Зимние месяцы прошли, и память о той ужасной ночи стерлась в сознании Эспер. Похоже было, что Эймос оказался прав, и ее боязнь Ната безосновательна. Правда, Нат так и не вернулся на фабрику. Эймос сказал ей об этом, и тема для них была закрыта. О том, что Нат исчез на следующий день после похорон Ли, Эспер узнала от молочника. Запер свой дом и исчез, как дым, сказал молочник, и ни одна живая душа точно не знала, что с ним стало. Хотя один из мальчиков Таккера клялся, что видел, как тот устало брел по дороге в Свэмпскот. Мальчик узнал Ната по неуклюжей сутулой фигуре. Так что не было сомнений в том, что он покинул город.

Эспер успокоилась. Ее жизнь вернулась в обычное русло, осложненная лишь неудобствами и вялостью, вызванными беременностью. Вены на ее левой ноге немного вздулись. По приказанию Эймоса Анни теперь подавала ей завтрак в постель. Постепенно Эспер все больше времени стала проводить в постели, вставая только, чтобы поужинать с Эймосом. У нее не было необходимости вставать. Две ирландки содержали дом в чистоте, а Бриджет была хорошей поварихой. Раз в неделю Тим ездил в Салем и привозил прачку, а Анни чинила одежду. Только Генри требовалось время и внимание матери. Ближайшая школа была в городе, около фабрики Эймоса, и Генри, видимо, придется ходить туда, если они останутся в Марблхеде. Но пока Эспер предпочитала учить его сама.

Генри был способным учеником. Он с легкостью выполнял задания, а в арифметике делал такие успехи, что только предварительное изучение Эспер учебника позволило ей держаться впереди сына.

Иногда ее беспокоило то, что у Генри не было друзей его возраста. Тогда она тепло одевала его и посылала кататься на коньках на замерзший пруд рядом с их домом. Туда приходило много детей из соседней деревни Деверо, но Генри ни с кем из них не подружился.

Генри катался на коньках так лихо, что завоевал уважение даже старших детей. Он участвовал в снежных сражениях, и довольно успешно. Если он спотыкался о чью-то вытянутую ногу или получал удар снежком, то поднимался и спокойно продолжал свое занятие. Он не вызывал ни приязни, ни враждебности, и остальные мальчики вскоре оставили его в покое. Но Генри не был бесцветной личностью. Часто Эспер ощущала силу и целеустремленность в своем быстро растущем сыне.

Однажды утром, после уроков, Эспер лежала среди подушек в своей постели, а Генри сидел рядом с нею на табуретке, вытирая губкой свою грифельную доску. С неожиданным приливом теплоты она посмотрела на склоненную льняную голову сына, его прямой нос и твердый маленький подбородок. Он будет красивым мужчиной, как его отец, подумала Эспер.

— Интересно, кем ты будешь, когда вырастешь, — тихо и нежно прошептала она.

Генри поднял голову.

— Я буду богатым, — сказал он, — очень богатым.

— Ну, Генри! — засмеялась Эспер. — Ты хочешь сказать, как папа?

Генри покачал головой.

— Я не имею в виду богатым в Марблхеде. Я имею в виду богатым в мире, — он ласково улыбнулся Эспер и снова стал вытирать доску.

— Господи, откуда у него такие мысли? — удивилась она, слегка шокированная бесцеремонной оценкой Генри состояния Эймоса.

— Папа очень богат. Он прекрасно обеспечивает нас, — добавила она живо.

Генри сложил свои учебники на чистой доске.

— Да, но он не по-настоящему богат. Бабушка так сказала. Я спрашивал ее.

Бабушка так сказала! Эспер выпрямилась на кровати, с раздражением глядя на своего сына. Как могла мама сказать такое! Какое ее дело?! И к тому же она ничего об этом не знает. Дела на фабрике снова оживились, как сказал Эймос. Конечно, у него были неприятности с забастовкой в середине января. Но он быстро все уладил: привез целый поезд рабочих из Денверса. Она читала об этом в «Марблхедском вестнике». У других фабрикантов также были неприятности. В любом случае марблхедцы долго не выдержали: они не могли видеть, как денверцы лишают их работы, и один за другим вернулись, «поджав хвосты», как сказал Эймос. Эспер думала, что муж поступил очень порядочно, приняв их обратно, после всех причиненных ими неприятностей. Он уволил денверцев, и все встало на свои места. И Эймос обошелся без денег Хэй-Ботса. «Договорился с банком, — коротко сказал он ей, — нет ни малейшей причины для беспокойства». Эспер и не думала настаивать, чтобы он говорил о делах, если не хотел.

— Где ты видел бабушку? — спросила она сына, нахмурившись.

— В аптеке, когда ездил в город с Анни, в пятницу, — ответил Генри, направляясь к двери. — Она покупала дедушке мятное масло от кашля.

— Почему ты не рассказал мне? — рассердилась Эспер. — А ну, вернись. Что говорила тебе бабушка? Дедушка действительно болен?

Генри вздохнул и вернулся к кровати.

— Я забыл. Я думаю, он не так сильно болен. Я не знаю. Она спросила, как ты себя чувствуешь. Сказала, что ты с тем же успехом могла бы жить и в Китае: так редко, она тебя видит.

Лицо Эспер вспыхнуло. Она упала на подушки.

— Бабушка знает, что я недостаточно хорошо себя чувствую, чтобы выходить. И она не приходит сюда из-за этой проклятой гостиницы. Если бы она позволила твоему папе помочь ей, она могла бы закрыть эту гостиницу, и ей не пришлось бы так тяжело работать.

Генри было скучно, он понимал, что мама говорит больше для себя, чем для него:

— Можно мне уйти? — спросил он.

Поскольку мать ничего не ответила, он вышел из спальни, осторожно закрыв за собой дверь.

