Глава первая.

Этапы дезинтеграции Я

Откровенные признания, любезно сделанные для нас Рене, наполненные потрясающим самоанализом ее внутреннего состояния на протяжении болезни, ставят целый ряд проблем, одна важнее другой: проблема начала шизофрении, проблема восприятия реальности у психически больного, проблема соотношения между бредом и галлюцинациями и т. д. Я обращусь лишь к одной проблеме, которая связана со всеми остальными, но которая представляется мне наиболее важной, — это проблема Я.

В противоположность неврозу, шизофрения, похоже, является прежде всего болезнью Я. Конечно, бессознательная жизнь вторгается порой и в поле сознания больного психозом. Но такое вторжение не может произойти, как только лишь при дезинтеграции Я. В своей работе о символической реализации я подчеркнула важность первичных влечений, особенно оральных и агрессивных, в «психологических» истоках психоза. Пока что, постоянно помня о них, я оставляю их в стороне, потому что именно в них Я черпает энергию для выработки бредовых и галлюцинаторных симптомов. Впрочем, если Я Рене до ее болезни сохранилось в определенных своих частях на инфантильной стадии, то это благодаря тому, что оно зафиксировалось на стадии отнятия от материнской груди. Будучи вынужденным отказаться от матери в реальности, Я скомпенсировало это тяжелое жертвоприношение, становясь, если можно так сказать, собственной воображаемой матерью, т. е. уходя в аутизм. Эмоционально не приняв отнятия от груди — модели всех последующих жертвоприношений, Я Рене не удалось достичь уровня жертвенности, необходимого для социальной жизни. Вот почему в возрасте, когда наступает ответственность взрослого человека, оно даст проницаемость, из-за которой начнется психоз. Проблема психологического Я настолько велика и сложна, что я коснусь здесь лишь нескольких определенных аспектов, которые мне удалось изучить и верифицировать в случае с Рене. Речь идет о дезинтеграции Я во время болезни и его реконструкции при помощи метода символической реализации.

A) Процесс патологического восприятия реальности

Самонаблюдение Рене показывает, что первый субъективный симптом, который стал беспокоить ее, относился только к восприятию реальности. Предметы вдруг становились огромными, вычлененными из общей картины, никак не связанными друг с другом, пространство казалось безграничным, и страх поглощал ее. Этот феномен чуждости, ирреальности вначале был весьма ограниченным. Затем постепенно он распространился на восприятие всех предметов, людей и ее самой. И мы должны констатировать, что это полностью совпадает с обострением болезни, так что Рене сравнивает состояние психоза, в который она погрузилась, с состоянием тотальной ирреальности, по сравнению с частичной, которую она ощущала в начале заболевания. Как можно было бы объяснить этот мучительный для больного феномен, который характеризуется вычленением предметов, впечатлением безмерности и декоративности? Полагаю, что причины этих ощущений отчуждения следует искать непосредственно в самом Я.

Речь идет о нарушении энергетического равновесия в самом Я. Некоторые его части, связанные с определенными объектами, больше не снабжаются либидинальной энергией. В них отсутствует жизнь, тепло. В начале болезни поражаются лишь некоторые части Я. Поэтому ощущение отчуждения появляется у Рене лишь во вполне определенных случаях: в школе, на улице, т. е. в тех местах, которые имеют социальный аспект. И это потому, что первыми составляющими Я, которые испытали регрессию, были именно те, которые находились в непосредственной связи с социумом. Вся энергия, все либидо было обращено на индивидуальное Я, на Эго, при полном опустошении его социальных элементов. Чувство отчуждения, таким образом, может считаться первым знаком дезинтеграции Я: Рене потеряла способность к синтезу и ощущению перспективы. Мы, нормальные, воспринимаем мир вещей в релятивистском плане, в едином, децентрализованном пространстве, в координации различных аспектов.

Каждый предмет воспринимается в соотношении с другими и в соответствующем контексте. Более того, предметам, которые видим, мы приписываем полезную функцию: стул служит для того, чтобы на него можно было сесть. В то время как больной, компоненты Я которого утратили свою энергию, больше не определяет место предметов в зависимости от их межиндивидуальных функций. Промежутки, которые разделяют предметы и определяют их порядок на различных планах, больше не существуют. Вот почему каждый предмет воспринимается как отдельное целое, кажется вычлененным, большим, чем он есть в действительности, и само пространство кажется безграничным, плоским и лишенным каких-либо правил организации и третьего измерения. Это странное восприятие реальности является интеллектуальной формой потери синтеза Я.

Это чувство отчуждения имеет в своей основе аффективную причину, и достоверным симптомом здесь является сопровождающий это чувство страх. Нужно сказать, что впоследствии Рене переживает ощущение ирреальности каждый раз, когда ее контакт с мамой-психоаналитиком прерывается. И мы видим, что главной причиной этого является ее агрессивность по отношению к маме.

Впрочем, потеря реальности происходит из двух источников, тесно связанных между собой. С одной стороны, в состоянии дезинтеграции, в котором находится ее Я, для Рене больше нет стабильной вселенной, отличной от ее внутреннего мира, вселенной, частью которой является мама как личность. Мама — всего лишь продолжение самой пациентки, та, которая удовлетворяет ее потребности. И как только она перестает делать то, что требуется пациентке, последняя перестает ее узнавать. С другой стороны, то, что представляется пациентке как отказ со стороны мамы-аналитика в удовлетворении первостепенных потребностей пациентки, вызывает у той сильную агрессивность, которая в итоге приводит к тому, что эмоциональный контакт немедленно прерывается. Однако при отсутствии смелости спроецировать агрессивность на любимый объект, та возвращается в свою исходную точку: Я предопределяет сильнейшее чувство вины, виновность, присущую аффективной реальности. Вдобавок к агрессивности причиной потери ощущения реальности является неприятие пациенткой мамы как социального и независимого существа. Но что такое «социальная мама», если не сама реальность?

Поскольку Рене не принимает социальную маму, она рвет контакт с реальностью, и определенные части ее Я теряют свою либидинальную энергию, источник жизни. Компоненты Я, оставшиеся здоровыми, переживают чувство ирреальности и борются с ним, так как даже частичная потеря ощущения реальности вызывает глубокое чувство опасности и покинутости, которые сродни кошмару.

Б) Защитные механизмы психотического Я

По мере того как, благодаря откровениям Рене, мы следим за развитием ее болезни, мы констатируем, что все больше и больше зон ее Я теряют свои разделительные границы с реальностью. Настолько, что Я и не-Я оказываются у Рене полностью спутанными. Это состояние Болдуин называл адуализмом.

Дисбаланс между ассимиляцией собственного Я и аккомодацией к реальности постепенно нарастает — настолько, что Рене больше не может осознавать собственную субъектность. По причине отсутствии осознания своих внутренних впечатлений она проецирует их на внешний мир. Внутренние элементы, такие как страдание, страх, агрессивность постепенно приписываются неживым предметам или физическим движениям, которые, как кажется, имеют какую-то аналогию с внутренними движениями. Внешний мир постепенно трансформируется посредством Я из-за неспособности найти место в сознании для полученных чувственных впечатлений. Но этот переход внутренних элементов во внешний мир происходит также из-за чрезмерности и жестокости пережитых ощущений. Первичные влечения пугают Я, которое не в состоянии больше оказывать им сопротивление. И в этой своей немощи оно использует единственный защитный механизм, имеющийся в его распоряжении — механизм проецирования.

Это «анимистический» период заболевания, напоминающий стадию, через которую проходит инфантильное мышление и которая была так мастерски описана Пиаже.

Внешние картины, которые разворачиваются перед глазами больной, не диссоциируются больше с ее внутренним миром. Я не является больше самостоятельным, независимым субъектом, оно растворяется в вещах.

