Здоровую тыкву-мишень уже сплошь истыкали стрелы, и лучник мог вполне заслуженно гордиться собой. Серебряный возился с сыном – учил Храбреца-Абхиманью стрелять из малого лука. По размеру оружие тому вполне сходило за маха-дханур. Храбреца еще рано было отдавать в учение, по обычаю ариев – в семью гуру или его ашрам, если наставник уже покинул мирское. Но более естественных игр, чем с оружием, для мальчугана-кшатрия быть не могло; во всяком случае, таких не мог придумать отец.

— А я стрелю тигру? – спрашивал сын, нимало не сомневаясь в своих силах.

— Конечно! – соглашался отец и делал страшные глаза.

— Большого?

— Огромного! И страшного.

— Как дядя Бхима?

— Еще страшнее, – в полном восторге отвечал Арджуна; после чего грозный воитель падал на четвереньки и начинал увлеченно ползать кругом, изображая не менее грозного тигра. Храбрец хохотал и хлопал в ладоши, тигр очень похоже рычал и принюхивался, а потом замечал юного героя и приседал в испуге. Обоим было чему радоваться: вторая стрела малыша уходила в полет раньше, чем вгрызалась в мишень ее сестра, – и это делали руки четырехлетнего ребенка! Поистине же, достойный сын великого отца счастливо рос среди мира и изобилия, окруженный заботой многочисленных родичей, радуя их сметливостью и почтением, – как провозглашали вандины-панегиристы, по мнению внимавших, не преувеличивая ни на ману.

Достойный сын пищал от счастья, глядя, как великий отец, прикинувшись обезьяной, пробует на зуб обнаруженных блох.

Вандинов поблизости не ходило, а значит, и бояться было некого.

Не все считают, что великому герою можно иногда подурачиться, забавляя сына.

Храбрец уже икал, глядя на то, какие рожи корчит его самый замечательный на свете папа, а уж когда папа взялся его щекотать, вовсе оглох от собственного заливистого визга... он был бесконечно и безоглядно счастлив, и все на свете радовалось вместе с ним.

А потом в их дружный смех влился третьим негромкий свирельный голос.

Отец поднял голову. Абхиманью тоже обернулся, и мордашка его стала не по-детски замкнутой. Тот, третий, возвышался над ними, блистая нечеловеческой красотой; руки-лучи Сурьи били наотмашь, но от тени, упавшей на траву, повеяло ознобным холодом. Родной дядя Храбреца по матери улыбнулся одними губами и певуче сказал несколько слов, которых Абхиманью не разобрал.

Арджуна встал и чужим голосом велел: “Продолжай упражняться”. Потом повернулся и вместе с дядей пошел к дворцовым строениям, подобным россыпи жемчужин в траве.

Абхиманью смотрел им вслед.

Дядя сказал:

— Нельзя так сильно любить своих детей.

И папа ответил:

— Из него вырастет хороший воин.

— Люди теряют голову, когда дело касается их детей, – дядя пожал плечами, – а ведь это всего лишь побочные продукты тела...

Храбрец не до конца понимал, о чем они говорят, но слова падали потухшими угольями, от них трава жухла, птенцы высыхали в яйцах...

Он испугался.

...и с пронзительной ясностью ощутил, что в руках у него лук, за спиной – колчан, а в животе огненным нарывом вспухает ярость – страшная, взрослая, боевая ярость, достойная Серебряного Арджуны!

Дядя, словно почувствовав ненавидящий взгляд, впившийся ему между лопаток, обернулся через плечо. Сверкнул улыбкой, и тело Абхиманью вдруг стало войлочным, а голова – пустой и легкой.

Они уходили: огромные ростом, могучие и прекрасные.

Ребенок смотрел им вслед.

Ваю-Ветер шевелил ему волосы, горячие пальцы Солнца пятнали плечи ожогами, но малыш не двигался и ничего не думал.

Вообще.

Он бы так и стоял до вечера, но поблизости беззвучными шагами прошелся охотник на кобр; обернулся, подумал, и тень снова подползла к Абхиманью. Странное дело – на этот раз она была теплой.

— Привет, детеныш! – сказал старший из дядь-близнецов.

— Привет... – угрюмо сказал Храбрец. Глаза малыша предательски блестели.

— Чего глаза на мокром месте? – Накула присел на корточки. – Папу твоего увели?

— Угу...

— Слушай внимательно, – строго сказал Мангуст. – Папу твоего заколдовали. И только ты можешь его расколдовать.

— Как?

— Вот слушай. Для этого: возьмешь кошку. Привяжешь ей к хвосту погремушку. И ночью...

— Но-но! – одернул второй дядя-близнец, возникнув, казалось, из ниоткуда; хотя гуляй Богоравный в одиночестве, было б куда удивительней. – Ты все шутишь, а ребенку может боком выйти... Эй, детеныш! Тебе папа сказал упражняться? Вот и давай.

И они тоже ушли.

Абхиманью долго стоял и силился заплакать, но не мог.

Зато потом, тычась лицом в теплые мамины колени, он отревелся по полной. “Нельзя, – повторял он, захлебываясь. – Нельзя!”

Мама гладила его по черным кудряшкам и вздыхала. Глаза ее были закрыты, как будто она спала.

Потом на минутку заглянула другая мама, скрылась и вернулась с удивительным деревянным слоном, который умел трубить, если его дергали за хвост.

Храбрец слона взял, порассудил и реветь перестал. Обе мамы перевели дух, сообща выгнали его со слоном за двери и стали разговаривать.

Мама-Счастливица пересказала маме-Статуэтке все, что, всхлипывая, мямлил Абхиманью, и добавила: “Конечно, у него с двенадцати лет дети, он их в лицо не помнит...”

“Не могу поверить, что Серебряный...”

“Серебряный для него живым на костер... Глупа я, верно, – проговорила женщина, нареченная при рождении Счастливой, потому что у нее был брат, – ведь я когда-то думала, что он действительно меня любит”.

“Он тебя любит”, – через силу сказала Статуэтка.

“Он женился на мне потому, что не мог жениться на нем”, – ответила мама, и слова ее были полны яда калакутты.

Мамы долго вместе ругались и плакали, а потом решили, что в отношении того, кого их мужу следовало бы любить поменьше и пореже, у них свое, особое мнение.

Храбрец вздохнул и дернул слона за хвост.

Истязаемый слон истошно затрубил.

Кришна прошелся по зале, пересекая косые снопы света. Многочисленные драгоценности вспыхивали и гасли; нежно позванивали в такт шагам крохотные колокольчики с браслетов прекрасного божества.

“Все взгляды были прикованы к его жемчужным зубам и иссиня-черным кудрям”, – пришло на ум сыну Ямы-Дхармы. Поистине так. Он властно притягивает все взгляды, даже если не держит речь перед собравшимися, а дремлет в золоченом кресле, но смотреть ему в глаза невозможно... Не то взгляд Баламута ускользает, не то веки, вдруг отяжелев, опускаются сами собой; глаза режет, будто в них попала песчинка, а зрачки его двумя черными лунами взмывают куда-то вверх...

Мелодичный голос Кришны журчал под сводами, заполняя покои, задумчивое пение флейты скрадывало смысл, и следить за рассуждениями аватара стоило Царю Справедливости упорного труда.

— ...жертвоприношение Раджасуйа...

— Чего? – проснулся Бхима. – Какая суя? Куда суя?

Волчебрюхий, по обыкновению, что-то жевал, за ушами у него трещало, и он не вполне сообразил, о чем идет разговор.

Юдхиштхира зажмурился. Баламут снисходительно улыбнулся и разъяснил:

— Твоя задача, мой друг, проста – насовать одному радже, чтоб до смерти помнил, а лучше не пережил...

