Едва завершив войну с Ганнибалом, Рим обратил свои взоры к Востоку. 22 июня 217 года, то есть на следующий день после гибели Фламиния в битве при Тразименском озере, тогдашний правитель лагидского Египта Птолемей IV Филопатр в сражении при Рафии, что на юге Палестины, неподалеку от Газы, нанес поражение Антиоху III Сирийскому. Судя по всему, в Риме это событие прошло незамеченным. Между тем оно знаменовало собой начало весьма любопытного, хотя и краткого периода, отмеченного хрупким равновесием сил, которое установилось между тремя крупнейшими эллинистическими державами, появившимися на свет в результате распада империи Александра — Македонии, селевкидской Азии и лагидского Египта. Но вот прошло еще 15 лет, и теперь уже Рим больше не мог игнорировать существование Антиоха. Вытесненный к югу, Антиох начал постепенно усиливать свое влияние, применяя тактику, одним из современных исследователей удачно названную «расползанием» (Maurice Holleaux, 1957, p. 320). Следуя стопами Александра, он восстановил правление династии Селевкидов сначала в Армении, затем в Бактриане и в 205 году вернулся в Селевкию увенчанный ахеменидским титулом «Великого царя». Особенно яркое впечатление его успехи произвели в Греции, где его стали величать Антиохом Великим.

Между тем в Египте умер Птолемей Филопатор, а следом за ним скончалась, а скорее всего, была убита его жена и сестра Арсиноя. Лагидское царство досталось Птолемею V Эпифану, в то время 5-летнему ребенку. На самом деле власть захватил опекунский совет, возглавляемый стариком Сосибием и фаворитом покойного царя Агафоклом, человеком, в Египте крайне непопулярным. В дельте Нила отчетливо запахло мятежом. Первой отложилась Фиваида. Ослабление египетской империи, раскинувшейся от Киренаики до Палестины и протянувшей свои щупальца вдоль всего побережья Эгейского моря, захватив земли во Фракии, у берегов Киликии, острова Кипр, Фера (Киклады) и Самос, но раздробленной и лишенной внутреннего единства, не могло не раздразнить аппетитов Антиоха и Филиппа Македонского. Зимой 203/02 года они заключили соглашение с целью «оттяпать» в свою пользу по куску лагидского царства (Полибий, XV, 20). Антиох незамедлительно двинул свои войска в Палестину. Осада Газы задержала его на продолжительное время, однако самое позднее к 200–199 годам он уже полностью завладел Келесирией, занимавшей область Иорданской впадины, и Палестиной. Таким образом, город Тир — древняя финикийская метрополия и праматерь Карфагена — оказался в зоне его влияния. Не терял времени даром и Филипп. Он бросил свою армию на Фракию и дошел до города Калхедона, расположенного на реке Боспор, а на обратном пути занял остров Фасос. В следующем 201 году он захватил остров Самос и осадил остров Хиос. Вскоре ему пришлось вступить в схватку с объединенным флотом родосцев и Аттала Пергамского. Победу Филиппа, сумевшего захватить царский корабль, омрачало лишь то обстоятельство, что самому Атталу удалось бежать, и уже осенью того же 201 года он вместе с родосцами отправил в Рим посольство, доложившее об агрессии македонян в Эгейском море и проливах.

 

Рим вступает в войну против Филиппа

Римские сенаторы внимательно выслушали посланцев Родоса и Пергама. Однако с ответом они не торопились, отложив принятие решения до консульских выборов на 201 год, которые принесли победу Г. Аврелию Котте и П. Сульпицию Гальбе. В Риме прекрасно помнили, что именно Гальба, тогда проконсул, в 210 году сменил Левина на македонском фронте. Поэтому ни для кого не стало сюрпризом, что в результате «жеребьевки», как о том без тени улыбки сообщает Тит Ливий (XXXI, 6, 1) , вновь избранный консул оказался наместником провинции Македония. Судя по всему, сенат уже решил вступать в войну, оставалось лишь подыскать благовидный предлог. Весной 201 года к Филиппу отправилась делегация, состоявшая из трех легатов, в том числе таких достаточно известных персон, как победитель битвы при Метавре Г. Клавдий Нерон и автор финикийского договора от 205 года П. Семпроний Тудитан. Третьим был молодой М. Эмилий Лепид. Легатам предстояло объявить Филиппу ультиматум с требованием отказаться от каких бы то ни было военных действий, направленных против греков, и согласиться на посредничество римлян в установлении ущерба, причиненного Родосу и Пергаму (Полибий, XVI, 34, 3–4). В конце концов встретиться с Филиппом пришлось самому молодому из посланцев, и состоялась эта встреча в конце лета 200 года в Абидосе, неподалеку от Пергама. Между тем центуриатные комиции, собранные в Риме под председательством консула Сульпиция Гальбы, немного поартачившись, проголосовали за войну . Об этом и объявил Филиппу Эмилий Лепид. Македонский царь возразил, что в конфликте с Родосом не был зачинщиком и ни в чем не нарушил ни одной из статей Финикийского договора 205 года. Но Рим объявил ему войну.

Не подлежит сомнению, что ни один шаг, предпринятый Римом, не имел для судеб мира той эпохи таких серьезных последствий, как его решение начать войну с Македонией. Новейшие историки немало поломали себе голову, подыскивая ему разумное объяснение. В самом деле, Филипп не только ни в чем не угрожал Риму, но и всячески избегал любых провокаций по его адресу. Но римляне, конечно, не забыли про его союз с Ганнибалом, заключенный в 215 году, и даже допуская, что он во многом остался на бумаге, продолжали видеть в Македонии заклятого врага. В этом отношении римского общественного мнения к Филиппу как к пугалу и кроется, очевидно, источник слухов, отголосок которых мы находим у Тита Ливия, говорившего об участии македонской фаланги в битве при Заме, разумеется, на стороне пунийской армии. Что же касается сирийско-македонского пакта, то хотя в Риме и понимали, что его ближайшей мишенью мог быть лишь лагидский Египет, но на всякий случай решили разделаться с потенциально опасной коалицией, наметив в качестве жертвы того из членов пакта, кто оказался «под рукой» (М. Holleaux, 1957, р. 341). И поставить Филиппа на место следовало не мешкая, пока он не почувствовал себя полновластным хозяином во всем Эгейском море. После падения Карфагена и триумфа Сципиона на Западе искателям славы делать было больше нечего, зато любителей лавровых венков ждал Восток. Думается, нет причин сомневаться, что в решении Рима вступить в войну существенную роль сыграли личные амбиции «восточного лобби» (Е. Badian, 1958, р. 66). Так или иначе, но исторически датой рождения римской политики империализма на Востоке тогдашнего мира стала именно «превентивная» война против Филиппа V Македонского (P. Veyne, 1975, pp. 838–839).

 

Фламинин и «Свобода Греции»

Сульпиций Гальба начал военную кампанию не позже конца 200 года. Пока его заместитель Л. Апустий опустошал со своими солдатами район у северной границы Македонии, в Пирей, для защиты афинян — последних во всей Греции, кто пока хранил теплые чувства к римлянам, — отправилась римская эскадра. Весной 199 года Гальба, все еще занимавший пост консула, одержал победу в сражении при Отголобосе, на реке Эригон, главным следствием которой стало оживление активности этолийцев, заключивших союз с Римом еще во время Первой Македонской войны, однако до поры до времени довольствовавшихся ролью наблюдателей. В конце 199 года Филипп, движимый необходимостью укрепить оборону своих западных границ и верно рассчитавший, что римляне в своем стремлении соединиться с союзниками-этолийцами попытаются проникнуть в Македонию со стороны Эпира, привел свои войска в устье Аоя, близ Антигонии (гористый район на юге современной Албании), перекрыв подходы и к Эпиру на юге, и к Фессалии на юго-востоке. Сменивший Гальбу П. Виллий Таппул большую часть времени, проведенного в армии в качестве главнокомандующего, вынужденно потратил на усмирение бунта, вспыхнувшего среди солдат. Когда он наконец привел свои легионы к Аою, срок его полномочий истек и его сменил консул 198 года Т. Квинктий Фламинин, которому по жребию досталась провинция Македония. В самом начале весны Т. Квинктий Фламинин со значительными подкреплениями высадился на острове Коркира (ныне Корфу).

Как когда-то Сципион, отбывавший на покорение Испании, Фламинин имел в голове четкий план предстоящих действий. Вообще говоря, его многое роднило со Сципионом: молодой патриций, он добился консульской должности в возрасте тридцати лет, «проскочив» через промежуточные назначения (так, он никогда не служил претором). Как и Сципион, он был страстно влюблен в греческую культуру, и если в Риме подобные умонастроения считались подозрительными, то в самой Греции они, бесспорно, признавались высшей добродетелью. Фламинин немедленно переправился в Эпир и уже оттуда с боем взял Аой. Поведение обитателей Эпира и их реакция на римско-македонский конфликт побудили его выступить с манифестом, обращенным к Филиппу. Если царь Македонии желает мира, говорилось в этом манифесте, он должен отказаться от всех своих владений в Греции, в том числе тех, что достались ему по наследству, в частности, от Фессалии. Филипп с негодованием отверг это предложение, но уже короткое время спустя вынужден был спешно отступить в долину Темпе, преследуемый римскими легионами. В это время Фламинин захватил Фессалию и вышел к берегам Коринфского залива. Однако попытка взять штурмом укрепленный Коринф, который защищал македонский гарнизон, не увенчалась успехом.

К концу года в Никее, близ Фермопил (область Локрида) между Филиппом и римским консулом с его союзниками — Пергамом, Родосом, Этолией и Ахейским союзом, который в конце концов также отвернулся от Македонии, — состоялись переговоры. Но они зашли в тупик. Так же безрезультатно завершились переговоры, параллельно организованные Фламинином в римском сенате. На самом деле Фламинин просто тянул время, надеясь остаться во главе армии еще на один срок, теперь уже в ранге проконсула. Так и случилось. Несколько месяцев спустя, в июне 197 года, противники встретились в решающем бою на земле Фессалии. Сражение разыгралось на южном склоне горного кряжа под названием Киноскефалы — по-гречески «собачьи головы»; здесь, на сильно пересеченной местности, римские легионы доказали свое преимущество перед македонской фалангой, со времен Александра считавшейся непобедимой. Филипп предпочел отказаться от дальнейшей борьбы.

На очередной встрече в Темпе он заявил, что готов принять условия мирного договора, прежде отвергнутые на переговорах в Никее. Со своей стороны, Рим, озабоченный беспорядками в Цизальпинской Галлии и широкомасштабным восстанием в Испании, не меньше самого Фламинина торопился покончить с македонской войной. И сенат утвердил документ, в соответствии с которым Филипп обязался «сдать» все города, где стояли его гарнизоны, до начала Истмийских игр (Полибий, XVIII, 44, 4).

