Что-то не сходится

Сидя на краю помоста, Лили пыталась засунуть правую ногу в ботинок. Придержала рукой язычок, чтобы он не сползал под шнуровкой, но при этом чулок собрался полудюжиной морщин на пятке, не давая ей плотно прилечь к заднику. Она вздохнула. Ботинки никогда не были с ней на дружеской ноге. Вечно старались как-нибудь подгадить. То жали в пальцах, то натирали пятки; и, сколько бы сухой соломы она ни набивала в них по вечерам, утром они всегда были сырыми и холодными. Она вытащила ногу обратно, расправила чулок и приступила к следующей попытке…

Когда с надеванием обуви было покончено, Лили застегнула пальто и обмотала шею шарфом. Перчатками она не пользовалась за неимением таковых. На улице стужа быстро просочилась под худую одежонку и начала колоть ее кожу леденистыми иглами, но Лили не обращала внимания. Она давно к этому притерпелась.

Ее утренний ритуал никогда не менялся. Сначала она вышла к реке. В этот день уровень воды – не очень высокий, но и не низкий – соответствовал ее ожиданиям. Ни гневливого бурления, ни опасной, обманчивой вялости. Река текла себе мимо, без рева или напряженного шелеста, и не плевалась брызгами на подол ее юбки. Равномерный, спокойный, сосредоточенный на собственном движении поток не проявлял ни малейшего интереса к Лили и ее сухопутным делам. Она отвернулась от реки и пошла к сараю, кормить свиней.

Лили наполнила одно ведро зерном, а другое – пойлом с отрубями. В воздухе разлился сладковатый гнилостный аромат. Свинья, как всегда, приблизилась к невысокой перегородке и, задрав рыло, начала тереться о жердину. Лили почесала ее за ушами. Свинья довольно хрюкнула, глядя на нее из-под рыжих ресниц. Лили подняла ведра и, пошатываясь от тяжести, перенесла их к загончику с задней стороны сарая. Поочередно опорожнила ведра в кормушки и закрыла дощатую дверцу загона. Потом достала из кармана свой завтрак – наименее испорченное яблоко с верхней полки в сарае – и вонзила в него зубы. Почему бы не позавтракать тут же, за компанию? Первым наружу явился хряк – обычное дело, самцы всюду лезут вперед – и сразу зачавкал, уткнувшись рылом в корыто. Свинья вышла следом, все так же поглядывая на Лили, которая привычно задалась вопросом: что мог означать этот взгляд? Очень странный, почти человеческий, словно животное хотело что-то ей сообщить.

Лили доела мякоть яблока и незаметно от хряка зашвырнула огрызок подальше внутрь загона. Свинка бросила на нее последний взгляд, выражавший непонятно что – сожаление? разочарование? сочувствие? – а затем ковырнула пятачком грязь, и огрызок исчез в ее пасти.

Лили очистила ведра от остатков корма и отнесла их обратно в сарай. Небо совсем посветлело, и ей пора было отправляться на работу в дом пастора, но оставалось еще одно дельце. Переложив несколько поленьев в штабеле, она добралась до одного в третьем сверху ряду. Вроде бы самое обыкновенное полено, да только с тыльной стороны в нем было дупло, из которого Лили вытряхнула на ладонь несколько монет. Аккуратно восстановив поленницу в прежнем виде, она вернулась в дом и вынула из печной стенки незакрепленный кирпич, внешне неотличимый от остальных. За кирпичом имелся небольшой тайник. Она спрятала туда деньги, воткнула кирпич на место и удостоверилась, что он не выделяется на общем фоне кладки. Выходя, притворила за собой дверь, но не заперла ее – по той простой причине, что ни замка, ни ключа там не было. Все знали, что в доме Лили Уайт ничем стоящим не поживишься. Теперь можно было и уходить.

Дул резкий холодный ветер, но среди черноты голой почвы и ржавой желтизны остатков прошлогодней растительности уже проглядывала первая молодая зелень. Лили шагала быстро, благо затвердевшая на морозе слякоть не могла промочить ее ноги сквозь дыры в ботинках. Приближаясь к Баскоту, она все чаще поглядывала через реку на усадьбу Воганов. Там было безлюдно.

«Она, должно быть, сейчас в доме, греется у огня», – подумала Лили, представив себе гостиную, массивный камин и пляшущее в нем яркое пламя.

– Только не лезь близко к огню, Анна, – шепотом предупредила она. – Обожжешься.

Впрочем, там наверняка есть ажурный каминный экран – богатеи могут себе такое позволить. Она кивнула своим мыслям. Да, это хорошо. Она представила Анну в синем бархатном платье – нет, в шерстяном, оно теплее. В своем воображении Лили свободно разгуливала по роскошному особняку, где в действительности не бывала ни разу. Детская находится на втором этаже, и там тоже растоплен очаг, хорошо прогревающий комнату. Матрас на кровати набит не соломой, а чистой овечьей шерстью. Одеяла там толстые, теплые и – красные? Да, ярко-красные, а на подушке лежит кукла с косичками. Пол покрыт турецким ковром, и Анна не застудит босые ноги, вставая по утрам с постели. Кладовая в том доме наполнена копченостями, душистыми яблоками и сырами; тамошняя кухарка мастерица готовить варенья и печь пироги; в чуланчике рядком стоят кувшины с медом, а в буфете – полдюжины банок с леденцовыми палочками в желто-белую полоску.

Лили мысленно обследовала новое жилище Анны и осталась довольна увиденным. Воображаемые интерьеры Баскот-Лоджа уступили место реальному миру лишь перед самой дверью пасторского дома.

«Все правильно, – подумала она. – Анна должна жить с Воганами в Баскот-Лодже. Там она будет в безопасности. Может, даже будет счастлива. Так будет лучше для нее».

Священник находился в своем кабинете. Лили явилась позже обычного, но не слишком поздно – потрогав чайник, она убедилась, что пастор еще не заваривал свой чай. Сняв треклятые ботинки, она сунула ноги в серые войлочные тапки, которые дожидались ее под кухонным шкафом. Вот в этой обуви ей было комфортно. В свое время, более-менее освоившись здесь после двух месяцев работы, она попросила разрешения завести домашнюю обувь. «Я буду прятать тапочки под шкафом, чтобы никому не мозолили глаза, – пообещала она пастору. – Кроме того, мягкая обувь будет меньше истирать ваши ковры». Получив его согласие и небольшую сумму из ее собственных сбережений, которые пастор хранил у себя, Лили сразу же отправилась в лавку и вернулась оттуда с удачным приобретением. Порой у себя в лачуге, когда ее терзали холод и страх перед призраками, она вспоминала о серых войлочных тапках под шкафом в пасторской кухне, и от одной мысли о них ей становилось теплее и уютнее.

Лили вскипятила воду, сервировала чайный поднос и, когда все было готово, постучалась в дверь кабинета.

– Войдите!

Священник склонился над письменным столом, обратив ко входу плешивую макушку, и покрывал лист бумаги словами с быстротой, которая неизменно поражала Лили. Добравшись до конца предложения, он поднял голову:

– А, миссис Уайт!

Это приветствие было одной из самых приятных вещей, происходивших с ней на службе у пастора. Он никогда не употреблял безличные «Доброе утро!» или «Добрый день!», а всегда «А, миссис Уайт!». И это «Уайт» в устах священника звучало как благословение.

Она поставила поднос на стол:

– Приготовить вам тосты, преподобный отец?

– Да, хорошо, но попозже. – Он прочистил горло и продолжил уже другим тоном: – Миссис Уайт…

Лили вздрогнула, а озабоченное выражение на добродушном лице пастора лишь усугубило ее тревогу.

– Что за странные слухи дошли меня про вас и ту девочку в «Лебеде»?

Сердце замерло в груди Лили. Что ему ответить? Удивительное дело: вроде бы все проще простого, но так трудно сказать это вслух. Она несколько раз открывала рот, но не издала ни звука.

И вновь заговорил пастор:

– Насколько я понял, вы заявили в «Лебеде», что она ваша сестра?

Голос его был мягок, но легкие Лили как будто окостенели от ужаса. Она начала задыхаться. Но потом все же смогла глотнуть воздуха, и на выдохе слова полились потоком.

– У меня и в мыслях не было ничего дурного, не увольняйте меня, пожалуйста, преподобный отец. Больше я никого не побеспокою, честное слово.

Озабоченности во взгляде пастора не убавилось.

– Полагаю, это значит, что девочка не приходится вам родней? То есть мы можем считать случившееся простым недоразумением?

Его губы сложились в подобие улыбки – неуверенной, пробной улыбки, но она была готова превратиться в настоящую, если только Лили кивнет в знак согласия.

Лили не любила врать. Ей много раз приходилось это делать, но она так и не привыкла ко лжи, не научилась врать убедительно и, главное, терпеть не могла это делать. У себя в лачуге это было бы еще куда ни шло, но здесь, в пасторском доме – который хоть и не был в полной мере домом Господним, но святостью уступал только храму, – ложь казалась гораздо большим грехом. Лили не хотела лишиться работы… Она долго колебалась между правдой и ложью, будучи не в состоянии трезво оценить опасности того и другого, но под конец ее природа взяла верх.

– Это действительно моя сестра.

Лили опустила взгляд. Из-под края юбки выглядывали носки войлочных тапок. На глаза навернулись слезы, и она вытерла их тыльной стороной кисти.

– Это моя единственная сестра, ее зовут Анна. Я узнала ее, пастор Хабгуд.

На смену первым слезам пришли новые, слишком обильные, чтобы их утирать. Они капали со щек и оставляли темные пятна на войлочных тапках.

– Ну-ну, успокойтесь, миссис Уайт, – произнес пастор не вполне спокойным голосом. – Почему бы вам не присесть?

Лили покачала головой. За все время службы в пасторском доме она ни разу не позволила себе сесть. Она здесь работала; она стояла, ходила, ползала на коленях с половой тряпкой; она носила, скребла и мыла, и все это давало ей ощущение принадлежности к месту. Но, сев на стул, она уравняла бы себя с обычными прихожанами, нуждающимися в помощи.

– Нет, – пробормотала. – Нет, благодарю вас.

– Раз так, я тоже постою с вами за компанию.

Священник поднялся, вышел из-за стола и задумчиво посмотрел на свою экономку:

– Давайте обсудим это вместе, вы не против? Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Начнем с вашего возраста. Сколько вам лет, миссис Уайт?

Лили уставилась на него в замешательстве:

– Я… я не могу сказать точно. Помнится, мне было тридцать с чем-то, но с тех пор прошло несколько лет. Думаю, мне сейчас за сорок.

– Хм. А сколько, по-вашему, лет той девочке из «Лебедя»?

– Четыре года.

– Вы очень уверенно это сказали.

– Потому что таков ее возраст.

Пастор поморщился:

– Допустим, вам сорок четыре года, миссис Уайт. Точно мы не знаем, но, если вы говорите, что вам идет пятый десяток, сорок четыре года – это вполне допустимо. Вы согласны? В качестве приемлемого варианта?

Она кивнула, не понимая, к чему он клонит.

– Разрыв между четырьмя и сорока четырьмя составляет сорок лет, миссис Уайт.

Она нахмурила брови.

– Сколько лет было вашей матушке, когда она вас родила?

Лили задрожала.

– Ладно, попробуем по-другому. Когда вы в последний раз видели свою маму? Давно или сравнительно недавно?

– Давно, – прошептала она.

Пастор, предчувствуя впереди очередной тупик, выбрал новый маршрут:

– Предположим, ваша мать родила вас в шестнадцатилетнем возрасте. Тогда эту девочку она должна была бы родить сорок лет спустя, в свои пятьдесят шесть. То есть будучи на двенадцать лет старше, чем вы сейчас.

Лили моргала, пытаясь понять, к чему он забивает ей голову всеми этими цифрами.

– Догадываетесь, что я хочу сказать, приводя эти вычисления, миссис Уайт? Эта маленькая девочка не может быть вашей сестрой. Чтобы женщина имела двух дочерей с такой большой разницей в возрасте – это невероятно, это практически невозможно.

Лили смотрела вниз, на свои тапочки.

– А как насчет вашего отца? Сколько ему лет?

Лили вздрогнула:

– Он умер. Много лет назад.

– Что ж, тогда давайте посмотрим фактам в лицо. Ваша мать не могла родить эту девочку, для этого она была бы слишком старой. А ваш отец давно умер, так что и он не мог произвести ее на свет. Таким образом, она не может быть вашей сестрой.

Лили не отрывала взгляда от мокрых пятен на своих тапочках.

– Она моя сестра.

Пастор устало вздохнул и оглядел комнату в поисках нового источника вдохновения. Но увидел только свою недописанную проповедь на столе.

– Вам известно, что девочка поселилась в Баскот-Лодже с мистером и миссис Воган?

– Да, я это знаю.

– Если вы и впредь будете утверждать, что она ваша сестра, ничем хорошим это не закончится, миссис Уайт. И уж точно это не пойдет на пользу самой девочке. Подумайте об этом.

Лили вспомнила красные одеяла и полосатые желто-белые леденцовые палочки. И наконец-то подняла голову:

– Я это знаю. И я рада, что она там. Воганы могут позаботиться об Анне лучше, чем смогла бы я.

– Девочку зовут Амелия, – мягко поправил ее пастор. – Это их дочь, которая была похищена два года назад.

Лили растерянно заморгала.

– Пусть называют ее как хотят, – сказала она. – Я никому не доставлю неприятностей. Ни Воганам, ни ей.

– Вот и славно, – промолвил пастор, но морщины на его лбу так и не разгладились. – Вот и славно.

Разговор, похоже, подошел к концу.

– Вы меня уволите, преподобный отец?

– Уволить? Боже мой, нет!

Она сложила руки в районе сердца и неловко поклонилась – для реверансов ее колени были недостаточно гибкими.

– Благодарю вас, преподобный. В таком случае могу я заняться стиркой?

К тому моменту пастор уже вернулся за стол и начал просматривать написанный текст.

– Стиркой?.. Да, миссис Уайт.

Она постирала белье (а также погладила простыни, заправила постель, подмела полы, выбила пыль из ковриков, отмыла налет с кафельной плитки, наполнила поленьями обе дровницы, выгребла золу из очага, стерла пыль с мебели, вытряхнула шторы, взбила подушки, прошлась мягкой метелочкой по картинам и рамам, до блеска начистила с уксусом все краны, приготовила пастору обед, оставив его на столе под салфеткой, вымыла плиту и навела идеальный порядок в кухне), после чего вновь постучалась в дверь кабинета.

Священник отсчитал недельную плату, выкладывая деньги ей на ладонь. Лили оставила себе несколько монет, а остальные, как обычно, вернула на хранение хозяину дома. Он достал из ящика письменного стола жестяную коробку со сбережениями Лили, открыл ее и развернул лежавший поверх денег листок бумаги. Там были отмечены все ее взносы с указанием дат – как пастор когда-то, еще в самом начале, объяснил Лили. Он сделал запись под сегодняшним числом и подвел промежуточный итог:

– Получается кругленький капиталец, миссис Уайт.

Она кивнула и коротко, нервно улыбнулась.

– У вас нет намерения потратить часть этих денег? Например, купить пару перчаток? На улице сейчас очень холодно.

Она покачала головой.

– Что ж, тогда попробуем что-нибудь вам подыскать… – Он ненадолго покинул комнату и, вернувшись, протянул ей шерстяные перчатки. – Старые, но еще могут сослужить службу. Ни к чему им пылиться здесь без пользы, когда у вас мерзнут руки. Вот, берите.

Она взяла и осмотрела перчатки, связанные из толстой зеленой шерсти и прохудившиеся лишь в двух-трех местах. Эти дырочки легко можно было заштопать. Она уже заранее чувствовала, как тепло будет ее рукам во время утренних стояний у кромки воды.

– Спасибо, преподобный отец, вы очень добры. Но я все равно их где-нибудь потеряю.

Она положила перчатки на угол стола, попрощалась и вышла.

Обратный путь вдоль берега до лачуги получился более долгим, чем обычно. Ей пришлось заглянуть во множество мест, собирая объедки для свиней, притом что ее ноги страдальчески реагировали на каждый новый шаг. Руки, конечно же, замерзли. В детстве у нее имелись варежки. Ее мама связала их из алой пряжи и соединила длинным шнурком, продетым через оба рукава, чтобы их невозможно было потерять. Но Лили все равно их лишилась. Нет, не потеряла – их у нее отобрали.

До лачуги она доковыляла уже в сумерках, промерзшая до костей. Болела каждая частица тела, способная испытывать боль. Мимоходом она взглянула на нижний водомерный столб. Река поднялась за время отсутствия Лили, злонамеренно продвинувшись на несколько дюймов ближе к ее дому.

Она покормила свиней, вновь почувствовала на себе взгляд рыжей свиньи, но была слишком утомлена в этот вечер, чтобы гадать о настроениях домашней живности. И за ушами свинью чесать не стала, хотя та фыркала и хрюкала в попытках привлечь ее внимание.

Ведра в сарае, утром ею опустошенные, теперь уже не были пустыми – в них обнаружилась дюжина заткнутых пробками бутылок.

В тревоге она приблизилась к лачуге, приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Никого. Она проверила тайник за кирпичом. Ни единой монетки. Значит, он здесь побывал. И уже ушел.

Лили собралась зажечь свечу – хоть огонек составит компанию, – но в подсвечнике ее не оказалось. Как не оказалось и куска сыра, которым она рассчитывала поужинать, а от краюхи хлеба осталась только черствая корочка.

Она села на ступеньку помоста, чтобы снять обувь. Как обычно, с этим пришлось помучиться. А потом она, в пальто и чулках, еще долго сидела там, созерцая невысыхающее пятно от речной воды, бесконечно струившейся на пол с одежды ее призрачной сестры.

Лили всегда была тугодумкой, с самого раннего детства. Она позволяла жизни течь своим чередом, а сама просто плыла по течению, заботясь только о насущно необходимых мелочах. Все события, все повороты ее судьбы ни в коей мере не были результатами целенаправленных действий Лили, а происходили по воле случая, направлялись десницей Господа – чьи пути, как известно, неисповедимы – или же зависели от решений других людей. Она впадала в панику при каждой такой перемене и безропотно подчинялась ходу вещей. На протяжении многих лет она смела надеяться лишь на то, что дела не пойдут еще хуже, но и эти скромные надежды, как правило, не оправдывались. Осмысление пережитого давалось ей с трудом. И вот сейчас, когда она оправилась от первого шока после внезапного возвращения Анны, в глубинах ее сознания попытался оформиться вопрос.

Анна из ее кошмаров была злобной, мстительной фурией с темным взором и гневно указующим перстом. Но Анна в рэдкотском «Лебеде» – и Анна из ее недавних видений в интерьере дома Воганов – была совсем другой. Она была спокойной. Она не таращила глаза, не тыкала в Лили пальцем, не корчила свирепые рожи. Судя по ее виду, она не желала зла Лили, да и вообще никому не желала зла. Эта вернувшаяся Анна куда больше походила на прежнюю Анну из ее воспоминаний.

Два часа просидела она на ступеньке. Небо за окном темнело, шум реки стоял у нее в ушах. Она думала о той Анне, что явилась из реки воплощением ужаса, который по капле стекал с нее на доски пола. Она думала о другой Анне, в синем шерстяном платье сидевшей перед камином в Баксот-Лодже. Но к тому времени, когда мокрое пятно на полу растворилось в общем сумраке, ее недоумение так и не смогло оформиться в конкретный вопрос, а говорить о каких-либо ответах и вовсе не приходилось. И когда она, с трудом распрямив затекшее тело, поднялась, чтобы снять пальто и улечься на соломенный тюфяк, единственным плодом ее раздумий было признание абсолютной непостижимости этой тайны.

 

Материнский взгляд

Что-то случилось, потом случилось еще кое-что, а потом начали случаться всевозможные вещи, ожидаемые и неожиданные, заурядные и необыкновенные. Одним из вполне ожидаемых и заурядных последствий случившегося в «Лебеде» стала дружба, которая завязалась между Ритой и миссис Воган. Все началось однажды со стука в ее дверь, отворив которую она увидела мистера Вогана.

– Хочу поблагодарить вас за все сделанное той ночью. Если бы не вы, если бы не ваши умелые действия – страшно даже подумать, что было бы тогда. – Он положил на ее стол конверт. – Это в знак нашей благодарности!

Затем он пригласил ее в Баскот-Лодж, чтобы еще раз проверить состояние здоровья девочки.

– Мы съездили в Оксфорд к врачу, и тот нашел ее совершенно здоровой, но все же, думается, еженедельное обследование не повредит, как по-вашему? На этом настаивает моя супруга – хотя бы ради нашего с ней душевного спокойствия.

Рита согласовала с ним день и час, а после его ухода вскрыла конверт. Вознаграждение оказалось достаточно щедрым, чтобы продемонстрировать богатство Воганов и ценность жизни их дочери, но и не настолько большим, чтобы вызвать чувство неловкости у получателя. Словом, сумма была в самый раз.

День ее визита в Баскот-Лодж выдался очень дождливым и ветреным. Порыв за порывом тугие струи секли поверхность реки, изменяя ее характер и структуру. По прибытии к Воганам ее препроводили в симпатичную гостиную: солнечно-желтые обои радовали глаз, мягкие кресла были развернуты к уютному огню, большое эркерное окно выходило в сад. Миссис Воган растянулась на ковре перед камином и показывала девочке книгу с картинками. Завидев Риту, она встала одним энергичным движением и взяла ее руки в свои:

– Как нам вас отблагодарить? Оксфордский врач задавал те же самые вопросы, что и вы, а все его действия при обследовании полностью совпали с вашими. Я тогда сказала мужу: «Ты понимаешь, что это значит? Выходит, Рита ничем не хуже дипломированного доктора! Надо будет с ней договориться о визитах раз в неделю, чтобы следить за состоянием девочки». И вот сейчас вы здесь!

– Вполне естественно, что после всего случившегося вы хотите перестраховаться.

У Хелены Воган никогда не было близкой подруги. Редкие посиделки в гостиных со взрослыми женщинами не вызывали у нее никакого энтузиазма. Благопристойность и светские манеры не годились для девчонки, с утра до вечера пропадавшей на реке или на лодочном пирсе, и как раз это привлекло к ней внимание Вогана – ее непосредственность и тяга к здоровым развлечениям под открытым небом напомнили ему девочек, с которыми он рос в новозеландской глубинке. Но интересы Риты простирались далеко за пределы общения в гостиных, и Хелена тотчас это почувствовала. Несмотря на дюжину лет разницы и множество других несовпадений, общаться с Ритой ей было легко и приятно – как и Рите с ней.

Девочка – сейчас такая нарядная, в синем платье с белым воротником, в сине-белых вышитых тапочках, – быстро повернулась на звук открывающейся двери, словно кого-то ждала, но при виде Риты вспыхнувший было в ее глазах огонек угас, а внимание переключилось обратно на картинки.

– Вы продолжайте заниматься книгой, а я тем временем проверю ее пульс, пока она в состоянии покоя, – предложила Рита. – Хотя в этом и нет особой нужды – сразу видно, что девочка вполне здорова.

Она была права. Некогда тусклые волосы теперь шелковисто блестели, а некогда бледные щеки слегка, но все же заметно порозовели. Она лежала на животе рядом с миссис Воган, упираясь локтями в пол и согнув ноги в коленях, так что ее вышитые тапочки покачивались в воздухе. Она не издала ни звука, но с явным интересом разглядывала картинки и слушала пояснения миссис Воган.

Присев в ближайшее кресло, Рита в наклоне дотянулась до запястья девочки. Та взглянула на нее с удивлением, но вскоре уже вновь смотрела в книгу. Ее кожа была теплой на ощупь, а пульс – ровным и четким. Рита считала удары, следя за стрелкой своих часов, и тут же невольно пробудилось воспоминание о том, как она задремала в кресле с этой девочкой на коленях.

– Все в полном порядке, – сказала она, отпуская теплую маленькую руку.

– Задержитесь еще ненадолго, – попросила Хелена. – Сейчас кухарка принесет яйца всмятку и тосты. Не составите нам компанию за столом?

В ходе завтрака они продолжали обсуждать здоровье девочки.

– Как я поняла со слов вашего супруга, она до сих пор не заговорила?

– Пока нет. – В голосе миссис Воган не слышалось обеспокоенности. – Оксфордский доктор сказал, что голос к ней вернется. Это может занять до полугода, но все будет хорошо.

Рита прекрасно знала, что врачи крайне неохотно употребляют фразу: «Не знаю». Если у них нет правильного ответа, они скорее дадут заведомо неправильный, чем откажутся отвечать совсем. Но миссис Воган она этого не сказала.

– А до похищения Амелия разговаривала?

– О да. Лопотала, как многие малыши в двухлетнем возрасте. Посторонним было трудно ее понять, но мы-то всегда понимали друг друга, верно, Амелия?

Разговаривая, Хелена не сводила глаз с девочки и не переставала улыбаться независимо от смысла сказанного, – похоже, она чувствовала себя счастливой от одного лишь вида дочери. Она нарезала тост узкими ломтиками, которые было удобнее макать в яичный желток. Девочка поглощала пищу серьезно и деловито. Когда весь желток был вычищен, Хелена вложила в детские пальцы ложечку, и Амелия принялась неловко ковырять белок на внутренних стенках скорлупы. Хелена с огромным удовлетворением наблюдала за ее действиями, а улыбка оставалась неизменной и в те моменты, когда она поворачивалась лицом к Рите. Та полностью разделяла радость матери, любующейся своим чадом, но, когда эта улыбка адресовалась и ей, к радости примешивалось недоброе предчувствие. В обычной ситуации было бы очень приятно видеть молодую женщину такой счастливой, особенно после тяжелой депрессии, но в данном случае Рита испытывала что-то больше похожее на страх. Ей совсем не хотелось омрачать настроение миссис Воган, однако чувство долга побудило ее напомнить о сложностях, связанных с этим делом.

– Есть какие-нибудь новости о мистере Армстронге и его пропавшей дочери?

– Бедный мистер Армстронг. – Миловидное лицо Хелены омрачилось. – Очень ему сочувствую. А новостей о той девочке нет никаких.

Судя по печальному вздоху, ее сочувствие было искренним, но в то же время Рите показалось, что она не видит ни малейшей связи между горем Армстронга и своей радостью.

– Как думаете, отец переживает это так же, как мать? – спросила Хелена. – Я говорю о потере ребенка. О неведении.

