Дворец королевы Британии. — Дружеский жест. — Унижение гордой королевы. — Британская девушка, спасенная от римской жестокости. — Крик лисицы.

У них ушло три дня на преодоление шестидесяти миль между Колчестером и страной иценов, ибо, несмотря на то, что все стражники были конными, они не могли двигаться быстрее носилок Ката. Прокуратор путешествовал на некоем роскошном ложе, украшенном имперскими орлами, которое несли рабы. Оно обогревалось, вдобавок, жаровней с углями, а Кат, расположившись в гнезде из одеял на лисьем меху, постоянно отдавал распоряжения крутившимся вокруг рабам, особенно Гектору, сицилийцу с глазками-бусинками, который, благодаря своей ловкой лести, стал доверенным лицом и фаворитом прокуратора.

Гвардию возглавлял центурион Отон, великан-бельгиец, обладавший внешностью и темпераментом дикого кабана. Он мучил своего коня, орал на подчиненных, но с Катом был тише воды и ниже травы, и прокуратор был к нему весьма милостив. Хотя все стражники формально считались римлянами, большинство из них было федератами различных национальностей и с разных краев широко раскинувшейся империи. Это были жестокие боевые машины, и по большей части, столь же нерассуждающие, как и гладиаторы, крошившие друг друга на аренах римских цирков. Квинт чувствовал себя среди них совершенно чужим, и, когда они остановились лагерем в темных ночных лесах, держался рядом с Навином, который тоже отправился с ними в качестве переводчика. На третий день они выбрались из леса и увидели столбы дыма из тысячи очагов, и огромный круглый земляной вал, ограждавший город иценов.

— Ха, — воскликнул Кат, высунувшись из носилок. Глаза его блестели от алчности. — Похоже, они процветают. Это лучший туземный город, какой я видал!

Большинство домов были каменными, а посреди них высилось большое двухэтажное строение. В нем было множество окон, завешенных оленьими шкурами, а на каменной стене над высоким порталом был укреплен большой, сияющий золотой щит.

— Несомненно, дворец, — сказал Кат. — И где они взяли достаточно золота, чтобы отлить такую штуку?

Кавалькада подъехала к вратам городской стены, и Отон, забарабанив в них рукояткой меча, крикнул:

— Дециан Кат, имперский прокуратор Рима, желает войти!

Ворота сразу распахнулись, и вышел старик, кланяясь и выкрикивая кельтские приветствия. Навин выступил вперед.

— Он говорит, что королева с готовностью ожидает тебя, о прокуратор. Добро пожаловать и входи.

Кат ухмыльнулся и медленно подмигнул Отону. Гвардия, Кат, и слуги двинулись по узким улочкам. Испуганные люди выглядывали из дверей, а затем быстро исчезали. Нервно хихикающая маленькая девочка выбежала из круглого каменного дома, сунула в руку прокуратора глиняный кубок с янтарной жидкостью и поспешно метнулась обратно.

— Тебе хотят оказать уважение, прокуратор, — объяснил переводчик. — Это их превосходный вересковый эль.

— Фи! — скривился Кат, понюхав эль и выплеснул его наземь.

Несколько деревянных ступеней вели к порталу дворца, а на этих ступенях стояли четыре женщины.

Центральная фигура была столь непостижима, что у приближающихся стражников вырвался вздох, и Квинт воззрился на нее в изумлении.

Королева Боадикка, или, как ее называли римляне, Боадицея, была величественной полногрудой женщиной, ростом не уступавшей Квинту. Ей уже исполнилось сорок, но ее волосы, ниспадавшие до колен, по-прежнему были цвета спелой пшеницы или же оплечья из чистого золота, полумесяцем лежавшем на ее груди. Ее красно-лиловое шерстяное платье было перехвачено золотым поясом. На круглом широкоскулом лице гордые глаза сияли ледяной синевой.

Когда носилки прокуратора остановились перед ней, королева склонила величественную голову и произнесла с акцентом, но на правильной латыни:

— Приветствую вас, римляне. Я знаю, что вы пришли утешить меня в потере моего возлюбленного мужа, и помочь в управлении моим народом.

Она улыбнулась, и, спустившись по ступеням, протянула прокуратору ветку омелы с белыми ягодами.

— Это еще что? — буркнул прокуратор, уставившись на омелу.

— Наш самый священный символ, — торжественно сказала королева. — Я даю его тебе в знак дружбы между Римом и иценами.

— Ты отдашь гораздо больше, чем пучок ягод, и раньше, чем думаешь, — пробормотал Кат, выбираясь из носилок, и небрежно махнул рабу, чтобы тот взял ветку омелы.

Глаза королевы сузились при виде подобного оскорбления, но она лишь слегка поклонилась и продолжала, указывая на двух девушек, стоявших на ступенях:

— Это мои дочери.

