1. Примулиак

Решение Сульпиция бросить светскую карьеру ради служения Богу было принято вопреки воле отца, но с одобрения тещи. Сульпиций отказался от своего права на наследственные земли и продал собственность, которую ему принес брак, использовав вырученную сумму для помощи бедным. Он оставил для себя только одно имение, но даже в нем передал права законного владения местной церкви, не оставив себе ничего, кроме права узуфрукта. Точное местоположение этого поместья неизвестно, но похоже, что оно находилось недалеко от Тулузы и Нарбона, возможно к западу от них.

Именно там, в Примулиаке, Сульпиций, возможно при поддержке своей тещи Бассулы, создал свой вариант монашеской жизни. Хотя Север не был связан с монастырем в Мармутье, все же дух монашеской обители Мартина безусловно вдохновлял его при обустройстве Примулиака. Паулин сообщает, что посланники Сульпиция описывают ему аквитанского друга “как слугу Божьего, не раба маммоны. Мартин проглядывает сквозь тебя, в тебе живет Кляр и в тебе исполняется Евангелие”. Кляр упомянут здесь для того, чтобы провести связь Примулиака и Мармутье, поскольку Сульпиций продолжал паломничества в Тур. Кляр был одним из знатнорожденных учеников Мартина, который поселился около Мармутье, где его выдающаяся вера, в свою очередь, привлекла к нему учеников. Он умер вскоре после кончины Мартина и почитался Сульпицием и Паулином как святой, а потому его похоронили под алтарем в Примулиаке.

Паулин хвалит Сульпиция за его жизнь, “постороннюю” этому миру. Вместо наполнения своего дома мебелью и богатством, “ты заполняешь его странниками и нуждающимися, оставляя для себя только один угол. Как последний слуга ты прислуживаешь своим собственным рабам. Ты ведешь себя не как отец почтенного семейства, давая временное пристанище в своем доме, но, скорее, сам размещаешься здесь как наемный слуга или наниматель”. Возможно “странники и нуждающиеся” - это духовные братья, которые, как надеялся Паулин, вместе с Сульпицием присоединятся к почитанию св. Феликса Ноланского, а “мальчики” - его слуги. Они носили обычную тонзуру и одеяние монахов. Мальчики, доверенные Сульпицию, воспитывались им как монахи и готовились стать священниками. Это были духовные сыновья Сульпиция, о которых упоминает Паулин в других местах.

Возможно, что рядом с Примулиаком жили и другие монахи, но они не принадлежали к общине Сульпиция: согласно “Диалогам”, в течение всего первого дня дискуссия шла между Сульпицием и его двумя друзьями, на следующее же утро явилась толпа монахов и клириков из ближайших окрестностей. Похоже, они жили достаточно близко, чтобы узнать о собрании, где рассказывали о Мартине, и пришли поучаствовать в нем.

Помимо непосредственно Примулиака, Сульпиций был тесно связан со своим другом Паулином их общим стремлением к аскетической жизни. Во-первых Паулин очень хотел, чтобы Сульпиций навестил его в Ноле и невозможность для Сульпиция сделать это серьезно осложнила их отношения. Однако к 400 г. Паулин смирился с тем фактом, что их дружба может основываться на регулярном обмене письмами, на ежегодном обмене курьерами, преимущественно монахами. Наиболее известным среди них был монах Виктор, который, по общему соглашению, направлялся как посланник между Примулиаком и Нолой, проводя свое время равным образом там и тут. Паулин послал Сульпицию “евлогию” (похвалу) кампанскому хлебу, как он уже сделал это ранее по отношению к африканскому монаху Алипию. Несколько лет спустя Сульпиций послал своему другу власяницу из верблюжьей шерсти, на которую Паулин откликнулся приветствием: она послужила ему напоминанием о своих грехах и напоминала о библейских героях - Илии, Давиде и Иоанне Крестителе. Каждый из друзей скорбел о своей греховности и восхвалял примеры других святых. Сульпиций послал Паулину свое “Житие Мартина” и, возможно, другие работы о турском епископе. Паулин с гордостью читает их своим близким: Мелании Старшей, Ницетию, епископу Ремесианскому и многим другим святым мужам. Жития святых выстраивались рядом с Библией как основной предмет чтения для аскетов, и сообщается, что Мелания особенно часто принимала участие в этих чтениях. Паулин также с радостью совершал в подражание Мартину ряд уничижительных поступков, например, мытье рук другим, хотя он и признавался, что только один раз зашел столь далеко, что, следуя примеру Христа и Мартина, вымыл другому ноги.

Эта маленькая деталь весьма примечательна. Она говорит о том, что аскетическая жизнь в том виде, как она практиковалась Паулином и Сульпицием, была более утонченной и возвышенной, чем в Мармутье при Мартине. В то время, как последний решительно отвергал приглашения великих мира сего на обеды и пиры, Сульпиций не мог отказать таким людям и настоял на допущении экс-викария Евхерия и консуляра Цельса на слушание рассказа Галла о Мартине. Другое важное отличие заключается в том, что в Мармутье тексты для переписывания давались только молодым монахам, старые же монахи были полностью свободны для молитвы. Сульпиций же оставался весьма книжным человеком. Он имел в своем распоряжении стенографов и обращал внимание на стиль своих произведений, особенно тех, которые были посвящены Мартину, где клаузулы в конце предложения тщательно шлифовались. Он требовал от Паулина исторических сведений для своей “Хроники”. Он построил церковь и баптистерий в Примулиаке и украсил последний изображениями Мартина и Паулина, написав несколько посвятительных стихов. Не удовлетворившись этим, он попросил Паулина составить еще несколько.

Отсюда, конечно же, далеко до образа того святого мужа, которого сам Сульпиций называет inliterato (некнижным) (V. M. 25, 8). Конечно, из этого различия выводы нужно делать с большой осторожностью. Искреннее восхищение Паулина и Сульпиция Мартином объясняется тем вниманием, с каким Мартин относился к ним и сульпициево описание Мартина как немудрствующего лукаво святого мужа есть литературное преувеличение, задуманное для высвечивания “истинной мудрости” в противоположность суетности “пустой философии”, которая часто принимается за мудрость в мире. В действительности же, в монашестве Сульпиция мы не найдем ничего удивительного - или предосудительного, - если соотнесем его не просто с идеализированной картиной Мармутье, но с жизнью и идеалами образованных западных неофитов, таких как Августин Аврелий или Паулин Ноланский и его корреспонденты.

Паулин, конечно же, воспринимал себя как монаха и свою общину в Ноле - как монастырь; его претензия имела под собой основанием отказ от всей собственности, воздержание, одежду, питание один раз в день и участие в регулярных службах в Ноле. Однако существовала большая разница между Нолой и пустынями Египта. Паулин целомудренно жил со своей женой, так же как Сульпиций - со своей тещей, но строгое монашество требует отделение женщин в отдельные общины. Кроме того, несмотря на все преобразования в Ноле, Паулин не ввел строгие нормы отношений с окружающим миром за пределами монастыря. Конечно, он ограничил свободу общения с нехристианским миром, но он сохранял, и даже инициировал, контакты с христианами из других мест через регулярную переписку, а также через приглашенных в Нолу гостей. Раз в год он приезжал в Рим на праздник св. Петра, хотя Нола сама являлась центром паломничества, привлекая толпы посетителей. Паулин играл активную роль в создании культа св. Феликса в Ноле. Хотя здесь уже было четыре базилики, Паулин добавил пятую, украсив ее мозаикой и стихотворными надписями. Он также не забывал свои литературные таланты, составив панегирик императору Феодосию и ежегодные посвятительные поэмы в честь св. Феликса. Таким образом, хотя Библия отныне и заменила собой языческих классиков, но Паулин продолжал большую часть времени посвящать литературным и культурным трудам. У нас нет никаких свидетельств о том, что он когда-либо занимался какой-то ручной работой.

С этой точки зрения образ жизни Паулина после его обращения во многом напоминает Сульпиция. Оба увлекались строительством церквей, писали назидательные произведения, способствовали распространению культа святых, оба оставались в тесном контакте с миром за пределами монастырских стен, путешествуя с определенной целью, и оба продолжали выглядеть по сравнению с другими весьма далекими от материальных интересов, хотя люди занятые этими низменными предметами начинали входить в их монашеские сообщества. Различия между их образом жизни и египетским монашеством очевидны, но прежде чем давать им оценку, мы должны вспомнить о двух моментах.

Одно из этих различий уже было показано в монастыре Мартина в Мармутье. Как мы видели, монахи Мармутье не содержали себя ручной работой и отвергали низкий крестьянский труд, считая, что, предаваясь молитве, выполняют более трудное дело. Далее. Одно занятие было разрешено в Мармутье - переписывание рукописей. Таким образом, монашество Мартина уже изначально содержало в себе семена литературной монашеской культуры, которая была столь типична для Запада; и Сульпиций, и Паулин при создании агиографической литературы, писали в специфическом назидательном жанре, которому было суждено долгое будущее. Вдобавок, Мартин, как епископ, был ответственен за строительство церквей в своем диоцезе и, когда он путешествовал, то обычно сопровождался монахами. Таким образом, становится ясно, что монахи Мармутье не были столь уж жестко отделены от мира. Исходя из этого, образ жизни Мартина был более похож на образ жизни Сульпиция и Паулина, чем это обычно принято считать.

Второе - это то, что наша картина жизни в Примулиаке искажена ее литературной подачей в “Диалогах”. Мы имеем мало свидетельств о повседневной жизни этого места, и классический этос, вызываемый “Диалогами”, может являться в большей степени литературным созданием, чем отражением действительности. Приведем только один пример: мы знаем, что Сульпиций пристроил бoльшую базилику к той, которая уже существовала в Примулиаке и построил баптистерий между ними. Это подразумевает проведение обычных положенных служб, которые мы могли бы ожидать по аналогии с Нолой и другими местами. Это предположение укрепляется шутливой просьбой Паулина, дабы Сульпиций “приготовил всю свою группу посвященных юношей, с которыми ты молишься Богу день и ночь, направляя силу своих молитв против моих грехов...”. Однако, если бы мы не имели никаких свидетельств, кроме “Диалогов”, мы могли бы впасть в ошибку, предположив, что регулярных служб в Примулиаке не было вообще, поскольку “Диалоги” представляют нам Галла, проснувшегося утром и весь день рассказывающего истории о Мартине; его повествование прекращается только вечером, без упоминания о каких-либо службах.

И точно так, как в случае со службами, возможно, обстоит дело и с другими аспектами аскетической жизни. Хотя в “Диалогах” Галл слегка подшучивает над аппетитом галльских монахов и их неспособностью довольствоваться скудной пищей подобно африканским собратьям, мы можем также отметить, что нам известен монах из Примулиака, Виктор, который был ответственен за установление более строгих ограничений в пище в Ноле, готовя кашу не из пшеницы, а из проса с толченой фасолью. Некоторую тошноту, которую вызывало это блюдо у Паулина, можно почувствовать по той шутливой радости, с которой он выражал свое облегчение по поводу того, что Виктор пожалел для него другие составные части похлебки Иезекииля.

Итак, после того, как нами проанализированы внешние проявления аскетизма, ясно, что жизнь в Примулиаке была во многом сходна с жизнью в Ноле. Паулин считал братию в Примулиаке монахами, как и братию в Ноле, хотя мы предпочли бы ограничить это понятие более точно и определить Сульпиция и Паулина как “обращенных”, или как “слуг Божьих”.

Более важным чем название или внешнее проявление монашества является вопрос о внутренней, духовной жизни Сульпиция. К сожалению, этот вопрос легче поставить, чем ответить на него, ибо наши источники по этой теме весьма скудны. И все же. Согласно Геннадию, Сульпиций написал письма о Божественной любви и о презрении к миру. Если бы они сохранились, мы могли бы иметь картину личности биографа Мартина весьма отличную от той, которая обычно предлагается сегодня. Мы также должны помнить, что наши источники о жизни Сульпиция обрываются около 404 г., а ведь, возможно, он был еще жив в 20-е гг. V в. Письма, упоминаемые Геннадием (и принятие Сульпицием сана?), возможно, тоже относятся к этому периоду. Другой момент для раздумий - возможная параллель с Паулином. Оба - и Сульпиций, и Паулин - производят впечатление людей, чье внимание сосредоточено на внешней стороне монашества, но для Паулина существует другое свидетельство, которое показывает, что он имел более глубокое понимание призвания монаха. Это же самое может быть верно и для Сульпиция. Мы видим его, одиноко сидящего в келье, занятым, как обычно, “надеждой на будущие времена и отвращением к настоящему, боязнью Страшного Суда, опасением наказания. И что было следствием и проистекало из этой мысли - воспоминание грехов моих. Все это повергало меня в печаль и уныние”. Что это - красивая фраза или невольная, потаенная мысль?

Трудно сказать. Но, кажется, подсказка есть - Сульпиций, как и Мартин, искренне верил, что конец света близок и неминуем и, похоже, это придает непосредственность его страхам относительно Страшного Суда и наказания, позволяя трактовать их больше, чем просто праздные размышления.

 

2. Сульпиций и Библия

Если мы хотим продолжить наш процесс осмысления христианской жизни Сульпиция в Примулиаке, то мы должны обратиться к его методам использования и подхода к Библии. Чтение Писания и пребывание в молитве тесно переплетается в монашеской жизни. Мартин, например, посвящал каждое мгновение одному из этих занятий и даже когда читал, то “никогда не отвлекал свою душу от молитвы”. Разумно предположить, что монашеская традиция “чтения о Боге” рассматривала Библию как первоисточник и исходную точку для размышления: первый шаг на “райскую лестницу”, которая ведет, через размышление и молитву, к “видению Бога”. Монашеские произведения имеют тенденцию быть глубоко насыщенными Библией, особенно псалмами. Однако работы Сульпиция едва ли соответствуют этому образцу, поскольку в индексе цитирования Хальма мы находим только 5 цитат из Библии в произведениях, посвященных Мартину, и 7 - во всех остальных. Это являет собой существенный контраст с письмами друга Сульпиция, Паулина, который всегда щедро расцвечивает свои мысли словами Писания.