– Ну, это смотря какой отец. И смотря какая мать.

– Пожалуй, вы правы. Мой папа был бы в отчаянии, если бы я пропала. И мистер Армстронг показался мне очень… – Она запнулась, подыскивая слово. – Очень чувствительным молодым человеком. Вы со мной согласны?

Рите вспомнился его спокойный пульс во время давешней сцены в трактире:

– Об этом трудно судить по одной встрече с человеком. Вероятно, в те минуты никто из нас не владел собой в полной мере. Вы виделись с ним потом?

– Он приходил сюда, чтобы снова посмотреть на девочку, уже менее пристрастным взглядом.

Последние слова она произнесла с ноткой сомнения.

– Ну и как? Смог он окончательно определиться?

– В этом я не уверена, – задумчиво ответила Хелена, а потом быстро взглянула на Риту и понизила голос. – Вы знаете, что его жена утопила ребенка? После чего приняла яд. По крайней мере, так говорят местные. – Она тяжело вздохнула. – Рано или поздно ее найдут. Я так и сказала Энтони: она должна быть найдена, только тогда для мистера Армстронга этот вопрос будет закрыт.

– Но поиски слишком затянулись. Вы думаете, еще есть шансы на успех?

– Они обязаны это сделать. Иначе бедняга так и продолжит мучиться неизвестностью. Понятно, что живой ее найдут вряд ли. Сколько недель прошло? Четыре? – Она произвела подсчет в уме, по-детски загибая пальцы. – Почти пять. Хотелось бы надеяться на лучшее, но… На мой взгляд – могу я быть с вами откровенной?

Рита кивнула.

– На мой взгляд, он не желает мириться с фактом гибели Алисы и, чтобы избавить себя от терзаний, цепляется за мысль, что Амелия может быть его дочерью. Несчастный…

– Больше он у вас не появлялся?

– Ну как же, появлялся. Дважды. Через десять дней после того визита и потом еще раз через десять дней.

Рита молчала, не торопясь с комментариями, и Хелена продолжила:

– Оба раза внезапно, без предупреждения. Но не давать же ему от ворот поворот? В смысле – разве могли мы так поступить? Они с мужем выпили по бокалу портвейна, мы поболтали о том о сем, и он не упоминал в разговоре Амелию, но, когда она вошла в комнату, так и впился в нее глазами… Однако он не говорил, что пришел ради нее. Объявился как бы мимоходом, этак запросто, словно мы давние хорошие знакомые… Что нам оставалось, как не пригласить его в дом?

– Понимаю.

– И вот сейчас, полагаю, мы действительно стали его знакомыми – во всяком случае, так это выглядит.

– Значит, он не заводил речь об Амелии? Или об Алисе?

– Он говорил об урожае, о лошадях, о погоде. Это раздражает Энтони – ему не по нутру праздная болтовня, – но что мы можем сделать? Не выставлять же за дверь человека, когда у него такая душевная травма.

– Мне это кажется несколько странным, – призналась Рита.

– Не вам одной так кажется, – сказала Хелена, а в следующий миг снова расплылась в улыбке при взгляде на девочку и принялась вытирать салфеткой остатки еды с ее губ. – Что теперь? Не составите нам компанию на прогулке? – спросила она.

– Мне пора домой. Если кто-нибудь заболеет и пришлет за мной…

– В таком случае мы прогуляемся вместе в сторону вашего дома. Это по дороге вдоль реки, а мы любим гулять у реки, правда, Амелия?

При упоминании реки девочка – которая по завершении трапезы откинулась на спинку стула и сидела с безучастным, сонливым видом – мгновенно оживилась. Где бы ни блуждали ее мысли перед тем, сейчас она обрела цель и приступила к действиям, первым делом соскользнув со стула.

Как только они покинули дом, направляясь через сад к реке, девочка умчалась вперед.

– Она любит реку, – сказала Хелена. – В детстве я была такой же. И мой отец тоже. Я вижу в Амелии много общего с ним. Каждый день мы приходим сюда, и она сразу бежит к воде.

– Значит, она совсем не боится воды? После того несчастного случая?

– Ни капельки. Это ее стихия. Сами увидите.

Действительно, когда они подошли к реке, девочка стояла на самой кромке берега – стояла прочно, удерживая равновесие, но при этом находясь как можно ближе к струящейся воде. У Риты возникло инстинктивное желание схватить ее за воротник, чтобы предохранить от падения. Хелена рассмеялась:

– Она рождена для этого. Я же сказала, это ее стихия.

И действительно, все ее внимание было сосредоточено на реке. Она смотрела куда-то вверх по течению, чуть приподняв брови и открыв рот. Рита попыталась понять, что скрывается за этим взглядом. Может быть, ожидание? Девочка повернула голову в другую сторону и оглядела горизонт ниже по течению. Что бы она ни надеялась там увидеть, ее ждало разочарование, явственно отразившееся на лице. Но она тут же приободрилась и побежала вдоль берега к ближайшей излучине.

Миссис Воган не спускала глаз с девочки все это время, разговаривая о своем муже, об отце или о чем-либо еще. Это был мощный поток любви, нежности и счастья, и, когда она на миг отвлекалась, чтобы взглянуть на Риту, поток между делом омывал и ее, с ног до головы. Нечто похожее она испытывала, глядя в глаза пациента, получившего ударную дозу морфина, или пьянчуги, перебравшего крепкого самогона в немаркированных бутылках, торговля которым с недавних пор цвела в округе пышным цветом.

Они двинулись в направлении дома Риты. Девочка снова убежала вперед, а Хелена, убедившись, что она не сможет их услышать, перевела разговор в иную плоскость:

– Та история, которую рассказывают в «Лебеде»… что она была мертвой, а потом ожила…

– И что?

– По словам Энтони, в «Лебеде» особая публика – они там все завзятые выдумщики, всегда готовые увидеть что-то необычное в любом событии, а потом еще сильнее переиначить это в своих рассказах. Он говорит, что со временем все утрясется и забудется. Но меня беспокоит эта история. А вы что скажете?

Рита задумалась. Стоило ли давать еще один повод для волнений женщине, и без того предельно озабоченной судьбой своего ребенка? С другой стороны, она всегда была против «утешительной лжи», практикуемой многими врачами. Вместо этого она старалась облекать правду в такие выражения, чтобы пациент при желании мог отыскать в ее словах то, что ему хотелось услышать. После того люди могли задать уточняющие вопросы, а могли удовольствоваться и этим. Все зависело от них самих. И сейчас она прибегла к той же стратегии. Паузу, необходимую для обдумывания, она замаскировала преувеличенным вниманием к подолу своей юбки, обходя грязевую лужу. А когда была готова, дала тщательно сформулированный правдивый ответ:

– Ее спасению из реки в самом деле сопутствовали необычные обстоятельства. И люди в трактире решили, что она мертва. Ее кожа была очень бледной. Зрачки оставались расширенными независимо от освещения. Пульс не прощупывался. Признаки дыхания также отсутствовали. Все это я отметила и сама, когда туда прибыла. Сначала я не нашла пульс, но потом мне это удалось. Все-таки она была жива.

В ходе этого краткого отчета она следила за реакцией Хелены. Там были недосказанности, которые слушатель мог заметить, а мог пропустить или же домыслить самостоятельно. Могли возникнуть дополнительные вопросы. Например: «Что это за дыхание, если его признаки отсутствуют?» Или: «Так пульс был или его не было, если он сначала не прощупывался?» И еще слово «потом», которое она использовала вместо более выразительного «наконец-то»: «Сначала я не нашла пульс, но потом мне это удалось». Если речь идет о секундах, это вполне безобидное слово. А если прошли минуты? Что из этого следует?

Но Хелена мыслила не в стиле Риты и восполняла недосказанное на свой лад. Идя рядом, Рита по мимике спутницы могла судить о том, как в ее голове созревают выводы; а материнский взгляд тем временем не отрывался от девочки, которая уверенно шагала впереди, не обращая внимания на порывы ветра с дождем. Она была жива, что не подлежало сомнению; и для Хелены один этот факт легко перевешивал все остальные.

– Выходит, они сочли Амелию мертвой, но это было не так. Они ошиблись. А потом состряпали из этого историю.

Судя по категоричному тону, подтверждения ей не требовалось. И Рита промолчала.

– Представить только, что она была так близка к смерти! Что она нашлась и едва не была потеряна вновь! – Она на миг отвлеклась от созерцания девочки, чтобы одарить взглядом Риту. – Хвала небесам, что там оказались вы!

Они приближались к коттеджу Риты.

– Сегодня нам нужно вернуться домой пораньше, – вспомнила Хелена. – После обеда придет мастер устанавливать замки на окна.

– На окна?

– У меня такое чувство, будто за девочкой следят. Предосторожности не бывают лишними.

– К ней многие проявляют интерес, это естественно. Понемногу их любопытство угаснет.

– Я не говорю о ее появлениях на людях. Подглядывают, когда она гуляет в саду или у реки. Тайком.

– Вы кого-нибудь заметили?

– Нет. Но готова поклясться, кто-то там есть.

– О похитителях ничего нового, полагаю? Ее возвращение никому не развязало язык?

Хелена покачала головой.

– У вас есть какие-нибудь догадки насчет того, где она провела последние два года? Поговаривали о причастности к этому речных цыган. Полиция обыскивала их лодки, насколько мне известно.

– Да, они делали это всякий раз, как удавалось их задержать. Но ничего не обнаружили.

– Но она нашлась как раз в то время, когда цыгане вновь объявились на реке…

– Судя по ее неумелому обращению с ножом и вилкой, можно предположить, что она провела это время с цыганами. Но, если честно, мне даже думать об этом не хочется.

Ветер сдувал с гребней волн пену и мелкие брызги, которые после недолгого полета покрывали поверхность реки беспрестанно меняющимися узорами. Наблюдая за ними, Рита пыталась найти причины, по которым речные цыгане стали бы похищать ребенка и два года спустя подкидывать его на прежнее место практически мертвым. Ничего не придумалось.

А Хелена была занята собственными мыслями:

– Будь моя воля, я бы полностью вычеркнула эти два года из своей жизни. А иногда мне кажется, что возвращение Амелии – просто плод моей фантазии… Или что только моя тоска по ней – и ничто другое – вытянула ее из того неведомого мрака, где она находилась. Чтобы ее вернуть, я была готова продать свою душу, отдать свою жизнь. Такая была боль… И теперь я временами спрашиваю себя: а что, если я так и сделала? Что, если она не совсем реальна?

Она повернулась к Рите, и та на мгновение уловила в лице этой женщины намек на безмерное отчаяние, не покидавшее ее на протяжении двух последних лет. Намек был столь жутким, что Рита невольно отшатнулась.

– Но затем, стоит мне только взглянуть на нее… – Молодая женщина сморгнула воспоминание и посмотрела на девочку. Теперь ее взор вновь был полон любви. – Это Амелия. Это моя дочь.

Хелена сделала глубокий, счастливый вдох.

– Нам пора домой, – сказала она. – Здесь мы попрощаемся, Рита, но вы ведь не откажетесь навестить нас еще раз? Может, через неделю?

– Если вы этого хотите. Девочка здорова. У вас нет причин для беспокойства.

– Приходите все равно. Вы нам нравитесь, правда, Амелия?

Она улыбнулась Рите, вновь по инерции накрыв ее волной материнской любви, такой лучезарной, обворожительной – и в немалой степени устрашающей.

Продолжив путь уже в одиночку, Рита дошла до места, где густые заросли боярышника на изгибе тропы затрудняли обзор. Из задумчивости ее вывел неожиданный запах – фруктов? дрожжей? – но, когда она распознала в темной тени под ветвями человеческую фигуру, было уже поздно. Она по инерции сделала еще пару шагов, человек выскочил из засады, мигом заломил ей руку за спину и приставил к горлу нож.

– У меня есть брошь, можете ее забрать. И кошелек с деньгами, – сказала она тихо, не пытаясь вырваться.

Брошь была оловянная со стекляшками, но злоумышленник мог о том не догадаться. А если бы и догадался, деньги – тоже неплохая пожива.

Но его, как оказалось, интересовало другое.

– Она может говорить? – спросил он.

Сейчас, вблизи, резкий запах бил в ноздри Рите.

– Вы о ком?

– О девочке. Она может говорить?

Мужчина встряхнул Риту, и она почувствовала, как что-то твердое ткнулось ей в шею ниже затылка.

– Девочка Воганов? Нет, она не разговаривает.

– Есть лекарства, которые помогут ей заговорить?

– Нет.

– То есть она останется немой на всю жизнь? Что говорят врачи?

– Возможно, речь восстановится сама собой. Доктор сказал, это может случиться в ближайшие полгода – или не случится никогда.

Она ждала новых вопросов, но их не последовало.

– Брось кошелек на землю.

Трясущейся рукой она достала из кармана матерчатый кошелек – в нем были деньги, подаренные ей Воганами, – и уронила его под ноги. В следующий момент она получила сильный удар в спину, полетела вперед и растянулась на тропе; мелкие камешки больно вонзились в ладони.

«Вроде обошлось без травм», – успокоила она себя, а когда собралась с силами и встала на ноги, грабитель уже исчез вместе с добычей.

Рита поспешила домой, одолеваемая тяжкими раздумьями.

 

Который из отцов?

Энтони Воган приблизил лицо к зеркалу, примерился и провел лезвием бритвы по намыленной щеке. Встретившись взглядом со своим отражением, еще раз попытался привести в порядок мысли. Начал там, где начинал всегда: с мысли, что найденная девочка не была его дочерью. На этом, собственно, можно было бы и закончить, но поставить точку не получалось. Само по себе признание одного факта не указывало ему путь, а, напротив, заводило в трясину сомнений, какое бы направление он ни выбрал. Его уверенность колебалась и ослабевала, и поддерживать ее день ото дня было все труднее. А подрывала его уверенность прежде всего Хелена. Каждая улыбка на лице жены, каждый взрыв ее смеха, каждое радостное слово настоятельно побуждало его отвергнуть эту мысль. За те два месяца, что девочка была с ними, Хелена расцвела, похорошела и восстановила свой нормальный вес; волосы приобрели здоровый блеск, на щеках появился румянец. Лицо ее светилось любовью – и не только к дочери, но и к супругу.

Но проблема не сводилась к одной Хелене. Она была и в самой девочке.

Взгляд Вогана подолгу задерживался на ее лице. Во время завтрака, когда она уписывала джем за обе щеки, он присматривался к форме ее подбородка; среди дня его занимала линия роста волос на ее лбу, а по вечерам, вернувшись домой с Сивушного острова, он не мог оторвать глаз от завитков ее ушной раковины. Он изучил ее внешность лучше, чем свою собственную или внешность своей жены. Было в ее чертах что-то, вызывавшее у него смутную тревогу, вот только что именно, он понять не мог. Теперь она виделась ему, даже не будучи рядом. В поезде, глядя на проплывающий за окном пейзаж, он замечал ее лицо в контурах облаков и далеких деревьев. А за работой в конторе вдруг замечал ее образ, водяными знаками проступающий на деловых бумагах. Она преследовала Вогана даже во сне. Любой персонаж сновидений мог обладать ее чертами. Однажды ему приснилась Амелия – настоящая, его Амелия, – но даже у нее было лицо этой девочки. Он пробудился, захлебываясь слезами.

Это бесконечное физиономическое исследование, начавшееся как попытка понять, кто она такая на самом деле, постепенно переросло в попытку объяснить свою странную одержимость. Ему уже казалось, что лицо этой девочки послужило исходной моделью для всех вообще человеческих лиц, включая и его собственное. В результате постоянного созерцания ее лицо сгладилось до зеркальности, так что он всякий раз видел в нем свое отражение. Он не мог сказать об этом Хелене. Все равно она бы услышала в его словах то, чего он не подразумевал: что он якобы видит себя в своей дочери.

А было ли в действительности какое-нибудь сходство? Он пытался внушить себе, что ощущение чего-то знакомого при взгляде на ее лицо было естественным отголоском того первого раза, когда он увидел девочку после рождения. Не этим ли узнаванием объяснялся столь пристальный интерес к ее внешности? Просто-напросто она была похожа на саму себя и потому казалась ему знакомой. Но в глубине души он понимал, что все отнюдь не так просто. Его ощущение не было непосредственно связано с памятью. Скорее, это дитя порождало в нем что-то по форме сходное с воспоминанием, но не настоящим, а каким-то вывернутым наизнанку. Некое подобие воспоминания – его двойник или, может, оборотная сторона.

Хелена знала, что он не считает эту девочку их дочерью. Она знала, потому что он сам сказал это в первый же вечер после возвращения из «Лебедя», когда они уложили ребенка в постель и остались вдвоем. Это заявление ее удивило, но не более того.

– Два года – это большой срок для маленькой девочки, – ответила она безмятежно. – Тебе нужно набраться терпения. Придет время, и ты сердцем почувствуешь, что это она и есть.

С этими словами она накрыла ладонью его руку – впервые за два года жена прикасалась к нему просто так, сидя в гостиной, и смотрела на него с любовью.

– А до того времени просто доверься мне, – сказала она. – Я ее узнала сразу же.

Впоследствии, когда эта тема всплывала в их разговорах, она относилась к его неверию с благодушной терпимостью: ведь это был всего лишь ее заурядный, непоследовательный, милейший, глуповатый муженек, элементарно не поспевающий за развитием событий. И Хелена не прилагала особых усилий к тому, чтобы его переубедить.

– Она по-прежнему любит мед! – заметила она однажды за завтраком.

– Ну вот, мы все так же не любим причесываться! – сказала она в другой раз, когда девочка недовольно отпихнула расческу.

Но по большей части она пребывала в беспечной уверенности, что рано или поздно муж образумится. Всей своей манерой держаться она показывала, что его сомнения легковесны и наверняка будут развеяны первым же дуновением свежего ветра. Свои странные ощущения касательно внешности девочки Воган жене не описывал. Не то чтобы он боялся ее расстроить, как раз напротив: он предугадывал ее реакцию. «Вот видишь, – скажет она в ответ, – все-таки ты ее узнал. Так понемногу восстанавливается твоя память».

Это напоминало узел, который ты пытаешься распутать, но в итоге только затягиваешь еще туже. Неоднократно Воган обдумывал самый простой выход из ситуации. Почему бы не поверить в то, что она его дочь? Появление в их доме этой девочки сняло проклятие, вернуло былые счастливые времена. Канули в прошлое мучительные годы, когда их тяготило общество друг друга. Для Хелены дитя стало источником чистой, незамутненной радости, а у него вызывало более сложное чувство, но Воган этим чувством дорожил, хоть и затруднялся дать ему определение. Очень скоро обнаружилось, что его беспокоят малейшие ухудшения аппетита или ночные пробуждения девочки, и в то же время радуют моменты, когда она протягивает к нему руку.

Амелия исчезла, и вместо нее появилась другая девочка. Его жена считала ее Амелией. Она имела некоторое сходство с их дочерью. Жизнь, бывшая невыносимой до ее появления, теперь наладилась. Благодаря ей он снова обрел жену, да и самой девочке нашлось место в его сердце. Хотел бы он видеть в ней свою Амелию? Да. С одной стороны, любовь, спокойствие, семейное счастье. С другой – возвращение к прежнему, тягостному существованию… В таком случае, почему он упорно продолжал считать ее чужой, почему сопротивлялся благоприятному течению, вместо того чтобы отдаться на его волю?

Тому была лишь одна причина. Робин Армстронг.

– Они найдут тело, – твердила Хелена. – Его жена утопила ребенка, это знают все, а когда тело найдут, это будет вынужден признать и он.

Но по прошествии двух месяцев тело так и не было найдено.

До сих пор Воган ничего не предпринимал. Он был хорошим человеком. Честным и порядочным. И впредь намеревался поступать честно и порядочно. Был он, и был Робин Армстронг, но были еще Хелена и девочка. И нужен был выход из ситуации, приемлемый для них всех. Так не могло продолжаться бесконечно – неопределенность шла во вред им всем. Решение назревало, и в этот день он собирался сделать первый шаг.

Он сполоснул лицо после бритья, вытерся полотенцем и начал поспешно одеваться. Надо было успеть на поезд.

Среди местных эта фирма была известна как «Монти и Митч», но, если человек со стороны мог заподозрить по названию, что речь идет о провинциальном бродячем цирке, подозрение развеивалось при одном взгляде на внушительную бронзовую табличку рядом со входом в георгианский особняк: «Монтгомери и Митчелл, юридические и коммерческие услуги». Из окон здания нельзя было увидеть Темзу, но ее присутствие ощущалось в каждой комнате. И не только в комнатах, но и в каждом шкафу, в каждой картотеке, ибо услугами этой фирмы пользовались все деловые люди, чьи интересы так или иначе были связаны с рекой в самом Оксфорде и на много миль вверх по течению. Сам мистер Монтгомери не был ни лодочником, ни рыбаком, ни малевателем речных пейзажей; более того, он годами вообще не появлялся на речном берегу, но при всем том можно было без малейшего преувеличения сказать, что он жил и дышал рекой. Вот только в представлении мистера Монтгомери Темза была не водным, а сугубо денежным потоком, в котором шелест купюр и ценных бумаг заменял плеск волн; и часть этого потока ежегодно перенаправлялась на его банковские счета, за что он был искренне благодарен реке. Он проводил свои дни за скрупулезным составлением договоров о грузоперевозках и оформлением аккредитивов, а если подворачивалась редкая и выгодная возможность поучаствовать в разрешении сложного вопроса при форс-мажорных обстоятельствах, это был просто праздник, и сердце его ликовало.

На крыльце Воган взялся за дверной колокольчик, но звонить пока не спешил, бормоча себе под нос.

– Амелия… – произнес он не очень уверенно, а потом повторил уже с излишней энергией: – Амелия!

Он постоянно практиковался в произнесении ее имени, поскольку это давалось ему с трудом, а из-за прилагаемых усилий оно звучало как-то неестественно даже для него самого.

– Амелия, – повторил он в третий раз и, сочтя эту попытку чуть более удачной, наконец позвонил.

О своем визите Воган предупредил письмом, и его ждали. Юнец, открывший дверь и принявший его пальто, был тем же самым, который встречал его здесь два года назад, когда Воган приходил по делу, связанному с похищением его дочери. В ту пору совсем еще мальчишка, он растерялся при виде человека, совершенно убитого горем. И Вогану, даже в тогдашнем состоянии, захотелось как-то его приободрить – ведь и не всякий взрослый слуга смог бы сохранить спокойствие, глядя в глаза безумцу, только что потерявшему единственного ребенка. На сей раз мальчишка – он еще не вышел из подросткового возраста – поначалу был невозмутимо вежлив, но, повесив пальто Вогана на крючок, все-таки не сдержался:

– Я слышал чудесные новости, сэр! Да об этом прямо хоть книгу пиши! Представляю, как вы сейчас рады – вы и миссис Воган, сэр!

Рукопожатия между клиентами «Монти и Митча» и прислугой здесь не практиковались, но уж больно знаменательным – с точки зрения юнца – выдался момент, и Воган не стал противиться, когда его руку внезапно схватили и начали с энтузиазмом трясти.

– Спасибо, – пробормотал он, и даже если это прозвучало суховато на фоне столь сердечных поздравлений, слуга был еще слишком юн, чтобы подмечать такие нюансы.

Широко улыбаясь, мальчишка провел Вогана в кабинет мистера Монтгомери.

Мистер Монтгомери приветствовал его с профессиональным радушием:

– Счастлив видеть вас снова, мистер Воган. Отлично выглядите, скажу я вам.

– Благодарю. Вы получили мое письмо?

– Разумеется. Присаживайтесь и расскажите мне все по порядку. Но сначала – как насчет бокала портвейна?

– Не откажусь.

Воган заметил свое письмо на столе Монтгомери. Он постарался составить его в самых общих выражениях, но сейчас, увидев письмо развернутым и наверняка внимательно изученным, подумал, что даже эти выражения могли сообщить получателю больше, чем намеревался сказать отправитель. Почерк у Вогана был крупный и четкий – такой нетрудно разобрать даже вверх ногами, – и сейчас, пока Монтгомери отвлекся на возню с бокалами, он смог прочесть некоторые из своих вчерашних оборотов. «Обнаруженный ребенок… девочка на нашем попечении… могут потребоваться ваши услуги по вопросам, связанным…» Что и говорить, не очень-то похоже на письмо счастливца, который только что вновь обрел свое единственное дитя.

На столе перед ним появился бокал. Воган сделал глоток, и мужчины обсудили качество портвейна, как принято у деловых людей перед началом серьезного разговора. Монтгомери начинать его не спешил, но в подходящий момент сделал паузу, предлагая Вогану высказаться по существу дела.

– В своем письме я обрисовал недавние события, не пояснив, какое конкретно содействие может понадобиться с вашей стороны, – начал он. – Некоторые вещи лучше обсуждать с глазу на глаз.

– Совершенно с вами согласен.

– Видите ли, есть вероятность – очень малая, но все же стоящая внимания вероятность, – что права на ребенка предъявит еще одна сторона.

Монтгомери кивнул, нисколько не удивленный, будто именно это и ожидал услышать. Хотя мистеру Монтгомери пошел уже седьмой десяток, лицо у него было гладкое, как у младенца. Долгие переговоры с клиентами требовали выдержки и хладнокровия на уровне опытного игрока в покер, и после сорока лет в офисе его лицевые мышцы, у большинства людей непроизвольно реагирующие на их душевные движения, атрофировались настолько, что сейчас лицо Монтгомери в любой ситуации выражало только доброжелательный интерес к собеседнику.

– Один молодой человек, проживающий в Оксфорде, претендует – или, по крайней мере, может претендовать – на отцовство ребенка. Его супруга, с которой он жил раздельно, скончалась в Бамптоне, а местонахождение их дочери до сих пор неизвестно. Эта девочка, Алиса, одного возраста с нашей, и она исчезла незадолго до того, как была обнаружена… – Воган предвидел затруднение с именем и был к нему готов, – Амелия. Это несчастное совпадение и породило нынешнюю неопределенность…

– Неопределенность?..

– С его точки зрения.

– А, с его точки зрения. Да. Понятно.

Монтгомери снова умолк, весь внимание.

– Этот молодой человек – его зовут Армстронг – долгое время не виделся с женой и дочерью. Отсюда и его неспособность однозначно опознать ребенка.