Принцессы были высокими, рыжеволосыми девушками лет восемнадцати. Они выглядели столь же гордыми и царственными, как их мать, но не обладали красотой, которой та должна была отличаться в юности. Стражники, глядя на пышнотелых и златокудрых принцесс, разразились сальными шутками, свистели и причмокивали, однако глаза Квинта остановились на третьей девушке, прятавшейся за спиной принцесс, ибо она была много меньше их ростом. Ее волосы были не огненные, как у других женщин, но мягкого каштанового цвета. Они падали волнами до пояса, и в них играли отблески солнца. Она не носила украшений, за исключением покрытой эмалью бронзовой пряжки, скреплявшей ее шерстяное платье. У нее было тонкое, нежное лицо и очень большие серо-голубые глаза, взиравшие на римлян с удивлением и некоторым отвращением.

Королева и ее дочери повернулись, чтобы проводить Ката во дворец. Другая девушка тоже повернулась, и ее глаза встретились с восхищенным взглядом Квинта.

В тот миг, когда их взгляды пересеклись, Квинт испытал вспышку интереса. И более, чем интереса — острое чувство симпатии и желание погладить эти мягкие каштановые волосы. Выражение его лица, должно быть, изменилось, потому что девушка одарила его невольной беглой улыбкой, а затем поспешила через портал вслед за остальными.

В ту ночь не случилось ничего особенного. Кат остался во дворце вместе с Огоном и всеми рабами, и королева Боадицея приняла их весьма почтительно. Квинт и остальные стражники расположились в лагере за городской стеной, чтобы ожидать приказов, которые, как полагал Квинт, не поступят.

Ицены приняли их с доверием, и, конечно, даже Кат не станет выставлять излишних требований. Римляне не воюют с женщинами, и не нападают без предупреждения. Завтра, без сомнения, они отправятся назад, в Колчестер, вместе с какими-нибудь трофеями, которые старый негодяй выманит у бедной королевы, и все будет кончено. Несмотря на слабое сожаление из-за того, что он никогда больше не увидит неизвестную девушку, Квинт вздохнул с облегчением.

Он совершенно ошибся во всех своих предположениях.

На следующее утро гвардии было приказано возвращаться во дворец пешим порядком, оставив лошадей за городом. Во дворе их встретил Отон.

— Веселье скоро начнется, мальчики! — заорал он. — Прокуратор велел вам пока глотнуть доброго римского вина, которое припрятали эти скоты. Вот оно! — Он кивнул в сторону двух огромных амфор, выставленных во двор. В них плескалось красное вино. Ясно было, что Отон уже успел основательно к нему приложиться, и его люди, рыча от удовольствия, поспешили сравняться с ним. Квинт к ним не присоединился. Ему не хотелось пить. Эти пьяные громилы ничем не напоминали тех дисциплинированных римских солдат, среди которых он служил. Конечно, с презрением подумал он, ведь Кат не военный полководец, а всего лишь гражданский чиновник.

Он взглянул на портал дворца, когда звенящий яростью женский голос воскликнул по-латыни:

— Никогда! Никогда этого не будет! Невозможно, чтобы император Нерон так оскорбил своих верных союзников!

Квинт покосился на Отона и стражников, которые продолжали толпиться вокруг амфор с вином, и толкнул тяжелую деревянную дверь.

В низком длинном зале было тесно и дымно от большого очага посередине, однако он сразу увидел группу взволнованных людей вокруг Ката и королевы Боадицеи. Эти двое стояли у огня. Боадицея возвышалась над прокуратором, окруженным своими рабами. За королевой стояли с десяток ее родичей и высокородных иценов — высоких, рыжебородых людей в рогатых шлемах и безоружных, в соответствии с римскими законами. Они казались растерянными, озабоченными, стремясь уследить за латинской речью, которой их королева так хорошо владела.

Женщины тоже были здесь, сбившись за огромным ткацким станком в углу. Квинт разглядел среди них обеих принцесс и миниатюрную девушку с каштановыми волосами.

— Как я понимаю, — тихо произнес Кат, набычившись лысой головой на Боадицею, — ты отказываешься подчиниться приказам нашего блистательного императора…

Боадицея вздрогнула, ее лицо побелело, глаза вспыхнули, и она воскликнула с гневной насмешкой:

— Приказу, чтобы я отреклась? Чтобы я подчинила свой народ и свое королевство тебе, чтобы я отдала тебе наследство моих детей и склонилась ниц, как жалкая рабыня? Да, прокуратор. Я отказываюсь! — Ага… — протянул Кат, удовлетворенно улыбаясь. Он повернулся и выкрикнул приказ Гектору-сицилийцу, главному среди рабов. Тот метнулся к двери и там столкнулся с Квинтом.

— Назад, на пост! — прошипел Гектор. — Время настало.

Квинт нахмурился, но вышел во двор, где раб передавал команду Ката Отону.

Свинячьи глазки центуриона зажглись, он встряхнул головой, чтобы разогнать винные пары.