Волчебрюх алчно ощерился.

— Это я всегда! Кого давить будем?

— Обожди, мой многодостойный брат, – проронил старший, не открывая глаз. – Мудрость твоя, родич, столь велика, что я не уследил за полетом твоей мысли. Какой раджа? Зачем? Не говоря уже о том, что я не вполне уверен в необходимости...

— Воссоединенный.

Словно лезвие палача рухнуло на шею приговоренного, обрубив мысли и звуки.

Стойкий-в-Битве умолк с полуоткрытым ртом, как низкородный, одернутый в собрании.

— Воссоединенный, – негромко сказал Кришна, и в его ровном голосе почудился тайный звон, отголосок застарелой ненависти. – Джарасандха, владыка Магадхи.

— А! – не сочтя нужным понизить голос, вслух припомнил Бхима. – Это который тебя, родич, семнадцать раз име...

Во взоре Юдхиштхиры была любовь.

Арджуна остервенело въехал брату кулаком в бок, и Волчебрюх от неожиданности нашелся:

— ...имея превосходящие военные силы, с великим трудом одолевал в битве!

Выпалив это, Страшный растерялся, смутился и умолк.

Царь Справедливости сжал пальцами переносицу.

— Я понимаю твое желание, Джанардана, – проговорил он, – но все же вернемся...

Предмет разговора не располагал к шутовству. Оскорбление, нанесенное братьям во время состязания, дикая и кровавая беготня по лесам с измученной матерью на руках, сверхнелепая история с женитьбой, – вылились в новую затею, куда страшнее и опаснее всех предыдущих.

Кто первым заговорил об этом, Царь Справедливости боялся подозревать. Не оскорбить подозрением боялся: могло выйти, что побуждающий превосходит его в мудрости и проницательности, а о знании воли богов нечего и говорить. Или – того хуже – что сам бог говорит его устами... и тогда в далях грядущего клубились грозовые тучи, пожиратели трупов рыгали от сытости, рвали небосвод заклинания Астро-Видьи...

Стойкий-в-Битве очень не любил воевать.

Разумеется, он был возмущен тем, что произошло на арене. Он сочувствовал взбешенному Арджуне и искренне презирал как выскочку Карну, так и двоюродных братьев, вечно носящихся с простолюдинами. Но рваться на престол, когда всесильный Дед Кауравов уже сделал выбор...

— Не я один думаю так, о первый среди мудрецов, – уверил Кришна, – все наидостойнейшие мужи придерживаются того же мнения...

“Разумеется, – подумалось Юдхиштхире, – если придерживаться мнения Баламута есть величайшее из достоинств...”

В землях ариев мог быть только один великий владыка, объединяющий под своей рукой множество малых царей; благословенный богами, щедрый, восхваляемый непрестанно и почитающий брахманов должным образом.

Чакравартин.

С высокого наречия – Колесовращатель.

В достоинство Колесовращателя царь возводился двумя обрядами – Рождения Господина и Приношения Коня. Оба предполагали немалую военную силу и немалую же казну, но сейчас речь шла о другом.

Воспрещалось начинать великое царское жертвоприношение поперек другого, незаконченного. Со дня на день ожидалось, что брахманы Города Слона объявят о Рождении Махараджи Дурьодханы. Но если благородные мужи засвидетельствуют о совершении должных обрядов Юдхиштхирой – в Хастинапуре могут землю грызть; двух Господинов в одной стране быть не может, не может быть и двух Рождений.

А там Пандавы подумают о приобретении казны и союзников.

И если братья тверды в своем желании подняться на троны из царского дерева удумбара, тверды в намерении из вечно вторых стать вечно первыми – это наилучший и единственный способ.

— Таково мое мнение, – вполголоса закончил Баламут. Расхожая формула прозвучала в его устах жертвенным возгласом, мантрой-заклинанием Яджурведы, связывающей, направляющей, велящей...

— Позволь спросить тебя, о мой многославный родич, украшение царских собраний, – проговорил Юдхиштхира, – почему династические споры Города Слона так занимают тебя?

Кришна изумленно воззрился на него; отражением Баламутова лица глянула на Царя Справедливости четверка младших братьев.

Стойкий-в-Битве сам не понял, с чего вздумал спрашивать. Вроде бы ясно, возрастет могущество родичей Баламута – возрастет и собственное его могущество, и дорога благочестивым детям Панду дружба мудрого аватара, и сердечная склонность взаимна... Но слова о вечно первых и вечно вторых всколыхнули какие-то давние полуугасшие мысли и смутные соображения, что-то здесь...

— Я желаю блага вам всем, – мягко ответил Кришна, оглаживая черный бамбук флейты.

И поймал взгляд Юдхиштхиры.

“Благо есть!” – гремит в запредельных высях. Бесчисленные материальные миры гирляндами украшают пространство; мудрецы тончайшей формы, прославленные аскетическими подвигами, озаренные сиянием своей духовной мощи, возгласили священные гимны...

...стекаются вместе реки, ветры, птицы и песни, радуясь жертвенным возлияниям. Горы взмахивают крыльями и улетают, черные кони с белыми копытами влекут по небу золотую колесницу, возгораются священные огни... Миллионные хоры запели хвалу мудрому Вишну, Опекуну Мира...

“Свасти-ка!”

Царь Справедливости зажмурился до боли в глазных яблоках.

— Я полагаю, что неразумно перечить нашим мудрым родичам в Хастинапуре, – его голос был почти тверд. – Трудно представить себе большую дерзость. Соверши такое кто другой, это означало бы вызов на битву... но наш почтенный дед...

— Он будет счастлив, – ликующе прозвенел аватар, – поистине счастлив узреть лучшего из царей возведенным в достоинство Махараджи! Разве будут противиться тому мудрый Видура и добросердечный Дхритараштра? Только зломысленные и недостойные, погрязшие в пороках, осмелятся возвысить голос против благороднейшего из мужей, царственным достоинством подобного Индре, справедливого, как сам бог Закона!

Сын Ямы-Дхармы закусил губу. Он очень хорошо понимал, как счастлив будет Гангея Грозный и чего стоит добросердечие царственного Слепца. В нем говорил даже не страх – уверенность, что нельзя поступать опрометчиво, ступать на дорогу, ведущую к кровопролитию; бог Закона в душе властно свидетельствовал о Законе. Но почему так трудно, невыносимо трудно возражать... говорить... думать... голова болит...

Поистине, аватару всемилостивого Вишну, Опекуна Мира, лучше знать, что является благом для живущих и как должно поступать, следуя стезе деяний, наиболее достойной для кшатрия...

— Все уже решено, – бросил Арджуна.

— Кем? – кратко спросил старший, подняв глаза, – и выдержал лезвия серебряного взора.

Но под своды зала снова взлетел голос флейты:

— Тобой, мой государь. Тобой и естественным ходом вещей, а также соизволением богов. Разве есть на земле владыка более праведный, более достойный совершить великое жертвоприношение?

— Это самоубийство, – тихо выговорил Стойкий-в-Битве.

— Разве ты не веришь мне? Разве Врикодара, наделенный необыкновенной мощью, и неизменно победоносный Пхальгуна не на твоей стороне? И я также в твоем распоряжении, о блистательный, – поистине, никому не под силу выступить против царя, поддерживаемого столь превосходными, несокрушимыми соратниками...

Флейта журчала и шелестела, убеждала и настаивала, сулила скипетр руке и венец – челу.

Царь Справедливости смотрел на брата.

Серебряный откровенно пропускал мудрствования мимо ушей, разглядывая золоченые завитушки колонн и лениво теребя серьгу в ухе.

Он был заранее согласен.

И это очень не нравилось Юдхиштхире.

— Но прежде чем начинать приношение, воистину следует обезопасить себя, – тем временем согласился Баламут.

