1

Война не бывает предсказуемой. Это понятно каждому, но в тот час Трефы попросту не могли поверить в происходящее.

«Черт вас дери! — сокрушался и через долгие годы экс-командующий армии Трефов — Дидерих из рода Хейна, на гербе которого и по сей день красуются перекрещенные клинки на поле в черно-белую шашку. — До Гнездовья оставался день пути, несколько решающих боев…»

Враны были малы числом, а их боевой дух, по прогнозам ставки командующего, должен был улетучиться еще три десятка дней назад, когда войско Трефов форсировало реку Искорку, разбив пограничные укрепления.

— Враны только и делают, что бегут, — говорили люди и ошибались. Ошибался Дидерик, ошибались его советники.

В то время Янтарные Скорпионы, Черная Саламандра и Алая Десница — элитные подразделения Трефов, наводили ужас на Вранов край, так сказать, не давали противнику поднять голову. Их не было в то роковое утро, когда поля затопил вязкий дым, перемешанный с утренней хмарью.

Гхарр наблюдал за происходящим с великим интересом. Бесплотным духом витал он по полям брани и наслаждался каждым смертельным ударом, каждым предсмертным криком и хрипом. Он знал, что развязка для многих станет великим удивлением. Полному наслаждению Гхарра препятствовала одна лишь деталь — жестокость Рогатого Пса, ведь тот, поселив сына на дорогах Войны, запретил идеалу воина присутствовать на сечах и наложил вето на личное участие Гхарра в пирах крыс, бродячих собак и ворон. «В первом же бою против людей, сын мой, ты будешь убит. Будь мудрее, не кичись вверенной тебе силой», — так говорил Рогатый Пес, и змеиное сердце Гхарра из века в век переполняла ненависть к создателю. Ненависть, усугубляемая великой сыновьей любовью.

«То утро я вспоминаю каждый раз, отходя ко сну, — говаривал Дидерик. — Туман тянуло с берегов Стремнины, и он как белый, рази его в душу, саван обволакивал поля перед Гнездовьем. Глаз выколи, не видно ни зги. Мы успели привыкнуть к тому, что туман — неотъемлемая часть Вранова края, но в то утро он был особенно густым… Мы не видели врага, а следовало бы».

Они переминались с ноги на ногу, сжимая в руках копья. Пехоту лихорадил ужас внезапной атаки.

— Держать строй! Суки! Держать строй, вшивые твари! Они не застали нас врасплох! Нам нельзя отступать! — кричал Карл из дома Возняка. — Это всего лишь Враны, мать их!

«Всего лишь тяжелая кавалерия Вранов, — эта мысль искрой влетела в сознание Эббы — пехотинца, взятого в ополчение из деревни Репьи, что на окраине Трефовых земель, влетела и разожгла в его сознании пламень ужаса. — Это всего лишь тяжелая конница, а за ней, скорее всего, идет пехота». Его руки трясло, но он продолжал сжимать древко копья.

— Лучники! — утробный крик Дидерика разорвал гул и гомон. — Готовьсь!

— Были бы здесь сейчас Скорпионы да Саламандра с Десницей, — произнес кто-то из солдат, — выдюжили бы.

— Ссыкотно, — поддержал паникера другой боец. — Издохнем же.

Звук удара чем-то тяжелым по каске и крик сотника:

— Удавлю пса! Свои стоны оставь для баб!

— Мы сможем! Мы сильнее! — взвыл рыцарь Карл. — Крепче строй!

Топот копыт становился громче.

— Ни шагу назад! — продолжал кричать Карл и поднял меч: — За Трефов! — он трижды ударил мечом о щит. — За Трефов! Мы едины! Три… — начал он, и войско ответило.

— Лилии! — кричал каждый боец.

— Три!

— Лилии!

— Три!

— Трефовых Лилии!!!

Карл разжег в бойцах ярость:

— Это всего лишь Враны!!!

Полотно утреннего тумана прорвало наступление конницы, и Эбба охнул от ужаса.

— Лучники! — голос Дидерика походил на раскат грома. — Пли!

Град стрел обрушился на Вранову кавалерию. Кто-то был ранен, некоторые убиты, но атака продолжалась.

— Готовьсь!

— За Трефов! Господь с нами!

Эбба слышал звук ударов собственного сердца.

— Они не пройдут! — Карл из рода Возняка не терял самообладания. — Они не пройдут!

— Пли! — скомандовал Дидерик и подхватил клич своего давнего приятеля: — За Трефов!

Всадники налетели на ощетинившийся копьями строй Трефовой пехоты. Эбба приподнял копье, и наконечник с лязгом чиркнул по боевой сбруе. Эбба не думал о детях. Эббе не было дел до жены. Эбба был в ужасе, но недолго. Тот самый конь, бег которого он не сумел прервать, подарил Эббе смерть под своими, а потом и десятками других копыт.

Гхарр был доволен. Он смаковал каждую смерть на поле боя, и в то утро дороги Смерти собирали жатву. Аур тоже был здесь. Эббу и сотню других, таких же, как он, людей, изрезанных, исшитых, затоптанных, в то утро проводили на дороги Смерти. Приняли взятого в плен и в плену обезглавленного Карла из рода Возняка. Так было не принято, но так случилось. Гхарр знал павших поименно, и каждый павший в какой-то степени был частью Гхарра.

Змей видел тысячу боев, но именно в то утро он отчетливо увидел тень древа на дороге Войны и заново осмыслил свое предназначение. Во время битвы Вранов супротив Трефов с тонких губ Гхарра слетела фраза: «Семя войны прорастет». Из золотых глаз брызнули слезы непонятного и необъяснимого счастья. В тот роковой для Трефов день хозяин дорог Войны испытал чувство собственной полноценности. Будто отец вновь взял его за руку и ведет известной лишь ему тропой. Когда бой был кончен, Гхарр незамедлительно отправился к следующему, благо в этом мире война не прекращалась ни на день.

 

2

Они жили небогато, но благородно, если подобное применимо к крестьянам. Каждый седьмой день Ханна водила своих детей в храм, где Фридрих и Фрида молились за ушедшего на войну отца. Своего храма в Репьях не было, и потому, чтобы успеть на службу, им приходилось вставать засветло и, позавтракав, выходить в пешее путешествие к селу Ручейному. В Ручейном храм был. Небольшой, но ладный, и служил в нем молодой священник Сиджисвалд, имени которого Фридрих и Фрида выговорить не могли в силу возраста. Сиж, как они его называли, понимал — в столь тяжкое для герцогства время людям есть чем заняться кроме просиживания портков в стенах дома Божьего и потому значительно сократил свои проповеди, чем вызвал раздражение епархии и заслужил благодарность своей паствы. Короткие проповеди были яснее и не вызывали гневившей Господа зевоты.

В тот день Сиджисвалд с благоговением смотрел на десятилетних двойняшек, истово молящихся Господу.

— Дай Бог, чтобы их молитвы были услышаны, — прошептал священнослужитель и, встретившись взглядом с Ханной, подмигнул девушке. — Вы все преодолеете, — сказал он ей шёпотом. — Война скоро закончится, и Эбба вернется домой.

Так и жили. Дни сменялись неделями, пасмурные дни — ясными. На коленках Фридриха не успевали заживать ссадины, Фрида была трусихой и боялась каждого шороха, а Ханна долгими ночами уходила в хлев, где рыдала, глядя на истощавшую корову Росинку.

Армия Трефов не спешила возвращаться домой с победой, и люди начинали перешептываться, дескать, Трефы и вовсе были разбиты.

— Такого просто не может быть, — утверждал Сиджисвалд, — за последние двадцать, а то и тридцать лет Трефы не проиграли ни одной войны. Возьми хоть Пурпурную Саламандру! А Скорпионов, а Десницу?! Да только эти подразделения могут сделать победу, а ведь на войну еще и ополчения ушли! На войну пошли ландскнехты аристократов, и союзные Трефам бароны также поддержали кампанию. Наши братья и сестры. Твой, Ханна, муж ушел воевать ради блага нашего герцогства. Мы уже сильнее златоградских свинопасов, а станем еще могущественнее, заимев Вранов в вассальном подчинении. Так что ты, Ханна, не печалься! Не вешай нос и жди. Господь велел ждать и верить. — И Ханна ждала.

Однажды утром, когда мать и сестра еще спали, Фридрих услышал тихий стук в дверь. «Отец!» — подумал мальчишка и, спрыгнув с лавки, побежал встречать родителя.

Петухи уже начинали драть свои глотки, и для мальчишки было сложно вообразить более счастливый момент. Отец обещал принести из похода какой ни то трофей. О чем-то более или менее сносном речь, конечно, не шла, но то не мешало ребенку мечтать. В своих снах он неоднократно видел, как утомленный войной папа приходит к дому с приведенным под уздцы боевым конем в черно-синей сбруе Вранов. «Это тебе, сын, — говорил в его снах Эбба. — Но это еще не все. В походе я спас жизнь командующему, и теперь ты станешь его оруженосцем». Фридрих видел этот сон так часто, что успел поверить в него, и вечерами, слушая сказки, которые матушка рассказывала его сестре, он вычленил для себя одну важную деталь — героям тех сказок постоянно снятся вещие сны.

Открыв дверь, Фридрих пал духом. Не отец ждал его у порога, не за отцом стоял конь в боевой сбруе, да и не конь то был, а впряженный в телегу осел.

— Твоя матушка говорила со мной, — произнес крупный мужчина с густой русой бородой. — Иди умойся, засоня. Время осваивать профессию. Покажи-ка мне свои руки. Да… Сгодятся.

Несколько дней тому назад матушка действительно ходила за ручей, туда, где жил и трудился кузнец. Всеми правдами и неправдами она уговаривала уважаемого человека взять её сына в подмастерья. Когда Фридрих сделал шаг назад, дабы скрыться в избе и никогда не уходить за ручей с кузнецом, на его плечо легла рука матери.

— Иди же, — улыбнулась она и вложила в руки сына платок с куском хлеба и луковицей. — Теперь ты совсем большой и начинаешь работать.

— Кузнец — человек важный. А, малой, хочешь быть важным? — пробасил за его спиной Юалд. — Вырастешь — будешь подковы ковать, даст Бог, станешь бронником, как я. Заживешь. — Он не лгал. Юалд был много состоятельнее иных жителей окрестных земель, ибо кого-кого, а бронника война кормила. — Идем же, я не кусаюсь. Легко не будет, это я тебе обещаю, но Господь-то тоже простыми путями не ходил.

Фридриху стало не по себе:

— Если я буду кузнецом, то не смогу…

— Тише, — матушка обняла его. От нее пахло теплом. — Тише, милый. Ты не будешь рыцарем, — она сказала это не подумав, но сказанного не воротишь. Ханна сильнее прижала его к себе. — Прости, но это правда. Юалд и так слишком добр.

Боль и обида сопровождали крушение детских мечт сына землепашца Эббы. Фрида стояла позади матери и держала в руках кувшин разбавленного водой молока. Она тоже хотела проводить брата, но теперь на её глаза наворачивались слезы.

— А вот и станет! Станет! — давясь слезами, вскрикнула она и топнула ножкой. Поставив кувшин на глиняный пол, побежала к матери и тоже обняла её. — Мама, скажи, что ты все это придумала нарочно! Скажи, что Фрид будет самым отважным рыцарем и сокрушит самого страшного врага! Скажи!

Хана тяжело вздохнула и умоляюще посмотрела на кузнеца. «Выручай!» — не говорили, кричали её глаза.

— Девка дело говорит, — кузнец подошел к ним и взъерошил волосы на макушке своего горе-подмастерья. — Среди исенмарских богов есть один бог-громовержец. Мьёльн, если память мне все еще верна. Ты слышал о нем, а, Фридрих? Даст Бог, и ты увидишь мастерство кальтэхауэров. Там есть, на что полюбоваться. В их руках сталь поет!

— Нет. Не слышал.

— Так слушай. Мьёльн — тоже кузнец. Такой, как я, и такой же, каким станешь ты, если будешь меня слушать.

При слове «кузнец» Фридрих вновь сжал кулаки, но любопытство брало верх.

— Он не только великий кузнец, но еще и великий воин. Да, дружище, одно другому не мешает.

— А я смогу сделать себе доспехи и стать таким, как Мьёльн?

— Конечно, но только не сразу. Для начала тебе нужно научиться ковать доспехи. Хочешь?

— Хочу.

— Тогда пойдем, сегодня я доделываю доспехи для нашего барона. Красивые, тебе они понравятся. Поглядишь одним глазком.

Мальчик поднял с пола платок со своим обедом и сделал шаг навстречу новой жизни. Хоть от новой жизни вовсю тащило потом и тяжелым трудом, его сознанием овладел бог-кузнец.

— Морда-голова. Молоко забыл! — обиженный, но звонкий голос сестры заставил его обернуться. — Стань хорошим кузнецом!

— Ну! Вы же не на всю жизнь расстаетесь, а только до вечера! — сказала им Ханна и искренне поклонилась кузнецу. — Спасибо, что помог.

Ханна и Юалд были знакомы с самого детства, и до появления в жизни Ханны Эббы, Юалд, но прежде всего его родители, строили на подругу далеко идущие планы. Природная нерешительность кузнеца не дала ему воспрепятствовать чужому счастью.

— Да куда бы я делся? Мой-то пацан с ополчением убежал, один теперь работаю. Идем, щегол, садись на телегу.

— А ты, Фрида, — женщина строго окликнула дочь, — иди в дом и наводи чистоту. Тоже мне, хозяйка растет! Распустили сопли.

Они ехали через деревню в девять домов, через посевные поля, на которых до войны трудился Эбба, миновали пролесок и избу кожевника, и, наконец, Фридрих увидел ручей.

— Ты уже бывал тут, — не оборачиваясь к парню, говорил Юалд. — С отцом ходил в том году, серп ладили. Помнишь?

— Помню, — ответил Фридрих, воображая, как надевает доспех собственной работы. — А доспех сегодня будем делать?

— Сегодня мы будем делать гвоздь! — захохотал Юалд. — У нас заказ на гвозди. Не переживай, если сразу не получится, это только кажется простым.

— Хорошо, а когда доспех?

— Давай я завтра тебе отвечу?

— Ладно…

Недалеко от входа в кузнецу мальчуган увидел соломенное пугало, на плече которого восседала огромная ворона.

— А зачем тут пугало? — спросил он у кузнеца.

— Чтоб вороны гвозди не воровали. — Кузнец, видя, что его собеседник то ли не понял, то ли просто не оценил шутку, махнул рукой: — Огород у меня за домом. Только от ворон этих спасу нет. Гляди, — он указал рукой на торчащий из-за ящика с инструментами собачий нос. — Рыжего вон запугали. Клятое воронье!

— Рыжий?

— А… Ты же не видал моего сторожа. Точно, — кузнец спрыгнул с телеги и, подняв с земли камень, швырнул его в ворону. — Кыш, гадина! Кыш! Рыжий, айда сюда.

Понимая, что угроза улетела, из-за ящика со звонким тявканьем выбежал рыжий щенок. Обрадовавшийся возвращению хозяина, он вилял хвостом и вращался, как глиняный волчок.

Смотря на гавкающего непоседу, Фридрих забыл о своих утренних горестях и захохотал, а кузнец, ухмыляясь в бороду, подумал, что теперь у него порядочные ясли, в которых он должен воспитать аж двух щенят разом и неизвестно с кем из них будет проще.

 

3

В бою пыль покрывала забрызганные кровью доспехи и щиты, скрывая под собой гербы и иные знаки различия. Ожесточенная сеча у реки Искорка, близ разгромленных в самом начале войны пограничных укреплений Вранов, шла тяжелой поступью по дорогам жизни сынов Гриммштайна. Врага следовало остановить именно здесь, то понимал всякий человек, надевший на себя цвета Трефов.

Красоты в происходящем не было и не могло быть, но взамен оной в воздухе витала надежда. В смертельной пляске пехотинцы Трефов вгрызались зубами в глотки Врановой пехоты, всадников скидывали с коней и убивали с тем остервенением и жестокостью, коей прежде не видел Гриммштайн. Битва не щадила никого. Поражение под Гнездовьем лишило Трефов инициативы, и славное войско было разбито, остатки вытеснены к границе, и все лишь потому, что командующий отдал приказ рассредоточить элитные подразделения по Врановому краю, давить очаги сопротивления, не дать баронам сосредоточить войска за столицей Вранов и прийти на выручку герцогу Врану. Саламандра, Скорпионы и Десница с поставленной задачей справились, но в час решающей сечи не могли встать плечом к плечу с братьями. Теперь здесь, у самой границы, они наверстывали упущенное, и горе тому ландскнехту, что перебежал со стороны Трефов и теперь бился в рядах Вранов, горе тому ополченцу, что поверил в силы вонючего сброда, именуемого во Врановом крае армией. Горе всем и каждому, кто посягнет на неприкосновенность Трефовых земель.

— Братья! — возопил рыцарь Исаак, поднимая над головой штандарт о лилиях Трефов. — Ни шагу назад!

Он возвышался над боем, был частью его и остался в бою на века. Наконечник копья проколол доспех, подарив герою смерть. Позже очевидцы соврут о том, что Исаак умер, молча стиснув зубы и не проронив ни единого звука. Сведущие же знают, как громко кричит человек, убиваемый копьем. Конь Исаака встал на дыбы, но павший рыцарь удержался в седле. Исаак поник головой. Так спел Ян Снегирь, но на деле рыцарь Трефов выл, вслепую наносил удары и был стащен с коня, забит насмерть и втоптан в чернозем.

Немногие знали, что некоторым конным разъездам Вранов удалось форсировать Искорку вброд, и там, где прозвучал топот копыт гнездовских рысаков, творилось страшное. За жестокость Враны платили той же монетой, и Гхарр, наблюдавший за всем, ликовал.

Фридрих не отводил глаз от молота, под ударами которого пел раскаленный добела металл. Юалд трудился с упоением и лишь изредка отвлекался, дабы вытереть струящийся по лбу пот.

