Часть 1

Дорогой мой друг, зачином к моим историям служит мое пребывание в тех или иных местах. Понимаю, слушать это весьма утомительно, однако, рассказывая, я в определенной мере переживаю лучшие дни своей жизни — дни, когда твой покорный слуга был молод и ясен, словно летний день. Я видел и каменные изваяния, кои и по сей день напоминают нам о величии полководцев прошлого, видел и более скромные монументы, предназначение которых — увековечить в памяти людей те или иные этапы истории, я попадался в капканы посреди обезлюдевших улиц. Много разного случалось со мной, и, подобно пауку, я вплетал в кружева нашего с тобой наследия истории из своей жизни. Надеюсь, ты сможешь мне это простить. Иначе я просто не умею.

Так уж вышло, что несколько раз мной было названо имя одного известного в те времена человека, да, друг мой, речь идет о Яне Снегире. Будучи молодым, но безмерно талантливым парнем, этот человек написал великое множество песен, среди которых были баллады, хулительные оды, застольные песни. Его произведения разлетались по Гриммштайну, словно журавли; их пели на пирах аристократы нашего славного отечества, пели солдаты во время марша и на стоянках, они звучали в трюмах стоящих на рейде кораблей, эти простые, но западающие в душу песни исполняли за работай прачки, кухарки, трубочисты и плотники. Одним словом, Снегиря знали все, и то непродолжительное время, которое он числился в штате служителей Музы, Гриммштайн буквально дышал его поэзией.

По твоему взгляду, дорогой мой друг, я вижу — ты смекаешь, к чему все идет. Безусловно, ты уже ждешь историю, которая приключилась с Яном и была пересказана ведьмами Рогатого Пса. Иначе и быть не может, однако спешу тебя огорчить. Ян Снегирь лишь вскользь упоминался в некоторых из них и никогда не был их центральной фигурой.

В те славные годы, когда твой покорный слуга стирал свой зад о седло, разъезжая по городам и весям нашего отечества, поэзия Снегиря вновь вошла в моду, да и интерес к самому автору с течением времени лишь возрос.

Была ранняя осень, и, отправившись по долгу службы в город Чадск, что в Огневском княжестве, некогда находившемся в вассальном подчинении у Трефов, я встретил одного прелюбопытнейшего господина, и, к моей великой радости, оба мы двигались в направлении названного ранее Чадска. Господин сей был одет достаточно скромно, но не без лоска, если не сказать — щегольства, и, даже невзирая на свой почтительный возраст, он, следуя заведенному в молодости ритуалу, каждое утро накручивал свои русые с проседью волосы на бигуди. Он представился Генрихом Чайкой, и лишь дурак не провел бы аналогию. Замечу, что, несмотря на свои причуды, Генрих был крайне интересным собеседником, к тому же весьма образованным, если не сказать больше — Генрих преподавал словесность в Златоградском университете, и, как он изволил выразиться, предметом его ученого интереса как раз таки и была жизнь и творчество Яна Снегиря. То, что я знаю о Профессоре Чайке, я знаю лишь с его собственных слов, и после нашего расставания я ни разу не подвергал услышанное сомнению.

Светало. Мы вышли из боксов корчмы «Аистова свирель», в которой нам и посчастливилось познакомиться минувшим вечером за игрой в кости и распитием пенного напитка.

— Друг мой Волкер, — обратился ко мне Генрих. — Известно ли вам что-нибудь о заведении, в котором нам довелось коротать ночь?

— Кроме того, что их повар — криворукий болван, который позорит профессию, пожалуй, ничего, — ответил я, забравшись в седло, и добавил: — Еще там замечательное пиво, горчит, но это не беда.

— Как приземленно вы рассуждаете, — Генрих пригладил усы и, закрывшись ладонью от утреннего солнца, посмотрел вдаль. — Ни облачка. Дождя не было уже неделю, это не может не радовать.

Я согласился и, глядя на холодное небо, задумался о своем и опомниться не успел, как наши с Генрихом скакуны шли аллюром бок о бок. Подобное — не редкость, когда большую часть жизни ты проводишь в дороге и действие, которое ты повторяешь изо дня в день, успевает забыться прямо в момент своего совершения.

— А между тем, — вновь начал Генрих, и я, признаюсь, не сразу сообразил, о чем он. — Хозяин корчмы, скорее всего, — порядочный человек.

— С чего ты это решил?