Именно поэтому в шуме ветра и треске деревьев Рене слышит свои собственные жалобы, свое страдание, свою враждебность: «Ветер, разве не должен он принести весть о несчастье?». И тут же думает, что ветер хочет взорвать землю. Вряд ли мы можем назвать бредом эту деформацию заданных внешних параметров посредством Я. Скорее, мы можем увидеть здесь один из механизмов символического мышления, которое характеризует шизофреническую регрессию и которое сродни мышлению маленького ребенка. И все же это приписывание внутренних элементов силам природы, которые, как будто бы соотносятся с движениями души, составляет ядро дальнейшего бреда.

По мере того как Рене теряет осознание собственной субъектности, она все больше локализует свои чувства в предметах. Границы, которые отделяют внутренний мир мышления от внешнего мира реальности, размываются, затем стираются. Предметы начинают угрожать, мучать, насмехаться и издеваться над ней, потому что наделены всей агрессивностью, которую Рене испытывает против мира. Лишь контакт с психоаналитиком на какое-то время облегчал страдания больной, позволял ей вновь обрести немного реальности. В то же время, поскольку тогда у меня еще не было представления о методе символической реализации, мне не удавалось остановить дезинтеграцию Я.

Вскоре бессознательное вторгается в Я Рене в форме импульсов агрессии и интенсивного желания вернуться к матери, и часть Я, оставшаяся здоровой, изо всех сил старается изгнать бессознательные влечения, которые абсолютно непереносимы: это и есть формирование бреда. Агрессивность и самонаказание проецируются на «Систему» — механизм, который наказывает людей, в том числе и саму Рене. Больная не воспринимает больше свою ментальную активность как внутреннюю и зависящую лишь от ее собственного сознания, а локализует ее предметах. Неприятные мысли ощущаются в виде эхо, повторений и психических галлюцинаций. Также и импульсы членовредительства и саморазрушения приписываются приказам, идущим от «Системы». Поскольку все же определенные части Я — увы, все более и более ограниченные — остаются еще достаточно здоровыми, они становятся на службу инстинкта самосохранения и отказываются подчиняться «приказам» «Системы», которые принимаются психотическим Я. Из этого следует, как заявляет Рене, диссоциация, которая заключается в мучительном ощущении комедийности, фальшивости, и в то же время — полной искренности. Этот дуализм исчезнет лишь тогда, когда Я в своей целостности заменит воображаемый мир подлинной реальностью.

На стадии, до которой регрессировала Рене, она больше не владела субъектным осознанием себя. Вот почему с того времени она больше не считала себя персоной, или личностью, а всего лишь «персонажем», о котором нужно говорить в третьем лице. Это новое восприятие ее самой, к которому она пришла, объясняет, почему она чувствовала такое облегчение, когда я говорила, обращаясь к ней в третьем лице — так, как часто мы обращаемся к маленькому ребенку, которому один-два года. Впрочем, тот же феномен обнаружился и в отношении меня. Рене больше не узнавала меня как индивидуальность. Как она сама об этом говорит, она узнавала меня только в качестве Мамы, «Персонажа» — персонажа Мамы, единственной, которую она хотела знать и любила.

Вскоре границы, которые отделяют Я от Оно, размылись полностью и пациентка с большим трудом удалила из своего сознания беспорядочные прорывы агрессивности. В этот период, рассказывает нам Рене, она начала локализовать с правой стороны от себя, в глубине комнаты, «голоса». И, как очень точно и с потрясающей искренностью свидетельствует Рене, она не слышала ни слов, ни голоса, ни шепота, ни какого-либо иного шума. Несмотря на это у нее обнаруживалось галлюцинаторное поведение, как если бы она была подвержена самым сильным аудитивно-сенсорным галлюцинациям. Как же объясняется этот парадокс? Де Керси, в своей книге «О галлюцинации», рассказывает, что есть больные, которые за внешним галлюцинаторным поведением на самом деле мало чего слышат, если вообще слышат что-либо, и что они лишь интерпретируют собственные мысли. Однако не похоже, что это случай Рене. В тот период у нее не было никаких явлений «эхо» или «повторения мыслей». Она сердилась и отвечала чему-то, с сенсорной точки зрения, несуществующему, что она локализовала всегда в одном и том же месте. Полагаю, что в этом парадоксальном феномене мы можем видеть стадию промежуточной галлюцинации между психической и собственно сенсорной галлюцинацией. Психологически можно интерпретировать этот феномен как прорыв вытесненного, который превышает возможности Я, находящегося в состоянии дезинтеграции. Я опознает в вытесненном неприемлемые элементы и тут же проецирует их во вне. У слишком возбужденного начавшимся психозом Я не было времени проработать эти чувства, облечь бессознательные тенденции в приемлемую символическую вербальную форму, которая могла бы стать тематической, слуховой галлюцинацией со всеми особенностями сенсорной и пространственной локализации. Я действует в срочном порядке: оно выталкивает во вне то, что ужасает его, и негодует по поводу экстериоризированных бессознательных чувств. Практически можно было бы говорить о «бессознательных галлюцинациях». Лишь позже Я сможет вербализовать вытесненное, и тогда Рене начнет слышать голоса по-настоящему, сенсорно. И тогда мы будем иметь дело с истинными слуховыми галлюцинациями.

Как показано в моей работе «Символическая реализация», Рене не могла любить себя из-за того, что мать отказала ей в кормлении грудью, а значит — в любви. И тогда, когда Я не наделяется больше либидинальной энергией, проистекающей из интроекции материнской любви, деструктивные силы спешат захватить его, потому что, как показал Фрейд, влечения всегда сплетены между собой — до такой степени, что когда либидинальные влечения фрустрируются, влечения самосохранения, со своей стороны, теряют свою защитную энергию и оставляют Я на волю влечений саморазрушения. Фрейд видит в этом один из аспектов инстинкта смерти, связанный с первичным мазохизмом.

Именно из-за этого Рене не хотела больше жить и постоянно пыталась навредить себе. Также с какого-то момента ее бред явно приобретает меланхолическую окраску. Что касается непереносимой вины, которая оказывала столь огромное давление на больную, то ее нельзя считать следствием жестокого и карающего сверх-Я.

Хотя неразделимые чувства вины и самонаказания выступают в психосимптоматологии на первый план, они составляют лишь суперструктуру, являются лишь эпифеноменами. Фактически весь конфликт Рене разыгрывался только в оральном плане, следовательно в плане, предшествующем эдипову комплексу, когда формируется сверх-Я. В случае Рене речь идет о первичной вине, которая является дериватом «аффективного реализма» — этого нового и важного аспекта реализма, на который Одье указал в своей замечательной книге «Тревога и магическое мышление». Выдающийся психоаналитик из Лозанны писал: «Аффективный реализм можно рассматривать как важнейший аспект Жизни ребенка, поскольку он представляет себе, что все его радости и горести определяются внешними причинами и что его счастье или несчастье зависит от вмешательства существ и вещей, которые его окружают» (с. 19)

В своем дологическом мышлении Рене приходит к следующему имплицитному заключению: «Мама меня не кормит — значит, она не желает меня кормить. Из этого следует, что я виновата, так как продолжаю хотеть материнской еды, в которой мне отказано. И то, что я сержусь и обижаюсь на это, делает меня еще более виноватой».

Следуя этой дологической аргументации, Я находит доказательство вины в самом присутствии аутодеструктивных влечений. В конце концов агрессивность, направленная на «злую мать», которая не смеет проявляться «по адресу», автоматически обращается на свой источник — Я и тем самым усиливает влечения к смерти. Больная рассказывает о том, как, когда я отдавала приказы маленькой обезьянке — ее двойнику — держать руки вниз, импульсы самоповреждения у пациентки исчезали. Этот факт демонстрирует нам связи, существующие между деструктивными влечениями и либидо. Через механизм пресимволического, магического участия пациентка проецировала свои влечения на маленькую обезьянку, которая в то же время была самой Рене. Так, если мама-аналитик опускала руки маленькой обезьянки вниз, приказывая ей держать их в таком положении, — для Рене это означало, что мама сопротивляется тому, чтобы она вредила себе, что мама позволяет ей жить. Это доказательство любви, которое демонстрировалось ей магическим образом — единственным, который был доступен больной, являлось для нее настолько мощным нарциссическим экраном, что был способен моментально подавлять влечения к смерти.

