В комнате стояла полная тишина. Я медленно поднял сигарету к губам и медленно затянулся, задержал дым в легких, а пепел стряхнул в рюмку для яйца, которую она нашла для меня вместо пепельницы. Я подержал в руке белую фарфоровую рюмку с голубым пейзажем, где были изображены трактир, несколько деревьев и кирпичный мост над речкой. От сквозняка шевельнулась занавеска. Я почувствовал, как ее нога прижалась к моему бедру. Я повернулся. Она лежала на животе, пристроив голову на сложенные руки. Самый мирный вид. Я дотронулся до ее спины, рука скользнула вниз до поясницы, дальше вниз… Она была мягкой повсюду, ничто не остановило движения моей руки.

Я потушил сигарету и лег рядом с ней, положил на нее руку. Когда нашел ее руку, ее пальцы крепко обхватили мои. От волос пахло свежестью.

— Ингер, — прошептал я.

Нет ответа.

Очень не хотелось говорить, но пришлось.

— Мне скоро уходить.

Она снова промолчала, но ее пальцы еще крепче обхватили мои.

Когда я немного позже попытался высвободить руку, она скользнула под меня, и я уперся носом в ее лопатку.

Потом прошел еще час, а может быть, только несколько минут.

— Почему?

Она повернулась, наши тела отлипли друг от друга, издав хлюпающий звук. Мы лежали на спине, повернув другу к другу головы, выражение ее лица определить было трудно.

— Почему вот так всегда? Почему нельзя быть в каком-то месте и при этом не думать обязательно о ком-то в другом месте?

— Не знаю, — сказал я.

Я поднялся на локтях и наклонился над ней. Сначала она лежала совсем тихо и только позволяла себя целовать. Потом мы опять занимались любовью.

В комнату влетел порыв ветра, дверь захлопнулась. Мы оба испуганно проснулись. Я притянул ее к себе, сказал: «Тс-с!» — и погладил по волосам. Мы оба были покрыты потом, я вдыхал запах ее сонного тела и не мог насытиться.

— Мне что-то снилось, — пробормотала она. — Мне что-то снилось.

Мои руки чувствовали, что она вся напряжена, словно готовится к прыжку.

— Не помню, что я видела. Что-то такое… Нет, забыла.

Напряжение исчезло, она обмякла в моих объятиях.

— Странно, — сказала она. — Как так получается, что во сне мы не понимаем, что это всего лишь сон? Почему мы верим, что это происходит на самом деле?

На улице закричала женщина, несколько мужчин стали переругиваться, затем раздался звон разбитого стекла. Потом все стихло.

— Сны — это единственное, что мы никогда не сможем понять, — сказала Ингер.

Небеса, будто воспользовавшись вновь наступившей тишиной, открыли свои шлюзы. По подоконнику застучали капли.

— Я не вижу снов, — сказал я.

— Не могу поверить, — сказала она.

— Правда. Я никогда не вижу снов. Я не помню, чтобы мне что-нибудь когда-нибудь приснилось.

— Так ты просто не помнишь их.

— Когда мы спали… — начал я.

— Это был сон, — остановила она меня. — Мы лежали, и нам обоим снились сны. Два разных сна. Я видела твой сон, ты — мой.

Я хотел запротестовать, но не стал, мне больше нравилась волна желания, которая исходила от нее.

Я дотронулся до ее волос.

— А ее я никогда не видела во сне, — сказала Ингер. — Даже когда она была маленькая, она никогда не появлялась в моих снах. Никогда. Мне снились все окружающие, кроме Марии. Я не могу понять почему. Словно ее и на свете не существовало. Сначала я очень переживала. Думала, что это из-за того, что я о ней мало забочусь. Что я думаю о других больше, чем о ней. Я никому не осмеливалась рассказать об этом. Мне было стыдно. Что я за мать, если мне не снится моя дочь? Наконец я рассказала об этом, но не Халварду, а моей подруге, которая родила примерно тогда же, когда и я. И она сказала мне, что все не так, как мне казалось. Причина того, что я не вижу свою дочь во сне, проста: в этом нет нужды. Я спокойна за нее, уверена, что с ней ничего плохого не приключится.

Она вырвалась из моих объятий.

— Это показалось мне тогда таким разумным объяснением, что я успокоилась. Стала думать, что она права.

— А разве она была не права?

— Но вот когда характер у Марии начал меняться, когда я перестала понимать ее, когда и у нас с Халвардом пошли нелады…

Она запнулась. Она произнесла его имя так, словно это было имя незнакомого человека.

— Я вспомнила то, что мне сказала моя подруга, и подумала, что теперь, когда мне придется заботиться о ней, дочь начнет появляться в моих снах.

Она грустно улыбнулась:

— Я лежала вот так перед сном и надеялась, что она мне приснится. Это доказывало бы, что я о ней беспокоюсь.

Я не хотел, чтобы она говорила о Марии. Когда она вспоминала все связанное с Марией, она забывала обо мне, о том, что у нас только что было.

— Но ничего подобного не происходило. Я видела во сне всех, кроме нее.

Ее губы дрогнули.

— А вот теперь…

Она обхватила мои руки и прижалась лицом к моей груди.

— Она мне снится каждый раз, когда я засыпаю.

Я обнял ее. Потом отодвинул немного от себя, чтобы увидеть лицо. Но она опять отклонилась. Совсем как Мария на летних фотографиях, подумал я.

— Как она тебе снится? Что тебе снится, когда ты ее видишь?

— Почти одно и то же каждый раз, — сказала она, помолчав. — Сначала обыкновенный сон. О чем угодно. А потом, под конец сна, под утро, появляется она. Она выходит откуда-то, я не знаю откуда, и идет навстречу мне, руки вот так.

Она протянула руки в мою сторону.

— А я стою и держу ее за руки и думаю, что если я буду держать ее крепко, то она больше никогда не пропадет.

Я проснулся от звука ее голоса.

— Скажи мне честно, Кристиан, — сказала она.

— Что? — отозвался я и почувствовал страх, который наполнил комнату за то время, пока я спал.

— Марию найдут?

Я дотронулся до нее, не открывая глаз.

— Найдут.

— Живую? Есть шанс, что она жива? Только честно.

— Есть, — сказал я. — Есть шанс, что она жива.

— Ты правда так думаешь? — спросила она. Она хотела увидеть, как я кивну. Я кивнул.

Госпожа Гюнериус сидела в инвалидном кресле на балконе и курила. Вид у нее был самый мирный. Она уютно устроилась, закутавшись в плед и подставив под ноги скамеечку. Она выглядела посвежевшей, будто после моего последнего визита прошла не неделя, а по крайней мере полгода. С верхнего балкона капала вода, на улице лил ливень. Казалось, стена дождя отделяла нас от мокрого больничного двора. Она предложила мне сигарету. У нее оказался неожиданно низкий голос с хрипотцой, который совершенно не подходил ее миниатюрному телу. Вежливо поблагодарив, но отказавшись, я вынул собственную пачку сигарет. Во всем этом было что-то многообещающее. По крайней мере я не чувствовал враждебности с ее стороны и надеялся, что, может быть, мне удастся разговорить ее и узнать, что же с ней произошло на самом деле.

— Вы подумали о том, что я вам сказал в прошлый раз?

— Нет, — ответила она.

Голос ее еще раз поразил меня.

— Может быть, все же стоит подумать? Это в ваших интересах.

— Нет.

Докурив, она протянула руку к пачке сигарет, лежавшей на столике, но не дотянулась. Я поднялся и подал ей пачку. Она достала длинную тонкую сигарету с ментолом. Я поднес зажигалку, она прикурила и выдохнула дым с мятным привкусом зубной пасты мне в лицо.

Я подошел к ограждению балкона, к стене из дождя. Опять я встретился с невозмутимым упрямством этой женщины и все же не собирался сдаваться. Кроме того, как это ни странно, быть здесь, говорить с ней мне было приятно, несмотря на ее неприступность. Не знаю почему. Возможно, припоминая встречу с ее мужем, припоминая, какой это властный и суровый человек, я радовался тому, что ей удалось сохранить свой твердый характер.

— Что вы теперь собираетесь предпринять? — спросила она, увидев, что я все еще не собираюсь уходить, как будто жду, что она прямо сейчас выложит мне начистоту, что же именно произошло с ней в тот злосчастный день.

— Не знаю, — сказал я. — Придется еще раз поговорить с вашим мужем, вероятно.

Я очень жалею, что в этот момент не повернулся, чтобы взглянуть на ее реакцию. С того места, где я стоял, открывался вид на внутренний двор между старым и новым корпусами больницы. Покрытые серебристой краской трубы поднимались из асфальта и напоминали огромных червей, которых дождь выгнал из нор. Во двор въехала машина «скорой помощи», ее встретили три человека в желтых плащах.

— Я никогда не дам показания против него, — сказала госпожа Гюнериус. — Что бы вы там ни пытались разнюхать. Я никогда не стану с вами сотрудничать. Понятно?

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что именно она мне сказала.

— Даже если мне придется солгать в суде, под присягой, — добавила она твердо и непоколебимо.

Я повернулся.

— И прошу вас оставить его в покое, — продолжила она. — У него и без того много забот.

— И все же я буду обязан поговорить с ним, — сказал я. — Мы не можем просто так закрыть расследование.

Я поклонился, потом сообразил, что выглядело это очень комично, так как обращался я к гипсовым ногам. Она сидела в кресле, спину держала прямо и отчаянно дымила сигаретой с ментолом. Сейчас в ней чувствовалось что-то королевское. Она полностью владела ситуацией и производила скорее величественное, чем жалкое впечатление.

— Вы сможете когда-нибудь снова ходить?

— Этого они еще не знают, — ответила она.

Внизу под нами зазвучала сирена, я услышал крики, увидел, как захлопнулись двери «скорой помощи» и как машина резко тронулась с места.

К двери на балкон подходила, опираясь на ходунок, пожилая женщина. Я подошел и открыл дверь для нее.

— Поговорите с Малтеком, — сказала госпожа Гюнериус. — Это целиком его вина. После его появления все пошло кувырком.

— Малтеком?

— Малтеком. Его легко найти.

Я подождал, пока женщина с ходунком преодолела порожек, и быстро ушел по коридору, выкрашенному зеленой краской. В больничных коридорах всегда кажется полным-полно народу, независимо от того, есть в них пациенты или нет.

Вилла была расположена в довольно уединенном месте. Сразу за ней начинался лес. От шоссе к воротам, где на столбах были установлены камеры наблюдения, шла подъездная дорожка, но пройти оказалось довольно просто. Мне не попались ни охранники, ни злобные псы. Дорога, извивавшаяся зигзагом, привела на покрытую каменными плитами площадку на вершине холма. Дом представлял собой подобие швейцарского шале с отбеленными на итальянский манер стенами. За гаражом можно было разглядеть вышку над бассейном. Перед гаражом стояла черная «субару», и я записал ее номер.

Я подошел к входной двери и позвонил. Изнутри доносились звуки классической музыки. Я повернулся и посмотрел вниз. Там, где должен был быть город, ничего не было видно, только большая серая туча, без начала и конца. Обзор прекращался у ограды, у кованых ворот внизу, и казалось, что владения Гюнериуса были подвешены в пустоте.

Дверь открылась, музыка вырвалась наружу. На Гюнериусе был белый халат. Он остановился на пороге и прислониться к двери, очевидно нетрезвый, если судить по раскрасневшейся физиономии и мигающим глазам. Меня он, кажется, не узнал. Я посмотрел на его тощие голые ноги со вздувшимися лиловыми венами.

— Да?

— Детектив Волл, — сказал я тихо, чтобы привлечь его внимание, заставить прислушаться. — Мне необходимо задать вам несколько вопросов.

Он был сильно пьян и не мог держать голову прямо. Она так и крутилась из стороны в сторону, словно в поиске какой-то точки опоры на шее. Я воспользовался ситуацией и проскочил мимо него в большой зал, откуда большая спиральная лестница вела на верхний этаж дома.

Музыка доносилась сверху. Я быстро поднялся. Из-за огромных размеров лестница казалась будто перенесенной сюда из сказочного замка.

