Глава вторая.
Этапы реконструкции Я
Мы только что, шаг за шагом, проанализировали путь, пройденный Я на его пути к психотической дезинтеграции. С психоаналитической точки зрения мы можем сделать вывод о том, что эта непрерывная регрессия увела Я за пределы оральной стадии — к эмбриональной. В феномене дезинтеграции необходимо, в соответствии с теорией Джексона, различать позитивный и негативный аспекты. Достижение терминальной стадии представляет оба эти джексоновских аспекта. С одной стороны, Рене реализовала желание вернуться в свою мать повторяющимися попытками самоубийства (негативный аспект), а с другой стороны, она реализовала это же желание своим уходом в абсолютный аутизм (позитивный аспект).
А) Символическая реализация эмбриональной стадии. Точка отсчета реконструкции Я
Когда больная была в состоянии регрессии на эмбриональную стадию, я решилась попробовать установить контакт между ней и мамой-аналитиком. В то время, благодаря многочисленным экспериментам, которые я проводила с Рене, я пришла к совершенно определенному выводу: если я хочу, чтобы мой метод работал, я должна принимать в расчет ту стадию регрессии, на которой находится пациентка, и не переходить к следующей до тех пор, пока она сама не проявит к этому желания.
Так, стадия, на которой, как мы уже видели, остановилась Рене, была эмбриональной — это была стадия возврата в мать. Само собой разумеется, что на этом уровне Я как сознательная единица больше не существовала. Путаница между Я и не-Я была полнейшей. Следовательно, я не могла рассчитывать на какое бы то ни было участие самой больной. К тому же в этот период она перестала меня узнавать. Несмотря на это, я активно искала способ для воссоздания между нами связи — связи, которая будучи найденной, могла бы восстановить наш контакт.
Я оттолкнулась от своего нового понимания того, что, чтобы установить контакт между Рене и мамой-аналитиком, необходимо удовлетворить потребности, свойственные той стадии, к которой регрессировала пациентка.
В итоге, поскольку она хотела вернуться в тело мамы, необходимо было перестать сопротивляться этому ее желанию и помочь ей реализовать его. Впрочем, до тех пор я занималась только негативным аспектом ее желания, т. е. фактически санкционировала ее попытки самоубийства тем, что защищала ее всякими ремнями безопасности и покрывала стены матрацами. Теперь мне надо было опереться на позитивный аспект ее потребности, позволяя ей уйти в аутизм настолько, насколько ей этого хотелось. Более того, следовало доказать ей, что я полностью согласна с ее желанием возврата в материнское тело и даже показать, что удовлетворение этой потребности напрямую зависит от меня. Я удовлетворила это, почти физиологическое, желание Рене, символически помещая ее, как она говорила, в «зеленое», в «водоем».
Рене невыносимым образом страдала от болезни почек, и поэтому ей часто приходилось делать уколы морфия. Обычно это делали либо врач, либо медсестра. Когда же это делала я, то не считала это чем-то большим, нежели обычным уходом за больным. Я решила воспользоваться покоем, который наступал вслед за уколом, чтобы удовлетворить желание Рене. В один из дней, когда она испытывала особенно сильные боли и всячески пыталась кусать и бить себя, я сказала: «Мама хочет, чтобы маленькая Рене больше не страдала, Мама хочет, чтобы Рене погрузилась в „водоем“, в мамину „зелень“», — затем я сделала ей укол. В ожидании, пока укол подействует, я задвинула шторы, и комната погрузилась в зеленый полумрак. Я обратилась к Рене: «Видишь, Мама поместила Рене в зелень, Рене может ни о чем не беспокоиться». Легкая улыбка, первая за долгое время, промелькнула на губах маленькой пациентки, которая тихо и спокойно уснула.
В следующий раз, когда Рене вновь страдала от боли и плакала, она произнесла: «Зеленое, зеленое ушло». И опять, используя тот же метод, что и в первый раз, я вновь поместила ее в «зелень».
Тем самым я позволяла ей оставаться полностью пассивной, наслаждаться тишиной и покоем еще не родившегося младенца. Таким способом мне хотелось установить связь, пусть даже самую примитивную, между пациенткой и мамой-аналитиком.