— Стройтесь! — заорал он. — Во дворец! Не позволяйте иценам бежать, но и не убивайте без нужды!

Двести стражников вытащили мечи из ножен и ринулись вперед. Квинту пришлось присоединиться к ним. Они ворвались в зал так быстро, что ицены поначалу растерялись. Затем они принялись защищаться — в ход пошли кулаки, зубы, скамейки, кувшины, но в ответ беззащитные ицены получали удары мечами плашмя. Рубить и колоть им тоже пришлось, в чем приняли участие рабы Ката. Сам прокуратор, чтобы уберечься от схватки, влез на стол, пританцовывая от возбуждения.

Вскоре все оставшиеся в живых ицены были связаны и свалены, как дрова в углу зала, а Отон, которому удалось схватить королеву, проволок ее по полу.

— Поставь ее! — завизжал Кат. — Сейчас Боадицея узнает, как Рим наказывает тех, кто противится его мощи!

Он махнул Гектору, вбежавшему с большой черной трехвостной плетью. Отон, поставив королеву на ноги, держал, ее за локти, когда раб, хихикая, взмахивал плетью. Она свистела в воздухе, длинные хвосты, как змеи снова и снова обвивались вокруг тела Боадицеи. Ее шерстяное платье было разорвано в клочья, кровь, струившаяся по плечам, склеила золотые волосы. Она не издала ни звука, но стояла молча как камень, лицо ее посерело, как пепел, а глаза были тусклые и ужасны словно глаза мертвой.

Кричали ее дочери, и Квинт, в ярости и тоске при этих воплях, повернулся, чтобы увидеть, как два здоровенных солдата сгребли двух рыжеволосых принцесс и потащили их из зала.

Кат тоже повернулся и рассмеялся.

— Пусть себе, — сказал он. — У моих солдат в последнее время жизнь была скучная, они жаждут немного поразвлечься… Прекрати, — бросил он рабу, который опустил плеть. — Без сомнения, королева усвоила урок. Убрать ее с дороги и обыскать дворец — начните вот с этого сундука.

Пока Кат говорил, Квинт неожиданно поймал взгляд запомнившейся ему девушки. Она пыталась укрыться за ткацкие станки, и на нее надвигался коренастый солдат-франк.

Квинт одним прыжком оказался рядом с франком и свалил его на пол.

— Сюда, быстрее! — крикнул он девушке, но та только смотрела на него в немом ужасе, и он подхватил ее и вынес через дверь, что вела в боковой двор. Глотнув холодного воздуха, она принялась отчаянно сопротивляться, вцепившись ему в лицо и силясь выцарапать глаза.

— Нет! — воскликнул Квинт. — Я не причиню тебе вреда. — Он не осмеливался отпустить ее, потому что франк прогромыхал во двор вслед за ними. — Дурочка! — сердито произнес он, пока бежал с ней через двор. — Я пытаюсь тебе помочь!

Она плохо понимала его слова, но уловила их смысл. Затихла, что-то неожиданно прошептала и указала на круглое строение на высоких столбах. Это был амбар, и Квинт понял, что она имеет в виду. Он втолкнул ее туда через закрытую дверь, вскарабкался сам и втянул за собой приставную лестницу, а подоспевший франк внизу бешено ругался.

— Бесполезно, мой друг, — сказал Квинт, издевательски глядя на него, — тебе сюда не залезть. Ступай отсюда побыстрее.

Франк взглянул на обнаженный меч Квинта, готовый к бою, на холодные, пристальные глаза молодого римлянина, пожал плечами и пошел прочь.

Квинт опустил меч и заглянул в амбар. Девушка лежала, сжавшись, на груде зерна и всхлипывала. Он сел рядом и осторожно погладил ее по плечу.

— Думаю, тебе лучше оставаться здесь, пока я не найду какой-нибудь способ увести тебя подальше от… от того, что происходит во дворце.

Девушка немного знала латынь, и на сей раз поняла, что он сказал. Она вздрогнула, прикрыла лицо руками, и что-то прошептала на родном языке. Затем медленно перевела.

— Ненавижу тебя, римлянин, — процедила она сквозь зубы. — И буду ненавидеть до смерти.

— Понимаю, — сказал Квинт. — И не виню тебя. Но ты не должна думать, что все римляне такие.

Она вскинула голову и уставилась на него огромными серыми глазами.

— Римляне — звери… как волки… предают, грабят… и ты тоже.

— Я так не считаю, — мягко произнес Квинт, — но это не важно. Кстати, как тебя зовут?

Она перестала плакать и уже спокойно взглянула на него во тьме амбара. Он заметил, что несмотря на свой страх, эта хрупкая на вид девушка сохраняет удивительное самообладание. Затем она произнесла кельтское имя.

— Регана? — с трудом попытался повторить он. — Это твое имя?

— Да, — ответила она. — Я приемная дочь королевы Боадицеи. Мои родители умерли. Она была мне матерью. Никогда я не забуду того, что вы сегодня с ней сделали… и с моими назваными сестрами принцессами.