Начнем с того, что издатель произведений Сульпиция середины прошлого века, К. Хальм весьма недооценивает количество библейских аллюзий в трудах Сульпиция. Современные исследования показали, что их 10 только в “Житии Мартина”, а не 2, как указывает Хальм; подобное может быть установлено и для всех других работ Сульпиция. Более того, сульпициево изображение Мартина часто несет скрытые библейские намеки даже в том случае, когда мы не можем с достаточной степенью уверенности указать на определенный источник, поскольку знаем, что Сульпиций был хорошо знаком с Библией.

Тем не менее, факт остается фактом: произведения Сульпиция не столь насыщены Библией, как это мы видим у Паулина. Показательный пример этого отличия мы видим в том моменте, когда Сульпиций прямо включает целый фрагмент из одного письма Паулина в свою “Хронику”. Сульпиций воспроизводит сообщение Паулина и даже некоторые его слова; но включает их в свою собственную стилевую конструкцию и опускает цитаты из псалмов. Подобная процедура умышленного избегания слов Библии имеет место на всем протяжении “Хроники”. Это показывает, что относительная бедность библейских аллюзий в произведениях Сульпиция не выходит за рамки его преднамеренного замысла: он сознательно решил не насыщать свою работу фразами из Писания.

Необходимо также подумать, почему в трудах Сульпиция оказалось столь малозаметным влияние Библии. Здесь есть два ответа. Первый заключается в том простом факте, что Сульпиций - человек позднеримской империи и потому получил образование в светской школе, формировал свой стиль под влиянием великих классических авторов языческого Рима. Он был уже сложившимся человеком, возможно 30 лет, когда решил начать аскетическую жизнь; и было бы весьма странно, если бы он кардинально изменил свой литературный стиль в этот период своей жизни. Его случай не идет в сравнение с типичным средневековым монахом, который с детских лет упражнялся в монастыре и получал основы христианской, неклассической, латыни.

Второй ответ может быть найден в осмыслении жанра произведений Сульпиция, их целей и аудитории. Хотя все письма Сульпиция к Паулину утеряны, из ответов последнего мы можем заключить, что в них Библия играла более важную роль, чем в дошедших до нас работах. Причина этого, наверное, заключается в том, что Сульпиций писал Паулину, как человеку уже обратившемуся к аскетизму. Что же касается работ о Мартине и “Хроники”, то в них Сульпиций попытался выйти за рамки узкого круга посвященных христиан, обращаясь к таким же начитанным в римских классиках читателям, как и он сам. Язык Vetus Latina Библии их ужасно раздражал, - как, весьма вероятно, и самого Сульпиция. Сульпиций говорил их языком отчасти потому, что это было для него более привычно, а отчасти еще и с целью отучить их от языческих классиков. Таким образом, в то время, как выдающаяся роль Писания в произведениях Паулина может быть прямо взята как показатель важности Библии для этого автора, мы не можем сделать противоположного вывода из относительной бедности библейских аллюзий в сохранившихся работах Сульпиция. Учитывая данный культурный, неявно христианский, компонент его аудитории, мы не должны ожидать прямых библейских реминисценций в литературных произведениях Сульпиция, как, например, в “О граде Божьем” Августина.

Сейчас, когда мы располагаем негативным свидетельством относительно подхода Сульпиция к Библии, мы можем свободно и по-новому взглянуть на данные позитивного характера. Для начала возьмем “Хронику”. Она рассказывает об истории избранного Богом народа от сотворения мира до времени самого Сульпиция. Для более чем половины этой работы источником является Ветхий Завет. Сульпиций поясняет, что он хотел в сжатом виде изложить всю священную историю в 2-х книгах, опуская малозначащие детали. В то же время он определенно говорит о том, что сознательно исключает “все загадочные Божественные дела” из своего описания, поскольку, как он полагает, они могут быть поняты только в контексте самой Библии. Это показывает, что Сульпиций рассматривает Библию как нечто, что может быть прочтено на двух уровнях: на поверхности было прямое описание событий, простая история; за ней же скрывается “загадка”, прообразы будущего, которые могут быть поняты только мудрым. В “Хронике” он сознательно останавливается на “просто истории”, и возможно поэтому столь быстро пробегает пророческие книги, описанием содержания которых он явно пренебрегает. Так, например, по поводу Иезикииля он пишет: “Загадка будущего и воскресения была открыта им. Его книга имеет огромное значение и должна быть прочитана с вниманием” - и все. Единственную загадку. которую посчитал нужным изложить Сульпиций, был сон Навуходоносора, в котором тот увидел статую с ногами из железа и глины. Сульпиций интерпретирует этот сон как знак внутренних сумятиц и смешение варваров с Римской империей в его дни: и это означало, что конец света близок.

Возможно сульпициево чувство близящейся катастрофы позволит объяснить и его личную “загадку”. Весьма характерным является комментарий на удлинение имен Авраама и Сарры, “ибо это не Его (т.е. Бога - А.Д.) задача объяснять смысл этой неслучайной тайны”. Подобная сдержанность делает весьма затруднительным высказывание о том, как Сульпиций понимал, что значит интерпретировать Библию на нелитературном уровне; но, похоже, он основывался на типологической форме экзегезы в том виде, как она была широко распространена в церкви со II в. и сформировала часть основы катехизического наставления, даваемого всем христианам.

В этом отношении Сульпиций, возможно, находился под влиянием идей Илария из Пуатье. Подобно Сульпицию, Иларий с большим уважением относился к хронологическому описанию фактов и принимал стиль историков для своего объяснения “имевшего место и сказанного” в Евангелиях, и он также рассматривал эти внешние события как вуаль, сквозь которую должно было быть распознано их духовное значение. Это означает, что, теоретически, его подход был сходен с сульпициевым, хотя, практически, их работы были разными. Сульпиций сосредоточился на исключительно прямом хронологическом описании. К тому времени Сульпиций уже прочитал “Книгу тайн” и, может быть, оттуда он и почерпнул илариевский подход к Библии. Возможно, мы видим отражение слов Илария у Сульпиция в таком выражении, как “неслучайная тайна”, в его почтительном обращении к “ученым мужам”, которые “прозревают знамение будущей тайны страданий [Христа]” через образ Ламеха и безымянного юноши. Конечно, если эти фразы взять в контексте его дружбы с Паулином, чьи письма полны духовной интерпретации Библии, то мы обнаружим, что Сульпиций был неоригинален в своем подходе.

Однако, есть основания утверждать, что сам Сульпиций более чем тяготел к прямому историческому пониманию Библии и не рассматривал себя как одного из “разумных”, который находится во всеоружии, дабы выявить ее внутренний смысл. Это впечатление подкрепляется возможно единственным сохранившимся свидетельством самого Сульпиция: его интерпретацией библейского сюжета, который сохранился, правда, в поврежденном виде в одном из писем Паулина к нему. Паулин прокомментировал первый стих Песни Песен: “Ибо ласки твои лучше вина”, который он трактует таким образом, что молоко благодати Нового Завета лучше вина справедливости Завета Ветхого. Затем он продолжает, сообщая нам интерпретацию Сульпиция: “Но эта, как ты предпочитаешь трактовать, жидкость может быть понята и как сходная с молоком растений”. Хотя такое прочтение является весьма предположительным, так как манускрипт в этой части поврежден, все реконструкции, которые возможны, сходятся в том, что интерпретация Сульпиция скорее литературная, Паулина же - более духовная и глубокая по смыслу.

Поэтому мы можем заключить, что Сульпиций, конечно же, более внимательно, чем это обычно ему приписывается, читал Библию и неоднократно пытался проникнуть в ее загадочные глубины. Возможно, он обсуждал библейские сюжеты с Мартином, а также с Паулином. Тем не менее, его собственные устремления были скорее литературно-историческими, и поэтому он был склонен рассматривать Библию именно в таких категориях. Вместо ручной работы, которую Иероним рекомендовал своим девам, Сульпиций, подобно самому Иерониму, скорее, проводил время в литературных трудах. Мы, наверное, должны рассматривать это не как отрицание монашеского “труда и усердия”, но как его собственное понимание следования христианскому идеалу.

 

3. Личность и характер Сульпиция

Завершая краткий обзор жизни Сульпиция после его обращения к аскетизму, мы хотели бы рассмотреть ряд интерпретаций особенностей его личности, о которых немного говорили ранее.

Согласно французскому исследователю Ж. Фонтэну, Сульпиций был непостоянен, раздражителен и пессимистичен, являясь жертвой внутренних конфликтов и своей собственной несостоятельности. Это вело к обидчивости, агрессивности и к стремлению осуждать окружающих с одной стороны, и в равной степени к неудержимости в выплескивании эмоций в другие сферы деятельности. Таким образом, Сульпиций предстает перед нами, с точки зрения психологической структуры личности, как сложный человек силового типа, всегда готовый броситься из одной крайности в другую. Между тем, способ, которым эти характеристики проявлялись, частично был обусловлен его литературным образованием, и это означало, что он никогда не упускал случая продемонстрировать свои литературные таланты. Многие исследователи сходятся в понимании того, что Сульпиций и Саллюстий во многих отношениях были близки между собой; но в данном случае правомерна постановка вопроса о том, имеем ли мы достаточно оснований для того, чтобы выйти за рамки этого умозаключения.

Скудость прямых свидетельств самого Сульпиция заставляет Ж. Фонтэна во многом основываться на тех письмах, которые Паулин писал своему другу. Исходя из той манеры, с какой Паулин описывал узы, связывавшие его с Сульпицием, мы вправе ожидать подобную гамму чувств и в письмах самого Сульпиция, а потому не можем рассматривать каждое выражение его эмоций как признак психической неуравновешенности. Если Сульпиций восхищается духовными дарами своего друга и оплакивает неполноту своих собственных усилий в попытке покончить со своей прежней жизнью, то это так же делал и Паулин. Если из ответа Паулина ясно, что Сульпиций упрекается за то, что его друг лишается им своих письмоносцев, то следует добавить, что и Паулин оставлял у себя курьеров, задерживая их в Ноле. Конечно, жалоба Паулина на такого “недуховного” сына, каким является Сульпиций, связана с глубоким разочарованием в неудачной попытке его друга прислать своих мальчиков в Нолу, и это предполагает, что ответственность лежит на противоположной стороне. Что касается письма Паулина, которое начинается словами “Как ты можешь требовать от меня еще большей любви?”, то этот экстравагантный язык означает “свершившееся примирение между Сульпицием и Паулином после периода напряженных отношений, порожденных неудачей Сульпиция посетить Нолу”. Паулин, а не Сульпиций, жалуется на то, что его “жажда любви” усилилась и не удовлетворилась вниманием Сульпиция. Из текста не совсем ясно, сам Сульпиций был “недоволен отсутствием любви”, но похоже, что это был он, в чем можно убедиться, исходя из явной холодности Паулина в письмах 17 и 22.

В итоге, хотя и становится ясно, что Сульпиций нарушил свои обещания посетить Нолу, но, наверное, дело заключается отнюдь не в отсутствии желания аквитанского аскета покинуть Примулиак. Сам Сульпиций оправдывает данную ситуацию своим нездоровьем, хотя это извинение не удовлетворило Паулина. Сульпиций, кроме того, выразил уверенность в том, что Паулин, наверное, слишком беден, чтобы приглашать кого-либо и что он боится уйти от своего друга голодным. Однако, исходя из образа жизни Виктора в Ноле, весьма сомнительно, чтобы Сульпиций чувствовал себя там хуже, чем в родном Примулиаке; скорее всего это выглядеть как шуточное извинение. Но почему он все-таки не хотел покидать Примулиак? Отчасти, возможно, потому, что у него была изначальная любовь к своей земле и удовлетворение собственным скромным поместьем; отчасти, возможно, потому, что стенографисты, предоставленные ему тещей, существенно облегчали его литературные труды; отчасти же, возможно, потому, что с самого начала он проявил желание показать пример и защитить аскетический образ жизни именно в Галлии; и это желание, также возможно, было усилено вниманием к нему Мартина, равно как и необходимостью защитить репутацию турского епископа у себя на родине.

В итоге, наверное, мы должны признать, что мнение о Сульпиции как о человеке “заурядном” весьма неубедительно и основывается, скорее, на слишком предвзятом подходе, чем на правдоподобных свидетельствах. Важно отметить, что некоторые исследователи рассматривают этот вопрос совершенно иначе. После внимательного изучения изложения Сульпицием дела Присциллиана в его “Хронике”, С. Прет указывает на “чувство умеренности и сдержанности” в описании правды и неправды обеих сторон. С другой стороны, на основе одного фрагмента из “Диалогов” Э.-К. Бабю указывает на контраст между ядовитым Иеронимом и сдержанным Сульпицием. Что же касается “пессимизма” Сульпиция, то это вовсе не должно означать постоянных мрачных размышлений и искаженного восприятия окружающей действительности, но скорее временные порывы и, надо добавить, весьма объяснимые, если мы будем помнить о том, что Римская империя в то время разваливалась у него на глазах, а галльская церковь пребывала в состоянии весьма далеком от благополучия.

Таким образом, хотя и можно согласиться с тем, что Сульпиций, как человек вызывает “большой интерес, но и сильную антипатию”, вряд ли можно назвать его слишком неуравновешенным.

 

Общий обзор полученных Сульпицием знаний

Задолго до своего обращения к аскетизму, более глубоко приобщившему его в христианской культуре, Сульпиций вполне уверенно чувствовал себя в рамках классической античной традиции. С социальной точки зрения его обращение к аскетизму означало смену статуса. Но с культурной точки зрения произошло не столь радикальное событие. Скорее его прочтение христианских авторов было как бы пересажено на почву прежней классической культуры и последняя, пустив глубокие корни, дала христианский плод.

Если мы желаем более глубоко понять произведения Сульпиция, то литературное и культурное становление автора имеет весьма важное значение, ибо оно сформировало его подходы и образы, выраженные посредством писанного слова. Особый вопрос состоит в том, насколько глубоко античные и христианские традиции определили литературные формы, но, в любом случае, будет нелишним узнать чуть подробнее о системе образования и интеллектуальном развитии того времени.