Как только Рене обнаружила, что удовлетворение ее желаний зависит от Мамы, она была вынуждена обратить внимание на источник своего удовольствия, и благодаря этому устойчивая связь с внешним миром была установлена.
В то время Рене была уже готова к реконструкции своего «Я». Безусловно, невозможно претендовать на то, чтобы на той эмбриональной стадии, которой она достигла, шла бы речь об автономном «Я».
И все же, удовлетворяя ее потребность возвращения в Маму, используя «водоем» и «зелень», я заставляла Рене переносить внимание на «источник» ее удовольствия. Отсюда ее ожидание, т. е. некоторое осознание ее динамизма. До тех пор все состояло из одной путаницы, дезинтеграции, возбуждения. Ее желание вернуться в Маму не диссоциировалось от саморазрушительных влечений. И вот Рене удается обнаружить некоторые отношения — пока еще слишком общие — между собственным желанием и объектом, который их реализовал. Она обратила внимание на то, что, когда она плакала и кричала: «Водоема больше нет, Рене хочет зеленого», я шла к ней и посредством успокоительного укола (позже, если она чувствовала себя получше, — всего лишь задвигая шторы, с тем чтобы в комнате наступил полумрак) вновь помещала ее в «зелень», т. е. в мать. И вот, таким образом постепенно установилась причинная связь — пока еще очень примитивная, поскольку она не отделяла действия от феноменализма. Мать на этой стадии является всего лишь пределом желаний пациентки. Однако, поскольку и по мере того как достижение этого предела счастливым образом повторяется, Рене начинает различать два «конца» упомянутой связи: она воспринимает маму-аналитика как некий центр действия и приписывает ей все признаки причины, по которой ее желания эффективно удовлетворяются. До тех пор, желая получить «зеленое», она рассчитывала только на себя: плакала, вызывала «зеленое, зеленое». Теперь же она ожидала, что удовлетворение её желания придет от меня.
Когда Рене физически почувствовала себя лучше и уколы больше не были нужны, я всё же продолжила помещать её в «водоем», но для этого мне было достаточно лишь затемнять комнату. Поскольку её желание удовлетворялось, та вина, которую она чувствовала из-за того, что хотела проникнуть в Мамино тело, неожиданно для неё исчезла. Теперь внимание маленькой пациентки могло полностью фиксироваться на объекте, который являлся источником исполнения ее желаний, и она начала радоваться присутствию Мамы, не испытывая при этом желания проникнуть в нее. Это был большой прогресс. Чтобы продолжить двигаться тем же путем, необходимо было использовать тот драгоценный опыт, который я приобрела, а именно знание того, что внимание, которое пациентка уделяла внешнему миру, проистекало из удовлетворения ее фундаментальных потребностей.
Б) Создание нового «имаго» пациентки
Сейчас главной моей задачей было предоставить Рене образ ее самой, новое имаго, благодаря которому она смогла бы построить свое Я. На стадии, до которой она регрессировала, у нее были лишь телесные и аффективные ощущения, но еще не было понимания своей субъектной активности. Именно поэтому я использовала механизм проекции, механизм, который является абсолютно бессознательным. Я взяла на руки куклу, сначала Моисея, потом Иезекииля, и продемонстрировала самую нежную заботу о них — накрывала, обнимала, укачивала. Таким образом я показала молодой пациентке модель, на которую могло проецироваться ее бессознательное Я. Фактически, как мы уже видели, люди и предметы воспринимались Рене лишь как некое продолжение ее самой, оставаясь все же чем-то совершенно другим, нежели она сама. С самого начала я знала этот крайне примитивный механизм магического пресимволического участия, который предполагает полное отсутствие осознания себя. Какой-то период времени Рене удовольствовалась тем, что абсолютно пассивно присутствовала в комнате, пока я ухаживала за Иезекиилем, тем не менее радуясь тому, что видит. Между тем стало гораздо легче ее накормить, особенно если я «давала грудь» Иезекиилю непосредственно перед тем, как пациентка садилась за стол. Однажды Рене осмелела настолько, что рукой подтолкнула Иезекииля к моей груди, при этом внимательно меня разглядывая. Этим поступком она установила более тесную связь между своим Я и своим символом, между означаемым и означающим. И когда она удостоверилась, что я собираюсь регулярно кормить Иезекииля, то с легкостью согласилась есть самостоятельно.