– В то время как вы, со своей стороны, абсолютно уверены… – выражение лица Монтгомери не изменилось ни на йоту, – в том, что она ваша дочь?

Воган сглотнул:

– Разумеется.

Монтгомери вежливо улыбнулся. Тактичность не позволяла ему давить на клиента, пользуясь его замешательством.

– Стало быть, этот ребенок – ваша дочь.

Фраза прозвучала как констатация факта, но Воган, сам в этом не уверенный, расслышал в ней вопрос.

– Да, это… – тут снова случилась заминка, – Амелия.

Монтгомери улыбался.

– В этом нет ни тени сомнения, – добавил Воган.

Все та же улыбка.

Воган почувствовал необходимость чем-то подкрепить свое заявление.

– Материнский инстинкт не обманешь, – сказал он.

– Материнский инстинкт! – бодро воскликнул Монтгомери. – Что может быть более убедительным? Конечно же! – При этом выражение его лица оставалось неизменным. – Отцы могут предъявлять права на ребенка, но есть еще материнский инстинкт! Он превыше всего!

Воган вновь сглотнул и собрался с духом.

– Это Амелия, – произнес он решительно. – Я знаю.

Монтгомери – круглощекий, с чистым гладким лбом – посмотрел на него и удовлетворенно кивнул.

– Превосходно, – сказал он. – Превосходно. У меня большой опыт по разбору конкурирующих претензий на грузы, которые иногда попадают не по адресу. Надеюсь, вас не обидит, если я применю этот опыт – полагаю, аналогия здесь уместна – для выяснения, насколько сильны позиции Армстронга в этом деле против вас.

– Дело еще не заведено. Ничего официального. Девочка живет с нами уже два месяца, а этот тип повадился ходить к нам в гости. Он приходит и просто смотрит на нее, не заявляя о своих правах, но и не отказываясь от них. Каждый раз я жду, что он с этим определится, но ничего не происходит. Сам я не хочу ускорять события – это не в моих интересах, ведь пока он не скажет: «Она моя дочь», есть вероятность того, что он ее таковой не считает. Я предпочитаю его не провоцировать, однако ситуация действует нам на нервы. Моя жена…

Он замялся.

– Да, что ваша жена?

– Моя жена с самого начала была уверена, что это продлится до тех пор, пока не будет найдена настоящая дочь Армстронга. День за днем мы ожидали услышать о найденном ребенке – или о его теле в реке, – но так и не дождались. И чем дальше, тем больше это нас угнетает. Однако Хелена сочувствует Армстронгу, слишком хорошо зная, как мучительна для родителя потеря ребенка. Она терпит его повторяющиеся бесплодные визиты, хотя это затянулось уже сверх всякой меры. Я вот чего боюсь: поскольку дитя Армстронга исчезло без следа, его отчаявшийся разум способен сыграть с ним дурную шутку и убедить его в том, что Амелия… – препятствие было успешно преодолено с разгона, – что Амелия и есть его пропавшая дочь. Горе может подвигнуть человека на самые невероятные поступки. Он может вообразить все что угодно, лишь бы не признавать тот факт, что его дитя – единственное дитя – потеряно навсегда.

– Я смотрю, вы глубоко вникли в его положение и в его психологию, мистер Воган. Однако нам следует изучить фактическую сторону дела, ибо только факты имеют значение для суда. Нужно выяснить, насколько сильной будет его позиция в тяжбе, если он начнет таковую, и подготовить ответные ходы на этот случай. Кстати, а что говорит по этому поводу сама девочка?

– Ничего. Она до сих пор не промолвила ни слова.

Мистер Монтгомери невозмутимо кивнул, словно ничего не могло быть естественнее этого.

– А до ее исчезновения она разговаривала?

Воган кивнул.

– А дочь мистера Армстронга – она могла говорить?

– Да.

– Понятно. Итак, – помните, я вас просил не обижаться на сравнение, – если бы мне пришлось рассматривать маленькую Амелию как спорный груз, утерянный при транспортировке и затем вновь найденный, я бы подошел к делу следующим образом. Насколько я знаю, в подобных случаях первостепенное значение придается двум вещам: обстоятельствам пропажи груза и обстоятельствам его обнаружения. Исходя из этого, можно делать предположения о судьбе груза в тот период, когда его маршрут не отслеживался. А если к этому добавить максимально подробные описания спорного объекта как до его утери, так и после его обретения, мы получим достаточно информации для того, чтобы разрешить эту головоломку и установить законного владельца.

Далее он начал задавать вопросы. Спрашивал об Амелии до ее похищения. Спрашивал, что Вогану известно об исчезновении Алисы Армстронг. Расспросил о подробностях обнаружения груза – «именуемого Амелией», как он неоднократно подчеркивал. Кивал и делал записи.

– Дочь Армстронга, насколько мы можем судить, исчезла неизвестно куда. Такое порой случается. Ваша дочь появилась неизвестно откуда. Что случается гораздо реже. Где она была все это время? Почему она вернулась – или была возвращена – именно сейчас? На эти вопросы у нас ответов нет. А раз их нет, мы должны полагаться на другие источники. У вас есть фотографии Амелии до ее похищения?

– Есть.

– А сейчас она похожа на ту девочку со старых фото?

Воган пожал плечами:

– Думаю, да… Насколько девочки четырех лет напоминают самих себя в двухлетнем возрасте.

– То есть?

– Материнский взгляд всегда распознает свое дитя.

– Но другой, посторонний взгляд?

Воган не нашелся с ответом, а Монтгомери, словно не замечая этой заминки, преспокойно продолжил:

– Я полностью согласен с вами насчет детей. Они меняются с годами. Партия сыра, утерянная в среду, не превратится в аналогичную по весу партию табака, будучи найдена в субботу, но ребенок – это другое дело. Тут я вас понимаю. И все же на всякий случай сохраните старые фотографии и не упускайте из виду никакие, даже вроде бы незначительные детали, которые могут подтвердить, что нынешняя Амелия и та Амелия двухлетней давности – один и тот же ребенок. Тогда вы будете готовы к любому развитию событий.

Он посмотрел на угрюмое лицо Вогана и ободряюще улыбнулся:

– Помимо этого, мой вам совет, мистер Воган: не беспокойтесь насчет молодого мистера Армстронга. И своей супруге скажите, чтобы не беспокоилась. Все беспокойство берет на себя фирма «Монтгомери и Митчелл». Мы позаботимся о том, чтобы это дело завершилось благополучно для вас – и для Амелии. Тем более что есть одно немаловажное обстоятельство, которое играет вам на руку.

– И что это за обстоятельство?

– Если дело дойдет до суда, процесс затянется надолго и будет продвигаться очень медленно. Вы слышали о «Великой тяжбе о Темзе» между Короной и Корпорацией лондонского Сити?

– Признаться, впервые слышу.

– Это спор о том, кому из них принадлежит Темза. По утверждению королевских юристов, поскольку ее величество периодически совершает поездки по Темзе и эта водная артерия имеет стратегическое значение для обороны страны, река является владением Короны. Со своей стороны, Корпорация заявляет, что поскольку она осуществляет юрисдикцию над всеми грузоперевозками вверх и вниз по реке, это дает ей право собственности на Темзу.

– И чем завершилась тяжба? Кто сейчас владеет Темзой?

– Она до сих пор не завершилась. Процесс длится дюжину лет, и впереди еще как минимум столько же лет разбирательств. Что есть река? Это вода. А откуда берется вода? По большей части выпадает в виде дождя. А что такое дождь? Погодное явление, конечно же! А кто владеет погодой? Туча, которая сейчас проплывает над нами, – где она прольется дождем? Над левым берегом, над правым или над самой рекой? Тучи пригоняет ветер, который не принадлежит никому, и они беспрепятственно пролетают над границами стран. Дождь из этой тучи может пойти в Оксфордшире или Беркшире, а может подпортить прически мамзелей в Париже, с него станется. А те дожди, что питают Темзу, могут быть принесены тучами откуда угодно. Из Испании, из России или… из Занзибара! Если, конечно, у них там в Занзибаре бывают тучи. Следовательно, дождь не может принадлежать никому, будь то королева Англии или Корпорация Лондона, – равно как молния не может быть поймана и помещена в банковский сейф, – но это не мешает им вести бесконечные споры в суде!

Лицо Монтгомери слегка оживилось намеком на веселье. Это было впервые, когда Воган заметил у него что-то похожее на естественную эмоцию.

– Я рассказал вам об этом случае, чтобы проиллюстрировать, насколько долгими могут быть судебные процессы. Если этот Армстронг вздумает претендовать на отцовство девочки, постарайтесь решить вопрос в досудебном порядке. Заплатите столько, сколько он попросит за отказ от претензии. В любом случае судебные издержки обойдутся вам в куда большую сумму. Ну а если откупиться от него не выйдет, пусть вам послужит утешением пример процесса «Корона против Корпорации». Ваше дело затянется на многие годы, а то и до бесконечности, и за это время ребенок успеет вырасти. «Груз», упомянутый мною в начале, – то есть малышка Амелия – перейдет в обладание супруга задолго до того, как суд решит вопрос, который из двух отцов является законным. Так что будьте спокойны!

Воган стоял на перроне оксфордского вокзала в ожидании поезда. Мысли о Монтгомери постепенно сменились воспоминаниями о его предыдущем посещении Оксфорда, когда он ждал обратный поезд на этом же самом месте. В тот раз он приезжал для встречи с потенциальным покупателем заброшенной узкоколейки, по которой ранее доставлялась сахарная свекла с полей на его завод. А после деловой встречи решил мимоходом уточнить местоположение дома миссис Константайн. Уточнил. И оказался внутри, сам себе удивляясь. Это было совсем недавно – пару месяцев назад, – но как много всего случилось с тех пор! Что она тогда ему сказала? «Долго так продолжаться не может». Именно. И он тоже это чувствовал – спинным мозгом чувствовал, что она права. Наведался бы он в тот дом еще раз, как она предполагала? Нет, конечно. Хотя, кто знает… Просто ему это уже не понадобилось. Все устроилось само собой – неожиданно, прямо-таки чудесно. На протяжении двух лет он был глубоко несчастлив, но теперь – если сбросить со счетов Армстронга – все обстояло как нельзя лучше. «Будьте спокойны!» – сказал ему Монтгомери. И Воган решил следовать его совету.

Он уже настроился выкинуть из головы миссис Константайн, но вдруг отчетливо вспомнил ее лицо. Ее взгляд, который будто плыл против течения его слов и проникал в его сознание, в его мысли… «Все ясно», – сказала она так, словно поняла не только все им сказанное, но и то, о чем он умолчал.

Сейчас, вспоминая об этом, он затылком ощутил присутствие этой женщины, ее внимательный взгляд и обернулся, готовый увидеть ее на платформе.

Но там никого не было.

– Миссис Воган укладывает Амелию, – сообщила служанка, когда он прибыл домой.

Он прошел в желтую гостиную; шторы были опущены, в камине ярко горел огонь. С недавних пор две старые фотографии Амелии в застекленных рамках вновь появились на столике в нише. В первые дни после похищения она продолжала взирать оттуда на комнату. Этот призрачный взгляд сквозь отблески стекла приводил Вогана в смятение. Наконец, не в силах больше это выносить, он убрал снимки в выдвижной ящик стола, лицевой стороной вниз, и постарался о них забыть. Еще чуть погодя они исчезли из ящика, и Воган предположил, что Хелена забрала их к себе в комнату. К тому времени он уже перестал посещать комнату жены. Ночами они скорбели порознь, каждый по-своему, и он чувствовал, что в ее личное пространство лучше не вторгаться, ибо ничем хорошим это не закончится. Но сейчас, когда девочка вновь была дома, фотографии вернулись на прежнее место.

Он рассеянно скользнул по ним взглядом. С другого конца комнаты были видны только общие контуры фигур: классический фотопортрет сидящей Амелии и семейный снимок, где Хелена сидела с дочкой на коленях, а Воган стоял позади них. Он подошел ближе. Взял в руки портрет Амелии и на минуту прикрыл глаза, настраиваясь на его внимательное изучение.

Скрипнув, отворилась дверь.

– Ты уже дома! Дорогой? Что-то случилось?

Прежде чем обернуться, он постарался придать лицу безмятежное выражение:

– Что? А, нет, все в порядке. Сегодня я был по делам у Монтгомери и между прочим упомянул о ситуации с мистером Армстронгом.

Она смотрела на него непонимающе.

– Мы обсудили возможность – чисто гипотетическую – того, что он попытается отобрать у нас девочку через суд.

– Это исключено! Когда они найдут…

– Тело его дочери? Хелена, сколько можно носиться с этой идеей? Прошло два месяца! Если ее не нашли до сих пор, почему ты думаешь, что ее вообще когда-нибудь найдут?

– Но та девочка утонула! Тело ребенка не может просто так исчезнуть!

Воган резко вдохнул, но задержал воздух в легких. Он не хотел продолжать разговор в таком ключе. Нужно было сохранять спокойствие. Он медленно выдохнул.

– И все же тело не найдено. Хочешь не хочешь, придется взглянуть фактам в лицо. Есть вероятность – даже ты должна это признать, – что ее тело не найдут никогда. – Он уловил раздражение в своем голосе и попытался его смягчить. – Послушай, дорогая, я лишь хочу сказать, что нам не помешает принять меры. На всякий случай.

Она глядела на него в задумчивости. От нее не ускользнули эти резкие нотки; обычно муж не разговаривал с ней в таком тоне.

– Ты боишься ее потерять, да? – Она пересекла комнату, положила руку ему на сердце и нежно улыбнулась. – Тебе невыносима мысль о том, чтобы потерять ее снова. Ох, Энтони! – Ее глаза наполнились слезами. – Ты ее узнал. Наконец-то ты узнал свою дочь!

Прежде чем заключить жену в объятия, Воган попытался освободиться от снимка, вернув его на место, но Хелена заметила и прервала это движение.

Забрав у мужа фотографию, она посмотрела на нее с любовью:

– Энтони, пожалуйста, не волнуйся. Все доказательства, которые нам могут понадобиться, находятся здесь.

С улыбкой она повертела в руках фото, собираясь пристроить его на столике, и вдруг издала удивленный возглас.

– Что такое?

– Смотри!

Она ткнула пальцем в надпись на обратной стороне рамки.

– Боже мой! «Генри Донт из Оксфорда – портреты, пейзажи, городские и сельские виды», – прочел он вслух. – Это он! Тот самый человек, который ее нашел!

– В «Лебеде» мы не могли его опознать с такими синяками и ранами. Однако это очень странно… Надо будет с ним повидаться. Он ведь сделал больше снимков, ты помнишь? Мы выбрали два самых лучших, но была еще парочка. Возможно, они до сих пор хранятся у него.

– Наверное, те снимки не удались, иначе мы бы взяли их тоже.

– Не обязательно. – Она поместила фото на столик. – Если фото в целом получилось лучше других, это еще не значит, что на нем удачнее вышло лицо Амелии. Возможно, это я дернулась во время съемки… – Она исполнила танцевальное па в порядке преувеличенной демонстрации. – Или ты скорчил постную рожу… – Ее пальцы растянули губы Вогана в кривую гримасу.

Он попытался ответить смешком на эту игривую выходку.

– Ну вот, ты снова улыбаешься, – удовлетворенно заявила она. – Почему бы нам не раздобыть остальные снимки, если это еще возможно? Они могут пригодиться. Уверена, мистер Монтгомери это одобрил бы.

Воган согласно кивнул.

Хелена обвила рукой его торс, и он ощутил под лопаткой нажим ее широко расставленных пальцев. После долгого перерыва он еще не успел привыкнуть к ее прикосновениям, и сейчас – даже сквозь твидовый пиджак и поплиновую рубашку – это было волнующе.

– И мы можем попросить его сделать новые фото.

Другая ладонь Хелены легла сзади на его шею, и большой палец скользнул по узкой полоске открытой кожи между воротником и линией волос.

Воган поцеловал жену в мягкие приоткрытые губы.

– Я так рада, – пробормотала она, прильнув к нему всем телом. – Я долго ждала этого момента. Теперь мы по-настоящему снова вместе.

Он издал тихий стон, вдыхая запах ее волос.

– Наша малышка крепко спит, – шепнула она. – Да и я сегодня легла бы пораньше.

Воган уткнулся носом в ложбинку над ее ключицей, втянул воздух.

– Да, – произнес он. И повторил: – Да.

 

Слухом земля полнится

Прошло несколько недель после того, как загадочная девочка – сначала мертвая, потом живая – была найдена в Темзе, и все это время трактир «Лебедь» преуспевал сверх всяких ожиданий. Эта история передавалась из уст в уста на сельских рынках и на городских улицах. Она попадала в семейную переписку – от матери к дочери, от кузины к кузине. Ею обменивались как солидные незнакомцы на перронах станций, так и нищие бродяги при случайной встрече на каком-нибудь перекрестке. И всякий ее услышавший считал нужным поделиться новостью со своими знакомыми, пока в трех графствах не осталось никого, кто не знал бы ее в той или иной версии. Многие из этих людей не довольствовались одними слухами и норовили лично посетить трактир, в котором все началось, а также осмотреть место на речном берегу, где была найдена девочка, и флигель, куда ее поместили, сочтя мертвой.

Марго пришлось открыть летний зал в неурочный сезон. Она привлекла к работе своих дочерей, которые приходили попарно и помогали с обслуживанием клиентов. Последние очень скоро привыкли к постоянному присутствию Марготок. Джонатан изводил мать и сестер просьбой послушать его рассказы – он всерьез настроился овладеть искусством сказителя, – но родным было недосуг: они и так едва справлялись с наплывом посетителей.

– А ведь я в этот раз превзошел сам себя, – вздыхал Джонатан и начинал вполголоса рассказывать историю сам себе, но вскоре сбивался и путался, ставил развязку в начало, завязку в конец, а что касается кульминации, то она и вовсе пропадала невесть куда.

Джо растапливал камины в одиннадцать утра и поддерживал огонь до полуночи, когда сборище бражников обычно начинало рассасываться.

Завсегдатаи повадились пить на дармовщинку, благо от желающих угостить их за рассказ не было отбоя. Со временем они научились соблюдать очередность – иначе, будь на то воля слушателей, каждый очевидец событий той ночи проводил бы все время в бесконечных перемещениях от стола к столу в летнем зале, говоря без умолку. Но как очень верно заметил один престарелый сборщик салата: «При таком раскладе мы скоро забудем, каково это – спокойно посидеть и пропустить стаканчик». И тогда они составили график, согласно которому завсегдатаи по двое отправлялись в большой зал и в течение часа ублажали публику, после чего «сдавали вахту» следующей паре и возвращались в зимний зал промочить горло.

Фред Хэвинс дополнил свою версию истории шутливым послесловием, в котором описывались его ночные блуждания после ухода из «Лебедя», а завершалось все ударной фразой: «„Не-е-ет!“ – сказала лошадь». Подобные дополнения шли на ура после десяти вечера, когда все факты были уже многократно изложены, а слушатели основательно приняли на грудь. С другой стороны, заслуженное угощение оборачивалось для рассказчика тяжким похмельем, и Фред стал так часто опаздывать по утрам на работу, что ему грозились дать расчет.

Ньюмен, садовник Воганов, прежде бывший завсегдатаем «Красного льва», где он каждую пятницу до хрипоты горланил песни, теперь переметнулся в «Лебедь» и пробовал себя в качестве рассказчика. Прежде чем выйти на публику в летний зал, он решил попрактиковаться перед завсегдатаями. Садовник описывал лишь ту часть истории, свидетелем коей он был, – поспешное отбытие миссис Воган из Баскот-Лоджа после того, как ей сообщили о найденной девочке, – и он постарался вложить в свой рассказ максимум экспрессии.

– Я видел это своими глазами. Она стрелой промчалась до лодочного сарая, а оттуда выплыла на лодке – на своей старой маленькой лодке – и опрометью припустила против течения. Сроду не видел, чтобы гребная лодка шпарила с такой скоростью.

– Опрометью припустила против течения? – переспросил один из батраков.

– Вот именно. А ведь она худенькая девчонка! Где это видано, чтобы женщина так мощно работала веслами?

– Но… ты сказал «опрометью припустила»?

– Ну да. Как заяц из-под кочки, когда его нечаянно спугнешь.

– Я знаю это выражение. Но оно здесь не подходит.

– Почему?

– А ты когда-нибудь видел зайца, гребущего веслами?

Последовал взрыв смеха, сбивший садовника с толку.

– Заяц на веслах? Что за чушь!

– Так можно выразиться про бег, но не про греблю. Миссис Воган не могла «опрометью припустить против течения», разве что она бежала по воде, аки посуху. Сам подумай.

– Никогда не вдавался в такие тонкости. А как сказать правильно?

– Можно представить какую-нибудь водную тварь, быстро плывущую по реке, и использовать сравнение с ней. Чем не способ?

Завсегдатаи одобрили его слова.

– Как насчет выдры? – предложил молодой лодочник. – Они чертовски шустрые твари.

На лице Ньюмена отразилось сомнение.

– Миссис Воган шустрой выдрой… – начал он.

Батрак покачал головой.

– Это звучит ничуть не лучше, – сказал он.

– Да это вообще никуда не годится!

– Что же мне тогда сказать? – озадачился садовник. – Так не годится, эдак тоже… Но что-то ведь сказать нужно.

– И то верно, – согласился лодочник, поддержанный троицей гравийщиков. – Человеку нужно хоть что-то сказать.

Все повернулись к Оуэну Олбрайту, ожидая, что старый сказитель поделится с ними мудростью.

– Думаю, здесь можно выразиться и попроще, – промолвил он. – Например: «Она села в лодку и стрелой помчалась против течения».

– Но он уже использовал этот оборот, – напомнил батрак. – У него было так: «Она стрелой промчалась до лодочного сарая…» Но она не могла стрелой промчаться до сарая и сразу после того стрелой помчаться по реке.

– Но ведь она так и сделала, – возразил Ньюмен.

– Нет!

– Еще как сделала! Я был там и все видел собственными глазами!

– Да, все могло выглядеть именно так, но ты не можешь так рассказывать.

– То есть я не могу рассказывать, как оно было на самом деле? К чему вы клоните? Я уже начинаю жалеть, что вообще заговорил. Не думал, что это будет так трудно.

– Это целое искусство, – сказал Олбрайт. – Со временем наловчишься.

– Я дожил до тридцати семи лет, просто открывая рот и произнося слова, когда было нужно. Никогда не имел с этим проблем, пока не пришел сюда, к вам. Не уверен, что хотел бы наловчиться. Уж лучше я буду продолжать по старинке, а там как получится. Если я говорю, что она опрометью припустила против течения, значит так тому и быть. А коли не нравится, тогда вы от меня вообще ничего не услышите.

Завсегдатаи обменялись взглядами, и один из гравийщиков выразил общее мнение:

– Пусть рассказывает, как умеет. Все ж таки он очевидец.

Ньюмену разрешили продолжить, и он уже без помех своими словами описал события того дня, когда миссис Воган в спешке покинула дом.

Ньюмен и Хэвинс были не одиноки в попытках взглянуть на эту историю под особым углом. По мере того как очевидцы многократно рассказывали свои версии друг другу и посторонней публике, всплывали все новые подробности. Воспоминания сопоставлялись, а потом одобрялись или отвергались. Порой прийти к согласию не удавалось. Так, некоторые утверждали, что перед отправкой девочки в холодный флигель к ее губам подносилось перышко, хотя, по словам других, этот способ проверки дыхания применялся только к мужчине. Немало копий было сломано при обсуждении разных гипотез, объясняющих, каким образом Генри Донт сумел добраться от Чертовой плотины до Рэдкота в такой холод и на такой разбитой лодке. Рассказчики постоянно оттачивали свои повествования, намечали подходящие моменты для выверенных жестов, способных вызвать слезы у слушателей, и для эффектных пауз, дабы подержать публику в напряжении. Но никто из них так и не смог сформулировать убедительную концовку. После того эпизода в «Лебеде», когда девочка покинула трактир вместе с мистером и миссис Воган, история беспомощно зависала. «Так она вправду Амелия Воган или та, другая?» – спрашивал кто-нибудь из слушателей. Или: «Как это понимать: сперва была мертвой, а потом снова стала живой?»

Готовых ответов у них не было.

По первому из этих вопросов – чья это была дочь? – мнение подавляющего большинства склонялось в пользу Воганов. Возвращение ребенка, пропавшего два года назад, – ребенка, которого многие из них видели ранее, – импонировало им куда больше, чем возвращение никому не известной девочки, отсутствовавшей всего-то один день. Новая загадка пробудила интерес к событиям двухлетней давности, и похищение обсуждалось так живо, словно это произошло только вчера.

– Где же она могла пропадать целых – сколько? – два года?

– Рано или поздно она должна заговорить, и тогда все прояснится.

– Ох и не поздоровится тогда ее похитителям!

– Тут замешана ее няня, готов держать пари на всю свою получку. Помните ее?

– Та самая Руби, которая среди ночи вышла из дома?

– Это она так говорит. Мол, прогуливалась на берегу в полночь. Да кто ей поверит? Какая девица ни с того ни с сего пойдет гулять к реке в самый темный час самой долгой ночи в году?

– И как раз в эти дни здесь каждый год появляются речные цыгане. Она с ними стакнулась, не иначе. Руби и цыгане были заодно, попомните мои слова. Когда малышка заговорит, кое-кому придется несладко…

История с похищением, как и история найденной девочки, оставалась в подвешенном состоянии, но если бы удалось связать их между собой, это пошло бы на пользу обеим, придав им хоть какую-то завершенность.

Что касается второго вопроса, то он был предметом более продолжительных и, соответственно, более пьяных дискуссий.

Некоторым из этих людей мир казался настолько сложно утроенным, что они просто дивились ему, не считая нужным ломать голову над разгадками. Непознаваемость стала для них фундаментальным свойством бытия. Таким человеком был, в частности, гравийщик Хиггс. Его недельный заработок, в пятницу вечером казавшийся вполне достаточным для безбедного проживания, почему-то иссякал уже ко вторнику; в «Лебеде» на его счет вечно было записано больше пинт эля, чем он помнил употребленными внутрь; жена, которую он поколачивал разве что субботними вечерами – да и то через раз, – по совершенно непонятным причинам его бросила и теперь жила с кузеном местного торговца сыром; лицо, которое он видел отраженным в воде, когда сидел на берегу без крошки хлеба в желудке, без глотка эля, чтобы приглушить голод, и без теплой жены под боком, – это лицо принадлежало не ему, а его отцу. Жизнь представлялась ему непроходимыми дебрями, в которые не стоило углубляться даже на полшага, а нестыковки между причинами и следствиями он воспринимал скорее как должное, ничуть этому не удивляясь. И вот на фоне всяческих каждодневных загадок история умершей и воскресшей девочки неожиданно стала для него своеобразным утешением, доказывая абсолютную непостижимость всего сущего и бесполезность любых попыток хоть что-то понять в этом мире.