Квинт ничего не ответил. Импульсивно он протянул руку и коснулся пушистых, растрепанных волос, падавших ей на спину. Она отпрянула, будто он ее ударил и вскинула руки, изготовившись к защите.

— Послушайте, Регана, — холодно сказал Квинт, скрестив руки на груди, — я не хочу тебе зла. Ты не должна меня бояться. А теперь — куда мне тебя отвести, чтоб ты была в безопасности? Думай!

Она постепенно расслабилась, сидя на груде зерна, и, полуприкрыв глаза, изучала его из-под густых ресниц. Его шлем был украшен красным плюмажем, и в полутьме поблескивал выгравированный орел — ненавистный римский знак. Но лицо под шлемом — правильное, обветренное, и спокойные темные глаза были привлекательны.

Взгляд ее смягчился, она собралась что-то сказать, когда снаружи раздался долгий, всхлипывающий вопль, отчаянная мольба к кельтским богам о помощи, и взрыв пьяного хохота.

Она побелела, страх вернулся на ее лицо. Ее затрясло, хоть она и пыталась совладать с собой.

— Я должна пойти к Боадицее… должна помочь…

— Нет! Если ты вернешься, я, конечно, не смогу защитить тебя против всего этого отребья. Но и оставаться здесь нам больше нельзя. Ты должна знать какой-нибудь дом в городе, где ты сможешь спрятаться. Бедный дом, — мрачно добавил он, — куда Кат не озаботится заглянуть.

Ее дыхание замедлилось, и она склонила голову, признав, что он прав.

— Пендок, — прошептала она через миг. — Гончар, он всегда защищал меня. Его хижина — ниже по реке.

Квинт кивнул, и толкнув дверь амбара, осторожно осмотрелся по сторонам. Никого не было видно, кроме трех рабов Ката, которые, сидя на корточках, бранились из-за пригоршни присвоенных ими иценских монет. Квинт не воспользовался приставной лестницей. Он спрыгнул вниз и протянул руки Регане.

— Я тебя понесу, — он говорил очень отчетливо, чтобы она поняла. — Ты должна лежать у меня на плече и притвориться, что ты без сознания.

Она ответила испуганной полуулыбкой. Когда он спустил ее из амбара и взвалил на плечо ее легкое тело, то с неожиданной теплотой подумал, — она доверяет мне, бедный ребенок. Хотя ей было больше шестнадцати лет, а ему еще не исполнилось двадцати, роль защитника заставляла его чувствовать себя значительно старше. Отчасти она напоминала ему младшую сестру Ливию, но, лишь отчасти, ибо, когда он нес ее вниз по склону сквозь лабиринт узких улиц, повинуясь ее едва слышным указаниям, то испытывал новую, непонятную нежность, которую даже его собственная сестра в нем никогда не вызывала.

Один раз их задержали. Трое римских стражников были заняты тем, что грабили каменный дом кого-то из богатейших иценов. Они вышвыривали из-за двери щиты, браслеты, домашнюю утварь — на предмет дальнейшей инспекции прокуратора.

— Стой, Квинт Туллий! — крикнул один из солдат. — Тебя ищет центурион. Ступай во дворец!

— Туда я и направляюсь, — отозвался Квинт, надеясь, что путаница улиц собьет стражника с нужного направления.

— А это что? — солдат указал на обмякшее тело Реганы.

— Думаю, Огону может быть интересно, — ответил Квинт и добавил кое-что в лучшем армейском стиле.

Стражник загоготал и двинулся за Квинтом, который прибавил шагу, и свернув за угол, бросился бежать.

— Сюда! — прошептала Регана. — Сюда! Она соскочила с его плеча и потянула к двери, завешенной коровьей шкурой.

Внутри тесной, круглой хижины воняло мокрой глиной и свиньями, рывшимися в мусоре на утоптанном земляном полу. Хозяин оказался высоким человеком со шрамом на лице и длинными рыжеватыми волосами. Он с изумленным ворчанием отскочил от гончарного колеса, когда в дверь ворвались Регана и высокий римский легионер.

Девушка быстро объяснилась по-кельтски. Гончар отвечал, выпрямившись и глядя на Квинта сузившимися, враждебными глазами.

— Все в порядке, — сказала Регана. — Пендок говорит, что позаботится обо мне. Но он ничего не знал о том, что происходит. Он… он очень зол.

Квинт вздохнул. Разумеется, Пендок, как и любой британец, имел право на подобное чувство, но то, что он продолжал резко и возбужденно говорить Регане, явно уничтожило зыбкое доверие девушки. Она повернулась, не глядя на Квинта. Ее прелестное нежное лицо превратилось в каменную маску. Квинт уловил слово «ловушка», которому его научил Навин, и понял: бесполезно было доказывать, что он не имел скрытых целей, спасая Регану, что он сожалеет об ужасной жестокости по отношению к иценам. Ясно было, что Пендок ему не поверит, да и Регана, пожалуй, тоже.