— Я убежден, что поэзия Снегиря близка лишь чутким сердцам.

— И при чем же здесь Ян Снегирь? — уточнил я, не подозревая, что до самого вечера давно умерший поэт станет единственной темой наших бесед, а точнее, выездной лекцией профессора Чайки, как я прозвал позже своего приятеля. — Уж не в честь ли персонажа какой ни то песни была названа та корчма?

— Вы догадливый молодой человек, хотя мне лично кажется, что незнание собственного культурного наследия является смертным грехом.

— Возможно, — ответил я. — Но до сего дня мне удавалось жить праведно. Если то, о чем ты действительно говоришь, — правда, тогда мне немедленно следует узнать о собственной культуре больше.

— Да кем я буду, если не исправлю сложившейся ситуации?! — воскликнул профессор Чайка. — С вашего позволения, я и познакомлю вас с этой забавной песенкой.

Мимо нас медленно проплывали луга, там, на линии горизонта, виднелся лес, и его успевшая пожелтеть кромка напоминала о неотвратимом приближении зимы. В небольшом отдалении от большой дороги я увидел яблоневый сад и стайку деревенских детишек, сбивающих яблоки палками.

— Ничего не имею против, — ответил я и, признаюсь, слукавил. Яблочный промысел на тот момент занимал меня куда сильнее песен. — Пойте, ежели вам так угодно. За песней и работа, и отдых пролетают быстрее, чего уж говорить о путешествии.

— Особенно когда путешествия и есть работа. Не так ли?

— В яблочко.

— «Аистова свирель», дорогой мой студент, — одно из ранних произведений Яна Снегиря. По легенде, он впервые исполнил его на лютне в возрасте тринадцати лет. Пел он, если мне не изменяет память, не то на Златоградской, не то на Братской ярмарке. Я обязательно уточню сей момент или вспомню, но чуть позже. Горожанам эта песенка не пришлась по духу, а вот жители деревень, присутствовавшие на ярмарке, подхватили, запомнили и разнесли по Гриммштайну её незатейливый мотив и текст.

— Прежде мне казалось, что в жизни происходит все в точности до наоборот.

— Вы тоже придерживаетесь мнения, что горожане более просвещённые, в отличие от жителей сел и деревень?

— Я предпочитаю не думать об этом, — улыбнулся я. — Моя голова, как правило, занята иными думами. Вы хотели петь песню, — напомнил я своему спутнику.

На голову одного из мальчишек упало яблоко. Я готов спорить, что услышал треск, хотя это было и невозможно. Дети захохотали. «Шишка будет. Так тебе, сорванец!» — подумал я и издал короткий смешок — случайно, готов поклясться. Генрих принял смешок на свой счет и демонстративно отвернулся от меня.

— Не обижайтесь, — принялся я утешать своего обидчивого спутника. — Я смеялся не над вашим желанием сделать из меня образованного.

— Точно?

— Клянусь, — поклялся я в очередной раз. — Я жажду услышать песенку, которую полюбила чернь.

— Эти ваши архаизмы… Чернь! Классовое деление — пережиток прошлого, — начал он и, вспомнив, что я человек короля, тут же закрыл эту тему, решив, что спорить со мной не о чем. — Я спою, но если только вы очень сильно попросите.

— Очень сильно прошу! — воскликнул я и отвесил комичный поклон. — Пойте же, менестрель.

Вышло и глупо, и смешно. Мы дружно захохотали.

— Ладно, друг мой, слушайте, мне не жалко, — гордо подняв голову, произнес он. — Это действительно мило и наивно. — И он начал петь:

— Удивительно, — произнес я, понимая, что сейчас мне придется объяснять, что именно меня удивило. — Весьма…

Как и ожидалось, профессор Чайка вопрошающе посмотрел на меня и задал предсказанный мной вопрос.

— Очень… Религиозно.

— Друг мой, а как иначе? — профессор Чайка, равно как и я, мыслил на опережение. — Вы же понимаете, что речь идет об эпохе, названной tempus tenebrae, иначе говоря…

— Время тьмы, — закончил я за Генриха. — Я слышал об этом.

— И что же вы слышали?

— Только то, что мне рассказывала бабушка.

— Вы же не считаете, что ваша бабушка, — он покрутил пальцем у виска, — немного того. Не считаете же?