Первые по значимости после Олимпийских, Истмийские игры состоялись летом 196 года в богатом и процветающем Коринфе. Фламинин знал, что среди греков бродят тревожные слухи, всячески подогреваемые возмущенными этолийцами, которых он лишил статуса союзников , о том, что, дескать, Греция просто сменила хозяина. Чтобы положить им конец, проконсул задумал эффектный трюк, для демонстрации которого, как отмечает в своей недавней работе современный историк (J. L. Ferrary, 1988, pp. 86–88), идеально подходил именно Коринф — город, с начала V века до н. э. считавшийся столицей эллинского мира. Перед открытием Истмийских игр, едва отзвучали ликующие трубы, глашатай торжественно зачитал составленный Фламинином манифест: «Римский сенат и Т. Квинктий, верховный главнокомандующий, победивший царя Филиппа, даруют свободу коринфянам, родосцам, локрянам, евбейцам, ахейцам Фтиотиды, магнесийцам, фессалийцам и перребийцам, оставляя за ними право жить по своим законам, не требуя дани и убрав свои гарнизоны» (Полибий, XVIII, 46, 5; Тит Ливий, XXXIII, 32, 5). Читая это перечисление, легко заметить, что Фламинин гарантировал свободу грекам, которые ею и так располагали, и возвращал независимость бывшим подданным Филиппа. Тем не менее несколько римских гарнизонов были временно оставлены в крепостях, которые сам Филипп цинично называл «оковами Эллады» — Деметриаде в Фессалии, Халкиде в Евбее и Акрокоринфе. Рим принимал меры предосторожности против Антиоха, который успел уже перейти Геллеспонт и вступить на территорию Европы.

 

Политика Антиоха и отъезд Ганнибала в ссылку

Отомстив за унижение, пережитое при Рафии, и вернув себе Келесирию, Антиох выждал еще два года, чтобы воспользоваться итогами римско-македонской войны для расширения собственных владений в Малой Азии. Трудности, переживаемые Филиппом начиная с 198 года, развязали ему руки. В 197 году он с большими силами — сухопутными и морскими — выступил в поход. В Ликии, на южном побережье современной Турции, он добился подчинения ряда городов, находившихся в зависимости от Птолемея, в частности Ксанфа, а затем, подстегиваемый полученной летом вестью о поражении Филиппа при Киноскефалах, продвинулся дальше, к северо-западу, и восстановил свою власть над греческими полисами, расположенными на побережье Эгейского моря. Достаточно тонкий политик, он не решился задевать родосцев, за которыми оставался контроль над такими исконно лагидскими владениями, как Галикарнас и Самос, и не стал покушаться на суверенитет наследника Аттала Евмена, правившего Пергамом, зато с легкостью завладел крупным городом Эфесом, принадлежавшим Птолемеям, не позже зимы 197 года взял Абидос и весной 196 года добрался до Херсонеса Фракийского.

Тем не менее, прежде чем пересечь пролив, Антиоху пришлось столкнуться с сопротивлением двух городов, издавна связанных союзом с Атталом Пергамским, — Смирной в Ионии и Лампсаком в Эолиде, ближе к северу. Оба города воззвали к заступничеству Рима, причем жители Лампсака, считавшие себя наследниками Трои, основывали свою просьбу о защите дальним родством, якобы связывавшим их с легендарным основателем Рима Энеем. Рим, только что отстоявший от притязаний Филиппа собственно Грецию, теперь звали на помощь и малоазийские греки. И тут Антиох решил пустить в ход дипломатию. Из расположенной на Галлипольском полуострове Лисимахии, где он тогда стоял, он накануне Истмийских игр направил в Коринф посольство с явной целью подольститься к римлянам, но его посланцев ждал довольно прохладный прием. Однако уже осенью 196 года в Лисимахию с ответным визитом прибыло римское посольство, возглавляемое консулом 199 года Л. Корнелием Лентулом, на которого возложили задачу выступить посредником между Птолемеем и Антиохом. Вместе с бывшим консулом прибыли трое уполномоченных, которые впоследствии, весной 193 года, возобновят начатые переговоры. Царь встретил послов сурово, высказав им упрек за вмешательство Рима в азиатские дела. На вопрос о захвате Херсонеса Фракийского Антиох отвечал, что всего лишь вернул себе город, больше века принадлежавший Селевкидам. И в завершение буквально огорошил римлян неожиданной новостью. По его словам, лагидский Египет, истощенный войной, добровольно согласился признать утрату своих владений в Сирии и Малой Азии, а в знак примирения с Антиохом готов одобрить брак его дочери Клеопатры с молодым Птолемеем V. Но переговоры вскоре пришлось прервать, потому что до его участников докатился слух о смерти Птолемея, впоследствии оказавшийся ложным. Тем не менее царь отбыл в Антиохию, оставив вместо себя своего второго сына Селевка. Следующей весной (195 года) он вернулся во Фракию с подкреплением.

Он все еще находился во Фракии, когда летом 195 года произошло событие, на много лет вперед связавшее его судьбу с судьбой Ганнибала.

Читатель, должно быть, помнит, что за тот год, что Ганнибал провел в Карфагене в должности суффета, он успел обзавестись изрядным числом серьезных врагов. Тит Ливий (XXXIII, 45, 6), повторяющий здесь Полибия, чей рассказ о событиях 196–192 годов, к несчастью, утрачен, хронологически точен — в отличие от Непота («Ганнибал», 7) и Аппиана («История Сирии», 4), указывающих в качестве даты 196 год, — когда сообщает, что представители враждебной Ганнибалу фракции Совета старейшин слали в Рим письмо за письмом, обвиняя суффета в тайных контактах с Антиохом. Римский сенат посвятил обсуждению этого вопроса одно из своих заседаний, во время которого Сципион, занимавший в 199 году должность цензора, а в 198-м — princeps senatus, использовал весь свой авторитет, чтобы не дать хода этим слухам, считая их безосновательной клеветой. Тит Ливий (XXXIII, 47, 4), по-видимому, передает здесь подлинную речь Сципиона Африканского, изложенную Полибием в утерянной части его «Истории»; он излагает ее так: «Недостойно римского народа принимать на веру измышления ненавистников Ганнибала и унижать римское государство, вмешивая его во внутренние раздоры карфагенских партий». Благородные слова; жаль, что к ним никто не прислушался. Сенат принял решение направить в Карфаген посольство, уполномоченное призвать Ганнибала к ответу перед Советом старейшин по обвинению в сговоре с Антиохом, преследовавшим цель тайной подготовки к войне. В посольство вошли Гней Сервилий Цепион, консул 203 года, и М. Клавдий Марцелл, чей срок консульства истек весной 195 года. И тот и другой принадлежали к родам, враждебным Сципионам. В качестве помощника с ними отправился «знаток карфагенских обычаев» Кв. Теренций Куллеон — тот самый сенатор, которого Сципион в 202 году освободил из карфагенского плена.

Дабы обмануть бдительность Ганнибала, его карфагенские недруги, устроившие этот визит, заранее распространили слух, что римляне приезжают для улаживания разногласий, возникших между Карфагеном и Масиниссой. Однако обвести Ганнибала вокруг пальца им не удалось. Он уже давно предвидел вероятность того, что ему придется спешно бежать из страны, и принял все необходимые меры. В течение дня, когда это случилось, его видели на людях, и вел он себя, как обычно. Но с наступлением темноты он отправился не домой, а поспешил, даже не сменив одежды, прямиком к городским воротам, где его ожидали двое ни о чем не догадывавшихся слуг с оседланными лошадьми. Ганнибал скакал всю ночь, время от времени меняя коней, заранее приготовленных для него в нескольких местах, пока не покрыл одним махом огромное расстояние — более 150 километров! — отделявшее Карфаген от его приморского имения, находившегося где-то в районе между Тапсом (Рас-Димас) и Ахоллой (Хеншир-Ботрия); возможно, более точное его месторасположение — мыс Рас-Кабудия, острым клином вдающийся в море на этом побережье тунисского Сахеля. Здесь уже стоял под парусами корабль, который в течение следующего дня доставил его на Керкину, очевидно, самый крупный из островов Керкенна, расположенный на широте города Сфакса. В гавани стояли на якоре несколько финикийских торговых судов, обычно курсировавших между Востоком и портовыми городами Бизация. На вопросы узнавших его моряков Ганнибал отвечал, что направляется с важной миссией в Тир. Затем, опасаясь, как бы весть о его пребывании на Керкине не достигла Тапса или Гадрумета, куда той же ночью мог отплыть один из кораблей, он задумал весьма ловкий ход, один из тех, на какие был неистощим его изобретательный ум. Совершив жертвоприношение, он велел накрыть пиршественный стол, за который пригласил всех купцов и моряков. Но поскольку стояла жара и солнце пекло нещадно, он попросил капитанов одолжить ему на время паруса вместе с реями, чтобы сделать из них тенты для гостей. Разумеется, на его личном корабле паруса остались в неприкосновенности. Пир затянулся до глубокой ночи, и приглашенные успели изрядно нагрузиться, так что никто из них не заметил, как корабль Ганнибала тихонько снялся с якоря. Пока в Карфагене сообразили, что в городе его нет, пока начали розыски и узнали, что его видели на Керкине, Ганнибал уже добрался до Тира. Разве не символично, что величайший карфагенский герой пришел искать приюта в финикийский город, откуда шесть веков назад бежала Дидона — легендарная основательница его родного Карфагена?

 

Ганнибал при дворе Антиоха в годы «холодной войны» с Римом (195–192 годы)

Тир встретил Ганнибала радушно; здесь он завел ряд знакомств, впоследствии оказавшихся весьма полезными. Но задерживаться здесь он не стал и вскоре отправился в Антиохию, где намеревался встретиться с главой династии Селевкидов. Однако в столице он застал только старшего сына Антиоха Селевка, поскольку сам царь, как мы помним, еще весной выехал в Эфес и Фракию. К осени 195 года Ганнибал наконец встретился с Антиохом в Эфесе. Получилось, что его личные враги из числа карфагенских и римских сенаторов, мечтавшие его погубить и обвинявшие его в тайном сговоре с Антиохом, сами толкнули Ганнибала в объятия сирийского царя. Но какими будут эти объятия, никто не знал.

Антиох вел свою игру с величайшей осмотрительностью. В условиях «холодной войны» (это определение принадлежит Э. Бадиану; см. Е. Badian, 1959) с Римом, которая протянулась до конца 192 года, пока не перешла в «горячую» фазу, присутствие Ганнибала могло оказаться крупным козырем — по боевому опыту, стратегическим талантам и блестящему знанию тактики он и в самом деле не имел себе равных. Но, как водится, у этой медали существовала и обратная сторона. Зная, какой ужас наводило на римлян одно имя Ганнибала, никто не решился бы предсказать, какой будет их реакция. С равной вероятностью они могли попытаться любой ценой избежать войны, в которой принял бы участие Ганнибал, и, напротив, постарались бы со всей силой обрушиться на Селевкидов, чтобы раз и навсегда избавиться от опасного врага. К тому же присутствие «незваного гостя» могло оказаться обременительным. Попробуй-ка предложить роль военного советника, пусть и высшего ранга, величайшему полководцу своего времени, который за последние два десятка лет привык единолично командовать войсками, ни перед кем не отчитываясь в своих действиях! Все эти сомнения, наверняка мучившие Антиоха при встрече с Ганнибалом, нашли свое конкретное выражение в словах союзника Антиоха, этолийского стратега Фоанта, ясно сформулированных им к 192 году (Тит Ливий, XXXV, 42). Как мы вскоре убедимся, эти соображения в конце концов привели к тому, что в ходе военных операций, начатых против Рима, Ганнибал так и не получил в свои руки инициативы, о которой мечтал.