К несчастью, прямых свидетельств у нас немного. Мы можем только в общих чертах сказать о том, что, поскольку Сульпиций жил в ту эпоху, когда общественная образовательная система в Римской империи уже близилась к своему закату, его обучение следовало проверенной временем классической модели. Первая ступень состояла в научении читать, писать и считать. Второй этап образования в грамматической школе во многом заключался в чтении, заучивании наизусть и изучении традиционных классических авторов. Среди латинских писателей главное место занимал Вергилий, но присутствовали также Теренций, Саллюстий, Цицерон, Гораций, Плавт и др. Учитель сначала громко зачитывал какой-либо отрывок, затем давал пространный комментарий. Он включал в себя подробный грамматический и стилистический анализ текста, а также более общий обзор, который охватывал, в основном, мифологию, историю и географию. Однако за исключением грамматики остальные предметы специально не рассматривались или же затрагивались только как основа для оценки какого-либо литературного произведения.

Последняя стадия обучения была посвящена риторике. Она начиналась на высших этапах грамматических школ и продолжалась под руководством специальных учителей. Обучающиеся практиковались в произнесении речей по воображаемым поводам, т.н. декламациях. Они включали в себя увещевание, т.е. советы историческим или мифологическим персонажам в определенной ситуации (например, должен ли был Катон Младший покончить жизнь самоубийством после поражения в битве при Утике?) и контроверсию, т.е. воображаемые юридические случаи, в которых надо было выступить “за” или “против”. Риторика имела тенденцию заслонять собой или даже полностью исключать другие предметы изучения. Например, история была сведена к галерее хороших или плохих примеров, которыми можно было блеснуть в речах, а такая дисциплина как философия зачастую совсем игнорировалась: Августин, в частности, принялся за цицероновского “Гортензия” вовсе не из-за его философского контекста, а из-за стилистического совершенства.

Знал ли Сульпиций греческий язык? То, что он был обучен ему, - вне всякого сомнения. В IV в. еще сохранялась традиция изучения греческих и латинских авторов парами. Мальчиков заставляли учить Гомера и Менандра, а ранее подобным же образом Вергилия и Теренция. Однако вопрос остается прежним: знал ли Сульпиций греческий язык настолько, чтобы читать какие-либо серьезные произведения? Это представляется вполне возможным, учитывая с какой легкостью владели греческим языком в юго-восточной Галлии в конце IV в., свидетельством чему могут служить произведения Паката или Рутилия Намациана. Однако имевшие место случаи с Паулином Ноланским в Бордо, Августином в Африке, а также - если сообщения Руфина заслуживает доверия, - с этим последним и Иеронимом в Риме, внушают мысль о том, что школьный греческий был недостаточен для того, чтобы позволить латиноязычному человеку сразу подступиться к греческим авторам. Тем не менее мы не должны рассматривать школьный греческий язык как занятие бесполезное. Все же чуть позже Августин, например, добился на его основе возможности использовать греческие тексты, и даже случай, происшедший с Паулином, не является таким уж безнадежным, как кажется на первый взгляд: пусть он и называет греческий “незнакомым языком”, но ведь перед этим он же перевел с греческого одно из произведений Климента.

Но что более конкретно можно сказать о познаниях Сульпиция в греческом языке?

Данные “Хроники” намекают на то, что он был в состоянии воспользоваться им, так как в его описаниях арианских споров он предпринимает попытку объяснения различий между понятиями o m o o u s i o V , o m o i o u s i o V и a n o m o i o u s i a . Ранее он смог освоить “Хронографию” Юлия Африканаи, - снхронизацию церковной и светской истории, написанной на греческом. Кроме того, существует мнение о том, что Сульпиций почерпнул информацию о персидских делах от таких греческих авторов как Плутарх и Страбон, но это выглядит сомнительным.

Скорее всего уровень образования, полученный Сульпицием, был все же выше, чем тремя веками раньше. Базируясь, в основном, на греко-римских классиках, оно, фактически, не подверглось влиянию развивавшегося христианства. Обучение христианской вере и морали было делом семьи и церкви, оно никоим образом не замещало классического образования. Таким образом, формальное образование Сульпиция было всецело классическим по содержанию, что и объясняет устойчивость греко-римского влияния на него после обращения к аскетической жизни. Усвоение же христианства происходило иначе, через овладение катехизическим курсом до крещения, дополненным самостоятельным чтением, проповедями и общением с христианами, прежде всего, с Мартином.

К счастью, в некотором отношении мы можем выйти за пределы этих абстрактных рассуждений, используя косвенные свидетельства, предоставляемые самим Сульпицием. Стиль прозы аквитанского писателя был внимательно проанализирован П. Хильтеном, который сумел показать его эклектичность. В “Хронике”, работе прежде всего исторической, Сульпиций воспринимает стилистику ранних римских историков, таких, например, как Саллюстий и Ливий, которые писали неритмической прозой. Однако в своих работах, посвященных Мартину, клаузулы в конце предложений свидетельствуют об умении Сульпиция писать метрической и ритмической прозой, которая в то время была в моде.

Но не менее интересным для нашего исследования является то, что произведения Сульпиция дают нам возможность узнать о тех книгах, которые он читал, что приводит к более лучшему пониманию литературного контекста. Предмет дальнейшего нашего обзора распадается, соответственно, на две части: классические авторы и христианские.

 

1. Классические авторы, известные Сульпицию [101]

Из всех классических авторов, известных Сульпицию, особое место занимает Саллюстий. Дело заключается не только в том, что Сульпиций хорошо знал “О заговоре Катилины” и “Югуртинскую войну”, и не только в том, что стиль этих произведений настолько сильно повлиял на его “Хронику”, что Сульпиций был окрещен “христианским Саллюстием”. Более значительным представляется тот факт, что восприятие Сульпицием событий прошлого и настоящего зачастую происходило под влиянием чтения произведений именно этого историка. Сульпиций воспринял идею Саллюстия о том, что мир клонится к моральному упадку, олицетворением которого выступает жажда богатства и власти. Из них, в свою очередь, берут начало раздоры. Именно сквозь призму этого убеждения Сульпиций рассматривает распри в галльской церкви эпохи Константина, жадность епископов, их стремление к власти и враждебность к чистому и светлому христианству Мартина. Почти половина пороков, которые он приписывает современной ему церкви в конце своей “Хроники”, являются пороками, описанными в свое время Саллюстием: “зависть, партийность, похоть, алчность и праздность”. Однако влияние Саллюстия прослеживается не только в “Хронике”, но и, как мы увидим, в начале “Жития Мартина”, которое, как нам представляется, являет собой своего рода сознательный диалог с Саллюстием.

Помимо Саллюстия, Сульпиций был хорошо знаком с “Анналами” и “Историей” Тацита, с “Историей” Тита Ливия, возможно, с “Римской историей” Веллея Патеркула и “Бревиарием” своего современника Евтропия. Кроме того, он показывает необычайную для латинского писателя осведомленность в персидских делах. Его источником по этой теме почти наверняка является “История” Помпея Трога, автора эпохи Августа, который описал на латинском языке греческую, и частично персидскую, историю. Весьма похоже, что Трог был родом из Нарбонской Галлии, располагающейся недалеко от Примулиака. К сожалению, кроме прологов, кратко суммирующих содержание каждой книги, сама работа Трога почти полностью утрачена, хотя эпитома, сделанная Юстином, сохранилась. Однако мы имеем свидетельство того, что Сульпиций использовал непосредственно самого Трога, а не эпитому.

Рассмотрев произведения исторического жанра, теперь мы можем обратиться к биографии. В этой области Сульпиций, похоже, знал Светония, поскольку светониевская структура биографии явно повлияла на формальную структуру “Жития Мартина”.

Помимо исторических и биографических произведений Сульпиций также демонстрирует основательное знакомство с классиками латинской художественной литературы. Из эпических поэм он цитирует “Энеиду” Вергилия и “Фиваиду” Стация, сатира представлена Ювеналом. В дополнение можно отметить явные словесные реминисценции из “Метаморфоз” Овидия, “Писем” Горация и “Золотого осла” Апулея, совместно с близкой параллелью, которая говорит о том, что он знал “Басни” Федра. Если говорить о драматургии, то у Сульпиция мы встречаем цитаты из “Девушки с Андроса” Теренция и “Пьесы о кубышке” Плавта. Что касается Цицерона, то Сульпиций почти наверняка знал такие его произведения, как “Против Катилины” и “Катон Старший о старости”. Кроме того, есть явные намеки на знакомство Сульпиция с другими его работами: “В защиту Сесция”, “Об ораторе”, “О законах”, “Тускуланские беседы” и, вполне возможно, “Учение академиков”. Помимо уже указанных произведений мы должны также отметить “Замечательные дела и слова в 9 книгах” Валерия Максима. Наблюдается интересное сходство между рассказами последнего о Сервии Туллии, который однажды уснул и “вокруг его головы вспыхнуло пламя” и сульпициевым “мы увидели над его (т.е. Мартина - А.Д.) головой огненный шар”, а также описанием Максимом демона, неоднократно являвшегося императору Марку Антонию, чтобы будить его по ночам в Акции, и рассказом Сульпиция о том, как ангел неоднократно будил Авициана. Конечно, в обоих случаях речь идет о разных персонажах разных писателей, но наличие параллелей весьма примечательно, как и сходные способы, которыми связываются между собой эпизоды у этих же авторов, хотя у нас и нет основания, чтобы говорить о прямом заимствовании.

В любом случае знакомство Сульпиция с классической римской литературой было весьма основательно. Интересно отметить, что Сульпиций продолжал широко использовать эту традицию и после своего обращения к аскетизму, как, впрочем, и Паулин Ноланский, постоянно цитировавший Вергилия и Плавта.

 

2. Христианские авторы, известные Сульпицию

Что касается христианской литературы, то, конечно же, фундамент здесь составляют различные книги Ветхого и Нового Заветов. Однако круг религиозного чтения Сульпиция был гораздо большим.

Начнем с того, что его близость к каноническим книгам Библии не устраняла из круга чтения, по крайней мере, одного апокрифического произведения: Сульпиций использует для свой “Хроники” один сюжет из “Мученичества святых апостолов Петра и Павла”, рассказывая о том, как Симон Маг был поднят в воздух над Римом приспешниками демона и затем разбился, когда последний был изгнан молитвами апостолов. Также возможно, что он извлек из апокрифического “Вознесения Исайи” один фрагмент для своего второго письма, где говорится о смерти пророка, распиленного пилами. Но столь же возможно, что Сульпиций извлек эту деталь через какого-то посредника, однако в любом случае это говорит о популярности истории о мученичестве Исайи в конце IV в.

Бабю утверждает, что Сульпиций находился под большим влиянием подобного рода апокрифов. Действительно этому можно найти некоторые подтверждения в произведениях Сульпиция, посвященных Мартину, особенно там, где рассказывается о массовых обращениях. Однако подобного рода сюжеты были достаточно распространены и ничто не указывает на то, что Сульпиций читал какие-либо другие апокрифические работы помимо “Мученичества святых апостолов Петра и Павла”. С другой стороны, он мог позаимствовать эти эпизоды из устного рассказа посторонних лиц.

Весьма разнообразную группу источников для Сульпиция составляли те христианские хронографические и исторические произведения, из которых Сульпиций брал материал для своей “Хроники”, а именно: “Хронография” Юлия Африкана, “Хроника” Ипполита (уже тогда имелся латинский перевод этого произведения) и перевод Иеронима с его же продолжением “Церковной истории” Евсевия.

Что же касается теологических работ, то в конце IV в. на Западе доминировали работы африканских авторов, особенно Тертуллиана и Киприана. Прямое их влияние на произведения Сульпиция обнаружить трудно, но указать ряд вероятных перекличек с работами Тертуллиана “О воскрешении плоти” и “Об идолопоклонстве”, а также с двумя письмами Киприана все же можно. Сульпиций также знал диалог “Октавий” Минуция Феликса.

Не может быть сомнения и в том, что Сульпиций был знаком с литературой о мучениках, так как он совершенно определенно заявляет, что читал о страданиях многих мучеников, претерпевших во времена Диоклетиана. Он не приводит деталей, но его рассказ о столкновении Мартина и Юлиана в Вормсе явно представляет собой парафраз конфронтации будущего святого и римского императора или чиновника, как это обычно описывалось в разного рода “деяниях” мучеников, чаще всего африканских солдат-мучеников. Особенно напрашивается параллель со “страданиями Типассия”, но хронологическое сопоставление произведений делает маловероятным тот факт, что Сульпиций мог ознакомиться с этим произведением к 396 г. В лучшем случае это может говорить о том, что “Страдания Типасия” следует включить в общий обзор литературы, прочитанной Сульпицием, но и не более.

Интерес Сульпиция к литературе, посвященной мученикам, его особое почитание Киприана и линия Киприан-Иларий-Сульпиций, - все это привело к возникновению у Фонтэна идеи о том, что Сульпиций знал “Житие Киприана” Понтия. Эту гипотезу, как нам кажется, можно усилить, поскольку внимательное изучение текста открывает два почти дословных сходства, которые, если взять их с другими параллелями, могут с высокой степенью вероятности подтвердить то, что Сульпиций знал это произведение. С понтиевым “не должно скрывать жизнь такого мужа”, мы можем сопоставить сульпициево “нечестивым полагаю я скрывать добродетели такого мужа”, фраза “долго можно перечислять подобные примеры” дословно повторяется в обеих работах. Вдобавок оба автора упоминают смирение, с которым их герои встречают недоброжелательство по отношению к себе; у обоих мы находим идею о том, что славы мученика может достигнуть даже тот, кто не претерпел физических мук; у обоих эта идея сопровождается жалобой ученика, который плачет, радуясь триумфальной смерти своего героя, и сокрушается по поводу своей собственной прожитой жизни. В свете всех этих совпадений у нас есть основание полагать, что Сульпиций знал “Житие Киприана” Понтия, тем более, что к тому времени известность этого произведения уже не ограничивалась только Африкой и таким всеядным читателем, каким был Иероним. Оно также использовалось Пруденцием в Испании, а это почти рядом с Аквитанией, где жил Сульпиций.