Отдельные личности, особо одаренные фантазией или не особо отягощенные совестью, в поисках удовлетворительного ответа на этот вопрос доходили до откровенных измышлений. Так, у одного из лодочников был брат, той ночью гулявший на стороне и оставшийся за бортом великих событий. Поначалу сильно огорченный таким упущением, он впоследствии попытался обратить это в свою пользу и придумал собственную версию, согласно которой, окажись он тогда в «Лебеде», рациональное объяснение было бы тут же найдено.

– Да она и не была мертва ни секундочки! Жаль, меня тогда с вами не было, а то я бы с ходу смекнул, что к чему. Весь фокус тут в глазах. Ежели вглядеться мертвяку в глаза, мигом поймешь, натурально он окочурился или нет. У живых особые, зрячие глаза, и я могу распознать это запросто.

При этих словах завсегдатаи встрепенулись и навострили уши. Появился шанс избавиться от тягостного чувства, знакомого многим сказителям, когда их истории грешат явными недомолвками, неправдоподобием, искажением реальности. И кое-кто поспешил ухватиться за эту возможность, выдвинув обновленную версию событий.

– Помнится, она чуть дышала, когда ее принесли в трактир, – сказал кое-кто в порядке эксперимента, но множество неодобрительных взглядов и скривившихся губ вынудили его заткнуться и больше не развивать эту тему.

В «Лебеде» существовали негласные правила, не позволявшие смешивать разные вещи: одно дело история, основанная на фактах, другое дело сочинительство – то есть чистой воды вранье. Они сами были на месте в ту ночь и сами все видели.

Хотя история рассказывалась и пересказывалась уже месяцами, интерес к ней не ослабевал. Напротив, она все больше волновала умы, оставаясь незавершенной, неразгаданной, то есть не такой, какой должна быть правильная история. В «Лебеде» говорили о Воганах, говорили об Армстронгах, говорили о смерти и говорили о жизни. Они обсуждали сильные и слабые стороны каждого из претендентов. Они рассматривали историю под разными углами, они выворачивали ее наизнанку и возвращали в первозданный вид, но в конечном счете всегда оказывались там же, откуда начали.

– Это как бульон из костей, – заметил однажды вечером мастер Безант. – Когда чувствуешь его аромат, у тебя текут слюнки, но там нет ни кусочка мяса, и, даже выпив семь чашек пустого бульона, ты встанешь из-за стола таким же голодным, каким за него садился.

Они могли бы все бросить. Могли бы забыть об этой истории, как о других ей подобных, которые возникают из ниоткуда и исчезают в никуда. Но в конце фраз и между словами, когда голоса стихали и разговоры сходили на нет, в задумчивой тишине, подкрепляющей любое сказание, продолжала присутствовать девочка. В этой комнате, в этом трактире они видели ее мертвой, а потом видели ее живой. Невероятно, непонятно, непостижимо, но деваться от этого было некуда: она уже стала частью их собственной истории.

 

Секундные дела

Двадцатью пятью милями ниже по течению, в офисе крупнейшей оксфордской речной верфи, мастер поставил чернильную закорючку в расписке, подтверждая оплату, и подвинул через прилавок связку блестящих бронзовых ключей. Генри Донт накрыл их ладонью…

Сразу по возвращении в Оксфорд после всех событий на реке и в Рэдкоте Донт развил бурную активность. Он сдал в аренду дом, в котором ранее жил с супругой, и переселился в мансарду над своей фотомастерской на Брод-стрит. Обстановка там была спартанская, но для холостяцкого существования большего и не требовалось: кровать, ночной горшок, стол, кувшин и тазик для умывания. Питался он в трактире за углом. А все свои сбережения и всю арендную плату за дом тратил на строительство яхты. Ибо у Донта имелся план.

В двухдневный период беспамятства, совпавший с зимним солнцестоянием, его сознание словно бы обновилось, и в результате, когда он, очнувшись, отлеживался в «Лебеде», его осенила блестящая идея. Она позволяла объединить в одном проекте его главные привязанности: любовь к фотографии и любовь к реке. Он задумал выпустить фотоальбом о путешествии по Темзе от самого истока до устья. Или хотя бы до Лондона. Собственно, задумка предполагала многотомное издание, и первый том должен был включать речные пейзажи от Трусбери-Мида до Оксфорда. Для этого прежде всего требовались две вещи: собственный транспорт и темная проявочная комната. По счастью, эти две вещи вполне можно было совместить. Еще толком не оправившись после катастрофы – его лицо пестрело зеленоватыми, черными и фиолетовыми пятнами, а от губы тянулся багровый шрам, – он явился на верфь и объяснил мастеру, какое судно ему нужно. Как это нередко случается, на стапеле как раз стояла почти готовая яхта, заказчик которой не смог внести окончательный платеж. Донту она вполне подходила по габаритам, так что оставались только отделка и переустройство каюты в соответствии с его специфическими требованиями. И без малого три месяца спустя настал долгожданный момент: Генри Донт (чье лицо уже обрело естественный цвет, а шрам стал бледно-розовым, с чуть заметными точками от снятых швов) сжимал в руке ключи от своей плавучей лаборатории.

Продвигаясь вверх по реке, Донт и его яхта повсеместно наталкивались на любопытные взгляды. Свежая сине-белая окраска корпуса и начищенные до блеска медные детали сами по себе привлекали внимание, но тут они дополнялись какими-то невиданными новшествами.

– «Кол-ло-ди-он»? – читали по складам владевшие грамотой. – Что за название такое?

Донт жестом обводил каллиграфическую желтовато-оранжевую надпись на борту, помимо названия яхты включавшую его собственное имя и профессию буквами помельче.

– Вот он, цвет коллодиона. Это очень опасное вещество. Известны случаи, когда оно самовозгоралось и даже взрывалось по непонятным причинам. И еще оно ядовито – горе тем, кто сверх меры надышится его паров. Но если нанести его тонким слоем на стекло и выставить на свет, тогда – о, тогда! – начинается волшебство! Коллодион – это важнейший ингредиент моего искусства и моей науки. Без него не существовало бы такой вещи, как фотография.

– А там что такое? – спрашивали зеваки, указывая на ящики и кронштейны, аккуратно закрепленные на внешних стенах каюты, и он объяснял, что это его фотографическое оборудование.

– Ну а эта штуковина? – не унимались они, имея в виду четырехколесный велосипед расцветкой под стать яхте, принайтовленный к крыше каюты.

– Это чтобы перемещаться по суше. А вон ту коробку я использую как кузов, чтобы перевозить свои инструменты.

Самые глазастые примечали, что окна каюты снабжены не только шторами, но и глухими внутренними ставнями.

– Это моя лаборатория, – пояснял он. – Во время проявки туда не должен проникать ни единый лучик света, иначе фотографии будут испорчены.

Он так часто останавливался и вел подобные беседы, раздал так много визитных карточек и получил такое множество заказов, что на подходе к Баскоту и Рэдкоту с удовлетворением прикинул: такими темпами «Коллодион» окупится скорее, чем можно было ожидать. Но до начала нового проекта следовало рассчитаться по старым долгам: он прибыл в эти места, чтобы отблагодарить людей, спасших ему жизнь. Он направлялся в «Лебедь», но прежде решил заглянуть еще в одно место.

Это был маленький уютный коттедж близ речной заводи. Ухоженный садик, зеленая входная дверь, дымок над трубой. В двадцати ярдах – небольшая пристань. Он пришвартовался и пошел к дому, хлопками разогревая руки, которые мерзли даже в перчатках.

Когда дверь открылась на его стук, он увидел пару симметричных бровей над крупным прямым носом, резко очерченные скулы и нижнюю челюсть.

– Мисс Сандей?

Донт в первый миг растерялся, поскольку представлял ее не такой… Он сделал шажок в сторону, чтобы она повернула голову, и угол освещения изменился. По ее щеке расплылась тень, и он вдруг ощутил необъяснимое волнение.

– Мистер Донт!

Рита шагнула вперед, не отрывая взгляда от его лица. В первый миг могло показаться, будто она хочет его обнять, но она всего лишь изучала шрам на его щеке. Потом дотронулась кончиком пальца до его кожи, проверяя выпуклость рубца, и удовлетворенно кивнула.

– Хорошо, – заключила она, отступая вглубь дома.

Его мозг был перегружен зрительными впечатлениями, но он напрягся и выдавил из себя несколько слов:

– Я пришел вас поблагодарить.

– Вы уже давно это сделали.

Так оно и было. Он из Оксфорда отправил ей деньги и письмо с благодарностью за лечение и уход, а также с просьбой сообщить о судьбе найденной им девочки. В ответном письме Рита очень ясно и четко изложила все, что ей было известно о ребенке. На этом их общение могло бы и закончиться, но он не переставал думать об этой женщине, визуально так и оставшейся для него загадкой, поскольку его забрал из «Лебедя» и отвез домой один из работников фотомастерской еще до того, как он мог приоткрыть распухшие веки. Позднее ему пришло в голову, что хозяев трактира можно отблагодарить за гостеприимство, бесплатно сделав их фото, а в этой связи совершенно естественным будет выглядеть и его визит к Рите.

– Я подумал, что вы будете не прочь сфотографироваться, – сказал он. – Это в знак благодарности.

– Вы выбрали неподходящий день, – ответила она таким знакомым Донту ровным, спокойным голосом. – Сегодня я занята.

Он заметил, что тень от ее носа падает на щеку, и с трудом удержался от попытки прикрыть ее лицо с боков ладонями для равномерного затенения.

– Свет сейчас самый подходящий для съемки.

– А я долго ждала подходящей температуры, – сказала она. – Сегодня как раз такой день. И мне нельзя его упустить.

– Что вы собираетесь делать?

– Хочу провести эксперимент.

– И сколько времени это займет?

– Шестьдесят секунд.

– А мне нужно всего пятнадцать. Неужели в этом дне не найдется каких-то семидесяти пяти секунд, которых будет достаточно нам обоим?

– Полагаю, ваши пятнадцать секунд – это длительность выдержки. А сколько времени займет подготовка? И потом проявление фотографии?

– Вы поможете мне, а я помогу вам. Вдвоем мы справимся быстрее.

Она склонила голову набок и смерила его оценивающим взглядом:

– Вы предлагаете помочь с моим экспериментом?

– Да, в обмен на ваше фото.

Теперь этот снимок значил для него больше, чем просто подарок Рите. Теперь он хотел сделать его для себя.

– Что ж, это возможно. Даже желательно. Но если вы не уверены…

– Я уверен.

Чуть заметное движение мышц ее лица при взгляде на Донта подсказало ему, что она подавляет улыбку.

– Значит, вы согласны стать объектом моего эксперимента, если я соглашусь стать объектом вашего фото?

– Именно так.

– Вы отважны и глупы, мистер Донт. Но пусть будет так. Начнем с фотографирования, хорошо? Свет может измениться в любую минуту, а колебания температуры не происходят так быстро.

Гостиная Риты представляла собой комнату с белыми стенами, множеством книжных полок и одним синим креслом. Простой обеденный стол у окна был завален книгами и стопками листов, сплошь исписанных размашистым почерком. Она помогла принести ящики с «Коллодиона», а потом с интересом наблюдала за установкой аппаратуры. Когда все было готово, он усадил Риту за стол так, чтобы позади нее оказался чистый участок стены.

– Чуть наклонитесь в мою сторону… Попробуйте подпереть кулаком подбородок. Да, вот так.

В одеянии Риты отсутствовали нарядные мелочи, какие обычно старались выставить напоказ его клиенты, типа некстати бликующей серебряной броши, белого отложного воротника или кружевных манжет. Ее платье было простым и темным. Никаких украшений – да они и не требовались. Только симметричные линии висков, ярко выраженные надбровные дуги, тени под ними – и вдумчивый взгляд из глубины.

– Не шевелитесь, пока я веду отсчет.

Пятнадцать секунд она сидела неподвижно, а он смотрел на нее через видоискатель.

Его лучшие – самые жизненные – фотопортреты получались, когда объектами съемки были люди по натуре спокойные, не подверженные резким переменам настроения. А вот энергичные, непоседливые люди зачастую выходили неудачно: их сущность плохо поддавалась фиксации, и на снимке они напоминали восковые копии, внешне похожие на оригиналы, но лишенные их природной живости.

Рита не выпучивала глаза и не моргала без остановки, в отличие от многих клиентов, впервые очутившихся перед камерой. Она просто смотрела в объектив. Из-под темной накидки он видел, как меняется выражение ее глаз вместе со сменой мыслей, тогда как ее лицевые мышцы оставались неподвижными. По истечении пятнадцати секунд он понял, что одной фотографией не ограничится. Тут нужна была тысяча фотографий.

– Готово, – сказал он, вынимая из аппарата пластинку в светонепроницаемой кассете. – Теперь я хочу показать вам процесс проявления.

Они быстрым шагом добрались до «Коллодиона». Он бережно нес пластинку и не смог подать ей руку, но Рита и не нуждалась в помощи для подъема на борт. В каюте, уже заранее затемненной, он зажег свечу и накрыл ее плафоном из красного стекла. По тесному помещению разлился багровый свет. Он стояли рядом в узком пространстве между складным столом, приведенным в рабочее положение, и скамьей, которую он использовал в качестве кровати, когда ночевал на яхте. Их макушки были всего в нескольких дюймах от потолка, а палубу под их ногами чуть заметно покачивала река. Донт старался не думать об изменчивости разделявшего их тела расстоянии, которое уменьшалось с изгибом ее бедра, увеличивалось напротив талии и почти исчезало в районе локтя.

Он смешал жидкости из трех флаконов в неглубокой ванночке, и воздух наполнился ароматом яблочного уксуса в смеси с запахом ржавого металла.

– Железный купорос? – спросила Рита, принюхиваясь.

– С уксусной кислотой и водой. Этот раствор на самом деле красный, а не просто кажется таким из-за освещения.

Он извлек пластинку из кассеты и, удерживая ее в левой руке, аккуратно вылил на нее небольшое количество красноватой жидкости – так, чтобы она распределилась по всей поверхности. Одним изящным, быстрым, выверенным движением.

– Смотрите. Изображение начнет проявляться почти сразу – сперва более светлые детали, только здесь они будут темными… Вот линия вашей скулы, освещенной со стороны окна… Теперь все остальное, пока еще расплывчато, но потом…

Он умолк, вместе с ней наблюдая, как лицо Риты возникает на стекле. Они стояли близко друг к другу, следя за тенями и линиями, которые постепенно сливались в узнаваемые контуры, и у Донта в животе возникло ощущение, как при полете вниз с большой высоты. Похожее чувство он испытал в детстве, когда прыгнул в реку с центральной, самой высокой арки моста. Со своей женой он познакомился, катаясь на коньках по замерзшей Темзе. И вместе с ней гладко, сам того не заметив, вкатился в любовь – если только там была настоящая любовь, а не какое-то ее подобие. Но этот раз напоминал падение в пропасть – и тут уже ошибиться было невозможно.

Теперь Рита полностью отобразилась на пластинке. Лицо, прорисованное светом и тьмой, тени в глазных впадинах и зрачки, исполненные тайны. Он чувствовал, что вот-вот расплачется. Это был лучший фотопортрет из всех, им когда-либо сделанных.

– Я должен сфотографировать вас снова, – сказал он, опуская пластинку в ванну.

– Что-то не получилось?

Напротив. Он хотел фотографировать ее под всеми возможными ракурсами, при разном освещении, в разных настроениях и позах. Он хотел фотографировать ее с распущенными волосами и с прической, собранной сзади; в простом белом платье с открытой шеей и в накидке из темной складчатой ткани; он хотел сделать ее снимки на фоне реки, прислонившейся к стволу дерева или лежащей на траве… Тысяча фотографий – и ему нужны были они все.

– Получилось как раз отлично. Потому я и хотел бы сделать новые фото.

Он опустил снимок в ванночку с синеродистым калием:

– Это избавит его от синеватого налета. Видите? Фото становится черно-белым и в дальнейшем сохранится в таком виде.

Стоя с ним рядом под красным светом, она с любопытством следила за всеми изменениями, тогда как ее глаза на стеклянной пластинке продолжали смотреть сквозь вязкую прозрачную жидкость все так же задумчиво, и им суждено было оставаться такими, пока будет существовать этот снимок.

– О чем вы задумались, когда я вел отсчет? – спросил он.

Она быстро взглянула в его сторону («Мне нужно заснять этот взгляд», – подумал он) и что-то прикинула в уме («И это выражение лица тоже»).

– Вы связаны с этой историей изначально, – сказала она. – Полагаю, девочки не было бы с нами, если бы не вы…

И она подробно, без лишних эмоций, описала свою встречу с незнакомым грабителем на тропе у реки, случившуюся несколькими неделями ранее.

Донт слушал очень внимательно. Он обнаружил, что сама мысль о нападении на Риту какого-то мерзавца выводит его из себя, и в первую минуту хотел предложить свою помощь и поддержку; однако на фоне ее спокойного, обстоятельного рассказа такое рыцарское предложение выглядело бы не очень уместным. И все же он не мог оставить это без какого-то проявления заботы.

– Он вас поранил?

– Был синяк повыше локтя и ссадины на ладонях. Но это пустяки.

– Вы сообщили местным жителям о том, что здесь бродит преступник?

– Я рассказала об этом в «Лебеде» и еще Воганам, потому что нападавший интересовался их девочкой. Они еще ранее подумывали об установке замков на окна, а мое сообщение поторопило их с этим делом.

Не имея возможности выказать себя галантным кавалером, Донт позволил Рите втянуть его в анализ происшествия.

– Этот запах дрожжей и фруктов… – промолвила она.

– Грабитель-пекарь? С трудом в это верится. Может, самогонщик?

– Вот и я подумала о том же.

– Кто из местных этим занимается?

Она улыбнулась:

– На этот вопрос ответить будет нелегко. Полагаю, все и никто.

– А самогона продается много?

Она кивнула:

– Больше, чем прежде, по словам Марго. И неизвестно, откуда он берется в таких количествах. А кому известно, те не скажут.

– И вы не смогли разглядеть нападавшего? – Для Донта зрительные ощущения были важнейшими из всех.

– У него необычно маленькие руки, и он примерно на голову ниже меня.

Он посмотрел на нее вопросительно.

– Синяки от пальцев в том месте, где он сжал мою руку, были на меньшем расстоянии друг от друга, чем при захвате обычной мужской руки. Его голос раздавался ниже моего уха, а край его шляпы уперся мне вот сюда. – Она показала, куда именно.

– Да, для мужчины он мелковат.

– Но при этом очень силен.

– А что вы скажете о его расспросах?

Рита посмотрела на снимок:

– Как раз об этом я и думала, когда вы меня фотографировали. Если его беспокоило, не заговорила ли девочка, значит он опасается того, что она может рассказать. То есть ему есть что скрывать. А это наводит на мысль о его связи со случившимся на реке той ночью.

В ее тоне чувствовалась какая-то недосказанность. Донт ждал. И она продолжила, медленно и тщательно подбирая слова, как будто все еще размышляла и пока что не пришла к заключению.

– Его прежде всего интересовало, когда к ней вернется дар речи. Возможно, его заботит не то, что уже случилось, а какие-то будущее события. Допустим, у него есть план, для осуществления которого важно, чтобы девочка продолжала молчать.

Она сделала паузу, приводя в порядок свои мысли.

– Где разгадка, в прошлом или будущем? Может быть, в первом, но лично я склоняюсь в пользу второго. Придется ждать до летнего солнцестояния – только тогда что-то может проясниться.

– Почему до солнцестояния?

– Он верит, что к тому времени станет понятно, сможет ли девочка говорить вообще. Оксфордский доктор сказал, что ее немота либо пройдет через полгода, либо уже не пройдет никогда. Это, конечно, полная чушь, но нападавший не спросил моего мнения, а я не видела причин просвещать его в этом вопросе. Я только передала ему слова доктора. Шесть месяцев после утопления – если это можно так назвать – выпадают на летнее солнцестояние. Заговорит она до того или нет – от этого будут зависеть его дальнейшие действия.

Их глаза встретились при мерцающем красном свете.

– Не хочу, чтобы с девочкой случилось что-то плохое, – сказал он. – Когда я впервые ее увидел, я подумал… мне захотелось…

– Вам захотелось ее удочерить.

– Как вы догадались?

– То же самое происходит со всеми. Ее хотят Воганы, ее хотят Армстронги, ее хочет Лили Уайт. Джонатан плакал, когда она покинула «Лебедь», а Марго охотно оставила бы ее у себя. Да что там говорить, если батраки с салатных плантаций были готовы взять ее к себе и растить, как родную, если не найдутся другие претенденты. Даже я…

На миг что-то промелькнуло в ее глазах. «Я особенно хотела этого», – подумала она, но не произнесла вслух.

– Так что в вашем желании нет ничего удивительного, – продолжила Рита. – Ее хотят удочерить буквально все.

– Позвольте сфотографировать вас еще раз, пока не начало темнеть.

Он поднял плафон и задул свечу, а Рита тем временем открыла ставни. Снаружи было пасмурно, сыро и холодно.

– Не забывайте, вы обещали помочь с моим экспериментом.

– Что я должен сделать?

– Когда узнаете, можете передумать.

И действительно, когда она рассказала ему о своих намерениях, Донт не смог скрыть изумления:

– Зачем вам это нужно?

– А сами не догадываетесь?

И он, конечно, догадался:

– Все из-за девочки, да? У нее замедлилось сердцебиение, и вы хотите понять, как это произошло.

– Так вы мне поможете?

Первая часть эксперимента оказалась несложной. Они уселись за кухонный стол в доме; на плите грелась вода; Рита взялась одной рукой за Донтово запястье, а в другой держала свои карманные часы. Шестьдесят секунд они провели в молчании, пока замерялся пульс. Потом она сделала пометку в блокноте карандашиком, который носила на шнурке, как кулон.

– Восемьдесят ударов в минуту. Многовато. Вероятно, вы волнуетесь из-за предстоящей процедуры.

Она долила воду из кастрюли в большой жестяной чан рядом с плитой.

– Не так уж и горячо, – сказал он, попробовав воду пальцем.

– Тепловатая подходит больше. Вы готовы? Тогда я отворачиваюсь.

Пока она смотрела в окно, Донт разделся до нижней рубашки и подштанников, а затем накинул пальто.

– Готово, – сказал он.

Земля на улице промерзла, и холод начал быстро подниматься по телу от босых ног. Поверхность реки впереди казалась гладкой, но местами появлялась мелкая рябь, выдавая глубинное течение. Рита села в свою лодочку, отплыла на пару ярдов и загнала посудину носом в камыши. Потом на несколько секунд опустила в воду термометр и занесла в блокнот его показания.

– Отлично! – сказала она. – Я готова, дело за вами.

– Как долго это займет? – спросил с берега Донт.

– Думаю, не больше минуты.

Он снял пальто, затем рубашку и остался в одних подштанниках. Невольно вспомнилось, как в первые дни своего вдовства он пытался представить себя раздетым в присутствии другой женщины, но ничего подобного ему и в голову не могло прийти.

– Начинайте, – сказала она все тем же спокойным голосом, не отрывая взгляда от циферблата часов.

Он вошел в реку.

При первом контакте с водой его суставы заныли от холода. Он сжал челюсти и сделал еще три шага. Линия замерзания ползла по ногам все выше. Донт не стал ждать, когда она доползет до паха, и предпочел быстро погрузиться сразу по шею, опустившись на корточки. Он вдохнул и удивился тому, что его грудная клетка еще может расширяться в ледяных объятиях реки. Потом несколькими гребками преодолел расстояние до лодки и ухватился за борт.

– Ваше запястье, – скомандовала она.

Он поднял руку. Рита взяла ее и молча стала считать удары, глядя на часы.

Так продолжалось, по его ощущениям, как минимум минуту. Она продолжала смотреть на стрелку, изредка моргая. Он вытерпел еще примерно столько же:

– Боже, когда это закончится?

– Если я собьюсь со счета, придется начинать снова, – пробормотала Рита, сосредоточенная на своем занятии.

Он вытерпел целую вечность.

Он вытерпел еще одну вечность.

Он вытерпел тысячу вечностей – и только тогда она отпустила его запястье, взяла карандаш и сделала пометку в блокноте. Он поднялся во весь рост, отфыркиваясь и обтекая, добрел до берега и там уже бегом устремился к дому, к приготовленной теплой ванне. Погрузившись в нее, он убедился в правоте Риты: теперь вода казалась горячей, и тепло разлилось по всему телу.

Когда Рита вошла в кухню, над водой торчали только его нос и рот.

– Самочувствие в порядке? – спросила она.

Стуча зубами, Донт шевельнул головой в знак согласия, а потом его сознание на время притупилось, чтобы направить все силы организма на восстановление от ледяного шока. Чуть позже придя в себя, он посмотрел в сторону стола, за которым сидела Рита и с озадаченным видом смотрела на угасающий за окном день. Карандаш не висел у нее на шее, а был засунут за ухо; шнурок лежал на плече. «Мне нужно это заснять», – подумал он.

– Ну и как?

– Восемьдесят четыре. – Она показала блокнот с записанными цифрами. – Ваш пульс ускорился при погружении в холодную воду.

– Ускорился?!

– Да.

– Но ведь пульс девочки был очень слабым… Мы получили результат, прямо противоположный ожидаемому.

– Да.

– Выходит, все было напрасно.

Она медленно покачала головой:

– Не напрасно. У меня появилась гипотеза, а это уже прогресс.

– И в чем суть этой гипотезы?

Она задрала голову, глядя в потолок, подняла руку, так что локоть согнулся поверх головы, испустила долгий сокрушенный выдох и сказала:

– Не знаю.

 

Ночной визитер

Лили Уайт не спала, но и не бодрствовала. Она пребывала в том пограничном состоянии, когда тени вздымаются волнами, а свет – бледный и загадочный – то появляется, то исчезает, как лучи солнца, проникающие глубоко под воду. И вдруг она резко пробудилась на своей постели в Лачуге Корзинщика.

