Теодосия вернулась в Оукс, но душой она была е Аароном. Она отказывалась покидать плантацию, боясь на день позже получить письмо отца. Засыпала и просыпалась с беспокойством: что он сейчас делает? Начали они или нет? Верно ли, что его привлекали к суду, но оправдали на территории Миссисипи? Верно ли, что генерал Уилкинсон оказался предателем и отрекся от отца? Или все это – очередные газетные сплетни, не стоящие внимания?

Она получила от него всего две шифрованные записки, где говорилось, что все идет, как следует, и не надо волноваться, что бы там о них ни говорили. На время это ее успокоило, но вот в марте она не получала ни одного письма. Ежедневно она посылала лодку в Джорджтаун, чтобы проверить, нет ли писем. Но их не было, даже газеты замолчали.

Иногда она жила надеждой, что все хорошо, и молчание указывает именно на это. Флотилия отправилась вниз по реке, испанцы безропотно отступили, отец уже с триумфом вошел в Новый Орлеан. Может, они уже перешли реку Сабин на пути в Мексику. Новости, понятно, запаздывают. Сам Аарон удерживает передачу информации своей властью. Власть! Это слово заставляло учащенно биться ее сердце. Она видела его уже коронованным, под восторженные восклицания: «Да здравствует император Аарон Первый!»

«Это так, и не иначе», – шептала она помногу раз. Но такие минуты подъема и восторга сменялись отчаянием. Она похудела и побледнела, стала плохо спать.

Джозеф проводил много времени в Колумбии, ведя себя так, зло думала она, словно его копеечная должность в законодательном органе штата – дело великой важности. Когда он вернулся в Оукс, то отказывался обсуждать план «X». Он страшно беспокоился по поводу всего этого дела.

В апреле долгой неопределенности пришел конец. Она сидела на крыльце и держала на коленях Гампи. Пятилетний крепыш читал ей вслух, и его детский голосок, запинаясь, выговаривал длинные слова. «Собака является полезным животным и благодаря своей верности заслуживает нашего восхищения».

– Очень хорошо, милый, – сказала она, поглаживая его волосы, уже не ярко-рыжие, а золотисто-каштановые, как у нее.

– А Аарону будет приятно узнать, что я так хорошо читаю? – спросил мальчик. Благодаря матери, он постоянно хотел заслужить одобрение далекого дедушки, которого все еще помнил и любил.

– Конечно! – улыбнулась она.

– О, почему от него нет писем? – Она мучилась обычным вопросом. Она невольно отвлеклась от разговора с сыном, глядя на аллею виргинских дубов, словно хотела силой своей воли приблизить далекое.

Вдруг она услышала топот копыт, а затем увидела несущегося к ним всадника. Она испытала мгновение безотчетной радости и облегчения.

Но, конечно, это был не Аарон. Это был Джозеф, вернувшийся из Джорджтауна. Ей было не до того, чтобы удивляться ярости, написанной на его лице, когда он спешился и, громче чем обычно, заорал, вызывая мальчишку с конюшни. Он тяжело взлетел на ступеньки крыльца, сунув ей под нос газету:

– Вот, почитай!

Она тупо уставилась на него. Его смуглое лицо побагровело. Его всего трясло. Гампи тихонько вскрикнул, съежившись и пряча глаза от сердитого отца.

– Прочти, ну же! – закричал Джозеф, указывая трясущимся пальцем на газету.

Она взяла газету. Это была «Ричмонд Иквайер» от 27 марта 1807 года.

– Черт побери! Ты что, читать не умеешь? – За его обозленностью она чувствовала страх.

Она посмотрела на подрагивающие перед глазами строчки.

«Вчера вечером изменник Аарон Бэрр доставлен в Ричмонд в ожидании суда, в сопровождении полковника Николаса Перкинса и его храбрецов, проделавших опасное путешествие в Алабаму, где он был задержан. Вскоре он будет посажен в тюрьму. Многие его сообщники по заговору тоже предстали перед законом. Следует надеяться, что никто из них не избежит заслуженной участи».

Ей показалось, что столбы на крыльце покачнулись и зашатались. Пальцы ее судорожно комкали газету.

– Это неправда! Это их новая ложь.

– Неправда? – зло передразнил он ее. – Bсe неправда, что не нравится тебе или твоему отцу! Он схвачен, миледи, понятно вам? Заключен в тюрьму и скоро будет повешен. В этот раз ему не вывернуться, как удавалось раньше.