Хотя знакомство Сульпиция с “Житием Киприана” было осознано далеко не сегодня, его осведомленность относительно “Жития Антония” Афанасия была признана почти всеми в 1912, когда появилась книга Бабю. Он вполне справедливо указал на то, что произведение Афанасия было первым в жанре агиографии и что “Житие Мартина” Сульпиция стоит в этом же ряду. Однако Бабю слишком переоценивает влияние “Жития Антония” на Сульпиция. Это особенно заметно, когда он утверждает, что Сульпиций заимствует целые эпизоды из жизни Антония и приписывает их Мартину. Действительно, некоторые параллели с “Житием Антония” просматриваются в первых главах “Жития Мартина” и произведение Афанасия, действительно, оказывает некоторое влияние на сульпициеву трактовку дьявола. Но его реальное значение, вместе с житиями святых Иеронима, заключается, прежде всего, в стимулировании общей идеи описания жизни Мартина; а не в обеспечении Сульпиция исходным материалом или моделью, которая могла быть принята целиком. Мы вернемся к этому позже, здесь же надо только отметить, что Сульпиций знал это произведение в латинском переводе Евагрия.

Следует также отметить серьезное влияние, оказанное на Сульпиция Иларием из Пуатье. Оно просматривается, прежде всего, в открытых обличениях продажного руководства церкви в его произведении “Против Констанция”. Епископы безудержно льстили императору-еретику (“враги, исполненные лести ..., Констанций - Антихрист”). Большое влияние данной работы Илария на произведения Сульпиция очевидно, и это видно хотя бы из его сообщения о том, что Мартин оказался единственным из всех епископов, который отстаивал апостольское достоинство, отказываясь раболепствовать перед Максимом. Есть также два фрагмента, где Сульпиций сознательно вторит Иларию: в своем втором письме, когда он рассказывает о суде над мучениками, которому подвергся бы Мартин, если бы он жил во времена гонений, и в “Диалогах”, где описываются результаты молитв Мартина против демонов. Кроме того, Сульпиций использовал в своей “Хронике” произведение Илария “Против Валента и Урзакия” и, возможно, также “О соборах”: последнее сочинение было направлено галльским епископам в то время, когда Иларий еще пребывал в изгнании. Что касается экзегетических работ Илария, то, как мы уже видели, Сульпиций знал “Книгу загадок” и весьма похоже, что он также был знаком с его “Комментарием на Евангелие от Матфея”.

Другой латиноязычный церковный автор IV в., которого, как мы полагаем, мог читать Сульпиций, - это Амвросий Медиоланский. Как и Иларий, Амвросий был активным сторонником монашества и занимал резкую антиарианскую позицию. Он тоже не заискивал перед императорами и поддержал мнение Мартина о неуместности суда над Присциллианом. Даже если Амвросий и не встретился с Мартином в Туре во время этого судебного процесса, дружеское общение между двумя епископами можно усмотреть в том факте, что Мартин получил мощи медиоланских мучеников Гервасия и Протасия, чьи останки были чудесным образом открыты Амвросием незадолго до этого. Однако прямого свидетельства того, что Сульпиций читал какие-либо произведения Амвросия у нас нет, хотя есть два момента, которые могут подразумевать это. Один указывает на то, что Сульпиций мог знать произведение Амвросия “О вдовах” и возможно, что видение святой Агнессы, Феклы и Марии связано с присутствием всех в трех в сочинении Амвросия “О девах”. Вдобавок, есть некое определенное сходство между вторым письмом Сульпиция и амвросиевым “На смерть своего брата Сатира”; но, впрочем, это может быть объяснено и просто тем, что оба произведения принадлежат к жанру утешительной литературы. Таким образом, если попытаться более определенно ответить на вопрос о том знал ли Сульпиций работы Амвросия, то можно сказать так:: похоже, но не доказано.

Однако был и еще один современник Сульпиция, который несомненно повлиял на его сочинения: речь идет об Иерониме. Весьма интересно наблюдать многочисленные сходства между Мартином, в описании Сульпиция, и Иеронимом. Оба, например, негативно относились к браку, в то время, как Амвросий открыто рассматривал его как благо. Оба учили, что епископы должны придерживаться строгого аскетизма; оба использовали одну и ту же метафору, согласно которой женщина не должна сопровождать солдата на поле боя; оба были против приглашения клириками светской знати, хотя в этом они вновь отличаются от поведения Амвросия. Оба, Сульпиций и Иероним, хвалили героев своих произведений за то, что они отвергали мирскую славу, оба соглашались, что подарки должны немедленно распределяться среди бедных и что монахи не должны иметь своей собственности, оба осуждали тех монахов и клириков, которые не придерживались таких суровых правил.

Хотя некоторые из этих сходств следует отнести к обычным библейским и аскетическим заповедям, все же совпадение в отношении к браку, к уклонению от добродетели или отказ от встреч с мирской знатью - все это является весьма примечательным. Далее, Сульпиций явно выражал свое восхищение Иеронимом, чьи порицания он рассматривал как весьма актуальные для церковной жизни в Галлии. В этом контексте он дословно цитирует место из знаменитого письма Иеронима “О девстве”, адресованного Евстохии. Из этого можно сделать вывод о том, что Сульпиций, по меньшей мере, знал данное письмо и, похоже, другие тоже. Письмо Иеронима 117, адресованное матери и дочери в Галлию, вероятно, было известно Вигиланцию и Иероним надеялся, что подобного рода письма будут иметь хождение среди его почитателей, а потому и писал в расчете на будущую публику.

Кроме того, дословные совпадения показывают, что Сульпиций совершенно определенно знал иеронимово “Житие Павла”. Он, возможно, знал также и “Житие Илариона” того же автора, где излагается популярное объяснение причины засухи, которое заключается в том, что “смерть Антония оплакивали даже стихии”, и это весьма напоминает сульпициево описание изменения погоды в связи со смертью Мартина: “его же смерть [даже природа - А. Д.] оплакивала”. Мы также можем увидеть некую аллюзию на это произведение Иеронима в конце “Жития Мартина”, где Сульпиций рассказывает о бесконечных постах, бдениях и молитвах Мартина: “И, признаюсь честно, если, как утверждают, сам Гомер являлся ему из преисподней, то это вполне могло иметь место”. Данное сообщение с оговоркой “как утверждают” выглядит как преднамеренная аллюзия на Иеронима, который говорил по поводу своей попытки описать жизнь Илариона следующее: “Даже если бы был жив Гомер, то он либо позавидовал бы такой теме, либо подчинился бы ей”. Далее надо отметить, что в обеих работах мы находим одну и ту же идею о “национальных святых”, а также точки соприкосновения в рассказах о Мартине и Иларионе при их встрече с разбойниками.

Таким образом, можно считать, что Сульпиций вполне определенно знал “Житие Илариона” и “Житие Павла” Иеронима, письмо о девстве к Евстохии, а также, как мы видели ранее, иеронимов перевод и продолжение “Хроники” Евсевия. Вдобавок, Сульпиций мог ознакомиться и с другими работами Иеронима, такими как “Житие Малха” и иными письмами. Наверное, можно утверждать то, что Иероним существенно повлиял на стилистику произведений Сульпиция. В этом убеждает количество имеющихся параллелей между произведениями двух авторов вкупе с явно высказываемым уважением Сульпиция к Иерониму. Дальнейший указатель в этом направлении - вероятность того, что жития святых Иеронима и его письма сообщили Сульпицию два монашеских техническими термина, которые он не мог позаимствовать из латинских переводов “Жития Антония”: anachoreta (отшельник) и cellula (келья). Мы должны добавить, что связь между Иеронимом и Сульпицием была не только односторонней. Самое позднее к 412 г. Иероним узнал о “Диалогах” Сульпиция и похоже, что он также знал и “Житие Мартина”, хотя прямо об этом нигде не упоминает.

Через своего друга Паулина Сульпиций также косвенным образом вошел в соприкосновение с группой людей, собравшихся вокруг прежде любимого Иеронимом, а ныне “ненавистного” Руфина. После получения “Жития Мартина” Паулин прочитал его покровительнице Руфина, Мелании, и в 403/4 г. помог Сульпицию в получении необходимой исторической справки у Руфина. Такого рода контакты могли повлиять на заметное сходство между произведениями Сульпиция о Мартине и переводом Руфина “Истории монахов”. Это позволяет сделать вывод о том, что Руфин мог использовать “Хронику” Сульпиция для продолжения “Церковной истории” Евсевия. Что касается Сульпиция, то почти наверняка он читал “О фальсификации книг Оригена” Руфина до написания своих “Диалогов”.

В итоге мы можем сделать вывод о том, что Сульпиций был хорошо начитан в классической языческой литературе, особенно в исторической, где он находился под глубоким влиянием Саллюстия. Сходным образом, в случае с христианскими авторами, он, похоже, увлекался скорее не теологическими работами, но историей, а также аскетической и мученической литературой, особенно аскетическими произведениями Иеронима и полемическими - Илария. История, биография и полемика, языческая классика и христианские авторы - вот то, что читал Сульпиций. И теперь самое время посмотреть как этот разнообразный культурный фундамент сочетается с историческим фоном, который сыграл немалую роль в генезисе произведений о Мартине.

 

1. “Житие Мартина” и Письма

Первое произведение Сульпиция - это “Житие Мартина”, для которого он начал собирать материал после первого посещения святого в 393/4 г. В течение последующих 3 лет он близко сошелся с Мартином, ибо к нему было послано 2 монаха из Тура с тем, чтобы сообщить о смерти епископа в ноябре 397 г. К тому времени “Житие Мартина” было уже закончено. Известие о смерти Мартина Сульпиций сначала получил благодаря видению, которое имело место до прихода монахов. В этом видении Мартин, улыбаясь, “протянул мне своей правой рукой маленькую книжицу, которую я написал о его жизни”. Вне всякого сомнения, “Житие” к этому времени было уже закончено и начало свой путь к читателю: оно уже достигло Паулина в Италии, а также других людей, менее к нему расположенных. Среди таких “многих” были и те, которые весьма скептически восприняли данное произведение и спрашивали: как же могло случиться так, что человек, которого Сульпиций называл имеющим власть над смертью и огнем, в действительности, сам пострадал при пожаре. К тому времени Мартин был еще жив и, как выясняется, вполне здоров, хотя бы для того, чтобы посетить Трир.

Уточненную дату обнародования “Жития” можно, со всей определенностью, отнести к 396 г. Как мы уже видели, Сульпиций состоял в регулярной переписке с Паулином, но последний не упоминает об этой работе в своем письме 5 к Сульпицию, написанном летом 396 г., а сообщает о ней только лишь в письме 11, которое он написал осенью 397 г. Из этого можно сделать вывод о том, что Сульпиций послал Паулину копию “Жития” с курьерами, которые, согласно обычной практики, отправились в Нолу осенью 396 г. Следовательно, мы можем предположить, что книга была завершена примерно между этим временем и осенью 395 г., когда предыдущий посланец направился в Нолу.

У нас также есть еще один блок дополнительной информации, помогающий датировать “Житие”. Сульпиций говорит о том, что Мартин умер после Кляра, а с последним это случилось тогда, когда книга была уже написана. Поэтому она не могла быть завершена задолго до смерти Мартина и потому самая вероятная дата ее завершения - лето 396 г.

Цель жизнеописания епископа, которого столь высоко чтил Сульпиций, частично связана с вопросом об аудитории, для которой все это писалось. “Житие” посвящено Дезидерию, аквитанцу, который принадлежал к тем же аскетическим кругам, что и Сульпиций с Паулином. Рядом с этим посвящением мы можем поместить примыкающие к нему слова, где он выражает надежду на то, что эта маленькая книжица доставит удовольствие “всем святым”. Это показывает, что Сульпиций видит свою непосредственную аудиторию в лице узкого круга новообращенных галльских аскетов и сочувствующих им.

Однако, как мы уже видели, подобного рода аскеты часто воспринимались довольно враждебно даже самими христианами. Судя по всему, большинство галло-римского епископата негативно относилось к аскетизму Мартина и его последователей. Сульпиций показывает себя весьма осведомленным в этом вопросе и потому он вынужден был затронуть эту тему в своем безусловно хвалебном сочинении о Мартине. Возможно, при этом ставилась цель защитить Мартина от поношения его противников, но была и другая - показать во всей ее значимости аскетическую жизнь Мартина после того, как он стал епископом. Отсюда следует, что “Житие” может рассматриваться как форма пропаганды аскетизма. Кроме того, по своему существу оно означает косвенное обвинение в адрес других епископов, поскольку в нем особо подчеркивались те добродетели, которые у них очевидным образом отсутствовали. Сульпиций, конечно же, писал “Житие Мартина” для галло-римского епископата, но, в некотором смысле, и против него.

Третья категория аудитории подразумевается в тщательно продуманном предисловии к “Житию Мартина” и письме. Создается впечатление, что они представляют скрытый диалог с культурными традициями античности. В первых словах своего предисловия Сульпиций явно подражает произведению Саллюстия “О заговоре Катилины”. В нем Саллюстий подчеркивает мимолетность человеческой жизни, значение судьбы, которая может быть отчасти побеждена путем обретение славы, основанной на добродетели дел или речей. Таким образом, Саллюстий видел высшую цель человеческой жизни в обретении вечной славы и сам, не питая никаких иллюзий относительно политической жизни, хотел достигнуть этого путем написания истории. Сульпиций, похоже, тоже придерживался такого мнения, так же, как и Августин 20 лет спустя. Ставя перед своим предисловием задачу напомнить читателю саллюстиево credo, Сульпиций затем развенчивает его: “Разве поможет им слава их произведений с окончанием этого века?” - спрашивает он. Эти язычники “стремясь оценивать человеческую жизнь только сиюминутными деяниями и по слухам, обрекают свою душу на смерть”. Эта бренная слава контрастирует с вечной жизнью, которая открыта для всех, кто живет в этом мире религиозно, но не для тех, кто обретает славу языческим способом - через писание, сражения или философию. Таким образом, получается как бы двойной контраст между тем, что уйдет вместе с этим миром и тем, что вечно, с одной стороны, и между смертью человеческой души, где только память может ее сохранить и смертью самого человека, с другой.