— Жару, щегол! Жару! — ревел он своему подмастерью. — Давай, парень, не спеши, не рви! Огонь любит уважение! Дери тебя, э! Тише, говорю.

Послушный Фридрих раздувал меха, наваливаясь на них всем телом. Он совершал ошибки, но, как говорил его отец, — не ошибается тот, кто просиживает портки вдали от работы.

— Пошло! — довольно взревел кузнец. — Понял, как надо! Молодец!

Удар, еще один. Звон, гомон и жар. Кузница впечатляла мальчишку, а кузнец восхищал. Глядя на ладную работу Юалда, Фрид мечтал стать таким же огромным, бородатым и сильным, как его наставник. В детском воображении бог-кузнец Мьёльн теперь выглядел как Юалд.

— Металл запел! Слышишь, а, щегол?

— Слышу! — соврал подмастерье. — Слышу, дядя Юалд!

Он не понимал, что именно должен услышать. Парень старательно вслушивался, но ничего похожего на пение здесь не было. «На раскаты грома похоже… — подумал он про себя. — А вот на пенье — нет».

Удар, за ним еще один и последний. На улице затявкал щенок.

— Фрид, пойди глянь, чего там Рыжий брешет.

— Поди, ворону гоняет! — ответил мальчик и, отойдя от мехов, добавил таким тоном, словно разбирается в вопросе и тот успел его порядком утомить: — Вот же вражда у них с этой вороной, спасу нет.

— Перегрелся ты, мальчик, — кузнец зачерпнул из ведра воды и принялся жадно пить. — Возьми свой обед да покушай. Работа работой, но и брюхо набить должно.

Подмастерье, выходя из дышащей жаром кузницы, задержался, разглядывая начищенный доспех, коим любовался еще утром и, кажется, не устанет любоваться никогда.

— Будет и у меня такой! — Вновь в его сознании прозвучали обидные слова мамы. — Я докажу. Я буду рыцарем…

— Чего?

— Ничего, дядя Юалд.

— Зови меня мастер, не то как всыплю ремня.

— Хорошо, мастер… — Дождавшись, когда кузнец отвернется, Фрид показал наставнику язык и побежал на улицу. — Рыжий! — кричал он. — Рыжий! Маленькая морда-голова, хватит тявкать.

Заходя за угол, туда, где на пугале обычно восседала ворона, он наклонился и поднял с земли камень.

— Сейчас я тебе как всыплю… камня! — прошептал он, замахнулся и выскочил из-за угла. — Попалась!

Вороны на пугале не было, лишь Рыжий стоял совсем рядом с ним и грозно лаял, уставившись вдаль.

— Дурная морда-голова, — мальчик наклонился и погладил щенка, но тому до Фридриха не было никакого дела. — Да успокойся ты, дурачок!

А пес все лаял и лаял.

Вдалеке, со стороны села Ручейное, в небо поднималась струйка дыма. Что-то громыхало, но оглушенный работой в кузнице Фрид не мог сообразить, то ли гудит его голова, то ли просто мир вокруг него наполнился гомоном, а после он услышал иной звук. Звук, какой бывает, если воткнуть заостренную палку в речной ил; Фридрих с друзьями ходили на речку и накалывали на палки прячущихся в норках рыбешек. Потому звук и показался ему знакомым, а потом он оторвал взгляд от переливающейся на солнце шерстки Рыжего и увидел замершую вдалеке группу всадников.

Вторая стрела вонзилась рядом со ступней мальчишки, и тот, оцепенев от ужаса, схватил и поднял на руки щенка. Хотел защитить, но вышло наоборот.

Ветер приносил с ручья прохладу, а с полей тянуло гарью. Всадники стояли с подветренной стороны.

Юалд услышал отчаянный крик и выбежал на улицу. Тяжело дыша, ругаясь. Ханна не простит ему, если с парнишкой что-то случится. «Не дай Бог, Рыжий покусал моего ученика, — думал он. — Накажу обоих! — сердце верзилы бешено колотилось. — А вдруг это не щенок? А вдруг лихой человек или еще чего похуже?» Машинально он прихватил с собой тяжелый кузнечный молот. Юалд чувствовал беду.

Глядя из-под густых бровей на группу из десяти всадников, которые, опомниться не успеешь, будут у его кузницы, мужчина обратился к ребенку:

— Положи его. Там. За домом.

— Но, мастер… — Фрид смотрел на прошитое стрелой тело щенка, на кавалеристов о черно-синих накидках, смотрел на колышимый ветром полевой клевер. Смотрел, но не видел. Смотрел сквозь застившую глаза пелену ужаса. Рубашка, которую мама постирала только вчера, дабы он выглядел опрятным, была залита кровью Рыжего и прилипала к телу.

— Это же Рыжий. Ему помочь надо. Мамка поможет.

— Рыжего положи за домом, — с трудом подбирая слова, говорил мастер-бронник, перехватывая древко молота. — Там, где тенек, положи. Он там любит… Пусть спит там.

— Но, дядя!

Всадники приближались. Юалд в несколько шагов преодолел разделявшее их с Фридрихом расстояние и, схватив мальчика за шиворот, как следует встряхнул:

— Положи рыжего. Сейчас положи.

— А как же тенек?

Он ударил ребенка по щеке. Тело рыжей дворняжки мягко упало на землю. Взгляд Фрида прояснел.

— Беги к маме. Беги, как никогда не бегал. От ручья за домом кожевника есть тропа. Знаешь ее?

— Да.

— Скажи маме, что Враны здесь, — губы кузнеца дрожали. — Сынок, беги! Пожалуйста.

Фридрих услышал вопли и улюлюканье гнавших через поле кавалеристов. Услышал усиливающийся топот копыт, топот, пролетающий эхом над полями.

Губы Юалда дрожали, но сердце переполняла тупая обида.

— Щенка-то за что?! — повторял он раз за разом. — Рыжий-то вам, сукам, чего сделал?

В тот день Трефы не уступили границы. В тот день они отвоевали победу, но были столь вымотаны, что не нашли в себе сил контратаковать. Победа в войне Трефов досталась Вранам, но и те, потеряв большую часть войска, были вынуждены отступить к Гнездовью. В том страшном бою Гхарр почувствовал, как семя войны обагрилось кровью, и теперь он знал, где находится этот человек. Змеиное сердце сына Рогатого Пса указало путь к тому, кто был обещан ему судьбой и волею отца.

В то время скрывшийся в пролеске Фридрих услышал позади себя крики незнакомых голосов и яростный рев человека, выигрывающего для мальчишки время.

— К маме! — повторял он себе. — К маме и Фриде. Надо предупредить.

Он ни на мгновение не сомневался в том, что Юалд и был тем богом-кузнецом, Фридрих знал, что его наставник хороший, а хорошие всегда побеждают плохих. Так устроен мир. Хорошие всегда сильнее тех, кто убивает собак.

 

4

Гхарр шел по следу, и, чем дальше он заходил вглубь Трефовых земель, чем дальше уходил от битвы, тем громче становилось чувство предельной близости к пониманию своего родителя.

— Семя где-то рядом, — шептал он, проносясь над землей. Его тонкий слух уловил пение натянутой тетивы. Гхарр знал о лучнике все и знал самое главное: Трефы, а именно Янтарные Скорпионы, сожгли родную деревню стрелка, повесили на столбах всех её жителей.

— Ты пацана застрелить решил? — спросил лучника голова разъезда. — Не жалко?

— Эти уроды не испытывают жалости, — ответил стрелок. — Они — нас, мы — их.

Стрела вспорола воздух, но не попала в цель. За ней последовали другие, и в итоге стальной наконечник напился кровью.

Сын Рогатого Пса знал, что происходит, видел все глазами сынов войны, но того ему было мало. Он хотел видеть все своими собственными глазами, с жадностью разглядывать того, кто составляет часть замысла его отца. Он метался над полем, пролеском, над ручьями, прудами и хатами. Видел, как один из Врановых разъездов сжигает заживо людей, спрятавшихся в храме. Село Ручейное стало очередным паленом в очаге войны, и Гхарр был доволен.

Сталь ударила о сталь. Хозяин дорог Войны замер и безошибочно определил то место, где происходила битва, то место, где семя войны обагрилось кровью.

Предрассветным туманом он полз вдоль земли, мимо воткнутых в землю стрел, к полыхающей кузнице, к разбросанным на земле доспехам. Гхарр оставался незамеченным, ибо во всем, что происходит, был он и все происходящее было им. Храпел конь в сбруе о черно-синих цветах. На залитой кровью траве лежал околевший щенок, и в нескольких шагах от щенка в неестественной и убогой позе валялся человек, нагрудная пластина которого была вмята в грудь. Убитый был совсем молод, и в широко распахнутых глазах покойника читалась обида. Гхарр прикоснулся к щеке поверженного кавалериста и прочитал его смерть. Лихая, пьянящая охота. Крики братьев по оружию.

— Этот увалень даже не пытается убежать! Хах! — Стук сердца, взмах верного клинка. — За Вранов! — прокричал ездок, но увалень увернулся от удара и… «Это что, молот?!» — мысль, венчавшая короткую жизнь, вызвала улыбку на лице змея.

Гхарр был доволен.

— Это молот, — прошептал сын Рогатого Пса. — Молот. Уж ты, парень, не сомневайся.

Гхарру понравилось, как искусно кузнец выбил всадника из седла. Кузнецом Гхарр был доволен.

Следы копыт уводили за ручей.

— Они остались вдевятером, но Семени среди них не было, — прошептал змей и проплыл над водой, над утопленным в ручье молотом, над телом Юалда, кровь которого окрашивала стремительный бег ручья алым. Кузнеца вначале топили, а потом, проломив ему голову его же молотом, Враны двинулись дальше.

Кровь еще раз обагрила Семя войны.

— Сражайся! — прорычал Гхарр, и только сейчас он понял, Семя войны — ребенок и не в состоянии себя защитить. Сын Рогатого Пса не вмешивался в битвы, но Семенем он рисковать не мог, как не мог явиться в мир людей в своем истинном обличье, ибо смерть помешала бы ему воплотить в жизнь замысел отца. — Я должен защитить Семя… — прошептал он и, оглядевшись по сторонам, ухмыльнулся.

С плеча пугала, что сторожило от пернатых огород Юалда, вспорхнула жирная ворона. Златоглазый решил пойти на хитрость. На свой страх и риск.

 

5

Дом со стороны въезда в Репьи полыхал. Если бы в тот час нашелся желающий залезть на одну из соломенных крыш и оглядеться по сторонам, вид бы открылся ужасающий. Села, храмы и деревни вдоль реки были разорены и преданы огню.

— Из всех деревенских баб лишь одна на что-то да годится, — сплюнул голова конного разъезда, спрыгивая с коня. — Эй, друзья! — он подал знак, и двое принялись заколачивать дверь избы, в которую загнали жителей Репьев.

По пыльной дороге полз старик, оставляя за собой кровавый след.

— Сподручно вам…

— Что? — голова подошел к старику и толкнул так, чтобы тот перевернулся на спину. — Что ты сказал, собака?

— Вам… — Кашель с кровью заменил слова. Седая борода была вся в крови. — Сподручнее со слабыми.

— Так с мужиками мы уже повоевали.

— Страховидлы…

— Ты думаешь?

Дед снова закашлялся, свернувшись на дороге калачиком.

Голова провел рукой по густой черной щетине и закусил губу.

— Вот ты лежишь и думаешь, что мы звери. Так же? Эти твои, — он указал на избу, в которой люди, не надеясь на чудо, выли от страха, — вообще не понимают, за что их сейчас сжигать будут. А я объясню, — голова сплюнул, — не люблю я о таком говорить. Для людей это понятно должно быть с рождения, но вам, Трефам… — голова сжал кулаки и со всей силы пнул старика по ребрам, туда, где кровила глубокая колотая рана. — Вы же цель себе поставили, чтоб лилии были на каждом сраном доме Гриммштайна! А! — он ударил еще раз. — Ваши подвиги множат по этой треклятой стране сирот!

Старик не отвечал.

— Говори со мной, а, отец изверга, брат палача!

Иной конник, наблюдая за происходящим, окликнул своего воеводу, сказал:

— Старый уже остывает, оставь его.

— А?!

— Мертв он. Ты труп колотишь.

— Сука…

— Да не беснуйся. Там парни изловили бабу, айда душу отведем.

— Да надо бы… — голова вытер сапоги о рубаху покойника. — Нельзя затягивать. Мы еще не знаем, как прошел бой у Искорки. Если псы Дидерика отступают, мы рискуем попасть под молотки.

— Молотки…

— Да, самому не верится, что кузнец укокошил Одо, да еще так…

— Как яйцо разбил.

— Глупая смерть. Парень бы еще повоевать мог.

Они направились к дому, в котором прежде с семьей жил землепашец Эбба, а теперь трое кавалеристов насиловали его жену на той же постели, на которой супруги некогда заделали Фриду и Фридриха.

На полу лежал разбитый кувшин, лоскутки тряпья, которые еще утром были частью фартука Ханны. Они прошли мимо оцепеневших от ужаса детей, и, обернувшись, десятник поймал на себе взгляд девочки, по щеке и с верхней губы которой текла кровь. «Волчонок», — подумал десятник. А вслух произнес:

— Кто ребенку в сани дал? Если я узнаю, что кто-то из вас пытался взять соплячку, шкуру спущу!

Ханна, на которой прямо сейчас находился кавалерист, беззвучно рыдала, глядя в покрытый копотью потолок.

— Девку никто не собирался брать.

— А что же тогда?

— Танкред ей по зубам дал да перестарался. Она бабу защищала, — солдат натянул портки и, подпоясавшись ремнем, отмахнулся: — Баба как баба, следующий…

И на Ханну полез другой боец армии Вранов.

— Детей отпустите, прошу, — прошептала она. — Умоляю.

Оглушительная пощёчина тут же заставила её замолчать.

Избу, в которую согнали деревенских, подожгли. Голова понял это по крикам.

— Детей насиловать мы не станем, — ответил воевода Ханне. — Это я тебе обещаю. Мы не Пурпурная Саламандра, чтобы детей насиловать. Но… Большего обещать я не могу. Твой сын, уцелей он сегодня, вырастет в жадного до войны гада. Все вы, Трефы, одной масти.

Очередной кавалерист закончил с женщиной и вопрошающе уставился на десятника.

— Нет, я не буду. Гаси.

Не натянув до конца штанов, боец извлек из лежащих на столе ножен меч и хладнокровно пронзил грудь Ханны. Все случилось быстро.

Фрида, закричав, вскочила на ноги и побежала к маме. Глаза Фридриха закатились, и мальчик в рубахе, испачканной кровью рыжего щенка, потерял сознание.

— Танкред, зайцев утопишь в колодце, — выдавил из себя командир конного разъезда. — Быстро и не издевайся над ними. Пора уходить.

Голоса и крики на улице стихли. Казалось, даже воздух наполнился болью. Глухие чавкающие удары чередовались друг с другом. Если бы им было до шуток, кто-нибудь, а скорее всего, этим кем-то оказался бы сам голова, пошутил бы, мол, на улице без устали работает лихой молотобоец.

— Танкред, оставь девку. Пойди глянь, чего это парни затихли.

— Слушаюсь…

Вальяжно он прошел до двери, но вся легкость его походки испарилась, стоило Танкреду увидеть, что же стряслось. Пятеро бойцов и их скакуны валялись в пыли деревенской дороги. Изувеченные, переломанные, разодранные на части.

— Ах, ты! — прорычал Танкред. — Шельмина! Всю сюда.

Фрида гладила руками волосы мамы, и слезы смешивались с кровью. Люди, ввалившиеся в их дом, похватав оружие, выбежали. Но девочке не было до них никакого дела, ибо сейчас она лишилась самого дорогого, что было в её жизни. Человека, который был для Фриды солнцем даже в самые пасмурные дни.

Мгновения были кратны вечности, а воцарившаяся тишина — смерти.

Она обернулась к двери, услышав тяжелую поступь шагов, звон стали и шелест сухой травы. Золотые песчинки наполнили воздух и искрились, преломляя проникающий в дом свет.

— Кто из вас Семя? — прозвучал голос, от которого кровь стыла в жилах. — Твой брат проявлял задатки воина?

Фрида не отрывала глаз от ряженного в рыцарский доспех пугала, с молота которого на пол текла кровь.

— Твой брат в душе воин?

Девочка не отвечала.

Фридриху виделся все тот же мираж, в котором его отец возвращается с войны, ведя под уздцы коня в цветах Вранов. Что-то вырвало его из забытья, но, открыв глаза, Фрид увидел склонившегося над ним отца. Увидел Эббу в доспехах, которые готовил для барона кузнец Юалд. Рядом на полу лежал и молот Юалда. Мальчик не верил, что это все происходит взаправду, но позади отца в луже крови лежала обнаженная мама, и испуганная сестра с окровавленным лицом таращила на него свои огромные зеленые глаза.

— Сынок, — заговорил отец, — я не успел спасти маму.

— Папа…

— Я должен уйти… — Гхарр прикоснулся к груди мальчика и почувствовал, как неистово бьется его сердце.

— Но… А как же мы?

— Ты теперь мужчина в доме. Ты теперь за главного.

— Не разговаривай с ним! — закричала Фрида. — Не разго… — В голове девочки зашипела сотня змей, и её крик оборвался. — «Не смей перебивать меня!» — голос звучал уже в её сознании.

— Папа, не уходи. Пап.

— Что?

— Они маму убили и нас с Фридой хотели тоже убить. А еще щенка и…

— Отомсти за нее, сын. Отомсти за всех. Стань великим воином. Таким, чтобы дороге Войны не было за тебя стыдно.

Фрида, находясь в глубочайшем ужасе, видела куда больше, чем мог увидеть её брат. Помимо того, что с Фридрихом разговаривало пугало, так еще и весь дом был наполнен золотым свечением. «Как в сказке», — подумала девочка, но понимала — это не может быть сказкой.

— Какая дорога?

На мгновение глаза Эббы изменили цвет, и золото змеиных очей проникло в сознание ребенка, что-то навсегда изменив в нем. На вопрос мальчишки ответа не последовало, лишь с грохотом упали доспехи и перевязанная веревками солома разлетелась по полу, обрела покой в луже крови, перемешанной с молоком и топленым маслом.