Весь 194 год он провел в томительном ожидании. Таким же «пустым» оказался этот год и для его великого соперника, Сципиона Африканского, который, правда, снова удостоился избрания консулом, но ничем выдающимся этот свой второй консульский срок не отметил. В Риме в тот год пышно отпраздновали сразу два триумфа, и оба раза на пьедестал почета поднимались политические противники Сципиона. Первым, весной, чествовали Катона, с победой вернувшегося из Испании. Он и в самом деле привез с собой богатую добычу, но главный предмет его гордости состоял в том, что основную ее часть он раздал своим солдатам прямо на месте, с удовольствием повторяя, что ему больше по душе видеть, как многие римляне возвращаются домой с серебром, чем немногие — с золотом. Образ неподкупного политика, каким ему очень хотелось казаться, начал складываться с того дня, когда он, выступая в сенате, произнес свою знаменитую фразу о том, что для себя лично он взял «лишь то, что съел и выпил» (D. Kienast, 1973, р. 163, fr. 171). Еще более пышного триумфа удостоился Фламинин: участники его торжественной процессии несли за ним невероятное количество шедевров искусства, захваченных у Филиппа, а вовсе не награбленных в греческих городах, как заверяет Тит Ливий (XXXIV, 52, 4). Что касается Антиоха, то он сумел-таки воспользоваться передышкой, чтобы укрепить свои позиции во Фракии. Помимо Лисимахии, в которой он мечтал поселить своего второго сына Селевка, он прибрал к рукам Эну и Маронею, продвинувшись к западу. Не оставалась без его надзора и противоположная часть империи, граничившая с Египтом. Мир с Птолемеями действительно укрепился благодаря браку дочери Антиоха Клеопатры и Птолемея V Эпифана, заключенному осенью 194 года в Рафии, на территории Палестины, то есть на стыке владений обоих царей. Рассчитывал ли Антиох, что дочь поможет ему подчинить себе Египет? Этого мы не знаем, но можем отметить, что именно эта юная дама стала первой в длинном ряду египетских цариц по имени Клеопатра, хотя наибольшей исторической известности добилась как раз последняя из них.

Между тем Антиоха серьезно беспокоило упорное сопротивление Лампсака и Смирны, которые, как мы помним, обратились за помощью к Риму, а также сумели заручиться поддержкой Евмена Пергамского. Последний категорически отвергал все попытки главы династии Селевкидов к сближению, в частности отказался от брака с одной из его дочерей. Зимой 194/93 года Антиох отправил в Рим двух послов с поручением предложить сенату проект мирного договора, по условиям которого он сохранил бы за собой — в этом заключалось его главное требование — всю полноту власти в Малой Азии и Фракии. Сенат поручил вести переговоры Фламинину, вчерашнему триумфатору и признанному стороннику борьбы за свободу греков. Он и теперь громко объявил о призвании римского народа защищать эллинизм везде — как в самой Греции, так и в Малой Азии, но тут же сделал послам Антиоха довольно циничное предложение. Если сирийский царь не желает, чтобы Рим вмешивался в судьбу греческих городов Азии, говорил Фламинин, пусть и сам держится подальше от Европы (Тит Ливий, XXXIV, 58, 2). Но Антиох чрезвычайно дорожил Фракией, которую считал наследством своего прадеда Селевка I. Помня об этом, послы воздержались от ответа и отбыли на родину для получения новых указаний от царя, попросив сенат не спешить с окончательным решением вопроса.

Прерванные переговоры возобновились весной следующего года в Малой Азии. Высокопоставленная римская делегация, возглавляемая П. Сульпицием Гальбой, дважды консулом (последний раз в 200 году), прибыла морем. В нее вошли также консул 199 года П. Виллий Таппул и консул 201 года и цензор 199-го П. Элий Пет. Все трое прекрасно разбирались в тонкостях обсуждаемой проблемы, поскольку именно они сопровождали Лентула на переговорах в Лисимахии в 196 году. Но прежде чем встретиться с Антиохом, они, по приказу сената, собирались переговорить с Евменом. Поэтому делегация высадилась в Элее, а затем направилась в Пергам. Евмен, для которого усиление Селевкидов в Малой Азии означало бы смертельную опасность, обещал римлянам не поддаваться ни на какие уговоры Антиоха. Римляне собирались продолжить путь, когда внезапно заболел Сульпиций Гальба, так что в Эфес отправились только Виллий Таппул и Пет (источники, правда, опустили имя последнего, но мы уже знаем, что он также входил в состав миссии). К сожалению, Антиоха они в Эфесе не застали: царь срочно отбыл в Писидию подавлять местное восстание. Пришлось снова трогаться в путь. Наконец они добрались до Апамеи Писидийской, куда вскоре подоспел и Антиох. Переговоры возобновились, но снова, как и минувшей зимой в Риме, не принесли никакого результата. Впрочем, встреча и вовсе прервалась, когда стало известно о внезапной кончине старшего сына и соправителя сирийского царя, которого, как и отца, звали Антиохом. Пока Антиох Старший разбирался с мятежной Писидией, именно он правил в Сирии и следил за безопасностью южных рубежей царства. В знак уважения к трауру Селевкидов римская делегация на некоторое время удалилась в Пергам. Новый «раунд» переговоров состоялся осенью 193 года; наряду с обоими легатами в них принял участие и оправившийся после болезни Сульпиций Гальба. Но шансы договориться, и без того небольшие, окончательно рухнули, когда к переговорам подключились представители независимых греческих полисов, предварительно должным образом «обработанные» Евменом. Дипломатическая встреча переросла в бурную ссору (Тит Ливий, XXXV, 17, 2). Антиох счел, что с него довольно. Проводив римскую делегацию, он принялся обсуждать со своими советниками детали предстоящей войны.

Свою роль, хотя и невольную, сыграл в исходе эфесской встречи и Ганнибал. Мы помним, что до того как вместе с Петом отбыть вдогонку за сирийским царем в Апамею Писидийскую, Виллий в течение нескольких дней оставался в Эфесе, где тогда же находился Ганнибал. Как сообщает Тит Ливий (XXXV, 14, 2–3), бывший римский консул неоднократно встречался с изгнанником, пытаясь разузнать его ближайшие планы и одновременно стараясь внушить, что Рим не таит на него зла. На самом же деле — и Полибий (III, 11, 2), в отличие от Тита Ливия, признает это совершенно определенно — Виллий намеренно «увивался» вокруг Ганнибала, надеясь скомпрометировать карфагенянина в глазах Антиоха и порвать хрупкие нити доверия, едва успевшие связать того и другого. Будущее показало, что расчет римского легата в полной мере оправдал себя. Что касается Тита Ливия, то латинский историк, повествуя об этом периоде времени, не смог удержаться от искушения и пересказал со ссылкой на источник (Клавдия Квадригария) мифическую историю о якобы имевшей в Эфесе место конфиденциальной встрече Ганнибала со Сципионом. Вслед за Титом Ливием эту легенду впоследствии подхватили Аппиан («Сир.», 9-10) и Плутарх («Фламинин», 21), преподнесшие ее как исторический факт. Особенно постарался Аппиан, лишенный даже того чувства меры и способности критического осмысления действительности, какими владел падуанский историк, и набросавший смелую картину дружеской беседы обоих полководцев, состоявшейся в городском гимнасии. Аппиан уверяет читателя, что Ганнибал даже приглашал Сципиона отобедать у него дома вечером. О чем же беседовали бывшие враги? Публий Африканский якобы задал Ганнибалу вопрос, кого он считает величайшим полководцем всех времен и народов. Разумеется, Александра, услышал он, в общем-то, ожидаемый ответ. Но римлянин на этом не успокоился и продолжал допытываться, кто, по мнению собеседника, достоин чести именоваться вторым после Александра великим полководцем. Пирр, отвечал Ганнибал, ибо он превзошел всех не только в умении осаждать города, но и в трудном искусстве дипломатии. Хорошо, кивал Сципион, а кто же будет третьим в этом достойном списке? Третьим буду я, невозмутимо заявил Ганнибал. Услышав такое, Сципион якобы громко расхохотался, но, отсмеявшись, поинтересовался, какое же место оставил бы за собой карфагенянин, если б ему удалось победить его, Сципиона. В этом случае, не смутился Ганнибал, он смело мог бы считать себя выше Александра, не говоря уже о Пирре и всех прочих. Последнее замечание ввергло римлянина в глубокую задумчивость, ибо он не мог не оценить тонкой лести, скрытой в словах собеседника. Действительно, выходило, что Ганнибал со всем своим пунийским лукавством дал понять Сципиону, что считает римского полководца вообще вне всякой конкуренции…

Между тем современный историк Морис Олло в своей давней работе (М. Holleaux, 1957, pp. 184–207), столь же изящной, сколь и научно обоснованной, доказал, что Сципион, действительно в конце 193 года совершивший поездку на Эгейское побережье и оставивший следы своего пребывания на острове Делос, летом того же года никак не мог находиться в Эфесе. Дело в том, что именно в это время он в сопровождении двух своих политических единомышленников — Г. Корнелия Цетега, цензора предыдущего года, и М. Минуция Руфа — отбыл с важной миссией в Карфаген . В том, что Сципиону понадобилось ехать в Карфаген, косвенным образом вновь оказался замешан Ганнибал, и для того чтобы разобраться, как это произошло, нам придется немного вернуться назад.

Если верить Титу Ливию (XXXIV, 61, 1), в один из дней 193 года, но, вероятнее всего, до начала переговоров в Эфесе, карфагенский полководец сумел-таки уговорить Антиоха принять свой широкомасштабный стратегический план, суть которого сводилась к тому, чтобы Ганнибал во главе эскадры из сотни боевых палубных кораблей, имеющих на борту десять тысяч пехотинцев и тысячу всадников, высадился в Африке и попытался подбить Карфаген на вооруженное восстание против римлян. Расчет строился на том, что при виде мощной силы, которую приведет с собой Ганнибал, его соотечественники охотно вдохновятся на борьбу. Если же этого не произойдет, тогда полководец направится к побережью Италии и попробует поднять на мятеж местное население. Одновременно Антиох двинет свою армию в Грецию и нанесет римлянам удар с тыла. Вот такой грандиозный, но абсолютно неосуществимый замысел якобы созрел в голове Ганнибала, как нас пытаются убедить Тит Ливий (XXXIV, 60, 3–6), а вслед за ним Юстин (XXXI, 3, 7-10) и Аппиан («Сир.», 7). Но как бы ни горел карфагенянин жаждой деятельности, все-таки он оставался человеком достаточно здравомыслящим, чтобы хоть на минуту уверовать в успех подобной авантюры! К тому же маловероятно, чтобы глава династии Селевкидов, в чьи планы вовсе не входила война на уничтожение с Римом, согласился предоставить для ее осуществления практически весь военный флот, каким он располагал. Зато вопрос об отправке в Африку скромного экспедиционного корпуса, который после соответствующей политической подготовки подстегнул бы карфагенян к выступлению против Рима, оба вполне могли серьезно обсуждать. Не исключено, что Антиох, понимая, что чем дальше, тем восточные аппетиты римского сената будут становиться больше, благосклонно отнесся к идее этой операции, которая в случае успеха из простого восстания превратилась бы в залог восстановления равновесия сил в Средиземноморье, за последние десять лет заметно нарушенного в пользу Рима.