Однако Сульпиций не отвергает римскую языческую историографию. Разочарованность Саллюстия в общественной жизни и последующий отход от нее некоторым образом сравним с подобными же действиями Паулина Ноланского и самого Сульпиция. Далее, Сульпиций, как и Саллюстий, предполагал обрести славу в жизни вовсе не этим путем, а своими произведениями. Как и другие древние историки, он преследовал цель увековечить жизнь одного человека в качестве образца для подражания будущим поколениям. Таким образом, вступительная глава в “Житии Мартина” может быть интерпретирована как диалог с великими историками языческого Рима, прежде всего, с Саллюстием. Сульпиций не столько отвергает их взгляды, сколько корректирует их: он замещает их цель описания языческих героев, борющихся за земную славу, своей собственной целью описания христианского героя, сражающегося за вечную жизнь. Мартин дает пример подлинной мудрости, небесного служения и божественной добродетели. Вот почему именно в тот момент, когда кажется, что Сульпиций отвергает великие культурные традиции греко-римского мира, на самом деле он возрождает их, но уже в собственной интерпретации.

Какова цель этого прекрасно исполненного вступления и этого диалога с традиционной римской культурой? Наверное, желание того, чтобы “и образованный удостоверился”, как написал Сульпиций 8 лет спустя в своей “Хронике”. Мы не должны быть введены в заблуждение конечной победой христианства настолько, чтобы забыть, что в 394 г., когда Сульпиций планировал свое “Житие Мартина”, язычник Никомах Флавий получил должность консула и активно взялся за возрождение язычества в Риме. Современные исследователи обращают внимание на то, как римская аристократия после правления Юлиана “идентифицировала себя с классическим прошлым, в котором христиане не участвовали”. Результатом этого была трансформация “конфронтации религий в конфронтацию культур”. Отсюда становится понятным значение обращения Сульпиция к литературе великих римских писателей и постановки этой традиции на службу христианству. И хотя некоторые христиане радовались быстрому свержению бывшего ритора Евгения и язычника Никомаха Флавиана с их языческими замашками, Сульпиций намеревался добиться признания “образованных”.

Таким образом, общая историческая обстановка, в которой находилось “Житие Мартина”, была сложной. Потому “Житие” являлось не просто описанием жизни монаха, предназначенным только для узкого круга аскетов, оно предполагало более широкую аудиторию, т.е. людей церкви и тех его соотечественников, чья лояльность христианству нарушалась их любовью к классической культуре, в которой они были воспитаны.

Эти обстоятельства, сами по себе, являются достаточными для того, чтобы объяснить генезис “Жития Мартина”, но, нам кажется, в этой работе можно найти проявление и более личных мотивов. Кроме того, надо помнить, что время написания “Жития” охватывает критический период в жизни Сульпиция, связанный с его обращением к аскетизму, и непосредственными последствиями этого события: от 393/4 г., когда он впервые посетил Мартина и его будущее было еще неопределенным, до 396 г., когда Сульпиций уже сделал выбор и переделал свою жизнь по образу Мартина. Как и Саллюстий, Сульпиций оставил свою карьеру и занялся писательством, но последний - в отличие от Саллюстия - был более тесно связан с предметом своего описания. Как и Тит Ливий, Сульпиций искал награды за свою работу, но награда эта была христианской по своему смыслу. Мы можем сравнить его надежды с надеждами его современника Пиония, который заключил свое переписывание “Мученичества св. Поликарпа” следующими словами: “Итак я, Пионий, переписал это с копии Исократа. После этого я приложил немало усилий для согласования ее с откровением св. Поликарпа, собирая те страницы, которые от времени пришли в ветхость, надеясь, что Господь наш, Иисус Христос, причислит и меня к тем, кто избран для Царствия Небесного”.

Как и Пионий, Сульпиций надеялся, что его литературные усилия принесут ему небесное вознаграждение. И Паулин рассматривал “Житие” как, в некоторой степени, “дар” Сульпиция, подобно тому, как Мартин отдал половину своего плаща нищему. В ответ, как он надеялся, Христос-Агнец покроет Сульпиция своей шерстью в день Страшного Суда.

Мы также должны отметить активную роль, отводимую Поликарпу Пионием, ибо это же может быть перенесено и на отношение Сульпиция к Мартину. В некотором смысле “Житие Мартина” посвящено и Богу, и Мартину, причем последний выступает в роли заступника перед первым. С другой стороны, собственная жизнь Мартина является свидетельством продолжающегося пребывания Бога в Галлии IV в., так как Христос присутствует - и действует - через своих святых. Вследствие этого Сульпиций мог выразить надежду, что всякий уверовавший, скорее, чем просто прочитавший, будет вознагражден Богом. С другой стороны, “Житие Мартина” может быть рассмотрено как приношение ученика и клиента своему учителю и патрону. За время своей жизни Мартин показал себя как могущественный заступник в небесном суде: весьма примечательно то, что его молитвами был возвращен к жизни еще не окрещенный ученик. Эта роль заступника перед Богом для своих последователей получила еще большее подтверждение после смерти Мартина. В своем письме к Аврелию, Сульпиций описывает видe ние: он видит улыбающегося Мартина, который протягивает ему его же “Житие Мартина”. Затем он, попросив и получив обычное благословение Мартина, хотел последовать за ним и Кляром, но Мартин вместе с последним вознесся на небеса. Бесплодные усилия пробуждают Сульпиция и это происходит в тот момент, когда один из его мальчиков пришел сообщить о смерти Мартина. При этом известии Сульпиций падает в обморок, но затем пытается утешить себя и Аврелия мыслью о том, что Мартин будет всегда присутствовать в тот момент, когда люди будут говорить о нем или молиться и он защитит их своим благословением, как это сделало видение, поскольку вознесение Кляра вслед за своим учителем доказывает, что небеса открыты для последователей Мартина. Сам же Сульпиций весьма сомневался в своей возможности последовать за святым человеком, но уповал на его заступничество.

Таким образом, можно предположить, что один из основных мотивов писательства - получение вечной награды - был более глубок и личен для Сульпиция по сравнению с языческими историками, и эти чувства, когда-то возникшие, впоследствии становились все более интенсивными. Жизнь Сульпиция и его будущее были тесным образом связаны с личностью Мартина, который “любил меня (т.е. Сульпиция - А.Д.) ... больше других”. Он отказался от своей светской карьеры, как и советовал Мартин, вследствие чего приобрел враждебность и непонимание своих современников. И все же Сульпиций понимал разницу между своим образом жизни и образом жизни Мартина и потому связывал все свои надежды с литературными трудами и заступнической силой Мартина.

Существует еще одна версия, согласно которой “Житие Мартина” может бы связано с внутренним миром Сульпиция более тесно, чем это может показаться на первый взгляд. Обращение к аскетизму и Паулина, и Сульпиция породили враждебную реакцию, но в то время как первый радикально порвал со своим старым образом жизни, перебравшись в Нолу, Сульпиций остался в своей родной Аквитании и отвечал отказом на все приглашения Паулина приехать к нему. Вместо этого Сульпиций занялся попыткой объяснения причины столь враждебного их отношения к миру. Паулин понимал эту цель и не надеялся отговорить его, цитируя фрагмент из псалмов, который рассказывал об избранном Богом народе, отделившим себя от язычников, окружавших его: “Мой брат, ... не будем обращать внимание на насмешки и ненависть неверных. ... Яд аспида под устами их... . Сердце их - пагуба, гортань их - открытый гроб. Побережемся их закваски, чтобы она не повредила всего. Как об этом написано: “... с милостивыми ты поступаешь милостиво, с мужем искренним - искренно, с чистым - чисто, а с лукавым - по лукавству его” . Только тем, кто пришел к смирению и признал свое невежество будет оказана помощь. Те же, кто счастлив своей земной жизнью, своими удовольствиями, карьерой и благосостоянием, останутся при своем.

Это письмо было написано в начале 395 г., когда Сульпиций уже работал над “Житием Мартина”. Хотя оно непосредственно не приводит нас к выводу о том, что это была апология собственной жизни, мы должны помнить, что перед нами первая работа, сделанная человеком недавно обратившимся к христианскому аскетизму, идеалом которого был Мартин. Она написана в то время, когда Сульпиций был очень чувствителен к враждебности или непониманию окружающих его людей, включая, возможно, и своего собственного отца. Обращение к аскетизму знатного и хорошо образованного человека в расцвете сил было явлением достаточно необычным и весьма возможно, что это обращение усилило его собственные моральные позиции и оправдывало его в глазах тех людей, среди которых он жил и, как мы узнаем от Паулина, Сульпиций планировал объяснить все это именно через написание “Жития Мартина”.

Отсюда понятно, что “Житие Мартина” можно назвать чем угодно, только не работой на заказ. Хотя Мартин был еще жив и они находились между собой в тесной дружбе, при явно благоговейном описании жизни своего героя и его идеалов Сульпиций, помимо всего прочего, конечно же, излагает и свои собственные взгляды, живым воплощением которых был Мартин. О глубине их отношений мы можем судить по тому, что не только образ жизни Сульпиция, но также его теологические и церковные идеи, похоже, берут свое начало от Мартина. Весьма примечательной выглядит уверенность Сульпиция в близком конце света, его осуждение вмешательства в церковные дела светской власти и его суровая критика богатства, амбиций и алчности руководства церкви. Во всех трех случаях Сульпиций дает нам свидетельства того, что и Мартин имел подобные же взгляды по этим вопросам, а его описание Мартина, в свою очередь, является отражением его идеала галльского епископа.

Если же мы добавим к этому отношение к Мартину, как к своему адвокату перед Богом, становится совершенно ясным, что критика “Жития Мартина” должна была задеть Сульпиция за живое. В течение года возник скептический вопрос о странной неспособности Мартина уберечь себя от огня и в своем первом письме Сульпиций немедленно встает на защиту своего героя. Он сравнивает критика с вероломными евреями или обвиняет его в глупости, которую ранее приписывает язычникам, когда проводит параллель между Мартином и апостолами Петром и Павлом: как и они, Мартин достиг величия не легким путем, а триумфальным преодолением препятствий. Вскоре после этого Мартин умирает, так как последующие произведения Сульпиция - это два письма, описывающие видe ние смерти Мартина и его торжественные похороны. Так появился первый полный портрет Мартина в своем развитии, портрет мученика и по устремлению, и по добродетели, хотя и без пролития крови.

 

2. “Хроника” и “Диалоги”

Две другие работы Сульпиция “Хроника” и “Диалоги” написаны почти одновременно. Хронологическая привязка первой - год консульство Стилихона, который истек в 400 г. Это говорит о том, что сочинение было написано именно в этом году или же сразу после него.

Однако представляется интересным тот факт, что “Хроника” использует материал, взятый из письма Паулина к Сульпицию, а оно датируется 403 г. Й. Бернайс доказывает, что выдержка из этого письма была включена в “Хронику” (ближе к ее концу), когда она уже была написана. Его точка зрения выглядит весьма смелой, хотя и не опровергнута по сей день. Она кажется весьма правдоподобной, хотя сказать что-то более определенное по этому поводу вряд ли возможно. Во всяком случае, признание этой гипотезы означает, что обнародование данного произведения не могло иметь место ранее второй половины 403 г. С другой стороны, отсутствие упоминаний о варварских нашествиях, которые потрясали Галлию в 406-407 гг., говорит о том, что публикация не могла состояться позже конца 406 г.

“Диалоги” также не содержат сведений о варварских вторжениях, о чем мы встречаем ясное упоминание у Иеронима в 410/12 г. Исходная дата обозначена сообщением Сульпиция об оригенистских спорах. О Постумиане сообщается, что он только что вернулся из паломничества на Восток. Во время его длительного путешествия, продолжавшегося 3 года, первым пунктом посещения была Северная Африка. Вскоре после этого он оказался в Александрии в то время, когда оригенистский спор привел патриарха и монахов к прямому столкновению и работы Оригена были запрещены решениями поместных соборов. Эти события позволяют датировать путешествие Постумиана 400 г., что дает предельную дату для “Диалогов” - 403 г. С этим согласуется упоминание одного из участников “Диалогов” о том, что это имело место 8 лет назад, когда Мартин описывал свои видения Антихриста. Интерес, проявленный к оригенистскому спору, говорит о том, что этот пассаж был написан в то время, когда данная тема была еще весьма актуальна.

Есть ряд свидетельств, говорящих о том, что первоначально “Диалоги” были опубликованы в 2 частях, так как последний диалог показывает глубокую заботу о перечислении свидетельств чудес Мартина и в нем ясно заявляется о том, что нужно считать явными еретиками всех тех, кто высказывает сомнения в “некоторых вещах, которые были рассказаны вчера”, т.е. содержащиеся в I и II “Диалогах”. Второй момент заключается в том, что самый древний манускрипт и сообщения галльских писателей V-VI вв., которые описывали эту работу, и прежде всего Геннадий, говорят именно о двух диалогах. Это деление на две части, таким образом, отвечает двум дням проведения бесед.

Что касается замысла, цели и аудитории этих более поздних сочинений, то “Хроника” дает краткую историю богоизбранного народа от сотворения мира до времени написания самой “Хроники”. Полторы книги посвящено событиям Ветхого Завета. Затем, после краткого упоминания о рождении Христа и Его распятии, беглого описания церковной истории вплоть до восшествия на престол Константина, Сульпиций посвящает последние 19 глав описанию состояния церкви IV в., уделяя особое внимание арианской и присциллианской ересям. Мартин упоминается только в связи с его ролью в деле Присциллиана. Это ставит “Хронику”, в некоторым смысле, особняком от других работ, в центре которых всегда был Мартин.