— Прощай, — сказал он девушке. — Да сохранят тебя Юпитер и Фортуна под своей защитой, Регана.

Теперь она на него посмотрела.

— Римские боги… — произнесла она с невыразимым презрением и отвращением, и отвернулась.

Презрение Реганы угнетало Квинта все последующие три дня, что он провел в городе иценов. В конце концов, он был легионером, принесшим клятву императору исполнять приказы без рассуждений. И недостойно римлянина проявлять чувствительность и мягкость, и брататься с туземцами, которых приобщают к цивилизации ради их же пользы. Ему почти удалось заставить себя забыть Регану и те неведомые чувства, что она пробудила в нем.

И, в конце концов, сардонически думал Квинт, когда они двинулись маршем обратно в Колчестер, иценский инцидент закончился полным триумфом Ката.

Прокуратор был чрезвычайно доволен собой. Квинт, ехавший рядом с носилками, слышал его ликующие победные восклицания. Следом за кавалькадой тянулись двенадцать повозок с трофеями — бронзой, прекрасными британскими эмалями, золотыми оплечьями, браслетами и пряжками. Были там и мешки с иценскими монетами и огромный золотой щит, сорванный с двери дворца. Там же были шестеро новых рабов или заложников, как прокуратор, с несвойственной ему деликатностью, предпочитал их именовать. Это были высокородные ицены, из тех, что захватили во дворце. На них надели тяжелые железные ошейники, прикрепленные к цепям, которыми они были прикованы друг к другу между двух солдат.

— Триновантам полезно будет это увидеть, — постоянно твердил Кат Гектору. — Наглядный урок. Позже я проучу их в Колчестере — они очень небрежны в поклонении храму нашего божественного Клавдия.

— Ужасающе небрежны, возлюбленный хозяин, — подхватил Гектор, умудряясь кланяться, пока он рысил рядом с носилками. — Да, — триновантам будет полезно услышать, как ты сломил дух иценов.

Кат дернул себя за мочку уха.

— Эта Боадицея… она так и не издала ни звука… ни когда, мы секли ее, ни после, когда я великодушно позволил ей убраться в собственные комнаты с ее глупыми, скулящими девками. Можно подумать, они так уж серьезно пострадали!

Квинт потянул уздечку Ферокса, и, к глубокому изумлению, услышал собственный голос.

— А твоя милость не согласилась бы с тем, что это серьезное несчастье, если бы твой дом разграбили, твоих родственников обратили в рабство, тебя бы публично высекли, а твоих дочерей обесчестили?

Кат дернулся и уставился на молодого человека на высоком черном жеребце.

— Ты говоришь, как предатель! Эти варвары не могут чувствовать, как римляне! — Прищурившись, он добавил: — Ты разочаровал меня, Квинт Туллий Пертинакс. Я наблюдал за тобой. Служба без усердия, лень — а теперь еще и наглость. Я надеялся ускорить твою карьеру, возможно, поставить тебя во главе своей личной гвардии. Но раз так, я прослежу, чтобы тебя немедленно вернули в твой легион, где, надеюсь, легат Петиллий Цереалис заставит тебя пообтесаться.

— Слушаюсь, — почтительно сказал Квинт, и, попридержав Ферокса, отъехал к обозу, где постарался скрыть свою радость от других солдат, которые были довольны выпадением из милости римского выскочки. Они расположились на ночь на берегу реки Стур, где проходила граница между иценами и триновантами. Там стоял жалкий РИМСКИЙ форт, в котором Кат решил заночевать, а не спешить оставшиеся несколько миль до Колчестера. Его рабы сразу же приступили к обычным занятиям. Они разогрели воду и ароматные масла для ванны прокуратора. Приготовили ему роскошную постель, и возлежа, он поедал деликатесы, коих требовал даже в глуши — маринованных угрей, жаворонков в меду, пироги с маком — все сдобренное добрым кувшином галльского вина. Квинт увидел это пиршество, когда проходил мимо помещения, где располагался прокуратор. Да пошлет ему Гинея несварение желудка, ядовито подумал он, взывая к богине здоровья.

Гвардии приходилось довольствоваться обычным походным рационом — пшеничными сухарями и сушеной рыбой, сегодня разбавленными вареной бараниной из иценских запасов. Квинт обошел форт и взглянул на шестерых пленников, сидевших на земле — молчаливых, с пустыми глазами. Их крупные светлые головы были бессильно опущены на грудь. Кровь струилась из порезов, натертых железными ошейниками.

— Что они ели? — спросил Квинт у охранника.

— Ничего, — ответил тот, вгрызаясь в кусок мяса. — Прокуратор не приказывал их кормить.