Для подготовки почвы в Карфагене Ганнибал задумал отправить в город своего агента, некоего тирийского торговца по имени Аристон — человека опытного и умелого, уже оказывавшего полководцу аналогичные услуги. По договоренности с Антиохом Аристон, снабженный тайными опознавательными знаками, отбыл в пуническую метрополию для встречи со сторонниками Баркидов. Мы не знаем, кто из них проявил излишнюю болтливость или неосторожность, но вскоре о секретной миссии Аристона в городе не говорил только ленивый. Кончилось тем, что Аристону пришлось предстать перед Советом старейшин и давать объяснения по поводу своего приезда в Карфаген. К счастью, он вел себя достаточно осмотрительно и не успел передать никому ни одного письменного документа. Тем не менее ему задали очень неприятный вопрос: почему, явившись в город по торговым делам, он виделся исключительно с представителями баркидской группировки? Дело запахло тюрьмой, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в сенате не возобладали трезвые голоса, справедливо рассудившие, что арест иноземного купца, к тому же финикийца, без достаточных на то оснований вряд ли будет благосклонно оценен торговыми партнерами Карфагена. И кто поручится, что в ответ на эту меру не последуют гонения на карфагенских купцов в запредельных странах? Сенаторы разошлись, так и не приняв окончательного решения, но сам Аристон мешкать не собирался. Той же ночью он покинул город, правда, перед отплытием успел сыграть с пунийцами шутку в самом что ни на есть пунийском духе (Тит Ливий, XXXIV, 61, 14). Поздним вечером он расклеил на здании городской управы афишки, в которых говорилось, что Аристон явился в Карфаген для тайного сговора… со всеми членами Совета старейшин без исключения. Тем самым хитроумный тириец вывел из-под удара сторонников Ганнибала. Утром, когда горожане ознакомились с содержанием афишек, сенаторы решили, что все-таки нужно поставить в известность о случившемся Рим. Заодно, как полагает Тит Ливий (XXXIV, 61, 16), они дали послам поручение нажаловаться на Масиниссу, самовольно захватившего часть карфагенских земель. Мы помним, что двумя годами раньше территориальные споры между нумидийским царем и Карфагеном послужили отличным предлогом, позволившим римской депутации, которую на самом деле волновала активность Ганнибала, явиться в город якобы для их разрешения. На сей раз дело обстояло серьезнее. Предметом спора стали Эмпории, в частности город Малый Лептис, расположенный на границе обоих Сиртов, и, как показало будущее, с этого инцидента началась целая серия территориальных конфликтов с нумидийцами, испортившая Карфагену немало крови.

Узнав о том, что карфагеняне отправили в Рим посольство с жалобой на него, Масинисса последовал их примеру. По его мнению, Карфаген вообще стоял на земле, исконно принадлежавшей ливийцам, а потому мог законно претендовать разве что на клочок, занятый Бирсой — карфагенским акрополем. Противная сторона строила свою аргументацию на более солидных основаниях, ссылаясь на демаркацию границ, осуществленную в 201 году Сципионом, по которой спорные территории лежали внутри карфагенских владений. К моменту, о котором мы ведем речь, то есть спустя десять лет после определения Сципионом границ, Рим по-прежнему видел свою задачу в поддержании равновесия между нумидийцами и карфагенянами. Поэтому разбираться со спорящими на месте отправился сам Сципион Африканский вместе с двумя коллегами. Впрочем, никаких результатов посредничество римлян не принесло. Очевидно, в Риме все еще опасались возможного союза между Карфагеном и Антиохом (J. Desanges, 1995). Исход восточных кампаний далеко еще не был предрешен, а потому в Риме до поры до времени предпочитали не слишком давить на Карфаген. Само присутствие Ганнибала в стане Антиоха все еще заставляло римлян считаться с Карфагеном как с могущественной державой.

 

Горькое поражение Антиоха (192–189 годы)

После эфесской встречи положение Ганнибала при дворе Антиоха заметно ухудшилось. Не зря так старательно увивался вокруг него Виллий! Ловкий прием римлянина сработал. Когда переговоры окончательно зашли в тупик, Антиох исключил Ганнибала из членов своего военного совета. Советники царя, в том числе уроженец Акарнании Александр, незадолго до того служивший в штабе Филиппа Македонского, всячески подталкивали Антиоха к войне, предлагая использовать Ганнибала для отвлекающего маневра в Африке (Тит Ливий, XXXV, 18, 8). Именно тогда между Антиохом и Ганнибалом, разъяренным и оскорбленным до глубины души тем, что его осмелились заподозрить в проримских симпатиях, хотя вся его жизнь неопровержимо доказывала обратное, и состоялась знаменательная беседа, во время которой он рассказал царю про свою детскую «клятву», принесенную Гамилькару. Как помнит читатель, ребенком он поклялся отцу, что никогда и ни при каких обстоятельствах не станет другом римлян. Судя по всему, после этой встречи царь вернул ему свое доверие, хотя непохоже, чтобы в его отношении к полководцу произошел качественный перелом.

Нам, конечно, чрезвычайно трудно установить, какие мысли занимали Антиоха в преддверии надвигавшейся войны с Римом. Отдельные специалисты видят в личности Антиоха человека, «склонного к колебаниям, утратившего выдержку перед необходимостью принятия серьезного решения, удрученного смертью сына и находившегося под сильным влиянием своих советников» (P. Pedech, 1964, р. 232).

Действительно, Антиох, этот продолжатель династии Селевкидов, более всего озабоченный тем, чтобы вновь не растерять с таким трудом отвоеванных завоеваний своих предков, являл собой полную противоположность типу авантюриста. Нельзя назвать его и игрушкой в руках обстоятельств. Он всегда преследовал вполне определенную цель: добиться, чтобы Рим не вмешивался в его дела и оставил за ним право распоряжаться в районе проливов. Для давления на римский сенат, в частности, на Фламинина, зимой 193/92 года совершившего вместе с тремя другими легатами большую поездку по Греции, он намеревался использовать этолийцев. Ранней весной 192 года состоялось собрание Этолийского союза, усилиями Фоанта принявшее документ (очевидно, заранее согласованный с сирийским царем), в котором содержался призыв к Селевкидам взять на себя роль освободителей Греции и выступить посредником в улаживании разногласий с Римом. Ясно, что Антиох задумал отплатить римлянам их же монетой: «Взяв на вооружение их же тактику, он по их примеру и им во вред стал проводить в жизнь проэллинскую политику. Стремясь надавить на Рим, он заявлял о своей готовности защищать малоазийских греков; стремясь надавить на малоазийских греков, он брал на себя заботу о греках европейских, в частности, об этолийцах» (М. Holleaux, 1957, р. 394). Но ему приходилось принимать в расчет и еще целый ряд обстоятельств. Летом 192 года Набис был уничтожен Филопеменом, который командовал войсками Ахейского союза, конфедерации пелопонесских греков, настроенных явно проримски . Кроме того, Филипп Македонский, далекий от того, чтобы оказывать ему помощь, оставался верен союзу с Римом, заключенному после поражения при Киноскефалах. Антиох прекрасно понимал, что соотношение сил меняется очень быстро и отнюдь не в его пользу, а потому его собственная позиция по сравнению с позицией Рима может в ближайшее время серьезно ухудшиться (Е. Will, 1967, р. 171). Наконец этолийцам удалось завладеть фессалийской крепостью Деметриадой, со 196 года удерживаемой римлянами. Возможно, это событие подтолкнуло Антиоха к активным действиям. Так или иначе, но осенью 192 года он двинул в область Фессалии средних размеров войско, состоявшее из десяти тысяч пехотинцев, пятисот всадников и нескольких слонов.

Так, без формального объявления, фактически началась война, в которой Ганнибал так и не участвовал. Военный совет, принявший решение о вторжении в Фессалию, в конце концов отказался предоставить карфагенскому полководцу даже ту небольшую эскадру, которую ему первоначально обещали для проведения отвлекающей операции в Африке. «Благодарить» за унижение Ганнибалу следовало Фоанта, который упорно повторял Антиоху именно то, что тому больше всего хотелось слышать. Стоит сирийскому царю появиться в Греции, твердил ему этолиец, как все греки пойдут за ним, как пошли этолийцы. Уверенные речи Фоанта свидетельствовали лишь о том, что он очень плохо знал греков, существовавших хоть и разобщенно, но после Истмийских игр 196 года в большинстве своем смирившихся с дружбой, навязанной римлянами, а также о том, что он явно недооценивал значения Ахейского союза. Наконец, он совсем не знал римлян, которых успел прекрасно изучить Ганнибал, наверное, единственный из них, кто понимал: Рим, решивший все свои проблемы в Испании и частично решивший их в Цизальпинской Галлии, ни за что не оставит без ответа столь явный вызов себе, тем более что со стороны за развитием событий будет наблюдать нейтральный, но далеко не равнодушный зритель — Филипп Македонский.

Но Ганнибалу досталась роль если не простого зрителя, то, в лучшем случае, критика. Считая ошибочным весь стратегический план, он неодобрительно оценивал и главный тактический прием селевкидской армии — знаменитую македонскую фалангу, вступавшую в бой, ощерившись, словно еж иглами, шестиметровыми копьями-сариссами. При всей своей «непробиваемости» подобное построение отличалось статичностью и малой маневренностью. Как военный инструмент, македонская фаланга принадлежала прошлому, тогда как в настоящем — и Ганнибал с его 15-летним опытом сражений на полях Италии, Испании и Африки знал об этом лучше кого бы то ни было — использовалась совсем другая тактика, основанная на подвижности боевых соединений, на умении вклиниться в ряды противника, окружить его и взять в кольцо. Римляне, оказавшиеся достойными учениками карфагенского полководца, быстро освоили все эти приемы, которые с тех пор успешно использовали против самого «учителя». Сохранился анекдот, пересказанный Авлом Гелием («Аттические ночи», V, 5), известным любителем старины, который, к сожалению, не счел нужным указать источник, проливающий свет как на умонастроения Ганнибала, так и на его положение при дворе Антиоха. Как-то раз царь любезно пригласил своего гостя полюбоваться на учебные маневры своей армии, проходившие в чистом поле. Взору Ганнибала открылась действительно впечатляющая картина: огромное количество коней с сияющими на солнце золотыми и серебряными фалерами , богато отделанные колесницы, верблюды и азиатские слоны — гигантские животные, куда огромнее тех, что использовались в пунийской армии, тащившие на спине башни, в которых прятались лучники… Селевкид, конечно, спросил у Ганнибала, как, по его мнению, достаточно ли всего этого для римлян, на что карфагенянин с дерзкой насмешкой отвечал, что, на его взгляд, как бы жадны ни были римляне, но такой военной добычи хватит даже им. Конечно, оценивая ответ Ганнибала, необходимо делать скидку на глубокую обиду человека, которого лишили привычной ему роли командира. Все же армию Антиоха никак нельзя было назвать опереточной (В. Bar-Kochva, 1976, pp. 94-103).