Эспер задумалась. У нее не было причин для чувства вины. Она посылала Тима в «Очаг и Орел» справляться о здоровье ее родителей всякий раз, как он ездил в город и никогда с пустыми руками — он отвозил корзинки с провизией из кладовой Портермэна, иногда отрез на платье для Сьюзэн, носки или носовые платки для Роджера. Подарки, правда, принимались сухо, без эмоций. Тим также отвозил маленькие записки от Эспер, приглашавшей родителей в гости. Сьюзэн приезжала один раз после Нового года, но визит не удался. Говорить было не о чем.

— Я чувствую себя здесь не в своей тарелке, Хэсс, и это правда, — сказала она. — Дома куча дел, и, похоже, я тебе не нужна. Почему бы тебе не приехать к нам? Тебе будет полезно выбраться, или ты стыдишься своего старого дома?

— Нет, Ма, конечно, нет, — с негодованием воскликнула Эспер. — Но доктор Флэг не позволяет мне сейчас ездить в экипаже, и ты знаешь, что я не могу ходить пешком из-за больной ноги.

Не то чтобы она стыдилась старой гостиницы у моря. Но когда она думала о городе, то чувствовала болезненное отвращение, смешанное со страхом. Она думала, что с помощью Ли город отомстил ей за предательство. Отмахнувшись от своих мыслей, Эспер вызвала Анни и велела ей сказать Тиму, чтобы тот отправился в город справиться о здоровье мистера Ханивуда и отвезти немного тепличных персиков, которые мистер Портермэн привез из Бостона.

Пока Анни еще была в комнате, Эспер сделала неожиданную попытку встать, отбросив одеяла и опустив ноги на ковер рядом с кроватью. Ее голова тут же закружилась, а левая нога заболела. Эспер вцепилась в кроватный столбик, и Анни помогла ей снова лечь.

— Думаю, мне следует быть осторожнее, — сказала Эспер, смущенно улыбаясь.

— Да, мэм, — согласилась Анни, наслаждавшаяся безраздельной властью в доме. — Хозяин распорядился, чтобы вы ни в коем случае не напрягались. Просто полежите тихонько, скоро я принесу вам обед.

Странно, подумала Эспер, благодарно откидываясь на подушки. У меня не было никаких неприятностей, пока я носила Генри. Прекрасно себя чувствовала, и мы много путешествовали. Но в первый раз, с ребенком Ивэна… Тогда все было плохо. Вот почему мне надо беречь себя, и пусть Ма думает что хочет. Ах, как бы я хотела, чтобы мы уехали отсюда, уехали навсегда. Если бы Эймос смог выгодно продать фабрику — я бы жила где угодно, в любом другом месте. В августе, после того, как родится ребенок и я снова буду себя хорошо чувствовать, мы могли бы подумать об этом.

Она подобрала роман Саусворта, который читала до этого, и сосредоточилась на этой романтической истории.

Наступившая весна принесла шквал сладкого воздуха и нежный теплый солнечный свет. Около особняка Портермэнов не было деревьев — он стоял на голом каменистом склоне. Но тщательно ухоженный газон вспыхнул зеленью, и живая изгородь, защищавшая дом от любопытных глаз прохожих, покрылась желтыми бутонами, а затем расцвела.

Пара безрассудно храбрых малиновок начала вить гнездо у основания чугунных оленьих рогов и была бесцеремонно выселена Эймосом, который пригласил приходящего садовника выкрасить статую оленя свежей коричневой краской.

Эймос, однако, больше ничего не делал в тот год Ремонт оконных наличников, обновление гравия на подъездной аллее, крыша на конюшне под стать новой на доме — все это должно было немного подождать. Денег было очень мало, меньше даже, чем тогда, в январе, когда он надеялся на капиталовложения Хэй-Ботса. Что ж, он выдержал ту бурю, выдержит и эту.

Был только один человек, с которым он иногда делился своими страхами, надеждами, планами. Это был Сэм Джонсон, его управляющий и преданный служащий в течение долгих лет.

Утром в пятницу, двадцать второго июня, Эймос вызвал Джонсона в свой кабинет. Джонсон более обычного стал походить на седого старого сторожевого пса. Его лицо было настороженным, когда он стоял в дверях, ожидая, пока его хозяин перестанет читать письмо и заметит его.

— О, привет, Сэм. Садись. Я хочу поговорить с тобой, — сказал Эймос, поднимая глаза.

Джонсон сел и по привычке заворчал:

— Этот новый станок не очень-то хорошо работает. Пришлось подняться туда и вправить мозги некоторым закройщикам. Они задерживают всю работу.

— Да, я знаю. Но тебе не кажется, что со времени забастовки стало спокойнее?

— Если не обращать внимания на мрачные взгляды и анонимные записки под дверью, я бы сказал, что все идет довольно гладко, — ответил Джонсон с холодной улыбкой. — Во всяком случае, они все вернулись на работу. Вы здорово напугали их, когда привезли тех парней из Денверса. Это сбило с наших спесь. Они быстро поняли, что им придется сдаться или умереть от голода, — Джонсон саркастически засмеялся.

Эймос кивнул.

— Я вынужден был это сделать. Теперь я могу тебе рассказать это. Я был разорен, если бы мы закрыли фабрику. Мне пришлось быть жестоким. Кредит кончился, все отсрочки в банке, на которые я мог надеяться, были исчерпаны. Ты знаешь, чего мне стоило сводить концы с концами. Мне бы пришлось продать все, что у меня есть, кроме дома и этой фабрики, а они и так заложены и перезаложены.

Джонсон выразил свое уныние длинным свистом:

— Я не знал, что дела так плохи.

— Я бы не сказал тебе сейчас этого, если бы не прекрасные новости. Это то, на что я надеялся.

Эймос подтолкнул контракт, который читал до этого, через стол Джонсону. Тот взял его и, держа на расстоянии вытянутой руки, прищурился.

— Господи, — прошептал он. — «Хант и Слокомб» из Цинциннати? Они ведь самые крупные оптовые торговцы на Западе?!

Эймос кивнул, и Джонсон дочитал текст до конца, затем снова присвистнул, на этот раз от восторга.

