1

Я понимал, конечно, что рано или поздно мне придется отправиться к матери пропавшей девочки, но вот уже вторые сутки я почему-то медлил, все чего-то ждал. Под ногами, на подтаявшем снегу, чернело собачье дерьмо. Вся улица казалась загаженной, и пешеходы ступали по мостовой осторожно, будто у них под ногами не твердая земля, а неустойчивая палуба тонущего корабля. Я стоял у киоска, укрывшись от ветра, и держал в руках только что купленную газету, которую не собирался читать, а взял просто так, чтобы поддержать разговор с продавцом. Помню, когда мы были в Кракове, у меня и Бернарда водились деньги, но они кончились, и поляки потеряли тогда к нам всякий интерес и помогали нам в расследовании просто из чувства долга, совершенно формально, так что толку от их помощи не было никакой. Человек с раздувшейся щекой подошел ко мне и показал что-то, припрятанное в рукаве. Я толком не понял, что он мне показывает, но позволил себе немного развлечься и вынул служебное удостоверение. Убегая, он походил на испуганного зверька. Я подумал, будь моя воля, я так и остался бы стоять здесь, под козырьком, у газетного киоска, прячась от ветра и дождя, весь оставшийся день.

Дом № 18 на противоположной стороне улицы был построен еще в начале прошлого века и сильно обветшал. Квартплата росла, кровля прохудилась и требовала ремонта, по фасаду шли трещины. Свет горел только в нескольких окнах. Где-то наверху, сидя в своей тускло освещенной комнатке, она и ждала меня.

— Здесь, похоже, одни пенсионеры живут, — услышал я, как пробурчал какой-то парень, проходивший мимо.

Может быть, он и был прав. Вот одна пожилая женщина появилась во входной двери с тремя большими пластиковыми пакетами в руках. Я поднял над головой газету, перебежал через улицу и как раз успел схватить ручку двери перед тем, как она захлопнулась. Жестом я показал, будто хотел просто помочь ей, услужливо придержать дверь. Чувство благодарности сбило ее с толку, и она не поняла, что на самом деле я просто хотел попасть на лестницу. А вообще-то, что ей нужно на улице, под дождем, в одной вязаной кофте, сваливающейся с плеч? Я так и представил себе, как дождь вымочит ее до нитки и эта прогулка для нее добром не кончится. В доме, где жила моя бабушка, была консьержка, которую я сейчас почему-то вспомнил.

На лестнице пахло рыбьим жиром. На почтовом ящике два имени: Ингер и Мария. Приклеенная переводная картинка с подсолнухом выделяла ящик среди всех остальных. В этом чувствовался какой-то вызов. Поднявшись на три этажа, я увидел на входной двери такую же картинку. Что это? Символ их семьи? Сигнал окружающему миру, мол, здесь мы еще боремся и выживаем, так, что ли? Из соседней двери донеслись голоса, сначала я даже подумал, что они звучали из их квартиры. Громкий мужской голос, потом в ответ более нежный голос — то ли ребенка, то ли женщины, слов не разобрать. Затем грохот. Что-то разбилось. Наступила тишина.

Я попытался представить себе ее, увидеть воочию, какая она, та женщина, которую я через мгновение встречу. Чем она занималась все эти бесконечные дни, одна в квартире? О чем думала по утрам, просыпаясь? Особенно в тот день, когда поняла, что ее любимой дочери больше нет в живых?

Я не хотел туда идти. Не хотел с ней встречаться. Не хотел разговаривать с ней и вообще заниматься этим проклятым делом. Однажды я уже расследовал дело о пропавшей девушке, и тогда ее быстро нашли. Она лежала под брезентом, на дне лодки, внутри старого лодочного сарая. Между ног торчала пивная бутылка, а в рот ей забили шарф с такой силой, что чуть не оторвали язык.

Лицо, появившееся в щелке двери, изумило меня. Это было красивое лицо. Как могла женщина, потерявшая ребенка, оставаться такой красавицей?

— Я думала, что вы уже не придете, — сказала она, когда я себя назвал. Потом открыла дверь нараспашку.

Лицо ее было серым, это я увидел, войдя. От света, падавшего из прихожей, горе на лице стало проступать, словно на фотографии в растворе проявителя, и мне нужно было определить к этому свое отношение. Похоже, ее лицо свыклось с горем. Это была серая маска застывшего, безнадежного отчаяния. Я разулся. Стоял, держа в руках ботинки, с которых на пол падали капли. Понял, что носки тоже промокли, и представил себе блестящие следы, которые будут оставаться за мной, когда я пойду по полу. Мокрые следы на полу чужой квартиры. Она улыбнулась, вид у меня был наверняка невероятно смешной. Я чувствовал себя взрослым человеком, втиснувшимся в кукольный домик. Она взяла ботинки из моих рук и пригласила пройти в комнату.

Проходя по мягкому ковру коридора, я вдруг представил себе всю нелепость происходящего. Мне нельзя было соглашаться на встречу с ней. Только один раз я говорил с ней по телефону. Она позвонила в тот день, когда дело о пропаже ее дочери было формально передано в мои руки. Я только-только начал просматривать список документов, когда раздался звонок. Но, может быть, она интуитивно чувствовала любые изменения в расследовании дела, ведь речь шла о ее ребенке? Она сразу стала расспрашивать, что я собираюсь предпринять, что нового внесу в расследование, что собираюсь изменить, чтобы направить его по новому пути, и, наконец, сколько времени, по моему мнению, пройдет, пока я найду девочку? А что я мог сказать? Мое задание было: закрыть это дело. Мне было запрещено предпринимать что бы то ни было, если только не всплывут новые обстоятельства. Я должен заниматься расследованием и в то же время ничего не делать, сидеть молча и, так сказать, бодрствовать до утра у гроба покойного.

Но для нее все это ничего не значило. Она хотела знать, когда я к ней приду, чтобы поговорить. Она хотела со мной все обсудить.

Как только мы вошли в комнату, она принялась меня расспрашивать. И вместо безнадежного отчаяния, встретить которое я, должен признаться, в некоторой степени был готов, я увидел трезво думающего человека, который безо всякой подготовки стал выкладывать голые факты яростно, почти агрессивно. Она задавала вопросы. Требовала ответов. Я понял, что она давно не разговаривала с представителями полиции, поэтому откликнулась так быстро, когда появился я. Она, вероятно, думала, что с появлением нового детектива все начнется с начала, все откроется и шансов найти девочку будет так же много, как и год назад. С появлением надежды проснулось и ее горе. Отчаяние кроется в надежде. За минувшие месяцы ее боль стерлась, она к ней привыкла, и повседневность стала походить на прежнюю, нормальную жизнь, но вдруг она вновь испытала страх, оттого что прошлое придется испытать заново.

Ответы, которые я мог дать ей, были, вероятно, путаными и беспомощными. Этого она тоже боялась. Для нее было сущим адом выслушивать мои бессодержательные заверения. Да-да, делаем что можем. Да-да, проверяем каждый след. Как только что-то новое появится, все ресурсы пустим в ход.

Это была чистая комедия. Все было наигранно, весь диалог, и ее отчаянные требования, и мои неуклюжие отговорки. Впрочем, все, что она говорила, тоже носило омерзительный характер пустопорожней болтовни, выученных наизусть, набивших оскомину готовых реплик. Все это она говорила раньше, и говорила сотни раз, как только ей давали возможность выговориться, как только кто-то был готов ее выслушать. Она забалтывала моих коллег каждый раз, когда кто-то из них появлялся поблизости. Это объясняло те кошмарные истории, которые рассказывали о ней у нас в уголовной полиции. В отделе расследований ее не любили.

Все продолжалось слишком долго, результатов практически не было, ни один сыщик из числа работавших над этим делом не сумел сохранить в себе сочувствие к ней. Из матери, которой им очень хотелось помочь, она превратилась в палача, сражаться с которым они были бессильны. Недовольство, раздражение из-за отсутствия результатов, которое испытывали полицейские, и ее полное бессилие помочь следствию лишь увеличивали пропасть между ними. Казалось бы, они должны были сотрудничать, но на самом деле вместо взаимопонимания между следователями и матерью пропавшей девочки возникали отчуждение и плохо скрываемая ненависть. Она поносила их, они упрекали ее. Амбиции на скорое раскрытие дела увяли. Надежда пропала. Никто из них больше не имел сил. Сотрудники отдела стояли за моей спиной, пряча счастливые улыбки, оттого что эта чаша их миновала, в тот день, когда мне передавали документы дела. Тогда я яростно шлепнул папку с бумагами на мой рабочий стол.

Она пристально разглядывала меня.

— Теперь этим будете заниматься вы, правда? — спросила она.

Я прекрасно знал, о чем она, но сделал вид, что не понял.

— Никто больше не работает над расследованием. Теперь только вы остались.

— Сейчас, да, только я. Но как только…

— Как только появится что-то новое? — тем же тоном сказала она.

Я сделал вид, что не расслышал иронии.

— Ну да, — сказал я, — в тот же момент…

— Но ничего нового не появится. Мне это говорили каждый раз, только ничего нового не появлялось. И никогда ничего нового не появится, если только вы не отыщете что-то новое, если только вы не сделаете так, чтобы хоть что-то появилось.

— Прошел год. Невозможно вести следствие с той же интенсивностью, что в первые дни.

— Она где-то находится все это время, пока вы не можете ее найти. Она где-то находится все время. Все время. Мария находится где-то, когда мы с вами сидим и разговариваем. Можете вы это понять?

Я знал, что любой мой ответ только подольет масла в огонь. Огонь, который и без того сжигает ее изнутри. Я был тем незваным гостем, который, помимо своей воли, должен заставить ее испытать боль в очередной раз.

— Это совсем не значит, что дело закрыто, — сказал я, — такое дело никогда не закрывают. Но мы не можем тратить все имеющиеся ресурсы в течение…

Я помедлил.

— Такого длительного времени?.. — сказала она.

Ирония была жестокой.

— Вы сдались, правда? — сказала она, помолчав. — Закрыли дело? То, что вы пришли сюда, это чистая формальность. Это не имеет никакого значения. Вы сдались давным-давно. Вы решили, что ничего сделать нельзя.

— Есть люди, которых мы обнаружили гораздо позже, чем в этом деле…

— И вы приходите сюда и притворяетесь, будто вы усиленно работаете, все еще думаете, все еще уверены, что вам удастся ее найти?

Она встала и заходила по комнате.

— Да как вы смеете! — Она замахала руками. — Как вы смеете появляться здесь, когда вы в это не верите! Если вы знаете, что это не так! Если знаете, что ничего больше не произойдет!

За те полчаса, что я провел здесь, были нарушены практически все правила. К тому же, а может быть, именно из-за этого я упустил момент, когда мог попрощаться и уйти. Я начал слушать ее, и раз начал, то мне пришлось выслушать и все остальное, что она сказала. Она заставила меня сидеть здесь. И слушать, пока она не отпустит меня. И тогда все кончится, тогда наступит момент, когда я больше не смогу здесь оставаться, и я уйду с чувством, что мог хотя бы выполнить свой долг — прийти и выслушать ее.

— А если моя дочь лежит связанная в каком-то месте, если ее заперли, если над ней измывается какой-то безумец? Может быть, кто-то насилует ее прямо сейчас? Именно сейчас? Что, если тот мерзавец делает это именно сейчас?

Она издала вопль, лицо было искажено, она буквально завыла, низкий, рычащий голос больше не принадлежал ей, казалось, выл больной зверь. Я поднялся в абсолютной растерянности. Я мог бы коснуться ее, если бы протянул руку, но не осмеливался. Я подумал, что она упадет, как только я коснусь ее.

Она успокоилась.

Потом резко повернулась.

— Может быть, есть кто-то… — начал я, — кто мог бы прийти… Если я позвоню…

— Мне очень жаль, — сказала она. — Очень жаль.

Мы сели.

Я посмотрел на нее, ее взгляд был устремлен куда-то мимо меня. Лицо все время менялось, ни на секунду не успокаивалось, ни разу не успевало приобрести какую-то отчетливую форму, черты лица не собирались в нечто единое, не обретали четкого выражения. Что же делало ее лицо красивым, как мне показалось в самый первый момент, что? Создавалось впечатление, словно серая пленка была натянута поверх кожи. Натянута поверх пленки цвета кожи. Пленка поверх пленки. А внутри под всеми слоями была ее жизнь, которой она жила, тот человек, которым она была вплоть до 27 апреля минувшего года. Там был схоронен человек, который уже никогда больше не вернется.

Перед уходом с работы я просидел большую часть дня над ее досье. Там пряталась целая жизнь. Там было все. Друзья детства. Влюбленности девичьей поры. Любовник, который у нее был в период ее замужества. Окружение, в котором жили ее родители и родители родителей. Отец Марии. Родители отца Марии. Их родители. Длинные выписки из документов. Казалось, что отсутствие подозреваемых заставляло тратить силы на добывание как можно большего количества данных о ней и ее муже, вызывать их каждый раз, когда больше некого было допрашивать. Не зная, на что еще обратить внимание, они обращали внимание на них. Все остальное выяснено до конца, итог подведен, следствие зашло в тупик. Выяснено все, любые возможные подозреваемые давно проверены. Все многократно проверено и перепроверено задолго до того, как дело попало мне в руки. Я смотрел на нее и думал, что не было ни единого вопроса, который я мог бы задать ей и который не был задан раньше. Я ничего не мог предпринять. Мне нечего было делать.

За ней стоял стеллаж, набитый книгами. У большинства книг потертые корешки, из книжек карманного формата в мягких обложках торчали белые листочки, большинство названий невозможно прочитать. Проигрыватель CD и телефон с беспроводной трубкой стояли на откинутой доске старого секретера, контраст между новым и старым придавал комнате оттенок тщательно обдуманного выбора, выдавал наличие вкуса. Вкуса, ценность которого теперь утрачена полностью, поскольку жизнь потеряла вкус. Когда она купила квартиру и стала ее благоустраивать, она думала — так мне показалось — превратить ее в дом для себя и своей дочери, а в это время непостижимая трагедия уже поджидала их. Когда она развелась с мужем и вместе с дочерью переехала в собственную квартиру, она сделала первый шаг к этому грядущему кошмару. Когда она выбирала обстановку, покупала мебель. Когда они с Марией спали в самую первую ночь здесь, а перевезенные вещи были разбросаны вокруг… Когда она согласилась с тем, что у дочери должен быть мобильный телефон, так как дочери предстояло ездить между этой квартирой и квартирой отца. Когда она и ее муж подписывали документы о разводе… Когда она занималась любовью с любовником и издавала крики страсти, когда дочь возвращалась от отца и они обедали втроем за столом… Все это время она шла навстречу своему неотвратимому будущему. Каждый раз, когда она хвалила дочку или когда ругала ее, когда пела ей, когда покупала ей одежду, когда уговорила ее начать заниматься карате, а потом ссорилась с ней из-за того, что дочка решила бросить занятия спортом… Все вело к этому ужасу.

Итогом череды всех этих событий был тот вечер в апреле, когда она послала дочку в магазин, расположенный в двух кварталах от их дома. Вскоре магазин закрывался, она только что приняла душ, не хотела выходить на улицу с мокрыми волосами и спросила, не сходит ли в магазин Мария. Попросила ее взять сто крон из сумки, висевшей в коридоре, крикнула, услышав скрип открывшейся двери, что надо надеть шапочку, и пошла в комнату подсушивать волосы феном.

Просигналил мой телефон, короткая мелодия, не к месту веселая.

Я извинился, но уже знал, от кого SMS, еще не нажав на кнопку. Анна-София: «Ты скоро придешь?»

Я отключил мобильный телефон и положил в карман.

— Останьтесь, — сказала она. — Пожалуйста. Не уходите.

Она взглянула на стол, словно кто-то только что поставил его тут.

— Хотите чего-нибудь? Кофе?

— Нет, спасибо. Мне пора уходить.

Она кивнула, глубоко вздохнула и только потом сказала:

— Ребенок?

— Нет, — ответил я, обеспокоенный атмосферой доверительности, в которую оказался втянут.

Почему наш диалог стал неконтролируемым? Каким непостижимым образом она связала сообщение с тем человеком, который его послал? Почему дело зашло так далеко, что я даже не успел подумать, стоит ли отвечать?

— Это от жены.

Она улыбнулась безрадостно. Сейчас у нее было то лицо, которое я увидел в дверной щели.

И я вдруг почувствовал желание рассказать ей об Анне-Софии, это был повод, возможность, приглашение, которое никогда больше не повторится.

Но это продолжалось только секунды. Затем ситуация стала казаться еще более невыносимой. Вот мы сидим друг против друга, окно похоже на аквариум, кажется, что ничего другого в мире не существует, в живых остались только два человека. Внезапно это стало нестерпимым. Сидеть здесь рядом с ней, позволять ей говорить о сокровенном, принимать ее покаяние, утешать ее, проявлять заботу только потому, что я вовремя не сумел остановиться.

Я пожалел, что отключил телефон, подумал, что новое сообщение от Анны-Софии, которое, как я был уверен, уже было послано и ожидало меня, могло бы стать палочкой-выручалочкой, помогло бы выпутаться из трудного положения, найти ботинки, уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.

Я заметил, что она смотрит на меня. В конце концов пришлось поднять взгляд. Взгляды встретились.

— Завтра ровно год с тех пор, как она пропала, — сказала она. — Как вы думаете, когда вы ее найдете?

Я немного подождал, прежде чем подняться. Я дал ей возможность говорить, чувствовал, как ко мне возвращалась часть моей профессиональной отстраненности. Говорить мне не было никакой необходимости, она больше не ожидала ответов, она хотела говорить сама, быть с кем-то рядом, чтобы осилить страх одиночества. Ее собственный голос поддерживал ее, мешал рассыпаться на части. То обстоятельство, что кто-то слушал ее и, мало того, понимал, что она говорит, вникал в ее речь, давало ей какие-то гарантии собственной жизни. Реальной, не призрачной. Ее резкий голос звучал в моих ушах, интонация немного прыгала — от напряжения нервов.

Время шло. Я думал об Анне-Софии. Но приходилось ждать, пока Ингер Даниельсен выговорится. Потом, когда она опять останется дома в одиночестве, голос больше не будет ее спасением, он сам станет частью ужасного, пугающего мира. Интересно, она будет говорить сама с собой? Час за часом наедине с невыносимыми сомнениями, перебирая вновь и вновь одно и то же, все возможности пыток, все ужасы боли, все мыслимые варианты.

В коридоре я нашел в каждом ботинке по скомканной газете, я и представить себе не мог, когда она выбрала момент, чтобы сделать это, она ведь, кажется, находилась со мной в одной комнате с момента прихода и вплоть до моего ухода? Когда я спускался вниз по лестнице, этажом ниже хлопнула дверь, и, посмотрев через перила, я увидел ту же пожилую женщину, на этот раз одетую в плащ, пробегавшую вдоль почтовых ящиков, два ряда которых в вечном сумраке подъезда походили на два огромных ряда зубов.

Она вдруг остановилась, посмотрела наверх и, увидев меня, закричала:

— Вы здесь живете?

В первую секунду я хотел отпрянуть, сделать вид, будто не расслышал. Потом решил соврать, поставить эту любопытную ведьму на свое место, но вдруг сообразил, что не было никакой необходимости делать ни того ни другого.

— Нет, — ответил я и испугался собственного голоса, эхом отозвавшегося в пространстве лестницы. — Я был в гостях!

Она улыбнулась, словно любой другой ответ испортил бы ей настроение на весь вечер. Довольная, как мне показалось, она плотнее завернулась в плащ и пошла к выходу, после чего пропала из виду под дождем.

Я был без зонта и уже хотел выйти на улицу, но оказалось, что везде, где была крыша или навес, группами стояли люди. От газетного киоска на другой стороне улицы поднимался пар, словно там был пожар и его только что потушили.

Я посмотрел на верхние этажи дома, прищурился из-за дождя, нашел окно, которое, как я подумал, было в ее квартире. Что я хотел увидеть? Может быть, тень на занавеске, как подтверждение? Почему никого не видно? Как узнать, что в этом доме пропала девочка? Почему этот дом, эта лестница, табличка на двери квартиры — все выглядит в точности так же, как и до происшествия? В тот вечер ее мама забыла купить молоко, так было написано в документах, она не забыла кукурузные хлопья, единственное, что девочка обычно ела на ужин, но забыла молоко, это дочка обнаружила, когда села ужинать, а до закрытия ближайшего магазина оставалось десять минут.

Я подошел к станции метро, включил мобильный телефон, бегом спускаясь по эскалатору, в этот же момент поступило сообщение, не надо и раздумывать, от кого именно. Потом еще одно. И еще. И затем еще. В вагоне подземки жуткий запах, словно в хлеву: испаряющаяся влага, вспотевшие люди, стоящие, прижавшиеся друг к другу, их мокрая одежда. Капли воды в виде жемчужин на оконных стеклах, которые побежали, как только вагон тронулся. Я нашел свободное место, но вонь была невыносимой, я сделал выдох через рот, нажал на кнопку телефона и увидел последнее сообщение от Анны-Софии, состоявшее только из двух вопросительных знаков.

Я посмотрел на окно. Капельки воды превратились в ветки деревьев. Было что-то нереальное в шуме и тряске, когда поезд набирал скорость. Казалось, что это приступ гнева. Висевшие в туннеле рекламные щиты проносились мимо, казалось, что они бросаются на окно, которое отбивает их атаку. Мы были в середине свистопляски, в середине бешеного разгона. Я посмотрел на ближайших пассажиров. Но они стояли, усталые, дремлющие, как будто ничто не могло произойти такого, что может изменить привычный ход их жизни.

Если вспомнить, я довольно сильно опоздал, естественно было бы предположить, что она окликнет меня, заслышав, как я открываю дверь. Но получилось по-другому, заявлять о своем присутствии нужно было мне. Я услышал, как она что-то сказала, но не разобрал слов. И я не понял, из какой комнаты она говорит. Я надеялся, что она в гостиной. Это означало, что она уже встала и оделась.

Она сидела на диване, прикрывшись пледом, свет выключен. Экран телевизора светится, но звук так приглушен, что невозможно разобрать ни слова. Я подошел и поцеловал ее в голову.

— Где ты был? — Она говорила тихо, едва шевелила губами.

— Пришлось нанести визит.

— Кому?

— Как ты себя чувствуешь?

— Так же, как и раньше. Все начинается днем.

Она застонала и что-то прошептала.

— Что ты говоришь? — Я повысил голос, надеясь, что она в ответ сделает то же самое.

— Мне кажется, я схожу с ума, — ответила она.

Я посмотрел по сторонам. Занавески спущены. Ваза и светильник, которые обычно стоят на обеденном столе, теперь были на полу, а на столе что-то лежало.

— Может быть, прибавить света?

Я наклонился к ней и зажег одно из двух бра над диваном. Она тут же закрыла глаза рукой.

— Пожалуйста.

Краткий миг света сделал темноту еще более глубокой, комната стала казаться невероятно огромной, бесконечной, несколько секунд мне казалось, что мы стоим на открытом воздухе, над нами небо.

— Почему ты так задержался? — спросила она.

— Мне передали новое дело. Надо было побывать кое у кого.

— И у кого же?

— У матери одной пропавшей девочки.

— Дома?

— В каком смысле?

— Ты был у нее дома?

— Да.

— Она хорошенькая?

— Хорошенькая? О боже. Я не думал об этом.

— Не думал? Почему ты говоришь так, а не говоришь попросту «да» или «нет».

— Потому что я не думал об этом. Потому что не об этом думаешь, когда говоришь с человеком, потерявшим ребенка.

Она замолчала.

— Ты ела?

Она не ответила.

— Приготовить тебе что-нибудь?

Она что-то буркнула.

— Что ты сказала?

— Кажется, я не хочу есть. А ты поешь.

Я вышел в кухню. Холодильник был приоткрыт. Бутылка минеральной воды не влезала в холодильник, и дверка не могла закрыться, что-то на верхней полке дало течь, отчего на полке ниже была мокрая наледь. На кухонном столе лежал надрезанный сыр. Я достал колбасу с перцем, банку майонеза, несколько помидоров, пачку масла, срезал отвердевший ломтик сыра, вынул хлеб и положил все это на поднос вместе с двумя тарелочками и столовыми приборами. Потом поставил вариться кофе, налил себе красного вина из картонной коробки. Пар из кофеварки был похож на тучу за окном, из которой без конца лил дождь.

Я отнес поднос в комнату, освободил для него место на стеклянном столике перед диваном и сел рядом с ней. По «ящику» передавали какую-то дискуссию, я узнал некоторых участников, но не слышал, о чем они говорили. Попробовал заставить ее есть, но она отказалась. Я прибавил звук, вышел на кухню и снова наполнил бокал. Мне показалось, что она опять убавила звук, когда я вернулся, но не был в этом уверен.

— Что это такое? — Я кивнул в сторону обеденного стола.

— Персидская шуба.

— Зачем она тебе?

— Пробую починить.

— Разве она тебе нужна сейчас?

— Разошелся шов.

Я распустил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, в комнате было душно.

— У тебя жар? — спросил я.

Она сидела, подтянув плед к подбородку. Я попробовал подправить плед, но она только еще плотнее закуталась. Я переключил канал, скоро начнется выпуск новостей. Она молчала. Спустя какое-то время она поднялась, ее мобильный телефон скользнул при этом на пол.

— Ты придешь? — спросила она.

На ней была ночная рубашка, теперь я это видел.

— Скоро.

— Завтра тоже пойдешь к ней?

— К кому?

— Ты знаешь, о ком я.

— Не знаю.

— Значит, пойдешь, — сказала она. — Ну хоть бы честно признался, Кристиан, вместо того чтобы вешать мне лапшу на уши.

Я включил бра после ее ухода, свет резанул глаза. Я поднял ее мобильный телефон, нажал на «Отправленные сообщения», дошел до моего имени. Строчки покатились, получился столбик, у которого не было конца, за последним именем опять первое, и так бесконечное число раз.

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Взяв пульт, я несколько раз переключил каналы, на одном из них только что начался фильм. Титры скользили по лобовому стеклу и капоту автомобиля, который медленно ехал по улице. Казалось, на блестящем капоте отражаются огни неоновой вывески. Я остался смотреть, но не вникал в интригу, а только машинально отмечал все ошибки сценариста, когда он старательно описывал работу полиции. Попробовал представить себе, сколько полицейских, вместе взятых, было во всех фильмах, которые мне довелось посмотреть. Попытался представить их в виде толпы, целого моря людей, которое походило на волнующееся под ветром пшеничное поле, некоторые в форме, другие в гражданской одежде. Потом я подумал обо всех фильмах про полицейских, которые снимались и, наверное, всегда будут сниматься, по крайней мере до тех пор, пока в мире совершаются преступления, пока в мире творится зло, с которым кто-то должен бороться, восстанавливая справедливость.

На следующий день в газете появилась короткая новость, один столбик всего, и маленькая фотография, та самая, которую печатали все газеты в первые дни после ее исчезновения. Фотография была из семейного альбома и выбрана не потому, что была самой лучшей, а потому, что была самой последней. Снимок сделан в кафе боулинг-клуба, и на фотографии, как я знал, по бокам стояли ее подруги, она держала в руке стакан газировки, но здесь остались только голова и часть плеча, в результате увеличения все совершенно неузнаваемое. Зрачки были ярко-красными. Почему не взяли на себя труд обработать фото? Ну кто сможет узнать этого красноглазого монстра в ребенке, встреченном в толпе на улице? Никто не сможет. В течение первых недель шел поток сообщений. Звонили из всех уголков страны, звонили даже из-за границы, ее встречали в фойе кинотеатров, на автобусных остановках, на железнодорожных станциях, в аэропортах, в кафе, в автомобилях и автобусах, среди ночи на улицах, в переулках — местах скопления проституток, в парках, где торговали наркотиками, видели одну и вместе с каким-то провожатым. Один пожарный, вышедший на пенсию, позвонил из Греции и уверял, что видел ее на пляже, в бикини синего цвета, в сопровождении немецкой супружеской пары, которая внимательно следила за каждым ее шагом.

«НИКАКИХ СЛЕДОВ. Прошел год с момента исчезновения Марии (14)» — так было написано под фотографией. Эти скобки сопровождали ее со дня исчезновения. Она перестала быть Марией, она превратилась в «Марию (14)». Ее изъяли из мира живых в тот день, когда первые газеты опубликовали эту новость.

Заявление об исчезновении поступило вечером 27 апреля. Однако родители хотели, чтобы это как можно дольше не попадало в средства массовой информации. Как будто тут пролегала невидимая пропасть между надеждой и глухим отчаянием. До тех пор, пока не было сообщений в газетах, они верили, что она вдруг позвонит и попросит их заехать за ней в какое-то место. Но наконец всем стало ясно, что тянуть дольше нельзя и следует обратиться за помощью к соседям по району, по городу, к соотечественникам со всей страны, и обратного пути не стало. В спешке была созвана импровизированная пресс-конференция. На протяжении трех недель самые крупные газеты вели отдельную рубрику «Дело о похищении Марии». Потом все было сведено к проскальзывавшим иногда заметкам, периодически публиковалась страница, где суммировались все данные расследования до этого момента, чаще новость выражалась словами: «Ничего нового». Шум улегся. Со временем все дошло до полной тишины, до молчания, оказалось разобранным на части, словно строительные леса, которые уже нельзя снова пустить в ход.

Всё, если не считать безмерного ужаса ее родителей.

Вместо двадцати сотрудников следственного управления стали работать двенадцать. Вместо двенадцати восемь. Вместо восьми трое. Вместо троих один.

Двадцать — это означало, что ее найдут, возможно травмированную, но живую или же — кто знает — без повреждений, через несколько часов, через несколько дней… Вопрос был только в том, когда она вернется к своей матери.

Двенадцать — это означало, что надежды найти ее живой больше нет, но была уверенность найти труп, а затем установить того человека или тех людей, которые будут признаны виновными в похищении, приведшем к насильственной смерти.

Восемь — были последними, кто верил, что найдут ее тело, спрятанное где-нибудь в подвале, на мусорной свалке, на дне лесного озера, и что найдут, но не обязательно, а скорее — никогда не найдут того или тех, кто туда ее бросил.

Трое детективов должны были подготовить дело к закрытию, так чтобы не обидеть родственников. Они должны были собрать все данные и систематизировать их, чтобы можно было поднять бумаги в тот день — через неизвестное количество лет, — когда весенняя оттепель обнажит ее тело в месте, где искать ее никому не приходило в голову.

Эти трое были моими предшественниками, все это они должны были сделать. Так какого рожна мне нужно было в это дело вникать? Что выпадало на мою долю?

Рисберг объяснил мне, что им нужен от меня свежий взгляд, нужен пересмотр всех материалов человеком, который не участвовал в расследовании ранее. Зачем? Чтобы с чистой совестью закрыть дело. Последние полгода в деле практически не было продвижения. Моей задачей было суммировать анализ улик, сделать выводы и сдать дело в архив. Нужно было документально доказать, что все возможности расследования исчерпаны. В отчете должны написать, что в «Деле о похищении Марии» полиция сделала все, что было в ее силах. Юрист потом приложит заключение, что на основании чрезвычайно скудного материала, собранного следствием, очень трудно, если не сказать совершенно невозможно, предъявить обвинение кому бы то ни было из числа упомянутых в деле фигурантов, никто из которых не пошел на добровольное признание.

Я даже не сразу узнал ее голос, когда поднял трубку у себя в кабинете. Она сказала, что была в полной растерянности после моего ухода. Она ходила по квартире и думала о том, что именно ей тогда надо было мне сказать, что она хотела бы сказать еще, кроме того, что она уже сказала. Она не может вспомнить, сказала она, о чем мы говорили, сомневается, что было, а что не было сказано, не знает, привел ли наш разговор к чему-нибудь, не знает, что теперь будет. Спрашивала, не можем ли мы встретиться еще раз, сесть и спокойно поговорить обо всех деталях, и не потому, что она потребует от меня чего-то дополнительного, сверх того, что я в состоянии сделать, заверила она меня, а просто чтобы у нее имеется пища для размышлений. Она так и сказала — «пища для размышлений». Она не спала всю ночь, лежала и думала, пока не забрезжил рассвет. Не было никакой возможности успокоиться, все плыло перед глазами, она не способна сосредоточиться, не могу ли я помочь ей, чтобы она могла собраться с мыслями?

Когда я вошел в комнату, она уже накрыла на стол. На столе стояли чайник и тарелка с печеньем. Но в комнате, как мне показалось, произошли какие-то неуловимые изменения. Что-то стало другим по сравнению с прошлым разом. Теперь здесь не было холодно. Запах был не такой, как в прошлый раз. И раздавалось потрескивание горящего камина: за двумя стеклянными дверцами, почерневшими от копоти, можно было даже видеть огоньки пламени. Я подумал об Анне-Софии. Что-то меня всегда беспокоило, когда ее не было рядом со мной. Но по-видимому, она легче переносила мое отсутствие дома, когда я просто задерживался без предупреждения, чем когда я звонил и говорил заранее, что приду позже.

— Я вас ничем не угостила в прошлый раз, — сказала она, когда мы сели.

Я осмотрелся. Теперь не только у комнаты, но и у всей квартиры был приятный домашний вид, словно за минувшие сутки все вошло в свою наезженную колею, словно она приложила все усилия, чтобы показать свой дом с хорошей стороны.

Вот так, подумал я, все выглядело, когда здесь жила Мария. Мама девочки хотела показать, как тут было в прежние времена. И я попробовал представить себе того ребенка, который — до исчезновения — жил здесь, сидел на кухне за завтраком, вечером на диване у телевизора рядом с мамой, уходил, потом приходил, с которым мама разговаривала ласково, иногда сердито, — девочку с широкими скулами и двумя красными точками вместо глаз.

— Когда это случилось, — сказала она, — мне пришлось продумать все возможные варианты.

Она посмотрела на меня с потерянным видом.

— Абсолютно все. Понимаете?

Я сказал, что понимаю.

— Я подумала обо всех, кого знаю. Обо всех, кто хоть как-то соприкасался с Марией. Мне пришлось представить себе, не был ли это кто-то из них, не могло ли случиться, что это они… что-то сделали. Пришлось представить себе всех, кого я знаю. Я перебирала их одного за другим. Вспоминала все, что связано с ними. Пыталась дойти до каких-то особых ситуаций, связанных с ними и с ней, до чего-то сказанного, на что я не обратила внимания тогда, но что теперь могло оказаться важным. До чего-то, что может разоблачить их, показать на похитителя.

Она засмеялась, глядя в пустоту.

— Несколько дней я думала, что все они убийцы. Да и вы тоже…

— Мы?

— Полицейские. Ваши коллеги. Они все время хотели, чтобы я так думала обо всех, кто знал Марию, обо всех, кто с ней общался. Они спрашивали, не могу ли я вспомнить что-то такое, что может оказаться важным. Может послужить подсказкой, уликой. Казалось, они не отвяжутся до тех пор, пока я сама не назову им того, кто это сделал. Именно так мне казалось.