Но и первые победы, одержанные Антиохом, в частности взятие крепости Халкида осенью 192 года и захват острова Евбея, не поколебали скепсиса Ганнибала относительно военной стратегии царя. Зимой 192/91 года в Деметриаде собрался военный совет, и Ганнибал, которого до той поры явно оттирали в сторону, держал на нем речь. Содержание последней известно нам лишь в изложении Тита Ливия (XXXVI, 7), которым мы и вынуждены довольствоваться за неимением соответствующего текста Полибия. Итак, карфагенский полководец дал реальную оценку успехам сирийского царя, по его мнению, весьма скромным. В самом деле, кроме этолийцев в его лагерь перешли только евбейцы и беотийцы — народы, не имевшие собственной армии, да и те, как подозревал Ганнибал, с легкостью переметнутся к римлянам, стоит им пригрозить оружием. Он по-прежнему считал, что необходимо применить задуманный им план, слегка изменив его ввиду новых обстоятельств. Первостепенное значение он придавал достижению господствующего положения на море и призывал Антиоха усилить боевую мощь экспедиционного корпуса, явно недостаточную даже для выполнения тех скромных задач, которые перед ним стояли. Затем следовало как можно скорее нарастить военный флот и часть его бросить к острову Коркира, дабы преградить римлянам путь на Адриатику. Еще одну эскадру пустить к южному побережью Италии, чтобы, обогнув Сицилию, она обрушилась на Рим с запада. Наконец, Антиох, собрав в кулак все свои сухопутные войска, сосредоточит их на правом берегу Аоя, в нижнем течении реки, и тем самым отрежет римлян от Греции, так как именно с северо-запада иллирийского побережья открывается лучшая дорога на Грецию (P. Cabanes, 1976, р. 281). Читатель, возможно, помнит, что именно в этом районе в конце 199 года Филипп Македонский также пытался перекрыть подходы к Греции вначале Виллию Таппулу, а затем Фламинину. Осуществление подобного плана требовало огромного напряжения сил, мобилизации всех ресурсов, в том числе подготовки флота, но главным образом — времени. Антиох на данном этапе не располагал ни тем ни другим. Вот почему у нас вызывает серьезные сомнения достоверность рассказа Тита Ливия. С какой стати Ганнибал стал бы читать Антиоху лекцию по ведению войны и излагать план столь же блестящий, сколь и неосуществимый, как, впрочем, и предшествующий ему план, якобы предложенный весной 193 года? Мы полагаем, что Тит Ливий, а вслед за ним и вся римская историография преследовали вполне определенную цель: любой ценой, даже греша против истины, доказать, что Ганнибал был и оставался для Рима врагом номер один.

Добавим также, что, если верить Титу Ливию, Ганнибал настойчиво уговаривал Антиоха заключить союз с Филиппом, действуя где дипломатией, а где и силой, например, пригрозить вторжением Селевка, сына Антиоха, во владения македонян со стороны Фракии, то есть из восточных пределов. Что и говорить, союз с Филиппом Антиоху ни в коем случае не повредил бы, но ведь и царь, и Ганнибал не могли не знать, что тот давно уже отказался от роли нейтрального наблюдателя. В ноябре 192 года в Иллирию на всякий случай вошло войско претора М. Бебия Тамфила. Но римский военачальник быстро успокоился, когда Филипп первым сообщил ему о вступлении армии Антиоха в Фессалию и пообещал свою помощь. И сделал он это вовсе не потому, что, как уверяет нас Тит Ливий (XXXVI, 8), он не мог простить Антиоху, что Селевкид с почетом похоронил македонских воинов, четырьмя годами раньше погибших в битве при Киноскефалах . Просто от союза с Римом он ничего не терял, зато выигрывал многое.

Так что для формального объявления войны Риму не хватало сущего пустяка — официального предлога. Но за ним дело не стало. Неизвестно, что тому виной — опрометчивость или трезвый расчет, но только в конце осени 192 года один из ближайших помощников Антиоха, человек по имени Менипп, напал на римский гарнизон, стоявший в Делии, небольшом беотийском городке близ Танагры, и перебил три сотни римских солдат. Конечно, в принципе им там находиться не следовало, ибо еще в конце 196 года Фламинин пообещал убрать с этих земель все свои гарнизоны. Однако зло свершилось. Вопрос об объявлении войны Антиоху прошел срочное обсуждение в народных комициях, получил одобрение сената и немедленно перешел в стадию активных действий. Подготовкой к войне вплотную занялся один из консулов 191 года — Маний Ацилий Глабрион, назначенный наместником Греции, «новый человек» и друг Сципиона, пользовавшийся его покровительством с 201 года, когда он, в ту пору народный трибун, при поддержке еще одного трибуна, Кв. Минуция Терма (Н. Н. Scullard, 1951, р. 81), помог герою Африки взять верх над происками Корнелия Лентула, мечтавшего присвоить плоды чужой победы при Заме. Как и его покровитель, как и Фламинин, Глабрион считался истым приверженцем греческой культуры, на что в тогдашнем сенате уже начинали смотреть косо. Поэтому для пущей надежности военными трибунами в армию Глабриона были назначены сразу два консерватора — М. Порций Катон и Л. Валерий Флакк. Оба уже вместе избирались консулами в 195 году и так же дружно станут цензорами в 184-м (P. Grimal, 1975, р. 192).

Рим пустил в ход свою военную машину. В конце февраля 191 года Ацилий Глабрион с армией в 20 тысяч пеших и две тысячи конных воинов высадился в Аполлонии и сразу же взял курс на Фессалию, где с этолийскими союзниками Антиоха уже сражались Бебий Тамфил и Филипп Македонский. Всего за несколько недель они полностью заняли страну. Сирийский царь, находившийся в евбейском городе Халкиде, двинулся навстречу римлянам в направлении Ламии, намереваясь задержать их в Фермопильском ущелье, издавна служившем «воротами» в Центральную Грецию и ставшем знаменитым после гибели здесь в 480 году до н. э. Леонида Спартанского. Около середины апреля сюда же подтянулся со своим войском и Ацилий Глабрион. Лучники и пращники Антиоха, рассыпавшиеся по склонам ущелья, обрушили град своих стрел и дротиков на правый фланг римского войска, не давая противнику приблизиться к фаланге, основательно укрепившейся в его глубине. Тогда Катон, прихватив с собой двухтысячный отряд, ночью преодолел горный кряж и напал на армию Антиоха с тыла, обратив ее в беспорядочное бегство. К концу апреля Антиох вернулся в Халкиду, а некоторое время спустя вместе с остатками своей армии переправился в Эфес. Он проиграл войну, потерпев поражение в одной единственной битве. Ганнибал в ней участия не принимал, но судьба уготовила ему шанс вскоре испытать себя в роли флотоводца.

 

Война в Эгейском море и в Азии. Ганнибал руководит морским сражением

Мы знаем, что Антиох очень рассчитывал на этолийцев, надеясь, что они помогут ему задержать римлян в Греции. Они и в самом деле доставили немало хлопот Ацилию Глабриону, который с легкостью покорил беотийцев, фокидян и халкидян, но застрял на все лето под стенами Навпакта. В это время Филипп Македонский не мешкая восстанавливал свое присутствие в Фессалии, в частности захватив Деметриаду. Подобное развитие событий совершенно не устраивало Фламинина, поскольку грозило перечеркнуть результаты его дипломатических побед лета 196 года, поэтому, когда он был послан сенатом в Пелопоннес к ахейцам, он вмешался в действия Ацилия, чтобы заключить с этолийцами почетный мир (Тит Ливий, XXXVI, 34–35).

Покончив с войной в Греции, Рим развязал себе руки для того, чтобы продолжить преследование Антиоха в Азии. Сирийский царь тем временем успел укрепить Херсонес Фракийский, в частности крепость Лисимахию, и приказал своему флотоводцу, родосскому эмигранту Поликсениду привести корабли в боевую готовность. В свою очередь, Ганнибал получил от своих осведомителей и тотчас же передал Антиоху информацию о том, что в конце весны из Остии отчалила мощная римская эскадра в сопровождении пятидесяти палубных кораблей (такие корабли из-за своей большой вместительности использовались для переброски морем сухопутных войск), к которой по пути присоединились шесть кораблей, поставленных Карфагеном, и 25 — италийскими союзниками. В Пирее к ним добавились еще 25 квинкверем Атилия Серрана, срок преторских полномочий которого подходил к концу. Командовал всей этой мощной армадой Г. Ливий Салинатор, сын одного из победителей в битве при Метавре. Но и флот Поликсенида выглядел не менее грозно: 70 палубных кораблей, по меньшей мере столько же открытых. Флотоводец Антиоха поставил перед собой цель — перехватить римский флот и по возможности уничтожить его до того, как им навстречу подоспеют дружественные военно-морские силы Евмена Пергамского и родосцев. Однако римские корабли, поначалу стоявшие на якоре на Делосе, оказались столь быстроходными, что обошли вражеский флот и за короткое время добрались до Фокиды, куда вскоре подоспело и подкрепление в виде пятидесяти кораблей Евмена. Флот Поликсенида разом утратил свое численное преимущество, но он торопился дать противнику решающее сражение, пока к тому на подмогу не подошли еще и родосцы. Битва разыгралась близ мыса Корик, который мы, к сожалению, не можем точно идентифицировать, зная лишь, что он располагался где-то на нынешнем турецком побережье, в районе пролива, отделяющего материк от острова Хиос. Тит Ливий (XXXVI, 44–45) оставил нам подробное, но несколько сумбурное описание этой морской битвы (древнеримский историк гораздо увереннее чувствовал себя, повествуя о сражениях на суше), в которой римляне с успехом применили абордажный бой, используя явное численное превосходство над противником.