Заявленная цель “Хроники” - “дабы неискушенный почерпнул и образованный удостоверился” и эта задача, объединенная с желанием автора пересказать библейские сюжеты в классическом стиле, показывает, что и здесь Сульпиций пытается наставить образованного человека в христианской вере, как это имело место в “Житии Мартина”. Сульпиций находит свой материал в Ветхом Завете и в современной ему истории с тем, чтобы подкрепить свои суждения о положении церкви. Особую непримиримость он выказывает к богатым епископам и всячески подчеркивает необходимость для религиозных лидеров противостоять светским правителям, осуждая последних за вмешательство во внутрицерковные вопросы. Обе эти идеи были ясно заявлены в произведениях о Мартине, где последний фигурирует как идеальный епископ. Потому в своей “Хронике” Сульпиций описывает страх епископов перед Присциллианом как причину для негативного отношения к аскетизму в целом. Хотя он и озабочен опровержением учения Присциллиана, но все же из его повествования видно, что раздоры, имевшие место после суда и казни Присциллиана настолько ожесточили церковную жизнь, что истинный народ Бога (имеется в виду Мартин и его сторонники) почувствовали себя оскорбленными и презираемыми. В этом мы снова можем увидеть связь между “Хроникой” и работами о Мартине.

Последние имеют для нас особый интерес, а именно: “Житие”, письма и “Диалоги”. Как мы уже видели, письма вырастают из “Жития”, завершая и защищая образ Мартина. В особенности это видно по первому письму, которое несомненно было написано как ответ на скептический отзыв по поводу “Жития”. Сходное основание мы находим и в “Диалогах”, где апологетическая цель присутствует еще более очевидно. Мы находим здесь описание возвращения Постумиана из его путешествия в Африку, Египет и Святую Землю. Сульпиций расспрашивает его об аскетах Востока, сравнивая их с собратьями в Галлии, поскольку на его родине аскетическая практика встречала сопротивление со стороны местных епископов. Таким образом, в начале “Диалогов” контраст между аскетизмом Мартина и его последователей и поведением остального галльского клира обнаруживается весьма явно и он проявляется особенно резко на фоне образа жизни и подвигов монахов Египта. И конечно же одной из главных задач “Диалогов” было сравнение добродетелей Мартина и египетских монахов с тем безусловным выводом, что Мартин один совершил столько, сколько сделали все египетские отшельники вместе взятые и даже больше. Причем Мартин достиг всего этого в более трудных условиях.

Таким образом, “Диалоги” создавали апологию одновременно в двух направлениях. С одной стороны, они были написаны с целью защиты того описания Мартина, которое было дано в “Житии”, перед лицом скептицизма и враждебности со стороны галльского клира. С другой стороны, они пытались изобразить аскетизм Мартина как практику того же рода, что была свойственна египетским подвижникам пустыни и доказывали, что Мартин был отнюдь не хуже их. Греция могла гордиться присутствием там в свое время апостола Павла, Египет - большим количеством святых. Однако одного Мартина было достаточно, чтобы Европа ни в чем не уступила Азии. В этой связи мы должны отметить сильное желание Сульпиция защитить галльское монашество от едких замечаний Иеронима. Хотя Сульпиций охотно допускал, что резкие слова Иеронима по поводу отхода галльских монахов от аскетической жизни во многом связаны с особенностями галльской натуры, но именно поэтому он старался подчеркнуть строгость аскетической практики Мартина, как свидетельство тому, что у него на родине есть достойные последователи монашеских идеалов.

В заключение мы должны сказать о том, что основа для написания “Жития” и “Диалогов” является сходной, но не идентичной. Как и “Житие”, “Диалоги” были предназначены, прежде всего, для аскетических кругов Галлии, но их апологетическое - и дидактическое - значение предполагает более широкий круг читателей. Как и “Житие”, “Диалоги” писались с расчетом на современную Сульпицию галльскую церковь, но в своей последней работе он поместил больше прямой критики, тогда как более раннее произведение на это только намекает, выдвигая вперед добродетели Мартина. И наоборот, желание защитить Мартина более явственно просматривается в “Диалогах”, а не в “Житии”. Что же касается третьей категории читателей, которым предназначалось “Житие” - образованным галло-римлянам, - не желавшим менять Вергилия и Саллюстия на Библию, то они вновь приглашались к разговору. Галл чувствует, что ему будет весьма уместным начать свою речь с цитаты из Стация, “потому что мы говорим среди людей образованных”. Кроме того, мы встречаем также фразы из Теренция, Саллюстия и Вергилия. Таким образом, можно заключить, что, в общем, аудитория и цель “Жития” и “Диалогов” сходны. Главное различие между ними заключается в том, что в “Диалогах” сложная природа аскетического идеала (в лице Мартина) проявляется открыто, в то время, как в “Житии” это только подразумевается. Данное различие возможно отнести частично на счет рецепции из “Жития”, частично, возможно, на счет нарастания разногласий между аскетами и епископами Галлии в промежутке между 396 и 406 гг., а также частично на счет различия литературных жанров.

 

Введение в проблематику

Если мы желаем понять литературную форму работ Сульпиция, посвященных Мартину, нам всегда нужно помнить об их многосоставной основе. Это подразумевает не только книги, прочитанные и использованные Сульпицием, но также и устную традицию, к которой он прибегал, и исторические обстоятельства, соответствующие написанию каждой отдельной работы. Например, как мы уже отмечали, характерной чертой произведений Сульпиция является то, что образ Мартин описывается им не только в “Житии”, но также дополняется письмами и “Диалогами”. Если мы предположим, что Сульпиций именно в такой последовательности распланировал свои работу с самого начала и затем искал соответствующие литературные аналоги, то мы ничего не добьемся. Вместо этого мы должны помнить, что “Житие” было обнародовано до смерти героя повествования и потому два письма, описывающие его смерть и погребение были нужны для завершения образа. Кроме того, “Житие” идеализирует сложную фигуру Мартина, но помещает ее в гущу церковных неурядиц в Галлии, откуда и возникает необходимость непосредственной его защиты в первом письме и, несколько позже, в “Диалогах”. С этой точки зрения, представляет интерес рассмотрение литературной формы работ о Мартине и их отношение к литературным традициям античности.

 

1. “Житие Мартина”

“Житие Мартина” может быть разделено на 4 неравных части: 1) посвятительное письмо и предисловие, разъясняющее цели и рамки работы (обращение к Дезидерию и гл. 1 “Жития”); 2) хронологическое описание жизни Мартина от времени его рождения и до избрания епископом, а также основания Мармутье (гл. 2-10); 3) описание чудес, совершенных Мартином во время пребывания на посту епископа Тура (гл. 11-24); 4) рассказ о визите Сульпиция к Мартину, сопровождающийся описанием внутренней жизни и аскетических устремлений турского епископа (гл. 25-27). Внутри этой общей схемы раздел третий - чудеса Мартина -может быть подразделен на: а) Мартин борется против ложной религии (гл. 11-15); б) исцеления и экзорцизм, произведенные Мартином (гл. 16-19); в) Мартин и император Максим (гл. 20); г) истории, иллюстрирующие способность Мартина “различать духов” (гл. 21-24). В целом “Житие” показывает следы тщательной разработки и мы имеем все основания верить Сульпицию, когда он утверждает, что был весьма строг при отборе материала.

Если литературная конструкция “Жития” была заранее ясно продумана, то вполне законно возникает вопрос: какого жанра придерживался Сульпиций и как он рассматривал свою работу в связи с литературными традициями античности? К счастью его посвятительное обращение и письмо дает исходную точку для анализа. Эти два фрагмента хорошо исследованы Фонтэном, который указывает на два важных момента в понимании данной работы Сульпиция: 1) его большое внимание к литературному стилю; 2) его подход к римской историографии. Начальные предложения из предисловия, как мы уже видели, излагают идею Саллюстия о достижении славы и добродетели посредством писательства, а затем переосмысливают эту цель в специфически христианском духе. Во второй части предисловия (V. M. 1, 6-9) традиции римской историографии проглядывают еще более явственно. Сульпиций описывает задачу, которую избрал лично он и кратко сообщает о содержании своей работы и ее благотворных функциях. Он также говорит о своей разборчивости при собирании материала и своем понимании исторической истины.

В эпоху античности биография рассматривалась как нечто относящееся к иному жанру, чем историография. “История описывает в деталях, что ее персонажи совершают, биография в большей степени сосредотачивается на раскрытии того, какого рода личностями они являются и отбирает материал с этой точки зрения”. Мы можем добавить, что биография даже больше, чем история интересуется удобочитаемостью и исторической точностью. Но хотя это различие между историей и биографией широко известно, оно не абсолютно: римская республика породила в итоге принципат, и отражением этого в литературе стало доминирование личности в римской историографии; и где мы можем провести разделительную черту между историей Тита Ливия, произведениями Саллюстия, “Агриколой” Тацита и биографиями Светония? Если рассматривать эту проблему вопреки данному историко-литературному фону, то будет неудивительным обнаружить у Сульпиция некоторое несоответствие в композиции его “Жития” по сравнению с тем же Саллюстием. Поэтому, пожалуй, есть только одно характерное место в его предисловии, которое в наибольшей степени связано скорее с историографией, чем с биографией - это его подход к истине. Слова Сульпиция: “вообще, я предпочел бы за лучшее промолчать, чем говорить ложь” являются реминисценцией слов Цицерона о том, что тот не является историком, “кто стремится говорить ложь”. Однако Фонтэн указывает на юридическую основу заявления Сульпиция о том, чтобы его читатели “относились к сказанному с доверием” и было бы хорошо, если бы мы могли рассматривать заявление Сульпиция о полноте истины в свете сходных фраз из “Диалогов” и трактовать их как знак честной авторской позиции, а не только как литературный штамп.

В других отношениях Сульпиций поступает как типичный биограф. Таким образом, его подход не перегружает читателей информацией и является в большей степени биографией, чем историографией. В этом отношении можно провести соответствующие параллели между Сульпицием и Непотом. Каноны биографического жанра также помогают объяснить принципы отбора материала для “Жития Мартина”. Сульпиций рассматривает Мартина в качестве “самого святого мужа” и, как многие его современники, проводит прямую связь между святостью и способностью совершать чудеса. И потому для Сульпиция было естественным посвятить большую часть своего рассказа о Мартине именно историям о чудесах, которые по его мнению “показывают, что за человек” был Мартин.

Однако существует более убедительное свидетельство того, что Сульпиций писал в русле традиций античной биографии и что именно она лежит в основе формальной структуры “Жития Мартина”. Уникальность и характерность светониевского типа биографий обычно преуменьшается, но все же остается истиной то, что Светоний был весьма влиятельной фигурой в римской литературе и что он все свои жизнеописания выстраивал по одному образцу, даже если последний часто допускал вариации. Типологически этот образец состоял из хронологического описания основных событий в жизни героя до пика его карьеры и славы (при этом в основном внимание уделялось его успехам и достижениям), затем давался его портрет как личности.

“Житие Мартина” можно рассматривать как вполне укладывающееся в эту схему, где главы 2-9 дают хронологический очерк жизни Мартина до его вступления в должность епископа, главы 10-24 описывают его общественную жизнь в этом сане, главы 24-27 описывают частную жизнь героя. Хотя Сульпиций никогда строго не следует какой-то одной модели и хотя он сталкивается с трудностями в приспособлении жизни монаха-епископа к той схеме, которую Светоний использовал для описания жизни императоров, у нас есть более определенные аргументы, подтверждающие эту гипотезу. Речь, прежде всего, идет о собственных словах Сульпиция в предисловии: “и вот приступил я к описанию жизни святого Мартина, чтобы показать, как он вел себя до [получения сана] епископа и после этого”. Последующее тщательное описание поступков Мартина уже само по себе является примером риторического приема “разделения”, который так любил Светоний. Далее, главы 2-10 содержат хронологический очерк карьеры Мартина до избрания его епископом и основания Мармутье, следующие 14 глав посвящены совершенным им чудесам. Строго соответствуют светониевой схеме и последние три главы - они описывают личность Мартина и образ его жизни с возможным завуалированным цитированием Светония в словах “внутреннюю жизнь его и повседневные привычки”.

Таким образом, “Житие Мартина” принадлежит традиции античной биографии. Однако это не просто биография, а христианская биография, что требует особого пояснения. Но как только мы пытаемся достичь большей точности, мы сразу сталкиваемся с противоречивыми мнениями о месте и характере “Жития”. Некоторые ученые ставят его в ряд латинских житий епископов, чьими героями были, соответственно, Киприан, Мартин, Амвросий и Августин. Другие строго разграничивают жития епископов и жития монахов и помещают ”Житие Мартина” среди последних. Этот ряд выстраивается, начиная с “Жития Антония” Афанасия, Затем, соответственно, идет “Житие Мартина” Сульпиция после чего следуют “Житие Северина” Евгиппия и “Диалоги” Григория Великого. Третий вариант, который, в общем, ведет к сходному результату, классифицирует жития на основе их отношения к чудесному. Это, с одной стороны, неизбежно ведет к различению между такими произведениями, как “История монахов”, “Лавсаик” и житиями Афанасия, Иеронима, Сульпиция и Евгиппия и, с другой, панегирическими по стилю житиями, которые составлялись Иларием из Арля и Эннодием. К ним также можно присоединить “Житие Августина” Поссидия и “Житие Фульгенция” Ферранда на том основании, что они, как и панегирики, представляют собой мало интересного с точки зрения чудес.

При столь противоречивых мнениях представляется очевидным одно: христианские биографии на латинском языке уже были доступны в то время, когда Сульпиций работал над своими произведениями. Самым ранним было “Житие Киприана”, написанное его диаконом Понтием вскоре после мученической смерти первого в 258 г. Следующим был перевод Евагрия “Жития Антония” Афанасия. Наконец, существовало три аскетических жития, написанных Иеронимом: “Житие Павла”, созданное в Антиохии между 374 и 382 г., “Житие Малха” и “Житие Илариона”, написанные в Вифлееме между 386 и 392 г. Сульпиций, как мы уже видели, знал все эти жития, может быть, за исключением “Жития Малха”. Однако все они существенно отличаются от “Жития Мартина”. Наш интерес, следовательно, сосредотачивается на “Житии Антония” Афанасия и “Житии Илариона” Иеронима.