Он подмял стек и что было сил ударил по перилам; куски белой краски разлетелись во все стороны.

Гампи закричал от страха и начал плакать. Тео осторожно подтолкнула его:

– Беги отсюда, дорогой, быстрее! – Когда ребенок заковылял прочь, она повернулась к Джозефу. – Как смеешь ты так говорить о моем отце? Как ты смеешь?

– Как я смею? – заорал он, – Как ты смеешь вовлекать меня в эти предательские заговоры и тупоумные интриги? Слава Богу, я не имею ничего общего с его недостойными махинациями.

Она задохнулась от возмущения.

– Ты имеешь к этому отношение. Ты верил в это предприятие, был предан ему. Ты дал на это деньги. Ты бывал на острове Бленнерхассетов и был там одним из участников проекта…

Его душила ярость, он сжал кулаки, но ответил он все же гробовым спокойствием:

– Ты ошибаешься, Теодосия. Я не был заинтересован в амбициозных планах твоего отца. Не был я и на острове Бленнерхассетов.

Она вскинула голову. Сначала она остолбенела, и ей показалось, что она ослышалась.

– Ты никогда не был на острове? – переспросила она.

– Я не виделся с полковником Бэрром с тех пор, как он появился здесь незванным в октябре прошлого года и вынудил меня оказать ему гостеприимство.

Смятая газета выпала из ее рук, и легкий ветерок унес ее с крыльца. Тео механически наблюдала, потом обернулась к Джозефу, и во взгляде ее была такая сила презрения, что она пробила броню его ярости.

– Я сделаю все, чтобы не помешать твоему маленькому обману, – сказала она и быстро пошла прочь.

Он схватил ее за плечо:

– Постой, Тео, что ты собираешься делать?

Она высвободилась, не зло, но так, словно он был неодушевленным предметом, мешающим ее движению вперед.

– Я собираюсь в Ричмонд.

– Я запрещаю тебе. Я не хочу, чтобы кто-то из моей семьи имел отношение к этому позорному делу.

– Но я поеду. А ты, если хочешь, можешь считать, что я не принадлежу к твоей семье.

Он отпрянул. Весь гнев его испарился. Он выглядел подавленным.

– Не надо так, Тео. Ты знаешь, я люблю тебя. Ты понимаешь, я ведь и о тебе беспокоюсь. Твой отец совершил позорный поступок.

– Мой отец не совершал позорного поступка. Это невозможно. А если он в беде, то я должна быть с ним. Я вижу из этого писания, что он, в самом деле, в Ричмонде. Но остальному я не верю. Я уверена, что он не под арестом. Он ничем не заслужил этого. Даже враждебность Джефферсона не могла зайти так далеко.

Джозеф снова разозлился. Что за тупое упрямство с ее стороны? Он не мог терпеть ее бессмысленной веры в отца. Он едва удержался, чтобы не ударить ее, попытаться сбить с нее презрительную отчужденность.

– Дура! – закричал он. – Ты не веришь никому, кроме своего драгоценного проходимца-папочки. Вот, может, поверишь его словам.

Он вытащил из кармана смятую бумагу. Увидев знакомый почерк, она выхватила ее у него. Она читала, а он злорадно следил за ней. Он знал записку наизусть.

«Форт Стоддерт, 4 марта.

Я арестован, и завтра меня отправляют на север. Через неделю будем проезжать через Каролину. У меня девять охранников. Меня можно освободить небольшими силами. Лучше всего это сделать в Честере. А..»

– Не понимаю, – закричала она, – ведь это посылали мне. Почему же я не получила письма?

Он молчал. Он не жалел, что перехватил это письмо, но жалел, что гнев заставил его выдать себя. Посмотрев на его лицо, она все поняла.

– Ты не передал его мне, – прошептала она. – Мы могли бы освободить его, как он пишет, а теперь уже слишком поздно.

Его испугала произошедшая с ней перемена. Он ожидал гнева, новой вспышки презрения, но не безысходного отчаяния. Она упала на стул, тупо глядя на перила. Потом она опустила голову.

– Он, наверно, подумал, что я бросила его. Наверно, он надеялся, ждал, вглядывался в каждое лицо в толпе, искал друзей, но все впустую. О, как же ты мог так поступить с ним… и со мной.

Джозеф неуклюже коснулся ее склоненной головы.

– Ну, подумай, Тео, что мы могли бы сделать? Его арестовало правительство. Как я-то мог бы освободить его?