Однако следует принять во внимание, что этот экзогенный защитный механизм, связанный с магическим актом и состоящий в том, чтобы опускать обезьянке руки, был всего лишь паллиативом.

В) Оральные источники чувства реальности

Чтобы вытащить Рене из когтей первичных влечений, необходимо было в первую очередь приняться не за их вторичные эффекты, а за сами причины, которые приводили их в действие. Лишь поняв, что я должна удовлетворить выраженную потребность Рене в материнском кормлении, я смогла освободить ее и от агрессивности, и от саморазрушительных влечений. Поэтому, давая ей в определенные часы по кусочку яблока, которые символически олицетворяли материнскую грудь, я удовлетворяла ее главную, первичную потребность, ту, которая оставалась у нее и во взрослом возрасте и которая удерживала ее Я в состоянии глубокой регрессии. Впервые в жизни почувствовав себя любимой тем единственным способом, который ей подходил, т. е. магическим, Рене пережила прекрасное ощущение реальности, которая одновременно удивила и восхитила ее. Надо сказать, что, как по мановению волшебной палочки, болезненное восприятие реальности уступило место нормальному. Вместо того чтобы видеть людей и предметы вычлененными, огромными, изолированными, без какой-либо связи между ними, она стала воспринимать их в их нормальных размерах и в их межиндивидуальных связях. Она вложила в реальность либидинальную энергию, взятую из материнской любви.

Эта реальность, как она ее описывала, показалась ей «теплой», «живой», т. е. эмоционально наполненной.

В свою очередь, исчезли бред и галлюцинации, а главное, исчезла ужасная тревога, происходившая из беспорядочных появлений в беспомощном Я бессознательных влечений, и тревога эта была замещена благотворным ощущением безопасности и защищенности: «Меня любят».

Так, мы видим, как установление контакта между Рене и мамой-аналитиком, даже только лишь в оральном плане, помогло пациентке вновь обрести чувство реальности. А в самом деле, не является ли мама-кормилица самой первой формой не-Я? И не является ли она тем самым источником и основой всей последующей реальности?

Г) Новые травмы и мощная регрессия Я на эмбриональную стадию

К несчастью, в то время мой метод был еще далек от того, чтобы быть достаточно систематизированным, и я совершила ошибку, стараясь слишком быстро сделать Рене независимой от мамы-аналитика. Это привело к тому, что контакт между нами был тут же потерян. Более того, Рене была сильно травмирована внезапным уходом ее санитарки, что только усилило ее комплекс покинутости. В конце концов, в какой-то из дней, когда она отказывалась есть, я вместо того чтобы настаивать, как должна была бы это сделать, сказала ей, что она может не есть, раз не голодна. Рене интерпретировала мои слова как некий Мамин приказ, чтобы она перестала есть и, как следствие, перестала жить. Это повлекло за собой приступ яростного возбуждения, в котором все разрушительные силы вновь взяли верх, так как любви мамы-кормилицы, которая могла бы защитить Я от его захвата этими силами, больше не было. Рене, как она сама об этом рассказывает, погрузилась в состояние за пределами какого бы то ни было мышления, какого бы то ни было языка. Фактически регрессия, последовавшая за этим приступом, привела ее на самую примитивную стадию — эмбриональную. Единственным ее желанием было вернуться в мамино тело, и это желание реализовывалось ею попытками самоубийства. Полностью подверженное влечениям к смерти, дезинтегрированное Я не имело ни малейших сил для того, чтобы восстановить ту патологическую структуру, которую само же выработало. Таким образом, бред и галлюцинации, которые вернулись вновь, потеряли всю свою эмоционально-аффективную составляющую, как и всю свою предметность, и редуцировались лишь к некоторым стереотипиям, вербальным персеверациям и автоматизму. Не участвуя больше в структурирующих попытках психотического Я, аффекты вернулись к своему неразвитому состоянию и стали еще более сильными. Именно в этот период, когда все указывало на то, что идет стремительное движение к аффективной деменции, Рене начала, как она сама указывает, говорить «на языке». Но термин «язык» малопригоден, чтобы отразить реальность. Фонемы, которые использовала Рене и которые сводились лишь к нескольким слогам — всегда одним и тем же: «ихтью, раите, оведе, гао» и т. д. — не обладали ни одной из характерных черт, присущих вербальным знакам или даже символам. Для лингвистов знак представляет собой произвольное означающее, связанное социальной конвенцией со своим означаемым. В то время как символ — это означающее, которое обладает схожестью со своим означаемым (например, метафора). Ничего подобного в языке Рене мы не находим. Никакого понятийного или аффективного значения (в смысле символа) с этими фонемами связано не было. Мы не можем отнести их даже к вербальным схемам Пиаже, в которых ребенок использует ономатопею для самых различных вещей, потому что в вербальной схеме существует, какой бы примитивной она ни была, субъективная связь между произнесенной ребенком фонемой и предметом, к которому она обращена. У Рене же не обнаруживается никакой связи между ее фонемами и предметами или действиями. Они являлись самыми примитивными вербальными выражениями, которые происходили непосредственно из бессознательного и имели признаки символов: бессознательность, изменчивость по сравнению с устойчивостью знака и сенсорно-двигательная имитация. Их можно было рассматривать как бессознательные проявления, требования и жалобы маленького ребенка и в то же время как фрагменты материнского голоса, который успокаивает и утешает. Таким образом, мы видим, в какое состояние регрессии было погружено Я пациентки.

 

Глава вторая.

Этапы реконструкции Я

Мы только что, шаг за шагом, проанализировали путь, пройденный Я на его пути к психотической дезинтеграции. С психоаналитической точки зрения мы можем сделать вывод о том, что эта непрерывная регрессия увела Я за пределы оральной стадии — к эмбриональной. В феномене дезинтеграции необходимо, в соответствии с теорией Джексона, различать позитивный и негативный аспекты. Достижение терминальной стадии представляет оба эти джексоновских аспекта. С одной стороны, Рене реализовала желание вернуться в свою мать повторяющимися попытками самоубийства (негативный аспект), а с другой стороны, она реализовала это же желание своим уходом в абсолютный аутизм (позитивный аспект).

А) Символическая реализация эмбриональной стадии. Точка отсчета реконструкции Я

Когда больная была в состоянии регрессии на эмбриональную стадию, я решилась попробовать установить контакт между ней и мамой-аналитиком. В то время, благодаря многочисленным экспериментам, которые я проводила с Рене, я пришла к совершенно определенному выводу: если я хочу, чтобы мой метод работал, я должна принимать в расчет ту стадию регрессии, на которой находится пациентка, и не переходить к следующей до тех пор, пока она сама не проявит к этому желания.

Так, стадия, на которой, как мы уже видели, остановилась Рене, была эмбриональной — это была стадия возврата в мать. Само собой разумеется, что на этом уровне Я как сознательная единица больше не существовала. Путаница между Я и не-Я была полнейшей. Следовательно, я не могла рассчитывать на какое бы то ни было участие самой больной. К тому же в этот период она перестала меня узнавать. Несмотря на это, я активно искала способ для воссоздания между нами связи — связи, которая будучи найденной, могла бы восстановить наш контакт.

Я оттолкнулась от своего нового понимания того, что, чтобы установить контакт между Рене и мамой-аналитиком, необходимо удовлетворить потребности, свойственные той стадии, к которой регрессировала пациентка.

В итоге, поскольку она хотела вернуться в тело мамы, необходимо было перестать сопротивляться этому ее желанию и помочь ей реализовать его. Впрочем, до тех пор я занималась только негативным аспектом ее желания, т. е. фактически санкционировала ее попытки самоубийства тем, что защищала ее всякими ремнями безопасности и покрывала стены матрацами. Теперь мне надо было опереться на позитивный аспект ее потребности, позволяя ей уйти в аутизм настолько, насколько ей этого хотелось. Более того, следовало доказать ей, что я полностью согласна с ее желанием возврата в материнское тело и даже показать, что удовлетворение этой потребности напрямую зависит от меня. Я удовлетворила это, почти физиологическое, желание Рене, символически помещая ее, как она говорила, в «зеленое», в «водоем».