— Эй! — закричал сзади Гюнериус.

Я оглянулся, когда уже оказался наверху. Он еще не дошел до лестницы. Если я потороплюсь, то успею увидеть многое.

Двустворчатые двери прямо против меня были широко открыты. Из мощных динамиков доносилась оперная ария. На стеклянном столике стоял целый лес из бутылок и бокалов. Одежда была свалена на кресло с позолоченными кисточками на подлокотниках. По комнате плыл сладкий аромат каких-то духов, смешанный с запахом лета и только что скошенного сена. Я подошел к музыкальному центру и выключил его. Мгновенно наступившая тишина надавила на барабанные перепонки, словно эхо от прерванного аккорда, который только что здесь царил. Я нисколько не сомневался: только что из комнаты кто-то вышел.

Я выглянул в коридор, посмотрел в одну, потом в другую сторону, но никого не увидел. А тем временем Гюнериус дошел до верха, свирепо посмотрел на меня, халат распахнулся, я успел увидеть его мужское достоинство, свисающее между ног, как у коня. Он сердито запахнул халат и завязал пояс.

— Какого черта вы позволяете себе? — прошипел он, тяжело дыша, но, похоже, подъем по лестнице немного отрезвил его.

Я услышал, как внизу хлопнула дверь. Моей первой мыслью было воспользоваться лестницей, но Гюнериус стоял у меня на пути. Тогда я подбежал к окну. Какой-то мужчина открывал дверцу «субару» и собирался сесть за руль. Как раз в этот момент на заднее сиденье машины забирался подросток. Потом мужчина захлопнул дверцу и посмотрел вверх, на дом. Он проделал это явно без спешки, чтобы показать мне, что он меня видел. Автомобиль дал задний ход, развернулся и пополз вниз по дороге. Ворота раскрылись автоматически, автомобиль качнулся на ухабе и пропал в сером тумане.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не оставлю ваши действия без последствий! — крикнул Гюнериус. Он уселся в кресло, спихнув одежду на пол. — Что у вас там, наступила эра анархии, так, что ли?

Я подошел к куче одежды, в которой не обнаружилось ничего, кроме вещей самого Гюнериуса. Пара шлепанцев стояла на ковре перед стеклянным столиком.

— И что же вы тут курили? — спросил я.

Гюнериус фыркнул:

— Вы это и сами знаете не хуже меня! Или нюх пропал?

— С вами находились несовершеннолетние?

— Какого дьявола вы спрашиваете такие глупости? Конечно находились.

Он наклонился над столиком с бутылками.

— Только вас здесь не было и вы ничего не видели и не слышали. — Он откупорил бутылку ликера и стал пить прямо из горлышка. Липкая капля потекла у него по подбородку и по шее. — Вам надо бы поучиться манерам, — сказал он. — Хоть вы и из полиции, нельзя так нагло вламываться в дом. Здесь живут порядочные люди. Я имею в виду себя.

Пока он выговаривал мне свое неудовольствие, халат снова распахнулся и обнажил его жирную грудь.

— Чем я тут занимаюсь, это дело мое и больше никого не касается. Будьте добры зарубить это себе на носу. Между нами есть разница. Вы не можете делать все, что захотите, вы должны ограничивать себя, следить за каждым своим шагом.

Он говорил сквозь зубы и временами сплевывал прямо на ковер.

— Вы несете ответственность за свое непрофессиональное поведение перед своим начальством, а я не отвечаю ни за что. Отвечают за меня другие. Понимаете? В этом и есть разница. Я могу заставить других делать то, что я захочу. Я могу заставить…

Он задумался в поисках подходящего примера.

— Ха!

Он попробовал сосредоточиться на мне, но никак не мог сфокусировать взгляд.

— Я могу заставить вас вести себя подобающим образом. Я могу позвонить кое-куда, и рано или поздно вы будете вынуждены принести свои извинения за то, что вломились в мой дом столь бесцеремонно.

Он поднял руку.

— Я могу заставить вас взять швабру и прибраться тут. Убрать за мной всю эту грязь.

Он огляделся по сторонам.

— Тут до черта мусора! Но кто-то приходит и убирает за мной. Как это хорошо! Я могу не беспокоиться. Я могу ни о чем не беспокоиться. Понимаете? А все из-за чего?

Он набрал побольше воздуха.

— А все из-за того, — почти что выплюнул он, — что у меня есть привилегии! Что бы я тут ни вытворял, кто-то придет и приберется. А вы не можете даже скорость превысить за рулем. Вам придется за это отвечать. Все очень просто.

Он хихикнул.

— Нищие думают, что богатые тоже плачут. Какая чушь!

Он потряс бутылкой.

— Все на этом свете покупается, а свобода покупается самой дорогой ценой. Свобода — это самое лучшее, что есть в жизни.

Мой взгляд был прикован к золотым кисточкам на кресле. Они тоже были недешевы.

— «Бедняк, который чего-то вдруг захотел, уже преступник», — сказал однажды кто-то, не помню кто.

Гюнериус тяжело вздохнул.

— Есть только один человек, которого я боюсь.

Он усмехнулся.

— Вы думаете, конечно, что таких людей нет. Но один такой есть. Один-единственный, кого я боюсь.

Он посмотрел вверх.

— Этот человек я сам, каким я мог бы быть без гроша в кармане. Нищий Гюнериус! Вот кого я боюсь. Он единственный, кто угрожает мне. Со всеми остальными я справляюсь.

Он попробовал щелкнуть пальцами, но щелчок не получился.

— Раз — и всё. Их больше нет.

Он несколько раз тряхнул головой, наконец ему удалось задержать взгляд где-то поблизости от моего лица.

— Вы вынуждены творить добро, чтобы достичь своей цели. Вам приходится делать вид, будто вас интересует только истина, а не продвижение по службе. Это ваш единственный капитал — ваши добрые намерения. Ничего другого у вас нет. А я могу на все это наплевать. Мне не надо ничего изображать ни перед собой, ни перед другими. Не надо ни перед кем притворяться. Я могу позволить себе быть честным. Люди дуреют от жадности, когда начинают вести со мной дела, они соглашаются на все, лишь бы получить свою долю. Я моху назвать их идиотами, и они все равно будут заискивающе смотреть мне в глаза. Я могу ущипнуть за задницу любую девицу. Я могу сунуть в нее свой член. А ты, болван, не можешь. Тебе еще уговаривать ее придется.

Он приставил бутылку к губам, но, похоже, она была пуста.

— Зачем вы это сделали? — спросил я.

Он попытался встретиться со мной взглядом.

— Зачем вы искалечили жену? — спросил я.

На миг мне показалось, что у него в глазах появился проблеск сознания.

— Зачем вы искалечили жену? — повторил я.

— Вот черт, — прогнусавил он. — Какая патетика!

— Зачем?

Он положил руки на подлокотники и попытался встать. Потом опустился, остался сидеть и покачал головой.

— На вашем месте, — сказал он, — на вашем месте я бы вышел во дворик, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги, а не задавал столько дурацких вопросов.

Голова его упала на грудь, бутылка выскользнула из руки.

— Какая гадость, — пробурчал он и громко рыгнул.

Я хотел уйти, но он успел блевануть прямо мне под ноги. Потом его вывернуло еще несколько раз подряд, и теперь он сидел неподвижно в кресле, скрестив ноги в вонючей, липкой луже на ковре.

— Мы еще встретимся, — сказал я.

Перед тем как уйти, я подошел к музыкальному центру и включил его на полную мощность. При первых тактах увертюры мне показалось, что небесный посланец явился в эти смрадные конюшни, дабы очистить их своей могучей рукой.

Мы ждем знамений, и они нам являются. Анна-София отыскивала скрытый смысл всегда и во всем. Чьи-то инициалы, нацарапанные на фасаде дома, номер на окне кассы на почте, уличные часы, которые остановились в определенное время, цвет светофора на перекрестке, когда мы к нему подходили, — все это содержало намек, давало указание или же, наоборот, было предостережением о возможных катастрофах, которых мы могли бы избежать, если бы правильно поняли тайный знак. Однажды она села в автобус семнадцатого маршрута и проехала до конечной станции только потому, что человек, сидевший рядом с ней на скамейке в парке, раскрыл книгу как раз на странице семнадцать. Лестницы и черные кошки не пугали ее, зато номера мест и рядов наших билетов в кино могли заставить ее отменить все планы на неделю вперед.

Так вот, когда она заболела, магия чисел перестала воздействовать на нее или, что тоже могло быть вполне вероятно, ее невидимые покровители потеряли к ней всякий интерес и она перестала получать от них сообщения. Теперь у нее появились другие заботы, связанные в основном со здоровьем. Прежде я не разделял ее увлечений и даже порой ссорился с ней. Но когда этот период ее жизни закончился, мне стало ее жаль, я захотел, чтобы она вновь начала вычитывать скрытый смысл в окружающих повседневных вещах, — ведь это для нее было реальностью, своего рода инструментом, чтобы понять, что же вокруг нее на самом деле происходит. Как только пришла болезнь и она начала испытывать страдания, ее интерес к жизни начал угасать. Она забросила всякие попытки докопаться до тайного смысла, зашифрованного в цифрах трамвайного билетика, словно все это было лишь праздной игрой ума, избыточной роскошью, чем-то, без чего теперь вполне можно было обойтись.

Однажды, когда я стал подшучивать над каким-то ее предположением, буквально высосанным из пальца, она спросила меня, а есть ли разница между тем, чем она занималась, и моей работой?

Теперь она этого не помнила. Казалось, вся прежняя жизнь стерлась у нее из памяти, исчезла, выветрилась. Казалось, она забыла, что когда-то была Анной-Софией Рейхельт.

— Ты не мог бы провести дома несколько дней, взять отпуск? — спросила она.

Мы сидели на диване и смотрели по телевизору развлекательную программу. Несколько случайно выбранных в зале зрителей пытались как можно более точно определить, сколько денег спрятано в мешке с нарисованным на нем знаком доллара.

— А чем я займусь дома?

— Посидишь со мной.

— Посижу с тобой перед телевизором?

Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.

— А что ты теперь скажешь? — спросила она.

Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.

— Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, — сказал я. — Сама знаешь.

Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:

— Как ее зовут?

Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.

Она улыбнулась:

— Вот и хорошо.

— Что именно хорошо?

— Хорошо, что ты перестал притворяться.

Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:

— Что именно хорошо? — Потом хлопнула себя по лбу. — Что хорошо?

Ее голос становился все более неестественным:

— Боже мой, о ком это ты говоришь? — И добавила: — Я ничего не понимаю!

Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.

Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.

— У меня сейчас трудное расследование, — сказал я. — Я над ним работаю.

— Вот как? — сказала она. — Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?

Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.

— Ингер, — сказал я. — Но почему это тебя занимает?

Анна-София рассмеялась:

— Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?

Она начала строить гримасы.

— Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…

Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.

— Так? — крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.

Я взял тарелку и вышел на кухню.

— А в зад ты ее трахал? — услышал я. — Нет?

Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:

— Кристиан? Кристиан? Где ты?

Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:

— Эй!

Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.

— Кристиан?

Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?

— Открой!

У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.

— Пожалуйста, открой, Кристиан!

В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?

— Кристиан?

И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?

— Кристиан? — услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.

Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?

— Я ничего не помню из своего раннего детства, — сказала Ингер. — Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.

Я задумался.

— Пожалуй, я тоже плохо помню детство, — сказал я. — Я даже не помню, как пошел в школу.

— Ну, уж это ты точно должен помнить!

— Значит, я нарочно забыл, — сказал я.

— Ты шутишь, — сказала она.

Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.

— А что ты помнишь? — спросила она. — Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?

— Этот, — ответил я.

— Этот?

— Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.

— А кроме этого?

Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.

— Учебу в старших классах, — ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. — А ты?

Она смотрела в потолок.

— Я тоже, — сказала после долгих размышлений. — Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.

Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.

Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?

— У меня перед глазами стоит то лето, — сказала она. — Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.

Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?

Я сказал, что понимаю.

— Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, — сказала Ингер. — Ты веришь в это?

Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек — кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул кризис и все пошло прахом.

— Нет, — сказал я. — Я в это не верю. А ты?

Ее веки опустились, и я увидел, как из-под них появляются слезы.

— Не знаю, — сказала она. — Все так сложно.

— Не было счастья, да несчастье помогло, — сказал я. — Или наоборот. Бывает ведь по-всякому.

Слезинка побежала по ее щеке.

— Да, ты прав, — сказала она и стерла слезу. — Лучше всего обо всем забыть.

— Что ты хочешь сказать?

— Вообрази себе, что мы забываем о каком-нибудь неприятном событии сразу после того, как оно произошло. Так — лучше всего. Что-то жуткое случится, и мы тут же о нем забудем. Представь себе, что наша память работает два или три часа, и все. Как хорошо будет! Как мы будем рады! Произошла катастрофа, и через пару часов мы уже ничего не помним.

— А что тогда станет с нами? Кем мы станем? — спросил я.

Она взглянула на меня.

— Ведь тогда мы бы не помнили друг о друге, при расставании, и никогда бы больше не встретились. Я ушел бы и забыл, что завтра мне опять надо сюда вернуться.

— Ну хорошо, пусть память будет работать двенадцать часов.

— А если бы мне пришлось уехать, хотя бы на один день?

— Хорошо. Пусть — двадцать четыре часа.

— А теперь подумай о семьях, которые поехали в отпуск. Им надо возвращаться, а они забыли, где их дом.

— Ой, какой же ты скучный.

Она шутила, и все же это меня задело.

— Скучный?

— Да. Потому что ты думаешь о такой уйме вещей, просчитываешь разные ситуации.

— Разве это так скучно?

Ее глаза широко раскрылись, взгляд стал серьезным.

— Да. Можно сойти с ума, если постоянно обо всем думать.

Казалось, она вот-вот снова заплачет.

— Лучше думать как можно меньше, — сказала она. — Лучше всего вообще ни о чем не думать.

Она положила голову на мою подушку. Ее охватила дрожь, я крепко обнял ее и прижал к себе.

— Так все и делают, — сказал я.

Я чувствовал, как мое тело задрожало в ответ. Мы лежали в объятиях друг друга, будто пережидали первые слабые толчки начавшегося землетрясения.

— Дорогая, — сказал я. — Люди вообще стараются ни о чем не думать.

— Хотела бы я, чтобы ты мог остаться, — сказала она. — Хотела бы я, чтобы ты никуда не уходил.

Я не сразу понял, что она просто продолжает наш разговор.

— После твоего ухода, — сказала она, — я не могу вспомнить, был ты здесь или нет. Вернее, я помню, но иногда сомневаюсь, давно мы виделись или недавно. Что, если мы встречались много дней тому назад?

Я вспомнил, как однажды где-то прочитал, что, если человек поселится на новом месте, ему потребуется провести там много дней, прежде чем туда сможет переселиться его душа, и тут же подумал, что квартира Ингер еще не стала для меня таким местом, а значит, когда я ухожу, там от меня ничего не остается.

Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.

Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.

— Идем, — сказала она. — Я тебе что-то покажу.

Она потянула меня из постели, я стал растерянно натягивать штаны.

Она подождала, когда я оденусь. Потом взяла меня за руку.

— Идем, — сказала она.

В комнате рядом с телевизором стоял включенный видеомагнитофон. На телевизионном экране подрагивала остановившаяся картинка — несколько детских фигурок в белых бойцовских кимоно в спортзале.

Ингер подвела меня к дивану, мы сели, и она нажала на кнопку пульта. Фигурки ожили. Девочки начали подпрыгивать на синем коврике, словно воробьи, пинаться ногами и нападать друг на друга с громкими криками.

В центре кадра оказалась одна из них.

— Это Мария, — сказала Ингер.

Камера пыталась удержать ее, но девочка так быстро бегала, что оператор успевал снимать только пряди волос, закрывавшие ее возбужденное лицо. Через некоторое время учебный бой закончился.

— Сколько ей лет здесь? — спросил я.

— Одиннадцать.

Девочки сделали поклоны. Одна пара поклонилась другой. На первом плане вдруг снова появилась Мария, которая пила из бутылки через соломинку. Тот, кто снимал ее, вплотную подошел к ней, но по лицу Марии нельзя было понять, нравится ей, что ее снимают, или нет.

— Ты довольна своими результатами? — спросил мужской голос.

Звук был искажен, видимо, оператор-любитель говорил прямо в микрофон.

Мария только молча поморгала.

— Очень устала? — спросил мужчина.

Я узнал его голос.

— Нет, — ответила она, не выпуская изо рта соломинку. — Мне пора в раздевалку.

— Ты не хочешь еще что-нибудь сказать? — спросил отец. — Мы потом вместе посмотрим, какой у нас получился фильм.

Мария невозмутимо заглянула в объектив камеры, ничего не говоря. Затем раздался булькающий звук. Она посмотрела вниз. Соломинки в кадре не было.

— Не знаю, — сказала она.

— Тебе будет интересно увидеть себя на экране? — спросил Халвард.

Ужас охватил меня. Мне на мгновение показалось, будто он здесь, в комнате, сидит рядом с нами на диване и показывает мне видеокассету. Ведь мы теперь одна семья, и, значит, нам положено собираться всем вместе и проводить вечер перед видеомагнитофоном, заново переживая какие-то мгновения нашей общей жизни.

Затем он повторил вопрос, на который дочь не пожелала ответить. Его голос стал громче. Пока он расспрашивал ее о том, когда она собирается на следующую тренировку, когда у них будут проводиться соревнования, успеет ли она к ним подготовиться, мне послышалось, как он совершенно отчетливо сказал, обращаясь прямо ко мне: «Это мой мир, мир Марии и Ингер. Ты тут посторонний».

Мария наклонилась к камере и скорчила жуткую гримасу.

Ингер взяла пульт, остановила изображение, нажала на перемотку, и кадры толчками пошли в обратном порядке.

— Вот она, — сказала Ингер, снова переключив кнопки. — Моя Мария!

Я взглянул на экран и увидел детское удивленное лицо с широко открытыми глазами и губами, искривленными в неопределенной улыбке. Ингер положила пульт на диван рядом с нами.

Сначала я не знал, что мне следует сказать, но, когда я стал рассматривать крупное лицо девочки вплотную, мне показалось, что теперь я вижу ее такой, какой она была на самом деле.

То, что я видел, мне не нравилось. Избалованная, упрямая, нахальная, обиженная на весь мир девица. Я видел это по выражению ее лица. Ингер делала для нее все, что было в ее силах, и тем не менее ребенок не отвечал матери благодарностью. Недовольная гримаса так срослась с лицом, была настолько характерной, что представить ее веселым или жизнерадостным подростком было уже невозможно. Казалось, она постоянно думает о собственной особе, а до других ей и дела нет.

В ней было что-то вызывающее неприязнь. При взгляде на ее лицо я понимал: полностью уверена в том, будто окружающий мир существует только для нее, и он ей не нравится. Что бы ни делала для нее мать, ответом была кислая физиономия. Чем больше мать старалась ей угодить, тем меньше тепла и участия она получала взамен. Ребенок просто издевался над матерью. Это было отвратительно.

Ингер в тот вечер поставила ее на место. Удивительно, что она не сделала это раньше!

Я представил себе, как найду ее изуродованное тело, и подумал, что теперь вряд ли это вызовет во мне сильное эмоциональное потрясение, хотя случившееся было, конечно, ужасно.

Я посмотрел на Ингер. Она сидела как зачарованная, не могла отвести взгляд от экрана.

Она видела свою Марию.

Это была та самая Мария, но она никогда не существовала. Это была девочка, которую она хотела иметь, надеялась, что дочь станет такой, но только она такой не была.

Я еще раз посмотрел на экран. Чем дольше изображение оставалось на экране, тем очевиднее становились различия между той девочкой, о которой Ингер рассказывала мне, и тем человеком, который, как я теперь понял, жил вместе с ней. Та Мария, которую ты помнишь, не существовала никогда, подумал я. Та Мария, которой тебе не хватает, никогда не будет найдена, потому что ее вообще нет. Та Мария, которую ты однажды будешь хоронить, никогда не была той, о ком ты постоянно думаешь.

И тут я почувствовал облегчение, словно исчезла причина моих страхов. А боялся я того, что в наши отношения вклинится призрак детской привязанности и любви из прежней жизни. Призрак, бояться которого, как оказалось, совсем не надо.

Я стоял у полок и рассматривал книги Ингер, они были очень разные, новые и старые, расставленные по системе, которая была понятна только ей самой. Иногда я узнавал автора или название и, если книга была мне знакома, чувствовал приятное покалывание в груди.

— Дождь еще идет? — спросила она.

— Да. Он не кончится никогда.

— А на улице есть хоть кто-нибудь?

Казалось, она расспрашивает меня о подробностях городской жизни, в которой сама больше не принимает участия. Здесь, в ее теплой квартирке, мы были в нашем собственном мире, но у меня, в отличие от Ингер, был еще и свой отдельный мир, связанный с городом и работой.

Я поднял пакет с вином, купленным по дороге сюда. Вино я специально не выбирал. Просто купил две бутылки, стоявшие ближе всего к кассе.

— Наверное, нелегко без машины передвигаться по городу, чтобы поговорить с таким количеством разных людей? — спросила она.

Я осторожно вытащил бутылку и налил нам обоим, потом сел на диван рядом с Ингер.

— Во всем есть свои плюсы, — сказал я. — За рулем мне было бы нельзя пить.

Мне хотелось, чтобы мы целый день могли сидеть и болтать о всякой ерунде.

— Почему ты не берешь такси?

— Не знаю, не приходило в голову.

Мы помолчали. Ингер поняла, что я о чем-то задумался, и спросила, о чем.

Я пригубил вина.

— О том, что мне сказал однажды отец.

— И что он тебе сказал?

— «Никогда не езди на такси».

— Почему?

— Не знаю. Просто сказал: «Никогда не такси».

Ингер улыбнулась:

— И что, ты так хорошо усвоил его совет?

— Наверное, — сказал я.

— Вы с ним похожи?

— Внешне?

— Ну да. И по характеру тоже.

Я задумался, попытался сообразить. Получалось, что мне надо представить себя со стороны и рассказать о самом себе в третьем лице, а в этом было что-то нечестное. По-моему, что я ни скажу, будет далеко от истины. В таких вопросах так легко попасть пальцем в небо.

— Он умер, когда мне было пятнадцать лет.

Ингер держала бокал в руке, но еще не пригубила вина, ждала, когда я продолжу рассказывать об отце.

— Я никогда не хотел быть похожим на него, — сказал я. — Не хотел стать таким, как он. Вообще-то, мы были очень разными людьми. И характеры у нас были разными. И чем дальше, тем сильнее мы расходились в разные стороны. Это происходило, пока он был жив. Я точно не знаю, но думаю, что если бы он все еще был жив, я продолжал бы упорствовать и развиваться по-своему. Сейчас я был бы уже совсем не похож на него ни в чем. Но только после его смерти, когда его не стало и мне уже не нужно было стремиться вырабатывать собственный характер, я, как мне кажется, занял то место, которое он оставил свободным после себя в этой жизни.

Я посмотрел на Ингер, не очень уверенный, что она поняла сказанное мной.

— Я планировал пройти по собственному пути, но вдруг его путь оказался свободным, и дело кончилось тем, что я пошел по нему.

— Почему ты не завел ребенка?

— Не знаю. Так вышло.

Мне в голову пришла абсурдная мысль: у нас обоих нет детей.

К счастью, это не пришло ей в голову.

— У тебя есть друзья? — спросила она.

Я рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Не знаю, — сказал я, сам не понимая, что вызвало смех.

— Не знаешь?

— Не знаю, что отвечать! — сказал я.

— У тебя нет друзей? — удивленно спросила она.

— Нет! — засмеялся я.

— Ты ни с кем не дружишь на работе?

Ингер была совершенно серьезна.

— В таком случае я моху назвать Бернарда.

— Бернард?

— Да.

— Почему ты считаешь его своим другом?