Что это было?

Он двигался крадучись по-кошачьи, беззвучно открыл дверь и легко ступал по половицам, ни одна из которых не скрипнула. Но Лили узнала запах – дымный, сладковатый, дрожжевой запах, всегда ему сопутствовавший. Именно это и вывело ее из полудремы. Лачуга насквозь пропиталась сырыми речными миазмами, но даже они не могли перебить этот запах. Потом она расслышала и звук: камень скребнул о камень. Значит, он полез в тайник за деньгами.

Внезапно вспыхнула спичка. Со своего высокого помоста она увидела огонек и руку, всю в синяках и шрамах, подносившую его к свече. Фитиль занялся, образуя мерцающий круг света.

– Что ты припасла для меня? – спросил он.

– Есть сыр и немного ветчины, какую ты любишь. Хлеб в корзине.

– Свежий?

– Вчерашний.

Свет переместился в другой конец комнаты, оттуда донеслись шорохи и недовольное ворчание.

– Он уже начал плесневеть. Не могла найти посвежее?

– Я ведь не знала, что ты придешь сегодня.

Свеча двинулась в обратную сторону и задержалась на столе. Минуту-другую были слышны только жадное, торопливое чавканье и натужные глотательные звуки. Лили тихо лежала в темноте; сердце билось тревожно.

– Что еще у тебя есть?

– Яблоки, если хочешь.

– Яблоки! На кой мне сдались твои яблоки?

Огонек вновь поднялся над столом и завис сначала над одной пустой полкой, затем над другой. Далее переместился к шкафу и обследовал тамошнюю пустоту, сунулся во все углы, но нигде ничего не нашел.

– Сколько он тебе платит, этот святоша?

– Маловато. Ты уже об этом спрашивал.

Лили постаралась не думать о своих сбережениях, надежно хранимых в столе пастора, опасаясь, что этот зыбкий свет может прочесть ее мысли.

Он раздраженно прищелкнул языком:

– Почему у тебя нет ничего сладкого? Что ты подаешь на стол святоше? Небось, яблочный пирог? Хлебный пудинг со сливовым джемом? Кучу всякой вкуснятины, готов поспорить.

– В другой раз что-нибудь принесу.

– Только не забудь.

– Не забуду.

Глаза Лили привыкли к полумраку, и теперь она разглядела очертания его фигуры. Он сидел за столом спиной к ней, не сняв широкополую шляпу; куртка висела на худых плечах как на вешалке. Судя по звону монет, теперь он пересчитывал деньги. Лили затаила дыхание.

Всякий раз, когда сумма не соответствовала его ожиданиям, он винил в этом Лили. Сколько она украла? Где спрятала украденное? Что за подлый план она замышляет? И как ей можно доверять после такого? Любой ее ответ на эти вопросы приводил его в ярость, после чего в ход шли кулаки. Естественно, она никогда не брала его деньги – пусть она была глупой, но не настолько же! У нее самой давно накопились вопросы касательно этих денег, только задать их она не осмеливалась. Об их источнике догадаться было нетрудно. В ночь, совпадающую с его очередным визитом, в сарае появлялись бутылки или бочонки, наполненные крепким самодельным пойлом. Они оставались там в течение дня и исчезали следующей ночью, а вместо них появлялись деньги – плата за очередную партию. Но что он делал с деньгами, взятыми из тайника? За одну ночь он получал больше, чем Лили за месяц работы на пастора, а ведь ее жилище наверняка было не единственным местом, где он проворачивал свои сделки. Он ютился в каком-то укромном логове, за которое не нужно было платить; он не играл в карты и не тратил деньги на женщин. Он и к выпивке не притрагивался, а только подбивал других гробить свое здоровье, взамен облегчая их кошельки. Лили пыталась прикинуть его годовой доход, удваивая, утраивая, а то и умножая на семь проходившую через ее руки выручку, но от таких чисел у нее голова шла кругом. Впрочем, даже не определившись с итоговой суммой, она представляла, насколько это должно его обогатить; однако во время визитов к ней один-два раза в неделю он был все в той же старой, провонявшей самогоном куртке, вечно голодный и тощий как скелет. Он ел ее пищу и жег ее свечи. Она не решалась хранить в лачуге хоть одну хорошую вещь, не важно какую, потому что он непременно забрал бы ее и продал, а деньги пропали бы бесследно. Даже пара зеленых шерстяных перчаток с дырками на пальцах исчезла бы в его карманах. В жизни Вика была какая-то тайна, которая высасывала из него все средства, а заодно и опустошала дом Лили. У нее оставался лишь капиталец, сохраненный священником. Все это было выше ее понимания.

Он довольно хмыкнул, и Лили слегка успокоилась. На сей раз сумма была верной. Покончив с этим, он откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. Он обычно расслаблялся после подсчета денег. Но ей расслабляться не следовало.

– Я всегда поступал с тобой по справедливости, верно, Лил?

– Всегда, – ответила она, успев до ответа попросить у Господа прощения за ложь. Бог понимал, что в некоторых случаях человек просто не может сказать правду.

– Я заботился о тебе даже лучше, чем когда-то твоя старая мамаша, не так ли?

– Да, заботился.

Он издал горловой клекот, заменявший ему смех.

– А почему ты продолжаешь называть себя Лили Уайт?

У Лили сжалось сердце.

– Ты же сам сказал не использовать твое имя, когда я здесь поселилась. Ты сказал, что нас ничто не должно связывать…

– Но почему именно Уайт? Ты могла взять любое имя из всех, какие существуют в мире. И потом, тот Уайт вовсе не был твоим мужем. Только не в глазах Господа. Твой пастор знает об этом?

– Нет.

– Не знает, – повторил он довольно. – Так я и думал. – Он дал ей время почувствовать скрытую угрозу, прежде чем продолжить. – Я ведь не дурак, Лил. Я знаю, почему ты выбрала это имя. Сказать тебе?

– Скажи.

– Ты цепляешься за это имя, как никогда не цеплялась за человека, который его носил. Лили Уайт. Такое невинное и непорочное, как белые лилии на лугу. Вот что тебе было нужно, не так ли?

Она сглотнула комок в горле.

– Ну же, отвечай громче, Лил! Я тебя не слышу. Названия не изменяют сути вещей. Ты цепляешься за это имя, будто оно может тебя очистить, как ты отскабливаешь от грязи этот стол или моешь полы у пастора. Как будто это искупает твои грехи… Я ведь прав, Лил?

Он принял ее молчание за согласие:

– Вот видишь, я знаю тебя как облупленную. Хитрить бесполезно, некоторые вещи пристают к тебе навсегда, и ты их ничем не отмоешь.

Все, что ей до поры удавалось, – это плакать беззвучно, но затем она не справилась, и следующий спазм рыданий разнесся по комнате.

– Не надо так расстраиваться, – сказал он спокойно. – Могло быть и хуже. Ты меня понимаешь, да?

Она кивнула.

– Не слышу.

– Да, Вик.

– Я вот о чем думаю: стоит ли вообще иметь с тобой дело? Временами ты меня подводишь, Лил.

– Мне жаль, Вик.

– Это ты сейчас так говоришь. Много раз ты меня разочаровывала. Сбежала с этим Уайтом. У меня ушли годы на то, чтобы тебя разыскать. Любой другой давно бы уже махнул на тебя рукой, но я так не сделал.

– Спасибо, Вик.

– Ты мне благодарна, Лил?

– Конечно же!

– В самом деле?

– Это правда!

– Тогда почему ты снова меня подводишь? Эта девчонка в «Лебеде»…

– Они не позволят мне ее забрать, Вик. Я пыталась. Я старалась, как могла, но их там было двое и…

Он ее не слушал:

– С ней можно было бы сколотить состояние, разъезжая по ярмаркам. «Мертвая девочка ожила». Публика будет валить толпами. Ты сможешь бросить работу у святоши, а твоя честная простецкая физиономия обеспечит нам очереди длиной в милю. Но вместо этого девчонка досталась Воганам, как я слыхал.

Лили кивнула. Он погрузился в размышления. «Быть может, на сегодня этим и закончится, – с надеждой подумала Лили. – Может, он отвлечется на свои мысли, как с ним бывает, когда набьет брюхо и успокоится насчет денег. Начнет строить всякие планы и забудет обо мне».

Но тут он снова подал голос:

– Мы должны держаться вместе, ты и я, понимаешь?

– Да, Вик.

– Это как прочная нить, которая нас связывает. Не важно, на какой срок мы расстаемся и как далеко друг от друга находимся, нить есть всегда. Ты это знаешь, потому что иногда чувствуешь ее рывки… Тебе ведь знакомо это чувство, Лил? Правда, это больше напоминает не рывок, а сильный удар под дых.

Ей это было знакомо. Она испытывала это много раз.

– Да, Вик.

– И мы оба знаем, что это такое, верно?

– Да, Вик.

– Родная кровь! – выдохнул он с удовлетворением.

Теперь он уже встал из-за стола, и круг света поднимался по ступенькам ее помоста. Потом свеча приблизилась к ее лицу. Она сощурила глаза. Виктор был позади слепящего пламени, и это мешало разглядеть его лицо. Лили почувствовала, как с нее сползает одеяло, после чего свет немного поиграл со складками ночной рубашки на ее груди.

– Я привык думать, что ты все та же девчонка, какой была когда-то. Да, запустила ты себя. Кожа да кости. А ведь была хорошенькой. В те годы. До того, как сбежала.

Он растянулся на матрасе. Лили подвинулась к стене; он занял освободившиеся дюймы пространства и обхватил ее рукой. Сквозь куртку чувствовалось, как худа эта рука, но она хорошо знала ее силу.

Он стал дышать глубже и вскоре захрапел. Она получила отсрочку – пусть и ненадолго, – но сердце продолжало колотиться в груди.

Лили не двигалась. Она лежала без сна и старалась дышать как можно тише из страха его разбудить.

Прошло около часа, свеча догорела и погасла, а в комнату начал просачиваться первый утренний свет. Он не ворочался и не потягивался, как обычно делают люди при пробуждении. Он не шевельнул даже пальцем, а просто открыл глаза и спросил:

– Сколько тебе платит пастор?

– Немного, – произнесла она как можно более слабым, якобы полусонным голосом.

Он достал из-под ее подушки кошелек, сел и вытряхнул монеты себе на ладонь.

– Должна же я на что-то покупать для тебя сыр. И ветчину, – жалобно сказала она. – Оставь мне что-нибудь. Хоть немножко.

Он хмыкнул:

– Ты сама не можешь толком распорядиться своими деньгами. Или ты мне не доверяешь?

– Доверяю, конечно.

– Хорошо. Это все для твоего же блага, и ты это знаешь.

Она слабо кивнула.

– Все это, – добавил он с широким жестом, так что она не поняла, говорит ли он о лачуге, о складе спиртного в сарае или о чем-то большем и не столь заметном, но включающем и все названное. – Все это не для меня, Лил.

Она смотрела на него. Приходилось смотреть. Имея дело с Виком, нельзя было упускать из виду даже мелочи.

– Это для нас. Для нашей семьи. Подожди, и однажды тебе не надо будет горбатиться на старого святошу. Ты будешь жить в большом белом доме, в десять раз лучше этого. Ты, я и…

Тут он прервал свою речь, но мысли его неслись дальше. Лили заметила, как смягчился его взор при виде картин будущего, которые он хранил в тайне, не поверяя никому.

– Вот это… – Он взмахнул кулаком, и она услышала звон зажатых в нем монеток. – Это твой вклад. Ты слышала, что я рассказывал о моем плане?

– Слышу об этом уже пять лет.

Эта тема всплывала регулярно. Вне зависимости от его настроения и от количества денег, им полученных, разговор об этом плане всегда его успокаивал. Его голос звучал тише, а взгляд становился не таким острым. Иногда при упоминании плана его тонкие губы кривились таким образом, что, окажись на их месте чей-то другой рот, это могло бы превратиться в улыбку. Однако он держал в секрете суть своего плана, как и все с ним связанное, и сейчас ей было известно не больше, чем в тот день, когда он в первый раз о нем упомянул.

– На самом деле плану гораздо больше пяти лет. – Ностальгия придала его голосу что-то вроде музыкальности. – Это тебе я сообщил о нем пять лет назад, а первым задумкам уже лет двадцать. А то и больше, если вспомнить хорошенько! – Это прозвучало так, словно он уже поздравлял себя с успехом. – И скоро время для него придет. Так что не волнуйся насчет своих пенни, Лил, они в надежных руках. Это все… – Его рот вновь скривился. – Это все ради семьи!

Он сунул пару монет обратно в кошелек, бросил его на постель и спустился с помоста.

– Я оставил в сарае ящик, – произнес он уже будничным тоном. – Кое-кто придет и его заберет. Как всегда. И еще пара бочонков на обычном месте. Ты не видела, как они появились, и не должна видеть, как они исчезнут.

– Да, Вик.

Прихватив по пути три ее новых свечи, он покинул дом.

Она лежала, думая о его плане. Перестать работать на священника? Жить в большом белом доме вместе с Виком? Она нахмурилась. Эта лачуга была сырой и холодной, но, по крайней мере, она могла проводить дни в пасторском доме, а ночью уединяться здесь. И кто еще там будет жить вместе с ними? Она вспомнила его слова: «Ты, я и…»

Кого он имел в виду? Неужели Анну? «Ради семьи», – сказал он. Тогда это может быть только Анна. Неспроста же он в тот раз явился среди ночи и приказал Лили идти в «Лебедь», чтобы забрать оттуда девочку, которая была сначала мертвой, а потом живой.

Она подумала о своей сестренке в доме Воганов, где у нее была отдельная комната с красным одеялом, картинами на стенах и всегдашним запасом дров для камина.

«Нет, – решила Лили. – Он не должен ее заполучить».

 

Исчезновения, или Мистер Армстронг едет в Бамптон

– Что я могу сделать? – в сотый раз спрашивал Армстронг, расхаживая перед камином в своей гостиной.

Бесс вязала, сидя ближе к огню. И в сотый раз она покачала головой со словами: «Не знаю».

– Я поеду в Оксфорд. Поговорю с ним начистоту.

Бесс вздохнула:

– Он тебе уж точно рад не будет. Ты можешь сделать только хуже.

– Пусть так, но хоть что-то сделать я должен. Воганы держат девочку в своем доме и с каждым днем привязываются к ней все больше, а Робин и не чешется! Почему он тянет время? В чем причина такой задержки?

Бесс оторвалась от своей работы и посмотрела на него с сомнением:

– Он ничего тебе не скажет, пока сам не примет какое-то решение. А возможно, не скажет и тогда.

– Но здесь особый случай. Речь о ребенке.

Она вздохнула:

– Алиса. Наша первая внучка… – Но мечтательное выражение продержалось на ее лице недолго. – Если это она, конечно… Только не начинай выяснять отношения с Робином, это к добру не приведет. Ты же его знаешь.

– Тогда я снова поеду в Бамптон.

При взгляде на мужа она убедилась, что тот настроен серьезно:

– И что ты будешь там делать?

– Отыщу кого-нибудь, кто знал Алису в лицо. Привезу этих людей в Баскот. Сведу их с этой девочкой, и тогда станет ясно, кто она такая.

Бесс нахмурилась:

– Ты думаешь, Воганы тебе это позволят?

Армстронг открыл было рот, но помедлил, сделал беспомощный жест и признал:

– Ты права.

И все же он не мог это так оставить:

– По крайней мере, если я туда поеду и найду кого-нибудь, способного ее опознать, у меня появится повод откровенно поговорить с Робином насчет Воганов, а дальше… даже не представляю, что дальше. Я запутался, Бесс. Но я не могу просто бездействовать.

Она с любовью посмотрела на мужа:

– Это верно, бездействовать ты не умел никогда.

Большой дом в Бамптоне выглядел все так же – то есть не очень презентабельно, – однако настроение внутри было заметно веселее, чем во время прошлого визита Армстронга. Из открытого окна на втором этаже неслись разудалые звуки скрипки, сопровождаемые гулким аритмичным топотом, какой можно услышать, когда компания нетрезвых людей вовсю отплясывает на дощатом полу, с которого удалены ковры. Взрывы женского смеха перемежались аплодисментами, и в целом шум стоял такой, что Армстронгу пришлось звонить дважды, чтобы его расслышали.

– Входи, красавчик! – воскликнула открывшая дверь босоногая женщина с раскрасневшимся от непомерных усилий либо возлияний лицом.

Не дожидаясь ответа, она развернулась, жестом поманила Армстронга и двинулась вверх по лестнице.

Он последовал за ней, вспоминая, как поднимался по этой лестнице в прошлый раз, когда несчастная мертвая женщина наверху была для него всего лишь автором письма, а имя «Алиса» было просто именем. Провожатая завела его в зал на втором этаже, где множество женщин и мужчин скакали в немудреном сельском танце, а скрипач подгонял их, наигрывая все быстрее. Она протянула ему бокал с прозрачной жидкостью, а когда он отказался, предложила потанцевать.

– Нет, спасибо. Я, собственно, пришел к миссис Ивис.

– Ее сейчас нет, и в этом тебе повезло! Без нее не в пример веселее, мой сладенький!

Она вновь попыталась затянуть его в толпу танцующих, схватив за руки, но попытка вышла слабой, поскольку она сама не без труда сохраняла вертикальное положение.

– Я не хочу надолго отбирать вас у ваших друзей, мисс, но не могли бы вы сообщить, где мне ее найти?

– Она исчезла.

– Уехала?

Женщина скорчила таинственную гримасу:

– Ага, невесть куда.

После чего громкими хлопками в ладоши привлекла внимание танцоров и закричала, перекрывая музыку:

– Этот джентльмен ищет миссис Ивис!

– Она исчезла! – одновременно крикнули два или три голоса, сопроводив это громким хохотом, и компания пустилась в пляс с удвоенной энергией, очевидно празднуя исчезновение хозяйки.

– Когда это случилось?

Задавая вопрос, Армстронг достал свой кошелек и щелкнул замочком, привлекая внимание собеседницы. Вид кошелька протрезвил ее настолько, что она сподобилась на максимально развернутый ответ:

– Где-то шесть или семь недель назад. К ней приехал какой-то тип – так мне рассказывали, – и они вдвоем проторчали в ее комнате весь вечер, а после его отъезда она несколько дней ходила с таким надутым видом, словно знает какой-то великий секрет. А однажды к дверям подкатила двуколка, ее чемоданы уже были собраны, и она в два счета отчалила.

– Скажите, а вы были здесь накануне Рождества? Тогда в этом доме проживала некая миссис Армстронг с дочерью по имени Алиса.

– Это которая умерла? – Она покачала головой. – Мы все появились тут позже. Когда делами заправляла миссис Ивис, люди у нее надолго не задерживались – поди уживись с этой стервой! А стоило ей отчалить, как все задолжавшие ей девчонки подхватились и – поминай как звали!

– Что вы можете сказать о миссис Армстронг?

– Говорят, ей здесь туго пришлось. Готовила еду на всех, делала уборку. Была вроде бы собой недурна, хотя слишком костлява, но некоторым мужчинам такие нравятся – о вкусах не спорят, чего уж там. Иногда она попадалась на глаза клиентам, и среди них были желающие урвать кусочек от этого сухаря. Но она упиралась, и ни в какую. Тогда-то старуха Ивис на нее и взъелась. Сказала, что не допустит тут всяких воображалистых гордячек. И дала ключ от ее комнаты одному джентльмену, чтобы тот преподал ей урок. А на другой день она сделала то, что сделала.

– Вам известно что-нибудь об ее любовнике? О том, который ее бросил?

– Я слыхала только о бросившем ее муже. Хотя какая разница – мужья, любовники. Девушке лучше всего, когда она сама по себе. Даешь им то, что они хотят, получаешь с них деньги, и все, пока-пока. Но она была другого сорта. Неподходящего сорта для такой жизни.

Армстронг нахмурился:

– А когда миссис Ивис вернется?

– Этого не знает никто. Надеюсь, что нескоро. Как только она объявится, я сразу смоюсь отсюда, уж будь уверен.

– И о причине ее отъезда ничего не известно?

– Да почитай что ничего. Слух был, что ей перепало деньжат по наследству. Это все, что я знаю.

Армстронг дал женщине несколько монет, а она снова предложила ему выпивку, или танцы, или «все, что душа пожелает, красавчик». Он вежливо отказался и покинул развеселую компанию.

«Перепало деньжат по наследству? Что ж, нельзя исключать и такое», – думал он, спускаясь по лестнице, однако неприятный осадок от первого визита в этот дом вынуждал его брать под сомнение все, что касалось миссис Ивис.

Выйдя на улицу, он пожалел, что приехал сюда. Впустую потратил время, только лошадь утомил. И тут он вспомнил о другой идее, которую рассматривал ранее и отверг. Но сейчас она выглядела более перспективной, чем поиски миссис Ивис. Он решил отыскать Бена, сына мясника. Этот мальчик запомнил Алису и мог бы с первого взгляда определить, она или не она попала в дом Воганов. Конечно, слово ребенка будет иметь мало веса при судебном разбирательстве, но Армстронг сейчас думал не о суде. Он считал, что его собственная уверенность в этом вопросе, как минимум, даст ему моральное право на дальнейшие действия. Если Бен опознает девочку как Алису, он получит солидные основания для разговора начистоту со своим сыном. А если не опознает, Армстронг поделится этой информацией с Воганами и тем самым снимет с них груз неопределенности, а Робин уже не сможет разыгрывать свою карту, что бы он там ни замышлял.

Он прошелся по главной улице Бамптона, надеясь просто наткнуться на Бена, как случилось в его прошлый приезд. Но мальчика не оказалось ни на травяном бугорке, где он ранее играл в марблы, ни в лавке мясника, куда Армстронг мимоходом бросил взгляд через окно, ни где-либо на улице. Обследовав все боковые аллеи и заглянув в окна всех торговых заведений, Армстронг наконец остановил мальчишку-рассыльного из бакалеи, с виду ровесника Бена, и справился насчет последнего.

– Он удрал из дома, – сообщил мальчишка.

– Когда это случилось?

– Несколько недель назад. Его папаша так его отдубасил, что на Бене живого места не было. И на другой день он дал деру.

– Не знаешь, куда он мог пойти?

– Вроде на какую-то ферму в Келмскотте. Он как-то раз похвастался, что тамошний богач обещал ему хорошую работу. Мол, хлеба и меда навалом, свое место для ночлега и плата на руки по пятницам. – В голосе мальчишки слышалась зависть, да оно и понятно: не каждому так подфартит. – Только я ему все равно не поверил.

Армстронг дал ему монету и направился к мяснику. Там за прилавком стоял молодой человек, орудуя увесистым, потемневшим от крови ножом. Он разделывал филейную часть свиньи на рубленые котлеты и, услышав звук дверного колокольчика, поднял голову. Он очень походил на Бена чертами лица, но только не его угрюмым выражением.

– Что нужно?

Армстронг привык к проявлениям враждебности и научился с ходу определять ее степень в каждом встречном. Чаще всего люди выказывали ее в отрывисто-грубых обращениях к необычным чужакам вроде него. Это чувствовалось сразу, и те, кто с этим сталкивался, обычно отвечали грубостью на грубость. Но ему во многих случаях удавалось обезоружить собеседника, отвечая вежливо и дружелюбно. Глаза велели этим людям опасаться Армстронга, но их уши получали утешающий сигнал. Однако имелись и такие, кто каждый день ходил как бы закованным в броню и был готов обнажить меч против кого угодно. Для них враждебным был весь окружающий мир. С подобной антипатией он справиться не мог и именно ее встретил здесь. Посему он даже не попытался войти в доверие к этому парню, а просто сказал:

– Я ищу вашего брата Бена. Вы не знаете, где он?

– Зачем он вам? Что он натворил?

– Ничего, насколько мне известно. У меня есть для него работа.

Из арочного проема в глубине лавки донесся более взрослый голос:

– Этот малец ни на что не годен, кроме как проедать доходы.

Речь звучала так, будто рот говорившего был набит едой.

Армстронг пригнулся, чтобы через проем заглянуть в заднюю комнату. Там в замызганном кресле восседал человек примерно его возраста. На столе рядом с ним лежали булка хлеба и большой кусок ветчины с несколькими отрезанными ломтями. Щеки мясника были розовыми и жирными под стать ветчине. На краю пепельницы лежала трубка. Стоявший тут же стакан был наполовину заполнен некой жидкостью, а откупоренная бутылка с этим же напитком покоилась на колене мужчины, надежно подпираемая округлым брюшком.

– Есть идеи, куда он мог уйти? – спросил Армстронг.

– Да плевать я хотел на этого ленивого гаденыша!

Мужчина подцепил вилкой очередной ломоть ветчины и целиком запихнул его себе в рот.

Армстронг уже было направился к выходу, но тут в заднюю комнату шаркающей походкой вошла сухонькая женщина с метлой в руках. Он шагнул в сторону, пропуская ее из комнаты в лавку, где она начала подметать пол. Голову она держала так низко, что Армстронг не смог разглядеть ее лицо.

– Прошу прощения, мэм…

Она подняла голову и оказалась моложе, чем он сначала решил, судя по ее замедленным движениям. Глаза ее нервно бегали.

– Я ищу Бена, вашего сына.

Эти слова не вызвали у нее никакой реакции.

– Как по-вашему, где он может быть сейчас?

Она лишь вяло шевельнула головой, как будто не в силах выдавить из себя хоть слово.

Армстронг вздохнул:

– Что ж… спасибо.

Он был рад вновь очутиться на свежем воздухе.

Армстронг напоил свою лошадь в ближайшей конюшне и, ведя ее в поводу, спустился к реке. На этом участке Темза была прямой и широкой, а ее гладкая поверхность создавала впечатление неподвижной монолитной массы, пока вы не бросали туда что-нибудь – веточку или огрызок яблока, – чтобы увидеть, с какой мощной скоростью река унесет этот предмет. Усевшись на поваленное дерево неподалеку от моста, он развернул свой обед и приступил к еде. Мясо было вкусным, как и хлеб, однако вид обжоры-мясника лишил его аппетита. Он покрошил хлеб и раскидал его вокруг для тотчас слетевшихся птиц, а потом долго сидел, не шевелясь и глядя на воду. В окружении дроздов и малиновок он размышлял о неудачах этого дня.