Рене невыносимым образом страдала от болезни почек, и поэтому ей часто приходилось делать уколы морфия. Обычно это делали либо врач, либо медсестра. Когда же это делала я, то не считала это чем-то большим, нежели обычным уходом за больным. Я решила воспользоваться покоем, который наступал вслед за уколом, чтобы удовлетворить желание Рене. В один из дней, когда она испытывала особенно сильные боли и всячески пыталась кусать и бить себя, я сказала: «Мама хочет, чтобы маленькая Рене больше не страдала, Мама хочет, чтобы Рене погрузилась в „водоем“, в мамину „зелень“», — затем я сделала ей укол. В ожидании, пока укол подействует, я задвинула шторы, и комната погрузилась в зеленый полумрак. Я обратилась к Рене: «Видишь, Мама поместила Рене в зелень, Рене может ни о чем не беспокоиться». Легкая улыбка, первая за долгое время, промелькнула на губах маленькой пациентки, которая тихо и спокойно уснула.

В следующий раз, когда Рене вновь страдала от боли и плакала, она произнесла: «Зеленое, зеленое ушло». И опять, используя тот же метод, что и в первый раз, я вновь поместила ее в «зелень».

Тем самым я позволяла ей оставаться полностью пассивной, наслаждаться тишиной и покоем еще не родившегося младенца. Таким способом мне хотелось установить связь, пусть даже самую примитивную, между пациенткой и мамой-аналитиком.

Как только Рене обнаружила, что удовлетворение ее желаний зависит от Мамы, она была вынуждена обратить внимание на источник своего удовольствия, и благодаря этому устойчивая связь с внешним миром была установлена.

В то время Рене была уже готова к реконструкции своего «Я». Безусловно, невозможно претендовать на то, чтобы на той эмбриональной стадии, которой она достигла, шла бы речь об автономном «Я».

И все же, удовлетворяя ее потребность возвращения в Маму, используя «водоем» и «зелень», я заставляла Рене переносить внимание на «источник» ее удовольствия. Отсюда ее ожидание, т. е. некоторое осознание ее динамизма. До тех пор все состояло из одной путаницы, дезинтеграции, возбуждения. Ее желание вернуться в Маму не диссоциировалось от саморазрушительных влечений. И вот Рене удается обнаружить некоторые отношения — пока еще слишком общие — между собственным желанием и объектом, который их реализовал. Она обратила внимание на то, что, когда она плакала и кричала: «Водоема больше нет, Рене хочет зеленого», я шла к ней и посредством успокоительного укола (позже, если она чувствовала себя получше, — всего лишь задвигая шторы, с тем чтобы в комнате наступил полумрак) вновь помещала ее в «зелень», т. е. в мать. И вот, таким образом постепенно установилась причинная связь — пока еще очень примитивная, поскольку она не отделяла действия от феноменализма. Мать на этой стадии является всего лишь пределом желаний пациентки. Однако, поскольку и по мере того как достижение этого предела счастливым образом повторяется, Рене начинает различать два «конца» упомянутой связи: она воспринимает маму-аналитика как некий центр действия и приписывает ей все признаки причины, по которой ее желания эффективно удовлетворяются. До тех пор, желая получить «зеленое», она рассчитывала только на себя: плакала, вызывала «зеленое, зеленое». Теперь же она ожидала, что удовлетворение её желания придет от меня.

Когда Рене физически почувствовала себя лучше и уколы больше не были нужны, я всё же продолжила помещать её в «водоем», но для этого мне было достаточно лишь затемнять комнату. Поскольку её желание удовлетворялось, та вина, которую она чувствовала из-за того, что хотела проникнуть в Мамино тело, неожиданно для неё исчезла. Теперь внимание маленькой пациентки могло полностью фиксироваться на объекте, который являлся источником исполнения ее желаний, и она начала радоваться присутствию Мамы, не испытывая при этом желания проникнуть в нее. Это был большой прогресс. Чтобы продолжить двигаться тем же путем, необходимо было использовать тот драгоценный опыт, который я приобрела, а именно знание того, что внимание, которое пациентка уделяла внешнему миру, проистекало из удовлетворения ее фундаментальных потребностей.

Б) Создание нового «имаго» пациентки

Сейчас главной моей задачей было предоставить Рене образ ее самой, новое имаго, благодаря которому она смогла бы построить свое Я. На стадии, до которой она регрессировала, у нее были лишь телесные и аффективные ощущения, но еще не было понимания своей субъектной активности. Именно поэтому я использовала механизм проекции, механизм, который является абсолютно бессознательным. Я взяла на руки куклу, сначала Моисея, потом Иезекииля, и продемонстрировала самую нежную заботу о них — накрывала, обнимала, укачивала. Таким образом я показала молодой пациентке модель, на которую могло проецироваться ее бессознательное Я. Фактически, как мы уже видели, люди и предметы воспринимались Рене лишь как некое продолжение ее самой, оставаясь все же чем-то совершенно другим, нежели она сама. С самого начала я знала этот крайне примитивный механизм магического пресимволического участия, который предполагает полное отсутствие осознания себя. Какой-то период времени Рене удовольствовалась тем, что абсолютно пассивно присутствовала в комнате, пока я ухаживала за Иезекиилем, тем не менее радуясь тому, что видит. Между тем стало гораздо легче ее накормить, особенно если я «давала грудь» Иезекиилю непосредственно перед тем, как пациентка садилась за стол. Однажды Рене осмелела настолько, что рукой подтолкнула Иезекииля к моей груди, при этом внимательно меня разглядывая. Этим поступком она установила более тесную связь между своим Я и своим символом, между означаемым и означающим. И когда она удостоверилась, что я собираюсь регулярно кормить Иезекииля, то с легкостью согласилась есть самостоятельно.

До сих пор мы сталкивались с полным отсутствием различий между Я и предложенным мной символом. Однако, по мере того как бессознательное пациентки чувствует себя все спокойнее благодаря любви мамы-аналитика, энергия, которая ранее использовалась для саморазрушительных побуждений, высвобождается для того, чтобы переключиться на инстинкт сохранения Я. И с этого момента Рене начинает, правда, пока лишь в оральном плане, дифференцироваться от своего символа, т. е. она сама принимает пищу, которую мама-аналитик давала Иезекиилю. Символ, однако, окончательно еще не покинут.

В) Процесс имитации на службе формирования Я

Мы увидели, как благодаря Иезекиилю сформировалось новое «имаго» больной — «имаго» счастливого ребенка, которого любит мать. Именно в этот период Рене начинает усваивать новое поведение, комплементарное по отношению к предыдущему, которое позволяет ее Я постепенно реконструироваться. Это поведение начинает организовываться вокруг процесса имитации.

Известно, что Болдуин рассматривает имитацию как один из двух источников осознания себя и другого — первым источником является проекция. Согласно этому автору, ребенок начинает осознавать себя, имитируя поведение других. И Пиаже в своей замечательной книге «Формирование символа у ребенка» излагает генезис имитации и ее эволюцию, которая состоит из шести стадий. Если выдающийся швейцарский генетик делает акцент преимущественно на тесные связи между эволюцией имитации и эволюцией интеллекта, то он также показывает, но в более имплицитной манере, имитацию в ее связи с осознанием себя. На первичном уровне ребенок имитирует лишь движения, которые он в состоянии выполнять спонтанно, следовательно адаптации к новым моделям не происходит. При перемещении в аффективный план мы можем констатировать, что так же обстояло дело и с молодой Рене. Мы только что установили, что благодаря процессу проекции больная смогла начать есть самостоятельно. Фактически Рене копировала сама себя, копируя Иезекииля, являвшегося ее символом. Сначала она спроецировала собственные потребности и желания на куклу Иезекииля, а затем стала подражать ему, воспроизводя свое собственное поведение. Этот же феномен Пиаже отметил у маленьких детей двенадцати-восемнадцати месяцев, когда они проецируют собственные действия (питье, еда) на животных, а потом имитируют их, воспроизводя собственные движения. Пиаже называет эту стадию эволюции символа «стадией проекции имитационных схем». Разумеется, основное значение в проекции у маленького ребенка имеет игровой элемент. Однако наибольшей интерес для понимания шизофренического Я состоит в том, чтобы увидеть соответствие между конструкцией инфантильного Я и реконструкцией психотического Я. И то и другое проходят идентичные стадии с феноменологической и структурной точки зрения, но — глубоко различные с точки зрения функциональной.