Она наклонила голову.

— Халвард тоже. Как-то ночью я сидела… Я думаю, что под конец я вспомнила каждую мелочь, каждое слово, которое мы сказали друг другу, каждый час, который мы провели вместе после рождения Марии. Я вспоминала обо всех случаях, когда он оставался наедине с ней, думала о самом ужасном, пыталась представить себе даже невероятное… Самое невероятное… Я видела, как это происходило… Снова и снова… Видела, как он крадет и убивает ее… Думала о днях, когда она бывала у него по выходным и по праздникам. Я вдруг вспомнила, что она почти никогда ничего не рассказывала, вернувшись от него. Она не рассказывала, что они там делали, как проводили время, бывали ли где-то вместе, нравится ли ей у него гостить. И тогда я подумала, что она что-то утаивала, что у нее были причины молчать и таиться… Господи боже! Это стало настоящим болезненным наваждением. Понимаете? Наваждением.

Когда я сказал, что понимаю, о чем она говорит, это не было ложью. Мне уже приходилось видеть такое. Приходилось и самому во время расследования просить несчастных жен подумать о мужьях как о возможных преступниках, предлагать пострадавшим подумать о друзьях как о жуликах или предателях. Никто не выходит из кабинета следователя, не получив травмы. Всех можно замарать, и подозрение, даже самое слабое, неаргументированное, похожее на тень сомнения, в репутации когда-то близкого человека сохраняется вечно.

— Боже мой, я говорю так, как никогда раньше не говорила. Я сожалею. Я так много думала обо всем этом.

Она тихо засмеялась.

— Я думаю, и это единственное, чем я занималась все эти месяцы. Думаю и думаю. Думаю, почему все так вышло у меня с Халвардом. Почему так повернулось. А еще думаю о тех днях, когда он здесь опять появился, сразу после исчезновения Марии. Он был в точности таким же… Таким, каким был когда-то давно… И я думаю, что он, может быть, и раньше притворялся, думаю, что та забота и внимание его по отношению ко мне было притворством, что он поступал так, оттого что считал себя обязанным так поступать в сложившейся обстановке. А вообще это ему несвойственно, несвойственно быть таким. Он по натуре молчун, закрыт, замкнут — вот это его. А все остальное только маска. Он надевает эту маску, когда ему нужно. Как вы думаете?

Ответа, как показалось мне, она не ждала.

— «Ну как, ты пришла в себя?» — сказала она. — Я помню, что такими словами меня окликнула мама после моего разрыва с парнем. Я тогда училась в старших классах и очень переживала.

Это вполне могло сойти за обыкновенную беседу двух старых друзей во время случайной встречи у кого-то из общих знакомых.

— Мне кажется, я знала уже тогда, что мы расстанемся, что вместе нам не быть долго. Жил во мне какой-то другой человек, который спокойно наблюдал за происходящим и знал, что с этим парнем я не смогу связать свою судьбу навсегда. Но мы сумели любить друг друга, несмотря ни на что. Проявили находчивость, мужество.

У нее во взгляде появилось что-то отстраненное.

— Молодая пара, которая начинает с того, что обнаруживает друг в друге самое лучшее, — сказала она, — а кончает тем, что видит самое худшее.

Внезапно она оборвала речь, задержала дыхание, выражение ее лица прямо у меня на глазах резко изменилось. Через несколько секунд Ингер было не узнать.

— О боже! — воскликнула она и закрыла руками лицо.

Через какое-то время она успокоилась и продолжила. Но напряженность в ее голосе осталась, даже когда она перестала вспоминать свою первую любовь. В ее голосе появилась затаенная истеричность.

Она была вся изломана и растерзана. То забывала о случившемся, то вдруг опять вспоминала. Металась между забвением и внезапным ужасным пробуждением. Казалось, какая-то посторонняя сила волнами наваливается на нее и затем отходит. Нападет — и уйдет. Снова нападет — и снова уйдет.

— Когда я здесь увидела Халварда наутро после той ночи…

Она закрыла глаза, сжала пальцами нос, слеза покатилась у нее по щеке.

— Я стояла и смотрела на него. Я хотела понять, виноват он или нет. Если виноват, это проявилось бы, я бы почувствовала. А он стоял и не мог взять в толк, отчего я так на него смотрю. Он спросил меня, в чем дело. А я все смотрела и ждала, что он не выдержит и признается. Я подумала, что если я буду долго смотреть, то он не выдержит. Бедняга. Он жил здесь некоторое время. Не знал, как меня ублажить. Как когда-то в самом начале. Почти как в самом начале! Внимательный, заботливый, как в первые годы. Все эти мелочи. Я спросила, что думает Кристина о том, что он спит здесь. Он ответил, что самое главное — это то, что у нас случилось, самое главное — это Мария и то, что с ней произошло, об остальном незачем говорить. Как-то Кристина позвонила, спросила, не может ли она чем-нибудь помочь. В последнюю нашу встречу до этих событий мы не обменялись ни единым словом. Полностью проигнорировали друг друга. Были холодны как лед. Это было, когда она зашла сюда, чтобы передать сумочку, которую у них оставила Мария.

Она посмотрела на меня, как будто ждала знака, который она примет во внимание, если мне не захочется слушать дальше.

— Он жил здесь целую неделю. Это был настоящий абсурд. Мы вели себя так, словно только что снова влюбились. Словно начали жизнь с нуля. Я вспоминала совершенно забытые мелочи, привычки из нашей прежней жизни. Он тоже. Он стал рассказывать о том, что ему припомнилось, о тех милых вещах, которые он любил, о которых никогда раньше не рассказывал. Мы сидели здесь каждый вечер и разговаривали о наших поездках, о том, что мы делали в тот или иной день. Он сказал, что как-то утром в первое лето, когда мы были вместе, он вдруг проснулся от смеха, лежал в постели и громко смеялся, никак не мог остановиться. Но потом однажды ночью…

Что она сейчас расскажет? Во что я позволяю себя впутывать?

Но останавливать ее, просить замолчать было поздно.

— Спали мы в моей комнате… — продолжила она. — В детской он спать не мог… И вот… в ту ночь… ему захотелось заняться любовью…

Я знал, что мне следовало сделать, что я обязан сделать, и сделать немедленно: остановить ее, встать, выйти и закрыть за собой дверь. Но я не подал никакого знака. Я остался сидеть и слушать, словно на самом деле хотел услышать то, что меня не касалось.

— Я не понимала, почему ему захотелось близости, как он мог в этих обстоятельствах испытать проблеск желания, ведь все было так ужасно. У нас пропала дочь, мы не знали, что с ней случилось. После его ухода меня стошнило. Постельное белье я швырнула в стиральную машину, протерла все в комнате, пол, стены, все-все. Целую ночь убиралась, наводила порядок, пока совсем не рассвело.

Я представил себе эту сцену: он, обезумевший от страсти, она, без единого слова, отдается ему, не сопротивляясь.

— Он как-то умел отделять одно от другого. Ему было так легче. Это было заметно и в те дни, когда он жил здесь. Он мог вдруг негромко запеть или засмеяться, услышав что-то, прозвучавшее по телевизору. Мог спросить: а не прогуляться ли нам? Спросить весело, как будто ничего не произошло. Я понять этого не могла, даже если бы захотела, если бы попыталась. Но он всегда был вот такой. Дома играет на компьютере, устраивает гонки на машинах и ни на что не обращает внимания. Не обращает, если не хочет обращать. Он как-то сказал, что Кристина на него жалуется, говорит, что это в нем самое плохое — это его умение абстрагироваться, делать вид, что он живет сам по себе.

Зачем мне это знать? Я подумал, уж не ждет ли она от меня какого-нибудь поступка, но, похоже, ей вполне хватало, чтобы я только сидел и слушал.

— Мне кажется, все дело в этом. Так я теперь думаю. Раньше не думала. Но теперь мне кажется, что мы расстались именно поэтому, именно от этой его привычки. Мы становились все более и более разными, каждый по-своему. Мы отдалялись друг от друга, шли в разные стороны, каждый своей дорогой. Желания у нас никогда не совпадали, никогда не были согласованы. Всегда было расхождение. Мы никогда не были в одном месте одновременно. Когда один куда-то приходил, оказывалось, что другой оттуда уже ушел.

Наступила тишина.

Я кивнул, чтобы показать, что внимательно слушаю.

— А еще я думаю о тех временах, когда у нас все было хорошо. Теперь я вообще не могу понять, что именно было хорошо. Что-то такое, что потом пропало, какое-то соответствие, согласие.

Она улыбнулась в легком смущении.

— Видимо, любовь поднимает нас, помогает выйти сухими из воды, ведет над бурными потоками, которые обязательно захлестнули бы нас каждого по отдельности.

Она посмотрела на меня.

— Но вам это, кажется, неинтересно…

По улице медленно, как улитка, ползла полицейская машина. Я помахал своим удостоверением. Машина подкатила к тротуару, как обычное такси. Я сел в нее. Оба полицейских были мне знакомы, но имен их я не вспомнил. За рулем сидела женщина, она спросила, куда мне надо, я подумал об Анне-Софии, но ответил, что мне все равно, они могут взять меня с собой в патрулирование, лишь бы только мне не шлепать по этому весеннему потопу.

Мы покатили по улицам. Я сказал им, что полицейский без машины — что ворона без крыльев. Ни один не рассмеялся.

Капли дождя на лобовом стекле отливали желтым светом. Иногда начинала хрипеть рация, сиплые голоса произносили по нескольку слов. Мужчина-полицейский сказал что-то женщине за рулем, но я не разобрал слов. Мне показалось, они терпеть не могут друг друга, их раздражало, что они оказались вместе в машине, и, наверное, подумал я, мужчина злится еще и потому, что за рулем был не он.

— Спокойный выдался вечерок? — спросил я.

Никто не ответил. Я наклонился вперед и заглянул между передними сиденьями. И в этот момент по рации прозвучало сообщение. Мужчина взял микрофон и ответил, я не слышал слов, но понял, что ответ был утвердительный. Он сказал что-то напарнице, она включила проблесковый маячок, несколько раз взвыла сирена, другие автомобили освободили нам дорогу.

— Что случилось? — крикнул я.

— Разборки в отеле «Мажестик», — ответил мужчина. — Шлюхи любят поскандалить. Мы туда заезжаем через день.

Немного погодя мы остановились перед отелем. Горели только буквы «…жес…».

— Я тоже с вами, — сказал я и почувствовал странное покалывание в теле, возбуждение, как у подростка, стремление к действию, избыток неиспользованных сил.

За стойкой стоял пожилой мужчина с длинными волосами.

— Двести четырнадцатый, — сказал он и кивнул в сторону лестницы. — Не работает, — сказал он, когда женщина-полицейский подошла к лифту.

Номера с 200-го были на третьем этаже. Дверь в 214-й была открыта. Я подумал, что смешно было давать апартаментам такие большие номера, если вспомнить скромные размеры заведения. Изнутри доносились громкие ритмичные вскрики. Мужчина-полицейский отцепил дубинку и вошел первым.

В номере оказались три шлюхи и клиент. Сиплые выкрики исходили от него. Кроме трусов и носков, на нем ничего не было. Мужчина сидел на табуретке, закрыв глаза и раскачиваясь взад-вперед. Крики он издавал в такт раскачиванию. Одна рука у него была обвязана платком, который держала за кончики двумя руками одна из проституток. На кровати я увидел лужу крови.

Две другие девицы стояли у окна. На одной — только нижнее белье, черные чулки с длинными прорехами.

— Что здесь произошло? — спросила женщина-полицейский.

Державшая платок проститутка, которой по виду было больше лет, чем другим, кивнула в сторону двери. Я проследил за ее взглядом и увидел на полу за дверью испачканный кровью саамский нож.

И тут мужчина с порезанной рукой пробудился к жизни.

— Она хотела отрезать мне руку! — просипел он. — Эта стерва хотела отрезать мне руку!

— Дело не так уж и плохо, — сказала старшая проститутка. — Но порез глубокий. Нельзя тянуть, надо врача, что ли, вызвать?

— Кто это сделал? — спросил я.

Клиент повернулся в сторону женщины в белье:

— Вон та! Вон та стерва!

— Отвезите его в больницу, — сказал я полицейским. — Остальным займусь я.

Мужчина-полицейский подхватил раненого под руку и поднял.

— Какого черта, разве нельзя сначала одеться? — крикнул тот. На платке появилась кровь, он крепко обхватил руку, словно боялся, что она отвалится. — Выдрать бы кишки из тебя, чертовка!

Полицейские помогли ему одеться.

— Осторожно! — с плачем выкрикивал он. — Осторожно!

Казалось, что кричит ребенок. Опять ритмично зазвучали крики. Ритм сохранялся все время, пока его вели вниз по лестнице.

— Меня клиенты ждут, — сказала старшая, когда они ушли.

Я кивнул.

— Меня тоже, — сказала другая.

До этого она стояла, придерживая рукой провинившуюся проститутку, но теперь, когда опасность миновала и клиента увели, она опустила руку. Это было странно: солидарность проституток, которая была совершенно очевидной, когда мы вошли, внезапно испарилась. Они явно бросили ее, ту, которая совершила проступок. Теперь, когда в дело вмешалась полиция, она не могла рассчитывать на их поддержку.

Когда мы остались наедине, девица набросила на плечи халат. Потом нашла в сумочке пачку сигарет. Я протянул ей зажигалку.

— Не пострадала? — спросил я после того, как мы покурили и ее нервы, казалось, пришли в норму.

Она покачала головой. Глаза у нее были широко открыты, но что-то мне подсказало: они у нее всегда так открыты, и напряженный, настороженный взгляд — для нее дело привычное.

Я оторвал от рулона туалетной бумаги кусок и поднял с пола нож.

— У тебя всегда нож под рукой? — спросил я и поднес его рассмотреть поближе; кровь была на лезвии и на ручке.

— Этот подонок не хотел расплачиваться, — ответила она и резко выдохнула дым.

Ей было никак не больше двадцати, под наигранной грубостью чувствовалось что-то по-детски нетронутое. Похоже, такую жизнь она вела не очень давно. Вид у нее был наглый, смотрела она с вызовом. Халат соскользнул, приоткрыв плечо и грудь, выглядывавшую из тесного бюстгальтера.

Она подошла к кровати и придавила сигарету в пепельнице, стоявшей на ночном столике. Потом стянула простыню, завернула в нее окровавленную перину, скрутила все это и положила у нижней спинки кровати. Плотнее закуталась в халат и села.

Снаружи послышались голоса, кто-то поднимался по лестнице, мужчина пел, женщина смеялась. Я подошел к двери и закрыл ее, потушил сигарету и сел рядом.

— Не надо мне клеить дела, — сказала она. — Этот мужик — сущий дьявол. Несколько лет назад он чуть не убил одну девушку.

Она вздрогнула, и внезапно я почувствовал ее руку в своем паху.

— Ну пожалуйста, — сказала она. — Мне лишний скандал ни к чему.

Не успел я прийти в себя, как тут же ощутил эрекцию.

— Как ты быстро управился, — прошептала она.

Я не знал, что надо делать в таких случаях, и решил не делать ничего. Она расстегнула молнию на моей ширинке и засунула руку мне в трусы. В следующую секунду она уже вытащила мой член наружу. Я посмотрел на нее, и она рассмеялась.

— Тебе приятно? — спросила она.

Потом облизала губы и взяла мой член в свой влажный, прохладный рот. Она начала сосать медленно, будто пробуя новый для себя вкус, втянула щеки, причмокнула, снова втянула, дождалась, когда член выскользнет изо рта, потерлась о него носом, правую ладонь подставила под мои яйца и слегка сжала. Мне показалось, что я застонал, а может, это скрипнула пружина матраса? Движения ее головы стали резче, я положил руку ей на затылок. Помню ее волосы в своих пальцах и мигающую вывеску неоновой рекламы за окном. Вывеска мигала красным, синим, снова красным, бьющим в глаза светом.

Когда я вернулся домой, Анна-София уже спала. В кухне все было на виду — молоко, ломтики сыра с красной кожицей, твердой, как пластик, коробка масла с открытой крышкой. Я закрыл масло, смахнул крошки со стола, выбросил пустые упаковки, подтер пол перед холодильником. В комнате работал телевизор, доносились веселые голоса, прерываемые музыкой. Я представил себе квартиру Ингер. Желтый свет от настольной лампы, дождь за окном, полки с книгами, проигрыватель. Попробовал вспомнить, как она выглядит, как она сидела передо мной на диване. Я видел ее платье, но не мог вспомнить лицо, оно ускользало каждый раз, когда я делал такую попытку.

Я думал о ней и о Халварде, о любви, которая свела их. И как потом они отдалились друг от друга, пока несчастный случай не свел их снова вместе.

Я вошел в комнату, выключил телевизор, нашел бутылку, наполнил бокал. Как всегда, когда я стоял перед баром, мой взгляд был прикован к щели в стене, как раз под висевшей фотографией. Она была как дверь в какой-то другой мир, в иную действительность. Помнится, в одном старом фильме женщина нашла зуб, спрятанный в щели в стене квартиры, куда она только что переехала. А может быть, нашел мужчина, не помню. Он или она в полной растерянности стоит с зубом в руке перед зеркалом, а в это время в его или ее голове прокручивается жуткая сцена: кто знает, что заставило прежнего жильца положить туда свой зуб?

Очень хотелось курить, но я не решался, мне показалось, что отверстие в стене вело прямо в спальню Анны-Софии. Я вспомнил девицу в гостиничном номере, и мой член дернулся при этом воспоминании. Я налил еще. От алкоголя голова закружилась, захотелось вернуться в отель, мне показалось, что, пока она в моей власти, я могу заставить ее делать все, что угодно.

Документы по делу о похищении Марии заполнили целую комнату. На то, чтобы прочитать все, надо убить несколько дней. Листы с поступившей от граждан информацией, беседы с родственниками, друзьями, одноклассниками, учителями, тренерами спортивной секции, соседями, людьми, которые переписывались с ней по интернету. Со всего, начиная от материалов на компьютерах матери и отца, делались копии, все переносилось на бумагу: записки, рисунки, списки музыкальных файлов, блоги, чаты, в которых она участвовала, все вебсайты, адреса контактов по электронной почте, несколько сот поступивших к ней сообщений, примерно столько же отправленных ею, еще больше тех, которые она стерла, но которые техники все-таки сумели восстановить. Полный текст дневника, перенесенный от первого до последнего слова на компьютер, не дал ничего, последняя запись была сделана за три дня до исчезновения. Распечатка всего, что было на ее мобильном телефоне, обнаруженном в мусорном баке около газетного киоска на противоположной стороне улицы. Аэрофотосъемка территории вокруг дома матери, захватывающей три-четыре квартала в каждую сторону, с цифрами около мусорного контейнера и магазина. Выглядело это по-идиотски: там должно стоять много цифр, стрелок, квадратиков и пунктирных линий, а вместо этого только две пометки — одна на месте, куда она шла, другая там, где найден телефон. Ничего больше. Не было никаких следов, ни одна камера наблюдения не зафиксировала ее, ни один свидетель не видел ее. Она испарилась. Исчезла.

Пограничный контроль, Интерпол, данные об известных извращенцах, данные о детской проституции, сообщения о похищении детей, обращения в органы опеки и усыновления — все было проверено в полном соответствии с предписаниями. В первые дни расследования появилось два следа. Первый относился к сообщению на мобильном телефоне от парня, который был на шесть лет старше Марии, он же фигурировал в чате. Сообщение поступило в день исчезновения, ответа Марии не нашли, но зашифрованное сообщение, написанное на смеси английского и норвежского, давало основания предположить, что у них была какая-то секретная договоренность или тайное место встречи. Полицейские навестили парня в том городе, где он жил, допросили и получили объяснение, которое позволило полностью исключить его из дальнейшего расследования: зашифрованные сообщения касались ролевой игры в интернете «Нашествие демонов», в которой участвовали оба. Он рассказал, что она была Роза, он — Грейзнак, целью было дойти до внутреннего помещения в огромном лабиринте, где алмаз «Глаз Хольгорда» послужит наградой тому, кто первым туда попадет.

Вторым следом была информация шофера мусоровоза, поступившая на следующий день после того, как газеты опубликовали фотографию и имя пропавшей девочки. По дороге домой с мусорной свалки в тот день, когда девочка пропала, он видел автомобиль на лесной дороге, в салоне был свет, и шофер увидел девочку, которая, по его словам, была очень похожа на исчезнувшую. Ему показалось также, что за рулем сидел молодой человек и что они ссорились. Автомобиль был объявлен в розыск, но безрезультатно. Только после обращения в страховые компании две недели спустя все разъяснилось: эта машина была заявлена как пострадавшая при пожаре, согласно документам страховой компании отправлена в металлолом, а владелец получил четырнадцать тысяч крон страховки. Был вызван владелец, молодой парень, страшно нервничавший, который тут же, не сходя с места, признался, что сжульничал, чтобы получить страховку, еще до того, как его успели спросить о Марии. Девушка в машине была его подружкой, то есть она была его подружкой до того вечера, когда заявила, что бросает его: ночью он напился, разбил машину вдребезги, поджег ее и несколько дней спустя получил страховку. Девушка, которая сначала ничего не хотела говорить, подтвердила подлинность истории.

В документах было написано, что следующей стала гипотеза добровольного исчезновения, так как мать, Ингер Даниельсен, сказала, что нашла стокроновую купюру, которую она просила Марию взять перед уходом в магазин, купюра лежала в сумке на дне, под оберткой шоколадной плитки. Было также написано, что позже она засомневалась, та ли это купюра. Возможно, она там лежала все время, а Мария все-таки взяла с собой деньги, уходя из дому.

Исчезнув, девочка не оставила никаких следов. Казалось, под ней разверзлась земля и поглотила ее. На мобильном телефоне, найденном каким-то бездомным бродягой в мусорном контейнере, имелись отпечатки только ее пальцев — единственное, что от нее осталось. Что-то произошло, и, похоже, никто никогда не узнает, что именно произошло в тот злополучный вечер. У родителей Марии не будет возможности прояснить для себя ее судьбу. Чтобы успокоиться, им нужна ясность, но именно ясности они и будут лишены. От самого первого страшного часа, когда речь шла лишь о том, чтобы все выяснилось и Мария вернулась домой целой и невредимой, они перешли к полной и окончательной неизвестности. Сначала они были готовы встать на колени и молиться, чтобы во всех подробностях узнать, что случилось с их дочерью, каким бы страшным это знание для них ни было. Затем они перешли в апатичное состояние ежедневного, тупого ужаса, и конца этой пытки не было. Неделя сменялась неделей, месяц месяцем, без конца и уже без надежды. Они были готовы отдать все за то, чтобы узнать правду, только никто не мог им в этом помочь.

Между тем в документах об ее отце было одно замечание, которое резко отличалось от всех остальных. В деле было записано, что во время первых допросов он был очень спокоен. Так спокоен, что опытный следователь решил отметить это на бумаге. Это показалось ему ненормальным. Обычно люди нервничают, во всяком случае в первые дни, и с трудом дают осмысленные и подробные ответы. А он — так было записано — все время был спокоен, имел готовые ответы на любые вопросы.

Почему отец был спокоен в момент, когда после исчезновения дочери прошло менее суток?

И единственный раз, когда, в соответствии с записями, отец, если так можно выразиться, вышел из себя, потерял спокойствие, сорвался, когда следователь поделился с ним показаниями, полученными на допросах матери. В последнее время, призналась мать, Мария говорила, что ее тяготят вечные разъезды взад-вперед, что она хотела бы спокойно жить у одного из родителей, лучше всего у мамы, где рядом была школа и где у нее было много друзей. Следователь спросил отца, знал ли он об этом. Тут отец потребовал сделать перерыв и попросил воды. Выпив стакан воды, он сказал, что все было по-другому. Мария говорила, что хотела бы больше времени проводить у него, более того, она, если верить ему, неоднократно просила разрешения сменить школу, хотя, как он думал, сделать это было нелегко. Он даже назвал школу, которая находилась, по-видимому, поблизости от его жилья.

Всего этого было очень мало. Слишком мало для выяснения обстоятельств дела. Неудивительно, что в участке раздували все, что попадало полицейским в руки. Если бы материал с самого начала был более обширный, никому не пришло бы в голову делать запись о такой мелочи, как то, что отец попросил стакан воды.

В дверь постучали. Это пришел мой шеф Рисберг. Он посмотрел по сторонам, словно надеясь, что в кабинете никого нет. На столе передо мной лежали пять папок и еще разбросанные отдельные листки.

— Когда закончите, мы отправим все это вниз, в архив, так ведь?

Я кивнул.

Что-то его мучило, он переминался с ноги на ногу, стоя в дверях.

— Ничего, собственно говоря, нет во всем этом, — сказал он. И поднял руку. — Довести до ума, расставить все на свои места, сделать последний просмотр, перед тем как сдадим дело. Очень мало сумели мы здесь выяснить. Очень мало, говорю я.

— Я подумал, что надо еще раз просмотреть все записи допросов, — сказал я. — Может быть, среди этого…

— Обнаружится что-нибудь? Правильно, правильно. Но… как я сказал, не стоит тратить много времени на эту канитель. Мы провернули массу работы, бросили на расследование все лучшие силы, и каков результат? Ничего! Сами видите, — он кивнул в сторону полок за моей спиной, — как много показаний мы собрали. Лично мне кажется, Волли, что эту девочку никто никогда больше не увидит. Никогда!

Он несколько раз стукнул по дверному косяку костяшками пальцев, потом повернулся и ушел. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать, но передумал.

Никогда никто не увидит! Ее не стало. Она больше не существовала, хотя были люди, которые в это не верили, которые хотели, чтобы все обернулось по-другому. Ничего из того, что они могли бы ей дать — внимание, удовольствие, покой, — она от них получить не могла, потому что они не знали, где она находится, где ее прячут. Забота и любовь близких людей существовали, а она — предмет этой заботы и любви — скорее всего уже перешла в мир иной. На земле ее найти было невозможно.

Зазвонил мой мобильный телефон.

— Когда вернешься?

— Не знаю. Нужно прочитать много бумаг. Трудно сказать. Объем большой, хочу сделать как можно больше.

— Ты позвонишь, если будешь знать, когда придешь?

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Все так же. Можно сойти с ума.

— Попробуй поспать.

— Мне кажется, дело в новых таблетках, раньше я спала лучше. Новые действуют как-то не так… Голова странная, когда просыпаюсь, как будто вовсе и не спала…

— Все-таки попробуй, — сказал я.

— Больше не хочу пробовать. Не могу. Я схожу с ума. Я не выдержу больше ни одного дня.

— Анна.

— Лучше уж я покончу с собой.

— Анна. Послушай. Мне надо еще немного посидеть, но как только… — я посмотрел на часы, — я тебе позвоню, хорошо?

В трубке было тихо, я подумал, что она плачет.

— С тобой все в порядке, Анна?

Она не ответила.

На громкой связи раздался зуммер, голос сказал:

— Волли, вас вызывают.

— Меня вызывают, — сказал я Анне-Софии. — Я тебе перезвоню, хорошо?

— Вы вчера говорили, что думали о своем муже… — сказал я, и не потому, что мне казалось это особо важным, а скорее, чтобы как-то начать разговор, ухватиться за какой-то кончик нити, чтобы была хотя бы видимость проделанной работы.

— О Халварде?

— Вы подумали, что он как-то замешан? Вы рассказывали, что в то утро, когда он пришел, вы подумали, что он виноват.

— Я была не в себе. Я же сказала.

— Знаю. Сейчас я хочу спросить: вы говорили про это кому-нибудь из следователей?

— Конечно нет. Я же рассказывала вам, как обстояли дела. Я обезумела. Думала про каждого, что он тоже замешан, тоже виноват. А почему вы спрашиваете?

— Я только хотел узнать: упоминали вы это когда-нибудь, принималось это во внимание следователями?

— Во внимание следователями? Что это значит?

— Ничего. Ничего другого, кроме того, что я вспоминаю сказанное вами вчера, читая протоколы допросов. Я только что читал записи того, что говорил ваш муж, поэтому…

— Там что-то написано про это? Написано, что его подозревали?

— Нет, вовсе нет, — сказал я. — А как у вас с ним теперь, поддерживаете контакт?

— Он звонит. Я звоню. Но нам нечего сказать друг другу.

Она помолчала, пожала плечами.

— Я заметила это во время нашей последней встречи, он не хотел больше ни о чем говорить. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Он не в состоянии думать об этом. Он считает, что все надо забыть. Надо смотреть вперед. Двигаться дальше. Нет никакого смысла постоянно переживать прошлое, сказал он. Марии нет. Надо научиться жить без нее. Возможно, мы когда-нибудь узнаем, что с ней произошло, а возможно, не узнаем. Ни то ни другое не вернет нам Марию. Жизнь будет продолжаться без нее.

Она задумалась.

— Хотела бы я относиться ко всему, как он. Хотела бы ни о чем не думать.

Она подняла взгляд на меня.

— Он мне говорит, что если я буду продолжать скорбеть о Марии, то буду делать это одна. Он не хочет в этом участвовать. Он решил жить дальше, принимать жизнь такой, какая она есть, раз ничего изменить нельзя, раз ничего не поделать.

— А если я приду к нему для разговора, как он, по-вашему, отнесется к моему визиту?

— Но о чем вы с ним будете говорить? Разве у вас есть к нему новые вопросы? Вы обнаружили что-нибудь, чего прежде никто не замечал? Вам кажется, что он имел к этому отношение?

— Дело не в этом. Поверьте мне. Но если я поговорил с вами и получил представление об этом деле от вас, то, как мне кажется, будет правильно послушать и его версию происшествия, поскольку я должен проработать все материалы. Не забудьте, что до настоящего момента я не имел к ним доступа. Для меня все является совершенно новым. Мне интересно все, что вы можете рассказать, и все, что он может рассказать.

— Не знаю. Он, конечно, согласится. Но по-моему, ничего нового в деле не появится. Для него все уже кончилось. Его дочки, нашей дочки, больше нет. Значит, кончено. Вот этого я не могу принять. Ну как можно так думать?

— Может быть, вы несправедливо к нему относитесь? — осмелился я спросить. — Во время бесед со следователями он производил впечатление очень заботливого отца. Он, очевидно, любил Марию.

— Он был прекрасным отцом. Он делал для нее все, когда она была маленькой. Быть может, больше, чем это обычно принято. Я помню, как медсестра спросила меня в поликлинике, когда я привела девочку, почему с ней всегда приходит папа. Я этого не замечала, но она сказала, что видит меня впервые вместе с Марией. А если девочка хотела похвастаться чем-то, что сделала сама, то показывала папе. Она могла прийти ко мне с этим и спросить: где папа? Только после этого она показывала свое рукоделие мне, если я просила. Он всегда должен был увидеть это первым. Но потом, когда в наших отношениях возникли проблемы, он отдалился и от нее тоже. Словно он не мог жить вместе с нами обеими. Он отдалялся все больше и больше, ни в чем не принимал участия, словно решил, что жизнь с нами обеими не то, к чему он стремился, а когда в его жизни появилась другая женщина, он ушел.

— А как складывались его отношения с Марией после вашего развода?

— Короткое время они совсем не общались. Потом он пришел и сказал, что она может жить у меня, если хочет, иметь здесь свой постоянный дом, если я хочу, но он должен проводить столько времени с ней, сколько возможно.

Она улыбнулась:

— Похоже, что он все-таки захотел отомстить мне.

— И ей нравилось бывать у него в гостях?

— Мне кажется, для нее очень много значило то, что он подчеркивал: он все равно ее отец, он хочет встречаться с ней, пусть даже между ним и мной все кончено.

— В протоколах отмечено, что в последние месяцы перед исчезновением она говорила, что хочет больше времени проводить дома, с вами.

— Так написано? — Она задумалась. — Не помню. Вы уверены?

— Если быть точным, в протоколе одной из бесед с вашим мужем написано, что вы сказали это следователю.

— Я так не говорила. Я не могла этого сказать, потому что Мария мне ничего об этом не говорила.

Вид у нее был растерянный.

— И что он на это ответил?

Вот еще одно правило я нарушил, подумал я. Боже, куда это меня занесет?

— Во-первых, он сказал, что об этом ничего не знает.

— А еще?

— А еще он добавил: девочка ему призналась, что хочет больше времени проводить у него.

— Думаю, этого не было. Это не может быть правдой.

— По словам вашего мужа, она даже спросила его, нельзя ли поменять школу на ту, что расположена поближе к нему.

Она прижала подбородок к груди, недоверчиво посмотрела на меня и покачала головой.

— Я буду говорить с вашим мужем в ближайшее время, — сказал я.

— Он уже не мой муж.

— Извините, с Халвардом. И тогда затрону эту тему. Не потому, что это важно, вероятно, это совершенно несущественно, в записях часто бывают неточности, как я знаю. Но мне хочется послушать, что он скажет. И поэтому очень важно, чтобы он не узнал об этом от вас, прежде чем я буду говорить с ним, согласны?

— Да, конечно.

Мне показалось, что она на время отключилась, думала о чем-то своем, не слышала, что я говорю.

— Это мелочь, но если вы захотите обсудить это с ним, подождите, пока я с ним не поговорю.

Она сидела и думала явно о чем-то другом. Я попробовал проследить ее взгляд. Она смотрела на газету, которая лежала на диване рядом с ней, на развороте была та самая заметка. Немного погодя она взяла ее и положила на стол передо мной.

«Мария (14)». Скобки были похожи на какой-то инструмент, огромные ножницы, которыми в кошмарных снах отсекают у человека голову.

— Неудачная фотография, — сказала она. — Не понимаю, почему они до сих пор используют ее.

Она встала, подошла к камину, положила новое полено, сняла фотографию, висевшую рядом на стене, подошла ко мне и протянула. Я посмотрел. Лицо занимало почти весь кадр, так близко от аппарата, что было не в фокусе, но зато черная шерсть шапочки, натянутой на голову, вышла четкой, видны поперечные нити с маленькими стежками, и еще белокурые волоски, которые торчали из-под узора, они походили на очень тонкие нити серебра.

— Здесь ей пять лет, — сказала она. — На этой фотографии она так похожа на себя!

Она задрожала.

— Кажется… — Она запнулась. — Кажется… Не знаю… Мне кажется…

Руки задрожали.

— Кажется, я ее забыла, — проговорила она наконец. — Забыла, какой она была перед исчезновением… Словно последних лет совсем не было.

Она обхватила себя за плечи обеими руками и отпустила их только тогда, когда перестала дрожать.

— Когда я думаю о ней, то, мне кажется, вспоминаю ее вот такой, — сказала она и показала на фотографию, рядом с которой я сидел.

Я сказал:

— Я уже давно хотел вас спросить: нет ли у вас другой фотографии? Не очень старой и, главное, более похожей, чем та, которая используется сейчас.