– Мог бы. У тебя есть власть в штате. Можно было бы найти людей, чтобы сделать это. Но ты – трус. Ты думаешь только о собственной шкуре. Я презираю тебя. – Она говорила это совершенно бесстрастно, что особенно было болезненно для него.

– Ты несправедлива, Тео, – начал он.

– Я… я… – он замолчал.

Какого черта он должен оправдываться? Он поступил как разумный человек. Он повернулся и зашагал в дом, сорвав зло на Купидоне, негритенке, который был в это время в коридоре и не догадался вовремя убраться.

Теодосия осталась сидеть на крыльце. Она вспоминала: вот здесь он сидел вместе со мной, тем золотым октябрьским днем, когда впервые рассказал мне про «X». Она снова видела его вдохновенное лицо, вспоминала ощущение славы и величия, которые он внушил ей. Там, в доме, в гостиной на столе, все стоит бюст Наполеона. Отец говорил тогда: «Не думаешь же ты, что я хотя бы не равен этому маленькому корсиканцу?»

Она закрыла глаза, почувствовав, что начинает плакать. Сердито покачала головой. Он ведь ненавидит слезы. Как смеет она отчаиваться? «Это – только временное поражение, – уверяла она себя. – Он справится с этим. Ему ничего не могут сделать, он и сам не сделал ничего плохого», – повторяла она про себя, как заклинание.

Когда несколько позже Элеонора вышла на крыльцо сообщить Теодосии, что малыш поужинал и зовет маму, она застала хозяйку спокойной, но заметила на лице следы слез.

– Плохие новости, мадам? – спросила она сочувственно.

– Да, – кивнула Тео. – Но это временно. Все образуется.

Горничная еще помедлила, и, с вольностью служанки-фаворитки, добавила:

– Мсье Элстон, кажется, в дурном настроении: кричит и ревет, как бешеный бык.

Тео пожала плечами и сказала с равнодушной улыбкой.

– Поведение мистера Элстона мне совершенно безразлично.

Элеонора изумилась. Боже, до чего она похожа на своего отца! Нежная Тео стала сейчас твердой как алмаз. Гордо поднятое лицо, презрительный взгляд – точно как у отца. «Да, мсье Элстон – не пара мадам, – думала она про себя. – Пусть себе бесится!» Это, впрочем, новость. Элеонора знала Тео как хорошую дочь и жену, не считая той истории в Вашингтоне. Но это было всего лишь небольшое недоразумение. Мадам живет, как монахиня, и сама не понимает, кажется, какое восхищение она вызывает.

Перед тем, как Тео уехала в Ричмонд, Джозеф смягчился. Он долго еще цеплялся за свой авторитет. Публично он всячески отрицал, что знал о «заговоре», и пытался так же вести себя в личной жизни. Но ледяное безразличие Тео сделало его на самом деле жалким. Она собиралась уехать в Ричмонд в почтовой карете, но вечером накануне в комнату вошел мрачный Джозеф.

– Не надо ездить общественным транспортом. Это не подобает Элстонам. Помпеи отвезет тебя в кабриолете.

Она стояла на коленях и собирала чемодан.

– Спасибо, Джозеф, – сказала она с холодной любезностью.

Он переступил с ноги на ногу и откашлялся.

– Может быть, позже я и сам присоединюсь к тебе, если улажу свои дела.

Зная, что это – всего лишь болезненная уступка, она немного пожалела его, но еще не простила.

– Если ты приедешь, чтобы помочь, я буду рада тебя видеть.

Он чувствовал себя несчастным, смотрел на ее согнутую спину, любуясь распущенными вьющимися волосами на фоне ее голубого платья. Она казалась ему юной и свежей. У него стучало в висках. Черт побери, она ведь его жена! Почему он не схватит ее за эти красивые волосы, не побьет, наконец, так, чтобы она попросила прощения?

Она с удивлением подняла голову, услышав его частое дыхание.

– Ты что-то еще хотел сказать, Джозеф? – Ее огромные темные глаза смотрели вопросительно, но были холодными, как зимний океан.

В ярости он повернулся и вышел из комнаты.