Пришло время исследовать функцию процесса собственно имитации в генезисе Я Рене.

До сих пор Рене имитировала лишь своего двойника Иезекииля, т. е. воспроизводила свое собственное поведение, предварительно спроецированное на куклу. Теперь же имитация объекта начинает меняться. И это изменение говорит о шаге вперед по сравнению с предыдущей стадией. Но репродукция желаемого поведения, спроецированного на свой символ, не означает еще никакой аккомодации к объекту. Имитация еще путается с ассимиляцией и с пресимволическим магическим участием.

Однако на этой новой стадии своей эволюции Рене использует как модель для подражания свою мать, в данном случае меня. Здесь имитация устанавливается по-настоящему как независимая функция. Необходимо, однако, понимать, что если Рене начинает имитировать мать, то подражает ей не как «автономной личности», в любом из аспектов ее поведения, — ее подражание распространяется только на модели поведения, непосредственно связанные с ее глубинными потребностями. Как следствие, она ограничивается строго областью принятия пищи.

Вместо того чтобы продолжать оставаться пассивной перед мамой-кормилицей, как она это делала раньше, Рене начинает ее имитировать. Так, за столом она повторяет каждую произнесенную мной фразу и копирует каждое мое движение. К примеру, когда я, гладя ее по щеке, говорила: «Пей молоко, моя дорогая», Рене несколько раз повторяла: «Пей молоко, моя дорогая. Пей молоко, моя дорогая» — и дотрагивалась до своей щеки. Она произносила эти фразы с важностью, придавая им мои интонацию и звучание. На этой стадии мы обнаруживаем лишь сенсорно-двигательную вербальную имитацию, которая вызывает путаницу между Я Рене и Я мамы-аналитика. Что касается непрерывного повторения одних и тех же фраз, мы можем объяснить это работой по ассимиляции и фиксации сымитированного поведения.

В тот период Рене имитирует некоторые из моих движений, которые ее интересуют, с тем чтобы заставить меня выполнять их. Маленькая пациентка как будто придает своим движениям причинный смысл, призванный повлиять на человека, которого она хочет заставить действовать. Так, когда Рене хотела, чтобы я накрыла ее одеялом, она два или три раза совершала движения, которые обычно делают, расстилая покрывало, и при этом она пристально смотрела на меня. Имитация в данном случае использовалась как действие, которое должно было заставить другого, важного для нее человека произвести желаемое действие. Необходимо сразу сказать, что эти действия очень похожи на те, что Пиаже описал у восьми-девятимесячных детей и которые он назвал «схемами действия» или «схемами, продлевающими действие интересного спектакля».

Как у ребенка, так и у Рене на ее уровне отсутствует какая-либо объективизация, все сосредоточено непосредственно на самом действии.

Между тем, как только копия модели оказывается хорошо закрепленной благодаря повторению, имитация постепенно отдаляется от модели. Появляется, говоря словами Пиаже, отсроченная имитация. Как следствие, Рене больше не нуждается в присутствии мамы-аналитика для того, чтобы копировать ее. Об отсутствующем объекте напоминает одно лишь имитационное движение. Это означает, что Рене, даже находясь вдалеке от своей модели, становится способной точно воспроизводить ее жесты и слова. Она ведет себя сама с собой так, как обычно вела себя с ней я. Однако, маленькая пациентка не удовлетворяется тем, что копирует движения мамы-аналитика, оставаясь при этом сама собой. Нет, она полностью ассимилируется со своей моделью: она становится собственной матерью. Мы сталкиваемся здесь с тем, что было написано Пиаже о детях, а именно с тем, что имитативное движение играет символизирующую роль, при этом символизируется имитируемый объект. Это приводит к путанице между собственно имитацией и ассимиляцией Я — эти два феномена становятся одним и тем же.

Появление у Рене новой способности, а именно имитировать отсутствующую модель, имеет неоценимое значение для эволюции ее Я. Она демонстрирует, что работа по интроекции мамы начинает происходить по-настоящему. Модель не остается снаружи Я, она постепенно интериоризируется. Вместе с тем, чтобы укрепить ментальную репрезентацию мамы, еще сохраняется необходимость физического контакта с отсутствующей моделью.

Необходимо чтобы мать участвовала в имитации через посредника, имеющего к ней непосредственное отношение. Поэтому, в то время как Рене ест без меня, ей необходимо держать в руке бумагу, на которой я написала слова, адресованные ей в связи с этим. Рене читает, затем повторяет написанные слова несколько раз. Потом бумага перестает быть необходимой, так как модель окончательно интериоризирована, что доказывает начало структурной организации Я. Значит ли это, что Рене осознает теперь тот факт, что обладает Я, подобным Я мамы, а, следовательно, подобным Я другого? Пока нет, так как, хотя она больше и не путает себя с любимой мамой, что равносильно определенной диссоциации с ней, Рене разговаривает с собой в третьем лице и обращается к себе как к «персонажу». Во время еды она заявляет: «Рене пьет свое молоко, ей его дает мама», как если бы речь шла о другом лице. Такое поведение свидетельствует о том, что, по терминологии Пьера Жане, она дошла до ассертивной стадии, т. е. до стадии, когда пациент представляет себя персонажем. Пишон называет эту стадию «насыщенное лицо» — в противовес «разреженному лицу», где вступает в действие «я-себя». Для Пишона понятие «насыщенное лицо» — это набор признаков, отличающих одного субъекта от другого, тогда как понятие «разреженное лицо» определяет, наоборот, ядро личности — то, что в ней постоянно и неизменно, то, что, собственно, символизирует «я».

Следует отметить, что «насыщенное лицо» у Рене — не совсем то, о чем говорил Пишон. Оно представляет собой специфическую сущность, сосредоточенную на оральном: «оральный персонаж», если можно так выразиться. И непрерывное повторение фраз имеет целью, как показал Фрейд, установить прочную связь между прошлыми и настоящими данными и укрепить схемы ассимиляции. В этом случае дело было в том, чтобы тесно связать персонаж Рене и персону матери, которой она подражает, вот почему она делает к фразе: «Рене пьет свое молоко» обязательное дополнение: «Это мама дает Рене молоко».

Структурой личности все еще является схема участия. Но вскоре, благодаря инструменту повторения, который закрепляет интериоризацию модели и чье аффективное значение заключается в том, чтобы сохранить в себе любимую мать, больная достигает новой стадии. Это стадия интроекции матери, на которой появляется чувство субъектного сознания, так как, по мнению Болдуина, имитация является источником эго и одновременно источником другого (alter). Именно копируя действия другого, ребенок постепенно осознает самого себя. Точно так же, копируя мать, Рене осознала себя, и это имело следствием незамедлительное появление «я». Мы видим, что вскоре юная больная заявляет: «Я пью мое молоко, это Мама мне его дает». Однако она все еще чувствует необходимость усилить интроекцию, употребляя слово «Мама» и дополнение: «Мне его дает Мама». Последние следы вербального участия пока остаются, но наблюдается тенденция к их исчезновению. Лишь когда она полностью идентифицирует себя с матерью, Рене довольствуется тем, что говорит: «Я пью». Рене стала независимой в оральном плане. Из сердцевины ее Я появился этот единый компонент структуры личности, в высшей степени специфический и индивидуальный — «я». Оно отмечает в сознании то, что среди различных составляющих «Я» является в личности неизменяемым, постоянным. Оно также является осознанием свободы и воли. Оно доказывает, что Я теперь наделено структурой и что оно окончило свое оральное конструирование. Рене более не является персонажем, она стала персоной, личностью, она оказалась человеком. Таким образом, постепенная реконструкция Я осуществилась благодаря двойному процессу — проекции на Иезекииля и имитации матери-аналитика. Одно дополняло другое.