Когда оцепенение и ужас сменятся неестественным спокойствием, Фридрих скажет своей сестре о том, что нужно похоронить маму, и то, во что превратился отец. Похоронить и уйти из дома навсегда, ведь вблизи границы безопасных мест более не существовало.

 

6

Последствия поражения в войне пагубно сказывались на положении дел в герцогстве. Земли, находящиеся в Трефовом подчинении, охватывали бунты и мятежи. Измотанная армия, так и не успевшая перевести дух, стала цепным псом своего герцога и спустя несколько месяцев с момента битвы у Искорки была перегруппирована и превращена в орудие устрашения. Одним словом, земли Трефов затрещали по швам, а от однажды преданной Трефами короны помощи ожидать было глупо, но её тем не менее ждали.

Тем временем в тронный зал короля Рудольфа Гриммштайнского на аудиенцию и низкий поклон прибыли люди, прозванные при дворе Грошевой голытьбой, и во многом эта встреча, дерзость прибывших на нее и определенная доля везения решили будущее страны.

— А с чего бы я должен протягивать руку тому псу, который уже имел наглость укусить меня? — изрек тогда король Рудольф на встрече с бароном Хладвигом, новоявленным правителем Грошевых, некогда Крестовских земель. — Ты разбойник, разведка доложила, чьи поставки ты подрывал в былые годы. Разумеется, до того, как в вашу дыру явилась армия Трефов. По-хорошему я должен казнить тебя и твоих выродков… — Рудольф перевел взгляд на советника и, увидев одобрительный кивок, продолжил: — Вы клянетесь быть преданными мне до конца, но я не вижу прямой пользы от крохотного клочка земли, который не так давно был выжжен дотла. Конечно, я грежу централизацией Гриммштайна, но о том говорить пока рано.

— Мы клянемся, — ответил за барона Хладвига младший из его сыновей и тем вызвал лишь раздражение короля. — Клянемся всем, что имеем, а имеем мы больше, чем принято полагать.

— Мальчик, ты еще слишком молод, чтобы щебетать от имени отца. Ты слишком дерзок, чтобы твоя голова и дальше плотно прилегала к остальному телу.

— Ваше высочество, — Хладвиг встал на колени. — Я разбойник, атаман шайки, и все, что я умею, — размахивать мечом, но дела в Грошевых землях налаживаются. На крови… Я иначе не умею, но налаживаются. Умоляю, выслушайте моего сына.

Свита кривила лица и плевалась от такой манеры говорить. От отсутствия всяческих манер и понимания, перед кем находится пришелец. Каждый, вплоть до придворного шута, понимал, чем закончится эта встреча, и каждый впоследствии врал, рассказывая о том, что именно он советовал Рудольфу выслушать болтовню голытьбы.

— Зачем?

— Он умнее меня, он размышляет здраво.

— Стража, — процедил король, — в каземат всех троих.

— Я нашел в Грошевых землях месторождения металла.

— Увы и ах… Если бы я верил каждому сказанному в этом зале слову, я бы недолго носил на голове корону.

Младший из сыновей Хладвига потянулся к ножнам, но, вспомнив о том, что оружие у них изъяли, стянул с указательного пальца перстень и протянул королю, глядя Рудольфу прямо в глаза. — Этот перстень из Грошевой стали, ваше величество.

— Ну-ка, ну-ка, — один из советников Рудольфа, седовласый старик, занимавший должность королевского алхимика, подошел к Лотару и выхватил из его рук перстень. — Сейчас мы узнаем, брешешь ли ты… или нет.

— Полдти, — выдохнул Рудольф, — хватит разглядывать украшения, я уже шестой год жду, когда ты наконец разродишься эликсиром долголетия. Проваливай в лабораторию, займись делом.

— Ваше величество, — старик поднял глаза, и в них читалось удивление, — это не из Гриммштайна. Мне нужно как следует изучить материал, но, разрабатывай его мы…

— Ваше высочество, дайте Полдти сказать, — прошептал советник. — Он хоть и себе на уме, но тем не менее на уме.

Шут, сидевший в ногах короля, захохотал над остротой, но королевский пинок быстро заткнул его.

— Мечи из этого металла крепче, чем те, которыми воюют Трефы.

— А у Трефов лучшее войско… — заметил первый советник. — Если не считать неудачи с Вранами, но там Гнездовью просто повезло.

— Как тебя зовут, сын разбойника?

— Лотар.

— А я Гуннар, — добавил старший из сыновей Хладвига, человека, все еще не вставшего с колен. — Ваше высочество, поверьте, нам есть что предложить короне.

В тот день Лотар и поведал королю о том, что привез из-за Седого моря берсерка и вместе с егерями тренирует небольшое, но мощное войско, готовое в любой момент пролить кровь за королевскую власть. В тот день перстень Лотара был изучен, и тогда же Рудольф принял решение помочь Хладвигу с добычей металла. Забегая вперед, скажу, что та встреча принесла Хладвигу состояние, ибо от представителей торговых гильдий не было отбоя, стоило молве разнести по стране весть о новом, более прочном сплаве. Как водится, у медали была и обратная сторона — нехватка в Грошевых землях черни, не занятой в полях и на иных работах, черни, не приносящей пользу Хладвигу, людей, которых можно было бы заморить в забоях. С негласного одобрения короля люди, верные Грошевому барону, воспользовались тяжелым положением дел Трефовов, и немалое количество крестьян бесследно исчезло из своих лачуг; число нищих и бродяг, сгинувших в темных забоях во имя великой цели Лотара, не поддается осмыслению, но сталь, которую ценой своих жизней добывали люди, обреченные на кровавый кашель и жизнь во мраке, оказалась прочнее стали, добываемой на Исенмарских островах, но об этом, как уже сказал Рудольф Гриммштайнский, говорить пока рано. Одно, дорогой мой друг, важно в этой истории. Первый советник порекомендовал Хладвигу одного из своих людей. Человека, который не знает о чести и ради пригоршни монет готов безустанно перешагивать через трупы. Того выродка звали Гуго, и это имя уже упоминалось этим вечером.

 

7

Дети, бежавшие из залитого кровью дома, находились в пути уже девятый день и до сих пор не встретили ни одного путника, а от тех редких всадников они прятались в канавах, кустах и пролесках. Фрида очень волновалась по этому поводу. В былые дни она ни на шаг не отходила от матери, за что Эбба называл свою дочурку хвостиком. Находиться вдали от взрослых, а уж тем более прятаться от них, она не привыкла, и каждый новый день становился для нее великим испытанием.

Их путь лежал в Стальград — город в неделе пешего пути от Репьев. Мама говорила, что в случае войны они смогут укрыться от напастей за высокой крепостной стеной и переждать беду под боком барона Демиана. Мальчик неустанно твердил сестре о своем намерении стать воином, завербовавшись в отряд ландскнехтов.

— Наш папа с работы в поле имел пять крон в неделю, — рассуждал Фридрих. — Когда в деревне был бродячий торговец, взрослые говорили: «Кнехт имеет пятнадцать крон за один лишь бой».

— Ты не сможешь стать ландсхнертом…

— Кнехтом, — поправил свою сестру Фридрих. — Стану. Папа велел стать хорошим воином, и я стану.

— Папа велел слушаться маму! — закричала девочка. — В избе был не папа, а чучело!

— Чучело, которое спасло нас от солдат, да? Фрида, ты дурная морда-голова. Это был отец, и, если я еще раз услышу от тебя эти глупости, я всыплю тебе ремня, — сказав это, он вспомнил слова кузнеца. На глаза навернулись слезы. — Ты дурная морда-голова!

— Не называй меня так!

— А вот и буду! Не называй папу чучелом, ты обещала!

— Я и не называю.

— Называешь… — Фрида остановилась и, поджав губы, какое-то время стояла молча, и солнце нависало над ней тяжелым пятном, и дорога уходила за горизонт, и поля, окружавшие их, были необъятны. Она почувствовала себя брошенной, ненужной, обреченной на голод и холод девочкой. По щекам градом прокатились слезы. — Хочу, чтоб как раньше! Хочу, чтоб мама, папа и ты. Хочу, чтоб как прошлой зимой…

Фридрих взял Фриду за руку, и та, недолго думая, обняла брата.

— Как раньше не будет. Мама… Маму… — Он не смог произнести это вслух, но и плакать не стал. Отец сказал, что теперь он мужчина, и не важно, что думает на сей счет его сестра. — «Теперь я буду защитником», — пообещал он самому себе. — Хватит этих щенячьих слюнтяйств, — сказал как отрезал Фрид и незамедлительно продолжил путь, волоча сестру за руку, не давая ей отстать.

— Фрид, я есть хочу, — все так же, сквозь слезы, но уже полушепотом произнесла зеленоглазая сирота. — Фрид…

— Я тоже, но нечего.

— Фрид…

— Морда-голова, потерпи. Я обещаю, что, если мы будем проходить через какую-нибудь деревню, я добуду нам еду.

— Обещаешь?

— Обещаю. Видишь холм? За ним наверняка будет деревня.

— Ты говорил это еще вчера!

Они шли по Молочному краю, опустевшему и разоренному атаками Врановой конницы, не подозревая о том, что этой ночью судьба уготовила им встречу с человеком, предпочитающим держаться подальше от шумных компаний и всегда находящимся в их центре. С человеком, судьба которого походила на судьбы сирот из деревни Репьи.

 

8

Гхарр шел по дубраве и слышал, как нечто идет по его следу. Он никогда не разделял тяги его сестры к живым игрушкам, и через это она казалась ему глупой девкой с извращенной фантазией. Лисья дубрава проходила там, где брали свое начало дороги Охоты — вотчина прекраснейшей из дочерей Рогатого Пса, и здесь все жило по её правилам. Даже пламя дорог Войны не могло бы уничтожить дубраву.

Змей стряхнул с себя одеяние тумана, как старый прохудившийся плащ, и надвинул на лицо забрало:

— Веди меня к своей хозяйке, Хельгерд фон Шелудивый Пес.

— Не смей говорить со мной таким тоном, — прорычал человекоподобный волк. — Иначе…

— Ты сгубил многих, кто шел моей дорогой, псина.

— Заткнись.

— И лишь потому я не стану наказывать тебя, что ты бездумная шавка с мягким черепом. Дрянная поделка, которую спускают с цепи лишь тогда, когда на то есть хозяйская воля.

— Змея, — прорычал Хельгерд, — проваливай восвояси!

Волк вышел из тумана, и, хватаясь за стволы вековых дубов, он оставлял на них глубокие следы когтей. Из его оскалившейся пасти текла слюна:

— Прочь из моего леса.

— Я не собираюсь мериться силами с проклятым человеком, — Гхарр положил облаченную в стальную перчатку руку на яблоко меча. — Но учти: ты либо отведешь меня к Амелии, либо я срублю каждое дерево в этом лесу.

— Рогатый Пес запретил тебе биться с людьми, — захохотал волк. — Хозяйка Лисьей дубравы рассказала мне… — Хельгерд не успел договорить. Гхарр растворился в воздухе, и там, где он прежде стоял, теперь клубилось золотистое облако. — Где… — И уже сквозь боль и хрип он прорычал: — Ты-ы-ы…

Гхарр держал огромного человекоподобного волка за глотку и, высоко подняв над землей, несколько раз ударил его о крону дерева. Легко, будто тряпичную куклу.

— Не напоминай мне о том, что я и без тебя прекрасно знаю, собака. О какой битве ты говоришь?! — Гхарр придушил волка так сильно, что язык его жертвы вывалился наружу. — О какой битве, а?! Трус, не знавший битвы, не вправе рассуждать о ней! — Волк взвыл, давясь болью и обидой: — Ты перестал быть человеком в тот час, когда обменял сердце на силу! Ты ничтожество! Ты падаль! Ты предал братьев. Я-то знаю, я был там! — когти Хельгерда скрежетали по латам змея. — Нападать из тени и биться — не одно и то же!

Змей услышал тонкий аромат корицы и лишь тогда разжал руку, лишь тогда перестал душить волка, когда возникшая за его спиной Амелия произнесла:

— Брат, прошу. Ему же больно.

Волк упал на землю и заскулил.

— Нам надо поговорить, Амелия.

— Говори, раз надо.

— Не в присутствии твоей собаки.

— Моя собака, — захохотала Амелия. — Моя собака верна, хоть и своенравна.

— Пусть уйдет. Это не просьба.

— Хельгерд, ты слышал? Проваливай.

Эти слова причинили боль во сто крат сильнее, чем та, что он испытывал. Отдав свое сердце Хозяйке, он принадлежал ей. Он убеждал себя в том, что любовь, которую он испытывает, — его собственные чувства, но раз за разом убеждался в обратном.

— Мы пройдем в твои покои?

— Нет, брат. Там сейчас дети… Не хочу, чтоб ты пугал их.

— Ладно, — Гхарр пригладил волосы сестры. — Ты прекрасна, Амелия. Как и всегда.

Она улыбнулась искренне и нежно, обнажая острые белые зубки.

— А ты все такой же болван. Что у тебя случилось? Я вижу тревогу в твоих глазах.

— Я пришел спросить тебя, не видела ли ты снов о… Люди зовут их вещими.

— Видела. Появилось Cемя, и по какой-то причине оно пустит корни на дорогах Войны.

— Мне тоже это непонятно. Семя — ребенок. Мне пришлось защитить его от верной гибели.

— Ребенок?

— Мальчик. Десять лет, совсем еще сопляк… Я не мог позволить ему умереть.

— Семя — хрупкий материал.

— Я надел личину отца этого ребенка и направил парня по пути воина. Но его сестра.

— Сестра?

— Да. Она видела то, чем я был на самом деле.

— Такого не может быть. Магию можно разрушить, если знать, как она устроена, но она-то не знает. Кухар не посвящал её в свой культ.

— Это тревожит меня, но теперь это не столь существенно. В мальчишке я разжег искру, и скоро она обратится в пламень. Что до Кухара… Сомневаюсь, я бы почувствовал.

— Ты сомневаешься в том, что сможешь исполнить свое предназначение?

— Я не сомневаюсь в себе, но рисковать своей жизнью раньше назначенного часа я не могу.

— И это при условии, что ты правильно истолковал слова отца.

— Слишком много «если», Амелия. Мне важно знать, были ли у тебя сны о Семени и угрожает ли ему что-то по-настоящему.

Хозяйка Лисьей дубравы отодвинула от себя руку брата.

— Был сон. Это будет не скоро, но будет.

— Что будет?

— Семя умрет.

— Твою мать! — выругался Гхарр. — Все напрасно!

— Я очень советую тебе навестить Хэйлир. Она подскажет.

— Дороги Судьбы…

— Именно. Я еще нужна тебе?

Гхарр знал, что Амелии не важен его ответ, и не удивился, когда дочь Рогатого Пса исчезла так же внезапно, как и появилась.

— Мне тоже снятся сны… — произнес он. — Твоя любовь к людской крови погубит тебя, охотница.

 

9

Фрид велел сестре спрятаться в канаве, а сам, опоясавшись мешком, взятым из родительского дома, скрылся за непроглядной стеной ржи. Как и ожидалось, при свете солнца найти какую ни то деревню детям не удалось, но удачу принес с собой диск луны. Летняя ночь в молочном крае была прекрасна, но Фридрих этой красоты не видел. Рано начавшего взрослеть ребенка волновало одно: как раздобыть еду для сестры и себя?

— Я теперь мужчина, я теперь забочусь о Фриде, — повторял он себе до тех пор, пока не поверил в это сам.

Прежде, продираясь сквозь кустарники, камышовые заросли и иные дебри, он воображал себя хищным зверем, выслеживающим добычу. Сейчас он был уставшим, голодным, хищным зверьком. Зверьком, опьяненным запахом жарящегося на огне мяса. Благо рожь позволила ему подкрасться настолько близко к добыче, насколько это вообще было возможно.

Они разбили свой лагерь в отдалении от большой дороги, близ поля несжатой ржи. Брошенная пастушья хибара и ручей, огонь костра заставлял жир стекать с мяса и шипеть на углах. Пламя пожирало ночную тьму, и в отвоеванном для света пространстве Фрид увидел распряженную телегу, доверху набитую всяким добром. Фрид увидел скатерть и еду, приготовленную к трапезе. Хлеб, овощи и бурдюк, в котором, по его мнению, находилось вино. Мальчик не увидел главного — хозяина всей этой роскоши, но так даже лучше. Медлить было нельзя. Быстро, почти бесшумно мальчик подбежал к скатерти, связал в узел и, прижав к груди, метнулся к костру, дабы снять с огня вертел. Ему было не важно — свинина, телятина, зайчатина или птица жарились тогда на огне. Все его мысли были устремлены через поле, к оврагу — туда, где его ждала Фрида.

Схватившись за вертел, он резко одернул руку.

— Ай! — воскликнул Фридрих, глядя на стремительно краснеющую ладошку, и не видел, как огромная тень вышла из неосвещенной пастушьей хибары, как приблизилась к нему и прорычала: — Попался!

Его сестра, взволнованная долгим отсутствием брата, решила, что тот всенепременно попал в беду. Идея красть у незнакомцев, что разбили лагерь близ большой дороги, не нравилась ей изначально, уж больно много она знала историй, что начинались точь-в-точь, как эта, и заканчивались тем, что скиталец, желая набить задарма брюхо, сам становился едой. Она во что бы то ни стало решила догнать брата и отговорить его от этой затеи, а если нет, то разделить с ним страшную участь, ведь одна она бы не выжила. Так думала Фрида, и кто знает, насколько это было правдой. От мысли до её воплощения сироту отделяла бездонная пропасть страха. Стрекотали сверчки. Предчувствуя дурное, девочка затаила дыхание. Фриде казалось, что таким образом она сможет услышать, если с братом что-то случится. От страха подгибались колени. В ночном мраке она увидела чудовищ, и те не выглядели как обросшие шерстью зубастые морды, нет. Чудовища перевоплотились во Врановых солдат.