“Безопаснее было бы вовсе ничего не начинать”, – мысленно возразил Юдхиштхира и тут же подумал, что ему не хватает отваги перечить аватару. Это было так унизительно, что Царь Справедливости снова закрыл глаза, не в силах видеть лица Кришны, прекрасного, мудрого и недоброго.

— И для того я полагаю необходимым...

Заняться было, по сути, нечем.

Арджуна полулежал в кресле, укрощая глухое раздражение в груди, – слишком уж долго приходилось уламывать старшего братца; обычно податливый, он вдруг уперся ослом, напрочь отказываясь от пути, зримо ведущего к счастью и процветанию.

Серебряный смотрел в сторону, пытаясь воскресить то упоительное состояние, в которое погружался, оставаясь наедине с Кришной: даже пребывание в раю казалось пресным по сравнению с этим.

Сегодня утром флейтист вдруг пожелал рассказать ему странное предание. Все, что говорилось Баламутом, было подобно искусно сработанной шкатулке – тронь одно из слов-завитушек и увидишь второе дно...

— Жили некогда два великих духом кшатрия...

— Ты опять сочинил легенду?

— Нет. На этот раз будет правда. Для разнообразия.

— М-м?

— Они были прекрасны, как солнце и луна, наделены телесной крепостью и превосходным знанием Вед и шастр...

— Это про нас?

— Нет. Воины-махаратхи, истинные тигры среди мужей, еще в ранней юности они ощутили сердечную склонность друг к другу и всегда были неразлучны. Имена их были Анса и Димвака... Однажды, когда они предавались забавам в речных водах, мимо проходил некий риши, славный духовными заслугами. Друзья немедленно набросили одежду, чтобы не оскорблять взгляд аскета, и склонились к ногам подвижника. Растроганный их почтительностью, мудрец предрек, что никто в трех мирах не сможет одолеть их, сражающихся бок о бок. Впоследствии эти воители, сияющие, как чистое золото, покорили множество царств и возвысились. Враги, изнывая от злобы и зависти, нашли способ погубить их. Однажды во время сражения пыл битвы развел Ансу и Димваку на разные фланги сражающегося войска, и некий воин, подкупленный противником, донес Димваке, что Анса погиб. Тогда тот муж ужасающей мощи помыслил, что не в силах жить без своего друга; он отправился к Ямуне, вошел в ее воды и там расстался с телом. Узнав, что Димвака мертв, Анса отправился взглянуть на то место, где он покинул землю. Глядя на струящиеся воды Ямуны, могучерукий воин задумался. Он вошел в состояние глубокого сосредоточения, думая о своем друге. Вскоре дух его вышел из тела, сияя подобно солнцу, и устремился к небесам. Тело же рухнуло в воду, будучи уже мертвым.

Серебряный молчал.

— Вскоре, вкусив райского блаженства, они вновь родились на земле... – продолжил Кришна вполголоса, – и так же неразлучны.

Лучник по-прежнему безмолвствовал. Кришна улыбнулся.

— Понравилось? – он перекатился на живот и заглянул Серебряному в лицо.

— Я люблю тебя, – внезапно сказал Арджуна.

В глазах Баламута мелькнула прохладная лукавая искра.

— Я знаю.

Думать о том, что же все-таки это значило, было стократ занятней, чем слушать жалкие возражения Юдхиштхиры, который никогда не отличался храбростью... Что ему до Джарасандхи? Царь-шиваит, пользуясь благосклонностью Разрушителя, драл соседей в свое удовольствие и год от года разорял окрестные земли; на Опекуна со всеми его аватарами он плевать хотел с вершины горы Сумеру. Несколько лет назад Воссоединенный взял Матхуру, прежнюю столицу Кришны, даже грозный воитель Баларама оказался бессилен, с поля боя аватар и присные едва спаслись бегством.

Приверженцы Вишну и Шивы всегда недолюбливали друг друга.

Ясно, что повод натянут, – Воссоединенный никогда не претендовал на звание Махараджи и не грозил ни куру, ни панчалам... даже наоборот, во времена ученичества Арджуны с ним заключили пару весьма удачных военных союзов...

Но отчего бы, собственно, и не покончить с царем, если один разговор о нем заставляет Кришну дрожать от ненависти?

— Мы не можем объявить Магадхе войну, – сказал Юдхиштхира. Он чуть улыбнулся, найдя подходящее возражение, и добавил: – Если даже ты, неукротимый в сражении, опасаешься его мощи, осмелюсь ли я выступить против этого яростного царя?

Лицо Баламута на мгновение исказилось.

Почти сразу он вновь зажурчал сладким ручьем, увещевая непокладистого родича: сулил благоволение своего небесного хозяина, немеркнущую славу и торговую выгоду, клялся, что Закон будет соблюден и Польза несомненна...

Но старший Пандав оказался упорней, чем можно было ждать, и Кришна уехал ни с чем.

— Эта затея попахивает гнильцой, Арджуна, – мягко сказал старший.

Он стоял у окна, глядя на зацветающий сад. Кадамбы и кшаудры, ашвакарны и яблони-бильвы услаждали взор, пышно цвели карникара и дерево тилака, певчие птицы сновали в ветвях. Пленительно разубранные цветами, высились амалаки и великолепные анколы; лозы медвянки-мадхави, густо обвив ветви, свисали к самой земле...

Перед отъездом Кришна долго беседовал с Серебряным наедине, и на следующий день брат, злой и взвинченный, явился к Юдхиштхире с разговором.

Царь Справедливости с грустью отмечал в его запальчивой речи не только слова, но даже интонации аватара: раньше Арджуна попросту не способен был говорить вкрадчиво. Наново пытая счастья там, где не преуспел Баламут, он повторил все его доказательства почти в тех же выражениях, разве что сдобрив их неукротимым пылом своей души.

Стойкий-в-Битве молчал, вполуха внимая этой тираде, и рассеянно смотрел в благоуханный цветочный туман.

Видя его равнодушие, Серебряный выходил из себя. Хотелось взять тюфяка-братца за шиворот и хорошенько потрясти. Только однажды Юдхиштхира открыл рот – чтобы еще раз напомнить о мирном договоре, который Воссоединенный заключил с хастинапурскими владыками. “Черный Баламут обладает божественной мудростью, но я, с моим малым разумением, думаю, что эта мудрость не всегда годится для людей, – сказал он. – Мы не можем начать войну наперекор нашему многомудрому деду”.

Сын Индры скрипнул зубами. О войне речь не шла! Разве не доказывал Баламут, что врага, которого нельзя одолеть в честном бою, следует побеждать иным способом?

Но произнести это вслух перед сыном бога Справедливости Арджуна не мог.

Поэтому он говорил иное, и несказанные слова кипели внутри, возгоняясь в нетерпение и гнев.

Юдхиштхира смотрел в окно.

В конце концов, исчерпав прочие доводы, Серебряный прямо рассказал ему о том, что они с Бхимой намеревались сделать.

— Он убьет вас, – ответил Царь Справедливости после долгого молчания.

— Бхиму? – фыркнул Арджуна. – В бою один на один?

— Хорошо, – устало сказал Юдхиштхира, прошел мимо него к креслу и сел. Из-за плеча старшего брата на Серебряного косо глянули домашние божества; Стойкий-в-Битве взял маленькую курильницу из слоновой кости, повертел в пальцах, поставил на резную столешницу. – Судьбу Воссоединенного решили светлые суры на небесах. Но Рождение Господина!

— Что?

— Я бы понял еще, желай Кришна просто разделаться со своим недругом нашими руками, – вполголоса сказал Дхармараджа. – Но зачем он толкает нас к гибели, предлагая тяжко оскорбить наших родичей... которым мы многим обязаны...

