Агата стояла у окна и смотрела на сквер перед домом. Мне с кровати видны только кусочек неба и верхушка каштана, Агата же видит гораздо больше: другие дома нашего микрорайона, газон со свежей травкой, расставленные вдоль него скамейки и деревца, посаженные в прошлом году.

— Знаешь, — сказала Агата, — есть места, с которыми я срослась. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Я понимаю. У меня тоже есть такие места: я чувствую себя настолько прочно с ними связанной, будто сама давно стала их нераздельной частью.

— Мне бы хотелось отсюда уехать, — продолжала Агата. — Мне хочется увидеть сибирскую тайгу, Амазонку, Сахару, Альпы. Но куда бы и когда бы я ни попала, я всегда буду твердо помнить одно: мое место на земле здесь. Вон тут, между каштаном и молодыми кленами. И знаешь что? — повернулась она ко мне. — Меня всегда будет тянуть сюда обратно.

На лице у нее было написано удивление, словно ей самой это только что стало ясно.

— Короче говоря, — заметила я, — космополита из тебя не получится.

— Не получится, — согласилась Агата. — У человека должна быть своя родина!

И неожиданно рассмеялась вслух.

— Чему ты смеешься?

— Я вдруг вспомнила, как сегодня на уроке обществоведения наша Иська одним махом сразила тридцать человек.

— Как же это ей удалось?

— Очень просто, — ответила Агата и принялась рассказывать мне о том…

Как Иська одним махом сразила тридцать человек

Нашей учительнице по обществоведению иногда приходят в голову чрезвычайно странные идеи. Про историю с песком я уж не говорю, — впрочем, тогда это скорее была наша идея. Кстати, как все утверждают, на следующий день она толкнула блестящую самокритическую речь. Вполне возможно — я сама не слыхала и очень жалею, потому что в нашем классе такое услышишь не часто. Иногда, правда, Генек Крулик выступает с самокритикой, но только когда ничего другого ему не остается. Причем покаянная речь, которую он выпаливает одним духом, предварительно вбивается ему в голову его мамашей: «Скажешь то-то и то-то, в таких-то словах извинишься, в таких-то пообещаешь исправиться». Не могу сказать, что эта самокритика — крик души Генека, скорее плоды жизненного опыта его мамочки.

Теперь насчет бредовых идей нашей учительницы. Сегодня обществоведение у нас было на первом уроке, и никто не успел еще как следует очухаться, потому что вчера вечером все смотрели по телевизору детективный фильм, который затянулся чуть ли не до двенадцати. Чтобы привести нас в чувство, учительница крикнула и, надо сказать, поступила правильно, потому что иначе мы бы заснули под ее речи, как под колыбельную песенку. Она долго и громко рассуждала по поводу нашего облика. Генек, разумеется, немедленно выпрямился — как будто его призвали поменьше сутулиться. В эту минуту мне показалось, что учительнице очень хочется кинуть в Генека чем-нибудь тяжелым, но она этого не сделала, а только задала нам всем вопрос:

— Скажите, кто-нибудь из вас считает себя хоть в какой-то степени ответственным за будущее нашей страны? Или вы намерены проспать всю жизнь, наподобие того, как сегодня спите на уроке? Не стесняйтесь! — воскликнула она. — Мне бы хотелось услышать, что вы думаете! Кто из вас чувствует такую ответственность?

Никто не поднял руки, и тогда учительница обратилась к Зебжидовскому:

— Прекрати зевать! Ты можешь что-нибудь сказать?

— Я? Да вроде ничего…

— Ты чувствуешь себя ответственным за свою страну? — повторила она вопрос.

— Конечно, — сонно пробормотал Зебжидовский. — Как же иначе…

— А как ты это чувствуешь?

Зебжидовский опустил голову. С этим у него дела обстоит неважно, мне всегда казалось, что он способен чувствовать только голод. Но поскольку по литературе мы как раз повторяли романтизм, понятие «родина» у него, по-видимому, связалось с «порывами души», потому что он вдруг погладил себя по свитеру и вполне серьезно сказал:

— Я чувствую… у меня вон тут, в этом месте… щекотно, что ли, и горячо…

— Садись! — крикнула учительница. Вид у нее был такой, точно она вот-вот расплачется.