До сих пор мы сталкивались с полным отсутствием различий между Я и предложенным мной символом. Однако, по мере того как бессознательное пациентки чувствует себя все спокойнее благодаря любви мамы-аналитика, энергия, которая ранее использовалась для саморазрушительных побуждений, высвобождается для того, чтобы переключиться на инстинкт сохранения Я. И с этого момента Рене начинает, правда, пока лишь в оральном плане, дифференцироваться от своего символа, т. е. она сама принимает пищу, которую мама-аналитик давала Иезекиилю. Символ, однако, окончательно еще не покинут.
В) Процесс имитации на службе формирования Я
Мы увидели, как благодаря Иезекиилю сформировалось новое «имаго» больной — «имаго» счастливого ребенка, которого любит мать. Именно в этот период Рене начинает усваивать новое поведение, комплементарное по отношению к предыдущему, которое позволяет ее Я постепенно реконструироваться. Это поведение начинает организовываться вокруг процесса имитации.
Известно, что Болдуин рассматривает имитацию как один из двух источников осознания себя и другого — первым источником является проекция. Согласно этому автору, ребенок начинает осознавать себя, имитируя поведение других. И Пиаже в своей замечательной книге «Формирование символа у ребенка» излагает генезис имитации и ее эволюцию, которая состоит из шести стадий. Если выдающийся швейцарский генетик делает акцент преимущественно на тесные связи между эволюцией имитации и эволюцией интеллекта, то он также показывает, но в более имплицитной манере, имитацию в ее связи с осознанием себя. На первичном уровне ребенок имитирует лишь движения, которые он в состоянии выполнять спонтанно, следовательно адаптации к новым моделям не происходит. При перемещении в аффективный план мы можем констатировать, что так же обстояло дело и с молодой Рене. Мы только что установили, что благодаря процессу проекции больная смогла начать есть самостоятельно. Фактически Рене копировала сама себя, копируя Иезекииля, являвшегося ее символом. Сначала она спроецировала собственные потребности и желания на куклу Иезекииля, а затем стала подражать ему, воспроизводя свое собственное поведение. Этот же феномен Пиаже отметил у маленьких детей двенадцати-восемнадцати месяцев, когда они проецируют собственные действия (питье, еда) на животных, а потом имитируют их, воспроизводя собственные движения. Пиаже называет эту стадию эволюции символа «стадией проекции имитационных схем». Разумеется, основное значение в проекции у маленького ребенка имеет игровой элемент. Однако наибольшей интерес для понимания шизофренического Я состоит в том, чтобы увидеть соответствие между конструкцией инфантильного Я и реконструкцией психотического Я. И то и другое проходят идентичные стадии с феноменологической и структурной точки зрения, но — глубоко различные с точки зрения функциональной.
Пришло время исследовать функцию процесса собственно имитации в генезисе Я Рене.
До сих пор Рене имитировала лишь своего двойника Иезекииля, т. е. воспроизводила свое собственное поведение, предварительно спроецированное на куклу. Теперь же имитация объекта начинает меняться. И это изменение говорит о шаге вперед по сравнению с предыдущей стадией. Но репродукция желаемого поведения, спроецированного на свой символ, не означает еще никакой аккомодации к объекту. Имитация еще путается с ассимиляцией и с пресимволическим магическим участием.
Однако на этой новой стадии своей эволюции Рене использует как модель для подражания свою мать, в данном случае меня. Здесь имитация устанавливается по-настоящему как независимая функция. Необходимо, однако, понимать, что если Рене начинает имитировать мать, то подражает ей не как «автономной личности», в любом из аспектов ее поведения, — ее подражание распространяется только на модели поведения, непосредственно связанные с ее глубинными потребностями. Как следствие, она ограничивается строго областью принятия пищи.