Я вернул ей фотографию в рамке. Мне казалось, во всем, что я говорю, в выборе слов было обещание чего-то нового, чего-то, что могло приблизить нас к разгадке хотя бы на шаг.

Она тут же ушла искать фотографию. Для пользы дела я мог попросить ее о чем угодно, и она сделала бы это.

Она принесла целый конверт с фотографиями и отдала мне:

— Посмотрите эти. Мы были в Греции на каникулах. Может быть, что-нибудь найдете.

— А не лучше ли вам самой…

— Нет, вы сами знаете, что вам надо.

Я открыл конверт, вынул фотографии, целую пачку, и начал смотреть. На снимках была то она одна, то только дочь, они снимали друг друга. На одной фотографии в ресторане и на нескольких на пляже они были обе. На пляжных они сидели в обнимку, девочка опустила глаза, мама улыбалась фотографу — но как-то зажато. Наверняка их фотографировал незнакомый им человек, сосед по пляжу. Ни на одной фотографии лицо девочки не было толком схвачено, чтобы можно было понять, какая она на самом деле. Я понял, почему следователи не стали использовать их. Она смотрела в сторону, смотрела вниз, закрывала лицо руками, не хотела, чтобы ее снимали, каждый раз, когда мама вынимала фотоаппарат. Казалось, что ей не хочется оставлять фото на память или, может быть, у нее не было желания путешествовать с мамой. Может быть, она стыдилась того, что они постоянно проводят время вместе? Я еще раз перебрал все фотографии. Мать — улыбающаяся, беззаботная молодая женщина. Дочь — девочка-подросток с опущенным взглядом, с недовольной гримасой, отвернувшаяся в сторону, не глядящая в объектив. Будто она не хотела тут быть, будто она хотела уехать, чувствовала себя пленницей: все, что угодно, но только не надо фотографировать!

— У нее не было приятеля? — спросил я. — Вы уверены в этом?

На одной фотографии — я обратил на это внимание только сейчас, просматривая снимки во второй раз, — фотоаппарат сумел зафиксировать ее взгляд. Она сидела, подтянув колени, и смотрела вверх, потому что фотограф, которым, скорее всего, была мама, только что позвал ее. К сожалению, в кадр попало не все лицо. Мешали колени. Что-то в ее взгляде, когда я внимательно рассматривал фото, подсказало мне, что вот так она выглядела всегда. Она и сейчас так выглядит, если только не лежит где-то с лицом, застывшим в невыразимой гримасе, и ее обычные черты оказались стерты тлением, наступившим после мучительной смерти.

Я положил эту фотографию рядом с газетой, где было напечатано сообщение об исчезновении. Это были два разных человека, не имевших между собой ни малейшего сходства. Один, смотревший в объектив фотоаппарата и на мгновение ставший самим собой перед тем, как опять спрятаться в собственную непроницаемую скорлупу, был тем, кого я тотчас узнал бы, если бы где-то встретил. Другой мог быть кем угодно или даже вообще никем. Его невозможно было представить пропавшим, ждущим где-то помощи, которая никак не приходит. Они были как день и ночь. Один человек был живой, другой — мертвый.

— Вы ведь не тратите особенно много времени на дело пропавшей Марии? Надо бы его заканчивать, — сказал Рисберг с оттенком дружеского напоминания, хотя в действительности это была жесткая директива.

Через час он опять стоял в моем кабинете. Его взгляд скользнул по бумагам. Потом он протянул мне листок, где были написаны название больницы и номер палаты.

— Туве Гюнериус, — сказал он, — жена владельца отеля. Ее положили две недели назад. Стала инвалидом. Повреждены связки на ногах. Сомнительно, что она когда-нибудь сможет стоять без чужой помощи. Она утверждает, что это несчастный случай. Врач засомневался и наконец решил сделать заявление в полицию. Сходите поговорите с ней.

Я взял записку, приложил ее к краю письменного стола и несколько раз нажал большим пальцем, чтобы она хорошенько приклеилась.

— Вот так, — сказал Рисберг.

Спокойные интонации в голосе лишь подчеркивали раздражение, которое кипело у него внутри. Он остановился в дверях, захотел убедиться, что я на самом деле отправлюсь в больницу. Чтобы успокоить его, я взял первую попавшуюся папку и направился к двери.

— Черт побери, — сказал Рисберг, — Гюнериус замешан во многих сомнительных делишках. Не удивлюсь, если выяснится, что он готовит какую-то аферу именно сейчас. Надо помешать ему на этот раз. Не забудьте прогуляться и к самому Гюнериусу! — крикнул он мне вслед, когда я входил в лифт.

Он все еще стоял на том же месте, когда дверь закрывалась. Я представил себе, как мой кабинет тут же будет заполнен полицейскими, которые по приказу Рисберга начнут выносить бумаги, пока я еду на первый этаж.

Госпожа Гюнериус представляла собой комическое зрелище. На ногах шины, наложен гипс, вдобавок к этому ноги висят в воздухе, покрытые большой белой простыней, — казалось, что ее маленькая голова на подушке сразу переходит в огромные ноги. Сознание затуманенное, как будто она только что проснулась. Я сел на стул рядом с кроватью, показал свое удостоверение и спросил, как она себя чувствует.

Она посмотрела на меня и отвернулась. Медсестра разрешила мне говорить только десять минут, и у меня было ощущение, что время, отпущенное на мой визит, уже кончилось.

— Вы сказали врачу, что это был несчастный случай, — начал я. — Но у нас есть сомнения в этом. Врачи, которые вас осматривали, тоже сомневаются.

Она по-прежнему лежала, отвернувшись к стене.

— Вы уверены, что вам нечего рассказать мне? — спросил я, и мне показалось, по отзвукам моего голоса в палате, что, скорее всего, вряд ли она что-то расскажет, услышав мои слова, сказанные таким тоном.

Как, должно быть, раздражает ее мой голос, когда она лежит тут с единственным желанием — чтобы ее оставили в покое. И я подумал, что, как бы и что бы я ни говорил, я не добьюсь от нее ни слова. Она будет лежать на своей койке — неприступная, молчаливая, послушно храня тайну того, что с ней произошло, наверняка следуя приказу своего мужа.

— Независимо от того, что случилось на самом деле и каковы могут быть последствия этого происшествия, — сказал я и понял, что мне приходится делать усилия, чтобы завершить предложение, — вы хорошо сделаете, если поделитесь вашими соображениями на этот счет. Мы можем вас защитить, если будет нужно. В противном случае никаких гарантий мы вам дать не сможем.

Мои уговоры звучали как-то смешно и нелепо. Я знаю, что не способен никого и ни в чем убедить. И я предположил, что она поняла, как мало я настроен на борьбу, а если она будет и дальше молча лежать, то я наконец сдамся, встану и уйду.

— Очень больно? — спросил я просто для того, чтобы хоть услышать ее голос.

Но она только покачала головой, все еще отвернувшись, словно не могла выносить мой вид. Ее голова на белой подушке была похожа на сморщенное яблоко. Даже волосы казались сухими и безжизненными. Думаю, раньше ее локоны были тщательно причесаны, а теперь напоминали осенний куст, с которого облетели почти все листья. Всем своим видом она показывала мне, что ждет не дождется, когда я оставлю ее в покое.

Я не слышал, как вошла медсестра, хотя на ногах у нее были деревянные башмаки, и вот она стояла у кровати и указывала на часы. Я вспомнил, какими красавицами казались мне медсестры, когда я в юности оказался в больнице. Тогда я не мог отделаться от ощущения, что родители отняли у меня счастливую возможность необыкновенного романтического приключения, которое вот-вот могло начаться или даже почти началось, хотя я об этом еще не подозревал, а только предчувствовал с замиранием сердца. Как бы то ни было, они приехали и забрали меня из больницы раньше, чем мне того хотелось, и я еще неделю пролежал дома, под заботливым маминым присмотром.

В коридоре вдоль стен стояли кровати. Стены были покрашены зеленой краской, местами краска потрескалась, и видны были прогалины осыпавшейся штукатурки. Появлялись и исчезали люди, было удивительно тихо.

Около одной пустой кровати стоял врач, прижимавший к груди папку с историями болезней. Можно было подумать, что он раздумывал: не лечь ли в кровать самому? Я подошел к нему совершенно случайно, но оказалось, что именно он и был лечащим врачом госпожи Гюнериус. Я спросил его, почему ему пришло в голову позвонить в полицию и заявить об этом несчастном случае как о возможном умышленном покушении на здоровье его пациентки? Похоже, его оскорбил мой вопрос.

— Ну а какого рода несчастный случай мог привести к таким травмам, можете мне сказать?

Я ответил, что не могу.

Тогда я спросил, почему он так долго ждал, прежде чем заявить в полицию, а не заявил сразу, как только она оказалась в приемном покое.

Такой вопрос не сделал его более приветливым. Он стал листать свою папку, смотрел попеременно то на истории болезней, то на пустую кровать, словно пациент обязательно должен появиться, как только он найдет его в своих списках. Потом он еще раз посмотрел на меня, в раздражении оттого, что я все еще стоял в коридоре.

— Характер увечий не соответствует тем, какие могут появиться вследствие несчастного случая. Во-первых, порезы идут в разных направлениях. Во-вторых, у меня создалось впечатление, что, скорее всего, это режущий инструмент, ну, скажем, что-то из садового инвентаря… Точнее я сейчас не могу определить… Инструмент рассекал мышцы на ее ногах с двух сторон, попеременно… Вот так.

Он сделал движение рукой, будто пилил доску, и посмотрел на меня испытующе. На какое-то мгновение он показался мне более благожелательно настроенным. Может, он обрадовался выражению моего лица?

Он улыбнулся, причем совершенно не позаботился, чтобы я увидел в его улыбке излишнее расположение к собеседнику.

— Итак, если я больше не вызываю подозрения у полиции…

Эта странная формулировка ошеломила меня. Он воспользовался моей растерянностью и проскользнул мимо. Только теперь до меня дошло, что я зажал его в углу между двумя кроватями.

Прежде чем уйти, он сказал:

— Если хотите знать мое мнение, кто-то потратил на этот бесчеловечный поступок много времени. Сначала ей пытались отрезать одну ногу, потом вторую. Кто знает, может быть, ее хотели расчленить заживо?

Он уже уходил, но остановился.

— Возможно, ее резали обыкновенным хлебным ножом. Это мое предположение.

Я пошел в сторону выхода. Пожилой мужчина в пижаме поднялся с кровати, когда я проходил мимо.

— А как там с Улафом? — крикнул он. — Ты что-нибудь слышал про Улафа?

Он засмеялся и протянул мне руку. Дверь в конце коридора распахнулась, женщина и девушка пошли мне навстречу. Казалось, они были чем-то обеспокоены, как будто получили тревожное сообщение и опасались, что оно подтвердится. Девушка впилась в меня глазами, и если бы я захотел употребить точное слово, то сказал бы, что в ее глазах горела ненависть ко мне.

На площадке перед главным входом в больницу я повернулся и посмотрел на ряды серых матовых окон, через которые невозможно увидеть, что происходит внутри. Я подумал о непомерном количестве страданий, укрытых за ними от постороннего взгляда, о страхах, одолевающих и самих больных, и близких им людей, родственников, друзей, знакомых, которые в это самое мгновение мучаются ощущением неизвестности и ожиданием самого худшего, что только может с ними произойти, — бессмысленной болью перед неизбежной смертью. Я подумал, что если переходить из одной палаты в другую, то можно встретить такую массу тяжелобольных людей, что по мере этого импровизированного обхода придется невольно забывать тех, кого ты только что видел, потому что в следующей палате лежит пациент в куда более жутком состоянии, чем в предыдущей, увидев которого ты и не вспомнишь, какое сочувствие испытал только что, всего несколько минут назад, когда тебе казалось, что ты видишь человека, достигшего предела страданий. И наконец, подумал я, независимо от того, познакомился ты с сотней или тысячей пациентов, всех ли ты выслушал внимательно или не всех, ты будешь испытывать истинное сочувствие лишь к единицам, к тем последним, кому оказалось хуже всего.

Пока я сидел на вокзале, на мобильный пришло сообщение: «Когда у вас будет свободное время? Ингер». То, что она узнала номер моего телефона, меня не удивило, напротив, я даже обрадовался и ответил, что могу прийти хоть сейчас, если это ее устроит.

Собирался позвонить ей от парадной, но вдруг увидел окошко в полуподвальном помещении, от уровня мостовой на пол-этажа вниз. Там стоял мусорный контейнер, несколько ваз с увядшими цветами, а в углу видна была, если наклониться через перила, дверь с маленьким оконцем. Оконце в двери было темным, но из-под навеса над большим окном в цокольном этаже светил слабый желтый свет.

Я спустился по ступенькам, прижался лицом к стеклу и прикрыл глаза рукой. Стекло запотело, но все-таки кое-что было видно. Комната была обставлена по-старомодному: семейные фотографии на стенах, камин, стенные часы, низкий столик, два стола и диван. В углу стояла украшенная елка, в кресле сидел мужчина. Он сидел неодетый, скрестив ноги и закрыв глаза, рот приоткрыт, руки на подлокотниках, словно он собирался встать, но передумал. Из его уха свешивался проводок от наушника.

Поднявшись к Ингер, я спросил, знает ли она что-нибудь о квартире в полуподвальном этаже. Она сказала, что это, вероятно, квартира консьержа, но потом засомневалась, есть ли в доме консьерж. «Я не видела никого за все годы, что живу здесь».

Она подумала и заменила «я» на «мы».

В соседней комнате стоял компьютер, я увидел голубой отблеск экрана через двери. Она пригласила меня, открыла дверь в комнату, которая оказалась спальней и не была освещена. Шторы задернуты, светился только экран. В углу перед столиком стояли два складных стула. Почему два? Второй для меня? Она приготовилась еще до моего прихода? Она села и придвинула поближе пустой стул. Я осмотрелся. Вид неприбранной постели смутил меня, но казалось, что она не придавала этому значения. Я сел. Спальня была пропитана запахом Ингер, чуть-чуть сладковатым. Здесь она спит. Ее тело беспокойно мечется ночью по простыням, она вздрагивает, просыпается, пытается припомнить обрывки снов. Так происходит каждую ночь. Она видит сны, которые продолжаются по несколько секунд, а кажется, длятся вечно, такие же тяжелые, как и мысли, одолевающие ее, когда она не спит, или даже еще хуже, еще мрачнее. А может быть, сны к ней не приходят и по вечерам она проваливается в черную пустоту без сновидений?

— Вот что я хотела вам показать, — сказала она. Ее светлые волосы были собраны в узел на затылке.

На экране красовался рисунок лабиринта. В середине вращался мерцающий алмаз. Не могу сказать, что часто проводил время за компьютерными играми, но даже по моему довольно скромному опыту графическое решение показалось мне сделанным со вкусом. Над лабиринтом расплывчатыми буквами было написано: «Нашествие демонов», под ними светлым шрифтом, который стал виден только тогда, когда Ингер перевела курсор на пентаграмму, которая тоже плавала по кругу, значилось: «Пригласи гостя поиграть в „Глаз Хольгорда“».

— Они играли в эту игру, — сказала она.

Она кликнула на надпись, и лабиринт тут же раскрылся: нас буквально втянуло в него, и мы помчались из одного коридора в другой.

— Они? — спросил я. — Разве участников было много?

— Не знаю. Думаю, что не очень много. Только те, с кем она познакомилась за время игры.

Наша гонка закончилась перед дверью с блестящими заклепками и довольно мрачной железной накладкой в виде креста. Под замочной скважиной появилась надпись: «Введите пароль». Ингер кликнула мышью, появилась белая рамка для пароля.

— Я пробовала войти, — сказала она, — но у меня не получается. Не понимаю… Может быть, они не позволяют вводить новый пароль, если с этого компьютера уже велась игра? А старого пароля я не знаю. Вам ничего не приходит в голову?

— Нет, — ответил я, — но ведь тот, кто играл раньше, сумел открыть эту дверь.

— Тот, кто играл раньше, может быть до сих пор там, — сказала она. — Может быть, он и похитил Марию?

— Наши эксперты побывали за этой дверью, и я знаю, что они там никого не нашли.

— Как они могут быть в этом уверены, ведь там все анонимы. Я знаю, что Мария общалась с этими людьми в чатах. Вы только подумайте, она могла договориться о встрече с кем-нибудь, думая, что это персонаж из «Властелина Колец», и отправиться на встречу с ним, не имея ни малейшего представления, что это за человек!

— У наших экспертов была возможность все проверить, — сказал я, — они знают, что следы остаются на жестком диске. Всегда можно узнать, с кем она была в контакте. Я знаю, что все проверено и ничего подозрительного не обнаружено.

Она провела курсором по грубым доскам двери и нажала несколько раз, словно ожидая, что дверь откроется и там, за ней, окажется ее пропавшая дочь.

Я положил руку ей на плечо.

— Это никак не связано с игрой, — сказал я.

Она перестала щелкать мышью, не обратив внимание на мою руку.

— Это бесполезно, — сказал я. — Марии там нет.

В груди у меня что-то отдалось, когда я это сказал, и я не сразу понял, почему у меня так защемило сердце. Оказалось, что я впервые произнес имя Марии вслух.

Я убрал руку. Она повернулась и посмотрела на меня. Я не знал, как мне следует расценивать ее взгляд, и поскорее уставился в экран, устремив взгляд на курсор, застывший на замочной скважине. Я чувствовал, что она все еще смотрит на меня. Подумал о кровати, стоящей в нескольких метрах от нас. Попытался подумать о чем-то другом. Попробовал представить себе госпожу Гюнериус, которая лежала с изувеченными ногами и отказывалась рассказать о том, как умудрилась попасть в такой переплет. Я попробовал вспомнить, зачем, собственно, я сюда пришел, но напрасно. Что бы я ей ни говорил, это только подогревало ее веру в то, будто расследование продвигается, будто могут всплыть новые улики, что рано отказываться от надежды, рано впадать в отчаяние. Потом, подумал я, до нее, конечно, дойдет, что ничего нового не делалось и не могло делаться, помимо того, что уже было сделано. Поймет, что не предпринималось никаких попыток хоть что-то сделать, потому что ничего сделать было уже нельзя. И тогда, подумал я, она должна будет почувствовать ко мне презрение и ненависть. Тогда, подумал я, она сможет считать, что во всем виноват я.

Я выкурил две сигареты, пока шел к супермаркету. Только пройдя часть пути, я заметил, что дождь прекратился. Небо по-прежнему напоминало губку: чуть-чуть нажми — и опять польется. Влага была повсюду, словно город, как большой, обросший мокрой шерстью зверь, выползал из моря.

Дождь возобновился, пока я был в магазине. Он бил по витринам, рекламные плакаты на улице набухли и начали отслаиваться. Кассиршу звали Шанталь, на бейджике, приколотом у нее на груди, было написано, что она практикант. Я видел, что она нервничала и издавала вздох облегчения всякий раз, когда кассовый аппарат выбивал чек. Я представил себе, что через пару дней ее могут найти за мусорными баками, с перерезанным горлом и у нас в участке заведут новое уголовное дело об убийстве практикантки Шанталь (23).

Анна-София стояла в дверном проеме, когда я вышел из кабины лифта. Она ничего не сказала, когда я поздоровался. Стояла молча, преградив мне дорогу. В конце концов мне пришлось попросить ее подвинуться. Тогда она сердито распахнула дверь, так что дверная ручка стукнула о стену, но осталась стоять на своем месте. Я протиснулся мимо нее и вошел в квартиру.

— И где тебя носило? — спросила она.

— Я работал, — сказал я и попробовал одним движением снять ботинок, но мокрые шнурки не поддались.

— Работал, — передразнила она. — Понимаю. Только ты не говоришь, что был на работе, ты говоришь просто — работал. Тогда я задам другой вопрос. Где ты был, где ты работал?

— У себя в кабинете, — сказал я. — Читал досье. Ужасно много бумаг.

Я наконец справился с узелком на втором ботинке и снял его. Взял пакеты и пошел на кухню. Там все было в пару, окна не видно. На плите выкипал чайник. Я тут же выключил горелку, передвинул чайник, и он зашипел.

— Надо быть осторожней! — крикнул я не оборачиваясь и начал вынимать еду из пакетов. — Это может быть опасно! — продолжал я, хотя не знал, тут ли она. — Ты чуть не спалила кухню!

Я свернул пакеты и положил их в шкаф под столом.

— Ты с ней спал? — услышал я вопрос прямо над ухом.

Я повернулся.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее.

Она засмеялась.

— Что я хочу сказать? — Ее голос дрожал. — Совершенно элементарную вещь. Догадаться нетрудно. Я спрашиваю, спал ты с ней или нет? А ты делаешь вид, что не имеешь ни малейшего представления, о чем я веду речь. Интересно. Тянешь время, чтобы придумать отговорку, так ведь? Этим ты сейчас занимаешься. Ломаешь голову, чтобы сказать что-нибудь и не проговориться?

— Анна, — сказал я. — Я так не могу… Я этого не вынесу, особенно сейчас.

— А когда тебе станет легче? Ты помнишь, о чем я тебя спросила? Я спросила, спишь ли ты с ней. — Она взмахнула руками. — Так когда же ты ответишь мне на этот вопрос? Я ведь не очень много требую, так ведь? Я ведь не прошу тебя произнести речь на заседании Совета Безопасности ООН, правда? Ответь «да» или «нет».

— Нет, — сказал я и почувствовал, что все во мне сопротивляется этому нелепому допросу. — Я не спал с ней.

— Ну вот видишь, — сказала она явно облегченно. — Ответить было совсем не трудно.

Она повернулась и ушла.

— Но это ничего не значит! — крикнул я ей вслед.

Я стоял и ждал в полной уверенности, что она вернется на кухню. Но по мере того, как время шло, а она не приходила, росло ощущение, что в комнате ее не было, что она вышла из квартиры, хотя я знал, что уйти она никуда не могла. Тогда я подумал, что она стоит в коридоре, прямо за углом, и слушает. Чем дольше я оставался у стола, тем сильнее было ощущение, что она тут, совсем близко.

— Она довольно симпатичная женщина, — сказал я не очень громко и подумал, что если ее, как я думал, нет, то она войдет, услышав меня, чтобы узнать, что я такое говорю. — Сексуальная, — сказал я. — Я заметил это в самый первый раз, как пришел к ней.

Я вслушивался, пытался понять, тут ли она.

— Как только она переживет потерю глупой девчонки, останется только намекнуть ей, что я был бы не прочь… За ней дело не станет, в этом я совершенно уверен.

Я посмотрел в окно, запотевшее стекло стало чистым, но на улице дождь лил по-прежнему не переставая.

— Эй, детка?

Я услышал сирену и шаги в квартире этажом выше, потом урчание в животе, уж не помню, когда я в последний раз ел, и вдруг почувствовал себя совсем опустошенным, как будто кто-то воткнул в меня кол и крутит, и крутит, и не может ничего найти.

— Детка? — повторил я. — Ты здесь?

Помню, «Дело корейцев» было худшим из всех наших расследований. Чем дольше мы с Бернардом занимались им, тем больше в нем загадок появлялось. Две проститутки отправились на тот свет, один полицейский погиб, а мы так и не сумели схватить истинного виновника, в этом я был абсолютно убежден. Лучше уж было выбрать первого попавшегося и арестовать его прямо на месте. Шансы на то, что именно он был виновным, если бы арест произвели по горячим следам, были довольно высоки. По крайней мере тогда нам так казалось. Мы сами своим дополнительным расследованием внесли путаницу туда, где раньше был, если судить по полицейским отчетам, идеальный порядок, комар носа не подточит, каждая деталь на своем месте, все аргументированно и логично. Все это было зафиксировано в досье до того, как мы взялись за проверку. Все собранные прежде неопровержимые улики рухнули, как карточный домик. Да, мы наломали дров. Мы запутали след, который привел бы нас к раскрытию дела, если бы мы вновь могли его найти, потянуть за ниточку и двигаться дальше шаг за шагом, пока он не вывел бы нас на преступника. Но с первого мгновения, когда у нас появились новые догадки о том, что произошло, мы свернули не в ту сторону. В конце концов все же какой-то просвет появился, когда мы отделались от ложных заключений, тех, которые завели нас далеко от того, что всем в отделе было и так предельно ясно, прежде чем дело передали нам.

Такое же ощущение было у меня, когда я вошел в кабинет Гюнериуса. Вот ведь все предельно ясно, подумал я, все сходится, ладится, и вдруг — начинается каша.

Я разочарованно подумал, что он и вправду похож на карточного короля в своем кресле с высокой резной спинкой, этот человек, которого пресса называла «королем люкс». Над ним висело живописное полотно в золоченой раме, и хотя, насколько я мог судить, оно принадлежало кисти известного художника, можно было, в сущности, обойтись и без картины. Просто написать на табличке «20 миллионов крон» и повесить ее тут. Повсюду стояли мраморные скульптуры, китайские вазы, русские самовары. Стены были увешаны охотничьими трофеями — оленьими рогами, кабаньими головами, толстыми кожаными африканскими щитами.

У Гюнериуса был такой вид, словно его силой посадили в кресло. Он держал руки на столе, растопырив толстые потные пальцы.

Я вспомнил маленькую головку его несчастной жены, лежавшую на больничной подушке.

— Волли? — сказал он. — Чем обязан?

Он взглянул на меня, словно надеялся заметить мое смущение от всей этой кабинетной роскоши, которая буквально наваливалась на меня со всех сторон. Неужели он не подозревал или делал вид, что не подозревает, о чем пойдет разговор?

— Зашел поговорить о вашей жене, — сказал я.

— Неужели? — спросил он с презрением в голосе, которое, как я подумал, было заложено в его натуре, стало привычным способом выражать мысли.

Он был из тех жестоких и ненавидящих весь мир людей, которые только и делают, что неосознанно мстят завистникам, считая, что вокруг никого, кроме завистников, нет. Я попробовал представить, когда это началось. Еще в школе, где его не любили учителя, издевались одноклассники? Или над ним посмеялась девушка, за которой он ухаживал? Он напомнил мне одного из боссов краковской мафии, который заправлял сетью подпольных борделей: пальцы так же блестели от жира.

— Задать вам несколько вопросов, — сказал я и почувствовал горячее желание доставить ему серьезные неприятности.

— Вопросов? — Гюнериус ухватился за подлокотники обеими руками, казалось, он хотел встать, но потом раздумал, вспомнив, сколько на это потребуется усилий.

— У нас есть веские основания полагать, что это не несчастный случай.

Я не собирался начинать так сразу, но вдруг почувствовал себя сбитым с толку, неуверенным, беспомощным, словно этот кабинет оказал на меня то воздействие, на которое и был рассчитан. Я почувствовал себя в роли сезонного работника, который заглянул в покои хозяина усадьбы в надежде получить причитающуюся ему плату, заранее зная, что его выгонят в шею.

— Мы хотим разобраться, что за всем этим кроется.

Гюнериус фыркнул:

— Кроется? Но я ничего не скрываю. Согласитесь, было бы смешно выгораживать пьяницу-садовника, который, кстати сказать, получил пинок под зад и сейчас, вероятнее всего, сидит в поезде и ждет не дождется, когда доедет домой, в свой Вильнюс.

— У вас есть его телефон?

— Нет. У меня нет привычки созваниваться с уволенными садовниками. Обычно я теряю к ним всякий интерес, как только они убираются восвояси. Надеюсь, он не скоро найдет работу.

— Вы были на месте во время происшествия?

— Нет.

— Кто может подтвердить это?

— Послушайте, дорогой друг, на месте была моя бедняжка-жена, и она уже рассказала все, что можно было рассказать. И я не понимаю, с какой стати вы тратите на это ваше время. Неужели вам больше нечем заняться?

— Мы занимаемся поиском правды. История с вашей женой не кажется мне убедительной.

Гюнериус посмотрел на меня, словно оценивал. Потом, хорошенько, как мне показалось, подумав, сказал:

— Кто у вас начальник отдела?

— Мой начальник как раз и попросил меня разобраться с этим происшествием.

— Теперь вы с ним разобрались, — сказал он язвительно. — Рассмотрели со всех сторон, увидели, что нечего им было заниматься, так что можете прийти к начальнику и доложить ему об этом.

Чем объяснялась его невозмутимость? Ведь его жена остаток жизни проведет в инвалидном кресле. Я не обращал внимания на его реакцию до тех пор, пока он не сказал «бедняжка». Выражение плохо подходило ему. Казалось, что это не его слово, что он у кого-то украл его. Зачем он это сказал? Зачем он захотел, чтобы это слово прозвучало? Почему он рассердился на меня? Что он хотел доказать мне? Я вспомнил одну историю, которую часто про него рассказывали. Как-то он, Гюнериус, проводил долгие переговоры насчет выгодного контракта с одной гостиничной иностранной сетью и в конце концов набросился на представителя деловых партнеров, схватил его за грудки и крикнул в ухо:

— Хватит болтать! Мы попусту теряем время! По рукам.

Я вынул пачку сигарет:

— Можно закурить?

— Нет.

Я проследил за направлением его взгляда. Рядом с пресс-папье стояла пепельница.

Я помолчал, потом спросил:

— Как долго вы женаты?

Казалось, Гюнериус не поверил своим ушам. Пальцы, похожие на сосиски, схватили перьевую ручку.

— Как зовут вашего начальника?..

— У вас есть враги? Кто мог искалечить вашу жену, чтобы навредить вам?

— Все эти вопросы вы можете задать моему секретарю.

— Совершенно логично предположить, — сказал я, — что метили они в вас.

Гюнериус поднял телефонную трубку:

— Соедините меня с начальником полицейского управления.

В трубке что-то прошуршало.

— С начальником полицейского управления! — прорычал он. — Черт побери, я не знаю, как его зовут!

— Вы могли бы сказать мне, кого вы подозреваете.

Гюнериус все еще держал телефонную трубку в руке.

— Проводите старшего полицейского. Мы только что закончили.

Он, казалось, еще крепче врос в кресло за время нашего разговора. Пока я шел к лифту, я размышлял: а чувствовал бы я себя в безопасности, если бы не был уверен в том, что за время нашего разговора он ни за что не встанет из-за стола?

Идею проверить автомобильную мастерскую Сайда мне подсказал Бернард. Он был уверен в том, что именно Сайд стоит за февральской попыткой ограбления инкассаторов, когда был убит охранник. Бернард организовал наружное наблюдение за мастерской, но ему необходимо было проверить свои догадки на месте. Одним словом, он уговорил меня отдать машину в ремонт. Он заглянул под капот и в два счета вывел карбюратор из строя. Я позвонил в мастерскую, они приехали и забрали машину. Вроде бы пока все шло гладко. Оставалось лишь дождаться окончания ремонта и взять механика с поличным, но, похоже, он что-то учуял и на каждый мой звонок в мастерскую отвечал, что поломка оказалась серьезнее, чем он думал, так что мой автомобиль будет готов еще не скоро.

Всюду было сыро. Я передвигался зигзагами, пытаясь найти местечко посуше. Лужи повсюду, масляные пятна. В одной луже лежала пустая бутылка, и если бы из нее вдруг вылетел джинн, я попросил бы пару сухих носков. Над длинным рядом панельных домов, в одном из которых жил Халвард Веннельбу, собралась черная, как печная сажа, туча. Перед подъездом лежала гора мешков с мусором. Вороны проклевали в одном из них дыру и разбросали объедки по мостовой.

Я бросил сигарету в лужу, она с шипением погасла. Прошло много времени с моего звонка, пока Халвард не появился, потом он долго возился с замками, словно надеясь, что сможет избежать разговора, и наконец впустил меня в квартиру. Когда я звонил ему, он совершенно не скрывал, что, с его точки зрения, следствие зашло в тупик. Он не мог понять, о чем я сейчас беспокоюсь, так что я решил выложить ему все при личной встрече, оказавшись с ним, как говорится, лицом к лицу.

Мы остановились в прихожей. Пока не было признаков, что он собирается приглашать меня дальше.

— Я не думаю, что в этом разговоре есть необходимость, — скорее шипел, чем шептал он. — К тому же столько времени прошло. Может быть, раньше еще можно было найти какие-нибудь следы, но сейчас…

Я хотел ответить, но не знал, что сказать, к счастью, он продолжал говорить сам.

— Мария умерла. Вы ведь это поняли, не так ли? Я знаю, Ингер верит, что наша дочь жива, но я смирился, я уже в это не верю. Думаю, вы тоже понимаете, что ее уже нет в живых. Зачем мне снова отвечать на вопросы, на которые я отвечал сотни раз…

Он придвинулся ко мне. Я машинально отшатнулся.

— Эй, полегче!

Он отступил на шаг.

— Неужели вы не понимаете, что из этого ничего не выйдет, разве что будет еще хуже? По крайней мере, мне и Ингер, а вы ничего нового не узнаете. Понимаете вы это? Что вы себе вообразили? Чего вы еще не знаете?

Из комнаты донесся какой-то звук, который заставил его взять себя в руки. Вежливым взмахом руки, словно никакого разговора перед этим не было, словно он только что открыл дверь и впустил меня, он пригласил меня пройти в комнату.

Горел огонь в камине. Почти все в комнате было белым: стены, полки, диван и стулья, даже камин был белый. На диване сидела женщина.

— Кристина, — сказал Веннельбу.

Она кивнула.

Я протянул руку.

— Кристиан, — сказал я и хотел что-нибудь добавить, но меня смутило сходство наших имен.

Она рассмеялась. Прошло какое-то время, прежде чем до Веннельбу дошло, в чем дело, он тоже засмеялся, и я не смог удержаться от улыбки.

Некоторое время они громко смеялись. Кристина схватилась за живот. Потом, когда она вытерла выступившие на глазах слезы, рука все еще лежала у нее на животе.

Я заметил, что Веннельбу смотрит на меня.

— Он сейчас ведет расследование об исчезновении Марии, — сказал он, все еще глядя на меня. — Пришел сообщить о том, как продвигается дело.

Кристина посмотрела на него.

— Нет, ничего нового нет, — сказал Веннельбу. — Всего лишь подведение итогов, как я понимаю.

Он улыбнулся, не разжимая губ.

Она в точности повторила улыбку и ушла.

— Жизнь продолжается, — сказал он как бы в оправдание после ее ухода: мне пришло в голову, что это была та самая причина, почему он не хотел, чтобы я приходил. Он не хотел, чтобы я узнал, что он опять будет отцом. — Не можем же мы всю жизнь ждать, чем все это закончится. Кому это нужно?

Мы сели. Я увидел, что лицо у него тоже было бледным, как у Ингер, но все-таки мертвенность была не такой глубокой.

— Я хотел бы, чтобы Ингер это поняла, — сказал он.

Я представил себе его и Ингер вместе в ту ночь, когда они занимались любовью, если это была любовь, а не воспоминание о былой любви, о былой страсти, о том времени, что они проводили прежде, не зная горя, которое обрушилось на них так внезапно и безжалостно.