Вдалеке закричал Фридрих, а провалившееся в бездну ужаса сердце девочки подсказало, что делать. Фрида выбралась из канавы и сломя голову бросилась спасать брата.

 

10

Грот, в котором жила Хэйлир, находился на отшибе мира. Здесь никогда не было людей, и потому никогда не гремели войны. Гхарр не знал названия этого места и не стремился наверстывать упущенное. Сестра, вотчина которой были дороги Судьбы, — замкнутая в себе и своих дорогах тварь, никогда не пытавшаяся стать частью семьи, и из всех старших детей Рогатого Пса лишь Лу-ух знал к ней подход, но Лу-уха любили все без исключения, и их дружба с Хейлир никого не удивляла.

Непрерывная дробь капели, нескончаемый рев ветра и невероятно влажный воздух. Гхарр ненавидел это место потому, что сырость имеет поганое свойство разъедать металл.

Гхарр двигался медленно, но не потому, что тьма мешала ему, нет, он знал одну вещь: громкие звуки, а уж тем более лязганье доспехов раздражают его сестру. Справделиво будет заметить, что с раздраженной Хэйлир никто из старших детей Рогатого Пса не желал иметь дела, и даже Аур с дорог Смерти опасался её гнева.

— Ты пришел, — прошептало нечто из мрака грота, места, никогда не видавшего солнечного света. — Чем обязана?

— Здравствуй, родная кровь, — он поклонился. — Я пришел за советом. Амелия сказала, что ты мастерица в подобных делах, да я и сам о том знаю.

От влажного пола под самый потолок поднялся поток зеленых огоньков, и грот озарился их тусклым светом. Гхар увидел её. Безобразную насекомоподобную тварь в неестественно бледном, почти белом панцире.

— Что тебе нужно от меня?

— Как я сказал, родная кровь, я пришел за советом.

— Амелия лучше прочих толкует свои вещие сны, — говоря, она медленно покачивалась, напоминая Гхарру приготовившегося атаковать богомола, но, пока жало спит внутри её безобразного тела, опасаться было нечего. — Последний раз о совете меня просил Лу-ух, спрашивал, как поступить со своим братом и как тот распорядится их дорогой, если он, Лу-ух, умрет.

— Гриммо справляется с дорогой Грез, хоть сам и воплощает тропу Кошмаров.

— Лу-ух был в этом не уверен. Он думал… Он обо многом думал, но случилось то, что должно было случиться. Что же до Гриммо…

— Гриммо загадка для нас всех, родная кровь, — перебил её Гхарр. — Как и ты.

— Не льсти мне, змея. Говори, что именно ты хочешь знать.

— Ты помнишь слова Рогатого Пса о часе, когда мы навсегда разминёмся с миром людей и покинем их.

— Появится Семя и прорастет, — прошептала Хэйлир. — Такова судьба и таково предназначение. Семя будет хрупко и уязвимо, но, взрастив его, вы исполните мою волю. Великое древо объединит все наши дороги, и мы наконец-то уйдем.

— А для того чтоб Семена появлялись в мире людей…

— Отец отдал свою жизнь.

— Я нашел Семя, родная кровь. Семя прорастет на дороге Войны.

— Вот уж неожиданно, — она захохотала. — Сколько их было, этих Семян? Сотни? Тысячи? Кухар до сих пор считает, что именно он то самое Семя, которое нужно во что бы то ни стало выпустить из заточения. Конечно, он заблуждается. И да, никто из детей Рогатого Пса не смог прорастить свое Семечко. Они гасли, и кажется, что смерть и есть их судьба.

— Тебе кажется?

— Я знаю многое, но не все! Замысел отца — тайна!

— Родная кровь, я лишь пришел за советом.

— Спрашивай.

— Я собираюсь взрастить Семя. Я уже вмешался в его судьбу и изменил её.

— Влетев в пугало, изменив судьбы людей, забив их молотом? Вот уж не думала, что ты опустишься до такого. — У Хейлир не было лица, и прочитать настроение сестры Гхарр не мог. — Хотя ловко придумано. Ты не принял смерть в таком обличье. Отец был мудр, но всего предусмотреть он не мог. Если это, конечно, не… А не важно.

— Мне важно, чтобы воля отца исполнилась.

— Семя умрет. Это его судьба.

— Скажи где?

— В Златограде.

— Как мне спасти мальчишку?

В ответ Хэйлир захохотала, да так громко, что стены грота содрогнулись.

— Сестра!

— Никак. Это невозможно. Судьба Семени была тесно сплетена с другой удивительной судьбой, но Кухар сделал… Сделает все, чтобы Семя не встретило своего спасителя.

— И что?

— Мне нужны детали.

— Судьба этого человека — умереть на глазах нашего братца, дабы воскреснуть и повторить свою ошибку. Более я не скажу тебе ничего. Тебе нужны детали, а мне нужно, чтобы никто не вмешивался в дела моих дорог.

— Сестра! — Из кого угодно Гхарр мог выбить какую угодно информацию, но драться с Хэйлир было равносильно самоубийству. — Я защищу мальчишку, чего бы мне это ни стоило.

Услышав это, Хэйлир вновь захохотала.

Выйдя на свежий воздух, Гхарр огляделся по сторонам. Все то же холодное солнце, что и прежде. Все тот же пропитанный влагой воздух и те же заунывные песни, кои в этих краях неустанно поют ветра, но состояние места изменилось. Едва различимая нить страха и волнения вплелась в ткань сего места. Люди в подобных ситуациях ощущают тревогу, и у них складывается ощущение, будто за ними наблюдает некто невидимый, некто сокрытый от посторонних взглядов, но Гхарр был не человек и знал, в чем дело.

— Гриммо, — прошептал он, — наши дороги пересекаются лишь в ночь перед боем, но здесь я не ожидал тебя встретить.

Из тени, отбрасываемой скалой, чем-то похожей на задранный птичий клюв, вышел его брат. Тьма в шеломе из конского черепа, хозяин тропы Кошмаров и наследник дорог Грез.

— Я пришел помочь тебе.

— Неожиданно, — ответил змей. — Так уж вышло, что мы с тобой едва знакомы.

— Знакомы. Ты общался с нами и не один раз.

— Я общался с твоим братом.

— Я был Лу-ух, и Лу-ух был мной.

— И чем же ты хочешь мне помочь?

— Я хочу помочь тебе взрастить Семя. Я хочу получить ответ на твой вопрос.

— Хэйлир не станет помогать тебе.

— Она никому не станет помогать, такова Хэйлир.

— Зазнавшаяся тварь…

— Она не может собственноручно вмешиваться в судьбы. Наши судьбы, людские и даже судьбы младших тварей скроются от её глаз, если она хотя бы единожды нарушит запрет отца.

— И какой от нее толк?

— А какой толк от всех нас? Мы не нужны этому миру, и этот мир не нужен нам.

— Очень похоже на Лу-уха…

— Это наши с ним мысли, — Гриммо приблизился, и источаемый им страх укрепил свою власть. — Нам нужно взрастить Семя и уйти навсегда. Слишком много боли причиняют нам, и слишком много боли причиняем мы.

— Легко тебе рассуждать.

— Легко, — согласился хозяин тропы Кошмаров. — Но тебе должно быть легче. Исполнив замысел отца, ты умрешь, и кто знает, какая дорога тебе откроется. Или ты не знал, что старший, на дороге которого прорастает Семя, становится для него удобрением? Ты не знал, что будешь убит и прочувствуешь момент своей смерти, как любой из тех, кто уходит дорогой Войны на дороге Мертвых? Не знал? Я по твоим глазам вижу, что ты не хочешь такой судьбы. Не хочешь быть растоптан собственной колесницей. — Тьма окутала Гхарра, и шепот Гриммо остужал его горячую кровь, но магию можно разрушить, если знать, как она устроена. — Ты один на своих дорогах никогда прежде не освобождал клинок из ножен, не поил его кровью. Отец ненавидел тебя.

— Гриммо, — прервал брата Гхарр. — Что ты пытаешься сейчас доказать? Я, как и все, умею бояться, а насчет того, что буду задавлен собственной колесницей, так я знаю это лучше прочих.

— То есть ты готов отдать свою жизнь во исполнение замысла Рогатого Пса.

— Не раздумывая.

— Значит, и я готов помогать тебе… — Гриммо вернулся в тень, что отбрасывала скала в форме клюва. — До скорой встречи.

— А ну, стоять, морда лошадиная, — захохотал Гхарр. — Я не закончил.

— Да?

— Да. Почему ты решил помогать мне и, главное, каким образом ты собрался это делать?

— Мой человек встретит Семя. Лу-ух бы не отказал в помощи ребенку… Он и не отказал. Я хочу спросить у Аура, кто умрет у Кухара и повторит ошибку.

— Хояин дорог Мертвых не станет слушать никого из родственников.

— Хозяин дорог Мертвых не слушает никого из зарвавшихся родственников, — поправил его Гриммо. — А таких у нас в семье большинство. До встречи, брат.

Тень поглотила Гриммо, и с его уходом ушло и состояние тревоги, холодного страха и безысходности.

— До встречи, — змей открыл вход на дороги Войны и, последовав примеру брата, оставил место, не знавшее войн, природа которого разъедала оружие и доспехи.

 

11

Фридрих не видел того, кто схватил его, но хватка была крепка, и вырваться из нее мальчишка был не в силах

— Что мы делаем с ворьем?! — прорычал некто огромный, словно медведь, и злой, как свора бродячих псов. — Мы едим воров! Особенно таких мелких!

Скатерть со съестным упала на землю, но теперь это было не важно; мальчик тут же вспомнил сказки про обитающих у воды чудовищах. «Прудник — душа утопленника. Злая и голодная, мстительная и жестокая душа, проклявшая мир за собственную судьбу. Прудник лунными ночами уходит от воды, и горе тому, кто попадется в его лапы. Никогда не ходите ночами к воде», — говорила им с Фридой мама.

— Зажарить вора в огне! — прокричал другой голос, звонкий и приятный для слуха. — Зажарим и сожрем!

Фридрих предпринял отчаянную попытку вырваться, но взвыл от боли. Хватка сжалась крепче прежнего, и теперь рука мальчишки полыхала огнем.

— Вору нет места среди живых!

— Но место есть в наших животах!

Фридрих потерял сознание, но упасть на землю ему не дали.

— Мне кажется, что мы перестарались, а, Юрек? — звонкий и приятный голос зазвучал встревоженно. — Ты сделал ему больно.

— У страха глаза велики, слыхал о таком?

Фрида бежала сквозь поле, и по щекам ее текли слезы.

— Фридрих! — она споткнулась, упала на землю. — Фридрих! — Кое-как поднявшись, зареванная, она бежала туда, где кричал её брат. Забыв о страхе, не испытывая никаких чувств, кроме отчаянного желания не дать брата в обиду. Где-то совсем рядом вновь закричал её брат.

— Но место есть в наших животах! — По голосу она поняла, что брата схватил Полевик — дух, очаровывающий путников своим сладким голосом и уводящий их туда, где без свидетелей обдерет с жертвы все мясо, оставит от жертвы только кожу да кости. Мама рассказывала о Полевике.

Когда она выбежала из ржаных дебрей, то увидела двух взрослых мужчин и лежащего на шерстяном покрывале брата.

— Отпустите его, — сказала Фрида, и в голосе девочки была холодная сталь. — Не то…

Мужчины посмотрели на нее с нескрываемым удивлением.

— У Трефов даже дети какие-то боевые, — прорычал здоровяк с аккуратно подстриженной бородой. — Ты погляди, как она на нас смотрит.

— Что это у тебя на лице? — тот, кого Фрида приняла за Полевика, подошел ближе, выставив перед собой руки. — Я безоружен, не бойся.

— Вы Враны?

Они переглянулись.

— Меня зовут Ян… Зови меня Волдо. — Тот, кого она приняла за Полевика, подошел еще ближе. — Мы не Враны, если для тебя это имеет значение.

Она отступила назад.

— Я из предместий Братска… — Огромный мужик с бородой не отходил от Фридриха, подкладывая тому что-то под голову. — Этот вон, вообще… Какое ты там себе отечество выдумал, засранец?

— Я принадлежу музыке, но не стране, — отмахнулся Волдо. — Кормит меня именно она, а стране, кажется, вообще побоку.

Она не очень понимала, о чем говорят эти люди, она не верила ни единому слову.

— У тебя порез гноится, — Волдо подступил еще ближе. — Мы хотели проучить воришку.

Фрида не сводила глаз с его рук.

— Ян, да чего ты с ней цацкаешься?

— Юрек, ты посмотри на них.

«Ян или Волдо? — подумала Фрида. — Они хотят обмануть меня».

— Оборванцы, каких полно, — выдал Юрек после беглого осмотра детей и их вымаранного грязью гардероба. — Если каждого подбирать, в скором времени можно и работный дом открыть.

Волдо, к которому обращались, как к Яну, не выглядел опасным человеком, наоборот, находясь рядом, Фрида ощущала спокойствие. Глаза девочки болели и слезились, но она смогла разглядеть его лицо и пришла к выводу — Волдо выглядит как франт из сказок, но не как разбойник из них же.

— Почему вы воруете еду?

— Потому, что жрать хотят, Ян, глупости не спрашивай! — бородатый развернул украденную мальчишкой скатерть и резко, как будто вспомнил о чем-то очень важном, побежал к костру. — Гуся забыл перевернуть! Если гусь сгорел, я пацана на вертеле зажарю!

— Не слушай его, он так шутит, — Волдо привстал на колено и положил руки на плечи Фриды. — Где твои родители?

Ей привиделось, что напротив нее стоит не мужчина с длинными, убранными в хвост волосами, а белоснежный баран. Видение растворилось, но теперь она не боялась этого человека.

— Мама… — ком встал в горле, и воспоминания о том страшном дне, когда брат стал учеником кузнеца, а соседский кот пролез к ним в избу и ни в какую не хотел уходить, вернулись. — Маму…

Волдо понял все без слов.

— Мою маму тоже и моих братьев. И папу тоже. А время потом и бабушку не пожалело.

Она прижалась к нему, и стон, похожий скорее на вой, вырвался из детской груди:

— Волдо.

— Да.

— Их ведь убили Враны?

— Нет, — он пригладил её грязные волосы. — Но ты жива, твой брат жив.

— Кто их убил?

— Трефы.

— Трефы — благородные воины, — сказал Фридрих, наконец придя в сознание. Он внимательно слушал, о чем именно незнакомец болтает с его сестрой. — Твои родители, должно быть, в чем-то провинились.

— Фрид! Так нельзя говорить! — повысила голос девочка и, подняв глаза, виновато посмотрела на мужчину, жилет которого перепачкала слезами и дорожной пылью. — Простите нас.

— Вы ни в чем не виноваты.

В это время Юрек оторвался от вертела и сказал, глядя на Фридриха:

— Не пытайся разобраться в войне, парень. В ней не бывает правых, виноваты все.

— Я не буду за виноватых… — ответил он бородатому громиле. — Я буду правым во всем и делать только добро.

— Стань ты хоть чертом рогатым, — по-отечески улыбнулся Юрек, — а сейчас идите есть, раз уж приблудились ко мне… — Он поднес ко рту руку и громко свистнул: — Ян, Волдо или как мне теперь ваше голозадое высочество называть, жрать идите!

Неподалеку в пруду плескалась рыба, а над землей по глади лунного неба спокойно и размеренно плыли черные кляксы облаков.

 

12

Когда дети уснули, Волдо и Юрек выпивали, глядя на пламя костра, пожирающее сухие ветви. Мужчины молча прикладывались к бурдюку, в котором плескалась водка, но не вино, как поначалу решил Фридрих.

— Ей бы к лекарю, — наконец произнес Волдо. — Порез или что там у нее…

— Да… — ответил Юрек. — Ты же собираешься взять их с собой.

— Собираюсь, — он провел пальцами по грифу своей лютни и извлек из дремлющих струн ноту. — Юрек, я прошу, не нужно называть меня Яном. Это имя не для моих друзей.

— Почему?

— Потому что.

— Ты вспомнил, что у тебя есть настоящее имя?

— Можно и так сказать, Юрек. Можно взять этих детей?

— Почему ты спрашиваешь у меня?

— Потому, что это твоя повозка.

— Если я скажу, что нет, ты послушаешь меня?

— Если так, я пойду пешком.

— Какой же ты благородный, а! — Юрек бросил гневный взгляд на своего приятеля. — Вот, положим, я скажу тебе нет. Погоню сопляков в шею и тебя, дармоеда, вместе с ними, что тогда? Ты же песню сочинишь о том, какой Юрек негодяй, ведь так?

Волдо улыбнулся и начал наигрывать пришедшую на ум мелодию.

— Нет, друг мой, не сочиню.

— Да не надо вот мне рассказывать. Я не вчера родился и знаю кое-что о тебе.

— Что же?

— То, что однажды барон миглардских земель не дал великому Яну Снегирю денег сверх тех, что великий Ян Снегирь у него уже выпросил… Да, Волдо, мне говорили, ты клянчил деньги, и я с легкостью в это поверил. Со слезами на глазах клянчил! А на что?

— На лютню…

— На лютню! Тоже мне вопрос жизни и смерти! На лютню он просил! — Юрек захохотал громко, и казалось, что от его хохота дрожит земля. — В том селе, откуда я родом, и лютни-то отродясь не видали.

— Юрек! — захмелевший Волдо сбился и начал наигрывать мелодию заново. — Ну к чему вот это все?

— К тому, что теперь все знают о том, что барон миглардский — скупердяй и… Как бишь там было? «Барона Златана стыдись, не затевай вражду. Он жадный пес, он скупердяй! Гори, Златан, в аду!»

— Дурацкая песенка, не думал, что её люди подхватят.

— Да за такие фортели тебя и убить могли.

— Златан стар, а его сыновья сами громче всяких пели эту… — он манерно откинул голову и, убрав со лба прядь волос, заключил: — Это не фортель, а хула.

— А с той дамой из Стальграда, а с той, что из Огневска? Да мало ли таких. Они же просто не согласились провести с пьяным в дым дураком ночь, а как ты их прозвал?