— О да! – вызверился Арджуна. – Которые оскорбили нас, лишили законного права наследования, заставили скитаться по лесам и пытались погубить!

Юдхиштхира покачал головой.

— Неужели ты не понимаешь?

— Что?

— Что говоришь со слов Кришны...

— Он желает нашего блага!

— Подобно тому, как ты желаешь блага одному сыну суты...

Глаза Арджуны засветились мерзлым серебром – зарницы молний в серо-лазурной рассветной глубине... даже воздух вокруг него словно бы посветлел. Лицо полубога окаменело. С таким лицом Индра выходил на бой с чудовищем Вритрой, червем-брахманом, – когда убийство было не забавой, а тяжким грехом, которого не избежать. Он шагнул к Стойкому-в-Битве, нависнув над ним ледяной скалой, и старший брат поднял расширенные глаза...

Далеко в бездне повел косматой бровью бог смерти.

Юдхиштхира сморгнул.

Следующее мгновение выпало из его памяти – Серебряный гневно сказал что-то, он возразил... Ваю-Ветер шевельнул льняные пряди, выбившиеся из прически младшего, принес аромат молодых листьев и свежих бутонов, на которых таяли росные жемчужины, поддразнил угасшую курильницу, и в воздухе повеяло тончайшим дыханием алоэ... Закрыв глаза, Стойкий-в-Битве откинулся на спинку кресла, чувствуя, что слишком устал думать и сопротивляться.

Арджуна яростно метался от стены к стене.

— Или ты готов ковром лечь под ноги этих выродков, которых и мать не рожала? – выдохнул он.

— Наставника Дрону тоже не рожала мать... – попробовал возразить старший.

— Или Слепни, которые водят дружбу с сутами и пьют с поварами, более достойны трона, чем дети богов?

— Не богам принадлежит трон Хастинапура, брат мой...

— Может быть, малодушие мешает тебе потребовать то, что твое по праву? Разве не ты старший из царевичей?

Юдхиштхира открыл глаза. Лицо его было недвижно, а сосредоточенный взгляд, казалось, видел недоступное прочим.

— Скажи мне, Арджуна, ты правда хочешь этого?

— Мы все этого хотим, – твердо ответил Серебряный.

— Ом мани...

Царь Справедливости встал и неуверенно, как человек, поднявшийся после долгой болезни, направился к дверям.

Дхарма запрещала останавливать старшего, поэтому Серебряный рывком заступил ему путь и резковато спросил:

— Каково твое решение?

Юдхиштхира остановился; лицо его отемнилось болезненным выражением.

— Я желаю только вашего счастья.

— Почтение Царю Справедливости, великодостойному, изобильному добродетелями, возвышенному духом, наделенному высокой мудростью!

Выпалив все это, Волчебрюх грузно осел на скамью и, отдуваясь, потянулся за кувшином.

— И тебе так же, мой благородный брат... – задумчиво ответил Дхармараджа. – Поведай же мне о том, что произошло во время твоего путешествия в прекрасный город Раджагриху, обитель великих духом брахманов, всецело преданных своим занятиям, и отважных кшатриев, защитников слабых...

— Чего? – растерялся Страшный.

— Рассказывай, говорю, – грустно сказал Юдхиштхира.

— А где Арджуна? – нахмурившись, спросил Страшный. Бхима сам знал, что не отличается способностями к связному повествованию, он приветствие-то учил заранее, и потому изумился, – спрашивать следовало Серебряного, чей язык был подвешен весьма искусно.

— В Двараку уехал...

— Опять?!

— Опять, – подтвердил Юдхиштхира, неторопливо разрезая сахарный тростник. – Как всегда.

— Ты бы сказал ему, что ль, – глянув исподлобья, буркнул Страшный. – Ох, не будет добра... нутром чую, старшенький, плохим это все кончится.

— Почему ты так решил? – несколько удивился тот.

— Говорю ж – нутром чую! – отчего-то обиделся Бхима. – Не знаю!

Предчувствие посетило Страшного незадолго до путешествия. Направившись за какой-то надобностью к младшему брату, он только приоткрыл дверь, как мелькнувшая перед глазами картина повергла его в столбняк. К счастью или нет, но двери были вдумчиво смазаны и открывались совершенно бесшумно, так что они ничего не услышали...

Кришна кормил Арджуну с рук ломтиками томленых в меду персиков. Персики истекали сладостью, и великий лучник нежно облизывал розовые ладони любимого бога, целуя заодно впадинки локтей и трепетный живот над золотым шелком дхоти. Вид у флейтиста был совершенно растаявший и сладкий до боли в зубах. Серебряный стоял на коленях между ног сидящего на кровати Баламута и явно собирался перейти от персиков к вкушению амриты...

Наконец Кришна опрокинулся на спину, украсив себя “тремя огнями”, сопутствующими принесению жертвы: один кусочек лакомства лег в ямку лотосного пупка, другой – между сосков, третий флейтист сжал губами и закрыл глаза, вытянув руки вдоль тела.

Серебряный, подобно Дымнознаменному Агни, вкушающему дары, немедленно двинулся по указанному пути.

Только когда их рты слились, а шафрановая ткань соскользнула на пол, оставив Кришну облаченным в одни драгоценности, – он, не выдержав, обнял Арджуну и потянул к себе, упирая напряженный лингам в серебряный щит пресса. Едва слышно застонал, изогнувшись, когда лучник опустился на него всей тяжестью... потом они опять долго целовались, – тепло сияли браслеты и перстни на смуглых руках, ласкавших мускулистую белую спину...

Старшенький наверняка бы подумал что-нибудь красивое, сравнил бы их с сапфиром в серебряной оправе, подметил, как прекрасны своей непохожестью тонкие, резкие черты Серебряного и женственно мягкое лицо Кришны, как свежи и благоуханны цветочные плетеницы в спальных покоях. Бхима такого видеть не умел.

Подумать он подумал только одно: “Вот оно, значит, как”.

Когда стройные, украшенные браслетами голени скрестились за спиной Арджуны, он наконец переборол себя, сглотнул накопившуюся во рту слюну, затворил дверь и быстро зашагал по коридору. Не в его характере было изнывать в одиночестве от кипения семени, да еще тайно подглядывая за кем-то.

Попадись сейчас Бхиме ракшас – он бы завалил ракшаса.

Но во дворцах ракшасы не водятся; гораздо чаще там попадаются молоденькие служанки с высокой грудью и полными бедрами. Одну такую могучерукий, сгребши в охапку, и поволок в уголок.

Насытив плоть и отпустив девицу, которую от его мужской мощи обуял неистовый восторг, Бхима задумался (что вообще случалось с ним нечасто, а уж после испускания детородного сока – считай, никогда). Мыслей было слишком много, слишком сложных и не слишком веселых, так что у Страшного даже разболелась голова. “Спать надо после бабы”, – сказал он себе и пошел спать. Но по пути все-таки успел подумать неожиданно для себя: “Где амрита, там и калакутта”.

Бхима сердцем – сам, впрочем, искренне полагая, что другим местом, – чуял недоброе.

Младшенький, нежно любимый и втайне вожделенный Красавчик попал в большую беду.

— Ну вот, – угрюмо сказал Страшный. – Приехали мы в эту... Гриху. Кришна сказал, колесницы оставить, самим в брахманов нарядиться. А то, вишь, еще в воротах схватят и в пыточную поволокут. Идем, значит, брахманы брахманами по улицам. А жарко. Баламут и говорит – мои гирлянды, дескать, по пути завяли, достань-ка новые. А мы как раз мимо лавки шли. Серебряный цоп самые дорогие – и на него. Торговец выбежал, плати, говорит. А он ему дулю. Ну, мужик вопить – последние времена настают, брахманы воровать начали средь бела дня! И драться полез, а сам все стражу кричит. Арджуна ему в нос кулаком дал легонечко, а вайшья, дурень, слабоват в кости оказался... нос в глотку провалился. Мертвяк лежит, жена мертвяка верещит, стража бежит, собаки брешут, народишко повыставлялся. Ну, думаю, все. Вот тебе, бабушка, Кобылья Пасть.