— Просто потому, что он мой друг, — сказал я.

Отвечать на ее вопросы было мучительно, но в то же время приятно. Она не сдавалась и продолжала меня расспрашивать.

— Просто так не бывает.

— Потому что мы…

Я уже хотел прекратить ее бессмысленные расспросы, но вдруг понял, что если я когда-нибудь захочу поделиться с ней той историей, рассказать, что нам довелось пережить в Кракове, то сейчас — самое время.

— Хорошо, слушай, — сказал я. — Когда мы были в Кракове в прошлом году…

— Ты и он?

— Да, Бернард.

Я замолчал не потому, что раздумал рассказывать, а потому, что подыскивал нужные слова. Мне никогда не приходило в голову, что про это придется рассказывать кому-то, поэтому я не знал, с чего начать.

— Нас с ним отправили в Краков по поводу одного дела, связанного с нелегальной перевозкой людей в грузовых фурах. Когда фуру загнали на паром, там все задохнулись. Все до одного погибли. В деле было замешано несколько норвежцев, и поэтому нам с Бернардом поручили приехать на место и проверить след, который мог вывести нас на организаторов с польской стороны.

Ингер завозилась на своем краю дивана, вытянула ноги и толкнула меня в бок.

— Расследование зашло в тупик. Оно с самого начала было безнадежным. Потом в газетах написали, что норвежские детективы помогли своим зарубежным коллегам раскрыть его, но правда состоит в том, что дело вообще не было раскрыто. Нам удалось задержать только второстепенных участников. Двоих схватили, остальные остались на свободе.

Ингер молчала и слушала, предоставив мне возможность выговориться.

— Когда мы были в Кракове, мы вышли на одного парня, сутенера, который, ну, как бы это сказать, напрямую не был связан с нашим делом, но мы постоянно наталкивались на его имя. Он как будто все время был на заднем плане, как будто ни во что не вмешивался, не оставлял явных улик, мы ни в чем не могли его обвинить, но в то же время он казался нам главной фигурой. Все сходилось к нему, но мы никак не могли до него добраться.

Внезапно у меня возникло ощущение неловкости оттого, что надо было продолжать. Я допил вино в своем бокале. Ингер сидела все такая же спокойная и слушала. Ее внимание показалось мне преувеличенным. По крайней мере, я его не заслужил.

— А Бернарду очень хотелось до него добраться, — сказал я. — Не знаю, почему он так уперся. Может, оттого, что этот парень казался нам страшным мерзавцем, и хотя мы понимали, что не сумеем его прижать, попробовать все-таки стоило. Мы вышли, в частности, на одну из его девиц…

По лицу Ингер я понял, что она не ждет пикантных подробностей.

— Ну так вот, — сказал я, — в тот вечер, перед отъездом, мы отправились в старый город, посидели в одном из подвальчиков и порядком выпили пива. К концу вечера Бернард отправился в туалет, но тут же вернулся и потащил меня за собой, ничего не объясняя, мимо туалетов, во дворик, где под навесом стояли контейнеры для мусора. Там, прислонившись к одному баку, стоял тот самый сутенер. Парень был так пьян, что еле держался на ногах. Не знаю, как это вышло, где он ее подобрал, но у Бернарда оказалась в руках железная труба, и, прежде чем я успел сказать слово, он ударил сутенера этой трубой. Сутенер даже охнуть не успел, сполз на брусчатку без единого звука. Бернард бил его изо всех сил, потом отбросил трубу. Я не помню, что думал в ту минуту. Наверное, что нам надо смываться, но только я нагнулся за трубой — и тоже приложил его пару раз.

Ингер смотрела в сторону и продолжала меня внимательно слушать.

— Потом мы ушли, — сказал я. — Расплатились и вышли как ни в чем не бывало, совершенно спокойно, так, что никто ничего не заметил. Трубу я вынес под пиджаком, и мы бросили ее с моста в реку. Дело можно было считать закрытым. На следующий день мы уехали домой. Бернард не упомянул об этом происшествии в отчете. Я тоже. Мы вообще никому об этом не рассказывали. Ты — первая, с кем я этим поделился. Поэтому, — я улыбнулся, — Бернард — мой друг. Ведь у друзей должны быть общие тайны, что-то такое, о чем никто посторонний и не догадывается, правда?

Ингер промолчала.

Я погладил рукой ее ногу.

— Такие тайны у меня есть только с Бернардом и с тобой.

Она ничего не сказала, но я заметил по ней, что она обдумывает мой рассказ. Очевидно, она была не в восторге от того, что мы с Бернардом натворили в Кракове, но в то же время я не заметил, чтобы она меня осуждала. Что было, то было, и ничего с этим не поделаешь.

Я посмотрел на нее. Сейчас она не думала о Марии. Неизвестно на какой срок, но только она забыла, что у нее есть дочь. Сейчас она была только со мной. Мы оба были одиноки, но мы делили свое одиночество поровну. Никакие посторонние воспоминания не могли нам помешать в эту минуту.

— То, что человек считает справедливым, — сказала она после небольшой паузы, — не всегда оказывается законным, но это не зависит от нас.

Она встала на мою сторону, но от этого я вдруг испытал непонятный страх. Нам было так хорошо вместе, что за это, как мне показалось, в будущем и даже, возможно, не в таком уж и далеком будущем нам придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь.

Мне захотелось как можно скорее выбежать на улицу из этого дома, чтобы сохранить тепло наших отношений для следующего раза, когда мы вновь будем вместе. Или — остаться, сидеть здесь, пока время не кончится, а когда оно кончится, иссякнет, как песок в песочных часах, все равно продолжать сидеть на диване вместе с ней.

— Мы хотим одно, получается другое, — сказала она. — Но, может быть, именно таким образом все и должно происходить?

Она замолчала.

— Раньше…

Слово «раньше», подумал я, давно уже приобрело для нее особый смысл.

— Раньше я думала, что любая неприятность, которая может со мной произойти, временна, и все вокруг меня было таким же временным. Мне казалось, что надо только подождать, и тогда все переменится, станет наконец таким, каким должно быть. Просто подождать, потерпеть, и со временем все уладится. Я была совершенно уверена в этом, думала об этом каждый день. Эта мысль никогда не покидала меня. Ты меня понимаешь? Раньше я считала, что далеко не все в мире устроено так, как надо, так, как хотелось бы. Многое могло бы происходить совсем по-другому, гораздо лучше. Многое могло бы в гораздо большей степени подходить мне, соответствовать моим склонностям, моим способностям. Мне казалось, что я многого могу добиться, надо только подождать, когда обстоятельства сложатся благоприятно. Я ждала и ждала. Я была уверена, что все переменится к лучшему. Понимаешь? Это ожидание мешало мне быть собой, мешало моим отношениям с другими людьми, со всеми, кто меня окружал. Время шло, ничего не менялось, а я по-прежнему думала, что в моей душе есть прекрасные струны, способные на волшебное звучание, только их никто не касался, потому что ничего об этом не знал, потому что время для этого еще не пришло.

— Я слышал, как звучат эти струны, — сказал я.

Она наклонилась, погладила меня по щеке и сказала:

— Ты такой хороший. Все то, что я тебе рассказала, было раньше, а теперь…

Она посмотрела на меня и улыбнулась сквозь внезапно выступившие слезы. Выражение ее лица не изменилось, как будто радость и боль существовали в ней независимо друг от друга, и пока одна часть ее сознания помнила об ужасном событии, другая часть пребывала в полном неведении. Наверное, туда, как в песок, и уходило ее страдание, когда она на мгновение переставала думать о том, что произошло с Марией.

За окнами проплыла огромная туча, в комнате стало темно, день сразу превратился в вечер. Я не хотел уходить, не хотел отправляться на поиски ее дочери. Я хотел быть рядом с Ингер. Я хотел, чтобы ничего не менялось, оставалось по-прежнему, как сейчас, и с тоской посмотрел на часы.

Мы долго сидели рядом.

Наконец я встал. Ингер проводила меня до двери. В коридоре она шла, едва касаясь моей руки, но так и не взяла ее. У меня было желание утащить ее назад, в спальню, в темноту, в наш мир, в котором никого, кроме нас, не было и не могло быть.

Мы поцеловались.

— Иди пешком, не бери такси, — сказала она.

Я продиктовал Бернарду номер машины, который записал, когда приходил к Гюнериусу, и, пока мы сидели перед монитором, спросил его, слышал ли он имя Малтек. Он покачал головой.

— Звучит зловеще, — сказал он.

Цифры скакали по экрану, словно капли дождя. Ливни над городом не прекращались уже месяц. Синоптики разводили руками, экологи сваливали все на парниковый эффект, экономисты — на бездействие властей, представители власти как воды в рот набрали, но всем своим видом показывали, что без международного терроризма, похоже, и здесь не обошлось.

— Помнишь Кашоровского? — сказал я.

Я попытался вспомнить, как выглядел тот польский сутенер, но в памяти всплыла только его белая куртка. Когда мы уходили, она уже не была белой.

— И про такого тоже не слышал, — сказал Бернард не оборачиваясь.

В свое время я сделал несколько безуспешных попыток отыскать его след в наших полицейских протоколах. Я даже просматривал польские газеты в разделе «Происшествия», но ничего не нашел или, может быть, его не нашли и он до сих пор лежит там в грязном дворике, за мусорным баком.

— А кстати, — сказал Бернард и наклонился над монитором, — если ты имеешь в виду Яроша Малтека, то я знаю, кто это. Это владелец черной «Субару-лигаси два-ОР», — сказал он и откинулся на стуле.

Я посмотрел на строчку, которую он показывал мне.

— Не так уж и плохо, — сказал он. — Но досье на него у нас в управлении нет, насколько я могу судить.

— Знаю, проверял, — сказал я. — Адрес правильный?.. Похоже, этот Малтек — крупная рыба.

Бернард с любопытством взглянул на распечатку и протянул ее мне.

Рисберг подозвал меня, когда я стоял у кофейного автомата. Тон, с которым он ко мне обратился, не обещал ничего хорошего. Я взял стаканчик с собой, когда пошел к нему в кабинет. После ремонта комната шефа стала отгораживаться от коридора стеклянной стеной. Это было сделано по распоряжению Рисберга, пожелавшего стать более демократичным и открытым начальником.

Он предложил мне сесть.

Я вспомнил, как он напутствовал меня при приеме на работу.

— Следователь должен быть недоверчивым, — сказал он тогда. — Не следует морочить себе голову разными сложными гипотезами. В большинстве случаев мотив преступления до ужаса банален. Улики всегда бросаются в глаза. Преступники, как правило, глупы до такой степени, что их умственные способности можно не принимать всерьез.

Действительно, как только я приступил к моему первому заданию, улик, указывающих на одного из подозреваемых, было так много, будто их нарочно подкинули, чтобы направить следствие по ложному следу.

— Как продвигается расследование? — спросил Рисберг.

— Какое именно?

Я попытался проглотить кофе, но обжег язык.

Рисберг поморщился.

— Послушайте, я попросил вас выяснить обстоятельства несчастного случая с женой одного уважаемого в нашем городе человека, а не начинать против него крестовый поход.

— Крестовый поход?

— Мне звонили из министерства. Понимаете? Адвокат Гюнериуса консультировался с ними, и теперь они спрашивают, чем это мы тут занимаемся.

— Я вышел на след.

— След? Гюнериус уверяет, что это был несчастный случай. Его жена тоже на этом настаивает. Какой тут еще может быть след?

— Нет, это не было несчастным случаем. Она мне сама призналась.

Я уже собирался рассказать ему о своем визите к Гюнериусу, но вовремя удержался. Вместо этого я сказал:

— Я даже знаю, кто в этом может быть замешан.

Рисберг покачал головой:

— Что с вами происходит в последнее время?

— Вы о чем?

Он махнул рукой.

— Вы до сих пор не сдали в архив материалы о пропавшем ребенке. Что у вас по этому делу? Вы с ним закончили?

Он подождал немного, чтобы проверить, не захочу ли я прояснить этот вопрос.