— Мегерами… Но они же таковыми и являются. Я против истины не покривил. Вот, например, с Сюзанной из Стальграда я был приветлив и нисколько не пьян. Она просто дура.

— Есть блоха, а мнит себя…

— Блохой себя и мнит.

— Если я высажу вас, дармоедов, из повозки, ты наверняка забудешь о нашей дружбе и выставишь меня перед всем миром черт знает кем.

— Нет, — соврал Волдо, — не выставлю, мы же друзья.

— Когда ты покупал себе лютню на кровные Златана, ты же тоже был его лучшим другом?

— Был, но, дай он мне несколько крон сверху, остался бы им и до сего дня.

— Поэты…

— Купцы…

— Ладно, — Юрек положил бурдюк на вытоптанную траву, — я спать… Утро вечера мудренее.

— Юрек. Мы же оставим их.

— Ну оставим, а потом куда? Куда их девать-то?

— Ты рассказывал, что в твоем родном селе дети на вес золота. Так же?

— Так-то оно так, но опасно детям в Вихры ехать. Неладно там с детьми.

— Юрек, здесь им точно будет хуже.

— Потом решим, — купец махнул рукой и, покачиваясь от выпитого, побрел к пастушьей хибаре. — Спокойных тебе снов.

 

13

Гриммо не прятался, но во мраке ночи оставался невидим для глаз Волдо. С момента их последней встречи минуло немногим более десяти лет, и теперь ребенок, который когда-то играл в два болта и был во время этой игры убит, вырос в статного мужчину, и та часть его души, что принадлежала Лу-уху, рвалась наружу в виде прекрасных песен, авторство коих назвавшийся Яном Снегирем приписывал себе.

— Ты же понимаешь, — прошептал он, — что это дорога в никуда?

Волдо принял шепот сына Рогатого Пса за собственные мысли и не раздумывая ответил:

— Да. А что мне остается?

— В тебе больше Лу-уха, чем ты думаешь, — заметил Гриммо и вновь обратился к Волдо: — Ты станешь удобрением для Семени. Ты понимаешь это?

Ян Снегирь глотнул водки, закупорил бурдюк и, не ответив, поднялся с земли. На онемевших ногах дошел до повозки, в которой на шкурах и укрывшись ими спали Фридрих и Фрида. Волдо приложил ладонь ко лбу девочки. Промочив водой самый чистый лоскут тряпки из всех, что смог найти, положил его на горячий лоб девочки.

— Черный, как ночь, — прошептал Ян Снегирь. — Белый, как день. Блеклого мира яркая тень. Шелест листвы, белизна нежных рук… — Он не отрываясь смотрел на спящую Фриду. — Если ты слышишь, — начал он едва слышно, — подари этим детям покой. Хотя бы на ночь.

Фрида спала и прекрасно понимала это. Черный баран пришел за ней и её братом. Баран о двух горящих глазах.

— Идете за мной, — проблеял он, и голос его напугал детей.

— Куда ты нас ведешь? — спросил Фридрих, пряча за собой сестру. — Отвечай.

— На дороги Мертвых, — ответил им Гриммо. Мрак окутал все, до чего мог дотянуться человеческий взгляд. — В гости к моему брату.

И тьма, еще более непроглядная, заговорила с бараном:

— Зачем ты привел спящих на мои дороги, а, Гриммо?

— Меня попросил Лу-ух.

— Лу-ух мертв.

— Аур, я знаю это лучше тебя, но тем не менее…

— И что тебе нужно? — спросила тьма, именуемая Ауром. — Что я должен сделать?

— Два мертвеца идут по твоим дорогам, и нужно отпустить их на эту ночь, нужно отпустить их с этими детьми.

— Эбба, — произнесла тьма, — Ханна. Я знаю, кем они приходятся этим детям, но, Гриммо, никто не просил меня о подобном. Почему я должен помогать тебе?

— Кто-то из них — Семя. Гхарр обещал прорастить его.

— Семя на дорогах Войны?

— Да.

— Это печально. Гхарр не справится.

— Аур.

— Да, Гриммо.

— Помоги нам исполнить замысел отца.

— Только из любви к Лу-уху, — ответил Аур, и тьма рассеялась, извергнув из себя родителей Фриды и Фридриха.

— Спасибо тебе, Аур, — Гриммо поклонился брату и продолжил: — Но это не все.

— Наглый, наглый братец.

— Мне нужно знать, кто у Кухара умрет дважды.

И Аур произнес имя:

— Иво… Он дважды будет убит в Ржавой Яме. Он дважды станет игрушкой в руках уродца, но зачем тебе это знать?

— Возможно, эта информация поможет прорастить Семя.

— Семя невозможно спасти.

В том сне Фридрих и Фрида прожили прекрасный день и были окружены родительской любовью и заботой, а когда на зеркале озера заискрилось золото восходящего солнца, Гриммо отвел детей к телеге, в которой они спали крепким, безмятежным сном. Аур же забрал души Ханны и Эббы на дороги Мертвых, понимая, что позволил покойникам проститься со своими детьми и тем самым принял участие в исполнении воли Рогатого Пса.

 

14

Наутро они отправились в путь. Вчетвером. Путешествие по Гриммштайну запомнится детям на всю оставшуюся жизнь как Божий дар, как награда за то, что им пришлось пережить, и как отдых перед тем, что пережить им только предстояло. Дорога по торговым трактам страны сопровождалась прекрасными песнями самого известного в те времена музыканта. Песни и музыка очаровали Фриду, насколько могли, исцелили от душевных ран, и вечерами она не отрываясь глядела на бег пальцев Яна Снегиря по струнам лютни, еле слышно подпевала его песням и как-то раз, почти на самом закате теплого лета, она попросила Волдо написать песню для нее.

— Наш Ян не пишет по заказу, — захохотал тогда Юрек. — Если бы он так умел, давно бы прослыл самым состоятельным человеком страны, но он, к моему сожалению, дурак, ведомый по жизни тем, что именует вдохновением.

Более Фрида не просила у Волдо песен, но с удовольствием слушала уже сочиненные. Слушала и запоминала.

Фридриха поэзия не трогала, и потому он без устали крутился вокруг купца с расспросами о военном ремесле, в котором Юрек почти не разбирался, но с удовольствием просвещал парня, сдабривая правду внушительной долей вымысла.

Дабы ты, дорогой мой друг, имел понимание о том, сколько длилось их путешествие, скажу — в те времена Трефовы земли занимали треть Гриммштайна и за то время, что они потратили на их пересечение, мужчины успели сродниться с детьми. Юрек видел во Фриде и Фридрихе детей, коих ему не посчастливилось и никогда уже не посчастливится иметь, а Волдо — младшую сестру и брата. Семью, которую давным-давно у него отняла война.

Когда осень окрасила листья в цвета огня, они, наконец, пересекли границу Трефовых земель, и именно тогда, глядя на уходящие за горизонт поля, Волдо сказал:

— Знаешь, Юрек. Я думаю, что не стоит оставлять наших компаньонов в Вихрах, серьезно. У меня есть прекрасная идея.

— Какая же?

— В Златограде живет одна очень состоятельная дама. Очень, — Волдо развел руки в разные стороны и подмигнул Фриде: — Во-о-от насколько состоятельная.

— Опять ты про своих любовниц…

— И это тоже, — поэт взъерошил волосы на голове Фридриха. — Юрек, ты же все равно едешь в Златоград, так давай же не будем разлучаться с нашими друзьями. Моя подруга вдовствует, а дети её уже взрослые и живут своими делами.

— Ты хочешь посадить на ее шею двух голодранцев?

— Хочу! — воскликнул Волдо. — Хочу, и, более того, она тоже захочет! Уж я-то её знаю!

— И как же зовут эту сумасшедшую?

— А вот это секрет. Я поклялся не разглашать её имени, дабы сберечь нашу тайну.

— Выдумал ты все! — выпалил Фридрих. — Как и песенки свои выдумал!

— Фридрих!

— Не лезь, сестра!

— Хватит щебетать! — гаркнул на детей Юрек. — Скажи мне, Ян, мальчишка прав?

— Как правило, во всем, но не на этот раз.

— В таком случае мы не станем задерживаться дольше, чем нужно, в Братске, — заключил купец, — но одно гнетет меня, друг мой.

— Рассказывай.

— Группа людей, что идет за нами с самого раннего утра.

— Ты о тех всадниках? — поэт оторвал взгляд от проплывающих над повозкой облаков и приподнялся. Он отлежал всю спину, и потому его ребра, поврежденные еще в детстве, отозвались болью. Он прищурился и увидел тонкую струйку дыма за дальними холмами.

— Отстали они давно.

— Да, о них.

— Едва ли они представляют угрозу. Не думаю, что они преследуют нас.

— Хотели бы — уже давно нагнали, — произнес из телеги Фридрих, — мы плетемся, как беременные тараканы.

— И то верно, — ответил мальчишке Юрек. — Надеюсь, что правда на вашей стороне. В любом случае до Братска не меньше недели, а там и до Златограда рукой подать. До зимы доберемся, даст Бог.

 

15

Всадники, идущие по следу повозки, не были хорошими людьми. Их даже тварями невозможно было назвать. Пять человек под предводительством изуродованного огнем садиста Гуго служили Лотару, сыну Грошевого барона. Гуго и его люди торговали невольниками. Жизнь этого гнуса оборвется погано и глупо, но до встречи с Иво у Гуго было достаточно времени. С самого конца войны Трефов и до глубокой зимы они похищали и продавали хозяину людей. Каторжный труд ожидал каждого, кто попадался в руки Гуго, а хватка его рук была крепка.

Стоило стемнеть, а детям отойти ко сну, купец серьезно заговорил с другом, не дав тому даже отхлебнуть из бурдюка.

— Уходим сейчас, — процедил он. — Не хотел говорить тебе этого при ребятах, но тянуть больше некуда. Чует мое сердце неладное, а в этих местах и закона толком нет. Нас преследуют, и мне это очевидно, — купец говорил тихо, так, чтобы лишь Волдо и мог слышать. Он слишком хорошо знал дорогу и знал, что между «потерять все» и «потерять жизнь» есть разница. — Берите коня, — предложил Юрек. — Мы с мальцом уйдем болотами к Грошевым землям. Конь будет ни к чему.

На том и порешили, а договорившись о месте встречи, не тратя лишнего времени, разошлись в разные стороны.

Торговец людьми не умел ждать, и под покровом ночи они окружили остановившихся на привал путешественников. Двое взрослых мужчин, двое детей и их пожитки — все это Гуго заранее считал своим. Обнаружив лагерь пустующим, а повозку, набитую шкурами, распряженной и брошенной, охотник за невольниками вошел в охотничий азарт.

Утром, осмотрев следы беглецов, охотники поняли — группа разделилась надвое.

— Выследим, догоним, продадим, — прогнусавил Гуго. — А возникнут сложности, убьем. Со мной нельзя так играть.

Поганая ухмылка никогда не сходила с его лица, и в тот час, когда человек из Псарни рассек брюхо этого нелюдя, вывалив на пол корчмы его потроха, ухмылка превратилась в убогую посмертную маску. Но до этого момента Гуго успел причинить людям немало боли и страданий. Успел сожрать и выпить за десятерых.

Купец с Фридрихом прошли через болота и без приключений пересекли Грошевые земли, заглянув в гости к приятелю Юрека, барону Хладвигу, с которым купец прежде обстряпал несколько грязных делишек и потому пользовался большим уважением барона-самозванца. Они гостили в усадьбе барона несколько дней, и сыновья его прониклись печальной историей ребенка. Гуннар — старший сын, так и вовсе дал Фридриху несколько уроков фехтования, отметив явный талант сына землепашца.

— Ты будешь хорошим бойцом, — говорил Гуннар. — Ты крепко держишь клинок, хоть он и весьма тяжел для тебя.

Домочадцы Хладвига наперебой твердили, что группе не нужно было разделяться надвое, а в усадьбе нашлось бы место для еще двух гостей, тем более здесь были бы рады Яну Снегирю. Никто не рассказал о том, что Юрек и Волдо спасались от дружины младшего сына барона, но каждый из них надеялся, что Ян и Фрида смогут убежать от погони. Каждый надеялся и понимал, что убежать от Гуго невозможно. Переведя дух, Юрек продолжил путешествие в Златоград, но уже не пешком, а на подаренном Хладвигом скакуне и со значительной суммой в кошельке.

Глядя на уезжающего Юрека, Хладвиг сказал младшему сыну:

— Если поэт и девчонка попадут в твои шахты, сделай все возможное, чтобы они не вышли из них.

— Я думал, что Юрек твой друг, — отвечал Лотар своему отцу. — Я считал…

— Он мой друг, все верно, но сын. Юрек не из тех, кто умеет прощать.

— Этот жирдяй?

— Этот жирдяй водит дружбу не только со мной.

— С кем еще? — вмешался в разговор Гуннар. — Неужели его дружки так страшны?

— Юрек — четвероюродный брат Каца. Чтоб ты знал.

— Кац?

— Кац, — кивнул головой Хладвиг. — Тот самый, что верховодит Псарней.

— Я услышал тебя, отец. Если поэт и девка попадут ко мне, на этом их жизнь закончится.

 

16

Зимой в корчму «Бодрый дух», шатаясь и падая, вошла девочка. Обмотанная тряпьем и тощая, что голодная собака. Замученная, но живая. Халдей Яценти на входе принял её за нищенку и, схватив за волосы, попытался выставить на мороз.

— А ну, пошла вон, гадина, — надменным тоном произнес халдей. — Тут тебе не храм, а ну, кыш!

Крик халдея слышал каждый постоялец «Бодрого духа».

— Дрянь! — выл он, зажимая запястье. Из-под пальцев текла кровь. — Тяпнула, падла! А ну, вон!

Юрек в тот момент преспокойно пил пиво, болтая с корчмарем, и, услышав крик, обернулся.

— Фрида! Мать честная! — прокричал здоровяк. — Да что же с тобой приключилось?! — он бросился девочке на помощь и, оттолкнув локтем Яценти, крепко обнял дрожащую от холода сироту. — Ну же, говори!

— Где Фридрих? — произнесла она. — С ним все хорошо?

— Он наверху. Живой, сытый. Ты-то как? Где Волдо бродит и что за лохмотья на тебе?

— Волдо мертв, — ответила она и протянула что-то, обмотанное тряпьем. — Возьми. Это принадлежало ему.

Когда купец размотал тряпки, он увидел лютню своего друга и горько заплакал:

— Что случилось, девочка, что произошло в пути?

Чуть позже, уплетая горячую похлебку, жадно поедая хлеб, Фрида рассказала о том, что с ней произошло этой осенью.

— Мы с Волдо скрывались от погони еще три дня после того, как мы разошлись, — спокойно говорила Фрида. — На четвёртый день нас окружили в еловом пролеске. Бежать было некуда.

— У вас же был мой конь.

— Коня добил Волдо, после того как тот вывихнул ногу и не мог более нести нас.

— Диавол! — прорычал Юрек. — И это в то время, как мы шли пировать у Хладвига! — купец ударил своим огромным кулаком по столу. — Что было дальше?

 

17

Волдо, тяжело дыша, опустил Фриду на ковер еловых игл.

— Ты останешься здесь, — произнес он. — Спрячешься вон там, видишь? Я обещаю, с тобой все будет хорошо.

Где-то неподалеку преследователи драли луженые глотки.

— Не уходи, — дрожащим голосом сказала девочка. — Пожалуйста, не бросай меня.

— Я не бросаю, глупая, — поэт улыбнулся. — Что со мной может случиться?

Он помог Фриде забраться в пустую лисью нору и придвинул вход в нее трухлявой корягой.

— Сиди тихо, — сказал он, стараясь не показывать своего волнения. — Обещай, что будешь послушной.

— Обещаю.

— Вот и славно, — Волдо поправил висящую на спине лютню, стряхнул с колен еловые иглы и побежал так быстро, насколько то было возможно.

Фрида выползла из своего убежища, когда даже ей стало очевидно, что преследователи покинули пролесок. Девочка услышала звуки, издаваемые лютней её друга.

— С ним все хорошо! — обрадовалась она. — Волдо справился!

Она бежала на звуки лютни и, наконец, увидела поэта, сидящего под густой елью. Он был бледен и тяжело дышал. На грязной рубахе она увидела темное пятно крови. Волдо отнял руку от живота и вновь тронул струны.

— Фрида, иди ко мне, — улыбнулся он, и от этой улыбки её стало невыразимо больно.

— Да не бойся ты… Иди ко мне, посиди рядом и пойдем.

— Волдо.

— Да не переживай ты так, — он откашлялся. — Это всего лишь царапина.

— Волдо…

— Не плачь, дуреха. Гуго… Что это вообще за имя? Ишь, обидчивый какой, стоило мне сказать о том, что иные задницы красивее его обожжённой морды, так он взялся за нож.

Девочка, видя, как жизнь покидает поэта, закрыла лицо руками.

— Не надо… — молила она. — Не умирай, пожалуйста.

— Да что со мной будет? Давай договоримся.

Каждое слово давалось ему все с большим трудом.

— О чем? — спросила она. — О чем договоримся?

— Ты пойдешь в Златоград. Просто… Прямо по дороге иди и увидишь там город — Братск. Ты не была там и… Лучше не ходи туда одна. Обойди… — он зашелся кашлем. — Спроси… Как к барону местному попасть. Рутгер его имя. Я знаком с ним, и ты ему расскажи, что я… Скажи, что ты моя дочь. Он поверит, у нас с тобой глаза одного цвета. Поверит, а если нет… Скажи ему, что я напишу такую песню о нем, что он никогда с себя позор не смоет. Договорились?

— Да, — она обняла его. Прижалась так, как прижималась к уходящему на войну отцу. — Не умирай, пожалуйста.

— Да что со мной будет?

— Волдо…

Он оттолкнул её:

— Иди уже. Я чуть посижу и тоже пойду. Встретимся в Златограде.

— Я с тобой пойду.