Мне и то стало ее жалко, хотя, как ты знаешь, особой симпатии я к ней не питаю. И вдруг я сама задумалась: ну, а я чувствую такую ответственность или нет? И если да, то в чем это выражается? Мало того: как только я себе представила, что на мою родину напал враг или ей грозит еще какая-нибудь другая опасность, у меня, вроде как у Зебжидовского, чего-то внутри защекотало. Мне прямо-таки плакать захотелось: ну, что я смогу сделать, если внезапно стрясется беда? С Ясеком я научилась управляться — стоит мне провести вилкой по пустой тарелке, и он мигом вылетает в другую комнату. Однако, надо думать, ни с каким другим агрессором так просто не разделаешься, и лучше мне с моими чувствами сидеть и помалкивать. Я посмотрела на Ясека. Он внимательно разглядывал потолок. Судя по выражению его лица, чувство ответственности за будущее было у него не слишком развито.

— Что ж, превосходно, — сказала учительница. — В классе тридцать человек, и все, как один, потеряли дар речи!

И тут-то подняла руку Иська.

— Хочешь выйти, Ися? — спросила учительница. — Иди. Только не разгуливай по коридорам.

Она подумала, что Иська просит разрешения выйти из класса. Да и все так подумали, потому что кто-кто, а Иська сама никогда не выскакивает, если ее не спрашивают. Но на этот раз она опустила руку, встала и сказала:

— Мне вовсе не нужно выйти. Я хочу сказать, как я чувствую…

— Как же ты себя чувствуешь? — рассеянно спросила учительница.

— Ну просто я чувствую ответственность!

В классе стало так тихо, точно Иська одним махом смела с лица земли сразу тридцать человек. Я наблюдала за учительницей: она долго молча смотрела на Иську и наконец, с трудом проглотив слюну, почти беззвучно спросила:

— Что ты под этим понимаешь?

— Трудно сказать, — ответила Иська, побледнев как полотно: видно, ей не слишком легко было решиться на такое выступление. — Я не могу точно определить… Как будто я что-то кому-то должна, причем что-то важное и давно, но никто мне об этом не напоминает, и мне ужасно хочется этот долг вернуть. Однажды у нас вышла такая история с Агатой… — вдруг выпалила она, а у меня глаза на лоб полезли: я понятия не имела, что Иське взбрело на ум. Все немедленно уставились на меня. А Иська продолжала как ни в чем не бывало: — Это было давно, мы ходили на экскурсию, и Агата одолжила мне перочинный ножик, а я его куда-то засунула и долго не могла отыскать. И все время думала, что вот я должна Агате ножик, а она мне даже словечка не скажет, хотя он ей самой часто бывает нужен. В конце концов я ей этот ножик вернула, но что-то во мне осталось такое… в общем, если Агате что-нибудь понадобится, я в лепешку разобьюсь, лишь бы ей помочь…

И только когда Иська все это выложила, до меня дошло, что действительно именно на нее я всегда могу рассчитывать, просто раньше я не понимала почему. А Иська тем временем говорила:

— И еще мне кажется, что, если бы наше поколение росло одновременно с поколением наших родителей, то мы бы тоже… точно так же… мы были бы такие же, как они… и тоже отдали бы все…

И, не договорив, Иська плюхнулась обратно на скамейку, как будто не выдержала тяжести своего признания. А учительница взяла у нее дневник и молча, без единого слова, поставила пятерку, такую громадную и жирную, что ее можно было разглядеть даже с последней парты. Иське отчего-то стало ужасно стыдно, она покраснела как рак и закрыла лицо руками, чтобы никто этого не заметил.