— Ну, так я приказываю, — велел Квинт. — Принеси им что-нибудь из нашего рациона. И, если бы я не служил все еще под началом Дециана Ката, я бы сказал, что он полный идиот. Если он хочет, чтоб его пленники были мертвы, он должен их убить. Если ему нужны полезные рабы, то он должен сохранить их живыми и здоровыми.

— Что ж, верно, — пожав плечами, заметил стражник. Он набрал пригоршню сухарей и раздал их иценам.

Отон остался с десятком солдат в иценском городе, чтобы поддерживать порядок, а также провести дополнительные обыски, на случай, если пропущено что-то ценное. В его отсутствие временное командование принял Квинт и еще один офицер.

Стоял один из тех, полных ожидания дней конца зимы, когда солнце пригревает и в воздухе пахнет весной. Под кустами остролиста и могучими лесными дубами еще лежал снег, но сквозь бурую землю уже пробивались зеленые стрелы травы. Дрозды запевали на гнездах, и в глубине лесов, зеленеющих по обеим сторонам от римской дороги, дикие звери играли свои свадьбы.

Квинт слишком сильно ощущал брожение и томление весны. В сумерках он вышел из форта и побрел вдоль берега реки, заросшего камышами, где водились куропатки. Он думал, как разнится здешняя весна с внезапным пышным цветением на родине. Представлял себе мать и Ливию, сидящих в украшенном фресками атриуме, прислушивающихся к плеску фонтана. Солнце, должно быть, припекает, и персидские лилии матери уже распустились и благоухают. И посылая мысленный привет далекому дому, он неожиданно вспомнил о Регане.

Накануне отбытия из города иценов он вернулся к жилищу Пендока, чтобы попрощаться с ней, постараться — хотя он не признавал это, стереть из памяти ее последний презрительный взгляд. Хижина оказалась совершенно пуста. Гончарный круг и свиньи тоже исчезли.

То, что Пендок увел девушку прочь — несомненно, в одну из множества пещер в лесу, куда бежали другие ицены, было вполне разумно. Ибо римские разрушения продолжались. Начались случайные пожары, уничтожившие много домов. За короткое время столица иценов стала городом пустым, заброшенным, мертвым. Не осталось никого, кроме королевы и ее дочерей, запертых в крыле разрушенного дворца.

Но я хочу вновь увидеть Регану, думал Квинт. Сказать ей… заставить ее понять — что? Он был римлянин, а она британка. Римляне покоряют британцев и правят ими. Что можно еще здесь объяснить?

Не в силах справиться с собой, он сгреб горсть камешков с берега, швырнул их в реку и тупо смотрел, как они скачут по воде, а затем тонут.

Позади раздался хруст, и он развернулся, схватившись за рукоять меча.

Перед ним в тени стоял Навин и глядел, иронически сдвинув кустистые рыжие брови.

— Ты далеко ушел от лагеря, Квинт Туллий, — тихо сказал он. — В лесу есть дикие кабаны и волки. А могут оказаться и другие враги — для римлян.

Квинт улыбнулся. Он испытывал глубокую симпатию к переводчику и знал, что тот отвечал ему тем же, однако он понятия не имел, о чем в действительности думал Навин и что он чувствует. Навин держался замкнуто в дни разграбления иценского города, за исключением тех случаев, когда Кат вызывал его переводить. Тогда он ясно давал понять, что судьба иценов ему безразлична. Он был триновант, а эти два племени были во враждебных отношениях.

— Я тут ходил один и думал, — произнес Квинт, печально усмехаясь, — по правде сказать, о девушке. О маленькой иценской девушке по имени Регана, которая… в общем, я позаботился о ней во время бесчестного нападения Ката.

— Да, — сказал Навин. — Я слышал, что ты спас приемную дочь королевы. Регана не из иценов.

— Вот как? — удивленно спросил Квинт.

— Да. Она из совсем другой части Британии, хотя и в дальнем родстве с Боадицеей. Когда ее родители умерли… ее дед… — Навин осекся, и видимо, передумал говорить то, что собирался. Он быстро продолжил: —Дед Реганы шесть лет назад отправил ее на воспитание королеве.

— Тогда, значит, Пендок тоже не ицен?

— Верно, Квинт, ты задаешь слишком много вопросов, и слишком много думаешь. Если не прекратишь, то никогда не станешь хорошим римским солдатом.

Квинт вспыхнул,

— Я хороший солдат! — с жаром воскликнул он. — Только потому, что я не лижу сандалий жирного дурака прокуратора…

— И ты еще не научился придерживать язык и скрывать свои мысли, — невозмутимо продолжал Навин. — Но ты научишься.

Что бы Квинт не собирался ответить, он разом все забыл, ибо нечто в британце смутило его. Он внимательнее вгляделся сквозь сумерки.

— Навин! Ты в одежде триновантов! Препоясанная туника, высокие военные калиги, бронзовая бляха заложника — все исчезло. Вместо них на Навине были узкие шерстяные штаны. Тартановый плащ, сколотый витой кельтской пряжкой, лежал на его плечах. Подбородок его и верхняя губа, которые он прежде тщательно брил, были покрыты рыжеватой щетиной. А на лбу был выведен кружок синего цвета — знак военного вождя.