Вместо того чтобы продолжать оставаться пассивной перед мамой-кормилицей, как она это делала раньше, Рене начинает ее имитировать. Так, за столом она повторяет каждую произнесенную мной фразу и копирует каждое мое движение. К примеру, когда я, гладя ее по щеке, говорила: «Пей молоко, моя дорогая», Рене несколько раз повторяла: «Пей молоко, моя дорогая. Пей молоко, моя дорогая» — и дотрагивалась до своей щеки. Она произносила эти фразы с важностью, придавая им мои интонацию и звучание. На этой стадии мы обнаруживаем лишь сенсорно-двигательную вербальную имитацию, которая вызывает путаницу между Я Рене и Я мамы-аналитика. Что касается непрерывного повторения одних и тех же фраз, мы можем объяснить это работой по ассимиляции и фиксации сымитированного поведения.
В тот период Рене имитирует некоторые из моих движений, которые ее интересуют, с тем чтобы заставить меня выполнять их. Маленькая пациентка как будто придает своим движениям причинный смысл, призванный повлиять на человека, которого она хочет заставить действовать. Так, когда Рене хотела, чтобы я накрыла ее одеялом, она два или три раза совершала движения, которые обычно делают, расстилая покрывало, и при этом она пристально смотрела на меня. Имитация в данном случае использовалась как действие, которое должно было заставить другого, важного для нее человека произвести желаемое действие. Необходимо сразу сказать, что эти действия очень похожи на те, что Пиаже описал у восьми-девятимесячных детей и которые он назвал «схемами действия» или «схемами, продлевающими действие интересного спектакля».
Как у ребенка, так и у Рене на ее уровне отсутствует какая-либо объективизация, все сосредоточено непосредственно на самом действии.
Между тем, как только копия модели оказывается хорошо закрепленной благодаря повторению, имитация постепенно отдаляется от модели. Появляется, говоря словами Пиаже, отсроченная имитация. Как следствие, Рене больше не нуждается в присутствии мамы-аналитика для того, чтобы копировать ее. Об отсутствующем объекте напоминает одно лишь имитационное движение. Это означает, что Рене, даже находясь вдалеке от своей модели, становится способной точно воспроизводить ее жесты и слова. Она ведет себя сама с собой так, как обычно вела себя с ней я. Однако, маленькая пациентка не удовлетворяется тем, что копирует движения мамы-аналитика, оставаясь при этом сама собой. Нет, она полностью ассимилируется со своей моделью: она становится собственной матерью. Мы сталкиваемся здесь с тем, что было написано Пиаже о детях, а именно с тем, что имитативное движение играет символизирующую роль, при этом символизируется имитируемый объект. Это приводит к путанице между собственно имитацией и ассимиляцией Я — эти два феномена становятся одним и тем же.
Появление у Рене новой способности, а именно имитировать отсутствующую модель, имеет неоценимое значение для эволюции ее Я. Она демонстрирует, что работа по интроекции мамы начинает происходить по-настоящему. Модель не остается снаружи Я, она постепенно интериоризируется. Вместе с тем, чтобы укрепить ментальную репрезентацию мамы, еще сохраняется необходимость физического контакта с отсутствующей моделью.
Необходимо чтобы мать участвовала в имитации через посредника, имеющего к ней непосредственное отношение. Поэтому, в то время как Рене ест без меня, ей необходимо держать в руке бумагу, на которой я написала слова, адресованные ей в связи с этим. Рене читает, затем повторяет написанные слова несколько раз. Потом бумага перестает быть необходимой, так как модель окончательно интериоризирована, что доказывает начало структурной организации Я. Значит ли это, что Рене осознает теперь тот факт, что обладает Я, подобным Я мамы, а, следовательно, подобным Я другого? Пока нет, так как, хотя она больше и не путает себя с любимой мамой, что равносильно определенной диссоциации с ней, Рене разговаривает с собой в третьем лице и обращается к себе как к «персонажу». Во время еды она заявляет: «Рене пьет свое молоко, ей его дает мама», как если бы речь шла о другом лице. Такое поведение свидетельствует о том, что, по терминологии Пьера Жане, она дошла до ассертивной стадии, т. е. до стадии, когда пациент представляет себя персонажем. Пишон называет эту стадию «насыщенное лицо» — в противовес «разреженному лицу», где вступает в действие «я-себя». Для Пишона понятие «насыщенное лицо» — это набор признаков, отличающих одного субъекта от другого, тогда как понятие «разреженное лицо» определяет, наоборот, ядро личности — то, что в ней постоянно и неизменно, то, что, собственно, символизирует «я».