— Со мной тебе еще рано. Иди же! Умоляю, — он закашлялся еще сильнее. — Черт, пить-то как хочется.

Шатаясь, она пошла прочь. Рыдая и постоянно оглядываясь. Не успела она пройти и десяти шагов, Волдо обратился к ней снова:

— Сбавь шаг, пожалуйста. Не оборачивайся больше. Я песнь написал. Послушай пока… Идешь.

— Волдо, — Фрида не обернулась, но, обхватив себя руками, остановилась, — давай ты мне её потом споешь?! Спой мне её в Златограде.

— Давай я сейчас это сделаю. Там пять четверостиший, ерунда в целом.

Он тронул струны, и на сей раз они не звучали. Фальшивая мелодия рождалась под дрожащими пальцами Яна Снегиря. Он путал ноты, не попадал по струнам, но играл свою последнюю мелодию.

Лютня выпала из его рук. Он не успел допеть посвященную девочке песню. Возможно, самую искреннюю из всех им написанных.

Фрида вернулась, чтобы закрыть другу глаза, чтобы забрать его лютню и сохранить память о нем навсегда.

Холодное спокойствие поселилось в глазах Фриды, и сердце купца истекало кровью, стоило тому сравнить их с горящими, полными жизни глазами Фридриха. Мальчишка изо дня в день крепчал и набирался сил. «Но она хрупкий цветок, убитый первыми заморозками, — подумал Юрек. — Чем же этот ребенок смог прогневить Господа?»

— Юрек.

— Да, Фрида.

— Давай мы не будем никому рассказывать, что Волдо умер?

— Почему?

— Если люди будут думать, что Ян Снегирь жив, то он и будет жить.

Юрек вспомнил, как Волдо объяснял им природу поэзии. «Если это действительно хорошие стихи, — говорил зеленоглазый парень, не сделавший никому зла за долгие годы их знакомства, — то в какой-то степени они бессмертны».

— Договорились, — ответил ей купец. — Могу я задать один вопрос? Ты не отвечай, если не хочешь.

Она кивнула головой.

— Ян… Черт его ити, а ведь привык же так его называть.

— Волдо, — поправила Юрека девочка. — Так звали его дедушку.

— Он и это тебе рассказал… Фрида, скажи мне… — Он не знал, как спросить, и потому решил спрашивать, как есть. — Он же до сих пор в том пролеске лежит? Ты не виновата, девочка, не думай. Просто мне важно знать. Когда снег растает, я отправлюсь туда и похороню парня. А лютню… Лютню ты оставь, пожалуйста, у себя.

Фрида не стала отвечать на вопрос.

 

18

Устало покачиваясь из стороны в сторону, Фрида шла по большой дороге. Все, как говорил Волдо. Прямо, не сворачивая. Она прижимала к груди лютню, перепачканную кровью её друга.

Холодный ветер дышал в спину, и, оборачиваясь назад, видя пролесок и кружащих над пролеском ворон, ей хотелось кричать от боли, но сил ни кричать, ни плакать у Фриды не было. Стемнело. Девочка уже не разбирала пути, но решила продолжать его во что бы то ни стало.

— Я шла… Шла…

— И что было потом? — спросил Юрек, ожидая худшего. — Девочка. Мне так жаль.

Он слишком хорошо знал эту дорогу.

— А потом я увидела огни, услышала смех. Там была вывеска с нарисованным шмелем или чем-то похожим.

— Твою ж мать. Только не говори, что ты пошла туда.

— Пошла.

— Ети ж… — прохрипел Юрек. — Зачем?

— Там были люди…

«Сколько ни бей, а она все равно к человеку тянется, — подумал мужчина. — Любой другой на твоем месте уже давно потерял бы веру в людей, но… ребенок».

Корчма «Шельмин шмель» пользовалась дурной репутацией и пользовалась ей заслуженно. Добрый человек обойдет эту вонючую дыру стороной, но негодяи так и тянутся туда. Погань на погани, мразь на мрази. Поговаривают, что корчму держит некий Рвач, а за главного там Слепой Кузен. Ходят слухи, что Кузен скупает у бандитов и разбойников добытые незаконным путем ценности. Также поговаривают, что на пограничных землях Рвач прикормил сторожевые дружины и Кузену нечего страшиться.

— Сопля, ты ничего не перепутала? — тощий мужик, от которого за версту разило козлом, потянул к Фриде свои грязные руки, стоило той появиться на пороге. — Или ты к дяде пришла?

В ответ на это захохотали какие-то бабы.

— А ну-ка, убери от неё свои лапы, Хенрич, — прокричал некто откуда-то сверху. — Все, что здесь, принадлежит мне!

И Хенрич убрал лапы от девочки.

Она огляделась по сторонам, прижала лютню к груди. В дальнем углу комнаты в обнимку с глиняной кружкой спал, привалившись к стене и запрокинув голову, какой-то парень. Ей показалось, что этот спящий и Волдо одногодки. «Но этот здесь. Сытый и пьяный, а Волдо там. Холодный и мертвый». Фрида увидела на лбу спящего шрам и поняла, что смотрит, скорее всего, на головореза и хорошо, что он её не видит.

Корчмарь равнодушно вытирал грязной тряпкой пивные кружки, рядом со спящим крутились три бабы, которые, как думала девочка, смеялись над ней, изредка поглядывая на девочку. На самом деле бабы просто были пьяны и смеялись над каждой идиотской шуткой корчмаря. Когда-то Фрида услышала от деревенских мальчишек слово «потаскуха», но увидеть их ей пришлось впервые.

— Эй, сладкая Цыпа! — повторил все тот же голос, что велел Хенричу заткнуться. — Цыпа, ты оглохла?

Она не могла понять, кто и, главное, откуда обращался к ней, и уже собиралась выбежать на улицу, но дверь с грохотом закрылась.

— Кузен хочет тебя, а могла бы остаться с дядей.

— Цыпы, — голос кузена стал громче, — приведите её ко мне. Да поживее.

Хмельные бабы быстрее Фриды сообразили, к кому обратился Кузен, и одна, на вид самая старая, направилась к Фридиротее и тут же влепила той пощечину.

— Кошечка. Когда к тебе обращается Кузен, нужно делать все точь-в-точь, как он того хочет.

— Я не кошечка.

Баба вновь ударила Фриду, и лютня выпала из её рук, а следом за инструментом на пол упали несколько капель крови.

— Ты не смей на меня так смотреть, мелкая сучка!

Фрида зажала разбитый нос и послушно опустила голову.

— Жизель, — заговорил с бабой Хенрич. — Ты ейную рожу не порть.

— Без тебя разберутся.

— Ц-ы-п-а! — медленно и на всю корчму прогремел голос Кузена. — Я не привык ждать!

Баба схватила Фриду за волосы и поволокла вверх по лестнице, туда, где в просторной комнате в кресле восседал однорукий мужик с лысым, как колено, черепом.

— Здравствуй, цыпа, — Кузен облизал губы языком. — Заждался я тебя.

Фрида молчала. Она видела, как Хенрич присвоил себе лютню Яна Снегиря. Позже, став уже совсем взрослой, она поймет, что в тот момент она плакала в последний раз. За слезы потаскуха Жизель ударила Фриду еще несколько раз. Так сильно, что девочка упала на деревянный пол. Стиснув зубы, она поднялась.

— Волчица растет, — Жизель нервно перебирала бусы, висящие на слишком длинной и худой шее. От её платья пахло пивом и потом. — С клиентами ладить не станет.

— Цыпа, погляди на дядю, — Кузен оскалился в щербатой ухмылке. — Да… Взгляд, в натуре, поганый.

— А я о чем говорю.

— Воспитаем. Как тебя зовут, цыпа?

— Фрида.

— Нет, Фридой зовут кого-то другого. С этого дня ты Луиза.

— Хорошее имя, — причмокнула Жизель. — Луиза, а ну, снимай платье.

— Нет, — ответила Фрида, — не сниму.

— Сними с нее платье, а будет противиться, так порви на лоскуты и дай цыпе грязный мешок.

Это платье ей купил Волдо и Юрек, когда они встретили на своем пути бродячего торговца. Девочка разделась сама, сложила подарок друзей на полу. Аккуратно. Ей не мешали.

— А теперь крутись вокруг себя.

Она повиновалась.

— Тощая, — сплюнул Слепой Кузен. — Едва ли и через год у нее будет за что подержаться.

Жизель влепила Фриде пощечину:

— Негодная девка!

— За что? — прошипела она. — Я же слушаюсь.

— Фигурой не вышла.

— Жизель, будь с Луизой мягче.

Единственная рука Кузена лежала на шкатулке с затейливым, врезанным в дерево замочком. Каждый раз, когда Кузен ударял по крышке костяшками пальцев, что-то внутри погромыхивало.

— Хенрич! — прокричал Кузен. — Эй, ты! Рыло!

— Я! — отозвался Хенрич снизу. — Чего изволите?

— Выглянь на улицу, поглянь, не идет ли кто за этой цыпочкой.

Звук отворяющейся двери.

— Нет, дорога пустая. Она одна приперлась. Я наблюдал за ней… — Хенрич решил, что этой информации Кузену недостаточно, и добавил: — Пока в отхожую яму накладывал.

Пьяные бабы нашли это смешным.

— В таком случае, цыпа, ты теперь будешь жить под моим крылом.

— Вы так добры, — Жизель скрестила на груди руки. — Ваш ангельский характер.

— Жизель.

— Да.

— Заткнись и проваливай. Да, шторку за собой прикрой.

— Но… Кузен.

— Иди отсюда, вобла! Да, скажи, много ли у нас сегодня гостей?

— Один.

— Буянит?

— Надрался и спит.

Кузен подмигнул Фриде:

— Слыхала, Луиза? Нас никто не услышит, остальные-то свои все.

Когда баба ушла, калека медленно, насвистывая какую-то мелодию, подошел к девочке и провел рукой по её животу. Фрида дернулась так, словно в том пролеске Гуго ударил ножом и её.

— Цыпа… — задыхаясь произнес Кузен. — Не бойся дядю.

— Я не боюсь, — но её трясло от страха. — Ты бойся.

Удар — и Фрида упала на пол вновь. На этот раз она выплюнула осколок зуба.

— Давай начнем сначала, — Кузен улыбнулся. — Дядя добрый, но не настолько. Поднимись.

Фрида вновь поднялась. Лишь затем, чтобы вновь упасть на пол. Щека горела огнем.

— Теперь ты будешь шёлковой?

— Да, — дрожащим голосом ответила сирота. — Чего ты хочешь?

— А что ты умеешь? А, цыпа?

— Готовить, чистить рыбу. Знаю грамоту.

Читать девочку учил Волдо. Она гордилась тем, что знает почти все буквы и смогла прочитать песню про аиста, которую друг написал для нее на куске пергамента.

Слепой Кузен омерзительно и гадко заржал. Вытирая слезы, он спросил её:

— Луиза, у тебя не было мужчины?

Она не ответила.

— Вот почему ты так боишься! Вот оно что! Ха! Сразу бы сказала.

Она молчала.

— Но ты не переживай, я буду очень нежен с тобой. Тебе понравится, обещаю!

Фрида не ответила.

— Надень свою тряпку и спускайся вниз, попроси у… А… Тебе, один диавол, ничего не скажет это имя. Короче, там есть Хенрич. Он на входе штаны просиживает. Есть мои курочки. А есть еще мужик-корчмарь. Ростэк его имя.

Она не ответила, но слова о тряпке запомнила.

— Ты пьешь водку?

— Нет.

— Тем хуже для тебя. Пойди к корчмарю. Как его зовут? — указательным пальцем он ткнул её в лоб. — В глаза смотри. Повтори, как зовут дядю, к которому ты пойдешь.

— Ростэк.

— Верно. Скажи, что Кузен послал тебя за водкой. Той, на груше, что он бережет для особого случая. Скажи, что случай настал.

Она не ответила.

— А потом вернись ко мне, и мы будем резвиться. Все поняла?

Она не ответила и вновь упала на пол, сплевывая кровь, сочащуюся из разбитой губы.

— Повтори, что я сказал.

— Взять у Ростэка водку на груше для особого случая. Вернуться, и мы… Будем.

— Смелее.

— Резвиться, — выплюнула она вместе с кровью. — Так хорошо?

— И будет только лучше.

— А теперь надевай тряпку. Ты моя цыпа, не стоит всем на тебя глядеть, — он приоткрыл шторку и жестом привлек внимание Хенрича. — Следи за ней, чтобы, спустившись с лестницы, она пошла к Ростэку. Ясно тебе?

— Ясно.

— А потом. Что потом ты будешь делать?

— Прослежу, чтоб вернулась обратно.

— Хенрич, а я-то думал, что ты совсем болван, а гляди, все еще на что-то годишься.

— Спасибо, хозяин.

Фрида надела платье. Сделала все, как ей велели. Бабы внизу не сводили с нее глаз. Корчмарь сочувствующе покачал головой, а гад и мерзавец Хенрич пытался настроить лютню, принадлежавшую погибшему неподалеку поэту.

— Я цацки для крали своей украду

И ейное сердце в придачу, — гундосил Хенрич. — Эх! Звучит, сука! Во инструмент!

Пропойца, что прежде спал, поднялся и шатаясь побрел к корчмарю.

— Пивка, — произнес он. — Подлей пивка.

— Сперва девка скажет, — перебил корчмарь единственного гостя. — За чем он тебя отправил?

— За водкой на груше… Случай настал.

— Мать его… — выругался корчмарь. — Девка, помог бы, да эта… Падла. Идти некуда. Водки, говоришь? Обожди немного, я в погреб спущусь.

Фрида заметила, что просивший пива гость перестал покачиваться и еле заметно расшнуровал куртку.

— Ты была у Кузена? — спросил он её. — Что-нибудь интересное видела? Думай быстрее.

— Шкатулка.

— Полная или пустая?

— Полная.

Судя по звуку гремящей посуды, корчмарь нашел, что искал.

— Тебе будет жалко Кузена?

— Нет.

Хенрич затянул похабную песню. Бабы вновь зашлись хохотом. Все, кроме Жизель. Мужчина со шрамом на лбу незаметно для всех вложил в руки Фриды крохотную склянку. Налей это в водку. Сама не пей.

— Поняла.

— Когда Кузен схватится за горло, хватай шкатулку и беги отсюда. Постарайся не смотреть по сторонам.

— Поняла. Из корчмы направо. Где право знаешь?

— Да.

— Покажи правую руку. Понятно. Молодец.

— Он поколотит меня. Он или тот, — Фрида кивнула на новоявленного музыканта. — Они не пустят меня.

— Бежишь направо и ждешь меня за колодцем. Там есть колодец и рядом боксы для лошадей.

— Но.

— А вот и водка! — корчмарь вылез из погреба, держа в руках пузатую бутылку в соломенной оплетке. Зубами вырвал пробку, положил в карман фартука. — Скажи главарю, что это последняя и надо поберечь. Водка-то хорошая.

Глаза мужчины в кожаной куртке заблестели, и вновь он заговорил вдрызг пьяным голосом:

— Пивка бы! Срань ты медвежья, здесь не монастыриный двор, чтоб я трезвел!

Фрида растерянно глядела на того, кто еще мгновение назад был трезв и говорил серьезно.

— Ты уже и так надрался. Весь вечер лакаешь, — Ростэк оглядел клиента с ног до головы, прикидывая, что у того можно стянуть. Немного подумав, улыбнулся: — Денежку вперед. Тут не монастыриный, как ты выразился, двор, за спасибо не кормят.

Мужчина положил перед корчмарем монетку, и тот боле не задавал вопросов.

Фрида шла по лестнице и остановилась перед самой занавеской.

— Цыпа, — прошептал Кузен, — заходи, я заждался.

Девочка вырвала из склянки пробку и перелила её содержимое в бутылку. Пустую склянку аккуратно положила на пол.

Однорукий уже успел снять рубаху и медленно снимал портки.

— Давай сюда. Точно не хочешь?

— Нет.

— А я не откажусь. Нас ждет ночь любви, и потому я хочу немного расслабиться. Снимай платье.

Он дождался, пока его приказ будет исполнен, и только потом выпил.

— Бодрит, сука. Ух! Горло дерет. Ну. Давай уж! Честь честью, но и прощаться с ней нужно уметь.

Кузен усадил Фриду на край стола и провел рукой по её волосам.

— Свежая, — он откашлялся. — Один момент, не в то горло пошла, — откашлялся еще раз и еще приложился к бутылке.

Кулаком он постучал себя в грудь, словно пытаясь откашляться, и отошел от стола, покачиваясь и что-то бубня себе под нос, высунулся в окно. Вены на его шее вздулись. Фрида видела это. Видела, как краснеет лицо Кузена.

Он упал на колени и еще раз ударил себя в грудь.

— Гадина, — прохрипел Кузен, а потом, как и говорил мужчина в кожаной куртке, схватился за горло и захрипел. Кажется, даже обмочился.

Фрида быстро накинула на себя платье, схватила со стола шкатулку и бросилась вниз, оставив ублюдка корчиться на полу. Оставила умирать в комнате, забитой всякими безделушками, которые хозяин заботливо собирал и расставлял по своим местам.

— Ты этот лад зажми, — говорил незнакомец Хенричу. — Увидишь, как заиграет.

Лютня издала приятный для слуха звук.

— Спасибо, брат! — радостно произнес смердящий козлом мужик и, увидев сбегающую по лестнице Фриду, закричал: — А, курва! Обворовала!

Корчмарь вытащил из-под стола дубину. Бабы, чуя неладное, испуганно поприжимались к стене.

— Закрой глаза! — прокричал мужчина в кожаной куртке. — Живо!

Фрида послушалась и была близка к тому, чтобы кубарем покатиться с лестницы. Она не видела, как кадык Хенрича рассек зажатый между пальцами незнакомца тычковый нож, не видела потока крови, но слышала, как испуганно заверещали потаскухи.

— Я тебя! — взревел корчмарь. — Ах, ты!

Девочка поскользнулась, но незнакомец не дал ей упасть.

— За колодцем, — повторил он и вытолкнул её в холодную осеннюю ночь.

Юрек выпил пиво залпом.