— Десять тысяч женских сафьяновых башмаков для начала! Это самый лучший заказ, который у нас когда-либо был. И самая высокая цена. Как вам удалось сделать это, сэр?

Эймос улыбнулся:

— Думаю, Фортуна оглянулась на меня. Я случайно столкнулся с их агентом в Бостоне в прошлом месяце, показал образцы, поговорил.

Он, конечно, не собирался рассказывать Джонсону, да и сам не хотел вспоминать об отчаянных ухищрениях тех двух дней в Бостоне с представителем «Ханта и Слокомба». Он слонялся по вокзалу, пока тот парень не приехал с Запада. Эймос фактически похитил его, отвез в гостиницу, где заранее заказал комнаты, угощал его спиртным, льстил, рассказывал самую невероятную ложь о своих соперниках из Марблхеда и Линна, ни один из которых вообще не появился, чтобы встретиться с этим парнем. Да, теперь казалось почти забавным, что тот план сработал, но нелегко было прятать отчаяние, не подавать виду, что тот заказ от «Ханта и Слокомба» был последней надеждой.

— Мы начнем завтра, — сказал Эймос. — Вагон сафьяновой кожи прибудет с кожевенных заводов утренним поездом.

— Они подождут оплаты? — быстро спросил Джонсон.

Эймос кивнул:

— Я вчера был в Салеме и показал им контракт. Думаю, мне лучше поговорить с рабочими завтра, во время обхода фабрики, поднять их настроение и пообещать им премию.

— Да, — ухмыльнулся Джонсон, — вы можете потом забыть об этом, когда заказ будет выполнен.

— Может быть, — неохотно согласился Эймос. — Я пытаюсь быть честным с ними, но сначала мне надо уладить дела с банком, а потом, конечно, у меня очень большие личные расходы, принимая во внимание состояние миссис Портермэн. Она, бедняжка, неважно себя чувствует, а медсестра приезжает только на следующей неделе. Я собираюсь вызвать того доктора из Бостона.

— Плохо, — сочувственно вздохнул Джонсон. Не повезло хозяину с женами. Первая миссис Портермэн точно была самой слабой и болезненной женщиной, какую только можно было найти. Но эта — крупная и рослая, и работала она за двоих в швейном цехе здесь, на фабрике. Никак нельзя было предположить, что она станет такой болезненной. Но шефу нравится баловать ее, подумал Джонсон, возможно, он привык так относиться к женщине во время первого брака. И потом, ему так хотелось иметь детей. Неудивительно, что он испытывает к жене благодарность.

— Странно, — сказал вдруг Эймос. — Могу поклясться, что эти бумаги лежат не так, как я их оставил.

С озабоченным видом он отпер встроенный в стол ящик-сейф. В нем он держал все личные бумаги, документы, закладные, и теперь он положил туда же новый контракт.

— Но ведь ключ есть только у вас, — сказал управляющий без особого интереса.

Эймос кивнул:

— Мой ключ — единственный, — он взглянул на ключ, свисавший с его тяжелой часовой цепочки. Слава Богу, мне не придется теперь продавать эту цепь, подумал он, Хэсс заметила бы ее отсутствие наверняка. — Я бы не хотел, чтобы кто-либо увидел эти бумаги, — сказал он весело. — Между нами, Сэм, он мог бы подумать, что Портермэн не совсем устойчив.

— Ну, никто их и не видел, — подбодрил его. Джонсон, — так что перестаньте волноваться, сэр. Вы забыли, как положили их. Со всяким бывает.

— Может, и так, — согласился Эймос. Он захлопнул ящик и запер его. — Надеюсь, ночной сторож надежен?

Он знал, что волноваться глупо, но ему было неспокойно. Что-то не так с этими бумагами, странно, что память могла так подвести его.

Управляющий нахмурился:

— Дэн, безусловно, честен, но он стареет и теперь не так хорошо слышит.

— Уволь его, — приказал Эймос. — Найми кого-нибудь помоложе.

— Я подыщу человека на следующей неделе, — кивнул Джонсон. — Я пойду, сэр, если у вас ничего больше ко мне нет. Нужно проследить за теми закройщиками.

— Я не вернусь сегодня днем, — сказал Эймос, вставая и опуская крышку стола. — Доктор Флэг сказал, что можно рискнуть вывезти миссис Портермэн на прогулку, раз погода стала такой хорошей. Я хочу показать ей регату.

— Я прослежу за работой, сэр, — заверил его Джонсон, открывая дверь. — Не вижу смысла в том, чтобы смотреть, как куча лодок гоняется друг за другом вокруг скал в заливе, — добавил управляющий.

Эймос был склонен согласиться с ним. Он не интересовался парусным спортом и не был в восторге от морского пейзажа, но эта регата интересовала его по другим причинам. Ее проводили члены Восточного яхт-клуба, который организовали богатые бостонцы, и Эймос считал, что городу будет выгодно, если клуб решит навсегда обосноваться в Марблхеде. За семь лет, прошедших со дня основания клуба, он проявил прискорбное непостоянство в выборе места проведения ежегодной регаты, и последние три года гонка начиналась в Свэмпскоте. Теперь регата снова вернулась в Марблхед, и более прогрессивные граждане города горячо надеялись, что яхт-клуб купит землю на Неке со стороны гавани и обоснуется там.

Эймос рассказал о своей точке зрения Эспер, когда Тим осторожно вез их по Плезент-стрит к городу. Сначала Эспер вообще не хотела отправляться на эту прогулку, но ее здоровье улучшилось, и, следуя рекомендациям доктора Флэга и настойчивости мужа, она согласилась.

— Значит, ты думаешь, что они построят здание клуба на перешейке? — заинтересованно спросила она Эймоса. — Мне кажется, несколько «иностранцев» недавно купили там землю.

— «Иностранцев»! — повторил Эймос, одновременно развеселенный и раздраженный. — Французы, русские и японцы, я полагаю!

— Извини, дорогой, — Эспер улыбнулась и коснулась его руки своей рукой в перчатке. Это марблхедское словечко соскользнуло с ее языка, хотя она знала, как оно не нравится Эймосу, и не без причины. — Прекрасный день, — добавила она быстро. — Я так рада, что поехала!