Следует отметить, что «насыщенное лицо» у Рене — не совсем то, о чем говорил Пишон. Оно представляет собой специфическую сущность, сосредоточенную на оральном: «оральный персонаж», если можно так выразиться. И непрерывное повторение фраз имеет целью, как показал Фрейд, установить прочную связь между прошлыми и настоящими данными и укрепить схемы ассимиляции. В этом случае дело было в том, чтобы тесно связать персонаж Рене и персону матери, которой она подражает, вот почему она делает к фразе: «Рене пьет свое молоко» обязательное дополнение: «Это мама дает Рене молоко».
Структурой личности все еще является схема участия. Но вскоре, благодаря инструменту повторения, который закрепляет интериоризацию модели и чье аффективное значение заключается в том, чтобы сохранить в себе любимую мать, больная достигает новой стадии. Это стадия интроекции матери, на которой появляется чувство субъектного сознания, так как, по мнению Болдуина, имитация является источником эго и одновременно источником другого (alter). Именно копируя действия другого, ребенок постепенно осознает самого себя. Точно так же, копируя мать, Рене осознала себя, и это имело следствием незамедлительное появление «я». Мы видим, что вскоре юная больная заявляет: «Я пью мое молоко, это Мама мне его дает». Однако она все еще чувствует необходимость усилить интроекцию, употребляя слово «Мама» и дополнение: «Мне его дает Мама». Последние следы вербального участия пока остаются, но наблюдается тенденция к их исчезновению. Лишь когда она полностью идентифицирует себя с матерью, Рене довольствуется тем, что говорит: «Я пью». Рене стала независимой в оральном плане. Из сердцевины ее Я появился этот единый компонент структуры личности, в высшей степени специфический и индивидуальный — «я». Оно отмечает в сознании то, что среди различных составляющих «Я» является в личности неизменяемым, постоянным. Оно также является осознанием свободы и воли. Оно доказывает, что Я теперь наделено структурой и что оно окончило свое оральное конструирование. Рене более не является персонажем, она стала персоной, личностью, она оказалась человеком. Таким образом, постепенная реконструкция Я осуществилась благодаря двойному процессу — проекции на Иезекииля и имитации матери-аналитика. Одно дополняло другое.
Г) Построение «телесного Я»
Однако если Рене обрела автономное Я в оральном плане, у нее еще не было четкого осознания того, что она обладала телом, собственно говоря, была телом. А ведь Я — это и телесное Я. Некоторые современные философы рассматривают «Я» главным образом как осознание человеком, что он — тело, обладает телом. И Пиаже показывает, что по мере того как ребенок осознает себя, т. е. десубъективизирует себя, он осознает, что он — подвижное тело, находящееся в неподвижном пространстве, в котором есть другие тела и связи между ними. Необходим целый операторный аппарат, чтобы постичь представление о том, что такое быть подвижным телом среди таких же других тел в неподвижном пространстве. Это построение — и аффективное, и интеллектуальное одновременно. Рене, как ребенок, не воспринимает себя как единое целое со своим телом. Доказательством этому служит то, что она говорит о своем теле как о независимом, хотя и связанном с ней, объекте. И когда часть ее тела страдает, она тут же объективирует ее и вычленяет из целостности. В результате она не говорит: «У меня болит рука», а произносит: «Руке больно», как если бы рука была независимым персонажем, и при этом она протягивает руку как можно дальше от своего тела. По этой же причине Рене любила, чтобы я ей говорила: «Какое у Рене красивое тело, какое оно чистое!». Или она подходила ко мне, заявляя: «Есть один зуб, который проказничает, скажи ему что-нибудь». И тогда я говорила: «Зуб, а ну-ка, будь послушным — оставь в покое мою маленькую Рене, эй, зуб!» В этот момент Рене идентифицировала себя с зубом и отвечала мне: «Да, Мама, да, Мама». Эта пластичность Я, отделяющегося и в то же время идентифицирующегося с больным органом, доказывает, насколько процесс структурирования, завершенный в оральном плане, был неупорядоченным на общем плане личности. Она также показывает важность осознания феномена «быть телом» для того, чтобы произошел настоящий синтез Я. Но отсутствие у ребенка осознания того, что он является телом среди