— А ведь он спас твою жизнь.

Фрида кивнула головой.

— Ты узнала его имя?

— Да.

— Ну, не томи!

Она смочила кусок хлеба в молоке и, прожевав, ответила:

— Рихтер. Но называл себя Крысой.

— Крыса?

— Да.

— Я слышал только об одном Рихтере, которого зовут Крысой, — Юрек тщательно выбирал слова. — В какой-то степени он столь же известен, как и наш Волдо. Только ремесло у него иное.

Дрожа от холода, она прижималась спиной к замшелым камням колодца. Журавль скрипел на ветру. Безлунная, беззвездная ночь прямо сейчас звенела от ужаса. Кони волновались в боксах и взрывали копытами перемешанную с песком солому. Фрида ощупала пальцами разбитое лицо, и только сейчас до нее дошло, что Кузен собирался сделать с ней то же самое, что сделали Врановы солдаты с её мамой. Девочку вырвало.

Звуки драки стихли. Дверь корчмы медленно отворилась, и на улицу вышел корчмарь. Шел медленно, пытаясь руками дотянуться правой лопатки.

— Ткнул, — пробормотал он. — Только ткнул. Ничего страшного, — он словно убеждал себя в чем-то. Голос Ростэка дрожал.

С криками на улицу выбежали бабы. Хмель разом покинул их.

— Не трогай нас, умоляю! — горланила Жизель и на бегу сшибла смертельно раненого мужчину. Ростэк упал на землю и больше с нее не вставал, но лежал еще какое-то время и, тяжело дыша, встречал свою смерть.

Незнакомец появился в окне комнаты Кузена, плотно закрыл ставни и принялся громить мебель.

Все окончательно стихло. Крыса вышел из корчмы и, переступив через тело еще живого корчмаря, направился к Фриде. В руках незнакомца находился под завязку набитый мешок, из которого торчал гриф лютни.

— Спасибо, — произнесла девочка, когда мужчина вручил ей стеганый ватник. — Вы…

— Ты же Фрида? Я слышал имя.

Она поспешила одеться, не сводя глаз с инструмента Волдо. Незнакомец отследил направление её взгляда и улыбнулся:

— Твоя вещица?

— Моего друга.

— У тебя состоятельные друзья. Этот инструмент стоит порядочных денег.

Фрида не отвечала.

— Скажи, почему ты шла по большой дороге одна?

— Вы убили их.

— И ни о чем не жалею.

— Вы убийца.

— Убийцы на Псарне, в подворотнях и иных злачных местах, — он издал короткий смешок. — Я же…

— Кто?

— Я Рихтер, но привык, чтобы меня называли Крысой. Нет, я убийца, скорее путешественник.

Против путешественников Фрида не имела ничего. Волдо тоже был путешественником.

— Ты ответишь на мой вопрос? — Рихтер озирался по сторонам. — Только думай быстрее, тут неподалеку есть деревня, и те мальвы побежали за подмогой. Я не слышал, чтобы Рвач и Шальной покидали свою вотчину. Нужно спешить, знаешь ли, я небольшой любитель петель и удавок. Куда ты пойдешь?

— Я иду… — Девочка поняла, что Рихтер такой же любитель почесать языком, как и Волдо. — К барону Рутгеру.

— Просить милостыню?

— Нет. Друг обещал, что барон поможет мне добраться до Златограда.

— А туда зачем?

— Там мой друг и брат.

— Ясно, — Крыса положил мешок на землю. — Положи туда шкатулку.

Она с радостью избавилась от украденной вещи. Воров Фрида не любила. Мама говорила, что хуже воров только убийцы, и пока у Фриды не было причин спорить с матушкой.

— Лютня, да… — Крыса отвернулся и сжал кулаки. — Забирай, твое.

— Спасибо тебе, Рихтер.

— Сторожи мое добро, — гаркнул он. — Я мигом. Нужно же нам попасть к твоему Рутгеру. Глядишь, и мне спасибо скажут.

Он направился к боксам, дабы выбрать себе лошадку.

— Клячи, конечно, — пробубнил он. — Но выбирать не приходится.

Позже, когда холод был уже нипочем, а от костра шел такой жар, что в ватнике ей стало жарко, Рихтер протянул девочке бурдюк с вином:

— Поесть ты уже поела, так запей.

— Это водка?

— Это вино, — он размял затекшую шею. — Дуреха, если бы я хотел тебя напоить…

— Ты бы сделал это, — закончила за него девочка. — Так?

— Нет. Я бы не захотел.

— Почему?

— Я не такой человек.

Она поверила и пригубила вина. Стало еще теплее.

— Смотри, Фрида.

И она смотрела. Крыса сидел напротив нее, и рядом пламя костра билось с ночным мраком.

— Вот в моих руках ничего нет.

Так и было. Фрида внимательно следила за его движениями. Отец как-то показывал ей фортели с исчезновением вишневых косточек у нее за ухом. Фрида любила такие шутки, от них у девочки захватывало дух.

— Внимательно следишь?

— Да.

Крыса опустил руку в мешок и, пошерудив в нем, извлек ту шкатулку, которую она украла у Кузена. Никакого фортеля и не задумывалось. Она разочарованно вздохнула.

— Видишь шкатулку?

— Вижу.

Слышишь, как громыхает в ней сокровище того человека? — он потряс шкатулкой. — Слышишь?

— Да.

— А достать сокровище оттуда мы можем?

— Можем, — кивнула девочка. — Нам нужен ключ.

— Но, допустим, ты потеряла ключ, — Крыса скорчил гримасу. — Кто ты тогда?

— Растяпа.

— Вот именно. А кому хочется быть растяпой? Никому не хочется. То-то же, Фрида. Рястяп не любят, и над ними смеются… — Рихтер протянул ей шкатулку. — Попробуй открыть.

Девочка отложила подальше бурдюк. Вино не пришлось ей по вкусу. Фрида с любопытством осмотрела лакированное изделие тонкой работы и заключила:

— Открыть можно только ключом.

— И какой тогда прок от того, что лежит внутри, если ты не можешь этим воспользоваться?

— Можно сломать шкатулку.

— А если это сундук?

Дома у Фриды был сундук, и она поняла мысль Рихтера.

— Сундук сломать невозможно.

— Возможно многое, но для чего переводить добро? Сундуки, знаешь ли, на деревьях не растут.

Фрида представила яблоню, потом вишню, а потом…

— Сундучня, — прошептала она, и ей стало смешно.

— Сундучня, говоришь?

Она удивилась тонкости слуха своего собеседника.

— Нет, я не говорила, — ответила Фрида и покраснела.

— Не бойся сказать глупость, подруга моя, — Рихтер подмигнул ей вновь. — Да и выглядеть глупой тоже не бойся. Есть много вещей куда страшнее.

— Я знаю, — грустно выдохнула девочка. — Смерть — это очень грустно и страшно.

— Согласен. Потому я и предпочитаю её избегать.

Теперь смеялся Крыса.

— Но потерять ключ все-таки страшнее, — сквозь смех выдавил парень.

— Привязался ты к ключу.

— Так потому, что я помогаю людям обходиться без них.

— Ты ломаешь сундуки?

— Подобным занимаются на Псарне.

— На Псарне занимаются собаками.

Он зашелся хохотом:

— Есть там одна вшивая псина. Иво её зовут.

— Хорошее имя для собаки.

Рихтер продолжал заливаться смехом.

— Ничего смешного.

— То ужасно глупая собака, знаешь ли, — и он, пародируя чужой голос, прохрипел: — Ты, Крыса, — баба. Ты мочишься сидя! — сказав, захохотал пуще прежнего.

— Как ты помогаешь людям? — Фрида устала и устала ждать в том числе. — Я хочу спать.

— Гляди, — он достал что-то из внутреннего кармана. — Это инструмент мастера. Не дешевка какая-то, а настоящий инструмент.

Девочка подумала, что в руках Рихтер держит вязальный крючок. Улыбнулась просто потому, что улыбнулся собеседник. Заразительная у него была улыбка.

И тут начались фортели. Прикусив губу, Крыса начал ковырять крючком замок, и спустя мгновение что-то в шкатулке щелкнуло.

Взгляд резко переменился: со спокойного — на жадный и хищный. Он не раздумывая открыл крышку.

— Оно того стоило, — прошептал Крыса и прильнул лицом к шкатулке: — Красота-то какая!

— Что там?

Рихтер протянул добычу девочке:

— Не просыпь, будь добра.

— Поняла. Что это? Какой-то горох.

— Сама ты горох! — вырвалось у него. — Горох, мать его, столько не стоит!

Ей отчего-то стало очень смешно и обидно оттого, что она может смеяться и веселиться после всего, что случилось с ней, после беды, постигшей её друга.

— Понюхай, хохотушка. Ну!

— Как здорово пахнет. А что это?

— Розовый перец. Здесь и твоя доля имеется.

— Моя доля?

— Да, ты помогла мне, и потому тебе тоже положено кое-чего.

— А зачем мне перец? Да еще и на горох похожий.

— Тебе хочется шубку?

— Шубки у дочерей баронов и герцогов.

Он улыбнулся, и снова Фрида подхватила его улыбку.

— А сапожки?

— Кожаные?

— Именно.

— Такие, как у дочерей герцогов и баронов?

Он покачал головой.

— Но это же очень дорого.

— Люди, которые помогают растяпам открывать шкатулки и сундуки, могут позволить себе то, что положено каждому.

— А что положено каждому? — Она вспомнила, что Волдо говорил о похожих вещах и в первую очередь выделял справедливость, сострадание и любовь. Юрек считал, что каждому полагается право выбора, защита и честный суд. — А?

— Быть сытым и не отказываться от мелочей, которые делают нашу жизнь краше.

Такой подход понравился Фриде. Она хотела шубку, сапожки и, как ни странно, справедливости.

— Рихтер, — девочка подвинулась ближе к огню и накрылась покрывалом, от которого пахло пивом и еще какой-то кислятиной. — Спокойной ночи.

— Спи.

Чувство недосказанности не давало ей покоя, а вот новому спутнику было явно не до сна. Он разглядывал вынесенное из комнаты Кузена добро и безделушки; не имевшие для него ценности летели в огонь.

— Чего ты елозишь? Блохи жрут?

— Могу я спросить?

— За спрос денег не берут.

— Почему ты мне помог?

— Потому, что я помогаю всем, кому нужна моя помощь, — соврал Крыса не раздумывая. — Я отвезу тебя к Рутгеру, но там мне понадобится твоя помощь.

— Помощь?

— Добром платят за добро. Понимаешь?

Он спас ей жизнь. Дал теплый ватник и обмотал тряпками ноги, чтобы она, как сказал Рихтер, не заболела в пути. Рихтер накормил её и до сих пор был с ней добр. Он показал девочке фортель с крючком и пообещал сапожки и шубку. Просьба о помощи показалась Фриде разумной и справедливой, а потому она не раздумывая согласилась. Засыпая, она не могла взять в толк, почему его зовут Крысой, ведь крысы — хитрые хищные зверьки, а Рихтер… Рихтер напоминал ей уставшего от долгого путешествия Волдо, который не смог пронести огонь в своем сердце и позволил его пламени угаснуть.

Юрек слушал внимательно. «Вот же паскуда», — думал он, а Фрида продолжала рассказ:

— Потом наступило бабье лето, и к этому моменту мы успели добраться до Братска.

— Крыса с тобой хорошо обходился?

— Да. Он показал мне, как играть на лютне песню о Белокаменном городе. Грустная песня.

— Это песня принадлежит Волдо… Принадлежала.

— Она принадлежит народу, — заметила девочка. — Рихтер так сказал.

— Тормози! — Юрек только сейчас понял, что упустил важную вещь. — Крыса научил тебя играть на лютне?

— Да.

«Волдо, как ни бился, так и не смог объяснить ей, как нужно двигать пальцами правой руки, — подумал про себя Юрек. — А этот проходимец смог?» Почесав голову, купец спросил:

— Что вы делали в Братске?

— Мы посещали Тусклый коридор, — ответила девочка. — Рихтер продал наш перец.

— Тусклый, говоришь, коридор?

Девочка не подозревала, что её отвели на чёрный рынок, где купить можно все, вплоть до человека, и также там можно продать все, что душе угодно.

— Он купил тебе одежду?

— Нет. Перед отъездом из города он ходил к своему другу. Говорил, что его друг зелья варит и ему эти зелья позарез нужны. Он не взял меня с собой, велел ждать в комнате на постоялом дворе, а вернулся уже со шкатулкой, которую запретил мне открывать. Шубку и сапожки он найти не смог, но вместо этого купил целый мешок сырой одежды.

— Паскуда…

— Юрек?

— Фрида, то, что он объяснял тебе про помощь людям и растяп, — вранье.

— Но…

— Звучит как правда. Особенно для маленькой девочки, но это вранье. Просто поверь мне.

— Хорошо, Юрек. Тебе я верю.

— Он отвез тебя к Рутгеру?

— Он же обещал.

— Отвез или нет?

— Отвез… — она показала Юреку свои крохотные пальчики. На некоторых только начинали отрастать ногти.

Сердце купца сжалось.

 

19

Рихтер спрыгнул с коня.

— Приехали, Фрида, — он огляделся вокруг. — Пока морозы не ударили, но скоро полетят белые мухи. Хорошо, что до заморозков успели.

Он так и не нашел для нее теплой одежды, зато сам ходил в обновках. Крыса поглядел на сидевшую в седле девочку. Обмотанная кучей тряпок, она казалась ему забавной. «Не мерзнет, — подумал он, — и главное».

Фрида молчала.

— Вон там, — Рихтер указал рукой на виднеющийся вдали частокол. — Усадьба барона за ним.

— Хорошо, — сквозь сон произнесла сирота из Репьев. — Спасибо тебе, Рихтер.

— Мы же друзья. Да-а… — он помог ей спуститься на землю. — Погляди, красота-то какая вокруг. Куда ни глянь, поля чернеют, лес вон на горизонте, видишь?

— Угу.

— Лисья дубрава… — И он продолжил восхищаться красотами этих земель. — Грязь кругом. Река — и та грязная. Видно, что рядом Братск. Вот во всем, Фрида, здесь величие Братска чувствуется! И люди тут… А! — он сплюнул. — Хер с ним, пошли.

Девочка провела с Рихтером достаточно времени, чтобы понять: если он начинает ворчать, — дело дрянь. Ворчание в его случае — верный признак волнения.

— Рихтер.

— Что?

— Все хорошо.

Он махнул рукой:

— Жди здесь. Я коня привяжу за тем деревом. Там низина… Пойдет.

— Зачем ты прячешь коня?

— На всякий случай.

— Его не украдут?

— У меня?

— Да.

— Ворон ворону, как говорят, глаз не выклюет. А если и украдут, надеюсь, у меня новый будет — получше.

— При чем тут ворон?

— Да успокойся, все будет в порядке. Ведь будет?

— Будет, — успокоила его Фрида. — Мы же идем к другу.

— Ладно, я мигом, — Крыса взял коня под уздцы и повел в сторону. — Жди. Не волнуйся, не брошу тебя.

Он вел её к въезду в имение барона Рутгера, держа за руку, и девочка была убеждена, что между ними завязалась крепкая дружба. Крыса был груб, часто кричал, но он не дал ей пропасть, и теперь, как ей казалось, предчувствуя разлуку, он взял её ладошку. Держал так крепко, что Фрида почувствовала себя нужной, почувствовала себя в безопасности. Нужной она действительно была, а вот о безопасности речи и не шло.

— Фрида, перед тем как мы пройдем в ворота, ты должна кое-что пообещать.

— Что?

— Сначала пообещай. Помнишь, в ту ночь, когда мы познакомились с тобой и сидели у костра, ты пообещала отплатить добром за добро.

— Помню.

— Теперь настало время тебе оказать мне услугу.

— Хорошо, — девочка глядела в глаза человеку, к которому уже успела привязаться. — Я помогу тебе, Рихтер.

— На иное я и не рассчитывал, — он погладил её по голове и поправил съехавший набок платок. — Когда Рутгер спросит нас, зачем мы явились… Ты же скажешь, да?

— Скажу.

— А если он нас прогонит?

— Я покажу ему лютню — и не прогонит.

— Умеешь же ты хранить тайны. Не расскажешь, чья она, эта лютня?

— Моего лучшего друга, — Фрида улыбнулась. Теперь воспоминания о Снегире не приносили боль, а согревали душу. — Это не тайна, просто я решила не рассказывать никому об этом.

— Это и есть тайна…

— Тогда я храню тайну.

Крыса нервничал:

— Смотри. Мы не будем лишний раз рассказывать о том, как и при каких обстоятельствах мы с тобой встретились. Зачем Рутгеру это знать?

— Хорошо.

— Если что, пришли мы пешком. Коня у нас никогда не было. Если кто спросит о чем-то таком, на что ты не сможешь дать ответ, молчи. Говорить тогда стану я. Договорились?

— Договорились.

Фрида действительно была не против. Рихтер постоянно говорил от её имени и в её интересах. Говорил правду, но не ту, которая была у них, а ту, которую люди хотят от них слышать. Он объяснил ей, что это не ложь, а просто небольшое отступление от правды. Она покрепче взялась за его руку.

— Фрида.

Она вновь задрала голову и посмотрел на него, а он глядел на нее. Крыса хотел сказать что-то важное, но от волнения сказал совершенную, как ему показалось, глупость:

— Ты не из тех, кто зимой расстается с веснушками? Да?

— Мама говорила, что меня поцеловало солнце.

— Все так, Фрида. Все именно так. Знаешь, я вот еще кое-что попрошу у тебя.

— Проси.

Он извлек на свет целый пенал, полный крючков, которыми он помогал потерявшим ключи растяпам.

— Спрячь это у себя. Потом отдашь.

 

20

Ворота открыли люди барона. Фрида увидела просторный двор, конюшни и большую усадьбу. Такой роскоши своими собственными глазами она прежде не видела и потому от удивления открыла рот.