Между тем 191 год близился к концу, следовательно, наступало время избрания новых консулов. На сей раз выборы состоялись даже раньше, чем обычно. На повестке дня стояло завершение войны с Антиохом, и потому, как об этом без обиняков заявляет Тит Ливий (XXXVI, 45, 9), свои исполненные надежды взоры сограждане обратили на Сципиона Африканского. Однако Сципион в 194 году был консулом уже второй раз, а на дворе стояли совсем не те времена, что в 215–207 годы, когда Риму грозила страшная опасность и никого не смущало, что Фабий Максим, Фульвий Флакк или Клавдий Марцелл занимали высшую государственную должность в течение четырех, а то и пяти сроков подряд. Тогда того требовали обстоятельства. Теперь требовалось действовать иначе, но в конце концов выход был найден. Комиции проголосовали за Г. Лелия, близкого друга Сципиона, многим ему обязанного, и за его же родного брата Луция. Оставалось решить, кто из них отправится наместником в «Грецию», то есть в Азию. Как пишет Тит Ливий (XXXVII, 1, 7-10), Лелий предложил, чтобы этот вопрос сенаторы решили самостоятельно, не полагаясь на волю жребия. Разгорелись споры, конец которым положил сам Публий, объявивший, что если в Грецию поедет Луций, то он сам будет его сопровождать в качестве легата. Несколько иначе представляет дело Цицерон («Филиппики», XI, 17), и его версия звучит гораздо обиднее для Луция. По жребию ехать в Грецию якобы выпало Луцию, но сенаторов такой вариант не устроил, и они пересмотрели результат жеребьевки в пользу Лелия. Именно тогда в спор вмешался Сципион Африканский, пообещавший отправиться в «провинцию» вместе с братом. На том и порешили. Нам кажется, что версия Тита Ливия выглядит правдоподобней, впрочем, как бы там ни было, совершенно ясно, что решающую роль сыграл личный авторитет покорителя Африки. С таким солидным «довеском» даже безликий Луций мог рассчитывать на доверие сограждан. Примечательно, что спустя четверть века после того как два других брата Сципиона бились плечом к плечу в Испании (в 217–211 годах), эстафету приняли представители нового поколения этого известнейшего в Риме семейства. Не менее примечательно и то, что судьба словно посылала Ганнибалу еще один шанс встретиться со своим великим противником 202 года, теперь, как и он сам, выступавшим на втором плане.

Впрочем, если бы эта историческая встреча и произошла, то, конечно, не на другой же день. Кстати сказать, она так и не состоялась. В эти первые месяцы 190 года решался кардинальный вопрос: кто будет безраздельно владычествовать в Эгейском море? Антиох понимал, что бессмысленно укреплять Херсонес, если не удастся сохранить морское господство в проливах. И он бросил все силы на восстановление своего флота, серьезно пострадавшего в предыдущей схватке. По его просьбе Ганнибал отправился в Сирофиникию, вероятно, в Тир, где должен был собрать и оснастить новую эскадру. Некоторое время спустя флотоводец Антиоха Поликсенид в проливах близ острова Самос провел очень удачное сражение против родосского флота, уничтожив значительную его часть. В апреле на смену римскому флотоводцу Ливию Салинатору прибыл новый претор, М. Эмилий Регилл, обнаруживший, что состояние дел на азиатском побережье Эгейского моря далеко от радужного. К концу весны Регилл, сосредоточивший свои основные силы на Самосе, практически созрел для переговоров с Антиохом, которого, в свою очередь, немало тревожила весть о прибытии в Македонию Сципионов. Родосцы также отнеслись к идее переговоров благосклонно, однако самым решительным образом воспротивился Евмен Пергамский.

Между тем до Самоса докатилось известие о том, что к северу быстро движется Ганнибал с флотом, собранным в Финикии. Ему навстречу вышли родосские моряки на тридцати шести судах. Обе эскадры встретились в море в самый разгар лета (Тит Ливий, XXXVII, 23, 2), по-видимому, в августе, на широте Памфилии, неподалеку от полуострова Сида. Флот Ганнибала имел явное численное превосходство; карфагенянин командовал его левым флангом, развернутым в сторону открытого моря; на правом фланге распоряжался знатный сородич Антиоха из династии Селевкидов. Благодаря перевесу в числе кораблей Ганнибалу поначалу удалось нанести противнику, которым руководил наварх Евдам, ощутимый урон, но затем родосцы, справедливо считавшиеся в то время лучшими моряками Средиземноморья, призвали на помощь весь свой боевой опыт, максимально использовали маневренность, прочность и скорость своих квинкверем и в конце концов сумели переломить исход сражения в свою пользу. К концу дня выяснилось, что потери Ганнибала больше, чем у противника, и тогда карфагенянин отвел свои суда к Коракесию (ныне Алания), расположенному чуть восточнее Сиды. Нетрудно представить, каким испытанием стал для почти 60-летнего человека этот продолжавшийся целый день под безжалостно палящим солнцем бой. Уйти из Коракесии он не мог, так как родосский флот почти в полном своем составе остался близ Ликии, курсируя вдоль побережья и не спуская с него глаз.

Итак, Ганнибала удалось вывести из игры, правда, дорогой ценой: почти весь родосский флот бездействовал, исполняя роль его стража. Евмен в это же время находился гораздо севернее; он оберегал границы своих владений и ждал Сципионов. Антиох счел, что настал подходящий момент для того, чтобы взять реванш за поражение при Корикосе. Флот Селевкидов встретился с римским флотом, усиленным небольшой родосской эскадрой, неподалеку от места первой битвы, близ мыса Мионнес. При выходе из гавани Эфеса Поликсенид располагал чуть большим числом кораблей, чем Регилл, но и на сей раз маневренность родосских кораблей и редкостное мастерство их кормчих сыграли свою роль. Тит Ливий (XXXVII, 30, 3–4) особо выделяет применение «зажигалок» — глиняных горшков, заполненных смесью смолы и подожженной серы и привязанных на длинных шестах на носу корабля. Манипулируя системой тросов, пылающие горшки закидывали на вражеский корабль — со всеми вытекающими последствиями. Флот Селевкидов вернулся в родной порт, не досчитавшись сорока двух судов. Отныне ни о каких претензиях Антиоха на главенство в Эгейском море не могло идти и речи.

Крепость Лисимахию, которую без поддержки с моря оборонять стало слишком трудно, Антиох без долгих раздумий эвакуировал. Осенью 190 года сюда добрались братья Сципионы со своим войском, устроили стоянку и запаслись продовольствием, после чего переправились через Геллеспонт. Регилл в это же время отвоевывал Фокиду. Антиох после морского разгрома укрылся в лидийском городе Сарды, откуда направил к римскому консулу своего полномочного представителя, Гераклида из Византия. От имени царя он предложил Риму возместить половину военных расходов, навсегда отказаться от всех своих завоеваний в Европе и кроме того сдать три города, из-за которых, собственно, и началась война, — Лампсак, Смирну и Александрию Троадскую. Луций посоветовался с братом и дал свой ответ: Антиох должен полностью возместить Риму расходы на войну, которую сам же и развязал, и отдать все земли, лежащие по эту сторону от Таврских гор. Это означало вообще добровольно уйти из Малой Азии (Полибий, XXI, 14, 7–8; Тит Ливий, XXXVII, 35, 8-10). Царский посланец отлично понимал, что Антиох ни за что не согласится на такие условия, но прежде чем отправиться в обратный путь, добился конфиденциальной встречи со Сципионом Африканским, к которому у него имелось секретное предложение. Антиох просил передать римлянину, что готов без всякого выкупа возвратить ему сына, при неясных обстоятельствах захваченного в плен в самом начале войны (Тит Ливий, XXXVII, 34, 5–6), разумеется, если Публий поможет ему добиться заключения мира на его, Антиоха, условиях. Кроме того, царь сулил Сципиону заплатить столько, сколько тот сам пожелает, и обещал долю в государственной казне (Полибий, XXI, 15, 3–4; Тит Ливий, XXXVII, 36, 2. Последний даже упоминает о возможном участии Сципиона в управлении империей Селевкидов). В этом предложении, разумеется, отвергнутом, самым примечательным является столкновение двух совершенно разных менталитетов, историческое развитие каждого из которых привело к их полной несовместимости. Сципион Африканский не стал изображать оскорбленную добродетель, лаконично ответив, что с благодарностью примет своего сына, а взамен даст Антиоху разумный совет: согласиться на условия Рима и отказаться от дальнейшей борьбы.

Спустя несколько недель, по всей вероятности, в январе 189 года, обе армии встретились для битвы неподалеку от Магнесии Сипилской, у слияния Фригия и Герма. Тит Ливий (XXXVII, 40; соответствующий текст Полибия утрачен) оставил нам впечатляющее описание мощной своей многочисленностью, но слишком пестрой по составу армии Антиоха, которой явно не хватало единства и согласованности в действиях. Публий в сражении не участвовал, вынужденный из-за болезни задержаться в Элиде, но командование римскими легионами взял на себя не Луций, не имевший достаточного военного опыта, а консул 192 года Гней Домиций Агенобарб. На правом фланге под руководством Евмена Пергамского сражались его подданные — и пехотинцы, и всадники. Оба военачальника действовали умело, и оба в равной мере способствовали полному разгрому Антиоха, который потерял в этой схватке 50 тысяч солдат. Царь сделал верные выводы из своего поражения и спустя короткое время отправил в Сарды, где находились оба Сципиона, полномочных представителей, заключивших от его имени мир на ранее выдвинутых Римом условиях. В 188 году этот договор будет ратифицирован в Апамее. Антиох обязался выплатить гигантскую военную контрибуцию — 15 тысяч евбейских талантов. Вспомним, что двенадцатью годами раньше Карфаген согласился на контрибуцию в размере 10 тысяч талантов. Кроме того, царь дал слово выдать римлянам двух людей, считавшихся наиболее ярыми из их врагов, — этолийца Троанта и, главным образом, Ганнибала. Подняв оружие против Рима, Ганнибал превратился в «мятежника» — в том смысле, какой вкладывали в это слово сами римляне, и отныне даже Публий не мог бы сделать для него ничего. Луция Корнелия Сципиона, вернувшегося в Италию осенью 189 года, в ноябре чествовали как триумфатора, и его триумф, как сообщает Тит Ливий (XXXVII, 59, 2), прошел даже пышнее, чем торжества, устроенные в честь его брата в 201 году. Однако почетное звание Сципиона Азиатского, каким он отныне именовался, конечно, никогда не могло сравниться блеском с прозвищем брата — Африканский.

 

Между историей и легендой. Последние годы жизни Ганнибала

Антиох Ганнибала не выдал. Впрочем, он не смог бы этого сделать, даже если б очень сильно захотел. Об участии изгнанника в битве при Магнесии Сипилской наши источники хранят дружное молчание, а его присутствие на поле боя вряд ли прошло бы незамеченным, если, конечно, не принять абсурдного допущения, что он, наподобие Фабрицио дель Донго в битве при Ватерлоо, пассивно наблюдал за сражением со стороны.