Г) Построение «телесного Я»

Однако если Рене обрела автономное Я в оральном плане, у нее еще не было четкого осознания того, что она обладала телом, собственно говоря, была телом. А ведь Я — это и телесное Я. Некоторые современные философы рассматривают «Я» главным образом как осознание человеком, что он — тело, обладает телом. И Пиаже показывает, что по мере того как ребенок осознает себя, т. е. десубъективизирует себя, он осознает, что он — подвижное тело, находящееся в неподвижном пространстве, в котором есть другие тела и связи между ними. Необходим целый операторный аппарат, чтобы постичь представление о том, что такое быть подвижным телом среди таких же других тел в неподвижном пространстве. Это построение — и аффективное, и интеллектуальное одновременно. Рене, как ребенок, не воспринимает себя как единое целое со своим телом. Доказательством этому служит то, что она говорит о своем теле как о независимом, хотя и связанном с ней, объекте. И когда часть ее тела страдает, она тут же объективирует ее и вычленяет из целостности. В результате она не говорит: «У меня болит рука», а произносит: «Руке больно», как если бы рука была независимым персонажем, и при этом она протягивает руку как можно дальше от своего тела. По этой же причине Рене любила, чтобы я ей говорила: «Какое у Рене красивое тело, какое оно чистое!». Или она подходила ко мне, заявляя: «Есть один зуб, который проказничает, скажи ему что-нибудь». И тогда я говорила: «Зуб, а ну-ка, будь послушным — оставь в покое мою маленькую Рене, эй, зуб!» В этот момент Рене идентифицировала себя с зубом и отвечала мне: «Да, Мама, да, Мама». Эта пластичность Я, отделяющегося и в то же время идентифицирующегося с больным органом, доказывает, насколько процесс структурирования, завершенный в оральном плане, был неупорядоченным на общем плане личности. Она также показывает важность осознания феномена «быть телом» для того, чтобы произошел настоящий синтез Я. Но отсутствие у ребенка осознания того, что он является телом среди других тел, происходит только от незавершенности его интеллектуальной эволюции. В то время как у юной больной оно было вызвано дезинтеграцией Я и выходом либидо за пределы его объекта. Рене не могла любить свое тело, пока его не полюбила мать-аналитик. Поэтому мне пришлось много им восхищаться, кокетливо одевать, чтобы показать юной больной, что я люблю это тело, и что она также имеет право любить его. Как и в случае с едой, Рене приняла к действию два механизма — проекции и имитации. Она начала с того, что пожелала красивой одежды и тщательного ухода за Иезекиилем, затем она стала копировать мои действия по отношению к ее собственному телу, которое она объективизировала в Иезекииле. Позже она стала имитировать мои жесты, мои слова восхищения по отношению к нему. Наконец, она смогла воспроизводить эти слова и жесты без моего обязательного присутствия. Имитация в «нарциссическом» плане была интериоризирована, что означало, что интроекция матери произошла. Модель превратилась в образ, который живет своей собственной жизнью и определяет имитацию. На этой стадии Рене больше не объективизирует свое тело; при отсутствии осознания его, она составила с ним единое целое. И когда у нее болит зуб или нога, она говорит: «У меня болит зуб, у меня болит нога» — так же, как она говорит: «Я умываюсь».

Д) Аффективные основы структуризации реального

Тем временем юная больная, согласившись с тем, что она является «телом», не приобрела еще, так сказать, телесной относительности. Это значит, что она никак не размещает своего тела в неподвижном пространстве, в котором находятся и другие тела. Короче говоря, она еще не овладела тем, что специалисты по логике называют логикой отношений, так как она представляет себе все позиции и перемещения объектов только по отношению к себе. Таким образом, желая сориентироваться и определить точку, в которой она находится, Рене заявляет, ничуть не заботясь о точных, объективных соотношениях: «Передо мной север, позади юг, направо от меня восток, налево — запад», как если бы она была живой географической картой. И при этом она убеждена, что стороны света подвижны и изменчивы относительно расположения ее тела, так что если она делает пол-оборота направо, то север становится западом, так как запад располагается по ее левую руку!

Этот пример показывает, какой степенью геометрического эгоцентризма обладала юная пациентка. Ей еще предстоит выработать для себя и структурировать пространство, так как пока она еще не сдвинулась со своей собственной обзорной точки.

По причине того же эгоцентризма Рене не воспринимала и перспективу. Например, когда мы ехали на машине и видели гору Салев, то на расстоянии она ее не узнавала, и, пока мы приближались, спрашивала, а не другая ли это гора. Когда же ее уверяли, что это по-прежнему Салев, она вопрошала: «Но ведь она изменилась, почему же она теперь такой формы?»

Эта стадия, к которой регрессировала больная, очень похожа на стадии, описанные Пиаже в книге «Конструирование ребенком реальности». Но Пиаже приписывает эту недостаточную пространственно-временную структуризацию операторной эволюции в ходе конструирования, в то время как интересно отметить, что аффективная регрессия может вызвать те же феномены. И мы увидим, что именно в связи с аффективным развитием Рене будет постепенно создавать структуру перцептивного мира. Чтобы Рене пришла к «логике отношений», ей необходимо установить между матерью-аналитиком, ее избранным и репрезентативным объектом реальности, и своим Я, отношения, как между двумя личностями. Для этого обязательно, чтобы юная больная усвоила важнейшее понятие, а именно понятие постоянной идентичности «матери». На самом деле, до этого, Рене не признавала мать в качестве «матери», а лишь как продолжение ее самой. Она включала ее в себя. Поэтому, когда я болела, принимала посетителей или ходила за покупками, Рене переставала меня узнавать и теряла со мной контакт, уходящий вместе с реальностью. Она еще не инвестировала либидо в социальные зоны личности матери. Но по мере того как магическая символическая реализация удовлетворяет неосознанные потребности, мы видим, как начальный эгоцентризм сокращается, что позволяет Я учитывать, что существуют другие. И это, и выход Рене из аутизма произошли, повторяю, благодаря магической символической реализации.

Как она сама об этом рассказывает, констатация того, что, когда я заболела ларингитом, у нее достало сил вернуть мне голос, обращаясь к нему с просьбами о возвращении, с одной стороны, заставила ее поверить в болезнь, а с другой — научила искать средства для лечения в реальности.

Находясь в мучительной ситуации, когда она не узнает новый образ матери, Рене может принять его, лишь постепенно его ассимилируя, и в символическом плане других, знакомых ей, ситуаций.

Констатируя, что она может с помощью призывов заставить вернуться исчезнувший голос, Рене в дальнейшем не будет бояться, что мать ускользнет от нее, так как теперь она знает, что обладает силой заставить ее вернуться, как только пожелает.

Через анимизм страх перед неизвестным исчезает, и Рене может установить связь между знакомой матерью и матерью незнакомой, т. е. матерью-индивидом. Я, успокоенное благодаря магическому акту, может теперь черпать в реальности адекватное поведение, позволяющее ей заставить голос вернуться. Именно тогда Рене начала делать мне уксусные компрессы, ингаляции, стала читать инструкции к лекарствам, чтобы понять, какое из них наиболее эффективно, — короче, вести себя как настоящая сиделка. Таким образом, все наиболее важные зоны личности матери-аналитика были распознаны и инкорпорированы Я. На этом уровне Рене узнает меня в моих разных социальных ипостасях: как хозяйку дома, принимающую гостей, как покупательницу в магазине и т. д., так как для каждого из этих аспектов поведения юная больная смогла установить связь между матерью-кормилицей и социальной матерью. На самом деле первыми приглашенными были медсестра, которую Рене любила, потом маленькая девочка, к которой она участливо относилась, и затем ее врач. Также и первые покупки, которые мы делали вместе с ней, были покупками предметов для ее пользования или для того, чтобы она могла их кому-то подарить. Следовательно, она являлась источником того или иного аспекта моего поведения.