Бхима замолк и наморщил лоб.

— И что? – с непонятным выражением спросил Юдхиштхира.

— А ничего, – сказал Страшный, как будто удивляясь собственным словам. – Ничего. Баба с собакой успокоились, люди разошлись, стража мимо... Стоим себе, по сторонам глядим, а Кришна все на флейте наяривает...

— На флейте... – почти беззвучно повторил Стойкий-в-Битве.

— Ну да. Свиристит. Замолк и засмеялся. И Арджуна с ним. Стоят, обнимаются и смеются... Я вот подумал – оно, конечно, весело, да только странно как-то, а? – Страшный поднял честные бычьи глаза.

— Странно... – отрешенно согласился старший. – А потом?

— Потом ко дворцу пошли. Начальник варты говорит – все, на сегодня брахманов уже оделили, приходите завтра. Баламут покривился. Ждать он не хотел, так мы через окно прямо в зал совета влезли.

— Что?!

— Ну да.

Юдхиштхира онемел.

— Кришна сказал, – объяснил Страшный. – Говорит, это к другу как положено входят. А к врагу, значит, как не положено.

На лице Царя Справедливости выразилось, что он нестерпимо хочет сказать какую-то гнусность, но столь же нестерпимо стыдится.

— А правильный человек оказался, этот-то, Джарасандха, – с уважением заметил Бхима, не оценив тонкости братних чувств. – Увидел – брахманы вроде, так встал, поклонился, спросил, по какому делу. А ведь и взашей мог.

— И что?

— Баламут весенней кукушкой разлился, чего он там говорил, я и не помню... На драку вызвал. А тот – я с детьми и женщинами не дерусь. А Кришна – а вон с тем мордастым? Это со мной, то есть... – объяснил Страшный и снова задумался.

— А царь?

— Царь... а чего царь? Царь хороший, стоящий... был. Порвал я его, да и все, – Страшный махнул рукой. – Такая его царская доля. Жаль, сынок у него сукой оказался. Я-то думал, сейчас мстить будет, а он рад-радехонек, что трон освободился. Ты вот что слушай, старшенький, – внезапно оживился он. – Чего это у меня сон пропал?

— Сон пропал? – удивился Юдхиштхира, вынырнув из тенет своих мыслей.

— Ну да, – подтвердил Страшный. – Не идет, и все тут. День зеваю, а в ночь только ворочаюсь.

Старший, покачав головой, вновь задумался о своем, – пытаясь связать давно известные ему истины и не имея сил принять тот вывод, который со всей ясностью из них следовал.

— Что ж за напасть... – бубнил Бхима, горестно вздыхая. – Всю жизнь спал ночами беспробудно, а тут как недуг какой... Слышь, старшенький, может, я заболел?

Юдхиштхира вздохнул.

— Да... – согласился брат. – Меня хвори не берут... Чтоб я еще с ними двумя куда-то пошел! – почти с ненавистью воскликнул он. – Веришь, думал, слюной захлебнусь и помру. Они ночами любятся, а я лежу, слушаю и хочу! Хочу! Обоих!

Царь Справедливости содрогнулся.

— Давай я тебе с женой свою очередь уступлю? – предложил он, с тревогой глядя на терзания Страшного.

— Э-эх! – Бхима махнул рукой и удалился, не спросив разрешения.

“Ветры приносят жертву медом, медом изобилуют реки...”

Красивый молодой голос читает нараспев мантру из Яджурведы; может быть, далеко отсюда, потому что теплый ветер доносит только обрывки фраз.

“Сладки как мед ночь и утренняя заря...”

Теплой щекоткой губы касаются чела лежащего; целуя, возлюбленный гость почти опустился на его грудь – прохлада и упругость свежих цветов гирлянды, жар благоуханной кожи, твердость злата и жемчуга ожерелий.

“Сладки как мед князь и царь...”

...невесомыми поцелуями тронул виски, уши и сомкнутые веки, обжег дыханием щеку и наконец легко и осторожно приник к устам.

Ты паришь в дремотной неге полузабытья, – она курится небесными благовониями и цветет невиданными цветами, отзывается эхом нежнейших песен... Это супруг богини счастья целует тебя; и с каждым прикосновением кожу пронзают крохотные цветочные стрелы.

— Арджуна! – капризно говорит он. – Арджуна, просыпайся! Мне надоело тебя будить.

“Да будут сладкими как мед леса наши и наше солнце!” – юным торжеством голос брахмана-заклинателя взлетел к небесам, и небеса отозвались...

— Почему Арджуна задерживается?

— Кончить не может? – предположил Бхима.

— Твоим бы языком да навоз собирать, – раздраженно одернул Стойкий-в-Битве. Он один мог не бояться возмездия Страшного: старшего брата Волчебрюх слушался, признавая в нем человека намного умнее себя.

— А что? – обиженный бас Бхимы спугнул чатак в кроне ближайшего дерева. – Сам же говорил – вишь, единятся мистически...

— Чего? – изумленно переспросил Юдхиштхира, прекрасно зная, что такие слова Бхиме неизвестны. – Что это значит?

— Я так понял, – наивно объяснил Страшный, – мистически, это когда в задницу.

Юдхиштхира закрыл глаза. Объяснить простоватому брату что-либо возвышенное было совершенно невозможно.

Надобно заметить, что с тех пор Бхима, будучи чем-то недоволен, неизменно вопил: “Все делается мистически!”

— Ты не все говори, что думаешь, – со вздохом посоветовал Царь Справедливости.

— Я человек простой, – сказал Страшный, глубокомысленно наморщившись. – Иначе говоря, дурак. И еще у меня есть большая дубина. Поэтому я говорю что думаю и делаю что хочу. Вот.

Близнецы молча, но дружно одобрили Волчебрюха, а Дхармараджа обреченно покачал головой. Усмирять буйных братьев с годами становилось все тяжелей. Арджуну с некоторых пор почти невозможно – Серебряный поглядывал на старшего свысока. Юдхиштхира легко прощал ему это; но видеть, как строптивый упрямец мигом соглашается с Кришной, что бы тот ни говорил, повинуется одному взгляду, словно превращаясь из кшатрия в шудру... Пусть бы Обезьянознаменный неистовствовал сам по себе – но не по чужой указке...

Наконец Серебряный мелькнул на верхней террасе и молнией слетел по лестнице вниз. Бхима хлопнул его по плечу – кого другого такая ласка заставила бы пошатнуться. Братья дождались Черного Баламута – тот сошел неторопливо, по-царски, – и зашагали к залу собрания.

И там было множество дворцов, высоких и белоснежных, подобно утесам горы Кайласы, обиталища Шивы, приятных взгляду и превосходно убранных; занавесями на окнах служили золотые сети, нити жемчуга сияли по стенам, пол устилали драгоценные ковры. Все эти дворцы были полны цветов и тонких благовоний, белые, как чистый снег или полная луна, они поражали красотой даже на расстоянии йоджаны. Эти дворцы, ставшие обиталищами великодостойным царям, были прекрасны, как небеса, переполненные богами. Они возносились так высоко, что колесницы небожителей, прибывших почтить сына Панду, совершавшего великое царское жертвоприношение, задевали их осями...

Юдхиштхира искренне надеялся, что никаких богов, на колесницах или нет, поблизости не случилось. Он бы с удовольствием запретил летописцам увековечивать событие на пальмовых листьях, если бы не боялся, что мигом разлетевшиеся по городам и весям слухи переиначат эту постыдную историю в нечто совершенно невообразимое.