А потом и у других развязались языки. Кое-кто говорил вполне толково, но некоторых было просто смешно слушать. Например, Юрек заявил, что, по его мнению, ответственность за свою страну должна проявляться в добросовестном труде. Вроде бы все верно, но даже учительница улыбнулась, когда он так высказался, потому что каждый знает, какой Юрек ужасный лентяй: кому-кому, а ему понятие «добросовестный труд» известно только понаслышке. Но учительница не стала спорить, она вежливо сказала:

— Хорошо, садись, — и кивнула Ясеку, который тоже изо всех сил тянул руку.

У меня потемнело в глазах. Сейчас он такое выдаст… А он сказал, что в понятие ответственности за родину, как ему кажется, входят также честность и порядочность.

— Я знаю случаи, когда люди волокут что попало с работы! — сказал он. — И потом заявляют: я тут кое-что «сорганизовал». А по-моему, это все равно, что «стащил». Те же самые люди внушают своим детям, что воровать нельзя; из портфеля сотрудника они и вправду ничего не возьмут, но государственное добро для них точно собственный карман, куда не грех время от времени запустить руку.

Я так и подскочила — ведь Ясек говорил про нашего соседа, пана Петра, который вечно что-то «организовывает», но мне бы никогда в голову не пришло вывести уважаемого соседушку на чистую воду. Впрочем, я одна поняла, кого Ясек имеет в виду. У Ханки Василевской, например, сразу вытянулась физиономия, потому что она не далее, чем вчера, «сорганизовала» целую пачку мела — ей, видите ли, понадобилось почистить белые тапочки. Потом говорили еще несколько человек, но учительница никому, кроме Иськи, оценки не поставила.

* * *

Я думаю, что если б не этот урок обществоведения, конец дня в нашем доме прошел бы тихо и мирно. Но, к сожалению, и Ясек и Агата были настроены философски, и, должно быть, это послужило причиной конфликта, который с вулканической силой вспыхнул между ними и родителями.

Началось все с пустяка. Я слышала, как за обедом Агата без умолку трещала, восхищаясь необыкновенными способностями сестры Анджея Глендзена. Ясек угрюмо молчал. В конце концов Агата не выдержала и, расценив его молчание как вызов, сердито спросила:

— Не понимаю, почему тебя раздражает эта крошка? Твоя она, что ли?

— Слава богу, не моя. Я для Анджея многое готов сделать, но только не это! Боюсь, я никогда не решусь жениться на его сестрице. Мягко говоря, она не в моем вкусе!

— А кто тебя заставляет на ней жениться? — рассмеялась мама.

— Никто не заставляет, хотя Анджей не прочь со мной породниться. Знаешь, что он мне сказал? «Ты ее подожди! Не успеешь оглянуться, как она вырастет!» Я попытался ему объяснить, что между нами слишком большая разница в возрасте, но у него и на это нашелся ответ. Его дедушка, оказывается, старше бабушки на четырнадцать лет, и они прекрасно прожили всю жизнь.

Все, включая Ясека, засмеялись, но вдруг папа заявил совершенно серьезно:

— Кстати, я давно хотел сказать, что насчет жилья вам не придется беспокоиться. Ни тебе, ни твоим сестрам.

— Какого жилья? — удивилась Агата.

— Обыкновенного! Я завел на каждого из вас специальную сберкнижку. Чтобы вы по крайней мере квартирой были обеспечены, когда начнете самостоятельную жизнь.

Воцарилась тишина. Я понимала, что папа ждет бурного проявления восторга со стороны Агаты и Ясека — так, по крайней мере, поступила я, узнав, что вот уже много лет он откладывает для нас деньги из своей не бог весть какой зарплаты. Но мои уважаемые брат и сестра как воды в рот набрали. Первой наконец заговорила Агата:

— Мне очень жаль, папа, но я не нахожу в этой затее ничего хорошего…

— Как это? — опешил папа. — Что тебе в ней не нравится?

— Честно говоря, все. Я хочу начать самостоятельную жизнь с нуля.

— Да ты хоть на секунду задумалась над тем, что говоришь? — спросила мама. — Мы с папой начинали с нуля, и я, кажется, немало тебе рассказывала, как тяжело нам приходилось.