Когда Тео приехала в Ричмонд, уже смеркалось. Было душно, как перед грозой. Стояла июльская жара, но, несмотря на зной, духоту и тучи пыли, на улицах было полно народа, и настроение у людей было праздничное. В гостинице «Орел» был такой наплыв, что столы вынесли на мостовую. Когда экипаж Тео проходил по Брод-стрит, толпа стала такой плотной, что лошади не смогли идти дальше. В двадцати футах впереди группа молодых людей плясала на мостовой, насвистывая мелодию «Денег и мускуса», а справа от экипажа, на Капитолийской площади, слышались шипение и треск праздничных ракет. Она выглянула в окошко и обратилась к мужчине в лосинах, который стоял на краю тротуара и постукивал ногой в такт мелодии танца.

– Простите, сэр, разве сегодня какой-нибудь праздник? Прочему так много народа на улицах?

Мужчина засмеялся:

– Пожалуй, праздник, мэм. Люди пришли со всей Вирджинии посмотреть, как повесят предателя.

Люди, стоявшие поближе, подхватили его слова.

– Повесить предателя! Повесить его!

Она слышала вокруг выкрики из толпы, которые звучали подобно дьявольскому хору. Она быстро спряталась в экипаж, почувствовав страх и даже озноб, несмотря на жару, и закуталась в плащ.

Кто-то заорал куплеты:

«Бэрр, жалкий изменник, предстал пред судом.

Повесить его, да и дело с концом!»

И их тут же подхватили десятки глоток. На смену страху Тео пришел гнев. Улица была также запружена. Помпею пришлось выйти, он пытался как-то пробиться. Тео снова высунулась из экипажа.

– Как вы смеете говорить о виселице? – закричала она, глядя в изумленные лица стоявших перед ней людей. – Бэрр – не изменник, и его еще даже не судили.

Человек в лосинах перестал напевать, он открыл рот от удивления. Ее пылающие гневом глаза озадачили его.

– Как же, мэм, он изменник, сам Джефферсон так говорит.

– Он не имеет право так говорить, – выкрикнула она яростно.

Танцоры перестали плясать и собрались у кабриолета. Они уставились на нее, бормоча что-то. Помпеи моментально оставил лошадей и пробился к ней. Его темное лицо посерело от страха.

– Не надо ругайся, миссис, – умоляюще шептал он. – Они нас побить. Никак не проехать, лошади не проходить.

– Куда вам надо, мэм? – спросил все тот же человек в лосинах. Слова Тео и ее красота произвели на него впечатление.

Она глубоко вздохнула и спокойно ответила:

– В тюрьму, на свидание с Аароном Бэрром.

На мгновение наступило молчание, потом послышались голоса:

– Говорят, он действует на женщин колдовством.

– И висельник утешится, если его обнимут такие нежные ручки.

– Поцелуйте его от меня, миледи, – заорала какая-то толстая девка, подбоченясь и чмокая губами.

Кто-то загоготал и хлопнул девку по широкому заду. Теодосия сияла капюшон и высунулась в окошко.

– Я – дочь Аарона Бэрра. Не будете ли вы добры меня пропустить?

Толпа попятилась, раздался ропот, на нее смотрели с явным любопытством. Мужчина в лосинах, поглядев на нее почти с восхищением, пришел на помощь Помпею.

– Пропустите эту леди! – крикнул он.

Люди повиновались. Новость распространялась в толпе, как пожар.

Возок тронулся, сопровождаемый любопытными взглядами, медленно продвигаясь к небольшому кирпичному зданию с толстыми решетками на окнах. Здесь он и остановился. Тео вышла и сообщила тюремщику в форме, который поспешил ей навстречу, кто она такая.

Она держалась прямо, голова ее была гордо поднята, но ноги дрожали. Неважно, каким я его найду, думала Тео. Нельзя показывать ни огорчения, ни страха. Она лихорадочно старалась приготовить себя к худшему. Она уже представляла его в темной грязной каморке, на соломе, остриженного, в темной арестантской робе. Может быть, его побили или унизили, может быть, его мужество сломлено? Однако не надо пафоса. Он всегда ненавидел его.

Действительность, однако, принесла ей огромное облегчение. Тюремщик привел ее в удобную комнату, где был стол, стулья и даже ковровая дорожка.

А вот и отец. Он немного побледнел, вид у него был усталый, но на нем был тот же черный шелковый костюм, а шейный платок был белоснежным, как обычно.

Она обняла его и уткнулась лицом в плечо, вновь ощутив удивительно приятный, с детства знакомый запах табака и накрахмаленной одежды. Она вспомнила, как эти сильные руки когда-то обнимали ее, принося успокоение и заставляя забыть все огорчения. Так и сейчас. Она пришла утешать его, но с радостью увидела, что это было не нужно. Он, как всегда, владел собой, положением и ее настроением.