Для начала обряда требовались множество свидетелей царского достоинства, ведь новорожденный Господин заявлял о своей власти над царями. Мелкие властители окрестных княжеств не вызывали особого беспокойства, но Кришна счел необходимым зазвать из Хастинапура самого Бойца, с тем чтобы хозяева Города Слона не могли объявить свидетелей лжецами...

Стойкий-в-Битве сопротивлялся как мог. В глубине души он надеялся, что Кришна удовлетворится убийством Джарасандхи и не будет настаивать на осуществлении прочих замыслов, но надежда не оправдалась. Юдхиштхира пытался сохранить остатки твердости, отказываясь сначала вообще начинать приношение, потом – отправлять гонцов в Хастинапур, но на каждое его слово у Баламута находилась сотня. В придачу к прочему счастью аватару поддакивал Друпада-Панчалиец, весьма некстати явившийся в гости к зятьям. Теперь и ночами не было им покоя – благочестивая супруга прямо в объятиях заводила разговоры о том, как неплохо быть махарани.

Временами Царь Справедливости желал провалиться сквозь землю.

Тем более что там, под землей, жил Петлерукий Яма-Дхарма, его божественный отец, который бы точно всего этого не одобрил.

Разумеется, в конце концов Юдхиштхира уступил; Черный Баламут, улыбаясь, шепнул что-то вандинам, вандины в торжественных выражениях наградили старшего из Пандавов прозвищем Аджаташатру – “Тот, чей соперник еще не родился”, и гонцы помчались к столицам.

Стойкий-в-Битве испытывал самый унизительный страх, перебирая в уме возможные последствия. Жутче всего было думать о том, что сделают братья-Кауравы, которых выманили якобы на новоселье родичей; до поры сыновья Панду смиренничали, как подобает верным вассалам, даже Волчебрюхий держал праведный гнев при себе, – и Боец улыбался, уверенный, что приглашен на пир примирения...

Юдхиштхира прикрыл глаза и надавил пальцами на виски: второй день слабо, но утомительно болела голова.

Дхармараджа беспокойно обводит взглядом собрание.

Бхима таращит глаза и судорожно потягивает носом воздух. От запаха воскуряемых благовоний его манит чихать, но торжественность момента не позволяет, и Страшный самоотверженно терпит. Принарядившийся для великого дела, силач похож не то на священную гору, опоясанную факельным шествием, не то на гималайского медведя, которого раджа-затейник приказал одеть щеголем. Духшасана, воззрившись на двоюродного брата, видимо, приходит к такой же мысли и радостно осклабляется, но других насмешников не видно.

Близнецы переглядываются. Дхаумья, домашний жрец братьев, хорьком смотрит из своего угла. Они втроем боятся.

Вчетвером.

Вместе со Стойким-в-Битве.

Искры мечутся по залу, проскальзывают, трепеща пугливыми бабочками, у карнизов, усыпанных драгоценными камнями, садятся гостям на плечи.

Совершенное тело воина и танцора облачают роскошные одежды; звенят браслеты на запястьях и бицепсах, охвачены золотом лодыжки и голени. Сверкает в белых волосах диадема-кирита: Носящий Диадему – одно из прозвищ Серебряного Арджуны... Сверкает пояс, множа в зеркальных бляхах роскошное убранство зала, шуршат подвески драгоценного оплечья, и мнится – сейчас звучный голос возвестит с небес: “Взгляните же – о, этот воин, истинный тигр среди мужей, этот махаратха, блистающий как чистое золото, восседает на троне, подобно костру, разожженному на священном алтаре. Воистину, во всех трех мирах не найдется такого, кто мог бы одолеть его в битве, включая Индру и Шиву, о достойнейшие!”

Флейтист дремлет в кресле черного дерева. Гибкое юношеское тело облачено в золотистые шелка, в ушах светятся живые цветы, на шее гирлянда, блестящие иссиня-черные локоны зачесаны наверх тремя волнами и украшены павлиньим пером, огромные продолговатые глаза, подведенные у внешних уголков, полузакрыты...

Кришна Джанардана, все это затеявший, неожиданно притих. Тенеподобный, он сидел рядом с Арджуной, чуть склонив голову, и смотрел в пол; казалось, аватар напряженно прислушивается к чему-то. Флейту свою он заткнул за пояс. Беспокойные пальцы, лишенные привычной игрушки, то стискивали подлокотник, то перебирали складки богато расшитого одеяния.

Вопреки ожиданиям, Боец с Бешеным и рта не раскрыли; потрясенные до глубины души и оскорбленные в лучших чувствах, они просидели до конца жертвоприношения укоризненными статуями. Пурохита, чуя неладное, шустро плескал в огонь священным маслом, голося мантры. Потом брахманы, разумеется, вещали, что в небесах сверкали молнии, бестелесные голоса произносили хвалу, а на головы присутствовавших сыпался дождь цветов.

Князьки молчали. Они привыкли оглядываться на соседей, а соседи во все глаза пялились на ошеломленных хастинапурцев, – кому, как не им, следовало действовать? Казалось, что наделенное великими совокупными достоинствами собрание покорителей врагов благодушно одобряет вершимое.

Это выглядело дурным сном.

Юдхиштхира чувствовал, что у него холодеют руки: судьба совершалась.

И когда в толпе царей раздался наглый свист, Стойкий-в-Битве почувствовал странное облегчение.

Красивый и хищный, он чем-то напоминает Арджуну. Странно легли кости: полунищий лесной князек так же несдержан и вспыльчив, как сын Громовержца. Он даже чертами лица походит на светлокудрого полубога, несмотря на то, что они, эти черты, выдают примесь дравидской крови в жилах раджи. Сходство – разве в миндалевидных глазах и четких скулах, да еще в мелких ранних морщинках у глаз. Прищур лучника...

Он встает и молча толкает узорные створки дверей.

— Постой, благородный Шишупал! – взывает Царь Справедливости, проглотив простецкое “а ты куда?”

Чедиец резко, по-звериному, оборачивается. Темно-вишневые глаза горят яростью.

— Отчего ты выказываешь неуважение нам и пренебрегаешь обязанностями достойного кшатрия?

Раджа сплевывает.

— Или здесь балаган, и мы в нем шуты-вибхишаки? – цедит он. – Кто здесь выказывает неуважение? Поговаривают, о могучерукий воин, что твой отец – сам Дхарма. Так оно или нет, но ты пренебрегаешь Законом почище иного млеччхе].

— Поосторожнее... – шипит Серебряный достаточно громко, чтобы быть услышанным, и Юдхиштхира предостерегающе вскидывает руку. Он ясно видит – а по чести, он видел и много раньше, – может совершиться кровопролитие. Это совершенно недопустимо.

Однако гораздо хуже гнева Серебряного то, что многие из присутствующих согласно кивают, и не думая возмутиться хуле в собрании.

Шишупал выпрямляется, чувствуя поддержку зрителей.

— В чем ты обвиняешь нас, исполненный доблести? – почти равнодушно спрашивает Юдхиштхира, предвидя каждое слово из грядущей обличительной речи.

Обвиняет чедиец долго и с жаром, однако Царь Справедливости почти не слушает его, пренебрегая тайными и явными оскорблениями. Только под конец Стойкий-в-Битве вскидывается, услышав:

— ...и все это по совету паскудного мальчишки, возомнившего себя богом!

Царь Справедливости в изумлении кусает губу. Откуда Шишупалу знать, по чьему совету?..

Пальцем в небо?

Кришна молчит.

Речи речами, а в лице аватара оскорбляется бог, которому, вроде как, угодна жертва сия...