— Чем тяжелее, тем лучше, — решительно заявила Агата. — Не знаю, почему я должна помнить только о ваших мытарствах и забыть трогательные истории о том, сколько радости вам доставляла пустая картошка к обеду и черствый хлеб с редиской, или что-то в этом роде, на ужин, — обиженно закончила она.

— Агата права, — неожиданно вмешался в разговор Ясек. — Пора, в конце концов, решить, были вы тогда счастливы или нет. Я думаю, что были, и поэтому мне тоже не по душе затея с квартирой. Я хочу быть таким же счастливым — разве я не имею на это права?

— Не слушай, что они болтают! — крикнула мама. Это восклицание предназначалось для папы. — Чепуху всякую, лишь бы языком молоть! Вечно они всем недовольны. Из принципа!

— Вовсе нет! — возмутилась Агата, и я почувствовала, что вскоре мою сестру торжественно отправят в ванную. — Мама нас не понимает! Вот вы, взрослые, недовольны нашим поколением, говорите, что мы пришли на готовенькое, верно? Так ведь вы сами нас портите — сдуваете пылинки, шагу не даете сделать самостоятельно!

— Она права, — гробовым голосом изрек Ясек. — Кое-какие трудности на пути нам бы не помешали.

— Какие трудности, что ты плетешь? Мы говорим о жизни, а не о туристском походе, — вмешался папа. — Ты же не знаешь цены деньгам — разве бы ты сумел скопить на квартиру? Да ни за что! Сомневаюсь, что тебе когда-нибудь удастся отложить больше пятидесяти злотых!

— Если ты считаешь, что на твоем пути должно быть больше трудностей, изволь ежедневно ходить за покупками. Надеюсь, тебе известно, что каждый вечер я приношу по пять-шесть килограмм. Я готова отказаться от тяжелых авосек после целого рабочего дня, — резко бросила мама.

— Я не авоськи имел в виду, — буркнул Ясек. — Я говорил о квартире.

В результате он первый вылетел в ванную. Агата осталась одна на поле боя.

— Вы даже не в состоянии оценить, что папа для вас сделал, — с горечью заметила мама.

— Мы ценим… — тоненьким голоском пропищала Агата.

— Вы цените! Это очень заметно! — иронически воскликнула мама.

— Есть такое латинское выражение, — папа говорил уже гораздо спокойнее, — над которым тебе бы не мешало задуматься: fontes ipsi sitiunt, что означает: даже источники страдают от жажды. Интересно, приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что и мы с мамой тоже можем чего-то очень хотеть? Например, чтобы в будущем вы были счастливы?

— Так бы и сказали! А то папа сразу начинает бить во все колокола… — пробормотала Агата и услышала в ответ:

— Да, начинаю! Иногда это бывает необходимо! Потому что тихий звон не всегда доходит до ваших ушей.

Эти папины слова напомнили мне одну историю из моей жизни. Агата ее уже раз слышала.

Тихий колокольный звон

Не думайте, что я собираюсь рассказывать про маленький церковный колокол, который каждые три часа тихонько отзванивает свои «бом-бом, бом-бом» с колокольни соседнего костела. Нет-нет! Мы тогда жили совсем в другом районе, в старом доме на узенькой улице, сумрачной даже в ясные дни. До школы мне было далеко, не то что сейчас Ясеку и Агате, но я любила ежедневные прогулки туда и обратно. Примерно на полпути я сворачивала к маленькому магазинчику пани Сикорской, где торговали кислой капустой и творогом, а на витрине красовались связки бубликов, стеклянные зверюшки, набитые разноцветными леденцами, и громадные красные петухи на палочках. Как только я останавливалась перед витриной, из магазина выбегала моя подружка Зеня, дочка пани Сикорской, и мы вместе отправлялись дальше.

