение, необходимые для поддержания Вселенной и господства в ней закона и порядка. Следующий комплекс значений вселенского закона – это изреченное слово, текущая речь (в этом плане не исключена его связь с русским словом «рот»); в своем развитии они трансформируются в понятия клятвы и договора, совершаемых обязательно в соответствии с мировым законом и являющихся его частными проявлениями, а также частного земного закона, определяющего должное поведение человека. В этом последнем проявлении он распространяется на все сферы человеческой деятельности, от любви до войны, соответствие либо несоответствие ему определяет и посмертную участь человека, а с возникновением государства в случае Спарты этот закон становится даже государственным. И значение справедливого закона/порядка, и значение обряда, и значение договора/клятвы закономерно приводят к распространению рассматриваемого термина на область суда и правосудия, непосредственно связанного со всеми тремя значениями. Наряду с этим могла появиться идея возмездия, в первую очередь божественного, по отношению к нарушителям небесной и земной правды или должным образом заключенного договора. Таков, очевидно, основной исходный круг понятий, присущий этому многозначному индоевропейскому термину, который в равной степени пронизывает космический уровень, общественное устройство и жизнь отдельного человека.

После того как индоевропейское единство распалось, у каждого из входивших в эту языковую семью народов степень восприятия вселенского закона и, соответственно, сохранность обозначающего его понятия стала различной. В наибольшей степени память о сакральной основе мироздания сохранилась у индийских ариев, у которых космический закон был известен под именем риты. Вслед за ней по уровню сохранности идут иранская Арта и греческая арета. Насколько позволяют судить имеющиеся в распоряжении историков источники, у большинства остальных индоевропейских народов это понятие сохранилось в менее удовлетворительном состоянии. Что касается славян, то рассмотренные в настоящей главе данные позволяют говорить о том, что их собственное название вселенского закона оказало некоторое влияние на различные народы, контактировавшие со славянской общностью как на западе, так и на востоке. При этом заимствование термина происходит примерно в одно и то же время. Во всяком случае, сакские источники фиксируют использование славянской роты в V веке н. э., лангобардские – в начале VII в., а фризские – в конце VII в. Данное обстоятельство позволяет сделать вывод, что понятие вселенского закона играло достаточно большую роль в жизни славян в эпоху праславянской общности и оказывало эпизодическое влияние как на их непосредственных соседей на западе, так и на ираноязычный мир, с которым они соприкасались на востоке.