— У меня не было причин сомневаться в душевном состоянии своей бабушки, однако мне кажется, что в её словах было много… — я на мгновение задумался, увидев вдалеке повозку, одиноко стоящую на дороге. Позади повозки мелькали фигуры людей, и я невольно задал себе вопрос, а не разбойники ли это? Служба гонца приучила меня остерегаться подобных ситуаций, ведь я, как и все люди моей профессии, знал об участившихся случаях нападения на перевозчиков ценной информации. Нащупав на поясе рукоять клинка, который я приобрел сразу после нападения разбойников под Братском, прикинул, смогу ли дать отпор противнику, и сразу же ответил на него словами своего приятеля:

— Быстрые ноги подчас полезнее острого меча.

— Ваша бабушка не преувеличивала, а пересказывала вам то, что слышала от своей матушки. — Чайка тоже увидел стоящую на дороге повозку, но не придал тому никакого значения. — Вы знакомы с таким фундаментальным трудом, как «Природа тьмы»?

— Слышал, но не читал, — коротко ответил я, и все мое внимание обратилось на повозку. Голос Генриха скорее раздражал, нежели отвлекал, но я из вежливости не стал его обрывать.

— Вы многое потеряли. Этот труд повествует о тех временах, когда Гриммштайн терзали междоусобицы, а людей — чудовища, как бы дремуче это ни звучало сейчас.

— Люди и есть чудовища, — я не сводил глаз с людей у повозки. Двое мужчин и еще кто-то внутри. — Не все, но монстров среди них хватает.

— Вы правы, но в «Природе тьмы» говорится именно о чудовищах. Это не метафора, если вы понимаете.

Я не знал, что значит метафора, но и разбираться особого желания не было.

— Там описываются разные твари… От тех, кого принято называть русалками, до племени мышеобразных людей.

Я прыснул.

— Ну, или человекообразных мышей.

— О человекообразных людях там говорится?

— Волкер, друг мой, это наука, а не шутки у костра. Не оскорбляйте меня, ради Бога.

— Простите, профессор.

— Так вот, в университете много мудрых людей, и «Время тьмы» долгое время считалось шуткой… Глупым и незатейливым бредом, который был написан во время существования одной небезызвестной религиозной секты.

— Ведьмы Рогатого Пса?

— Именно. Отношение к содержимому упомянутой прежде книги сильно изменилось, сильно.

Мы приблизились к повозке на полсотни шагов, и теперь мне стало очевидным, что нет никакой опасности.

— Господа, — поприветствовал я мужчин, — что приключилось с вами и отчего вы такие поникшие?

— Кобыла подвернула ногу, и мы не можем продолжить путь, милостивый государь, — ответил старший из них.

— Вам нужна какая-то помощь?

— Нет, милостивый государь. Мой старший сын уже ушел к свату и скоро должен вернуться с ослом.

— В таком случае — счастливо, — закончил я разговор. — Друг мой, продолжайте.

Чайку разговор занимал куда сильнее проблем голытьбы, а голытьбу Чайка не занимал вовсе.

Мы успели удалиться от странников на приличное расстояние, и, лишь когда их повозка скрылась из виду, Генрих заметил, как безжалостно я лишил его возможности завести новые знакомства. Он назвал меня ревнивцем, что лично мне показалось слегка оскорбительным, а после лекции об этике и вежливости он поведал об одном интересном случае. Мои замечания о том, что сам-то Генрих не спешил заговаривать с людьми, собеседник пропустил мимо ушей.

— Один из профессоров моей альма-матер всерьез увлекся чтением «Природы тьмы». Не буду ходить вокруг да около, но одна из глав сего труда рассказывает о некоем Густаве, который жил себе в деревне Заречье и в ус, как говорится, не дул. Одной весной он обнаружил своих коров мертвыми и не на шутку перепугался. Густав молил Господа, чтобы несчастье не постигло и его соседей.

— Обычно люди молят Господа об обратном, — заметил я. — Но это я так, не обращайте внимания.

— Обычно — да, но наш-то Густав был человек порядочный. Это в историях ведьм Рогатого Пса все действующие лица сплошь гнусы да мерзавцы.

— Не все, — ответил я. — Есть одна история… «Атаман и его ганза», если мне память не изменяет…. Да и не только она.

— Не слышал, — грустно ответил Чайка. — Теперь вы, друг мой, поставили меня в неловкое положение.