Мы очень дружили с Зеней, но не могу сказать, чтобы все у нас шло без сучка без задоринки. Впрочем, у Агаты с Малгосей происходит то же самое: восемь месяцев в году их водой не разлить, а остальные четыре они выясняют отношения и подсчитывают взаимные обиды. Так вот, в один из наиболее бурных периодов нашей дружбы мы с Зеней были членами школьной харцерской дружины. В начале учебного года нас назначили вожатыми самых младших звеньев. Мы были счастливы и страшно собою горды. Каждая втайне от другой долго и старательно трудилась над составлением плана работы своего звена, в глубине души надеясь придумать эдакое, что никогда не спилось ни одному вожатому харцерского отряда. В конце концов мы представили старшей вожатой два почти одинаковых плана, ничем не отличающихся от десятков тысяч планов других харцерских отрядов, которые были и до нас, и после нас.

Однако, хотя начали мы свою карьеру «на равных», очень скоро оказалось, что результаты у нас с Зеней разные. И по очень простой причине: у Зени был талант организатора, который у меня, к сожалению, отсутствовал. Но тогда я еще об этом не подозревала и, объявляя своим девочкам, что их первый сбор будет не просто сбором, а настоящим самостоятельным походом, была преисполнена лучших намерений и веры в собственные силы.

В четверг вечером я приволокла домой походное снаряжение.

— Ты как следует все обдумала? — спросил папа. — Учти: ты ведешь в поход шестерых совсем еще желторотых девчонок. Ходить они толком не умеют, палатку поставить им будет не под силу, и вообще, как только стемнеет, половина запросится домой, к маме, потому что в лесу, как известно, ночью жутковато.

— Ну что ты, папа! — горячо вступилась я за себя и за своих девочек. — Увидишь, как все будут довольны. Мы разведем костер, я им расскажу про подпольную харцерскую организацию, которая во время войны боролась с фашистами, расскажу историю нашего отряда. И еще мы будем петь песни. Я не сомневаюсь, они вернутся домой в восторге. И меня полюбят! Я, например, была влюблена в свою первую вожатую.

— Не знаю, разумно ли ты поступаешь, — поддержала отца мама. — Они у тебя к походной жизни не приучены, промочат ноги и схватят ангину…

— Ох, мамочка! Можно подумать, ты никогда не приходила с прогулки с мокрыми ногами! Ты знаешь, какая чудесная дорога ведет от станции к лесу? Как она бежит вдоль речки, мимо рощи и лесного питомника и вдруг сворачивает в настоящий дремучий лес… Я знаю там одну замечательно красивую полянку, всю заросшую вереском и тимьяном. Ты хоть представляешь, как чудесно пахнет тимьян?

— Я представляю, как чудесно пахнет тимьян. Но, кроме того, я представляю, в каком состоянии твои девчушки дотащатся до той полянки, где ты прикажешь им его нюхать…

Родители еще долго и упорно меня отговаривали, но накануне отъезда мама напекла целую гору песочного печенья — как на полк солдат, а папа притащил откуда-то гитару.

— С гитарой вам на этой полянке будет еще веселее, — заметил он.

А потом они с мамой в один голос сказали, что все складывается как нельзя лучше, потому что дядя Томек в субботу ведет Агату и Ясека в цирк, я ухожу в поход, и они смогут провести чудесный вечер вдвоем. Тем более, что папе повезло — он достал два билета в театр на спектакль, который мама давно мечтала посмотреть.

Наконец пришла эта долгожданная суббота. Папа собственноручно гладил брюки от выходного костюма, а я засовывала в рюкзак песочное печенье, когда в дверь позвонили. В переднюю впорхнула одна из моих подопечных, Люся. На ней было легкое ситцевое платье, а в руках она держала четыре пакетика с концентратом горохового супа.

— Я не смогу поехать, — сказала она. — Мама не разрешает. Понимаете, у меня была ангина, я всего три дня как встала с постели… Но я принесла суп, который должна была захватить с собой, вот, пожалуйста…

Я взяла у Люси гороховый суп, потому что бежать в магазин мне было уже некогда.

— Жалко… — сказала я. — Очень жаль, что тебя с нами не будет.

— Ирка тоже не поедет, — вспомнила Люся. — Ирка сказала, что раз я не еду, и ей там нечего делать. Понимаете, мы с ней дружим…

Когда Люся ушла, папа поставил утюг на подставку и подошел ко мне. Я как раз запихивала в рюкзак пакетики с гороховым супом.