Исчезновение миссис Ивис было плохой новостью, но исчезновение Бена расстроило Армстронга еще больше. Он вспомнил его заботливое отношение к Флит и то, как изголодавшийся Бен накинулся на принесенные им булочки. Вспомнил веселый и жизнерадостный характер мальчика. Вспомнил мрачную атмосферу мясной лавки, жуткого папашу, забитую мать, мрачнолицего старшего сына и подивился неиссякаемому оптимизму Бена. Куда он мог деться? Если, как сказал тот рассыльный, Бен отправился в Келмскотт – а значит, на ферму Армстронга, – то почему он туда не прибыл? От Бамптона до Келмскотта самое большее миль шесть по дороге – мальчишка преодолел бы это расстояние за пару часов. Что же с ним случилось?

Затем он подумал о девочке. Что еще он мог сделать, чтобы продвинуться к разгадке? Его сердце сжалось при мысли о ребенке, на которого претендовали две семьи, и о невозможности выяснить наверняка, кто из них прав. Следующая мысль была уже о Робине, и тут его сердце едва не разорвалось от горя. Он вспомнил, как впервые взял его на руки. Младенец был таким крошечным и легким, но при этом за шевелением его конечностей уже таилась целая жизнь. Когда жена была еще на сносях, Армстронг твердо вознамерился окружить ребенка любовью и заботой; он ждал этого дня с нетерпением и все же, когда это случилось, оказался не готов к столь бурному наплыву чувств. Этот младенец отныне стал для него превыше всего остального на свете, и Армстронг поклялся уберечь его от голода, одиночества и любых опасностей. Он поклялся любить и защищать этого ребенка, который должен был расти вдали от всех печалей и невзгод. И сейчас он вспомнил и заново испытал то же чувство.

Армстронг смахнул слезы с глаз. Это внезапное движение доселе неподвижного объекта спугнуло птиц, которые шумно взмыли в воздух и унеслись прочь. Он поднялся на ноги, погладил и слегка похлопал Флит в ответ на ее приветствие.

– Мы с тобой оба староваты для верховой поездки до самого Оксфорда, да и времени на это у меня нет. Поэтому поедем в Лечлейд. Там я оставлю тебя в конюшне рядом со станцией, а сам сяду на поезд. Дома мальчики догадаются покормить свиней, когда поймут, что я задерживаюсь.

Флит негромко фыркнула.

– Ты считаешь это глупой затеей? – Он помедлил, уже занеся ногу в стремя. – Очень может быть. Но что еще мне остается? Я не могу бездействовать.

Он сел в седло и направил лошадь по тропе против течения реки.

Поиски съемной квартиры сына завели Армстронга в ту часть Оксфорда, где улицы были шире, а дома больше и наряднее обычного. Добравшись до дома под номером восемь – по этому адресу он отправлял письма два последних года, – он в нерешительности замер перед воротами. Большое белое здание выглядело слишком уж роскошно. Его собственный фермерский дом был получше многих в округе, ибо он не жалел средств на благоустройство и комфортные условия жизни для своей семьи, но это великолепие было совсем другого порядка. Армстронгу еще в юности доводилось посещать аристократические виллы – обстоятельства рождения обеспечили ему доступ в несколько таких домов, – и его не могло смутить выставленное напоказ богатство, однако мысль о том, что его сын живет в подобном месте, вызвала у него беспокойство. Где он мог взять столько денег? Разве что снимал каморку где-нибудь в мансарде. Или – возможно ли это вообще? – где-то в другой части города имелась еще одна улица с точно таким же названием.

Армстронг прошел через калитку, от которой вела дорожка к задней стороне дома, и постучал в дверь кухни. Ему открыла затюканного вида жидковолосая девчонка лет одиннадцати-двенадцати, которая отрицательно мотнула головой в ответ на его предположение, что в городе есть другая улица, одноименная этой.

– В таком случае мне хотелось бы знать, не проживает ли здесь мистер Робин Армстронг?

Девчонка не спешила отвечать. Она как-то вся съежилась, при этом глядя на него с возросшим интересом. Без сомнения, это имя было ей знакомо, и Армстронг уже прикидывал, как ее разговорить, но тут за спиной девчонки возникла женщина лет тридцати.

– Что вам угодно? – спросила она резким голосом.

Она держалась очень прямо, скрестив на груди руки, а ее лицо было из тех, какие невозможно представить улыбающимися. Но уже через пару секунд наметились некоторые перемены. Чуть-чуть изменилась линия плеч, что-то промелькнуло во взгляде. Ее губы оставались крепко сжатыми, но у Армстронга возникло ощущение, что, если правильно повести разговор, она может смягчиться. Чаще всего люди при первом взгляде на Армстронга удивлялись цвету его кожи и потом уже не видели ничего другого, но были и такие – как правило, зрелые женщины, – кто подмечал в его лице признаки непростого происхождения.

Армстронг не стал улыбаться и разбавлять свой голос толикой лести. Он держал при себе яблоки для лошадей и шарики для мальчишек, но в общении с женщинами подобного типа был слишком осторожен, чтобы прибегать к уловкам.

– Вы хозяйка этого дома?

– В некотором роде.

– Экономка?

Легкий кивок.

– Я ищу мистера Армстронга, – произнес он самым обыденным тоном.

Она посмотрела на него вызывающе, ожидая, не попытается ли этот приличного вида незнакомец перед ней заискивать, но, встретив его спокойный, ровный взгляд, пожала плечами:

– Здесь нет никаких мистеров Армстронгов.

И закрыла дверь.

Разгуливать по фешенебельному району Оксфорда, поминутно привлекая к себе внимание, было бы неразумно, и Армстронг перемещался по более тихим параллельным улицам. На каждом перекрестке он смотрел влево и вправо, понимая, что рискует упустить свою цель, но, когда минутная стрелка его часов описала полный круг и добралась до половины следующего, он заметил неподалеку субтильную фигуру с тощей косичкой на спине. Армстронг ускорил шаг, чтобы ее нагнать.

– Мисс! Прошу прощения, мисс!

Девчонка обернулась:

– Ох! Это вы.

На открытом пространстве она выглядела еще более щуплой и жалкой, чем в дверях кухни.

– Не хочу вас задерживать, – сказал он. – Следуйте по своим делам, и мы побеседуем на ходу.

– Не знаю, почему она не сказала вам правду, – начала девчонка еще до того, как он задал вопрос. – Это ведь вы присылаете ему письма?

– Да, я пишу ему на этот адрес.

– Но он здесь не живет.

– Неужели?

Теперь Армстронг озадачился не на шутку. Он получал ответы на свои письма. Очень краткие – обычно просьбы выслать деньги, – но со ссылками на его предыдущие послания. То есть Робин их все-таки получал.

Девчонка зябко шмыгнула носом и на углу резко повернула. Передвигалась она с изрядной скоростью для такой пигалицы.

– Мистер Фишер всякий раз говорит: «Не беспокойтесь насчет этих писем» – и кладет их себе в карман, – добавила она.

– Вот как?

Это была хоть какая-то зацепка. Может, стоит вернуться к дому, позвонить у парадного входа и спросить мистера Фишера?

Как будто прочитав его мысли, девчонка сообщила:

– Мистер Фишер появится дома еще не скоро. Он встает с постели не раньше полудня, а по вечерам допоздна засиживается в «Зеленом драконе».

– А кто он такой, этот мистер Фишер?

– Гнусный скряга. Не платит мне уже семь недель. А что вам от него нужно? Он вам задолжал? Тогда плакали ваши денежки.

– Я никогда не встречался с мистером Фишером. Я отец мистера Армстронга. Полагаю, они деловые партнеры.

Быстрый взгляд девчонки сказал ему все, что следовало знать о мистере Фишере и его деловых партнерах. Потом он заметил в детских глазах зародившееся подозрение. Если ей так не нравился мистер Фишер с его партнерами, то что она должна была подумать об отце одного из них?

– Дело в том, – поспешил он ее разуверить, – что меня беспокоит связь моего мальчика с этим Фишером. Я хочу увести сына с этого гибельного пути, вот только не знаю, получится ли? Скажите, среди приятелей мистера Фишера вы не видели молодого человека двадцати четырех лет со светлыми волосами, которые этак вьются на концах, у воротника? Он иногда носит синий пиджак.

Девчонка остановилась как вкопанная. Армстронг с разгона прошел чуть дальше и потом повернулся к ней. В ее и без того бледном лице не осталось ни кровинки.

– Вы же сказали, что вы отец мистера Армстронга! – произнесла она внезапно осипшим голосом.

– Так и есть. Хотя внешне мы с ним не похожи, это верно.

– Но человек… которого вы сейчас описали…

– Да, и что с ним?

– Это и есть мистер Фишер!

Она бросила эти слова ему в лицо со злостью обманутого ребенка. И тут же злость сменилась испугом.

– Только не говорите ему, что узнали это от меня! Я не сказала вам ни словечка! Я вам никогда ничего не говорила!

В ее голосе была мольба, а в глазах – слезы.

Заметив, что она готова пуститься наутек, Армстронг достал из кармана пригоршню монет. Девчонка сдержала инстинктивный порыв к бегству и впилась глазами в деньги.

– Сколько он вам задолжал? – мягко спросил Армстронг. – Этого хватит?

Ее взгляд несколько раз переместился с монет на его лицо и обратно. Она воспринимала происходящее с подозрением и опаской, словно имела дело с кошмарным чудовищем, а деньги, скорее всего, были обманным трюком. Ее следующее действие застигло Армстронга врасплох. В мгновение ока монеты исчезли с его ладони, а схватившая их девчонка припустила прочь – косичка и завязки передника развевались у нее за спиной – и вскоре исчезла за поворотом.

Армстронг покинул квартал богачей, добрался до шумной улицы со множеством лавок и мастерских и зашел в первый подвернувшийся паб. Взял пинту пива себе и еще одну – для слепого старика, сидевшего поближе к очагу. Обменявшись с ним парой фраз об этом пабе, он непринужденно перевел разговор на тему питейных заведений вообще и «Зеленого дракона» в частности.

– С мая по сентябрь там неплохо, – сообщил слепой. – В это время они выставляют столики на свежий воздух и нанимают официанток. Хотя пиво у них разбавлено водой, а цены завышены, публика с этим мирится ради красивых вьющихся роз, которые там повсюду.

– А в зимний период?

– Зимой это место хуже некуда. Сырые дрова чадят. Крыша нуждалась в починке еще в ту пору, когда я мог видеть, а это было двадцать лет назад. Говорят, оконные рамы там до того растрескались, что только слой грязи не дает им рассыпаться.

– Ну а публика?

– Самого дрянного пошиба. В «Зеленом драконе» можно продать и купить все что угодно: бриллианты, женщин, людские души. Если кому надо чужими руками утрясти какое дельце, он всегда найдет с кем сговориться в «Зеленом драконе» между началом сентября и серединой апреля. По сходной цене. Я это слышал от разных людей и не вижу причин им не верить.

– А как быть тому, кто нуждается в подобных услугах весной или летом?

– Ему придется ждать до сентября. Или решать свои проблемы без посредников.

– И где находится это место? – спросил Армстронг, когда слепец осушил свою кружку.

– Вам там делать нечего. Не таковский вы человек. Пусть глаза меня подводят, но слух пока что нет. У вас голос честного джентльмена, а честным джентльменам в том притоне не место.

– Там может оказаться человек, которого я разыскиваю.

– А он хочет быть найденным?

– Только не мной.

– Он должен вам денег? Поверьте, здоровье дороже.

– Деньги тут ни при чем. Это семейное дело.

– Семейное?

Слепец как будто задумался.

– Речь о моем сыне, – пояснил Армстронг. – Боюсь, он попал в дурную компанию.

Старик через стол протянул ему раскрытую ладонь, Армстронг ответил на рукопожатие и одновременно почувствовал, как другая рука слепого ощупывает его бицепс.

– Похоже, вы способны за себя постоять.

– Да, если потребуется.

– Ну, раз такое дело, я расскажу вам, как добраться до «Зеленого дракона». Ради вашего сына.

Следуя его указаниям, Армстронг вновь пересек весь город из конца в конец. В пути его застал дождь. Когда он достиг обширного луга, небо на западе уже окрасилось в абрикосово-розовые тона. За лугом была река, которую он перешел по мосту и двинулся против течения. Тропу окаймляли густые заросли ежевики и ивняка, ронявшие дождевые капли на его шляпу, а его ноги то и дело цеплялись за узловатые корни старых деревьев. Свет становился все более тусклым, вполне соответствуя его безрадостным мыслям. Но вот впереди, за переплетениями ветвей тиса, падуба и бузины, замаячили контуры здания с квадратами слабо освещенных окон. Без сомнения, это и было искомое место, ибо весь его вид недвусмысленно говорил о том, что здешние обитатели предпочитают обделывать свои делишки вдали от посторонних глаз и под покровом тьмы. Армстронг задержался у окна и заглянул внутрь сквозь толстое стекло.

Он увидел низкое помещение с провисающим посередине потолком, который поддерживал столб из ствола дуба толщиной с троицу стоящих вплотную мужчин. Несколько газовых ламп силились разогнать сумрак, в чем им пытались помочь реденько расставленные на столах свечи. Еще даже не наступил вечер, но казалось, что внутри царит глубокая ночь. Несколько одиночных выпивох рассредоточились в полутьме, за столами вдоль стен, а лучше всего было освещено пространство перед очагом с горящими поленьями. За ближайшим к очагу столом сидели пятеро мужчин. Четверо уткнулись в свои карты, тогда как пятый откинулся назад вместе со стулом, упираясь спиной в стену. Глаза его были закрыты, но по повороту головы Армстронг догадался, что это притворство. Сквозь щелочки между веками его сын – ибо это был Робин – пытался разглядеть карты остальных.

Армстронг прошел вдоль стены и отворил входную дверь. Когда он перешагнул порог, все пятеро игроков дружно повернули голову в его сторону, но от них он был частично скрыт столбом в центре зала и клубами табачного дыма, а посему до поры остался неузнанным. Робин вернул свой стул в нормальное положение и сделал знак кому-то в темном углу, продолжая с прищуром глядеть сквозь дымовую завесу туда, где стоял Армстронг.

Мгновение спустя локти Армстронга были схвачены сзади кем-то ему невидимым. Нападавший был намного ниже его ростом, с тонкими руками, но эти руки держали его крепко, как петля из стального троса. Само по себе ощущение, когда тебя удерживают против твоей воли, было для Армстронга в новинку. При этом он отнюдь не был уверен, что сможет вырваться, хотя человек позади него был так мал, что поля его шляпы упирались в спину Армстронга между лопатками. Второй человек – с черными, очень низко посаженными и плотно сросшимися бровями – приблизился спереди и начал придирчиво разглядывать Армстронга.

– Чудной какой-то тип. Впервые его вижу, – заключил он.

– Избавьтесь от него, – приказал Робин.

Охранники попытались развернуть его лицом к выходу, но Армстронг уперся.

– Добрый вечер, джентльмены! – громко произнес он, по опыту зная, что одно звучание его голоса способно в корне изменить ситуацию. Он почувствовал удивление человека сзади по перемене его хватки, однако сама хватка ничуть не ослабла.

Однобровый вгляделся в него еще раз, не пришел ни к какому выводу и обернулся к столу картежников, но слишком поздно, чтобы заметить то, что заметил Армстронг: изумленное выражение на лице Робина, уже в следующий момент им подавленное.

– Полагаю, ваш мистер Фишер не откажется со мной побеседовать, – продолжил Армстронг.

Робин встал со стула, кивнул охранникам, и стальной захват локтей Армстронга разжался.

Эта парочка отступила обратно в тень, а Робин двинулся к нему через зал. На лице его было то самое выражение, которое Армстронг видел тысячу раз, начиная с его раннего детства. Это была ярость капризного ребенка, на пути которого встал его родитель. И сейчас Армстронг с изумлением обнаружил, насколько пугающей выглядит эта гримаса на лице взрослого человека. Не будь он отцом Робина, не будь он крупным и физически сильным мужчиной, он бы, наверное, струхнул.

– Выйдем, – сквозь зубы процедил Робин.

На улице смеркалось. Далеко они не ушли, остановившись на галечном склоне между трактиром и рекой.

– Так вот куда уходят посылаемые тебе деньги? На карточные игры? Или на содержание роскошного дома? Ты живешь не по средствам.

Робин презрительно фыркнул.

– Как ты меня нашел? – спросил он бесцветным голосом.

Старший сын не переставал удивлять Армстронга. Чего бы он ни ожидал перед каждой новой встречей, всякий раз действительность превосходила его наихудшие ожидания.

– Не нашлось другого приветствия для собственного отца?

– Зачем ты здесь?

– А твоя мать – почему ты не спросил о ней?

– Ты бы сразу сказал, если бы что-то было неладно.

– Что-то и впрямь неладно. Но не с твоей матерью.

– Дождь моросит. Выкладывай поскорее, зачем пришел, чтобы я мог вернуться в дом.

– Каковы твои намерения насчет ребенка?

– Ха! Только и всего?

– Только и всего?! Робин, мы говорим о маленькой девочке. И о счастье двух семей. С такими вещами не шутят. Почему ты ничего не предпринимаешь?

При угасающем свете Армстронгу показалось, что губы его сына скривились в циничной усмешке.

– Она твоя дочь или нет? Если да, что ты думаешь с этим делать? А если нет…

– Это тебя не касается.

Армстронг вздохнул. Покачал головой и начал с другого конца:

– Я сегодня ездил в Бамптон.

Робин взглянул на отца уже с интересом, но ничего не сказал.

– Побывал в доме, где снимала комнату твоя жена. И где она умерла.

Робин по-прежнему молчал, и от него все так же веяло враждебностью.

– Насчет любовника, который якобы был у твоей жены, – об этом никто и слыхом не слыхал.

Долгая пауза.

– Кто тебе это сказал? – В голосе Робина прозвучала угроза.

– Я хотел свозить хозяйку того дома в Баскот, чтобы она опознала ребенка, но оказалось…

– Как ты смеешь?! Это касается только меня и никого больше. Предупреждаю: не суйся в мои дела!

Армстронгу потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после этого выпада.

– Твои дела? Робин, речь идет о будущем ребенка. Если она твоя дочь, значит она моя внучка. Если нет, она дочь Воганов. В любом случае нельзя утверждать, что это касается только тебя и никого больше. Так или иначе, это семейное дело.

– Семья! – Робин выплюнул это слово, как проклятье.

– Кто ее отец, Робин? Ребенку нужен отец.

– Лично я в нем никогда не нуждался.

Робин крутнулся на месте, разметав каблуками гальку, и уже сделал шаг в сторону «Зеленого дракона», но Армстронг схватил его за плечо. Нельзя сказать, что он был так уж удивлен последовавшей реакцией сына, который ответил яростным ударом с разворота. Армстронг инстинктивно выбросил вперед руку для защиты, но еще до того, как кулак Робина завершил свою траекторию, его собственный кулак нежданно вступил в контакт с мягкой плотью и зубами. Робин грязно выругался.

– Прости меня, – поспешил сказать Армстронг. – Робин, я не хотел… Тебе сильно досталось?

Вместо ответа Робин обрушил на отца град пинков и ударов. При этом Армстронг держал его за плечи на расстоянии вытянутых рук, так что ноги и кулаки Робина достигали цели уже на излете и не причиняли существенного вреда. Эта сцена повторялась много раз в пору детства и юности Робина; тогда Армстронг заботился лишь о том, чтобы сын в приступе ярости не нанес травму самому себе. Сейчас он бил грамотнее и сильнее прежнего, но все равно ничего не мог противопоставить физическому превосходству отца. Разлеталась галька, сыпались проклятья – все это не могло не привлечь внимания людей в трактире.

Конец этой неловкой стычке положил скрип отворяемой двери.

– Эй, там все в порядке? – донесся до них чей-то голос.

Робин мгновенно остановился.

– Да, порядок, – ответил он.

Дверь не захлопнулась, – вероятно, кто-то продолжал следить за ними из проема.

Его сын развернулся и, не прощаясь, пошел к дому.

– Робин! – вполголоса окликнул его Армстронг. Затем, еще больше понизив голос: – Сын!

Робин остановился в нескольких шагах и заговорил так же тихо, еле слышимый сквозь шум дождя, но его слова достигли цели и ударили намного больнее, чем могли бы сделать его кулаки.

– Ты не мой отец, и я тебе не сын!

Он дошел до двери, перебросился парой слов со стоявшим там человеком, и оба исчезли внутри дома, не оглянувшись.

Армстронг двинулся в обратный путь вдоль берега реки. В полутьме наткнулся на ветви ивы, потом чуть не упал, зацепившись ногой за корень. Дождевая вода струйками стекала ему за шиворот. Саднили содранные костяшки на руке, которой он ударил Робина. Тогда он даже не заметил повреждения, но теперь оно ощущалось весьма болезненно. Тот удар пришелся по губам и зубам. Приблизив кулак к лицу, он уловил запах крови. Своей или сына?

Растревоженная дождем река все быстрее неслась мимо Армстронга, который молча стоял на берегу, погрузившись в раздумье. «Ты не мой отец, и я тебе не сын». Он бы все отдал, чтобы вернуть тот момент. Что он мог сделать иначе? Что он мог сказать, чтобы все исправить? Он допустил грубую ошибку и, по всей вероятности, окончательно разорвал связи, которые в ином случае когда-нибудь – спустя недели, месяцы или годы – еще могли бы снова обрести прежние теплоту и сердечность. Он ощущал это как конец всему. Он потерял своего сына, а вместе с ним и весь мир.

Дождевая вода смешивалась со слезами, а слова вновь и вновь повторялись в его сознании. «Ты не мой отец, и я тебе не сын».

Наконец, промокший и замерзший, он встряхнул головой.

– Робин, – произнес он голосом, который слышала только река, – пусть ты и не хочешь быть моим сыном, но я не могу не быть твоим отцом.

И, вернувшись на тропу, пустился в долгий обратный путь.

 

История не для рассказа

Существуют истории, которые можно рассказывать во всеуслышание, другие истории могут быть рассказаны только шепотом, а есть и такие, что вообще не предназначены для чужих ушей. История брака мистера и миссис Армстронг относилась к последней из упомянутых категорий, будучи в полной мере известна лишь двум ее непосредственным участникам, да еще, конечно же, реке. Хотя, если вы являетесь тайными визитерами извне, свободно пересекающими границы между мирами, ничто не помешает вам, сидя на берегу, прислушаться к ее журчащей речи, и, таким образом, вы тоже все узнаете.

Когда Роберту Армстронгу исполнился двадцать один год, его отец вознамерился купить для него ферму. Агент предложил на выбор несколько земельных участков, и Роберт посетил их все. Больше других ему приглянулись владения некоего Фредерика Мэя. Ферма мистера Мэя процветала, но он не имел сына-наследника, а когда дочери повыходили замуж, выяснилось, что и его зятьям эта земля не нужна: у них и своей было предостаточно. Только младшая дочь-калека продолжала жить с родителями. В конечном счете стареющий мистер Мэй посоветовался с женой и решил продать ферму – всю, за исключением маленького коттеджа неподалеку от главной усадьбы. В этом коттедже они планировали провести остаток своих дней, выращивая цветы и овощи на огородике, а об остальных угодьях и строениях пускай заботится их новый хозяин. Вырученная сумма должна была гарантировать им спокойную старость и, кроме того, послужить приданым для их младшей дочери, а если у той с браком не заладится, хотя бы обеспечить ее благополучие после их смерти.

Прибыв на ферму мистера Мэя, Роберт Армстронг обнаружил, что его угодья примыкают к реке. Поэтому он первым делом убедился, что берега в этом месте не подмыты, а русло не засорено водорослями и плавником. Дальнейший осмотр показал, что зеленые изгороди повсюду аккуратно подстрижены, скот на лугах сыто лоснится, а свежевспаханные поля чернеют безупречно ровными бороздами. «Хорошо, – сказал он. – Я согласен».

«Негоже продавать землю чужаку, да еще такому», – увещевали мистера Мэя местные доброхоты. Но все другие потенциальные покупатели отчаянно пытались сбить цену, пускаясь на всяческие уловки, а этот чернокожий посчитал цену справедливой и не стал торговаться. Более того, обходя с ним ферму, мистер Мэй не мог не заметить, как он со знанием дела проверяет качество вспашки и оценивает состояние коров и овец; так что старик очень скоро и думать забыл о цвете кожи мистера Армстронга, убедившись в одном: если он хочет передать свою землю и свой скот в надежные руки, то Армстронг подходит для этого как нельзя лучше.

– А что будет с людьми, которые работали на меня столько лет? – спросил мистер Мэй.

– Те, кто пожелает остаться, пусть остаются и, если будут работать хорошо, получат прибавку к жалованью, а если плохо – получат расчет после осенней страды, – сказал Армстронг; на том и порешили.

Несколько человек решительно отказались подчиняться какому-то негру, но другие согласились, ограничившись недовольным брюзжанием. Впоследствии, ежедневно общаясь со своим новым боссом, многие из них с удивлением обнаружили, что под темной кожей скрывается вполне нормальный человек, не хуже прочих, а то и даже чуток получше. Лишь трое-четверо молодых парней гнули прежнюю линию: нагло хихикали ему в лицо и показывали неприличные жесты за его спиной. Этим презрением они оправдывали собственную нерадивость – «Кому охота вкалывать на черномазого босса?», – однако за получкой по пятницам приходили исправно, чтобы потом, пропивая эти деньги в келмскоттских трактирах, вовсю прохаживаться на его счет. Он делал вид, что ничего не замечает, хотя на самом деле внимательно за ними следил, надеясь, что они когда-нибудь все же образумятся.

Так или иначе, но Роберту Армстронгу нужно было обзаводиться друзьями. А поскольку в этих краях он был более-менее близко знаком только с одним человеком – тем самым, у которого купил ферму, – он завел обыкновение раз в неделю посещать коттедж мистера Мэя, благо до него от усадьбы было рукой подать. Во время этих визитов, обычно длившихся около часа, старик был счастлив поговорить о работе, которой посвятил всю свою жизнь и которой уже не мог заниматься по слабости здоровья. Миссис Мэй сидела в уголке с вязаньем; и чем дольше она слушала голос гостя, образованностью превосходившего большинство известных ей людей, чем чаще звучал его добродушный раскатистый смех, неизменно заражавший и ее мужа, тем больше ей был по душе Роберт Армстронг. Время от времени в гостиной появлялась их дочь с чайным подносом или булочками.