— Не волнуйтесь. До Чадска мы доберемся лишь завтра вечером, а это значит, что вечер у костра и под звездами у нас не за горами. К сожалению, мне так и не довелось рассказать Чайке эту историю, да и в нашем разговоре, друг мой, этому сюжету, увы, места нет. Коли даст Бог и мы встретимся вновь, спроси меня о ней, и, коль буду в здравии, расскажу, не утаив ни слова.

— Под звездами? А как же постоялые дворы?

— На этом участке дороги лишь Аистова свирель. Так вышло, что человек, коего вы назвали порядочным, действительно таким и является, с одним лишь исключением — он порядочный мерзавец.

— Никогда бы не подумал.

— Да, этот старый пройдоха надоумил своего шурина сжечь постоялый двор, в котором мы могли бы заночевать.

— Откуда вы это знаете?

— Так говорят, — ответил я. — Земля слухами полнится.

— Тогда у меня для вас плохие новости. Не всему, что говорят, можно верить. Люди поговаривают о призраке, что бродит по этой дороге, но, сколько бы я ни путешествовал этим маршрутом, так ни разу его и не повстречал…

— Вы, профессор, рассказывали про Густава, а до этого про Снегиря. Давайте вернемся хотя бы к одной из тем.

— Мы вернемся к каждой из них. — Чайка на мгновение задумался и отогнал от своего лица назойливую муху. Тщетно, надо заметить. Муха улетать не собиралась. — Так вот, участь скота Генриха разделил и соседский скот, а после и скот людей из соседних деревень. Не буду ходить вокруг да около. Люди обнаруживали следы, что вели от разоренных хлевов к реке Излучина. Эта река пересекает весь Гриммштайн, и её берега, безусловно, видели много страшного, увидел и Густав. Пойдя по следам, мужики, вооруженные верой и каким ни то незамысловатым оружием вроде вил и серпов, вышли к гроту.

— Что же они там обнаружили?

— Страшное.

— Я весь внимание.

— Колонию нелюдей. Человекообразных мышей, если быть точным. Одна из историй ведьм Рогатого Пса рассказывает о подобных тварях, но там, если мне не изменяет память, речь шла об обращенных в чудовищ людей.

— Я слышал эту историю от человека из Псарни.

— Они еще существуют?

— Я тоже весьма удивился. В Ржавой Яме была одна мышь… Её, кажется, звали Рогг. Она была настоящей, а не заколдованным человеком.

— В «Природе тьмы» говорится о целом племени. Представьте себе.

— Звучит страшно, если бы это действительно имело место быть.

— Этим же вопросом задались и люди из университета. Дело в том, что в сей книге очень четко указано географическое местоположение сего грота.

— Занятно.

— Не то слово, — торжествующе воскликнул Чайка. — В книге говорится о том, что крестьяне завалили грот вместе с его обитателями. Так Густав и его компаньоны решили свою проблему и, знаете, весьма эффективно.

— Эффективно?

— Да. Это слово значит, что когда…

— Я знаю, что оно значит. Откуда известно о том, что проблема была решена?

— Так ведь была целая экспедиция. Ученые мужи из университета отправились к гроту, и тот, вообразите, был действительно завален. Грот вскрыли и обнаружили там останки, коих было порядка двадцати-тридцати. Сырость сделала свое дело, но то, что черепа и само строение скелетов имели мало общего с людской природой, — непреложная истина.

— О как!

— Именно! А теперь вернемся к Снегирю. Вы говорите о том, что песенка очень религиозна, но как иначе? Люди жили бок о бок с теми, чья природа была им необъяснима, страшна, и не отрицаю, что суть её была тьма и к их сотворению приложил руку сам Диавол. Его, как мне кажется, в те времена называли Рогатым Псом, но в документах того времени и Диавол упоминается тоже… — Чайка задумался. — До Рогатого Пса я, увы, добраться не успел, но, если вы будете в Златограде и у вас будет время, проведите его в библиотеках. Изучите вопрос, обещаю, будет увлекательно.

— Сами изучайте. Мне платят не за то, чтобы я просиживал зад за книгами.

— Разумно. Жаль, однако, что к гибели Снегиря не приложило руку ни одно чудовище, хоть он, безусловно, раз-другой — а на них натыкался.

— Думаете?

— Уверен. Во многих его стихах рассказывается о существах нечеловеческой природы. Едва ли он выдумывал их самостоятельно. В «Природе тьмы», кстати, также упоминаются монстры, о которых пел песни Ян.