Когда я не ответил, он продолжил:

— А теперь вы начали расследовать несчастный случай в семье Гюнериуса. Вам все рассказали, а вы продолжаете копать, провоцировать. Гюнериус считает, что вы испытываете к нему личную неприязнь. По словам его адвоката, вы ведете себя совершенно неподобающим образом.

— Другими словами, я должен все оставить как есть?

Рисберг заерзал на стуле, словно такая постановка вопроса вызвала у него обострение геморроя.

— Кстати, мне нужен ордер на обыск, — сказал я.

Рисберг закатил глаза к потолку.

— У кого?

— У Гюнериусов.

Рисберг зажмурился и несколько раз провел рукой по волосам.

— Беда в том, что если вы будете продолжать в том же духе, то нас обвинят в травле невинного человека. Его адвокат легко добьется чего угодно.

— Вы утверждаете, — сказал я, — что у нас есть достаточные основания для прекращения дальнейшего расследования?

Рисберг запыхтел.

— Я всего-навсего хочу сказать… — начал он, но тут что-то происходящее в коридоре, за стеклом, привлекло его внимание, и он мгновенно лишился дара речи.

Потом он перевел взгляд на меня. Я повернулся. По коридору шел Бернард, поддерживая под руку женщину. Это была Ингер. Я встал.

— Волл, — сказал Рисберг, узнавший ее. — Что тут происходит, черт вас побери?

Я поставил стаканчик с кофе ему на стол и вышел. Ингер выглядела ужасно, но, увидев меня, улыбнулась. Я кивнул Бернарду, который спросил меня, может ли он быть свободным, и, обняв Ингер за талию, повел ее к моему кабинету. Очевидно, она промокла до последней нитки. От холода у нее зуб на зуб не попадал. Краем глаза я заметил, что Рисберг, стоя в дверях, смотрел нам вслед.

Она дрожала, когда мы вошли в кабинет.

— Успокойся, — сказал я. — Оставайся здесь.

Я помог ей снять плащ, сходил в гардероб и нашел полотенце. Потом вернулся и вытер ее волосы и лицо.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего. Просто я должна была увидеть тебя, — сказала она. — Не могу оставаться дома одна.

Она заплакала. Мокрый плащ упал на пол, и я растер Ингер полотенцем. После этого мы сели и обнялись. Она засунула свои холодные руки мне под пиджак и вытянула их вдоль моей спины.

— Кристиан, — сказала она.

Я наклонился, наши губы встретились, я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова. Чуть погодя мы занялись любовью. Ингер сидела на моем письменном столе. Мы продолжали целоваться. Она подняла ноги и позволила мне войти в нее. Она негромко стонала. На несколько мгновений мы стали единым целым, срослись так, что вся страсть оставалась внутри нас, словно мы были системой сообщающихся сосудов, которым не было дела до того, что происходит в мире.

По адресу, который значился в распечатке на Малтека, оказался заурядный секс-шоп. Мне показалось, что я уже был здесь однажды в связи с каким-то делом, хотя я мог ошибаться. За прилавком стоял прыщавый парень.

Я сказал, что хочу поговорить с Малтеком. Он недоуменно покачал головой. Я предъявил ему мое удостоверение и спросил, где я могу найти Малтека.

— Минутку, — сказал он и исчез за занавеской.

Я огляделся по сторонам. Повсюду полки с фильмами, насколько я мог судить, расставленными по алфавиту. «Укрощение строптивого», «Уроки мадам Вонг», «Утренний кофе». На обложке одной кассеты атлетически сложенный негр делал старику глубокий минет. Зрелище было удручающим. Несколько покупателей молча бродили между полок, останавливались, шли дальше, словно имели в голове точную картину того, что им хочется посмотреть, но все было пока напрасно. Прямо у прилавка стояла кукла в военной фуражке, с резиновым членом, который указывал прямо на меня.

Прыщавый паренек вышел из-за занавески.

— Подождите минутку, — сказал он и встал у кассы с таким видом, как будто меня здесь не существовало.

Звякнул колокольчик на двери, и в магазин вошел крепкий мужчина. По-видимому, продавец дал ему какой-то знак, потому что он направился прямо ко мне и пригласил меня следовать за ним. Мы вышли на улицу, потом прошли через двор в пристройку, которая когда-то была прачечной, но теперь ее перестроили в конторское помещение.

Мужчина дотронулся до моего локтя.

— Постарайтесь его не сердить, — тихо сказал он.

— Что?

Он кивнул в сторону конторы:

— Он в дурном настроении.

— Малтек?

— Да. Когда он в дурном настроении, то может взорваться ни с того ни с сего, — сказал он тихо и доверительно, словно предостерегал себя, а не меня.

Он еще что-то говорил, поднимаясь по лестнице, но его слова заглушил дождь.

Мы шли по винтовой лестнице, во двор выходили небольшие окна с одинаковыми занавесками. В одном окне я увидел мужчину в белой майке. Он стоял у приоткрытого окна и курил. В другом — мелькнуло лицо девушки. Я подумал, а не Мария ли это, но отогнал от себя мысль, потому что сходства не было никакого.

Меня впустили в большой кабинет на втором этаже. Дождь стучал по крыше с приятным звуком, тяжелые, мягкие постукивания сливались в однородный шум. Мужчина, которого я уже видел, когда он увозил мальчика в черной «субару», сидел за письменным столом и заканчивал телефонный разговор. Мой провожатый сел на стул у двери. Мужчина положил трубку, встал и представился:

— Малтек.

На пальце у него было кольцо, которое врезалось мне в ладонь, когда мы здоровались. Он извинился и показал кольцо, на котором вместо камня была металлическая свастика. Спросил, не хочу ли выпить. Я, поблагодарив, отказался. Он предложил мне сесть, я сел.

— Вот погодка-то! Нас скоро всех зальет!

У него был высокий голос, как у подростка.

Я выглянул во дворик, кивнул в сторону противоположной стены с окнами, на которых висели одинаковые занавески.

— Номера внаем тоже держите? — спросил я.

— Да, — ответил Малтек и засмеялся.

— С интимными услугами?

— О нет, — возмущенно сказал он. — Это же запрещено законом!

Он посмотрел на телохранителя.

— Вы это лучше меня должны знать, раз вы из полиции!

Он подавил усмешку. Я никак не мог определить, притворялся ли он сейчас специально для меня, или это была его обычная манера поведения. Но второе было маловероятным. Обычно люди себя так не ведут.

— Зачем вам это кольцо? — спросил я.

Он посмотрел на свастику, потом поднял кулак и сделал боксерское движение в мою сторону.

— Вы нацист?

— Да, — сказал он. — А вы разве нет?

Он вновь подавил улыбку и вдруг стал серьезным.

— Можно сколько угодно рассуждать о преступлениях Гитлера. Он много чего натворил, и я это понимаю. Но ведь он почти решил еврейский вопрос. Не будем этого забывать!

Он невинным взглядом посмотрел на меня и не выдержал, улыбнулся.

— Конечно, я шучу. Методы были совершенно негодными, но у каждого на этот счет могут быть свои взгляды. Плюрализм мнений, не так ли? Согласитесь, мы живем в свободной стране и можем иметь любые взгляды по любым вопросам.

Он поднял со стола портсигар, достал сигарету, закурил.

— Точно так же я могу курить любое зелье, какое сочту нужным.

Он глубоко затянулся. Запах дыма был тот же самый, что и в гостиной у Гюнериуса.

— Я не имею права распространять это, но могу употреблять. Точно так же я могу быть нацистом в теории, но не на практике.

Он засмеялся. Потом протянул портсигар мне. Я покачал головой и достал пачку своих сигарет. Малтек откинулся в кресле, заложив руки за голову.

— У вас в стране странные законы.

Он говорил с едва заметным акцентом.

— У меня самого иногда появляется желание заняться политикой. Хочется, знаете ли, выбраться из этого законодательного хаоса.

Я закурил сигарету, от первой затяжки голова закружилась, я не мог вспомнить, когда ел в последний раз.

— Но какие бы они ни были странные, я их изучил. Я занимался ими очень тщательно. И точно знаю, где находится граница дозволенного. И стараюсь, конечно, не нарушать ни одного параграфа вашего уголовного права.

Он взмахнул руками.

— На кой черт нарушать закон, когда все можно сделать в рамках закона?

Произнося каждое предложение, он бросал быстрый взгляд на своего телохранителя, которого я не мог видеть со своего места, как будто он хотел получить подтверждение сказанному.

— Значит, вы законопослушный гражданин? — спросил я.

Он долго думал, прежде чем ответить.

— И честный налогоплательщик. — Он выпустил дым к потолку. — Знаете, в конечном счете, все мы евреи.

Он пустил несколько колечек дыма, которые, дрожа, поплыли по комнате, и я подумал, что он специально тренировался.

— Как звали вашего старого министра иностранных дел? Он сказал: «Все мы сербы». И он был совершенно прав. Все мы сербы, все мы евреи. Ха-ха! У нас у всех больная совесть!

— А что, у сутенера есть совесть? — сказал я без всякой надежды изменить ход беседы.

— Кстати говоря, знаете, какая разница между маслом и маргарином? — спросил он. — Масло делают из коровьего молока, а маргарин из животного жира. Поэтому все считают, что настоящее масло — это благородно, это придает ему вкус и статус. Несколько лет назад в Германии один мужчина убил жену, потому что она кормила его маргарином. Никогда не покупала масло, представляете? На суде он сказал, что у них не было денег, чтобы купить масло, а что же это за жизнь без масла? Поэтому он убил ее. Вот такие дела. Убийство из милосердия. Он прекратил ее страдания.

— Так как насчет совести? — повторил я.

— Гитлер был вегетарианцем. Его очень интересовали эксперименты одного ученого еврея, который пытался создать альтернативный маргарин. Это правда. Эксперименты проводились в Рурской области. В качестве первичного сырья использовали уголь. Из угля делали не только маргарин, но и мыло. При других условиях он был бы послан в концентрационный лагерь, но он получал от нацистов деньги и сумел-таки изготовить хороший маргарин из угля. И Гитлер, и Геринг были вне себя от восторга и решили, что производитель маргарина и его семья должны считаться почетными арийцами. Да-да, он получил даже два высших военных ордена за свой вклад в экономическое процветание рейха. Его фирма существует по сей день — «Имхаузен», вы наверняка слышали о ней. Они еще были замешаны в скандале о поставке химикатов в Ливию, во время эмбарго в начале восьмидесятых, помните?.. Кроме всего прочего, — сказал Малтек, не дожидаясь ответа, — для работающих в моей сфере очень важно вести себя прилично, быть на хорошем счету. Вы понимаете, что я имею в виду. Надо быть готовым, что тебя станут проверять с ног до головы. Надо иметь документы и все, что положено, в безупречном порядке, чтобы не попасть в западню. Я тружусь уже несколько лет и могу сказать, что ни у кого ни разу не было претензий к моей бухгалтерии. Никогда!

Он постучал по столешнице.

— Какой-нибудь губернатор может спокойно заниматься своими делами, и никому в голову не придет дикая мысль проверять его. Понимаете? Я должен ходить по струнке, рассчитывать каждое движение, семь раз отмерять, перед тем как решиться на законный шаг. Это ведь несправедливо, правда? Но именно так обстоят дела в мире. Именно так.

Он тяжело вздохнул.

— Закон, как наша погода, — сказал он и хихикнул. — Всем кажется, что он мог бы быть и помягче, да только это от нас не зависит.

Меня раздражало его веселое настроение, но потом до меня дошло, что так действует на него выкуренная сигарета.

— Скажите мне, вы бы согласились щелкнуть пальцем, чтобы убить какого-нибудь богача в Китае и получить его деньги в наследство? Безнаказанно.

Он уставился на меня, открыв рот.

— А вы? — спросил я.

Он сложил руки на груди, с выражением футболиста, которому только что показали желтую карточку. Я заметил, что у него был маникюр, одни ногти красные, другие черные, через один.