— Марии больше нет, — сказал он. — Какой-то сумасшедший похитил ее. И теперь она мертва.

Он был таким самоуверенным, сидя здесь, говорил так вызывающе. Но правда была на его стороне. Как бы там ни было, он выстоял в испытаниях, он пережил свою потерю. Теперь он мог говорить все, что хочет. Никто не в силах был его осудить. Он был отцом пропавшего ребенка. Он мог делать абсолютно все, что ему заблагорассудится. Мог выражать свою боль в точности так, как ему хотелось, никто не мог ему возразить или потребовать, чтобы он делал это как-то по-другому. Он мог вести себя так, как ему придет в голову. Мог относиться к окружающим, как ему вздумается, и ко мне в том числе. У меня не будет другого выбора, кроме как смириться с этим, принять как должное, отнестись к нему с пониманием, потому что он прав, в силу того ужасного события, которое выпало на его долю.

— Ну так почему же вы пришли?

И действительно, почему я пришел? Что я мог сделать, кроме как разбередить рану, разбудить задремавшее было отчаяние, заставить его заглянуть на дно ужаса?

Я объяснил, что мне было дано задание просмотреть все имеющиеся в распоряжении следствия материалы «свежим глазом» — а вдруг какая-то деталь была упущена, и что в рамках этого задания я и решил поговорить с ним и с Ингер. Я прекрасно знал, добавил я, сколько раз они уже отвечали на те вопросы, которые я вновь буду вынужден задать, но таким образом я могу получить шанс наткнуться на что-то, что ускользало от внимания следователей, которые занимались этим делом до меня.

Внезапно на меня накатила усталость, я почувствовал себя совершенно измотанным. Мы сидели рядом с камином, и жара в комнате была невообразимая.

— Но я не понимаю, что нового я могу рассказать. — Теперь он вел себя менее агрессивно. — Все мои показания уже запротоколированы.

— Есть одна деталь, — сказал я. — Может быть, она и не очень важная. Однажды вы сказали, что Мария хотела больше времени проводить у вас дома, даже жить с вами и Кристиной. По вашим словам, она спрашивала о том, нельзя ли ей сменить школу… Это так?

— Да, несколько раз она упоминала об этом.

Он насторожился, это было видно.

Я не имел ни малейшего представления, как продолжить.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что мать Марии, — сказал я, — не думает, что Мария действительно этого хотела. Скорее, наоборот.

— Что значит «наоборот»?

— У нее создалось впечатление, что Мария никуда не собиралась переезжать, что она хотела больше времени проводить с ней.

— Но если Мария несколько раз обсуждала это со мной, это не означает, что она ставила в известность мать. Я хотел сказать — Нигер.

Почему я весь напрягся, когда он назвал это имя?

Он покачал головой.

— Но только я не понимаю, — сказал он, — какое отношение это имеет к тому, что ее похитили? К ее исчезновению?

Да вообще говоря, казалось бы, никакого, ответил я, но если я упомянул об этом, то потому, что мне поручено выявить все нестыковки в показаниях, да и вообще подобные вопросы — чистая рутина.

— Вы были у Ингер, — сказал он, и я не понял, вопрос это или констатация факта. — И что же она говорит? Что Мария не хотела переезжать?

— Что-то в этом роде, — сказал я.

Было заметно, что он задумался.

— А что еще вы обнаружили? — вдруг спросил он.

— Простите? — сказал я.

— Какие еще нестыковки в наших показаниях вы нашли?

Трудно сказать почему, от страха или волнения, но только голос его задрожал.

— Пока никаких, — ответил я. — Я знаю, что вы уже отвечали на такой вопрос, но прошу все-таки подумать и ответить еще раз. Вы совершенно уверены, что не было какого-нибудь парня, о котором вы не знали?

Он взмахнул руками:

— Господи! Опять вы про это! — Он глубоко вздохнул. — Да, я отвечал раньше, и не один раз. У Марии не было парня. Если бы он был, я знал бы о нем. Ингер тоже знала бы.

— Бывало много случаев, — сказал я, — когда родители клялись, что у них рос совершенно домашний ребенок, а потом обнаруживалось, что этот самый ребенок убегал с кем-то, с кем дружил довольно длительное время, и при этом никто, включая близких людей, не знал об этом. Подростки большие мастера скрывать свою личную жизнь.

— И тем не менее я вас уверяю, что у Марии не было парня. Ингер скажет вам то же самое, если уже не сказала.

Опять эта уверенность, почти наглость, и на этот раз я почувствовал, что она меня раздражает. Мне захотелось напугать его, вернуть к отчаянию. Он должен был сидеть убитый и заплаканный, а он сидел так, словно это дело больше его не касалось. Я знал, что могу сбить с него эту спесь, если захочу. Я знал, что мне потребуется на это несколько минут, даже секунд.

Я подумал, не намекнуть ли мне, что на его счет есть кое-какие подозрения, что его опять могут вызвать на допрос в полицию. Потом добиться его согласия на повторный допрос в участке. Долго ли он будет сохранять спокойствие в таком случае?

— А как насчет «Нашествия демонов»? — спросил я.

— Что?

— Вы знали, что она играла в эту игру?

Прошло много времени, прежде чем он ответил, что знать ему об этом было не обязательно.

— Вот видите, — сказал я, — случается, что родители бывают удивлены тем, чем занимался их ребенок в свободное от уроков время.

Впервые за все это время я почувствовал себя победителем. Мне показалось, что я зажимаю его в угол. Ощущение было прекрасным.

Я продолжил:

— Поэтому мы вынуждены спрашивать об одном и том же по много раз. Проверять все возможные факты, и те, в которых вы совершенно уверены, и те, о которых вы и не подозревали.

Я осмотрелся. На окне не было занавесок, только комнатные растения на подоконнике. Комната была пуста: ни книг, ни журналов, ни газет, ни чашек, ни сигарет. Словно эти двое никогда ничего здесь не делали, только сидели на диване или на стульях.

— Вы закончили? — спросил Веннельбу.

— Какова была ваша реакция, когда вы узнали об исчезновении дочери? — спросил я.

— Вы считаете, что я должен воспринимать ваш вопрос всерьез? — совершенно спокойно ответил он.

— Какая первая мысль пришла вам в голову, когда вы узнали, что она пропала? — продолжал я.

— Я подумал, — тихо сказал он, — о бездарных отечественных полицейских и о том, что, видимо, они никогда не сумеют ее найти.

Я не знал, что на это возразить. Даже если я продолжу задавать вопросы, он будет раз за разом ставить меня в тупик. Мое поражение стало фактом. Я зашел слишком далеко и был разбит.

— У вас есть фотографии Марии? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

Он смотрел на меня с вызовом, словно ждал любого предлога, чтобы взорваться от возмущения.

— У каждого человека своя манера переживать скорбь, — сказал он чуть погодя в ответ на вопрос, который, как он понял, я хочу задать. — Вы наверняка вели бы себя по-своему на моем месте. Так что если допрос закончен, то вам лучше уйти.

Он больше ничего не сказал, а кивнул в сторону двери, которая вела, видимо, на кухню.

Мы встали. Жена вошла, держа в руке кофейник.

— Уже уходите? — спросила она и испуганно вскинула брови.

У нее был совершенно другой вид, чем час назад, когда мы поздоровались. Тогда она казалась беззаботной, как будто и не слышала об исчезновении Марии.

— Все в порядке, дорогая, — сказал Веннельбу. — Ему надо в участок, он же на службе.

Она стояла, прислонившись к двери. Ее жалобный голос и угнетенный вид наводили на мысли о чем-то нездоровом, что ощущалось в стерильной обстановке этого дома.

Когда я открыл наружную дверь, Халвард остановил меня.

— Если вы наткнетесь на какие-нибудь улики… — он помедлил, — …тогда держите их при себе, не надо приходить и дергать меня. Вы делаете только хуже. Это понятно? Сообщите, когда ее найдете. А до этого я не хочу знать, чем вы там занимаетесь. Найдите ее и сообщите мне, хорошо?

Я не ответил.

— И мне кажется, что Ингер сказала бы вам то же самое. Ей и без того трудно, а вы заставляете ее заново все переживать.

Я вышел под дождь. После натопленной комнаты я испытал облегчение, оказавшись на улице под низким темным небом с косо бегущими черными полосами туч.

Веннельбу что-то прокричал мне вслед.

Я обернулся. Он стоял под козырьком парадного подъезда.

— Закройте дело! — кричал он. — Помощи от вас никакой!

Дождь стучал по мостовой. В окне я увидел чье-то бледное лицо. Я сначала подумал, что это не лицо, а отражение просвета между туч на стекле, но оно пошевелилось. Я подумал о будущем ребенке, которому суждено родиться в этом доме, прожить с родителями до четырнадцати лет и бесследно пропасть, будто его никогда не было на свете.

Анна-София позвонила мне на трубку в тот момент, когда Ингер открывала дверь.

— Где ты? — спросила она.

Я посмотрел на Ингер, она повернулась и ушла в комнату.

— Я на работе, — сказал я.

— Я только что звонила туда, — сказала она.

— Я не в кабинете, я в архиве.

Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.

Пауза.

— Когда вернешься?

— Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?

Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?

— Хорошо? — повторил я, но знал, что она не ответит.

Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.

— Вы за рулем? — спросила она.

Я махнул рукой:

— Нет, у меня машина в ремонте.

Она открыла бутылку пива и налила мне.

— Если честно, в такую погоду, — сказал я, — пешком далеко не уйдешь…

Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.

— Что с женой? — спросила она.

— В каком смысле?

— У вас озабоченный вид.

Я пожал плечами.

— У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, — сказала она чуть погодя. — Будто вы боитесь за нее.

А потом после паузы:

— А может быть, боитесь ее?

Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.

— Она больна?

Я кивнул.

— Серьезно?

Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.

— Не знаю, — честно сказал я. — Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.

— Но все-таки, что с ней?

— Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.

Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.

— Как ее зовут?

Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.

— Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…

— Когда это началось?

От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.

— Расскажите о вашей дочери, — попросил я.

Она растерянно взглянула на меня:

— О чем-нибудь конкретном?

— Нет, — сказал я. — Просто расскажите о ней. Какая она была?

Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:

— Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.

Мы засмеялись.

— Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…

Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.

— Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, — сказала она. — Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, — она соединила указательные пальцы, — то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.

Она покачала головой.

— А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.

У нее по щекам поползли слезы.

— А потом… Потом начался какой-то кисель… Как будто мы больше не знакомы, как будто потеряли то, что объединяло нас.

— А Мария? — спросил я. — Как она все это воспринимала?

— На протяжении нескольких лет, — сказала она, — все было… нормально. Она выглядела довольной. Училась, занималась спортом, но, когда перешла в старшие классы, полностью переменилась. Я хочу сказать, больше, чем полагается. Я подумала, что это произошло из-за нашего с Халвардом развода.

— Как она изменилась?

— Она бросила все. Перестала даже ходить в танцкружок. Стала замкнутой. Целыми днями молчала. Никогда не улыбалась. Ни о чем не спрашивала. Ничего не рассказывала. И еще она стала грустной девочкой, такой, знаете ли, печальной. До самой глубины души, как будто в ней не оставалось места ни для радости, ни для веселья, ни для простого участия…

Она посмотрела на меня. Мне захотелось подойти к ней. Я знал, что она будет не против, знал, что она позволит мне обнять ее и прижать к себе.

— Когда она исчезла, то я первым делом подумала, что она покончила жизнь самоубийством.

— Она говорила об этом?

— Нет, никогда.

Она улыбнулась:

— Она вообще никогда ни о чем не говорила!

Губы ее дрогнули.

— Я ее обругала как раз в тот день, когда она пропала. Последнее, что я помню, это как я ее отчитывала. Я никому об этом не говорила…

Она посмотрела на меня.

— Мне так надоело ее поведение! Она постоянно жаловалась, искала, к чему бы придраться. В тот вечер я ей тоже чем-то не угодила. Весь день она молчала. Вдруг вошла ко мне, когда я принимала душ, и стала выговаривать, что я забыла купить молоко к завтраку. Я вспылила и ответила…

Голос ее сорвался, словно заговорил совсем другой человек.

— Сказала, что она может сходить в магазин за молоком сама.

Ингер закашлялась.

— Надо было мне рассказать про это следователям, как вы думаете?

Я молча пожал плечами, покачал головой.

Она встала и подошла к окну.

— Последнее, что она от меня слышала на прощание, это что мне надоело смотреть на ее кислую физиономию и что она может жить сама, если ей так хочется.

Лил дождь. Я подумал, что Мария в тот вечер тоже вышла из дому под дождем, промокла до нитки, растворилась в городском тумане, и тут же мне в голову пришла мысль, что в первый же солнечный день ее найдут.

Ингер стояла ко мне спиной.

— Мне кажется, я понимаю, — сказала она после длительной паузы, — почему вы приходите всегда так поздно.

— Что значит «поздно»?

Она повернулась и посмотрела на меня.

— Вы ведь приходите ко мне после работы, разве не так?

Я не ответил.

— Ваши коллеги не знают, что вы здесь. Потому что совсем не предполагалось, чтобы вы приходили и обсуждали со мной обстоятельства этого дела, ведь с ним собираются закончить, сдать в архив. Остальные следователи уже не ищут Марию. У них другие дела.

— Ну, это не совсем так, как вы говорите.

— Конечно, я не знаю подробностей, но все это примерно так, — быстро ответила она. — И у вас наверняка тоже есть другие дела. Над своими расследованиями вы работаете в течение дня, поэтому не можете прийти сюда. Ваше начальство вам этого не разрешает. У вас в участке считают, что расследование закончено и незачем тратить на него лишнее время.

Она смотрела в одну точку.

— Вам поручили это дело, потому что надо иметь кого-то, кто несет за него формальную ответственность.

— Это неправда, — попытался я возразить.

— Но почему же его поручили именно вам? Почему не кому-нибудь из тех, кто уже занимался им? Какой смысл поручать расследование новому детективу?

— Чтобы посмотреть на события свежим взглядом и, если повезет, обнаружить новые улики, хоть какую-нибудь зацепку, которая могла ускользнуть от внимания прежних следователей. Я готов провести еще один раунд.

— Да? Можно провести еще один раунд? Разве они не пробовали найти истину раньше?

— Не знаю. Честно, не знаю, пока не просмотрю все материалы, но на это уйдет время — их огромное количество. Надо систематизировать все бумаги. Но я не успокоюсь, пока еще раз все не просмотрю. Если там есть хоть что-то, что сможет нам помочь, то я обязательно это найду. Обещаю.

Наконец я понял, что произошло с ней. Она потеряла надежду, сдалась, примирилась с тем, что мы не найдем ее дочь, а если найдем, то мертвую. Она все еще надеялась на лучшее, но начала отдавать себе отчет в собственном притворстве. Ведь все вокруг притворялись, и не в последнюю очередь те, кто по долгу службы вел все эти месяцы расследование об исчезновении Марии. У них тоже не было надежды. Они тоже понимали, что найти смогут только труп.

Вот почему она так рассердилась в тот раз, когда я впервые пришел к ней. Она вспомнила, что потеряла надежду, а мать обязана всегда иметь надежду, мать не имеет права сдаваться. Для матери жуткая неизвестность всегда окрашивается в цвета надежды, вплоть до того момента, когда наступает ясность. Пока ей не предъявят бренные останки ее дочери, она должна верить, что Мария может в любой момент вернуться домой живая и здоровая, а она встретит ее с распростертыми объятиями.

Я подошел к Ингер. Немного подождал, потом обнял ее и почувствовал, как она задрожала. Она плакала, слезы капали мне на плечо. Она подняла голову, вытерла слезы и посмотрела на меня, потом подняла подбородок, я наклонился, мы целовали друг друга. Я мог взять ее на руки и отнести на кровать. Она это знала, она должна была это знать, и все равно она держала меня и не хотела отпускать, мы молча прижимались друг к другу, застыв у окна.

 

2

В комнате стояла полная тишина. Я медленно поднял сигарету к губам и медленно затянулся, задержал дым в легких, а пепел стряхнул в рюмку для яйца, которую она нашла для меня вместо пепельницы. Я подержал в руке белую фарфоровую рюмку с голубым пейзажем, где были изображены трактир, несколько деревьев и кирпичный мост над речкой. От сквозняка шевельнулась занавеска. Я почувствовал, как ее нога прижалась к моему бедру. Я повернулся. Она лежала на животе, пристроив голову на сложенные руки. Самый мирный вид. Я дотронулся до ее спины, рука скользнула вниз до поясницы, дальше вниз… Она была мягкой повсюду, ничто не остановило движения моей руки.

Я потушил сигарету и лег рядом с ней, положил на нее руку. Когда нашел ее руку, ее пальцы крепко обхватили мои. От волос пахло свежестью.

— Ингер, — прошептал я.

Нет ответа.

Очень не хотелось говорить, но пришлось.

— Мне скоро уходить.

Она снова промолчала, но ее пальцы еще крепче обхватили мои.

Когда я немного позже попытался высвободить руку, она скользнула под меня, и я уперся носом в ее лопатку.

Потом прошел еще час, а может быть, только несколько минут.

— Почему?

Она повернулась, наши тела отлипли друг от друга, издав хлюпающий звук. Мы лежали на спине, повернув другу к другу головы, выражение ее лица определить было трудно.

— Почему вот так всегда? Почему нельзя быть в каком-то месте и при этом не думать обязательно о ком-то в другом месте?

— Не знаю, — сказал я.

Я поднялся на локтях и наклонился над ней. Сначала она лежала совсем тихо и только позволяла себя целовать. Потом мы опять занимались любовью.

В комнату влетел порыв ветра, дверь захлопнулась. Мы оба испуганно проснулись. Я притянул ее к себе, сказал: «Тс-с!» — и погладил по волосам. Мы оба были покрыты потом, я вдыхал запах ее сонного тела и не мог насытиться.

— Мне что-то снилось, — пробормотала она. — Мне что-то снилось.

Мои руки чувствовали, что она вся напряжена, словно готовится к прыжку.

— Не помню, что я видела. Что-то такое… Нет, забыла.

Напряжение исчезло, она обмякла в моих объятиях.

— Странно, — сказала она. — Как так получается, что во сне мы не понимаем, что это всего лишь сон? Почему мы верим, что это происходит на самом деле?

На улице закричала женщина, несколько мужчин стали переругиваться, затем раздался звон разбитого стекла. Потом все стихло.

— Сны — это единственное, что мы никогда не сможем понять, — сказала Ингер.

Небеса, будто воспользовавшись вновь наступившей тишиной, открыли свои шлюзы. По подоконнику застучали капли.

— Я не вижу снов, — сказал я.

— Не могу поверить, — сказала она.

— Правда. Я никогда не вижу снов. Я не помню, чтобы мне что-нибудь когда-нибудь приснилось.

— Так ты просто не помнишь их.

— Когда мы спали… — начал я.

— Это был сон, — остановила она меня. — Мы лежали, и нам обоим снились сны. Два разных сна. Я видела твой сон, ты — мой.

Я хотел запротестовать, но не стал, мне больше нравилась волна желания, которая исходила от нее.

Я дотронулся до ее волос.

— А ее я никогда не видела во сне, — сказала Ингер. — Даже когда она была маленькая, она никогда не появлялась в моих снах. Никогда. Мне снились все окружающие, кроме Марии. Я не могу понять почему. Словно ее и на свете не существовало. Сначала я очень переживала. Думала, что это из-за того, что я о ней мало забочусь. Что я думаю о других больше, чем о ней. Я никому не осмеливалась рассказать об этом. Мне было стыдно. Что я за мать, если мне не снится моя дочь? Наконец я рассказала об этом, но не Халварду, а моей подруге, которая родила примерно тогда же, когда и я. И она сказала мне, что все не так, как мне казалось. Причина того, что я не вижу свою дочь во сне, проста: в этом нет нужды. Я спокойна за нее, уверена, что с ней ничего плохого не приключится.

Она вырвалась из моих объятий.

— Это показалось мне тогда таким разумным объяснением, что я успокоилась. Стала думать, что она права.

— А разве она была не права?

— Но вот когда характер у Марии начал меняться, когда я перестала понимать ее, когда и у нас с Халвардом пошли нелады…

Она запнулась. Она произнесла его имя так, словно это было имя незнакомого человека.

— Я вспомнила то, что мне сказала моя подруга, и подумала, что теперь, когда мне придется заботиться о ней, дочь начнет появляться в моих снах.

Она грустно улыбнулась:

— Я лежала вот так перед сном и надеялась, что она мне приснится. Это доказывало бы, что я о ней беспокоюсь.

Я не хотел, чтобы она говорила о Марии. Когда она вспоминала все связанное с Марией, она забывала обо мне, о том, что у нас только что было.

— Но ничего подобного не происходило. Я видела во сне всех, кроме нее.

Ее губы дрогнули.

— А вот теперь…

Она обхватила мои руки и прижалась лицом к моей груди.

— Она мне снится каждый раз, когда я засыпаю.

Я обнял ее. Потом отодвинул немного от себя, чтобы увидеть лицо. Но она опять отклонилась. Совсем как Мария на летних фотографиях, подумал я.

— Как она тебе снится? Что тебе снится, когда ты ее видишь?

— Почти одно и то же каждый раз, — сказала она, помолчав. — Сначала обыкновенный сон. О чем угодно. А потом, под конец сна, под утро, появляется она. Она выходит откуда-то, я не знаю откуда, и идет навстречу мне, руки вот так.

Она протянула руки в мою сторону.

— А я стою и держу ее за руки и думаю, что если я буду держать ее крепко, то она больше никогда не пропадет.

Я проснулся от звука ее голоса.

— Скажи мне честно, Кристиан, — сказала она.

— Что? — отозвался я и почувствовал страх, который наполнил комнату за то время, пока я спал.

— Марию найдут?

Я дотронулся до нее, не открывая глаз.

— Найдут.

— Живую? Есть шанс, что она жива? Только честно.

— Есть, — сказал я. — Есть шанс, что она жива.

— Ты правда так думаешь? — спросила она. Она хотела увидеть, как я кивну. Я кивнул.

Госпожа Гюнериус сидела в инвалидном кресле на балконе и курила. Вид у нее был самый мирный. Она уютно устроилась, закутавшись в плед и подставив под ноги скамеечку. Она выглядела посвежевшей, будто после моего последнего визита прошла не неделя, а по крайней мере полгода. С верхнего балкона капала вода, на улице лил ливень. Казалось, стена дождя отделяла нас от мокрого больничного двора. Она предложила мне сигарету. У нее оказался неожиданно низкий голос с хрипотцой, который совершенно не подходил ее миниатюрному телу. Вежливо поблагодарив, но отказавшись, я вынул собственную пачку сигарет. Во всем этом было что-то многообещающее. По крайней мере я не чувствовал враждебности с ее стороны и надеялся, что, может быть, мне удастся разговорить ее и узнать, что же с ней произошло на самом деле.

— Вы подумали о том, что я вам сказал в прошлый раз?

— Нет, — ответила она.

Голос ее еще раз поразил меня.

— Может быть, все же стоит подумать? Это в ваших интересах.

— Нет.

Докурив, она протянула руку к пачке сигарет, лежавшей на столике, но не дотянулась. Я поднялся и подал ей пачку. Она достала длинную тонкую сигарету с ментолом. Я поднес зажигалку, она прикурила и выдохнула дым с мятным привкусом зубной пасты мне в лицо.

Я подошел к ограждению балкона, к стене из дождя. Опять я встретился с невозмутимым упрямством этой женщины и все же не собирался сдаваться. Кроме того, как это ни странно, быть здесь, говорить с ней мне было приятно, несмотря на ее неприступность. Не знаю почему. Возможно, припоминая встречу с ее мужем, припоминая, какой это властный и суровый человек, я радовался тому, что ей удалось сохранить свой твердый характер.

— Что вы теперь собираетесь предпринять? — спросила она, увидев, что я все еще не собираюсь уходить, как будто жду, что она прямо сейчас выложит мне начистоту, что же именно произошло с ней в тот злосчастный день.

— Не знаю, — сказал я. — Придется еще раз поговорить с вашим мужем, вероятно.

Я очень жалею, что в этот момент не повернулся, чтобы взглянуть на ее реакцию. С того места, где я стоял, открывался вид на внутренний двор между старым и новым корпусами больницы. Покрытые серебристой краской трубы поднимались из асфальта и напоминали огромных червей, которых дождь выгнал из нор. Во двор въехала машина «скорой помощи», ее встретили три человека в желтых плащах.

— Я никогда не дам показания против него, — сказала госпожа Гюнериус. — Что бы вы там ни пытались разнюхать. Я никогда не стану с вами сотрудничать. Понятно?

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что именно она мне сказала.

— Даже если мне придется солгать в суде, под присягой, — добавила она твердо и непоколебимо.

Я повернулся.

— И прошу вас оставить его в покое, — продолжила она. — У него и без того много забот.

— И все же я буду обязан поговорить с ним, — сказал я. — Мы не можем просто так закрыть расследование.

Я поклонился, потом сообразил, что выглядело это очень комично, так как обращался я к гипсовым ногам. Она сидела в кресле, спину держала прямо и отчаянно дымила сигаретой с ментолом. Сейчас в ней чувствовалось что-то королевское. Она полностью владела ситуацией и производила скорее величественное, чем жалкое впечатление.

— Вы сможете когда-нибудь снова ходить?

— Этого они еще не знают, — ответила она.

Внизу под нами зазвучала сирена, я услышал крики, увидел, как захлопнулись двери «скорой помощи» и как машина резко тронулась с места.

К двери на балкон подходила, опираясь на ходунок, пожилая женщина. Я подошел и открыл дверь для нее.

— Поговорите с Малтеком, — сказала госпожа Гюнериус. — Это целиком его вина. После его появления все пошло кувырком.

— Малтеком?

— Малтеком. Его легко найти.

Я подождал, пока женщина с ходунком преодолела порожек, и быстро ушел по коридору, выкрашенному зеленой краской. В больничных коридорах всегда кажется полным-полно народу, независимо от того, есть в них пациенты или нет.

Вилла была расположена в довольно уединенном месте. Сразу за ней начинался лес. От шоссе к воротам, где на столбах были установлены камеры наблюдения, шла подъездная дорожка, но пройти оказалось довольно просто. Мне не попались ни охранники, ни злобные псы. Дорога, извивавшаяся зигзагом, привела на покрытую каменными плитами площадку на вершине холма. Дом представлял собой подобие швейцарского шале с отбеленными на итальянский манер стенами. За гаражом можно было разглядеть вышку над бассейном. Перед гаражом стояла черная «субару», и я записал ее номер.

Я подошел к входной двери и позвонил. Изнутри доносились звуки классической музыки. Я повернулся и посмотрел вниз. Там, где должен был быть город, ничего не было видно, только большая серая туча, без начала и конца. Обзор прекращался у ограды, у кованых ворот внизу, и казалось, что владения Гюнериуса были подвешены в пустоте.

Дверь открылась, музыка вырвалась наружу. На Гюнериусе был белый халат. Он остановился на пороге и прислониться к двери, очевидно нетрезвый, если судить по раскрасневшейся физиономии и мигающим глазам. Меня он, кажется, не узнал. Я посмотрел на его тощие голые ноги со вздувшимися лиловыми венами.

— Да?

— Детектив Волл, — сказал я тихо, чтобы привлечь его внимание, заставить прислушаться. — Мне необходимо задать вам несколько вопросов.

Он был сильно пьян и не мог держать голову прямо. Она так и крутилась из стороны в сторону, словно в поиске какой-то точки опоры на шее. Я воспользовался ситуацией и проскочил мимо него в большой зал, откуда большая спиральная лестница вела на верхний этаж дома.

Музыка доносилась сверху. Я быстро поднялся. Из-за огромных размеров лестница казалась будто перенесенной сюда из сказочного замка.

— Эй! — закричал сзади Гюнериус.

Я оглянулся, когда уже оказался наверху. Он еще не дошел до лестницы. Если я потороплюсь, то успею увидеть многое.

Двустворчатые двери прямо против меня были широко открыты. Из мощных динамиков доносилась оперная ария. На стеклянном столике стоял целый лес из бутылок и бокалов. Одежда была свалена на кресло с позолоченными кисточками на подлокотниках. По комнате плыл сладкий аромат каких-то духов, смешанный с запахом лета и только что скошенного сена. Я подошел к музыкальному центру и выключил его. Мгновенно наступившая тишина надавила на барабанные перепонки, словно эхо от прерванного аккорда, который только что здесь царил. Я нисколько не сомневался: только что из комнаты кто-то вышел.

Я выглянул в коридор, посмотрел в одну, потом в другую сторону, но никого не увидел. А тем временем Гюнериус дошел до верха, свирепо посмотрел на меня, халат распахнулся, я успел увидеть его мужское достоинство, свисающее между ног, как у коня. Он сердито запахнул халат и завязал пояс.

— Какого черта вы позволяете себе? — прошипел он, тяжело дыша, но, похоже, подъем по лестнице немного отрезвил его.

Я услышал, как внизу хлопнула дверь. Моей первой мыслью было воспользоваться лестницей, но Гюнериус стоял у меня на пути. Тогда я подбежал к окну. Какой-то мужчина открывал дверцу «субару» и собирался сесть за руль. Как раз в этот момент на заднее сиденье машины забирался подросток. Потом мужчина захлопнул дверцу и посмотрел вверх, на дом. Он проделал это явно без спешки, чтобы показать мне, что он меня видел. Автомобиль дал задний ход, развернулся и пополз вниз по дороге. Ворота раскрылись автоматически, автомобиль качнулся на ухабе и пропал в сером тумане.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не оставлю ваши действия без последствий! — крикнул Гюнериус. Он уселся в кресло, спихнув одежду на пол. — Что у вас там, наступила эра анархии, так, что ли?

Я подошел к куче одежды, в которой не обнаружилось ничего, кроме вещей самого Гюнериуса. Пара шлепанцев стояла на ковре перед стеклянным столиком.

— И что же вы тут курили? — спросил я.

Гюнериус фыркнул:

— Вы это и сами знаете не хуже меня! Или нюх пропал?

— С вами находились несовершеннолетние?

— Какого дьявола вы спрашиваете такие глупости? Конечно находились.

Он наклонился над столиком с бутылками.

— Только вас здесь не было и вы ничего не видели и не слышали. — Он откупорил бутылку ликера и стал пить прямо из горлышка. Липкая капля потекла у него по подбородку и по шее. — Вам надо бы поучиться манерам, — сказал он. — Хоть вы и из полиции, нельзя так нагло вламываться в дом. Здесь живут порядочные люди. Я имею в виду себя.

Пока он выговаривал мне свое неудовольствие, халат снова распахнулся и обнажил его жирную грудь.

— Чем я тут занимаюсь, это дело мое и больше никого не касается. Будьте добры зарубить это себе на носу. Между нами есть разница. Вы не можете делать все, что захотите, вы должны ограничивать себя, следить за каждым своим шагом.

Он говорил сквозь зубы и временами сплевывал прямо на ковер.

— Вы несете ответственность за свое непрофессиональное поведение перед своим начальством, а я не отвечаю ни за что. Отвечают за меня другие. Понимаете? В этом и есть разница. Я могу заставить других делать то, что я захочу. Я могу заставить…

Он задумался в поисках подходящего примера.

— Ха!

Он попробовал сосредоточиться на мне, но никак не мог сфокусировать взгляд.

— Я могу заставить вас вести себя подобающим образом. Я могу позвонить кое-куда, и рано или поздно вы будете вынуждены принести свои извинения за то, что вломились в мой дом столь бесцеремонно.

Он поднял руку.

— Я могу заставить вас взять швабру и прибраться тут. Убрать за мной всю эту грязь.

Он огляделся по сторонам.

— Тут до черта мусора! Но кто-то приходит и убирает за мной. Как это хорошо! Я могу не беспокоиться. Я могу ни о чем не беспокоиться. Понимаете? А все из-за чего?

Он набрал побольше воздуха.

— А все из-за того, — почти что выплюнул он, — что у меня есть привилегии! Что бы я тут ни вытворял, кто-то придет и приберется. А вы не можете даже скорость превысить за рулем. Вам придется за это отвечать. Все очень просто.

Он хихикнул.

— Нищие думают, что богатые тоже плачут. Какая чушь!

Он потряс бутылкой.

— Все на этом свете покупается, а свобода покупается самой дорогой ценой. Свобода — это самое лучшее, что есть в жизни.

Мой взгляд был прикован к золотым кисточкам на кресле. Они тоже были недешевы.

— «Бедняк, который чего-то вдруг захотел, уже преступник», — сказал однажды кто-то, не помню кто.

Гюнериус тяжело вздохнул.

— Есть только один человек, которого я боюсь.

Он усмехнулся.

— Вы думаете, конечно, что таких людей нет. Но один такой есть. Один-единственный, кого я боюсь.

Он посмотрел вверх.

— Этот человек я сам, каким я мог бы быть без гроша в кармане. Нищий Гюнериус! Вот кого я боюсь. Он единственный, кто угрожает мне. Со всеми остальными я справляюсь.

Он попробовал щелкнуть пальцами, но щелчок не получился.

— Раз — и всё. Их больше нет.

Он несколько раз тряхнул головой, наконец ему удалось задержать взгляд где-то поблизости от моего лица.

— Вы вынуждены творить добро, чтобы достичь своей цели. Вам приходится делать вид, будто вас интересует только истина, а не продвижение по службе. Это ваш единственный капитал — ваши добрые намерения. Ничего другого у вас нет. А я могу на все это наплевать. Мне не надо ничего изображать ни перед собой, ни перед другими. Не надо ни перед кем притворяться. Я могу позволить себе быть честным. Люди дуреют от жадности, когда начинают вести со мной дела, они соглашаются на все, лишь бы получить свою долю. Я моху назвать их идиотами, и они все равно будут заискивающе смотреть мне в глаза. Я могу ущипнуть за задницу любую девицу. Я могу сунуть в нее свой член. А ты, болван, не можешь. Тебе еще уговаривать ее придется.

Он приставил бутылку к губам, но, похоже, она была пуста.

— Зачем вы это сделали? — спросил я.

Он попытался встретиться со мной взглядом.

— Зачем вы искалечили жену? — спросил я.

На миг мне показалось, что у него в глазах появился проблеск сознания.

— Зачем вы искалечили жену? — повторил я.

— Вот черт, — прогнусавил он. — Какая патетика!

— Зачем?

Он положил руки на подлокотники и попытался встать. Потом опустился, остался сидеть и покачал головой.

— На вашем месте, — сказал он, — на вашем месте я бы вышел во дворик, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги, а не задавал столько дурацких вопросов.

Голова его упала на грудь, бутылка выскользнула из руки.

— Какая гадость, — пробурчал он и громко рыгнул.

Я хотел уйти, но он успел блевануть прямо мне под ноги. Потом его вывернуло еще несколько раз подряд, и теперь он сидел неподвижно в кресле, скрестив ноги в вонючей, липкой луже на ковре.