Вскоре она узнала меня в ситуациях, независимых от нее самой. Оставалось лишь принять мою профессию психоаналитика, занимающегося пациентами, на которых она перенесла свою агрессивность, накопившуюся у нее против братьев и сестер. Здесь также произошла символическая реализация ее неосознанной потребности, позволившая ей мириться с тем, что я принимаю пациентов, потом спокойно принять их присутствие, и, наконец, заинтересоваться ими и мною самой. Моя индивидуальная и социальная личность была полностью узнана и интегрирована Я, и я обрела свою постоянную идентичность. Последовавший прогресс был громадным. Установив отношения между своим Я и социальной матерью, Рене приближалась к «логике отношений». Она больше не сводила все только к своей собственной деятельности, а считала себя человеком среди других людей, имеющих те же права и обязанности, что и она. И в связи с постепенной децентрализацией ассимиляции реального ее Я, Рене удавалось все лучше дифференцировать внутренние впечатления и внешний мир. Поэтому магико-анимистические и магико-искусственные способы поведения исчезли, оставляя место для способов поведения, адаптированных к обществу. Инвестирование либидо во внешний мир и в другого восстанавливала границы, разделяющие Я и реальность, а также взаимоотношения между Я и другим. Рене выстраивала свой мир, параллельно вырабатывая свое Я.

Рене медленно, но верно двигалась к жертвенности и к объективности взрослого.

Я, наделенное теперь либидинальной энергией, черпаемой из материнской любви, было способно любить само себя и жить независимо от матери. Оно было также достаточно структурировано для того, чтобы структурировать реальность и адаптироваться к ней. Но, главное, оно могло вкладывать свою эффективность в людей и вещи, так что, начав с синкретического сурового и унылого восприятия мира, Рене пришла к видению живой, меняющейся и релятивистской реальности, которая приносила ей радость.

 

Глава третья.

Выводы

А) Значение символических реализаций для механизмов, формирующих Я

Вот мы и подошли к концу нашего исследования, которое мы задумали провести вокруг психотического «Я». Благодаря признаниям Рене мы смогли проникнуть по ту сторону закрытой для нас символики, связанной с бредом, галлюцинациями, шизофреническим поведением, столь озадачивающими своей амбивалентностью и диссоциацией. Феноменологический и психоаналитический анализ латентного периода, начала и собственно состояния шизофренического психоза убедительно показал нам чрезвычайно важную роль фрустрации в дезинтеграции Я. Практически именно она ответственна за изначальную слабость Я, благодаря которой мог начаться психоз.

Начав жизнь при наличии витальной потребности, требовавшей удовлетворения, Рене так и не смогла адаптироваться к реальности. С приближением зрелого возраста она так и не смогла принять сложность внешнего мира и вернулась к низшему, инфантильному состоянию своего развития. Первым признаком этой регрессии Я было то странное восприятие реального, которое так пугало больную. И по мере того как болезнь все более способствует дезинтеграции, можно отметить, что мир пациентки продолжает терять свою пространственную структуру и вскоре заменяется другим — в высшей степени субъективным и зыбким. Эта постепенная утрата реальности происходит из-за уменьшения либидинальной энергии, которой Я предпочитает бред и галлюцинации. Но вдруг, благодаря символической реализации потребности в питании, Рене вновь обретает утерянное ею ранее чувство реальности. Это временное восстановление чувства реального, случающееся прямо во время острого психоза, казалось, свидетельствует о том, что регрессия не является столь застывшей, как представлялось, а обладает некоторым динамизмом.

Однако из-за несистематизированности моего метода и ошибок, которые были ему присущи, Рене дошла до последнего — низшего — уровня отрешения. Эта сильнейшая регрессия, которая довела ее до стадии фетальной организации, является очень поучительной как с точки зрения исследования Я, так и с точки зрения исследования влечений.

На самом деле, благодаря борьбе с распадом личности, мы смогли изучить механизмы, способствовавшие реконструкции Я. Сами по себе эти механизмы не имеют никакой энергетической силы. Они обрели значение лишь после того, как основные потребности больной были удовлетворены. Надо было возместить первоначальную фрустрацию, погрузив Рене в «зелень», т. е. позволив ей утолить жажду возврата к матери. И именно в результате этого символического удовлетворения больная смогла вновь обратить внимание на реальность, так как через мать-аналитика — источник удовлетворения ее нужд — Рене смогла принять ту благотворную реальность, которая перед ней предстала. Поистине с трудом можно отважиться назвать «реальностью» это приравнивание объектного мира и собственного желания. Тем не менее это была первая связь, установленная между Рене и Другим. В этот момент саморазрушительные влечения, вызванные фрустрацией, были нейтрализованы либидинальными тенденциями, почерпнутыми в любви матери. Именно тогда механизмы, формирующие Я, смогли начать действовать.

Удивительно, но при наблюдении за процессами реконструкции личности больного обнаруживается, что они такие же, как и у маленького ребенка. Оба используют проекцию и имитацию.

Процесс проекции используется первым, так как он предполагает неосознанность себя. Поскольку у Рене еще нет структурированного Я, она так легко проецирует свои нужды и желания на куклу Иезекииля. Уверившись в любви матери-аналитика, больная выбирает второй, более продвинутый механизм — механизм имитации. Таким образом, Рене вновь прошла все стадии имитации, через которые проходит маленький ребенок, пока работа по интроекции и идентификации любящей матери не завершилась. Но, как мы видели, по-настоящему Я синтезировалось лишь в момент, когда больная осознала свое тело. Осознание того, что ты являешься телом, оказывается необходимым для дифференциации Я и не-Я, так как именно через тело осуществляется восприятие всего, что имеет целью достичь сознания. Одновременно являясь составной частью и субъекта, и объекта, тело обладает функцией связывать наше Я с внешним миром, а также с Другим.

Поскольку Рене не осознавала феномена «быть телом», она с трудом отличала свои собственные проявления от проявлений внешнего мира. Как нам рассказывает пациентка, когда она мочилась и на улице шел дождь, она вдруг спрашивала себя, а не может ли она остановить все эти потоки воды, и была напугана своим бессилием. В этом смысле также типичным было ее отношение к отдаленным предметам. Вместо того чтобы встать и пойти за предметом, который ей был нужен, она делала ему знак рукой и ждала, что он сам к ней «придет». И видя бездействие объекта, она удивлялась, что именно ей, а не ему, приходится передвигаться. Так же случалось и когда ее целовали и просили поцеловать кого-то в ответ: «А кто поцеловал? — спрашивала она, — Вы или я?». И если, когда она просила пить, я отвечала ей в шутку: «Но мне больше не хочется пить», Рене не улавливала шутки и с покорным видом отвечала: «Ах, да, мне больше не хочется пить». И такое поведение имело место непосредственно в ходе выздоровления, вне всяких психотических манифестаций. Оно свидетельствовало о том, что тело еще не приобрело функции связи и одновременно разъединения между Я и внешним миром.

И Луи Лавель, известный последователь Бергсона, прекрасно подтверждает этот тезис, когда пишет: «Именно поэтому Я есть ничто вне своего тела и вне осознания мира в целом, существование которого без тела не было бы возможным. Не то чтобы тело создавало его посредством какого-то загадочного эпифеномена, но для того, чтобы сознание было возможным, нам следует отличать себя от остального мира, и, следовательно, обладать телом, ограниченным своими собственными пределами».