— Я — филантроп! И горжусь этим! — закричал он. За время разговора он становился все более театральным и развязным. Он менял маски, как будто хотел продемонстрировать их все. — Я люблю людей. Я люблю всех людей и никого не осуждаю. Даже тех, кто когда-то отнесся ко мне несправедливо. Я ни к кому не питаю злобу. Запомните это, дорогой мой. Даже тех, кто на меня клевещет, я тоже люблю. Они делают это по незнанию. Вы не услышите от меня ни одного плохого слова ни о ком.

Я уже не мог понять, насколько искренне он это говорит.

— Прощение, — сказал он, — это самое легкое дело в жизни. Прощение нам всем необходимо так же, как и любовь.

Я попытался найти способ прервать его проповедь, но никак не мог придумать ничего умного. Пришлось слушать.

— Если бы я не оказался на том месте, где я оказался волею судьбы, — сказал Малтек, — я стал бы священником. И сделал бы церковь открытой для всех. Превратил бы ее в храм любви, каким церковь, по сути, должна быть. Пусть придут все страждущие. Пусть придут ко мне все невоспитанные, неухоженные дети, а не только те, кто хорошо себя ведет и обласкан родительской заботой. Эти, конечно, тоже, но и все другие: уличная шпана, хулиганы, кошмар полицейских участков. Я сказал бы им, что никакой роли не играет, какими они были, что они натворили, потому что людей создал Бог. Все, что мы делаем, мы делаем потому, что так хочет Бог. Он вложил в нас возможность стать тем, чем мы стали, когда создавал нас.

Его торжественный тон исчез.

— Я хочу сказать, что Бог любит несчастных педиков, иначе это не Бог!

Он бросил на меня возмущенный взгляд.

— В моей церкви, — сказал он, — нашлось бы место и для вас, независимо от вашего послужного списка.

Он закашлялся, но я не использовал шанс прервать его монолог, решив дать ему выговориться.

— Что дороже всего? — спросил он. — Нефть или алмазы? А может быть, вода?

Его было не остановить, он больше не ждал ответов на мгновенно возникающие у него в мозгу вопросы. Мне казалось, что он не видел меня.

— Что дороже всего? Это же совершенно бессмысленно. Индейцы дарили друг другу «потлач». Один вождь присылал другому шкуры двух бизонов. Тот был обязан подарить в ответ что-то более ценное. Смысл был в том, чтобы превзойти дарителя своим даром. Вместо двух шкур восемь. Вместо двух коней пять. И так без конца. Иногда дело доходило до абсурда. Вожди приносили в жертву своих собственных воинов и дарили связки скальпов своему соседу. Ха-ха! Что скажете?

Я подумал, насколько маргинальны были его познания.

— Итак, что же за «потлач» вы мне принесли?

Я услышал, как в соседней комнате кто-то довольно громко говорит по телефону.

— Мы действуем ради собственной выгоды. В бизнесе в том числе. Мы наиболее эффективно помогаем друг другу, когда думаем о себе. Мои клиенты думают о своих интересах, я думаю о своих интересах, и обе стороны остаются довольны. Это странно, может быть, но так обстоят дела. Рука помощи должна оставаться невидимой.

— Ваша контора помогает людям? — сказал я. — Интересно, как? В чем состоит ваш бизнес, если не считать номеров со шлюхами и продажи грязных журнальчиков?

— В чем мой бизнес? — переспросил он и рассмеялся, словно курица закудахтала. Потом стал серьезным. — Знаете, я мог бы сидеть и болтать до бесконечности. Вы, конечно, тоже. Но долг зовет. У меня в подвале большая партия товара, — он засмеялся, — надо его распределить.

Он бросил взгляд на телохранителя, сидящего у двери в углу.

— Какие у вас отношения с Фредериком Гюнериусом? — спросил я.

Малтек пожал плечами:

— Доверительные. Партнерские. Я продаю, он покупает.

— Что он покупает?

Малтек улыбнулся:

— Не волнуйтесь, ничего незаконного. Но в то же время он, очевидно, не захочет, чтобы я стоял на площади с мегафоном и распространялся о его делах.

— Можете сами выбирать, где мы продолжим беседу. Здесь или в участке?

Он расхохотался. Кажется, он был простужен.

— Вы же были в магазине, да? Тогда вы знаете, что у меня имеется в наличии. Гюнериус обладает весьма своеобразным вкусом, доложу я вам.

Он покивал головой и уставился на меня.

— Мальчики?

— В каком смысле «мальчики»?

— В последний раз, когда я был у него на вилле, вы садились в машину с мальчиком. Что он там делал?

Малтек непонимающе посмотрел, но не на меня, а на телохранителя.

— Вы там были два дня назад, — продолжал я. — И с вами тогда был несовершеннолетний юноша. Кто это был? Что он там делал?

— Это вам привиделось, — сказал Малтек равнодушным тоном, но смеяться на какое-то время перестал.

— Как часто вы доставляете товар лично клиентам?

— Редко, — сказал Малтек и улыбнулся. — Так редко, что осмелюсь утверждать: никогда. Ведь во время допроса лгать не полагается, верно? А кстати, о холокосте… Вы знаете правду о холокосте?

— Расскажите мне лучше о госпоже Гюнериус, — сказал я. — Что у вас с ней произошло?

— Послушайте, — сказал Малтек. — В конце концов, очень может быть, что Гюнериус грешит онанизмом. Меня это не касается, хотя, если хотите знать мое мнение, я тоже думаю, что это свинство, между прочим.

Он опять развеселился, обменявшись с телохранителем многозначительным взглядом.

— Когда мужчина становится законченным эгоистом, как вы думаете? — сказал он. — Когда он спустил. — Он поднял палец. — А когда мужчина думает о партнере? Правильно. Пока он не спустил. Согласны?

И тут я снова вспомнил того сутенера из Кракова, словно только сейчас, год спустя, мне удалось прояснить себе подробности нашей встречи. Может быть, полицейские нашли его тело за мусорными баками и отметили в протоколе факт смерти, посчитав, что это был самый простой выход для всех сторон, и закрыли дело, даже не начав поиски предполагаемых убийц. А может быть, его товарищи начали собственное расследование, которое не дало никакого результата. А может быть, они даже обрадовались, подумали, что теперь им легче поделить город. Может быть, ни по ту, ни по эту сторону закона не было людей, которые были бы искренне заинтересованы в выяснении обстоятельств смерти Кашоровского.

— Людьми часто движет зависть, — сказал Малтек. — Это отвратительное чувство нельзя недооценивать. Я это уже давно заметил. Даже мои деловые партнеры предпочли бы втайне порадоваться моим неудачам, чем смотреть, как ловко я проворачиваю очередную сделку. У них камень за пазухой, и при случае они с удовольствием запустят этим камнем в мою оранжерею. Я так и вижу, как у них руки чешутся!

Я подумал о той пьянящей радости, которую ощущал, когда бил железной трубой по сутенеру с единственной целью — убить его. В моей власти было тогда решить, оставить этой свинье жизнь или отправить на тот свет.

И не такую ли радость испытывал Малтек, когда к нему в лапы попадали его враги, и, понимая, что он может с ними сделать, соглашались на все его требования, признавали все, что угодно, предавали кого угодно?

— Но какова цена, которую надо заплатить за успех? — спросил он. — Я продаю товар бочками, понимаете? И никакого конца не видно. Стоит мне получить новую партию товара, как через два-три дня его уже нет. Расходится сам по себе. Понимаете? Никакого маркетинга, никаких расчетов, никакой статистики, вообще ничего такого не требуется. Порнография — это вечный двигатель, которому не нужна смазка.

Он улыбнулся своей шутке. Я посмотрел наверх, прислушался к шуму ливня. Дождь все сильнее стучал по крыше.

— Разве можно осуждать гадюку за то, что она убивает своим ядом? — сказал Малтек. — Или паука за его паутину? Как вы считаете?

— А если мы посетим ваши номера, — спросил я, — кого мы там встретим?

Малтек пожал плечами.

— Ну, это не клиенты из «Плазы», — сказал он. — Обыкновенные люди, со странностями. А у кого их нет? Кто-то любит арбуз, а кто-то дыню, так, что ли, говорят? Я не имею желания вмешиваться в их личную жизнь, тем более если им всего-навсего требуется душ перед сном и постель на ночь.

Голос его стал затихать, как будто ему оставалось сказать еще несколько слов, перед тем как умолкнуть.

— Кончится этот дождь или нет, как вы думаете? Все дело в этом несчастном парниковом эффекте, о котором толком никто ничего не знает, или у нас просто новая манера говорить о погоде?

Я выключил мобильный телефон перед тем, как повесить куртку. На днях я прочитал в газете, что это один из десяти признаков супружеской неверности. На Анне-Софии было синее платье в белый горошек, я уж и не помнил, когда в последний раз видел ее в нем, кажется летом. Она ничего не сказала, но, похоже, чувствовала себя лучше и даже приготовила обед к моему приходу. В картофельном пюре попадались комки, но это было не важно, главное — стол накрыт.

Я начал есть. Она сидела напротив и следила за каждым моим движением.

— Вкусно? — спросила она немного спустя.

Я поднял голову и кивнул. Она положила руку на стол рядом с моей тарелкой. Улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, накрыл ее руку своей. Ее ладонь казалась холодной и мокрой, словно ей уже не хватало жизненного тепла. Помню, я когда-то дотронулся до свежего покойника, и рука у него тоже была одновременно прохладной и мокрой.

Я продолжал есть. Она же только сидела и напряженно тыкала вилкой в тарелку, но я не понимал, что именно она хотела мне показать.

— Что ты сегодня делал? — сказала она с ударением на «ты», словно хотела напомнить, что у нее за плечами тоже был целый трудовой день.

Я подумал. Потом сказал:

— Долго разговаривал с одним человеком.

— С кем?

— С тем, с кем не хотел бы разговаривать.

— Ты еще не сдал дело в архив?

— Какое? Нет, то дело закрыто. Его надо архивировать, если только вдруг не появятся новые обстоятельства.

Я по ней видел, что она хочет спросить об Нигер.

— А это совсем другое дело, — сказал я.

Я кончил есть и закурил сигарету. Она так и не съела ничего.

— Ты опять стал курить? — спросила она.

У меня не было сил отвечать. Дым поднимался перед глазами облаком, за которым можно было спрятаться.

— Меня тошнит, — сказала она. — Ты же знаешь, что я этого не переношу.

Я сделал несколько глубоких затяжек и положил окурок на тарелку. Вид был кошмарный: пепел рядом с остатками картофельного пюре.

— Чем он занимается?

— Кто?

— Тот, с кем ты разговаривал.

— Наверное, всем, чем придется.

— Например?

Меня удивил ее неожиданный интерес к моей работе, если только это не был предлог завести разговор о Марии. Или она так тщательно расспрашивала меня, потому что подозревала во лжи, решила, что я выдумал новое дело для прикрытия? Внезапно она выпустила из рук вилку, которой рисовала узоры по поверхности пюре, и с отвращением отодвинула от себя тарелку. Потом дотронулась рукой до лба и стала массировать висок пальцами.

— В чем дело? — спросил я.

Она не ответила.

— Мне нужно собраться, — сказал я, испугавшись, что она в любой момент устроит истерику.

Она не поднимала головы, только продолжала тереть висок и, сжав зубы, тяжело дышала.

— Меня не будет несколько дней. Максимум неделю. Сейчас трудно сказать, когда я вернусь. Меня отправляют в командировку в Белград, — добавил я.

Я знал, что могу придумать любую историю. Сейчас это ее не занимало.

— Тебе плохо?

Теперь она сидела с закрытыми глазами, словно боли должны исчезнуть оттого, что она будет сидеть, не двигая ни одним мускулом.

— Я уеду сегодня ночью, — сказал я, — и позвоню, когда выясню, что там с обратным билетом.

Но, похоже, она не воспринимала больше окружающий мир. Боль в голове одержала очередную победу. Она сосредоточенно прислушивалась к своей боли в надежде, что, если будет слушать достаточно долго и внимательно, боль сама подскажет ей способ избавиться от страданий, шепнет ей на ушко тайну, как справиться с недугом, покажет свое слабое место, и она сумеет победить ее.