Бесси Мэй в раннем детстве перенесла тяжелую болезнь, следствием чего стало нарушение походки: она раскачивалась и заметно припадала на левую ногу. Посему неудивительно, что на нее косились случайные прохожие, и даже давние знакомые их семьи порой ворчали, что «лучше бы ей сидеть дома, чем этак расхаживать по улице». Будь дело только в походке, они, может, ворчали бы меньше, но был еще и глаз. Она носила повязку на правом глазу – не одну и ту же все время, но разные, в зависимости от цвета ее платья. Судя по всему, повязок у нее было ровно столько же, сколько платьев, – нередко они делались из обрезков той же самой материи и держались на голове с помощью ленточек, исчезавших под ее прекрасными белокурыми волосами. Она всегда была опрятной и следила за своей внешностью, что опять же вызывало раздражение у многих. Им не нравилось, что она ведет себя так же, как любая другая девушка ее возраста, будто у нее и вправду есть какие-то перспективы в жизни. По их мнению, ей следовало бы запереться в четырех стенах родительского дома и не высовывать носа, тем самым признав то, что было давно уже ясно всем: она обречена навеки остаться старой девой. Она же на глазах у всей паствы преспокойно ковыляла по центральному проходу церкви и занимала место в средних рядах, вместо того чтобы незаметно приткнуться где-нибудь в уголке и просидеть всю службу тихой мышкой. В хорошую погоду она, дохромав до скамейки посреди газона, располагалась там с книгой или вышивкой, а зимой, надев перчатки, отправлялась гулять, выбирая места поровнее и с завистью поглядывая на обладателей здоровых ног, которые рискованно скользили по ледяным лужам. А за спиной Бесси кривлялись, пародируя ее походку, все те же пакостные юнцы, что кривлялись и за спиной Армстронга. Люди, знавшие ее с детских лет – когда она еще не носила повязку, – говорили, что ее глаз был каким-то чересчур белым, а зрачок располагался не по центру радужки, смещаясь кверху и вбок. Невозможно понять, куда она смотрит и что она видит, говорили они.

В детстве у Бесси Мэй были подруги: несколько соседских девочек, которые стайкой шли в школу и возвращались оттуда, ходили в гости друг к другу или просто гуляли, взявшись за руки. Но по мере превращения девочек в юных женщин эти дружеские связи слабели и обрывались. Возможно, они боялись, что изуродовавшая Бесси болезнь может быть заразной или что парни станут обходить их стороной, увидев ее в их компании. И к тому времени, когда Роберт Армстронг приобрел ферму, подруг у Бесси уже не осталось. Но она, несмотря ни на что, всегда высоко держала голову и улыбалась. Ее отношение к окружающему миру как будто ничуть не изменилось, однако она чувствовала, что этот мир изменил свое отношение к ней.

Вскоре определенные перемены начали происходить и в поведении местных парней. В свои шестнадцать лет, со светлыми кудрями, приятной улыбкой и обозначившейся под платьем грудью, Бесси была не лишена привлекательности. Если бы кто-то незнакомый впервые увидел ее сидящей – причем с той стороны, где не было повязки, – он бы посчитал ее самой красивой девушкой в округе. Это обстоятельство не ускользнуло и от внимания парней, чьи шуточки в ее адрес становились все более сальными. А когда презрение и похоть уживаются в одном сердце, это воистину дьявольская смесь. Встречая Бесси где-нибудь на пустынной лужайке, они похабно ухмылялись и норовили ее облапать или толкнуть, зная, что увечье не позволит ей быстро уклониться от расставленных рук. Неоднократно она приходила домой в запачканной юбке и с грязными руками, объясняя это тем, что «споткнулась».

Роберт Армстронг знал, что о нем думают некоторые молодые работники его фермы. Исподтишка за ними наблюдая, он вскоре узнал и об их отношении к Бесси. Однажды вечером, когда он пришел с обычным визитом в коттедж, мистер Мэй не пригласил его войти. «Не сегодня, Армстронг». Заметив трясущиеся руки и слезы в его глазах, Роберт понял, что случилась какая-то беда. Он тут же вспомнил кучку хохочущих парней на ферме и обрывки разговора: один из них чем-то бахвалился, упоминая имя Бесси и сопровождая это вульгарной жестикуляцией. Сопоставив факты, нетрудно было догадаться, что именно случилось.

В последующие несколько дней он не видел Бесси. Она не посещала церковь, не сидела на своей любимой скамейке, не ходила с поручениями родителей в деревню, не работала в саду. А когда она все-таки появилась на людях, стала заметна происшедшая в ней перемена. Внешне она была все такой же опрятной и энергичной, однако ясный открытый взгляд, каким она раньше смотрела на мир, сменился чем-то более сумрачным. Упрямым нежеланием сдаваться.

Почти всю ночь он провел в раздумьях и, приняв решение, уснул, а когда поутру проснулся, это решение все еще казалось ему правильным. Днем, когда Бесси несла обед своему отцу, Армстронг перехватил ее в тихом месте на речном берегу, где заросли боярышника смыкаются с кустами лещины. Он заметил, как она вздрогнула, осознав, что в пределах видимости нет других людей. Обратившись к ней по имени, он убрал руки за спину и опустил глаза:

– Мисс Мэй, до сих пор мы с вами почти не разговаривали, но вы знаете, кто я такой. Вы знаете, что я друг вашего отца и владелец его бывшей фермы. Вы в курсе, что я всегда вовремя плачу по счетам. У меня мало друзей, но сам я не враг никому. И если вам когда-нибудь понадобится чья-то поддержка, умоляю вас обратиться ко мне. Больше всего на свете я хотел бы сделать вас счастливой. В каком качестве – друга или мужа, – это решать вам. Но знайте, что я всегда к вашим услугам.

Он поднял голову, встретил ее потрясенный взгляд, отвесил легкий поклон и удалился.

На следующий день он в то же время явился на то же место и увидел, что она уже его ждет.

– Мистер Армстронг, – начала она, – я не умею выражаться так же складно, как вы. Прежде чем сказать что-либо по поводу ваших вчерашних слов, я должна кое-что сделать. Я сделаю это прямо сейчас, и тогда ваше отношение ко мне может измениться.

Он молча кивнул.

Она нагнула голову, оттянула пальцами повязку и переместила ее на здоровый глаз, так что другой глаз оказался открытым. И этим правым глазом она посмотрела на Армстронга.

Он, в свою очередь, изучал глаз Бесси, который как будто жил своей собственной, отдельной жизнью. Радужка была голубой, как и на левом глазу, но под ней перемещались какие-то более темные тени. Зрачок – вроде бы такая привычная вещь в глазу любого человека – у Бесси был как-то странно смещен в сторону. Внезапно Армстронг осознал, что на самом деле это не он, а его изучают. Под ее взглядом он вдруг почувствовал себя обнаженным и расчленяемым на мелкие кусочки. Почему-то вдруг вспомнились самые постыдные моменты из его детства и юности. Моменты, когда он вел себя не так достойно, как хотелось бы. Вспомнились случаи, когда он проявлял неблагодарность. И, терзаемый жгучим стыдом, он мысленно дал себе клятву никогда больше так не поступать. А потом – уже с облегчением – подумал, что эти, в сущности, мелкие проступки были всем, о чем ему приходится сожалеть в своей жизни.

Продлилось это недолго. Сделав свое дело, Бесси вернула повязку на прежнее место. А когда она снова посмотрела на него, ее лицо заметно изменилось. Теперь оно выражало удивление и что-то еще, отчего у него стало тепло на душе, а сердце радостно затрепетало. В ее здоровом глазу он увидел зарождающееся чувство, даже что-то вроде восхищения. И это чувство – если только он не обманывал сам себя – вполне могло со временем перерасти в любовь.

– Вы хороший человек, мистер Армстронг. Я это вижу. Но вам надо узнать обо мне кое-что еще.

Она говорила тихо, с запинкой.

– Я уже знаю.

– Я не об этом. – Она указала на свою повязку.

– И я не об этом. И не о вашей хромоте.

Она уставилась на него с удивлением:

– Но откуда вы знаете?

– Этот человек работает на моей ферме. Я догадался.

– И тем не менее вы хотите на мне жениться?

– Да.

– Но что, если…

– Если будет ребенок?

Она кивнула, залилась краской и смущенно опустила голову.

– Не краснейте, Бесси. Вам нечего стыдиться. Вина и стыд полностью лежат на нем. А если появится ребенок, мы с вами будем растить и любить его так же, как наших общих детей.

Она подняла лицо и встретилась с ним взглядом:

– В таком случае я согласна, мистер Армстронг. Да, я буду вашей женой.

Они не целовались и даже не прикоснулись друг к другу. Армстронг лишь попросил ее передать отцу, что он завтра ближе к вечеру нанесет им визит.

– Я ему передам.

Армстронг нанес этот визит и получил от мистера Мэя согласие на брак с его дочерью.

А когда на следующее утро тот самый молодой человек, который доставил много неприятностей Армстронгу и несравнимо хуже поступил с Бесси, явился на работу со своей обычной нагловатой ухмылочкой, Армстронг его уже ждал. Он выдал парню полный расчет и сказал, что тот уволен.

– И если я еще когда-либо услышу, что ты появился ближе чем в двадцати милях отсюда, то пеняй на себя, – добавил он.

Причем сказано это было таким спокойным тоном, что молодой человек с изумлением вгляделся в его лицо, дабы убедиться, правильно ли он понял. Однако взгляд Армстронга ясно дал понять, что он не ослышался, и уже готовый сорваться с языка дерзкий ответ так и не прозвучал, а парень удалился тихо, оставив все свои проклятья при себе.

Было объявлено о помолвке, а вскоре состоялась и свадьба. Было много пересудов, как всегда в таких случаях. В церковь набилось полно желающих взглянуть на бракосочетание темнокожего фермера с бледнолицей калекой. Конечно, все дело в деньгах, рассуждали они, – и уж с этим у нее все в порядке. И потом, ее голубые глаза, белокурые волосы, изящная фигура – по крайней мере в этом плане он тоже не прогадал, да и вряд ли мог рассчитывать на что-то лучшее. Но даже их искренние поздравления были сдобрены нотками жалости, и никто молодоженам не завидовал. Общее мнение было таково: при ничтожных шансах каждого из них найти себе пару это был вполне разумный выход. А холостые парни и незамужние девушки испытывали приятное чувство особого рода: слава богу, уж им-то никогда в жизни не придется делать столь тягостный выбор. Уж лучше выйти за нищего батрака, чем за богатого сына негритянки; уж лучше жениться на простой прачке, чем на фермерской дочери с кривым глазом и хромотой.

Через несколько месяцев после свадьбы живот Бесси заметно округлился, и сразу пошли кривотолки. Каким будет этот младенец? Наверняка жутким уродом. Детвора начала дразнить Бесси на улицах, и она перестала выходить за пределы фермы. Она с тревогой ждала положенного срока, и Армстронг пытался ее успокоить. Звук его голоса и вправду действовал на нее благотворно, а когда он, положив руки на ее живот, говорил: «Все будет хорошо», она не могла ему не верить.

Повитуха, принимавшая роды, сразу после того отправилась к своим приятельницам, а те быстро разнесли весть по всей округе. Так что же за чудище явилось из утробы косоглазой Бесси, зародившись от ее черного супружника? Те, кто предсказывал трехглазого курчавого уродца с недоразвитыми конечностями, были горько разочарованы. Ребенок оказался нормальным. И не просто нормальным.

– Прямо-таки писаный красавчик! – рассказывала повитуха. – И кто бы мог подумать? Это самый прелестный ребенок из всех, кого я принимала!

А со временем и прочие смогли убедиться в ее правоте. Армстронг разъезжал верхом в окрестностях фермы, пристроив ребенка перед собой, и все они его видели: легкие светлые кудряшки, миловидное личико и улыбка настолько ангельская, что просто невозможно было не улыбнуться в ответ.

– Пусть зовется Робертом, – сказал Армстронг. – Как и я.

Так его и окрестили, а в малолетстве называли Робином. Мальчик рос, но уменьшительное имя Робин пристало к нему прочно – к тому же так удобнее было различать отца и сына. За ним последовали другие дети, девочки и мальчики, все как на подбор здоровые и бодрые. У одних кожа была потемнее, у других посветлее; были и почти совсем белые, но никто в такой степени, как Робин.

Армстронг и Бесси были счастливы. Им удалось создать счастливую семью.

 

Фото Амелии

Во второй половине марта настал день весеннего равноденствия. Свет сравнялся с тьмой, день и ночь были идеально сбалансированы, и даже людские дела на короткое время пришли в благополучное равновесие. Река была полноводной – в равноденствие реки всегда полноводны.

Воган пробудился первым. Было уже позднее утро – они проспали перекличку птиц и предрассветные сумерки, и теперь в щель между шторами пробивался дневной свет.

Хелена рядом с ним еще спала, закинув руку за голову поверх подушки. Он поцеловал нежную кожу на внутренней стороне ее предплечья. Не открывая глаз, она улыбнулась и прижалась к его теплому боку. Она все еще была нагой после ночи любви. В последние дни они переходили от наслаждений ко сну и от сна обратно к наслаждениям. Его рука под простыней нащупала ее ребра, скользнула по изгибам груди и бедра. Она пальцами ноги пощекотала его ступню…

Какое-то время спустя он сказал:

– Поспи еще часок, если хочешь. Я сам ее покормлю.

Она кивнула, улыбнулась и вновь закрыла глаза. Теперь они оба могли спать подолгу, часов по девять-десять подряд, добирая свое после двух лет бессонницы. И все это благодаря девочке. Это она изменила их ночи, изменила в целом их брак.

Воган и девочка завтракали в компанейском молчании. Когда за столом присутствовала Хелена, она без конца обращалась к девочке, но Воган даже не пытался с ней заговорить или как-то привлечь ее внимание. Он намазывал ее тост маслом и клал сверху толстый слой джема, а она следила за каждым его движением. Ела она сосредоточенно, занятая какими-то своими мыслями, пока часть джема не свалилась с края тоста на скатерть. Она быстро взглянула на Вогана – не заметил ли он эту оплошность. Ее глаза – которые Хелена называла зелеными, а он считал голубыми и глубина которых не поддавалась измерению – встретились с его глазами, и он ответил легкой, доброй, ободряющей улыбкой. Ее губы, в свою очередь, мимолетно раздвинулись, и, хотя такое уже случалось и раньше, его сердце вздрогнуло от неожиданности.

То же самое происходило с ним всякий раз, когда девочка обращалась к нему за поддержкой. Абсолютно бесстрашная на берегу реки, она чувствовала себя неуверенно в любой другой обстановке. Ее могли напугать стук подков по мостовой, громко хлопнувшая дверь, попытка слишком фамильярного незнакомца потрепать ее по щеке, выбивание пыли из ковров – и в таких случаях она оглядывалась на Вогана. В любой непривычной ситуации она тянулась именно к нему с молчаливой просьбой взять ее на руки и защитить от возможной опасности. Два года назад он не смог защитить Амелию, и сейчас это воспринималось им как второй шанс. Каждое такое «спасение» по крупицам возвращало ему веру в себя.

Девочка по-прежнему не разговаривала, часто бывала рассеянной, иногда – апатичной, и все же ее присутствие радовало Вогана. Сто раз на дню он сравнивал настоящую Амелию с этой девочкой или эту девочку – с настоящей Амелией. В результате между ними сформировалась настолько прочная связь, что он уже не мог думать об одной из них отдельно от другой. Они стали как бы двумя сторонами одной и той же мысли.

Пришла служанка убирать посуду.

– В половине одиннадцатого придет фотограф, – напомнил ей Воган. – Первым делом надо будет подать кофе.

– Сегодня еще должна прийти медсестра – для нее тоже приготовить кофе?

– Да, кофе для всех.

Служанка с некоторым беспокойством посмотрела на спутанные после сна волосы девочки.

– Может, мне причесать мисс Амелию перед фотографированием? – неуверенно предложила она.

– Предоставим это миссис Воган, когда она проснется.

На лице служанки отразилось облегчение.

У Вогана было намечено еще одно дело, с которым он хотел разобраться до прибытия фотографа.

– Пойдем, малышка, – сказал он.

Взяв ее на руки, он переместился в гостиную, сел за письменный стол и пристроил девочку на коленях так, чтобы она могла смотреть на сад за окном.

Потом взял фотографию, на которой были изображены Амелия, Хелена и он сам.

После появления в их доме этого ребенка его страх перед воспоминаниями – прежде столь сильный, что он намеренно старался забыть лицо своей дочери, – несколько уменьшился. Временами у него возникало такое чувство – игра фантазии, конечно же, – будто Амелия смотрит на него откуда-то издалека и ждет, что он встретится с ней взглядом. Через ужасающую пропасть между ними. Но сейчас, когда момент проверки настал, задача уже не казалась такой трудной, как он думал вначале.

Он повернул снимок лицевой стороной к себе и вгляделся в него сквозь пряди растрепанных волос девочки.

Традиционная композиция для семейных фото. Хелена с Амелией на коленях. Воган чуть позади них. Сознавая, что малейшее движение лицевых мышц может привести к повторению всей процедуры, к недопустимой потере времени, денег и усилий, Воган так напряженно смотрел в объектив, что незнакомым людям его вид мог бы показаться угрожающим, а тем, кто его знал, – комичным. Хелена так и не смогла подавить улыбку, но сохраняла ее неизменной на протяжении фотосъемки, и камера смогла запечатлеть ее красоту во всех подробностях. А у нее на коленях сидела она: Амелия.

На снимке размером три на пять дюймов лицо его дочери вышло крошечным – даже меньше ногтя на большом пальце вот этой живой девочки. Ко всему прочему она не смогла просидеть смирно необходимые фотографу секунды. Слегка смазанные черты придали ей некую универсальность, и сейчас в этом лице легко можно было найти сходство как с девочкой у него на коленях, так и с его дочерью, образ которой он так долго старался забыть. Должно быть, она шевелила и ногами: они также получились нечеткими, какими-то бескостными, как у парящего в воздухе привидения. Платьице на ее маленьком теле по краям размылось вплоть до прозрачности, напоминая пену, в которой совсем затерялись ее руки.

Девочка шевельнулась, и он посмотрел вниз. На ее руке появилась прозрачная капля. Она слизнула ее, поднеся руку ко рту, а потом с любопытством взглянула на Вогана.

Он плакал.

– Глупый папочка, – сказал он и наклонился с намерением поцеловать ее в макушку, но девочка уже соскользнула на пол.

Она подошла к двери, повернулась и протянула ему руку. Воган последовал за ней из дому, через сад и вниз по склону к реке.

– Для чего это все? – удивлялся он вслух. – Я от этого должен почувствовать себя лучше?

Она посмотрела вверх по течению, потом вниз, но ничего интересного там не заметила. Тогда, оглядевшись, нашла крепкую прямую палку и несколько раз ковырнула ею ил у самой кромки воды. Потом передала палку Вогану, чтобы он продолжал в том же духе, а сама выбрала несколько довольно крупных камней среди гальки на склоне и принялась обмывать их в реке. Цель и смысл этих действий ускользали от понимания Вогана, но чуть погодя он вдруг вспомнил, что однажды такое уже было: он стоял на этом самом месте и смотрел, как Амелия моет камни. Ну как же, конечно, – больше двух лет назад они вдвоем гуляли у берега, и она точно так же непонятно зачем возилась с камнями и тыкала палкой в ил на мелководье. Он посмотрел вдаль, пытаясь сообразить, настоящее ли это воспоминание или какая-то странная проекция на прошлое нынешних действий девочки.

А она между тем отложила в сторону свои камни, опустилась на четвереньки и посмотрела в гладкую поверхность воды, как в зеркало. Оттуда на нее смотрела другая девочка – и вот ее он хорошо знал.

– Амелия!

Он протянул к ней руку, но в результате отраженный образ исчез, а его пальцы намокли.

Девочка приподнялась и направила на него взгляд своих странных, таких переменчивых глаз. Казалось, она была чем-то слегка озадачена.

– Кто ты такая? Я знаю, что ты не она, и все же… Если ты все-таки она – я что, схожу с ума?

Она вручила ему палку и энергичным движением показала, что он должен с ее помощью вырыть канавку. Когда это было сделано, она разложила вдоль канавки свои камни. Она очень старалась, чтобы линия камней вышла как можно более ровной, и несколько раз их поправляла. Далее, как понял Воган, им оставалось только наблюдать. И они наблюдали за тем, как вода проникает в канавку и заглаживает ее края. В считаные минуты река полностью уничтожила плоды трудов мужчины и ребенка.

Пить кофе решили на свежем воздухе, рядом с лодочным домиком. Все согласились, что речной пейзаж будет куда интереснее снимка в помещении и что грех не воспользоваться моментом, пока держится сухая погода.

Выбрав позицию и установив камеру на треногу, Донт отправился готовить первую фотопластинку.

– Пока я этим занимаюсь, можете посмотреть ваши старые снимки, – сказал он. – Те, что я сделал в прошлый раз.

Хелена открыла деревянную коробочку, изнутри выложенную фетром. Там, каждая в своем гнезде, находились две стеклянные пластинки.

– Ох! Как странно! – произнесла Хелена, посмотрев первую пластинку на свет.

– Не ожидали такого? – сказала Рита. – Здесь свет и тень поменялись местами.

Она взяла пластинку из рук Хелены и посмотрела сама:

– Похоже, мистер Донт был прав: те снимки, которые у вас уже есть, были самыми удачными. Этот порядком размыт.

– Что скажешь, дорогой? – обратилась Хелена к мужу, передавая негатив ему.

Он мельком увидел мутное пятно вместо лица ребенка и сразу отвел взгляд.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила Рита.

Он кивнул:

– Должно быть, выпил слишком много кофе.

Хелена достала вторую пластинку и начала изучать ее:

– Тоже размыто, но не настолько, чтобы не разглядеть самое для нас важное. Да, сходство несомненно. Это Амелия.

В ее голосе не было ни малейшего напряжения, никаких тревожных ноток. Он звучал спокойно, даже мягко.

– Что бы там ни задумал мистер Армстронг, он все равно ничего не добьется, однако юрист посоветовал нам быть готовыми. На всякий случай.

– Мистер Армстронг продолжает вас навещать?

– Да, продолжает, – невозмутимо промолвила Хелена.

Рита успела заметить мимолетную гримасу на лице Вогана при упоминании этого имени.

Но тут появился Донт. Хелена убрала пластинки в коробку и, широко улыбаясь, взяла девочку на руки:

– Где нам встать?

Донт посмотрел на небо, уточняя положение солнца, и показал рукой:

– Вон там.

Девочка сопротивлялась и вертелась, поворачивала голову и сучила ногами, вследствие чего ценные пластинки отбраковывались одна за другой, поскольку проявлять их не имело смысла.

Когда они уже почти отчаялись, Рита выдвинула свежую идею:

– Посадите ее в лодку. На воде она успокоится, а волн сейчас нет совсем.

Донт окинул взглядом реку. Течение было плавным. Он пожал плечами и кивнул в знак согласия. Попробовать стоило.

Они перенесли камеру на берег. Хелена подогнала к пристани маленькую лодку времен своего девичества и крепко привязала ее к свае.

Равномерное течение натянуло веревку, и лодка застыла на месте. Девочка шагнула в нее с пристани. Лодка даже не покачнулась, так что ей не было нужды балансировать. Так она и стояла, легко сохраняя равновесие над потоком воды.

Донт хотел сказать ей, чтобы села, но тут наступил один из тех редких моментов, какие превыше всего ценятся фотографами, и ему стало уже не до этого. Ветер отогнал от солнца тяжелую тучу, заменив ее тонкой белесой пеленой, которая смягчила свет и размыла тени. В свою очередь, водная гладь уподобилась чистому перламутру, а девочка в тот же самый момент повернулась и устремила взгляд против течения – как раз туда, куда нужно было камере. Идеально.

Донт сорвал крышку с объектива и замер, мысленно умоляя солнце, ветер и реку немного потерпеть. Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать.

Получилось!

– Вы когда-нибудь видели, как проявляют снимок? – обратился Донт к Вогану. – Нет? Идемте, я вам покажу. Заодно увидите, как я оборудовал свою темную комнату.

– Эта туча уходит, – сказала Хелена, подняв голову к небу после того, как мужчины скрылись в плавучей лаборатории Донта. – Как насчет лодочной прогулки?

– Пожалуй, у нас есть немного времени.

Они вернули утлую лодчонку под навес и взяли там другую, побольше, способную вместить двух гребцов и ребенка. Когда Рита шагнула через борт, лодка опасно закачалась, и ей пришлось взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие. Хелена проделала то же самое ловко и уверенно, почти не качнув лодку, и развернулась, чтобы принять девочку, но та уже стояла с ней рядом, переместившись с суши на воду так, словно для нее не было ничего более естественного.

Они распределились – девочка на носу, за ней Хелена, потом Рита. Как только отчалили, Рита сразу почувствовала необычайную силу гребков своей напарницы.

– Амелия! Да сядь же ты! – со смехом крикнула Хелена. – Она упорно не желает садиться в лодке. Если так пойдет и дальше, надо будет приобрести для нее плоскодонку или гондолу!

Спина девочки напряглась, когда она подняла голову, глядя вперед, но в такую плохую погоду на реке никого не было, кроме их лодки, и, когда плечи девочки печально опустились, Рита почувствовала всю горечь ее разочарования.

– Что она там высматривает? – спросила она.

Хелена пожала плечами:

– Она всегда очень интересовалась рекой. Дай ей волю, будет торчать у воды с утра до вечера. В ее годы я была такой же. Это у нас в крови.

Она не ответила прямо на вопрос Риты, но в этом не было умысла. Хотя Хелена постоянно и очень пристально смотрела на девочку, у Риты сложилось впечатление, что в некотором смысле она не видит ее по-настоящему. Она видела в ней Амелию, свою Амелию, потому что испытывала в этом настоятельную потребность. А Рита замечала немало странностей и в самой девочке. В частности, ей казалось ненормальным, что маленький ребенок совсем не просится на руки к родителям, чтобы те его приласкали. Такое поведение также вызывало вопросы, однако сейчас она попыталась отвлечься, сменив тему:

– Все еще неизвестно, где она была все это время?

– Главное, что теперь она здесь. И это все, что имеет значение.

Рита сделала еще одну попытку:

– Есть новости о похитителях?

– Никаких.

– А замки на окнах – с ними вы чувствуете себя в безопасности?