— Повтори, что сказал, — гаркнул на Рихтера человек в кольчуге и с висящим на поясе шестопером. — Если окажется, что просто пришел поглазеть, я велю тебя выпороть. Если пришли просить милостыню, приходите через день.

Рихтер не любил вооруженных мужчин, Фрида знала это. В Братске он стремился уйти с улицы, лишь завидев впереди стражу, а теперь и она была готова провалиться сквозь землю.

— Я пришел к его сиятельству Рутгеру Фибиху.

— На кой ляд?

— Привел ему девочку.

— На кой ляд она его сиятельству?

— Это личное дело её и его сиятельства, — произнес Рихтер. — Не суй нос в дела хозяина.

Бойцы Рутгера переглянулись.

— Ты кто такой, а?

— Я странствующий лекарь.

— Странствующий?

— Именно, — Рихтер снял со спины сумку и показал её содержимое начальнику караула. — Гляди, лекарства. Вытяжки, отвары…

— Алхимик, что ли? Мешок свой на землю положи, колдун херов. Уж больно рожа у тебя знакомая. Эй, — он кивнул одному из своих, — проверь-ка карманы нашего дружка.

Крысу тотчас обыскали и, не найдя ничего, кроме нескольких ножей, наконец обратили внимание на Фриду:

— Ты дочь барона от какой ни то деревенской бабы?

— Нет, — ответил за девочку Рихтер. — Она иных кровей.

— Если она иных кровей, почему выглядит как голытьба?

— Мы попали в беду.

— Что?

— В беду попали.

— Ясно, — десятник принялся нервно массировать лоб. — Вышвырнуть их, — после недолгих раздумий велел он, и, только когда Рихтера и Фриду поволокли к воротам, он увидел болтающуюся на спине девочки лютню. — Остановитесь! — прокричал он. — Сопля, откуда у тебя это?

— Ну давай, — прошептал Рихтер. — Все в твоих руках.

— Она принадлежит моему отцу, — громко и отчетливо ответила девочка. — Отец велел мне просить его сиятельство Рутгера о помощи. Если он откажет в помощи, папа сочинит такую песню, что…

— Отец, значит, — перебил её начальник караула. — Ладно, со мной идешь. Этот твой лекарь-алхимик остается ждать на конюшне.

Их отпустили и развели по разным сторонам.: Рихтера — на конюшню, Фриду — в усадьбу.

 

21

Рутгер Фибих был крепким человеком. Аристократом, обладающим несгибаемым характером и рядом иных качеств, которые не красят людей его породы. Злопамятный, жестокий, привыкший все решать силой. Он смотрел в окно, а девочка, переминаясь с ноги на ногу, стояла в дверях, не решаясь заговорить с ним. Родители воспитывали в ней почтительный страх перед представителями аристократии. Фрида еле дышала и переживала, вдруг его сиятельство заметит, сколько грязи она притащила с собой на его полы.

— Мне сказали, что у тебя музыкальный инструмент Яна Снегиря, — заговорил Рутгер. — Хотелось бы взглянуть.

Она опустила голову.

— Язык проглотила?

— Нет, ваше сиятельство.

— Дай-ка его сюда. Языком ты пошла явно не в своего отца… Если, конечно, ты мне не врешь.

От волнения она побледнела. В деревне говорили, что аристократу повесить смерда — как раз плюнуть.

— Девочка. Если ты пришла говорить, то самое время. Ты утомляешь.

Фрида на дрожащих ногах подошла к Рутгеру и, не зная, как следует себя вести, встала на колени, протягивая аристократу музыкальный инструмент.

— Встань, — гаркнул барон, повертев лютню в руках. — А ну, глаза покажи.

Она повиновалась.

— Неожиданно… — барон вернул Фриде. — Он ничего такого не рассказывал. Что тебе нужно от меня?

— Отец сказал, что вы, ваше сиятельство, поможете мне добраться до Златограда.

— Он так и сказал?

— Было еще кое-что, ваше сиятельство.

— Выкладывай.

— Он напишет на вас хулительную… о… одд.

— Оду. Твой отец знает, на что надавить, — Рутгер ухмыльнулся. Инструмент воскресил в его памяти те дни, когда Ян Снегирь был гостем на его свадьбе. — Две зимы назад твой папка стоял на этом самом месте. Вдрызг пьяный. Грозился вырвать с моей головы каждый волос, если я упущу такую женщину, как Анна… Хорошо, что Яна сейчас здесь нет.

— Вы упустили Анну?

— Да. Я не смог отвоевать свое золото у холеры… — Он направился к окну и велел девочке следовать за ним. — Как тебя зовут, дочь трубадура?

— Фрида.

— Рад знакомству, Фрида. Где сейчас твой отец?

— В путешествии.

— Как это на него похоже… С кем он сейчас путешествует?

— С Юреком.

— Вот так да! Юрек мой хороший приятель, да еще и из местных.

Окно выходило во внутренний двор, и они могли видеть, как Рихтер жует яблоко, взятое из стоявшей неподалеку бочки.

— Что это за человек?

— Друг.

— Твой друг или друг твоего отца?

— Он спас меня.

— Фрида, это не ответ.

Девочка часто сравнивала Волдо и Рихтера. Различий между ними, конечно, очень много, но определенные сходства были налицо. «Они бы подружились», — рассудила она и ответила так, как учил отвечать её Рихтер:

— Да, ваше сиятельство. Они друзья.

— Ты веришь ему?

— Да, ваше сиятельство.

— И он спас твою жизнь.

— Да, ваше сиятельство.

— Я распоряжусь накормить его и дать несколько крон. Завтра на рассвете поедешь с одним из моих людей в Златоград. Уж не знаю, зачем тебе туда, но это и не моё дело. Если твоему спутнику нужно отдохнуть, может задержаться. Я велю выделить ему место на конюшне.

— Благодарю вас, ваше сиятельство.

Этот день она провела в компании барона Рутгера Фибиха. Послушала истории о сражениях, пирах и охотах. Не понимая большую половину того, что ей говорят, Фрида слушала внимательно. Некоторые истории тронули её сердце. Рутгер объяснил ей, что такое рыцарская честь и как важно откликнуться на призыв к оружию, если место, которое ты величаешь домом, в беде. Кроме того, за этот день она успела поесть аж три раза и, что уж там говорить, вымыться в горячей воде.

Когда пришло время ложиться спать, девочку сопроводили в отведенные для нее покои. Рутгер уважал Яна Снегиря. Ценил его талант и дорожил воспоминаниями о встрече с музыкантом.

Ночью оконный ставень скрипнул.

Её сон был чуток и легковесен, а потому она тут же открыла глаза. Силуэт человека застыл в окне.

— Тише, подруга. — произнес Рихтер. — Я пришел навестить тебя.

Она чувствовала себя немного виноватой за то, что оставила его на улице, в то время как сама вкусно ела и прогуливалась по усадьбе в компании интересного человека, знакомство с которым никогда бы не стало для нее возможным в силу её низкого происхождения.

— Прости, Рихтер.

— Прощаю, Фрида. Я пришел забрать свой инструмент. И спросить тебя кое о чем, если ты все еще ценишь нашу дружбу.

— Ценю, — тут же выдала она. — Прости, что забыла о тебе.

— Говори тише.

Девочка размотала одну из тех тряпок, что еще вчера спасали её от ветра. Извлекла наружу спрятанный пенал Рихтера.

— Почему ты не спишь? — спросила она. — Ты ведь и вчера ночью не спал.

— Не спал потому, что думал, как бы получше представить тебя барону. Здорово же вышло… — На самом деле Рихтер волновался перед встречей с Рутгером, и потому сон ускользал от него. — А сейчас один растяпа нуждается в моей помощи, как видишь, подруга, мне не до сна.

— А кто этот растяпа? Кто-то из охраны его сиятельства?

— Твой новый друг Рутгер.

— Быть такого не может. Рутгер рыцарь. Рыцари растяпами не бывают.

— «Осел он, а не рыцарь», — подумал Рихтер и прошептал: — Он забыл, от какого сундука потерял ключ. Представляешь?

— Точно растяпа, — Фрида довольно улыбалась. — А что он сказал еще?

— Сказал, что от самого большого сундука, но…

— Говори! — глядя на то, как Крыса строит гримасы, она даром что не хохотала. — Рихтер!

— Он забыл, где этот сундук оставил. Представляешь?

— Так самый большой — это, наверное, тот, что у него в покоях. Обит черным бархатом. О нем он говорил?

— Вот ведь голова дырявая… — Рихтер схватился за голову. — Теперь я растяпа…

— Ты не растяпа, ты путешественник. Немудрено, что его сиятельство забыл о сундуке… После смерти своей супруги он не может спать там, где она умирала.

Крыса улыбнулся такой улыбкой, какой Фрида прежде не видела. Злой улыбкой, коварной. Бесшумно спустился с подоконника и приоткрыл дверь в покоях, выделенных для Фриды.

— Я забыл, как дойти до его покоев.

— Прямо по коридору и вверх по винтовой лестнице. Там одна дверь. Как ты мог это забыть?

— Ты самая лучшая на свете девочка, — сказал Крыса и подмигнул ей: — Ты просто замечательная.

Дверь едва слышно скрипнула, и вор растворился во тьме.

 

22

Её разбудили засветло. Помощник барона схватил Фриду за руку и, вытащив из постели, повел к своему хозяин. Сонную, перепуганную и ничего не понимающую сироту бросили к ногам Рутгера.

— Что ты знаешь о том, кого привела и за кого поручилась? — спокойно спросил барон, но по вздувшимся от злости венам можно было понять, что этот человек ударит не раздумывая. — Что из твоих слов правда, мелкая потаскуха?

— Все, ваше сиятельство.

Через этот ответ Фриду навсегда отучили врать. Боль, что явилась вместе с первыми лучами солнца, она никогда не забудет, ибо равной ей не чувствовала прежде. Рутгер и его люди узнали о том, что её спутник — известный всему Гриммштайну вор, а проще говоря, Крыса. Они узнали, что лютня действительно принадлежала поэту, но, что он мертв, Фрида не рассказала, как бы больно ей ни делали. Когда у девочки вырвали третий ноготь, узнавать было попросту нечего. С нее сняли подаренную Рутгером одежду, вернули те лохмотья, в которых она пришла. Далее девочку вывели во двор.

— Вора догнать! — ревел барон. — Украденное вернуть! А что до тебя, мелкая гадина, — Рутгер бросил лютню Волдо на землю. — Забирай это звенящее бревно и готовься к справедливому наказанию за то, что обманула меня.

Барон Фибих был зол и прощать предательство не собирался. Когда всадники уехали по следу Рихтера, судьба сироты из Репьев уже была решена.

— Отвезите её в ближайшее село, — велел барон. — Найдите там человека, который платит дань твари из леса, и скажите, что эту жертву я оторвал от собственного сердца.

Поступили так, как велел барон. Никто не пожелал ослушаться, никто не пожалел девочку. Угрюмый возница не обращал на Фриду внимания, а та, в свою очередь, прижала к груди лютню и не отпускала инструмент все то время, что они провели в пути.

День пролетел быстро. Впервые за долгое время её окружали дети, и взрослые не пытались обидеть её, обмануть или воспользоваться ей. Фрида ожидала страшного, но будто бы попала на праздник, посвященной лесной волшебнице. Грустный праздник; она заметила это сразу. Детям рассказывали о Весенней поляне и сытой жизни в кругу новой семьи. В это Фрида поверить уже не могла и, вспомнив слова барона о лесной твари, приготовилось к худшему.

Наутро их собрали перед амбаром. Одиннадцать детей и старик- сопровождающий из Вихров, в уголках глаз которого блестели слезы.

— Я отвезу вас, — произнес он. — Я сопровожу вас в лучшую жизнь.

Услышав это, некоторые женщины зарыдали.

И вновь Фрида прижимала к груди лютню и снова ожидала худшего, глядя, как вьется черная нить дороги и уходит за горизонт, туда, где еловый пролесок стал пристанищем для её друга, туда, где в Трефовом черноземе спит её мама, и дальше, к Врановым землям, где принял смерть её отец. Лишенные ногтей пальцы болели, но не так, как вчера. Деревенские промыли раны и перевязали чистой тканью. Фрида надеялась, что с братом и Юреком все в порядке, и винила во всем произошедшим лишь себя.

Крупными белыми хлопьями шел первый в этом году снег. Фрида задремала.

 

23

Телега резко остановилась. Возница куда-то побежал, а дети зашептались о покойнике, что лежит посреди поля. Фриде все это было уже неинтересно, но ровно до тех пор, пока покойник не пришел в чувства. Староста Вихров помогал ему идти, а после они разговаривали.

Фрида узнала в изможденном седом мужчине с потухшими глазами Рихтера. Что-то или же кто-то выпило из вора жизнь, состарило его на добрый десяток лет.

Крыса о чем-то говорил с возницей, спорил, а потом матерился так грязно и так громко, что Фриде пришлось закрыть уши. Она не злилась на предателя. Глядя на него, сквозь него и в его глаза, девочка поняла — жить Крысе осталось недолго. Он сам рассказывал ей о людях с глазами покойников.

Он взял лампу, огниво и водку. Он ушел умирать, и, когда староста пытался узнать его имя, Рихтер назвался Крысой. Фрида никому не рассказала, что на самом деле его зовут иначе. Рихтер умер для неё раньше, чем это произошло с ним на самом деле.

Вопреки ожиданиям старосты никто не пришел за детьми к окраине леса. Никто не пришел и на следующий день, а потому девочка сбежала от соглядатая и направилась в Златоград.

 

24

Услышанное не укладывалось у Юрека в голове, но в правдивости слов сироты он не сомневался. Выслушав, накормив и уложив девочку спать, он обратился к Фридриху:

— Сынок, это все еще твоя сестра, у нее, кроме тебя, никого больше нет.

— Я понимаю.

— Не понимаешь. Она пережила сверх того, что ей было отведено. Ты, парень, можешь и дальше мечтать о воинских подвигах, но с сего дня это только мечты.

— Но…

— Нет никаких но! Ты никогда не поймешь, как ей тяжело. Никто не поймет, но, если тебя не будет рядом, все то, что ей пришлось пережить, сожрет её изнутри. Она может говорить, что все хорошо, только бабам, а она хоть и сопливая, но баба, веры нет никакой.

— Но отец сказал…

— Наплевать, что там сказал твой отец. Сейчас речь идет о куда более важных вещах, чем добытая в бою слава.

— Я понял тебя, дядя Юрек.

— Я очень на это надеюсь, — он похлопал парня по плечу и снял с гвоздя свой полушубок. — Очень надеюсь.

— Куда ты?

— На Псарню, — буркнул купец и закрыл за собой дверь. — Кто-то должен ответить за случившееся.

 

25

Кац принимал Юрека в своем кабинете и принимал, стоит отметить, радушно. Они обсудили семейные дела, рассказали друг другу свежие сплетни, но, стоило разговору коснуться работы, Кац посерьезнел.

— Что же должно было случиться, чтоб ты пришел ко мне с просьбой о помощи?

— Беда, — коротко и серьезно ответил Юрек. — Моего лучшего друга убили и оставили зимовать в поганом лесу.

— Что за друг? Мы с ним знакомы?

— Я не могу тебе этого сказать.

— Тайна, — Кац кивнул головой. — Благо здесь лишние подробности мне ни к чему.

Купец отстегнул от пояса полупустой кошель и положил перед собой.

— Не позорь меня, сукин ты сын, — выругался хозяин Псарни. — И себя не позорь.

— Тебе и твоим людям нужно что-то есть.

— Мы с моими ребятами сами сможем об этом позаботиться. Что ты знаешь о человеке, который должен оказаться у создателя на аудиенции?

— Их двое.

— Что ты знаешь о них?

— Первого зовут Крысой, второго — Гуго. Мне известны только их имена и где их видели последний раз.

— Нелегкая задача — найти иглу в стогу сена. Быстро это обстряпать не получится.

— Я подожду.

— У меня есть Гончая. Зовут Гончую Иво, он займется вопросом, но хочу сказать тебе одну вещь.

— Говори.

— На Крысу уже был заказ, и как раз Гончая его выслеживал.

— Не выследил?

— Выследил и отравил, но, — он прервался, — и это первый подобный случай в моей практике. Крыса выжил, и след его был потерян. Где, говоришь, его видели?

— Близ Лисьей дубравы.

— А второго?

— Неподалеку от Грошевых земель.

— Я услышал тебя, и будь спокоен. Гончая выпотрошит обоих. Есть пожелания?

— Нет. Важен результат.

Кац удовлетворенно кивнул головой.

— Ты закончил? У меня к тебе встречное предложение, раз уж ты в Златограде.

— Нет, есть еще одно, но к Псарне оно отношения не имеет.

— Не делай мне голову, я выпить хочу.

— Ян Снегирь имел куртуа… Да, черт эти его словечки дери. Трахал он одну бабу при деньгах.

Лицо хозяина Псарни налилось кровью, и, как бы он ни старался, не смог удержаться и захохотал:

— Ты третьим хочешь? Приобщиться к искусству захотел?

Человек, что все это время стоял за дверью, также разразился хохотом.

— А ну, не подслушивать! — рявкнул Кац. — Вдвоем за одно дело браться сподручнее, только не думал я, что баба может стать таким делом. Хотя я видал и куда более замысловатые утехи.

Стоявший за дверью заржал еще громче.

— Кац.

— Да, Юрек.

— Надо выпить.

И они пили.

 

26

Когда наступила весна, Юрек, потерявший весь свой товар во время бегства от людей Гуго, влез в долги и более не мог заботиться о сиротах. Рассудив, что жизням Фриды и Фридриха более ничто не угрожает, Юрек отправился налаживать свою собственную. Кац и его люди, к величайшему сожалению Юрека, не смогли найти той женщины, о которой говорил Волдо, быть может, он врал, дабы продлить их совместное путешествие, а может, и нет. Теперь уж судить о том поздно. Через друзей купец подыскал для детей работу и относительно сносное жилье. Тех же друзей Юрек просил по мере возможности приглядывать за сиротами и помогать дельным советом. На том миссия сердобольного человека была исполнена, и с легким сердцем он покинул Златоград.