Я не стал говорить Ингер, что смогу остаться на ночь. Я не думал о времени. Я хотел быть здесь, рядом с ней, ни о чем не думая. Она взяла меня за руку, закрыла дверь, и сладкая дрожь пронзила все мое тело. Мы пошли рука об руку по коридору и пришли на кухню. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить или перекусить? Я пригладил ее волосы, она закрыла глаза и всхлипнула. Я наклонился к ее лицу, вдохнул ее запах и прижал свои губы к ее соленым губам.

Так мы долго стояли, не зажигая света, боясь шевельнуться.

Мы вошли в спальню. Она разделась и осталась стоять в полумраке, ожидая, когда я сделаю то же самое. Я разделся как-то неловко. Потерял равновесие и чуть не упал, стягивая штаны, потом подошел к ней и поцеловал ее. По коже у нее побежали мурашки, в комнате было холодно. Ее кожа была бледной и нежной, как шелк. Она подтолкнула меня к постели, легла на спину. Мы смотрели друг на друга. Я наклонился над ней. Вдруг она заплакала, но тут же перестала, положила мне на плечо руку и потянула вниз, на себя. Какое-то время я просто смотрел на нее. Смотрел на ее глаза, на губы, на изгиб шеи, а потом медленно вошел в нее скользящим плавным движением. Мне показалось, что мой член становился тем больше, чем глубже я проникал в ее податливую теплую плоть. Я громко застонал. Она вдохнула широко открытым ртом и тоже застонала в ответ. Я лежал на ней, слушая ее стоны. Потом она назвала мое имя, и я, совершенно обезумев от желания, кончил, облив ей спермой живот.

Мы лежали в кровати, я держал голову у нее на груди. Я слышал, как через открытое окно проникают звуки дождя, и не знал, сплю я или бодрствую. Пока мы так лежали, нам стало казаться, что мы погружаемся в бездну, что кровать под нами кругами плывет вниз. Расстояние между нами и потолком становилось все больше. Я попробовал поднять руку, но не мог вытащить ее из-под Ингер. Мы продолжали погружаться. Я подумал: единственное, что я могу сделать, — это отдаться на волю волн, позволить морю унести нас на свое дно. Пусть будет, что будет. Не стану ничему мешать, сдамся вихрю, дождю и сновидениям, сдамся Ингер… Буду вместе с ней, буду любить ее, буду любимым ею. Потолок уходил ввысь. Я уже не видел его. Как это прекрасно — никогда не вставать, никогда не делать никаких усилий, никогда ничего не добиваться, отдаться во власть стихии, превратиться в шум прибоя, в морскую пену, в плеск волны, набегающей на песок.

Нас разбудил звонок в дверь. Он ворвался в мой сон резким дребезжащим звуком. Ингер мгновенно открыла глаза, села и стала растерянно смотреть по сторонам, подтянув одеяло до подбородка, словно кто-то уже вошел в спальню. Она была испугана, как зверек, почуявший опасность. Звонок зазвучал снова, на этот раз звонили долго. Ингер схватила мою рубашку, натянула на себя и выпрыгнула из постели.

— Можно не открывать, — сказал я.

— Нет, — сказала она, все еще плохо понимая, что происходит.

Она оправила рубашку и вышла. Я остался в постели, услышал, как открывается наружная дверь. Услышал голоса — ее голос и еще один, мужской. Понять, что они говорили, было невозможно. Через какое-то время стало тихо, потом опять раздались голоса. Теперь они стали более отчетливыми, оттого что заговорили громче или оттого что подошли ближе? Мужчина был раздражен. Ингер молчала, говорил только он.

Я схватил одежду, натянул брюки и по дороге снял с кровати свитер Ингер.

Ингер стояла в дверях, преграждая путь Халварду, который хотел войти в комнату. Увидев меня, она опустила руку и повернулась к нему спиной. Он уставился на меня, перевел взгляд на нее, потом опять на меня.

— Будь так добр, уйди, — сказала ему Ингер, но он не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

— Это еще кто? — сказал он, повернувшись ко мне. — Это еще кто?

Он повернулся к ней.

— Это еще кто, черт возьми?

— Это тебя вообще не касается, — сказала Ингер и попыталась вытолкнуть его из комнаты.

Он не поддался и подошел ко мне. Несколько секунд я думал, что он вцепится мне в горло.

— Так вот почему ты начал копаться в этом деле! Захотел залезть к ней под юбку?

Я не знал, что сказать.

— Какого черта! — Он посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее, словно не мог решить, к кому обращается.

— Какого черта!

— Будь так добр, уйди, — повторила Ингер.

Я подумал: что бы я сейчас ни сказал, будет только хуже.

— Уйди же наконец, Халвард.

Он покачал головой.

— Слышите, что она говорит? — сказал я.

Он посмотрел на меня с перекошенным от злобы лицом.

— Что здесь происходит? — сказал он. — Ты сюда переехал? Живешь здесь?

— Уйди же наконец, — сказала Ингер и схватила его за рукав куртки, самообладание вернулось к ней. — Здесь тебе нечего делать.

Он долго стоял и смотрел на меня. Я спокойно встретил его взгляд, и вдруг бешеное напряжение оставило его, мускулы обмякли. Он как-то сразу скис.

— Уйди, — сказала Ингер более мягким голосом. Она уже поняла, что опасность миновала.

Он долго стоял молча, потом пошел к двери, Ингер провожала его. Я слышал, как они негромко поговорили в коридоре, как хлопнула входная дверь.

Вернулась она не скоро и с совершенно потерянным видом. Я подошел к ней, обнял ее, но она как будто вообще не заметила этого.

— Что ему надо было? — спросил я.

Она не ответила.

Я взял ее руку, она выдернула ее.

— Это неправильно, — сказала она. — Нам нельзя быть вместе.

— Тс-с, — сказал я, взял ее под руку и повел в спальню.

— Ну и что теперь? — спросила она.

— Будем спать, — сказал я.

Я заставил ее сесть на кровать, снял с нее рубашку и пристроился рядом с ней, поцеловал в плечо, положил руку на грудь.

— Ты что?

Я попробовал ее поцеловать, но она увернулась.

Я подумал, как бы у нас все было замечательно, если бы не появился Халвард.

В этот момент она очнулась. Повернулась ко мне и встретилась со мной взглядом.

— Зачем тебе все это, Кристиан? Что с нами будет? Ничего не будет, ничего не может быть.

— Это не играет никакой роли, — сказал я. — Мне достаточно того, что есть.

Она хотела что-то сказать.

— Пожалуйста, Ингер, — сказал я. — Давай ляжем. Не думай об этом больше. Давай просто ляжем.

Она безвольно легла на кровать. Я разделся, стараясь прикрыться одеялом, чтобы она не увидела, как сильно я ее хочу, и прилег рядом.

Когда я уже думал, что она наконец успокоилась и заснула, она вдруг сказала:

— Тебе не пора домой?

Я поднял голову и посмотрел на нее. Она лежала, направив взгляд в потолок.

— Нет, не пора.

Я положил голову ей на плечо.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

Очень не скоро она ответила:

— Нет. Останься. Мне так хорошо лежать с тобой.

— Ингер, — сказал я. — Я люблю тебя.

Она не ответила, и немного спустя я услышал по ее ровному дыханию, что она заснула.

Я осторожно выбрался из ее объятий, вытащил свою рубашку из-под одеяла и на цыпочках перешел в комнату, которая в отсветах уличного фонаря была похожа на подводное царство. За окном еще не рассвело. На столе стояли бутылки, стаканы и стопка тарелок. В одной бутылке что-то осталось. Я попробовал вино прямо из горлышка, и щемящее чувство от ночного происшествия исчезло.

Я подошел к комоду, разглядывая стоящие там рамки с фотографиями. Рамки были всех размеров, фотографии и цветные, и черно-белые. На них была изображена Мария в разные периоды своей жизни. На одной Мария и Ингер были сняты вместе. За этой фотографией я нашел маленькую черно-белую фотографию Ингер в овальной рамке. В ней было какое-то ускользающее очарование. Она могла быть снята в наши дни, а могла в конце XIX века. Я стал крутить овальную рамку в руках. Каждый раз, когда лицо Ингер оказывалось перед моими глазами, чувство радости волной растекалось по телу. Удержи этот взгляд, будто просила меня женщина на фотографии, и жизнь твоя обретет смысл.

Зазвонил телефон, но я успел выдернуть вилку из розетки, Ингер не проснулась. На дисплее осталась строчка: «Халвард». Значит, это звонил он. Зачем?

Я сел на диван. В пепельнице лежала сигарета, которой Ингер затянулась пару раз. Ее вполне можно было еще докурить. Диск, который Ингер хотела поставить для меня, лежал на диване. Это была какая-то певица из Бразилии. Потом я заметил трусики Нигер и крепко сжал их в руке. Казалось, они хранили ее тепло. Я поднял их к носу и понюхал. На мгновение мне показалось, что она здесь. Я сидел, держа трусики на губах. Потом положил их на стол перед собой, разгладил и почувствовал, что мягкая ткань впитала в себя влагу моего дыхания.

— Что ты делаешь?

Я вздрогнул. Ингер стояла в дверях, держа руку на плече. Она только что встала и отправилась искать меня.

Я подумал: а что меня, собственно, заставило прийти к ней? Попробовал представить себе причину, по которой я здесь оказался. Какой путь привел меня сюда? Пути не было. Причины тоже. Это появилось из ничего. Пропавшая девочка, газета, засунутая в пару мокрых ботинок. Я ни к чему не шел сознательно. Ничего особенного не произошло, никакой выбор не привязывая меня к этому месту. Что это было? Стечение обстоятельств? Если я правильно помню, в моей жизни никогда не было чего-то такого, что я был вынужден делать. Не было людей, без которых я не мог обойтись. Никогда не было людей, которых я боялся или хотя бы имел основание бояться. Я вообще никогда никого не боялся. И только сейчас, когда я увидел Ингер, я вдруг со страхом подумал, что, пожалуй, не смогу ее удержать.

— Ты идешь? — спросила она.

Я что-то хотел сказать. Что-то такое, что не позволит ей бросить меня, не позволит ей забыть обо мне. Я встал. Она повернулась и ушла в темноту. Я пошел за ней, боясь, что могу ее потерять, надеясь, что наша любовь будет длиться долго, что она останется со мной, если только я сам ее не упущу.

Не знаю, наступило утро или еще нет? В спальне было все так же темно, но сердце у меня бешено стучало. Я проснулся оттого, что чего-то испугался во сне, но не мог вспомнить, что это было. Какой-то грохот или чей-то крик? Ингер спала. Я встал с постели, нашел брюки, вытащил мобильный телефон и включил его. Сразу же, я еще не успел увидеть, который теперь час, он зазвонил. Я быстро ответил.

Это был Рисберг.

— Где вы находитесь? Почему не берете трубку?

Голос был сиплым, словно он уже давно рычал в телефон.

— В чем дело? — спросил я, хотя мне было на все наплевать.

На другом конце провода наступила тишина. Я так и увидел, как он раздумывает, стоит ли ему посвящать меня в курс дела, или он просто тянул время, чтобы отдышаться?

— Мария Даниельсен, — сказал он в конце концов. — Мы нашли ее.

Ингер, проснувшись, сидела на кровати, почесывала ухо. Потом откинула двумя руками волосы со лба и сонно заморгала.

Я подумал, как мне следует отвечать, чтобы она не поняла, о чем мы говорим.

— Где? — спросил я.

— А вы где? — спросил он.

Я назвал парк поблизости.

— Мы вас подхватим через десять минут, — сказал он и положил трубку.

Я остался сидеть с телефоном в руке. Если я сию минуту не скажу ей первое, что придет в голову, если я не скажу ей совершенно нормальным голосом, что мне нужно срочно уйти, если я промедлю несколько секунд, она все поймет.

— Кристиан, — сказала она. — Что случилось?

Я понял, что время упущено. В ее глазах появился ужас. Она подняла руку к губам.

— Они нашли одну девочку, — сказал я.

— Нет!

Звук был такой, будто она еле сдерживает рыдания.