— Поедете впятером? — спросил он.

— Конечно! Если я сказала, что поеду, значит, поеду! Не могу же я их подвести.

— Что ж, поступай как знаешь… — пробормотал папа, снова берясь за утюг.

Ровно в назначенный час примчалась запыхавшаяся Кася.

— Ой, представляете, мою собаку искусала какая-то неизвестная дворняга! Разорвала ей ухо и вообще… Теперь мне нужно бежать с ней к ветеринару, мама сказала, что это моя обязанность! И еще она сказала, что сначала обязанности, а развлечения потом. Так что я не смогу поехать, ужасно обидно…

Глаза у нее были полны слез, только я не совсем поняла, отчего: то ли из-за искусанной собаки, то ли из-за сорвавшегося похода.

— С тремя ты, надеюсь, не поедешь? — спросил папа, когда дверь за Касей закрылась.

— Поеду! — твердо ответила я.

Пришлось сунуть в рюкзак еще два кило картошки, которые должна была взять с собой Кася. А потом зазвонил телефон, и Мажена скороговоркой деловито сообщила моей маме:

— Извините, пожалуйста, не могли ли бы вы передать нашей вожатой Яне, что я не смогу пойти в поход, потому что мама едет на воскресенье к бабушке и берет меня с собой.

Четверть четвертого явилась Реня. На спине у нее был битком набитый солдатский вещевой мешок, а к носу она прижимала скомканный мокрый платок.

— Мама велела мне взять два одеяла, потому что у меня сильный насморк. И температура, только я стряхнула градусник, чтобы мама не знала.

Я отправила Реню домой. От Марыли вообще не было ни слуху ни духу. Наш дом погрузился в молчание. Мама скрылась в кухне. Папа сунул нос в кухонную дверь, а потом заперся в ванной и долго оттуда не выходил. Я сидела на полу возле рюкзака, который мне очень не хотелось распаковывать. На душе у меня кошки скребли. Я вспоминала свою первую вожатую, в которую была влюблена, и старалась понять, каким образом ей удалось завоевать мое сердце. Я еще никогда не испытывала столь сильного разочарования в жизни!.. В открытое окно донеслась знакомая песенка: «Течет, течет Ока, словно Висла широка…» И вдруг мне показалось, что все это только дурной сон и что мои девочки ждут меня внизу, у подъезда. Я вскочила и выглянула в окно. По улице шагал Зенин отряд. Это ее девчонки распевали про Оку, потому что еще не научились петь харцерские песни…

Я уже расшнуровывала кеды, когда дверь ванной приоткрылась, и на пороге появился папа в довольно странном наряде: на нем были старые брюки и толстый свитер, который он носил только зимой.

— Собирайся, дитя мое! — энергично воскликнул он. — Пошли!

— Куда? — растерянно спросила я.

— Понятия не имею! Сегодня ты меня ведешь. Надеюсь, что на ту полянку.

— Папа… — сказала я мрачно, потому что мне совсем не хотелось идти с ним в поход. — Брось, пожалуйста…

— Я понимаю, что не могу выдержать сравнения с шестью двенадцатилетними девчонками, — ответил он. — Мне сорок лет, у меня седые виски, и я твой отец. Но мне кажется, это не должно нам помешать.

— Не в том дело, папа…

— Я знаю.

Он подхватил мой рюкзак и перебросил его через плечо.

— Я хочу пойти в поход с собственной дочерью. Надеюсь, ты мне не откажешь?

Мне очень не хотелось идти в поход с отцом. Но я ему об этом не сказала. И должна признаться, что никогда — ни до того, ни после — в такие замечательные походы я не ходила. Именно там, на маленькой, заросшей тимьяном полянке, я поняла, что мои заботы волнуют не только меня. Там я впервые отчетливо услыхала тихий колокольный звон…

* * *

Агата шмыгнула носом и с упреком пробормотала:

— Ты нарочно рассказала мне эту историю, чтобы я расклеилась…