Чайка пел ладно, и я, пользуясь случаем, ненавязчиво намекнул ему на то, что было бы хорошо спеть мне еще одну песню, но он то ли не понял намека, то ли понял, но проигнорировал. — Ну же, не лишайте меня удовольствия!

— Только если вы очень сильно попросите.

— Очень сильно прошу.

— А как же поклониться?

Делать было нечего, и я, привстав на стременах, повторил свой поклон:

— Очень прошу!

Он по-доброму улыбнулся.

— И что же? В хрустальной клетке ваши ученые мужи также обнаружили скелеты с рыбьими хвостами?

— К сожалению, нет, но, раскапывая песчаный берег, ученым мужам удалось обнаружить множество останков, по которым было установлено, что своей смертью на берегах озера не умирал никто.

— Как и Снегирь, — заметил я. — Он тоже умер не своей смертью, ведь так?

Генрих тяжело вздохнул и какое-то время молчал, очевидно, собираясь с духом для продолжения разговора.

— Вам известно, как умер этот человек?

— Нет, — честно ответил я. — Расскажете? Множество разных слухов и домыслов на сей счет я, конечно же, слышал, но никогда не вдавался в детали.

— Вас не интересует личность человека, положившего начало современному стихосложению?

— Меня интересует, как бы моя кобыла не споткнулась, как бы поспать в тепле и поесть горячего. Не кривите лицо, ведь я не кривлю душой.

— Я понимаю…

— И осуждаете?

— Когда я только закончил обучение, — Чайка искренне улыбнулся, — я придерживался мнения, что настоящими людьми являются лишь те немногие, кто умеет жить, не обращая внимания на житейские хлопоты, и всего себя без остатка посвящает науке, поискам истины, так сказать.

— Занятная мысль.

— И не говорите, друг мой. Сколько книг вы прочли за свою жизнь?

— Ни одной, — сообщил я профессору Чайке. — Чтение утомляет меня, да и читаю я скверно.

— Как и многие наши соотечественники. Это не беда и не недостаток. Господь подарил каждому из нас свой собственный путь. Вы вот пошли своим и стали гонцом, я… Надеюсь, я все-таки стал ученым. Молодости свойственны заносчивость и категоричность, в какой-то степени я даже счастлив, что она прошла.

— Отчего же?

— Оттого, друг мой, что по молодости я бы никогда не стал общаться с неучами и тем более воспринимать их всерьез. Когда подобные убеждения отпали, словно шелуха, я пришел к пониманию творчества сами догадались кого.

— Снегиря?

— В точку.

— Но Снегирь был образован и, по слухам, весьма богат.

— Бред сивой кобылы, — мой спутник ухмыльнулся. — Это легенда, которой снабдили его снобы того времени, дабы отвлечь себя от правды. Понимаете, друг мой, герцогу не пристало сидеть за одним столом с крестьянским сыном и тем более внимать каждому его слову, запоминать каждую спетую крестьянином песню, дабы потом петь её своим детям.

— То есть Ян Снегирь не имел за своей спиной знатных родителей? А как же герб?

— О чем вы?

— По долгу службы я часто бываю в кабинете советника короля, — я осекся, дабы не сболтнуть лишнего, и, тщательно взвесив каждое слово, продолжил: — Я видел картину. Старую картину, на которой изображен Снегирь. На этой картине также изображен герб короля — олень о золотой короне на белом поле.

Генрих Чайка не ответил ничего, вместо этого мой спутник зашелся хохотом.

— Я говорю чистую правду! — не желая того, я начал защищаться. — Я готов поклясться на прахе моих родителей!

— Я охотно вам верю, — выдавил из себя Чайка, вытирая шелковым платком собравшиеся в уголках глаз слезы. — Нет никаких сомнений, что вы видели портрет Снегиря и королевский герб, но, уверяю вас, подобные портреты висят и в Гнездовье, и в Братске, и знатных Трефов. Думаю, и в Мигларде найдется пара таких. Как и в других славных городах Гриммштайна. На одном портрете — герб с оленем, на другом — с вороном, на третьем, безусловно, — лилии.

— Иными словами…

— Иными словами, чуть ли не каждый знатный род бахвалится тем, что его генеалогическое древо украшает известный поэт.

— Вот оно что.

— Вот оно что, — повторил мои слова профессор Чайка. — Вы попали в паутину мифа. Да, друг мой, именно так.