Я дотронулся до ее плеча. Она резко отодвинулась.

— Они не знают, кто это, — сказал я.

— Нет!

— Я поеду сейчас с ними.

Она открыла рот и вцепилась зубами в руку.

— И позвоню тебе, когда что-то узнаю.

Она отдернула руку и начала поспешно одеваться.

— Я с тобой, — сказала она.

— Нет, тебе нельзя.

— Я с тобой, — сказала она.

— Ты же сама понимаешь, что тебе нельзя ехать.

— Я с тобой.

— Ингер!

— Я с тобой.

Никто не сказал ни слова, пока мы сидели в машине. Рисберг и Бернард переглянулись, когда я открыл дверь. За рулем был еще один полицейский, имени которого я не знал. Бернарду пришлось съежиться, чтобы дать место нам двоим. По-видимому, они поняли, что это Ингер, как только увидели ее вместе со мной. Может быть, успели уже переброситься парой слов за то короткое время, которое нам потребовалось, чтобы дойти до машины. Может быть, один из них спросил: «Кто это? Мать, что ли?» А еще: «Неужели он, черт его побери, думает взять ее с собой?» А может, кто-то добавил, когда я уже открывал дверь: «Он с ней трахается, что ли?»

«Дворник» на заднем стекле работал плохо, иногда совсем останавливался, но затем резина отлипала от стекла и со скрипом продолжала движение. Ни один из них не сделал попытки попросить ее остаться дома, не ездить с нами, и я не знал, как это понимать. Наверное, не осмелились, из уважения к чужому горю. К тому же они косо поглядывали на меня, а не на нее.

Я смотрел в окно, не поворачивая головы. Могло показаться, что между нами никогда ничего не было. Мы никогда не спали вместе и не собираемся впредь, будто мы были незнакомы. Никогда не видели друг друга. Будто впервые в жизни встретились несколько минут назад и теперь ехали, каждый по своему делу, навстречу ждавшему нас ужасу. Контакт между нами исчез. Если бы я обнял ее или дотронулся до нее, она закричала бы и оттолкнула или ударила меня.

Все дело было в том, что Мария вернулась. Мария вернулась и встала между нами. То, что происходило между нами, происходило в пустоте, оставшейся после исчезновения Марии. Теперь она вернулась, ее нашли, и места для меня больше не было, как не было места, где я мог бы любить Ингер.

Полицейская машина стояла в конце извилистой лесной дороги. Полицейский в черном дождевике ходил вразвалку между деревьями. Казалось, он едва-едва держится на ногах. Из-под своего черного плаща он раскручивал, как паук, нить полосатого ограждения, которую закреплял на стволах берез. Дождь стучал по капоту и по крыше машины. Мы сидели в ожидании и боялись выйти, боялись увидеть то, что нам предстояло увидеть, и только когда полицейский закончил устанавливать ограждение, Рисберг поднял воротник пальто и открыл дверь машины. Лесной холм был мокрым от дождя, и, когда я ступил на землю, нога сразу поехала по грязи. Кто-то прибежал с раскрытым зонтом и остановился, не понимая, кому его отдать. Я крепко обнял Ингер за плечи из страха, что она упадет. Потом я сделал знак человеку с зонтом, чтобы он подошел к нам. Я заметил неодобрительный взгляд Рисберга. Он был готов вмешаться немедленно, если обнаружит отклонения от правил опознания, предписанных инструкциями. Звук дождя, стучавшего по зонту, напоминал монотонную работу мотора.

— Жди здесь! — крикнул я.

Ингер стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на люминесцентную ленту ограждения.

— Постой здесь около нее! — крикнул я полицейскому, который подошел поближе и стал держать над ней раскрытый зонт.

Мы пошли вниз по склону. Казалось, что мох в любой момент поплывет под ногами и превратится в жидкую грязь. Полицейский у ограждения приподнял ленту, чтобы нам не пришлось наклоняться. Холм становился все круче. Внизу, в нескольких метрах от высоких берез, темнело небольшое озеро. У тростников на корточках присел еще один полицейский в дождевике. Мы то ли шли, то ли скользили по крутой тропинке. Бернард споткнулся и чуть не упал на полицейского.

На берегу, рядом с палой листвой, лицом вниз лежало чье-то мертвое тело. Волосы, куртка, свитер, обнаженные ноги приобрели цвет прошлогодних листьев. Если бы прошло еще несколько месяцев, ее бы уже не нашли. Она смешалась бы с землей, истлела и погрузилась в жидкий перегной, а потом заросла травой и полевыми цветами. Полицейский встал и доложил Рисбергу обстоятельства дела. Я плохо его слышал. Он говорил о том, кто нашел тело, и уверял, что никто ничего не трогал, после того как они приехали сюда.

Раздался крик. Один полицейских упал и покатился на спине. Он держал какой-то черный футляр в руке и не давал ему упасть в грязь. К моему ужасу, я увидел, что он катится по направлению к девочке. Прежде чем кто-то из нас успел подбежать к нему, он налетел на труп и остался сидеть над телом, расставив ноги. Коллега помог ему встать. Он расплакался, как ребенок. Рисберг обругал его, но выговор прозвучал не очень убедительно. Высоко на холме я видел зонт. Под ним стояла Ингер.

Полицейский раскрыл футляр, достал фотоаппарат и начал снимать. Было сделано две серии снимков, чтобы ничего не упустить, и наконец Рисберг сказал, что этого достаточно. Вдали прогрохотал гром, засверкали молнии, словно гроза отреагировала на вспышки фотоаппарата. Я хотел закурить сигарету, но она размокла у меня в руке, прежде чем я успел щелкнуть зажигалкой. Мы посмотрели друг на друга, Рисберг, Бернард и я. Бернард вынул из коробки резиновые перчатки и дал по две штуки каждому. Потом широко расставил ноги, резко наклонился над телом и начал поворачивать, медленно, осторожно, словно боялся, что от костей отстанет мясо.

Куртка еще сохранила на груди свой первоначальный цвет. Она была сине-зеленой, с зигзагообразным рисунком и проржавевшей металлической молнией. Бернард почувствовал явное облегчение, когда благополучно перевернул девочку на спину. Он отпустил ее и отошел. Кожа на бедрах была красноватой, в темных пятнах. Ниже, до сапог, ноги были почти черные. Волосы облепили лицо и полностью закрыли его. У Рисберга был такой вид, словно он вообще ничего не собирался делать. Я подошел туда, где раньше стоял Бернард, сел на корточки и начал убирать волосы с лица.

Не знаю, было ли у меня ясное представление, как должна выглядеть Мария, но, еще не убрав волосы полностью, я понял, что это не она. Я откинулся, чуть не потерял равновесие и, чтобы удержаться, сунул одну руку в грязь.

— Это она? — услышал я голос Рисберга.

Я встал, сорвал грязные перчатки с рук.

— Нет, — сказал я. — Это не она.

— О боже, — простонал он и спросил слабым голосом: — Вы уверены?

— Совершенно уверен, — сказал я.

Я вытянул шею и посмотрел в сторону зонта.

— Совершенно уверен.

— Вот дьявол, — прохрипел Рисберг, обернувшись к Бернарду. — Тогда кто же это, черт побери?

Я стал подниматься по склону. Зонта нигде не было видно. Затем я заметил полицейского, который оставался наверху рядом с Ингер, а потом увидел, как она бежит к тростникам. Полицейский закричал. Все обернулись. Я бросился навстречу ей, остановил ее, прежде чем она подбежала к телу. Она пыталась вырваться, мы закачались и рухнули в грязь.

— Это не она! — говорил я. — Ингер! Это не она! Это не она!

Ингер попробовала высвободиться от меня, но я прижат ее к земле и заставил успокоиться. Она вся дрожала. Я прижал свое лицо к ее лицу, надеясь привести ее в чувство, не дать сорваться. Запах мокрой листвы перебивал запах ее волос.

— Это не она! — шептал я. — Ты слышишь? Это не она!

Не знаю, как долго мы так лежали в луже. Мы промокли настолько, что казалось, на нас нет сухой нитки. Через какое-то время я посмотрел вверх. Все остальные стояли и смотрели на нас. Я встал и попытался поднять Ингер, но она была так потрясена, что осталась сидеть. Я наклонился, положил руку ей на плечо. Черная грязь текла по ее лицу.

Когда я убрал руку, голова ее опустилась, волосы прядями легли на землю.

Я вернулся к остальным. Полицейский снова ходил с фотоаппаратом над трупом. Лицо покойной было синим, как будто его облили чернилами.

— Что теперь, Волл? — спросил Рисберг. — И посмотрел при этом не на меня, а на Ингер. — Куда мы теперь отправимся?

Ингер сидела в той же позе, склонив голову, как будто она хотела провалиться сквозь землю, подумал я. Может быть, для нее это был единственный шанс найти свою дочь? На земле она найти ее не могла, ведь она, мать, оставалась на земле, оставалась среди живых, среди нас. Она была жива, и она была любима… Я хотел закончить мысль, но не осмелился добавить слово «мной».

У меня не было выбора, так что я вместе с Рисбергом и Бернардом отправился в участок. Ингер должны были отвезти домой на другой машине. Я не совсем уверен, но, по-моему, Бернарду доставило удовольствие сказать мне, что он нашел кого-то, кто позаботится о ней и отвезет домой. К тому же нам предстояло оставаться в участке долго. Бернард должен был просмотреть списки всех пропавших за последний год, и голосом, который, как мне показалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, я сказал, что могу ему в этом помочь. А куда мне было еще ехать? Я ведь находился в командировке, в Белграде.

К счастью, в моем кабинете в шкафчике нашлись свежая рубашка и брюки. Я стянул промокшую одежду, вымыл руки, лицо и вытерся насухо бумажными полотенцами. В мусорной корзине выросла гора мокрой бумаги. За окном прогремел гром.

Рисберг вошел, когда я одевался. Он выглядел немного растерянным. Растерянным, как отец, который не знает, стоит ему отругать сына или, наоборот, подбодрить.

Когда он наконец открыл рот, то выговорил:

— Вы сами понимаете, что ваше поведение…

Я застегивал рубашку, и это спасло меня от необходимости отвечать. Я приготовился слушать дальше. Пусть будет, что будет.

— Вы ведь… — начал он, но, немного подумав, сказал: — Мы поговорим об этом завтра… Когда мы все будем в более подходящем настроении.

— Прекрасно, — сказал я.

— Договорились. — Он повернулся и вышел.

Я посмотрел в зеркало, но не узнал себя. Я так свыкся с мокрой одеждой, что сухая рубашка казалась мне явно с чужого плеча. Единственное, чего я не нашел, так это носков. Со странным ощущением я отошел от зеркала, шлепая босыми ногами по холодному полу. Я чувствовал себя человеком, который приехал в гости, остался ночевать и теперь ходит по дому в пижаме, которую ему любезно уступил хозяин.

Я сел на стул и заглянул в ящик стола, прежде чем идти к Бернарду. Стул показался чужим, его высота была подобрана для другого человека. Ноги отскочили, когда я хотел поставить их на ледяную стальную перекладину под стулом. В ящике мне попалась случайно забытая сигарета. Я нетерпеливо закурил ее.

И подумал: кто же повез Ингер домой? Что сказали сопровождающим? Попросили высадить ее у дома № 18? Проводить до дверей, или проводить ее до этажа, или довести ее до квартиры и побыть там какое-то время? Переночевать там, если она вдруг не захочет оставаться одна?

На доске над моим столом висели вырезки из газет. На одной из фотографий мы с Бернардом стоим плечом к плечу, а снизу подпись: «НОРВЕЖСКАЯ ПОЛИЦИЯ ПОМОГЛА ИНТЕРПОЛУ». Дальше — мелким шрифтом: «Норвежские детективы Кристиан Волл (41) и Бернард Мейер (42) помогли своим польским коллегам выйти на след преступной группировки, занимавшейся незаконной отправкой людей за границу».

«Кристиан Волл (41)». Ну вот опять — две скобки. Я тоже умру, подумал я. Исчезну. В каком-то смысле меня уже нет, я уже умер.