Ганнибал скрылся от нас в знойном мареве, висевшем над заливом Анталья, летом 190 года, сразу после морского боя при Сиде. Последовавшие за тем несколько лет оказались заполнены скитаниями, хронология и маршрут которых известны нам лишь предположительно. Мы знаем наверняка только то, что завершились они в Вифинии. Если довериться Корнелию Непоту («Ганнибал», 9) и Юстину (XXXII, 4, 3) — ни один из которых не относится к числу надежных проводников по дебрям исторических фактов, а другими мы, к несчастью, не располагаем, — то окажется, что, покинув побережье Памфилии, Ганнибал взял курс на остров Крит. Самым крупным из близлежащих островов был Кипр, но он оставался владением Лагидов, римских союзников, следовательно, путь отверженному был туда закрыт. Финикия теоретически могла, конечно, приютить пунийца, но ведь она подчинялась Селевкидам, а Антиох, как мы помним, официально обязался выдать беглеца. Что же касается Крита, то этот остров пока не успел принять участия в конфликте, а потому нет ничего удивительного, что Ганнибал попытался подыскать на нем хотя бы временное пристанище, пока не подвернется что-нибудь получше (именно это утверждает Непот, «Ганнибал», 9, 1). Рассматривал ли он Крит как трамплин для броска в Африку и дальнейшего продолжения борьбы? И правда ли, что с Крита он направился прямиком в Кирену (G. Picard, 1967, р. 227)? Мы думаем, что подобные предположения основаны на слишком смелом толковании очевидной ошибки Непота («Ганнибал», 8, 1–2), который спутал якобы имевшее место вторжение Ганнибала с небольшим флотом в Киренаику с исторически зафиксированной тайной миссией Аристона. И даже скидка на неточную датировку не спасает версию Непота и не делает ее более правдоподобной. Вместе с тем маловероятно, чтобы Ганнибал надолго задержался в Гортине. Остров Крит являл собой в ту пору настоящее пиратское гнездо. Здесь томились в неволе многочисленные римские и италийские пленники. Летом 189 года претор Кв. Фабий Лабеон, сменивший Регилла во главе римского флота, бросил из Эфеса на Крит своеобразный «десант» с заданием освободить узников. В одной лишь Гортине, если верить Титу Ливию (XXXVII, 60, 6), свободу обрели четыре тысячи человек. Однако о присутствии на острове Ганнибала историк не сообщает ни слова… Но разве сумел бы он не попасться на глаза тем, кто осуществлял эту операцию, если бы находился в городе? Вообще говоря, о смутно предполагаемом пребывании Ганнибала на Крите нам неизвестно ровным счетом ничего, если не считать исходящей от все тех же Непота и Юстина истории о том, как хитроумный пуниец провел сребролюбивых критян, чья алчность успела войти в поговорку (Полибий, VI, 46–47). Изгнанник явился на остров с изрядным багажом золотых и серебряных монет, которые предусмотрительно спрятал внутри бронзовых статуй, беспечно расставленных в саду. Одновременно он поручил нескольким критянам, прислуживавшим в храме Артемиды, оберегать переданные им на хранение глиняные горшки, заполненные свинцом, а сверху покрытые тонким слоем золотых или серебряных монет. Как нам следует относиться к этому анекдоту? Очевидно, так, как он того и заслуживает. Знакомясь с темными годами в жизни Ганнибала, когда он оказался на обочине истории, мы должны быть готовы к тому, что вместо летописцев нам приходится иметь дело с мифотворцами…

С уверенностью можно утверждать лишь одно: сокрушительное поражение Антиоха и его вытеснение из Малой Азии к вящей выгоде Евмена Пергамского, этого «восточного Масиниссы» (М. Holleaux, 1957, р. 425), заставили Ганнибала искать себе прибежище на периферии эллинистического Востока. Одним из мест, где он мог укрыться, стала Армения, раскинувшаяся между Черным и Каспийским морями, поскольку в число римских провинций этот край вошел уже позже, при императоре Траяне. В ряде источников (Страбон, XI, 14, 6; Плутарх, «Лукулл», 31, 4–5) имеются ссылки на пребывание Ганнибала при дворе «царя» Артаксия, следовательно, вполне допустимо, что вторым после Крита этапом скитаний изгнанника стала именно Армения. Далее источники утверждают, что, покоренный красотой ландшафта верхней долины Аракса, к которому вплотную подступает массив Арарата и который в наши дни служит границей между Турцией и Арменией, карфагенянин замыслил возвести здесь новую столицу. Артаксию понравился план, предложенный Ганнибалом, и он поручил гостю лично возглавить руководство строительными работами. Город назвали Артаксатой. Современные историки разделились во мнениях относительно достоверности этого эпизода. Высказывалась точка зрения (G. Brizzi, 1984, р. 84), что сатрап Армении, воспользовавшийся ослаблением Селевкидов, чтобы избавиться от их опеки, тут же попал в зависимость к Риму. Это справедливо, однако не следует забывать, что Армения находилась слишком далеко от Рима, а потому римский контроль над Артаксием если и существовал, то носил скорее теоретический характер. Зато в пользу гипотезы о градостроительной деятельности Ганнибала в предгорьях Атропатены свидетельствует тот вполне исторически подтвержденный факт, что именно этим он занимался при дворе царя Вифинии Прусия, к которому вскоре перебрался.

В 190 году, еще до решающей битвы с Антиохом при Магнесии Сипилской, Сципионам путем ловких маневров удалось разрушить союз Прусия с Селевкидами и убедить его войти в число «друзей римского народа», как это именовалось на языке тогдашней римской дипломатии (Полибий, XXI, 11). Таким образом, Прусий оказался в том же лагере, к которому принадлежал его могущественный южный сосед и соперник Евмен Пергамский. Однако события не стояли на месте. Между двумя царствами лежала область Мисии (Фригия «Эпиктета»), она и стала яблоком раздора. Когда-то Антиох уступил эти земли предшественнику Евмена Атталу, но около 196 года сюда вторгся Прусий. По условиям Апамейского мира, заключенного в 188 году, они снова переходили во владение Евмена (Полибий, XXI, 46, 10). Назревал конфликт, к 186 году перешедший в открытое военное столкновение, продолжавшееся до 183 года, когда в дело вмешался Рим.

Видимо, примерно в это время либо несколько раньше — мы уже отмечали расплывчатость хронологии на этом этапе жизни Ганнибала — изгнанник и нашел приют у Прусия. Как прежде Антиох, царь Вифинии заполучил себе в советники выдающегося военного и государственного деятеля, готовый в случае чего бестрепетно выдать гостя его врагам. Но прежде чем это действительно произошло, Прусий изрядно попользовался талантами Ганнибала. Как мы уже говорили, он вел тогда войну с Евменом. Сражения кипели и на суше, и на море. Стараниями все того же тандема «Непот-Юстин» до нас дошли рассказы о военных подвигах Ганнибала-флотоводца, в том числе история про горшки с ядовитыми змеями, весьма отчетливо перекликающаяся с байкой про полые статуи в саду Гортины. Так, во время одного из морских сражений в Мраморном море пунийский военачальник якобы придумал хитрость как не только захватить личный корабль Евмена, но и одержать победу над численно превосходившим его вражеским флотом. Еще до начала схватки он направил к главнокомандующему противника гонца с кадуцеем, дав ему приказ вручить письмо лично в руки царю. Письмо не содержало ничего важного и было лишь предлогом подсмотреть, на какой из кораблей препроводят гонца, чтобы затем сделать его главной мишенью. В результате Евмен, утверждают источники, едва не попал в плен. Понемногу превосходящие силы противника взяли суда вифинцев в плотное кольцо и уже предвкушали победу, когда к ним на палубы полетели выпущенные из катапульт горшки, кишащие ядовитыми змеями. Змеи расползлись по каждому кораблю, совершенно деморализовав оцепеневших от ужаса гребцов. Эта история кажется нам довольно типичным случаем искаженного в сторону приукрашивания рассказа о реально происходивших событиях, в частности о действительно применявшихся уловках и хитростях, например, отправки гонца с письмом якобы чрезвычайной важности (правда, флотоводцы обычно не прятались от противника, а наоборот, открыто демонстрировали свое присутствие). Из всех современных специалистов один Дж. Каркопино (J. Carcopino, 1961, р. 173), да и тот с улыбкой, называет Непота великим историком. Что касается первого в мировой военной истории случая применения «биологического оружия», то в него готов поверить британский исследователь Гавин Де Беер (Gavin De Beer, p. 299). Что ж, как говорится, вольному воля.

Столица Прусия, именовавшаяся Никомедией (ныне Измит), располагалась на берегу узкого залива, образуемого Мраморным морем, которое в этом месте острым клином вдается в сушу в направлении Востока, превращая полуостров вифинян в своеобразный мостик между Европой и Азией, «перечеркнутый» Босфором. Вынашивая планы расширения своего царства за счет земель Фригии, Прусий вознамерился основать еще одну столицу, расположенную южнее первой. Неизвестно, кому именно, ему или Ганнибалу, первому пришла в голову мысль воздвигнуть новый город в северо-западных предгорьях «вифинского Олимпа» — нынешней горы Улудаг. Город, названный Прусой, сегодня носит имя Бруссы. Один из самых живописных и оживленных центров современной Анатолии, он долгое время служил столицей Оттоманской империи, и уже для Плиния Старшего («Естественная история», V, 148) не оставалось никаких сомнений, что первый камень в его основание заложил Ганнибал. Закладка нового города — второго после Артаксаты — давала ему право занять достойное место в узком кругу эллинистических владык, даже если он не мог дать ему своего имени. Как знать, может быть, 60-летнему полководцу, с головой ушедшему в градостроительные заботы, вспоминались в ту пору далекие картины детства, когда на его глазах под руководством Гамилькара, его отца, поднимались стены Акра Левки, или юности, когда он помогал Гасдрубалу, мужу своей сестры, строить Новый Карфаген?

К тому же самому вифинскому периоду относятся и приписываемые Ганнибалу сочинения, одно из которых скорее всего является действительным плодом его трудов, зато другое — явный апокриф. О первом в ряду прочих писаний Ганнибала, созданных на греческом языке, упоминает, к несчастью, без малейших комментариев, Корнелий Непот («Ганнибал», 13, 2). Текст представлял собой речь, с которой карфагенский полководец обратился к родосцам в связи с политикой Гнея Манлия Вульсона в Малой Азии. Яркий образец антиримской пропаганды, эта речь не могла быть написана много позже кампании, которую римский консул проводил в течение 189 года. Получив весной 189 года из рук Л. Сципиона командование римским экспедиционным корпусом в Эфесе, Вульсон под тем предлогом, что в армии Антиоха сражался отряд галатов, поспешил организовать против последних карательный поход, причем, что кажется вполне достоверным, даже не потрудился заручиться формальным согласием сената. Через Карию и Фригию этот затянувшийся на много месяцев рейд докатился до самого сердца Анатолии, где вокруг Анкиры (ныне Анкара) проживали тектосаги, после великого галльского вторжения начала III века объединившиеся в галатскую конфедерацию. Консул, человек по природе грубый и алчный, в таком же духе держал и свою солдатню. В замечательном своим антимилитаристским духом отрывке Тита Ливия (XXXVIII, 24; то же у Полибия, XXI, 38) мы находим рассказ о зверствах и бесчинствах, чинимых одним из его центурионов. Галатская принцесса Хиомара, чью оскорбленную добродетель воспели затем Плутарх, Валерий Максим и Флор, отомстила обидчику, приказав своему слуге отрубить ему голову. Разумеется, греки, обитавшие в приморских провинциях Малой Азии, скорее радостно наблюдали за несчастьями, обрушившимися на галатов, которых они боялись, однако больше всех от римской экспедиции выиграл Евмен Пергамский. Родосцы завидовали ему, и Ганнибал счел разумным обратить их внимание на жестокость римского консула и его подчиненных, надеясь вселить в них чувство тревоги перед угрожающим ликом римского империализма. Очень жаль, что до нас его аргументация не дошла.