— Мы еще встретимся, — сказал я.

Перед тем как уйти, я подошел к музыкальному центру и включил его на полную мощность. При первых тактах увертюры мне показалось, что небесный посланец явился в эти смрадные конюшни, дабы очистить их своей могучей рукой.

Мы ждем знамений, и они нам являются. Анна-София отыскивала скрытый смысл всегда и во всем. Чьи-то инициалы, нацарапанные на фасаде дома, номер на окне кассы на почте, уличные часы, которые остановились в определенное время, цвет светофора на перекрестке, когда мы к нему подходили, — все это содержало намек, давало указание или же, наоборот, было предостережением о возможных катастрофах, которых мы могли бы избежать, если бы правильно поняли тайный знак. Однажды она села в автобус семнадцатого маршрута и проехала до конечной станции только потому, что человек, сидевший рядом с ней на скамейке в парке, раскрыл книгу как раз на странице семнадцать. Лестницы и черные кошки не пугали ее, зато номера мест и рядов наших билетов в кино могли заставить ее отменить все планы на неделю вперед.

Так вот, когда она заболела, магия чисел перестала воздействовать на нее или, что тоже могло быть вполне вероятно, ее невидимые покровители потеряли к ней всякий интерес и она перестала получать от них сообщения. Теперь у нее появились другие заботы, связанные в основном со здоровьем. Прежде я не разделял ее увлечений и даже порой ссорился с ней. Но когда этот период ее жизни закончился, мне стало ее жаль, я захотел, чтобы она вновь начала вычитывать скрытый смысл в окружающих повседневных вещах, — ведь это для нее было реальностью, своего рода инструментом, чтобы понять, что же вокруг нее на самом деле происходит. Как только пришла болезнь и она начала испытывать страдания, ее интерес к жизни начал угасать. Она забросила всякие попытки докопаться до тайного смысла, зашифрованного в цифрах трамвайного билетика, словно все это было лишь праздной игрой ума, избыточной роскошью, чем-то, без чего теперь вполне можно было обойтись.

Однажды, когда я стал подшучивать над каким-то ее предположением, буквально высосанным из пальца, она спросила меня, а есть ли разница между тем, чем она занималась, и моей работой?

Теперь она этого не помнила. Казалось, вся прежняя жизнь стерлась у нее из памяти, исчезла, выветрилась. Казалось, она забыла, что когда-то была Анной-Софией Рейхельт.

— Ты не мог бы провести дома несколько дней, взять отпуск? — спросила она.

Мы сидели на диване и смотрели по телевизору развлекательную программу. Несколько случайно выбранных в зале зрителей пытались как можно более точно определить, сколько денег спрятано в мешке с нарисованным на нем знаком доллара.

— А чем я займусь дома?

— Посидишь со мной.

— Посижу с тобой перед телевизором?

Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.

— А что ты теперь скажешь? — спросила она.

Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.

— Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, — сказал я. — Сама знаешь.

Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:

— Как ее зовут?

Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.

Она улыбнулась:

— Вот и хорошо.

— Что именно хорошо?

— Хорошо, что ты перестал притворяться.

Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:

— Что именно хорошо? — Потом хлопнула себя по лбу. — Что хорошо?

Ее голос становился все более неестественным:

— Боже мой, о ком это ты говоришь? — И добавила: — Я ничего не понимаю!

Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.

Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.

— У меня сейчас трудное расследование, — сказал я. — Я над ним работаю.

— Вот как? — сказала она. — Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?

Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.

— Ингер, — сказал я. — Но почему это тебя занимает?

Анна-София рассмеялась:

— Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?

Она начала строить гримасы.

— Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…

Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.

— Так? — крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.

Я взял тарелку и вышел на кухню.

— А в зад ты ее трахал? — услышал я. — Нет?

Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:

— Кристиан? Кристиан? Где ты?

Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:

— Эй!

Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.

— Кристиан?

Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?

— Открой!

У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.

— Пожалуйста, открой, Кристиан!

В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?

— Кристиан?

И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?

— Кристиан? — услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.

Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?

— Я ничего не помню из своего раннего детства, — сказала Ингер. — Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.

Я задумался.

— Пожалуй, я тоже плохо помню детство, — сказал я. — Я даже не помню, как пошел в школу.

— Ну, уж это ты точно должен помнить!

— Значит, я нарочно забыл, — сказал я.

— Ты шутишь, — сказала она.

Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.

— А что ты помнишь? — спросила она. — Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?

— Этот, — ответил я.

— Этот?

— Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.

— А кроме этого?

Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.

— Учебу в старших классах, — ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. — А ты?

Она смотрела в потолок.

— Я тоже, — сказала после долгих размышлений. — Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.

Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.

Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?

— У меня перед глазами стоит то лето, — сказала она. — Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.

Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?

Я сказал, что понимаю.

— Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, — сказала Ингер. — Ты веришь в это?

Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек — кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул кризис и все пошло прахом.

— Нет, — сказал я. — Я в это не верю. А ты?

Ее веки опустились, и я увидел, как из-под них появляются слезы.

— Не знаю, — сказала она. — Все так сложно.

— Не было счастья, да несчастье помогло, — сказал я. — Или наоборот. Бывает ведь по-всякому.

Слезинка побежала по ее щеке.

— Да, ты прав, — сказала она и стерла слезу. — Лучше всего обо всем забыть.

— Что ты хочешь сказать?

— Вообрази себе, что мы забываем о каком-нибудь неприятном событии сразу после того, как оно произошло. Так — лучше всего. Что-то жуткое случится, и мы тут же о нем забудем. Представь себе, что наша память работает два или три часа, и все. Как хорошо будет! Как мы будем рады! Произошла катастрофа, и через пару часов мы уже ничего не помним.

— А что тогда станет с нами? Кем мы станем? — спросил я.

Она взглянула на меня.

— Ведь тогда мы бы не помнили друг о друге, при расставании, и никогда бы больше не встретились. Я ушел бы и забыл, что завтра мне опять надо сюда вернуться.

— Ну хорошо, пусть память будет работать двенадцать часов.

— А если бы мне пришлось уехать, хотя бы на один день?

— Хорошо. Пусть — двадцать четыре часа.

— А теперь подумай о семьях, которые поехали в отпуск. Им надо возвращаться, а они забыли, где их дом.

— Ой, какой же ты скучный.

Она шутила, и все же это меня задело.

— Скучный?

— Да. Потому что ты думаешь о такой уйме вещей, просчитываешь разные ситуации.

— Разве это так скучно?

Ее глаза широко раскрылись, взгляд стал серьезным.

— Да. Можно сойти с ума, если постоянно обо всем думать.

Казалось, она вот-вот снова заплачет.

— Лучше думать как можно меньше, — сказала она. — Лучше всего вообще ни о чем не думать.

Она положила голову на мою подушку. Ее охватила дрожь, я крепко обнял ее и прижал к себе.

— Так все и делают, — сказал я.

Я чувствовал, как мое тело задрожало в ответ. Мы лежали в объятиях друг друга, будто пережидали первые слабые толчки начавшегося землетрясения.

— Дорогая, — сказал я. — Люди вообще стараются ни о чем не думать.

— Хотела бы я, чтобы ты мог остаться, — сказала она. — Хотела бы я, чтобы ты никуда не уходил.

Я не сразу понял, что она просто продолжает наш разговор.

— После твоего ухода, — сказала она, — я не могу вспомнить, был ты здесь или нет. Вернее, я помню, но иногда сомневаюсь, давно мы виделись или недавно. Что, если мы встречались много дней тому назад?

Я вспомнил, как однажды где-то прочитал, что, если человек поселится на новом месте, ему потребуется провести там много дней, прежде чем туда сможет переселиться его душа, и тут же подумал, что квартира Ингер еще не стала для меня таким местом, а значит, когда я ухожу, там от меня ничего не остается.

Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.

Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.

— Идем, — сказала она. — Я тебе что-то покажу.

Она потянула меня из постели, я стал растерянно натягивать штаны.

Она подождала, когда я оденусь. Потом взяла меня за руку.

— Идем, — сказала она.

В комнате рядом с телевизором стоял включенный видеомагнитофон. На телевизионном экране подрагивала остановившаяся картинка — несколько детских фигурок в белых бойцовских кимоно в спортзале.

Ингер подвела меня к дивану, мы сели, и она нажала на кнопку пульта. Фигурки ожили. Девочки начали подпрыгивать на синем коврике, словно воробьи, пинаться ногами и нападать друг на друга с громкими криками.

В центре кадра оказалась одна из них.

— Это Мария, — сказала Ингер.

Камера пыталась удержать ее, но девочка так быстро бегала, что оператор успевал снимать только пряди волос, закрывавшие ее возбужденное лицо. Через некоторое время учебный бой закончился.

— Сколько ей лет здесь? — спросил я.

— Одиннадцать.

Девочки сделали поклоны. Одна пара поклонилась другой. На первом плане вдруг снова появилась Мария, которая пила из бутылки через соломинку. Тот, кто снимал ее, вплотную подошел к ней, но по лицу Марии нельзя было понять, нравится ей, что ее снимают, или нет.

— Ты довольна своими результатами? — спросил мужской голос.

Звук был искажен, видимо, оператор-любитель говорил прямо в микрофон.

Мария только молча поморгала.

— Очень устала? — спросил мужчина.

Я узнал его голос.

— Нет, — ответила она, не выпуская изо рта соломинку. — Мне пора в раздевалку.

— Ты не хочешь еще что-нибудь сказать? — спросил отец. — Мы потом вместе посмотрим, какой у нас получился фильм.

Мария невозмутимо заглянула в объектив камеры, ничего не говоря. Затем раздался булькающий звук. Она посмотрела вниз. Соломинки в кадре не было.

— Не знаю, — сказала она.

— Тебе будет интересно увидеть себя на экране? — спросил Халвард.

Ужас охватил меня. Мне на мгновение показалось, будто он здесь, в комнате, сидит рядом с нами на диване и показывает мне видеокассету. Ведь мы теперь одна семья, и, значит, нам положено собираться всем вместе и проводить вечер перед видеомагнитофоном, заново переживая какие-то мгновения нашей общей жизни.

Затем он повторил вопрос, на который дочь не пожелала ответить. Его голос стал громче. Пока он расспрашивал ее о том, когда она собирается на следующую тренировку, когда у них будут проводиться соревнования, успеет ли она к ним подготовиться, мне послышалось, как он совершенно отчетливо сказал, обращаясь прямо ко мне: «Это мой мир, мир Марии и Ингер. Ты тут посторонний».

Мария наклонилась к камере и скорчила жуткую гримасу.

Ингер взяла пульт, остановила изображение, нажала на перемотку, и кадры толчками пошли в обратном порядке.

— Вот она, — сказала Ингер, снова переключив кнопки. — Моя Мария!

Я взглянул на экран и увидел детское удивленное лицо с широко открытыми глазами и губами, искривленными в неопределенной улыбке. Ингер положила пульт на диван рядом с нами.

Сначала я не знал, что мне следует сказать, но, когда я стал рассматривать крупное лицо девочки вплотную, мне показалось, что теперь я вижу ее такой, какой она была на самом деле.

То, что я видел, мне не нравилось. Избалованная, упрямая, нахальная, обиженная на весь мир девица. Я видел это по выражению ее лица. Ингер делала для нее все, что было в ее силах, и тем не менее ребенок не отвечал матери благодарностью. Недовольная гримаса так срослась с лицом, была настолько характерной, что представить ее веселым или жизнерадостным подростком было уже невозможно. Казалось, она постоянно думает о собственной особе, а до других ей и дела нет.

В ней было что-то вызывающее неприязнь. При взгляде на ее лицо я понимал: полностью уверена в том, будто окружающий мир существует только для нее, и он ей не нравится. Что бы ни делала для нее мать, ответом была кислая физиономия. Чем больше мать старалась ей угодить, тем меньше тепла и участия она получала взамен. Ребенок просто издевался над матерью. Это было отвратительно.

Ингер в тот вечер поставила ее на место. Удивительно, что она не сделала это раньше!

Я представил себе, как найду ее изуродованное тело, и подумал, что теперь вряд ли это вызовет во мне сильное эмоциональное потрясение, хотя случившееся было, конечно, ужасно.

Я посмотрел на Ингер. Она сидела как зачарованная, не могла отвести взгляд от экрана.

Она видела свою Марию.

Это была та самая Мария, но она никогда не существовала. Это была девочка, которую она хотела иметь, надеялась, что дочь станет такой, но только она такой не была.

Я еще раз посмотрел на экран. Чем дольше изображение оставалось на экране, тем очевиднее становились различия между той девочкой, о которой Ингер рассказывала мне, и тем человеком, который, как я теперь понял, жил вместе с ней. Та Мария, которую ты помнишь, не существовала никогда, подумал я. Та Мария, которой тебе не хватает, никогда не будет найдена, потому что ее вообще нет. Та Мария, которую ты однажды будешь хоронить, никогда не была той, о ком ты постоянно думаешь.

И тут я почувствовал облегчение, словно исчезла причина моих страхов. А боялся я того, что в наши отношения вклинится призрак детской привязанности и любви из прежней жизни. Призрак, бояться которого, как оказалось, совсем не надо.

Я стоял у полок и рассматривал книги Ингер, они были очень разные, новые и старые, расставленные по системе, которая была понятна только ей самой. Иногда я узнавал автора или название и, если книга была мне знакома, чувствовал приятное покалывание в груди.

— Дождь еще идет? — спросила она.

— Да. Он не кончится никогда.

— А на улице есть хоть кто-нибудь?

Казалось, она расспрашивает меня о подробностях городской жизни, в которой сама больше не принимает участия. Здесь, в ее теплой квартирке, мы были в нашем собственном мире, но у меня, в отличие от Ингер, был еще и свой отдельный мир, связанный с городом и работой.

Я поднял пакет с вином, купленным по дороге сюда. Вино я специально не выбирал. Просто купил две бутылки, стоявшие ближе всего к кассе.

— Наверное, нелегко без машины передвигаться по городу, чтобы поговорить с таким количеством разных людей? — спросила она.

Я осторожно вытащил бутылку и налил нам обоим, потом сел на диван рядом с Ингер.

— Во всем есть свои плюсы, — сказал я. — За рулем мне было бы нельзя пить.

Мне хотелось, чтобы мы целый день могли сидеть и болтать о всякой ерунде.

— Почему ты не берешь такси?

— Не знаю, не приходило в голову.

Мы помолчали. Ингер поняла, что я о чем-то задумался, и спросила, о чем.

Я пригубил вина.

— О том, что мне сказал однажды отец.

— И что он тебе сказал?

— «Никогда не езди на такси».

— Почему?

— Не знаю. Просто сказал: «Никогда не такси».

Ингер улыбнулась:

— И что, ты так хорошо усвоил его совет?

— Наверное, — сказал я.

— Вы с ним похожи?

— Внешне?

— Ну да. И по характеру тоже.

Я задумался, попытался сообразить. Получалось, что мне надо представить себя со стороны и рассказать о самом себе в третьем лице, а в этом было что-то нечестное. По-моему, что я ни скажу, будет далеко от истины. В таких вопросах так легко попасть пальцем в небо.

— Он умер, когда мне было пятнадцать лет.

Ингер держала бокал в руке, но еще не пригубила вина, ждала, когда я продолжу рассказывать об отце.

— Я никогда не хотел быть похожим на него, — сказал я. — Не хотел стать таким, как он. Вообще-то, мы были очень разными людьми. И характеры у нас были разными. И чем дальше, тем сильнее мы расходились в разные стороны. Это происходило, пока он был жив. Я точно не знаю, но думаю, что если бы он все еще был жив, я продолжал бы упорствовать и развиваться по-своему. Сейчас я был бы уже совсем не похож на него ни в чем. Но только после его смерти, когда его не стало и мне уже не нужно было стремиться вырабатывать собственный характер, я, как мне кажется, занял то место, которое он оставил свободным после себя в этой жизни.

Я посмотрел на Ингер, не очень уверенный, что она поняла сказанное мной.

— Я планировал пройти по собственному пути, но вдруг его путь оказался свободным, и дело кончилось тем, что я пошел по нему.

— Почему ты не завел ребенка?

— Не знаю. Так вышло.

Мне в голову пришла абсурдная мысль: у нас обоих нет детей.

К счастью, это не пришло ей в голову.

— У тебя есть друзья? — спросила она.

Я рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Не знаю, — сказал я, сам не понимая, что вызвало смех.

— Не знаешь?

— Не знаю, что отвечать! — сказал я.

— У тебя нет друзей? — удивленно спросила она.

— Нет! — засмеялся я.

— Ты ни с кем не дружишь на работе?

Ингер была совершенно серьезна.

— В таком случае я моху назвать Бернарда.

— Бернард?

— Да.

— Почему ты считаешь его своим другом?

— Просто потому, что он мой друг, — сказал я.

Отвечать на ее вопросы было мучительно, но в то же время приятно. Она не сдавалась и продолжала меня расспрашивать.

— Просто так не бывает.

— Потому что мы…

Я уже хотел прекратить ее бессмысленные расспросы, но вдруг понял, что если я когда-нибудь захочу поделиться с ней той историей, рассказать, что нам довелось пережить в Кракове, то сейчас — самое время.

— Хорошо, слушай, — сказал я. — Когда мы были в Кракове в прошлом году…

— Ты и он?

— Да, Бернард.

Я замолчал не потому, что раздумал рассказывать, а потому, что подыскивал нужные слова. Мне никогда не приходило в голову, что про это придется рассказывать кому-то, поэтому я не знал, с чего начать.

— Нас с ним отправили в Краков по поводу одного дела, связанного с нелегальной перевозкой людей в грузовых фурах. Когда фуру загнали на паром, там все задохнулись. Все до одного погибли. В деле было замешано несколько норвежцев, и поэтому нам с Бернардом поручили приехать на место и проверить след, который мог вывести нас на организаторов с польской стороны.

Ингер завозилась на своем краю дивана, вытянула ноги и толкнула меня в бок.

— Расследование зашло в тупик. Оно с самого начала было безнадежным. Потом в газетах написали, что норвежские детективы помогли своим зарубежным коллегам раскрыть его, но правда состоит в том, что дело вообще не было раскрыто. Нам удалось задержать только второстепенных участников. Двоих схватили, остальные остались на свободе.

Ингер молчала и слушала, предоставив мне возможность выговориться.

— Когда мы были в Кракове, мы вышли на одного парня, сутенера, который, ну, как бы это сказать, напрямую не был связан с нашим делом, но мы постоянно наталкивались на его имя. Он как будто все время был на заднем плане, как будто ни во что не вмешивался, не оставлял явных улик, мы ни в чем не могли его обвинить, но в то же время он казался нам главной фигурой. Все сходилось к нему, но мы никак не могли до него добраться.

Внезапно у меня возникло ощущение неловкости оттого, что надо было продолжать. Я допил вино в своем бокале. Ингер сидела все такая же спокойная и слушала. Ее внимание показалось мне преувеличенным. По крайней мере, я его не заслужил.

— А Бернарду очень хотелось до него добраться, — сказал я. — Не знаю, почему он так уперся. Может, оттого, что этот парень казался нам страшным мерзавцем, и хотя мы понимали, что не сумеем его прижать, попробовать все-таки стоило. Мы вышли, в частности, на одну из его девиц…

По лицу Ингер я понял, что она не ждет пикантных подробностей.

— Ну так вот, — сказал я, — в тот вечер, перед отъездом, мы отправились в старый город, посидели в одном из подвальчиков и порядком выпили пива. К концу вечера Бернард отправился в туалет, но тут же вернулся и потащил меня за собой, ничего не объясняя, мимо туалетов, во дворик, где под навесом стояли контейнеры для мусора. Там, прислонившись к одному баку, стоял тот самый сутенер. Парень был так пьян, что еле держался на ногах. Не знаю, как это вышло, где он ее подобрал, но у Бернарда оказалась в руках железная труба, и, прежде чем я успел сказать слово, он ударил сутенера этой трубой. Сутенер даже охнуть не успел, сполз на брусчатку без единого звука. Бернард бил его изо всех сил, потом отбросил трубу. Я не помню, что думал в ту минуту. Наверное, что нам надо смываться, но только я нагнулся за трубой — и тоже приложил его пару раз.

Ингер смотрела в сторону и продолжала меня внимательно слушать.

— Потом мы ушли, — сказал я. — Расплатились и вышли как ни в чем не бывало, совершенно спокойно, так, что никто ничего не заметил. Трубу я вынес под пиджаком, и мы бросили ее с моста в реку. Дело можно было считать закрытым. На следующий день мы уехали домой. Бернард не упомянул об этом происшествии в отчете. Я тоже. Мы вообще никому об этом не рассказывали. Ты — первая, с кем я этим поделился. Поэтому, — я улыбнулся, — Бернард — мой друг. Ведь у друзей должны быть общие тайны, что-то такое, о чем никто посторонний и не догадывается, правда?

Ингер промолчала.

Я погладил рукой ее ногу.

— Такие тайны у меня есть только с Бернардом и с тобой.

Она ничего не сказала, но я заметил по ней, что она обдумывает мой рассказ. Очевидно, она была не в восторге от того, что мы с Бернардом натворили в Кракове, но в то же время я не заметил, чтобы она меня осуждала. Что было, то было, и ничего с этим не поделаешь.

Я посмотрел на нее. Сейчас она не думала о Марии. Неизвестно на какой срок, но только она забыла, что у нее есть дочь. Сейчас она была только со мной. Мы оба были одиноки, но мы делили свое одиночество поровну. Никакие посторонние воспоминания не могли нам помешать в эту минуту.

— То, что человек считает справедливым, — сказала она после небольшой паузы, — не всегда оказывается законным, но это не зависит от нас.

Она встала на мою сторону, но от этого я вдруг испытал непонятный страх. Нам было так хорошо вместе, что за это, как мне показалось, в будущем и даже, возможно, не в таком уж и далеком будущем нам придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь.

Мне захотелось как можно скорее выбежать на улицу из этого дома, чтобы сохранить тепло наших отношений для следующего раза, когда мы вновь будем вместе. Или — остаться, сидеть здесь, пока время не кончится, а когда оно кончится, иссякнет, как песок в песочных часах, все равно продолжать сидеть на диване вместе с ней.

— Мы хотим одно, получается другое, — сказала она. — Но, может быть, именно таким образом все и должно происходить?

Она замолчала.

— Раньше…

Слово «раньше», подумал я, давно уже приобрело для нее особый смысл.

— Раньше я думала, что любая неприятность, которая может со мной произойти, временна, и все вокруг меня было таким же временным. Мне казалось, что надо только подождать, и тогда все переменится, станет наконец таким, каким должно быть. Просто подождать, потерпеть, и со временем все уладится. Я была совершенно уверена в этом, думала об этом каждый день. Эта мысль никогда не покидала меня. Ты меня понимаешь? Раньше я считала, что далеко не все в мире устроено так, как надо, так, как хотелось бы. Многое могло бы происходить совсем по-другому, гораздо лучше. Многое могло бы в гораздо большей степени подходить мне, соответствовать моим склонностям, моим способностям. Мне казалось, что я многого могу добиться, надо только подождать, когда обстоятельства сложатся благоприятно. Я ждала и ждала. Я была уверена, что все переменится к лучшему. Понимаешь? Это ожидание мешало мне быть собой, мешало моим отношениям с другими людьми, со всеми, кто меня окружал. Время шло, ничего не менялось, а я по-прежнему думала, что в моей душе есть прекрасные струны, способные на волшебное звучание, только их никто не касался, потому что ничего об этом не знал, потому что время для этого еще не пришло.

— Я слышал, как звучат эти струны, — сказал я.

Она наклонилась, погладила меня по щеке и сказала:

— Ты такой хороший. Все то, что я тебе рассказала, было раньше, а теперь…

Она посмотрела на меня и улыбнулась сквозь внезапно выступившие слезы. Выражение ее лица не изменилось, как будто радость и боль существовали в ней независимо друг от друга, и пока одна часть ее сознания помнила об ужасном событии, другая часть пребывала в полном неведении. Наверное, туда, как в песок, и уходило ее страдание, когда она на мгновение переставала думать о том, что произошло с Марией.

За окнами проплыла огромная туча, в комнате стало темно, день сразу превратился в вечер. Я не хотел уходить, не хотел отправляться на поиски ее дочери. Я хотел быть рядом с Ингер. Я хотел, чтобы ничего не менялось, оставалось по-прежнему, как сейчас, и с тоской посмотрел на часы.

Мы долго сидели рядом.

Наконец я встал. Ингер проводила меня до двери. В коридоре она шла, едва касаясь моей руки, но так и не взяла ее. У меня было желание утащить ее назад, в спальню, в темноту, в наш мир, в котором никого, кроме нас, не было и не могло быть.

Мы поцеловались.

— Иди пешком, не бери такси, — сказала она.

Я продиктовал Бернарду номер машины, который записал, когда приходил к Гюнериусу, и, пока мы сидели перед монитором, спросил его, слышал ли он имя Малтек. Он покачал головой.

— Звучит зловеще, — сказал он.

Цифры скакали по экрану, словно капли дождя. Ливни над городом не прекращались уже месяц. Синоптики разводили руками, экологи сваливали все на парниковый эффект, экономисты — на бездействие властей, представители власти как воды в рот набрали, но всем своим видом показывали, что без международного терроризма, похоже, и здесь не обошлось.

— Помнишь Кашоровского? — сказал я.

Я попытался вспомнить, как выглядел тот польский сутенер, но в памяти всплыла только его белая куртка. Когда мы уходили, она уже не была белой.

— И про такого тоже не слышал, — сказал Бернард не оборачиваясь.

В свое время я сделал несколько безуспешных попыток отыскать его след в наших полицейских протоколах. Я даже просматривал польские газеты в разделе «Происшествия», но ничего не нашел или, может быть, его не нашли и он до сих пор лежит там в грязном дворике, за мусорным баком.

— А кстати, — сказал Бернард и наклонился над монитором, — если ты имеешь в виду Яроша Малтека, то я знаю, кто это. Это владелец черной «Субару-лигаси два-ОР», — сказал он и откинулся на стуле.

Я посмотрел на строчку, которую он показывал мне.

— Не так уж и плохо, — сказал он. — Но досье на него у нас в управлении нет, насколько я могу судить.

— Знаю, проверял, — сказал я. — Адрес правильный?.. Похоже, этот Малтек — крупная рыба.

Бернард с любопытством взглянул на распечатку и протянул ее мне.

Рисберг подозвал меня, когда я стоял у кофейного автомата. Тон, с которым он ко мне обратился, не обещал ничего хорошего. Я взял стаканчик с собой, когда пошел к нему в кабинет. После ремонта комната шефа стала отгораживаться от коридора стеклянной стеной. Это было сделано по распоряжению Рисберга, пожелавшего стать более демократичным и открытым начальником.

Он предложил мне сесть.

Я вспомнил, как он напутствовал меня при приеме на работу.

— Следователь должен быть недоверчивым, — сказал он тогда. — Не следует морочить себе голову разными сложными гипотезами. В большинстве случаев мотив преступления до ужаса банален. Улики всегда бросаются в глаза. Преступники, как правило, глупы до такой степени, что их умственные способности можно не принимать всерьез.

Действительно, как только я приступил к моему первому заданию, улик, указывающих на одного из подозреваемых, было так много, будто их нарочно подкинули, чтобы направить следствие по ложному следу.

— Как продвигается расследование? — спросил Рисберг.

— Какое именно?

Я попытался проглотить кофе, но обжег язык.

Рисберг поморщился.

— Послушайте, я попросил вас выяснить обстоятельства несчастного случая с женой одного уважаемого в нашем городе человека, а не начинать против него крестовый поход.

— Крестовый поход?

— Мне звонили из министерства. Понимаете? Адвокат Гюнериуса консультировался с ними, и теперь они спрашивают, чем это мы тут занимаемся.

— Я вышел на след.

— След? Гюнериус уверяет, что это был несчастный случай. Его жена тоже на этом настаивает. Какой тут еще может быть след?

— Нет, это не было несчастным случаем. Она мне сама призналась.

Я уже собирался рассказать ему о своем визите к Гюнериусу, но вовремя удержался. Вместо этого я сказал:

— Я даже знаю, кто в этом может быть замешан.

Рисберг покачал головой:

— Что с вами происходит в последнее время?

— Вы о чем?

Он махнул рукой.

— Вы до сих пор не сдали в архив материалы о пропавшем ребенке. Что у вас по этому делу? Вы с ним закончили?

Он подождал немного, чтобы проверить, не захочу ли я прояснить этот вопрос.

Когда я не ответил, он продолжил:

— А теперь вы начали расследовать несчастный случай в семье Гюнериуса. Вам все рассказали, а вы продолжаете копать, провоцировать. Гюнериус считает, что вы испытываете к нему личную неприязнь. По словам его адвоката, вы ведете себя совершенно неподобающим образом.

— Другими словами, я должен все оставить как есть?

Рисберг заерзал на стуле, словно такая постановка вопроса вызвала у него обострение геморроя.

— Кстати, мне нужен ордер на обыск, — сказал я.

Рисберг закатил глаза к потолку.

— У кого?

— У Гюнериусов.

Рисберг зажмурился и несколько раз провел рукой по волосам.

— Беда в том, что если вы будете продолжать в том же духе, то нас обвинят в травле невинного человека. Его адвокат легко добьется чего угодно.

— Вы утверждаете, — сказал я, — что у нас есть достаточные основания для прекращения дальнейшего расследования?

Рисберг запыхтел.

— Я всего-навсего хочу сказать… — начал он, но тут что-то происходящее в коридоре, за стеклом, привлекло его внимание, и он мгновенно лишился дара речи.

Потом он перевел взгляд на меня. Я повернулся. По коридору шел Бернард, поддерживая под руку женщину. Это была Ингер. Я встал.

— Волл, — сказал Рисберг, узнавший ее. — Что тут происходит, черт вас побери?

Я поставил стаканчик с кофе ему на стол и вышел. Ингер выглядела ужасно, но, увидев меня, улыбнулась. Я кивнул Бернарду, который спросил меня, может ли он быть свободным, и, обняв Ингер за талию, повел ее к моему кабинету. Очевидно, она промокла до последней нитки. От холода у нее зуб на зуб не попадал. Краем глаза я заметил, что Рисберг, стоя в дверях, смотрел нам вслед.

Она дрожала, когда мы вошли в кабинет.

— Успокойся, — сказал я. — Оставайся здесь.

Я помог ей снять плащ, сходил в гардероб и нашел полотенце. Потом вернулся и вытер ее волосы и лицо.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего. Просто я должна была увидеть тебя, — сказала она. — Не могу оставаться дома одна.

Она заплакала. Мокрый плащ упал на пол, и я растер Ингер полотенцем. После этого мы сели и обнялись. Она засунула свои холодные руки мне под пиджак и вытянула их вдоль моей спины.

— Кристиан, — сказала она.

Я наклонился, наши губы встретились, я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова. Чуть погодя мы занялись любовью. Ингер сидела на моем письменном столе. Мы продолжали целоваться. Она подняла ноги и позволила мне войти в нее. Она негромко стонала. На несколько мгновений мы стали единым целым, срослись так, что вся страсть оставалась внутри нас, словно мы были системой сообщающихся сосудов, которым не было дела до того, что происходит в мире.

По адресу, который значился в распечатке на Малтека, оказался заурядный секс-шоп. Мне показалось, что я уже был здесь однажды в связи с каким-то делом, хотя я мог ошибаться. За прилавком стоял прыщавый парень.

Я сказал, что хочу поговорить с Малтеком. Он недоуменно покачал головой. Я предъявил ему мое удостоверение и спросил, где я могу найти Малтека.

— Минутку, — сказал он и исчез за занавеской.

Я огляделся по сторонам. Повсюду полки с фильмами, насколько я мог судить, расставленными по алфавиту. «Укрощение строптивого», «Уроки мадам Вонг», «Утренний кофе». На обложке одной кассеты атлетически сложенный негр делал старику глубокий минет. Зрелище было удручающим. Несколько покупателей молча бродили между полок, останавливались, шли дальше, словно имели в голове точную картину того, что им хочется посмотреть, но все было пока напрасно. Прямо у прилавка стояла кукла в военной фуражке, с резиновым членом, который указывал прямо на меня.

Прыщавый паренек вышел из-за занавески.

— Подождите минутку, — сказал он и встал у кассы с таким видом, как будто меня здесь не существовало.

Звякнул колокольчик на двери, и в магазин вошел крепкий мужчина. По-видимому, продавец дал ему какой-то знак, потому что он направился прямо ко мне и пригласил меня следовать за ним. Мы вышли на улицу, потом прошли через двор в пристройку, которая когда-то была прачечной, но теперь ее перестроили в конторское помещение.

Мужчина дотронулся до моего локтя.

— Постарайтесь его не сердить, — тихо сказал он.

— Что?

Он кивнул в сторону конторы:

— Он в дурном настроении.

— Малтек?

— Да. Когда он в дурном настроении, то может взорваться ни с того ни с сего, — сказал он тихо и доверительно, словно предостерегал себя, а не меня.

Он еще что-то говорил, поднимаясь по лестнице, но его слова заглушил дождь.

Мы шли по винтовой лестнице, во двор выходили небольшие окна с одинаковыми занавесками. В одном окне я увидел мужчину в белой майке. Он стоял у приоткрытого окна и курил. В другом — мелькнуло лицо девушки. Я подумал, а не Мария ли это, но отогнал от себя мысль, потому что сходства не было никакого.

Меня впустили в большой кабинет на втором этаже. Дождь стучал по крыше с приятным звуком, тяжелые, мягкие постукивания сливались в однородный шум. Мужчина, которого я уже видел, когда он увозил мальчика в черной «субару», сидел за письменным столом и заканчивал телефонный разговор. Мой провожатый сел на стул у двери. Мужчина положил трубку, встал и представился:

— Малтек.

На пальце у него было кольцо, которое врезалось мне в ладонь, когда мы здоровались. Он извинился и показал кольцо, на котором вместо камня была металлическая свастика. Спросил, не хочу ли выпить. Я, поблагодарив, отказался. Он предложил мне сесть, я сел.

— Вот погодка-то! Нас скоро всех зальет!

У него был высокий голос, как у подростка.

Я выглянул во дворик, кивнул в сторону противоположной стены с окнами, на которых висели одинаковые занавески.

— Номера внаем тоже держите? — спросил я.

— Да, — ответил Малтек и засмеялся.

— С интимными услугами?

— О нет, — возмущенно сказал он. — Это же запрещено законом!

Он посмотрел на телохранителя.

— Вы это лучше меня должны знать, раз вы из полиции!

Он подавил усмешку. Я никак не мог определить, притворялся ли он сейчас специально для меня, или это была его обычная манера поведения. Но второе было маловероятным. Обычно люди себя так не ведут.

— Зачем вам это кольцо? — спросил я.

Он посмотрел на свастику, потом поднял кулак и сделал боксерское движение в мою сторону.

— Вы нацист?