других тел, происходит только от незавершенности его интеллектуальной эволюции. В то время как у юной больной оно было вызвано дезинтеграцией Я и выходом либидо за пределы его объекта. Рене не могла любить свое тело, пока его не полюбила мать-аналитик. Поэтому мне пришлось много им восхищаться, кокетливо одевать, чтобы показать юной больной, что я люблю это тело, и что она также имеет право любить его. Как и в случае с едой, Рене приняла к действию два механизма — проекции и имитации. Она начала с того, что пожелала красивой одежды и тщательного ухода за Иезекиилем, затем она стала копировать мои действия по отношению к ее собственному телу, которое она объективизировала в Иезекииле. Позже она стала имитировать мои жесты, мои слова восхищения по отношению к нему. Наконец, она смогла воспроизводить эти слова и жесты без моего обязательного присутствия. Имитация в «нарциссическом» плане была интериоризирована, что означало, что интроекция матери произошла. Модель превратилась в образ, который живет своей собственной жизнью и определяет имитацию. На этой стадии Рене больше не объективизирует свое тело; при отсутствии осознания его, она составила с ним единое целое. И когда у нее болит зуб или нога, она говорит: «У меня болит зуб, у меня болит нога» — так же, как она говорит: «Я умываюсь».
Д) Аффективные основы структуризации реального
Тем временем юная больная, согласившись с тем, что она является «телом», не приобрела еще, так сказать, телесной относительности. Это значит, что она никак не размещает своего тела в неподвижном пространстве, в котором находятся и другие тела. Короче говоря, она еще не овладела тем, что специалисты по логике называют логикой отношений, так как она представляет себе все позиции и перемещения объектов только по отношению к себе. Таким образом, желая сориентироваться и определить точку, в которой она находится, Рене заявляет, ничуть не заботясь о точных, объективных соотношениях: «Передо мной север, позади юг, направо от меня восток, налево — запад», как если бы она была живой географической картой. И при этом она убеждена, что стороны света подвижны и изменчивы относительно расположения ее тела, так что если она делает пол-оборота направо, то север становится западом, так как запад располагается по ее левую руку!
Этот пример показывает, какой степенью геометрического эгоцентризма обладала юная пациентка. Ей еще предстоит выработать для себя и структурировать пространство, так как пока она еще не сдвинулась со своей собственной обзорной точки.
По причине того же эгоцентризма Рене не воспринимала и перспективу. Например, когда мы ехали на машине и видели гору Салев, то на расстоянии она ее не узнавала, и, пока мы приближались, спрашивала, а не другая ли это гора. Когда же ее уверяли, что это по-прежнему Салев, она вопрошала: «Но ведь она изменилась, почему же она теперь такой формы?»
Эта стадия, к которой регрессировала больная, очень похожа на стадии, описанные Пиаже в книге «Конструирование ребенком реальности». Но Пиаже приписывает эту недостаточную пространственно-временную структуризацию операторной эволюции в ходе конструирования, в то время как интересно отметить, что аффективная регрессия может вызвать те же феномены. И мы увидим, что именно в связи с аффективным развитием Рене будет постепенно создавать структуру перцептивного мира. Чтобы Рене пришла к «логике отношений», ей необходимо установить между матерью-аналитиком, ее избранным и репрезентативным объектом реальности, и своим Я, отношения, как между двумя личностями. Для этого обязательно, чтобы юная больная усвоила важнейшее понятие, а именно понятие постоянной идентичности «матери». На самом деле, до этого, Рене не признавала мать в качестве «матери», а лишь как продолжение ее самой. Она включала ее в себя. Поэтому, когда я болела, принимала посетителей или ходила за покупками, Рене переставала меня узнавать и теряла со мной контакт, уходящий вместе с реальностью. Она еще не инвестировала либидо в социальные зоны личности матери. Но по мере того как магическая символическая реализация удовлетворяет неосознанные потребности, мы видим, как начальный эгоцентризм сокращается, что позволяет Я учитывать, что существуют другие. И это, и выход Рене из аутизма произошли, повторяю, благодаря магической символической реализации.