— Даже так, — сказал Навин, кивая и глядя на Квинта.

— Но что это значит?

— То, что я обнаружил вещи, которые мне не нравятся — и в Колчестере, и в Лондоне, и в особенности, в стране триновантов, где прежде правил мои отец. В Риме я был убаюкан верой, что мой народ облагодетельствован римской цивилизацией, что им хорошо. Это неправда. Я обнаружил, что их выселили из собственных домов в пользу римских ветеранов, которые оскорбляют и унижают их. Я обнаружил, что они опутаны долгами. А теперь Сенека, этот философствующий ростовщик неожиданно, без причины, взыскал к оплате все свои долги. Мой народ не может заплатить.

— Да, это плохо, — печально сказал Квинт. — История с иценами была ужасна, я знаю, знаю, но…

— Ицены — сегодня, тринованты — завтра, — а потом все остальные племена. Довольно, Квинт. Я и без того сказал больше, чем должен.

Наступило молчание. Квинт испугался, однако подумал — они ничего не достигнут. Племена не могут замириться даже между собой. Бедного Навина поймают и приведут назад. А потом его поразило неприятное сознание того, что это его долг —. сейчас же схватить непокорного беглого заложника. Его рука медленно потянулась к рукояти меча.

— Нет, мой Квинт, — произнес Навин, глядя все так же спокойно. — Ты слишком далеко зашел от лагеря — и прислушайся…

На протяжении всей беседы Квинт краем уха отмечал крики лисиц. И когда Навин призвал к молчанию, совсем рядом из рощи раздался короткий резкий лай. Ему ответил другой — справа, потом слева, впереди, и еще множество в отдалении. Этот хриплый, пронзительный звук доносился повсюду.

— Лисы, — быстро сказал Квинт. — Они всегда так шумят в брачную пору…

Но по спине у него пробежал холод, ибо глаза Навина изменились так же, как и его одежда. Они были отстраненными, издевательскими.

— Это не лисы, — произнес Навин. — Квинт, мы в последний раз встретились как друзья. Теперь возвращайся в форт. Тебе не причинят вреда. Время еще не пришло… Ступай.

Квинт подчинился. И пока он мрачно шел вдоль берега реки, то чувствовал себя под прицелом сотни пристальных невидимых глаз. Темный лес был полон неразличимых шорохов и движений. А Навин стоял там, где Квинт его оставил — суровый, неумолимый.

Вернувшись в форт, Квинт неохотно отправился доложить об опасном происшествии прокуратору.

Кат раскинулся на ложе, внимая игре Гектора на лире. Когда вошел Квинт со словами: «О, прокуратор, случилось нечто, о чем, конечно, ты обязан знать». Кат нетерпеливо смахнул крошки пирога с подбородка и, приподнявшись на локте, нахмурился.

— Ну, ну, в чем дело? Тебе известно, что меня нельзя беспокоить в этот час. О Юпитер! Никогда нет мне ни мира, ни покоя!

Квинт кратко рассказал о встрече с Навином, и прокуратор, подвыпивший, полусонный и совершенно не желающий из-за чего-либо волноваться, раздраженно заявил:

— И ты считаешь, что эта дурацкая история достаточно важна, чтобы меня тревожить? В любом случае мне никогда не нравился этот Навин. Предоставь ему одеваться, как он хочет и шататься по лесам. Как проголодается — вернется, вот и все.

— Но, прокуратор, ты не понял. Навин замышляет мятеж. Их сопротивление будет возрастать, и эти лисьи крики…

— Лисьи крики! — с презрением оборвал его прокуратор. Тебе вечно что-то мерещится, как тот друид в Кенте. Похоже, ты считаешь, что эти лисы — привидения.

Квинт побагровел, но отвечал по возможности спокойно.

— Нет, прокуратор, я уверен, что кричали тринованты из собственного клана Навина, символом которого, насколько мне известно, является лисица.

— Так пусть себе лают по лесам — звуки, весьма подходящие для британцев. — Кат развалился и зачерпнул с глиняного блюда засахаренных фиг. — Пошел вон, — приказал он, отворачиваясь от Квинта и обратился к рабу: — Продолжай играть.

И Гектор забрякал на лире.

И что, во имя Гадеса, могу я сделать? — в ярости подумал Квинт, уходя.

На следующий день они вернулись в Колчестер, и Квинт с радостью подчинился приказу отбыть завтра на север, в Линкольн, где расквартирован Девятый легион легата Петиллия. Ему предстояло путешествовать с отрядом федератов, направлявшихся еще севернее, в Йоркшир, где римляне поставили крепость в дикой стране бригантов.