Пара гнедых шла медленно и ровно, умело управляемая Тимом, и Эспер находила движение открытого легкого двухместного экипажа успокаивающим. Она понимала, что хорошо выглядит в своей лучшей летней шляпе из золотистой итальянской соломки, украшенной двумя перьями и каймой светлых кружев. Вышитая темно-серая бархатная накидка покрывала ее грудь и плечи, спадая длинной бахромой на колени и скрывая ее живот. Но, принимая во внимание, что ребенок должен родиться через пять или шесть недель, Эспер не сильно располнела — сказывалось преимущество высокого роста и пропорционального телосложения.

Экипаж выехал из тени свежей листвы кленов и вязов Плезент-стрит на яркий солнечный свет в деловой части города, у вокзала и обувных фабрик. Здесь, между недавно воздвигнутым памятником герою-революционеру капитану Магфорду и старым зданием городской гостиницы экипаж Портермэнов был задержан процессией фургонов «Пайн Экспресс», груженных коробками обуви, перевозимой с фабрик на вокзал для погрузки на дневной поезд.

— Нам придется подождать немного, пока они проедут, — сказал Эймос. — Раскрой-ка зонтик, Хэсс, а то тебя хватит солнечный удар.

Эспер, наслаждаясь солнечным светом, с живым интересом осматривалась по сторонам, думая, что гранитная колонна Магфорда действительно выглядит внушительно, что приятно снова видеть людей и что праздношатающиеся перед Марблхед — Отелем и соседним зданием пожарной команды кажутся довольными и благополучными.

— Ты рискуешь, — продолжал Эймос мягко, удивленный, что жена не подчинилась ему. — Это ведь твой первый выезд за такое долгое время. Ты хорошо себя чувствуешь, кошечка?

— О да, — ответила Эспер, но, как только она произнесла эти слова, в ее висках глухо застучало и к ней вернулось слабое головокружение, беспокоящее ее всю зиму. Эспер поспешно раскрыла зонтик.

Наконец экипаж покатился снова, и Портермэны наклонились вперед чтобы взглянуть на свою фабрику за углом Скул-стрит. Четырехэтажное каркасное строение возвышалось над зданием Речабита и внушительно поднималось к небу.

Большая, думала Эспер с удовлетворением, самая большая фабрика в Марблхеде, исключая фабрику Гарриса. Из открытых окон доносился шум и лязг машин; можно было видеть людей, снующих мимо окон.

— Подумать только, что я когда-то работала там, — невольно вырвалось у Эспер, охваченной воспоминаниями и мыслями о крутых поворотах жизни. — Я надеюсь, у тебя сейчас лучшая управляющая в швейном цехе, чем была мисс Симпкинс.

Губы Эймоса сжались, он отвлекся от размышлений о фабрике и посмотрел на жену.

— Я не знаю ни о каких претензиях к мисс Симпкинс, — сказал он. — По правде говоря, я считаю, что ее надо вернуть. Она очень компетентна.

— Но она была нечестной, — настаивала Эспер, сознавая, что раздражает его, но не в состоянии остановиться. — Она занималась вымогательством — штрафовала нас за пустяки. Я говорила тебе об этом, к тому же…

— Эспер, — перебил жену Эймос, — может быть, мне будет позволено вести мое дело, как я считаю нужным?

Если бы он говорил гневно, она сама могла бы вспылить, но Эспер услышала искреннюю обиду в его голосе. Она понимала, что муж не мог вынести критику от нее. Она также понимала, что его отвращение к воспоминанию о том, что она когда-то работала в швейном цехе, не было снобизмом. Это было связано с его представлением об идеальной жене. Что-то, возможно, связанное с Лили-Розой. А Эспер никогда не ревновала его к бывшей жене. Чувство справедливости предотвратило это с самого начала. Ведь она и Эймос пришли друг к другу, отягощенные печальным опытом своих предыдущих браков. И много сильнее была его терпеливость и забота о женщине, измученной разводом и безумной постыдной страстью. Именно так, со стыдом и отвращением, Эспер думала о своем браке с Ивэном.

— Ну, конечно, дорогой, — нежно сказала она. — Я думала, что мы едем на перешеек наблюдать за гонкой с мыса! — добавила Эспер, удивленная тем, что экипаж свернул на Вашингтон-стрит.

— Давай-ка узнаем у твоих родителей, не захотят ли они поехать с нами, — ответил Эймос. — У нас полно времени. В газетах написано, что регата начнется не раньше двух часов.

— Конечно, — поспешно согласилась Эспер. — Ты очень внимателен, милый.

Эймос всегда был хорошим зятем.

Они поехали на Вашингтон-стрит. С другой стороны площади из своего дома вышла Чарити и перед тем, как взобраться в свой маленький кабриолет, помахала им рукой. Ударив лошадь хлыстом, она направила экипаж к Линну. Эспер помахала в ответ, почувствовав неожиданное тепло к Чарити, чей благодушный оптимизм был несколько раздражающим, но ее визиты служили развлечением. «Она мой единственный друг, — подумала Эспер, — хотя мне вполне достаточно моей семьи.»

Лошади перешли на шаг, спускаясь с холма мимо домов моряков, построенных сто лет назад в дни наибольшего процветания Марблхеда. Эспер, глядя на них из-под оборки своего зонтика, вдруг увидела родной город новыми глазами. Она не видела архитектурной красоты, которую обнаружит следующее поколение в этих величавых, георгианского стиля домах с их изящными веерообразными окнами, резными карнизами и ионическими портиками. Но она в первый раз действительно почувствовала гордость.

— Таун Хаус, — сказала она задумчиво Эймосу, когда экипаж протиснулся на узкую улицу рядом с маленьким желтым деревянным зданием, которое было ратушей Марблхеда в течение ста пятидесяти лет. — Этот дом многое видел; он слышал объявление трех войн, в которых жители Марблхеда оставили свой след.