Я не находил слов и посему решил отмалчиваться до тех пор, пока мой собеседник не продолжит разговор сам, и спустя непродолжительное время так и случилось, а до тех пор я наблюдал прекрасные холмы, замершие под безжизненным осенним небом. Есть, друг мой, в этом небе что-то пугающее и навевающее тоску, не могу сказать, что именно, но мне всегда казалось, что осенью умирает не только природа, но и небо. Я хотел поднять сей вопрос и узнать мнение Чайки на данный счет, но, к моему сожалению, до этого так и не дошло.

— Говорят, что Снегиря убили в самом начале войны Трефов и Вранов, — начал Генрих, утомившись слушать завывания ветра и шепот луговых трав. — Бытует мнение, что поэт, путешествуя по Врановому краю, случайно вышел к лагерю армии Трефов и был там убит.

— Трефы напали внезапно, не объявляя войну, — подтвердил я слова Генриха. — Это похоже на правду, и то, что его могли убить, дабы сохранить продвижение войск в тайне, кажется мне логичным.

— Но это не так, — возразил Генрих. — Есть достоверная информация о том, что Снегирь действительно наткнулся на лагерь, но был принят там как друг и более двух дней прожил в одной палатке с командиром Янтарных Скорпионов Вагнером из рода Иакова. Я понимаю, что абсолютно все можно поставить под сомнение, но это правда.

— Да?

— Да. Сия встреча и эти дни были записаны молодым священником, который пребывал в компании Скорпионов и позднее, переписывая писание, записал свои впечатления от общения с матерыми бойцами и поэтом.

— Янтарные Скорпионы — это элитное подразделение Трефов, которое исчезло после войны с Вранами?

— Именно.

— Я слышал о них. Говорят, что их жестокости не было равных.

— Война оправдывает любые зверства, — Генрих ухмыльнулся и сплюнул. — Самое распространенное заблуждение.

— Стало быть, Скорпионы не убивали Снегиря?

— Конечно, нет. Иначе как бы он написал песнь о поражении Трефов?

— У него и такая есть? Спойте, прошу.

— Петь не буду, — нахмурился профессор Чайка. — Думаете, я не вижу, как вы подавляете смех во время моих попыток взять высокие ноты? Вижу, я не слепец.

— Вы ошибаетесь. Я бы с удовольствием слушал вас хоть весь день.

— Я прочитаю её как стих. Петь вы меня больше не заставите.

— Идет, — ответил я. — Читайте, коли вам так угодно.

И Генрих начал читать. Справедливости ради стоит отметить, что читал он стихи куда лучше, чем пел их же.

— Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие.

Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти.

К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет.

Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь.

— Скажи, друг мой, — глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, — ты же едешь в Огневские земли по долгу службы?

— Все именно так.

— Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля.

— Я еду по весьма деликатному делу, — ответил я своему приятелю. — У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня.

— Иными словами, ты боишься порки.

— А кто ее не боится?

— Резонно… — Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. — Угостись, дорогой мой.

Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло.

Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту.

— Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? — щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. — Говорил же?

— Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… — я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. — Серут дальше, чем видят.

— Все верно, — поддержал меня Генрих. — Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения.

— Каких чертогов?

— Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь.

— И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов?

— Есть несколько…

— Дай угадаю, — я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: — Ты же про своего Снегиря, так?

— Все верно! — Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. — Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды?

— Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить.

— И тем не менее тебе придется.

— В таком случае выкладывай.

— Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта?

— Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было?

— Сюжет в общих чертах тебе известен?

— В общих — да.

— Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, — довольно процедил Генрих. — Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её?

— Нет, — честно ответил я, — мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном.

— А почему бы и нет?

— Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. — Мои рассуждения забавляли.

Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: — Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня!

— Но груша не станет яблоней.

— А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом!

— Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя?

— Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было!

— Бред какой-то, — с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора.

— Ты разочаровал меня, молодой человек, — усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. — Хороших вам снов.

Чайка закутался в плащ и, уже отходя ко сну, проворчал:

— Хотя я надеюсь, что тебе будут сниться кошмары.

Он захрапел, а я, лежа под усыпанным звездами небосклоном, думал о сказанном моим спутником и, вспомнив как следует историю про Волдо, был вынужден согласиться с Чайкой. Усталость сделала свое дело, и твой покорный слуга отправился в страну снов вслед за пожилым преподавателем златоградского университета.