Как она сама об этом рассказывает, констатация того, что, когда я заболела ларингитом, у нее достало сил вернуть мне голос, обращаясь к нему с просьбами о возвращении, с одной стороны, заставила ее поверить в болезнь, а с другой — научила искать средства для лечения в реальности.
Находясь в мучительной ситуации, когда она не узнает новый образ матери, Рене может принять его, лишь постепенно его ассимилируя, и в символическом плане других, знакомых ей, ситуаций.
Констатируя, что она может с помощью призывов заставить вернуться исчезнувший голос, Рене в дальнейшем не будет бояться, что мать ускользнет от нее, так как теперь она знает, что обладает силой заставить ее вернуться, как только пожелает.
Через анимизм страх перед неизвестным исчезает, и Рене может установить связь между знакомой матерью и матерью незнакомой, т. е. матерью-индивидом. Я, успокоенное благодаря магическому акту, может теперь черпать в реальности адекватное поведение, позволяющее ей заставить голос вернуться. Именно тогда Рене начала делать мне уксусные компрессы, ингаляции, стала читать инструкции к лекарствам, чтобы понять, какое из них наиболее эффективно, — короче, вести себя как настоящая сиделка. Таким образом, все наиболее важные зоны личности матери-аналитика были распознаны и инкорпорированы Я. На этом уровне Рене узнает меня в моих разных социальных ипостасях: как хозяйку дома, принимающую гостей, как покупательницу в магазине и т. д., так как для каждого из этих аспектов поведения юная больная смогла установить связь между матерью-кормилицей и социальной матерью. На самом деле первыми приглашенными были медсестра, которую Рене любила, потом маленькая девочка, к которой она участливо относилась, и затем ее врач. Также и первые покупки, которые мы делали вместе с ней, были покупками предметов для ее пользования или для того, чтобы она могла их кому-то подарить. Следовательно, она являлась источником того или иного аспекта моего поведения.
Вскоре она узнала меня в ситуациях, независимых от нее самой. Оставалось лишь принять мою профессию психоаналитика, занимающегося пациентами, на которых она перенесла свою агрессивность, накопившуюся у нее против братьев и сестер. Здесь также произошла символическая реализация ее неосознанной потребности, позволившая ей мириться с тем, что я принимаю пациентов, потом спокойно принять их присутствие, и, наконец, заинтересоваться ими и мною самой. Моя индивидуальная и социальная личность была полностью узнана и интегрирована Я, и я обрела свою постоянную идентичность. Последовавший прогресс был громадным. Установив отношения между своим Я и социальной матерью, Рене приближалась к «логике отношений». Она больше не сводила все только к своей собственной деятельности, а считала себя человеком среди других людей, имеющих те же права и обязанности, что и она. И в связи с постепенной децентрализацией ассимиляции реального ее Я, Рене удавалось все лучше дифференцировать внутренние впечатления и внешний мир. Поэтому магико-анимистические и магико-искусственные способы поведения исчезли, оставляя место для способов поведения, адаптированных к обществу. Инвестирование либидо во внешний мир и в другого восстанавливала границы, разделяющие Я и реальность, а также взаимоотношения между Я и другим. Рене выстраивала свой мир, параллельно вырабатывая свое Я.
Рене медленно, но верно двигалась к жертвенности и к объективности взрослого.
Я, наделенное теперь либидинальной энергией, черпаемой из материнской любви, было способно любить само себя и жить независимо от матери. Оно было также достаточно структурировано для того, чтобы структурировать реальность и адаптироваться к ней. Но, главное, оно могло вкладывать свою эффективность в людей и вещи, так что, начав с синкретического сурового и унылого восприятия мира, Рене пришла к видению живой, меняющейся и релятивистской реальности, которая приносила ей радость.