Эймос фыркнул:

— Ты говоришь, как твой отец, Хэсс. Этой старой развалине требуется ремонт, если тебя интересует мое мнение. Поверни на Стейт-стрит, Тим, — крикнул он неожиданно кучеру и объяснил Эспер: — Я хочу взглянуть на склад парусины, раз уж мы оказались неподалеку.

Это был тот склад, который он купил одиннадцать лет назад. Они с Тэтчером как раз договаривались об этой сделке, в то время как Эспер и Ивэн возвращались с прогулки. Эймос сдал его в аренду старому мастеру по изготовлению парусов, но теперь очень мало парусов требовалось Марблхеду, и мастер задолжал арендную плату. Эймос собирался еще раз осмотреть помещения, намереваясь продать их, если сможет найти покупателя.

Они повернули на Стейт-стрит, и Эспер почувствовала, как сжалось ее сердце. Дом Ли стоял в центре квартала. Прикрывая свое лицо зонтиком, она смотрела на дом с болезненным интересом. Он выглядел как обычно. Розовые и красные розы Ли начинали распускаться по обе стороны лестницы. На окнах не было ставен, но каждое из семи парадных окон было закрыто черными шторами. Эспер показалось, что одна из них в уголке окна второго этажа слегка шевельнулась.

Они проехали мимо дома, и Эспер повернула голову, все еще всматриваясь в него. Три окна, выходивших на гавань, тоже были завешены, но когда она посмотрела на них, то снова увидела движение; затем штору в одном из окон на верхнем этаже отдернули в сторону, и Эспер показалось, что она видит изможденное мрачное лицо Ната Кабби.

Эймос обернулся на ее сдавленный вскрик.

— Что случилось, Хэсси?

— Нат снова в городе, — взволнованно прошептала она, не желая, чтобы Тим услышал ее. — Я могла бы поклясться, что видела его лицо там, в окне.

Эймос вытянул шею и оглянулся на дом. Но в окне никого не было, и он пожал плечами:

— Сомневаюсь, но если даже он и вернулся? Это его дом. Нет причин, по которым он не должен жить в нем.

Да, конечно, Эймос был прав. Лишен воображения, практичен и прав. Ужасная смерть Ли произошла полгода назад Возможно, Нат вполне оправился от потрясения. И, как считал Эймос, если он вернулся, то что это меняло?

Однако другой голос говорил Эспер: «Пойди и выясни! Нат — человек, хотя и странный. Он никогда не ненавидел тебя. Может быть, ты смогла бы помочь ему, может быть, ты смогла бы предотвратить…»

— Остановись там, у пристани, — велел Эймос кучеру. Он вышел из экипажа, улыбаясь Эспер. — Все будет в порядке!

Она кивнула и стала смотреть, как муж поднимается по лестнице на склад. Тревожный голос в ее сердце замолчал. Глупо делать из мухи слона, подумала Эспер. Она повернулась спиной к Стейт-стрит и посмотрела на сверкающую белыми парусами гавань. Эспер никогда не видела в ней столько лодок, с тех пор… с тех пор, как ей было шестнадцать лет, осознала Эспер потрясенно. Это слегка напоминало тот далекий праздничный день. Сегодня, совсем, как тогда, цветные вымпелы трепетали в окнах, выходящих в гавань, и мальчишки трубили в рожки и свистели. Прибрежные скалы были усыпаны жителями Марблхеда, ожидающими начала регаты. Но сами шхуны, — о, они отличались от тех потрепанных штормами рыбачьих суденышек, как лебеди от уток. Эти шхуны были длинными, изящными и белыми, и над ними парила незнакомая и сложная оснастка. Эти, похожие на игрушки, корабли как будто привели с собой плеяду спутников: экскурсионный пароход из Бостона с членами Восточного яхт-клуба и их дамами, пароходы из Салема и Беверли и сотню маленьких прогулочных суденышек из различных местечек северного побережья.

Оркестр на борту бостонского парохода вдруг грянул марш, и все корабли, откликнувшись на призыв, направились к старту в Марблхед Рок в кильватере десятка соревнующихся яхт.

— Какой прекрасный вид — сказала Эспер тихо, когда Эймос вернулся. — Не беда, если мы не увидим, как они стартуют. Мы будем на мысе вовремя, чтобы увидеть, как они вернутся домой, — Эспер помолчала секунду и поправила себя: — Я хочу сказать, финишируют.

Эймос не заметил этого, не слышал он и легкого дрожания ее голоса. Он ни на секунду не мог себе представить, что Эспер ускользнула на девятнадцать лет назад и стояла здесь, на этом причале, наблюдая за отплытием Джонни на старой «Диане» вместе с другими рыбачьими судами. Ее сердце в тот день было сжавшимся от страха комочком. Гудки гудели, церковные колокола звонили и флаги трепетали в окнах, совсем как сейчас, но тогда корабли уходили за рыбой, столь необходимой Марблхеду, а не в спортивный заплыв.

Коляска направилась по Франт-стрит к «Очагу и Орлу», и Эймос вынул газету, торчащую из его кармана.

— Вот перечень яхт, участвующих в гонке, — он пробежал глазами список названий лодок: «Очарование», «Зимородок», «Романс», «Сорвиголова». — Ими владеют очень влиятельные бостонцы, — добавил он. — Надеюсь, некоторые из них решили построить дома на Неке.

Они оба посмотрели через гавань на Нек. Пологие склоны перешейка все еще были лишены растительности, за исключением карликовых сосен и прибрежной травы, но над всем этим около двадцати новых летних коттеджей поднимали свои острые и резные крыши. Вдоль берега и у пристани парома стояло несколько палаток и бревенчатых хижин, остатки «Нашау и Лоуэлл Тент Колонии», появлявшейся и исчезнувшей в последние десять лет.

— Ты помнишь, — произнесла Эспер задумчиво, — как совсем недавно на перешейке не было ничего, кроме пары ферм, и берег там был покрыт рыбьей чешуей?