— Да, — сказал он. — А вы разве нет?

Он вновь подавил улыбку и вдруг стал серьезным.

— Можно сколько угодно рассуждать о преступлениях Гитлера. Он много чего натворил, и я это понимаю. Но ведь он почти решил еврейский вопрос. Не будем этого забывать!

Он невинным взглядом посмотрел на меня и не выдержал, улыбнулся.

— Конечно, я шучу. Методы были совершенно негодными, но у каждого на этот счет могут быть свои взгляды. Плюрализм мнений, не так ли? Согласитесь, мы живем в свободной стране и можем иметь любые взгляды по любым вопросам.

Он поднял со стола портсигар, достал сигарету, закурил.

— Точно так же я могу курить любое зелье, какое сочту нужным.

Он глубоко затянулся. Запах дыма был тот же самый, что и в гостиной у Гюнериуса.

— Я не имею права распространять это, но могу употреблять. Точно так же я могу быть нацистом в теории, но не на практике.

Он засмеялся. Потом протянул портсигар мне. Я покачал головой и достал пачку своих сигарет. Малтек откинулся в кресле, заложив руки за голову.

— У вас в стране странные законы.

Он говорил с едва заметным акцентом.

— У меня самого иногда появляется желание заняться политикой. Хочется, знаете ли, выбраться из этого законодательного хаоса.

Я закурил сигарету, от первой затяжки голова закружилась, я не мог вспомнить, когда ел в последний раз.

— Но какие бы они ни были странные, я их изучил. Я занимался ими очень тщательно. И точно знаю, где находится граница дозволенного. И стараюсь, конечно, не нарушать ни одного параграфа вашего уголовного права.

Он взмахнул руками.

— На кой черт нарушать закон, когда все можно сделать в рамках закона?

Произнося каждое предложение, он бросал быстрый взгляд на своего телохранителя, которого я не мог видеть со своего места, как будто он хотел получить подтверждение сказанному.

— Значит, вы законопослушный гражданин? — спросил я.

Он долго думал, прежде чем ответить.

— И честный налогоплательщик. — Он выпустил дым к потолку. — Знаете, в конечном счете, все мы евреи.

Он пустил несколько колечек дыма, которые, дрожа, поплыли по комнате, и я подумал, что он специально тренировался.

— Как звали вашего старого министра иностранных дел? Он сказал: «Все мы сербы». И он был совершенно прав. Все мы сербы, все мы евреи. Ха-ха! У нас у всех больная совесть!

— А что, у сутенера есть совесть? — сказал я без всякой надежды изменить ход беседы.

— Кстати говоря, знаете, какая разница между маслом и маргарином? — спросил он. — Масло делают из коровьего молока, а маргарин из животного жира. Поэтому все считают, что настоящее масло — это благородно, это придает ему вкус и статус. Несколько лет назад в Германии один мужчина убил жену, потому что она кормила его маргарином. Никогда не покупала масло, представляете? На суде он сказал, что у них не было денег, чтобы купить масло, а что же это за жизнь без масла? Поэтому он убил ее. Вот такие дела. Убийство из милосердия. Он прекратил ее страдания.

— Так как насчет совести? — повторил я.

— Гитлер был вегетарианцем. Его очень интересовали эксперименты одного ученого еврея, который пытался создать альтернативный маргарин. Это правда. Эксперименты проводились в Рурской области. В качестве первичного сырья использовали уголь. Из угля делали не только маргарин, но и мыло. При других условиях он был бы послан в концентрационный лагерь, но он получал от нацистов деньги и сумел-таки изготовить хороший маргарин из угля. И Гитлер, и Геринг были вне себя от восторга и решили, что производитель маргарина и его семья должны считаться почетными арийцами. Да-да, он получил даже два высших военных ордена за свой вклад в экономическое процветание рейха. Его фирма существует по сей день — «Имхаузен», вы наверняка слышали о ней. Они еще были замешаны в скандале о поставке химикатов в Ливию, во время эмбарго в начале восьмидесятых, помните?.. Кроме всего прочего, — сказал Малтек, не дожидаясь ответа, — для работающих в моей сфере очень важно вести себя прилично, быть на хорошем счету. Вы понимаете, что я имею в виду. Надо быть готовым, что тебя станут проверять с ног до головы. Надо иметь документы и все, что положено, в безупречном порядке, чтобы не попасть в западню. Я тружусь уже несколько лет и могу сказать, что ни у кого ни разу не было претензий к моей бухгалтерии. Никогда!

Он постучал по столешнице.

— Какой-нибудь губернатор может спокойно заниматься своими делами, и никому в голову не придет дикая мысль проверять его. Понимаете? Я должен ходить по струнке, рассчитывать каждое движение, семь раз отмерять, перед тем как решиться на законный шаг. Это ведь несправедливо, правда? Но именно так обстоят дела в мире. Именно так.

Он тяжело вздохнул.

— Закон, как наша погода, — сказал он и хихикнул. — Всем кажется, что он мог бы быть и помягче, да только это от нас не зависит.

Меня раздражало его веселое настроение, но потом до меня дошло, что так действует на него выкуренная сигарета.

— Скажите мне, вы бы согласились щелкнуть пальцем, чтобы убить какого-нибудь богача в Китае и получить его деньги в наследство? Безнаказанно.

Он уставился на меня, открыв рот.

— А вы? — спросил я.

Он сложил руки на груди, с выражением футболиста, которому только что показали желтую карточку. Я заметил, что у него был маникюр, одни ногти красные, другие черные, через один.

— Я — филантроп! И горжусь этим! — закричал он. За время разговора он становился все более театральным и развязным. Он менял маски, как будто хотел продемонстрировать их все. — Я люблю людей. Я люблю всех людей и никого не осуждаю. Даже тех, кто когда-то отнесся ко мне несправедливо. Я ни к кому не питаю злобу. Запомните это, дорогой мой. Даже тех, кто на меня клевещет, я тоже люблю. Они делают это по незнанию. Вы не услышите от меня ни одного плохого слова ни о ком.

Я уже не мог понять, насколько искренне он это говорит.

— Прощение, — сказал он, — это самое легкое дело в жизни. Прощение нам всем необходимо так же, как и любовь.

Я попытался найти способ прервать его проповедь, но никак не мог придумать ничего умного. Пришлось слушать.

— Если бы я не оказался на том месте, где я оказался волею судьбы, — сказал Малтек, — я стал бы священником. И сделал бы церковь открытой для всех. Превратил бы ее в храм любви, каким церковь, по сути, должна быть. Пусть придут все страждущие. Пусть придут ко мне все невоспитанные, неухоженные дети, а не только те, кто хорошо себя ведет и обласкан родительской заботой. Эти, конечно, тоже, но и все другие: уличная шпана, хулиганы, кошмар полицейских участков. Я сказал бы им, что никакой роли не играет, какими они были, что они натворили, потому что людей создал Бог. Все, что мы делаем, мы делаем потому, что так хочет Бог. Он вложил в нас возможность стать тем, чем мы стали, когда создавал нас.

Его торжественный тон исчез.

— Я хочу сказать, что Бог любит несчастных педиков, иначе это не Бог!

Он бросил на меня возмущенный взгляд.

— В моей церкви, — сказал он, — нашлось бы место и для вас, независимо от вашего послужного списка.

Он закашлялся, но я не использовал шанс прервать его монолог, решив дать ему выговориться.

— Что дороже всего? — спросил он. — Нефть или алмазы? А может быть, вода?

Его было не остановить, он больше не ждал ответов на мгновенно возникающие у него в мозгу вопросы. Мне казалось, что он не видел меня.

— Что дороже всего? Это же совершенно бессмысленно. Индейцы дарили друг другу «потлач». Один вождь присылал другому шкуры двух бизонов. Тот был обязан подарить в ответ что-то более ценное. Смысл был в том, чтобы превзойти дарителя своим даром. Вместо двух шкур восемь. Вместо двух коней пять. И так без конца. Иногда дело доходило до абсурда. Вожди приносили в жертву своих собственных воинов и дарили связки скальпов своему соседу. Ха-ха! Что скажете?

Я подумал, насколько маргинальны были его познания.

— Итак, что же за «потлач» вы мне принесли?

Я услышал, как в соседней комнате кто-то довольно громко говорит по телефону.

— Мы действуем ради собственной выгоды. В бизнесе в том числе. Мы наиболее эффективно помогаем друг другу, когда думаем о себе. Мои клиенты думают о своих интересах, я думаю о своих интересах, и обе стороны остаются довольны. Это странно, может быть, но так обстоят дела. Рука помощи должна оставаться невидимой.

— Ваша контора помогает людям? — сказал я. — Интересно, как? В чем состоит ваш бизнес, если не считать номеров со шлюхами и продажи грязных журнальчиков?

— В чем мой бизнес? — переспросил он и рассмеялся, словно курица закудахтала. Потом стал серьезным. — Знаете, я мог бы сидеть и болтать до бесконечности. Вы, конечно, тоже. Но долг зовет. У меня в подвале большая партия товара, — он засмеялся, — надо его распределить.

Он бросил взгляд на телохранителя, сидящего у двери в углу.

— Какие у вас отношения с Фредериком Гюнериусом? — спросил я.

Малтек пожал плечами:

— Доверительные. Партнерские. Я продаю, он покупает.

— Что он покупает?

Малтек улыбнулся:

— Не волнуйтесь, ничего незаконного. Но в то же время он, очевидно, не захочет, чтобы я стоял на площади с мегафоном и распространялся о его делах.

— Можете сами выбирать, где мы продолжим беседу. Здесь или в участке?

Он расхохотался. Кажется, он был простужен.

— Вы же были в магазине, да? Тогда вы знаете, что у меня имеется в наличии. Гюнериус обладает весьма своеобразным вкусом, доложу я вам.

Он покивал головой и уставился на меня.

— Мальчики?

— В каком смысле «мальчики»?

— В последний раз, когда я был у него на вилле, вы садились в машину с мальчиком. Что он там делал?

Малтек непонимающе посмотрел, но не на меня, а на телохранителя.

— Вы там были два дня назад, — продолжал я. — И с вами тогда был несовершеннолетний юноша. Кто это был? Что он там делал?

— Это вам привиделось, — сказал Малтек равнодушным тоном, но смеяться на какое-то время перестал.

— Как часто вы доставляете товар лично клиентам?

— Редко, — сказал Малтек и улыбнулся. — Так редко, что осмелюсь утверждать: никогда. Ведь во время допроса лгать не полагается, верно? А кстати, о холокосте… Вы знаете правду о холокосте?

— Расскажите мне лучше о госпоже Гюнериус, — сказал я. — Что у вас с ней произошло?

— Послушайте, — сказал Малтек. — В конце концов, очень может быть, что Гюнериус грешит онанизмом. Меня это не касается, хотя, если хотите знать мое мнение, я тоже думаю, что это свинство, между прочим.

Он опять развеселился, обменявшись с телохранителем многозначительным взглядом.

— Когда мужчина становится законченным эгоистом, как вы думаете? — сказал он. — Когда он спустил. — Он поднял палец. — А когда мужчина думает о партнере? Правильно. Пока он не спустил. Согласны?

И тут я снова вспомнил того сутенера из Кракова, словно только сейчас, год спустя, мне удалось прояснить себе подробности нашей встречи. Может быть, полицейские нашли его тело за мусорными баками и отметили в протоколе факт смерти, посчитав, что это был самый простой выход для всех сторон, и закрыли дело, даже не начав поиски предполагаемых убийц. А может быть, его товарищи начали собственное расследование, которое не дало никакого результата. А может быть, они даже обрадовались, подумали, что теперь им легче поделить город. Может быть, ни по ту, ни по эту сторону закона не было людей, которые были бы искренне заинтересованы в выяснении обстоятельств смерти Кашоровского.

— Людьми часто движет зависть, — сказал Малтек. — Это отвратительное чувство нельзя недооценивать. Я это уже давно заметил. Даже мои деловые партнеры предпочли бы втайне порадоваться моим неудачам, чем смотреть, как ловко я проворачиваю очередную сделку. У них камень за пазухой, и при случае они с удовольствием запустят этим камнем в мою оранжерею. Я так и вижу, как у них руки чешутся!

Я подумал о той пьянящей радости, которую ощущал, когда бил железной трубой по сутенеру с единственной целью — убить его. В моей власти было тогда решить, оставить этой свинье жизнь или отправить на тот свет.

И не такую ли радость испытывал Малтек, когда к нему в лапы попадали его враги, и, понимая, что он может с ними сделать, соглашались на все его требования, признавали все, что угодно, предавали кого угодно?

— Но какова цена, которую надо заплатить за успех? — спросил он. — Я продаю товар бочками, понимаете? И никакого конца не видно. Стоит мне получить новую партию товара, как через два-три дня его уже нет. Расходится сам по себе. Понимаете? Никакого маркетинга, никаких расчетов, никакой статистики, вообще ничего такого не требуется. Порнография — это вечный двигатель, которому не нужна смазка.

Он улыбнулся своей шутке. Я посмотрел наверх, прислушался к шуму ливня. Дождь все сильнее стучал по крыше.

— Разве можно осуждать гадюку за то, что она убивает своим ядом? — сказал Малтек. — Или паука за его паутину? Как вы считаете?

— А если мы посетим ваши номера, — спросил я, — кого мы там встретим?

Малтек пожал плечами.

— Ну, это не клиенты из «Плазы», — сказал он. — Обыкновенные люди, со странностями. А у кого их нет? Кто-то любит арбуз, а кто-то дыню, так, что ли, говорят? Я не имею желания вмешиваться в их личную жизнь, тем более если им всего-навсего требуется душ перед сном и постель на ночь.

Голос его стал затихать, как будто ему оставалось сказать еще несколько слов, перед тем как умолкнуть.

— Кончится этот дождь или нет, как вы думаете? Все дело в этом несчастном парниковом эффекте, о котором толком никто ничего не знает, или у нас просто новая манера говорить о погоде?

Я выключил мобильный телефон перед тем, как повесить куртку. На днях я прочитал в газете, что это один из десяти признаков супружеской неверности. На Анне-Софии было синее платье в белый горошек, я уж и не помнил, когда в последний раз видел ее в нем, кажется летом. Она ничего не сказала, но, похоже, чувствовала себя лучше и даже приготовила обед к моему приходу. В картофельном пюре попадались комки, но это было не важно, главное — стол накрыт.

Я начал есть. Она сидела напротив и следила за каждым моим движением.

— Вкусно? — спросила она немного спустя.

Я поднял голову и кивнул. Она положила руку на стол рядом с моей тарелкой. Улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, накрыл ее руку своей. Ее ладонь казалась холодной и мокрой, словно ей уже не хватало жизненного тепла. Помню, я когда-то дотронулся до свежего покойника, и рука у него тоже была одновременно прохладной и мокрой.

Я продолжал есть. Она же только сидела и напряженно тыкала вилкой в тарелку, но я не понимал, что именно она хотела мне показать.

— Что ты сегодня делал? — сказала она с ударением на «ты», словно хотела напомнить, что у нее за плечами тоже был целый трудовой день.

Я подумал. Потом сказал:

— Долго разговаривал с одним человеком.

— С кем?

— С тем, с кем не хотел бы разговаривать.

— Ты еще не сдал дело в архив?

— Какое? Нет, то дело закрыто. Его надо архивировать, если только вдруг не появятся новые обстоятельства.

Я по ней видел, что она хочет спросить об Нигер.

— А это совсем другое дело, — сказал я.

Я кончил есть и закурил сигарету. Она так и не съела ничего.

— Ты опять стал курить? — спросила она.

У меня не было сил отвечать. Дым поднимался перед глазами облаком, за которым можно было спрятаться.

— Меня тошнит, — сказала она. — Ты же знаешь, что я этого не переношу.

Я сделал несколько глубоких затяжек и положил окурок на тарелку. Вид был кошмарный: пепел рядом с остатками картофельного пюре.

— Чем он занимается?

— Кто?

— Тот, с кем ты разговаривал.

— Наверное, всем, чем придется.

— Например?

Меня удивил ее неожиданный интерес к моей работе, если только это не был предлог завести разговор о Марии. Или она так тщательно расспрашивала меня, потому что подозревала во лжи, решила, что я выдумал новое дело для прикрытия? Внезапно она выпустила из рук вилку, которой рисовала узоры по поверхности пюре, и с отвращением отодвинула от себя тарелку. Потом дотронулась рукой до лба и стала массировать висок пальцами.

— В чем дело? — спросил я.

Она не ответила.

— Мне нужно собраться, — сказал я, испугавшись, что она в любой момент устроит истерику.

Она не поднимала головы, только продолжала тереть висок и, сжав зубы, тяжело дышала.

— Меня не будет несколько дней. Максимум неделю. Сейчас трудно сказать, когда я вернусь. Меня отправляют в командировку в Белград, — добавил я.

Я знал, что могу придумать любую историю. Сейчас это ее не занимало.

— Тебе плохо?

Теперь она сидела с закрытыми глазами, словно боли должны исчезнуть оттого, что она будет сидеть, не двигая ни одним мускулом.

— Я уеду сегодня ночью, — сказал я, — и позвоню, когда выясню, что там с обратным билетом.

Но, похоже, она не воспринимала больше окружающий мир. Боль в голове одержала очередную победу. Она сосредоточенно прислушивалась к своей боли в надежде, что, если будет слушать достаточно долго и внимательно, боль сама подскажет ей способ избавиться от страданий, шепнет ей на ушко тайну, как справиться с недугом, покажет свое слабое место, и она сумеет победить ее.

Я не стал говорить Ингер, что смогу остаться на ночь. Я не думал о времени. Я хотел быть здесь, рядом с ней, ни о чем не думая. Она взяла меня за руку, закрыла дверь, и сладкая дрожь пронзила все мое тело. Мы пошли рука об руку по коридору и пришли на кухню. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить или перекусить? Я пригладил ее волосы, она закрыла глаза и всхлипнула. Я наклонился к ее лицу, вдохнул ее запах и прижал свои губы к ее соленым губам.

Так мы долго стояли, не зажигая света, боясь шевельнуться.

Мы вошли в спальню. Она разделась и осталась стоять в полумраке, ожидая, когда я сделаю то же самое. Я разделся как-то неловко. Потерял равновесие и чуть не упал, стягивая штаны, потом подошел к ней и поцеловал ее. По коже у нее побежали мурашки, в комнате было холодно. Ее кожа была бледной и нежной, как шелк. Она подтолкнула меня к постели, легла на спину. Мы смотрели друг на друга. Я наклонился над ней. Вдруг она заплакала, но тут же перестала, положила мне на плечо руку и потянула вниз, на себя. Какое-то время я просто смотрел на нее. Смотрел на ее глаза, на губы, на изгиб шеи, а потом медленно вошел в нее скользящим плавным движением. Мне показалось, что мой член становился тем больше, чем глубже я проникал в ее податливую теплую плоть. Я громко застонал. Она вдохнула широко открытым ртом и тоже застонала в ответ. Я лежал на ней, слушая ее стоны. Потом она назвала мое имя, и я, совершенно обезумев от желания, кончил, облив ей спермой живот.

Мы лежали в кровати, я держал голову у нее на груди. Я слышал, как через открытое окно проникают звуки дождя, и не знал, сплю я или бодрствую. Пока мы так лежали, нам стало казаться, что мы погружаемся в бездну, что кровать под нами кругами плывет вниз. Расстояние между нами и потолком становилось все больше. Я попробовал поднять руку, но не мог вытащить ее из-под Ингер. Мы продолжали погружаться. Я подумал: единственное, что я могу сделать, — это отдаться на волю волн, позволить морю унести нас на свое дно. Пусть будет, что будет. Не стану ничему мешать, сдамся вихрю, дождю и сновидениям, сдамся Ингер… Буду вместе с ней, буду любить ее, буду любимым ею. Потолок уходил ввысь. Я уже не видел его. Как это прекрасно — никогда не вставать, никогда не делать никаких усилий, никогда ничего не добиваться, отдаться во власть стихии, превратиться в шум прибоя, в морскую пену, в плеск волны, набегающей на песок.

Нас разбудил звонок в дверь. Он ворвался в мой сон резким дребезжащим звуком. Ингер мгновенно открыла глаза, села и стала растерянно смотреть по сторонам, подтянув одеяло до подбородка, словно кто-то уже вошел в спальню. Она была испугана, как зверек, почуявший опасность. Звонок зазвучал снова, на этот раз звонили долго. Ингер схватила мою рубашку, натянула на себя и выпрыгнула из постели.

— Можно не открывать, — сказал я.

— Нет, — сказала она, все еще плохо понимая, что происходит.

Она оправила рубашку и вышла. Я остался в постели, услышал, как открывается наружная дверь. Услышал голоса — ее голос и еще один, мужской. Понять, что они говорили, было невозможно. Через какое-то время стало тихо, потом опять раздались голоса. Теперь они стали более отчетливыми, оттого что заговорили громче или оттого что подошли ближе? Мужчина был раздражен. Ингер молчала, говорил только он.

Я схватил одежду, натянул брюки и по дороге снял с кровати свитер Ингер.

Ингер стояла в дверях, преграждая путь Халварду, который хотел войти в комнату. Увидев меня, она опустила руку и повернулась к нему спиной. Он уставился на меня, перевел взгляд на нее, потом опять на меня.

— Будь так добр, уйди, — сказала ему Ингер, но он не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

— Это еще кто? — сказал он, повернувшись ко мне. — Это еще кто?

Он повернулся к ней.

— Это еще кто, черт возьми?

— Это тебя вообще не касается, — сказала Ингер и попыталась вытолкнуть его из комнаты.

Он не поддался и подошел ко мне. Несколько секунд я думал, что он вцепится мне в горло.

— Так вот почему ты начал копаться в этом деле! Захотел залезть к ней под юбку?

Я не знал, что сказать.

— Какого черта! — Он посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее, словно не мог решить, к кому обращается.

— Какого черта!

— Будь так добр, уйди, — повторила Ингер.

Я подумал: что бы я сейчас ни сказал, будет только хуже.

— Уйди же наконец, Халвард.

Он покачал головой.

— Слышите, что она говорит? — сказал я.

Он посмотрел на меня с перекошенным от злобы лицом.

— Что здесь происходит? — сказал он. — Ты сюда переехал? Живешь здесь?

— Уйди же наконец, — сказала Ингер и схватила его за рукав куртки, самообладание вернулось к ней. — Здесь тебе нечего делать.

Он долго стоял и смотрел на меня. Я спокойно встретил его взгляд, и вдруг бешеное напряжение оставило его, мускулы обмякли. Он как-то сразу скис.

— Уйди, — сказала Ингер более мягким голосом. Она уже поняла, что опасность миновала.

Он долго стоял молча, потом пошел к двери, Ингер провожала его. Я слышал, как они негромко поговорили в коридоре, как хлопнула входная дверь.

Вернулась она не скоро и с совершенно потерянным видом. Я подошел к ней, обнял ее, но она как будто вообще не заметила этого.

— Что ему надо было? — спросил я.

Она не ответила.

Я взял ее руку, она выдернула ее.

— Это неправильно, — сказала она. — Нам нельзя быть вместе.

— Тс-с, — сказал я, взял ее под руку и повел в спальню.

— Ну и что теперь? — спросила она.

— Будем спать, — сказал я.

Я заставил ее сесть на кровать, снял с нее рубашку и пристроился рядом с ней, поцеловал в плечо, положил руку на грудь.

— Ты что?

Я попробовал ее поцеловать, но она увернулась.

Я подумал, как бы у нас все было замечательно, если бы не появился Халвард.

В этот момент она очнулась. Повернулась ко мне и встретилась со мной взглядом.

— Зачем тебе все это, Кристиан? Что с нами будет? Ничего не будет, ничего не может быть.

— Это не играет никакой роли, — сказал я. — Мне достаточно того, что есть.

Она хотела что-то сказать.

— Пожалуйста, Ингер, — сказал я. — Давай ляжем. Не думай об этом больше. Давай просто ляжем.

Она безвольно легла на кровать. Я разделся, стараясь прикрыться одеялом, чтобы она не увидела, как сильно я ее хочу, и прилег рядом.

Когда я уже думал, что она наконец успокоилась и заснула, она вдруг сказала:

— Тебе не пора домой?

Я поднял голову и посмотрел на нее. Она лежала, направив взгляд в потолок.

— Нет, не пора.

Я положил голову ей на плечо.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

Очень не скоро она ответила:

— Нет. Останься. Мне так хорошо лежать с тобой.

— Ингер, — сказал я. — Я люблю тебя.

Она не ответила, и немного спустя я услышал по ее ровному дыханию, что она заснула.

Я осторожно выбрался из ее объятий, вытащил свою рубашку из-под одеяла и на цыпочках перешел в комнату, которая в отсветах уличного фонаря была похожа на подводное царство. За окном еще не рассвело. На столе стояли бутылки, стаканы и стопка тарелок. В одной бутылке что-то осталось. Я попробовал вино прямо из горлышка, и щемящее чувство от ночного происшествия исчезло.

Я подошел к комоду, разглядывая стоящие там рамки с фотографиями. Рамки были всех размеров, фотографии и цветные, и черно-белые. На них была изображена Мария в разные периоды своей жизни. На одной Мария и Ингер были сняты вместе. За этой фотографией я нашел маленькую черно-белую фотографию Ингер в овальной рамке. В ней было какое-то ускользающее очарование. Она могла быть снята в наши дни, а могла в конце XIX века. Я стал крутить овальную рамку в руках. Каждый раз, когда лицо Ингер оказывалось перед моими глазами, чувство радости волной растекалось по телу. Удержи этот взгляд, будто просила меня женщина на фотографии, и жизнь твоя обретет смысл.

Зазвонил телефон, но я успел выдернуть вилку из розетки, Ингер не проснулась. На дисплее осталась строчка: «Халвард». Значит, это звонил он. Зачем?

Я сел на диван. В пепельнице лежала сигарета, которой Ингер затянулась пару раз. Ее вполне можно было еще докурить. Диск, который Ингер хотела поставить для меня, лежал на диване. Это была какая-то певица из Бразилии. Потом я заметил трусики Нигер и крепко сжал их в руке. Казалось, они хранили ее тепло. Я поднял их к носу и понюхал. На мгновение мне показалось, что она здесь. Я сидел, держа трусики на губах. Потом положил их на стол перед собой, разгладил и почувствовал, что мягкая ткань впитала в себя влагу моего дыхания.

— Что ты делаешь?

Я вздрогнул. Ингер стояла в дверях, держа руку на плече. Она только что встала и отправилась искать меня.

Я подумал: а что меня, собственно, заставило прийти к ней? Попробовал представить себе причину, по которой я здесь оказался. Какой путь привел меня сюда? Пути не было. Причины тоже. Это появилось из ничего. Пропавшая девочка, газета, засунутая в пару мокрых ботинок. Я ни к чему не шел сознательно. Ничего особенного не произошло, никакой выбор не привязывая меня к этому месту. Что это было? Стечение обстоятельств? Если я правильно помню, в моей жизни никогда не было чего-то такого, что я был вынужден делать. Не было людей, без которых я не мог обойтись. Никогда не было людей, которых я боялся или хотя бы имел основание бояться. Я вообще никогда никого не боялся. И только сейчас, когда я увидел Ингер, я вдруг со страхом подумал, что, пожалуй, не смогу ее удержать.

— Ты идешь? — спросила она.

Я что-то хотел сказать. Что-то такое, что не позволит ей бросить меня, не позволит ей забыть обо мне. Я встал. Она повернулась и ушла в темноту. Я пошел за ней, боясь, что могу ее потерять, надеясь, что наша любовь будет длиться долго, что она останется со мной, если только я сам ее не упущу.

Не знаю, наступило утро или еще нет? В спальне было все так же темно, но сердце у меня бешено стучало. Я проснулся оттого, что чего-то испугался во сне, но не мог вспомнить, что это было. Какой-то грохот или чей-то крик? Ингер спала. Я встал с постели, нашел брюки, вытащил мобильный телефон и включил его. Сразу же, я еще не успел увидеть, который теперь час, он зазвонил. Я быстро ответил.

Это был Рисберг.

— Где вы находитесь? Почему не берете трубку?

Голос был сиплым, словно он уже давно рычал в телефон.

— В чем дело? — спросил я, хотя мне было на все наплевать.

На другом конце провода наступила тишина. Я так и увидел, как он раздумывает, стоит ли ему посвящать меня в курс дела, или он просто тянул время, чтобы отдышаться?

— Мария Даниельсен, — сказал он в конце концов. — Мы нашли ее.

Ингер, проснувшись, сидела на кровати, почесывала ухо. Потом откинула двумя руками волосы со лба и сонно заморгала.

Я подумал, как мне следует отвечать, чтобы она не поняла, о чем мы говорим.

— Где? — спросил я.

— А вы где? — спросил он.

Я назвал парк поблизости.

— Мы вас подхватим через десять минут, — сказал он и положил трубку.

Я остался сидеть с телефоном в руке. Если я сию минуту не скажу ей первое, что придет в голову, если я не скажу ей совершенно нормальным голосом, что мне нужно срочно уйти, если я промедлю несколько секунд, она все поймет.

— Кристиан, — сказала она. — Что случилось?

Я понял, что время упущено. В ее глазах появился ужас. Она подняла руку к губам.

— Они нашли одну девочку, — сказал я.

— Нет!

Звук был такой, будто она еле сдерживает рыдания.

Я дотронулся до ее плеча. Она резко отодвинулась.

— Они не знают, кто это, — сказал я.

— Нет!

— Я поеду сейчас с ними.

Она открыла рот и вцепилась зубами в руку.

— И позвоню тебе, когда что-то узнаю.

Она отдернула руку и начала поспешно одеваться.

— Я с тобой, — сказала она.

— Нет, тебе нельзя.

— Я с тобой, — сказала она.

— Ты же сама понимаешь, что тебе нельзя ехать.

— Я с тобой.

— Ингер!

— Я с тобой.

Никто не сказал ни слова, пока мы сидели в машине. Рисберг и Бернард переглянулись, когда я открыл дверь. За рулем был еще один полицейский, имени которого я не знал. Бернарду пришлось съежиться, чтобы дать место нам двоим. По-видимому, они поняли, что это Ингер, как только увидели ее вместе со мной. Может быть, успели уже переброситься парой слов за то короткое время, которое нам потребовалось, чтобы дойти до машины. Может быть, один из них спросил: «Кто это? Мать, что ли?» А еще: «Неужели он, черт его побери, думает взять ее с собой?» А может, кто-то добавил, когда я уже открывал дверь: «Он с ней трахается, что ли?»

«Дворник» на заднем стекле работал плохо, иногда совсем останавливался, но затем резина отлипала от стекла и со скрипом продолжала движение. Ни один из них не сделал попытки попросить ее остаться дома, не ездить с нами, и я не знал, как это понимать. Наверное, не осмелились, из уважения к чужому горю. К тому же они косо поглядывали на меня, а не на нее.

Я смотрел в окно, не поворачивая головы. Могло показаться, что между нами никогда ничего не было. Мы никогда не спали вместе и не собираемся впредь, будто мы были незнакомы. Никогда не видели друг друга. Будто впервые в жизни встретились несколько минут назад и теперь ехали, каждый по своему делу, навстречу ждавшему нас ужасу. Контакт между нами исчез. Если бы я обнял ее или дотронулся до нее, она закричала бы и оттолкнула или ударила меня.

Все дело было в том, что Мария вернулась. Мария вернулась и встала между нами. То, что происходило между нами, происходило в пустоте, оставшейся после исчезновения Марии. Теперь она вернулась, ее нашли, и места для меня больше не было, как не было места, где я мог бы любить Ингер.

Полицейская машина стояла в конце извилистой лесной дороги. Полицейский в черном дождевике ходил вразвалку между деревьями. Казалось, он едва-едва держится на ногах. Из-под своего черного плаща он раскручивал, как паук, нить полосатого ограждения, которую закреплял на стволах берез. Дождь стучал по капоту и по крыше машины. Мы сидели в ожидании и боялись выйти, боялись увидеть то, что нам предстояло увидеть, и только когда полицейский закончил устанавливать ограждение, Рисберг поднял воротник пальто и открыл дверь машины. Лесной холм был мокрым от дождя, и, когда я ступил на землю, нога сразу поехала по грязи. Кто-то прибежал с раскрытым зонтом и остановился, не понимая, кому его отдать. Я крепко обнял Ингер за плечи из страха, что она упадет. Потом я сделал знак человеку с зонтом, чтобы он подошел к нам. Я заметил неодобрительный взгляд Рисберга. Он был готов вмешаться немедленно, если обнаружит отклонения от правил опознания, предписанных инструкциями. Звук дождя, стучавшего по зонту, напоминал монотонную работу мотора.

— Жди здесь! — крикнул я.

Ингер стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на люминесцентную ленту ограждения.

— Постой здесь около нее! — крикнул я полицейскому, который подошел поближе и стал держать над ней раскрытый зонт.

Мы пошли вниз по склону. Казалось, что мох в любой момент поплывет под ногами и превратится в жидкую грязь. Полицейский у ограждения приподнял ленту, чтобы нам не пришлось наклоняться. Холм становился все круче. Внизу, в нескольких метрах от высоких берез, темнело небольшое озеро. У тростников на корточках присел еще один полицейский в дождевике. Мы то ли шли, то ли скользили по крутой тропинке. Бернард споткнулся и чуть не упал на полицейского.

На берегу, рядом с палой листвой, лицом вниз лежало чье-то мертвое тело. Волосы, куртка, свитер, обнаженные ноги приобрели цвет прошлогодних листьев. Если бы прошло еще несколько месяцев, ее бы уже не нашли. Она смешалась бы с землей, истлела и погрузилась в жидкий перегной, а потом заросла травой и полевыми цветами. Полицейский встал и доложил Рисбергу обстоятельства дела. Я плохо его слышал. Он говорил о том, кто нашел тело, и уверял, что никто ничего не трогал, после того как они приехали сюда.

Раздался крик. Один полицейских упал и покатился на спине. Он держал какой-то черный футляр в руке и не давал ему упасть в грязь. К моему ужасу, я увидел, что он катится по направлению к девочке. Прежде чем кто-то из нас успел подбежать к нему, он налетел на труп и остался сидеть над телом, расставив ноги. Коллега помог ему встать. Он расплакался, как ребенок. Рисберг обругал его, но выговор прозвучал не очень убедительно. Высоко на холме я видел зонт. Под ним стояла Ингер.

Полицейский раскрыл футляр, достал фотоаппарат и начал снимать. Было сделано две серии снимков, чтобы ничего не упустить, и наконец Рисберг сказал, что этого достаточно. Вдали прогрохотал гром, засверкали молнии, словно гроза отреагировала на вспышки фотоаппарата. Я хотел закурить сигарету, но она размокла у меня в руке, прежде чем я успел щелкнуть зажигалкой. Мы посмотрели друг на друга, Рисберг, Бернард и я. Бернард вынул из коробки резиновые перчатки и дал по две штуки каждому. Потом широко расставил ноги, резко наклонился над телом и начал поворачивать, медленно, осторожно, словно боялся, что от костей отстанет мясо.