Зато в издании, подготовленном Р. Меркельбахом (R. Merkelbach, 1954, pp. 51–73), мы можем ознакомиться с содержанием папирусов, хранящихся в Гамбурге («Гамбургские папирусы», 129). Среди писем, ложно приписываемых Александру Великому и его отцу Филиппу, фигурирует и не менее фальшивое письмо, якобы адресованное Ганнибалом жителям Афин. «Царь карфагенян» — именно в таком качестве предстает автор послания — сообщает афинянам о сокрушительном поражении, понесенном римлянами под Каннами, а затем отдается пафосу туманных пророчеств, намекая на то, что дружное восстание греков могло бы не только положить конец римскому господству на Востоке, но и довести сам Рим до окончательной гибели. Современные исследователи (Е. Candiloro, 1965, pp. 171–176; G. Brizzi, 1984, pp. 87-102) уже пришли к единому мнению, что этот явно антиримский документ появился на свет между 190 и 185 годами. Его содержание обретает особенно важный смысл, если вслед за Арнальдо Момильяно (Arnaldo Momigliano, 1979, pp. 53–54) сопоставить его с другим весьма любопытным текстом, принадлежащим перу современника Полибия Антисфена Родосского. Значительный фрагмент написанной им истории событий 190–188 годов дошел до нас стараниями Флегонта из Тралл, отпущенника и секретаря императора Адриана. Из него мы узнаем, что около 189 года римский полководец Публий, находясь в общегреческом святилище этолийского города Навпакта, впал в безумие и принялся по-гречески пророчествовать, предвещая скорый конец римского владычества. Из Азии явится царь, вещал он, который отомстит римлянам за все то зло, которое они причинили грекам. То, что за именем Публия скрывается Сципион Африканский, как раз в те годы состоявший вторым лицом при своем брате Луции в Малой Азии, не вызывает ни малейших сомнений. Но кого подразумевал автор текста, говоря о «царе, который явится из Азии»? В первую очередь в голову приходит мысль об Антиохе. Однако так же вероятно, что в виду имелся Ганнибал, вступивший в ту пору в союз с эллинистическим правителем. Нам представляется очевидным, что сразу после поражения Филиппа Македонского в 197 году и Антиоха — в 190–189 годах, многие в Греции, особенно, в Этолии, смотрели на Ганнибала как на возможного спасителя. Но так как в этом вопросе мы не располагаем точными историческими фактами и вынуждены довольствоваться догадками, то почему бы не принять очень изящную гипотезу Г. Брицци (G. Brizzi, 1984, р. 101), который предполагает, что «Письмо Ганнибала к афинянам», написанное в форме памфлета, появилось и получило распространение сразу после смерти изгнанника, последовавшей в 183 году? Действительно, его создатели вполне могли рассчитывать с помощью письма, якобы оставленного только что скончавшимся полководцем, воздействовать на чувства греков в нужном для себя направлении.

 

Don ec bithynio libeat vigilare tyranno

[136]

(Ювенал, X, 162)

В одном и том же 183 году, с интервалом в несколько месяцев — и это хронологическое совпадение отмечают все античные историки, начиная с Полибия (XXIII, 12–14), — ушли из жизни три самых крупных полководца и государственных деятеля того времени: грек Филопемен, римлянин Сципион и карфагенянин Ганнибал. Филопемен, в восьмой раз за четверть века избранный стратегом Ахейского союза, сражаясь в Мессении, попал в засаду, был брошен врагами в темницу, где его вскоре вынудили принять яд. Полибий, которому он приходился родственником, написал его биографию, а Плутарх («Филопемен», I, 7) называл его «последним эллином»; он посмертно сделался объектом поклонения как герой.

Что касается Сципиона, то он не удостоился ни культа, ни памятников, если не считать тех, что соотечественники воздвигли в его честь в своих сердцах; зато прекраснее и прочнее таких монументов нет ничего на свете, как позже сказал Тацит по поводу Тиберия, откровенно говоря, вовсе никаких памятников не заслужившего. Через два года после возвращения братьев Сципионов из азиатского похода против Антиоха (относительно проблемы хронологии см. R. Adam, 1982, pp. LVII–LXXIII) Луций, консул 190 года, пал жертвой происков Катона. Его обвинили в утайке части денег, выплаченных ему Антиохом накануне подписания Апамейского мира 188 года в качестве аванса военной контрибуции. Сыр-бор разгорелся из-за 500 талантов, хотя все знали, что победа Сципионов над Селевкидом принесла римской казне 15 тысяч. Публий в то время был первым в списке сенаторов и выступил в защиту брата. Протестуя против мелочного вмешательства сенаторов в дела высших военачальников, он демонстративно разорвал счетные книги, в которых содержались доказательства невиновности Луция, а потом гордо заявил, что каждый желающий волен копаться в обрывках — может, что-нибудь и найдет (Полибий, XXIII, 14, 6–8)! Только исключительный авторитет Сципиона Африканского позволил спустить дело на тормозах. Но Катон не собирался отступать. Еще три года спустя, в 184 году, его вместе с его патроном Л. Валерием Флакком избрали цензором. Он подбил некоего народного трибуна, человека по имени М. Невий, снова привлечь Сципиона к ответственности, вытащив на свет божий подробности переговоров с Антиохом, который осенью 190 года без всякого выкупа вернул ему попавшего в плен сына, одновременно сделав ряд предложений, Сципионом безоговорочно отвергнутых. Но Катона и его окружение во всей этой истории интересовало одно: легкость, с какой Сципион согласился на равных вести переговоры с царем другого государства, к тому же — врагом римского народа. Сципион снова не пожелал снисходить до объяснений, а вместо этого выступил с ростральной трибуны и предложил собравшейся толпе отправиться вместе с ним на Капитолий и вознести богам молитву, дабы в будущем они даровали Риму достойных полководцев (Тит Ливий, XXXVIII, 51, 8-14). Так, в сопровождении гигантской массы народа, он и обошел все городские храмы. Однако, отмечает далее историк, этот день всенародной славы, позволивший ему вновь ощутить себя триумфатором, стал для Сципиона последним днем торжества. Воспользовавшись тем, что слушание дела отложили, он покинул Рим, поручив Луцию защищать его интересы, и удалился в свое имение в кампанском городе Литерне, расположенном на побережье, неподалеку от Кум . Здесь он, далеко еще не старый человек, и умер год спустя. Двумя с половиной веками позже, когда в Риме уже установилась империя, это место привлекало к себе многочисленных паломников и просто любопытных. Защитными укреплениями маленького замка восхищался Сенека («Письма к Луцилию», 86, 1–5), особенно отмечавший тронувшую его скромность старинных терм. Сенека не был уверен, что жертвенник, перед которым он вознес дары манам великого человека, на самом деле указывал на место его захоронения. Скорее всего прах Сципиона действительно покоился здесь. Не зря же эпитафия, приписываемая Эннию, а нам ставшая известной благодаря Валерию Максиму (5, 3, 2Ь), гласила: «Неблагодарная отчизна! Ты не получишь моих костей!»

Пока Сципион доживал свои последние недели и месяцы в Литерне, в сенат явилась делегация от Евмена Пергамского, возглавляемая братом царя Афинеем. Как явствовало из их слов, Прусий, вынашивавший планы завоевания соседних стран, обратился за военной помощью к Филиппу Македонскому, с которым состоял в родстве по материнской линии. Сенат решил послать Фламинина разобраться с Прусием на месте. Действительно ли крупнейший римский специалист по связям с Грецией не ставил перед собой иных задач кроме урегулирования взаимоотношений между двумя соседскими государствами? Можно ли допустить, что в Риме понятия не имели о том, что при дворе Прусия находится Ганнибал? Нам это кажется неправдоподобным, между тем сразу в нескольких источниках (Плутарх, «Фламинин», 20, 5; Аппиан, «История Сирии», 43; Тит Ливий, XXXIX, 51, 1–2) упоминается о том, как поразился Фламинин, узнав, что Ганнибал в Вифинии, и как сурово отчитал он царя за недальновидное гостеприимство. Корнелий Непот («Ганнибал», 12, 2) остается единственным, кто со всей определенностью заявляет: бывший консул узнал об этом еще в Риме от вифинских послов и немедленно поделился ценными сведениями с членами сената, после чего и получил задание выяснить, насколько информация соответствует действительности. Вторая неясность в этом же вопросе связана с тем, что нам неизвестно, стоит ли верить древним историкам, в частности Непоту, когда они утверждают, что именно Фламинин потребовал у Прусия выдачи Ганнибала, или же царь Вифинии сам проявил инициативу, желая выслужиться перед Римом. Личность Прусия, конечно, мало у кого способна вызвать искреннюю симпатию (кстати сказать, Корнель в своем «Никомеде» довольно точно отобразил колебания этого слабохарактерного человека), и, возможно, в силу этого в традиционной историографии утвердилось мнение, что справедливо именно второе предположение, хотя, повторим, никаких оснований античные источники для подобного толкования не дают.

Как бы там ни было, застать Ганнибала врасплох Фламинину не удалось. Изгнанник всегда помнил, что римляне охотятся за ним, и нисколько не заблуждался насчет Прусия, все слабости которого успел изучить. В Либиссе, на южном побережье полуострова, чуть западнее Никомедии, у него имелось тайное укрытие — если верить Плутарху («Фламинин», 20, 7), настоящая лисья нора со множеством ходов и выходов, в том числе семью подземными. Когда Ганнибалу сообщили, что солдаты Прусия уже у него в передней, он послал слуг проверить остальные пути отступления. Увы, и их успели заблокировать царские стражники. И тогда он принял яд, который на всякий случай носил при себе постоянно. Повествуя об этом эпизоде, Тит Ливий (XXXIX, 51, 9-11) не удержался, чтобы не вложить в уста своего героя предсмертное слово. Разумеется, нет никаких шансов, что слова, приводимые историком, на самом деле принадлежали великому карфагенянину, однако для нас они интересны тем, что отражают бытовавшее в Риме и других странах тогдашнего мира отношение к довольно-таки подлому убийству уже старого человека (Ганнибалу исполнилось 63 года, и Плутарх назвал его «несчастной птицей, у которой годы вырвали все перья»; Плутарх, «Фламинин», 21, 1), человека, чья смерть уже ничего не могла изменить. Итак, призвав в свидетели богов, Ганнибал громко назвал Прусия предателем, а римлян обвинил в пороке, которым они сами сотни раз укоряли его — в пуническом вероломстве.