— Прогресс, — удовлетворенно отозвался Эймос, но у него была причина и для досады. Почему он не купил землю на Неке или на любой из прибрежных окраин города, пока та еще была дешевой? Возрастающий интерес дачников к морскому виду не привлек его внимания. Как ему не пришло в голову построить собственный дом где-нибудь в другом месте, а не вдали от моря, у дороги. «Однако, — думал Эймос, — есть надежда, что скоро я приведу в порядок свои дела и у меня снова будут свободные деньги.»

Экипаж шумно остановился у бокового входа в «Очаг и Орел», и Эймос мрачно уставился на старый дом своей жены. Одно точно, в городе никогда не будет спроса на такие нелепые покосившиеся дома. Когда старики умрут, подумал он, мы с Хэсс снесём его, а может быть, продадим землю или построим хорошую современную гостиницу. Он давно отбросил все мысли о модернизации старого здания. Даже провести газ для освещения оказалось безнадежным делом. Дом сопротивлялся любым изменениям с почти человеческой хитростью. Места для прокладки труб не было, тяжелые дубовые несущие балки отвергали новые гвозди, как будто сами были железными. В доме не было ни одной ровной линии, ни одна дверь, пол или потолок в комнатах не были на одном и том же уровне.

Эспер давно знала мысли Эймоса и была согласна с ними, но теперь, когда она снова увидела сгорбившийся старый дом, смутные страхи, отвращение и враждебность, которые властвовали над нею последние месяцы, все исчезло.

Она медленно спустилась с коляски, опираясь на руку мужа, и прошла по грязной разбитой дорожке к двери пивной, заметив с некоторым изумлением, что Сьюзэн посадила у забора подсолнечники. Когда Эспер жила в доме, у них никогда не было подсолнечников, потому что, по приметам, из-за них появляются старые девы. «Где растут подсолнечники, туда никогда не приходят кавалеры», — гласит старая поговорка.

Она открыла дверь пивной и снова была раздражена противным звяканьем колокольчика. Маме следует нанять девушку, чтобы та открывала дверь, и, в любом случае она должна закрыть пивную. Это недостойно. Само слово «пивная» имело вульгарный старомодный привкус, и в половине гостиниц Марблхеда уже не подавали спиртные напитки. Но Ма всегда была упрямой. Ни в темном зале, ни в кухне никого не было. Через минуту из гостиной вышла Сьюзэн; она обнаружила дочь и зятя, неуверенно стоящих в прихожей.

— Ну, чтоб мне провалиться, — сказала Сьюзэн, подходя к ним, — если это не Хэсс и Эймос. Я не слышала, как подъехал экипаж, — она оглядела Эспер с головы до ног, отмечая модную шляпу, дорогую вышитую пелерину и зонтик. — Значит, ты достаточно окрепла, чтобы рискнуть прогуляться, не так ли? — иронично заметила она.

Конечно, мама не могла говорить другим тоном. Никогда в жизни она ни дня не болела. Ей было уже семьдесят, и она все еще была образцом крепкого здоровья.

— Я чувствую себя лучше, — сказала Эспер холодно, — мы заехали узнать, не хотите ли вы с папой поехать на перешеек и посмотреть регату.

— А, — рассеянно произнесла Сьюзэн через некоторое время. — Да, регата. Как мило с вашей стороны. Но Роджер все еще нездоров, его сердце не в порядке, он отдыхает наверху, а у меня гости.

— Тогда мы поедем, не будем больше тебя беспокоить, — быстро произнесла Эспер, обиженная отношением матери. Сьюзэн стояла спиной к двери в гостиную в явно оборонительной позе и совершенно не проявляя благодарности за этот так долго оттягиваемый визит. Появление Портермэнов явно было несвоевременным.

Сьюзэн без труда читала мысли дочери. Она отошла от двери и мрачно улыбнулась.

— Это всего лишь Деревянная Нога и Тамсен Пич, — сказала она, — и раз уж ты здесь, ты могла бы зайти и поздороваться с ними.

Эспер поняла причину замешательства матери, взглянула на мужа и увидела, что Эймос ничего не понял, да и ему это было совершенно не интересно.

Деревянная Нога — Ной Доллибер — был дядей Эспер, и он прямо высказывал свое мнение о ее двух скандальных браках. Подстрекаемый своей женушкой Матти, он громко утверждал в тесном кругу старых марблхедцев, что предпочитает забыть, что эта глупая девчонка — его родственница.

Перспектива встречи с Тамсен Пич была еще более тревожной. Не только потому, что миссис Пич была матерью Джонни — у Эспер всегда было неловкое чувство, что Тамсен рассматривала все последующие любовные истории Эспер как предательство. И кроме того, Эспер узнала, что все Пичи считали виновницей в смерти Лема Пича тираническую систему управления Эймосом фабрикой.

— Нет, — сказала Эспер резко, — мы поедем, Ма.

Она поправила фалды своей пелерины и взяла мужа под руку. Он погладил ее руку и, поворачиваясь, чтобы уйти, заметил перемену, происшедшую с миссис Ханивуд Старая женщина выпрямилась и теперь казалась выше дочери, ее широкое полное лицо приобрело суровость Будды.

— Я сказала, что тебе лучше всего войти и поздороваться с ними, Хэсс! — она отчетливо выговаривала каждое слово. — Ты не можешь прятаться всю свою жизнь, дочка.

Эймос почувствовал, как замерла Эспер, услышал, как она резко выдохнула.

— Послушайте, миссис Ханивуд — сказал он с неловким смешком, — это весьма странно. Если Хэсси не хочет с ними встречаться, я не вижу причины, по которой она должна это делать. Я не хочу, чтобы она расстраивалась.

Он с удивлением увидел, как вспыхнуло лицо Эспер. Она оттолкнула его заботливую руку.

— Кто такие эти старики, чтобы расстраивать меня? — проговорила Эспер сквозь зубы. — Ма, как всегда, переживает из-за ерунды.

Она проскользнула мимо матери, распахнула дверь в гостиную и влетела туда. Два человека, сидевших по обе стороны камина, с удивлением подняли на нее глаза.