Куртка еще сохранила на груди свой первоначальный цвет. Она была сине-зеленой, с зигзагообразным рисунком и проржавевшей металлической молнией. Бернард почувствовал явное облегчение, когда благополучно перевернул девочку на спину. Он отпустил ее и отошел. Кожа на бедрах была красноватой, в темных пятнах. Ниже, до сапог, ноги были почти черные. Волосы облепили лицо и полностью закрыли его. У Рисберга был такой вид, словно он вообще ничего не собирался делать. Я подошел туда, где раньше стоял Бернард, сел на корточки и начал убирать волосы с лица.

Не знаю, было ли у меня ясное представление, как должна выглядеть Мария, но, еще не убрав волосы полностью, я понял, что это не она. Я откинулся, чуть не потерял равновесие и, чтобы удержаться, сунул одну руку в грязь.

— Это она? — услышал я голос Рисберга.

Я встал, сорвал грязные перчатки с рук.

— Нет, — сказал я. — Это не она.

— О боже, — простонал он и спросил слабым голосом: — Вы уверены?

— Совершенно уверен, — сказал я.

Я вытянул шею и посмотрел в сторону зонта.

— Совершенно уверен.

— Вот дьявол, — прохрипел Рисберг, обернувшись к Бернарду. — Тогда кто же это, черт побери?

Я стал подниматься по склону. Зонта нигде не было видно. Затем я заметил полицейского, который оставался наверху рядом с Ингер, а потом увидел, как она бежит к тростникам. Полицейский закричал. Все обернулись. Я бросился навстречу ей, остановил ее, прежде чем она подбежала к телу. Она пыталась вырваться, мы закачались и рухнули в грязь.

— Это не она! — говорил я. — Ингер! Это не она! Это не она!

Ингер попробовала высвободиться от меня, но я прижат ее к земле и заставил успокоиться. Она вся дрожала. Я прижал свое лицо к ее лицу, надеясь привести ее в чувство, не дать сорваться. Запах мокрой листвы перебивал запах ее волос.

— Это не она! — шептал я. — Ты слышишь? Это не она!

Не знаю, как долго мы так лежали в луже. Мы промокли настолько, что казалось, на нас нет сухой нитки. Через какое-то время я посмотрел вверх. Все остальные стояли и смотрели на нас. Я встал и попытался поднять Ингер, но она была так потрясена, что осталась сидеть. Я наклонился, положил руку ей на плечо. Черная грязь текла по ее лицу.

Когда я убрал руку, голова ее опустилась, волосы прядями легли на землю.

Я вернулся к остальным. Полицейский снова ходил с фотоаппаратом над трупом. Лицо покойной было синим, как будто его облили чернилами.

— Что теперь, Волл? — спросил Рисберг. — И посмотрел при этом не на меня, а на Ингер. — Куда мы теперь отправимся?

Ингер сидела в той же позе, склонив голову, как будто она хотела провалиться сквозь землю, подумал я. Может быть, для нее это был единственный шанс найти свою дочь? На земле она найти ее не могла, ведь она, мать, оставалась на земле, оставалась среди живых, среди нас. Она была жива, и она была любима… Я хотел закончить мысль, но не осмелился добавить слово «мной».

У меня не было выбора, так что я вместе с Рисбергом и Бернардом отправился в участок. Ингер должны были отвезти домой на другой машине. Я не совсем уверен, но, по-моему, Бернарду доставило удовольствие сказать мне, что он нашел кого-то, кто позаботится о ней и отвезет домой. К тому же нам предстояло оставаться в участке долго. Бернард должен был просмотреть списки всех пропавших за последний год, и голосом, который, как мне показалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, я сказал, что могу ему в этом помочь. А куда мне было еще ехать? Я ведь находился в командировке, в Белграде.

К счастью, в моем кабинете в шкафчике нашлись свежая рубашка и брюки. Я стянул промокшую одежду, вымыл руки, лицо и вытерся насухо бумажными полотенцами. В мусорной корзине выросла гора мокрой бумаги. За окном прогремел гром.

Рисберг вошел, когда я одевался. Он выглядел немного растерянным. Растерянным, как отец, который не знает, стоит ему отругать сына или, наоборот, подбодрить.

Когда он наконец открыл рот, то выговорил:

— Вы сами понимаете, что ваше поведение…

Я застегивал рубашку, и это спасло меня от необходимости отвечать. Я приготовился слушать дальше. Пусть будет, что будет.

— Вы ведь… — начал он, но, немного подумав, сказал: — Мы поговорим об этом завтра… Когда мы все будем в более подходящем настроении.

— Прекрасно, — сказал я.

— Договорились. — Он повернулся и вышел.

Я посмотрел в зеркало, но не узнал себя. Я так свыкся с мокрой одеждой, что сухая рубашка казалась мне явно с чужого плеча. Единственное, чего я не нашел, так это носков. Со странным ощущением я отошел от зеркала, шлепая босыми ногами по холодному полу. Я чувствовал себя человеком, который приехал в гости, остался ночевать и теперь ходит по дому в пижаме, которую ему любезно уступил хозяин.

Я сел на стул и заглянул в ящик стола, прежде чем идти к Бернарду. Стул показался чужим, его высота была подобрана для другого человека. Ноги отскочили, когда я хотел поставить их на ледяную стальную перекладину под стулом. В ящике мне попалась случайно забытая сигарета. Я нетерпеливо закурил ее.

И подумал: кто же повез Ингер домой? Что сказали сопровождающим? Попросили высадить ее у дома № 18? Проводить до дверей, или проводить ее до этажа, или довести ее до квартиры и побыть там какое-то время? Переночевать там, если она вдруг не захочет оставаться одна?

На доске над моим столом висели вырезки из газет. На одной из фотографий мы с Бернардом стоим плечом к плечу, а снизу подпись: «НОРВЕЖСКАЯ ПОЛИЦИЯ ПОМОГЛА ИНТЕРПОЛУ». Дальше — мелким шрифтом: «Норвежские детективы Кристиан Волл (41) и Бернард Мейер (42) помогли своим польским коллегам выйти на след преступной группировки, занимавшейся незаконной отправкой людей за границу».

«Кристиан Волл (41)». Ну вот опять — две скобки. Я тоже умру, подумал я. Исчезну. В каком-то смысле меня уже нет, я уже умер.

 

3

Я снова сел за руль, но оказалось, это не дало мне того ощущения, на которое я надеялся, к которому я стремился, хотя все было в абсолютном порядке, машина вымыта и вычищена пылесосом, все мелочи аккуратно разложены по своим местам в салоне. Меня не покидало чувство, что машина была угнана, кто-то покопался в ней, перебрал мотор, подкрутил тормозные колодки и, возможно, установил взрывное устройство с таймером, который уже начал отсчет оставшегося мне времени. Двигатель постукивал по-другому, но, может быть, все это из-за ремонта?

Я доехал от мастерской до парковки рядом с недавно открытым рестораном, который был расположен выше по склону и в ясную погоду предлагал прекрасный вид на весь порт, но сейчас то, что открывалось взгляду, напоминало панораму после потопа. Я посидел в машине и выкурил две сигареты. Переднее стекло запотело. Я позвонил Ингер, но ответа не получил. Тогда я послал SMS: «Ты дома? Сними трубку. Надо поговорить. К». В ожидании ответа я просмотрел входящие SMS. Последний от нее был недельной давности. Я нажал на него, хотя прекрасно знал, что там только смайлик.

Я подождал четверть часа, потом завел машину и поехал. Прямо перед светофором на дороге я услышал сигнал мобильного телефона, сунул руку в карман, но трубка зацепилась за подкладку. Раздался гудок и скрип тормозов. Я поднял глаза. Прямо на меня двигался автомобиль. Я резко свернул, переднее колесо со скрежетом проскочило по краю тротуара, машина подпрыгнула и остановилась. Водитель, ехавший следом за мной, тоже стал сигналить, потом обогнул меня и проехал мимо. Я выхватил мобильный телефон, сообщение было от Анны-Софии. Желания читать его не было, я съехал с тротуара, где два старика грозили мне кулаками, и поехал дальше.

Я поставил машину на противоположной стороне улицы. Свет был в кухне, в комнате темно. Я набрал ее номер и долго звонил. Трубку она не взяла. Мне показалось, что дома кто-то ходит, правда, в этом я не был уверен.

Перед подъездом стояла машина «скорой помощи» и несколько любопытных прохожих. Через некоторое время прошли два санитара в желтых плащах с носилками. Передний попытался ногой открыть заднюю дверь, но безуспешно. Один из зевак помог ему, открыл дверь и стал придерживать, пока санитар забирался в машину. Еще один человек в желтом плаще вышел из подвала с белым ящиком в руке.

Зрители еще постояли некоторое время после отъезда «скорой помощи». Похоже, остальные слушали, а тот, что держал дверь, рассказывал, что произошло. Скорее всего, он успел увидеть больше других, и теперь ему было что рассказать.

Я позвонил еще раз. Снова одни долгие гудки.

Я представил себе Ингер, как она сидит на стуле рядом с телефоном. Она ждет, когда он перестанет звонить. О чем она думает? Вспоминает обо мне или она уже выбросила меня из своих мыслей? Все, что нас с ней связывало, теперь исчезло. Судьба Марии, недосказанность ее судьбы стерла все другие чувства, сделала невозможными иные привязанности. Я посмотрел вверх на ряды темных окон. Где она сейчас? Бродит из комнаты в комнату, ходит кругами или неподвижно сидит, точно парализованная? То, что мы не нашли девочку в тот день, стало для нее еще одной потерей. Она вновь пережила тот ужас, который испытала год тому назад, вернулась в состояние, в котором была раньше. В этом кошмаре человек не в состоянии думать ни о чем другом. Освободить ее могла только Мария, живая или мертвая, но мы не знали, жива она или мертва. Мы ничего о ней не знали.

Я потряс пустую пачку сигарет, которая лежала на приборной доске. Потом сунул руку под сиденье и пошарил там, но если полная пачка и могла вывалиться по недосмотру из блока, то в мастерской сигареты кто-то позаимствовал.

Постукивание дождя по крыше превратилось в неумолкающий шум, когда я открыл дверь. К счастью, до киоска было рукой подать, ливень не сумел вымочить насквозь навес над ним. На лице мужчины за прилавком, который, похоже, был не владельцем, как я раньше думал, а просто наемным работником, появилось изумление, когда я назвал марку сигарет. Кто-то проскользнул мимо меня, монеты, которые я только что получил, вывалились из руки, кто-то выругался и исчез, прежде чем я успел оглянуться. На асфальте были рассыпаны леденцы. Они складывались в прихотливый узор, похожий на платье Анны-Софии. Дождь хлестал так, что я с трудом нашел, где оставил машину.

Запах в кабине был такой, словно куривший дешевые сигареты, сильно потеющий мужчина жил в ней не одну неделю. Я открыл окно и закурил. Брызги стали попадать на лицо. Все в кабине, даже сиденье, на котором я сидел, грозило стать мокрым.

Я закрыл окно, включил зажигание и вентилятор. Теплый воздух пахнул горящей пластмассой. Потом я включил дворники и стал изучать людей, которые выходили из метро и разбегались под дождем в разные стороны. Почти все, оказавшись на улице, начинали бежать, как будто пытались спастись от ливня. Невозможно было представить, что кто-то из них влюблен. Лица у людей были озабоченные, усталые, злые.

Когда я вернулся, Анна-София ходила взад-вперед по комнате. Она не ответила, когда я с ней поздоровался, даже не посмотрела в мою сторону. Она упорно вышагивала, будто во власти какой-то силы, которая заставляла ее повторять бесконечный круговой танец.

— Ты думаешь, я дура? — закричала она вдруг. — Думаешь, я не понимаю, что происходит? Думаешь, я ничего не знаю? Неужели ты считаешь меня такой идиоткой, которая ничего не поймет?

— Что ты не можешь понять? — спросил я.

Она остановилась на мгновение, безумным взором посмотрела на меня, потом по сторонам и зашагала опять.

— Ты не слышишь, что я говорю? Ты не слышишь, что я говорю?

И еще громче закричала:

— Ты не слышишь, что я говорю?

— Я слышу, что ты говоришь, — сказал я. — Но я не понимаю, о чем ты?

— О нет, понимаешь. Ты понимаешь, но не хочешь отвечать. Ты не хочешь отвечать, потому что прекрасно знаешь, о чем речь.

— Так о чем же речь? — спросил я.

Она продолжала ходить кругами по комнате.

— Ты не можешь ответить нормально? — кричала она. — Ты не можешь ответить нормально?

— Если ты знаешь, о чем речь, то объясни, пожалуйста, — сказал я. — Не понимаю, с чего ты завелась?

Она наконец остановилась.

— Я прочитала посланные тебе сообщения, — сказала она. — Я прочитала все, что она тебе написала.

Я хотел сказать что-то грубое, но мой гнев погас, не успев разгореться ярким пламенем.

Я подождал еще немного и сказал:

— Ну и что? А больше ты ничего узнать не хочешь?

— Так ты сознался?

— В чем?

— Что у тебя с ней связь, — сказала она неожиданно слабым голосом.

— С кем?

Выдержка может пересилить любую обиду. Казалось, мы можем продолжать этот разговор целую вечность, ни на шаг не продвинувшись вперед.

— Где вы встречаетесь? — спросила она.

Я повернулся и хотел уйти, но она схватила меня за руку.

— О чем вы говорите?

Я стоял совершенно спокойный и молчал.

— О чем вы говорите? — кричала она.

Потом ее голос стал тихим:

— Что ты ей говоришь? Что ты ей говоришь при встрече? Что ты ей говоришь, когда она открывает тебе дверь?

То одна, то другая мысль приходила ей в голову. Она не могла контролировать их поток. Я отчетливо это видел. Она не могла остановиться.

— Ты нашел ее дочь или уже перестал ее искать?

Я хотел уйти, но она крепко держала меня.

— Ты не хочешь ее искать, да? Ты только делаешь вид?

— Анна, — сказал я.

Выражение ее лица непрерывно менялось.

— Значит, пока вы вовсю трахаетесь, дочка вам не нужна? Так, что ли?

Я сделал резкое движение и вырвался от нее. Она зашаталась.

— Пока вы с мамочкой трахаетесь, — сказала она, — где-нибудь кто-нибудь трахает ее дочку?

Рот ее открылся в гримасе, словно на ее расплывшемся белом лице вдруг проступил звериный оскал.

— И может быть, уже затрахал этого несчастного ребенка до смерти, а вам до этого и дела нет, так?

Я не сразу понял, когда успел ее толкнуть, но только она оказалась на полу. Потом сама встала и набросилась на меня. Я ударил ее снова, она закачалась, но осталась стоять на ногах. На скуле под глазом стал проступать небольшой синяк. Она потрогала это место рукой. Я сделал шаг навстречу ей, но она отскочила. Глаза у нее были широко открыты. Один чулок сполз с ноги, халат расстегнулся. Я видел голое плечо и грудь. Она стала похожа на проститутку из дешевых номеров.

— Я буду с ней спать, — сказал я и сжал кулак. — Я буду с ней спать, пока она меня не прогонит.

На подъездной дорожке стояли факелы, воткнутые в щебенку. Их должны были зажечь с наступлением темноты, а на каждой ступеньке лестницы перед парадным входом стояли вазы со свежими цветами. Мне открыл молодой парень в ливрее еще прежде, чем я успел позвонить от ворот.

— Это ты привез вино? — спросил он.

Я предъявил удостоверение.

— Мне необходимо поговорить с Гюнериусом, — сказал я.

Он впустил меня.

— Подождите здесь минутку.

Он был похож на слугу из книги о нравах прошлого века, вернее, на маскарадного слугу в маскарадном костюме. Походка у него была вполне современная, вихляющая. Его долго не было, потом он пришел и сказал, что Гюнериус освободится через некоторое время, а пока не желаю ли я прогуляться в комнаты, где есть возможность выпить и закусить. Я отказался и подивился его формулировкам: «прогуляться в комнаты». Разве так говорят? Но видимо, в его контракте было записано, чтобы он употреблял устаревшие выражения во время общения с гостями. Потом мне пришло в голову, что его наняли только на этот вечер. Может быть, он надел ливрею в первый раз в жизни и еще не научился произносить реплики должным образом?

Позже я пожалел, что не прошел в комнату. Дверь была открыта, и оттуда доносились звуки, которые меня заинтересовали. Это было что-то похожее на дребезжание, потом скрип, а затем снова дребезжание и скрип. Наконец я не выдержал, подошел к двери и заглянул. Зал сиял люстрами. В середине стоял длинный стол с белой скатертью, накрытый на тридцать человек. У дальнего конца стола я увидел госпожу Гюнериус. Плавными движениями она раскладывала у тарелок столовые приборы — вилки, ножи, ложки. Она ухватилась за колеса, обогнула на коляске угол стола и у следующего места стала вынимать серебряную сервировку из ящика, который стоял поперек подлокотников ее инвалидного кресла.

Я резко отодвинулся, и она не успела меня увидеть. В дверях на противоположной стороне зала появился Гюнериус. Рубашка на нем была такой ослепительной белизны, что его лицо казалось лиловым. Он шел прямо мне навстречу, по дороге поправляя запонку в манжете.

Он подошел ко мне вплотную и только тогда поднял взгляд. К моему удивлению, он приветливо улыбнулся.

— О! — воскликнул он. — Добро пожаловать!

Он поднял передо мной рукав рубашки и протянул серебристую запонку. Мне стало неловко, но я помог ему вдеть запонку, хотя и рассердился на то, что он обошелся со мной так бесцеремонно.

— Спасибо, — сказал он, явно довольный результатом, и внимательно посмотрел на меня. — Вам не предложили выпить?

— Я отказался, спасибо, — сказал я.

Вблизи он казался очень высоким, просто огромным.

— Ну? — весело сказал он. — Так чем же я могу вам служить?

Он сделал ударение на «я» и «вам», словно хотел подчеркнуть, что хочет меня за что-то отблагодарить.

— Я говорил с Малтеком, — сказал я.

— С Малтеком? — переспросил он без всякого интереса.

— С вашим другом.

— Моим другом? Что-то не припомню такого.

— Неужели?

Он несколько раз повторил имя, как будто надеясь, что сумеет его припомнить, но — тщетно.

Я опять услышал скрип, на этот раз у меня за спиной. Я обернулся. Госпожа Гюнериус подкатила к нам на своем кресле.

— Стол накрыт? — спросил Гюнериус.

Она объехала меня и элегантным движением поставила кресло рядом с мужем. Искусством вождения инвалидной коляски она овладела в совершенстве.

— Это наш ежегодный торжественный обед, — сказал Гюнериус. — Придет мэр и еще несколько гостей из полицейского управления.

Гордость его была неописуема, так же как радость оттого, что он рассказывает это именно мне.

— Плата за куверт двадцать тысяч крон.

Он улыбнулся. Казалось, он приготовился к фотографированию.

— Все взносы будут переданы Армии спасения, — сказала госпожа Гюнериус.

Меня снова поразил ее низкий голос. Он положил руку на ее плечо.

— Это была идея Туве, — сказал он. — Пять лет тому назад никто не думал, что это вообще осуществимо, и я в том числе.

— Шесть, — поправила она его.

— А теперь мы вынуждены ограничиться двадцатью пятью приглашенными почетными гостями. Места маловато, даже в таком доме, как этот!

Внезапно сверху зазвучала музыка. Я узнал ее, это была та самая ария, которую я слышал, когда был здесь впервые. Я посмотрел на Гюнериуса, который и глазом не моргнул. На мгновение я засомневался: неужели я был здесь раньше? Неужели этот человек стоял тогда передо мной в халате, выставив трясущийся член?

— А может быть, вам присоединиться к нам? — спросил он, повернувшись наполовину ко мне, наполовину к жене.

Госпожа Гюнериус наморщила лоб.

— Мы сможем найти место еще для одного прибора, — сказал он. — Если, конечно, у вас есть время.

— Думаю, что я откажусь, — сказал я. — Но спасибо за приглашение.

— Мы не возьмем с вас взнос! — Он засмеялся. — Обед за счет заведения, если так можно сказать.

Я понял, что она останется рядом с мужем вплоть до моего ухода, и поэтому не стал возобновлять разговор о Малтеке в ее присутствии.

В то же время в их отношениях было что-то странное, совершенно не похожее на то, что я себе представлял. Казалось, она властвует над ним, как строгая мать над непослушным ребенком. Это плохо укладывалось в моей голове: он — большой, она — маленькая, слабая женщина. Сила, видимо, была обратно пропорциональна размерам.

И тогда я подумал, что по этой причине она и решила не оставлять нас наедине. Она хотела быть в курсе нашего разговора. Хотела узнать все, что мне удалось выяснить. А также удостовериться, что ее муж, этот большой ребенок, случайно не проболтался и не сказал лишнего. Она не была уверена, что он сам сможет выкарабкаться из трудного положения. Она была здесь, потому что не хотела рисковать, не хотела упустить ни слова из нашей беседы. Она была готова вмешаться, если это станет необходимо, и немедленно пришла бы ему на помощь в любой момент.

Я подумал, что по этой причине я так и не смог ничего добиться от них. Она прощала этому большому ребенку все. Она знала, кто из них сильнее. Знала, что простит ему все его будущие глупые выходки и проступки. Она сидела здесь, как на страже, готовая встать на защиту человека, который попытался отпилить ей ноги. Семья была для нее важнее всего. Семья, хозяйкой которой была она, а не он.

В глубине дома прозвенел звонок. Вскоре появился лакей, подошел к дверям и широко распахнул их. Вошли слуги и начали расставлять на столе бутылки с вином. Раздался еще один звонок, и лакей выжидающе посмотрел на хозяина.

— Еще не время, Магнус! — остановил его Гюнериус.

Я понял, что ничего не добьюсь. Их мир был закрыт для меня. Факелы, вазы с цветами, стол с крахмальной скатертью, беготня слуг вокруг — все это стояло непробиваемой стеной между ними и мной.

Повара в красных клетчатых штанах с белыми колпаками на головах один за другим проносили большие блюда, закрытые фольгой. Казалось, это была съемка рекламного ролика. Супруги Гюнериус терпеливо ждали, когда я оставлю их в покое и уйду. Они не могли допустить, чтобы их надежный уютный мир рухнул. Они хотели продолжать жить, как жили, и ничто не могло им помешать, посеять между ними рознь. Все будет, как раньше. Она будет контролировать его жизнь, пока он не изуродует ее в очередной раз. Потом он будет просить прощения, и она его простит и опять вернет себе самый жесткий контроль над семейными делами, и так до следующего «несчастного случая». Он властвовал над ней только тогда, когда терял самообладание. Он был в принципе послушным ребенком и, как все послушные дети, иногда выходил из себя, выпуская скопившийся внутри пар. Она его иногда побаивалась, что было вполне естественно, но обычно он плясал под ее дудку. Я подумал, что для него это было своего рода развлечением, ведь он привык командовать подчиненными, а сам безоговорочно подчинялся своей маленькой худенькой жене.

Мне вспомнились бесконечные, тоскливо текущие часы наружного наблюдения, которые я проводил на холоде, когда только поступил на службу. Теперь я по собственному почину сидел в машине напротив дома № 18. Я так ни разу и не смог увидеть ее ни в окнах квартиры, ни на улице. Казалось, ее вообще не существовало.

Я подумал: а что же случилось в тот день в лесу? Мы отняли у нее надежду найти Марию? Раз у нее больше не было такой надежды, она сама решила порвать последнюю ниточку, связывающую ее с окружающим миром.

Мне пришло в голову, что она не отвечала на мои звонки, не показывалась, не хотела иметь со мной ничего общего потому, что я был частью того мира, который ей стал совершенно не нужен.

А еще я подумал, что она хотела быть со мной из-за того, что так лучше чувствовала какую-то связь с Марией, что, находясь рядом со мной, она была в некотором роде, насколько это было вообще возможно, рядом с пропавшей дочерью. Я-то верил, заставил себя поверить в нашу любовь, а она в действительности думала именно о Марии, каждую секунду, когда мы с ней были вместе.

А что если бы Мария оказалась там, подумал я, на том холме, что стало бы с нами? Она не захотела бы меня больше видеть или, наоборот, эта страшная находка сблизила бы нас, как никогда прежде? Может быть, она смогла бы полюбить меня на всю оставшуюся жизнь?

Я попробовал позвонить ей из телефонной будки. Я думал, что она не берет трубку, потому что не хочет говорить со мной, а если я позвоню с городского номера, она подойдет к телефону. И верно, после двух гудков я услышал в трубке ее голос, но не смог ничего сказать, растерявшись оттого, что мое предположение оказалось верным. Я стоял в телефонной будке с трубкой в руке и дрожал. Ясное ощущение того, что она рядом, заполнило тесный стеклянный ящик, в котором мне уже не хватало воздуха. Она, по-видимому, поняла, кто звонит, потому что, сказав два раза «алло», повесила трубку.

Тут же зазвонил мой мобильный. Анна-София спросила:

— Ты едешь?

— Да, — сказал я и почувствовал, что меня пробирает озноб. — Скоро приеду.

— Поторопись, — сказала она.

Это было необычно, поскольку никакой необходимости торопить меня не было. Я долго сидел в машине, размышляя, что за этим кроется.

Я завел мотор и бросил в последний раз взгляд на окна ее квартиры. И как раз в этот момент из двери вышел мужчина, которого я сразу же узнал, это был Халвард Веннельбу. Он раскрыл большой зеленый зонт и быстрыми шагами пошел через улицу к парковке. Я подумал, не побежать ли мне за ним и остановить до того, как он подойдет к своей машине? Вместо этого я подождал, когда его синяя «фиеста» замигала у выезда с парковки, повернул и поехал следом за ним. Некоторое время он ехал по главной магистрали по направлению к футбольному стадиону, но после перекрестка с круговым движением у больницы он повернул налево, к университетскому кампусу. Две машины, ехавшие между нами, исчезли. Мокрый отражатель на бампере «фиесты» ярко светился под дождем. На моем лобовом стекле монотонно скрипел «дворник».

После еще одного перекрестка его машина остановилась у одного из студенческих корпусов. Я тоже затормозил на расстоянии двадцати метров от него и выключил огни. Через какое-то время к его машине подошла женщина в белом плаще с поднятым воротником. Он открыл дверцу, и она села рядом с ним. Она могла быть студенткой или преподавателем. И то и другое было одинаково возможным. Но почему он теперь не уезжал? Она что-то должна была ему рассказать или они ссорились? Возможно, у нее появилось подозрение, и теперь она расспрашивала его, где он был? Не ездил ли опять к Нигер? Чем он у нее занимался?

Мне вдруг пришла в голову мысль — подойти к его машине, сесть на заднее сиденье, в качестве посланца неведомых миров, и спросить его, но так, чтобы слышала и она, какие такие дела могут у него быть с бывшей женой? А может быть, сделать это попозже? Позвонить этой девице в один прекрасный день и намекнуть, что ей будет очень интересно узнать, что ее приятель поддерживает связь с Ингер.

Как ловко у него получается ездить туда-сюда, от одной к другой!

Я вынул мобильный телефон и позвонил Ингер. Внимательно наблюдая за его машиной, я слушал далекий гудок в трубке. Они все еще сидели и говорили, как будто им нужно было выяснить бесконечно многое, прежде чем отправиться в путь.

Я боялся нажать на кнопку звонка и поэтому делал вид, что ищу фамилию жильца. Я прочитал сверху вниз весь столбик с именами и кнопками звонков. Ее имя оказалось небрежно написанным шариковой ручкой на обрывке бумаги, подсунутой под кусочек грязного пластика, что было совершенно не похоже на искусно сделанную табличку на ее же почтовом ящике внутри подъезда. Кроме этого, было написано только ее имя, а имени Марии не было. Почему? Наконец я нажал пальцем на звонок. Вокруг кнопки был какой-то орнамент.

Послышался щелчок замка, потрескивание домофона, как в испорченном радиоприемнике, дверь приоткрылась, и мгновение спустя я уже бежал по лестнице с такой скоростью, что, если бы вниз шли люди, они могли бы вообще не заметить, как кто-то промчался им навстречу.

Подбежав к ее квартире, я негромко постучал, решив, что открыть дверь на стук ей будет легче, чем на звонок.

Я постучал еще несколько раз, но никто не подошел к двери.

А потом словно волна усталости нахлынула на меня, сжала виски и разошлась по всему телу. Я прислонился к стене и медленно пополз вниз, пока не оказался на холодном как лед полу.

Не знаю, сколько времени я просидел так, пока не услышал, что внизу хлопнула дверь, кто-то погремел у почтовых ящиков, зазвучали шаги. Я хотел встать, но сил не было.

Уже по шагам я понял, что это не она.

Прошла женщина с большим пакетом в каждой руке. Посмотрела мимо, притворилась, что не видит меня.

Не успела она исчезнуть на лестнице, поднявшись выше этажом, как входная дверь снова открылась, и вскоре между прутьями я увидел голову Ингер. Я поспешил встать. Она меня увидела, но остановилась только у своей двери. Поставила на пол сумку.

— Привет, — сказала она настолько безразлично, что затаившееся в моей груди отчаяние поползло к горлу.

— Привет, — ответил я.

Она вынула ключ и отперла дверь. Вошла, а я остался стоять на лестнице. Она не пригласила меня пройти в дом, но и не прогнала.

Дверь продолжала стоять открытой. Я услышал, как она раздевается, и вошел.

— Может, закроешь дверь? — сказала она.

Это было сказано совершенно тусклым голосом, без выражения, без эмоций. Она взяла сумку и исчезла.

Снимать обувь? Вешать куртку на вешалку? Ждать ее возвращения в прихожую и попробовать начать разговор о том, что нас ждет дальше? Были у меня какие-то права на присутствие в ее квартире или я стал посторонним, чужим для нее человеком?

Я услышал, как она включила кран на кухне, но, войдя, увидел, что она просто стоит перед мойкой. Я обнял ее за плечи и спрятал лицо в ее волосах. Она не шевелилась. Я крепко прижимал ее к себе, но она не реагировала.

Тогда я отпустил ее. Она повернулась. Мне хотелось, чтобы она что-нибудь сказала, но понял, что она этого не сделает. Во всяком случае, первым нарушить молчание должен был я.

— Что происходит, Ингер? — спросил я. — Что с нами происходит?

Я не узнал своего голоса.

Она погладила меня по щеке.

— Не знаю, — тихо сказала она. — Не знаю.

— Я не могу… — начал я, но запнулся.

Она обняла меня. Наконец-то я почувствовал ее тело. Оно было рядом и не сопротивлялось. Я нашел ее лицо, прижал свои губы к ее губам. Я знал, что она должна стать моей. Хочет она или не хочет, она должна стать моей. Она открыла губы, но только слегка, без страсти, и то потому лишь, что я принуждал ее. Больше похоже на легкий укус, чем на поцелуй.

Она опять напряглась.

Я выпустил ее.

— Я не знаю, Кристиан, — сказала она. — Все так запуталось. Я ничего толком не знаю, ничего не понимаю.

— А что тебе нужно понимать? — сказал я.

— Дай мне время. Сейчас я не мену ничего решить.

— Я подожду, — сказал я. — Я буду ждать, сколько тебе потребуется.

Она улыбнулась.

— Ты такой хороший, — сказала она.

Увидев ее улыбку, я почувствовал себя так, как будто кто-то ударил меня в грудь.

Я не хотел спрашивать, но остановиться было уже невозможно, и у меня выскочило:

— А как у тебя с Халвардом?

— В каком смысле?

— Как у тебя с Халвардом? С ним ты тоже не можешь разобраться?

— Кристиан, о чем ты говоришь?

— Ты с ним тоже не можешь разобраться? Он же был у тебя только что, разве не так?

По ее лицу пробежала тень досады.

Мы долго стояли молча.

— А теперь уходи, — сказала она наконец.

Казалось, что в тот момент, когда она это говорила, она стояла очень далеко от меня.

— Уходи. Понятно?

Она подняла руку.

— Ты должен уйти. Тебе нельзя тут оставаться. Ты что, сам не видишь этого?

Портье вздрогнул, увидев меня, быстро спрятал что-то под газеты, лежавшие перед ним на стойке, и изобразил на лице вежливое участие.

— Кто в двести четырнадцатом? — спросил я.

— Вы ищете Риту?

— Я ищу Риту, — сказал я. — Она еще там?

— Да. — Он посмотрел на часы. — Но она сейчас занята. Она не одна.

На лестнице я оглянулся, успел увидеть, что портье продолжает что-то говорить, но уже не слышал, что именно. Дверь была заперта. Я подергал за ручку, громко постучал и крикнул, чтобы немедленно открыли. В номере началась возня, шум, потом дверь открылась. На Рите был халатик, ее волосы торчали в разные стороны, и — что, возможно, объяснялось светом, падавшим из коридора, — теперь она казалась старше, с квадратным подбородком и синевой под глазами.

Сначала она изобразила на лице оскорбленную невинность. Я распахнул дверь. Около кровати стоял мужчина средних лет с каплями пота на лбу, он застегивал рубашку, а увидев меня, издал приглушенный стон.

Рита спросила, какого черта я ворвался к ней таким образом? Я пропустил ее вопрос мимо ушей, подошел к ее клиенту и предъявил ему удостоверение. Он засопел, вспотел и начал сбивчиво объяснять, как он здесь оказался. Слушать я его не стал, а просто отправил домой к жене и детям.

Когда он убегал, у него был вид человека, только что чудом избежавшего смертного приговора.

Рита смотрела на меня, грозно сдвинув брови. Я повернулся к ней.

— Какого черта ты это устроил? Кто мне заплатит? — мрачно сказала она. — Ты, что ли?

Потом она немного успокоилась.

— Рита? — уточнил я.

— Да?

Она закрыла дверь в номер и осталась стоять, прислонившись к ней спиной. Халат у нее был розовый, и казалось, что она стоит голая.

— Что тебе надо? — спросила она.

— Это твое постоянное место работы?

Она подумала.

— И что из того? — сказала она.

— На кого ты работаешь?

— Ни на кого. На себя.

— А другие девушки?

— Они тоже работают на себя, — сказала она и вздохнула, словно более идиотского вопроса нельзя было придумать.

— И ты хочешь, чтобы я в это поверил? — спросил я.

Я достал сигареты и предложил ей закурить.

— Спасибо, не хочу.

Я извлек сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, затянулся и с удовольствием выпустил дым.

— А как с тем парнем? — поинтересовалась она.

— С каким парнем?

— Ну, с тем. У него руку порезали, а ты меня чуть не арестовал, — сказала она и обхватила запястье ладонью.

— Прекрасно себя чувствует, — отозвался я. — До ста лет доживет.

Она занервничала. Похоже, она ожидала от меня дурных новостей, думала, что я из-за этого и пришел.