“Житие Антония” не укладывается в любую привычную схему. Может показаться, что в данном случае мы опять сталкиваемся с типично античной биографией, где вступительное послание Афанасия напоминает предисловие, главы 1-4 представляют собой краткую историю Антония от его рождения до его становления как аскета, главы 5-14 описывают его достижения на аскетическом поприще и в борьбе с демонами, делая особый акцент на его славном возвращении 20 лет спустя, главы 89-94 рассказывают о смерти Антония и затем суммируют все его подвиги. Однако, середина, обнимающая главы 15-88, не может быть столь же четко привязана к канонам биографического жанра. Ее содержание иллюстрирует две основные темы. Первая - харизма Антония, которая, разумеется, проистекает от Бога. Его мудрость, проницательность, знание будущего, видения и исцеления - все это трактуется как зримое проявление его харизмы. Во-вторых, указанные главы показывают Антония утешающим, учащим и помогающим мученикам, монахам и другим людям - включая даже императоров, но все же он периодически возвращается к аскетических трудам и сражениям с демонами. Конечно, здесь содержится много дидактики, но это также иллюстрирует славу и популярность Антония. Внутри этого большого фрагмента можно провести некоторую рубрикацию: 1) проповедь Антония, содержащая увещевание к монахам, по большей части относительно демонов (гл. 16-43); 2) плоды духовных даров Антония, включая чудеса (гл. 56-66); 3) его диспут с философами (гл. 72-80). Однако сам по себе этот материал не организован схематически и мы находим несколько глав, больше связанных хронологией, как, например, те, которые повествуют о появлении Антония в Александрии (гл. 46, 69-71). Приблизительное хронологическое описание также содержится в периодических публичных появлениях Антония, которые перемежаются бегством от мира, сначала рядом со своей деревней, затем к могилам; следующее - в крепость, расположенную в пустыне, и, наконец, в пещеру. Конечно, можно сказать, что это житие тоже следует довольно схематическому порядку, пусть и своеобразному, - от рождения Антония до его смерти, но в таком случае Афанасий нарушает им самим же заданную последовательность, группируя вместе несколько глав, посвященных сходным темам.

“Житие Илариона” Иеронима более легко сводится к обычной схеме, состоящей из 7 элементов: 1) предисловие (гл. 1); 2) краткое описание жизни Илариона от рождения до обращения к аскетизму (гл. 2-3); 3) аскетическая жизнь Илариона и борьба против демонов (гл. 4-12); 4) чудеса, совершенные Иларионом (гл. 13-23); 5) руководство палестинским монашеством (гл. 24-29); 6) его бегство от мира и мирской славы (гл. 30-43); 7) смерть и вознесение (гл. 44-47). Иероним разделяет жизнь Илариона на несколько отдельных фаз и это дает ему возможность вести повествование и хронологически и, в некоторой степени, образно.

Если сравнить “Житие Мартина” с этими двумя работами, то мы увидим довольно явные различия. Во-первых, Мартин не обращается к аскетической жизни, он уже мыслит себя монахом с 12 лет. Далее, возможно он, как и Антоний, слышал христианскую проповедь о том, что не надо заботиться о завтрашнем дне, но в то время, как эти слова побудили Антония отказаться от имевшегося у него богатства и принять аскетический образ жизни, Мартин оставался солдатом, отдавая службе половину своего времени. Разрыв со своей прежней жизнью произошел позже, когда он выступил против императора Юлиана со словами: “Я - воин Христов: мне сражаться не должно”. Но здесь мы наблюдаем сходство скорее с мучениками, чем с монахами и Мартин не сразу принимает аскетическую жизнь, но сначала отправляется искать епископа Пуатье. Наконец, когда мы узнаем, что Мартин остановился в монастыре, Сульпиций не дает нам понять, что он рассматривает это как новую фазу в жизни Мартина. Скорее, таким поворотным пунктом, согласно Сульпицию, является его избрание епископом и основание Мармутье. Фактически вплоть до гл. 9 мы имеем строго хронологический очерк, но, начиная с гл. 11, повествование ведется по определенным темам. Подобная организация материала уже сама по себе отличает “Житие Мартина” от житий Антония и Илариона, поскольку последние два имеют только по одной главе, рассказывающей о жизни героя от рождения до обращения; Сульпиций же дает 7 глав, которые на деле придают 2/5 “Жития” характер хронологического очерка.

Это отличие в формальной организации отражает разные предметы изображения этих житий. Мы не видим процесс совершенствования Мартина в аскетической жизни, как это имеет место в случае с Антонием и Иларионом; акцент в большей степени делается на постоянстве Мартина и непрерывности его образа жизни от детства до старости. Кроме того, хотя дьявол также является одним из действующих лиц “Жития Мартина”, его оппозиция не столь тесно связана со стремлением Мартина к аскетической жизни, как это имеет место в случае с Антонием, Иларионом и другими восточными монахами. Вообще, восточные параллели приходят на ум при чтении только двух фрагментов из “Жития Мартина”, причем оба они связаны с появлением дьявола. Первый находится в хронологической части “Жития”, рассказывающей о том, как Мартин покинул Илария и отправился обращать к христианству своих родителей. По дороге он встретил дьявола в человеческом обличии, который обещал ему постоянное противодействие в его служении Богу. Мартин заставил его исчезнуть с помощью той же строки из Писания, какую использовал и Антоний против демона блуда, явившегося ему в образе черного отрока. Однако если отвлечься от сходной цитаты из Писания, то мы находим мало что общего между эти двумя рассказами. Второй приходится на главы 21-24, иллюстрирующие умение Мартина распознавать духов. Как мы увидим далее, восточный аскетический образ жизни просматривается здесь весьма явно, хотя и не только он.

Если отвлечься от этих частных моментов, то нужно прямо сказать, что мы не можем рассматривать рассказы о чудесах в “Житии Мартина”, как нечто специфически присущее монаху в противовес епископу. Дело в том, что Сульпиций стремится представить Мартина как истинного монаха и истинного епископа. Он не делает секрета из того факта, что считает Мартина образцом для всех епископов Галлии, прежде всего в вопросе отношения к собственности. Отсюда становится ясным, что Сульпиций полагал фигуру монаха-епископа идеальной для решения многих внутрицерковных проблем своей родины. Мартин, по мнению Сульпиция, единственный из всех галльских епископов обладает апостолическим авторитетом, т.е. таким авторитетом, который основывался на его никем не оспариваемых аскетических добродетелях умеренности и постоянства перед лицом попыток двора приручить его. Это качество апостоличности ярко проявилось в одном случае исцеления. Мартин, конечно же, использовал оружие аскетизма для распространения и усиления влияние веры и церкви, но эта цель была, прежде всего, целью епископа, пастыря своего стада. Поэтому мы видим Мартина, исцеляющего больных и одержимых, как это делал Иисус, разрушающего языческие храмы и основывающего на их месте церкви или монастыри, как это делали другие епископы. Аскетизм Мартина, конечно же, был аскетизмом, поставленным на службу церкви и это мы видим в большей мере, чем в житиях Антония и Илариона. Таким образом, если брать содержание “Жития Мартина” в целом, то будет только наполовину правильным назвать его житием монаха: оно является житием монаха-епископа.

Возвращаясь сейчас к вопросу о структуре, мы можем с уверенностью заключить, что сульпициева организация материала в “Житии Мартина” не имеет ничего общего с “Житием Антония”: первая, хронологическая, часть “Жития Мартина”, последующее затем описание чудес не имеет параллелей в произведении Афанасия. Аналогия с “Житием Илариона” несколько ближе. В нем Иероним сгруппировал вместе чудеса Илариона, совершенные им в Палестине. Однако они не выстроены таким образом, чтобы проиллюстрировать популярность Илариона и в этом произведении нет эквивалента финальным главам произведения Сульпиция о внутренней жизни Мартина. Параллели в организации материала, следовательно, весьма ограничены. Таким образом, в категориях формальной структуры “Житие Мартина” ближе к Светонию, чем к какому-либо христианскому биографу, который был известен Сульпицию.

Однако реальные параллели между этими тремя житиями святых мы можем найти не в сфере литературной формы, но, в известной мере, в содержании и цели этих житий. Для этого надо вспомнить цель описания жизни святого человека: пропаганда аскетического идеала в этой, земной, жизни и “доказывание” святости героя через рассказанные кем-либо истории о нем. С этой точки зрения Иероним написал свои “Житие Павла” и “Житие Илариона” в большей степени как ответ на “Житие Антония” Афанасия. “Житие Мартина” имеет более сложную основу, чем они: это житие не только монаха, но монаха-епископа. Конечно Сульпиций был хорошо знаком с аскетическими житиями Афанасия и Иеронима, как это показывают “Диалоги”. Там он доказывает, что Мартин превзошел аскетов Египта в их чудесах и, таким образом, может быть поставлен в один ряд с наиболее совершенными из восточных монахов. Это означает, что, в конечном итоге, жития восточных монахов, возможно, повлияли на манеру изложения Сульпицием историй о Мартине и на общее направление, в котором шло изображение его героя. Но имеет ли это отношение к литературным жанрам? Или, выражаясь более точно: насколько принципиально различаются ранние жития святых, которые содержат множество рассказов о чудесах (Антония, Илариона и Мартина) и те, которые (“Житие Августина”) таковых не имеют?

Для того, чтобы разобраться в этом вопросе, мы должны немного отвлечься от житий святых IV в. с тем, чтобы бросить беглый взгляд на отдаленного предшественника этого литературного жанра. Это означает обращение к эпохе эллинизма, когда среди персонала некоторых языческих святилищ имелись специальные должностные лица, называемые o i a r e t a l o g o i , чья задача заключалась в том, чтобы предавать гласности чудеса, совершаемые богами в этой местности. Собрание записей таких чудес оформлялось в виде книг, что и позволило современным ученым ввести термин “аретологии” для обозначения подобных сочинений. В большинстве своем этот термин является на сегодня общепринятым. Однако еще в 1906 г. Р. Райтценштайн попытался придать слову “аретология” более широкий смысл, обозначив им всякие сообщения пророков и философов о чудесах, которые являются сугубо легендарными, не имеют четкой формальной структуры и исторической точности. Но в таком случае “аретологии” могут быть найдены и в языческой, и в иудео-христианской литературе. Что касается первой, то сам Райтценштайн выделяет “Жизнь Аполлония Тианского” и видит в нем модель, которую пародировал Лукиан в своих “Александре”, “Смерти Перегрина” и “Любители лжи”. Именно в этих произведениях Райтценштайн находит ряд весьма близких параллелей к каноническим и, особенно, апокрифическим деяниям апостолов. Поэтому далее, вполне закономерно, немецкий исследователь обнаруживает подобное же и в ранней монашеской литературе, т.е. в житии Афанасия и Иеронима, а также в таких компендиумах, как “История монахов” и “Лавсаик”. Как нам кажется, фундаментальная слабость такого “аретологического” подхода заключается в путанице между литературным жанром, с одной стороны, и содержанием, с другой. Даже самые преданные сторонники “аретологии” признают, что античность не знала понятие “жанр” в общепринятом сейчас смысле. Это означает, что расширительное использование этого термина современными учеными приводит только к запутыванию предмета исследования путем допущения существования соответствующего корпуса материалов, который на поверку оказывается несуществующим. Строго говоря, мы должны принимать только те различия между литературными жанрами, которые осознавались в тот период времени и это означает, что все же следует сохранять за словом “аретология” его привычное значение историй о чудесах, которые были собраны в культовых центрах эпохи эллинизма.

Тем не менее, некоторые ученые готовы последовать мнению Райтценштайна. Так, Ф. Лоттер видит параллель с эллинистической аретологией в намерении Иеронима “описать добродетели, присущие” Илариону. Отсюда он переходит к тому месту в “Диалогах” Сульпиция, где сказано, что Галл “описывал добродетели Мартина”. Из этого немецкий исследователь делает вывод о том, что в данном случае главная задача агиографа заключалась в описании историй о чудесах, что, как он полагает, является доминирующей целью многих ранних житий святых. Эту традицию описания чудес в зарождающейся агиографии Лоттер сопоставляет с иной, “нечудесной”, традицией, представленной панегириками Гонората и Илария из Арля. В них добродетель показывается не в чудотворном смысле, но в готовности “бежать идолов и скрывать добродетели”. К этому же “нечудесному” направлению Лоттер причисляет жития Епифания из Павии, Августина из Гиппона и Фульгенция из Руспа. При этом он понимает, что, строго говоря, последние два относятся к другой традиции, чем предшествующие, которые являются панегириками. Поэтому те различия, которые проводит Ф. Лоттер, это не различия литературных форм, а скорее разное понимание и интерпретация личности героя повествования.

Но проводили ли сами люди IV-V вв. различия между житиями, в которых главное место занимало описание чудес, и теми, в которых этого не было? Не проецируем ли мы наши современные категории и идеи на сознание людей, живших полторы тысячи лет назад?

Иллюстрируя вопрос о том, как человек того времени рассматривал разные типы христианских житий, обратимся к весьма примечательному предисловию Паулина Медиоланского к его “Житию Амвросия”: “Ты настаиваешь в том, уважаемый отец Августин, что, поскольку благословенный муж епископ Афанасий и священник Иероним написали свои жития святых мужей, живших в пустынях, Павла и Антония, а также потому, что уже существует житие Мартина, уважаемого епископа Тура, написанное прекрасной прозой слугой Божьим Севером, то и я должен написать житие благословенного Амвросия, епископа медиоланской церкви”.

Вероятно Паулин - и Августин тоже - не видели какой-либо несообразности в добавлении жития великого епископа к серии житий монахов и монахов-епископов. Следующая ступень в развитии латинских житий монахов-епископов связана с Поссидием из Каламы и его “Житием Августина”, написанном в 30-е гг. V в. или чуть позже. Поссидий сообщает о том, что сходная задача по описанию жизни великих христианских деятелей выполнялась ранее “самыми религиознейшими мужами святой матери церкви” и относит эти слова к “Житию Амвросия”, к “Житию Мартина” и, по всей вероятности, к “Житию Киприана”.