— Добрый день, миссис Пич. Добрый день, дядя Ной, — с вызовом произнесла Эспер, стоя в центре комнаты и глядя на них сверху вниз. Гости ее матери после общего удивления отреагировали по-разному.

Деревянная Нога подвинул свой протез, вынул изо рта незажженную трубку, поставил свою кружку с горячим подслащенным ромом на кафель очага и разразился кудахтающим смехом.

— Иисусе, — давился он, — посмотрите, какой прилив накатил! Да ведь это наша надменная миссис Па-артермон, в модной шляпке, зонтик и все такое!

Тамсен Пич некоторое время молчала. Она никогда не была красавицей, но ее горячо любили муж и все ее дети, и теперь в пятьдесят пять лет ее поблекшее маленькое личико сияло спокойной уверенностью. Страдание, бедность и потери не ожесточили ее, она никогда не испытывала враждебности к Эспер, но не чувствовала и любви, даже во время помолвки с Джонни. Эта девушка всегда была слишком самоуверенна, слишком эгоистична, чтобы разбудить ответное чувство в ревнивом материнском сердце. Взглянув на Эспер, она сразу увидела ее положение, которого не заметил Деревянная Нога. Тамсен поняла, что вызов на самом деле был бравадой, и мягко заговорила:

— Добрый день, Хэсси, рада видеть тебя снова. И мистера Портермэна также, — добавила она, кивая Эймосу, вошедшему со Сьюзэн и теперь неловко стоявшему у двери.

В нежных карих глазах Тамсен не было и тени осуждения. Правда, кашель ее мужа усилился после того, как Лем заключил договор с фабрикой Портермэна. Но Тамсен никогда никого не винила. Если не Портермэн, это была бы какая-то другая фабрика, и, возможно, сами обувные мастерские вызывали чахотку из-за воздуха, пропитанного смрадом.

Эймос не узнал миссис Пич — в городе было полно Пичей, — он также не связал ее с первой любовью Эспер, о которой знал очень мало. Он поклонился Тамсен и Деревянной Ноге, который ему был известен как один из самых непримиримых родственников Эспер, сел на край стула, предложенного Сьюзэн, и стал ждать, пока его жена закончит свой визит.

Казалось, Эспер не спешила это делать. Неожиданная вспышка ее гнева прошла так же быстро, как и возникла. Эспер села рядом с Доллибером на диван и приняла стакан вина из рук матери. Вскоре комната наполнилась гортанной марблхедской речью, даже Эспер заговорила так, как Эймос давно от нее не слышал.

Эспер, встретив дружелюбие Тамсен и всего лишь насмешку Деревянной Ноги, почувствовала огромное облегчение и пожелала улучшить отношения. Она спросила дядю о его саде — надежный способ смягчить всегда воинственный настрой Ноя Доллибера. Деревянная Нога выращивал дельфиниум и чайные розы — «самые крупные в Марблхеде». Ему пришлось бросить рыбную ловлю из-за ревматизма, но он не продал свою старую плоскодонку. Деревянная Нога стащил ее во двор и, наполнив землей, посадил в ней лекарственные травы: майоран, розмарин, горчицу, полынь и мяту болотную. Соль и рыбные отходы, въевшиеся в корпус лодки, казалось, усиливали их рост.

— У тебя есть пижма, Деревянная Нога? — спросила Сьюзэн. — Моя в этом году очень чахлая, а я бы хотела дать немного Хэсси.

Тамсен серьезно кивнула. Было хорошо известно, что чай из пижмы облегчает роды.

— Да, — ответил Деревянная Нога, — есть немного. Так вот куда ветер дует! — он оглядел племянницу более ласково, отпил свой ром и сжал крепкими челюстями черенок трубки.

— Пошли, Хэсс, — проворчал Эймос. — Мы пропустим гонки.

Эспер поспешно повернулась к нему, шепча извинения. Она совершенно забыла про гонки, успокоенная мирной болтовней, конечно, казавшейся пустяковой и докучливой Эймосу.

— Я думаю, вы тоже хотите посмотреть, — вежливо обратился Эймос к Деревянной Ноге, — вы же были моряком, к тому же сегодня прекрасный день.

Деревянная Нога фыркнул:

— Мне абсолютно все равно, какая из тех модных лодок первая придет в Марблхед Рок, и день, на мой взгляд, совершенно не прекрасный.

— Но на небе ни облачка, — возразил Эймос.

Старый моряк посмотрел на него с веселым презрением:

— Погода меняется, еще до утра начнется шторм.

— Да, — сказала Сьюзэн неожиданно, — и надвигается нечто худшее, чем шторм. Вы слышали Визжащую Женщину прошлой ночью? — она смотрела на своего брата и Тамсен и задала этот вопрос так же небрежно, как другой говорил бы о любом неприятном явлении природы. — Вы слышали, как она звала прошлой ночью?

Деревянная Нога и Тамсен Пич пристально и хмуро посмотрели друг на друга.

— Ты точно слышала, Сьюзэн? — спросил Деревянная Нога. — Не время ей кричать. Но может быть, это мальчишки подражали ее воплям? Я и сам занимался этим шестьдесят лет назад.

Сьюзэн покачала головой:

— Это были не мальчишки. Я слышала именно ее вопли: «Пощадите! Пощадите! О Боже, спаси меня!» Теперь жди беды.

Эспер хотела рассмеяться. Выражение замешательства и раздражения на лице Эймоса было забавным само по себе, вера ее матери в визжащий призрак была смешной, но Эспер не могла смеяться.

— Ради Бога, что такое «Визжащая Женщина»? — озабоченно спросил Эймос. Все трое марблхедцев повернулись и угрюмо посмотрели на него. Они совсем забыли о присутствии Портермэна.

— «Иностранцы» ее не слышат, — сказал Деревянная Нога сварливым голосом и снова щелкнул челюстями по черенку трубки.