Арджуна смотрит на Шишупала. Страстный охотник приметил завидную добычу, стрелок на ристалищах впился глазами в мишень, великоколесничный боец нашел достойного врага...

Умолкать чедиец не собирается.

— ...недостойного пастуха, чьи пресловутые подвиги ничего не стоят, юнца, безумного и любимого безумцами, повелителя мороков и наваждений, чья сущность – тьма, чье сердце чернее его зрачков...

Юдхиштхира мучительно раздумывает, не отдать ли приказ страже, чтоб потерявшего рассудок раджу вывели освежиться. Законы гостеприимства, правила совершения обряда, многочисленные свидетели... Склонность к долгим раздумьям и желание взвешивать свои поступки иногда оказываются помехой.

Воля пятерки – Арджуна, и в глазах Арджуны раскаленным серебром кипит ярость.

Кришна молчит.

Наконец Шишупалу надоедает выражаться благородным языком, и он орет на наречии Пайшачи, традиционно употребляемом для ругательств и оскорблений:

— Бхут вас побери, мужики, пускай пастушонок отправляется доить своих коров! И проверьте там, чего на вас висеть должно, – он же сызмальства тащит все что блестит! Ворона!

Лик Серебряного каменеет.

Юдхиштхира сознавал – вряд ли можно проводить время бессмысленней, чем в думах о том, что лучше бы все вышло иначе, что надо было набраться смелости и отказаться от советов Баламута, надо было любой ценой совладать с Арджуной... Хотел он того или нет, это случилось, и теперь ему оставалось только идти до конца по пути, на который он ступил не по своей воле. Обряды Раджасуйи длились от двух до пятнадцати лет. Произойти могло всякое.

Пальцы Кришны смыкаются на черном бамбуке флейты, но он отдергивает руку – словно обжегся или услышал чей-то властный окрик. У него затравленный вид.

Серебряный встречается с ним глазами.

Рука аватара быстрым движением ложится на его правое запястье, умоляя оставаться бесстрастным, но Арджуна от рождения левша...

Чедиец хрипит и тяжело опирается о стену. Бумеранг-ришти торчит у него из горла, темная кровь толчками выбрасывается из смертельной раны. Губы умирающего шевелятся, оставляя живым пару не услышанных слов, и раджа кулем оседает на пол.

Потрясенного лица Юдхиштхиры Арджуна не видит. Над его ухом прерывисто вздыхает Баламут, и мягкая ладонь оглаживает предплечье героя, укоряя, благодаря, успокаивая.

— Лаяться в собрании, конечно, дурно, – сказал царь. – Но убивать в собрании противно Дхарме. Ничего хорошего не выйдет из дела, которое так начали.

И с тем раджа удалился.

Этот царь решительно ничего не боялся и прямо говорил все, что думал: в детстве его невзначай ударили по голове палицей, поэтому венценосец был слегка не в себе. Из прочих же многие остались – решили поглазеть, предвидя мрачное окончание потехи, или впрямь верили, что Бхишма в Хастинапуре расцветет от счастья, прослышав о возвышении любимого внука.

Братья-Кауравы остались просто так.

Оторопь взяла.

На устроенном немедля пиру Боец с Бешеным от растерянности случайно надрались в доску. Доска была ядреная, гималайского кедра, – так что, отправившись по неотложной надобности погулять, братья свалились в декоративный бассейн к золотым рыбам.

Кришна очень веселился, а Страшный решил, что это просто праздник какой-то.

— Надо будет что-нибудь придумать... – довольно мурлыкал флейтист, ластясь к Серебряному.

— Несуразное?

— Именно. Уже придумал. Были у Вишну, то есть у меня, два стражника, Джая и Виджая. Однажды они согрешили...

— Друг с другом?

— Оставь свои шуточки при себе! – фыркнул Баламут. – Согрешили, говорю, и были низвергнуты мной на землю в качестве моих же врагов. Дабы неустанно мне вредить для вящей моей славы. Жили они асурами, жили ракшасами, а потом родились людьми, Кансой и Шишупалом.

— Как интересно, – задумчиво сказал Арджуна.

— Даже тебе интересно! – с удовольствием отметил Кришна. – А народу-то как интересно будет... Родился Шишупал с четырьмя руками и рогом посреди лба и кричал при этом ослом. Бедная мать совсем извелась, пока один мудрец не сказал ей, что сын обретет подобающий вид, когда сядет на колени к Опекуну Мира...

— Так он же старше тебя.

— Да кто об этом вспомнит, – отмахнулся Кришна.

Аватар был более чем доволен, и Серебряный блаженствовал.

Дворцовые евнухи знали свое дело – покои изобиловали цветами, фруктами и сосудами с медвяным напитком; не было недостатка также в благовониях и душистых маслах. Золотые кувшины тончайшей работы, украшенные изображениями небесных игр, поблескивали на столиках из лунного камня, розовая вода плескалась в самоцветных каменных чашах. Коралловые деревца с цветами из ажурного хрусталя сплетали ветви над сандаловым ложем, широким и низким. Вместо гобеленов стены украшали цветочные плетеницы; поверх ковровых подушек и леопардовых шкур густо осыпались свежие лепестки.

Шелк, залитый ароматическим маслом, стал неприятен на ощупь.

— Я собираюсь погрузиться в святую криницу, – шептал Арджуна, чувствуя, как по распластанному под ним телу пробегает дрожь. – Воды ее текут медом и топленым маслом, омовение в ней очищает от грехов, дарит умиротворение и твердость в обетах, побуждает к совершению благих дел. Благочестивому паломнику не следует торопиться: он должен сосредоточиться и устремить мысли к высокому...

Кришна беззвучно ахнул.

Он был словно жеребец, не знавший седла, словно молодой слон, что обезумел, впервые почуяв жезл погонщика. Покровы Майи рвались, как шелк под ногтями флейтиста, и вокруг были не узорные стены царского покоя, а пустынный простор: перенимая ритм, вздымала и опускала лотосовый лист волна Предвечного океана. Исступленная страсть Юга, медовая премудрость Севера, огонь и амрита; луна в объятиях ночных небес, два лотоса, белый и сумеречно-лиловый...

Священнодействие.

“Прими меня, любимый, как Агни принимает жертву. Да коснется нас святое пламя, очищающее все, к чему притрагивается... почтим же духовное единство соединением плоти; благочестивый и сведущий не увидит дурного. Жертва на алтаре, обряд свершен, возглашены мантры, – иди ко мне!”

Поначалу Серебряный не решался поступать с ним таким образом, ограничиваясь способом, который в сутрах называется аупариштакой. Стоило однажды пальцам Арджуны скользнуть дальше, Кришна перепугался до дрожи и взволнованно спросил, что тот делает.

— То же, что и раньше – люблю тебя...

— В сутрах ни о чем таком не говорится!

Серебряный хищно улыбнулся.

— Ты хочешь обсудить сутры? Или святые Веды?

— Я хочу знать, что ты делаешь!

Арджуна поднялся и сел на ложе между его расставленных ног.

— Кама утаил от смертных часть своей науки, – с достоинством сказал он. – Но, пребывая на небесах, я воспринял это учение, так сказать, из первых рук, и собираюсь теперь применить, ибо наслаждением, даруемое им, поистине велико.

— На небесах? – переспросил Кришна с непроницаемым лицом. – Воспринял?

И совершенно оскорбительно расхохотался, запрокинув голову.

Арджуна оторопел, не сразу поняв, что угодил в ловушку. Потом покачал головой, улыбнувшись: Баламут, нагой и возбужденный, раскинувшийся на леопардовых шкурах, обещал достаточно возможностей для вдумчивой мести и сам прекрасно это понимал.