– Папа, дорогой, – прошептала она, и глаза ее наполнились слезами.

Он поцеловал ее в щеку и засмеялся.

– Добро пожаловать, моя дорогая, – начал он с характерным для него добродушным юмором. – Не хотите ли посмотреть на изнеженного узника? Я здесь устроился более удобно, чем прожил большую часть жизни. Многие добрые граждане Ричмонда снабжают меня деликатесами. Смотри.

Он показал на стол у окна, заваленный подарками. Здесь было множество апельсинов и абрикосов, корзинка с малиной, кувшин со сливками, кусок масла, коробка с сигарами и букет красных роз.

– Их принесла мне прекрасная леди, – сказал он, вытаскивая из вазы один цветок.

– Вместе с пылким письмом. Она была бы удивлена, увидев, какое применение я нашел этой розе. – И он прикрепил ее на платье Тео. – Ну вот, а если ты теперь улыбнешься, моя прелесть, то будешь такой милой, какой я люблю тебя.

Тео принужденно улыбнулась.

– Вот, уже лучше. Я вижу, ты удивлена, найдя меня в таком месте? Бедная девочка, неужели ты и впрямь думала, что я бью себя в грудь, валяясь в грязи?

Она печально кивнула.

– Примерно так. Слава Богу, я ошиблась. Но, папа, эта толпа на улице – это ужасно. Они все против тебя, они орут, чтобы… чтобы…

– Чтобы меня повесили? – спокойно закончил он. – Я знаю, мне отсюда слышно, как они кричат. Но их ждет разочарование. Я не собираюсь на виселицу.

Она облизнула губы.

– Ты уверен в исходе? – она с испугом смотрела, как он ходит взад-вперед и хмурится.

– У них нет реальных доказательств, – сказал он, наконец. – Тут ничего нет, кроме истеричной враждебности Джефферсона. И, к счастью, в судейском кресле – Джон Маршал. Он – правильный человек и не позволит нашему дорогому президенту себя запугать.

– Но что же случилось? Как это произошло? – она задала вопрос, мучивший ее с того черного дня на крыльце в Оуксе, когда Джозеф показал ей газету.

– Генерал Уилкинсон, – пожал он плечами, – принимая одной рукой золото испанцев, другой – ухитрялся настроить против меня Джефферсона. Все просто.

– Но я думала, генерал – твой друг! – воскликнула она. – Он же должен был командовать твоими войсками, он был душой всего дела.

– Он был всем этим, и еще многим, пока не понял, что гораздо выгоднее будет предать меня.

Она вскочила.

– Это же подлое, страшное предательство! А почему Джефферсон слушает его? Что за злая судьба постоянно представляет тебя и твои намерения в искаженном, ложном виде?

Аарон вздохнул. В душе он был согласен с ней, но не мог позволить, себе потерять присутствие духа. Стоическое непринятие неприятных реальностей было также частью его натуры, как и умение преодолевать их, когда это было возможно.

– Дорогая, – заметил он спокойно, – ты немало пользы извлекла из чтения, если бы не обратила внимания, что подобные вещи происходят во всех демократических государствах. Разве, например, в Древней Греции или Риме человек мужественный, независимый и богато одаренный не подвергался постоянным мстительным преследованиям?

– Думаю, да, – ответила она печально.

– Элстон не приехал с тобой?

Она покачала головой и рассказала ему всю правду о Джозефе.

– Я подозревал это, – сказал он, когда она закончила. – Я не очень-то надеялся на освобождение в Честере. Я понимал, что ты, вполне возможно, не получила письма. И все же тогда, признаюсь, испытал большое разочарование.

Насколько большое, она не узнала. Он пытался бежать из-под охраны и объявил о себе перед толпой ничего не понимавших зевак в Честере. Когда ничего не произошло, и он был позорно связан и водружен на лошадь, он потерял на мгновение контроль над собой. Вспоминать об этом ему было стыдно и больно. И он постарался об этом забыть.

– Я хотел бы, чтобы ты здесь почаще бывала в обществе, Тео. Будь оживленной, веселой, никогда не обнаруживай страха и беспокойства, только такой я и хочу тебя видеть. Бывай в доме развлечении на Слей-стрит. Тебе помогут Кларки, весьма дружески ко мне расположенные. Что бы ни думала чернь, знать мне симпатизирует. Ты увидишь здесь много федералистов, которые презирают Джефферсона и восхищаются Бэрром.