– Мне по-прежнему кажется, что кто-то за нами следит.

– Помните, я рассказывала вам о человеке, который на меня напал? Который спрашивал, может ли девочка говорить и каковы прогнозы врачей?

– Вы видели его снова?

– Нет. Но его заинтересованность в том, чтобы она не заговорила в течение ближайших шести месяцев, заставляет думать, что к тому времени он еще объявится.

– То есть в летнее солнцестояние.

– Да. Расскажите мне о няне, которая была у Амелии в те дни… Что с ней произошло потом?

– Для Руби стало хорошей новостью возвращение Амелии. После того случая ей было трудно устроиться на работу. Слишком много ходило гнусных сплетен.

– Полагаю, люди считали ее причастной к похищению? Потому что ее не оказалось дома в тот самый час?

– Да, но…

Хелена прекратила грести. Рита уже порядком устала и была рада передышке. Они позволили течению нести лодку; Хелена лишь подравнивала ее легкими гребками.

– Руби лучшая няня из всех мне известных, – сказала она. – Ей было всего шестнадцать, когда мы ее наняли, но у нее было много младших братьев и сестер, так что возиться с малышней она умела. И она любила Амелию. Вы бы видели их вместе!

– Но почему она покинула дом той ночью?

– Она не дала никаких вразумительных объяснений. Вот потому-то люди и решили, что она была связана с похитителями, но это глупости. Я знаю, что она никогда бы не навредила Амелии.

– У нее был ухажер?

– В ту пору не было. Она тешилась теми же мечтами, что и большинство девчонок ее возраста. О встрече с прекрасным принцем, ухаживаниях, замужестве, собственной семье. Но все это ей виделось лишь в перспективе. Я знаю, что она откладывала деньги на будущее, как поступают благоразумные девушки, но в настоящем у нее ничего такого не было.

– А может, у нее имелся тайный поклонник? Какой-нибудь мерзавец-обольститель, о котором она никому не рассказывала?

– Нет, она не из таких.

– Расскажите мне, как все случилось.

Рита выслушала рассказ Хелены о событиях той ночи. Периодически голос ее начинал напряженно звенеть, и тогда она брала паузу – чтобы посмотреть на девочку, как догадалась Рита, – и возобновляла рассказ уже более мягким тоном, успокоенная присутствием ребенка, неожиданно вернувшегося к ней из ниоткуда.

Когда она дошла до момента возвращения Руби, Рита ее прервала:

– Значит, она вернулась из сада? И чем она объяснила свое отсутствие?

– По ее словам, она просто вышла прогуляться. Полицейские увели ее в кабинет Энтони и там допрашивали несколько часов. Какие могут быть прогулки в такой холод? Почему среди ночи? И почему как раз в то время, когда вокруг шныряют речные цыгане? Они донимали ее все новыми вопросами. Они ее запугивали. Она плакала, а полисмены на нее орали, но никаких других ответов не добились. Она вышла из дома прогуляться, твердила Руби. Просто так, без всякой причины.

– И вы ей верите?

– А разве нам самим не случается иногда делать что-то неожиданное? Разве мы порой не изменяем своим привычкам в поисках какой-то новизны? В шестнадцать лет мы слишком молоды, чтобы разобраться в самих себе, – и если девчонке вдруг взбредет в голову среди ночи выйти на прогулку, почему бы нет? В ее годы я могла отправиться на реку в любое время суток, зимой или летом. И это не считалось дурным поступком. Разумеется, будь Руби лживой или порочной девицей, мое отношение к этому было бы иным, но в ней нет ни капельки фальши. Если я, мама Амелии, ей верю, то почему отказываются верить другие?

«Потому что они хотят услышать что-то более похожее на правду», – подумала Рита.

– А когда следствие остановилось на версии с речными цыганами, они забыли о Руби и ее ночной прогулке, – продолжила Хелена. – Надеюсь, и все прочие поступят так же. Бедная девочка.

Первые дождевые капли упали на поверхность реки, и обе женщины посмотрели вверх. Тучи собирались вновь.

– Не пора ли нам возвращаться?

Они еще колебались, но, когда новая полоса дождя, уже более сильного, взбудоражила воду вокруг, поспешили развернуть лодку.

Против течения плыть было гораздо труднее. А дождь после нескольких пробных попыток зарядил уже всерьез, и Рита почувствовала, как быстро намокает платье на плечах и спине. Вода стекала с волос и попадала в глаза. Влажные ладони саднило, и она полностью сосредоточилась на том, чтобы поддерживать темп Хелены, которая явно могла прибавить, будь у нее напарник посильнее.

Наконец крик Хелены оповестил о том, что цель близка. Они подплывали к пристани, и Рита смогла на секунду отпустить весло, чтобы смахнуть с лица влагу. И когда ее зрение прояснилось, вдруг уловила какое-то движение в кустах на противоположном берегу.

– За нами следят, – сказала она Хелене. – В тех кустах кто-то прячется. Нет, сейчас не смотрите в ту сторону. Давайте сделаем так…

В лодочном домике Хелена высадила девочку и следом за ней поднялась на причал, после чего обе под дождем помчались к пришвартованному неподалеку «Коллодиону». А Рита вернулась в лодку и отчалила снова, держа курс поперек реки. Она устала и продвигалась медленно, но, если бы кто-то на том берегу попытался убежать, ему пришлось бы выбраться из кустов на открытое место.

На другой стороне никаких причальных мест не было. Рита загнала лодку в камыши и кое-как выбралась на берег. Запачканный подол ее уже не волновал – так или иначе она уже вся промокла. Без промедления она направилась к кустам, в которых наметилось движение: кто-то пытался поглубже залезть в свое укрытие. Сквозь ветви Рита разглядела скрюченную мокрую фигурку, сидящую спиной к ней.

– Выходите оттуда, – сказала она.

Фигура не пошевелилась, но по ее спине прошла дрожь, как от рыданий.

– Лили, выходите. Здесь только я, Рита.

Лили начала, пятясь, вылезать из своего укрытия; при этом ветви и шипы цеплялись за ее одежду и волосы. Когда она немного продвинулась, пожертвовав частью своей шевелюры, Рита смогла ей помочь, дотягиваясь до колючих веток и одну за другой отрывая их от мокрой материи.

– Ох, дорогая вы моя… – пробормотала Рита, приглаживая рукой ее волосы.

Руки у Лили были сплошь покрыты царапинами. Шипы ежевики прошлись и по ее лицу, и на этом месте, подобно ягодам, набухали капельки крови, чтобы потом красными слезинками скатиться по щеке.

Рита достала из кармана чистый платок и осторожно промокнула ранки. Взгляд Лили нервно перемещался между Ритой, рекой и противоположным берегом, где на палубе яхты, под дождем, стояли Донт, Воган и Хелена, глядя в их сторону. С ними была и девочка с бездонными глазами, в наклоне смотревшая на воду, тогда как отцовская рука придерживала ее сзади за платье.

– Давайте я вас перевезу на ту сторону, – предложила Рита. – Там я смогу обработать раны.

Лили уставилась на нее в ужасе:

– Я не могу!

– Они не будут на вас сердиться, – пообещала Рита самым мягким голосом. – Они подумали, что здесь прячется человек, который хочет навредить девочке.

– Я ей не наврежу! Я никогда не хотела ей навредить! Я никогда этого не делала!

Подхватив подол, Лили развернулась и торопливо пошла прочь.

Рита пыталась ее задержать, окликала, но Лили уже было не остановить. Она достигла тропы и, перед тем как скрыться из виду, через плечо крикнула стоявшей на берегу Рите:

– Передайте им, что я и не думала навредить!

После этого она исчезла.

К тому времени, как Рита очистила от грязи свой подол и хоть немного подсушила ботинки, начало смеркаться. Генри Донт предложил отвезти ее домой на «Коллодионе», чтобы она вновь не промокла на обратном пути. Они через сад спустились к пристани. В тех местах, где тропа была неровной, Донт подавал ей руку, но она не принимала помощь, и он ограничился тем, что отодвигал с пути низко нависающие ветви. Наконец оба поднялись на борт, и он повел яхту к дому Риты. Всю вторую половину дня дождь моросил лениво, с перерывами, но, когда они достигли заводи рядом с ее коттеджем, по крыше каюты замолотил настоящий ливень.

– Это скоро прекратится, – сказал он громко, перекрывая шум. – Нет смысла идти к дому прямо сейчас, вы промокнете насквозь.

Донт раскурил трубку. В маленькой каюте, к тому же загроможденной оборудованием, двум людям было особо не развернуться, и это, вкупе с поздним часом, наводило Донта на мысли о близости ее рук, о ее шее с ложбинкой, белевшей в слабом свете свечи. Рита оправила рукава, как будто услышав его мысли, и уже собралась было покинуть яхту, но Донт поспешил отвлечь ее вопросом:

– Лили все еще верит, что эта девочка – ее сестра?

– Похоже на то. Пастор беседовал с ней на эту тему, но она стояла на своем.

– Но это же невозможно.

– Очень маловероятно, скажем так. Жаль, что я не убедила ее переправиться через реку. Мне бы хотелось побеседовать с ней в спокойной обстановке.

– О девочке?

– И о ней самой.

Дождь как будто начал слабеть. Опасаясь, что она это заметит, он задал новый вопрос:

– А что с тем человеком, который на вас напал? Вы его впоследствии где-нибудь видели?

– Ни разу.

Рита потуже обмотала шарфиком шею, скрыв ее из виду. Она уже была готова к выходу, но тут ливень хлынул с удвоенной силой. В ее вздохе можно было различить смущенную улыбку; руки вновь опустились вдоль тела.

– Вас не раздражает дым? Если что, я погашу трубку.

– Ничего, все в порядке.

Однако курить он прекратил.

В наступившей затем паузе к нему пришло осознание того, что скамья в каюте, на которую никто из них так и не сделал попытки сесть, одновременно служила ему постелью. И сейчас эта скамья как будто вмиг разрослась, занимая большую часть пространства. Он зажег свечу и прочистил горло.

– Просвет, который появился в самый момент фотосъемки, был настоящим чудом, – сказал он, чтобы прервать неловкое молчание.

– Так уж и чудо? – В ее глазах промелькнули насмешливые огоньки.

– Ну, не совсем. Не по вашим высоким стандартам.

– Получилось удачно, – признала она.

Он открыл коробку, достал оттуда снимок и поднес его к свету. Мерцание свечи, казалось, оживляет изображение. Рита приблизилась на полшага, не соприкасаясь с ним, наклонилась и тоже взглянула на снимок.

– А где тот, что вы сделали два года назад? – спросила она.

Донт нашел нужную фотопластинку и подержал ее перед свечой для Риты. Пока она в наклоне изучала снимок, он разглядывал капли дождя в ее волосах.

В каюте было слишком темно, чтобы сравнить снимки во всех деталях, но сама идея сравнения спровоцировала вопрос, которым, он уверен, задавалась и Рита.

– Пару лет назад я фотографировал двухлетнего ребенка, а сегодня – четырехлетнего, и я не знаю, тот это ребенок или нет. Как думаете, Рита, это она? Это Амелия?

– Хелена в этом не сомневается.

– А Воган?

– С ним сложнее. Одно время, как мне казалось, он был убежден, что это другая девочка, но теперь он колеблется.

– А вы как считаете?

– Девочка двухлетней давности на снимке и сегодняшняя девочка достаточно похожи, чтобы допустить такую вероятность, но не настолько похожи, чтобы развеять все сомнения.

Она уперлась руками в край стола.

– Есть еще одна интересная деталь. Я о последней фотографии.

– И что?

– Как, по-вашему, она выглядит? Я не говорю о четкости, композиции и других профессиональных оценках вашей работы. Я о самой девочке на фото. Что вы о ней скажете?

Он вгляделся в снимок, но при свече было трудно разобрать выражение лица девочки.

– Ожидание? Нет, не то. И не надежда.

Он повернулся к Рите за пояснением.

– Это печаль, Донт.

– Печаль?

Он снова посмотрел на фото, а Рита тем временем продолжила:

– Она смотрит на реку так, словно что-то там ищет. Она тоскует. Каждый день она чего-то ждала, а это что-то не появлялось, но она продолжала тосковать, ждать и надеяться, хотя надежда с каждым днем таяла. И вот сейчас она уже просто ждет, без всякой надежды.

Он присмотрелся. Рита была права.

– Так чего же она ждет?

И в следующий миг сам нашел ответ на этот вопрос.

– Своего отца, – произнес он.

– Свою мать, – одновременно с ним произнесла Рита.

– Неужели она и вправду дочь Робина Армстронга?

Рита нахмурилась.

– По словам Хелены, девочка никак не реагирует на его присутствие. Впрочем, если она уже давно его не видела – а он говорил об этом в «Лебеде», – в этом нет ничего удивительного.

– То есть она все-таки может быть его дочерью.

Рита помолчала, по-прежнему хмурясь.

– Робин Армстронг не тот человек, каким он себя выставляет.

Как понял Донт из последовавшей паузы, она прикидывала, стоит ли с ним откровенничать. Наконец она решилась:

– Его обморок в «Лебеде» был притворным. Я тогда держала его за руку, и пульс все время оставался стабильным. Это была инсценировка.

– Но зачем ему это понадобилось?

Ее лицо вмиг помрачнело и осунулось, как бывало всякий раз, когда ее мысль наталкивалась на какую-то преграду.

– Я не знаю. Но этот молодой человек в действительности не таков, каким хочет казаться.

Дождь почти прекратился. Она надела перчатку, а когда потянулась за второй, обнаружила ее в руках Донта.

– Когда можно будет снова вас сфотографировать?

– Неужели у вас нет дел поважнее, чем фотографирование сельских медсестер? По-моему, одного снимка вполне достаточно.

– Отнюдь. Далеко не достаточно.

– Можно мою перчатку?

Было понятно, что с ней не пофлиртуешь даже по такому пустячному поводу, как перчатка. Флирт здесь не срабатывал. Она отказывалась от этой игры намеков и напускной галантности. Прямота и открытость – таков был единственный подход, который она признавала.

Он отдал Рите перчатку, и она повернулась к выходу.

– Когда я увидел, как вы общаетесь с девочкой…

Она задержалась у двери, спина ее заметно напряглась.

– Я вот к чему: а сами вы никогда не хотели…

– Завести ребенка?

Какая-то нотка, промелькнувшая в ее голосе, обнадежила Донта.

Она развернулась и посмотрела ему в лицо:

– Мне тридцать пять лет. Я уже слишком стара для этого.

Это был недвусмысленный отказ.

В наступившей тишине выяснилось, что дождь перед тем успел прекратиться, но совсем ненадолго, потому что теперь капли вновь застучали по крыше.

Рита издала сердитый возглас и поправила шарфик. Донт осторожно, прижимаясь к стенке, обогнул ее, чтобы открыть дверь; в этом танце оба подчеркнуто старались держаться как можно дальше друг от друга.

– Проводить вас до дому?

– До него всего-то дюжина шагов. Оставайтесь здесь и не мокните зря.

С этими словами она покинула каюту.

«Тридцать пять, – подумал он. – Она еще достаточно молода. И при словах о ребенке в ее голосе, кажется, была неуверенность?»

Он начал вспоминать тот обмен фразами, пытаясь в точности восстановить все интонации, но его слуховая память не шла ни в какое сравнение с визуальной, а он не хотел впустую тешить себя надеждами, выдавая желаемое за действительное.

Закрыв дверь, он привалился к ней спиной. Для женщины вполне естественно желать детей, разве нет? У его сестер были дети, а его бывшая жена Мириам расстраивалась из-за того, что так и не стала матерью.

Он взял со стола фотопластинки, но, прежде чем убрать их на место, еще раз взглянул на последний снимок. Девочка смотрела на реку с тоской и ожиданием. Высматривала своего отца? Что ж, он вполне мог в это поверить. Он бросил долгий и печальный взгляд через плечо, потом убрал пластинки в коробку и помассировал веки костяшками пальцев, как будто избавлялся от наваждения.

 

Джинн из чайника

Уровень воды приближался к верхушке первого столба, чего и следовало ожидать после таких дождей. Этот паводок повторялся из года в год и мог продолжаться от одного дня до недели. Лили была настороже. Впрочем, опасных признаков пока не наблюдалось. Река не устремлялась вперед с бешеной скоростью, но и не замедлялась сверх меры, тая в себе угрозу. Она не ревела, не шипела и не плевалась брызгами на подол ее юбки, а текла ровно и спокойно, занимаясь своим речным делом и не обращая никакого внимания на Лили с ее ничтожными заботами.

«Что скажет пастор?» Наполнив кормушку, Лили опустила ведро на землю и сама чуть было не рухнула рядом с ним. Не так давно она боялась, что пастор выгонит ее с работы из-за пропущенного дня – то был день возвращения Анны. А потом был ужасный разговор, когда он допытывался, сколько ей лет и когда она в последний раз виделась со своей мамой. В подобных случаях она пыталась успокоить нервы дополнительной работой: выгребала мусор из щелей за шкафами, выбивала пыль из занавесок в гостевой спальне, которой никто никогда не пользовался, мыла стены в уборной, очищала нижнюю сторону кухонного стола, где в углах под столешницей любили обустраиваться пауки, – но ничего не помогало. Каждую пятницу она испытывала огромное облегчение оттого, что священник не давал ей полный расчет одновременно с выдачей недельной платы. Но сейчас все было куда хуже. Дойдут ли до пастора слухи об ее подглядывании за Воганами из кустов с другого берега?

– Что же мне делать? – вслух спросила она себя, опустив ведро и глядя на хряка, который перекапывал корм в поисках самых аппетитных кусков. – Я не знаю.

Свинья навострила уши. Это вызвало у Лили слабую улыбку даже в ее нынешнем тревожном состоянии.

– Вот же занятная тварь – можно подумать, ты и впрямь меня понимаешь!

Дрожь пробежала по всему телу свиньи. Она началась с пятачка, потом каждая рыжая шерстинка на ее морде и спине шевельнулась, как при свежем бризе, и под конец вздрогнуло колечко хвоста. Когда эта волна прошла, свинья замерла, выжидательно уставившись на хозяйку.

Лили остолбенела. Она заметила, что обычно тусклые, затуманенные свинячьи глазки – маленькие, но с большими зрачками – теперь прояснились.

А потом нечто странное произошло и с самой Лили. Она вдруг поняла, что не глядит на эти глаза со стороны, а заглядывает внутрь их. И там она увидела…

– Ох! – вскричала она, и ее сердце сильно забилось, поскольку это само по себе огромное потрясение: при взгляде на что-нибудь вдруг обнаружить, что оттуда, изнутри, смотрит другая живая душа. Лили не смогла бы изумиться сильнее, если бы к ней вдруг обратился джинн, вылетевший из заварочного чайника, или если бы ей отвесил поклон фонарный столб. – Ну и дела! – воскликнула она и сделала несколько быстрых вдохов, чтобы прийти в себя.

А свинья беспокойно перебирала ногами и пофыркивала, что тоже означало сильное волнение.

– Что такое? Чего ты хочешь?

Свинья перестала сучить ногами и теперь пристально смотрела на Лили, всем своим видом выражая полнейший восторг.

– Хочешь, чтобы я с тобой поговорила? Этого ты хочешь?

Она почесала свинью за ухом, и та довольно захрюкала.

– Тебе было одиноко, да? Это печаль так затуманила твои глаза? Этот хряк тебе не пара. Грубая, тупая тварь. Как и все мужчины. Взять хотя бы мистера Уайта или Виктора, который привез тебя сюда, или его отца. Все они такие. Хотя нет, пастор – хороший человек…

Она начала рассказывать свинье о священнике, о его доброте и участии, и в процессе рассказа вспомнила о собственных проблемах.

– Понятия не имею, как мне быть, – призналась она. – Кто-нибудь из них наверняка сообщит об этом пастору. Вряд ли этот фотограф, я ни разу не видела его в церкви, но Воганы или лекарша – они могут. Я не делала ничего плохого, но со стороны это выглядело так, словно я что-то замышляю… И если они ему еще не сказали, то это все равно случится очень скоро. Что же мне делать? Если я потеряю работу в доме пастора…

По щеке ее покатилась слеза, и она прервала почесывание, чтобы стереть ее рукавом.

Свинья сочувственно моргала.

– Честно во всем сознаться? Что ж, возможно… Думаю, будет лучше, если он узнает об этом от меня. Я смогу объясниться. Скажу, что не хотела никому навредить. Да, так я и сделаю.

Ну разве это не глупо – изливать душу свинье? Конечно же глупо, однако никто посторонний не мог ее услышать. И, кроме того, свинья подсказала ей хорошую идею: без утайки рассказать все пастору. Лили вытерла лицо насухо.

Она постояла там еще немного, почесывая свинью, а потом сказала:

– Иди поешь, а не то он все сожрет и тебе ничего не оставит.

Она дождалась, когда свинья уткнется рылом в кормушку, а затем отнесла ведра в сарай, переместила спрятанные среди поленьев деньги Виктора в свой домашний тайник и отправилась на работу.

Она шла вдоль реки и, почувствовав себя увереннее после подсказанного свиньей выхода из затруднительного положения, выше подняла голову – и только теперь заметила, каким ясным выдался этот день. Напротив сада Воганов она не задержалась, а лишь быстро взглянула в ту сторону, но никого не заметила. При виде зарослей бузины и ежевики, где она пряталась накануне, настроение снова испортилось, но она тут же взбодрилась, мысленно навестив Анну. Там, в безопасности дома Воганов, ее сестра вела жизнь, какой никогда не знала Лили. Это была жизнь в довольстве и достатке, и Лили могла лишь рисовать ее в своем воображении. Ей виделся огонь в большом камине и наполненная дровница рядом с ним, виделся стол, уставленный тарелками с горячей едой в количестве более чем достаточном для всех едоков. В другой комнате она видела кровать – настоящую кровать на ножках, с мягким матрасом и теплыми одеялами. Она месяцами выдумывала и приукрашивала подробности жизни Анны в Баскот-Лодже, но сейчас, под бодрящим влиянием весенней свежести, ее посетила новая идея. Интересно, догадались ли Воганы завести для Анны щенка?

Бигли терпеливые и дружелюбные. Но у спаниелей прекрасные шелковистые уши. Анне понравится гладить уши спаниеля, в этом она была уверена. А как насчет терьера? Маленькие терьеры такие забавные. Она мысленно построила в ряд этих щенков и в конечном счете остановила выбор на терьере благодаря его хвостику, – без сомнения, хвосты терьеров виляют симпатичнее всех. Стало быть, терьер. Она добавила образ щенка к одеялам Анны, поленьям у камина и длинному ряду обуви в прихожей – получилось очень даже славно. Веселый маленький друг, который с радостным тявканьем бежит за брошенным Анной красным мячиком, а вечером дремлет у нее на коленях. В этих фантазиях нашлось место и для самой Лили – незримой фигуры, отгоняющей ос от цветов перед тем, как их понюхает Анна, раздвигающей колючие ветви кустов, в которые закатился красный мячик, и гасящей искры на коврике перед камином. Она предотвратит все опасности, устранит все риски, защитит от любой беды. Ничто не сможет навредить Анне в доме Воганов, пока Лили следит за ней издали: в жизни девочки будут лишь уют, безопасность и всевозможные радости.

– Войдите! А, миссис Уайт!

В устах священника ее имя звучало как благословение, и это придало Лили смелости. Она поставила чайный поднос на стол:

– Наполнить чашку?

– Нет, – пробормотал он рассеянно, не поднимая головы. – Я сам.

– Преподобный отец…

Прежде чем ответить, он поднес перо к бумаге и сделал несколько пометок на полях с быстротой, неизменно восхищавшей Лили.

– Да, в чем дело?

Пастор поднял голову. Лили задыхалась от волнения.

– Вчера, возвращаясь домой вдоль реки… я сделала остановку. Это случилось напротив Баскот-Лоджа, где их сад спускается к берегу. Миссис Воган каталась на лодке вместе с Анной.

Пастор нахмурился:

– Миссис Уайт…

– У меня и в мыслях не было ничего дурного, – торопливо продолжила она, – но они заметили, что я на них смотрю, и лекарша приплыла к тому месту, где я стояла, – уже после того, как миссис Воган и Анна…

– Вы поранились, миссис Уайт?

– Нет! Это просто царапина, задело ежевичной веткой на берегу, только и всего…

Она поправила волосы, с опозданием попытавшись прикрыть ими улику.

– Я ничего дурного не замышляла, – повторила она. – Я просто шла по тропе вдоль берега, шла к себе домой. Я не ходила туда нарочно, а посмотреть издали никому ведь не запрещается. И я ни разу к ней не прикоснулась, даже близко не подходила, я вообще была на другом берегу, так что она меня и не заметила.

– Если кто при этом и пострадал, то это вы, миссис Уайт, насколько я могу судить. Я скажу Воганам, что вы вчера наблюдали за Амелией без всякого злого умысла. И вот еще что: девочку зовут Амелия, миссис Уайт, вы не забыли? А то вы сейчас назвали ее Анной.

Лили промолчала.

Пастор продолжил, максимально смягчая тон и тщательно подбирая слова:

– Я уверен, что никто не подозревает вас в намерении причинить вред девочке. Но поставьте себя на место Воганов. Вспомните, через что им довелось пройти. Они ее уже теряли однажды. Поэтому их не может не беспокоить тот факт, что за их ребенком следит кто-то не из числа их домочадцев. Даже если она – допустим – внешне напоминает вашу сестру по имени Анна.

Лили промолчала снова.

– Что ж, миссис Уайт, будем считать эту тему закрытой на данный момент.

Итак, разговор был окончен. Она поплелась к двери, но на пороге нерешительно остановилась.

Священник вновь углубился в свои записи, перед тем наполнив чашку и уже поднося ее ко рту.

– Преподобный отец… – произнесла она почти шепотом, как ребенок, который думает, что, задавая вопрос тихим голосом, не оторвет взрослых от какого-то важного дела.

– Что такое?

– У нее есть щенок?

Пастор взглянул на нее непонимающе.

– У девочки в доме Воганов – которую они зовут Амелией, – у нее есть щенок, чтобы с ним играть?

– Не знаю. Понятия не имею.

– Я просто подумала, что завести для нее щенка было бы неплохо. Маленького терьера. Когда вы встретитесь с мистером Воганом и скажете ему, что я больше не буду смотреть на их дом через реку, вы не могли бы справиться у него насчет щенка?

Пастор онемел от изумления.