— Это старая легенда, — объяснила Эспер поспешно. — Две сотни лет назад одна английская дама была захвачена пиратами и привезена сюда, в Марблхед Пираты убили ее недалеко отсюда — в Оуким-Бэй. Некоторые, — она взглянула на безмятежное лицо своей матери, — некоторые думают, что могут слышать, как она взывает о милосердии.

— Она визжит, — сказала Сьюзэн, спокойно наполняя кружку Деревянной Ноги из кувшина, — иногда в ночь очередной годовщины убийства, а иногда, когда в Марблхед приходит зло.

— Это правда, — согласилась Тамсен, — я слышала ее в семьдесят третьем году — за два дня до того, как в городе началась оспа, и слышала не я одна.

Эймос резко встал, не глядя на миссис Пич и обращаясь к своей теще:

— Я удивлен, что слышу это от такой разумной женщины, как вы!

Для него было болезненным пересматривать давнее уважительное отношение к миссис Ханивуд. Как она может говорить такое?! Ведь чепуха некоторым образом воздействует и на Эспер. Эймос всегда сглаживал тревогу, вызываемую причудами и фантазиями ее отца, считая, что Эспер пошла в свою здравомыслящую практичную мать. Но Сьюзэн еще больше встревожила его, терпеливо улыбнувшись и сказав:

— Вы говорите, как Роджер. Он сердился на меня за то, что я говорила, что слышу ее, но он и сам слышал ее, несмотря на свою глухоту. Я видела это по тому, как он вздрогнул, и по его лицу тоже. Но он не пожелал в этом признаться.

— Еще бы! — рявкнул Эймос, выведенный из себя. — Он разумный, образованный человек.

Сьюзэн сидела совершенно неподвижно, сжав свои полные веснушчатые руки на обширных коленях.

— Роджер всегда был странным, — сказала она печальным, почти ласковым голосом. — Он придает такое большое значение прошлому, но когда прошлое действительно приходит к нему, он пугается и не желает ничего видеть и слышать.

Может быть, это правда, подумала Эспер. Слова ее матери странно потрясли ее. Прошлое возвращается не только злом, таким, как Визжащая Женщина, но и хорошим, как письмо леди Арбеллы; прошлое всегда с нами, плывет мимо нас, как по туманной реке. Эспер показалось на минуту, что она близка своим родителям, понимает их точки зрения, не противоположные, как она всегда считала, а дополняющие друг друга. Она поспешила наверх повидать отца, но нашла его крепко спящим. Его очки соскользнули с носа, перо в чернилах упало на стеганое одеяло, а на коленях лежал открытым второй том «Мемуаров». Эспер поцеловала отца в макушку, где сквозь редкие седые волосы просвечивала розовая кожа. Она подобрала очки и поправила подушки под его головой. Роджер зашевелился и слегка улыбнулся, но его глухота не позволила ему услышать движения дочери. Затем Эспер положила перо на дубовый комод у кровати и подняла с коленей отца тяжелый том. Она взглянула на наполовину исписанную страницу. Сначала шли несколько строчек в скобках:

«(Этот случай произошел в апреле 1814 года, когда британские фрегаты «Тенедос» и «Эндимион» три дня преследовали нашу «Конституцию», нашедшую убежище в гавани Марблхеда и таким образом спасенную доблестной артиллерией форта Сиволл. Будучи восьмилетним мальчишкой, я видел это сам, что повергло меня в сильное волнение, поскольку мой отец, Томас Ханивуд, был матросом на «Конституции», одним из тех марблхедцев, которые спасли ее.)

Ниже была написана строфа:

Глаза Эспер наполнились слезами. Она осторожно закрыла том, заложив между страниц ручку, и тихо вышла из комнаты.

Эймос и Эспер покинули гостиницу, снова сели в коляску и покатили к перешейку. Подъехав к приземистому белому маяку на мысе, они увидели у его основания толпу, состоявшую в основном из незнакомцев — обитателей летних коттеджей на Неке и экскурсантов, не пожелавших остаться на пароходах.

Эймос, заметив в толпе мистера Харриса, вышел из коляски, и Эспер осталась одна. Из-под зонтика она наблюдала за далекими белыми яхтами, проплывающими мимо Марблхед Рока. Около ее коляски стояла молодая пара из Линна. На мужчине была сине-белая полосатая куртка с золотыми пуговицами и синяя фуражка со сверкающим козырьком и якорем. Глядя в бинокль, он сообщал своей даме о том, как проходит гонка.

Эспер поневоле пришлось слушать его комментарии. Припекавшее солнце и фиолетовая дымка на горизонте, мерцающая перед глазами, вернули Эспер угнетенное состояние, оставившее было ее в то утро. Красивые лодки с красивыми именами, захватывающее зрелище на фоне романтического пейзажа. Но Марблхед был нечто большее, чем удобный экран для проекции чуждого спектакля, пусть и очень интересного. Эспер неожиданно почувствовала сильное негодование, вспомнив эту гавань, какой она была когда-то — кишащей рыбачьими лодками, угольщиками и лихтерами. Тогда она была нашей, думала Эспер, море и город были объединены одной целью и неотделимы друг от друга. Она посмотрела на сказочные яхты, направляющиеся в гавань, с наполовину свернутыми парусами и гирляндами красных и зеленых фонариков, висящих между мачтами. С бостонского парохода плыли изумительные и чувственные звуки «Голубого Дуная».

«Убирайтесь, — кричала ее душа, — убирайтесь, с вашими вальсами и фонариками и вашими гонками. Это — не ваше!» И как легкий порыв ветра, пронесшийся над гаванью, что-то прошептало ей: «А твое ли? Может быть, твоя жизнь — такое же скольжение красивого цветного фонарика?» Но Эспер едва расслышала этот шепот.

Вернулся Эймос, и они поехали домой в сгущающихся уже сумерках. Он был озабочен, так как Эспер выглядела очень усталой, и действительно, она чувствовала себя совершенно измученной и опустошенной. Ее голова ужасно болела, и она страстно мечтала о том моменте, когда снова сможет скользнуть между прохладными пахнущими лавандой простынями и выпить сладкого лимонада, принесенного Анни.