Квинт наслаждался вечером в Колчестере. Он впервые посетил большие термы, пройдя через парную, купальню и массаж. Потом отправился в цирк, посмотреть бой гладиатора с медведем. Гладиатор был сильно покалечен, но все-таки убил хищника голыми руками. Это не походило на те грандиозные зрелища, что устраивались у них на родине, но возбуждало. Затем последовали пляски испанских рабынь, принадлежавших одному здешнему богатому купцу-римлянину.

Не забыл Квинт и о своем религиозном доме. Он пришел в великолепный храм Клавдия и склонился перед статуей божественного императора, как и все посетители. В полутемном храме были и другие меньшие алтари, и он, как подобает, вознес благовония на алтарь Марса, бога войны, помедлил у алтаря Венеры, богини любви, и неожиданно подумал о Регане, что, конечно, было совершенно нелепо. Злясь на себя, он поспешил отойти и вышел на форум, где на фоне неба сияла белизной огромная статуя крылатой Виктории. На форуме царила привычная суета — римляне, одетые в тоги и местные британцы, — и Квинт, погружаясь в городскую атмосферу, такую же обычную, как дома, начал думать, что, действительно, был дураком, придавая столько значения Навину и крикам лисиц. И, разумеется, тому времени, что он провел у иценов. Ну, в любом случае, решил он, скоро он увидит Луция и прочих друзей из своей когорты — даже Флакк казался мил после отребья прокуратора. Он купил вина в угловой лавке, обменялся любезностями с языкастой и очень хорошенькой дочкой виноторговца и вместе они провели вполне приятный вечер.

* * *

Ночью произошло примечательное событие. Казармы Квинта были неподалеку от форума, впоследствии ему казалось, что сквозь сон он различал какой-то шум, грохот и треск снаружи, но по-настоящему не проснулся. Пробудился он, однако, на рассвете от ропота множества голосов и топота ног.

Квинт разлепил глаза, и вышел, как был, в нижней рубахе посмотреть, что происходит. Гомонящая толпа заполняла форум, глядя на мраморное возвышение. Когда Квинт пробивался поближе, пронзительный женский голос завопил:

— Это знамение! Ужасное знамение!

«Что — „это“? — подумал Квинт, а потом увидел. Виктория, рухнув с пьедестала и разбившись на десятки кусков, лежала на брусчатке форума.

— Знамение! Знамение! — испуганный шепот пронесся по толпе, как ветер. — Победа покинула римлян.

Какая чепуха, — сказал себе Квинт, и в этот миг старый философ Сенека, неожиданно появившись на балконе, вслух ответил его мыслям.

— Братья, сограждане и британцы! — воскликнул Сенека, простирая руки. — Никакое знамение не может быть связано с простым несчастным случаем. Ночью был ветер, а статуя, без сомнения, была плохо закреплена. Мы вскоре воздвигнем другую!

Толпа с уважением внимала степенному дородному римлянину, но Квинт услышал за спиной, как кто-то прошипел несколько слов. Они были произнесены пе-кельтски, но он уловил их значение — ядовитой ненависти к Сенеке. Он инстинктивно обернулся и поймал еще два слова, произнесенные насмешливым шепотом. Что-то о веревке и ветре. Он огляделся. Да, позади стояли тринованты. Хотя все они были в римской одежде, узнавались они безошибочно — рост, светлые волосы… Но Квинт не понял, кто говорил. Их было с десяток, и все крупные, широкоскулые лица, обращенные к Сенеке, ничего не выражали.

Квинт пошел обратно в казарму, готовиться к походу на север.

«Веревка»… «ветер», — удивленно размышлял он, и вдруг его осенило. Без сомнения, не ветер, а именно крепкая триновантская веревка из оленьей кожи, привязанная ночью к статуе Победы, повергла наземь ненавистный символ римского владычества.

Квинт задумался, поверит ли Кат, если ему рассказать, но понял, что это бесполезно. Что ж, если они ограничатся символами, то все в порядке, решил Квинт. И позже, когда солнце пригревало, и он уходил с федератами, его подозрения снова показались глупыми. Был базарный день, весь город неумолчно гудел. Британские крестьяне стояли возле палаток и зазывали к своим товарам глубокими голосами, выдававшими кельтов. Одни продавали отрезы шерсти, или бронзовые изделия, крашенные рубиновой эмалью, другие — красную глянцевитую керамику, которую научились делать у римлян. Выставлены были на продажу и бобровые шкуры, и плащи из перьев. Торговый корабль из Галлии встал на якорь на реке Кольне, и его команда постепенно смешалась с толпой. Кругом звучали музыка и смех, даже британцы, казалось, радуются жизни, а над всей сценой возвышался великолепный бело-золотой храм Клавдия, такой же прочный и вечный, как власть Рима, независимо от того, сколько повержено статуй…

— Мне действительно жаль покидать Колчестер, — сказал Квинт одному из федератов, когда они выезжали из ворот. — Прелестный городишко.

Но у него не было и тени предчувствия, что когда он снова вернется сюда. Колчестер уже перестанет существовать.