В случае с житиями Мартина, Амвросия и Августина мы, таким образом, имеем дело с рождающейся традицией “житий”, посвященных западным епископам, двое из которых были монахами. Именно потому, что авторы двух последних житий понимали свою принадлежность к этой традиции и потому, что ситуация всех трех субъектов была схожа, представляется весьма поучительным их сравнить. При этом мы можем обнаружить некоторое сходство в построении: предисловия, хронологического очерка от рождения героя до посвящения/рукоположения, деяниях в сане епископа, личной жизни и смерти. Однако, содержание основной части этих житий, т.е. деяния, совершенные в сане епископа, очень разные. Из “Жития Мартина” мы в основном узнаем о борьбе Мартина против язычества, его исцелениях и экзорцизме, его столкновениях с дьяволом. Эпизоды подобраны таким образом, чтобы показать добродетели Мартина как можно более рельефно. “Житие Амвросия”, конечно, тоже содержит множество чудес, но главный акцент делается на утверждении власти и достоинства кафолической церкви в противовес давлению государства и еретиков. Поэтому здесь мы находим много рассказов, иллюстрирующих твердость Амвросия по отношению к императорам, и много примеров, иллюстрирующих поражения его противников. Что же касается “Жития Августина”, то для него характерна одна магистральная тема: непрерывная работа Августина по разъяснению слова Божьего, что отвечает делу укрепления кафолической церкви и ослабления еретических сект. Конечно, акценты, расставляемые тремя авторами, отчасти связаны с характерами персонажей их житий: Мартин много делал для искоренения язычества в окрестностях Тура, Амвросий, как епископ столичного города, действительно играл важную роль при дворе, Августин положил много сил на разъяснение слова Божьего и борьбу против ересей - все это находит подтверждение в других источниках. Тем не менее в житиях этих епископов не раскрываются многие сферы жизни их героев, например, мы ничего не знаем о повседневной жизни Мартина во время его епископата, или, нам ничего не известно о покровительство Амвросия аскетам и т.п.

Вывод, который напрашивается в данном случае, заключается в том, что все три жития избирательны и что авторы делают свой выбор на основе того, что считают важным для себя и что подходит их собственным намерениям при написании. Из всех трех биографов только Паулин Медиоланский производит впечатление человека, свободно владеющего своим материалом, и он же является единственным кто пишет по просьбе другого. Как результат, его “Житие Амвросия” является скорее описанием того, что он помнит о предшествующем епископе, чем свободно замысленной интерпретацией деяний Амвросия и их значения. Однако в случае с Сульпицием и Поссидием дело обстоит иначе. Оба строят свою работу тщательно, отбирая материал в соответствии со своими целями, но Сульпиций, как мы уже говорили в другом месте, написал свои работы о Мартине вопреки враждебному отношению со стороны окружающих. И, поскольку Сульпиций хотел продемонстрировать совершенство своего героя как монаха и епископа, то он имел особые причины подробно остановиться на чудесах последнего, так как именно они “доказывали” его святость.

Основа “Жития Августина” Поссидия была совершенно иной. Дело не столько в самом Августине, сколько в церкви, которую в то время было необходимо срочно поддержать. Для Поссидия, писавшего тогда, когда по северной Африке прокатилась волна вандалов, сжигавших церкви, попадавшиеся на их пути, эти смутные годы были связаны с оживлением донатизма. Поэтому неудивительно, что Поссидий так подчеркивал труды Августина по укреплению церкви. Ему не было необходимости подчеркивать святость Августина, как отдельной личности. Кроме того, похоже, что Поссидий воспринял взгляды своего предшественника на чудеса, а это означало, что, хотя он и верил в них, но рассматривал как вещь менее важную, чем обладание высокими моральными качествами. Таким образом, Поссидий, как и Сульпиций, отбирал свой материал исходя из своих целей, но, в отличие от Сульпиция, рассказы о чудесах, как таковые, прямо не являлись его целью и потому он не останавливается на них подробно.

Наши общие выводы относительно этих трех житий заключаются в том, что мы не можем с пользой для дела различить их между собой тем способом, которым делят раннехристианские биографии по Лоттеру. Предисловия к житиям Амвросия и Августина показывают, что сами современники не проводили различия ни между житиями монахов и епископов, ни между более агиографическими житиями и более историческими. Похоже, что нет серьезных оснований для признания рассказов о чудесах “особым случаем” или классификации житий на разные группы. В эпоху поздней античности все христиане признавали вмешательство Бога в ход человеческих дел и рассказы о чудесах, таким образом, рассматривались как не менее исторические. Старые классические конвенции историографии, которые обозначали такой материал, как “суеверие” и исключали его из собственно истории, имели слабое отношения к христианам, так как они обращались к Евангелиям для прототипа жизни под Богом и видели там много знаков силы Бога.

В IV в. жанр агиографии был еще нов и рождался в новых условиях. Эпоха гонений уже закончилась и на первый план стали выходить другие христианские идеалы вместо идеала мученика. Однако в этот период времени характерные черты и тип жизни, которые характеризовали понятие “святой человек”, были еще предметом дискуссии. Должен ли он быть обязательно мучеником? Может ли быть епископом? Или нужно быть отшельником, который живет главным образом собой, не имея контактов с другими людьми? Одновременное существование множества разных идеалов святого вело к постоянной адаптации форм житий и каждый автор делал свой собственный отбор и подачу материала в соответствии со своими собственными представлениями. Вскоре жанр агиографии надолго и успешно воцарится в европейской культуре, где люди знали, какова должна быть норма и какого рода рождение и деяния должны быть приписаны человеку, если он хотел, чтобы его считали святым. Но в IV в. мы еще застаем стадию формирования агиографии, текучесть и незакоснелость которой иллюстрируется хотя бы тем фактом, что она включает в себя столь несхожие работы, как, например, “Житие Павла” Иеронима и “Житие Августина” Поссидия.

 

2. “Письма” и “Диалоги”

Нет особой необходимости много говорить о литературной форме писем Сульпиция иначе, как о дополнении к “Житию”. Они и должны читаться в связи с ним. Сама форма письма использовалась христианами еще со времен апостола Павла и самые ранние сведения о страдании мучеников содержатся в письмах Лионской, Вьенской и Смирнской церквей. Что же касается IV в., то из наиболее известных латинских авторов Амвросий, Иероним, Паулин Ноланский - все они используют этот жанр, потому к этой же традиции относят и письмо Сульпиция к Аврелию. Несколько иначе выглядит первое письмо Сульпиция, которое пытается дать достойный ответ на скептицизм неназванного человека относительно чудотворной силы Мартина. В данном случае мы видим гибкость формы письма, которая может быть использована как для ответа на специфический критицизм оппонента, так и дополнить “Житие” новыми фактами.

Более интересной, чем литературная форма писем, представляется форма “Диалогов”. Сульпиций сам говорит, что он берет эту форму только по литературным соображениям: “Впрочем, хотя мы и избрали форму диалога, дабы разнообразить чтение и развеять скуку, но со всей определенностью заявляем, что следуем исторической истине”. Сюжет начинается с возвращения на родину друга Сульпиция, Постумиана, после трех лет паломничества по Востоку. Затем Постумиан рассказывает историю своего путешествия, повествует об оригенистских спорах и о св. Иерониме. После этого следуют около 12 глав перечислений чудес, о которых Постумиан слышал или которые видел в Египте, прерываемые только одним отступлением сравнительного характера не в пользу галльской церкви, служители которой погрязли в суете. Великие достижения аскетов Египта на поприще совершения чудес, составляют своеобразную параллель с подобными же деяниями Мартина, который изображается во всем превосходящим египтян, ибо он один совершает все то множество чудес, которые аскеты Египта смогли сделать в отдельности; что он совершает их вопреки более неблагоприятным обстоятельствам, окруженный враждебно настроенным клиром; что только Мартин сумел вернуть к жизни мертвого. Затем, по настоянию Постумиана и Сульпиция, ученик Мартина по имени Галл начинает описывать те добродетели епископа-монаха, свидетельства о которых Сульпиций исключил из своих более ранних работ, и которым Галл был лично свидетелем. Затем следуют 14 глав деяний Мартина, включая очень большой фрагмент о воззрениях Мартина относительно женщины и брака. Этот рассказ завершается только вечером, когда объявляют о приходе нового посетителя. Но на следующий день поток историй о Мартине продолжается, на этот раз, перед большей аудиторией и снова повествование длится до заката солнца, завершившего эту встречу.

Внимательное чтение этого произведения позволяет выделить две примечательные черты “Диалогов”: 1) большое число выпадов прямо направленных против галльской церкви того времени, или говорящих о ее враждебности к Мартину; 2) открытое признание того, что цель данного сочинения заключается в доказательстве превосходства добродетелей Мартина по сравнению с египетскими аскетами. Кроме этих двух черт, содержание “Диалогов” служит явным доказательством тому факту, что образ Мартина в них сходен с его образом в “Житии”. В обоих работах мы имеем дело с рассказами о Мартине, разрушающим языческие храмы, исцеляющим больных, оживляющим мертвых, изгоняющим духов из одержимых и посещаемом святыми, ангелами и демонами. Б. Фосс, кроме того, отмечает, что обе работы содержат рассказы, которые в равной степени насыщены чудесами.

В другой работе этот же ученый рассматривает “Диалоги” более детально, видя в них результат синтеза двух разных жанров: с одной стороны, “высоколитературный” диалог, предмет которого изначально носит философский характер; с другой стороны, народный “дорожный” рассказ, на основе которого во многом возникла “История монахов” и “Лавсаик”. Также явно различимы следы влияния цицероновских диалогов. Однако нам кажется, что в большей степени, чем “дорожный рассказ” и античный диалог, следует обратиться к общей традиции христианской литературы, особенно к Библии и зарождающейся традиции агиографии, о чем мы уже говорили. И так же, как в случае с философским диалогом цицероновского типа, следует поставить вопрос о классической биографии в форме диалога. Учеными было обнаружено одно греческое жизнеописание в форме диалога, датированное III в., и возможно, что этот тип биографии был уже знаком широкому кругу читателей. Вскоре после “Диалогов” Сульпиция греческий писатель Палладий составил “Диалог о жизни святого Иоанна Златоуста”. Таким образом, возвращаясь к вопросу о литературной форме, хотелось бы отметить, что организация материала данного произведения Сульпиция в виде диалога должна быть отнесена частично к римской диалогической традиции Цицерона и Минуция Феликса, частично же, возможно, к сохранившейся классической традиции биографии в форме диалога.

Таким образом, на основе анализа содержания материалов “Диалогов” Сульпиция, которые во многом идентичны содержанию глав 11-24 “Жития Мартина”, и на основе исследования других житий, написанных в форме диалога в период античности, можно рассматривать “Диалоги” относящимися, по большей части, к жанру биографии. Однако в данном случае мы имеем дело, по большей части, с сознательным выбором самого Сульпиция, а не с желанием просто разнообразить повествование. Представляется возможным также и то, что подобного рода разнообразие навязано автору невыполнимостью задачи написания двух житий одного и того же человека. Кроме того, как отмечает Делайе, форма диалога менее ограничена литературными условностями, чем просто биография и это делает ее более приемлемой для Сульпиция при подаче исторических деталей. Автор получал большую свободу в цитировании собственных слов Мартина и перечислении поименно участников событий таким образом, который обычно считался признаком дурного тона в биографии. Это особенно важно подчеркнуть, поскольку объективность изображения Мартина в “Житии” находилась под огнем критики и, таким образом, для Сульпиция было очень важно назвать свидетелей тех деяний, которые он описывал. Кроме того, Сульпиций старался не только защитить свое описание Мартина против скептицизма читателей, но и старался доказать идею о том, что Мартин превосходил египетских аскетов. Аквитанский писатель надеялся доказать местному клиру, что в современной ему галльской церкви существует много неправильных вещей и что было бы лучше, если бы высшее духовенство последовало примеру Мартина. Биография не являлась чем-то необычным для апологетов античной эпохи и она уже использовалась Непотом как средство сравнения греков и римлян по их деяниям. Интересно отметить, что и Иероним использует биографию для того, чтобы бросить вызов неоспоримому первенству Антония как лучшего монаха, ибо, как он утверждает, сирийский святой Иларион в сущности был во всем подобен египетскому “отцу монашества”. Эти факты доказывают существование предшествующей традиции для использования биографического жанра Сульпицием.

Для цели, поставленной аквитанским автором, форма диалога была даже более удобна, чем просто биография: она прекрасно подходила для дискуссии и спора, как это иллюстрирует диалог Палладия об Иоанне Златоусте. Возможно, что ее использование Сульпицием частично обусловлено ее характерными чертами. Передавая бo льшую часть повествования Постумиану и Галлу, Сульпиций получал возможность уклониться от прямой ответственности за те точки зрения, которые он излагал. Интересно отметить, что Геннадий называет “Диалоги” Сульпиция “Диспутом Постумиана и Галла” в его (т.е. Сульпиция - А.Д.) присутствии, где [Сульпиций] поведал об образе жизни восточных монахов и о жизни самого Мартина”. Диалог “Октавий” Минуция Феликса, который также мог повлиять на выбор Сульпиция, тоже содержит такого рода диспут.

Таким образом, “Диалоги” представляют собой своеобразный добавочный биографический материал о Мартине, связанный с идеей апологетической защиты образа епископа-монаха. Указанная характерная черта прослеживается в “Диалогах” даже в большей степени, чем в “Житии”, но в итоге две эти работы несут свидетельство одного и того же замысла. Как и “Житие”, “Диалоги” обязаны своему существованию в их настоящей форме и культурным традициям античности, и особым историческим условиям, в которых творил Сульпиций.

* * *

Переводчик и автор статьи считает свои долгом выразить большую благодарность Михаилу Анатольевичу Тимофееву, без участия и помощи которого эта работа не могла бы состояться.