— Все-таки ты очень смешной, – мурлыкнул аватар, отсмеявшись. – Дравиды с давних пор искушены в таких делах... Где бы, ты думал, Кама набирался ума-разума?

— О мой лотосоокий дравид, несомненно, ты весьма сведущ в исполнении этих обрядов, – предположил Серебряный.

— Поистине, не солгал ты, о мой блистательный арий.

— Но разве, – лучник не устоял перед искушением отплатить флейтисту его же монетой, – не говорится в святых писаниях, что это дело сомнительное и совершение его не является желательным для мужа, взыскующего благочестия?

— В святых писаниях сказано, что теми действиями, за которые обычные люди горят в аду на протяжении тысячи кальп, великий духом обретает вечное спасение, – не моргнув глазом, изрек Баламут.

— Правда?

— Разумеется, правда! – уверил Кришна, чтобы тут же сознаться: – Правда, я это только что придумал... как и ты.

Арджуна прищелкнул языком в восхищении.

— А я достаточно велик духом? – поинтересовался он, улыбаясь.

Кришна, склонив голову набок, устремил оценивающий взгляд на могучее оружие, достойное Трехглазого Шивы, и провел языком по губам.

— Я думаю... – аватар выдержал великолепную паузу, прежде чем поднять невинные глаза и кратко завершить, – нет.

Он невольно вскрикнул, жестоко придавленный к устилавшим ложе шкурам, но тотчас же обвился вокруг Серебряного лианой и наградил за неделикатность довольно болезненным укусом в губы. Мгновением позже флейтист черной змеей выскользнул из объятий, залился смехом и вслух припомнил что-то о доблестных воинах, путающихся поутру в рукавах.

Арджуна без лишних слов швырнул его на подушки и навалился сверху.

Лакомое тело выгнулось под ним умело и послушно; опалило учащенное дыхание, медовый цветок рта отдарил лаской, пальцы впутались в волосы... Жесткие, иссеченные тетивой руки лучника прошлись по нежной коже, и Кришна возмущенно застонал. Серебряный готов был ворваться в содрогающееся под ним тело, как во вражеский строй, так что Баламуту все же пришлось взмолиться о милости – и о кокосовом масле.

Наконец-то ощутив над ним власть – пусть временную, зыбкую, притворную, – Серебряный стал осторожнее тайного убийцы-сатри, терпеливей океана и ласковей весеннего солнца.

Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.

Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”

Флейтист только хохотал в ответ.

Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.

Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах чужих притираний и медово замурлыкал.

Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.

Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен...

О, искусный в убийствах!

Как приятен взору грозный вид ручного хищника...

В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.

“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.

“Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней... Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня...”

— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?

— Брешут люди...

— С чего ты взял?

— А они всегда брешут...

— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!

— Вот это по-нашему, по-арийски!

— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.

— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!

— Чего? Кто рожает? Кого рожают?

— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве...

— А ты почем знаешь?

— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.

— Зачем?

— Похмеляться, вестимо. Откуда мне знать, зачем?

— А чего стряслось-то, не слыхал твой повар?

— Плетельщик, а не повар, зенки твои залитые! Позвали, значит, Дурьодхану в гости, идет он по дворцу, да вдруг как хрясь лбом обо что-то! Глядь, а это двери хрустальные. А хозяева, братья любимые, кругом стоят и потешаются. Раджа зубами скрипнул, идет дальше. Смотрит – снова проем в стене, а внутри ничего! Ну, думает, второй-то раз уж не оплошаю. Протянул руку, не удержался, да и плюх на пол: вишь, никаких дверей и вовсе не было. Бледнычи рады-радехоньки, и больше всех Волчебрюхий... Короче, набил Боец шишек.

— Да брешешь ты все! Чтоб такой мужик, как наш Боец...

— Тримурти клянусь!

— Пить надо меньше вашему Бойцу. Ну, слава Варуне!.. Эх, хорошо пошла!

— Ох, будет теперь делов... Нет, ты подумай – Грозный в Слон-Городе одно, а эти в Индрограде – другое! Смуте быть, смуте великой...

— Слыхали – в Чеди смута. Как раджу-то тамошнего Серебряный приложил...

— А я так слыхал, его Вишну-Опекун своими ручками изволил приложить за дерзость.

— Иди джунглями...

— Ну, слава Вишну!

— О, воистину, приближается эра Мрака – благочестие иссякает, народы впадают в блуд и разврат, смешиваются варны, цари становятся жестоки и алчны; должные защищать подданных, они грабят, насилуют и оскверняют, уподобляясь чандалам. В горе предвижу – застонет Великая Бхарата, омоется кровью родичей, разверзнутся бездны... заплачут статуи в храмах... светила падут с небес...

— Так, брахманам больше не наливать... Ну, слава Брахме!

— А чего? Пущай хоть и Бледнычи будут... Чем хуже-то? Один раджа, другой раджа – поборы те же, свары те же... Ох, помню, гуляли царевичи – щепки летели! А пили, пили-то как! В один дых! Сразу видно – дети богов. А боги – это вам не... это вам не люди! Вот взять, скажем, Индру. Как поддаст сомушки, как пойдет асуров драть!..

— Ну, слава Индре!

— Вот кого на трон-то, люди...

— Индру? Так он и есть на троне. Восславим!

— Да не Индру, а Пандавов...

— Чего? Чего ты брешешь, сукин кот? Крамола! Люди, крамола! Хватай его! Бей!

— Ты погоди руками махать, а то я тебе размахнусь...

— Ну, слава Агни!

Волчебрюх плелся по лесу, снедаемый желанием найти какого-нибудь ракшаса и расколошматить его в блин. При этом он рассуждал вслух, по опыту зная, что этим скорее приманит людоеда, чем отпугнет, так что ночные зверьки, шурша листвой, следовали за ним и внимали умозаключениям второго из Пандавов.

— Вот, – сетовал Страшный, прерывая излияния глубокими вздохами и бычьим сопением, – старшенький с женой, близнецы друг с дружкой, Арджуна с этим своим... как его? Да... Да. Пропал человек. Эх, Красавчик... Какой был человек! А пропал. Вот что любовь делает... А я один. Один я один. Один... как лингам.

Утром Бхима непонятно с чего повздорил с Красавчиком: что-то с братом, не иначе, стряслось, а то чего бы тот на людей кидался? Всего-то дел было: смотрел.

— Я, кажется, кого-то убил, – ввалившись в трапезную, сообщил Страшный.

— Съел? – уточнил Арджуна.

— Нет... – растерялся Волчебрюх.

— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.

— Что ты так меня разглядываешь? – раздраженно потребовал Арджуна. Кришна в порыве страсти прокусил ему губу, и Сребрец с утра был не в духе.

— Да вот думаю... – несмело начал Страшный.

— Неужели?!

— ...кто ж это тебя покусал-то так, болезного? – спросил Бхима с искренним состраданием. – И поцарапал... – задумчиво продолжал он, обходя любимого брата посолонь. – Да ты никак пантеру любил!

— Угу. Пантеру.

— И почему мне такого никогда не обламывается? – печально спросил сын Ветра.

— Иди ракшаса полюби! – от души посоветовал Серебряный.

— Пробовал, – честно сказал Бхима. – Никакого удовольствия.

Ракшасы спали по берлогам и отнюдь не выражали желания попасть под удар геройской дубины. От горя Волчебрюху хотелось есть, и в объемистом его брюхе глухо урчало.

— Да слышишь ли ты что-нибудь, кроме флейты Баламута, о брат мой? – тихо спросит Царь Справедливости, когда братья останутся наедине. – Что тебе в нем, что ты забываешь о Законе, утвержденном богами, и нашей общей пользе?

— Дурак ты, старшенький, – вздохнет Серебряный, разглядывая инкрустированный кораллами пол. – Хоть и умный.

А потом будет Игра.