Но для того чтобы Рене усвоила это понятие, важнейшее для формирования ее сознания, необходимо было освободить ее от аффективного реализма, который давил на нее и создавал жесткую надстройку из интенсивного чувства вины. Действительно, отсутствие материнской любви помешало формированию нормального нарциссизма, ибо где еще индивид может почерпнуть эту любовь к себе, дающую ему уверенность и веру в себя? В интроекции любви матери. И здесь опять речь идет о единении влечения к жизни (инстинкта самосохранения) и либидо.

Теперь, когда, благодаря удовлетворению своей нужды в питании, Рене обрела нормальный инстинкт самосохранения, оставалось вернуть ей такое же нормальное либидо. И снова надлежало использовать процессы проекции и имитации: проекцию желаний (иметь красивое тело, восхищаться им, ухаживать за ним) на куклу Иезекииля и имитацию поведения матери-аналитика — сначала по отношению к телу символа-Иезекииля, а затем к собственному телу Рене.

В момент, когда аффективный реализм полностью разрушен посредством интроекции и идентификации с любящей матерью, синтез Я у Рене действительно заканчивается. Весь энергетический потенциал, вложенный в силы, формирующие психоз, переориентируется на служение Я.

Пришла его очередь упорядочить влечения в нормальную иерархию и инвестировать в реальность либидо, которым оно располагает. Вместо того чтобы формировать механизмы защиты против захвата влечениями и отвергать слишком тяжелую реальность, свободное и независимое Я будет все лучше и лучше адаптироваться к внешнему миру. И два важнейших процесса — символизации и имитации, сыгравшие первостепенную роль в реконструкции Я, заканчивают выполнение своей основной функции. Означает ли это, что они полностью исчезают, не оставляя никаких следов? Их значение в генезисе Я было слишком велико для того, чтобы они не интегрировались в новую аффективно-интеллектуальную структуру личности.

На самом деле символ, первоначально представлявший собой субститут объекта, так как был с ним «сцеплен», будет теперь трансформироваться в образ, а затем в понятие. Мышление образами было характерной стадией эволюции Рене. Но по мере того как Рене устанавливает социальные отношения сначала с матерью-аналитиком, а затем и с другими людьми, она все меньше и меньше будет использовать мышление символами и образами, всегда сцентрированное на индивидуальном, и начнет, наконец, пользоваться операторными понятиями. В лингвистическом плане символ превратился в социальный знак, условный и произвольный (согласно соссюровскому определению), а в аффективном плане он преобразовался в постоянную идентичность, со своими отличиями от других.

Со своей стороны, имитация, после того как она была лишь простым копированием объекта, постепенно освободится от перцепции, чтобы стать репрезентацией, и в свою очередь пустить в ход образ отсутствующей матери. И поскольку Рене все лучше и лучше отличает то, что принадлежит ее Я, от того, что принадлежит не-Я, она начинает осознавать свою имитацию. На данной стадии имитация становится осмысленной, т. е. она интегрируется в интеллект и в эффективность и служит им на пользу.

Развитие интеллекта и эффективности сопровождается у Рене появлением новой способности обретать и структурировать все более сложным и оперативным образом мир объектов и идей.

Прогрессу в формировании незыблемого и постоянного мира соответствуют новая способность рассуждать при помощи инструментария взрослого человека, в котором присутствует логика классов и отношений, а также осознание самой интеллектуальной деятельности. Теперь Рене может интересоваться наукой, в частности, ботаникой, где она может реализовать свою потребность в истине и в объективности — приматах научного исследования.

В социальном плане Рене, осознавая себя независимой личностью, отличной от других, соотносит свое мышление с мышлением других людей и сотрудничает с ними. Чем более она осознает свою внутреннюю активность, тем более становится способной стать на точку зрения другого и, следовательно, понять его.

С аффективной точки зрения юная больная переступила через важный этап, а именно эдипов комплекс. Будучи зафиксированной на оральной стадии, Рене никогда не смогла бы пройти его — это завершение либидинальной эволюции. Следовательно, ей оставалось лишь переступить эту критическую точку. Она это сделала абсолютно нормально и достаточно легко. Первое время она старалась своей работой и живостью ума привлечь внимание мужа матери-аналитика. Потом, убедившись, что «папа» ее «тоже любит», она обратилась в сторону матери-аналитика, чтобы имитировать свое поведение по отношению к нему, но в перемещенном плане чувств.

Чувство эдиповой вины, однако, существовало и экстериоризировалось в одном сне Рене, где она видела себя побеждающей мать-аналитика в словесном поединке перед «отцом» и видела, как мать от нее отворачивается. Но разве это не обычное явление? Это было, кстати, единственное тревожное сновидение Рене эдиповой формы. Вскоре юная больная направила свое внимание на учителей и учеников, на своих товарищей по работе. Она стала относиться к замужеству и материнству спокойно, с радостной надеждой, в ожидании принца на белом коне.

Таким образом, во всех планах человеческой деятельности Рене достигла уровня нормального взрослого. Но это восхождение к одновременной победе Я и реальности могло осуществиться лишь благодаря прогрессивной десубъективизации, децентрализации своего эго. В свою очередь, освобождение от радикального эгоцентризма, в плену которого находилась больная, могло произойти только с помощью двух механизмов — символической проекции и имитации. Но если им и удалось сыграть свою конструктивную роль в реформировании Я, то это случилось лишь потому, что они позволили компенсировать первоначальные фрустрации — источники зарождения психоза.

Б) Динамическая концепция дезинтегрирующих процессов при шизофрении

Во ходе изложения я постоянно пыталась продемонстрировать сходство, существующее между определенными аспектами шизофренического мышления и мышления маленького ребенка.

Благодаря шизофренической дезинтеграции, сильно упрощающей психические процессы, нам удалось изучить механизмы формирования Я. И мы не удивились, обнаружив, что они сходны с механизмами, функционирующими у ребенка. По существу, процессы проекции и имитации, через которые Я раскрывается и дифференцируется от не-Я, используются как маленькими детьми, так и больными.

Можно задаться вопросом, нельзя ли установить более тесную связь между убедительными исследованиями, проведенными Пиаже с детьми, и теми, что провели психоаналитики. Конечно, речь идет не о том, чтобы свести шизофреническое мышление к детскому. Это было бы явным заблуждением. Между ними слишком много отличий. Однако, оказавшись перед лицом больного, который, подобно Рене, испытал глубокую регрессию к примитивным стадиям эволюции, почему бы не рассмотреть его проявления в свете теории Пиаже? Из такого сравнения мы можем сделать важный вывод о том, что то, что казалось нам процессом дезинтеграции, может при определенных условиях стать процессом реконструкции. В самом деле, все больные шизофренией обычно используют механизмы проекции, причастности, конденсации, имитации для отражения своей психической жизни.

Вместо того чтобы отдать их в распоряжение саморазрушительным влечениям и бредовым конструкциям, нельзя ли перенаправить эти механизмы на то, чтобы попытаться произвести реконструкцию психотического Я? Если у ребенка эти процессы составляют нормальный и естественный аспект его аффективно-интеллектуальной эволюции, то у больного, как мы видели, их первостепенной функцией является избавление его от фрустрирующей реальности и возможность удовлетворить его фундаментальные потребности. Нам следовало бы изучить эту функцию, чтобы использовать ее в новой психотерапии, основанной на символической реализации фундаментальных потребностей больного.

Я надеюсь, что это небольшое исследование дезинтеграции и реконструкции шизофренического Я демонстрирует важность знания механизмов, формирующих Я, для психотерапии больных шизофренией. Поскольку один из аспектов психоза связан с прорывом бессознательных влечений в поле сознания, дезинтеграция Я, похоже, является одной из главных причин этого вторжения бессознательного. Вот почему психоаналитики и психогенетики, вместо того чтобы работать изолированно друг от друга, должны, напротив, объединить свои методы, создать из них синтез, из которого извлекли бы пользу как клиницисты, занимающиеся психотерапией, так и больные шизофренией.