— Забудь о нем. Я про тот случай давно забыл, — сказал я.

— Это никак на мне не отразится?

Я немного помедлил с ответом.

— Я отложил дело в долгий ящик, — сказал я. — Не могу обещать, но думаю, что все обойдется.

Вид у нее был озадаченный.

— Тогда зачем ты пришел? — спросила она.

В ее голосе чувствовался страх. Рита была настороже, я видел это по ее глазам. Она была готова к любой неожиданности, к любому повороту событий. Она посмотрела на меня и наконец улыбнулась.

— Хочешь повторить? — спросила она.

Как только я закрыл за собою дверь, я заметил, что в квартире произошла уборка. Вещи, которые годами лежали где попало, были аккуратно расставлены по своим местам, положены на полки, пол подметен, пыль стерта влажной тряпкой. Из кухни доносилось жужжание стиральной машины. И здесь тоже вода, подумал я. Вода повсюду. Я повесил мокрый плащ на крючок. Швейная машина Анны-Софии была выдвинута на середину комнаты, рядом лежали выкройки и сложенные стопки ткани. Я подумал о пустой комнате Халварда Веннельбу. Похоже, Анна-София немного выпила. На столе стояла открытая бутылка коньяка. Я налил себе стаканчик, одним движением опрокинул его и налил снова. Я бросил взгляд на щель в стене под картиной. Я пощупал ее пальцами, треснувшие обои поддались, как будто под ними была пустота.

Затем подошел к балконной двери и отодвинул штору. Круглый раздвижной деревянный стол, стоявший на балконе, покрылся плесенью, один уголок зеленого коврика загнулся. Я с трудом открыл щеколду, вышел на балкон и закурил. Выпуская дым, попробовал вспомнить, когда в последний раз был в квартире один. Потом представил, что Ингер сидит рядом на стуле или идет по комнате, и если я повернусь немного, подумал я, то смогу увидеть ее. Правда, оказалось, что это невозможно. Как только я начинал вспоминать Ингер, я забывал о своем доме. Стоило припомнить дом, пропадала Ингер.

Я бросил сигарету, допил коньяк и прислушался к часам, которые тикали на стене.

Чем связаны Ингер и Халвард? Мне показалось, что он все еще влияет на нее. Если вспомнить, как он ввалился в ее квартиру в тот день. Как будто квартира была его собственной. Как часто он там появлялся? Что они делали, когда он приходил? Что заставляло ее впускать его, но не впускать меня? Неужели у них был какой-то условный знак? Они все еще были любовниками? Чего он добивался? Почему он не отказался от Ингер, ведь он сумел отречься от мучительных воспоминаний, связанных с пропажей дочери? Можно было подумать, что Марию он забыл, а Ингер забывать не хочет.

И вдруг снова у меня появилось дикое подозрение: именно он похитил и убил Марию, чтобы не потерять Ингер. В этом-то и состоял его план: убрать препятствие, стоявшее между ним и Ингер, вернуть былую любовь жены, которую разрушила семейная жизнь. Он снова хотел стать молодым и счастливым Халвардом, а старым брюзгой, дедушкой Веннельбу, становиться не хотел.

Я услышал в коридоре какие-то звуки.

— Кристиан?

Я подождал с ответом, потом увидел ее, она стояла в халате, держа под мышкой корзинку с бельем.

— Я была в подвале в сушилке.

— Как дела? — спросил я. Это прозвучало очень глупо, я сам это понял, но ничто другое мне в голову не пришло.

— Я была сегодня у доктора Фретхейма, — сказала она.

— Вот как?

Она поставила корзинку на пол и вошла в комнату. Она припудрила красные прожилки под глазами, но они все равно были видны, как точки на подгнившем яблоке.

— Он дал мне новые таблетки. Я приняла одну, пока была у него. И знаешь что?

Она подошла ко мне вплотную.

— Я чувствую себя лучше. Боль прошла.

— Прекрасно, — сказал я. — Может быть, это поможет.

Я допил остатки коньяка из бутылки.

— Это уже помогает, — сказала она. — Может быть, все пройдет. Представь себе, Кристиан, вдруг боль исчезнет?

Она взяла меня за руку. Я не знал, что делать. Вывернулся, подошел к бару и взял новую бутылку.

— Что случилось? — спросила Анна-София.

— Ты о чем?

Я налил себе.

— У тебя что-то случилось на работе?

— Нет.

— Ты какой-то странный.

— Ничего-ничего, просто устал.

Она растерялась, не зная, что сказать.

— Представь себе, — сказала она, — представь, вдруг боль исчезнет. Вдруг лекарство подействует.

— Будем надеяться, — сказал я, но, как я ни старался, голос мой звучал недостаточно убедительно.

— Что с тобой? — сказала Анна-София. — Ты пьяный?

— Мне надо уйти, — сказал я.

— Тебе нельзя садиться за руль.

Я вынул сигареты, встал у балконной двери, закурил. Дождь продолжал лить как из ведра. Потоки небесной влаги не иссякали. Вода была повсюду. Где-то в этом мире была Ингер. А еще где-то был Халвард. Где-то была Мария, и где-то — Рита.

— Я подумала, не сходить ли нам в ресторан поужинать, — услышал я за спиной голос Анны-Софии. Она говорила неуверенно, как будто сама не верила в то, что пришло ей в голову.

— Сначала я должен кое-что сделать в управлении, — сказал я.

— А это не может подождать?

Она подошла ко мне, положила руку на плечо, прислонилась к моей спине, обняла меня и крепко прижалась.

— Ну пожалуйста.

Я боролся со жгучим желанием оттолкнуть ее, чувствовал, как меня тошнит от ее крепких объятий. Я не знал, как удержать равновесие, куда деть руки, почувствовал желание с силой швырнуть стакан в окно. Мне хотелось посмотреть, как стекло разлетится вдребезги.

Анна меня не отпускала. Я стоял неподвижно и думал, что мы обнимаемся в самый последний раз в жизни. Когда она через секунду меня отпустит, я никогда не позволю ей близко подходить ко мне. Я не мог больше ничего сказать. Я чувствовал к ней жалость. Любви я не чувствовал.

Сколько бед человек может вытерпеть и при этом не потерять уважения к самому себе? У стойки гостиницы «Мажестик» никого не было. Громко работало радио. Я нажал на латунный колокольчик, но раздался лишь глухой щелчок. Я наклонился и заглянул за стойку: газеты, несколько пакетов из «Макдональдса» и порнографический журнал с глянцевой обложкой. Потом, приглядевшись, я заметил бейсбольную биту и рукоятку смит-вессона тридцать восьмого калибра. Я оглянулся: не появился ли портье? Женщина на обложке журнала улыбалась. Я спрятал журнал под газету, хотя кого может возбудить женщина с такой глупой улыбкой?

За стойкой качнулась занавеска. Я распахнул ее и вошел в узкий коридор. Музыка зазвучала громче, и я понял, что радио играло, скорее всего, где-то здесь, а не рядом со стойкой. В конце коридора я услышал журчащий звук, он шел из-за двери справа. На двери был нацарапан номер телефона и сбоку пририсовано сердечко. Помещение туалета оказалось больше, чем я думал. Когда я вошел, то даже схватился за косяк двери, чтобы не упасть. Туалетная комната была выкрашена в ядовито-зеленый цвет. Стены пульсировали из-за потрескивающей лампы дневного света, висящей под потолком. Длинное зеркало над умывальниками мерцало зелеными отблесками. Подойдя поближе, я увидел, какая тут грязь. Ни одной чистой кабинки, ни одного приличного писсуара. Плитки пола были завалены обрывками использованной туалетной бумаги. Теперь мне в нос бросилась страшная вонь, наполнявшая помещение со спертым воздухом отхожего места.

Я глубоко вдохнул и собрался уходить, когда вдруг услышал в кабинке чей-то кашель. Я остановился, человек, похоже, уже надевал штаны. Потом он спустил воду, и дверь кабинки наконец открылась. Я увидел вьетнамца, который нагло посмотрел на меня, почесал зад и прошел к умывальнику.

Я решил подождать, пока он не выйдет в коридор. От вони у меня самого свербило в животе, но мне почему-то показалось, что, если я двинусь к двери первым, он бросится на меня и, чего доброго, пристрелит. Я даже почувствовал под лопаткой горячий укол, как от удара нули, и весь напрягся, но ничего не произошло. Он вышел как ни в чем не бывало и не оглянулся.

В конце коридора я нашел проход, который вывел меня на лестницу. Сверху послышались голоса. Я поднялся на второй этаж, и подумал, что попал в гостиницу «Мажестик» через черный ход. Голоса звучали все громче. На третьем этаже я свернул в коридор, подошел к номеру Риты и постучал. Нет ответа. Я постучал еще раз. Тишина. Я подергал за ручку двери и почувствовал, как во мне нарастает злость оттого, что дверь заперта и я не могу войти. Дальше по коридору открылась одна дверь, потом другая. Я не стал оборачиваться. Еще несколько раз постучал в дверь, потом отступил на шаг и с силой надавил на дверь плечом.

Дверь поддалась сразу, замок остался висеть на двух болтах, и я проник в номер. Комната была пуста, но все-таки я обошел номер, даже лег на пол и заглянул под кровать. Может быть, думал я, Рита притаилась там, как мышка, затаив дыхание, в надежде, что я уйду.

Я посмотрел на овальное зеркало на дверце шкафа. Вид у меня был ужасный. Куртка порвана, волосы растрепаны. Я подошел к шкафу и раскрыл обе створки. На вешалках висело несколько платьев, но Риты в шкафу не было. Никаких признаков Риты.

Дежурный полицейский из отдела пропусков работал у нас достаточно давно и узнал меня. О моем отстранении он еще не слышал и сразу поверил, когда я рассказал ему, что забыл свой магнитный ключ от кабинета дома. Я не встретил никого знакомого по пути к Бернарду, а сотрудники, проходившие мне навстречу, слишком торопились, чтобы смотреть по сторонам. Бернард, напротив, тут же вытянул шею, чтобы удостовериться, не входит ли за мной кто-нибудь еще, и даже когда я закрыл за собой дверь, он подошел и на всякий случай выглянул в коридор. Он нервничал, но пытался скрыть это.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

— Мне нужна помощь, — сказал я.

— Если Рисберг узнает, что ты здесь…

— К черту, — сказал я. — Достань мне пистолет.

Бернард не поверил своим ушам.

— Да что с тобой происходит? — спросил он после того, как взял себя в руки.

— Мне нужен пистолет.

— Кристиан, что с тобой?

— Ничего особенного. Просто мне нужен пистолет.

Он осмотрел меня с ног до головы.

— А где я его возьму?

— Что-нибудь придумай, — сказал я.

— Это совершенное безумие. Ты что, сошел с ума?

— Чем меньше ты будешь знать об этом деле, тем лучше, — сказал я.

— Да ты пьян, — сказал Бернард.

— Ну хватит говорить глупости!

— Иди домой и забудь про то, что тебе нужен пистолет.

— Ну-ка повтори!

— Я отказываюсь давать тебе пистолет. Не хочу быть замешанным в эту историю.

— Послушай, Бернард, не спорь со мной. Мне нужен пистолет, понял? Если ты мне не поможешь, я расскажу Рисбергу про того поляка из Кракова.

Его лицо исказилось от страха и отвращения.

— Мне наплевать, если это станет известно, — сказал я. — Думаю, что тебе это, конечно, не все равно. Для тебя это важно. Сейчас позвоню шефу.

И я вынул из кармана мобильный телефон.

— Черт побери, Кристиан, ты не посмеешь!

Я не выдержал и рассмеялся:

— Посмотрим.

Бернард прищурился.

— Ну так как? — спросил я. — Ты принесешь пистолет?

Малтек был не в духе. Он нервничал из-за чего-то, что ему пытались объяснить три незваных гостя. Когда я поднимался по лестнице, то слышал их голоса, заглушавшие звуки ливня, и настроение его не улучшилось, когда к их унылой компании присоединился я. Он что-то буркнул в знак приветствия и по очереди посмотрел на каждого из нас, как будто ждал, что хоть кто-то объяснит ему, что я делаю в его конторе.

Мне показалось, что одного из посетителей, наиболее хорошо одетого, я знаю. Видел его, может быть, в зале суда. Судя по наглому выражению лица, он был адвокат. Самый маленький был чем-то похож на женщину, хотя нижняя челюсть его заметно выступала вперед. Последний посетитель стоял, держа руку в кармане.

— Чем обязан? — спросил меня наконец Малтек.

Он хотел изобразить приветливый тон, но голос прозвучал грубо, как у человека, который только что проснулся и не слишком этому рад.

— Надо бы переговорить наедине, — сказал я и почувствовал, что похмелье вернулось.

На какую-то секунду мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, голову сжало, и боль отдалась в спине — это ствол пистолета уткнулся мне в копчик. Я подумал: а может быть, выхватить его? Сделать предупредительный выстрел в воздух или, что гораздо лучше, всадить пулю в потолок и потом стоять рядом с ним и смотреть, как струя дождя заливает его письменный стол? Я вспомнил, как телохранитель Малтека предупреждал меня, что он опасен, что нужно его остерегаться, но у меня вовсе не создалось такого впечатления, хотя, может быть, по отношению ко мне он старался держать себя в руках? С другой стороны, был ли он в тот день у Гюнериуса или я ошибся?

Малтек указал на прилично одетого мужчину.

— Гудмундссон. Мой адвокат. А эти… — Он посмотрел на двух других. — Не обращайте на них внимания. При них можно говорить все.

— И все-таки я буду настаивать на личной беседе, — сказал я.

Малтек скривился от неудовольствия. Он сидел с нахмуренным лбом и производил впечатление человека, попавшего в безвыходную ситуацию.

Он поднял взгляд на своих компаньонов:

— Спуститесь в холл, выпейте там. Я скоро приду.

Он поднялся.

— Хотите выпить чего-нибудь или на сегодня хватит?

Он начал смеяться, но тут же одернул себя. Адвокат, уходя, хихикнул, двое других промолчали. Закрыв дверь, они зашагали вниз по лестнице.

— Как идут дела? — спросил Малтек заметно более дружелюбным тоном, словно все его проблемы вышли вместе с гостями. — Я много думал о нашем последнем разговоре.

Я не знал, на что он намекает, но все-таки кивнул. Меня пошатывало, приходилось прилагать усилия, чтобы сохранять ясность сознания, в голове шумело, будто там шел дождь.

— Вам не в чем себя упрекнуть. Вы честно проводили расследование, так я думаю, — продолжал он. Я заметил его оценивающий взгляд, устремленный на меня, словно следствие на самом деле проводил он. — Вам приходилось выслушивать свидетелей, и они поведали вам много странного. Я тоже мог бы рассказать вам любопытные вещи, только не о себе, а о них. И все-таки я этого не делаю. Я не оговариваю людей. Почему? Потому что у меня нет в этом нужды. Зачем мне это? У каждого есть скелет в шкафу. Меня беспокоит мой скелет, а им тоже следовало бы заняться своим. Вы понимаете, причина всех сплетен одна. Это зависть. Всё, что мы обычно говорим о других людях за глаза, объясняется банальной завистью. На эту тему проведены социологические исследования, я знаю, о чем говорю. Вспомните об этом в следующий раз, когда станете допрашивать свидетеля. Люди распускают обо мне слухи, потому что завидуют мне. Они хотят, чтобы мои дела шли плохо, чтобы у меня были проблемы, самое большое желание у них — чтобы я разорился. Но я выше этого. Я ни от кого ничего не хочу. Мне хватает моих собственных забот. Другие пусть занимаются своими делами, лишь бы они не лезли в мои и не ставили мне палки в колеса.

Все это время он испытующе смотрел на меня.

— Иногда, правда, у меня возникает желание проучить кого-то. У вас, верно, тоже так бывает, правда? Но именно это и делает нас похожими. Вы не согласны?

Я попытался сглотнуть слюну и неожиданно рыгнул.

Малтек сделал вид, что не заметил этого.

— Когда я приехал сюда, то первым делом снял норвежскую проститутку, — сказал он. — Я думал, что попал на небеса. Она была такая чистенькая, такая ухоженная. От нее пахло духами и шампунем. Никакой, казалось, нужды в презервативе — достаточно ополоснуться. А потом выяснилось, что я подхватил от нее подарок, и долго лечился.

На мгновение мне показалось, что в его лице проступили признаки безумия.

Потом глаза просветлели.

— И что же, я должен обижаться на нее? — сказал он и улыбнулся. — Ни капельки! Она помогла росту моего сознания, именно так. Благодаря ей я понял, что все в мире связано невидимыми нитями. Если вы идете в бордель, то должны позаботиться о собственной безопасности, даже если вам будет казаться, что вы попали в стерильную палату пластической хирургии. Не обманывайте себя, ведь вы шли именно в бордель.

У него на лице появилось странное выражение. Я бы сказал, легкая гримаса удивления оттого, что я не пришел от его рассказа в восторг.

— Один день вам не везет, в другой повезет. Таков общий порядок вещей, такова жизнь. Словом, если взять отрезок времени подлиннее, всем рано или поздно должно повезти, вы согласны?

Я с усилием втянул в себя воздух и решил, что теперь голос будет мне лучше повиноваться.

— Мы решили, — сказал я, — что нам хватит одного из вас.

— Простите, что?

— Либо вы сдадите нам Гюнериуса…

— Вы играете в карты?

— …либо мы надавим на него, и он сдаст нам вас. Одно из двух.

— Гюнериуса? — сказал Малтек. — Дона Гюнериуса?

Он расцвел широкой улыбкой.

— Вы же понимаете, что я с ним незнаком. Не знаю, чем он занимается. Встречался как-то пару раз, и все.

— Ну, как хотите, — сказал я.

— Что я могу про него рассказать?

— Можете ничего не рассказывать.

Я собрался уходить.

— Подождите, может, вам нужен кто-то другой?

Постукивание капель по крыше прекратилось, наступила странная тишина.

— Вы ведь искали пропавшую девочку, правда? И встречаетесь с ее мамой?

Он ухмыльнулся; казалось, он не был уверен, как далеко может зайти со мной в этом разговоре.

Голова моя закружилась, как будто коньяк, отстоявшись где-то в желудке, снова пошел в кровь.

— О чем вы?

Малтек скривился.

— Не знаю толком, — сказал он, — но был у нас один постоянный клиент. Парень с приветом.

Он хихикнул:

— Ходит вразвалочку.

Он вытянул губы и прищурился.

— Раньше он заходил в магазин чуть не каждый день, а последний год как в воду канул. Мне с разными людьми приходится общаться, и люди разное поговаривают.

Указание на время хлестнуло меня ледяным порывом.

— Есть, одним словом, слухи.

Он смерил меня взглядом.

— Поговаривают, что у него в подвале на цепи сидит девчонка, вот он на прогулку и не выходит. Больше я ничего не знаю, а то, что знаю, — дым без огня. Видели, как торфяники горят? Сплошной дым, так что дым без огня бывает чаще, чем кажется.

— Имя и адрес, — сказал я.

— Похоже, я вам пригодился. — Малтек открыл ящик стола и начал перебирать бумаги. — Не всегда дела идут так, как нам хочется, — пробормотал он.

Он поднял голову:

— Вы читали комикс про Астерикса?

Он продолжал искать адрес.

— Астерикс и Обеликс отправляются в римский лагерь, чтобы найти пропавшего ребенка. Для Астерикса важно не поднимать шума, поскольку это дело деликатное. По дороге он в разговоре с Обеликсом уточняет, что они должны пробраться в лагерь инкогнито. Обеликс в полном расстройстве, у него отняли возможность как следует подраться, но сюжет разворачивается так, что, когда они попадают к римлянам, Астерикс выходит из себя и учиняет побоище. Когда они едут домой, Обеликс долго смотрит с уважением на Астерикса и говорит: «Мне очень понравилось драться инкогнито!»

Он затрясся от смеха.

— Вот, — сказал он, продолжая смеяться, затем вынул записную книжечку, вырвал из блокнота листок и что-то написал на нем. — В холле можно опохмелиться, — сказал он и протянул мне записку. — Минутку! — крикнул он, когда я уже уходил.

Я обернулся.

— Вы не ответили на мой вопрос!

— Какой вопрос?

— Вы знаете правду о холокосте?

Он ухмыльнулся, ждал, что я отвечу.

— Правда о холокосте — это дым без огня, — ответил я.

Он уставился на меня, потеряв дар речи. Затем у него начался истерический смех, он обхватил живот и захохотал.

— Невероятно! — выговорил он. — Дым без огня! Ха-ха! Невероятно!

Я вышел.

Мокрый ветер хлестнул мне по лицу. С лестницы все еще доносился смех Малтека. Он напоминал кудахтанье, как будто курица снесла яйцо и радостно возвещает об этом чуде миру.

Что-то случилось с погодой, пока я выезжал из центра. Небо вдруг просветлело. Облака стали прозрачными, потом совсем исчезли, за ними начал угадываться купол серо-стального цвета. Теперь между небом и домами на окраине города больше не было тяжелой мглы, и чем дальше я ехал, тем светлее все вокруг становилось, как будто я приближался к самому источнику света. Через полчаса я свернул с автострады на региональную дорогу. Я отхлебнул из бутылки. Коньяк резанул по желудку, но выровнял сознание. Голова стала ясной, руки крепче сжали руль, исчезла усталость. Встречных машин на дороге попадалось мало, местность была плоская. За перекрестком промелькнуло несколько сараев. Поля после дождя еще не успели просохнуть и казались рисовыми полями из какой-нибудь азиатской страны. Впереди показались дома, качели перед окнами, синие батуты, поставленные у стен. Потом начался большой район с рядами двухэтажных домов, окрашенных в разные цвета. На втором перекрестке я свернул направо, проехал мимо ресторанчика и бензоколонки. Дальше было еще несколько крупных хозяйств, потом пошли маленькие домики. Навигатор отметил на дисплее точку, где стоял двухэтажный дом с большим садом, когда-то ухоженным, но теперь заросшим темной травой. Невысокие сосны росли повсюду. Я доехал до гаража, который стоял прямо у дороги, и остановился. Откуда-то подлетела муха и стала биться о переднее стекло. У дома был заброшенный вид. Ничто не говорило, что здесь живут люди. Я допил все, что оставалось в бутылке, и переложил пистолет в карман куртки, потом вышел из машины.

Узкая дверь в белой стене вела туда, где, по моим представлениям, на первом этаже должна была находиться изолированная квартира. Второй этаж был деревянным, с большой открытой верандой. Оба окна первого этажа были занавешены гардинами. Я дважды нажал на звонок, но ничего не услышал, звонка тоже. Я подергал дверь. Она была заперта. Я обошел вокруг дома. В самом углу участка на холме стоял флагшток, о который постукивал металлический трос. Что-то неуловимое придавало всему месту морской колорит: окно у входной двери было маленьким и круглым, как иллюминатор.

На этот раз я услышал шаги сразу же, как позвонил.

Дверь открылась. В прихожей стоял невысокий мужчина в очках. Он был почти лысым, макушка блестела, и все же вид у него был моложавый, как это бывает с артистами, которых гримируют под стариков. Одет он был в синие шорты и белую футболку и стоял, опустив взгляд. Я подождал, пока он поднимет глаза, но его взгляд словно прилип к полу.

— Видар Санде? — спросил я.

— Да, — сказал он.

Голос был таким тихим, что я с трудом улавливал слова.

Я вынул служебное удостоверение. Он покосился на пропуск. На мгновение я увидел его голубые глаза. Он тут же опустил взгляд и стал покачивать головой, словно кто-то включил его, как заводную игрушку.

— Могу я войти? — спросил я.

Он долго стоял и кивал, потом отступил на шаг.

— Да, — сказал он очень тихо.

Он повернулся и начал идти назад по коридору, продолжая кивать. Я вошел и закрыл за собой дверь. Его пластиковые сандалии стучали по полу. Мы оказались на кухне, у которой был такой вид, словно здесь никогда не стряпали. Пахло чем-то кислым, прогорклым. Санде сел на стул у круглого стола с маленькой клеенкой.

— Вы проживаете один? — спросил я.

— Да, — сказал он, его глаза нашли на полу новое любопытное место и застыли на нем.

— Вы часто посещали магазин Яроша Малтека? — спросил я.

К моему удивлению, он, отвечая, поднял взгляд, но посмотрел куда-то в сторону, а не на меня.

— Да, — сказал он и снова начал кивать.

— А что вы там покупали?

На его лице появилось странное выражение, какая-то хитринка, как у мальчишки, который во что бы то ни стало хочет сохранить секрет.

— Порнографию?

Он тихо закашлялся.

— Какого типа порнографию вы там покупали? — спросил я.

Он немного подождал, потом сказал:

— В каком смысле?

— Кто вас интересует? Мальчики или девочки? Дети или взрослые?

— По-разному, — сказал он. — По-разному бывает. Зависит от настроения.

— Можно мне взглянуть на ваши покупки? Пройти в квартиру?

— В чем… — Он помедлил. — В чем дело, собственно говоря? — осторожно добавил он и засмеялся, видимо неуверенный, вправе ли он тоже задавать вопросы.

Я посмотрел на него. Установить его возраст было совершенно невозможно, что-то между тридцатью и шестьюдесятью. Руки белые, кожа походила на резину. У меня во рту вдруг появился привкус коньяка и чувство тошноты. Казалось, будто я при каждом вдохе глотал эту кислую вонь, которая нас обволакивала.

— Что у вас на первом этаже?

Он не ответил.

— Там комната?

— Да.

— Там кто-нибудь живет?

Он засмеялся:

— Нет.

— С вашего позволения я туда загляну?

Он поднял руку ко рту и ногтем мизинца стал ковыряться в зубах. Меня это удивило, казалось, что в этом доме никогда не готовили. Я вышел в коридор, посмотрел по сторонам и заметил дверь слева от входа, на которой был приклеен плакат с Уле Сульсчером в форме «Манчестер юнайтед». Я услышал шаги Санде за собой, и в тот момент, когда он должен был оказаться рядом, я повернулся и сильно его толкнул. Он с грохотом стукнулся о стену. После этого мы встали другу против друга. Он почесал локоть. Я понял, что других попыток помешать мне с его стороны не будет.

— Вперед, — приказал я чуть погодя.

Он подошел к двери и открыл ее. Я пошел за ним и чуть не упал, пришлось вцепиться в перила, чтобы сохранить равновесие.

Я увидел большую комнату, почти без мебели. Только белый диван, низкий стол, книжные полки без книг, большой телевизор и игровая приставка. По полу были разбросаны диски с фильмами и играми. Оба окна плотно закрыты толстыми пластинами поролона, в щелях пузырился засохший силиконовый герметик.

— И кто же тут живет? — спросил я.

— Я, — сказал он и попробовал засмеяться. Его смех был похож на шелест.

Я поднял один журнальчик из тех, что лежали на столике, это был детский журнал-раскраска, со стишками.

— И это вы читаете?

Он ничего не говорил, только почесывал локоть и качал головой. Мне стало за него больно. Казалось, ему стыдно, что теперь кто-то увидел его мерзкое гнездо, о котором никогда не должны были узнать другие люди.

Еще одна порция коньяка подкатила к моему горлу. Журнальчик выскользнул из руки и шлепнулся на пол. Мне показалось, что еще немного, и меня стошнит.

— Где она? — спросил я.

Как будто именно этого вопроса он и ждал, потому что быстро сунул руку в карман и вытащил связку ключей. Следуя за ним, я подошел к белой запертой двери. Чувство опасности заставило меня вынуть пистолет из куртки, пока он бренчал ключом в замочной скважине. Тошнота и головокружение исчезли. Я пистолетом показал ему на дверь. Он посмотрел на пистолет, открыл замок, но ничего не сказал.

В комнате стоял терпкий запах мочи. Потолок и стены были обиты картоном от коробок с яйцами. Большое окно закрыто таким же способом. На полу лежала одежда, картонные стаканчики и тарелки с остатками еды. У стены стояли два пакета с памперсами. Из маленького телевизора на табуретке доносилась музыка.

Мария сидела на кровати под окном. Пижамные штаны были ее единственной одеждой. Она не подняла головы, когда мы вошли.

Я подошел к ней. Вокруг лодыжки была веревочная петля, привязанная к стойке кровати.

— Мария? — сказал я и положил руку ей на голову, но она не отреагировала, вообще не заметила прикосновения, не поняла, что рядом кто-то есть.

Я погладил ее по щеке и осторожно взял за подбородок. Ее взгляд, встретившийся с моим, был совершенно пустым.

— Мария? — сказал я. — Ты меня слышишь?

Никакой реакции. Когда я отпустил подбородок, голова повернулась обратно к телеэкрану.

— Что вы с ней сделали? — спросил я.

Когда я обернулся, Санде побежал к двери. Я бросился следом, ухватил его за футболку, стукнул пистолетом по губам. Губа треснула, тонкой струей потекла кровь. Он откинулся назад, упал на пол и уронил очки.

Я взглянул на Марию, она повернулась и молча смотрела на нас.

Но мне казалось, что она не здесь. То, что раньше звалось Марией, теперь исчезло, а здесь осталась одна оболочка. Я подумал, что она провела целый год привязанной к этой кровати. Шли дни, он занимался своими делами на верхнем этаже, Мария проводила время здесь, взаперти. Вечерами, пока он сидел и смотрел телевизор, он, может быть, даже не вспоминал о ее существовании, о том, что она была этажом ниже. Как часто он вообще вспоминал о ней? Как часто спускался к ней? Что он с ней делал, когда сюда приходил? Стыдился ли он за свои поступки или только с нетерпением ждал следующего визита? Они разговаривали или он держал ее в постоянном забытьи, накачивая таблетками? Как долго он собирался держать ее в этом доме? Бывали у него приступы раскаяния, когда он собирался отпустить ее, или же он уверенно следовал своему сумасшедшему плану? А у него был план или же он случайно наткнулся на нее в тот апрельский вечер и случайно решил похитить? В тот вечер тоже шел дождь, он предложил ее подвезти на своей машине? Сколько времени прошло, прежде чем она поняла его намерения? Она лежала на заднем сиденье машины и кричала или он уколол ее каким-нибудь снотворным? Он на нее набросился сразу по приезде домой или выжидал, откладывал, предвкушал и только потом изнасиловал?

Сверкающий белый туч солнца проник через щели между картонными листами. Лицо Марии потемнело. Ничто в этом мире не сможет вернуть ее, подумал я. Никто не сумеет до нее достучаться. Никто не сможет перекричать ту тишину, которая охватила ее сознание. Она теперь живет в другом мире. Я все равно опоздал. Она ушла навсегда.

Санде сидел на полу, держа руку у рта. Он плакал. Я подошел и пнул его ботинком в бок.

— Встань!

Он молниеносно вскочил, наступив на очки, хрустнувшие под его ногами. Слезы текли по его щекам. Я подтолкнул его и приставил пистолет к его разбитой губе:

— Слышишь, что я говорю?

Я ударил его по лицу.

— Слышишь, что я говорю?

Он кивнул.

Я еще раз ударил его.

— Слышишь?

— Да, — прохрипел он. — Да, я слышу.

Я посмотрел через плечо. Мария, шатаясь, стала подниматься на кровати. Она напоминала больного зверя, сзади на штанах был темный кровяной подтек.

Я положил руку на горло Санде.

— Слушай, — сказал я.

Мне показалось, что девочка замычала у меня за спиной, и я снова обернулся. Мария изогнулась к полу, и ее вырвало, потом еще раз.

— Я хочу сделать тебе предложение, — прошептал я и приставил пистолет к виску Санде. — Одно предложение. Понимаешь?

Мой язык распух и плохо ворочался во рту. Может быть, он меня не понимал?

Я ударил его.

— Понимаешь?

— Да, — взвизгнул он.

— Я дам тебе шанс. Сделаешь то, что я скажу, — сможешь выпутаться из этой истории. Понимаешь?

На этот раз он ответил сразу:

— Да, понимаю.

— Что ты понимаешь? — прорычал я.

— Что… что… что если я сделаю в точности, как вы скажете, то у меня появится шанс.

— Ты все правильно понял, — сказал я. — Смотри не ошибись, иначе будешь сосать свой член своим беззубым ртом до конца дней.

Я крепко прижимал пистолет к его носу, пока внутри что-то не хрустнуло.

Он закричал.

— Я все понял, — прошелестел он. — Я понял.

Комнату осветили косые лучи закатного солнца.

— Я понял, — повторил Санде.

И тут я учуял, откуда была та вонь на кухне. Она шла у него изо рта. Я обернулся. Мария, стоя на четвереньках, сдирала с окна картон и растерянно щурилась на яркий свет.

— Я понял, только скажите, что я должен сделать?

Когда я ехал обратно в город, на небе появились золотистые облака. Над заправкой была видна радуга. Все ехавшие мне навстречу смотрели в небо. Мне казалось, что над головой раньше была громадная жестяная крыша, которую теперь кто-то ломал. Я поставил машину у въезда в парк и дальше пошел пешком. Тротуар сиял, повсюду все блестело. Я позвонил, стараясь не слишком долго нажимать на кнопку, и она отозвалась на звонок.

— Ингер, — сказал я в домофон. — Это я, Кристиан. Мне надо поговорить с тобой. Это важно. Пожалуйста, открой.

В переговорном устройстве возник шум, гудение, потом замок открылся.

Я побежал вверх по лестнице с таким чувством, что, если я промедлю, она передумает и не впустит меня к себе. Дверь на третьем этаже была приоткрыта. Я увидел ее в щелку. Она стояла в коридоре довольно далеко от двери, приоткрытой на латунную цепочку. Ингер стояла молча и смотрела на меня. Вид у нее был испуганный, как будто она опасалась, что я попытаюсь силой ворваться к ней.

— Пожалуйста, Ингер, — сказал я. — Пожалуйста, открой.

Я всем своим весом нажал на дверь, цепочка натянулась, но не поддалась.

— Мне очень нужно поговорить с тобой.

Она наконец подошла к двери и сняла цепочку. Я вспомнил, как пришел сюда в первый раз. Она с тех пор ничуть не изменилась. Она спокойно отошла подальше к кухне, а я остался стоять у входной двери, боясь случайно испугать ее. Так мы и стояли друг против друга. Я еще не перевел дыхания и был вынужден отдышаться, подождать.

— Дорогая Ингер, — сказал я наконец. — Дорогая, выслушай меня.

В горле у меня пересохло, и продолжать говорить я не мог. Тогда она подняла руку. Я взял ее за руку, а дальше я даже не знаю, кто первым из нас притянул к себе другого. Мы обнялись. Она стала плакать. Потом рыдания ее сделались глуше, и в наступившей квартирной тишине наши обнявшиеся тела слились и стали одним телом. Где-то в глубине души у меня родилось ощущение, что я достиг цели, ощущение того, что это будет длиться вечно. Мне была нестерпима сама мысль о том, что наша любовь может когда-нибудь кончиться.