Тео жадно пользовалась, его утешениями и отчаянно хотела, поверить, что исход, несомненно, будет благоприятным. Но все же при всей обстановке с мебелью и ковровыми дорожками, это была, тюрьма, и они здесь заперты. Скрежет большого ключа тюремщика не произвел на нее впечатления сразу, но теперь она вспомнила это, как символ поражения.

– Я не расположена быть веселой, – ответила она. – Боюсь, я не смогу притворяться. Разреши мне остаться здесь с тобой, прошу тебя, отец.

Он поцеловал ее белую ручку.

– Нет, дорогая. Ты ведь приехала помочь мне? Поэтому делай все точно, как я сказал. Бывай в обществе, производи на людей впечатление спокойствия и ясности. Больше того, если ты будешь встречаться, как я надеюсь, с людьми из оппозиции, юристами или самим Маршалом, твой женский ум сам подскажет тебе, как лучше вести себя с ними. Разрешаю тебе немного, поулыбаться и пококетничать. Когда ты хочешь, ты умеешь быть неотразимой. И надеюсь, ты привезла е собой красивые платья?

Она огорченно покачала головой. Она этого не предусмотрела. Но она прекрасно поняла его и сделает все возможное.

– Я привезла только простую одежду, разве только… Думаю, Элеонора положила мне новое желтое парчовое платье, которое я сшила себе в Чарлстоне.

– Хорошо. Желтое тебе идет, и, если останешься такой же бледной как сейчас, купи немного румян, подкрась губы. Это оттенит белизну зубов. Ты привезла алмазное ожерелье?

Она кивнула. Оно всегда было с ней.

– Оно здесь, в сумочке, – она открыла дорожную сумочку и достала ожерелье.

Аарон зажег две свечи, которые он все же вынудил ему дать. Она положила ожерелье на стол, на освещенное место. Алмазы засверкали в желтом свете. Они молча смотрели на эти камни, и для обоих воспоминания, связанные с ними, были болезненны.

Аарон коснулся ожерелья.

– Бедняжка мисс Присей, – сказал он печально. – Прошел твой день рождения, двадцать четвертый, а я ничего тебе не подарил.

– Но мне ничего не нужно! – воскликнула она. – Ничего, кроме свободы для тебя.

– У меня будет свобода, – сказал он уверенно. – А у тебя будут замечательные драгоценные камни, опалы, жемчуг, бриллианты, рядом с которыми это ожерелье будет выглядеть, как побрякушки на шее у служанки.

Она бросила на него быстрый удивленный взгляд.

– Ты еще не оставил надежды на это… – она быстро огляделась и прошептала. – На «X».

Он сдвинул брови.

– Как ты можешь спрашивать? Ты думаешь, я слабак? Мне стыдно за тебя. Вот, бери свое ожерелье и носи его с гордостью. – Он положил украшение на место.

Когда она ушла, Аарон знал, что заразил ее своей надеждой и уверенностью, которую он и сам, конечно, чувствовал. Но, несомненно, будут трудности. Будет длительная судебная битва, необходимость отражать обвинения, сражаться с многоголовой гидрой, которую напустил на него Джефферсон.

Если бы только были деньги, думал он, вдруг почувствовав злобу. Верность генерала Уилкинсона продажна, но деньгами сейчас можно было бы заткнуть его грязный рот. Аарон хорошо знал этого самодовольного индюка, которого всегда можно подкупить. Его новоявленный «патриотизм» и ужас перед «заговором», конечно, были связаны с тем, что у Аарона кончились средства, которые давали на их дело Бленнерхассет, Джозеф и другие.

Аарон снова вспомнил об ожерелье. Он подумал, и понял, что прибыль от его продажи сейчас не компенсирует ей боль от его потери. Потом, она может оказаться полезнее по окончании дела.

Он сел за стол, взял чистый большой лист и написал шрифтом заголовок: «Новый план роялистского правительства». Он быстро писал: «Мексиканская империя при Аароне Бэрре будет монархией, усвоившей лучшие черты демократии. Хотя император будет пользоваться в основном неограниченной властью, народ все же будет иметь в государстве ограниченное представительство». Он исписывал все новые и страницы, наполняя их детальным анализом. От этого занятия он всегда получал наслаждение.

На улице, наконец, началась гроза, молния ударила в дуб на соседнем поле, и страшный грохот потряс тюрьму, так что две пьяные проститутки, заключенные внизу, завизжали.

Но Аарон даже не поднял глаз от письменного стола.